DEPESHA Vol. 5 "Future Proof" Anniversary Double Issue 2011-12

DE PE SHA

vol. 5

DEPESHA VOL. 5 publisher/editor-in-chief stephan rahim rabimov

rabimov@depesha.com Executive Editor Paulina Korenblum paulina@depesha.com Managing Editor (Europe) Denis Maksimov maksimov@depesha.com fashion editor (USA) Stella Melomedman fashion@depesha.com editor-at-Large (Russia) Alexey Timbul fashion@depesha.com Senior Design Editor Chun-Yu Huang design@depesha.com arts and Culture editor Masha Birger arts@depesha.com Contributing Editor (Russia) Dariko Tsulaya editor@depesha.com Contributing Editor (USA) Anna Molly editor@depesha.com Contributing Editor (France) Anthony Valette editor@depesha.com Advertising/Marketing info@depesha.com DEPESHA magazine, Inc. 55 Tiemann Place, Suite 43 New York, NY 10027 USA +1 917 432 9224 info@depesha.com www.depesha.com

depesha is published by gprisk, llc. Reproduction in whole or in

part without written permission is strictly prohibited. All credits are accurate at time of going to press. depesha cannot be held responsible for any unsolicited material.

2

contributors

Exterface, Enokae, Dmitry Zhuravlev, Danila Polyakov, Natasha Sych, Svetlana Vais, Anton Kandinsky, Leonid Gurevich, Cristian Straub, Dmitry Loginov, Konstantin Gayday, Serguei Teplov, Vardoui Nazarian, Leonid Alexeev, Angelina Azhigulova, Elena Getzieh, Riese Farbaute, Danil Golovkin, Kseniya Berezovskaya, Michel Zoeter, Roos Van Der Hulst, Eugene Birger, Nastya Gashhaus, Masha Korobkevich, Masha Efremenko, Graham Cruz, Vladimir Bordo, Slava Zaitsev, Savva, Arkady Strugatsky, Boris Strugatsky, Osma Harvilahti, Joseph Brodsky, Aleksandr Solzhenitsyn, Christian Lacroix, Camilla Morton, Danielle Van Ark, Joss McKinley, Richard Barnes, Pierre Antoine Vettorello, Lion Blau, Karisia Paponi, Matthieu Thouvenot, Emilie Pirlot, Nathalie Fordeyn, Igor Vasiliadis, Svetlana Svetlichnaya, Ramona thank you

Sean Howell, Alina Braverman, Elizaveta Borukhova, DJ Libertine, Sofia Gofman, Natasha Rotaru, Anna Dzhanibekova, Darcy Wang, Irene Sobol, Julie Tabarovsky, Nadia Vertlib, Sissi JohnsonGomaty, Ian Mackintosh, Yulia Chai, Alexandra Skorodumova, Anait Kiladze, Horacio Fabiano, Michael Lobban, Katerina Polojentseva, Vadim Myasnikov, David Paul Kay, Alisa Krutovsky, Misha Pinkhasov, Sasha, Lex Evan, Michael Psomas, Carl Schutt, Ashraf Khodjaev (Fund Forum), Stephen Carden, Drew Malcolm, Ian Darnton-Hill, Tommy Gonzalez, Ken Kim, Sandra Alboum, Alex Demko (ArtFira)

depesha выпускается учредителем и издателем gprisk, llc (usa). Все права защищены. Воспроизведение любым образом

на любом языке, полностью или частично без предварительного письменного разрешения запрещено.

issn 2150-4032

3

Photography Elena Getzieh Directed Cristian Straub Produced Riese Farbaute

TABLE OF CONTENTS

foreword

6

предисловие redux

8 16

сказание о будущем

36

dranoid

48

малыш

/ legend of a future

/ the little one

аркадий и борис стругацкие

56

bionic

68

александр солженицын

88

parallel universe

/ arkady & boris strugastky

/ aleksandr solzhenitsyn

starring svetlana svetlichnaya

/ joseph brodsky

102

иосиф бродский

116

eternal values

142

mugler, ann demeulemeester, prada, mary katrantzou, alexander wang

152

plongee profonde

164

altuzarra, y-3, rick owens, jonathan saunders, erdem, giles

176

retroprospective

180

mark fast, peter pilotto, chanel, jean paul gaultier

188

interview: exterface

194

amazon yves saint laurent, haider ackermann,

204

alexander mcqueen (womenswear)

210

transformations

4

содержание

216

john galliano (womenswear), victor&rolf

220

interview: дмитрий журавлёв

224

louis vuitton, armani prive (haute couture), gareth pugh

230

interview: наташа сыч

234

thimister, jeremy scott

238

replicant

248

menswear: alexander mcqueen, mugler, thom browne, walter van beirendonck, givenchy, john galliano

260

леонид алексеев

/ leonid alexeev

280

дмитрий логинов

/ dmitry loginov

292

константин гайдай

306

garbage reign

318

сергей теплов

328

вардуи назарян

338

christian lacroix and the tale of sleeping beauty

350

the future antwerp vi

396

taxidermia

410

interview: terry o'neill

416

anton kandinsky

426

obituary: элизабет тейлор и людмила гурченко

430

new old new

482

dedication

55

/ konstantin gayday

/ serguei teplov / vardoui nazarian

Photography Elena Getzieh Directed Cristian Straub Produced Riese Farbaute

предисловие

Будущее -

самый важный ресурс человечества.

собственный балансирует будущим

потенциал наши

мотивирует

созидательное

засвидетельствована

и

в

на

Стремление

открытия,

разрушительное наскальных

начала.

рисунках,

находках, музейных экспонатах, библиотечных томах.

контролировать на войны, Одержимость

сподвигает

Творцы

археологических истории, извечно

les enfants terribles, продолжают устремлять взор за горизонт хаоса, сочинять радикальные манифесты, разрушать

"до

основанья, а затем".

sha vol.

стремится уйти от тривиальной дуальности индустрии предсказаний.

Человечество

заменило

экспоненциально

кофейную

гущу

фрагментирующаяся

воображению никаких гарантий.

Жизнь -

Юбилейный

ждёт всех и

Светлая

5

утопия или апокалипсис?

Что

каждого?

на

двойной выпуск depe-

многочисленные

информация

не

это игра в будущее.

датчики,

способна

Наука

но дать

находится

на грани, за которой естественный отбор становится артефициальным, где виртуальная реальность, сверхматериалы, бионика - захватывающие векторы. Демократизация доступа к технологиям помогает искусству уничтожать границы между видами деятельности и сферами влияния. Будущее никогда не было столь разноформатно.

Однако

время неумолимо: неофутуризм, футуризм, постфутуризм.

Комплексная

спираль истории сбивается на цикличность мета/состояний: война и мир, прогресс и рецессия, раскрепощение и порабощение.

Человечество обречено "стиля жизни". Стасис невозможен. Мода - идеальный "future-proof" материал: всегда здесь и сейчас, одновременно в подсознании и проекциях людей. Мода - это археология пророчеств. Что будет не может быть без того, что было. Пятый номер depesha архивировал zeitgeist, срез впечатлений и предвкушений личностей, причастных к значимым пере/ воплощениям современности. "Будущее". Когда все слова и образы собраны воедино, остаётся одно. Неистово ждать. на вечные поиски

стефан рахим рабимов главный редактор

6

предисловие

FOREWORD

Future

is humanity’s most crucial resource.

The

desire to control our own

potential motivates us to discover and to wage wars; it maintains the balance between our creative and destructive urges.

Cave paintings, archaeological dis- all testify to our obsession with the future. The defining historical figures - always les enfants terribles - continue to write their radical manifestos, the mise-en-scene for our future.

What awaits us, one and all? A bright utopia or the apocalypse? The fifth ancoveries, museum artifacts, library collections

niversary volume of depesha tries to escape trivial duality of the soothsaying industry.

Humanity

has traded in its magical ball for a plethora of sensors

-

but the

exponentially fragmented information is unable to offer our imagination any guarantees.

The future is a life’s terminal game. Science stands at the precipice

beyond which natural selection becomes artificial; where virtual reality, supermaterials, and bionics wrestle the steering wheel away from nature.

Democra-

tization of ways to access the most innovative technologies help art destroy the boundaries that divide spheres of influence.

Never before was the future so

multidimensional.

However, time moves inexorably forward: neo-futurism, futurism, post-futurThe intricate spiral of history shifts between cycles of meta-states: war and peace, progress and recession, liberation and enslavement. Humanity is doomed to spend eternity in search of a “lifestyle.” Stasis is impossible. Fashion is the perfect “future-proof” medium because it exists simultaneously in our subconscious and subsists the daily reality. Fashion is the archaeology of prophecies. What will be cannot be without what was. depesha vol. 5 archives the zeitgeist: a cross-section of impressions and expectations offered by charism.

acters that have been personally involved in significant transformations of our time.

“The Future”. Once all the words To anxiously wait.

and images have been collected, only

one thing remains:

stephan rahim rabimov editor-in-chief

7

foreword

redux

8

photography danil golovkin

9

10

11

12

13

14

15

Style Ksenia Berezovskaya Hair and Makeup Elena Zubareva Model Gene Saratovskaya

16

Legend of a future Dariko Tsulaya / Eugene Birger Illustrations Leonid Gurevich

Сказание о будущем Дарико Цулая / Евгений Биргер Иллюстрации Леонид Гуревич

17

"Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день?"

Allow me to ask you, then, how man can govern if he cannot plan for even so ridiculously short a span as a thousand years or so, if, in fact, he cannot guarantee his own next day?"

М.Булгаков, "Мастер и Маргарита"

M. Bulgakov, The Master and Margarita (translated by Mirra Ginsburg, Grove Press, 1991)

В романе Булгакова Воланд потешается над Берлиозом, предрекая ему смерть и наблюдая, как тот отказывается верить в предсказание "неизвестного", то ли иностранца, то ли нет. В желании знать что будет, мы легко поддаемся манипулированию, и с большей легкостью верим тому, кто сулит нам счастливое будущее. Жрецы и пророки, философы и богословы, политики и деятели искусства на протяжении веков пытаются построить свой самый точный прогноз, чтобы получить власть над умами людей. И мы по-прежнему живем в постоянной потребности знать, что произойдет завтра. Остановимся, чтобы взглянуть на будущее из прошлого.

In the early pages of Bulgakov’s novel, Woland pokes fun at Berlioz, casually tossing out foreboding comments while Berlioz staunchly refuses to believe the strange "foreigner" and his cryptic predictions. In his inimitable way, Bulgakov points out a universal human trait: in our desire to know what is to come, we are easily manipulated and eager to believe anyone who promises a happy future. For millennia, priests and prophets, philosophers and theologians, politicians and artists have tried to craft a perfect prognosis of the future that would give them power over people’s minds. Even today, we live with a constant desire to know what tomorrow will bring. But to catch a glimpse of the future, we have to step back into the past.

От философа до священника

From philosopher to priest

На этапе зарождения первых цивилизаций знание будущего доступно только близким к божествам жрецам: их пророчества - дар богов, а только богам известно, что будет. История божественных "предсказаний" будущего насчитывает не одно тысячелетие. Одними из первых известных нам "прорицателей" были, пожалуй, дельфийская Пифия и сивиллы, предсказавшие падение Трои, Константинополя и другие события. Что характерно, чаще всего они пророчили напасти и беды - и в большинстве случаев оказывались правы.

At the dawn of humanity’s earliest civilizations, visions of future were the purview of high priests with a direct link to the gods. Each revelation was a divine gift, a tiny peak behind the veil of time only the gods could penetrate. The history of divine prophecies stretches across many thousands of years. Probably the oldest known prophets are Pythia, the Oracle of Delphi, and the Sibyls, who managed to predict, among other things, the fall of Troy and Constantinople. Curiously, these priestesses dealt mainly in calamities and wars - and were often correct.

Первыми носителями основной мысли о будущем, о развитии человека, и о логических изменениях в самом обществе были античные философы. Фигуры масштаба Платона пользовались огромным авторитетом и фактически устанавливали гуманитарные критерии существования. Будущее общество представлялось

18

Philosophers of antiquity were the first to come up with a fundamental vision of the future, using logic to map the direction of human development and the changes that would define society. People of Plato’s stature commanded great respect among their contemporaries, serving as de-facto architects of their society’s humanitarian norms. To ancient Greeks, the future looked like a more refined version of the pres-

грекам лишь более утонченной фазой существующего общества, в котором высшее положение занимали философы, а физическим трудом занимался плебс. Аристотель развил это учение: он смог увидеть будущего человека, обладающего суммарными познаниями предыдущих поколений. И хотя для Аристотеля - как и для Платона - воспитание добродетелей связано с представлением о высшем благе, которое постигается некой высшей наукой о государстве, общество по-прежнему развивается по законам высшего разума: все предопределено. Главной же попыткой взглянуть в будущее и организовать в соответствии с ним свою жизнь стали различные эсхатологические концепции - как представления об индивидуальной загробной жизни, известные еще в древнем Египте, так и идея Конца света, появившаяся чуть позже. Первой же логичной и житейски понятной "проекцией" в будущее является Библия, которая, объединяя множество древних текстов, говорит о будущем человечества в целом и судьбе человека в отдельности. Философские проблемы и житейские вопросы часто заставляют людей обращаться к ней. Согласно Новому Завету самым важным событием будущего человечества является второе пришествие Христа, время которого опять-таки неизвестно. Христиане продолжали верить, что человек не может предсказать даже собственную судьбу, а будущее может видеть только Бог - создатель всего сущего, ведь ему принадлежит безграничная власть над ходом истории: на всё воля Божья. Религии внесли, каждая по-своему, понимание конечности всего сущего и веру в жизнь после смерти. В стороне стоят религии и учения Востока - в них представление о цикличности и перерождении задает другие акценты, однако есть и достижимая цель - вырваться из бесконечного цикла перерождений. В западном же сознании сложилось представление о том, что мир не будет стоять вечно, и за короткое отведенное на Земле время нужно успеть обеспечить себе вечное блаженство. Знание того, что будет после смерти, придало настоящему

19

ent: the same old world where philosophers ruled and the plebs labored.

Aristotle took this vision to a new level. His man of the future would combine the knowledge of all generations that came before him. And though Aristotle, like Plato, believed that virtue was inextricably linked to the ideal of a higher good - the domain of some exalted scientific theory of state - their future society would still move along the same predetermined road of higher reason.

While ancient philosophers saw the future as an extension of the past, various eschatological theories took the future as their starting point, then sought to organize the present life based on that future. The concept of individual afterlife had existed as far back as ancient Egypt. Later, it was joined by the global vision of the End of Days.

Arguably the first reasoned-out and easily accessible "projection" of the future was the Bible, which united a wide variety of ancient texts. It maps out the future of humanity on the whole, while not forgetting the fate of individuals. Many people turn to the Bible for help with big philosophical questions and mundane everyday problems. According to the New Testament, the most important event of the future is the Second Coming of Christ, though the book is quite vague on the time frame. Once again, simple humans remain powerless to predict the future - or, indeed, their own fate. For Christians, much like for ancient followers of the Sibyls, no one but God, creator of all things, can know the future, because only God has unlimited control over the course of history.

Every religion offers its own understanding of the finite nature of our existence, and every religion creates its own version of what happens after death. Though religions and philosophies of the East break rank by introducing the idea of cyclical existence through reincarnation, they also offer a concrete goal: to break free of this endless cycle of death and rebirth. Meanwhile, the Western mind has already made peace with the idea that the world is not eternal. This phantom of End of Days drives people in the West to create limitless bliss in the here and now.

Visions of life after death added a new dimension to the present, imbuing it with a deeper significance. For many centuries, this predetermined nature of existence espoused by most religions served as the main framework for the way people saw and understood their world.

новое измерение и значение. Декларируемая в большинстве религий предопределенность будущего стала на долгие века основной концепцией восприятия мира.

Утопии vs антиутопии: все будет хорошо или очень, очень плохо? Ранние христиане верили, что Второе пришествие произойдет совсем скоро, возможно, уже при их жизни. По мере же того, как дата Апокалипсиса становилась все более туманной, философы и писатели стали фантазировать на тему будущего, строя самые разные модели развития человека и общества. Кажущаяся сквозь призму веков абсурдной "Утопия" Томаса Мора была в свое время гениальным произведением человеческой мысли. Опубликованную в 1516 г. фантазию Томас Мор назвал "Золотой книжечкой, столь же полезной, сколь и забавной о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия". Свою Утопию он построил, фактически, идеальным социалистическим государством: отсутствие частной собственности, уничтожение эксплуатации, государственная монополия на торговлю с другими странами, распределение продуктов по потребностям - таким видел идеальное государство будущего англичанин Мор, отрицая и презирая порядки современного ему общества. Государственный строй утопийцев, несмотря на наличие короля - полная демократия, все должности - выборные и могут быть заняты всеми, но Мор предоставляет интеллигенции руководящую роль. Будущее сделало "утопию" словом нарицательным - ввиду полнейшей недостижимости на протяжении веков описанного Мором идеала. По прошествии времени литературные проекции в будущее становились менее оптимистичными: именно как вариант развития человеческого общества можно рассматривать скандальный роман "Путешествия Гулливера" Джонатана Свифта, успех которого с момента выхода в 1726 г. можно назвать ошеломляющим. В последнем из своих путешествий герой Свифта сталкивается с йеху - отвратительными человекоподобными существами, воплощением всех возможных пороков, рабами добро-

20

Utopia vs. dystopia: things will turn out fine… or very, very badly Early Christians believed that the Second Coming was just around the corner. Many expected it to happen in their lifetimes. But the Apocalypse kept getting rescheduled, and eventually, philosophers and writers began offering their own visions of the future, of our descendants and their social structures.

Through the prism of centuries, Thomas More’s Utopia seems childishly absurd. For 1516, the year it was published, it was a huge creative breakthrough of the human mind. The full title of the novel was A Truly Golden Little Book, No Less Beneficial Than Entertaining, of the Best State of a Republic, and of the New Island Utopia. More, who despised the inequities of his native England, built his Utopia as a virtually perfect socialist state: it had no private property or exploitation; the government had a monopoly on foreign trade, and everyone had everything they needed. And though Utopia still had a king, its political structure was fully democratic. All officials were elected, and every citizen could run for office, with the author reserving the highest leadership positions for the intellectual class.

It’s easy to see why over the years the name of More’s perfect state came to mean an unattainable ideal.

As time went by, literary visions of the future grew less optimistic. The turning point was Jonathan Swift’s scandalous novel Gulliver’s Travels, which exploded onto the literary scene in 1726 and went on to be an astounding success. On his last journey, Swift’s hero discovers the Yahoos - disgusting human-like creatures who embodied every possible vice, enslaved by the virtuous equine Houyhnhnms. The Yahoos were Swift’s warning to his contemporaries: this is what man would become if he remained a slave to his base instincts, and the beasts of burden that once served him would be his masters.

Gulliver’s Travels signaled the beginning of a new literary tradition. One after another, writers rushed to offer their own bleak visions of the future. One of the most prominent members of this new cadre of oracles was H. G. Wells, who sent one of his heroes all the way to the year 802701. His novel The Time Machine, written at the cusp of the 19th and 20th centuries, presents a future society that consists of two distinct races: the leisure class of Eloi and the working class of Morlocks.

Over millennia, both species had all but forgotten how to use their minds, devolving into slow-witted animals.

Without their intellectual curiosity, these future humans

21

детельных высших существ - похожих на лошадей гуингмов. Именно в йеху, в представлении Свифта, превратится человек, если продолжит давать волю своим порокам, и из повелителя животных станет их рабом. Таким образом, Свифт фактически заложил литературную традицию, следуя которой, не один писатель прочил человечеству совсем не завидное будущее. Одним из самых ярких таких "пророков" был Герберт Уэллс. Герой "Машины времени" - романа Герберта Уэллса, написанного на рубеже XIX и XX веков - попадает в 802701 год, где встречает две расы - представители обеих за долгие тысячелетия существования, не требующего умственной деятельности, практически лишились разума, превратившись в полуживотных. А переместившись еще дальше во времени, путешественник вообще не нашел на Земле признаков присутствия человека. Но это картины далекого будущего. В других произведениях Уэллсу удалось увидеть и картину будущего весьма близкого: писатель считал, что общество развитых стран будет состоять из четырёх классов. Это богатые, но ни за что не отвечающие и не участвующие в политике люди - владельцы акций, рантье, живущие на дивиденды. Производительный класс - высокообразованный и стремящийся применить свои знания и новые открытия науки для общего блага. Класс людей, ничего не производящих, но выполняющих важные функции управления (в том числе финансами), а также торговли, рекламы, политической деятельности. К этому классу, который мы назвали бы менеджерами, относятся и вспомогательные профессии - клерки, машинистки, секретари и люди искусства. И, наконец, низший класс. Это необразованные массы, часто неспособные учиться, нередко безработные из-за развития механизации и автоматизации, с большой долей криминальных элементов, паразитирующие на обществе. Если взглянуть на "срез" общества начала XXI века в развитых странах - можно увидеть множество совпадений! Свои модели будущего общества строил и писатель Джек Лондон (1876-1916), произведения которого у большинства читателей ассоцииру-

22

cannot survive. When the hero goes further into the future, he finds no trace of past human civilization.

Not all books look this far ahead. In other stories, Wells managed to glimpse a less distant future. He saw a world where highly developed countries would be split into four distinct classes. The rich - land owners and wealthy heirs living off their dividends - had few responsibilities and no interest in politics. The creative class was comprised of thinkers: highly educated people working to use their knowledge and scientific advances for the benefit of all. Non-productive, but still necessary, functions like government and trade, were undertaken by the management class: government bureaucrats, clerks, secretaries, and even artists. The dregs of society - the uneducated masses often incapable of learning - had lost their menial jobs to high technology, and had turned into a parasite class that provided fertile ground for the criminal element.

This highly stratified society will doubtless seem familiar to any 21st century reader. A cursory look at any developed country of today will tell you just how prescient Wells had been.

Jack London (1876-1916) was another architect of future societies. For most readers, the name of Jack London calls forth images of Alaska gold miners, California frontiersmen, or sailors battling the Pacific Ocean. It’s no wonder why his visions of the future were so accurate: London was among highest-educated and best-read people of his time; his circle of friends included prominent scientists, philosophers, and politicians.

In 1908, London’s novel The Iron Heel attempted to paint a realistic picture of the future. The book is written as a 20th century autobiography, discovered by a scholar in the 27th century - the era of the Brotherhood of Man. The premise of the novel is that rather than be destroyed by internal conflict, capitalism will push the ruling classes to give up their privileges and create a somewhat socialist society.

Acclaimed Russian science fiction writers Strugatsky brothers chose to examine a less distant future. In their Noon Universe cycle of ten novels (1962-1986), Earth is the most technologically advanced civilization in charted space. The planet is united under one government, made up of humanity’s best and brightest: scientists, philosophers, historians, and strate-

ются с золотом Аляски, жизнью в Калифорнии или на островах Тихого океана. Лондон был одним из самых начитанных и образованных людей своего времени, среди друзей которого "водились" лучшие умы - ученые, философы, политики. Отсюда и его удачные "предвидения". Роман "Железная пята" (1908 г.) является одной из попыток предсказания будущего большим писателем-реалистом и представляет собой автобиографическую рукопись XX века, найденную лишь в XXVII веке, в эру Братства Людей. Основная мысль романа: капиталистическое общество не погибнет вследствие противоречий, а напротив, господствующий класс, поступаясь привилегиями, создаст некую форму социализма. Не так далеко, как Уэллс в "Машине времени" и Лондон в "Железной пяте", а всего лишь в XXII век заглянули известные советские писателифантасты братья Стругацкие. В "Мире Полудня" (1962-1986 гг.), описанном в нескольких книгах, Земля представляет собой наиболее технологически развитую человеческую цивилизацию в известном космосе. На всей планете существует одно единственное государство, управляемое "мировым советом", который составляют самые известные учёные, философы, историки и стратеги. Таким образом, государственную модель планеты можно назвать технократией, однако многие аспекты жизни её населения напоминают идеалистичное видение коммунизма. Мир Полудня - это альтернативное будущее, в котором Советскому Союзу удалось воплотить в жизнь идеалы коммунизма, и во второй половине двадцатого века распространить их по всей планете мирным путем. В результате, Земля объединена общими идеалами и целями, необходимость войн отпала, и началось утопическое будущее. Однако легко предположить, что эти представления о будущем были не столько творческой фантазией авторов, сколько "добровольно-принудительными" заблуждениями "коммунаров" Стругацких. Чем ближе дата публикации романа к концу ХХ века, тем более реальными кажутся фантазии писателей - Энтони Берджесс в своем романе "Вожделеющее семя" (1962 г.) основную проблему ближайшего будущего увидел в перенаселении Земли и нехватке ресурсов. Как

23

gists. But while the Strugatsky brothers’ future state was a technocracy, their descriptions of daily life often smacked of communist idealism.

In the alternative future of the Noon Universe novels, the Soviet Union has succeeded in building a perfect Communist society, spreading it around the world by peaceful means in late 20th century and uniting the planet under one set of goals and ideals. Wars have become a distant memory, and the world has entered a utopian era. This version of the future begs a question: was this a real literary experiment, or were the writers simply toeing the party line?

As the 20th century drew to a close, predictions took on an increasingly realistic tone. In his 1962 novel The Wanting Seed, Anthony Burgess pegged overpopulation as the main problem of the near future. As Earth’s resources dwindle, Burgess’ future governments begin to offer incentives to childless families - and when that fails, humans resort to cannibalism.

Prophecy or lucky guess?

It’s hard to judge utopian and dystopian writers. After all, each vision of the future, each model of human society has the right to exist, no matter how outlandish. Some ideas even found reflection in 20th century regimes, totalitarian and otherwise.

Often misunderstood by their contemporaries, the following visionaries, managed to rise above their time and see the world of the future, projected the future into the present, and predicted, if not triggered major scientific, technical, and artistic breakthroughs.

Leonardo da Vinci, easily the most prominent figure of the Renaissance, is the embodiment of the term "Renaissance man" - a man whose talents extend into every sphere. Centuries after his death, interest in his inventions, sketches, and writings is as strong as ever.

His painting technique, the depth and realism of his imagery put him a head and shoulders above the art world of his time. Those who have seen his diaries and drawings are not surprised to find sketches of parachutes, airplanes, bicycles, tanks, projectors, and even robots casually interspersed among still life studies and messy notes. Even the advent of communications technologies and television wasn’t beyond da Vinci’s imagination:

24

следствие, в его романе утверждается, что нас ждет поощрение на государственном уровне гомосексуализма и бездетности. Ну а когда и это не спасет, люди начнут есть друг друга…

Пророчество или удачная выдумка? Авторов утопий и антиутопий невозможно рассудить: какими бы невероятными не были созданными ими модели общества, их идеи не только имеют право на существование, но и частично оправдались в тоталитарных и не очень режимах XX века. Однако есть особая группа мыслителей - писателей, инженеров, художников - опередивших свое время и действительно угадавших то, как будет выглядеть мир в будущем. Путь этих людей, их поиски и метания не всегда понятны современникам, но являются как бы проекцией будущего в прошлое или в настоящее, и всегда приводят к гигантским прорывам в науке, технике, искусстве. Интерес к изобретениям, черновикам и записям Леонардо да Винчи - пожалуй, главного представителя искусства Высокого Возрождения, "универсального человека", не утихает и в наше время, подогреваемый облюбовавшей загадочный образ поп-культурой. Техника живописи и глубина изображения его шедевров, неизвестные в те времена, дают возможность понять несоответствие величины Леонардо его времени. Тем, кто видел его рисунки и дневниковые записи, кажется очевидным, что да Винчи сумел нарисовать в воображении созданные гораздо позже парашют, аэроплан, велосипед, танк, прожектор и даже роботов. Он также "угадал" развитие средств связи и появление телевидения: "Люди будут разговаривать друг с другом из самых отдаленных стран и друг другу отвечать. Люди будут ходить и не будут двигаться; будут говорить с тем, кого нет, будут слышать того, кто не говорит". Большие писатели, которые в силу своего таланта могли "охватить" целые эпохи и различное состояние общества, также успешно "нарисовали" в своих произведениях убедительную реальность. Им удавалось построить модель будущего развития на основе тенденций развития человечества сегодняшнего дня. Это

25

Man will be able to converse with people in most distant countries. He will travel without moving, talk to those not present, and hear those not speaking.

Great authors, whose talent spanned centuries, allowing them to see the hidden patterns in society’s development, put forth their own convincing versions of reality. The 19th century visionaries, whose keen ability to foretell the future was supported by their excellent education, took da Vinci’s abstract visions and imbued them with painstaking technical detail. The most successful models of the future were firmly anchored to the contemporary direction of human development.

Jules Verne, a favorite of adults and kids alike, predicted scientific discoveries and inventions from the electric chair to videoconferencing and television, from planes, and helicopters to space flights to the Moon.

He even came close to pinpointing the center of future space travel: the location from which his heroes take off is a stone’s throw away from Cape Canaveral.

But no one was more spot-on in their predictions than H. G. Wells. The English writer’s science fiction novels and stories are peppered with surprisingly accurate speculations about the future of science and technology. In the 1901 novel The First Men in the Moon, he foresaw space travel, albeit by dubious means. In The World Set Free, written in 1914, he predicted nuclear fission and warned against nuclear war. And what is the Martian Heat-Ray from The War of the Worlds if not a laser? One of Wells’ short stories talks about a television broadcast from Mars. This prediction has also recently come true, as space probes reached the Red Planet and send the images back to Earth.

Wells’1901 nonfiction work Anticipations laid out technological advances of the 20th century and described their effects on human society. The book described automobiles, planes, central heating, air conditioning, and electrical kitchen appliances. Wells noted the special significance of the telephone: Imagine what will be made possible by the wide use of the telephone. You will no longer have to go from store to store: you will simply pick up the receiver, and the items will be mailed to you in London from hundreds of miles away.

были люди не только блестящего образования и литературного таланта, но и огромного дара прогнозирования. И если слова и рисунки Леонардо обозначают будущие изобретения абстрактно, то произведениям писателей XIX века свойственна поразительная точность технических достижений. Жюль Верн, которым зачитывались и взрослые, и дети, предсказал научные открытия и изобретения в самых разных областях, в том числе: электрический стул, самолёт, вертолёт, межпланетные путешествия, в том числе на Луну, где даже выбранное писателем место старта находится недалеко от современного космодрома на мысе Канаверал, видеосвязь и телевидение. И уж совсем точный взгляд в будущее "кинул" уже упоминавшийся нами англичанин Герберт Уэллс. В его научно-фантастических романах и рассказах можно обнаружить немало довольно точных прогнозов о будущем науки и техники: "тепловой луч" марсиан из "Войны миров" похож на лазер, полёт на Луну тоже состоялся, хотя и не тем способом, который описан в романе "Первые люди на Луне" (1901 г.). В романе "Освобождённый мир" (1914 г.) Уэллс предсказывает расщепление атома и создание атомной бомбы. В одном из его рассказов речь идёт о телепередаче с Марса - и она совсем недавно действительно осуществлена космическими зондами. В книге "Предвидения" (1901 г.) Уэллс предсказал развитие техники в XX веке и то, как это развитие повлияет на человечество. Уэллсом предсказано появление автомобиля, аэроплана, центрального отопления, кондиционирования воздуха, электрических кухонных приборов... Большое значение Уэллс придавал распространению телефона: "Вы только подумайте о том, что будет осуществляться при помощи телефона, когда он войдёт в общее употребление. Труд шатания по лавкам почти отпадёт: вы распорядитесь по телефону и вам хотя бы за сто миль от Лондона вышлют любой товар...".

Аналитика и прогнозы - кто был неправ? При этом многим видным ученым и экспертам конца XIX - начала XX века при попытке взглянуть в ближайшее будущее часто не хватало смелости поверить в бурное, ускоряющееся с

26

Analysts and prognosticators: who got it wrong?

As 19th century drew to a close, not all prominent scientists and writers were brave enough to envision 20th century’s torrential scientific and technological development, which seemed to grow exponentially with each year.

One of the most glaring examples of scientific shortsightedness comes courtesy of Dmitri Mendeleev, who couldn’t imagine a more dire problem than what to do with excess manure from the world’s growing horse population. At the start of 20th century, George Bernard Shaw believed that Germany would soon all but cease to exist, replaced by "a host of Soviet or near-Soviet republics stretching from the Ural Mountains to the North Sea. " And Albert Einstein was convinced that it would be at least a hundred years before nuclear energy could be used for practical purposes - yet only 10 years after he made this statement, the United States dropped a nuclear bomb on the Japanese city of Hiroshima.

How could such seemingly indisputable visionaries be so shortsighted? Were these simply unguarded comments misunderstood as prophecies?

Even the first Moon landing failed to dispel people’s mistrust of future technologies. In 1971, at a public presentation of the first version of his new operating system, Bill Gates - the modern Zeus of computer Olympus - told his audience that computers would always be too large for personal use.

Others dared to dream big, and history went on to prove them right. A few years later, in 1976, Apple invited American students to envision the personal computer of 2000 and enter their ideas into a competition.

The winning entry came from Illinois: Computers of the near future will look like a box the size of a school folder. One side of the box will have a full-color liquid crystal screen. It will have no keys or buttons other than the power switch. Instead, people will be able to type by touching the image of a keyboard on the screen, as well as access any television program.

In five paragraphs, these Illinois students managed to describe the basic features of an iPad or a PC Tablet.

They were off by a mere decade. In the race to predict the future, the winners were kids who let their imaginations run wild. The mere act of dreaming the future made it real.

каждым годом развитие науки и техники, каким было отмечено ХХ столетие. Известный пример недальновидность Дмитрия Менделеева, считавшего главной проблемой наступающего ХХ века утилизацию огромного количества навоза от прирастающего с каждым годом поголовья лошадей. Альберт Эйнштейн не верил, что атомную энергию будут использовать в практических целях меньше чем через 100 лет. Через 10 лет после его высказывания атомная бомба была сброшена на японский город Хиросима. А в начале ХХ века Бернард Шоу говорил, что совсем скоро о Германии можно будет забыть, ведь на ее месте будет "ряд советских или почти советских республик, расположенных между Уральским хребтом и Северным морем". В чем причина недальновидности таких, казалось бы, неоспоримых авторитетов? Возможно, случай, а возможно, неосторожно сказанную фразу современники приняли за прогноз? Однако даже в 1970-е, после того, как человек побывал на Луне, многие с осторожностью и недоверием говорили о технике будущего. Даже Билл Гейтс, мнение которого в компьютерном мире является непререкаемым, в 1971 году на публичной презентации первой версии новой операционной системы для компьютеров сказал, что компьютер никогда не сможет стать персональным в силу его больших размеров. Но были и те, кто дерзнул дать волю фантазии - и оказались правы. Практически в то же время, в 1976 году компания Apple проводила конкурс среди студентов на тему "Каким будет персональный компьютер 2000 года?". Победили студенты из Иллинойса, представлявшие его таким: "Компьютер близкого будущего похож на коробку размером с толстую общую тетрадь. На одной стороне коробки - цветной экран на жидких кристаллах. Нет никаких клавиш или кнопок, кроме кнопки включения. Чтобы вводить в машину текст или цифры, надо прикасаться к изображениям клавиш на экране. Кроме того, на экран можно будет вызвать любую телепрограмму".

27

Designing the future Much like these Illinois students, artists, architects, and fashion designers dared to create the future they imagined. Much of our 21st century clothing, lifestyle, and worldview was shaped by the cultural heritage of the preceding century, turned upside down by the futurist movements in poetry and art, the functional direction of architecture and design, and the revolutionary changes in the world of fashion.

Italian poet Filippo Marinetti was among the thinkers who gave birth to this artistic futurism that sought to erase the past and its traditions. His Futurist Manifesto champions "telegraphic" style; rejection of traditional grammar; and a poet’s right to create his own spelling, words, tempo, and rhythm.

These ideas blew the field wide open for experimentation, pushing the boundaries of creative freedom in poetry and beyond. But while Marinetti and his compatriots were convinced that it was the way of the future, today this futurism of negation seems rather like a distant event of the early 20th century. Marinetti’s futurism failed to take hold in the mainstream: conventional literature proved to be immune to artistic revolutions.

In the visual arts, futurism became one of the ways to examine the essence of a given phenomenon; to capture an immediate emotional expression of changes sweeping the modern world. Though futurism is a thing of the past, it left a legacy of great genius, giving the world Matisse, Picasso, and Braque.

Credit for the true breakthrough in morphing the present into the future belongs to those who captured the spirit of the times - the zeitgeist of the Space Age. It is a short list, topped by the fashion designers of the last century. The golden age of science fiction fashion (which shared its name with the futurist art movement) coincided with the Space Decade - the 1960s, the era of the youth revolt, the period of artistic and cultural upheaval. Spurred by the consumer boom, the moon landing, and science fiction literature, the future had seeped into fashion. New fabrics were developed, giving couture the ability to embody science fiction ideas.

At the same time, the restrictive world of high fashion cracked open: high-end clothes became cheaper and easier to manufacture and flooded the mass market.

Pierre Cardin, already crowned as the leading avantgarde fashion artist who tended towards abstract, geometrical designs which rarely reflected people’s

Студенты описали в 5 абзацах почти все характеристики планшетного компьютера, ошибившись только с датой - да и то всего на 10 лет. В прогнозе на будущее победила фантазия, воплощенная теми же, кто ее создал.

Проектирование будущего Подобно студентам Иллинойского университета, не столько смотрели в будущее, сколько создавали его люди из мира искусства, архитектуры и моды. То как мы, для них - люди будущего, одеваемся, живем и мыслим, во многом обусловлено культурным наследием XX века, перевернутого с ног на голову футуристами в поэзии и искусстве, функционалистами - в архитектуре и дизайне, революционерами - в мире моды. Футуризм в искусстве, отрицавший прошлое и связанные с ним традиции, сейчас воспринимается нами как отдельное течение 20-30 годов прошлого века, тогда как его идеологи и основоположники, в том числе итальянский поэт Филиппо Маринетти, полагали, что именно за ним будущее. В манифесте футуризма Маринетти провозглашается "телеграфный" стиль, отказ от традиционной грамматики, право поэта на свою орфографию, словотворчество, скорость, ритм. Однако эти идеи, открыв поле для эксперимента, расширив границы свободы творчества не только в поэзии, не стали мэйнстримом: литература оказалась устойчивой к подобного рода революциям. В изобразительном искусстве футуризм, как один из путей выражения сущности явления, часто стремился к непосредственному эмоциональному выражению динамики современного мира. Футуризм канул в прошлое, но оставил после себя гениев и дал нам Матисса, Пикассо, Брака. Истинный прорыв в превращении настоящего в будущее сделали те, кто уловил настроения и тенденции "космического века", и первыми в этом списке - модельеры прошлого столетия. Расцвет научно-фантастической моды (называемой, как и направление в искусстве, футуризмом) пришелся на 1960-е годы - космическое десятилетие, эпоху молодежного бунта, время всевозможных революций в искусстве и

28

day-to-day styles, answered the call of the times with a line of unisex clothes, which had first originated in 1958. As he often said, "Fashion gives me the opportunity to travel through a futuristic world."

In 1959, Pierre Cardin was the first designer to unveil a series of prêt-a-porter (ready-to-wear) collections, giving the world pantyhose, miniskirts, and high boots.

His work with French and German wholesalers taught him that the future belonged to mass market fashion.

Cardin was the first to realize that he was sitting on a giant business opportunity - an opportunity he didn’t hesitate to take.

Paco Rabanne also took note of new materials. He began using metal, plastic, and metallized fabrics. Following Cardin’s lead, he started producing fashion videos in a bid to popularize his designs. These early videos feature models, still uncertain of the unfamiliar medium and suspicious of the camera, posing on the roofs of Paris dressed in Rabanne’s futuristic creations.

Not so long ago, these experiments had seemed like a naïve attempt at "playing future" - but 2010 brought with it the triumphant return of futuristic imagery to the catwalk. This time, paradoxically, the future was borrowing from the past. However, the space-age direction of ‘60s fashion was no longer designers’ only inspiration: they drew on the evolution theory, using reptile lines and texture, and hinted at the now alltoo-familiar dystopian visions of modern literature. Karl Lagerfeld went back to the source of 20th century futurism: an abstract hymn to new technologies. And in January 2011, Armani presented a collection that’s nothing short of future personified: its iridescent fabrics glow and shimmer like liquid metal, and its lines and angles would look perfectly at home on Princess Leia of Star Wars.

What is the reason for fashion’s newfound interest in the future? Is it nostalgia for a long-gone time when people had blind faith in a bright future? A desperate need for a distraction from our drab post-crisis present? Or a search for new designs that will redefine clothes for the future?

Contemporary fashion and beauty industry is constantly hungry for new technological advances. Exploration continues. Who knows what tomorrow might bring: genetic engineering might allow us to change our body shape, remain forever young, or, as Ivan Yefremov predicted in his 1968 novel The Bull’s Hour, switch eye color by taking a hormone pill. It seems science fiction and the beauty counter are made for each other.

29

30

культуре. Будущее проникло в моду вместе с потребительским бумом, высадкой на Луне и научно-фантастическими романами. Появились новые материалы, и кутюрье получили возможность воплотить в жизнь идеи фантастов и повернуть закрытый мир высокой моды к массовому потребителю, сделав ее одновременно высокопрофессиональной и промышленной. Ответом Пьера Кардена, который считался авангардистом от моды и без того предпочитал абстрактный, геометризованный дизайн, зачастую мало отвечавший повседневным надобностям, на вызовы времени стала одежда стиля унисекс, впервые появившаяся в коллекции 1958 года. Он любил говорить: "Мода дает мне возможность совершать путешествие через футуристический мир". В 1959 году Карден первым из кутюрье вынес в массы серию коллекций готовой одежды - pret-a-porter. Он ввел в моду колготки, миниюбки, высокие сапоги. Сотрудничая с французскими и немецкими торговыми фирмами, он одним из первых почувствовал, что именно массовой моде принадлежит будущее и понял, что мода - это гигантский бизнес. И смог в нем преуспеть. Пако Рабанн также исследовал новые материалы, используя для своих изделий металл, пластик, металлизированную ткань, и, как и Карден, начал снимать для популяризации коллекций первые модные видео, где еще неуверенные перед камерой модели представляли футуристические образы на фоне парижских крыш. Совсем недавно это казалось наивной "игрой в будущее", но в 2010 мы наблюдали триумфальное возращение футуристических образов на подиумы. Парадоксально: будущее стало заимствоваться из прошлого. Но дизайнеры вдохновлялись не только "космическим" направлением моды 60-х, но идеями эволюции, используя образы рептилий и намекая на антиутопические настроения, уже знакомые нам из литературных источников. А Карл Лагерфельд обратился скорее к истокам футуризма 20-х, абстрактному гимну новым технологиям. Коллекция Армани, показанная в январе 2011 года, являет собой самое настоящее будущее: словно жидкость, ткани переливают-

31

The future holds a mirror to the present From the earliest motion pictures experiments, cinema has been trying to peek beyond the veil of time. In 1902, Georges Méliès became the first of many film directors to visualize the future when he sent his heroes on A Trip to the Moon, giving a humorous spin to novels of Jules Verne and H. G. Wells. Future provided a perfect cinematic backdrop for an exploration of the present.

Andrei Tarkovsky’s film adaptations of sci-fi novels, much like their literary sources, were rooted firmly in the present. They explored human psychology, the audacity to dream despite adversity, and the complicated relationship between humanity and its symbols.

Tarkovsky’s monochrome, minimalist visual style infused these philosophical musings with an otherworldly, timeless quality.

The future of Stanley Kubrick’s 1968 epic 2001: A Space Odyssey is much more bright and lively. Kubrick enlisted NASA to help him create a realistic version of space - then went a step further, accurately predicting aspects of the future that seem almost quaint today: televisions in the backs of airplane seats, computer chess, liquid crystal and plasma flat screens, pocket computers, magnetic credit cards, and even microwave ovens. Along with Arthur C. Clarke, who co-wrote the screenplay, Kubrick foresaw advancements in biometrics; guessed that the BBC, IBM, Aeroflot, and the Hilton hotel chain would survive into the 21st century; and even dared to imagine that Russian cosmonauts and American astronauts would one day work together.

Some things, however, were beyond Kubrick’s and Clarke’s imaginations. By the time 2001 finally arrived, the Soviet Union had ceased to exist, and space exploration was nowhere near as advanced as they’d predicted. We’ve yet to colonize the Moon. The deep reaches of space remain uncharted. And artificial intelligence remains the purview of science fiction.

Science fiction blockbusters thrive on global conflicts and staggering catastrophes, with a generous helping of special effects. Earth’s dwindling mineral resources (Moon 44), the Maya apocalypse (2012), global warming and the resulting flood that would wipe out humanity (The Day After Tomorrow) - these films by screenwriter and director Roland Emmerich can hardly be called optimistic, but they all deal with urgent problems of today. Whether the global warming is a real

32

33

ся и отражают свет, а силуэту позавидовала бы принцесса Лея из "Звездных войн". С чем же связано новое обращение моды к будущему? Что это - ностальгия по временам безоглядной веры в светлое космическое будущее или попытка отвлечься от посткризисного настоящего? Или поиск новых конструкций, которые станут основой для одежды будущего? Современная индустрия моды и красоты буквально поглощает научные достижения и постоянно требует новых. Эксперименты продолжаются. Кто знает, возможно, скоро мы сможем легко изменять свою фигуру и внешность за счет генной инженерии, оставаться вечно молодыми с помощью нанотехнологий и менять цвет глаз и волос, всего лишь приняв гормональную таблетку, как это было у Ивана Ефремова в романе "Час Быка" (1968 г.). Оказывается, индустрия красоты и научная фантастика - две очень "совместимые" вещи.

Будущее как повод задуматься о настоящем Кинематограф пытался заглянуть в будущее и показать его зрителям начиная с самых первых экспериментов с кинопленкой. Уже в 1902 году Жорж Мельес отправил своих героев на Луну в фильме "Путешествие на Луну", пусть и в пародийном ключе интерпретируя романы Жюля Верна и Уэллса. Визуализировать будущее с помощью кино пытались многие режиссёры, и чаще всего будущее становилось удобной декорацией для разговора о настоящем. Экранизации научно-фантастических романов Андрей Тарковский, следуя литературной основе, сделал, по сути, фильмами о настоящем - о пути к своим мечтам сквозь трудности, о человеческой психологии и его отношениях с созданными им образами. Монохромный, минималистичный визуальный ряд только подчеркивал вневременность действия. Куда более ярким и живым, оформленным представлено будущее в "Космической одиссее 2001", созданной Стэнли Кубриком в середине 1960-х. Он не только консультировался с NASA, стараясь максимально натурально

34

threat or a conspiracy, it’s hard to ignore the direct emotional impact of the Empire State Building buried in snow. New York is a wonderfully photogenic city, and Hollywood filmmakers like Stephen Spielberg love finding creative ways of destroying it. Emmerich manages to devastate the city in four different movies.

Will our descendants be caught in intergalactic wars (J. J. Abrams-directed screen adaptation of Star Trek), or will they have to flee the disintegrating planet (Andrew Stanton’s WALL-E)? Hollywood’s predictions for the next few millennia are not encouraging.

A world with no future?

In early ‘90s, Norwegian writer and philosopher Jostein Gaarder wrote a short story Scanner of the Epoch, in which scientists invent a scanner that allows them to access any point in time and space: all they have to do is type in the coordinates, and the events appear on the screen. Crime has disappeared. The police has become obsolete. People no longer have anything to hide. Humanity has stopped wondering about the future - and the future has ceased to exist.

So what about the present? Our thoughts, desires, and dreams are nothing but echoes of the past. We are the grand total of our experiences - and those include the past’s ideas about the future. Try as we might to catch a glimpse of the future, it’s always just out of our reach. It won’t be analyzed, predicted, or controlled. The future is an imaginary point on an imaginary line of an imaginary concept man invented in his all-encompassing desire to quantify existence.

That imaginary concept is time.

Meanwhile, somewhere in the Pacific, not far from Papua New Guinea, locals have no use for months or years. They live in the moment, unencumbered by hours and schedules and appointment books. We could learn something from them. After all, sooner or later, the future will be here.

передать космические реалии, но и удивительно точно предсказал некоторые атрибуты будущего, которые сейчас нам кажутся вполне обыденными - телевизоры в спинках кресел самолёта, компьютерные шахматы, плоские экраны мониторов на основе жидких кристаллов или плазменных панелей, карманные персональные компьютеры, магнитные кредитные карты и даже микроволновые печи. Совместно с Артуром Кларком, чьи рассказы легли в основу сценария, создатели фильма еще в 1968 году угадали, что станет популярной биометрическая идентификация человека, компании "Би-Би-Си", "IBM", "Аэрофлот" и сеть отелей "Хилтон" будут успешно развиваться и в XXI веке, а россияне будут сотрудничать с американцами в космосе. Однако вопреки сюжету фильма, в 2001 году уже не существовало Советского Союза, а освоение космоса шло гораздо менее быстрыми темпами: человечество не создало колоний на Луне и пока не исследовало дальний космос. И, конечно, создание искусственного интеллекта, подобного HAL 9000, только впереди. Фантастическому фильму необходимы конфликт глобального масштаба и поражающие воображение катастрофы - ведь именно они, не без помощи визуальных спецэффектов, сделают кассу. Истощение на Земле запасов минеральных ресурсов ("Луна 44"), конец света в 2012 году ("2012"), глобальное потепление и следующие за ним разрушения и затопления ("Послезавтра"), - все эти сценарии фильмов режиссера Роланда Эммериха сложно назвать оптимистичными, однако все они затрагивают самые актуальные темы для дискуссий настоящего. Является глобальное потепление фикцией или нет, но кадры заснеженной верхушки Empire State Building убеждают гораздо лучше научных докладов. Как и многие режиссеры, в том числе и Спилберг, Эммерих красочно рисует разрушение самого главного киногорода - Нью-Йорка - в четырех своих фильмах. Ждут ли нас межгалактические войны в отдаленном будущем ("Звездный путь" Джеффри Абрамса) или человечеству придется бежать с загрязненной планеты, на которой уже невозможно жить ("ВАЛЛ-И" Эндрю Стэнтона)? Прогнозы кинематографа на ближайшее тысячелетие-два не обещают радужного сценария.

35

Мир, в котором будущего не существует? В своей новелле начала 1990-х годов "Сканер эпохи" норвежский писатель и философ Юстейн Гордер пишет о созданном учеными "сканере эпохи": благодаря этому прибору можно увидеть любой момент прошлого и будущего, лишь задав географические координаты и точную дату. Все события, которые произойдут, можно увидеть на экране. Отпала необходимость в полиции, исчезла преступность - человечеству больше нечего скрывать. Будущее словно перестало существовать. Человек перестал задумываться о нем. Как же живет человек сейчас? Наши мысли, желания и мечты - всего лишь лики прошлого, собирательный опыт нашей жизни, образы и прогнозы вчерашнего дня. Как бы мы не пытались заглянуть вперед, пока не создан фантастический сканер эпохи, наше будущее не поддаётся управлению или анализу, и мы никогда не сможем точно его спланировать. Будущее существует только как единица времени, но ведь само понятие "время" создал человек с его страстью к "всёизмерению". Тем временем, на островах Тихого океана, гдето в районе Папуа Новой Гвинеи, местное население имеет смутное представление о том, что такое месяц или год. У них есть сегодня, и нет часов и дел, которых надо делать вовремя. Возможно, нам здесь есть чему поучиться. Ведь всё равно, рано или поздно, будущее станет настоящим.

DRANOID

36

Photography Dima Zhuravlev Costumes Masha Efremenko Ar t Direction Danila Polyakov

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

Малыш Аркадий и Борис Стругацкие

Arkady Strugatsky

48

The little one Arkady and Boris Strugatsky

Boris Strugatsky

49

Я тихонько перебрался к своему пульту и остановил киберов. Комов уже сидел за столом, грыз ноготь и таращился на разбросанные листки. Я попросил разрешения выйти наружу.

- Зачем? - вскинулся было он, но тут же спохватился. - А, киберсистема... Пожалуйста, пожалуйста. Но как только закончите, немедленно возвращайтесь. Я загнал ребятишек в трюм, демобилизовал их, закрепил на случай внезапного старта и постоял немного около люка, глядя на опустевшую стройплощадку, на белые стены несостоявшейся метеостанции, на айсберг, все такой же идеальный и равнодушный... Планета казалась мне теперь какой-то другой. Что-то в ней изменилось. Появился какой-то смысл в этом тумане, в карликовых зарослях, в скалистых отрогах, покрытых лиловатыми пятнами снега. Тишина осталась, конечно, но пустоты уже не было, и это было хорошо. Я вернулся в корабль, заглянул в каюткомпанию, где сердитый Вандерхузе копался в фильмотеке, чувства меня распирали, и я отправился утешаться к Майке. Майка расстелила по всей каюте огромную склейку и лежала на ней с лупой в глазу. Она даже не обернулась.

- Ничего не понимаю, - сказала она сердито. Негде им здесь жить. Все мало-мальски годные для обитания точки мы обследовали. Не в болоте же они барахтаются, в самом деле!..

- А почему бы не в болоте? - спросил я, усаживаясь.

I quietly moved over to my console and stopped the robots. Komov was sitting at the table, gnawing on his thumbnail and staring into the scattered pages of his notes. I asked his permission to go out.

"Why?" he perked up for a second, but quickly caught himself. "Ah, the robots… Yes, please.

But as soon as you’re done, come back right away."

I shepherded the kids into the hull, deactivated them, strapped them in for an unexpected takeoff, and stood by the hatch for a few seconds, looking at the empty construction site, at the white walls of the weather station that was not to be, at the iceberg, still perfectly ambivalent… The planet seemed different now. Something changed.

There was some purpose behind the fog, the low foliage, the rocky cliffs with lilac spots of snow.

The silence was still there, but the emptiness was gone, and that felt good.

I came back into the ship, peeked into the mess hall, where the supremely annoyed Vanderhuse was digging through the library, and, feeling overwhelmed, I went to Maika to get some consolation. Maika rolled out a giant composite map all over the floor of her room and laid on it, a magnifying glass in her eye socket. She didn’t even turn to look at me.

"I don’t get it," she said angrily. "There’s nowhere for them to live. We’ve surveyed all possibly suitable locations. They can’t live in the swamp, can they?"

"And why not?" I asked, sitting down.

Майка села по-турецки и воззрилась на меня через лупу.

- Гуманоид не может жить в болоте, - объявила она веско.

- Почему же, - возразил я. - У нас на Земле были племена, которые жили даже на озерах, в свайных постройках...

50

Maika sat up with her legs crossed under her and looked at me through the magnifying glass.

"A humanoid cannot live in a swamp," she said significantly.

"Why not?" I objected. "On Earth, there were tribes that lived on lakes; they built structures on stilts…"

- Если бы на этих болотах была хоть одна постройка... - сказала Майка.

"If only those swamps had a single structure in them…" Maika said.

- А может быть, они живут как раз под водой, наподобие водяных пауков, в таких воздушных колоколах?

"What if they live underwater, like water spiders, in air bubbles?"

Maika pondered.

Майка подумала.

- Нет, - сказала она с сожалением. - Он бы грязный был, грязи бы в корабль натащил...

- А если у них водоотталкивающий слой на коже? Водогрязеотталкивающий... Видела, как он лоснится? И удрал он от нас - куда? И такой способ передвижения - для чего? Дискуссия завязалась. Под давлением многочисленных гипотез, которые я выдвигал, Майка принуждена была согласиться, что теоретически аборигенам ничто не препятствует жить в воздушных колоколах, хотя лично она, Майка, всетаки склонна полагать, что прав Комов, который считает аборигенов пещерными людьми. "Видел бы ты, какие там ущелья, - сказала она. - Вот бы куда сейчас слазить..." Она стала показывать по карте. Места даже на карте выглядели неприветливо: сначала полоса сопок, поросших карликовыми деревцами, за ней изборожденные бездонными разломами скалистые предгорья, наконец сам хребет, дикий и жестокий, покрытый вечными снегами, а за хребтом - бескрайняя каменистая равнина, унылая, совершенно безжизненная, изрезанная вдоль и поперек глубокими каньонами. Это был насквозь промерзший, стылый мир, мир ощетинившихся минералов, и при одной мысли о том, чтобы здесь жить, ступать босыми ногами по этому каменному крошеву, кожа на спине у меня начинала ежиться. "Ничего страшного, - утешала меня Майка, - я могу показать тебе инфрасъемки этой местности, под этим плато есть обширные участки подземного тепла, так что если они живут в пещерах, то от холода они во всяком случае не страдают". Я сейчас же вцепился в нее: а что же они едят? "Если есть пещерные люди, - сказала Майка, - могут быть и пещерные животные.

51

"Nah," she said regretfully, "he’d be dirty, he’d track dirt into the ship…"

"What if they have a water-resistant layer on their skin? Water-resistant and dirt-repelling… Did you see him glisten? And where did he disappear?

And that locomotion mode of his… why?"

That got the discussion started. Under the pressure of multiple hypotheses that I advanced, Maika was forced to admit that theoretically, there was nothing that would prevent the locals from living in air bubbles, although she personally was inclined to agree with Komov, who thought the locals to be cave dwellers. "If you only saw those ravines," she was saying. "That’s where we need to check…"

She started pointing out locations. The locations looked unwelcoming even on the map; first, knolls overgrown with dwarf trees, then, foothills full of bottomless cracks, finally, the mountain ridge itself, wild and harsh, covered in snow, and beyond it, endless rocky flats, gloomy, completely lifeless, deep canyons cutting through. This was a deepfrozen bitterly-cold world, a world of bristled-up minerals, and simply thinking of having to live here and walk barefoot on the sharp pebbles gave me goose bumps.

"Don’t get depressed," Maika consoled me. "I can show you the infrared scans; under this plateau, there are large pockets of underground warmth, so if they do live in caves, they probably are not suffering from cold." I immediately retorted: what do they eat, then? "If there are cave-dwelling people," Maika said, "there could be cave-dwelling animals, too. Then, there are moss and mushrooms, plus, plants that do photosynthesis in infrared are conceivable, too." I imagined this life, this pitiful parody of what we think life is-continuous, yet anemic struggle for survival, monstrous sameness of

А потом - мхи, грибы, и еще можно представить себе растения, которые осуществляют фотосинтез в инфракрасном свете". Я представил себе эту жизнь, жалкую пародию на то, что считаем жизнью мы, упорную, но вялую борьбу за существование, чудовищное однообразие впечатлений, и мне стало ужасно жалко аборигенов. И я объявил, что забота об этой расе - задача тоже достаточно благородная и благодарная. Майка возразила, что это совсем другое дело, что пантиане обречены, и если бы нас не было, они бы просто исчезли, прекратили бы свою историю; а что касается здешнего народа, то это еще бабушка надвое сказала, нужны ли мы им. Может быть, они и без нас процветают. Это у нас старый спор. По моему мнению, человечество знает достаточно, чтобы судить, какое развитие исторически перспективно, а какое - нет. Майка же в этом сомневается. Она утверждает, что мы знаем ничтожно мало. Мы вошли в соприкосновение с двенадцатью разумными расами, причем три из них - негуманоидные. В каких отношениях мы находимся с этими негуманоидами, сам Горбовский, наверное, не может сказать: вступили мы с ними в контакт или не вступили, а если вступили, то по обоюдному ли согласию или навязали им себя, а может быть, они вообще воспринимают нас не как братьев по разуму, а как редкостное явление природы, вроде необычных метеоритов. Вот с гуманоидами все ясно: из девяти гуманоидных рас только три согласились иметь с нами что-либо общее, да и то леонидяне, например, охотно делятся с нами своей информацией, а нашу, земную, очень вежливо, но решительно отвергают. Казалось бы, совершенно очевидная вещь: квазиорганические механизмы гораздо рациональнее и экономичнее прирученных животных, но леонидяне от механизмов отказываются. Почему? Некоторое время мы спорили - почему, запутались, незаметно поменялись точками зрения (это у нас с Майкой бывает сплошь и рядом), и Майка наконец заявила, что все это вздор.

- Не в этом дело. Понимаешь ли ты, в чем состоит главная задача всякого контакта? - спросила она. - Понимаешь ли ты, почему человечество вот уже двести лет стремится к контактам, раду-

52

experiences-and immediately started feeling very sorry for the locals. So I proclaimed that taking care of this race has to be a noble and thankful task. Maika objected; she thought it was a totally different deal; the Pantians were doomed, and were it not for us, they would simply disappear, their history ended. As to the locals, it was not at all clear if they had any use for us. It was possible that they were thriving without out attentions.

This was an old argument of ours. In my opinion, the human race knows enough to judge what sort of development has good historical prospects and what doesn’t. Maika doubts that. She thinks we know very little. We encountered twelve sentient races, including three non-humanoid ones. What sort of relationship we have with those non-humanoids, even Gorbovsky himself can’t tell. Have we made contact or not? If we have, was it something mutually agreed upon or have we simply forced ourselves onto them? Do they perceive us as brothers in intellect or as rare natural phenomenon, like unusual meteorites? With humanoids, it’s all clear; of nine humanoid races, only three have agreed to have anything to do with us, and even then, the Leonidians, for example, generously share their information with us, while politely, but decisively, rejecting ours. It seems obvious that quasi-organic mechanisms should be preferred to domesticated animals, but the Leonidians reject the mechanisms. Why? For a while, we argued about it, got confused, swapped viewpoints (Maika and I do that all the time), and finally, Maika proclaimed that it was all nonsense.

"That’s not important. Don’t you understand what the primary purpose of any contact is?" she asked.

"Don’t you understand why the human race aspires to make contacts for two hundred years now, overjoyed when the contacts are successful and saddened when it doesn’t work?"

I did, of course.

"It’s the study of intelligence," I said. "Research into the highest product of evolution."

"This is correct in general," Maika said, "but it’s only words, because in reality, we are interested

ется, когда контакты удаются, горюет, когда ничего не получается? Я, конечно, понимал.

- Изучение разума, - сказал я. - Исследование высшего продукта развития природы.

- Это, в общем, верно, - сказала Майка, - но это только слова, потому что на самом-то деле нас интересует не проблема разума вообще, а проблема нашего, человеческого разума, иначе говоря, нас прежде всего интересуем мы сами. Мы уже пятьдесят тысяч лет пытаемся понять, что мы такое, но, глядя изнутри, эту задачу не решить, как невозможно поднять себя самого за волосы. Надо посмотреть на себя извне, чужими глазами, совсем чужими...

- А зачем это, собственно, нужно? - агрессивно осведомился я.

- А затем, - веско сказала Майка, - что человечество становится галактическим. Вот как ты представляешь себе человечество через сто лет?

- Как представляю? - Я пожал плечами. - Да так же, как ты... Конец биологической революции, преодоление галактического барьера, выход в нуль-мир... ну, широкое распространение контактного видения, реализация П-абстракций...

- Я тебя не спрашиваю, как ты себе представляешь достижения человечества через сто лет. Я тебя спрашиваю, как ты представляешь себе само человечество через сто лет? Я озадаченно поморгал. Я не улавливал разницы. Майка смотрела на меня победительно.

- Про идеи Комова слыхал? - спросила она. Вертикальный прогресс и все такое прочее...

- Вертикальный прогресс? - Что-то такое я вспоминал. - Подожди... Это, кажется, Боровик, Микава... Да?

53

not in the problem of intelligence in general, but that of our own, human intelligence; in other words, we are mostly interested in ourselves. For fifty thousand years now, we have been trying to understand what we are, but this problem can’t be solved from within; it’s just as impossible as lift yourself off the ground by pulling your own hair.

We have to look at ourselves from the outside, through alien eyes, completely alien…"

"And why exactly do we have to do that?" I inquired aggressively.

"Because," Maika said significantly, "the human race is becoming galactic. How do you see the human race in a hundred years?"

"How do I see it?" I shrugged. "Probably just like you do… The end of biological evolution, breaking through the galactic barrier, entry into the nullworld… Contact vision becoming common, realization of P-abstractions…"

"I am not asking you about your ideas about the human race’s achievements in a hundred years. I am asking you, how do you see the human race itself in a hundred years?"

I blinked, confused. I wasn’t understanding the difference. Maika looked at me victoriously.

"Have you heard of Komov’s ideas?" she asked.

"Vertical progress and all that?"

"Vertical progress?" I began to remember something. "Wait… It’s Borovik, Mikawa… Right?"

She reached into her desk and started rummaging.

"While you were in the bar dancing with your dear Tanya, Komov got the guys together in the library… Here," she handed me a crystal recorder, "Listen!"

I reluctantly put the recorder on and started listening. It was something like a lecture, delivered by Komov; the record started in the middle of a sentence. Komov spoke slowly, simply, very accessi-

Она полезла в стол и принялась там копаться.

- Вот ты тогда плясал в баре со своей Танечкой, а Комов собирал в библиотеке ребят... На! - Она протянула мне кристаллофон. - Послушай. Я неохотно нацепил кристаллофон и стал слушать. Это было что-то вроде лекции, читал Комов, и запись начиналась с полуслова. Комов говорил неторопливо, просто, очень доступно, применяясь, по-видимому, к уровню аудитории. Он приводил много примеров, острил. Получалось у него примерно следующее. Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи и становится человеком галактическим. Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, через завалы, через заросли, гибло под обвалами, попадало в тупики, но впереди всегда была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине. Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это - равнина, а над нею - небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией П-абстракций. И казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение... Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. Так что, по сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого нашей планеты. Идеал человека галактического, по-видимому, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов Галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит еще решать ее, причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить. Это глубоко верно, но ведь это и мучительно...

54

bly, seemingly adapting to the audience. He drew examples, made jokes. What he was trying to get at was along the following lines.

The man of Earth has achieved everything he planned and is now becoming the man of the galaxy. For a hundred thousand years, the human race was crawling along a narrow cave, losing its members in cave-ins and dead ends, but there was always a goal, the blue light at the end of the tunnel; and now we are out of the cave, spreading over the vast expanse of a plateau. The plateau is vast indeed, so there are places to spread into. But now we see that it is indeed a plateau, and above it is the sky. The new dimension. Yes, it feels good to be on the plateau, and we can spend as much time as we want realizing P-abstractions. And it seems that nothing pushes us up, into the new dimension… But the man of the galaxy isn’t just the man of Earth living in the vast expanses of the galaxy according to the laws of Earth. He is something more. He lives according to different laws, he has other goals. And so far, we know neither those laws nor those goals. So, in a nutshell, we need to formulate the ideals of the man of the galaxy. The ideals of the man of Earth were defined for thousands of years, based on the experience of ancestors, including other life forms.

The ideals of the man of the galaxy, it seems, should be defined based on the experience of other galactic life forms, including different sentient beings that have lived in this galaxy. So far, we don’t even know how to approach this problem, and we will need to actually solve it, and solve it in a way that would minimize possible losses and errors. The human race never accepts challenges it is not ready to tackle. This is true, but this is also painful…

The record ended just like it began, in the middle of a sentence.

To be honest, this went straight over my head.

What do the galactic ideals have to do with it all?

In my opinion, humans in space aren’t galactic beings. I’d say just the opposite; they extend Earth into space, along with its comforts, its norms, its

Заканчивалась запись тоже на полуслове. Честно говоря, все это до меня как-то не дошло. При чем здесь галактический идеал? По-моему, люди в космосе совсем не становятся какимито там галактическими. Я бы сказал, наоборот, люди несут в космос Землю - земной комфорт, земные нормы, земную мораль. Если уж на то пошло, то для меня, да и для всех моих знакомых идеалом будущего является наша маленькая планетка, распространившаяся до крайних пределов Галактики, а потом, может быть, и за эти пределы. В таком примерно плане я принялся было излагать Майке свои соображения, но тут мы заметили, что в каюте, должно быть уже некоторое время, присутствует Вандерхузе. Он стоял, прислонившись к стене, теребил свои рысьи бакенбарды и разглядывал нас с задумчиворассеянным верблюжьим выражением на физиономии. Я встал и пододвинул ему стул.

mores. If you want the truth, to me, as well as to everyone I know, the ideal future is one where our tiny planet expands itself to the edges of the galaxy and then possibly beyond. I proceeded to communicate all this to Maika, but we suddenly noticed that Vanderhuse was in the room and it looked like he’d been there for a while. He stood leaning against the wall, playing with his lynx-like sideburns and looking at us with an absorbed and absent-minded camel-like expression on his face.

I stood up and pulled a chair for him.

"Thank you," Vanderhuse said, "but I’d rather stand."

"So what do you think about it?" Maika asked him forcefully.

"About what?"

"About vertical progress."

- Спасибо, - произнес Вандерхузе, - но я лучше постою.

- А что вы думаете по этому поводу? - спросила его Майка воинственно.

Vanderhuse was silent for a while, then sighed and said, "We don’t know who discovered water, but it definitely wasn’t the fish."

- По какому поводу?

- По поводу вертикального прогресса. Вандерхузе некоторое время молчал, затем вздохнул и произнес: - Неизвестно, кто первый открыл воду, но уж наверняка это сделали не рыбы.

Boris Arkady Strugatsky 55

BIONIC

56

BIONIC Concept Nastya Gashhaus / Masha Korobkevich Art Director Natasha Sych Video / Screenshots Dmitry Zhuravlev

57

58

59

60

61

62

63

64

65

Fashion Purejoyfashion S/S 2011 Make up Masha Efremenko Hair Alexey Yaroslavcev Post-production Andrey Nikolaev Animation Evgeniy Sytyaev Production Marina Gluhova Assistants Konstantin Bichurin, Ekaterina Shkuro, Polina Sirota, Jhanna Maliti

Нобелевская лекция по литературе 1970 года Александр Солженицын

68

Nobel Lect ure ON LITER ATURE 1970 Alexandr Solzhenitsyn

69

Как тот дикарь, в недоумении подобравший странный выброс ли океана? захоронок песков? или с неба упавший непонятный предмет? -замысловатый в изгибах, отблескивающий то смутно, то ярким ударом луча, - вертит его так и сяк, вертит, ищет, как приспособить к делу, ищет ему доступной низшей службы, никак не догадываясь о высшей. Так и мы, держа в руках Искусство, самоуверенно почитаем себя хозяевами его, смело его направляем, обновляем, реформируем, манифестируем, продаем за деньги, угождаем сильным, обращаем то для развлечения - до эстрадных песенок и ночного бара, то - затычкою или палкою, как схватишь, - для политических мимобежных нужд, для ограниченных социальных. А искусство - не оскверняется нашими попытками, не теряет на том своего происхождения, всякий раз и во всяком употреблении уделяя нам часть своего тайного внутреннего света. Но охватим ли в е с ь тот свет? Кто осмелится сказать, что определил Искусство? перечислил все стороны его? А может быть, уже и понимал, и называл нам в прошлые века, но мы недолго могли на том застояться: мы послушали, и пренебрегли, и откинули тут же, как всегда, спеша сменить хоть и самое лучшее - а только бы на новое! И когда снова нам скажут старое, мы уже и не вспомним, что это у нас было. Один художник мнит себя творцом независимого духовного мира и взваливает на свои плечи акт творения этого мира, населения его, объемлющей ответственности за него, - но подламывается, ибо нагрузки такой не способен выдержать смертный гений; как и вообще человек, объявивший себя центром бытия, не сумел создать уравновешенной духовной системы. И если овладевает им неудача, - валят ее на извечную дисгармоничность мира, на сложность современной разорванной души или непонятливость публики. Другой - знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под небом Бога, хотя еще строже его ответственность за все написанное, нарисованное, за вос-

70

Just as that puzzled savage who has picked up - a strange cast-up from the ocean? - something unearthed from the sands? - or an obscure object fallen down from the sky? - intricate in curves, it gleams first dully and then with a bright thrust of light. Just as he turns it this way and that, turns it over, trying to discover what to do with it, trying to discover some mundane function within his own grasp, never dreaming of its higher function.

So also we, holding Art in our hands, confidently consider ourselves to be its masters; boldly we direct it, we renew, reform and manifest it; we sell it for money, use it to please those in power; turn to it at one moment for amusement - right down to popular songs and night-clubs, and at another grabbing the nearest weapon, cork or cudgel - for the passing needs of politics and for narrow-minded social ends. But art is not defiled by our efforts, neither does it thereby depart from its true nature, but on each occasion and in each application it gives to us a part of its secret inner light.

But shall we ever grasp the whole of that light?

Who will dare to say that he has DEFINED Art, enumerated all its facets? Perhaps once upon a time someone understood and told us, but we could not remain satisfied with that for long; we listened, and neglected, and threw it out there and then, hurrying as always to exchange even the very best - if only for something new! And when we are told again the old truth, we shall not even remember that we once possessed it.

One artist sees himself as the creator of an independent spiritual world; he hoists onto his shoulders the task of creating this world, of peopling it and of bearing the all-embracing responsibility for it; but he crumples beneath it, for a mortal genius is not capable of bearing such a burden. Just as man in general, having declared himself the centre of existence, has not succeeded in creating a balanced spiritual system. And if misfortune overtakes him, he casts the blame upon the age-long disharmony of the world, upon the complexity of today's ruptured soul, or upon the stupidity of the public.

Another artist, recognizing a higher power above, gladly works as a humble apprentice beneath

принимающие души. Зато: не им этот мир создан, не им управляется, нет сомненья в его основах, художнику дано лишь острее других ощутить гармонию мира, красоту и безобразие человеческого вклада в него - и остро передать это людям. И в неудачах и даже на дне существования - в нищете, в тюрьме, в болезнях - ощущение устойчивой гармонии не может покинуть его. Однако вся иррациональность искусства, его ослепительные извивы, непредсказуемые находки, его сотрясающее воздействие на людей, слишком волшебны, чтоб исчерпать их мировоззрением художника, замыслом его или работой его недостойных пальцев. Археологи не обнаруживают таких ранних стадий человеческого существования, когда бы не было у нас искусства. Еще в предутренних сумерках человечества мы получили его из Рук, которых не успели разглядеть. И не успели спросить: з а ч е м нам этот дар? как обращаться с ним? И ошибались, и ошибутся все предсказатели, что искусство разложится, изживет свои формы, умрет. Умрем - мы, а оно - останется. И еще поймем ли мы до нашей гибели все стороны и все назначенья его? Не все - называется. Иное влечет дальше слов. Искусство растепляет даже захоложенную, затемненную душу к высокому духовному опыту. Посредством искусства иногда посылаются нам, смутно, коротко, - такие откровения, каких не выработать рассудочному мышлению. Как то маленькое зеркальце сказок: в него глянешь и увидишь - не себя, - увидишь на миг Недоступное, куда не доскакать, не долететь. И только душа занывает...

God's heaven; then, however, his responsibility for everything that is written or drawn, for the souls which perceive his work, is more exacting than ever. But, in return, it is not he who has created this world, not he who directs it, there is no doubt as to its foundations; the artist has merely to be more keenly aware than others of the harmony of the world, of the beauty and ugliness of the human contribution to it, and to communicate this acutely to his fellow-men. And in misfortune, and even at the depths of existence - in destitution, in prison, in sickness - his sense of stable harmony never deserts him.

But all the irrationality of art, its dazzling turns, its unpredictable discoveries, its shattering influence on human beings - they are too full of magic to be exhausted by this artist's vision of the world, by his artistic conception or by the work of his unworthy fingers.

Archaeologists have not discovered stages of human existence so early that they were without art.

Right back in the early morning twilights of mankind we received it from Hands which we were too slow to discern. And we were too slow to ask: FOR WHAT PURPOSE have we been given this gift? What are we to do with it?

And they were mistaken, and will always be mistaken, who prophesy that art will disintegrate, that it will outlive its forms and die. It is we who shall die - art will remain. And shall we comprehend, even on the day of our destruction, all its facets and all its possibilities?

Not everything assumes a name. Some things lead beyond words. Art inflames even a frozen, darkened soul to a high spiritual experience. Through art we are sometimes visited - dimly, briefly - by revelations such as cannot be produced by rational thinking.

Like that little looking-glass from the fairy-tales: look into it and you will see - not yourself - but for one second, the Inaccessible, whither no man can ride, no man fly. And only the soul gives a groan...

71

2

2

Достоевский загадочно обронил однажды: "Мир спасет красота". Что это? Мне долго казалось просто фраза. Как бы это возможно? Когда в кровожадной истории, кого и от чего спасала красота? Облагораживала, возвышала - да, но кого спасла?

One day Dostoevsky threw out the enigmatic remark: "Beauty will save the world". What sort of a statement is that? For a long time I considered it mere words. How could that be possible? When in bloodthirsty history did beauty ever save anyone from anything? Ennobled, uplifted, yes - but whom has it saved?

Однако есть такая особенность в сути красоты, особенность в положении искусства: убедительность истинно художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце. Политическую речь, напористую публицистику, программу социальной жизни, философскую систему можно по видимости построить гладко, стройно и на ошибке, и на лжи; и что скрыто, и что искажено - увидится не сразу. А выйдет на спор противонаправленная речь, публицистика, программа, иноструктурная философия, - и все опять так же стройно и гладко, и опять сошлось. Оттого доверие к ним есть - и доверия нет. Попусту твердится, что к сердцу не ложится. Произведение же художественное свою проверку несет само в себе: концепции придуманные, натянутые не выдерживают испытания на образах: разваливаются и те и другие, оказываются хилы, бледны, никого не убеждают. Произведения же, зачерпнувшие истины и представившие нам ее сгущенно-живой, захватывают нас, приобщают к себе властно, - и никто, никогда, даже через века, не явится их опровергать. Так может быть, это старое триединство Истины, Добра и Красоты - не просто парадная обветшалая формула, как казалось нам в пору нашей самонадеянной материалистической юности? Если вершины этих трех дерев сходятся, как утверждали исследователи, но слишком явные, слишком прямые поросли Истины и Добра задавлены, срублены, не пропускаются, - то может быть причудливые, непредсказуемые, неожидаемые поросли Красоты пробьются и взовьются в то же самое место, и так выполнят работу за всех трех? И тогда не обмолвкою, но пророчеством написа-

72

There is, however, a certain peculiarity in the essence of beauty, a peculiarity in the status of art: namely, the convincingness of a true work of art is completely irrefutable and it forces even an opposing heart to surrender. It is possible to compose an outwardly smooth and elegant political speech, a headstrong article, a social program, or a philosophical system on the basis of both a mistake and a lie. What is hidden, what distorted, will not immediately become obvious.

Then a contradictory speech, article, program, a differently constructed philosophy rallies in opposition - and all just as elegant and smooth, and once again it works. Which is why such things are both trusted and mistrusted.

In vain to reiterate what does not reach the heart.

But a work of art bears within itself its own verification: conceptions which are devised or stretched do not stand being portrayed in images, they all come crashing down, appear sickly and pale, convince no one. But those works of art which have scooped up the truth and presented it to us as a living force - they take hold of us, compel us, and nobody ever, not even in ages to come, will appear to refute them.

So perhaps that ancient trinity of Truth, Goodness and Beauty is not simply an empty, faded formula as we thought in the days of our self-confident, materialistic youth? If the tops of these three trees converge, as the scholars maintained, but the too blatant, too direct stems of Truth and Goodness are crushed, cut down, not allowed through - then perhaps the fantastic, unpredictable, unexpected stems of Beauty will push through and soar TO THAT VERY SAME PLACE, and in so doing will fulfil the work of all three?

но у Достоевского: "Мир спасет красота"? Ведь ему дано было многое видеть, озаряло его удивительно. И тогда искусство, литература могут на деле помочь сегодняшнему миру? То немногое, что удалось мне с годами в этой задаче разглядеть, я и попытаюсь изложить сегодня здесь.

In that case Dostoevsky's remark, "Beauty will save the world", was not a careless phrase but a prophecy? After all HE was granted to see much, a man of fantastic illumination.

And in that case art, literature might really be able to help the world today?

It is the small insight which, over the years, I have succeeded in gaining into this matter that I shall attempt to lay before you here today.

3 3 На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, кафедру, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их - неуступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие - может быть с большим даром, сильнее меня - погибли. Из них лишь некоторых встречал я сам на Архипелаге ГУЛАГе, рассыпанном на дробное множество островов, да под жерновом слежки и недоверия не со всяким разговорился, об иных только слышал, о третьих только догадывался. Те, кто канул в ту пропасть уже с литературным именем, хотя бы известны, - но сколько не узнанных, ни разу публично не названных! и почти-почти никому не удалось вернуться. Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги. Ни на миг не прерывалась русская литература! - а со стороны казалась пустынею. Где мог бы расти дружный лес, осталось после всех лесоповалов два-три случайно обойденных дерева. И мне сегодня, сопровожденному тенями павших, и со склоненной головой пропуская вперед себя на это место других, достойных ранее, мне сегодня - как угадать и выразить, что хотели бы сказать о н и ?

73

In order to mount this platform from which the Nobel lecture is read, a platform offered to far from every writer and only once in a lifetime, I have climbed not three or four makeshift steps, but hundreds and even thousands of them; unyielding, precipitous, frozen steps, leading out of the darkness and cold where it was my fate to survive, while others - perhaps with a greater gift and stronger than I - have perished. Of them, I myself met but a few on the Archipelago of GULAG1, shattered into its fractionary multitude of islands; and beneath the millstone of shadowing and mistrust I did not talk to them all, of some I only heard, of others still I only guessed. Those who fell into that abyss already bearing a literary name are at least known, but how many were never recognized, never once mentioned in public? And virtually no one managed to return. A whole national literature remained there, cast into oblivion not only without a grave, but without even underclothes, naked, with a number tagged on to its toe. Russian literature did not cease for a moment, but from the outside it appeared a wasteland! Where a peaceful forest could have grown, there remained, after all the felling, two or three trees overlooked by chance.

And as I stand here today, accompanied by the shadows of the fallen, with bowed head allowing others who were worthy before to pass ahead of me to this place, as I stand here, how am I to divine and to express what THEY would have wished to say?

Эта обязанность давно тяготела на нас, и мы ее понимали. Словами Владимира Соловьева:

This obligation has long weighed upon us, and we have understood it. In the words of Vladimir Solov'ev:

Но и в цепях должны свершить мы сами Even in chains we ourselves must complete Тот круг, что боги очертили нам. В томительных лагерных перебродах, в колонне заключенных, во мгле вечерних морозов с просвечивающими цепочками фонарей - не раз подступало нам в горло, что хотелось бы выкрикнуть на целый мир, если бы мир мог услышать кого-нибудь из нас. Тогда казалось это очень ясно: что скажет наш удачливый посланец - и как сразу отзывно откликнется мир. Отчетливо был наполнен наш кругозор и телесными предметами, и душевными движеньями, и в недвоящемся мире им не виделось перевеса. Те мысли пришли не из книг и не заимствованы для складности: в тюремных камерах и у лесных костров они сложились в разговорах с людьми, теперь умершими, т о ю жизнью проверены, о т т у д а выросли. Когда ж послабилось внешнее давление - расширился мой и наш кругозор, и постепенно, хотя бы в щелочку, увиделся и узнался тот "весь мир". И поразительно для нас оказался "весь мир" совсем не таким, как мы ожидали, как мы надеялись: "не тем" живущий, "не туда" идущий, на болотную топь восклицающий: "Что за очаровательная лужайка!" - на бетонные шейные колодки: "Какое утонченное ожерелье!" - а где катятся у одних неотирные слезы, там другие приплясывают беспечному мьюзикалу. Как же это случилось? Отчего же зинула эта пропасть? Бесчувственны были мы? Бесчувствен ли мир? Или это - от разницы языков? Отчего не всякую внятную речь люди способны расслышать друг от друга? Слова отзвучивают и утекают как вода - без вкуса, без цвета, без запаха. Без следа. По мере того, как я это понимал, менялся и менялся с годами состав, смысл и тон моей возможной речи. Моей сегодняшней речи. И уже мало она похожа на ту, первоначально задуманную в морозные лагерные вечера.

74

That circle which the gods have mapped out for us.

Frequently, in painful camp seethings, in a column of prisoners, when chains of lanterns pierced the gloom of the evening frosts, there would well up inside us the words that we should like to cry out to the whole world, if the whole world could hear one of us. Then it seemed so clear: what our successful ambassador would say, and how the world would immediately respond with its comment. Our horizon embraced quite distinctly both physical things and spiritual movements, and it saw no lopsidedness in the indivisible world. These ideas did not come from books, neither were they imported for the sake of coherence. They were formed in conversations with people now dead, in prison cells and by forest fires, they were tested against THAT life, they grew out of THAT existence.

When at last the outer pressure grew a little weaker, my and our horizon broadened and gradually, albeit through a minute chink, we saw and knew "the whole world". And to our amazement the whole world was not at all as we had expected, as we had hoped; that is to say a world living "not by that", a world leading "not there", a world which could exclaim at the sight of a muddy swamp, "what a delightful little puddle!", at concrete neck stocks, "what an exquisite necklace!"; but instead a world where some weep inconsolate tears and others dance to a light-hearted musical.

How could this happen? Why the yawning gap?

Were we insensitive? Was the world insensitive?

Or is it due to language differences? Why is it that people are not able to hear each other's every distinct utterance? Words cease to sound and run away like water - without taste, colour, smell.

Without trace.

As I have come to understand this, so through the years has changed and changed again the struc-

4

ture, content and tone of my potential speech. The speech I give today.

Человек извечно устроен так, что его мировоззрение, когда оно не внушено гипнозом, его мотивировки и шкала оценок, его действия и намерения определяются его личным и групповым жизненным опытом. Как говорит русская пословица: "Не верь брату родному, верь своему глазу кривому". И это - самая здоровая основа для понимания окружающего и поведения в нем. И долгие века, пока наш мир был глухо, загадочно раскинут, пока не пронизался он едиными линиями связи, не обратился в единый судорожно бьющийся ком, - люди безошибочно руководились своим жизненным опытом в своей ограниченной местности, в своей общине, в своем обществе, наконец, и на своей национальной территории. Тогда была возможность отдельным человеческим глазам видеть и принимать некую общую шкалу оценок: что признается средним, что невероятным; что жестоким, что за гранью злодейства; что честностью, что обманом. И хотя очень по-разному жили разбросанные народы, и шкалы их общественных оценок могли разительно не совпадать, как не совпадали их системы мер, эти расхождения удивляли только редких путешественников, да попадали диковинками в журналы, не неся никакой опасности человечеству, еще не единому. Но вот за последние десятилетия человечество незаметно, внезапно стало единым - обнадежно единым и опасно единым, так что сотрясенья и воспаленья одной его части почти мгновенно передаются другим, иногда не имеющим к тому никакого иммунитета. Человечество стало единым, - но не так, как прежде бывали устойчиво едиными община или даже нация: не через постепенный жизненный опыт, не через собственный глаз, добродушно названный кривым, даже не через родной понятный язык, - а, поверх всех барьеров, через международное радио и печать. На нас валит накат событий, полмира в одну минуту узнает об их выплеске, но мерок - измерять те события и оценивать по законам неизвестных нам частей мира - не доносят и не могут донести по эфиру и в газетных листах: эти мерки слишком долго и особенно устаивались и усваивались в особной жизни отдельных стран

75

And it has little in common with its original plan, conceived on frosty camp evenings.

4 From time immemorial man has been made in such a way that his vision of the world, so long as it has not been instilled under hypnosis, his motivations and scale of values, his actions and intentions are determined by his personal and group experience of life. As the Russian saying goes, "Do not believe your brother, believe your own crooked eye." And that is the most sound basis for an understanding of the world around us and of human conduct in it. And during the long epochs when our world lay spread out in mystery and wilderness, before it became encroached by common lines of communication, before it was transformed into a single, convulsively pulsating lump - men, relying on experience, ruled without mishap within their limited areas, within their communities, within their societies, and finally on their national territories. At that time it was possible for individual human beings to perceive and accept a general scale of values, to distinguish between what is considered normal, what incredible; what is cruel and what lies beyond the boundaries of wickedness; what is honesty, what deceit. And although the scattered peoples led extremely different lives and their social values were often strikingly at odds, just as their systems of weights and measures did not agree, still these discrepancies surprised only occasional travellers, were reported in journals under the name of wonders, and bore no danger to mankind which was not yet one.

But now during the past few decades, imperceptibly, suddenly, mankind has become one - hopefully one and dangerously one - so that the concussions and inflammations of one of its parts are almost instantaneously passed on to others, sometimes lacking in any kind of necessary immunity.

Mankind has become one, but not steadfastly one as communities or even nations used to be; not

и обществ, они не переносимы на лету. В разных краях к событиям прикладывают собственную, выстраданную шкалу оценок - и неуступчиво, самоуверенно судят только по своей шкале, а не по какой чужой. И таких разных шкал в мире если не множество, то во всяком случае несколько: шкала для ближних событий и шкала для дальних; шкала старых обществ и шкала молодых; шкала благополучных и неблагополучных. Деления шкал кричаще не совпадают, пестрят, режут нам глаза, и чтоб не было нам больно, мы отмахиваемся ото всех чужих шкал как от безумия, от заблуждения, и весь мир уверенно судим по своей домашней шкале. Оттого кажется нам крупней, больней и невыносимей, не то, что на самом деле крупней, больней и невыносимей, а то, что ближе к нам. Все же дальнее, не грозящее прямо сегодня докатиться до порога нашего дома, признается нами, со всеми его стонами, задушенными криками, погубленными жизнями, хотя б и миллионами жертв, - в общем вполне терпимым и сносных размеров. В одной стороне под гоненьями, не уступающими древнеримским, не так давно отдали жизнь за веру в Бога сотни тысяч беззвучных христиан. В другом полушарии некий безумец (и наверно, он не одинок) мчится через океан, чтоб ударом стали в первосвященника освободить нас от религии! По своей шкале он так рассчитал за всех за нас! То, что по одной шкале представляется издали завидной благоденственной свободой, то по другой шкале, вблизи ощущается досадным принуждением, зовущим к переворачиванию автобусов. То, что в одном краю мечталось бы как неправдоподобное благополучие, то в другом краю возмущает как дикая эксплуатация, требующая немедленной забастовки. Разные шкалы для стихийных бедствий: наводнение в двести тысяч жертв кажется мельче нашего городского случая. Разные шкалы для оскорбления личности: где унижает даже ироническая улыбка и отстраняющее движение, где и жестокие побои простительны как неудачная шутка. Разные шка-

76

united through years of mutual experience, neither through possession of a single eye, affectionately called crooked, nor yet through a common native language, but, surpassing all barriers, through international broadcasting and print. An avalanche of events descends upon us - in one minute half the world hears of their splash. But the yardstick by which to measure those events and to evaluate them in accordance with the laws of unfamiliar parts of the world - this is not and cannot be conveyed via soundwaves and in newspaper columns.

For these yardsticks were matured and assimilated over too many years of too specific conditions in individual countries and societies; they cannot be exchanged in mid-air. In the various parts of the world men apply their own hard-earned values to events, and they judge stubbornly, confidently, only according to their own scales of values and never according to any others.

And if there are not many such different scales of values in the world, there are at least several; one for evaluating events near at hand, another for events far away; aging societies possess one, young societies another; unsuccessful people one, successful people another. The divergent scales of values scream in discordance, they dazzle and daze us, and in order that it might not be painful we steer clear of all other values, as though from insanity, as though from illusion, and we confidently judge the whole world according to our own home values. Which is why we take for the greater, more painful and less bearable disaster not that which is in fact greater, more painful and less bearable, but that which lies closest to us. Everything which is further away, which does not threaten this very day to invade our threshold - with all its groans, its stifled cries, its destroyed lives, even if it involves millions of victims - this we consider on the whole to be perfectly bearable and of tolerable proportions.

In one part of the world, not so long ago, under persecutions not inferior to those of the ancient Romans', hundreds of thousands of silent Christians gave up their lives for their belief in God. In the other hemisphere a certain madman, (and no doubt he is not alone), speeds across the ocean

лы для наказаний, для злодеяний. По одной шкале месячный арест, или ссылка в деревню, или "карцер", где кормят белыми булочками да молоком, - потрясают воображение, заливают газетные полосы гневом. А по другой шкале привычны и прощены - и тюремные сроки по двадцать пять лет и карцеры, где на стенах лед, но раздевают до белья, и сумасшедшие дома для здоровых, и пограничные расстрелы бесчисленных неразумных, все почему-то куда-то бегущих людей. А особенно спокойно сердце за тот экзотический край, о котором и вовсе ничего не известно, откуда и события до нас не доходят никакие, а только поздние плоские догадки малочисленных корреспондентов. И за это двоенье, за это остолбенелое непониманье чуждого дальнего горя нельзя упрекать человеческое зрение: уж так устроен человек. Но для целого человечества, стиснутого в единый ком, такое взаимное непонимание грозит близкой и бурной гибелью. При шести, четырех, даже при двух шкалах не может быть единого мира, единого человечества: нас разорвет эта разница ритма, разница колебаний. Мы не уживем на одной Земле, как не жилец человек с двумя сердцами.

5 Но кто же и как совместит эти шкалы? Кто создаст человечеству единую систему отсчета - для злодеяний и благодеяний, для нетерпимого и терпимого, как они разграничиваются сегодня? Кто прояснит человечеству, что действительно тяжко и невыносимо, а что только поблизости натирает нам кожу, - и направит гнев к тому, что страшней, а не к тому, что ближе? Кто сумел бы перенести такое понимание через рубеж собственного человеческого опыта? Кто сумел бы косному упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это - искусство. Это - литература.

77

to DELIVER us from religion - with a thrust of steel into the high priest! He has calculated for each and every one of us according to his personal scale of values!

That which from a distance, according to one scale of values, appears as enviable and flourishing freedom, at close quarters, and according to other values, is felt to be infuriating constraint calling for buses to be overthrown. That which in one part of the world might represent a dream of incredible prosperity, in another has the exasperating effect of wild exploitation demanding immediate strike. There are different scales of values for natural catastrophes: a flood craving two hundred thousand lives seems less significant than our local accident. There are different scales of values for personal insults: sometimes even an ironic smile or a dismissive gesture is humiliating, while for others cruel beatings are forgiven as an unfortunate joke.

There are different scales of values for punishment and wickedness: according to one, a month's arrest, banishment to the country, or an isolation-cell where one is fed on white rolls and milk, shatters the imagination and fills the newspaper columns with rage. While according to another, prison sentences of twenty-five years, isolation-cells where the walls are covered with ice and the prisoners stripped to their underclothes, lunatic asylums for the sane, and countless unreasonable people who for some reason will keep running away, shot on the frontiers - all this is common and accepted.

While the mind is especially at peace concerning that exotic part of the world about which we know virtually nothing, from which we do not even receive news of events, but only the trivial, out-ofdate guesses of a few correspondents.

Yet we cannot reproach human vision for this duality, for this dumbfounded incomprehension of another man's distant grief, man is just made that way. But for the whole of mankind, compressed into a single lump, such mutual incomprehension presents the threat of imminent and violent destruction. One world, one mankind cannot exist in the face of six, four or even two scales of values: we shall be torn apart by this disparity of rhythm, this disparity of vibrations.

Доступно им такое чудо: преодолеть ущербную особенность человека учиться только на собственном опыте, так что втуне ему приходит опыт других. От человека к человеку, восполняя его куцое земное время, искусство переносит целиком груз чужого долгого жизненного опыта со всеми его тяготами, красками, соками, во плоти воссоздает опыт, пережитый другими, - и дает усвоить как собственный. И даже больше, гораздо больше того: и страны, и целые континенты повторяют ошибки друг друга с опозданием, бывает, и на века, когда, кажется, так все наглядно видно! а нет: то, что одними народами уже пережито, обдумано и отвергнуто, вдруг обнаруживается другими как самое новейшее слово. И здесь тоже: единственный заменитель не пережитого нами опыта - искусство, литература. Дана им чудесная способность: через различия языков, обычаев, общественного уклада переносить жизненный опыт от целой нации к целой нации - никогда не пережитый этою второю трудный многодесятилетний национальный опыт, в счастливом случае оберегая целую нацию от избыточного, или ошибочного, или даже губительного пути, тем сокращая извилины человеческой истории. Об этом великом благословенном свойстве искусства я настойчиво напоминаю сегодня с нобелевской трибуны. И еще в одном бесценном направлении переносит литература неопровержимый сгущенный опыт: от поколения к поколению. Так она становится живою памятью нации. Так она теплит в себе и хранит ее утраченную историю - в виде, не поддающемся искажению и оболганию. Тем самым литература вместе с языком сберегает национальную душу. (За последнее время модно говорить о нивелировке наций, об исчезновении народов в котле современной цивилизации. Я не согласен с тем, но обсуждение того - вопрос отдельный, здесь же уместно сказать: исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем если бы все люди уподобились, в один характер, в одно лицо.

78

A man with two hearts is not for this world, neither shall we be able to live side by side on one Earth.

5 But who will co-ordinate these value scales, and how? Who will create for mankind one system of interpretation, valid for good and evil deeds, for the unbearable and the bearable, as they are differentiated today? Who will make clear to mankind what is really heavy and intolerable and what only grazes the skin locally? Who will direct the anger to that which is most terrible and not to that which is nearer? Who might succeed in transferring such an understanding beyond the limits of his own human experience? Who might succeed in impressing upon a bigoted, stubborn human creature the distant joy and grief of others, an understanding of dimensions and deceptions which he himself has never experienced? Propaganda, constraint, scientific proof - all are useless. But fortunately there does exist such a means in our world! That means is art. That means is literature.

They can perform a miracle: they can overcome man's detrimental peculiarity of learning only from personal experience so that the experience of other people passes him by in vain. From man to man, as he completes his brief spell on Earth, art transfers the whole weight of an unfamiliar, lifelong experience with all its burdens, its colours, its sap of life; it recreates in the flesh an unknown experience and allows us to possess it as our own.

And even more, much more than that; both countries and whole continents repeat each other's mistakes with time lapses which can amount to centuries. Then, one would think, it would all be so obvious! But no; that which some nations have already experienced, considered and rejected, is suddenly discovered by others to be the latest word. And here again, the only substitute for an experience we ourselves have never lived through is art, literature. They possess a wonderful ability: beyond distinctions of language, custom, social structure, they can convey the life experience of

Нации - это богатство человечества, это обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла.) Но горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы: это - не просто нарушение "свободы печати", это - замкнутие национального сердца, иссечение национальной памяти. Нация не помнит сама себя, нация лишается духовного единства, - и при общем как будто языке соотечественники вдруг перестают понимать друг друга. Отживают и умирают немые поколения, не рассказавшие о себе ни сами себе, ни потомкам. Если такие мастера, как Ахматова или Замятин, на всю жизнь замурованы заживо, осуждены до гроба творить молча, не слыша отзвука своему написанному, - это не только их личная беда, но горе всей нации, но опасность для всей нации. А в иных случаях - и для всего человечества: когда от такого молчания перестает пониматься и вся целиком История.

6 В разное время в разных странах горячо, и сердито, и изящно спорили о том, должны ли искусство и художник жить сами для себя или вечно помнить свой долг перед обществом и служить ему, хотя и непредвзято. Для меня здесь нет спора, но я не стану снова поднимать вереницы доводов. Одним из самых блестящих выступлений на эту тему была Нобелевская же лекция Альбера Камю - и к выводам ее я с радостью присоединяюсь. Да русская литература десятилетиями имела этот крен - не заглядываться слишком сама на себя, не порхать слишком беспечно, и я не стыжусь эту традицию продолжать по мере сил. В русской литературе издавна вроднились нам представления, что писатель может многое в своем народе - и должен. Не будем попирать права художника выражать исключительно собственные переживания и самонаблюдения, пренебрегая всем, что делает-

79

one whole nation to another. To an inexperienced nation they can convey a harsh national trial lasting many decades, at best sparing an entire nation from a superfluous, or mistaken, or even disastrous course, thereby curtailing the meanderings of human history.

It is this great and noble property of art that I urgently recall to you today from the Nobel tribune.

And literature conveys irrefutable condensed experience in yet another invaluable direction; namely, from generation to generation. Thus it becomes the living memory of the nation. Thus it preserves and kindles within itself the flame of her spent history, in a form which is safe from deformation and slander. In this way literature, together with language, protects the soul of the nation.

(In recent times it has been fashionable to talk of the levelling of nations, of the disappearance of different races in the melting-pot of contemporary civilization. I do not agree with this opinion, but its discussion remains another question. Here it is merely fitting to say that the disappearance of nations would have impoverished us no less than if all men had become alike, with one personality and one face. Nations are the wealth of mankind, its collective personalities; the very least of them wears its own special colours and bears within itself a special facet of divine intention.)

But woe to that nation whose literature is disturbed by the intervention of power. Because that is not just a violation against "freedom of print", it is the closing down of the heart of the nation, a slashing to pieces of its memory. The nation ceases to be mindful of itself, it is deprived of its spiritual unity, and despite a supposedly common language, compatriots suddenly cease to understand one another. Silent generations grow old and die without ever having talked about themselves, either to each other or to their descendants. When writers such as Achmatova and Zamjatin - interred alive throughout their lives - are condemned to create in silence until they die, never hearing the echo of their written words, then that is not only their personal tragedy, but a sorrow to the whole nation, a danger to the whole nation.

ся в остальном мире. Не будем требовать от художника, - но укорить, но попросить, но позвать и поманить дозволено будет нам. Ведь только отчасти он развивает свое дарование сам, в большей доле оно вдунуто в него от рожденья готовым - и вместе с талантом положена ответственность на его свободную волю. Допустим, художник никому ничего не должен, но больно видеть, как может он, уходя в своесозданные миры или в пространства субъективных капризов, отдавать реальный мир в руки людей корыстных, а то и ничтожных, а то и безумных. Оказался наш XX век жесточе предыдущих, и первой его половиной не кончилось все страшное в нем. Те же старые пещерные чувства жадность, зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, - на ходу принимая приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы, рвут и разрывают наш мир. Пещерное неприятие компромиссов введено в теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности. Оно требует миллионных жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно нагруживает в душу нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что все они текучи, меняются, а значит всегда должно поступать так, как выгодно твоей партии. Любая профессиональная группа, как только находит удобный момент вырвать кусок, хотя б и не заработанный, хотя б и избыточный, - тут же вырывает его, а там хоть все общество развались. Амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, приближается к тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться. Все меньше стесняясь рамками многовековой законности, нагло и победно шагает по всему миру насилие, не заботясь, что его бесплодность уже много раз проявлена и доказана в истории. Торжествует даже не просто грубая сила, но ее трубное оправдание: заливает мир наглая уверенность, что сила может все, а правота - ничего. Бесы Достоевского - казалось, провинциальная кошмарная фантазия прошлого века, на наших глазах расползаются по всему миру, в такие страны, где и вообразить их не могли, - и вот угонами самолетов, захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет

80

In some cases moreover - when as a result of such a silence the whole of history ceases to be understood in its entirety - it is a danger to the whole of mankind.

6 At various times and in various countries there have arisen heated, angry and exquisite debates as to whether art and the artist should be free to live for themselves, or whether they should be for ever mindful of their duty towards society and serve it albeit in an unprejudiced way. For me there is no dilemma, but I shall refrain from raising once again the train of arguments. One of the most brilliant addresses on this subject was actually Albert Camus' Nobel speech, and I would happily subscribe to his conclusions. Indeed, Russian literature has for several decades manifested an inclination not to become too lost in contemplation of itself, not to flutter about too frivolously. I am not ashamed to continue this tradition to the best of my ability. Russian literature has long been familiar with the notions that a writer can do much within his society, and that it is his duty to do so.

Let us not violate the RIGHT of the artist to express exclusively his own experiences and introspections, disregarding everything that happens in the world beyond. Let us not DEMAND of the artist, but - reproach, beg, urge and entice him that we may be allowed to do. After all, only in part does he himself develop his talent; the greater part of it is blown into him at birth as a finished product, and the gift of talent imposes responsibility on his free will. Let us assume that the artist does not OWE anybody anything: nevertheless, it is painful to see how, by retiring into his self-made worlds or the spaces of his subjective whims, he CAN surrender the real world into the hands of men who are mercenary, if not worthless, if not insane.

Our Twentieth Century has proved to be more cruel than preceding centuries, and the first fifty years have not erased all its horrors. Our world is rent asunder by those same old cave-age emotions of greed, envy, lack of control, mutual hos-

сигналят о своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию! И это вполне может удаться им. Молодежь - в том возрасте, когда еще нет другого опыта, кроме сексуального, когда за плечами еще нет годов собственных страданий и собственного понимания, - восторженно повторяет наши русские опороченные зады XIX века, а кажется ей, что открывает новое что-то. Новоявленная хунвейбиновская деградация до ничтожества принимается ею за радостный образец. Верхоглядное непонимание извечной человеческой сути, наивная уверенность не поживших сердец: вот э т и х лютых, жадных притеснителей, правителей прогоним, а следующие (мы!), отложив гранаты и автоматы, будут справедливые и сочувственные. Как бы не так!.. А кто пожил и понимает, кто мог бы этой молодежи возразить, - многие не смеют возражать, даже заискивают, только бы не показаться "консерваторами", - снова явление русское, XIX века, Достоевский называл его "рабством у передовых идеек". Дух Мюнхена - нисколько не ушел в прошлое, он не был коротким эпизодом. Я осмелюсь даже сказать, что дух Мюнхена преобладает в XX веке. Оробелый цивилизованный мир перед натиском внезапно воротившегося оскаленного варварства не нашел ничего другого противопоставить ему, как уступки и улыбки. Дух Мюнхена есть болезнь воли благополучных людей, он есть повседневное состояние тех, кто отдался жажде благоденствия во что бы то ни стало, материальному благосостоянию как главной цели земного бытия. Такие люди - а множество их в сегодняшнем мире - избирают пассивность и отступления, лишь дальше потянулась бы привычная жизнь, лишь не сегодня бы перешагнуть в суровость, а завтра, глядишь, обойдется... (Но никогда не обойдется! - расплата за трусость будет только злей. Мужество и одоление приходят к нам, лишь когда мы решаемся на жертвы.) А еще нам грозит гибелью, что физически сжатому стесненному миру не дают слиться духовно, не дают молекулам знания и сочувствия перескакивать из одной половины в другую. Это лютая опасность: пресечение информации между частями планеты. Современная наука знает, что пресечение информации есть путь энтропии,

81

tility which have picked up in passing respectable pseudonyms like class struggle, racial conflict, struggle of the masses, trade-union disputes. The primeval refusal to accept a compromise has been turned into a theoretical principle and is considered the virtue of orthodoxy. It demands millions of sacrifices in ceaseless civil wars, it drums into our souls that there is no such thing as unchanging, universal concepts of goodness and justice, that they are all fluctuating and inconstant. Therefore the rule - always do what's most profitable to your party. Any professional group no sooner sees a convenient opportunity to BREAK OFF A PIECE, even if it be unearned, even if it be superfluous, than it breaks it off there and then and no matter if the whole of society comes tumbling down. As seen from the outside, the amplitude of the tossings of western society is approaching that point beyond which the system becomes metastable and must fall. Violence, less and less embarrassed by the limits imposed by centuries of lawfulness, is brazenly and victoriously striding across the whole world, unconcerned that its infertility has been demonstrated and proved many times in history. What is more, it is not simply crude power that triumphs abroad, but its exultant justification.

The world is being inundated by the brazen conviction that power can do anything, justice nothing. Dostoevsky's DEVILS - apparently a provincial nightmare fantasy of the last century - are crawling across the whole world in front of our very eyes, infesting countries where they could not have been dreamed of; and by means of the hijackings, kidnappings, explosions and fires of recent years they are announcing their determination to shake and destroy civilization! And they may well succeed.

The young, at an age when they have not yet any experience other than sexual, when they do not yet have years of personal suffering and personal understanding behind them, are jubilantly repeating our depraved Russian blunders of the Nineteenth Century, under the impression that they are discovering something new. They acclaim the latest wretched degradation on the part of the Chinese Red Guards as a joyous example. In shallow lack of understanding of the age-old essence of mankind, in the naive confidence of inexperienced hearts they cry: let us drive away THOSE cruel, greedy oppressors, governments, and the new

всеобщего разрушения. Пресечение информации делает призрачными международные подписи и договоры: внутри оглушенной зоны любой договор ничего не стоит перетолковать, а еще проще - забыть, он как бы и не существовал никогда (это Оруэлл прекрасно понял). Внутри оглушенной зоны живут как бы не жители Земли, а марсианский экспедиционный корпус, они толком ничего не знают об остальной Земле и готовы пойти топтать ее в святой уверенности, что "освобождают". Четверть века назад в великих надеждах человечества родилась Организация Объединенных Наций. Увы, в безнравственном мире выросла безнравственной и она. Это не организация Объединенных Наций, но организация Объединенных Правительств, где уравнены и свободно избранные, и насильственно навязанные, и оружием захватившие власть. Корыстным пристрастием большинства ООН ревниво заботится о свободе одних народов и в небрежении оставляет свободу других. Угодливым голосованием она отвергла рассмотрение частных жалоб - стонов, криков и умолений единичных маленьких просто людей, слишком мелких букашек для такой великой организации. Свой лучший за двадцать пять лет документ - Декларацию Прав человека - ООН не посилилась сделать обязательным для правительств условием их членства - и так предала маленьких людей воле не избранных ими правительств. Казалось бы: облик современного мира весь в руках ученых, все технические шаги человечества решаются ими. Казалось бы, именно от всемирного содружества ученых, а не от политиков должно зависеть, куда миру идти. Тем более, что пример единиц показывает, как много могли бы они сдвинуть все вместе. Но нет, ученые не явили яркой попытки стать важной самостоятельно действующей силой человечества. Целыми конгрессами отшатываются они от чужих страданий: уютней остаться в границах науки. Все тот же дух Мюнхена развесил над ними свои расслабляющие крыла. Каковы ж в этом жестоком, динамичном, взрывном мире на черте его десяти гибелей - место и

82

ones (we!), having laid aside grenades and rifles, will be just and understanding. Far from it! . . . But of those who have lived more and understand, those who could oppose these young - many do not dare oppose, they even suck up, anything not to appear "conservative". Another Russian phenomenon of the Nineteenth Century which Dostoevsky called SLAVERY TO PROGRESSIVE QUIRKS. The spirit of Munich has by no means retreated into the past; it was not merely a brief episode. I even venture to say that the spirit of Munich prevails in the Twentieth Century. The timid civilized world has found nothing with which to oppose the onslaught of a sudden revival of barefaced barbarity, other than concessions and smiles. The spirit of Munich is a sickness of the will of successful people, it is the daily condition of those who have given themselves up to the thirst after prosperity at any price, to material well-being as the chief goal of earthly existence. Such people - and there are many in today's world - elect passivity and retreat, just so as their accustomed life might drag on a bit longer, just so as not to step over the threshold of hardship today - and tomorrow, you'll see, it will all be all right. (But it will never be all right! The price of cowardice will only be evil; we shall reap courage and victory only when we dare to make sacrifices.)

And on top of this we are threatened by destruction in the fact that the physically compressed, strained world is not allowed to blend spiritually; the molecules of knowledge and sympathy are not allowed to jump over from one half to the other. This presents a rampant danger: THE SUPPRESSION OF INFORMATION between the parts of the planet. Contemporary science knows that suppression of information leads to entropy and total destruction. Suppression of information renders international signatures and agreements illusory; within a muffled zone it costs nothing to reinterpret any agreement, even simpler - to forget it, as though it had never really existed. (Orwell understood this supremely.) A muffled zone is, as it were, populated not by inhabitants of the Earth, but by an expeditionary corps from Mars; the people know nothing intelligent about the rest

роль писателя? Уж мы и вовсе не шлем ракет, не катим даже последней подсобной тележки, мы и вовсе в презреньи у тех, кто уважает одну материальную мощь. Не естественно ли нам тоже отступить, разувериться в неколебимости добра, в недробимости правды и лишь поведывать миру свои горькие сторонние наблюдения, как безнадежно исковеркано человечество, как измельчали люди и как трудно средь них одиноким тонким красивым душам? Но и этого бегства - нет у нас. Однажды взявшись за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель - не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он - совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом. И если танки его отечества залили кровью асфальт чужой столицы, - то бурые пятна навек зашлепали лицо писателя. И если в роковую ночь удушили спящего доверчивого Друга, - то на ладонях писателя синяки от той веревки. И если юные его сограждане развязно декларируют превосходство разврата над скромным трудом, отдаются наркотикам и хватают заложников, - то перемешивается это зловоние с дыханием писателя. Найдем ли мы дерзость заявить, что не ответчики мы за язвы сегодняшнего мира?

7 Однако ободряет меня живое ощущение мировой литературы как единого большого сердца, колотящегося о заботах и бедах нашего мира, хотя по-своему представленных и видимых во всяком его углу. Помимо исконных национальных литератур, существовало и в прежние века понятие мировой литературы - как огибающей по вершинам национальных и как совокупности литературных взаимовлияний. Но случалась задержка во времени: читатели и писатели узнавали писателей иноязычных с опозданием, иногда вековым, так что и взаимные влияния опаздывали, и огибающая национальных литературных вершин проступала уже в глазах потомков, не современников.

83

of the Earth and are prepared to go and trample it down in the holy conviction that they come as "liberators".

A quarter of a century ago, in the great hopes of mankind, the United Nations Organization was born. Alas, in an immoral world, this too grew up to be immoral. It is not a United Nations Organization but a United Governments Organization where all governments stand equal; those which are freely elected, those imposed forcibly, and those which have seized power with weapons. Relying on the mercenary partiality of the majority UNO jealously guards the freedom of some nations and neglects the freedom of others. As a result of an obedient vote it declined to undertake the investigation of private appeals - the groans, screams and beseechings of humble individual PLAIN PEOPLE - not large enough a catch for such a great organization. UNO made no effort to make the Declaration of Human Rights, its best document in twenty-five years, into an OBLIGATORY condition of membership confronting the governments. Thus it betrayed those humble people into the will of the governments which they had not chosen.

It would seem that the appearance of the contemporary world rests solely in the hands of the scientists; all mankind's technical steps are determined by them. It would seem that it is precisely on the international goodwill of scientists, and not of politicians, that the direction of the world should depend. All the more so since the example of the few shows how much could be achieved were they all to pull together. But no; scientists have not manifested any clear attempt to become an important, independently active force of mankind. They spend entire congresses in renouncing the sufferings of others; better to stay safely within the precincts of science. That same spirit of Munich has spread above them its enfeebling wings.

What then is the place and role of the writer in this cruel, dynamic, split world on the brink of its ten destructions? After all we have nothing to do with letting off rockets, we do not even push the lowliest of hand-carts, we are quite scorned by those who respect only material power. Is it not natural for us too to step back, to lose faith in the steadfastness of goodness, in the indivisibility of truth,

А сегодня между писателями одной страны и писателями и читателями другой есть взаимодействие если не мгновенное, то близкое к тому, я сам на себе испытываю это. Не напечатанные, увы, на родине, мои книги, несмотря на поспешные и часто дурные переводы, быстро нашли себе отзывчивого мирового читателя. Критическим разбором их занялись такие выдающиеся писатели Запада, как Генрих Белль. Все эти последние годы, когда моя работа и свобода не рухнули, держались против законов тяжести как будто в воздухе, как будто ни на чем - на невидимом, немом натяге сочувственной общественной пленки, - я с благодарною теплотой, совсем неожиданно для себя узнал поддержку и мирового братства писателей. В день моего пятидесятилетия я изумлен был, получив поздравления от известных европейских писателей. Никакое давление на меня не стало проходить незамеченным. В опасные для меня недели исключения из писательского союза - стена защиты, выдвинутая видными писателями мира, предохранила меня от худших гонений, а норвежские писатели и художники на случай грозившего мне изгнания с родины гостеприимно готовили мне кров. Наконец, и само выдвижение меня на Нобелевскую премию возбуждено не в той стране, где я живу и пишу, но - Франсуа Мориаком и его коллегами. И, еще позже того, целые национальные писательские объединения выразили поддержку мне. Так я понял и ощутил на себе: мировая литература - уже не отвлеченная огибающая, уже не обобщение, созданное литературоведами, но некое общее тело и общий дух, живое сердечное единство, в котором отражается растущее духовное единство человечества. Еще багровеют государственные границы, накаленные проволокою под током и автоматными очередями, еще иные министерства внутренних дел полагают, что и литература - "внутреннее дело" подведомственных им стран, еще выставляются газетные заголовки: "не их право вмешиваться в наши внутренние дела!" - а между тем внутренних дел вообще не осталось на нашей тесной Земле! И спасение человечества только в том, чтобы всем было дело до всего: людям Востока было бы сплошь небезразлично, что думают на

84

and to just impart to the world our bitter, detached observations: how mankind has become hopelessly corrupt, how men have degenerated, and how difficult it is for the few beautiful and refined souls to live amongst them?

But we have not even recourse to this flight. Anyone who has once taken up the WORD can never again evade it; a writer is not the detached judge of his compatriots and contemporaries, he is an accomplice to all the evil committed in his native land or by his countrymen. And if the tanks of his fatherland have flooded the asphalt of a foreign capital with blood, then the brown spots have slapped against the face of the writer forever.

And if one fatal night they suffocated his sleeping, trusting Friend, then the palms of the writer bear the bruises from that rope. And if his young fellow citizens breezily declare the superiority of depravity over honest work, if they give themselves over to drugs or seize hostages, then their stink mingles with the breath of the writer.

Shall we have the temerity to declare that we are not responsible for the sores of the present-day world?

7 However, I am cheered by a vital awareness of WORLD LITERATURE as of a single huge heart, beating out the cares and troubles of our world, albeit presented and perceived differently in each of its corners.

Apart from age-old national literatures there existed, even in past ages, the conception of world literature as an anthology skirting the heights of the national literatures, and as the sum total of mutual literary influences. But there occurred a lapse in time: readers and writers became acquainted with writers of other tongues only after a time lapse, sometimes lasting centuries, so that mutual influences were also delayed and the anthology of national literary heights was revealed only in the eyes of descendants, not of contemporaries.

Западе; людям Запада - сплошь небезразлично, что совершается на Востоке. И художественная литература - из тончайших, отзывчивейших инструментов человеческого существа - одна из первых уже переняла, усвоила, подхватила это чувство растущего единства человечества. И вот я уверенно обращаюсь к мировой литературе сегодняшнего дня - к сотням друзей, которых ни разу не встретил въявь и, может быть, никогда не увижу. Друзья! А попробуем пособить мы, если мы чего-нибудь стоим! В своих странах, раздираемых разноголосицей партий, движений, каст и групп, кто же искони был силою не разъединяющей, но объединяющей? Таково по самой сути положение писателей: выразителей национального языка - главной скрепы нации, и самой земли, занимаемой народом, а в счастливом случае и национальной души. Я думаю, что мировой литературе под силу в эти тревожные часы человечества помочь ему верно узнать самого себя вопреки тому, что внушается пристрастными людьми и партиями: перенести сгущенный опыт одних краев в другие так, чтобы перестало у нас двоиться и рябить в глазах, совместились бы деления шкал, и одни народы узнали бы верно и сжато истинную историю других с тою силой узнавания и болевого ощущения, как будто пережили ее сами, - и тем обережены бы были от запоздалых жестоких ошибок. А сами мы при этом, быть может, сумеем развить в себе и мировое зрение: центром глаза, как и каждый человек, видя близкое, краями глаза начнем вбирать и то, что делается в остальном мире. И соотнесем, и соблюдем мировые пропорции. И кому же, как не писателям, высказать порицание не только своим неудачным правителям (в иных государствах это самый легкий хлеб, этим занят всякий, кому не лень), но - и своему обществу, в его ли трусливом унижении или в самодовольной слабости, но - и легковесным броскам молодежи, и юным пиратам с замахнутыми ножами?

85

But today, between the writers of one country and the writers and readers of another, there is a reprocity if not instantaneous then almost so. I experience this with myself. Those of my books which, alas, have not been printed in my own country have soon found a responsive, worldwide audience, despite hurried and often bad translations.

Such distinguished western writers as Heinrich Böll have undertaken critical analysis of them. All these last years, when my work and freedom have not come crashing down, when contrary to the laws of gravity they have hung suspended as though on air, as though on NOTHING - on the invisible dumb tension of a sympathetic public membrane; then it was with grateful warmth, and quite unexpectedly for myself, that I learnt of the further support of the international brotherhood of writers.

On my fiftieth birthday I was astonished to receive congratulations from well-known western writers.

No pressure on me came to pass by unnoticed.

During my dangerous weeks of exclusion from the Writers' Union the WALL OF DEFENCE advanced by the world's prominent writers protected me from worse persecutions; and Norwegian writers and artists hospitably prepared a roof for me, in the event of my threatened exile being put into effect. Finally even the advancement of my name for the Nobel Prize was raised not in the country where I live and write, but by Francois Mauriac and his colleagues. And later still entire national writers' unions have expressed their support for me.

Thus I have understood and felt that world literature is no longer an abstract anthology, nor a generalization invented by literary historians; it is rather a certain common body and a common spirit, a living heartfelt unity reflecting the growing unity of mankind. State frontiers still turn crimson, heated by electric wire and bursts of machine fire; and various ministries of internal affairs still think that literature too is an "internal affair" falling under their jurisdiction; newspaper headlines still display: "No right to interfere in our internal affairs!"

Whereas there are no INTERNAL AFFAIRS left on our crowded Earth! And mankind's sole salvation lies in everyone making everything his business; in the people of the East being vitally concerned with what is thought in the West, the people of the West vitally concerned with what goes on in the

Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия? А: не забудем, что насилие не живет одно и не способно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом. Рождаясь, насилие действует открыто и даже гордится собой. Но едва оно укрепится, утвердится, - оно ощущает разрежение воздуха вокруг себя и не может существовить дальше иначе, как затуманиваясь в ложь, прикрываясь ее сладкоречием. Оно уже не всегда, не обязательно прямо душит глотку, чаще оно требует от подданных только присяги лжи, только соучастия во лжи. И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть э т о приходит в мир и даже царит в мире - но не через меня. Писателям же и художникам доступно больше: победить ложь! Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждало, всегда побеждает!

- зримо, неопровержимо для всех! Против многого в мире может выстоять ложь - но только не против искусства. А едва развеяна будет ложь отвратительно откроется нагота насилия - и насилие дряхлое падет. Вот почему я думаю, друзья, что мы способны помочь миру в его раскаленный час. Не отнекиваться безоружностью, не отдаваться беспечной жизни - но выйти на бой! В русском языке излюблены пословицы о правде. Они настойчиво выражают немалый тяжелый народный опыт, и иногда поразительно: ОДНО СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ. Вот на таком мнимо-фантастическом нарушении закона сохранения масс и энергий основана и моя собственная деятельность, и мой призыв к писателям всего мира.

86

East. And literature, as one of the most sensitive, responsive instruments possessed by the human creature, has been one of the first to adopt, to assimilate, to catch hold of this feeling of a growing unity of mankind. And so I turn with confidence to the world literature of today - to hundreds of friends whom I have never met in the flesh and whom I may never see.

Friends! Let us try to help if we are worth anything at all! Who from time immemorial has constituted the uniting, not the dividing, strength in your countries, lacerated by discordant parties, movements, castes and groups? There in its essence is the position of writers: expressers of their native language - the chief binding force of the nation, of the very earth its people occupy, and at best of its national spirit.

I believe that world literature has it in its power to help mankind, in these its troubled hours, to see itself as it really is, notwithstanding the indoctrinations of prejudiced people and parties. World literature has it in its power to convey condensed experience from one land to another so that we might cease to be split and dazzled, that the different scales of values might be made to agree, and one nation learn correctly and concisely the true history of another with such strength of recognition and painful awareness as it had itself experienced the same, and thus might it be spared from repeating the same cruel mistakes. And perhaps under such conditions we artists will be able to cultivate within ourselves a field of vision to embrace the WHOLE WORLD: in the centre observing like any other human being that which lies nearby, at the edges we shall begin to draw in that which is happening in the rest of the world. And we shall correlate, and we shall observe world proportions.

And who, if not writers, are to pass judgement not only on their unsuccessful governments, (in some states this is the easiest way to earn one's bread, the occupation of any man who is not lazy), but also on the people themselves, in their cowardly humiliation or self-satisfied weakness? Who is to pass judgement on the light-weight sprints of youth, and on the young pirates brandishing their knives?

We shall be told: what can literature possibly do against the ruthless onslaught of open violence?

But let us not forget that violence does not live alone and is not capable of living alone: it is necessarily interwoven with falsehood. Between them lies the most intimate, the deepest of natural bonds. Violence finds its only refuge in falsehood, falsehood its only support in violence. Any man who has once acclaimed violence as his METHOD must inexorably choose falsehood as his PRINCIPLE. At its birth violence acts openly and even with pride. But no sooner does it become strong, firmly established, than it senses the rarefaction of the air around it and it cannot continue to exist without descending into a fog of lies, clothing them in sweet talk. It does not always, not necessarily, openly throttle the throat, more often it demands from its subjects only an oath of allegiance to falsehood, only complicity in falsehood.

And the simple step of a simple courageous man is not to partake in falsehood, not to support false actions! Let THAT enter the world, let it even reign in the world - but not with my help. But writers and artists can achieve more: they can CONQUER FALSEHOOD! In the struggle with falsehood art always did win and it always does win! Openly, irrefutably for everyone! Falsehood can hold out against much in this world, but not against art.

And no sooner will falsehood be dispersed than the nakedness of violence will be revealed in all its ugliness - and violence, decrepit, will fall.

That is why, my friends, I believe that we are able to help the world in its white-hot hour. Not by making the excuse of possessing no weapons, and not by giving ourselves over to a frivolous life - but by going to war!

Proverbs about truth are well-loved in Russian.

They give steady and sometimes striking expression to the not inconsiderable harsh national experience: ONE WORD OF TRUTH SHALL OUTWEIGH THE WHOLE WORLD.

87

And it is here, on an imaginary fantasy, a breach of the principle of the conservation of mass and energy, that I base both my own activity and my appeal to the writers of the whole world.

Source: Les Prix Nobel en 1970, Editor Wilhelm Odelberg, [Nobel Foundation], Stockholm, 1971

PARALLEL starring svetlana svetlichnaya

88

UNIVERSE photography dmitry zhuravlev style natasha sych

89

91

На Рамоне жилет Arsenicum,туфли собственность модели На Светлане платье Max Chernitsov,туфли Christian Louboutin,колготы, Topshop, перчатки Chapurin, колье и браслет Robert Van Tahiti, кольца, Lucifer Vir Honestus

93

На Светлане платье Max Chernitsov,ошейник Chistova&Endourova, шляпа, Konstantin Gayday, колье-крест Fine Choise Podium Jewellery, перчатки, Sermonetta, кольцо vintage, наручники Agent Provoucator

95

На толстяке маска Гоши Рубчинского, На Светлане пальто VivaVox, шляпа Konstantin Gayday,ботильоны, Balenciaga Couture, кольца Pomellato,серьги Ericson Beamon, перчатки, Sermonetta, трико Topshop, На Ирочке накидка Nutsa Modebadze, платье и туфли Arsenicum На лиллипуте то же что и раньше

96

Светлана: пальто Chistova&Endourova, шляпа и перчатки VivaVox, туфли, Arsenicum,леггинсы Topshop,колье Fonsi Roma, серьги Palmiero Рамона: маска Гоша Рубчинский, туника Nutsa Modebadze, леггинсы, Chistova&Endourova, ботинки Balenciaga, Chistova&Endourova, ботинки BalenciagA

97

Ирочка: накидка Nutsa Modebadze, платье и туфли Arsenicum, крест, Azuni, зонт Chantalle Thomass, Варвара: платье David Charles, брошь и диадема Yanina,колготки Falke, туфли D&G, Лиллипут: фрак и рубашка Pathrick Hellmann на заказ

98

Светлана: шляпа Konstantin Gayday, юбка и корсет VivaVox,перчатки, Chapurin,кольца Pomellato,леггинсы Topshop, туфли Christian Louboutin Варвара: платье D&G,шляпка VivaVox,колготки Falke,туфли Christian Louboutin

99

Портрет Рамоны На Рамоне шляпа Konstantin Gayday На Светлане платье Chistova&Endourova

концепт BlackBirdProduction волосы и мейк Светличной Руслан Татьянин волосы и мейк других персонажей Савва продюссер Николай Сапрыкин в ролях: Светлана Светличная, Рамона, Варвара Карамзина, Ирочка, Одинокий Жир и Лиллипут

101

На Светлане жилет и платье Arsenicum, корсет Chantalle Thomass, перчатки Chapurin, серьги и кольцо Codognato, браслет Palliadinp, кольца Delfina Dellettrez, Palmiero, Manuel Bozzi, Carolie, Alexis, Bittar, колье Alexis Bittar

Нобелевская лекция по литературе 1987 года Иосиф Александрович Бродский

102

Nobel Lect ure ON LITER ATURE 1987 Joseph aleksandrovich Brodsky

103

I

I

Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко - и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, - оказаться внезапно на этой трибуне - большая неловкость и испытание.

For someone rather private, for someone who all his life has preferred his private condition to any role of social significance, and who went in this preference rather far - far from his motherland to say the least, for it is better to be a total failure in democracy than a martyr or the crème de la crème in tyranny - for such a person to find himself all of a sudden on this rostrum is a somewhat uncomfortable and trying experience.

Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала, кто не смог обратиться, что называется, "урби эт орби" с этой трибуны и чье общее молчание как бы ищет и не находит себе в вас выхода. Единственное, что может примирить вас с подобным положением, это то простое соображение, что - по причинам прежде всего стилистическим - писатель не может говорить за писателя, особенно - поэт за поэта; что, окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден, они невольно бы говорили за самих себя, и, возможно, тоже испытывали бы некоторую неловкость. Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой - но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности. Ибо быть лучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше их и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были, заставляют меня часто - видимо, чаще, чем следовало бы - сожалеть о движении времени. Если тот свет существует - а отказать им в возможности вечной жизни я не более в состоянии, чем забыть об их существовании в этой - если тот свет существует, то они, надеюсь, простят мне и качество того, что я собираюсь изложить: в конце концов, не поведением на трибуне достоинство нашей профессии мерится. Я назвал лишь пятерых - тех, чье творчество и чьи судьбы мне дороги, хотя бы по тому, что, не будь их, я бы как человек и как писатель стоил бы немногого: во всяком случае я не стоял

104

This sensation is aggravated not so much by the thought of those who stood here before me as by the memory of those who have been bypassed by this honor, who were not given this chance to address 'urbi et orbi', as they say, from this rostrum and whose cumulative silence is sort of searching, to no avail, for release through this speaker.

The only thing that can reconcile one to this sort of situation is the simple realization that - for stylistic reasons, in the first place - one writer cannot speak for another writer, one poet for another poet especially; that had Osip Mandelstam, or Marina Tsvetaeva, or Robert Frost, or Anna Akhmatova, or Wystan Auden stood here, they couldn't have helped but speak precisely for themselves, and that they, too, might have felt somewhat uncomfortable.

These shades disturb me constantly; they are disturbing me today as well. In any case, they do not spur one to eloquence. In my better moments, I deem myself their sum total, though invariably inferior to any one of them individually. For it is not possible to better them on the page; nor is it possible to better them in actual life. And it is precisely their lives, no matter how tragic or bitter they were, that often move me - more often perhaps than the case should be - to regret the passage of time. If the next life exists - and I can no more deny them the possibility of eternal life than I can forget their existence in this one - if the next world does exist, they will, I hope, forgive me and the quality of what I am about to utter: after all, it is not one's conduct on the podium which dignity in our profession is measured by.

I have mentioned only five of them, those whose deeds and whose lot matter so much to me, if only

бы сегодня здесь. Их, этих теней - лучше: источников света - ламп? звезд? - было, конечно же, больше, чем пятеро, и любая из них способна обречь на абсолютную немоту. Число их велико в жизни любого сознательного литератора; в моем случае оно удваивается, благодаря тем двум культурам, к которым я волею судеб принадлежу. Не облегчает дела также и мысль о современниках и собратьях по перу в обеих этих культурах, о поэтах и прозаиках, чьи дарования я ценю выше собственного и которые, окажись они на этой трибуне, уже давно бы перешли к делу, ибо у них есть больше, что сказать миру, нежели у меня. Поэтому я позволю себе ряд замечаний - возможно, нестройных, сбивчивых и могущих озадачить вас своей бессвязностью. Однако количество времени, отпущенное мне на то, чтобы собраться с мыслями, и самая моя профессия защитят меня, надеюсь, хотя бы отчасти от упреков в хаотичности. Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления; в худшем случае, он претендует на систему. Но это у него, как правило, заемное: от среды, от общественного устройства, от занятий философией в нежном возрасте. Ничто не убеждает художника более в случайности средств, которыми он пользуется для достижения той или иной - пусть даже и постоянной - цели, нежели самый творческий прцесс, процесс сочинительства. Стихи, по слову Ахматовой, действительно растут из сора; корни прозы - не более благородны.

because if it were not for them, I, both as a man and a writer, would amount to much less; in any case, I wouldn't be standing here today. There were more of them, those shades - better still, sources of light: lamps? stars? - more, of course, than just five. And each one of them is capable of rendering me absolutely mute. The number of those is substantial in the life of any conscious man of letters; in my case, it doubles, thanks to the two cultures to which fate has willed me to belong. Matters are not made easier by thoughts about contemporaries and fellow writers in both cultures, poets, and fiction writers whose gifts I rank above my own, and who, had they found themselves on this rostrum, would have come to the point long ago, for surely they have more to tell the world than I do.

I will allow myself, therefore, to make a number of remarks here - disjointed, perhaps stumbling, and perhaps even perplexing in their randomness.

However, the amount of time allotted to me to collect my thoughts, as well as my very occupation, will, or may, I hope, shield me, at least partially, against charges of being chaotic. A man of my occupation seldom claims a systematic mode of thinking; at worst, he claims to have a system - but even that, in his case, is borrowing from a milieu, from a social order, or from the pursuit of philosophy at a tender age. Nothing convinces an artist more of the arbitrariness of the means to which he resorts to attain a goal - however permanent it may be - than the creative process itself, the process of composition. Verse really does, in Akhmatova's words, grow from rubbish; the roots of prose are no more honorable.

II Если искусство чему-то и учит (и художника - в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней - и наиболее буквальной - формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности - превращая его из общественного животного в личность. Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную - но не стихотворение, скажем, Райнера Марии Рильке. Произведения искусства, литературы в особен-

105

II If art teaches anything (to the artist, in the first place), it is the privateness of the human condition. Being the most ancient as well as the most literal form of private enterprise, it fosters in a man, knowingly or unwittingly, a sense of his uniqueness, of individuality, of separateness - thus turning him from a social animal into an autonomous "I". Lots of things can be shared: a bed, a piece of bread, convictions, a mistress, but not a poem by, say, Rainer Maria Rilke. A work of art, of literature

ности и стихотворение в частности обращаются к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. За это-то и недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в частности ревнители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там, где прошло искусство, где прочитано стихотворение, они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия - равнодушие и разноголосие, на месте решимости к действию - невнимание и брезгливость. Иными словами, в нолики, которыми ревнители общего блага и повелители масс норовят оперировать, искуство вписывает "точку-точку-запятую с минусом", превращая каждый нолик в пусть не всегда привлекательную, но человеческую рожицу. Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал ее как обладающую "лица необщим выраженьем". В приобретении этого необщего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается. Было бы досаднно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию - тем более обидно, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут. Язык и, думается, литература - вещи более древние, неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации. Негодование, ирония или безразличие, выражаемое литературой по отношению к государству, есть, по существу, реакция постоянного, лучше сказать - бесконечного, по отношению к временному, ограниченному. По крайней мере, до тех пор пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства. Политическая система, форма общественного устройства, как

106

especially, and a poem in particular, addresses a man tete-a-tete, entering with him into direct - free of any go-betweens - relations.

It is for this reason that art in general, literature especially, and poetry in particular, is not exactly favored by the champions of the common good, masters of the masses, heralds of historical necessity. For there, where art has stepped, where a poem has been read, they discover, in place of the anticipated consent and unanimity, indifference and polyphony; in place of the resolve to act, inattention and fastidiousness. In other words, into the little zeros with which the champions of the common good and the rulers of the masses tend to operate, art introduces a "period, period, comma, and a minus", transforming each zero into a tiny human, albeit not always pretty, face.

The great Baratynsky, speaking of his Muse, characterized her as possessing an "uncommon visage". It's in acquiring this "uncommon visage" that the meaning of human existence seems to lie, since for this uncommonness we are, as it were, prepared genetically. Regardless of whether one is a writer or a reader, one's task consists first of all in mastering a life that is one's own, not imposed or prescribed from without, no matter how noble its appearance may be. For each of us is issued but one life, and we know full well how it all ends. It would be regrettable to squander this one chance on someone else's appearance, someone else's experience, on a tautology - regrettable all the more because the heralds of historical necessity, at whose urging a man may be prepared to agree to this tautology, will not go to the grave with him or give him so much as a thank-you.

Language and, presumably, literature are things that are more ancient and inevitable, more durable than any form of social organization. The revulsion, irony, or indifference often expressed by literature towards the state is essentially a reaction of the permanent - better yet, the infinite - against the temporary, against the finite. To say the least, as long as the state permits itself to interfere with the affairs of literature, literature has the right to interfere with the affairs of the state. A political system, a form of social organization, as any system in general, is by definition a form of the past tense that aspires to impose itself upon the present (and

всякая система вообще, есть, по определению, форма прошедшего времени, пытающаяся навязать себя настоящему (а зачастую и будущему), и человек, чья профессия язык, - последний, кто может позволить себе позабыть об этом. Подлинной опасностью для писателя является не только возможность (часто реальность) преследований со стороны государства, сколько возможность оказаться загипнотизированным его, государства, монструозными или претерпевающими изменения к лучшему - но всегда временными - очертаниями. Философия государства, его этика, не говоря уже о его эстетике - всегда "вчера"; язык, литература - всегда "сегодня" и часто - особенно в случае ортодоксальности той или иной системы - даже и "завтра". Одна из заслуг литературы и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время его существования, отличить себя в толпе как предшественников, так и себе подобных, избежать тавтологии, то есть участи, известной иначе под почетным названием "жертвы истории". Искуство вообще и литература в частности тем и замечательно, тем и отличается от жизни, что всегда бежит повторения. В обыденной жизни вы можете рассказать один и тот же анекдот трижды и трижды, вызвав смех, оказаться душою общества. В искусстве подобная форма поведения именуется "клише". Искусство есть орудие безоткатное, и развитие его определяется не индивидуальностью художника, но динамикой и логикой самого материала, предыдущей историей средств, требующих найти (или подсказывающих) всякий раз качественно новое эстетическое решение. Обладающее собственной генеалогией, динамикой, логикой и будущим, искусство не синонимично, но, в лучшем случае, параллельно истории, и способом его существования является создание всякий раз новой эстетической реальности. Вот почему оно часто оказывается "впереди прогресса", впереди истории, основным инструментом которой является - не уточнить ли нам Маркса? - именно клише. На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и и осязаемых практических выгодах для писате-

107

often on the future as well); and a man whose profession is language is the last one who can afford to forget this. The real danger for a writer is not so much the possibility (and often the certainty) of persecution on the part of the state, as it is the possibility of finding oneself mesmerized by the state's features, which, whether monstrous or undergoing changes for the better, are always temporary.

The philosophy of the state, its ethics - not to mention its aesthetics - are always "yesterday". Language and literature are always "today", and often - particularly in the case where a political system is orthodox - they may even constitute "tomorrow".

One of literature's merits is precisely that it helps a person to make the time of his existence more specific, to distinguish himself from the crowd of his predecessors as well as his like numbers, to avoid tautology - that is, the fate otherwise known by the honorific term, "victim of history". What makes art in general, and literature in particular, remarkable, what distinguishes them from life, is precisely that they abhor repetition. In everyday life you can tell the same joke thrice and, thrice getting a laugh, become the life of the party. In art, though, this sort of conduct is called "cliché".

Art is a recoilless weapon, and its development is determined not by the individuality of the artist, but by the dynamics and the logic of the material itself, by the previous fate of the means that each time demand (or suggest) a qualitatively new aesthetic solution. Possessing its own genealogy, dynamics, logic, and future, art is not synonymous with, but at best parallel to history; and the manner by which it exists is by continually creating a new aesthetic reality. That is why it is often found "ahead of progress", ahead of history, whose main instrument is - should we not, once more, improve upon Marx - precisely the cliché.

Nowadays, there exists a rather widely held view, postulating that in his work a writer, in particular a poet, should make use of the language of the street, the language of the crowd. For all its democratic appearance, and its palpable advantages for a writer, this assertion is quite absurd and represents an attempt to subordinate art, in this case, literature, to history. It is only if we have resolved that it is time for Homo sapiens to come to a halt

ля, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что "сапиенсу" пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы. Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика - мать этики; понятие "хорошо" и "плохо" - понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории "добра" и "зла". В этике не "все позволено" потому, что в эстетике не "все позволено", потому что количество цветов в спектре ограничено. Несмышленый младенец, с плачем отвергающий незнакомца или, наоборот, тянущийся к нему, отвергает его или тянется к нему, инстинктивно совершая выбор эстетический, а не нравственный. Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание - всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, ее переживаюшего, лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее хотя, возможно, и не счастливее. Именно в этом, скорее прикладном, чем платоническом смысле следует понимать замечание Достоевского, что "красота спасет мир", или высказывание Мэтью Арнольда, что "нас спасет поэзия". Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно. Эстетическое чутье в человеке развивается весьма стремительно, ибо, даже не полностью отдавая себе отчет в том, чем он является и что ему на самом деле необходимо, человек, как правило, инстинктивно знает, что ему не нравится и что его не устраивает. В антропологическом

108

in his development that literature should speak the language of the people. Otherwise, it is the people who should speak the language of literature.

On the whole, every new aesthetic reality makes man's ethical reality more precise. For aesthetics is the mother of ethics; The categories of "good" and "bad" are, first and foremost, aesthetic ones, at least etymologically preceding the categories of "good" and "evil". If in ethics not "all is permitted", it is precisely because not "all is permitted" in aesthetics, because the number of colors in the spectrum is limited. The tender babe who cries and rejects the stranger or who, on the contrary, reaches out to him, does so instinctively, making an aesthetic choice, not a moral one.

Aesthetic choice is a highly individual matter, and aesthetic experience is always a private one. Every new aesthetic reality makes one's experience even more private; and this kind of privacy, assuming at times the guise of literary (or some other) taste, can in itself turn out to be, if not as guarantee, then a form of defense against enslavement. For a man with taste, particularly literary taste, is less susceptible to the refrains and the rhythmical incantations peculiar to any version of political demagogy. The point is not so much that virtue does not constitute a guarantee for producing a masterpiece, as that evil, especially political evil, is always a bad stylist. The more substantial an individual's aesthetic experience is, the sounder his taste, the sharper his moral focus, the freer - though not necessarily the happier - he is.

It is precisely in this applied, rather than Platonic, sense that we should understand Dostoevsky's remark that beauty will save the world, or Matthew Arnold's belief that we shall be saved by poetry.

It is probably too late for the world, but for the individual man there always remains a chance. An aesthetic instinct develops in man rather rapidly, for, even without fully realizing who he is and what he actually requires, a person instinctively knows what he doesn't like and what doesn't suit him. In an anthropological respect, let me reiterate, a human being is an aesthetic creature before he is an ethical one. Therefore, it is not that art, particularly literature, is a by-product of our species' development, but just the reverse. If what distinguishes us from other members of the animal kingdom is speech, then literature - and poetry in particular,

смысле, повторяю, человек является существом эстетическим прежде, чем этическим. Искусство поэтому, в частности литература, не побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература, и в частности, поэзия, будучи высшей формой словестности, представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель. Я далек от идеи поголовного обучения стихосложению и композиции; тем не менее, подразделение людей на интеллигенцию и всех остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих; но, если для существования социального неравенства еще мыслимы какие-то чисто физические, материальные обоснования, для неравенства интеллектуального они немыслимы. В чем-чем, а в этом смысле равенство нам гарантировано от природы. Речь идет не об образовании, а об образовании речи, малейшая приближенность которой чревата вторжением в жизнь человека ложного выбора. Сушествование литературы подразумевает существование на уровне литературы - и не только нравственно, но и лексически. Если музыкальное произведение еще оставляет человеку возможность выбора между пассивной ролью слушателя и активной исполнителя, произведение литературы - искусства, по выражению Монтале, безнадежно семантического - обрекает его на роль только исполнителя. В этой роли человеку выступать, мне кажется, следовало бы чаще, чем в какой-либо иной. Более того, мне кажется, что роль эта в результате популяционного взрыва и связанной с ним все возрастающей атомизацией общества, т. е. со все возрастающей изоляцией индивидуума, становится все более неизбежной. Я не думаю, что я знаю о жизни больше, чем любой человек моего возраста, но мне кажется, что в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная. Роман или стихотворение - не монолог, но разговор писателя с читателем - разговор, повторяю, крайне частный, исключающий всех остальных, если угодно - обоюдно мизантропический. И в момент этого разговора писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот, независимо от того, ве-

109

being the highest form of locution - is, to put it bluntly, the goal of our species.

I am far from suggesting the idea of compulsory training in verse composition; nevertheless, the subdivision of society into intelligentsia and "all the rest" seems to me unacceptable. In moral terms, this situation is comparable to the subdivision of society into the poor and the rich; but if it is still possible to find some purely physical or material grounds for the existence of social inequality, for intellectual inequality these are inconceivable.

Equality in this respect, unlike in anything else, has been guaranteed to us by nature. I am speaking not of education, but of the education in speech, the slightest imprecision in which may trigger the intrusion of false choice into one's life. The existence of literature prefigures existence on literature's plane of regard - and not only in the moral sense, but lexically as well. If a piece of music still allows a person the possibility of choosing between the passive role of listener and the active one of performer, a work of literature - of the art which is, to use Montale's phrase, hopelessly semantic - dooms him to the role of performer only.

In this role, it would seem to me, a person should appear more often than in any other. Moreover, it seems to me that, as a result of the population explosion and the attendant, ever-increasing atomization of society (i.e., the ever-increasing isolation of the individual), this role becomes more and more inevitable for a person. I don't suppose that I know more about life than anyone of my age, but it seems to me that, in the capacity of an interlocutor, a book is more reliable than a friend or a beloved. A novel or a poem is not a monologue, but the conversation of a writer with a reader, a conversation, I repeat, that is very private, excluding all others - if you will, mutually misanthropic.

And in the moment of this conversation a writer is equal to a reader, as well as the other way around, regardless of whether the writer is a great one or not. This equality is the equality of consciousness. It remains with a person for the rest of his life in the form of memory, foggy or distinct; and, sooner or later, appropriately or not, it conditions a person's conduct. It's precisely this that I have in mind in speaking of the role of the performer, all the more natural for one because a novel or a poem is the product of mutual loneliness of a writer or a reader.

ликий он писатель или нет. Равенство это - равенство сознания, и оно остается с человеком на всю жизнь в виде памяти, смутной или отчетливой, и рано или поздно, кстати или некстати, определяет поведение индивидуума. Именно это я имею в виду, говоря о роли исполнителя, тем более естественной, что роман или стихотворение есть продукт взаимного одиночества писателя и читателя. В истории нашего вида, в истории "сапиенса", книга - феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. Возникшая для того, чтоб дать нам представление не столько о наших истоках, сколько о том, на что "сапиенс" этот способен, книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это, в свою очередь, как всякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению. Бегство это - бегство в сторону необщего выражения лица, в сторону числителя, в сторону личности, в сторону частности. По чьему бы образу и подобию мы не были созданы, нас уже пять миллиардов, и другого будущего, кроме очерченного искусством, у человека нет. В противоположном случае нас ожидает прошлое - прежде всего, политическое, со всеми его массовыми полицейскими прелестями. Во всяком случае положение, при котором искусство вообще и литература в частности является достоянием (прерогативой) меньшинства, представляется мне нездоровым и угрожающим. Я не призываю к замене государства библиотекой - хотя мысль эта неоднократно меня посещала - но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не основании их политических программ, на земле было бы меньше горя. Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по одному тому, что насущным хлебом литературы является именно человеческое разнообразие и безобразие, она, литература, оказывается надежным противоядием от каких бы то ни

110

In the history of our species, in the history of Homo sapiens, the book is anthropological development, similar essentially to the invention of the wheel.

Having emerged in order to give us some idea not so much of our origins as of what that sapiens is capable of, a book constitutes a means of transportation through the space of experience, at the speed of a turning page. This movement, like every movement, becomes a flight from the common denominator, from an attempt to elevate this denominator's line, previously never reaching higher than the groin, to our heart, to our consciousness, to our imagination. This flight is the flight in the direction of "uncommon visage", in the direction of the numerator, in the direction of autonomy, in the direction of privacy. Regardless of whose image we are created in, there are already five billion of us, and for a human being there is no other future save that outlined by art. Otherwise, what lies ahead is the past - the political one, first of all, with all its mass police entertainments.

In any event, the condition of society in which art in general, and literature in particular, are the property or prerogative of a minority appears to me unhealthy and dangerous. I am not appealing for the replacement of the state with a library, although this thought has visited me frequently; but there is no doubt in my mind that, had we been choosing our leaders on the basis of their reading experience and not their political programs, there would be much less grief on earth. It seems to me that a potential master of our fates should be asked, first of all, not about how he imagines the course of his foreign policy, but about his attitude toward Stendhal, Dickens, Dostoevsky. If only because the lock and stock of literature is indeed human diversity and perversity, it turns out to be a reliable antidote for any attempt - whether familiar or yet to be invented - toward a total mass solution to the problems of human existence. As a form of moral insurance, at least, literature is much more dependable than a system of beliefs or a philosophical doctrine.

Since there are no laws that can protect us from ourselves, no criminal code is capable of preventing a true crime against literature; though we can condemn the material suppression of literature - the persecution of writers, acts of censorship, the burning of books - we are powerless when it comes to its worst violation: that of not reading

было - известных и будущих - попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования. Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина. Потому что не может быть законов, защищающих нас от самих себя, ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не цензурные ограничения и т. п., не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое - пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью: если же преступление это совершает нация - она платит за это своей историей. Живя в той стране, в которой я живу, я первый готов был бы поверить, что существует некая пропорция между материальным благополучием человека и его литературным невежеством; удерживает от этого меня, однако, история страны, в которой я родился и вырос. Ибо сведенная к причинно-следственному минимуму, к грубой формуле, русская трагедия - это именно трагедия общества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции. Мне не хочется распространяться на эту тему, не хочется омрачать этот вечер мыслями о десятках миллионов человеческих жизней, загубленных миллионами же, - ибо то, что происходило в России в первой половине XX века, происходило до внедрения автоматического стрелкового оружия - во имя торжества политической доктрины, несостоятельность которой уже в том и состоит, что она требует человеческих жертв для своего осуществления. Скажу только, что - не по опыту, увы, а только теоретически - я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т.д., т.е. литературы, а не о грамотности, не об образовании. Грамотный-то, образованныйто человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убежде-

111

the books. For that crime, a person pays with his whole life; if the offender is a nation, it pays with its history. Living in the country I live in, I would be the first prepared to believe that there is a set dependency between a person's material well-being and his literary ignorance. What keeps me from doing so is the history of that country in which I was born and grew up. For, reduced to a cause-and-effect minimum, to a crude formula, the Russian tragedy is precisely the tragedy of a society in which literature turned out to be the prerogative of the minority: of the celebrated Russian intelligentsia.

I have no wish to enlarge upon the subject, no wish to darken this evening with thoughts of the tens of millions of human lives destroyed by other millions, since what occurred in Russia in the first half of the Twentieth Century occurred before the introduction of automatic weapons - in the name of the triumph of a political doctrine whose unsoundness is already manifested in the fact that it requires human sacrifice for its realization. I'll just say that I believe - not empirically, alas, but only theoretically - that, for someone who has read a lot of Dickens, to shoot his like in the name of some idea is more problematic than for someone who has read no Dickens. And I am speaking precisely about reading Dickens, Sterne, Stendhal, Dostoevsky, Flaubert, Balzac, Melville, Proust, Musil, and so forth; that is, about literature, not literacy or education. A literate, educated person, to be sure, is fully capable, after reading this or that political treatise or tract, of killing his like, and even of experiencing, in so doing, a rapture of conviction.

Lenin was literate, Stalin was literate, so was Hitler; as for Mao Zedong, he even wrote verse. What all these men had in common, though, was that their hit list was longer than their reading list.

However, before I move on to poetry, I would like to add that it would make sense to regard the Russian experience as a warning, if for no other reason than that the social structure of the West up to now is, on the whole, analogous to what existed in Russia prior to 1917. (This, by the way, is what explains the popularity in the West of the Nineteenth-Century Russian psychological novel, and the relative lack of success of contemporary Russian prose. The social relations that emerged in Russia in the Twentieth Century presumably seem no less exotic to the reader than do the names of the characters, which prevent him from

ния. Ленин был грамотен, Сталин был грамотен, Гитлер тоже; Мао Цзедун, так тот даже стихи писал; список их жертв, тем не менее, далеко превышает список ими прочитанного. Однако, перед тем как перейти к поэзии, я хотел бы добавить, что русский опыт было бы разумно рассматривать как предостережение хотя бы уже потому, что социальная структура Запада в общем до сих пор аналогична тому, что существовало в России до 1917 года. (Именно этим, между прочим, объясняется популярность русского психологического романа XIX века на Западе и сравнительный неуспех современной русской прозы. Общественные отношения, сложившиеся в России в XX веке, представляются, видимо, читателю не менее диковинными, чем имена персонажей, мешая ему отождествить себя с ними.) Одних только политических партий, например, накануне октябрьского переворота 1917 года в России существовало уж никак не меньше, чем существует сегодня в США или Великобритании. Иными словами, человек бесстрастный мог бы заметить, что в определенном смысле XIX век на Западе еще продолжается. В России он кончился; и если я говорю, что он кончился трагедией, то это прежде всего изза количества человеческих жертв, которые повлекла за собой наступившая социальная и хронологическая перемена. В настоящей трагедии гибнет не герой - гибнет хор.

III Хотя для человека, чей родной язык - русский, разговоры о политическом зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в определенной степени ответственны за судьбы многих моих современников, не говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением памяти, как это может показаться со стороны. "Как

112

identifying with them.) For example, the number of political parties, on the eve of the October coup in 1917, was no fewer than what we find today in the United States or Britain. In other words, a dispassionate observer might remark that in a certain sense the Nineteenth Century is still going on in the West, while in Russia it came to an end; and if I say it ended in tragedy, this is, in the first place, because of the size of the human toll taken in course of that social - or chronological - change.

For in a real tragedy, it is not the hero who perishes; it is the chorus.

IlI Although for a man whose mother tongue is Russian to speak about political evil is as natural as digestion, I would here like to change the subject.

What's wrong with discourses about the obvious is that they corrupt consciousness with their easiness, with the quickness with which they provide one with moral comfort, with the sensation of being right. Herein lies their temptation, similar in its nature to the temptation of a social reformer who begets this evil. The realization, or rather the comprehension, of this temptation, and rejection of it, are perhaps responsible to a certain extent for the destinies of many of my contemporaries, responsible for the literature that emerged from under their pens. It, that literature, was neither a flight from history nor a muffling of memory, as it may seem from the outside. "How can one write music after Auschwitz?" inquired Adorno; and one familiar with Russian history can repeat the same question by merely changing the name of the camp - and repeat it perhaps with even greater justification, since the number of people who perished in Stalin's camps far surpasses the number of German prisoncamp victims. "And how can you eat lunch?" the American poet Mark Strand once retorted. In any case, the generation to which I belong has proven capable of writing that music.

That generation - the generation born precisely at the time when the Auschwitz crematoria were working full blast, when Stalin was at the zenith of his Godlike, absolute power, which seemed sponsored by Mother Nature herself - that generation came into the world, it appears, in order to continue what, theoretically, was supposed to be inter-

можно сочинять музыку после Аушвица?" - вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, - повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч?"

- заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае, оказалось способным сочинить эту музыку. Это поколение - поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось, - по крайней мере в России, есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил - перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом - точней, на пугающем своей опустошенностью месте, и что скорей интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным, новым или казавшимся нам таковым, современным содержанием. Существовал, вероятно, другой путь - путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор куль-

113

rupted in those crematoria and in the anonymous common graves of Stalin's archipelago. The fact that not everything got interrupted, at least not in Russia, can be credited in no small degree to my generation, and I am no less proud of belonging to it than I am of standing here today. And the fact that I am standing here is a recognition of the services that generation has rendered to culture; recalling a phrase from Mandelstam, I would add, to world culture. Looking back, I can say again that we were beginning in an empty - indeed, a terrifyingly wasted - place, and that, intuitively rather than consciously, we aspired precisely to the recreation of the effect of culture's continuity, to the reconstruction of its forms and tropes, toward filling its few surviving, and often totally compromised, forms, with our own new, or appearing to us as new, contemporary content.

There existed, presumably, another path: the path of further deformation, the poetics of ruins and debris, of minimalism, of choked breath. If we rejected it, it was not at all because we thought that it was the path of self-dramatization, or because we were extremely animated by the idea of preserving the hereditary nobility of the forms of culture we knew, the forms that were equivalent, in our consciousness, to forms of human dignity. We rejected it because in reality the choice wasn't ours, but, in fact, culture's own - and this choice, again, was aesthetic rather than moral.

To be sure, it is natural for a person to perceive himself not as an instrument of culture, but, on the contrary, as its creator and custodian. But if today I assert the opposite, it's not because toward the close of the Twentieth Century there is a certain charm in paraphrasing Plotinus, Lord Shaftesbury, Schelling, or Novalis, but because, unlike anyone else, a poet always knows that what in the vernacular is called the voice of the Muse is, in reality, the dictate of the language; that it's not that the language happens to be his instrument, but that he is language's means toward the continuation of its existence. Language, however, even if one imagines it as a certain animate creature (which would only be just), is not capable of ethical choice.

A person sets out to write a poem for a variety of reasons: to win the heart of his beloved; to express his attitude toward the reality surrounding him, be it a landscape or a state; to capture his state of

туры - и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный. Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он - средством языка к продолжению своего существования. Язык же - даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) - к этическому выбору не способен. Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношени к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государсво, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить - как он думает в эту минуту - след на земле. Он прибегает к этой форме - к стихотворению - по соображениям, скорее всего, бессознательно-миметическим: черный вертикальный сгусток слов посреди белого листа бумаги, видимо, напоминает человеку о его собственном положении в мире, о пропорции пространствак его телу. Но независимо от соображений, по которым он берется за перо, и независимо от эффекта, производимого тем, что выходит из под его пера, на его аудиторию, сколь бы велика или мала она ни была, - немедленное последствие этого предприятия - ощущение вступления в прямой контакт с языком, точнее - ощущение немедленного впадения в зависимость от оного, от всего, что на нем уже высказано, написано, осуществлено. Зависимость эта - абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает. Ибо, будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом - то есть всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько количественным составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько качеством стихотворения, на нем сочиняемого. Достаточно вспомнить ав-

114

mind at a given instant; to leave - as he thinks at that moment - a trace on the earth. He resorts to this form - the poem - most likely for unconsciously mimetic reasons: the black vertical clot of words on the white sheet of paper presumably reminds him of his own situation in the world, of the balance between space and his body. But regardless of the reasons for which he takes up the pen, and regardless of the effect produced by what emerges from beneath that pen on his audience however great or small it may be - the immediate consequence of this enterprise is the sensation of coming into direct contact with language or, more precisely, the sensation of immediately falling into dependence on it, on everything that has already been uttered, written, and accomplished in it.

This dependence is absolute, despotic; but it unshackles as well. For, while always older than the writer, language still possesses the colossal centrifugal energy imparted to it by its temporal potential - that is, by all time Iying ahead. And this potential is determined not so much by the quantitative body of the nation that speaks it (though it is determined by that, too), as by the quality of the poem written in it. It will suffice to recall the authors of Greek or Roman antiquity; it will suffice to recall Dante. And that which is being created today in Russian or English, for example, secures the existence of these languages over the course of the next millennium also. The poet, I wish to repeat, is language's means for existence - or, as my beloved Auden said, he is the one by whom it lives. I who write these lines will cease to be; so will you who read them. But the language in which they are written and in which you read them will remain not merely because language is more lasting than man, but because it is more capable of mutation.

One who writes a poem, however, writes it not because he courts fame with posterity, although often he hopes that a poem will outlive him, at least briefly. One who writes a poem writes it because the language prompts, or simply dictates, the next line. Beginning a poem, the poet as a rule doesn't know the way it's going to come out, and at times he is very surprised by the way it turns out, since often it turns out better than he expected, often his thought carries further than he reckoned. And that is the moment when the future of language invades its present.

торов греческой или римской античности, достаточно вспомнить Данте. Создаваемое сегодня по-русски или по-английски, например, гарантирует существование этих языков в течение следующего тысячелетия. Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он - тот, кем язык жив. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации. Пишущий стихотворение, однако, пишет его не потому, что он рассчитывает на посмертную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его переживет, пусть не надолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворения, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он расчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее. Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки - посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, - и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение - колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.

There are, as we know, three modes of cognition: analytical, intuitive, and the mode that was known to the Biblical prophets, revelation. What distinguishes poetry from other forms of literature is that it uses all three of them at once (gravitating primarily toward the second and the third). For all three of them are given in the language; and there are times when, by means of a single word, a single rhyme, the writer of a poem manages to find himself where no one has ever been before him, further, perhaps, than he himself would have wished for. The one who writes a poem writes it above all because verse writing is an extraordinary accelerator of conscience, of thinking, of comprehending the universe. Having experienced this acceleration once, one is no longer capable of abandoning the chance to repeat this experience; one falls into dependency on this process, the way others fall into dependency on drugs or on alcohol. One who finds himself in this sort of dependency on language is, I guess, what they call a poet.

Translated from the Russian by Barry Rubin.

Source: Les Prix Nobel. The Nobel Prizes 1987, Editor Wilhelm Odelberg, [Nobel Foundation], Stockholm, 1988

115

Вечные ценности photography

116

ETERNAL VALUES igor vasiliadis

117

118

Все - Юлия Николаева Туфли - DIOR

119

Платье - ДАША ГАУЗЕР Брюки, повязанные в виде головного убора - ARSENICUM

120

Пиджак - Dasha Gauser

121

Блуза - Ирина ХАКАМАДА, Елена МАКАШОВА Куртка, повязанная на голове в идее головного убора - ARSENICUM Трусы - TEGIN

122

Корсет и пальто - SLAVA ZAITSEV Головной убор из бумаги

123

Боди-корсет - ДАША ГАУЗЕР Цветы искусственные на голове - SLAVA ZAITSEV

124

Платье - ПАРФЕНОВА

125

Платье, корсет и пальто - SLAVA ZAITSEV

126

ВЕСЬ ТРИКОТАЖ - Людмила Норсоян

127

Бюстье и трусы - ДАША ГАУЗЕР Плащ и цветы брошь - ОЛЕГ ОВСИЕВ for VIVA VOX

128

Платье - TEGIN

129

Все - SLAVA ZAITSEV

130

Блуза – Ирина ХАКАМАДА, Лена МАКАШОВА Куртка, повязанная в виде головного убора – Arsenicum (Дмитрий Логинов) Трусы – TEGIN

131

Кардиган - LIUDMILA NORSOYAN Жилет – Георгий Сабекия ("Русский Силуэт")

132

Комбинезон – Ольга Топчий ("Русский Силуэт") Пальто, надетое как рукава – TEGIN Ботильоны – DIOR

133

Пальто – Георгий Сабекия ("Русский Силуэт")

134

Топ – Анна Цветкова ("Русский Силуэт")

135

Жакет - Анастасия Серегина и Татьяна Резник ("Русский Силуэт") Трусы – TEGIN

136

Жакет и куртка – Dasha Gauser Трусы - TEGIN Ботильоны – DIOR

137

Платье с кружевным подолом как головной убор - Dasha Gauser

138

Платье - Dasha Gauser

Style Galina Smirnskaya Beauty Yury U Hair SAVVA, Eugeny Zhuk Models Ekaterina Morozova, Sasha Sergeeva, Masha Kalinina, Ekaterina, Elizarova, Irina Rzhevskaya

139

Платье - Dasha Gauser Головной убор из бумаги

Igor

Vasiliadis

For Igor Vasiliadis, photography is a pure obsession that allows him to express his "wildest fantasies." For someone who signals that pose and light are of utmost importance, style can become trivial. He lives in the world where dreams and fetish drive his vision. Citing Karl Lagerfield, Roberto Cavalli, and Paco Rabbane as his most influential fashion designers, Vasiliadis acknowledges that finding talented stylists for his editorials is one of the greatest challenges of his rising career in Russia.

(Has he met Natasha Sych?)

He remains optimistic and wishes that the Russian public and press would be less conservative than their European neighbors. History of sculptural and classical images of women serves his inspirations well. Vasiliadis prefers to manifest his visions in his mind and then "try to realize [them], while avoiding all non-important details." Rituals are quite common in the arts community, and his tend to "conjugate with the whole universe and gods in pre-shooting mediation." His recipe for success includes "magic," "charismatic models and celebrities," "people with unique vision," and delivering his message with "minimal losses."

Paolo Roversi, a legendary fashion photographer that often photographs covers of the world's top fashion magazines, once taught Vasiliadis his most valuable lesson: "Give a soul some time to come out; use long exposures, and don't rush." Vasiliadis is certainly not rushing his future, he prefers "to live here and now."

140

Interview Igor Vasiliadis

141

Igor Vasiliadis

mugler womenswear

Чем известен Тьерри Мюглер? Обтянуторельефной одеждой с легким научно- фантастическим уклоном, платьями, в которых нельзя сесть, корсетами, в которых невозможно дышать. Да, да и да. Однако по-настоящему Мюглер известен своими сногсшибательными шоу. В этом смысле, в лице Николы Формикетти - креативном "боссе" дома, который все еще носит имя Mugler, - он нашел себе естественного преемника. По крайней мере, если судить по бурному, шумному успеху показа. Тема была, в лучшем случае, туманной. Собственно, как и многие из нарядов - Формикетти воздвиг причудливый храм, погрузил зал во мрак и выпустил бродить в темноте группки обезумевших моделей. Прибавьте к узким, сдерживающим движения одеждам и почти нулевой боковой видимости туфли на платформе и высоком каблуке - неудивительно, что несколько моделей споткнулись. Формикетти придерживался фирменного силуэта Mugler - большие плечи, микроскопическая талия и удлиненные формы. Коллекция была озаглавлена "Анатомия перемен": подходящее название, ведь в мюглеровской женщине всегда присутствовали сверхъестественные черты. Разумеется, это по нраву и Формикетти, поэтому, заручившись помощью различных мастеров, он "вылепил" для сексуальной красотки Mugler новое тело. Рейн Волленга создал "живую скульптуру", которая проступала наружу сквозь слои изящных, полупрозрачных боди и "отливала" силуэт, Ацуко Кудо раскроил латекс - он походил на полусброшенную вторую кожу, а

142

Назиру Мажару и Франку Фернандесу доверили головные уборы. В этом гений Формикетти: в конце концов, он - стилист, поэтому брошюрка к шоу выглядела как титры к фильму, что наглядно демонстрировало его талант подбирать для достижения задуманного образа правильных соавторов. И он добился желаемого - на подиум "ворвалась" женщина Mugler, ее тело подверглось прекрасным изменениям в местах предполагаемых и - весьма неожиданных (если вы ищете подкладки для рук или жутко модный горб на спине, зайдите в бутик Mugler). Однако забудьте обо всем этом протезировании - забудьте даже о Леди Гаге, проносившейся тут и там словно ураган на 35-сантиметровых каблуках. Конечно, такое не забыть, однако отложите в сторону ее образ - на минутку. Удивляла сама одежда - длинные узкие юбки, архитектурные плечи и откровенно порочное использование корсетов, которые непременно появятся во многих передовицах в следующем сезоне. Впрочем, в первой коллекции для великого бренда прежде всего важна зрелищность. И Формикетти пустил в ход все, что мог. Первое сравнение, которое пришло на ум - дебютный показ прет-а-порте Александра Маккуина для дома Givenchy: наряды с ярко выраженными плечами и обтягивающие платья отдали должное месье Мюглеру - это уже было нечто большее, чем обрезки с мясного рынка. Когда шоу столь оглушающе грандиозно, необузданно красиво и сильно, на одежду в шоу-руме смотришь с несказанной радостью.

143

Images courtesy of Thierry Mugler

ann demeulemeester

По словам Энн Демельмейстер, ее коллекция повествует об "абстракции", но в ней также прослеживаются фехтовальные, военные мотивы, и, пожалуй, больше всего - мотивы мужской коллекции, показанной в июне. Последнее не должно никого удивлять: Демельмейстер - мастер андрогинии, она создает одежду для женщин, которым нравятся слабые мужчины, и наоборот, однако на этот раз смена направления была более прямолинейной и очевидной, чем обычно. Мужская коллекция весна/лето 2011 обыграна в исключительно черно-белой палитре, с использованием стеганых и набивных материалов, ремней и шнуровок, подсмотренных в одежде для фехтования. Все эти элементы обнаружились и в женской коллекции - абсолютно монохромной, как и та абстракция, которая в конце концов превратилась в расплесканный по тканям черно-белый экспрессионистский рисунок, слегка разбавлявший сплошные массивы цвета (его отсутствие). В этот раз главная идея, оставаясь в рамках своеобразного стиля Демельмейстер, была ближе к современным трендам. Дизайнер и не думала вступать в ряды создателей крестьянских одеяний или кислотных нарядов, однако на настоящий момент в показах прослеживаются щегольские тенденции, и Демельмейстер ухватила это. По мере развития шоу отсылки к фехтованию стали более явными - стеганые материа

144

лы, полоски ткани, закручивающиеся по спирали вокруг тела, и забрала в виде вуали из кольчужной сетки. Изящно использован нейлон, он воспринимался свежо и ново, взрываясь слоями складок под укороченными пиджаками, вторя "мытой" коже, нарезанной на укороченные формы с элементами военного стиля и садомазохистскими ремнями. Хорошо это смотрелось и в исполнении из шерсти: болеро, наслоенные на туники с пуговицами на боку и укороченные брюки - новый подход к костюму-тройке. Форма длинной юбки Демельмейстер была эксцентричной: глубокий вырез вдоль одной ноги, правая половина - ультра мини, левая - стелется по земле. Этот взмывающий и опускающийся край мы видим повсюду, явное свидетельство непрекращающегося столкновения длинного и короткого. Версия Демельмейстер, в которой эти крайности доведены до неподдающегося логике экстрима, вне всякого сомнения, разрешила этот спор. Порой юбки смотрелись великолепно (из шифона или шелкового джерси), порой не очень (та самая "мытая" кожа выглядела несколько вульгарно), но явно их было слишком много - особенно в те моменты, когда они отвлекали внимание от превосходного пошива верхней части нарядов, вошедших в одну из лучших и самых доступных коллекций, созданных Демельмейстер за последние многих сезонов.

145

Images courtesy of Ann Demeulemeester

prada

На показе осень/зима 2011 Миучча Прада заставила зрителей ждать больше часа, прежде чем на подиум наконец-то вышла колонна моделей. Что и говорить, витала масса слухов, в чем причина такой задержки - по полуофициальной версии, за кулисами шли последние минуты подготовки и окончательной подгонки, но, быть может, Миучча попросту хотела разозлить прессу, поэтому пила чай и, постукивая по столу пальцами, смотрела прямую трансляцию своего показа. Она обожает подобные приемы. Какое-то упрямство заставляет ее наряжать своих моделей-подростков словно маленьких девочек - в цельнокроеные платья из органзы со скромными детскими воротничками, заколотыми брошками, юбки со звенящими блестками размером с монетку, огромные горжетки из лисьего меха и пальто из кожи питона. Всё это извечные составляющие женского обольщения, пленяющие атрибуты роскоши. Однако какимто непостижимым образом Миучча Прада умеет лишать их материальной ценности и привносить в них ценность интеллектуальную. Пальто Прада - более статусный символ, чем пальто из кожи питона. Как вам такой парадокс XXI века? Впрочем, оставим концептуализм и сосредоточимся на платьях. Именно платья показала нам Миучча - в огромных количествах, кое-где разбавленных маленькими, жесткими пальто в духе Balenciaga, с укороченными или закругленными рукавами и огромными лацканами. Они навевали на мысль о шестидесятых, эпохе, экскурс в которую Миучча делала уже не раз, и они же с успехом воскрешали начало 90-х. Весь остальной мир очарован пьянящим, изящным гламу

146

ром длинных, до середины голени, юбок в стиле семидесятых, Прада же обрезала свои плотные юбки выше колен. Абсолютная противоположность. Однако в целом, то что она показала, было, скорее, наивным и невинным: та же идея стояла за январской мужской коллекцией - на мальчиках были объемные женские кофты и огромные, будто с отцовского плеча, пальто. В этот раз модели выглядели как куклы - все эти преувеличенно большие пуговицы, пайетки величиной с блюдце, массивные меховые палантины размером с покрывало, сумки, по-детски прижатые к груди словно плюшевые мишки. При всем этом, силуэты были, бесспорно, элегантными. Возможно, благодаря 20-м, еще одной нотке, звучавшей в коротких плиссированных платьях, квадратных (не говорите "мешковатых") пальто и огромных горжетках из меха лисы. Данную коллекцию можно анализировать до бесконечности. И именно это так захватывало в шоу. В то время как столь многое на других подиумах смотрелось хорошо, но не вызывало ажиотаж, легко почувствовать самодовольство - "я-видел-это-раньше", тем более, так оно и есть. Сильная сторона Прада в том, что в ее шоу, которое было экстраполяцией и исследованием совершенно противоположных направлений, но в то же самое время воспринималось как единое целое, старое смотрелось по-новому, а заимствованное - свежо. Кожа питона, торчащий мех, цельнокроеные платья из органзы, бочкообразные каблуки, вязаные гетры - всё это мы видели и раньше. Никаких тенденций, только чистый талант.

147

Images courtesy of Prada

mary katrantzou

Роскошь. В то время, когда все сосредоточены на минимализме, это слово звучит нечасто. Позвольте Мэри Катранзу, бесспорной королеве декора из Лондона, восстановить баланс - в коллекции, возведшей понятие роскоши в абсолют. Образ Катранзу для сезона осень/зима 2011 был прост, как, впрочем, и всегда. В прошлом сезоне она украсила маленькие струящиеся шелковые платья изображениями комнат, в этот раз выбрала в качестве декоративных элементов предметы мебели из этих самых комнат. Разумеется, Катранзу предпочла помещения неординарные - она созерцала салоны Бэйб Пэли, Дианы Вриланд и герцогини Виндзорской, заимствовала рисунки с китайских ширм Coromandel, замысловатых эмалей императорских яиц Фаберже и претенциозных ситцевых обоев, которые гораздо больше подходят для дворцов и замков, чем для маленького домика в Донкастере. Катранзу обратилась к роскоши, добротности и качеству - смотреть на такую одежду было так же приятно, как и носить ее. Наряды в начале показа задали тон фонтанирующему изобилию фирменных, за гранью реальности, узоров и рисунков - на воротниках шифоновых блуз и шелковых каблуках сапогов Louboutin, раскрашенных словно бусины клуазоне, на изящных трикотажных жаккардовых брюках и сложного кроя юбках. Последние были возвратом к абажурным супер-конструкциям

148

предыдущего сезона ("супер" во всех смыслах этого слова), в этот раз они были переосмыслены в виде выпуклых на бедрах, объемных ваз времен династии Мин или сферических яиц Фаберже. В этих формах было что-то от Dior, кутюрье середины прошлого века всегда был близок образу мыслей Катранзу, что привнесло в ее одежду новую утонченность. Графика достигла новых высот, иногда она смотрелась словно компьютерные эксперименты в виртуальной реальности, а не принты на настоящей одежде. И, словно этого мало, Катранзу решила украсить некоторые экземпляры еще обильнее - инкрустация кристаллами на корсетах, одна из юбок отделана стразами, пайетками, кожей и объемными розами с драгоценными камнями (в рознице она, пожалуй, будет стоить не меньше яиц Фаберже). Слишком много не бывает: Катранзу сравнила это изобилие с эффектом от посещения культовой квартиры "сад в аду" госпожи Вриланд, созданной известным декоратором Били Болдуином - зрители вышли с показа контуженные, с вытаращенными глазами, объятые всепоглощающим чувством благоговейного страха. Балансируя на грани возвышенного безумия, коллекция, в то же время, не выходила из-под контроля - и хотя она на сто процентов оставалась верна максималистской эстетике Катранзу, было чувство, что мы увидели нечто потрясающее, соблазнительно новое. Это и есть самый важный критерий оценки таланта Катранзу.

149

Images courtesy of Mary Katrantzou

alexander wang

Исключительно белый цвет - далеко не всегда безупречный выбор. Возьмем, к примеру, коллекцию прошлого сезона от Александра Вонга, главного поставщика одежды для наимоднейшей публики центрального Нью-Йорка. Коллекцию раскритиковали за вторичность ("кому-нибудь Энн Демельмейстер?") и непрактичность, что может стать проблемой, если практичность - основа, вокруг которой построен бренд. Однако поводов для волнения нет: Ванг решил провести работу над ошибками в своей хорошо продуманной и, самое главное, оригинальной коллекции осень/зима 2011, которая подчеркнула сильные стороны его эстетики: инновационный пошив, деконструктивизм в крое и общий щегольской научно-фантастический настрой с мелькающими молниями и серебристой отделкой.С самого начала показ, устроенный в пещерообразном зале Pier 94, который Вонг каждый раз выбирает для своих показов, смотрелся словно идустриальнофутуристическое диско. По полу, подсвеченному чередой ярких квадратов в дискотечном стиле, под музыку 90-х шли модели. Музыка

150

Prodigy оживила в памяти многих воспоминания о старших классах школы. В коллекции были представлены образы кибер-секси, сексапильных зайчиков, гибриды из объемных парок и пончо, бомберов и байкерских курток, удлиненные полупрозрачные вариации на тему классических рубашек под смокинг и пальто "ностальгия по авиации". Выделялись каблуки из яркого металла, фаворитом были туфли-лоуферы цвета розового золота с кисточками; другая обувь была оформлена большими отворотами сзади на пятке - они смотрелись диковинно в паре с необычными гетрами. Особый интерес представляли текстуры, они в значительной степени были изюминкой коллекции: зимние пальто из мягкой шерсти мериносов, незаметно переходящей в перфорированную кожу, и ангора белых пуловеров, постепенно сливающаяся с шифоном - весьма впечатляющий эксперимент, свидетельствующий о том, что Вонг может предложить гораздо больше, чем просто одежда для крутых андрогинных девчонок.

151

Images courtesy of Mercedes Benz Fashion Week Berlin

154

Swimsuit Wolford

155

Swimsuit Wolford Jacket Iris van Herpen Shoes Tango

156

Bodysuit Maison Portier Swimsuit Miss Bikini Deluxe Shoes Tango

157

Swimsuit Despi Coat Rianne Suk Shoes Iris van Herpen X United Nude

158

Bikini Livera Dress Edwin Oudshoorn Shoes L.A.M.B.

159

Bikini Wolforda Top Jasper van den Burg Belt Jasper van den Burg

160

Bodysuit Roya Hesam Swimsuit Wolford Top Saron van Dijk

161

Swimsuit Despit Cape Jasper van den Burg Shoes Jasper van den Burg

162

Top Christina Guseva Skirt Christina Guseva Bikini Bjorn Borg Shoes Iris van Herpen X United Nude

Photography Michel Zoeter // www.photomicz.nl Concept, production & styling Roos Van der Hulst // www.roosvanderhulst.com Make-up & Hair Aga Urbanowicz @ Angelique Hoorn Model Jaimy @ Vandemast Modelmanagement Styling assistant Femke Kunen

163

Bikini Livera Coat Roya Hesam Shoes Christina Guseva

altuzarra

В коллекции осень/зима 2011 Джозеф Альтузарра вновь "скинул старую кожу", под которой оказалось совершенно новое и неожиданное видение. Оставив в стороне белоснежные наряды и одежды под змеиную кожу из последней весенней коллекции, которые критикам не особо нравились, хотя и вызывали интерес, Альтузарра представил на осень/зиму 2011 безупречную коллекцию, концепцией напоминавшую показанные прошлой зимой великолепные кинематографичные ансамбли из кожи, вдохновленные образом "женщины-кошки". Дизайнер описал новую коллекцию как "смесь беззаботности и бунтарского духа 90-х" - он переработал и перекроил байкерские куртки, на протяжении всего показа можно было наблюдать молнии, бретельки и хлястики, удлинненые и порой избыточные. приглушенная палитра, состоявшая, в основном, из темно-серого, черного и винного цветов, была разбавлена классическим узором из ромбов. До смешного эксцентричными были сапоги на платформе - черного цвета, по колено, с неуместным мехом, и сандалии в виде причудливых

164

белых пушистых шариков на блестящих серебристых каблуках, украшенных объемными ремешками из того же белого меха. Выделялись кожа и богатые меха, равно как и твидовые шерстяные ткани, из которых были сшиты юбки ниже колена со смелыми разрезами до бедра, а мягкие, но утяжеленные бахромой и металлическими украшениями вечерние платья в пол цвета слоновой кости отсылали к минувшим эпохам и, завершив показ, заслуженно покорили публику (в зале можно было услышать не один восторженный вздох). Текстуры, цвета и материалы были намеренно перемешаны друг с другом: Альтузарра обыграл идею наслоения совершенно разных элементов, формирующих единое целое; дизайнер также объяснил, что в этом сезоне сделал попытку добиться не "смелой сексуальности", но более "чувственной женственности". Здорово, что у Нью-Йорка есть еще один дизайнер, на которого можно ходить. Дизайнерам Proenza Schouler и Rodarte теперь стало (самую малость) полегче.

165

Images courtesy of Altuzarra

Y-3

Модное шоу - это шоу в прямом смысле этого слова, и кому не нравится, когда основное действие сопровождается убойным саундтреком? Показ Y-3 домов Yohji Yamamoto и Adidas для сезона осень 2011 собрал любителей шоу, включая звезд в первом ряду - Грейс Коддингтон, Bryanboy и Лея Лезарка, наслаждавшихся грубоватым американским кантри, грохотом вагонов, звуками свистков и капель дождя. Подходящий фон для столь необычной коллекции! Ключевым элементом коллекции было, по обыкновению, конструирование. Уйдя от многочисленных разрезов и вырезов весенней коллекции, Ямамото сосредоточился на многослойности, соединении различных элементов, угловатых деталях и объеме, который акцентировался везде - от платьев-пузырей, платьев-коконов и юбок-макси до нарочито больших воротниковхомутов, уютных пальто на деревянных пуговицах и мужских брюк свободного покроя с мно-

166

гочисленными накладными карманами и просторных удлиненных шорт. В этом сезоне Ямамото игрался с отделкой швов - он представил женские майки и пальто с наружными контрастными стежками, следом шли мужские брюки с заплатами и необработанными краями. Хотя в коллекции преобладали однотонные цвета - кремовый, черный, красный, армейский зеленый и хаки, несколько нарядов из красно-черной "шотландки" и топы из ткани в горошек немного разбавили коллекцию. Заметно поработал дизайнер и с линией аксессуаров, дополнив коллекцию большими <<почтовыми>> сумками, объемными, отделанными кожей варежками и забавными торбами на длинном ремешке. Однако фаворитом No. 2 стали, пожалуй, красные и сине-зеленые митенки. Публику же покорил мужской комбинезон в полоску с капюшоном.

167

Images courtesy of Y-3

rick owens

От Рика Оуэнса никто не ожидал страстного увлечения модой haute couture, ставшей источником вдохновения в коллекциях осень/зима 2011. В его предложениях всегда присутствует нечто первобытное и вместе с тем футуристическое, а эти определения идут вразрез с самим понятием haute couture. Крайне редко можно увидеть, как прошлое столь умело используется для переосмысления будущего. Во всех и каждом изделиях Оуэнса прослеживался отпечаток былого расцвета haute couture - вместе с тем, непостижимым образом наряды не выглядели морально устаревшими. За кулисами Оуэнс провел параллели с фаворитом в мире haute couture Чарльзом Джеймсом и манекенщицей шестидесятых Верушкой и выпустил моделей на подиум под классическую музыку, похожую на саундтрек к неснятому фильму Хичкока. С этими же ассоциациями работали и другие дизайнеры, однако подход Оуэнса был уникальным и электризующим. На всем лежал отпечаток истории, тем не менее, одежда выглядела неизбито и захватывала дух: сочетания тканей - черных, белых и всех мыслимых оттенков темно-серого, длинные узкие юбки до середины голени и ниже, куртки и плащи, сидящие плотно по фигуре. Точнее, по большей части плотно - однако у самых блистательных экземпляров были дутые плечи, которые подчеркивали каждый бицепс - дань уважения подбитой гусиным пухом нарядной курт

168

ке Джеймса 1937 года. Дали называл ее первой мягкой скульптурой в мире, и сегодняшнее переосмысление Джеймса также походило на произведение искусства. Как всегда, шоу Оуэнса было не столько демонстрацией отдельных изделий (впрочем, смотреться в салонах и магазинах они будут потрясающе), сколько передачей настроения коллекции в целом. Она стала одним из самых сильных творений Оуэнса. В женщине Оуэнса всегда просматриваются черты верховной жрицы - в этот раз она походила на суровую директрису, заправляющую в поствоенном доме мод, бдительного стража храмов Dior, Balenciaga и Fath. Головы моделей плотно "упакованы" в шарфыхомуты, на плечи наброшены изящные, изысканные накидки (ключевой элемент в коллекции осень/зима 2011), губы подкрашены красной помадой, руки утопают в перчатках, словно срисованных с портретов Ирвина Пенна. Все модели были безупречными и вызывали восхищение, что наводило на мысль - если бы Кристобаль Баленсиага творил сегодня, может статься, его одежда была бы именно такой. Поразительный крой, потрясающее исполнение и безукоризненная элегантность. Одежда Оуэнса не часто заслуживает эпитеты "элегантная" или "шикарная", однако в этот раз коллекция была именно такой.

169

Images courtesy of Rick Owens

jonathan saunders

Некоторые коллекции настолько точно запечатлевают определённую эпоху в истории моды, что их сложно представить в другое время и в другом месте. Имел бы "нью-лук" от Dior такой ошеломительный успех, будь он представлен на два года раньше? Стал бы громкой сенсацией дебют Lacroix, пройди он на два сезона позже? И напротив, есть коллекции, которые являются квинтэссенцией неустаревающей элегантности - в любое время они с легкостью сорвут аплодисменты. Последнее предложение Джонатана Сондерса для сезона осень/зима 2011-12 было столь находчивым, столь отточенным, столь грациозно, безупречно элегантным... Звучит немного размыто, но именно эти слова хочется сказать о данной коллекции. Сложно судить, что конкретно удалось в шоу: осталось впечатление, что все элементы слились воедино, подчеркнув ясную и лаконичную мысль Сондерса - это один из тех редких случаев, когда все составляющие, начиная от моделей и заканчивая помещением и саундтреком, находились в полной гармонии. Что касается одежды, она была строгой и без прикрас - юбки по колено, преимущественно узкие, иногда отороченные легкими шифоновыми оборками. Разумеется, присутствовал фирменный узор, была тропическая листва в виде волнообразных абстракций контрастных цветов - алого, бирюзового и хризопразового, напоминавших обои William Morris или ткани Liberty. Порой эти цветовые сочетания шли "тон

170

над-тоном": шелковая изумрудная блуза обнаруживала ярко-розовые боковины, она оттеняла темно-синюю юбку и алый вельветовый ремень. Подобное должно было бы резать глаз, однако выглядело великолепно. Смелые эксперименты с принтами, орнаментами и цветовыми сочетаниями - суть творчества Сондерса, однако эта коллекция ни коим образом не выглядела избито. Строгие костюмы в начале дефиле смотрелись свежо, их изюминкой были тонкие цветовые сочетания. Экскурс в мужскую моду - кардиганы с узорами, несколько костюмов, узкие брюки еще более великолепных оттенков - все было продумано и безупречно. Сондерс ступил и на более рискованную территорию, расплескав эти сочные тропические узоры по платьям из шелкового шифона, отороченным рюшами словно ночные сорочки 70-х; одно их этих платьев было даже украшено бантом соблазнительных оттенков - цвета загара и голубого. Как раз этот ансамбль и не должен был получиться - однако после окончания дефиле только о нем и говорили. Когда пресса отмечает, что лучшие коллекции дизайнера сигнализируют о его готовности покинуть лондонское родимое гнездо и отправиться в другую столицу моды, в этом всегда звучит некое самоуничижительное английское уважение. Сондерс покинул его и вернулся. Судя по этой коллекции, мы должны быть ему очень благодарны.

171

Images courtesy of Jonathan Saunders

erdem

Сексуальность. Признайтесь, это последнее, что вы ожидали прочитать в начале обзора коллекции Erdem - бренда, одежда которого, если и не лишена сексуальности, характеризуется сладкой, слегка приторной и стопроцентно девичьей наивностью. Теперь все изменилось: следующей зимой девочка Erdem потеряет невинность. То, что было показано на подиуме Эрдема Моралиоглу, было самой чувственной коллекцией, какую только можно представить у этого дизайнера. Разумеется, в случае с Erdem это не означало обилие обнаженной плоти - в сущности, наряды были более закрытыми, чем обычно. На смену шуршащим пышным коротким юбкам прошлого сезона пришла одежда по колено, иногда ниже. Моралиоглу заявил за кулисами, что девочка Erdem стала женщиной. Она купила на выход первую взрослую юбку-карандаш с сексуальным разрезом до бедра, местами соединенную с лифом, представлявшим из себя нечто среднее между корсетом и бюстгальтером. С этой сексуальностью пришла новая утонченность и даже соблазнительность. В коллекции было множество приятных на ощупь тканей, которые так и хотелось погладить - инкрустированный кристаллами шелковый фай, стеганый

172

сатин и огромное количество вельвета - самого "тактильного" материала из всех вышеперечисленных. Принты стали более хмурыми, угрюмыми - в них появились темно-синий, фиолетовый, оливковый, мрачный шартрез и яркие вкрапления малинового. Эрдем отбросил мотивы Джексона Поллока, однако в этот раз сдержанные разноцветные рисунки напомнили портрет работы Грэхэма Сазерлэнда, изображающий Хелену Рубинштейн во всем ее "баленсиагском" парчовом великолепии. Нет ничего более далекого от девичьей наивности. Было приятно (если не сказать больше) наблюдать, как Эрдем столь решительно выталкивает себя из зоны комфорта. То же самое он проделал и с одеждой, предложив увесистые свитера, изящные блузы, открытые вечерние платья (будучи полной противоположностью обычным эдвардианским фантазиям в стиле "Комната с видом", они вызывали огромное восхищение) и даже пару брючных костюмов безупречного кроя. Очень хорошо для бизнеса Моралиоглу то, что с подобной коллекцией - зрелой, многогранной и просто сногсшибательной женщиной Erdem может (и должна) быть каждая.

173

Images courtesy of Erdem

giles

Сексуальность вовсе не подразумевает обнаженность. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на коллекцию Giles - самое "закутанное" шоу из всех, что мы видели на неделе моды, и, без сомнения, самое сексуальное. Пожалуй, слово "сексуальность" подходит здесь не вполне: в этом сезоне чувственность Дикона имела нетрадиционный уклон - в шелковых облегающих платьях с открытой спиной, с надетыми под них блузами с гофрированными воротникамистойками, или в затянутом корсетном платьефутляре из телячьей кожи, такой тонкой, что через нее просвечивали соски модели, чувствовалось нечто большее, чем простое противопоставление святости и распутства. Вдохновение было скорее абстрактным - как и всегда у Джайлса Дикона, одного из тех дизайнеров, которые могут взять за основу такие разные темы как викторианская истерия, "Наказание леди Джейн Грей" Поля Делароша и образы сексуальных красоток в туфлях на тонкой шпильке Аллена Джоунса, и объединить все это в убедительное творческое видение. В этом сезоне лейтмотивом Дикона была идея "не аскетизма, но аскетичного". Похоже на игру слов из лексикона минималистов, который мы слышим на протяжение последних двух сезонов, однако интерпретация Дикона гораздо богаче. В нее вошли пояса-корсеты из шерсти, создающие эффект осиной талии, церковные орнаменты и роскошные узоры пейсли, длинные, обви

174

вающие тело юбки с иллюстраций Винсента Бёрдсли, образующие вокруг тела головокружительный вихрь тканей, и несколько бальных платьев из ткани с эффектом клоке, появление в которых опорочило бы саму Лизу Фонсагривс-Пенн. Эти темы объединяет один и тот же визуальный язык, и именно поэтому они так хорошо сочетаются друг с другом. Дикон сделал фетиш из завязанных глаз истязаемой Леди Грей - ее лицо, нанесенное на несколько длинных шелковых платьев, выглядело довольно странно. Заостренные туфли на шпильках и бондажнообтягивающая кожа наводили на мысль о женщине-госпоже, самым наглядным примером был изящный юбочный костюм в стиле 50-х из лайки телесного цвета, вызывавший в памяти одновременно "Безумцев" и "Молчание ягнят". Весь этот козий мех наводил на мысль о притягательно-отталкивающей сути "Мехового завтрака" Мерет Оппенгейм. Возможно, в шоу Дикона можно увидеть слишком много аллюзий, однако в сезоне по большей части лишенном скрытых значений, было приятно найти коллекцию, которая с легкостью решила столь непростую задачу - сохранить баланс между продуманностью, богатыми ассоциациями и затейливой многослойностью и не стать при этом вымученной.

175

Images courtesy of Giles

RETROPROSPECTIVE photography osma harvilahti

176

Vest and shawl Helen Yarmak, Dress Vassilisa, Thigh-highs LaQua Smith

177

Hood LMN by Lamin Marong, Shirt Michael Kors

178

Vest and shawl Helen Yarmak, Dress Vassilisa, Back jacket ACNE, Grey jacket Nina Koivusalo + Lamin Marong, Skirt Karen Miller

179

Style and Props Heidi Marika Urpalainen Hair and Makeup Marina Lavenius Model Ella @ Brand

mark fast

Перед шоу Марка Фаста поговаривали о том, что будет показано нечто "новое". Однако на лондонской неделе моды, скупой на идеи - и еще более скупой на новые идеи - эти слухи были восприняты с долей недоверия, тем более, принимая во внимание послужной список Фаста. В конце концов, он дизайнер менее "устойчивый" и более настойчивый в продвижении своего особого (читай: единоличного) видения. Короткое, яркое, обтягивающее, с дырками - Фаст оправдывает свое имя, когда дело доходит до резюмирования его эстетики. В коллекции осень/зима 2011 Фаст и вправду показал нечто новое. Он показал пальто. Собственно говоря, с десяток пальто - из кожи и шерсти, обвернутых и затянутых вокруг тела, всевозможных форм и конструкций. Был укороченный спереди черный кожаный тренч в духе "Матрицы", экземпляр бордового цвета с вязкой "гармошкой", а открывало показ весьма примечательное шерстяное пальто с запахом, с огромными плечами из распушенных шерстяных шариков в стиле Montana, Mugler или Alaia. В чем причина столь радикального преображения? В программке были написаны возвышенные слова о "волке в овечьей шкуре" - спешу отметить, в отношении коллекции, сшитой из шерсти мериносов, сие утверждалось без кап

180

ли иронии. Тем не менее, в этом сезоне замысел Фаста и впрямь соответствовал данному концепту - грубость, которой была противопоставлена некая нежность. Взгляните хотя бы на первый наряд показа и присобранные "оборки" из шерсти на фирменных облегающих платьях Fast. Эксперименты с кожей были, предположительно, составляющей "волка" - еще несколько неуклюжих поклонов в сторону Montana; тем не менее, у них были достоинства, особенно свободный и широкий крой, выделявшийся на фоне плотно облегающих вечерних платьев. Последних по-прежнему было много, однако в этот раз они были лишь частью коллекции, а не единственным ее элементом, и поэтому вновь были желанными. Разумеется, не все вызывало восхищение - Фаст не всегда может провести тонкую грань между вкусом и безвкусицей, но все же не пристало указывать профессиональному фэшндизайнеру на то, что дамская шапка-"пуховка" с торчащим во все стороны мехом в комплекте с платьем-свитером, больше похожим на отбракованную одежду из линии YSL Variation 80-х годов, - не самая лучшая находка, если, конечно, ты не консультант по одежде для ремейка "Бестолковых". "Восхитительным" в этой коллекции не назовешь ничего. Но было уже лучше. Для Фаста - высокая похвала.

181

Images courtesy of Mark Fast

peter pilotto

Бренд Peter Pilotto идет в авангарде лондонской революции принтов; теперь подсчитайте, сколько дизайнеров, специализирующихся на чем угодно, "взорвались" фейерверком орнаментов и рисунков (мы говорим обо всем - от платьев, стоимость которых исчисляется четырехзначными суммами, до корпусов iPad), и вы поймете, что сподвигло Кристофера де Воса и самого Питера дистанциироваться от прежнего фирменного стиля. В коллекции осень/зима 2011-12 нет сногсшибательных цветов и ярких сочетаний принтов, вместо них - простая, строгая графичность. Говоря о явном стремлении к сдержанности, не будем упоминать бренд на "с" ( да, Celine), между тем, в первом наряде - элегантном белом пальто с лишь тонким намеком на рисунок на подкладке в комплекте с брюками и перекрученным банально-сентиментальным верхом, - звучали нотки Фило. Те же витиеватые драпировки были повторены в нескольких туниках, однако пальто было ведущей темой - черного цвета, с бирюзовыми вставками, иногда с проложенным поверх

182

воротника вельветом. Элегантные, строгии линии - это пальто могло быть творением любого из миланских домов мод. Возникает вопрос - что же было от Pilotto в этих строгих офицерских пальто, да и во всей этой урезанной, упрощенной коллекции? Несколько сдержанных принтов по мотивам русского конструктивизма и ограждений-сеток с перекрученными формами в горчично-медовом и бордовом. Но и они местами теряли цвет, будто их стерли как на известном рисунке Роберта Раушенберга; говоря примитивно, они словно выцвели после выварки. Двойная, тройная длина и нагромождения юбок, брюк, туник и пальто были реализованы искусно - с таким морем тканей управиться непросто, и эти наряды были одним из лучших воплощений данной идеи на лондонской неделе моды. Тем не менее, саму идею мы видели, и не раз. В целом, коллекции не хватало индивидуальности, не оставила она и большого впечатления, а раньше, хорошо это или плохо, - в адрес Pilotto подобное обвинение бросить было нельзя.

183

Images courtesy of Peter Pilotto

chanel

Взглянув на подиум некоторых дизайнеров, можно составить начальное представление о тематике коллекции, получить первую подсказку - какую одежду нам предстоит увидеть. Подмостки из необработанного дерева знаменуют возврат к природе; сверкающий салон - предваряет показ буржуазного возрождения. В коллекциях Карла Лагерфельда для дома Chanel все более прямолинейно: если сцена оформлена в виде айсберга - жди шкур эскимосов, в виде утопающего в розах домика - будет пастораль. Одним словом, подиум в шоу Chanel играет роль "упаковки", и наряды полностью ей соответствуют. Подиум Chanel был черным, и - о чудо - такой же была почти вся одежда, показанная на нем. Поднимающиеся в воздух клубы горячего пара, усыпанная "тлеющим вулканическим пеплом" сцена, модели в рабочих одеждах, ступающие по шатким деревянным подмосткам. Шахтерские робы в интерпретации Лагерфельда? Да, в коллекции было много комбинезонов - в версии Лагерфельда они были обшиты крошечными блестками, украшены ажурными кружевами и английским шитьем. Коллекция была хаотичной, что не характерно для Chanel. Лагерфельд воспринимает дом Chanel как площадку для игр: здесь он может жонглировать миллионами идей, игнорировать тенденции, заново изобретать велосипед, зная при этом - его положительный настрой всегда поддерживается положительным балансом на счету Chanel. Убедительно-положительным на бумагах, и бесконечно-положительным, когда дело доходит до бездонных "закромов" дома.

184

Какие свежие идеи показал нам сегодня Лагерфельд? Да, в комбинезонах было чтото новенькое - сложно представить, каким образом они согласуются с общим настроением сезона, но верно одно: Chanel - единственный бренд, где вы сможете подобрать к шикарным костюмам из букле (которые шьют все остальные) усыпанные блестками комбинезоны. Разумеется, Лагерфельд предложил их великое множество. Иные куртки были перекроены на плащи - черные, белые, иногда "присыпанные" красным. Один из плащей был накинут поверх блузки с высоким гофрированным воротником и переливающимся бирюзовым бантом на шее. Он выбивался из общего ряда - и вряд ли соответствовал шахтерскому настроению кутюрье, в отличие от грубой мужицкой щетины Баптисте Джабикони, - и тем не менее, выглядел шикарно. Как и всё в коллекции - для определенных покупателей. В этом суть Chanel от Лагерфельда: понастоящему современная мода должна оставлять право выбора. Время дизайнеровдиктаторов миновало раз и навсегда: сегодняшние нескончаемые, неустанные дебаты о подолах забавляют лишь потому, что возвращают нас в далекое прошлое - в них уже нет подлинной озабоченности насчет "обнаженных бедер" или "стреноженных ног". О крое Лагерфельда стоит сказать отдельно: как и всегда, все без исключения платья, юбки, брюки и даже комбинезоны сидели на моделях идеально. Не было ничего, что не подошло бы для гардероба современной женщины (или мужчины, хвала Баптисте). "Современный". Это слово вновь и вновь приходит на ум, когда смотришь шоу Лагерфельда. И оно же приветствуется.

185

Images courtesy of Chanel

jean paul gaultier

Стремление к эффекту "epater les bourgeois" не просто modus operandi Жана-Поля Готье, это смысл всей его жизни. Сколько французских слов! Однако Готье они вполне подходят - он взял их за основу своей абсолютно "французской" коллекции осень/зима 2011. Именно французский звучал в зашифрованных клише элегантности; французский был языком утонченности с налетом пыльного провинциального шика; исконной француженкой была и первая модель - Валери Лемерсье, французская актриса, которой, если кто не знает, уже за сорок. Тем из нас, кто не является франкофилом, ее имя ни о чем не говорит - обратитесь за разъяснениями к Google. Готье решил пустить в ход старые излюбленные приемы - он выстроил коллекцию осень/зима 2011 вокруг степенной и старомодной концепции "французской моды". Слово "старомодная" здесь очень кстати - Готье "взбил" волосы моделей в высокие, пышные, седые прически - как у les grande dames из парижского высшего общества, - и выпустил на подиум в нарядах, характерных для верхушке среднего класса Франции. Неудивительно, что эти наряды были ремейком величайших хитов моды - трикотажного костюма Chanel, юбки-карандаш, тренча и шелковой блузки с завязанным на шее бантом. Но

186

зачем модели совершали странные картинные движения, стягивая перчатки и наугад сбрасывая одежду, отчего подиум стал выглядеть так, будто посреди него взорвался один из тех самых обшитых соболем чемоданов на колесиках? Похоже, об этом знает лишь Готье. Впрочем, эти действия вполне логичны, если рассматривать коллекцию как эксцентричную интерпретацию давней традиции кутюрье сбрасывать пиджаки для лучшей демонстрации одежды своим клиентам. Эксцентричность - текущая тема Готье; jolielaide - некрасивые красавицы - привлекают его не меньше, чем чем jolie-madame. Можно предположить, что именно первое понятие легло в основу самых странных, спорного вкуса, нарядов коллекции, например, трикотажа в рубчик с люрексом и разноцветной парчи из бабушкиного сундука. Он часто исключает эту одежду из своих шоу (по крайней мере, для прет-а-порте), или прячет за театральным весельем. Несколько ритмичных линий на идеальном тренче, строгие костюмы с юбками, скроенные с непринужденной легкостью, и шелковая блузка мятного цвета под темно-синим смокингом в комплекте с безупречными черными брюками - классика, как и лучшие ансамбли Yves Saint Laurent. В высшей степени буржуазно, и в высшей степени шикарно.

187

Images courtesy of Jean Paul Gaultier

Exterface is Stephane and Julien.

A photography duo popular for their balancing acts between the darkest fantasies and stunning sexuality. They do not photograph, instead they imagine first, and, then work meticulously to bring these "wild" ideas to existence. Art direction, post-production, design and styling - a normal studio would

exter

188

have a large team devoted to these essential elements of a successful fashion editorial, yet for Stephane & Julien normal is trivial. They are "super-men", "super-humans" - a topic they often reference in their works. In the world, where fetish is often a taboo, they embrace every dimension of it, elevating it to art, one powerful image at a time.

face

189

You photograph for magazines, but you also have a strong presence on the Internet with your Web site. Do you see a difference between the two mediums in terms of the presentation of your work?

We don't see much difference between the Internet and the magazine medium. As our original formation was graphic design, we started photography having a very graphic vision, either for our pictures or for their presentation. We basically took the Internet, our Exterface website, as a great and valuable medium, displaying our work just as we wanted, between an exhibition and a magazine editorial but without limits, constraints or censure.

We can do as many projects, pictures as we want, show anything and everything, we're like our own clients! As artists we of course love and need to be free and liberated in what we do. When it comes to magazines, we simply have to conform ourselves to the demand, to the public, to the support. At first we thought it was sort of compromising but we manage to keep our freedom, our vision, and apply it to fashion. We're really proud of that! It's kind of funny, because nowadays magazines get more and more digitalized, some are even only released digitally, so it seems that press and Internet finally rejoins, we've come full circle now!

What are the creative rewards of photography in Europe?

Rewards really don't get our attention and they don't seem to be that relevant nowadays, even more in fashion photography. Anyway in France, one of the most prestigious prize was the Grand Prix National de la Photographie, which rewarded major photographers such as BrassaĂŻ, Ronis, Bourdin, Goude and even Newton. Still in France today, we have the famous Prix Henri-CartierBresson rewarding photojournalism. There is also the Prix Picto for young new talents in fashion photography. The biggest European creative reward is definitely the Cultural Prize from the German Photographic Society, photographers such as Man Ray, Lagerfeld, Hockney and Tillmans have been honored over the years. In Sweden, the Hasselblad Award grants an award to a photographer recognized for major achievements: Cartier-Bresson, Penn, Avedon, Sherman, Goldin, to name a few.Â

190

Some people are questioning whether, in an era when information is disseminated so quickly, fashion shows still matter. As someone who is so closely related to fashion, do you think fashion shows are still an important and effective method of presentation?

If it's called a show, that is for a reason. It is an artistic performance in its own kind. An event that showcases a collection, brings it into reality with the creator's statement. As fashion shows are originally about getting public and press attention, fashion brands have to make exceptional, spectacular and phenomenal shows to stay attractive and credible. We find those shows really interesting because they contribute to the brand image and also to the collection impact. They are more and more like artistic installations, theatrical and musical productions featuring technological components, performances, video screens, etc.

This isn't an elite reserved attraction anymore, this is something that people can really relate to.

Can you envisage a different method of presentation than a fashion show? Perhaps involving new media?

Several designers have experimented different method of presentation lately: Burberry with a 3D Projection, Viktor & Rolf with their virtual fashion show and the Coco Rocha clones, Victoria Secret fashion and very musical shows, the Bernhard Willhelm living sculptures, Gareth Pugh with his fashion and psychedelic videos, we also think of the Kate Moss holograms for Alexander McQueen, his last and phenomenal living couture collection "Plato's Atlantis" was the epitome of this intertwined media fashion shows new generation: live-streaming, special video backdrops by Nick Night, video cameras installation, first international airing of the Lady Gaga's song "Bad Romance."

The concept of total work of art for a fashion show is something that really fascinates us, because this is not only limited to clothing but it's like a global creative expression, combining the brand spirit and the creative director's vision on every level. A more sensitive and less marketing driven fashion experience, a new world!

191

How do you think technology-tweeting, blogging, social media, etc.-has affected fashion? For better or worse?

It has affected fashion in a way that it has become more and more accessible and immediate, which is positive because we think fashion just like any artistic expression should be experienced by everyone. If you want to know what the trends are at a specific time, it's possible! On the other hand, as anybody can see it and give his opinion on it, it's all about "likes and dislikes" just like any consummation product. But this isn't only specific to the fashion world, this happens also in the music industry or movies. We can't really resent that evolution, just because we used it and still do, we are all about forums, blogs and news - maybe that contributes to make the photographers we are today.

Which European designer or designers working today do you most admire, and why?

Alexandre Vauthier, a friend and without a doubt the designer we admire and worship the most.

We totally connect to his powerful, sexy and glamour vision of woman. Besides, his radical, graphical and technological work creates an amazing crossover between a "femme fatale" and a superheroine. It's all about lust and power!

We love the work of Galliano for Dior, he gives a extravagant and refined accent to the New Look silhouette. Jean-Paul Gaultier's cultural impact is amazing, we can't forget the cone-bra he did for Madonna, his boy-toy approach… We admire his anticonformism for genders. Tisci's creative direction for Givenchy menswear is very exciting, dark, minimal and sensual, we particularly enjoy his use of fabrics like leather and lace. Even if he is no longer in this world, the conceptual and contemporary approach of McQueen to the fashion world, his sensitive and flamboyant art with a unique sense of mise-en-scene.

192

What excites you about the future, personally or in terms of fashion photography in general?

Reconciling the man and his sensuality and also keep developing his influence in comparison to women, on fashion and on photography. We think a sexual or sensual man is not necessarily a homosexual. This is what our occidental societies tell us, this is "too gay", this is discriminative and hypocritical.

What is more important in your work: sex or fashion? Can one exist without the other?

One goes along with the other for us. In a way that we can't conceive any picture without sensuality.

First because this is something that totally inspires us and also because we consider it as language that transcends a model, that makes him or her glorious, strong and timeless.

What about male sexuality that inspires so much of your work?

We love the male, we love the male body. We're quite obsessed by this sort of injustice going on with the male nudity, compared to the female one, which is totally accepted, used and abused. So in our process as artists, there has always been a need to expose the male as a sexual and iconic figure.

How much of your work is fantasy? Reality?

Fetish?

We can qualify our work as neosurrealistic, between reality and fantasy. Our pictures and stories are like illustrations of dreams imagery or coming from the subconscious mind. We want our models to be fetishizable, raised as icons, idols or cult figures. In a way this is between sex and religion.

193

ama

194

zon

195

196

197

Brooch (worn as a head piece), cristal necklace and bracelet with ring ON AURA TOUT VU / Yellow gold and coral bracelet and earrings GINGER MC GANN

198

Rhinestone necklace SHOUROUK / Velvet and sapphire necklace GINGER MC GANN (both worn as a head piece) / Rhinestone necklace ALEXANDRE VAUTHIER / Rhinestone necklace IMAU / Yellow gold braided necklaces HELLES

199

Sapphire pendant with emeralds GINGER MC GANN / Gold leather sleeves JEAN CLAUDE JITROIS / Golden porcelain bracelet PATRICK MOULIN / Rhinestone cuff ALEXANDRE VAUTHIER

200

201

Crystals, rhinestone and fur necklaces ON AURA TOUT VU / Black porcelain cuff PATRICK MOULIN

202

Embroided headpiece JANTAMINAU / Necklaces (worn as head piece and chin piece) SHOUROUK / Porcelain necklace PATRICK MOULIN / Embroided lace plastron GEORGES CHAKRA COUTURE / Leather gloves ESCADA / Porcelain cuff PATRICK MOULIN

203

Art direction and photography: Exterface Fashion editor: Nicolas Chicanot Make up: Jacques Uzzardi / M.A.C Cosmetics Manicure: Sandrine Bo / Peggy Sage Model: Anna Marszewski

yves saint laurent

Коллекции Yves Saint Laurent посвящены одной неизменной теме: Yves Saint Laurent. И правда, зачем смотреть по сторонам, если у твоего дома есть все необходимое (включая легендарность)? Маятник моды качнулся немного назад, в сторону Balenciaga, однако Yves Saint Laurent, как и прежде, остается большим источником вдохновения для многих дизайнеров. И, не в последнюю очередь, для Стефано Пилати. Он отдал дань уважения истории дома, поигрался со стилизациями, в какой-то момент скатился до прямой пародии, и теперь чувствует себя комфортно в огромной, непомерно густой тени, отбрасываемой господином Ивом Сен-Лораном. Но способствует ли чувство комфорта рождению истинно великой моды - это уже совсем другой вопрос. В прошлом сезоне Пилати сделал реверанс в сторону возрождения - воскресил величайшие хиты дома Yves Saint Laurent (порой ничего особо не меняя). В коллекции осень/зима 2011-12 дизайнер вновь принялся за свое - переработал YSL старого в YSL нового - очередное сознательное обращение к прошлому. Впрочем, в этот раз взгляд не был кристально чистым. Показу определенно не хватало логики и целостности: в нем было всё - от офисных костюмов в классическую клетку а-ля "принц Уэльский" восьмидесятых - до ткани в горошек и струящегося шелкового атласа, в котором, в котором безошибочно узнавался Yves Saint Laurent 70-х. В тот момент, когда на подиуме заструился белоснежный шелк джерси, распушились страусовые перья и появился брючный костюм Бьянки Джаггер, ощущение, что зрители находятся не в Le Sept, а в Studio 54. Отдельные моменты шоу заставили вспомнить коллекцию Тома Форда для Gucci, и от этого показ потерял в значимости, однако уровень "гламура" достиг пика. Почти. Большего внимания заслуживала дневная одежда - в ней ощущалась более твердая рука, чем в вечерних комплектах, и она, вне всяких сомнений, была гораздо современней. Выделялась очаровательная неуклюжесть и громоздкость

204

силуэтов, порой в буквальном смысле - в многочисленных "застывших" округлых линиях плеч и платьях-колокол. Они напомнили первый гамбит, сыгранный Пилати для дома Yves Saint Laurent в 2004 году; как ни странно, тяжесть этих форм освежала - посреди всеобщей "гладкости", родом из утянутых в талии платьев 50-х, чистых научно-фантастических линий 60-х и продолжающегося (с 1994-го) минимализма, который смотрится восхитительно. Совершенство может быть скучным, а причудливость, даже громоздкость объемных плеч, которыми Пилати утяжелил платья и маленькие, подсевшие куртки-бомберы, непосредственное соседство объемных и лаконичных форм, неудобная посадка на фигурах выглядели привлекательно. По крайней мере, со стороны. Но какая женщина заплатит большие деньги, чтобы испытывать неудобство и неловкость? Отдадим Пилати должное - то, что он пытался сегодня создать, чертовски трудно демонстрировать: jolie-laide, некрасивая красота, называют это французы. Некоторые из нарядов Пилати выглядели просто некрасиво - взять хотя бы темно-фиолетовый, цвета виноградного сока, стянутый цепочкой пиджак, блузку из дешевого на вид блестящего атласа, с широкими рукавами, стянутыми у запястья, или рукава в форме луковиц на легкомысленном детском сарафане, испещренном "шрамами" тяжеловесного твидового рисунка, того самого, который украшал и головокружительное ярко-синее миниплатье. Ив Лоран искал - "Le silence des vêtements, le mellieur silence des vêtements", а в этих кричащих, вызывающих комплектах не было и намека на приглушенность - особенно рядом с почти не показанным костюмом из шерстяного твида, который еле-еле проглядывал из-под шубы. Показ оставил после себя главный вопрос: совместим ли подобный эксперимент, пусть даже интересный концептуально, с брендом Yves Saint Laurent? Может быть, он уместен "сейчас", но уместен ли он "здесь"? Вы будете правы, сказав, что в коллекции нет гармонии. Почти словарное определение этой коллекции от Yves Saint Laurent - дисгармония.

205

Images courtesy of Yves Saint Laurent

haider ackermann

Хайдер Акерманн из тех дизайнеров, которые не склонны к резким переменам - он эволюционирует неспешно, шаг за шагом, постоянно совершенствуя свой образ и плавно переходя от сезона к сезону. Дизайнер был под пристальным вниманием мира моды почти все десятилетие, но только сейчас мода подхватила идеи, которые он демонстрировал добрых несколько сезонов, и сегодня, в один из тех чудесных, идеально совпавших моментов он создал именно то, что хотелось увидеть.

мужского кроя поверх шелковых платьев в пол, нотки запада и востока в мужских байкерских куртках из толстой кожи, накинутых поверх похожих на кимоно платьев из однотонного шелкового крепа. В какой-то момент эти цвета поглотили все внимание: гармоничные, но в то же время характерно восточные сочетания цвета морской волны, иссиня черного, пурпурного, ярко-красного и синего "электрик". Они были насыщенными, даже дерзкими, но не чрезмерными.

Длинные линии, множественные изгибы, словно "прилаженная" к телу, перекрученная вокруг него одежда - все элементы коллекции выглядели невероятно сложными. Скорее всего, и сшить ее было непросто, вместе с тем, в исполнении чувствуется уверенная, твердая рука, благодаря чему все эти аэродинамические, нарушающие законы гравитации изгибы смотрятся абсолютно естественно. Дизайнер продвигает этот образ уже два года - теперь он кажется пророческим, принимая в расчет, как единодушно эксплуатируются нынче закрученные края; у Акерманна же была возможность их усовершенствовать.

Зачастую возникало чувство, что эти шелковые облачения - домашние платья, они спадали с плеч или держались на теле на одной-единственной лямке, обвитой вокруг обнаженного стана. Это еще раз свидетельствует о мастерстве Акерманна - он умеет раскроить скользкий шелк и обтянуть его вокруг тела, и одежда при этом не вызывает ассоциаций с дешевыми комбинезонами из гардероба садомазохистки. Скорее, хочется выразить искреннее восхищение, которое сейчас редко вызывают дизайнеры. Что объясняет гул одобрения, заслуженно завершивший звездное шоу Акерманна

встретились разные миры, или противоположности притянулись друг к другу - сила и женственность в комплектах, состоявших из курток

206

207

Images courtesy of Haider Ackermann

alexander mcqueen womenswear

Последние коллекции Ли Александра Маккуина запомнились тремя отличительными чертами - четким, графичным кроем, романтизмом и драматическим накалом. Его преемница Сара Бертон работала с Маккуином более десяти лет, и, возможно, знаменитый отточенный крой - отчасти ее заслуга. И если в своей первой коллекции она сделала ставку на романтизм, то для сезона осень/зима 2011 Бертон выбрала ослепительный блеск драмы. Место проведения было выбрано неслучайно: замок Консьержери, место заключения Марии-Антуанетты, уже было площадкой показа McQueen - его второго шоу в Париже в 2002 году. Это же место изначально должно было стать площадкой для презентации его последней коллекции чуть больше года тому назад. Но это история, а мерцающие неоновые огни, потрескивавшие как арт-инсталляция прежде чем ослепить публику бледным бело-голубым светом, выглядели более чем современно. Впрочем, не совсем: весьма прозрачным был намек на эксперименты Маккуина сделать из дефиле театральное шоу в конце 90-х. Но именно на такие рискованные шаги Бертон сделала ставку, и не ошиблась. Драматизм показа, однако, был сконцентрирован в одежде, а не в световом оформлении и сценографии (несколько мигающих флюоресцентных лампочек не в счет). Последние лишь подчеркивали легкость коллекции, похожей на дыхание Снежной Королевы и сотканной из слоев плиссированных, объемных шифона и тюля, мягкости необработанных краев, чуть заостренного силуэта. Лифы подчеркивали контуры тела от шеи до линии бедра, иногда словно затянутые жгутами, иногда будто созданные из кусочков Севрского фарфора (Марии-Антуанетте это бы понравилось), юбки ниспадали слоями драпировок, а метры органзы складывались в замысловатую форму пчелиных сот.

208

Платья в пол были также исполнены классического маккуиновского драматизма. Однако после того, как Бертон расширила их на уровне колена, плавные формы кринолина получили новое звучание. Получили его и почти все другие дневные предметы гардероба: четкие швы были подчеркнуты молниями, добавившими графичности замысловатому крою, который наверняка будет нарасхват. Козлинная шерсть и подернутый серебром лисий мех, словно морская пена выступающий на поверхности аккуратных твидовых костюмов в районе плеч, талии и по краю юбок, - тоже можно назвать типичным провокационным приемом в стиле McQueen. В конце концов, это зимняя коллекция, и то, что она напомнила коллекцию "стеклянного снежного глобуса", представленную Маккуином для зимы 1999 года, вполне допустимо. Тогда модели появились на подиуме в похоже отороченных мехом костюмах и танцевали на льду. Но не позволим ностальгии унести нас в прошлое, ведь Бертон, можно быть уверенными, устояла перед таким соблазном. Она использовала мех, чтобы создать эффект маскировки: он превратил моделей в хищных животных, и одежде почти удалось их приручить. Похоже, именно из этого концепта выросли все многочисленные путы: шоры и ремни на платьях, шнуровка на высоких сапогах пытались удержать животную натуру внутри элегантной одежды. Эти "сковывающие" детали придали коллекции мрачноватый налет безумия, который понравился бы Маккуину (если задуматься, не он ли сам стянул ремнем тонкие гофрированные платья в этом же месте 9 лет назад?). Однако, в то же время, мех смягчил фирменный жесткий силуэт, а невесомая органза сделала драматичные бальные платья воздушными, делая общее впечатление от коллекции созвучным свету неоновых лампочек: темнота, внезапно пробивающаяся сквозь свет.

209

Images courtesy of Alexander McQueen

TRANS Дарико Цулая

210

f or matio ns

211

Сегодня мы видим обворожительную невесту в платье от Готье, завтра перед нами элегантный юноша в костюме Marc Jacobs. Изящные черты лица, бледная кожа, длинные светлые волосы, энергия и грация в движении - минуту назад это женщина, мгновение спустя - мужчина. Пол для него - не биологическая характеристика и не культурная граница, а поле для игры. Квинтэссенция понятия "андрогин", 19-летний

212

Андрей Пежич заставил модный мир задуматься: станет ли новый тренд нашим будущим? Андрей Пежич, который родился в Боснии и вырос в Австралии, не стал следовать пока еще устойчивым традициям большинства культур и сковывать себя рамками одного гендера. Будучи моделью, навязываемыйобществом выбор идентичности - мужской или женской - он

предпочел не делать, с одинаковым успехом примеряя на себя как женские, так и мужские образы. И, по слухам, этот успех еще и весьма материален: зарабатывает Пежич как более высокооплачиваемые в модельной индустрии женщины.

213

Конечно, один лишь пример не позволяет говорить о тренде. Но Пежич далеко не одинок: на игре со сменой женских и мужских образов уже несколько лет успешно зарабатывают как модели, так и дизайнеры, и актеры. Саския де Брау, Кристиан Брилль, Данила Поляков, Аллен Рот, Мартин Кон - среди самых последних ярких имен. Актрису Кэтрин Менниг порой не отличишь от мальчика. Им подражают, и

юных моделей, готовых играть со своей внешностью, преображаясь то в женщину, то в мужчину, становится больше. О всех околотрансгендерных модных перевоплощениях даже издается отдельный журнал - Candy. На его страницах мужчины носят корсеты и макияж, пусть далеко не каждому из них, как Андрею Пежичу и другим юным моделям, удается замаскироваться под другой пол. Но право играть с ним у них уже не отнять. Предысторию вопроса можно вести от самого Шекспира, когда женщин в театре играли мужчины. Однако, эту условность театральная публика принимала как данность: зрители договаривались верить, что персонаж, пусть и играет его мужчина, - женского пола. На показе Готье мы воспринимаем Пежича практически как девушку, а не транссексуала, уговорившись верить, что видим женскую коллекцию, а не мужскую. Получается, мы словно вернулись в XVI век, с тем небольшим допущением, что мужчине право играть женщину пришлось завоевать снова. И игры эти вызваны уже не внешними обстоятельствами, а внутренними потребностями и новым уровнем свободы. Поэзия Цветаевой, проза Вирджинии Вулф, по признанию читателей и критиков, содержали в себе черты андрогинности. В 70-е андрогинная внешность и эксперименты с макияжем сделали Дэвида Боуи и других известных музыкантов, например, Пи-Орриджа, нарушителями общественного спокойствия. Еще бы, ведь веками укоренившиеся модели поведения были нарушены самым эксцентричным образом. А в начале 90-х Тильда Суинтон - обладательница вполне андрогинной внешности - сыграла мужские и женские воплощения Орландо в одноименном фильме по роману Вирджинии Вулф, и это, конечно, уже никого не шокировало. Американский психолог Сандра Бем одной из первых стала изучать психологические особенности андрогинов еще в 70-е, отметив, что "психологические андрогины" гораздо более приспособлены к эффективной работе и коммуникации, так как выбирают наиболее адекватный ситуации тип поведения - ближе к маскулинному либо же к фемининному. Увольнять подчиненных твердо и решительно, и в то же время искренне умиляться играющим котятам

214

- примерно так, в примитивных ситуациях, выглядит этот микс гендерных характеристик. В мире моды андрогины становятся универсальными моделями - внешне, косметически они то воплощают идею женской коллекции, то надевают мужской костюм. Однако влияет ли это на выбор идентичности тех, кто ориентируется на подиум в выборе одежды? Скрывающийся под псевдонимом Friedrich Gray австралийский дизайнер Бен Поллитт, кажется, создает свою одежду для тех, кто легко может вжиться в любую роль: его мужчины носят юбки, но не теряют мужественности, его одежда на вид лишена пола, но подчеркивает как мужественность, так и женственность того, кто их носит. Стиль "унисекс", когда-то казавшийся революцией, сейчас кажется вполне традиционным: одни и те же вещи, которые можно продать и женщинам, и мужчинам - это отличный маркетинговый ход для массовых производителей, а для потребителей - возможность не выбирать одежду, акцентирующую половые различия, и оставаться "в тени", не совершая определенного выбора. Андрогинность же подиумных моделей - это призыв к самим потребителям стать "унисекс", покупать одежду "противоположной половой принадлежности" и чувствовать себя в ней комфортно. Так или иначе, модный бизнес остается в выигрыше. Различия между полами медленно сводятся в западном обществе на нет, и немалую роль в этом сыграли, конечно же, феминистские движения и инициативы по защите прав человека. Равенство перед законом и обществом словно ведет нас к абсолютному равенству: женщина = мужчина. В мире, где психологические и поведенческие различия между мужчиной и женщиной стираются, выигрывают люди, умело сочетающие самые сильные стороны маскулинности и фемининности. Твердость, где это нужно, проявление чувств, где это уместно. Возможно, это то самое движение по пути к совершенству человека из научно-фантастических романов. Трансформации внутри не могли не повлечь трансформации снаружи. Мир моды, как пророк изменений социальных, сигнализирует: свободы становится еще больше.

215

john galliano womenswear

в марте 1994-го мне было всего одиннадцать, поэтому я не могу рассказать из первых рук об эпохальной осенне-зимней коллекции Джона Галльяно, которая была показана в заброшенном особняке, принадлежавшем светской даме Сао Шлюмберже (об этом событии я знаю разве что по плохого качества записи на засмотренной до дыр видеокассете, которую я долго хранил, когда мне было двадцать с небольшим). Могу представить: наверное, тот показ был похож на шоу Джона Галльяно осень/зима 2011. Впрочем, атмосфера была совсем другой. Тогда, в 1994-м, витало настроение эйфории, Галльяно балансировал на грани ошеломительного успеха - чтобы заявить миру о своем гении, он на последние деньги сшил несколько потрясающих нарядов. Сегодня его небольшая коллекция вновь захватывает дух, однако в этот раз мы видим не начало взлета Галльяно - такое чувство, что мы стали свидетелями самого низкого спада в его карьере. Или, возможно, в жизни. Месье Галльяно не вышел в конце шоу на поклон - второй раз за неделю он отсутствовал на показе одежды, в которой безошибочно читался его почерк. Имя John Galliano не просто значилось на ярлычках, оно было любовно "вшито" в каждый шов. Если рассматривать эти одежды как выражение таланта Галльяно, то они были безупречнее, чем все показанное на шоу Dior в начале этой недели - обшитые мехами вечерние пальто, воздушная пена раскроенного по косой шифона с нанесенными на него цветочными узорами и вышивкой, прелестные сочетания цветов, изящное исполнение, утонченное мастерство. Все это на протяжении многих лет было отличительными чертами стиля Галльяно эти творения не стали лучшими из всего, что он когда-либо создал; но это только потому, столь многие его наряды были столь великолепны. Скорее, не законченная коллекция, а мимолетный, дразнящий взгляд на то, какой она могла бы быть. Изначально показ Галльяно должен был проходить в La Coupole, ресторанчике на Левом берегу. Может быть, именно поэто

216

му зрителей сегодняшнего показа, проходившего в шикарном салоне на авеню Фош, рассадили вокруг столов посреди "хламья" - старых вещей, которые рождают определенные ассоциации; Галльяно украшает ими шоу уже много лет - ветхие стулья времен Людовика XV, страусовые перья, подвязанные шторы, мерцание свечей и тому подобное. Были и свежие штрихи: несколько скользких юбок из латекса и виниловый тренч со вставками из прозрачной органзы показали сексуальную, провокационную сторону Галльяно - того самого Галльяно, который в 1995-ом оголил в тугом корсете груди Наоми Кэмпбелл, того самого Галльяно, который вернул одежду в мастерские Givenchy, многократно повторяя: "Еще короче! Еще туже!". Волосы моделей, уложенные щипцами, губы, подкрашенные красной помадой. Шляпы - изящные, нарядные изделия Стивена Джонса. Тем не менее, вся коллекция рождала чувство не нового сезона, а последнего вздоха - она была практически полным повторением последнего восхитительного шоу Галльяно, во время которого с потолка сыпались золотые конфетти, и, казалось, что он вернул нас туда, откуда начал - совершающие театральное действо супермодели, крайняя эксцентричность, слившаяся с высоким искусством в высшем проявлении моды. Если проводить параллель с музыкой, каждый из его величайших хитов стал бы платиновым. Сегодняшние ансамбли были прекрасны. Никто и не спорит. Если отложить в сторону весь этот цирк СМИ вокруг высказываний, которые могут отражать или не отражать потаенные, крайне оскорбительные взгляды Галльяно, если отложить в сторону "гнусные" слова, или мысли, или поступки Галльяно - в одежде чувствовался артистизм и наслаждение от творческого процесса. Она напомнила мне не о тяжелейших, а о лучших временах, лучших моментах Галльяно. В коллекции не было ничего нового. Но она была, несомненно, прекрасной, придуманной выдающимся художником, и, хотя это не оправдывает его действий, она, безусловно, заслуживает того, чтобы ей аплодировали как таковой.

217

Images courtesy of John Galliano

victor & rolf

Голландцы Виктор и Рольф, безусловно, лучшие авангардисты парижской недели моды. Так умело создавать визуальные образы в своих коллекциях способны далеко не все дизайнеры. Наверное, кредо модного дуэта лучше всего отражает фраза: “Еcли есть идея, есть и воплощение”. Лейтмотивом осенне-зимней коллекции 2011 стала тема кровопролитных крестовых походов в средневековой Европе. Вот с грохотом падает подвесной мост, и по подиуму начинают маршировать модели, одетые в безупречно скроенные наряды, похожие на военную амуницию в постмодернистском исполнении. Юбки с гофрированными складками идеально сочетаются с выполненными в том же духе округленными вставками на плечах, плавно переходящими на рукава и спускающиеся к манжетам. Пожалуй, эти складки - главный тренд грядущего сезона. Цветовая палитра коллекции была ограничена строгими цветами - белым, красным, черным и серым. Это цвета войны, заверяют нас дизайнеры, где красный символизирует кровь, серый - сталь, черный - меч, а белый - голубя мира. Или это все же цвета Кока-Колы, поп-культуры и общества потребления? Давайте

взглянем

на

вещи

объективно.

218

Утяжеленные шерстяные пальто, в разнообразии представленные на подиуме, будут выгодно смотреться в магазинах. Хороший крой и те гофрированные складки, которые Хорстинг и Снорен так умело подобрали на брюках, выглядят ярко и надолго остаются в памяти. От вещей остается впечатление, будто они, как спираль, легко обтягивают тело. Красные пояса поверх туник перекликаются с клоунским макияжем, который делает моделей похожими то ли на Умпа Лумпов из "Шоколадной фабрики" Тима Бертона, то ли на жертв солярия. Коллекция в целом напоминает скорее маскарадные костюмы, но никак не военные доспехи. На дворе 2011, а что-то подобное Вивьен Вествуд с успехом показала нам еще в 1988 году. Не покидает желание задать дизайнерам вопрос: в чем же был смысл их "крестового похода"? Был ли это марш против дурного вкуса? И стала ли коллекция действительно триумфом творческой идеи над желанием извлечь коммерческую выгоду, или большинство критиков просто оказались слепы? Ведь в первом ряду сам Ренцо Россо восторгался так отчетливо и громко. Критики так и не смогли прийти к единому мнению.

219

Images courtesy of Victor & Rolf

Д м и т р и й Ж у р а в л ё в Технологии стремительно развиваются, делая процесс передачи мыслей и идей от одного человека к другим всё более быстрым и удобным, и кажется, что телепатия скоро перестанет быть удобным атрибутом фантастических рассказов. Пока же будущее запаздывает, нам остается довольствоваться визуальными образами - самым ярким и эффектным способом выразить в доступной форме идеи дизайнера. Без фотографии, которая с распространением цифровых фотоаппаратов и интернета стала доступна всем - и художникам, и потребителям, - сложно представить современную модную индустрию.

Но так ли прост и очевиден процесс создания fashion story? Герой одной из статей нашего номера Джованни Бедин утверждает, что невозможно описать в двадцатиминутном интервью те триста, а может и больше часов, потраченных на воплощение однойединственной идеи. Конечный продукт, который мы видим на страницах журналов и в Интернете, - плод мучительных трудов, поисков фотографа, это результат, которого невозможно достичь без мастерства, таланта, дерзости и чутья, которое подсказывает, что именно понравится зрителю. Раскрыть продукт с лучшей стороны, проникнуть в него и вывернуть наизнанку - задача максимум не только для бизнесмена, но и для модного фотографа.

С этой задачей успешно справляется один из самых знаменитых фотографов России Дмитрий Журавлев, автор большинства фотосессий юбилейного номера Depesha. Нескончаемые выставки, публикации в глянце, плотный график съёмок российских знаменитостей, и, конечно же, съёмок для модных журналов - это всё, чем живет и дышит этот фотограф. Именно его - живую звезду российской fashion фотографии - мы расспросили о будущем индустрии, роли технологий и идеальной награде для фотографа.

220

Interview Dmitry Zhuravlev

221

Dmitry Zhuravlev

Существует ли разница между съемками для журнала и созданием фотографий для веб-сайта? Скажем так, это крайне разные, но одинаково приятные для меня сферы деятельности. Они крайне различны по многим параметрам: аудитории, скорости реакции на события, тактильным ощущениям и доступности из разных точек мира, но мне как создателю картин (фотографий) важны все эти аспекты. Просто здорово что люди наблюдают за моим творчеством, и не так уж важно где, в журнале или на сайте.

Какова главная творческая награда для русского фотографа? Для меня самая главная награда - это интерес людей из других стран, которые гораздо более избалованы. Они видели гораздо больше, росли и воспитывались в контексте плавного развития вкуса к искусству, культуре. Те официальные награды, которые можно получить в России, мне не совсем интересны, именно потому что не все русские "судьи" способны говорить на изобразительном языке, который мне хочется использовать в своём творчестве.

222

В связи с бурным развитием технологий и возможностей презентации различного контента, потеряли ли актуальность традиционные, "живые" модные показы? Если из показов устранить формальные, то есть большую их часть, то конечно же нет. Показы необходимы. Некоторые можно обсуждать и потом еще долго находиться под впечатлением от них, порой гораздо дольше, чем от большинства современных фильмов. Такие показы - это самостоятельный и интересный формат, в идеальном виде. Это такое приятное смешение нескольких видов искусств, что если бы его не было, я бы по нему скучал.

Чем же заменить те самые "формальные" показы?

Cовременные технологии открывают огромные возможности для развития самого жанра. Сегодня мы видим, с каким энтузиазмом происходит поиск новых решений, и я думаю, что сейчас очень интересное время в этом смысле. Традиционный показ, конечно, устарел, а вот то, во что он может перевоплотиться, меня лично интригует и радует. В этом перевоплощении и видео, и фотография, и всё остальное будут присутствовать, но не отдельно, а как часть общего визуального решения.

Interview Dmitry Zhuravlev

Вы считаете, социальные сети влияют на моду?

Что возбуждает ваш ум при мысли о будущем?

Социальные сети - это явление, повлиявшее на весь наш образ жизни, и конечно, мода не исключение. Я думаю, что всё новое - это здорово. А плюсы и минусы есть у всего. Тот факт, что у интересов и желаний людей теперь больше способов для реализации, это хорошо.

Мне очень нравится то, что все имеющиеся к настоящему моменту виды искусств смешиваются во что-то новое, а мы являемся не только свидетелями этого, но и непосредственными участниками. Меня вдохновляет то, что больше нет никаких рамок и можно реализовать любую идею в любом её виде.

Каким русским дизайнером вы сегодня восхищаетесь больше всего? Я не стал бы называть имена, это долго. Скажу, что мне очень нравятся все, кто у нас растёт. Есть уже известные персонажи, есть те, кто в процессе развития и скоро их имена станут узнаваемыми. Меня вдохновляет сама идея, что "мы" начинаем говорить на правильном творческом языке и поэтому нас начинают слышать те, кто говорит на нём уже давно.

223

Dmitry Zhuravlev

louis vuitton

Трансляции показов в прямом эфире, со скоростью света попадающие в Twitter обзоры коллекций и фотографии бэкстэйджа - потребляемая одновременно миллионами - и даже миллиардами - людей по всему миру, индустрия моды стала в наши дни одним из главных объектов вуайеризма. Не это ли заставило Марка Джейкобса обратиться к феномену фетишизма - и, в его случае, фети-шика - в коллекции Louis Vuitton осень/зима 2011? Пресс-материалы заботливо напоминали, что “фетиш” - термин не только из области секса, это еще и объект, обладающий сакральным значением и магической силой, которому люди склонны иррационально поклоняться. Звучит как всемирное поклонение моде в целом, и Vuitton в частности, разве нет? Джэйкобс в своей коллекции выразил данный концепт максимально ясно. С другой стороны, был и скрытый подтекст: сексуальность созданных дизайнером нарядов состояла не в игривой откровенности, а скорее в магии причудливых композиций, сочетающих, на первый взгляд, противоположные элементы и тем самым возбуждающие бесконечный интерес. Не включая пару моделей с поясами из лакированной кожи и полупрозрачными плащами, коллекция получилась в высшей степени строгой: твидовые костюмы в стиле 60-х с воротником "Питер Пэн" и большими пуговицами были наглухо застегнуты. Правда, в то же время на моделях были замечены фуражки, как у "Ночного портье", а двое, кажется, забыли надеть юбки, однако преимущественно коллекция попадала под определение "буржуа конца 50-х - начала 60-х". А эта эпоха, в первую очередь, территория культовой "Дневной красавицы" - словно желая подчеркнуть этот мотив, Джэйкобс продумал до мелочей сценографию показа: к подиуму модели поднимались в сопровождении консьержей на четырех лифтах. Двери каждого из них были оформлены характерными парижскими коваными решетками, в цветочном узоре можно было различить монограммы Louis Vuitton. Это тот случай, когда размещение символики бренда было выполнено на самом высоком уровне.

224

Северина, возможно, в своей первой инкарнации и носила YSL, но в 2011 она бы предпочла инициалы LV. Учитывая размах показа, который включал в себя 67 выходов (всего два коротких выхода довели бы концепцию до логичной цифры 69), невозможно позволить себе проанализировать каждую деталь и каждый образ в отдельности. Жаль, ведь каждая вещь действительно достойна отдельного разговора. Несмотря на соблазнительную (и достойную звания нового фетиша) "упаковку", новизна коллекции состояла в том, что все детали были идеально интегрированы в единый образ и служили единой концепции. Все комплекты были простыми и достаточно прямолинейными, отдельные предметы - костюмы, рубашки, свитера, словно из мужского гардероба саржевые пальто - легко впишутся в любой гардероб. Но сочетание текстур и деталей создало тот самый "фетишистский" образ, который отвлекал от конкретных материалов. Платье из вощеного искуственного меха, свитер из кашемира и лакированой кожи, костюм из твида с виниловой подкладкой, и все остальные прорезиненные, пластифицированные, покрытые лаком детали, вкупе с лайковыми перчатками сработали на нужный эффект. Даже самой простой вещи с помощью этого нетривиального сочетания дизайнер смог придать совершенно подрывной характер. Наручники и прозрачный пластик, фигурировавшие в нескольких образах, несли на себе отпечаток фирменного остроумия Джэйкобса, словно усовершенствованное скрещение героев из садо-мазо фильмов с фешенебельными французскими горничными. Какое же впечатление оставила коллекция? Да, мы увидели сильный показ Vuitton, но и убедились в мастерстве Марка Джэйкобса. Одним точным ударом он показал в своей коллекции наилучшее воплощение трех главных тем сезона - игры с мужским гардеробом в женских коллекциях, ретро рубежа пятидесятых и шестидесятых и пресловутого фетишизма. И добавил к ним четвертую - шик. Все в этой коллекции было безошибочно, фантастически шикарно.

225

Images courtesy of Louis Vuitton

armani privé haute couture

Год назад коллекция Armani Privé была посвящена Луне, и в сезоне haute couture весна/лето 2011 Джорджио Армани снова отправил нас в космическое путешествие. Из переливающихся словно ртуть тканей холодных цветов - синего, красного, салатового и серого - Армани создал жесткие, инопланетные силуэты. Круглые плоские шляпки, созданные легендарным Филиппом Трэйси, напоминали летающие тарелки и, кажется, именно они контролировали каждое движение моделей. Армани разорвал силуэты платьев и костюмов - кроем и цветом, например, вспышкой салатового на черном - так, что фигуры из человеческих стали похожи на тела обитательниц далеких, еще не открытых галактик. Дополненные лаконичными, простых форм аксессуарами, чаще всего небольшими прямоугольными клатчами, и леггинсами в тон эти комплекты порой напоминали эксперименты Пьера Кардена и Пако Рабанна, с той разницей, что в распоряжении Армани появились новые, гораздо более податливые материалы: строгие, скульптурные на вид формы плавно струились по фигуре. Будущее, которое представил себе Армани, освещено холодным, эгоистичным сиянием "красоты в себе", отстраненным блеском драгоценных камней.

226

227

Images courtesy of Mercedes Benz Fashion Week Berlin

gareth pugh

Именно от Гарета Пью, парижского кронпринца тьмы, никто не ожидал всплеска "одухотворенности". Между тем, именно религия и духовность стали главными темами коллекции осень/ зима 2011, что вполне понятно после его недавней работы в качестве приглашенного дизайнера на выставке Pitti Immagine и стольких часов созерцания всех этих флорентийских фресок в соборе. Вне всяких сомнений, коллекция, подготовленная Пью специально для выставки в январе, оказала влияние на последнее шоу, однако Пью не из тех, кто почивает на лаврах. Смешение стилей проявилось практически сразу - в цветах: синем оттенка лазурного неба над Елисейскими полями, заимствованном с икон XV века, и богатой позолоте барокко. Пусть не звучит слишком старинно и чинно - это же и цвета поражающего воображение будущего. Помните золотистый корпус C-3PO из "Звездных войн"? Или блестящую холодную голубизну лазерных лучей и светодиодных экранов? Последние совершенно неожиданно "высветились" на губах моделей - от них шло жутковатое сияние; тела были покрыты фасетчатой огранкой из золотистых блесток, напоминавших одновременно броню и итальянское сграффито - рисунки, в которых сквозь слой черной краски проступают благородные черты.

228

Безусловно, черного было в изобилии - в конце концов, это Гарет Пью. Черный выигрышен и с коммерческой точки зрения, а с тех пор, как Пью начал устраивать показы в Париже, он стал искушенным бизнесменом. Черные, с сентиментальными складками одеяния были мозаично уложены в замысловатые формы и "сдобрены" кожей; ухватил Пью и текучесть времени - в мужских и женских плиссированных брюкахпалаццо, напоминавших колышущиеся от ветерка шторы. Они выглядели зрелищно на подиуме, и, в то же время, будут разлетаться с полок магазинов. Радовало то, что элементы одежды смотрелись по-новому. Даже больше - вся коллекция смотрелась по-новому. В своем видении Пью всегда устремляется в будущее, и хотя дизайнер разбирается в прошлом и уважает его, он никогда не допускает в своих коллекциях привкус ностальгии. Сегодня эта позиция была отражена в каменных лицах моделей, с невидящими глазами вышагивающих вперед и оставляющих после себя реактивный след шифона. В то время как дизайнеры, вместо того чтобы сказать в моде свое веское слово, одержимы почитанием (читай: копированием) тенденций прошлого века, начиная с 20-х годов и заканчивая 90-ми, целеустремленное прогрессивное мышление Пью выглядит еще более уникальным.

229

Images courtesy of Gareth Pugh

Наташа

Сыч

Наташа Сыч - одна из немногих культовых российских стилистов утверждает, что современную русскую женщину представляет себе плохо и предпочитает дружить с мужчинами. Однако к стилю русских девушек у нее, как у эксперта и профессионала, есть свои претензии: в том, что касается одежды, русским не хватает чувства юмора и толики безумства. Хотя, признает Наташа, одеваться элегантно, дорого и в соответствии с журнальными трендами русские женщины уже научились. Чтобы изменить ситуацию, Сыч вносит сегодня свой вклад, успешно работая с самыми модными журналами, фотографами и дизайнерами на российском рынке. Без нее не обходятся ни одна провокационная фотосессия, ни одна вызывающая, балансирующая на грани модной фотографии и современного искусства fashion story.

230

Interview Natasha Sych

231

Natasha Sych

Что для тебя послужило отправной точкой для начала работы стилистом? С чего всё началось? Моделинг, журналистика, работа редактором в журнале - всё это со временем переросло в работу стилистом. Предыдущий опыт очень помог мне в дальнейшей работе над съемками, но в какойто момент всё отошло на второй план, потому что фантазировать и визуализировать свои фантазии из хобби превратилось в профессию.

Работа стилистом - твоё единственное занятие? Ответ довольно двоякий: с одной стороны, да, это моя единственная работа, но не единственный род деятельности. Да и сейчас в рамках этой профессии мне стало тесно, и я делаю проекты, которые скорее можно обозначить как современное искусство, чем просто журнальный editorial.

Откуда ты черпаешь вдохновение для каждого нового проекта? Меня вдохновляют человеческая красота или даже уродство, настоящие эмоции и моя рефлексия на события из моей же жизни. Плюс мои сны это всегда мощный поток вдохновения. Если говорить об идеях, то они часто приходят после просмотра фильмов - я ужасный синефил. И всегда это игра с пропорциями и цветом.

С чего и как обычно начинается создание твоих работ для журналов?

Возникают ли сложности c переносом модных образов с фотографий в видеоряд? Я не вижу в этом никаких сложностей. То есть, да, может быть, они иногда и возникают, но с такими технологиями, что нам доступны сейчас, всё разрешимо.

Ты часто работаешь с российскими фотографами и кинооператорами. Хочется ли тебе поработать с зарубежными звёздами? Кто твои кумиры и музы? Если честно, то я мечтаю поработать в команде Карла Темплера - это, пожалуй, мой единственный кумир в профессии. А из зарубежных фотографов меня очень вдохновляют работы таких как Мерт и Маркус, Солве Сансборо, Крег Макдин, Ник Найт, Дэвид Симс, Тим Вокер, Эди Слиман, Чедвик Тайлер, Елена Емчук. А если говорить о музах... довольно долго моей "ручной" музой был Данила Поляков. Он гений и наполнен бешеной энергией, но сейчас наши пути разошлись, и я в поиске новой музы.

Ты недавно попробовала себя в роли модели у Алексея Габило. Как тебе роль “по ту сторону камеры"? Скажу сразу - я не вижу себя в этой роли, и потому быть за кадром для меня куда более возбуждающе, чем в картинке. Обычно я отказываюсь от съемок для журналов, не снимаюсь в кино, но для Лёши сделала исключение - ведь он очень талантлив, и раз уж считает меня своей музой, как я могу ему отказать?

Всё зависит от каждого отдельного случая и поставленной задачи, и да, мы довольно часто мастерим что-то из мусора под рукой.

232

Interview Natasha Sych

Какие модные тенденции сейчас можно наблюдать в Москве?

Я не вижу в Москве никаких особо выразительных тенденций, ибо в Москве само понятие субкультуры не в тренде. Русские по-прежнему любят выглядеть дорого, богато и нелепо, но это к трендам особо не относится. Сложный вопрос для меня, сказать по правде, ибо я не являюсь частью звёздной тусовки, и даже с отечественными модниками пересекаюсь не так уж часто.

Чем, на твой взгляд, отличается стиль Санкт-Петербурга от московского? Где ты предпочитаешь работать? По правде, я не вижу особых различий между двумя столицами - крутые персонажи везде цепляют, но их харизма только личного толка, а не городского. На мой вкус в Москве всё-таки больше модников, но наверное, просто в силу того, что Москва крупнее и индустрия моды здесь представлена лучше. По тем же причинам я и работать предпочитаю в Москве. Хотя, моя последняя вылазка в Питер на Aurora Fashion Week, где я делала шоу марки Pure joy fashion, была очень даже “wow” - круто повеселились.

Кто твои любимые российские и зарубежные дизайнеры?

Из иностранных - Haider Ackermann, Rodarte, Balenciaga, Givenchy, Rick Owens, Alexander Wang, Damir Doma, последние два сезона с интересом наблюдаю за Mary Katrantzou.

Подумывала ли ты о запуске своей собственной линии? В моей жизни было несколько предложений подобного рода, но я каждый раз по тем или иным причинам отказывалась. В первую очередь потому, что никогда не видела себя в подобном качестве. Моя роль в создании коллекций пока была лишь на уровне консультаций и финального стайлинга к показам. Если говорить откровенно, то для меня куда интереснее современное искусство во всех проявлениях, чем производство одежды. Сейчас я куда больше мечтаю создать свою оперную мистерию или выставочный проект, чем новую сезонную коллекцию.

Каким ты видишь будущее модных изданий и модной фотографии? Для меня будущее модных изданий - это, конечно же, интернет-медиа. Этот формат фантастически расширяет способы изобразительных приемов, а главное - позволяет видеть и транслировать красоту в движении. За последнее время я видела куда больше людей с Ipad, чем с книгой. Возможно, именно поэтому в последнее время я серьезно увлекаюсь видео.

Из российских мне нравятся Давид Кома, Алёна Ахмадуллина, Руслан Безоус, очень часто ношу вещи марки Pure joy fashion, и обожаю почти кутюрную марку Dranoid, которую делает моя подруга Маша Ефременко.

233

Natasha Sych

thimister

Долгожданное шоу, устроенное голландским дизайнером Josephus Thimister привлекло большую толпу, дабы официально отметить его возвращение в мир высокой моды. Josephus Thimister был креативным директором Balenciaga еще до того, как в 1996 году на эту должность был назначен Nicolas Ghesquiére. И вот в этот день, по иронии судьбы, который уже был омрачен известием о будущем уходе Джона Гальяно из Dior, шоу Thimister носит название ”Мистические круги падших ангелов”. Общий тон показа, который был задан открытием- из прохода по подиуму образов, облаченных во все черное под сопровождавшую таинственную монашескую музыку, прочуствовался всеми. Однако шоу продолжилось в более искупительном настроении. Черный цвет постепенно сменился чисто белым, с едва видневшимися тонами бежевого и цвета зеленого сланца. Церковные мотивы, созданные мастером звукосопровождения модных показов Фредом Санчесом, дали новое чувство возрождения и чистоты. В коллекции были использованы интересные материалы. Так например, захватили пристальное внимание платье и халат с длин

234

ным рукавом, оба выполненные из выкрашенного в белый цвет кожи питона, толщиной с лист бумаги. Вощеный хлопок был использован для макси и средней длины пальто с огромными отворотами. Полупрозрачный лен был использован для комбинезонов, курток с большим капюшоном в виде капота и шорт. Безусловно выделился образ льняного платья, повязанного матово-коричневым кожаным поясом и соответствующим образу ботфортами на каблуках в стиле ковбойских сапог. Кимоно и цвета Ирландской сельской местности были лейтмотивами коллекции. Окончательными образами были куртки и большие джемпера, выполненные из вязанного кашемира со вставками меха, которые создали изображения ангелов среди людей, которые спустились на Землю и используют свои крылья для украшения своего величества. Коллекция, однако, не утонула в своей собственной концепции, напротив, Thimister своим расслабленным кроем показал, что он думает о целом ряде женщин, всех размеров, тем самым оставаясь элегантным и продуманным, профессиональным и повседневным в своем исполнении.

235

Images courtesy of Thimister

jeremy scott

Создавая коллекцию осень-зима 2011, Джереми Скотт ностальгировал по бурной молодости и кислотным рейвам 90-х. Он всегда находит, чем развлечь себя и публику, а серьезное отношение к моде - это точно не про него. В новом сезоне Скотт устроил парад пластика, который уже занял первое место среди лидирующих трендов года, крашеного меха и неоновых цветов. Под ритмы жесткого хауса показ открыл красный топ с многообещающим лозунгом "Enjoy God". Скотт рассказывает, что влияние на коллекцию оказал фильм Грега Араки "Нигде" - похоже, дизайнер из впечатлительных людей. Принты с таблетками, разноцветные пряди волос, короткие юбки и платья ядовитых красок, болезненно худые модели. Скотт собрал воедино все модные стереотипы последнего десятилетия прошлого века на рейв в Нью-Йорке.

236

Коллекция призывает снова окунуться в наркотический экстаз из романов Ирвина Уэлша, который по прошествии десятилетий кажется не депрессивным, но наивным и соблазнительным. Беззаботная ностальгия - светлое чувство, и "свои" 90-е дизайнер сделал более чем жизнерадостными: ярко-розовый в сочетании с серебристым, ярко-оранжевый и салатовый займут свое место в гардеробах этой осенью у модников. Дизайнер не забыл и о супер-героях из комиксов, к которым в последние годы вновь обратились за вдохновением кинорежиссеры. Хотя нам казалось, что в 21 веке надеть расшитое блестками синее "вечернее" платье со знаком Супермэна на груди можно только на тематическую вечеринку.

Enjoy God, - словно призывает Скотт, - кем бы он ни был. Наркотики, музыка, секс - наслаждайтесь. В посткризисное десятилетие Джереми Скотт сделал один из самых актуальных призывов.

237

Images courtesy of Jeremy Scott

Replii

i cant photography enokae

239

Manuel de la Cruz- Red Jacket Loris Diran-Black Pants Manuel de la Cruz- Teal Jacket Manuel de la Cruz- Blue Pants

240

Jumpsuit Mr. + Mr.

241

Glasses: Cher De La Cruz at Machine A Scarf, Sweatshirt andTrousers Mr. + Mr. Trainers Asher Levine

242

Eye Patch Mr. + Mr. Shorts Astrid Andersen at Machine A

243

Shirt Asger Juel Larsen, Bow tie Eoin Dillon Trousers Asher Levine, Gloves Mr. + Mr. Ring ByRogue, Trainers Reebok (customised by Eoin Dillon)

244

Eye Patch Mr. + Mr. Jumpsuit Asher Levine

245

Hat Asher Levine, Shirt Mr. + Mr. Shorts Astrid Andersen at Machine A Socks American Apparel, Trainers: Reebok (customised by Eoin Dillon)

246

Top Qasimi

Stylist Graham Cruz, Hair Sheridan Ward, Set/Prop Designer Eoin Dillon Make Up Kenny Leung, Model Andrew at Oxygen Models Shot on location at Creative Network Partners, Netil House Special thanks to Ella Mizrahi

247

Cap Eoin Dillon, Tracksuit Forgotten Future, Vest Martyn Bal Trainers Reebok (customised by Eoin Dillon)

alexander mcqueen

Обаяние человека в форменной одежде было модным товаром на протяжении не нескольких сезонов, но веков. Именно к этому обращался вновь и вновь Ли Александр Маккуин в своих мужских и женских коллекциях. И новому креативному директору Саре Бертон имело смысл продолжить эту великолепную традицию. Великолепие - это слово, несомненно, подходит для данной коллекции: дворец в стиле барокко, размашистые линии открывающего показ пальто - длинного, с астраханским воротником, алого словно мантия кардинала. Хотя показ ограничился лишь одеждой и прошел в виде небольшого салонного шоу в недрах дворца в стиле барроко, он сумел передать монументальный драматизм, всегда бывший сутью показов McQueen. Видимо, шоу было задумано как связующая нить между показом последнего сезона и фееричностью прошлых театральных шоу McQueen; и, действительно, складывалось впечатление, что вся коллекция вышагивает по канату, протянутому от старого к новому. Порой канат раскачивался. Первое великолепное пальто оказалось достойным своего названия в всех отношениях - огромные лацканы и лихой размах подола, выкроенного с кавалерийским щегольством. Те же формы позже показаны в укороченном варианте, обрамляющие лицо

248

воротники из кожи или овчины, пристроченные к аккуратным коротким бушлатам или даже наслоенные на лацканы костюмов в тонкую полоску. Поднятый воротник на одном из пальто приоткрывал искусно вышитые гербовые узоры, перекликающиеся с замысловатыми эмблемами, нанесенными на шелковые куртки-бомберы, и несколько монументальных плащей, подвернутых на спине и боках и дополненных военными фуражками. Но что шло вслед за всем этим стилем? Аккуратные пиджачки в клетку, чувственные синие костюмы в тонкую полоску и несколько безвольно приспущенных брюк смотрелись как-то бледно после всего этого размашистого, щедрого кроя. Разумеется, они станут коммерческой основой коллекции - однако их одинаково легко представить висящими на вешалках магазинов в сентябре этого года и пылящимися на стойках распродаж в январе следующего. Самыми удачными в показе были те редкие моменты, когда драматизм и актуальность сливались воедино: жилеты, окаймленные тесьмой контрастного цвета словно имперские ордена, и пальто до середины икр с надетым поверх жилетом, затянутое и застегнутое до предела. Сложно, изощренно и, вне сомнения, невозможно для массового воспроизводства. Будем надеяться, они найдут способ.

249

Images courtesy of Alexander McQueen

mugler menswear

Похоже на то, что дебют Никола Формикетти в доме Mugler был самым ожидаемым событием этого сезона - он определенно внес в традиционно сдержанный и спокойный первый день показов мужской моды в Париже долю ажиотажа. К слову, очень похожего на тот, что вызвали когда-то коллекции самого месье Мюглера - несомненно, воспоминание об этом было свежо в памяти Формикетти, когда он планировал столь важный открывающий показ. Вкрадчивое влияние Mugler по большей части заметно в сезон женских коллекций, а не мужских - литые формы в стиле сороковых и сексапильные вечерние платья говорят сами за себя, - однако в этом сезоне стиль Mugler как-то особенно подошел для мужчин: огромные плечи, стянутые талии и преувеличенные детали в показах зимней мужской моды позаимствованы у его театрализованного, яркого героя. Порой он был на грани китча и мультяшности, однако в своем первом показе Формикетти обратился к более мрачным чертам образа Mugler. "Анатомия перемен" - название весьма удачное: в конце концов, Мюглер был одержим формами человеческого тела - "последствие" танцевальной подготовки в балете Страсбурга. Наваждение самого Формикетти - покрытый скелетообразными татуировками Рик Женест "Рико", герой короткометражного фильма, снятого Мариано Виванко и показанного во ходе шоу Mugler.

250

Женест и сам появился на подиуме - олицетворение обновленного и эмоционально заряженного Mugler; образ, во всяком случае, в этом показе был близок к узнаваемому фирменному стилю Mugler прошлых лет. Коллекция выполнена в блестящих цветах - оранжевом, темносинем и черном, местами без лацканов или с укороченными формами - сверхсовременные детали, которые любил Мюглер. Формикетти также экспериментировал с более мягкой стороной - широкие драпированные брюки, собранные вокруг щиколотки, или органза, окутывающая торсы моделей. Не вполне традиционным был избыток латекса - заложенного в складки, вшитого в полупрозрачные брюки или маленькие мягкие байкерские куртки. В одной из подобных курток щеголяла не так давно госпожа Гага, которая, совершенно естественно, была музыкальным директором данного показа - пристальное внимание к ней журналистов обеспечило безумие и хаос в пресс-службе и сногсшибательные продажи. А поскольку на память живо приходят громкие сотрудничества самого Мюглера со звездами вроде Джоржа Майкла, Формикетти, похоже, направил это возрождение в правильное русло.

251

Images courtesy of Thierry Mugler

thom browne

После экстравагантно-фееричного шоу "Охота верхом на лошадях с собаками", показанного для Moncler Gamme Bleu в Милане, от собственного показа Browne ожидали многого. Для коллекции осень/зима 2011-12 дизайнер решил устроить еще одно зрелищное шоу - в виде торжественного обеда для своих утонченно разодетых муз. Источником вдохновения стали американские аристократы XVIII века - Браун сделал отсылку к колониальным временам, когда объемные пальто надевали поверх галифе в клетку, а пиджаки носили попарно. Рукава с буфами и длинные, "подметающие пол" подолы усиливали впечатление от этого драматургического действия, которое порой повествовало больше о театральном костюме, нежели о реальной одежде. Если отвлечься от театра, то в коллекции можно обнаружить практичные наглухо застегнутые пиджаки, фирменные укороченные брюки и элегантные фраки. Ключевым элементом коллекции было наслоение разных текстур, а мохер, шерсть и стриженая овчина указывали на то, что сделан шаг по направлению к более декадентскому Thom Browne.

252

253

Images courtesy of Mercedes Benz Fashion Week Berlin

walter van beirendonck

В этом сезоне Вальтер ван Берендонк сменил направление. Дизайнер оставил небрежный и беззаботный подход и безоговорочно "порвал с прошлым". Нет больше коренастых волосатых моделей, которых мы видели на протяжении последних нескольких сезонов; вместо них - строй поджарых черных мальчиков. Поскольку дизайнер изменил в этом сезоне духовный курс, коллекция под названием "Рука на сердце" основана на теме шаманизма. Сосредоточив внимание на строгом крое , ван Берендонк представил ультра узкие костюмы расцветки варьировались от нейтральных тонов до ярких основных цветов. В костюмы из тонкой шерсти проникли племенные узоры, а поверх брюк пестрили разноцветные лоскутки и были надеты юбки. Завершили эту разноплановую коллекцию, которая, по всей видимости, была неоднородной в своем видении, огромных размеров пальто с бахромой. Раньше шоу Вальтера становились культовыми благодаря подрыву стереотипов в мужской моде, однако эта коллекция производила впечатление... обыкновенной.

254

255

Images courtesy of Mercedes Benz Fashion Week Berlin

givenchy homme

В модной привычке опаздывать дом Givenchy дошел до крайности - целый час зрители терпеливо ждали, прежде чем шоу попыталось начаться. Зазвучала музыка, однако стоило первой модели выйти на подиум - сбой в электричестве, и снова задержка. Когда же начались предпоказы, нехватки энергии в осенне-зимней коллекции Givenchy не наблюдалось. Выбрав центральной темой коллекции рычащих ротвейлеров, креативный директор Риккардо Тиши объединил одежду хип-хоп и великолепный, отточенный крой и пошив. Главным элементом коллекции были шорты, одетые поверх леггинсов. Меховые куртки под форменными пальто производили сильное впечатление, равно как и сверх-узкие костюмы. Шапки с собачьими ушами перекочуют в гардеробы всех подражателей Канье, а спортивно-щегольские кроссовки станут атрибутом уличной моды. Коллекция абсолютных противоположностей, повседневной одежды и высокой моды, хорошего вкуса и безвкусицы - Тиши в очередной раз смешивает разные миры. Есть ли разница между высокой и низкой модой, должна ли она быть - спор бессмысленный, однако в чем дом Givenchy действительно преуспел - его одежда выглядит уместно и современно. Наряды Тиши являются выражением определенной точки зрения и уверенного видения, а эта индивидуальность так важна новому срезу покупателей Givenchy.

256

257

Images courtesy of Givenchy

john galliano menswear

Балет - вот о чем думал Джон Гальяно, когда создавал коллекцию осень/зима 2011-12. Вдохновившись "Черным лебедем" и выставкой "Русские сезоны" в музее V&A, Гальяно, по обыкновению, отправил зрителя в декадентское путешествие в мир сладких фантазий. Дизайнер выбрал своей музой легенду балета Рудольфа Нуриева - и в дефиле, прошедшем с присущей Гальяно пышностью и динамикой, он облачил моделей в одежду (в том числе и в нижнее белье), созданную по русским мотивам. Мастер повествования, Гальяно обожает рассказывать невероятные истории, и богатство русского балета стало благодатной почвой для поблекшего великолепия и деканданса. Была ли коллекция в духе лучших традиций Гальяно? Не вполне - несмотря на сильное исполнение, ей не хватало изящной легкости, которая обычно присуща гению Гальяно.

258

259

Images courtesy of John Galliano

Леонид Алексеев Леонид Алексеев родился в 1981 году в городе с видом на Европу. Санкт Петербург - аномальная зона культуры России. Пётр Первый задумал его как метафизический портал между прошлым и будущим своего народа. Как таковой, он безупречно работает по сей день. Сюда стекаются те, чьим идеям нет места в провинции или тесно в столице. Отсюда расходятся по стране тренды и нормативы.

Алексеев представил свою первую коллекцию в 2002 году в рамках Петербуржской Недели моды "Дефиле на Неве". Она называлась программно "Ultimatum - amor vincint omnia" (с латинского: "любовь побеждает всё"). Те двадцать образов он сшил в своей комнате на одной швейной машинке. Десятки новичков ежегодно заявляют о своих модных намерениях подобным образом. Для большинства первый успех оказывается последним.

Что кардинально отличает Алексеева от коллег, так это некая гипер-рациональная целеустремлённость. Талант и желание - лишь процессуальные составляющие. "Учиться, учиться, и ещё раз учиться!" Алексеев на ура воплотил классический завет Владимира Ленина. Он закончил факультет менеджмента СанктПетербургского Государственного Университета, чтобы "научиться организовывать, прежде всего себя". Затем прошёл стажировку в Европейском Институте Дизайна в Милане и, наконец, получил культовый диплом Лондонского Центрального Колледжа Искусства и Дизайна им. Святого Мартина. При таком раскладе, успех кажется неминуемым и к нему невозможно придраться. Его резюме звучит как заклинание от злых языков: "Сами вы ничего не понимаете! Он же учился в Милане и Лондоне!"

Вот уже триста лет в России не проходит мода на питерских вундеркиндов. Гениальный политический тандем - Владимир Путин и Дмитрий Медведев - родом с берегов Невы. В 2004 Алексеев открыл именную дизайн-студию и у него есть все возможности так же прочно закрепиться в истории российского дизайна.

260

Interview Leonid Alexeev

261

Leonid Alexeev

262

Leonid Alexeev

Leonid

Alexeev

Leonid Alexeev was born in 1981 in a city that has been described by the classics as a "window to Europe". St. Petersburg - a cultural anomaly envisioned by Peter the Great as a metaphysical portal between the past and the future. This vision exists today as the trends and ideas that emanate from the city are shaped by those who flow in from the quiet provinces and the crowded capital.

Alexeev’s first collection, ambitiously titled "Ultimatum - amor vincint omnia" (from Latin: love conquers all) was shown in 2002 at the St. Petersburg Fashion Week and has since served as a major milestone that continues to set him apart from his colleagues. For those 20 original looks created in his room on a single sewing machine, talent and desire were merely process elements; Alexeev took Vladimir Lenin’s famous decree to heart: "study, study and study again!" He graduated with a management degree from St. Petersburg State University where he enrolled to "learn to organize things, mostly myself." He then attended the European Design Institute in Milan and was off to London where he earned the coveted St. Martin’s College of Art & Design diploma.

In 2004, Alexeev opened his own design studio, where he has all the creative elements to firmly establish his place in the history of Russian design.

263

Interview Leonid Alexeev

264

265

На вас многие возлагают большие надежды относительно будущего моды в России. Как вы к этому относитесь? Не знаю, как к этому относиться, но в свою очередь я очень много работаю и вкладываю все силы в дело, в которое искренне верю.

На вас многие возлагают большие надежды относительно будущего моды в России. Как вы к этому относитесь? Не знаю, как к этому относиться, но в свою очередь я очень много работаю и вкладываю все силы в дело, в которое искренне верю.

Насколько релевантны понятия "люкс, премиум, luxury" на Российском рынке? Эти понятия мне кажутся актуальными только в России. Сегодня русские являются активными потребителями качественных товаров, помогают сохранять традиции европейской модной индустрии, тем самым поддерживая традиционные производства в Италии и других странах. Для нас очень важна демонстрация уровня жизни.

Со своей геополитической точки зрения, как вы видите "Russian style"? Не стоит смешивать русский и российский стили. Русский стиль - это понятие мифологическое, имеющее отношение к сказкам и далёкому прошлому. Не думаю, что кто-то из современных россиян ассоциирует себя с русским стилем. Стиль России сегодня - это реакция на второе десятилетие капиталистического режима, наблюдать за ним очень интересно. Его развитие происходит до сих пор, скачками, и каждый новый этап отрицает предшествующий. Из-за этого чёткого российского стиля пока выделить нельзя, это проистекающая реакция, но из всей этой эклектики явно наметилась тенденция к элегантности и лаконичным формам в стиле скандинавского дизайна. Главным преимуществом считаю развитие российского дизайна в сторону европейской, а не американской моды.

266

А фольклорные элементы вообще принципиальны в дизайне? Это один из любимых приёмов базового маркетинга. Австралийцам показывают кенгуру, американцам - ковбоев, а нас пытаются завлечь матрёшками и хохломой. Это примитивный путь дизайна в любой зарождающейся модной индустрии. Лично я точно не хочу ассоциироваться с матрёшками и водкой. Сегодня мы живём в мире, где в дизайне не существует уже стиля, свойственного какой-либо стране. Прошли времена, когда можно было выехать на использовании мотивов из русских сказок. Cейчас всему миру интересны оригинальные истории, конструктивные идеи и личная самобытность. Если говорить про наше наследие, то оно скорее советское, потому что со сказочной Россией с полотен Кустодиева связь мы потеряли уже очень давно. Россия изначально - глобализированное государство. Мало где в рамках одного государства сочетаются такие полярные культуры, как у нас. Этнических элементов хватит на модную индустрию десяти стран, но лично я всегда черпал вдохновение в своём внутреннем мире.

Алексеев - безупречный продукт мегаполисов. Только города-гиганты способны дать ему адекватное пространство, питать информационно, стимулировать и предоставлять возможности самореализации. Возможно, поэтому его персонажи - космополитичные денди. Так могут одеваться непростые смертные в Дубае, Мадриде, Сан Пауло и VIP салонах авиакомпаний главных jetset аэропортов мира: Нарита, Кеннеди, Хитроу. Паспорт - это формальность. Стиль определяет статус. В отличие от охоты за трендами, это более серьёзная игра, в которой действительно важна не победа, а участие. С шести лет Алексеев занимается театром. Эстетика закулисья очевидна: репетиционная подготовка, максимальная утилитарность минимального набора вещей, внутренняя содержательность. Как и в театре, импровизация - это профессиональный навык. Даже его эксперименты с гендером на показах основаны на дипломной работе "Гендерные обмены". Если бы не планомерный перевод креативной энергии в моду, Алексеев был бы постановщиком шоу. Ему необLeonid Alexeev

Many people count on you for the future of fashion in Russia. How do you feel about that?

I don’t know what to make of that, but in turn I work a lot and give my all to something I sincerely believe in

How relevant are concepts like "high end, premium, luxury" on the Russian market?

I think these concepts are relevant only in Russia.

Today the Russians are active consumers of quality products. They keep European couture traditions alive and support artisans in Italy and other countries. To be able to demonstrate quality of life is very important for us.

From your point of view, what is Russian style?

We shouldn’t mix up traditional and contemporary Russian styles. Russian style is part of a mythical idea rooted in ancient fairytales. I don’t think anyone in today’s Russia relates to that. Russian style today is reactive to the second decade of the capitalist regime, which is fascinating to observe. It still develops in fits and every next phase contradicts the previous one. That’s why it’s impossible to pinpoint Russian style today, but for all the eclectics, a tendency towards laconic elegance emerges akin to Scandinavian design.

To me, the key advantage of Russian design is its gravitation towards European as opposed to American fashion.

Are folklore elements at all important in design?

That’s basic marketing, and one of its favorite tools.

Australians use kangaroos, Americans - cowboys, we are supposed to fall for matryoshka dolls and khokhloma patterns. It’s a beaten design path for any nascent fashion industry. Personally, I definitely do not want to be associated with matryoshkas and vodka. Today we live in a world where design is void of specific national styles. Times of making it on the back of fairytale motifs are over. Now the world needs original stories, constructive ideas

267

and personal identity. If we talk about our current heritage it is largely Soviet, because the connection to mythic Russia of Kustodiev paintings was lost a long time ago. Russia by default is a globalized nation. There are very few places in the world where such cultural polarities coexist within a state context. We have enough ethnic elements to fuel the fashion industries of ten countries, but my own inspiration comes from my inner world.

Alexeev is a perfect urbanite; only a metropolis can provide him with adequate space, information, stimulation and platforms for self-expression. Perhaps for this reason the stars of his elaborate fantasies include the cosmopolitan dandy- always ready for a trip to Dubai or Madrid or Sao Paulo, sipping time away in the VIP lounges of Narita, JFK and Heathrow.

To them, the passport is a formality; style determines status. This game is certainly more serious than cool hunting, and it is as important to stay in it as it is to achieve victory.

Alexeev has been active in theater since he was six years old. His stage aesthetics are self-evident: tireless preparation, maximized utility using a minimal set of materials, internal fortitude. And, as in theater, improvisation is an acquired skill. Even experimentation with gender on the runway trace back to his thesis on the subject. Had he not channeled his creative energy into fashion, Alexeev might have become a show producer. He is constantly driven by the passion to bring his imagination to life.

What is your vision of a modern person?

Non-modern people do not exist.

All contemporaries are modern. Each of us is adept at articulating modern times in our own way.

What is the creative trajectory of your collections?

A collection starts with a rhythm. Usually it is the walking rhythm of the star of my future collection.

Gradually the steps trigger a portrait, weather, mood-the general look in its entirety. I always try to figure out the full story behind my characters.

Lately we’ve turned to the aggression of our

Leonid Alexeev

268

269

ходимо постоянно воплощать свои многочисленные фантазии.

Современный человек в вашей концепции - кто это? Не бывает несовременных людей, все наши современники - современны. Каждый из нас -адепт сегодняшнего дня и по-своему артикулирует наше время.

Какова креативная траектория ваших коллекций? Коллекция начинается с ритма. Чаще всего это ритм, которым идёт герой моей будущей коллекции. Постепенно к шагу добавляется портрет, погода, настроение, весь общий вид. Я всегда стараюсь собрать историю, стоящую за героем коллекции. Последнее время мы обращались к агрессивности нашего времени и одержимости современных художников проблемой телесности. Мне всегда нравится придумать коллекцию, а потом отложить её на какое-то время, чтобы посмотреть на неё свежим взглядом. Так она дозревает среди бумаг на моём рабочем столе.

Каково соотношение жёсткого расчёта и мистики/алхимии в вашей работе? Мода - это бизнес, парадной стороной которого является чувственная среда. Это сложное искусство, цель которого - создание новых стандартов красоты. Но в основе этого красивого фасада всё равно лежит индустрия с её жёсткими законами. Своё дело я не могу представить без своих сотрудников, индивидуальная работа которых часто бывает не видна, но необходима для того чтобы конечный продукт соответствовал первоначальной задумке.

Помимо создания непосредственно своих коллекций, вам что-то ещё интересно? Я много сотрудничаю с российскими театрами, кино и музыкальными исполнителями. Недавно я создал костюмы для спектакля "Пиквикский клуб" МХТ им. Чехова. Мне бы больше хоте

270

лось делать проекты, которые способствуют развитию российской индустрии моды, помогать молодым концепт-сторам прививать интерес к российскому дизайну, разрабатывать почву для моды будущего, и в этом вижу свою миссию.

Питер - методично обманчивый город. Разводные мосты, обводные каналы, высокие набережные: его романтика основана на жёстком инженерном расчёте. Эта красота планировалась за закрытыми дверями и скрупулёзно воплощалась метр за метром. Семь раз отмерь, один отрежь и чтоб без сюрпризов - вот секрет питерского успеха. Здесь Путин с детства мечтал стать разведчиком, а карьера Медведева идёт по классической траектории от академической теории к политической практике. Они ровно и упорно шли к власти. Их курс не предусматривает революционных сдвигов "до основания, а затем..." Подобно, Алексеев в моде всерьёз и надолго. Его возвращение в Россию - не пустой патриотизм от безысходности. Это сознательный выбор на основе сочетания своих интересов и державных возможностей. В истории и творчестве Алексеева нет и тени "железного занавеса". Вообще, начинает казаться, будто Советского Союза не было вовсе и продолжается предреволюционный пик культурноэкономического развития, когда магнаты становились меценатами, искусство держало Европу на ногах в овациях, а особо амбициозные прокладывали торговые пути на Восток. Алексеев - костюмер новой, хорошо забытой России. Возможно, в его успехе есть своеобразная историческая справедливость.

Как влияют на вас постоянные перемены в российском обществе? Радикализм, оппозиционные настроения и смелые выходки я предпочитаю наблюдать на подиуме, в политическом же пространстве они меня только расстраивают. Как для любого гражданина, мне хочется, чтобы ситуация в моей стране была стабильна, лидеры - харизматичны, а политика - уважаема. К сожалению, в реальной жизни так получается не всегда.

Leonid Alexeev

time and the obsession of contemporary artists with embodiment. I always prefer to imagine a collection first and then set it aside for a while to return to it with a fresh perspective. This way it matures among the sketches on my desk.

Regarding your success in the world of fashion: what is the ratio between calculation and alchemy?

of the Iron Curtain. It begins seemingly with the prerevolutionary cultural and economic high tide, and continues with magnates turning into philanthropists, Russian artist keeping Europe on its feet in standing ovations and the extra ambitious trailblazing trade routes to the East. Alexeev is a costume designer of this new, well forgotten Russia. As such, there may be a touch of historical justice in his success.

How do constant changes in Russian society influence you?

Fashion is a business with a façade of emotions. It is intricate art that aims to create new standards of beauty. But underneath the pretty exterior lies a foundation of strictly regulated industry. I cannot imagine my work without my colleagues, whose individual input is not always recognized, but is crucial in ensuring that final product reflects its original vision.

I prefer to see radicalism, opposition and daredevilry on the runway. In politics, they just upset me. Every citizen wants stability for their country, charismatic leaders, and respectful politics. Regretfully, in reality that is not always achievable.

Beyond designing your own collection, what else interests you?

So what is the biggest problem facing Russian designers?

I often collaborate with Russian theaters, filmmakers and musicians. Recently I created the costumes for a play "The Pickwick Club" at the Chekhov Art Theater in Moscow. I want to take on more projects that help develop the Russian fashion industry, that aid young concept stores in bringing attention to Russian design and fertilize the soil for the fashion of the future. I see that as my mission.

All the problems that are typically discussed as such really are just pleasant drawbacks of the process. Our problems are simple and naïve and thus wonderful. In the West, taxes suffocate the industry forcing even the biggest fashion brands to outsource production to China. Shareholders have tremendous influence and may fire a talented designer for no apparent reason, as it happened with Olivier Theyskens who was forced to leave Nina Ricci at the peak of his career. What problems do we have? The buttons get sewn on incorrectly? The real problem is when the world is littered with your faux bags.

St. Petersburg can also be deceiving. The drawbridges, quiet canals and stately embankments are engineered with precision. Its beauty was conceived behind closed doors and methodically implemented inch by inch. The secret of St. Petersburg’s success - measure twice and cut once, and avoid surprises.

It’s been said that Russia has a horrible past and a bright future, but nothing in between.

How do you see the situation?

Around here, Vladimir Putin is said to have dreamed of becoming a spy as a kid. Dmitry Medvedev’s career on the other hand follows a classic public trajectory from academia to political practice. Though they both pursued power with diligence, their course has not left room for revolution. Similarly, Alexeev looks forward to a prolific future in fashion. His return to Russia was a conscious choice based on a correlation of personal interests and national opportunities. The history and body of Alexeev’s work do not fall under the shade

To live and work in Russia right now is utterly fascinating. To be an unexpected guest in a foreign country for me is not a welcome feeling.

Every designer dreams of becoming a creative director of a large brand. I am starting to move in that direction. There are very few people in Russia today who are ready to champion the new and so one often encounters negative reactions and cookie cutter mentality. However it is easy to

Leonid Alexeev

271

272

273

В чём главная проблема российских дизайнеров? Пока все проблемы, о которых принято говорить, - это, скорее, приятные минусы процесса. Наши проблемы ещё очень просты и наивны, и тем самым прекрасны. На Западе налоги так душат индустрию, что даже самые крупные Модные Дома вынуждены производить свою одежду в Китае. Очень силён диктат акционеров, которые властны уволить любого талантливого дизайнера по своим внутренним причинам, как это произошло с Оливье Тискенсом, ушедшим не по своей воле из Nina Ricсi на пике своей карьеры. А у нас, что за проблемы - не смогли правильно пришить пуговицы? Настоящая проблема, это когда твоими фальшивыми сумками завален весь мир.

Есть такая шутка. "У России страшное прошлое, светлое будущее и так всегда". А как вы оцениваете перспективы? Быть и работать сейчас в России - безумно интересно. Быть же незваным гостем в чужой стране для меня не самое приятное ощущение. Каждый дизайнер мечтает стать креативным директором крупного бренда. Первые шаги на этом пути я уже делаю. В России сегодня крайне мало людей, которые готовы принимать новое, поэтому часто сталкиваешься с негативной реакцией и шаблонным мышлением. Но со всеми этими страхами легко справиться, нужно просто про себя послать всех подальше. Мой отец дал мне главный совет моей жизни: нужно заниматься только тем, что тебе очень нравится. Бизнес-модели меняются, а страсть к своему делу остаётся на всю жизнь. Преимущество создавать новое - в том, что никто не может тебе ничего сделать. Когда ты творишь, ты находишься в активной созидательной позиции.

Алексеев не любит праздновать свои дни рождения. Видимо, жизнь художника более точно измеряется не годами, а этапами. О нём не пишут в светской хронике. О нём вообще как-то мало пишут. Тем не менее, он стабильно развивается: частное ателье, мужская и женская премиумлинии, доступная женская марка Anten, свой бутик,

274

шоу-румы, показы в Лондоне и Милане. Своим самым ценным приобретением он считает знания и охотно делится накопленным опытом. Он частый гость в жюри креативных конкурсов и регулярный наставник студентов одной из питерских школ дизайна. Алексеев никогда ни с кем не сравнивался. Теперь сравнивать начинают с ним.

Вне студии или шоу-рума, где вас можно случайно встретить? Есть несколько приятных ресторанов, где я регулярно ужинаю со своими друзьями. Я очень люблю старые кинотеатры, где можно смотреть фильмы с деревянного балкона. Иногда выбираюсь на вечеринки своих друзей, но очень внимательно отношусь к исполняемой там музыке. Я много читаю: английская литература Блумсберийского кружка, книги по моде и искусству издательства Phaidon, Набоков на английском и на русском. Всё, что учит меня думать и ценить прекрасное.

А творческий процесс когда-нибудь прекращается? Наверное, нет. Например, мне очень нравится разделять еду по цветам! Больше всего на моём столе присутствуют продукты белого, красного и зелёного цветов. Скажем, зимой моё любимое сочетание - красное вино с белым карри и салат с рукколой и лаймом, а летом - просекко, морские гребешки и фисташковое мороженое. Когда каждый день имеешь дело со сложными оттенками, за ужином тоже непроизвольно составляешь цветовую композицию.

Какой вопрос интересует вас больше всего на данный момент? Меня волнует, как повлияет на моду контакт с инопланетным разумом. Как видите, это опять, в основном, про мою работу!

Leonid Alexeev

overcome these fears. In your head you just tell everyone to **** off. My father gave me the most important advice of my life: do only what interests you most. Business models change, but passion for your work sustains you for life. The advantage of creating new things is that no one can bother you. When you do new things you are in the active creative position.

Alexeev does not like to celebrate his birthdays.

Perhaps the life of an artist is best measured in stages, not years. Celebrity gossip media rarely mentions him. In fact, he gets relatively little press altogether.

Nevertheless, his star continues to rise: a private atelier, Leonid Alexeev Femme/Homme collections, a mass market women’s line, Anten, a boutique, showrooms, presentations in London and Milan. He considers knowledge to be his most valuable purchase and he is willing to share it. He is a frequent guest judge at various creative competitions and a regular mentor to students at one of St. Petersburg’s top design schools. He’s never been compared to anyone, and now others are beginning to be compared to him.

Does your creative process ever pause?

Probably not. For example, I love arranging my food by colors! White, red and green products are most present on my table. Let’s say my favorite winter combination is red wine with white curry and rucola and lime salad. In the summer it’s Prosecco, sea scallops and pistachio ice cream.

When you work with complex colors daily, the process continues involuntarily even at dinner.

What question weighs on your mind right now?

I wonder how fashion will be impacted by extraterrestrial encounters. As you can see, it’s generally about my work again!

Outside the studio or the showroom, where can one run into you?

There are several nice restaurants where I regularly dine with my friends. I adore old movie theaters where one can watch films from the wooden balcony. Occasionally I make it out to friends’ parties but I am very particular about what kind of music plays there. I read a lot: works of the Bloomsbury Group, art and fashion publications from Phaidon, Nabokov in English and Russian.

Anything that can teach me to realize and appreciate beauty.

275

Leonid Alexeev

276

277

278

279

Дмитрий Логинов Шить его научила мама. Иногда призвание находит нас в глубине стога жизненного сена. Дмитрий Логинов - позднее дитя заката СССР (он родился в 1976), когда в стране царили Дефицит и Безнадёга. Однажды из нескольких старых рубашек он сделал одну и понял - так можно зарабатывать. Появились заказы, постоянные клиенты, начались брюки, пиджаки, пальто. Постепенно из опытного портного он превратился в начинающего дизайнера. У него никогда не дрожали руки. Даже сегодня Логинов может собственноручно сшить костюм "вслепую". Победа на региональном конкурсе молодых дизайнеров дала ему возможность пройти стажировку в Московском офисе журнала "L'Officiel" и поехать на 2 недели в Лондон. В журнале он задержался на год, который изменил его карьеру, а Туманный Альбион произвёл такое впечатление, что адрес его сайта теперь носит окончание "co.uk"

Стабильная работа в офисе с гарантированным соцпакетом чужда многим его современникам. Они не желают доверять кому-то. Это поколение пережило агонию и крах Империи и понимает, что действительно гарантировано всем лишь одно... Логинов основал Arsenicum (от латинского слова “мышьяк”) в 2004 году. В графе "Вдохновение" указано: Смерть. Обычно, это прямая дорога в товарную нишу для готов, эмо, и прочих эпатажных трендов. Однако Логинов сделал чёткую ставку на высший свет и моментально занял нишу элитной мужской моды в России. Сверхразум Google Ads, который знает абсолютно всё, за время моего виртуального ознакомления с Arsenicum и его главой предложил обратить внимание на новую коллекцию Ann Demeulemeester, купить DVD "Шерлок Холмс" по версии Гая Ричи и записаться на тест-драйв BMW у ближайшего дилера. Культовый стиль, безупречное качество, триумф креатива над любой историей. Да, это Логинов!

По его клиентам можно сверять справочники "кто есть кто" в политике и культуре России. Популярные актёры, музыканты, спортсмены - стандартные законодатели мод. Им всегда импонирует новаторство. Депутаты и министры, как правило, предпочитают выверенный консерватизм. Логинов устраивает всех. Его приглашают провокационные арт-события и кремлёвский молодёжный форум Селигер. Эпоха модернизации и очередного восстания из пепла нашла своего героя. Возможно, мистические корни успеха Логинова уходят в город его детства. Красноярск расположен на стыке четырёх глубинных пластов: Западносибирской равнины, Среднесибирского плоскогорья, Алтайско-Саянских гор и Восточного Саяна. Где-то здесь, на дне реки Енисей, геофизическая пуповина Родины...

280

Interview Dmitry Loginov

281

Dmitry Loginov

282

Interview Dmitry Loginov

Dmit r y L o g i n o v He was taught to sew by this mother. Sometimes our higher calling pins us deep into the haystack of the everyday. Dmitry Loginov is a late child of the Soviet twilight, born in 1976 into a fading nation run on deficit and hopelessness. Once he used three old shirts to make a new one and realized this could become a way to make money. His initial orders turned into regular clients as he branched into pants, jackets and coats.

Gradually Loginov, already an expert tailor, became an aspiring designer.

His hands never tremble. Even today he can execute a suit from start to finish "with his eyes closed." Winning a regional fashion competition afforded him the opportunity to intern at the Moscow office of L’Officiel and spend two weeks in London. His year with the magazine forever changed his career and the United Kingdom impressed him so much, his official domain name today ends in "co.uk".

Regular office work with benefits holds little appeal for many of his contemporaries. They choose not to rely on others. A generation that witnessed agony and collapse of the Empire understands there is only one true guarantee in life… Loginov launched Arsenicum in 2004 and listed "death" as its inspiration. Typically, this leads to mall merchandising for Goth, Emo and other teenage trends. Loginov however dared to aim for high-end luxury and immediately conquered the elite men’s fashion niche in Russia. Google suggested that I check out Аnn Demeulemeester’s latest collection, buy Guy Richie’s Sherlock Holmes on DVD and sign up to test drive a BMW at the nearest dealer while I was surfing for information available on Arsenicum and its mastermind.

His client list reads like who’s who of politics and culture in Russia.

Though celebrity actors, musicians and athletes count among fashion’s usual suspects drawn in by the new, politicians usually prefer conservatism. Loginov suits all of them. He’s welcome at provocative art openings and the Kremlin’s youth program Seliger. While Russia once again rises from the ashes of its own past, he fits the profile of a pioneering hero. Perhaps the mystery of his appeal traces back to his childhood roots. The city of Krasnoyarsk, where he was born, is built at the focal point of four plates: Western Siberian Plain, Central Siberian Plato, and the massive Altai and Sayan Mountains. Somewhere around here, underneath the Yenisei River lies the geophysical belly button of the Motherland….

283

Dmitry Loginov

Ваше имя часто упоминается вместе со словом "надежда" относительно русской, российской моды... Я себя считаю дизайнером, а вот русским или российским, мне все равно. И вообще, важно ли это? Дизайн одежды и любой другой дизайн - понятие интернациональное, поскольку национальных границ у вкуса, чувства стиля, на мой взгляд, быть не может. Пока я работаю, я и такие как я - надежда моды России. Больше нашей моде надеяться не на кого. Так что, "надежда" - да.

Как вы оцениваете сложившуюся ситуацию? Экономическая политика в отношении любого бизнеса в России такова, что тебя априори считают опасным элементом. Сейчас мы вынуждены делать микрошажки, чтобы не лишить себя всего, что уже есть. Риск в современных российских реалиях опасен. Здесь отсутствует инфраструктура моды. Мало фабрик. Мало специалистов. Потребительский рынок ориентирован на импорт, а потребитель - на дешевизну. Граница практически закрыта для импорта тканей, фурнитуры и прочих составляющих, якобы для стимула и развития российской легкой промышленности. Однако это иллюзия и большое печальное заблуждение. Тканей в России нет, так еще и швейную промышленность губят! Всё это в совокупности порождает глобальную проблему интереса к дизайну вообще и к российскому дизайну в частности.

В чём особенности "Russian style"? Возможен ли национальный дизайн без фольклора? Например, от европейского российский стиль в первую очередь отличается возможностями производства, ведь технологии в любом случае накладывают свой отпечаток и на стилистические особенности. Вообще, мне сложно судить, я не аналитик моды. Думаю, национальные элементы больше всего интересны

284

тем, для кого это является экзотикой. Русские не особо стремятся выражать свой стиль через народные костюмы или их элементы. Но мода - явление изменчивое, и я не исключаю моду на фольклор. Однако должно произойти нечто в социальной жизни, чтобы национальная идея стала популярной до такой степени, что и костюм, как признак этой идеи тоже стал популярен.

Логинов уже получил практически все существующие дизайнерские премии в России. Вопреки бытующему ошибочному пониманию, "luxury" - это не вкус или стиль. Его "люкс" - качество высшей пробы: ткань, пошив, посадка, пуговицы - все детали и элементы процесса должны соответствовать абсолютному стандарту единого целого. Репутацию неопатриархального дизайна Arsenicum можно эксплуатировать бесконечно. Однако Логинов не останавливается на достигнутом за последние шесть лет. В мае 2010 он впервые представил полноценную женскую коллекцию в рамках "Aurora Fashion Week" в Санкт-Петербурге и сразу позарился на святая святых от-кутюр - маленькое чёрное платье. Однако он не настолько прозаичен, чтобы создать линию для трофейных жён своей клиентской базы. Его женщина самодостаточна, самоуверенна, самосексуальна - идеальный партнёр для тех, кто отвечает её собственным требованиям качества.

Современный человек в вашей концепции - кто это? Современный человек трезво отдает себе отчет, на что он тратит деньги, а главное - своё время. Он много путешествует, уверенно пользуется технологическими достижениями в повседневной жизни, интересуется окружающим миром, даже если это не требуется ему по работе.

Interview Dmitry Loginov

Your name often comes up alongside the word "hope" in conversations about Russian fashion…

American fashion.

I consider myself a designer. Being Russian is irrelevant to me. Is that even important at all? Any kind of design is international by default because to my mind there cannot be national barriers to taste and sense of style. While I and those like me keep working, the hope of Russian fashion stays alive. Our fashion has no one else to count on. So - yes, "hope" is the word.

The difference between, for example, Russian and European design is based first and foremost on production capabilities, because technology always impacts style. It’s hard for me to generalize because I am not a fashion critic. I think national elements mostly interest those for whom they appear exotic. Russians do not aspire to express themselves in folk costume or its elements. But fashions constantly change and I cannot exclude folklore out of the realm of fashion possibilities.

Certain societal shifts must occur however for a national idea to become so embraced by the masses that even national costume as its manifestation becomes popular.

How do you evaluate the current situation?

The economic policy in Russia dictates that you are considered a dangerous element from the start. We are forced to make microsteps, and not lose all that we have already gained. The risk in contemporary Russia is too high; there is no fashion infrastructure here, in addition to a lack of production and professional workforce.

The internal market is geared toward import and consumers are geared toward bargains. The borders are all on lockdown for textile imports and other necessities, allegedly so as to stimulate Russian industry. However that is a grave grand illusion. There are no textiles in Russia and now the sewing industry is under attack too! Altogether this betrays any interest in design in general and Russian design in particular.

From your point of view, what is Russian style?

We shouldn’t mix up traditional and contemporary Russian styles. Russian style is part of a mythical idea rooted in ancient fairytales. I don’t think anyone in today’s Russia relates to that. Russian style today is reactive to the second decade of the capitalist regime, which is fascinating to observe. It still develops in fits and every next phase contradicts the previous one. That’s why it’s impossible to pinpoint Russian style today, but for all the eclectics, a tendency towards laconic elegance emerges akin to Scandinavian design.

To me, the key advantage of Russian design is its gravitation towards European as opposed to

285

What is special about "Russian style"? Is there national design beyond the folklore?

Loginov has already won the majority of Russia’s existing fashion awards. Contrary to popular Russian notion, luxury is not a matter of taste or style. Loginov’s highest personal quality is his idea of luxury: textile, cut, fit, buttons-each of the design and process elements must adhere to the absolute standard of oneness. He could mine Arsenicum’s neopatriarchal design reputation forever. Six years in, Loginov is just getting started. In May 2010 at Aurora Fashion Week in St. Petersburg, he presented his first collection of women’s wear featuring a unique take on the iconic little black dress. Loginov is far too clever to simply dress the trophy wives of his loyal base however. His woman is economically independent, self-assured, and sexually self-confident. She is an ideal partner for someone who manages to pass her own quality control.

What is your vision of a modern person?

Modern people are clear about what they spent their money on, and more importantly - how they spend their time. They travel a great deal, routinely use technology with confidence, and maintain curiosity about the world around them even if their work does not demand that.

Dmitry Loginov

Какой самый ценный совет вы получили в процессе основания и становления своего дела? В моем сознании никогда не было революции. Скорее это была модель поведения. Для меня ролевой моделью была в своё время Эвелина Хромченко (главный редактор российского издания журнала "L’Officiel"), под чьим руководством мне удалось поработать. Бескомпромиссное отношение к качеству работы - её кредо. Именно это делает человека профессионалом. Это я усвоил и никогда не изменю этому, потому что звание профессионала - высшая похвала для человека дела.

Вам везёт на сильных женщин. Вы всегда с уважением говорите о своей маме... Да, он меня отлично воспитала. Все её понятия я усвоил давно и надолго. А есть ещё одно из самых ранних воспоминаний... Это документальный фильм с Мадонной "Truth Or Dare". Как бы затаскано не звучало сейчас это признание, он очень изменил мое отношение к вопросу карьеры и, вообще, возможностей человека. Она смогла. Она верила в мечту и у неё всё получилось. Такой вывод я сделал тогда, и это сформировало моё очень правильное отношение к себе и к жизни.

(Ваш) успех в мире моды: каково соотношение расчёта и мистики? Расчёта не так много, как могло бы быть. Просто я считаю, что люди заслуживают то, что с ними происходит. Тут скорее срабатывает моя бесстрашная уверенность в собственных силах, таланте и возможностях. Я знаю, что именно это является алхимией и магией. И нельзя это терять!

Внешне подходящий для кастинга на роль Супермена, Логинов - профессиональный хамелеон. Ему нравится вникать в существующие процессы, чтобы понять и усовершенствовать их. Результат не только эстетическое признание, но

286

и успешные бизнес показатели. Он работает над другими компаниями: сначала Enton, затем Donatto. При этом, к гордости инвесторов, Arsenicum тоже вышел на самоокупаемость. Дизайнеров, способных успешно руководить несколькими разноплановыми брендами, мало. Следующий рубеж - продажи на Западе. Чуть ли ни с первого показа иностранная пресса прочит ему большое глобальное будущее. Ещё в 2008 году Fashion Wear Daily всерьёз задавался вопросом: "Кому из европейских домов посчастливится заполучить Логинова своим креативным директором?" Он давно чувствует себя гражданином мира и не любит сидеть на месте. Его не пугает конкуренция и производственные проблемы. Он знает, что всё рождается в его голове, в том числе страхи и неудачи. Это значит, избавиться от них легко. Что Логинов породил, только Логинов может и убить.

Смогли бы вы развить именной бренд в этом возрасте, если бы вы жили не в России? Конечно! Даже раньше и лучше. Единственное, что меня остановило в свое время - языковой барьер. Мне плохо даются иностранные языки и вообще все, что связано со слухом. Но я уверен, и тому есть подтверждения, что идеи, которые приходили мне в голову, и не могли быть реализованы в связи с производственными сложностями в продакшене в России, были реализованы именитыми дизайнерами в Европе. И не факт, что лучше, чем это придумал я. Без лишней скромности...

Как выглядит ваш творческий процесс? Ритуалов нет. Начинается всё на уровне интуиции, а потом с чего угодно: с ткани, с музыкального трека, с идеи, подсмотренной в кино или в съемке, с книги, даже с предыдущей коллекции. Кроме того, у нас есть свой "космогон", список понятий, явлений, предметов, которые подходят под понятие Arsenicum. Например: готика, черный цвет, чертежи, тайное общество, ветки деревьев, свеча на ветру и так далее.

Interview Dmitry Loginov

What was the most valuable advice you got while trying to launch and build your business?

There were no revolutions in my head. It was rather an example of a way to be. I was lucky to work with Evelina Khromchenko (editor-in-chief of L’Officiel Russia), my role model. Her credo is no compromise in quality of the work. That is what makes a person into a professional. I grasped that and will never waver, because "professional" is the highest praise for a person who means business.

Your guardian angels are strong women.

You always speak with respect about your mother…

Yes, she raised me well. Her lessons will last forever. There is another early memory… It’s "Truth or Dare" - a documentary with Madonna.

This may sound cliché now, but it changed my definition of ‘career’ and what one is capable of, in general. She triumphed. She believed in her dream and succeeded. I made this conclusion then and it shaped my approach to my life.

(Your) success in the world of fashion: what is the ratio between calculation and alchemy?

There could have been more calculation. I just think people deserve whatever happens to them.

Probably it’s due to my fearless faith in my own strength, talent and abilities. I know that is the real alchemy and magic. One must not lose it!

Loginov is a professional chameleon. He likes to figure things out and then improve them. This results not only in artistic cache, but in profitable returns as well.

He’s taken on other companies too: first Enton then Donatto. Arsenicum investors have meanwhile rejoiced at the label’s financial successes, paving the way for the next frontier in international sales. The foreign press has also held high hopes for him from the very beginning. Since 2008 Fashion Wear Daily has been wondering which European giant might be lucky enough to secure Loginov as their creative director.

He has long considered himself a citizen of the world

287

and suffers from a healthy case of wanderlust. He is not scared by completion or deterred by production challenges. He knows that everything flows from his mind, including fears and failures, which make it easy to eradicate them. Loginov giveth, and Loginov taketh away.

Would you have been able to build a personal brand at this age if you did not live in Russia?I Of course! Even faster and better. The only thing that stopped me was the language barrier. I am bad at foreign languages and everything that has to do with hearing. But I know, and there is evidence, that my ideas which could not be realized here due to production issues in Russia were realized by other designers in Europe. And not necessarily better than what I had in mind. No false modesty…

What does your creative process look like?

There are no rituals. Everything starts with intuition and moves onto something else: textile, musical track, idea from a film or a shoot, a book, something in a previous collection. Besides that we have our own cosmology of terms, phenomena, objects that fit the Arsenicum narrative. For example: gothic period, color black, technical renderings, secret societies, tree branches, candle in the wind, and so on.

Arsenicum is its own world. Do you think of it as maison or brand and why so?

Arsenicum is more of a maison. It comes from my relationship to our clients. A client is always right and is the most precious thing we have.

This concept is close to hospitality, to how one treats his houseguests. We will become a big brand when the name will be so well known people without hesitation will buy cookies labeled Arsenicum!

Dmitry Loginov

288

289

Arsenicum - это цельный мир. Вам ближе понятие "дом" (maison) или "бренд" (brand) и почему?

Arsenicum - скорее maison. Это идет от моего отношения к клиентам. Клиент всегда прав и является самым ценным, что есть у нас. Эта концепция близка к понятию гостеприимства, отношению к гостю дома. Большим брэндом Arsenicum станет тогда, когда это имя будет настолько широко известно, люди станут смело покупать даже печенье с таким названием!

Какой вопрос волнует вас больше всего на данном этапе? Вопрос правильного партнерства. Я боюсь, что в суете и административных делах я теряю вдохновение и время на осуществление идей. Мне необходим надежный, умный и заинтересованный партнер для дела моей жизни. Поэтому я хочу громко заявить, что ищу своего Пьера Берже, человека, который бы был со мной на одной волне и взял на себя функцию административного управления.

Важнее всего для Логинова уважение окружающих людей. Он признаётся, что не знает никого, кто бы не уважал его. Причину он видит не в деловом успехе, а скорее в самом себе, ибо он не считает себя публичной личностью. Его мало узнают на улице, но у него здоровое виртуальное окружение. Его аккаунты активны практически на всех социальных сетях и креативных онлайн-платформах. При подобных рабочих нагрузках многие энтузиасты просто сгорают. Свободное время (откуда у него свободное время?!) он уделяет себе и своему дому, а для поддержания оптимального рабочего тонуса ему необходимы три отпуска - в апреле, июле, и ноябре.

290

Как вы расслабляетесь? Расслабляюсь я тогда, когда все идет хорошо. Мне не требуются для этого ничего особенного. Я Телец по гороскопу и люблю удовольствия, в том числе связанные с едой и напитками. Люблю интересные вкусные коктейли, люблю вкусную пищу. Она может быть как затейливой, так и абсолютно простой. Люблю новые ощущения и неожиданные сочетания.

Кстати о сочетаниях, с кем бы вам интересно со-творить проект? Я чувствую и знаю, что Анжелина Джоли или, например, Квентин Тарантино - мои люди. Есть в них выверенная бесшабашность, яростная сдержанность, шик и чувство юмора. Всё это мне близко. Я бы хотел сделать дизайн салона Lamborghini или интерьер замка с привидениями. Но не стоит зацикливаться! Этот список на самом деле можно продолжать бесконечно. Сфера моих интересов и симпатий широка...

Каким вы представляете себе событие по случаю десятилетия брэнда? Ого! А ведь 10 лет не так уж и за горами... Это не так просто, чтоб с ходу ответить.

Что-нибудь с Джоли, Тарантино Ламборгини в замке с привидениями?

и

Есть над чем хорошенько задуматься... В любом случае - вы уже приглашены!

Interview Dmitry Loginov

What question weighs on your mind right now?

Speaking of… Who would you like collaborate with on a project in Russia?

The issue of the right partnership. I’m afraid that in the haste of administrative tasks I lose inspiration and time to manifest these ideas. I need a reliable, intelligent, interested partner for my life’s work. So I would like to announce that I am looking for my Pierre Berge, someone who runs on the same frequency as I do, and who would take over the management.

I feel that people like Angelina Jolie or Quentin Tarantino are my kind of people. They possess the precise amount of madness, contained fury, grace and sense of humor. I dig that. I want to design a Lamborghini showroom or the interior of a haunted castle. But let’s not get obsessive! This list can go on forever. My interest in people and things is vast….

The most important thing for Loginov is the respect of those around him. He admits not being aware of anyone who could think little of him. He considers his personality and not his business success to be responsible for such an amicable state of affairs. He does not consider himself a public person and is rarely recognized out and about town, but his virtual following is steady. He maintains an active social networking presence online. Given his workload most enthusiasts would burn out fast. In his free time he focuses on himself and his home. To recharge optimally he takes three vacations per year - in April, July and November.

How do you envision Arsenicum’s 10th anniversary?

My oh my! A decade almost flew by… It’s not easy to answer right away.

Maybe something with Jolie, Tarantino and a Lamborghini in a haunted castle?

Now there’s some food for thought… In any case, you are already invited!

How do you unwind?

I can let go only when everything is working smoothly. I do not require anything special to relax. My astrological sign is Taurus and so I love all pleasures, including food and drink. I love interesting cocktails, delicious dishes. It can be very complex or totally simple. I crave new sensations and unusual combinations of things.

291

to

Dmitry Loginov

Константин Гайдай Кажется, этот харизматичный персонаж - неожиданный для Новосибирска продукт. Самый молодой город-миллионник в мире построен на грубых государственных и частных амбициях укротителей недр и поверхностей тайги. Возможна ли "мода" в индустральном мегаполисе? Порой редкостный симбиоз науки, промышленности и бизнеса способен произвести "чудо". Так, в 1978 году на свет появился Константин Гайдай.

Логотип его именного бренда включает в себя перевёрнутые гласные и подстрочник "Сибирь". Гайдай ставит мир вверх тормашками и создаёт вещи в духе времени из информационных лоскутков, которые падают к его ногам. Он - резидент альтернативной державы, где снег ложится на кожу питонам, русалки носят крашеный мех, а футболки - униформа многосексуальных людей. Этот нестоличный enfant terrible впервые взбудоражил воображение стилистов и трендсеттеров своими уникальными шляпками. В 2005 году он представил полноценную коллекцию одежды и с тех пор удерживает внимание публики и критики как один из наиболее интригующих дизайнеров России.

Если мода в России - это своего рода шоу-бизнес, то Гайдай в нем - как рыба в воде. Он фотогеничен и умеет выдать "цитату". Пресса обожает его. От журнала "Афиша" до Women’s Wear Daily, он не покидает авторитетные десятки любых рейтингов российской моды с точки зрения как развлекательно-гламурной, так и профессиональной периодики. Журнал i-D назвал его "национальной звездой" ещё в 2007. В прошлом сентябре GQ Russia вручил Гайдаю премию "Человек года" в номинации "Дизайнер". Всего за несколько сезонов Гайдай-хромосома надёжно прижилась в модном ДНК России.

292

Interview Konstantin Gayday

293

Konstantin Gayday

294

Interview Konstantin Gayday

Konstantin Gayday This charismatic personality is an unexpected product of Novosibirsk.

The youngest million-plus city in the world was built on brutal ambitions of state and private interests out to tame the Taiga. If ‘fashion’ isn’t plausible in an industrial center, a rare symbiosis of science, technology and business just might be, and has potential for occasional miracles.

And, Konstantin Gayday, born in Novosibirsk in 1978, has proven to be one of them.

His namesake logo includes upside-down vowels and the designation "Siberia." Gayday turns the world over and creates zeitgeist clothes out of whatever information-laden debris that land at his feet to startling results. He lives in an alternative Russia where pythons eat snowflakes, mermaids wear bright furs, and custom T-shirts are the uniform of the multi-sexual. This inland enfant terrible first invaded the imagination of trendsetters and stylists with his unique hat creations. Since 2005 he has been presenting full collections and continues to enjoy public and critical acclaim as one of Russia’s most intriguing designers.

If fashion in Russia is just another show business, Gayday is firmly in his element. The media adores him; unusually photogenic, he knows how to please the press. From Afisha magazine to Women’s Wear Daily, he is rooted in every top ten Russian designer list. i-D magazine declared him a national star in 2007, likewise in September 2010 GQ Russia named Gayday "Person of the Year" in the design category, and in just a few seasons the Gayday chromosome merged successfully with the Russian style DNA.

295

Konstantin Gayday

Как вы относитесь к мнению "Вы - надежда российской моды"? На том фоне, что существует, возможно, это так... Хотя сложно говорить о каких-то надеждах в стране, где нет индустрии моды, а есть кучка дизайнеров, которые интересны не только локально, но и глобально. Я боюсь, что "надежда" воплотится только через несколько поколений. А пока я и мои коллеги пытаемся переломить общественное сознание. Например, стереотип: лучше купить заграничное, чем отечественное. Многие просто клеят марку вроде "Design Italia", хотя всё придумано здесь, сшито в Китае. У нас никого не воспринимают серьёзно, пока ты не заявлен за рубежом. Вообще, к моим коллегам внешне более здоровое отношение. Там на выставках и неделях мод баеры проявляют коммерческий интерес на основе представленной работы. Они понимают - это продаваемые вещи... А уж тем более из России!

Тот самый пресловутый "Russian style"? Возможен ли национальный стиль без фетишизации фольклора? Вообще, в XXI веке, работая в глобализованном масс-маркете, глупо делать упор на национальность. Американцы, Michael Kors или Alexander Wang, это же не сплошные орлы, джинсы, статуи Свободы. Хотя, так или иначе, живя в этой стане, мы подсознательно будем использовать некую "русскость". История Руси - большой чемодан идей, которых хватит на все поколения. Фольклор может проявляться, но без фанатизма, как некие визуальные, смысловые, цветовые акценты. Как матрёшка в стиле Rick Owens! Или почему не взять историю Славы Зайцева, его яркий период, и накопать там что-то новое и интересное, правильно переработать... Это же тоже наше, Россия. Всё должно быть тонко!

Смогли бы вы раскрутить именной бренд в этом возрасте, если бы вы жили не в России? На самом деле в России дольше и сложнее добиваться успеха! В Европе или Америке инвесторы понимают, что на базе таланта и хариз

296

мы можно хорошо заработать. И люди вкладывают средства и энергию, а у нас этого боятся. Нам проще привести готовый масс-маркет и быстро перепродать. Слишком много времени тратится впустую в связи с неразвитостью индустрии. Это всех тормозит.

Насколько вообще актуальны понятия "люкс, премиум, luxury" на российском рынке? Шик в России будет актуален всегда! Русские любят наряжаться. Именно наряжаться, а не одеваться модно или красиво. Это архетип, который нельзя уничтожить. У нас любят показывать деньги. Чем дальше от Москвы, тем изощрённее наряды. Обращается больше внимания на стразы, чем на качество кашемира. Недоедать, недопивать, но купить дорогой мех. А если ещё и кончики позолотить - вообще, отлично!

Так в чём главная проблема российских дизайнеров? У меня и плеяды моих коллег проблем непосредственно с дизайном нет! Нас всех волнует экономическая составляющая, необходимы инвестиции в развитие бизнеса, в показы. Надеюсь, финансовые вопросы скоро решатся. Без этого даже самая интересная история не существует за пределами студии.

Гайдай заслуживает свой успех хотя бы тем, что он не стесняется публично искать себя. В беседе он часто произносит "не знаю", "нууу...", "наверное". Десять лет назад он делал остросоциальное современное искусство и перформанс арт. Сейчас он не смотрит телевизор, не читает новости, его "мало волнует существующий негатив". Его внутренний процесс налицо, идейные сдвиги очевидны на показах. Его мужчинам и женщинам не составляет труда произвести неизгладимое впечатление вне зависимости от того одеты ли они в толстовку с поп-принтом или мех енота и перья жар-птиц. Ахроматические оттенки доминируют, что делает цвет акцентов ярче и мощнее. Это вещи всегда на случай, если тебя заметили вездесущие папарацци. Стилистику Гайдая

Interview Konstantin Gayday

What do you think of the opinion that you are "the hope of Russian fashion"?

Given the existing circumstances, it might be so…

It’s hard to speak of hope in a country where there is no fashion industry, just a group of designers who are of interest not just locally, but globally.

I’m afraid it will take several generations for any "hope" to manifest. My colleagues and I are trying to change the public’s mind.

For example, the stereotype that it’s better to buy foreign than domestic goods. Many simply label their products with "Design Italia" even though these are local ideas manufactured in China. No one is taken seriously here until they are noticed abroad. Actually, outside of Russia my colleagues garner healthier attention. At exhibitions or fashion weeks buyers express commercial interest based on work presented. They get it - we can sell these clothes… All the better that they are from Russia!

Let’s question the so-called "Russian style."

Is a national style possible without fetishizing the folklore?

It’s actually stupid to stress nationality working in the globalized mass market of the 21st century.

The Americans, Michael Kors or Alexander Wang… it’s not all eagles, denim and statues of liberties! Although one way or another living in this country we will subconsciously draw upon some sort of "Russianness". The history of Russia is a huge trunk of ideas, enough for all generations.

Folklore can appear but without fanaticism, just as some visual, conceptual, color accents. Like a Rick Owens matryoshka doll! Or why not take the history of Slava Zaitsev, his strong periods, and dig up something fresh and interesting there, then properly rework it all… This is also ours, Russian.

Everything must be nuanced!

Would you have been able to build a personal brand at this age if you did not live in Russia?

Actually, in Russia success is harder and takes longer to achieve. In Europe or America the investors understand that talent and charisma pays well. And people invest resources and energy there. There is fear of that here. It is easier for us to

297

import and quickly resell something mass market.

Too much time is wasted due to lack of industry infrastructures. It slows everyone down.

How relevant are such concepts as "premium, high end, luxury" for the Russian market?

Gloss will always be relevant in Russia! Russians love to wear costumes. I don’t mean dress fashionably or nicely, but to literally wear costumes.

It’s an indestructible archetype. We love to exhibit money. The further from Moscow, the more inventive the costumes. More attention is paid to rhinestones than the quality of cashmere. Stay hungry and thirsty, but buy expensive fur. If you get the tips gold-dipped - even better!

So what is the biggest problem facing Russian designers?

My colleagues and I do not have a problem with design as such! We are all concerned about the economics; it is necessary to invest in business development, in shows. I hope financial matters will settle soon. Without it even the most interesting story cannot exist outside the studio.

Gayday has earned his success through his willingness to publically search for and examine himself. A decade ago he was making social and performance art. Now he chooses not to watch television or follow the news"the existing negativity" is of little concern for him. His internal process is clear and his paradigm shifts are evident on the runway. For his men and women shock ‘n awe equal R&R regardless of whether they are dressed in pop-print sweats or spot fur and exotic feathers. Achromatics dominate, which give color accents more power. These clothes are paparazziproof. The Gayday Style is best determined by the degree of originality in delivery of ideas than by shapes, cuts, colors. While others rush to patent any stylistic signature, Gayday continues to explore algorithms of beauty, sync time and space, re-imagine "here and now". His honest spirit of adventure makes him an iconic rebel without a cause. Would someone please give Lady Gaga Gayday’s number already!

Konstantin Gayday

298

299

скорее можно определить степенью оригинальности подачи идей, нежели фасоном, кройкой, цветовой гаммой. Пока другие дизайнеры патентуют стилистический почерк, Гайдай продолжает искать алгоритм красоты, синтезировать времена и миры, переосмыслять "здесь и сейчас". Он остаётся rebel without a cause и его бунтарский дух подкупает своей откровенностью. Кто-нибудь, дайте приближенным Lady Gaga телефон агентов Гайдая!

Современный человек в вашей концепции - кто это? Современный человек - это точно не идиот, с чувством юмора! Незакомплексованный человек, который идёт в ногу с социальными и техническими новшествами. Без старого нет нового и образованный человек должен уметь воспринимать перемены в этих сферах - очередная война, полёт в космос, интернет - как толчки для творчества.

Как выглядит ваш творческий процесс? Вокруг меня всегда есть поток идей и ощущений, которые как-то надо формулировать в нечто конкретное, что в итоге будет одеждой. Силуэт, цвет, фактура - любой элемент может стать ключевым в процессе работы над коллекцией. На самом деле, надо просто начать её создавать. Истинных трудоголиков мало. Лень - наш главный порок. Для меня главное сесть за стол, взять бумагу и ручку, прийти от мыслей к физическим формам. А там меня уже не остановить!

И как снисходит озарение? Бывает по-разному. Например, в этом году я неожиданно осознал нечто про классический французский фильм шестидесятых - "Бассейн". Там играют молодые Ален Делон и Джейн Биркин. В детстве они очень на меня повлияли и на большой период стали идеалами красоты мужчины и женщины. Только сейчас я понимаю, что "Рабочий и Колхозница" - это тоже гениальная вещь по дизайну, красоте. Но я вырос с Делоном и Биркин!

300

Его аудитория разношёрстна. Подростки, будучи в курсе последних тенденций, с удовольствием носят его броские футболки. Состоятельные дамы надевают его шляпки на премьерные выходы. Однако, для известной публичной персоны, Гайдай несколько асинхронен. Его часто узнают в московских клубах, однако он находит эти лестные попытки знакомства неуместными. Его сайт - минимальная страница текста на русском языке и небольшое промо видео. Его ЖЖ, похоже, взломан спамерами. У него нет твиттер-аккаунта и прочих современных маркетинговых средств, а Википедия о нем не подозревает. На Facebook у его страницы всего 581 поклонник. Даже его виртуальное Я находится в стадии разработки. При этом Гайдай всерьёз нацелен на скорейший выход на масс-маркет. Он - предэлектронный феномен, чей успех уверенно развивается вопреки современным канонам технологической раскрутки человека, продукта или идеи.

(Ваш) успех в мире моды: каково соотношение жёсткого расчёта и мистики/алхимии? Как бы пошло это не звучало, но всё надо делать с душой. Главное, чтобы то, что ты создал, тебе самому нравилось! Я давно заметил, что вещи, которые мне не нравятся, не продаются. Хотя с другой стороны, продукт под потребителя - тоже правильная позиция. Для меня загадка, почему производится такое гигантское количество ненужных вещей? Каждые полгода все магазины битком набиты вещами, которые потом просто куда-то увозятся. Жёсткая потребительская политика диктует, "Пускай будет красиво!" Страшные, уродливые вещи не должны существовать.

Константин Гайдай - это модный "дом" (maison) и "бренд" (brand)? Любой дизайнер обожает "кутюр". Это первоначальная любовь к моде: ткани, вышивка, каменья, заряд любви и полёт фантазии. Но время меняется. Само понятие моды "от-кутюр" умерло. Кутюр давно похоронили. Остались сказки о домах, где кутюрье творили великие коллекции. Бренд - это бизнес, контрактный набор прав и обязанностей, прежде всего

Interview Konstantin Gayday

What is your vision of a modern person?

A modern person is not an idiot and has a sense of humor! An open-minded person in sync with social and technical advances. There is no future without the past and an educated person must be able to channel changes in these spheres - any war, space flight, the Internet - into creativity.

What does your creative process look like?

There is always a stream of ideas and sensations around me which must be reformatted into something tangible to end up as clothes. Outline, color, texture - any element can become key in developing a collection. Truthfully, I just need to start doing it. There are few real workaholics.

Laziness is our main affliction. It’s crucial for me to sit down, take pen and paper, and switch from thoughts to physical manifestations. Then nothing can stop me!

And how does inspiration appear?

It’s different every time. For example, this year I suddenly realized something about the classic French film from the 1960s, Le Piscine… It features a young Alain Delon and Jane Birkin.

When I was a kid they impressed me greatly and embodied ideal masculine and feminine beauty.

Only now I understand that "Worker and a Farmer" is also genius design, beautiful. But I was raised by Delon and Birkin!

Gayday’s audience is diverse. Trendy teens love sporting his ‘notice-me’ T-shirts. Wealthy ladies put on his hats to make grand entrances. And yet for a known public persona Gayday is slightly outdated. He is frequently recognized in Moscow nightclubs but he finds such attempts to make his acquaintance uncalled for. His official website is a minimal front page with boring bio text only in Russian and an embedded short promotional video. His LiveJournal blog seems taken over by spammers. He does not have a Twitter account or other marking gadgets and Wikipedia has never heard of him. He only has 581 fans on Facebook. Even his virtual presence is under construction. Meanwhile Gayday is serious about cracking the mass market soon. He is a pre-electronic

301

phenomenon whose success grows despite the contemporary rules of technological hype.

(Your) success in the world of fashion: what is the ratio between calculation and alchemy?

This may sound trite, but everything you do must be infused with spirit. You must love what you create! I noticed a long time ago that things I don’t like don’t sell. Although for demand to determine supply is also alright. It is a mystery for me why so much unnecessary stuff is produced? Every half a year all the stores are packed with things which are then just carted away. Strict consumer-based politics dictate, "Let there be beauty!" Scary, ugly clothes should not exist.

Is "Konstantin Gayday" a House of fashion (maison) or a brand?

Every designer adores "couture". It is first fashion love: textiles, embroidery, jewels, charge of love and flight of imagination. But times change. The very idea of "haute couture" has died and was already buried. All that remains are fairytales about Houses where couturiers created their great collections. Branding is a business, a contractual mix of rights and duties and financial obligations.

But a designer must work very hard for a name to become a functional brand. It seems to me more interesting to sell a million T-shirts at ten bucks than one dress for fifty grand. When it comes to hats, I am all maison. I make each hat myself -by hand - every time. Regarding everything else, I am for mass market.

In the era of collaborations (Stella McCartney for Adidas, Madonna for H&M) who would you want to co-create with?

Arsenicum is more of a maison. It comes from my relationship to our clients. A client is always right and is the most precious thing we have.

This concept is close to hospitality, to how one treats his houseguests. We will become a big brand when the name will be so well known people without hesitation will buy cookies labeled Arsenicum!

Konstantin Gayday

302

303

финансовых обязательств. Хотя для того, чтобы имя дизайнера стало полноценным брендом, надо очень много работать. Мне кажется, интереснее продать миллион футболок по десять долларов, чем одно платье за 50,000. В головных уборах я - "дом". Всё делаю вручную, штучно, сам. В остальном я всё-таки за масс-маркет.

В эпоху громкого сотрудничества (Stella McCartney for Adidas, Madonna for H&M), с кем бы вам интересно со-творить? Сейчас наступила всеобщая вакханалия моды. Фаст фэшн, модно и быстро. Всё кардинально меняется. Полгода уже слишком долго ждать, поэтому мы видим дизайнерские предколлекции и разовые проекты. При такой скорости теряется смысл... Зачем сегодня покупать то, что видели только вчера, если уже завтра будет что-то другое? Зачем вообще тогда делать коллекции? Работа с устоявшимся брендом масс-маркета была бы мне интересна в плане опыта массовости. Там ведь другие рынки, деньги, обороты.

Гайдай движим двумя постулатами. Первый: не создавать самому себе проблемы. Второй: периодически задумываться над необходимостью тех или иных вещей. Как рефлексирующий человек в активном поиске себя, он беспристрастно фильтрует вещи, отношения, проекты: надо или не надо? Перед тем как покорить Москву в качестве дизайнера, Гайдай провёл целый год в одном монастыре во Франции, дабы начать с чистого листа. Его почитатели - люди, которые научились формировать и отстаивать своё мнение. Они разгадали алгоритм правильных решений и могут позволить себе стилистический хаос как награду. При прямой осанке и самоуверенном взгляде, эти вещи можно надеть куда угодно. Вне работы Гайдай любит сладости, веселье и своих друзей, которым он доверяет доставить себя по нужному адресу после любой вечеринки. Оставаться в форме ему помогает "самый крутой напиток" - вода! У него всё получается, даже если что-то не удаётся сразу.

304

Возможно, это закономерность сибирских корней? Наверное, все хотят проснуться под солнцем среди пальм у океана. Но я вырос не на Багамах. Двадцать лет снегов и обморожений закалили меня физически и морально, помогли закрепиться и выживать в Москве, в своём деле. Поэтому я уверен, что любой опыт, приобретённый в конкретном пункте, он - значимый и правильный.

От чего вам бывает страшно? Как дизайнер, я не боюсь ничего. Во-первых, мне всё интересно. Во-вторых, я многое умею делать и способен не менее успешно заниматься другим. Творческое непонимание не всегда приятно, но люди вправе иметь своё мнение. Я за здоровую критику, если она профессионально аргументирована. Почему какая-то часть коллекции не удалась? Что поможет в дальнейшем? А в жизни страшны элементарные вещи, которые никому никогда не пожелаешь: скорая смерть или болезнь близких, война. Остальное решаемо.

Что из заработанного вашим успехом доставляет вам наибольшее удовольствие? Когда я вижу прохожих в моей одежде! Они не знают, как я выгляжу или вообще кто я. Им просто нравится эта вещь. Значит, не просто так я рисовал, шил, старался. Это действительно круто!

Каким вы представляете себе событие по случаю пятидесятилетия брэнда? Это будет зависеть скорее от ивентдиректоров, которые будут это делать, от того, какие технологии будут доступны. Но за что могу ручаться, так это танцы до упаду!

Interview Konstantin Gayday

What question weighs on your mind right now?

It’s a free-for-all in fashion. Fast fashion. Everything is changing drastically. Six months is too long a wait, that’s why we see pre-collections, one-offs.

At this speed everything loses meaning… Why buy today something you just saw yesterday if already tomorrow there might be something else? Why bother with collections at all then? I see working with a big brand as an opportunity to experience working with the masses. Everything is different: market, money, volumes.

Gayday operates on two principles. First: do not create problems for yourself. Second: occasionally reevaluate necessity of everything. As a man on a mission prone to self-reflection he methodically filters things, relationships, and projects: do I need it or not? Before conquering Moscow as a designer, Gayday spent a year in a monastery in France to get a fresh start. His base is made of people who learned how to find and defend their point of view. They solved the mystery of the right decisions and can afford a bit of stylistic chaos as a reward. With a straight back and firm gaze, these clothes can be worn anywhere. Outside work, Gayday loves desserts and having a good time with his friends, whom he trusts would deliver his body to the right address at the end of any party. He credits "world’s coolest drink" - water - with helping him stay in shape. He accomplishes all his goals, even if he does not succeed on the first try.

What do you fear?

As a designer I fear nothing. First of all, I find everything fascinating. Secondly, I can do many other things and can be successful doing them.

Creative misunderstandings are always unpleasant, but people are entitled to their opinions. I welcome constructive criticism. Why did some part of the collection not work? How can it be improved in the future? And in personal life only the basic things are frightening, those you would not wish upon your enemies: untimely death or illness of a loved one, war, etc. The rest can be solved.

Which part of your success gives you greatest satisfaction?

A passerby in my clothes! They may not know what I look like or who I am at all. They just like this piece of clothing. It means my drawing, my sewing, all my efforts were not in vain. That’s really cool!

How do you see the 50th anniversary for your brand?

This will largely depend on event managers hired to put it together, on what technologies would be available by then. One thing I can promise is we’ll dance till we can dance no more!

This must be the Siberian way?

Perhaps everyone wants to wake up under the sun among the palm trees by the ocean. But I did not grow up in the Bahamas. Twenty years of snow and frostbites made me stronger physically and psychologically which helped me survive in Moscow, in my business. That’s why I’m sure that all experience wherever it may be acquired is right for you.

305

Konstantin Gayday

Garbage

306

Reign

307

308

На голове корона из колье, Manoush; цепочки, Urban Outfitters; колье с подвеской и брошь со шпагами, Сlick-Boutique; остальная бижутерия, Diva; жакет, "Мосфильм"; трикотажный топ с булавками, Top Man. Diva; жакет, "Мосфильм"; трикотажный топ с булавками, Top Man.

309

На парике колье из цветов, Diva; цепочка, Urban Outfitters; колье с шипами, Allusions; повязка на глаз, "Ателье"; воротник, "Театральная Галерея Артэ"; эполеты, Lace Revolver, меховой жакет с кожаными рукавами, Manoush; колье расшитое бисером, Marc Cain; цепь, Massimo Dutti; сетчатые чулки на руках, Calzedonia; на правой руке, кольцо из кристаллов, Club Monaco; кольцо с шипами, Noir; на левой руке, колца, Madison & Co; пояс с головой льва и колье из кожи и металла, Temperley London; на плече клатч-лошадь, Timmy Woods.

310

Шапочка из металла под париком, "Ателье"; эполеты и колье, Manoush; колье и цепь, Dorothy Perkins; топ с вышивкой и юбка на плечах, Manoush; жакет и брюки с оборками, KTZ; пояс из металла, Accessorize; на руках колготки, Calzedonia.

311

На голове платье, Manoush; цветы и брошь, Diva; колье, Kseniya Berezovskaya; топ из кружева, Mango; на руках колготки, Calzedonia; перчатки, KTZ; кольца, Diva; юбка, Manoush; бусы, Accessorize.

312

На парике цветок из ткани, Diva; бусы, Dorothy Perkins; сережка на шляпе, Wallis, репродукция в рамке, "Ателье"; воротник из петушиных перьев, Accessorize; жилет, расшитый пуговицами, Moschino Cheap & Chic; юбка с запахом, надетая как плащ, Marina Bessonova; колье с часами, Allusions; брошь из перьев, Diva; перчатки, Accessorize; все кольца, Diva.

313

Двурогая шляпка, Arturo Rios; цветы-заколки, H&M; бусы и броши, Diva; платье из трикотажа и кружева, Marc Cain; широкий пояс, Iceberg; на талии и на руках колготки, Calzedonia; рукава от платья, KTZ; кольцо, BCBG Max Azria.

314

На треуголке, жемчужный воротничок и брошь-крест, Сlick-Boutique; колье с подвесками, H&M; цветок и колье, Diva; плащ и медали, Atos Lombardini; топ, Comptooir des Cotonniers; колье с подвеской, Сlick-Boutique; ремни, Zara; брюки с вышивкой, Manoush; надетое как пояс колье из цепочек и искусственного жемчуга, Dorothy Perkins; на руках колготки, Calzedonia; все кольца и браслет, Diva.

315

На треуголке бижутерия, Diva; воротник из перьев, "Театральная Галерея Артэ"; жилет из каракуля с вышивкой и жакет из стриженой норки с кожаными рукавами, носки из кружева, надетые как манжеты,

Wolford; кольцо, BCBG Max Azria.

Manoush;

316

Цилиндр, "Театральная Галерея Артэ"; металлическая брошь-цветок и цветы из ткани, Diva; колье с подвесками, H&M; колье из цепочек и искусственного жемчуга, Dorothy Perkins; трикотажный топ с дырками, Zoe Lee's; на руках колготки, Calzedonia; брошь со стразами, Сlick-Boutique.

Style Ksenia Berezovaskaya Makeup & Hair Еlena Zubareva Photographer assistant Alexey Vorobiev-Golbert Models Anastiasia Shestaeva, Tatiana Orsha, Elisey Kostsov, Yaroslav Golovkin Studio Photoplay 317

На треуголке бижутерия, Сlick-Boutique; вместо парика платье, Manoush; бусы, Dorothy Perkins; подвеска-орден, Сlick-Boutique; бант-брошь и браслеты, Diva; жакет, "Мосфильм"; брюки, Marc Cain.

Сергей Теплов Он считает, что хороший стилист идёт в ногу со временем, а хороший дизайнер - на шаг впереди. Теплов начал заниматься модой в 2002, когда для постановки фотосессий в родном Екатеринбурге ему стало не хватать нужных вещей. Три года спустя, после очередного показа на Уральской Неделе Моды, о нём написал L’Officiel Russia, и поступило приглашение в Москву. Другие посчитали бы это началом с нуля, а он решил запустить дополнительную молодёжную линию ST by Teplov. Самоуверенная амбициозность - якорная черта характера поколения его коллег. Однако появление этого дизайнера на национальном подиуме не произвело фурор. Он никого не сразил наповал. Всё прошло по плану!

Теплов никогда не собирался подрывать статус-кво. Ему ближе эволюционный подход к развитию своего дела. Пусть трендсеттеры впечатляются кем угодно, а одеваются повседневно у него. Утилитарный аскетизм, ставка на исходные материалы и конструкцию, нежели на детали и эффекты - это по-уральски. Здесь тылы России. Во время Второй Мировой Войны сокровища Эрмитажа и главные театры столицы были эвакуированы в Екатеринбург. В стране с хронической аллергией на стратегии и рациональность, единственный "план Б" родом отсюда. Теплов не любит крайности и истеричность циркуляции трендов, которая достигает абсурдной скорости: гранж, рейв, шестидесятые, снова гранж. Его последние коллекции направлены на эстетическую унификацию, поиск наипростейшего стилистического решения. В России это освежающее донкихотство и долгожданная ересь.

318

Interview Serguei Teplov

319

Serguei Teplov

320

Interview Serguei Teplov

Serguei Teplov Serguei Teplov believes that good stylists are capable of capturing the zeitgeist, but a great designer is always one step ahead. Teplov began to design in 2002, when he was faced with insufficient wardrobe while staging photo shoots in his native Yekaterinburg. Three years later, after a showing at the Ural Fashion Week, L’Officiel Russia covered his work and he received an invitation to Moscow. Rather than creating a new collection from scratch, Teplov chose to launch an additional line.

ST by Teplov made it clear that there was nothing sensational about the emergence of this designer on the national runway. Self-avowed ambition is the anchor quality among his peers. And in his case there were no surprises - all plans went off without a hitch.

During the Second World War, the Hermitage collection and the costumes from the majority of Moscow’s theaters were stashed in Yekaterinburg.

That was the only contingency plan for a nation chronically allergic to strategy and rationality. Russia’s backbone rests on a kind of an inner pragmatism however. What is fashionable translates into utilitarian asceticism, a prioritization of source materials and construction over detail and effect - such is the Ural way.

As much as he favors the evolutionary approach to design, Teplov never set out to challenge or dismantle status quo. Let the trendsetters be impressed by anyone else as long as they are dressed by him. It’s true that he dislikes extremes and the hysteria of trend cycles, which he finds absurdly rapid: grunge, rave, the sixties, grunge again and so on.

His latest collections aim for unified aesthetics and more straightforward stylistic solutions. In Russia, this long overdue heresy is refreshingly quixotic.

321

Serguei Teplov

Как вы относитесь к мнению, что вы - "надежда моды России"? Я всегда говорю, что по духу я "gypsy" (с английского "цыган"). Вряд ли я бы хотел быть чьей-то "надеждой", скорее востребованным профессионалом.

Возможен ли "Russian style" без фетишизации фольклора? Стоит подумать над открытием клуба любителей фольклорного фетишизма! А вообще, этот вопрос скорее лучше адресовать историкам моды. В своём творчестве я опираюсь на собственные вкусовые предпочтения.

Насколько актуальны понятия "люкс, премиум, высший класс, luxury" на российском рынке? К сожалению актуальны, так как консюмеризм в нашем обществе - это относительно новое явление. Люди зачастую путают определения "высший класс" и "хороший вкус".

В чём главная проблема российских дизайнеров? В отсутствии профессиональной платформы и поддержки государства для развития индустрии.

Теплов нашёл свою нишу в российской модной прессе и на отечественном рынке. Как практически у всех российских дизайнеров, пока перспективы его успеха за рубежом скорее анекдотичны, чем закономерны. Прошлой осенью Алёна Долецкая (бывший главный редактор Vogue Russia) упомянула Теплова в New York Times наряду с Вардуи Назарян и маркой Nina Donis. Интернет периодически разносит подобные ве

322

сти: то некий культовый стилист купит вещь прямо с показа, то котируемый блоггер выложит какое-то фото. Запад остаётся вне коммерческой досягаемости. Однако Теплов много путешествует и считает возможность работать с разными культурами и их представителями главным плюсом своего дела. Он отлично работает на том самом "втором дыхании", когда все силы уже исчерпаны. Сиюминутный результат - это для невротиков. Теплов придерживается мнения, что ничто не бывает абсолютно: успех или провал, красота или уродство. Во всём стоит искать средний знаменатель. Недавно за вдохновением он смело вернулся в 1990-ые. Причём не западные 90-ые, как приятно и принято, а в постсоветское лихое десятилетие, с которым либо не знают, что делать, либо пытаются о нем забыть.

Каков ваш алгоритм создания коллекции? Правил нет, но я пользуюсь схемой "от образов к деталям".

Смогли бы вы развить именной бренд в этом возрасте, если бы вы жили не в России? В России есть поговорка: "если бы, да кабы, да бы мешает". Я считаю неправильным культивирование любого проявления страха и стараюсь бороться с любыми из них.

(Ваш) успех в мире моды: каково соотношение жёсткого расчёта и мистики/алхимии? Каждое утро занимаюсь "дуккерингом" - результат проницательных наблюдений и размышлений с небольшим количеством счастливых совпадений.

Interview Serguei Teplov

What do you think of the opinion that you’re the hope of Russian fashion?

I’ve always said I am a gypsy in spirit. I doubt I’d want to be anyone’s hope, more like a sought after professional.

Is Russian style even fetishizing folklore?

possible

without

Oooh!!! We should think about opening a folklore fetish club! Actually, you’d better ask fashion historians. In my work I prefer to count on my own taste.

considers experiencing different cultures the main benefit of his work. He has mastered channeling that "second wind" when all energy reserves are depleted.

Instant gratification is for the anxious, he says-nothing is absolute: success and failure, beauty and ugliness.

It’s worth always looking for the common denominator.

He recently braved the 1990s for inspiration; and not the 1990s in the West, a typical and fun diversion, but the tumultuous post-soviet decade. To his mind, most designers either don’t know how to handle that past and/or try to escape it.

Is there an algorithm to your creative process?

How relevant are such concepts as "premium, high end, luxury" for the Russian market?

There are no rules, but I follow a ‘vision to details’ trajectory.

Regrettably relevant. Consumerism is a relatively new phenomenon in our society. People often mistake high class for good taste.

Would you have been able to build a personal brand at this age if you did not live in Russia?

What is the biggest problem facing Russian designers?

There is no platform for professional development and government support for industry growth.

Teplov quickly found his niche within the Russian fashion media and domestic market. As is the case with virtually all Russian designers, his potential success abroad is more anecdotally substantiated than self-evident. Last fall, for instance, Aliona Doletsky (former Editor-in-Chief of Vogue Russia) mentioned Teplov in a New York Times op-ed alongside Vardoui Nazarian and Nina Donis. Similar mentions occasionally find their way through to the Blogosphere: some iconic stylist bought something right off the runway or some respectable blogger featured a photo... The West however remains commercially beyond reach, although Teplov spends much time traveling and

323

There is a saying in Russia: "As if, as if, but ‘if’ gets in the way." I object to cultivating any manifestation of fear and try to fight all of them.

How much of (your) success do you attribute to calculation or alchemy?

I start every morning ‘dukkering’ - it’s a result of piercing insight and reflection with some lucky coincidence.

In the era of cross-brand collaborations, who would you want to co-create with?

We just finished a S/S11 capsule collection for Co&Beauty in Russia. Internationally, I would want to collaborate with Uniqlo.

Serguei Teplov

324

325

В эпоху кросс-брэндовых коллабораций с кем бы вы хотели со-творить? В России на сезон S/S 2011 сделали капсуль для брэнда Co & Beauty, а из мировых брэндов я бы хотел посотрудничать с Uniqlo.

гадает этот секрет, получает приз: досрочный выход из тараканьих бегов суеты. Его одежда - для непоколебимых.

Современный человек в вашей концепции кто это?

Вам ближе понятие "дом" (maison) и "брэнд" (brand)?

Я и моё окружение.

Моя история - это "человек-брэнд". Я планирую развиваться в разных направлениях, по-разному пропагандировать свой стиль жизни и дизайн.

Какой самый ценный совет вы получили в процессе основания и становления своего дела? Отвечу шуткой. "Везёт тем, кто весит меньше".

Если бы у вас был свободный выбор, где бы на Земле вы обосновались? Я сторонник перемещений. Я же gypsy. А для отдыха я выбираю Аргентину, Буэнос-Айрес.

При всей своей непоседливости, Теплов - традиционный, семейный, компанейский человек. Уже много лет его исполнительным ассистентом и "первым подопытным" работает сестра Варвара. Его уральские друзья и коллеги вместе перешли на этот следующий профессиональный уровень. Теперь их называют "Екатеринбургской мафией". Вне студии или шоу-рума, его можно встретить в книжных магазинах или на продуктовых рынках. Он "обожает" три вещи: спать, танцевать и готовить. Любимое лакомство - бабушкины блины с икрой, под водку. Он мало общается с прессой и всегда предельно лаконичен. Сложно проследить преемственность личной немногосложности и цифровой немногознаковости, но он выбирает Twitter как оптимальный способ коммуникации с внешним миром. Теплов считает себя счастливым человеком. Счастье - самая сложная из простейших конструкций. Тот, кто раз

326

Что формирует ваш внутренний мир? Не могу выделить что-то одно. Я смотрю много фильмов и люблю читать. Сильнее всего повлиял на мой внутренний мир мой дневник, написанный в период с пятнадцати до восемнадцати лет и перечитанный через десять лет.

Ретроспективность действительно важна! Каким вы представляете себе событие по случаю десятилетия или столетия брэнда? Танцпол, зеркальные шары, напитки и друзья! А столетия? Хороший вопрос! Есть повод закопать капсулу с ценными указаниями для потомков. Главное выбрать правильное место!

Какой вопрос волнует вас больше всего на данном этапе? Моно или поли?

Interview Serguei Teplov

Maison or brand - which is closer to you?

What is your vision of a modern person?

My story is that of a person-brand. I plan to develop in different directions, popularize my lifestyle and design.

Myself, and the company I keep.

If you were free to choose, where on Earth would you settle?

I crave relocation. I’m a gypsy after all. I’d choose Argentina; Buenos Aires for fun.

For someone with such wanderlust, Teplov is a traditional family and community man. His sister Varvara has been his executive assistant and ‘sounding board’ for years. His Uralian friends and colleagues have reached this new professional level together, referred to collectively as the "Yekaterinburg mafia." Outside his studio or showroom, you can run into Teplov in a bookstore or at the produce market. He "adores" three things: sleeping, dancing, and cooking. His favorite dish is still his grandmother’s blintzes with caviar and vodka. Categorically laconic with the press - it’s often hard to discern which of the self-imposed limitations precede the other, either personal or digital - his optimal mode of communication with the outside world is Twitter. Happiness is the most complex of the basic human constructs, yet Teplov considers himself a happy man. Those who solve this puzzle get a prize, he says-an early exit from the proverbial rat race of life.

For the resolute, his clothes have become a step in the direction of the exit.

327

What was the most valuable advice you got while trying to launch and build your business?

I’ll answer with a joke. "Luck favors the slim".

What informs your inner world?

I can’t highlight any one thing. I watch many movies and I love to read. What influenced me the most was my diary which I wrote between 15 and 18 years old and reread a decade later.

Things are clearer in retrospect! How do you envision your brand’s anniversaries: 10 years, the centennial?

Dance floor, disco balls, drinks and friends! The centennial? Great question! I should bury a capsule with precise instructions for future generations. It’s crucial to pick the right place!

What question weighs on your mind right now?

Mono or poly?

Serguei Teplov

Вардуи

Назарян

Быть Вардуи Назарян сейчас невероятно интересно. Всего четыре года назад она была старшекурсницей Московского Университета Дизайна, оформляла витрины в ЦУМе и в очередной раз готовилась к участию в конкурсе "Русский Силуэт". Её дипломная работа удостоилась пяти премий и впечатлила видавших виды завсегдатаев модных показов Первопрестольной. А дальше произошло идеальное стечение обстоятельств, людей и ресурсов: приглашение на показ в рамках Дней Русской Культуры в Каннах, презентация в Московском Ritz Carlton, фотосессия для Vogue Russia. И звезда зажглась! Назарян заставила модных критиков писать сложноподчинёнными предложениями и заново вспоминать забытые значения слов. Например, "гениально". Пока кто-то пытается вписаться в трендовые потоки, она мастерски отсекает всё лишнее и создаёт вещи, в минимализме которых угадывается вечность. Эпитет "живая архитектура" прижился. Когда читаешь отзывы, складывается впечатление, что другие дизайнеры промышляют чехлами для пластиковых болванок. Показы Назарян вызывают коллективный оргазм. "Пяти чувств недостаточно", - гласит одна авторитетная рецензия.

Быть Вардуи Назарян сейчас невероятно сложно. Её персона представляется громоотводом для многих закоренелых "-измов" и фобий: сексизм, ксенофобия, зависть. Женщина в традиционно мужской профессии - это уже трудоёмкий системный вызов. Россия продолжает страдать своим колониальным прошлым, в особенности на Кавказе. Назарян родом из Армении, где она черпает вдохновение из щедрого культурного наследия одной из древнейших цивилизаций. Три года на российском рынке моды даёт любому стартапу статус ветерана. Здесь каждый сезон выматывает за пять. А её самобытный дебют вообще пришёлся на разгар всемирного финансового кризиса. Назарян избегает внимания в индустрии, которая основана и держится на эксгибиционизме всех её участников. У неё нет даже шаблонного сайта, лишь официальная страничка в Facebook, информация на которой доступна только членам этой группы. Их пока 538 человек.

В отсутствие тотального личного пиара, информационные пробелы восполняются небылицами. Откуда деньги на раскрутку, кто стоит за её продвижением, почему она скрывается? Всё это её не волнует, потому что ей некогда следить за что-где-когда подковёрных интриг. Она целеустремлённо поднимает планку своих и наших ожиданий, представляя одну глубоко осмысленную, запоминающуюся своей красотой коллекцию за другой. Это побуждает критиков заставлять всех смотреть, ценить и покупать вещи Назарян. Попытки общественной воспитательной работы обычно звучат наоборот. Толпа требует хлеба, а ей нахваливается торт. Мода Назарян вкусна, сытна и полезна. Иногда критики оказываются пророками, и толпа влюбляется в избранников модной судьбы. Примет ли народ свою новокоронованную Золушку? Быть Вардуи Назарян сейчас невероятно.

328

Interview Vardoui Nazarian

329

Vardoui Nazarian

330

Interview Vardoui Nazarian

Vardoui Nazarian At this moment in time to walk in Vardoui Nazarian’s shoes must be utterly fascinating. Just four years ago she was a senior at Moscow Design University, window-dressing shops in TSUM and preparing her submissions for the "Russian Silhouette" fashion competition. Her impressive thesis collection won five awards and set in motion a perfect storm of opportunities, including an invitation to participate in the Russian Culture Festival in Cannes, followed by a solo debut at the Ritz Carlton Moscow and a headline photo spread in Vogue Russia. The young designer became an overnight sensation. "Five senses are not enough," exclaimed one critic, "architecture comes alive." Her reviews would have you wonder if other designers produced packaging for plastic dummies.

A master minimalist, Nazarian can cut clothes with a tender and at times laconic touch. The result, austere and yet surprisingly forthcoming, is a spellbinding blend of idea-driven dress-making.

To be Vardoui Nazarian now is perhaps incredibly challenging. Her persona could be a new lightning rod for many old isms and phobias: sexism, xenophobia, envy. A woman breaking into any traditionally male dominated field already faces an uphill battle. Russia continues to struggle with its colonial past especially in the Caucuses. Nazarian’s Armenian heritage, one of the world’s oldest civilizations, provides her with generous inspiration.

Surviving three years in the Russian fashion market confirms her veteran status of any startup. Each season here counts for five elsewhere. And her grand entrance took place in the middle of a world financial crisis.

Nazarian shuns attention in an industry founded and run on exhibitionism.

She doesn’t have a website, just a Facebook page with information visible only to group members. There are 538 lucky followers.

In the absence of personal promotion, the informational void naturally fills with gossip. Where do her resources come from? Is there a sinister puppeteer behind her success? Why is she hiding? None of this seems to bother Nazarian because she has no time to follow constant runway intrigues. She continues to raise the bar on her own and our expectations consistently, presenting remarkably well thought out, strikingly beautiful collections. It makes the critics recommend everyone to pay attention, appreciate and buy Nazarian’s clothes. Such public education efforts typically function otherwise; when the crowd hungers for bread, but is fed cake. Nazarian’s vision is delicious, nurturing and holistic. Sometimes critics turn into prophets and the public falls in love with the chosen ones.

Are people ready to embrace their newly crowned Cinderella?

331

Vardoui Nazarian

Как вы относитесь к мнению вы - "надежда моды России"? Разве существует такое мнение?! Это большая ответственность. Мне сложно считать себя русским дизайнером, но и отрицать это тоже сложно, ведь я живу и работаю в России. Однако думаю, пока даже об успехе как таковом говорить рано. Прошло всего лишь три года. Успех должен закрепиться не только публикациями, а ещё и продажами. Я пока не достигла того уровня в продажах, к которому стремлюсь. Сейчас производственный расчет играет большую роль, чтобы та самая "надежда" сыграла свою роль в моём развитии.

"Russian style" сегодня. Что это для вас? Русские Сезоны Дягилева, балет и литература - это классика. Российский стиль сегодня стремление ко всему кричащему, яркому, часто не имеющему никакого отношения к вкусу. От европейского он отличается перебором брендов в одном наряде. Возникает ощущение, что люди уже начали разбираться в брендах, но ещё не в одежде. А это разные вещи.

Каково место фольклора в формировании современного национального стиля? Думаю, что фольклор как таковой не может стать частью моды на сегодняшний день. Совсем другое дело его использование в каких-то элементах. Я уверена, что национальные элементы, точнее их грамотное использование, имеют большую актуальность в эпоху глобализации. Ведь национальные элементы могут быть во всем: в цветах, живописи, графике, архитектуре. Это всё мощные источники нашего вдохновения.

В чём главная проблема российских дизайнеров? В финансах! И в отсутствии интереса государства к этой промышленности. Иногда опускаются руки, и улетучивается желание творить здесь дальше. Это общая проблема, по-моему. Моя же главная проблема в том, что я совсем не умею заниматься бизнесом.

Моя бабушка говорила, что важнее быть хорошим человеком, а потом уже представите- лем той или иной профессии. Это исключительное жизненное кредо. В профессиональ- ном плане, Алёна Долецкая (бывший главный редактор журнала Vogue Russia): "В коллекции должно звучать одно слово, а не целое предложение, но слово, которое расскажет всё". Целостность!

Как воспринимает ваша аудитория понятия "люкс, премиум, luxury"? На российском рынке в целом - это самое важное понятие, к сожалению. В моей же работе я стараюсь стремиться не к люксу, премиуму, luxury, а к удобству, качеству, красоте. В моей трактации эти понятия иногда не одно и то же. Мои клиентки, собственно, и являются моими, поскольку разделяют эту точку зрения.

Современный человек в концепции Назарян успешно развивается здесь и сейчас, вне национальностей и религиозных предпочтений. Для логотипа брэнда выбрана волшебная птица "хазаран блбул" из армянской мифологии. От её пения расцветают древние горы. Работа дизайнера для Назарян - это своеобразный осознанный протест против всего негативного, что творится в окружающем мире: терроризм, война, злость, несправедливость. Она ищет и пропагандирует идеи гармонии, креативного перевоплощения коллективных культурных травм в здоровую социальную и жизненную позицию. В её творениях борьба геометрических сил уравновешивается, пересекающиеся прямые трансформируются из прутьев клеток в символ дружеских уз. Цветовая гамма Назарян максимально приближена к естественным оттенкам весеннего высокогорья. Она верит, что для того чтобы нести добро в мир необходимо культивировать позитивное окружение. Ей кажется, она не способна ни на что, кроме творческой деятельности. А свой успех и дальнейший путь не представляет без друзей и соратников, работе которых она постоянно отдаёт должное.

Смогли бы вы развить именной бренд в этом возрасте, если бы вы жили не в России?

Какой самый ценный совет вы получили на сегодняшний день?

На счет именного бизнеса не знаю, хотя думаю, что да, но модой я бы занималась где угодно. Мне интересно сотрудничество со мно-

Interview Vardoui Nazarian

332

How do you feel about an opinion that you are the hope of Russian fashion?

Does such an opinion exist?! That would be such a grave responsibility. It’s hard to consider myself a Russian designer, but then again I cannot deny the label since I live and work in Russia. I think it’s actually a little premature to speak of success.

It’s only been three years. Critical success must be confirmed by sales. I haven’t reached my sales targets yet. I need production and business savvy for that "hope" to play its part in my own development.

What is "Russian style" for you?

Diaghilev’s Russian Seasons, ballet and literature - that’s classic. Russian style today gravitates towards all things loud, shiny, and often far removed from taste. Unlike Europeans, we overdo the number of brands in each outfit. One gets a feeling that people know their brands already, but don’t know clothes yet. These are very different things.

What is the place of folklore in contemporary national style?

I think folklore as such has no place in fashion today. On the contrary, using it in certain elements is fine. I am sure national elements, or rather their harmonious use, become extra relevant in the age of globalization. Traditional elements can manifest in everything: colors, paintings, graphics, and architecture. These are powerful sources of inspiration.

What is the biggest problem for Russian designers now?

Finances! And our government’s indifference towards this industry. Sometimes you run out of steam and no longer want to work here. This is a common issue, I think. My personal problem is that I am no good at running a business.

What’s the best advice you’ve got so far?

My grandmother said being a good person was more important than being a good specialist in any field. It’s an extraordinary idea. Professionally, it was Aliona Doletsky (former editor-in-chief of Vogue Russia). "A collection should say just one word and not a whole sentence, but this word

333

should tell the whole story." You see where she was going with this? Wholeness!

How relevant are such concepts as "premium, high end, luxury" for the Russian market?

For the Russian market in general it’s the most important idea, regrettably. In my own work I tend to aspire not towards high end, premium, luxury, but to comfort, quality, beauty. In my interpretation these are not always the same things. My clients turn to me because they share this point of view.

According to Nazarian, the modern person successfully matures "here and now" beyond ethnic and religious divisions. For her brand logo she chose an Armenian mythical bird, the hazaran blbul, whose singing brings ancient mountains to life. Nazarian’s work is a form of protest against today’s negative circumstances: terrorism, war, anger, injustice, etc. She searches and spreads ideas of harmony, creative metamorphosis of collective cultural traumas into a healthy social and personal stance. In her creations, geometric forces rebalance, crossing lines transform from prison bars to symbols of allied support. Nazarian’s color scheme maximizes the spring palette of mountain blossoms.

She believes that to bring good into the world one must cultivate good people around them. She thinks she is incapable of any occupation but creative expression.

She claims her success improbable without the support of friends and peers whose contributions she frequently acknowledges.

Would you have been able to build a personal brand at this age if you did not live in Russia?

I am not sure, but I suspect yes. I would be doing fashion anywhere. I am interested in collaborations with many brands. Also to work on something for a historic label is such a dream!

If you could freely chose any location to settle down, where would you be and why?

Definitely, Yerevan. That’s where my roots are.

It’s the source of my inspiration, extraordinary architecture, clearest air and kindest people. In the future I would like to base my headquarters and production in Armenia, but that would be possible only if my clothes start to sell all over the world.

Vardoui Nazarian

334

335

гими брендами. Также хотелось бы для какогонибудь исторического Дома поработать - вот это Мечта!

Если бы у вас был свободный выбор места жизни и работы, где бы на Земле вы обосновались и почему? С уверенностью отвечу, что обосновалась бы в Ереване. Там моя родина, источники моего вдохновения, потрясающая архитектура, чистейший воздух и добрейшие люди. Я часто бываю там. В будущем я мечтаю создать в Армении свою центральную студию и производство, но это будет возможно при условии, что моя одежда станет продаваться по всему миру.

а у неё нет времени на медийные игры. Она стремится развиваться, понимает необходимость своевременного добавления мужской, молодёжной, домашней линий. Если бы не пара протокольных фотографий, многие даже в индустрии и прессе не знали бы, как она выглядит. До сих пор некоторые блоггеры и комментаторы путают гендер в упоминаниях и мнениях о её работе. Однако это не мешает им всерьёз обсуждать достоинства и возможности дизайнерской философии Назарян. Она изначально позиционировалась в собственной нише, что защищает от поверхностного сравнительного анализа и позволяет фокусироваться на стратегической эволюции. Назарян понимает, что ей выпал редкостный шанс, и она готова его не упустить.

Как вы проводите свой досуг? Кто для вас является профессиональными ориентирами? Таких людей много. Мне бы хотелось в данном случае указать Франко Дзеффирелли. Его автобиография произвела на меня большое впечатление. Он работал с великими мастерами своего дела, от Висконти до Марии Каллас, снял красивейшие фильмы. Полвека назад он ставил такие спектакли, балеты и оперы, что они до сих пор идут по его сценариям, декорациям и костюмам. И дело не просто в его таланте от бога. Большую роль сыграла образованность. Он разбирался во всём: в живописи, рисунке, искусстве, истории костюма, музыке, вокале и актёрском мастерстве. Вот это - Пример! Хочется свою профессию знать со всех углов.

А с чего начинается ваша работа над коллекцией? Коллекция может начаться как с выбора ткани, так и просмотра фильма или посещения выставки. С чего угодно, что может причинить этакий культурный шок. Это важно. Без этого невозможно делать красивые коллекции. Что касается примет и ритуалов, их немного, но за месяц до показа, например, стараюсь не выходить в люди, вообще ничем не заниматься, кроме как коллекцией.

Мой способ расслабления - это музыка. Могу бесконечно слушать музыку ночи напролет. Даже в клубы хожу исключительно тогда, когда буду знать, что и там услышу что-то гениальное. Стараюсь не пропускать выступления Дмитрия Устинова. Он композитор всех саундтреков для моих показов. Фильмы тоже могу смотреть бесконечно. Я люблю вино. А ещё, мне сложно представить себя без черного восточного кофе. Только он может создать ощущение, что я не голодна вовсе.

Что из заработанного вашим успехом доставляет вам наибольшее удовольствие? Возможность путешествовать, знакомиться с новыми интересными людьми, и смотреть на мир более широко открытыми глазами.

Каким вы представляете себе событие по случаю десятилетия вашего дела? А столетия? Юбилеи подразумевают некую историю, традиции, которые создаются годами, десятилетиями. Мне сложно ответить, потому что мы очень молодой бренд. Если я и представляю, каким могло бы быть платье от Vardoui Nazarian через десять лет, то точно не могу вообразить событие вокруг бренда. Об этом думать не стоит.

В отличие от многих своих коллег, для которых celebrity - вторая натура, она вовсе не светский человек. Привлечение внимания к собственной персоне ей кажется отвлекающим манёвром,

336

Interview Vardoui Nazarian

Who are your professional role models?

How do you spend your free time?

I have many. Right now I’d like to point out Franco Zeffirelli. His autobiography impressed me greatly.

He worked with the greatest masters - from Visconti to Maria Callas, and shot such gorgeous films. Half a century later his theater productions, ballets and operas still run using his original direction, set designs, costumes. And it’s not just about God given talent. His education played a huge part. He was an expert in everything: painting, drawing, art, costume history, music, vocals, acting. Now that’s an Example! I want to know my profession from all the angles.

Music relaxes me. I could listen to music all night.

I even go out to clubs only when I can be sure to hear something genius there. I try not to miss Dmitry Ustinov concerts. He’s composed the soundtracks to all my runway shows. I could watch films forever. I love wine. Also, it is hard for me to imagine myself without black coffee. It’s the only thing that can make me feel like I am not hungry at all.

How do your collections begin?

A collection may start with a choice of fabric or from something in a film or an exhibition. Anything that can cause culture shock. That is important.

Without it is impossible to create beautiful things.

As for rituals or superstitions, there aren’t many.

For example, a month prior to the presentation I try not to go out in public, not to do anything but the collection.

Unlike many of her colleagues for whom celebrity is second nature, she is not very public. She considers drawing attention to herself to be a deflecting maneuver and does not have time for media games. She strives to develop and understands the necessity of a timely launch for a men’s line, youth line, and home line.

Had it not been for a few required headshots, many industry and press members would still have no idea what she looks like. Some bloggers and analysts still confuse genders when writing about her work. It doesn’t prevent them from seriously pondering the pros and possibilities of Nazarian’s design philosophy.

Right out of the gate she created here own niche which protects her from trivial comparative analysis and allows her to focus on strategic evolution. Nazarian understands what a rare chance she got and intends to use it.

337

Which part of your success gives you the greatest satisfaction?

The opportunity to travel, to meet new fascinating people and see the world from a broader perspective.

How do you envision the celebrations of your milestones?

Anniversaries imply some history, traditions which take years, decades to form. We are a very young brand so it is hard to say. If I can imagine what a Vardoui Nazarian dress should look like ten or a hundred years from now, I certainly cannot fathom a brand event. It’s not worth thinking about.

Vardoui Nazarian

Christian and

Tale

Sleeping

Camilla Illustrations by

338

Lacroix

the

of

Beauty

Morton Christian Lacroix

339

340

341

342

343

344

345

346

347

348

Courtesy of It Books, 2011

349

V

antwerp VI

350

VI

It is impossible to define them by one catchall aesthetic. The Antwerp Six, as they were known, included Dries Van Noten, Ann Demeulemeester, Dirk Van Saene, Marina Yee, Walter Van Beirendonck and Dirk Bikkembergs-all alumni of Antwerp's Royal Academy of Fine Arts, and are considered the founders of avant-garde, intellectual fashion.

Funereal, deconstructed, sportief-bohemian, and artful are some of the adjectives used to describe The Antwerp Six fashion designers.

We embarked on a search for a new radical wave of recent graduates from Royal Academy of Fine Arts, however in a world, where the only constant is change, the results we present here are both striking and unexpected.

Meet The Future Antwerp Six.

351

Pierre Antoine Vettorello Born. France Resides. Paris Age: 26

Aesthetic: conceptual, graphical, narrative, humoristic, natural, about the world, playful, aggressive, vamp, sexual, seductive, minimal

352

Interview Pierre Antoine Vettorello

353

Photography Laetitia Bica Make Up Eileen Kaytan Model Talisa Tamsin

354

355

What has crucially influenced your decision to go on with fashion and design in the first place?

This decision came by itself. I haven't really decided consciously cause for me designing and expressing graphically my visions is part of my personality. It is like something you cannot avoid.

Of course I became aware of the work of some designers as soon as I became more independent of my decisions and they played a role, they were my models: Gaultier, Mugler but also Leigh Bowery, Madonna. They were for me examples of freedom and extravagance. They were not only provocative, but they also had something to tell about the changing world, about freedom, differences, feminism, sexuality. They played a role in our society.

How do you get inspired? Do you look at fashion sources, which ones?

I get inspired through books, movies, social events, trends. When I create I feel the importance to tell something narrative, a story. It is important for me to build my own vision of the world and get some real lines about it. I truly like reality, as bad or good it could be. Then I try to share some part of my own experience. The creative process

356

is something I cannot really explain and still have for me some kind of magical aspect. When I'm inspired it becomes like an obsession. A goal that sticks to your head every night and every day.

If you were one of the original Antwerp 6, which one would you choose to be? What about their style/design aesthetic that attracts you?

This is a very tough answer to give, because I came to the Antwerp Academy because of Dries van Noten's work, I discovered Margiela's and I've been taught by Walter van Beirendonck. I admire each of them and they influenced me a lot. But I would choose Martin Margiela, maybe because I still don't know how he looks like, his work was so alternative, at the border of art and fashion, design and sculpture.

Do you plan to remain in Antwerp? How would you describe the difference between Antwerp as a fashion city compared to Paris, or London, or Milan?

I don't think we can compare Antwerp to cities like Paris, London or Milan. For me Antwerp is more like a platform of talents, a city where you

Interview Pierre Antoine Vettorello

can meet, interact with different people playing and working with different mediums. I met so many people in Antwerp and all we were able to associate our skill to create something together.

Antwerp is not a city of fashion like the others, Antwerp creates fashion while other city shows it.

I don't plan to live in Antwerp but I would always come back there, where creative and free students could be.

Do you ever see yourself working in the fast fashion environment? What about a collaboration with a fast fashion brand (H&M, Zara, etc.)?

In every company fashion goes fast and our world is going faster too. Those collaborations are great because industries are realizing that they need creativity to grow and designer industries to survive. But honestly, I think we reached the end of an era.

Can "Antwerp's" revolution in fashion happen again in the future?

and not many brands where doing luxury readyto-wear fashion, especially proposing some unique, alternative, high designed products. The revolution of the new generation of designers from Antwerp could take place if they decide to build something together about certain aspects of the society, supported by industries.

Is there a limit to fashion innovation?

There will never be limitations to innovation

Is fashion an art?

Is art wearable? Disposable?

For me fashion is not an Art, but Art is playing an essential role in the designing process. Art would be more like a creative source and then are coming some more technical aspects, more scientific, about comportments, human psychology and sociology, behavior an aspect of the body. So we cannot wear Art but we can wear something that refers to Art. Like a filter.

The Antwerp 6 got interest and considerations in a period when nothing was structured for designers

358

Interview Pierre Antoine Vettorello

Lion Blau Born. Germany Resides. New York Age: 24

Aesthetic: Â ethnic, futurist, utopian, organic, sculptural, flowing, alien

360

Interview Lion Blau

361

Photography MichaĂŤl Smits Model Layna Isle Vancauteren

362

363

What has crucially influenced your decision to go on with fashion and design in the first place?

I was always interested in interhuman relationships and philosophies, ideologies and society. A few years ago I found fashion as the best form of art to work with those topics. It represents extreme forms of antagonisms. It can be authentic and fake, serious and comical, progressive and conservative and so on.

How do you get inspired? Do you look at fashion sources, which ones?

I mostly get inspired by scientific topics: physics or biology, human or nonhuman, also social themes.

In a way it’s all about human ideologies. If I get inspired by some sort of fish, I always connect it with human life. It’s logical because my clothes have to be worn by humans.

If you were one of the original Antwerp 6, which one would you choose to be? What about their style/design aesthetic that attracts you?

Probably it would be a mixture between Dries and Walter - sophistication, politics, extremes.

Polarizing. Fun. Colourful.

Do you plan to remain in Antwerp? How would you describe the difference between Antwerp as a fashion city compared to Paris, or London, or Milan?

Antwerp is more the fashion/design production city. It is quite, small, intimate, private. It is perfect for an artist to stay in his atelier and work. After finishing you can get out to Paris and show it, where everybody is gonna watch. On the other hand Antwerp can be too small and quite for a few people. I guess I am one of those.

Do you ever see yourself working in the fast fashion environment? What about a collaboration with a fast fashion brand (H&M, Zara, etc.)?

I definitely do, but I guess I will have to figure this one out once I am there.

Can "Antwerp's" revolution in fashion happen again in the future?

Definitely. I think especially now fashion needs a new kind of revolution. The students in Antwerp are amazing. Everybody is coming from so many different interesting places. There probably is no other school in the world where so many strong characters meet.

We learn to fight. That’s a very valuable lesson.

Is there a limit to fashion innovation?

No. Things always renew. We just should not try too hard.

Is fashion an art?

Is art wearable? Disposable?

I left Antwerp last summer after finishing. Right now I am jumping between New York and Europe.

Fashion is art, so art is wearable, and wearable is disposable.

Interview Lion Blau

364

Karisia Paponi Born. Italy Resides. Montegranaro Age. 29

Aesthetic: fabulous, refined, precious, linear, symbolic, energetic, memorable, exciting

366

Interview Karisia Paponi

367

Photography Laetitia Bica Make Up Eileen Caytan Model Anne Laure Vandeputte

368

369

What has crucially influenced your decision to go on with fashion and design in the first place?

"My desire to chase the Beauty." When I find the beauty in a painting or in a sculpture or scenery or an object, I feel more alive, I feel that I exist to enjoy that moment. I believe that even if minimally, when we wear a dress in which feel beautiful, the perception of reality seems to be more delightful.

We get closer to our being and we want more of it. This happens with every field that involves our sense of aesthetic. Designing clothes as way of expression is a very important communication media. Through my work I can express my feelings, and I love the idea that someone else can enjoy wearing my clothes, and being the medium between me, my message, and the rest.

How do you get inspired? Do you look at fashion sources, which ones?

I get inspired by everyday life. My eyes are always ready to catch details all around. I do buy fashion magazine but not regularly and I like to select them. I am not a fashionista. Most of all, I like to look at people that have their own style. I like to find personalities on street that shake me and give me inspiration to create a new figure in my mind.

That's why I love travelling, every time I came back from a trip I feel like new. I go to museums and libraries to work and absorb all the energies and inputs there. What keeps me creatively active are

370

books, both novels and art books. I still use my imagination to create places and characters, just like when I was young. That's why I found a lot of references of my childhood's memory in my work.

This mix some how becomes visual, in first place in my mind and then on paper.

If you were one of the original Antwerp 6, which one would you choose to be? What about their style/design aesthetic that attracts you?

I wouldn’t choose to be anyone in particular but each of them for different reasons. Walter Van Beirendonck for his funny and humoristic approach to fashion. Dirk Van Saene for his sweet and tender style. I love his bows. Dries Van Noten for his non-stop research of ancient embellishment techniques on fabric and his modern interpretation of the embroidery. Also He never focuses just on decoration but you can always find on his clothes, a study of the shape. Ann Demeulemeester for her personal attachment to her work, so sensible and deep, and the huge work on pattern according to the concept of the each collection. Dirk Bikkembergs for his determination and ambition that led him to create one of the most famous sport fashion brand in the world. Marina Yee for her passion for fleemarkets and reconstruction of old clothes, just like I do. They all became famous individually with their own very distinct style and trademarks, that's what I wish to do in the future.

Interview Karisia Paponi

Do you plan to remain in Antwerp? How would you describe the difference between Antwerp as a fashion city compared to Paris, or London, or Milan?

I am still looking for my ideal place to live, but the more I travel the more I think I'm going to go back to Italy, my native country.

Antwerp was the perfect City for my education, it’s a Fashion City but you feel immediately the sacredness with which fashion is understood.

Fashion in Antwerp it's not commercial, it's about concepts, feelings and philosophy. It was perfect to mature my personality, Antwerp is not noisy and chaotic, the perfect place to work hard and in the same time meet so many special people.

The Academy is a real melting pot of cultures and energies.

Each of those city has a different soul, and they all together probably describe what fashion is all about. If I could describe each of them with one word I would say: Antwerp/ Introspective, Milano /Active and Commercial, Paris /Charming, London/ Young and Provocative.

Do you ever see yourself working in the fast fashion environment? What about a collaboration with a fast fashion brand (H&M, Zara, etc.)?

What I like about fast fashion Brand is that in many cases they sponsor fashion competitions and they give good opportunities to young designers to continue their way in fashion. I don't see anything negative in collaboration with H&M or Zara, but probably for a short time project.

372

Can "Antwerp's" revolution in fashion happen again in the future?

What made the Antwerp 6 so important in the fashion history is their courage and also the period when all that happened. They had the brilliant idea to put their strengths together to achieve the same goal: the visibility. But that happened in the 80's and the economy system was welcoming new talents, also the Belgium government helped the relationship between Belgium and Japan in the fashion field, and that of course was a guarantee in terms of designer's investments.

That's why I believe that a fashion revolution can happen again, it's not a question of lack of talents, but it's needed the right combination of cultural and financial attentions towards emerging fashion designers.

Is there a limit to fashion innovation?

There is no limit to Fashion Innovation as there is no limit to art, but fashion Innovation cannot apart from one parameter: the Human Body. Fashion needs the body as the vehicle for the message that the designer wants to give, that's why, but for the rest no limits!

Is fashion an art?

Is art wearable? Disposable?

Fashion can be superficial, disposable, source of profit but also an art. When fashion is Art is often wearable, not all the time comfortable, but it's always exciting!

Interview Karisia Paponi

374

375

Matthieu Thouvenot Born. France Resides. Paris Age. 26

Aesthetic: royal, avant-garde, sculptural, conceptual, feminine

376

Interview Matthieu Thouvenot

377

Photography Zeb Daemen Hair and Make Up Blonde Model HÊlène D

378

379

What has crucially influenced your decision to go on with fashion and design in the first place?

Nothing crucial led me to do fashion. A natural process brought me from the arts to fashion design, years after years things getting clearer.

How do you get inspired? Do you look at fashion sources, which ones?

There are for me two main sources of inspirations: your personal data, coming from your cultural background, experiences, education. The second one would be all the elements that you can gather in arts, history, fashion, or street life. It always feels at first like all these things you are collecting in your sketchbooks have nothing to do together. But it always end up making sense.

If you were one of the original Antwerp 6, which one would you choose to be? What about their style/design aesthetic that attracts you?

The 6 of them created very different styles and brought up together this idea: somehow fashion can exist in Belgium.

Do you ever see yourself working in the fast fashion environment? What about a collaboration with a fast fashion brand (H&M, Zara, etc.)?

I worked last year for a brand part of the H&M group and I really enjoyed it. Learning to work in shorter terms, with a foreign production and cost limits is a real task! I'm not sure I would love it for life, but as a short term experience I think it is definitely interesting to experiment the "fast fashion" industry.

Can "Antwerp's" revolution in fashion happen again in the future?

I don't think that anyone is specially looking for a new Antwerp revolution at the moment. Things changed a lot. Young designers in Antwerp are coming from all around the world to study fashion under a very particular angle. Once they graduate, they either create their label or work for fashion houses. In fact, the Antwerp 6 were bound by their nationality and by the will to make fashion exist in their country. Their accomplishment is amazing.

Just check how many student want to enter the Antwerp Academy every year!

Is there a limit to fashion innovation?

Do you plan to remain in Antwerp? How would you describe the difference between Antwerp as a fashion city compared to Paris, or London, or Milan?

I'm currently living and working in Paris, but I don't exclude at all a come back in Antwerp. It is a lovely city with a very special atmosphere. Fashion grows there before being shown, mostly, in Paris. Being a step away from the commercial centers of fashion (Paris, NYC, Milan) keeps fashion in a very creative dimension.

380

To make wearable and desirable pieces is for me the most important. I don't consider it at all as a limit but as a goal I always keep in mind when I'm designing.

Is fashion an art?

Is art wearable? Disposable?

I don't consider fashion as art. Fashion obeys to a very tight schedule, to the law of demands, to the immediate desire of consumers. Art shouldn't care at all about all these points!

Interview Matthieu Thouvenot

382

383

Emilie Pirlot Born. Belgium Resides. Yvoir Age. 26

Aesthetic: sensitivity, graceful, femininity, elegancy, spontaneous, simplicity, intellectual. a personality translated into a distinctive style

384

Interview Emilie Pirlot

385

Models Ester and Hadassa Dekoning, Sybil Kennes Photography Joris Casaer, Frederik Herman Make Up Blonde Style Emilie Pirlo

386

387

What has crucially influenced your decision to go on with fashion and design in the first place?

There isn't one reason in particular, it's more a feeling. I knew since always that I wanted to do something artistic to express myself, and eventually I decided to study fashion.

How do you get inspired? Do you look at fashion sources, which ones?

I get inspired by a lot of things: movies, music, photography. I try to visit a lot of exhibitions and I love going to libraries and open randomly all kinds of books.

I think a city is also a great source of inspiration. I love walking in the streets and keep my eyes open for everything inspiring.

If you were one of the original Antwerp 6, which one would you choose to be? What about their style/design aesthetic that attracts you?

I would not be able to choose one. They all have something great and different in their aesthetic.

Dries Van Noten is so amazing in mixing prints, colors, and embroideries. He manages to create a really strong look with simple shapes. I love Ann Demeulemeester's androgen style, the deconstruction of her clothes and her drapings.

About Walter and Dirk, they definitely have a great sense of humor.

Do you plan to remain in Antwerp? How would you describe the difference between Antwerp as a fashion city compared to Paris, or London, or Milan?

I no longer live in Antwerp, but I really think Antwerp has its own style. It is probably more connected to London than Paris or Milan. Antwerp isn't about Haute Couture and heritage it's somehow conceptual and intellectual but it manages to keep a good spontaneity. I think Antwerp is also a lot about individuals and personal style.

Do you ever see yourself working in the fast fashion environment? What about a collaboration with a fast fashion brand (H&M, Zara, etc.)?

At the moment I don't see myself working for those kind of companies, but never say never. I think there is definitely always something to learn out off all experiences.

Can "Antwerp's" revolution in fashion happen again in the future?

I hope so!

Is there a limit to fashion innovation?

As long as we respect ourselves, peoples and environment - no.

Is fashion an art?

Is art wearable? Disposable?

From my point of view I think fashion can be art but it isn't always the case. And art can be sometimes wearable, yes.

388

Interview Emilie Pirlot

Nathalie Fordeyn Born. Thailand Resides. Paris Age. 25

Aesthetic: minimalism is my ultimate goal in designing

390

Interview Nathalie Fordeyn

391

Photography Etienne Tordoir Style Natalie Fordeyn

What has crucially influenced your decision to go on with fashion and design in the first place?

I have had a passion for art and design since I was very young: I liked drawing and was good in making and garnishing things. So, over time and the more I became involved in it, the more I realised my true interest in art/design was and is in 3-D shapes. I cherish a taste for developing art and design around the human body. I see human bodies as my blank canvases.

How do you get inspired? Do you look at fashion sources, which ones?

I get inspired by what I sense and critically perceive in everyday life, which can be from small to big social issues. These inspiration sources relate to the mood, atmosphere, story-telling of the designs one creates into a collection. However, another great part of my inspiration relates to the technical issues in designing/making and comes from the shortcomings. I see in my previous works: I believe it is important to filter out all technical elements that keep my designs away from fine art and from being comfortable to wear. My inspiration comes thus from inner spiritual experiences, as well as from technical learning processes. I consciously want to develop my own self first, my personal take on fashion, and avoid as much as possible exposure to established fashion sources.

If you were one of the original Antwerp 6, which one would you choose to be? What about their style/design aesthetic that attracts you?

Personally I really appreciate Dries Van Noten and his work. I had the chance to talk to him at some Academy events. He has a particular way

392

of composing a garment. Sometimes he starts from designing, other times from finding materials/ fabrics first, for which he then finds great ways of putting them in to shapes. This allows him to really show and emphasize on colours, prints and textures. I personally have been working so far along this way too. Dries focuses on textures, prints, fabrics, materials, embroideries. That is his signature!

Do you plan to remain in Antwerp? How would you describe the difference between Antwerp as a fashion city compared to Paris, or London, or Milan?

This is too early to say. At the moment I intern at Galliano’s in Paris. Learning about and from the real fashion world is also necessary, for the time being. The Fashion Academy has been a great learning experience, and Antwerp a great student city, with lots of young creative people. However, Paris, London, New York, and Milan remain still the real fashion hubs and battle fields. To me, those cities are still the centers where you would like to put your knowledge and skills into practice.

Do you ever see yourself working in the fast fashion environment? What about a collaboration with a fast fashion brand (H&M, Zara, etc.)?

I don’t see myself functioning in such fast-fashion world. My passion is not to design and make cloths for mass production and to sell fast. I am not a fan of such big corporations and their way of thinking. Such companies do have their function in the consumption society though, as high quality design garments will remain expensive products, and hence, less accessible to the wider public.

Interview Nathalie Fordeyn

Can "Antwerp's" revolution in fashion happen again in the future?

Never say never. Though, times today are very different from then, when the Antwerp 6 emerged.

They were promoted as a group, though all went their own personal way. However, their fame has put Antwerp on the map and that is good too.

The Antwerp Academy continues to produce some remarkably talented designers, and some of them make it to the top too. Perhaps not a new revolution is to be expected, but a sound and steady first-line evolution is a quality which Antwerp designers can possibly continue to stand for.

Is there a limit to fashion innovation?

I think there is indeed a limit in fashion innovation. I still believe that fashion is about garments that have to be of excellent quality, looking great, tickling the fantasy, interesting, but yet fully functional and truly comfortable too. And it is especially this functionality (wearable and comfortable) that puts limits to the degree of freedom in creativity/

394

innovation, I think. Great design is creativity, craftsmanship and functionality at its best. How far can one go?

Is fashion an art?

Is art wearable? Disposable?

Fashion is a unique form of art that has its own creativity field, methods, and mind. To me highend fashion is wearable art. However, in all art forms there are supers and minors as beauty (in art) is in the eye of the beholder. But again, to be really fashion it has to be wearable and comfortable too. What many of us -students- produced in the first year at Academy was something very creative and very well made, nice to the eye, but not truly fashion, as it leaves out true concern for being really wearable and comfortable… As people choose and buy their garments carefully, it becomes very personal. But as changes occur in age, taste, bodily figure, mind, society, etc, these garments become redundant and disposable. That is the fate of all and everything that is not eternal.

Interview Nathalie Fordeyn

TAXID as more inexorably extinction, we where,the only are those in

396

ERMIA species

slip toward imagine a world animals remain the museums.

397

398

"Untitled (Herons)" MusĂŠe d'Histoire Naturelle Aix en Provence, France Photography Danielle Van Ark

399

"Untitled (Herons)" MusĂŠe d'Histoire Naturelle Aix en Provence, France Photography Danielle Van Ark

400

Left: "Untitled (Various Mammals)" La Specola museum, Florence, Italy Right: "Untitled (Baby Zebra, Baby Seal)" Naturhistorisches Museum, Wien, Austria Photography Danielle Van Ark

401

Left: "Untitled (Rhino)" Naturkunde Museum, Germany Right: "Untitled (Various Mammals 2)" Naturhistorisches Museum Wien, Austria Photography Danielle Van Ark

402

"Untitled (Various)" MusĂŠe National d'Histoire Naturelle, Luxembourg Photography Danielle Van Ark

403

"Untitled (Herons)" MusĂŠe d'Histoire Naturelle Aix en Provence, France Photography Danielle Van Ark

404

Museum of Everything, Primrose Hill, London, 2010.

Photography Joss McKinley

405

Museum of Everything, Primrose Hill, London, 2010.

Photography Joss McKinley

406

Courtesty of Princeton Architectural Press Photography Richard Barnes

407

Courtesty of Princeton Architectural Press Photography Richard Barnes

408

Courtesty of Princeton Architectural Press Photography Richard Barnes

409

Courtesty of Princeton Architectural Press Photography Richard Barnes

410

Photograph courtesy of Terry O'Neill

Архивы Terry O’Neill: взгляд вслед эпохе Алексей Тимбул Жизнь "за кадром" шоу бизнеса волнует массовое воображение не меньше, чем вопрос жизни после жизни. До папарацци и пиар-менеджеров, реалити-шоу и бесконечной твиттерщины фотографы были под стать жрецам. И те, кто снискал всемирную славу в последние шестьдесят лет, наверняка предстали перед объективом Терри О’Нила. Новая ретроспектива работ из личного архива фотографа подтверждает его культовый статус. Звёзды музыки, кино, искусства, атлеты, президенты, султаны, королевы: за свою карьеру О’Нил запечатлел образы сотен исторических персоналий. Он снял десятки обложек Vanity Fair, Time, Paris Match, Stern и других журналов. Мир продолжает видеть своих кумиров его глазами. Благодаря поддержке Ренессанс Кредит выставку работ Терри Онила увидят в нескольких городах России.

Его карьера началась случайно в Лондонском аэропорту Heathrow. В 1958 году он поступил на работу в British Airways в надежде добраться до Нью-Йорка и стать профессиональным барабанщиком. Вместо униформы стюарда ему выдали камеру для фотографирования эмоциональных встреч и проводов. Неожиданный кадр министра внутренних дел, уснувшего на полу зала ожидания, открыл О’Нилу двери в прессу. А вскоре произошёл "big bang"... Он снимал юные коллективы со времён их первых концертов в пабах Лондона. Beatles и Rolling Stones.

411

Кто из ваших моделей оставил самое неизгладимое впечатление на вас?

ты: Frank Sinatra, David Bowie, The Who, Eric Clapton, Elton John и другие легендарные исполнители.

Brigitte Bardot, Jean Shrimpton и Audrey Hepburn были уникальными женщинами своего времени и с тех пор не было никого подобных им. Сегодня все девочки, как правило, выглядят одинаково - образ, одежда, манера играть - они больше не оригинальны.

Как демократизация доступа и упрощение использования фото оборудования повлияло на фотографию, как искусство?

Какие сходства / различия вы видите между звездами 60-х-70-80-х годов и современными знаменитостями? Звезды 60-х, 70-х и 80-е годы были более открыты фотографам. В то время не было такого недоверия, как сейчас, и мы уважали друг друга. Великие журналы того времени – Life, Paris Match, Look – поддерживали репортажную фотографию в моём стиле. Но теперь, пиар-менеджеры защищают имидж звезды так яростно, что их преграды блокируют право на творческую экспрессию.

Каждый, у кого есть мобильный телефон является фотографом и интернет заполонил мир их произведениями. Цифровые камеры позволили обычным людям присоединиться к папарацци, лишь заметив кинозвезду на улице, за покупками или в самолете. Результат - вторжение в частную жизнь, причём зачастую низкокачественное вмешательство. Это демократично - но это не искусство. Любой человек может взять в руки краски и кисть, однако это не сделает их Пикассо.

В чём сегодня главная сложность для фотографов?

Его по праву считают визуальным летописцем западной культурной революции 1960-х и одним из пионеров документальной фотосъёмки. Именно О’Нил сделал "backstage" полноценным информационным жанром. Он одним из первых стал использовать 35мм плёнку и переносные фотоаппараты. Мобильность процесса придала изображениям интимность. В то время термин "all access" реально означал открытый доступ во внутренний мир и творческий процесс звёзд. Среди тех, чья жизнь открылась зрителям посредством его рабо-

Мой стиль интимной, репортажной съемки мёртв. В 60-е, музыканты и кинозвезды приглашали меня фотографировать их для рекламы. Многие из них были моими друзьями, они доверяли мне, и я отвисал с ними по несколько недель в ожидании идеального кадра. И получал их просто потому, что звезды не напрягались рядом со мной. Это не возможно сегодня, конечно, ведь пиар положил этому конец. Сегодня вам повезёт, если достанется 15 минут с одним из известных актеров, но вы не можете реально познакомиться в это время, и поэтому вряд ли следует ожидать поистине не-

Interview Terry O’Neill

412

413

Photograph courtesy of Terry Oâ&#x20AC;&#x2122;Neill

забываемых фотографий. Теперь всё постановочно, все в гонке. Больше ни у кого не получаются действительно памятные фотографии. Современные фотографы? Примите моё сочувствие.

Какой наиболее ценный совет вы получили относительно творчества? Мой первый и самый важный урок в фотографии был "всегда заполнять кадр тем, что хочешь донести". Я никогда не забыл этого. Я упорно трудился, чтобы добиться своего, и моя репутация обеспечила мне отличный доступ и доверие, как фотографу.

Каких правил или ритуалов вы придерживаетесь в работе? Я не следую правилам.

О’Нил не просто документировал жизнь культурной элиты, он сам жил ею. На рассвете 27 марта 1977 года он сфотографировал свою девушку, актрису Faye Dunaway, у кромки бассейна Beverly Hills Hotel. Несколько часов назад она получила премию Оскар за роль в фильме Network. Повсюду свежие газеты, рядом заветная статуэтка, и вокруг ни души. Пост-гламурное одиночество без прикрас. Чёрнобелая версия этого классического портрета теперь находится в постоянной коллекции Национальной Портретной Галереи в Лондоне. Данавей и О’Нил прожили вместе много лет и расстались в 1986 году.

414

Какие продукты, блюда и напитки вам нравится больше всего? Хорошее вино, икра и классный гамбургер.

Что вы думаете о стремлении фотографии к документалистике и любви моды к выдумке? Первое – честное представление реальности, момента в истории. Другое – фантазия для рекламы. И то и другое – виды искусства.

Вдохновляет ли вас нечто или кто-то из русской культуры? Я постоянно нахожусь под впечатлением от русских икон. Чтобы ухватить сущность, я всегда ищу эмоциональную глубину и богатство подобное иконам.

Почему вы фотографируете? Я всегда говорил, что хорошая картинка стоит тысячи слов и для меня фотография – это лучший способ выразить себя.

В 71 год Терри О’Нил – пожалуй, последний великий фотограф пред-виртуальной реальности – продолжает активно работать. Недавно он провёл неделю на съёмках с Нельсоном Манделой. Слово "iconic" редко бывает уместнее.

Interview Terry O’Neill

415

Photographs courtesy of Terry Oâ&#x20AC;&#x2122;Neill

ANTON

416

KANDINSKY "...И тогда сойдутся немеющие с умеющими." Текст Светлана Вайс

417

From Russia with Love, diptych, 2007 oil on canvas

36 x 84 in

Художник Антон Кандинский ставит стратегически правильный вопрос: что будет, если сойдутся в честной битве сильно раскрученные художники Туманного Альбиона, не владеющие техникой живописи по определению, с художниками из Восточной Европы, то есть РоссииУкраины, умеющие послойно накладывать краски до создания эффекта прозрачной глубины? После десяти лет в активной художественной жизни в Нью-Йорке, а именно так их и провел Кандинский, эта мысль посещает многих. Ну,

418

почему им все? А нам ничего! И даже, если некоторым удавалось иногда откусить от пирога в Артквартале, то все равно это напоминало три корочки хлеба, найденные на Поле Чудес. С порога своей мастерской Кандинский обрисовывает ситуацию со своей знаменитой фамилией, честно говоря, что родня настолько дальняя, что и трудно установить связь. Короче, почти не претендует, чем сразу вызывает уважение и расположение. Хотя про родителей художников упоминает с удовольствием.

Антон Кандинский не только дитя Перестройки, но и свидетель Чернобыля - эти факторы привели его в Нью-Йорк, когда карьера на родине заломила крутой вираж, из которого еще не известно было, как выходить. Нью-Йорк всех встречает гостеприимно, затем проворачивает в своей мясорубке. А фарш невозможно провернуть назад - и кто смог стать частью этого города, тот поменял свои жизненные позиции навсегда.

419

У художника Антона Кандинского после ньюйоркской адаптации карьера пошла явно в гору. Мастерская. В ней мало работ, что говорит не о лени, а о реальной востребованности. У него трезвый взгляд на ситуацию, вне зависимости от количества выпитого. Ему удалось поймать свою волну: герои его картин гранаты и автоматы Калашникова. Вы не представляете, как эти предметы любят клиенты! До обожествления! Каждая граната, написанная маслом на метровом холсте, несет в себе не только заряд брутальности, но и смысловую нагрузку.

M 16, Weapons Are Forever*, 2007, oil on canvas 58 x 108 inches / 147 x 274 cm *This painting was part of the Meditation of Weapons project/exhibitioncurated

by Marc Ecko.

420

421

I don't want to be Yves Saint Laurent, I want to be Karl Lagerfeld, 2009 oil on canvas

48 x 60 in

На чеке каждой гранаты написано, какой мир сейчас взлетит на воздух, если за нее дернуть. Что падет жертвой неосторожного движения. Например, "Я люблю тебя", "Возврат наличных", "Счастливого Дня Валентина" и т.п. Само изделие военного назначения написано художником по всем законам живописного искусства - зеленые гранаты, разрисованные драгоценными камнями - предпочтительно кровавыми рубинами, кажутся реальными и вызывают желание долго разглядывать. Даже потрогать, впрочем, как и всякое настоящее боевое оружие. То же самое Кандинский проделывает с автоматом Калашникова: фатальные надписи на оружии, которое вызывает оторопь правдоподобностью деталей и преувеличенным размером. Могу отметить, живописный товар этой направленности расходится по специфической клиентуре. В хорошем смысле этого слова, так как картины Кандинского недешевы и не все могут их себе позволить. Лишь только обеспеченные и психически уравновешенные люди готовы к коллекционированию подобных вещей.

422

Серия работ под общей тематикой - кто я есть и кем бы я хотел быть, настраивает на философский лад и подкупает узнаваемыми лицами: кто-то хочет быть американским художником, а не Английской королевой, кто-то не хочет быть Черчиллем, а хочет быть Энди Уорхолом. Эпатажно, так как портреты написаны профессионально, а надписи неожиданны. Коммерчески правильно. Каждый из нас, возможно, не хочет быть собой, а хочет быть кемто другим. Художник Антон Кандинский такую возможность нам предоставляет. А уплаченная сумма будет зависеть от степени вашего желания перевоплотиться. Вдоль стен мастерской стоят незаконченные работы - на каждом холсте видна профессиональная живопись. Это непопулярная в Артквартале редкость, которую позволить себе могут лишь широкие и талантливые от природы натуры. И что бы вступить в конкуренцию с эпатажно-бездарными англичанами, которые крышуются артдиллерами с мировыми именами, надо иметь смелость. Художник Антон Кандинский бросил вызов. И не дожидаясь ответа вышел на тропу войны.

423

Bank of China Grenade, 2009 oil on canvas

60 x 40 inches / 152.5 x 101.5 cm

424

425

Swimsuit Despi Coat Rianne Suk Shoes Iris van Herpen X United Nude

Элизабет Тейлор & Людмила Гурченко А лексей Т имбул

Мартовский звездопад 2011 года был беспощаден. С разницей в неделю скончались две актрисы, ставшие истинными легендами своего времени: Элизабет Тейлор умерла 23 марта в Лос-Анджелесе, а в Москве 30 числа не стало Людмилы Гурченко. У одной были "Оскары" и бриллианты, у другой - государственные премии и Орден Трудового Красного Знамени. По разные стороны "железного занавеса", их жизненные траектории превзошли геополитическую суету и стали воплощением не только кардинальных перемен XX века, но и вечных ценностей любви, приверженности своему делу и верности чётким внутренним ориентирам. Элизабет Роузмонд Тейлор родилась в Лондоне 27 февраля 1932 года в семье артдилера и актрисы. Они перебрались в ЛосАнджелес накануне Второй Мировой Войны. Элизабет была звёздной девочкой. Двойные ресницы и фиолетовые глаза сделали её необыкновенно привлекательной для новой индустрии кино. Ей было всего девять, а голливудские студии уже боролись за право подписать с ней контракт. Кассовый успех следовал один за другим. От детских блокбастеров про дерзкую лошадку Пай и верную собачку Ласси, Тейлор перешла к взрослым драматическим ролям, на равных деля экран с такими звёздами, как Монтгомери Клифт, Пол Ньюман, Джеймс Дин. Она получила Оскары за "Butterfield 8" и "Кто боится Виржинию Вульф?" Каноническая роль Тейлор - Клеопатра в одноименной эпической экранизации жизни последней Египетской царицы. Она стала первой актрисой, получившей миллион долларов за роль, снявшись в этом самом дорогом фильме эпохи Золотого Века Голливуда. Людмила Марковна Гурченко появилась на свет 12 ноября 1935 года в Харькове. Её родители работали в местной филармонии. Семья пережила фашистскую оккупацию. В возрасте 17 лет она отважилась покорять Москву. Слава пришла к ней в одночасье после её пер

426

вой звёздной роли в классической музыкальной комедии Эльдара Рязанова "Карнавальная ночь" в 1956 году. Послевоенная страна влюбилась в молодую фееричную незнакомку с пронзительным голосом. Однако политические реалии поставили крест на многообещающей карьере. Гурченко попала в "чёрный список" за отказ от сотрудничества с КГБ. Её запрещали снимать в кино почти десять лет. Это время она провела в гастролях по просторам СССР, давая концерты на заводах, шахтах, в общежитиях. Она завоевала признание публики на провинциальных подмостках. В 1970-х она триумфально вернулась на советский экран, сыграв в фильмах "Сибириада", "Любимая женщина механика Гаврилова", "Любовь и голуби", "Вокзал для двоих". Они были секс-символами сверхдержав. Тейлор первой из звёзд мегакалибра позировала для журнала "Плейбой", первой снялась в большом кино обнаженной. На другом полушарии, с одной стороны, была крылатая фраза "в Советском Союзе секса нет", а с другой - была Гурченко в "Вокзале на двоих". Она всегда была откровенно сексуальна, самоуверенна в своей чувственности. Их привлекательность была эротичностью высшего порядка, не имевшей ничего общего с тривиальной пошлостью. На волнах феминизма они принимали смелые решения относительно своей личной жизни. У Гурченко было пять мужей, у Тейлор - восемь браков и семь супругов. Среди них как звёзды подобающего статуса (Иосиф Кобзон и Ричард Бертон), так и обычные мужчины. На пике карьеры обе выбрали материнство в качестве одной из своих жизненных ролей. У Гурченко осталась одна дочь, у Тейлор - четверо детей. Их отличали активные жизненные позиции. В 1970-х Тейлор отказалась от визита в СССР и помогала эмиграции евреев из стран соцлагеря. В 1985 году, после трагической смерти Рока Хадсона, Тейлор приняла участие в создании Американской Ассоциации по Исследованию СПИД и позднее основала свой Элизабет Тейлор / Людмила Гурченко

фонд по борьбе с эпидемией. Она стала громоотводом в период истерии. Её работа принесла сотни миллионов долларов и спасла тысячи жизней. Дружба Тейлор и Майкла Джексона стала легендарной. Его похороны летом 2009 года стали одним из последних появлений актрисы на публике.

ради ролей, которыми жили. Алхимия искусства передавала их стойкость духа зрителям, по-своему переживавшим катаклизмы мятежного столетия. С ними хотелось жить, творить, любить вопреки всех и всея.

Гурченко запомнится своей аполитичностью и резкостью. В 2004 её дуэт "ПетербургЛенинград" с Борисом Моисеевым стал постмортем гимном ушедшей эпохе. Их творческий союз закончился одним из самых громких светских скандалов десятилетия, с нецензурными выражениями в прямом эфире. Бытовые драмы сделали её почти родной миллионам. В 2007 году она записала трогательную версию песни "Хочешь" культовой певицы Земфиры и посвятила её памяти внука Марка, который умер от передозировки наркотиков в 16 лет. В 2010 году Гурченко с гордостью выступила на открытии гей-клуба в Киеве. В мире, основанном на принудительном согласии, она всегда была главным соратником инакомыслящих.

Тейлор и Гурченко адекватно осознавали своё место в истории. Тейлор называли "величайшей звездой во вселенной". Она создала матрицу поведения "celebrity": талант, помноженный на деловой расчёт, публичная личная жизнь, многоотраслевой брендинг в совокупности с благотворительностью. А фраза, брошенная кем-то вслед Гурченко, стала крылатой: "Да вас же никто не любит кроме народа!" Для россиян Гурченко создала альтернативную матрицу того, как оставаться самим собой в неистовстве извечно бурных перемен родины.

В 2007 одним спектаклем к своему 75-летию Тейлор собрала более миллиона долларов для своего фонда. В прошлом году Гурченко отметила своё 75-летие гастрольным туром, телевизионным бенефисом и кинофильмом "Пёстрые сумерки", в котором она выступила в качестве актрисы, режиссёра и композитора! В последнем музыкальном клипе, снятом за месяц до смерти, Гурченко во фраке окружена своими кинопартнерами, которых уже нет: Андрей Миронов, Александр Абдулов, Юрий Никулин и другие. Она вернулась в компанию себе равных. Они были примерными адвокатами "внутренней" красоты, того непоколебимого чувства собственного я и достоинства, которое не позволяло им предавать себя и других. При этом они оставались обычными людьми и боролись, как все (или лучше всех) с многочисленными недугами и подвохами не только судьбы, но и человеческого тела. Тейлор перенесла рак кожи и операцию на мозге. Гурченко была национальным антидепрессантом. Они ломали ноги, рёбра, простуживались до пневмоний

428

Они расставили все точки над "i". Похороны Тейлор в мемориальном парке Форрест Лон начались с задержкой на 15 минут. По словам представителей, это была её личная просьба. Она боялась опоздать на свои похороны. Только великие артисты способны покорить публику и с того света. Гурченко наказала себя в церкви не отпевать и чтоб никаких слёзно-пафосных речей. Траурный кортеж на Новодевичье кладбище парализовал Москву пробками. Водители выходили из машин и аплодировали стоя. Когда уходят из жизни известные личности, многие любят рассуждать о потере и о том, кто придет им на смену. "Новых" же Тейлор и Гурченко искать никто не станет, и не стоит. С их уходом мы ничего не теряем. Они безупречно доиграли до конца. Их жизнь навсегда изменила культурное ДНК человечества. Их жизнь останется в нашей памяти дорогим прецедентом большого человеческого успеха. В конце пути звезды возвращаются на небо, и мы провожаем их взглядом, затуманенным редкой благодарной слезой. Марковна, знакомься, мисс Тейлор! Элизабет, встречай Люсю!

Элизабет Тейлор / Людмила Гурченко

N EW o l d LD NE W o W old n e NEW o l d W old n e D new old old n e w E W ol d n e L D NEW o W OLD N E

Production

new o l d o ld n e w ew ol d n e d new o l d e w ol d n e new o l d NEW w e w ol d n old ne w o W ol d n e photography d m i t r y z h u r a v le v

431

Concept/Style Natasha Sych Fashion Slava Zaitsev, Beauty Maria Efremenko Model Danila Polyakov Make up and hair Savva, Masha Efremenko & Alexey Yaroslavtsev Nails Dmitry Kasatkin

432

Платье с кристаллами Swarovski 1992 года, бижутерия из коллекций разных лет

435

Пальто 1993 года, коллекция "Грезы", шляпка 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем", клипсы

436

Пальто 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем", шапка 2008 года, коллекция "С любимыми не расставайтесь...", перчатки

439

Платье с болеро 1996 года, коллекция "Как молоды мы будем", шляпа 1992 года, коллекция "Ностальгия по красоте", брошь

440

Пальто 1993 года, коллекция "Грезы", шляпки 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем", перчатки

443

Платье 1987 года, коллекция "Тысячелетие крещения Руси", шляпа 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем"

444

Шляпа 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем"

447

Плащ 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем", шляпка на лице 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем", клипса

448

Пальто и шляпа 1992 года, коллекция "Ностальгия по красоте"

451

Вязаный мужской комплект 1995 года, коллекция "Пробуждение", сумочка, клипсы

452

Костюм 1993 года, коллекция "Грезы", манишка 2002 года, шляпа 1995 года, коллекция "Пробуждение"

455

Пальто 1998 года, коллекция "Листая памяти страницы", муфта, надетая как шапка 2003 года, коллекция "Дивертисмент"

456

Платье 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем", шляпка 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем"

459

Жакет 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем", шляпка 1995 года, коллекция "Пробуждение", клипсы, колонна из фотостудии Славы Зайцева

460

Костюм 1993 года, коллекция "Грезы", шапка 2008 года, коллекция "С любимыми не расставайтесь..."

463

Рукава 1998 года, коллекция "Листая памяти страницы", пояс 1988 года, коллекция "Русские сезоны в Париже", палантин 1996 года, коллекция "Соблазн", вязаные вещи (боди, шляпка, сумочка) 1993 года, коллекция "Грезы"

464

Комплект 1997 года, коллекция "Событие"

467

Комплект 1993 года, коллекция "Грезы", шляпа 1992 года, коллекция "Ностальгия по красоте"

468

Платье 1995 года, коллекция "Чума", шляпка 2003 года

471

Пиджак и жилет 2003 года, коллекция haute couture "Нашествие", брюки 1998 года, коллекция "Листая памяти страницы", клипсы

472

Штаны 2003 года, коллекция haute couture "Нашествие"

475

Шляпа 1992 года, коллекция "Ностальгия по красоте", клипсы

476

Платье 1994 года, коллекция "Воспоминание о будущем"

479

Вязаный комплект 1993 года, коллекция "Грезы"

480

Пиджак 2002 года, шляпа 1992 года, коллекция "Ностальгия по красоте"

DEPESHA VOL. 5 2011

To our future selves.