Иосиф Гольман Ради тебя одной (отрывок)
Я остановил «девятку» у подъезда, и мы пошли в квартиру. Точнее, пошел я, а она, съежившись, лежала у меня на руках, какая-то маленькая, несмотря на свои метр семьдесят, и очень жалкая. Даже через одежду чувствовался сильный жар, хотя, конечно, одежды на ней было не слишком много. Как назло, на лестнице попалась тетя Даша. Она спускалась с зеленой хозяйственной сумкой в руке. Я помнил эту сумку почти столько же, сколько себя. — Кого ты в дом тащишь? — с врожденной деликатностью спросила она. — Видели бы твои родители! Не знаю, чего мне пришло в голову — просто надо было ответить быстро и решительно, иначе дискуссию не остановить: — Теть Даш, это моя невеста. Она здорово простыла. Тетя Даша мгновенно поставила сумку на пол, потрогала лоб девчонки рукой. — О Господи! — ужаснулась она. — Под сорок! — И тут мне досталось по полной программе: — Ну, она-то — дитя. А ты ж старый балбес! Кто в такое время без пальто ходит? А платье покороче не мог ей спроворить? Невесту и так бы разглядел, а чужим нечего показывать! Закончив традиционным «Видели бы твои родители!», тетя Даша по моей просьбе засобиралась в аптеку, но тут же смущенно остановилась. Я вовремя сообразил, что названные мной новые лекарства стоят изрядную часть ее пенсии. Оперев потяжелевшее тело чертовой девчонки на перила, я залез в карман и достал тысячную бумажку. Тетя Даша взяла деньги и тяжело потопала вниз. А я — наверх, лифта у нас отродясь не было. В квартире нас встретил мой доберман Катя. Первое мое «послевоенное» приобретение. Я купил его в переходе у «Арбатской», не знаю почему. Военный психолог М.Л. Ходецкий, узнав о моем приобретении, обрадовался и сказал, что я инстинктивно устанавливаю «якоря», и это хорошо. Я и сам знал, что это хорошо,
потому что внезапно возникшее желание купить эту маленькую веселую рожу, торчащую из сумки, и потом о ней заботиться было первым нормальным желанием за довольно долгое время. До этого я все больше желал еще пару раз выстрелить в гнусную толстую рожу террориста. А лучше — резать ее ножом. Или просто рвать руками. У меня и сейчас круги встают перед глазами, когда вспоминаю. Я встряхнул головой, чтобы сбросить наваждение. Если не остановиться вовремя, то опять стану во всех деталях убивать мальчонку, а после не смогу прийти в себя несколько дней. Но сейчас вроде обошлось. Да и тяжело думать о чем-то, когда у тебя на руках полцентнера живого веса, с которым к тому же совершенно непонятно что делать. Катя подскочил к нам, лизнул мне руку, а потом подпрыгнул и облизал лицо девчонки. Та открыла глаза и вскрикнула. — Не бойся, — успокоил я. — Катя не кусается. И в очередной раз наврал, потому что Катя, несмотря на свой нежный возраст, кусался как раз отчаянно. И не слишком любил людей, чем сильно походил на своего хозяина. Меня сразу поразило, что он бросился лизаться к незнакомой девице. А моя полуживая дама вдруг опустила руку и погладила Катю по голове. Я инстинктивно отдернул свою ношу, так как знал, что будет дальше: Катя в таких случаях совершенно не по-детски вцепляется зубами в руку. Я уже бинтовал однажды тетю Дашу, выслушивая все, что она считала нужным сообщить о Кате, породе доберман в частности и собаках вообще. Слава Богу, зубы пока щенячьи, иначе домашним бинтованием не обойтись — пришлось бы швы накладывать. Но Катя и сейчас меня поразил: он встал на задние лапы и еще раз лизнул ее в лицо. Девочка даже улыбнулась. Может, это и к лучшему: поначалу моя гостья явно меня боялась. А так Катерин слегка разрядил обстановку. — Катерин, на место! — скомандовал я. Катя неохотно пошел на свой коврик. — Почему — Катерин? — вдруг хрипловато спросила девчонка. Я обрадовался: похоже, задача отвлечения действительно выполняется. — Мне его продали как девочку, — честно рассказал я. — Не хотелось
кобеля, бегать потом за ними приходится, когда чего-нибудь учуют. Вот и получился Катерин. Я переложил вновь обмякшую девицу на кушетку. Расстегнув верхние пуговки кофты, отодвинул ее руку и засунул под мышку электронный градусник так, чтобы были видны циферки на жидкокристаллическом дисплее. Они стремительно менялись, и когда добежали до 39,7, я вынул градусник, даже не дождавшись характерного пиканья, которым прибор сообщает об окончании измерений. — Девочка, очнись! — Я потряс ее за плечо. Она не отвечала. Я похлопал ее по щекам: — Открой глаза, быстро! Она что-то пробурчала в ответ, но глаза полностью так и не открыла. Ситуация становилась неуправляемой. Что делать? Вызывать «Скорую» по понятным причинам не хотелось. Что я им скажу? Судорожно начал вспоминать, что нам в таких случаях советовал делать меланхоличный майор Жевелко, учивший нас, желторотых, искусству выживания. Вот у него-то были рецепты на все случаи жизни. Поговаривали, что свою «методичку» он проверял на себе, питаясь месяц одними лягушками и дождевыми червями. А те, кто не смог сдать ему зачеты с первого раза, утверждали, что Жевелко и в городе не меняет своего рациона. Собравшись с мыслями, я сбегал на кухню, достал из холодильника кристалловскую «Гжелку», а из шкафа — мягкую, еще не распечатанную банную губку. Вернулся в комнату, подвинул стул к кушетке, сел рядом и собрался с духом. Она лежала на спине, дышала прерывисто и тяжело. Глаза закрыты. И без того короткая юбка из кожзаменителя задралась, открыв белые бедра. Из расстегнутой кофточки частично виднелась красивой формы грудь. И то и другое не вызывало у меня ни малейших сексуальных ощущений по элементарной причине: я сильно испугался. Пожалуй, даже очень сильно. И чем дальше, тем мне становилось страшнее. Если она вдруг умрет, это станет бедой, которую я уже не перенесу. Все вдруг смешалось в моей уставшей от жизни голове, и эта сумасбродная девица показалось мне частью моей судьбы. Может быть, главной частью.
Из ступора меня вывело Катино поскуливание. — Катерин, спокойно, — стряхнув оцепенение, сказал я. Нечего раньше времени хоронить девицу. Лучше заняться ее лечением. Призвав на помощь Всевышнего и майора Жевелко, я негнущимися пальцами расстегнул до конца пуговки белой кофты, потом «молнию» на боку черной юбки. Полы кофточки откинул в стороны, вытащив из рукавов безвольные горячие руки, а юбку просто стащил через ноги. С колготками мучиться не пришлось, потому что сумасшедшая девчонка была без колготок. Если верить майору Жевелко, надо было бы снять и трусики, но что-то я неожиданно засмущался, ограничившись лифчиком. Теперь девчонка лежала почти голая и еще менее сексуальная, чем пять минут назад. Ничего, кроме жалости, она у меня не вызывала. Но жалости острой, пронизывающей. — Зайчик ты мой, — неожиданно сказал я и потрясенно покачал головой. Подобных слов я не произносил лет двадцать пять, с раннего детства. Но — сантиментов достаточно: я открыл бутылку, налил водку в пиалу, добавил чайную ложку столового уксуса и окунул в пиалку губку. Слегка отжав, я стал протирать раствором тело девчонки. Наконец она очнулась — и я никак не ожидал от нее такой прыти! — Не трогай меня! — закричала она, судорожно пытаясь одновременно и от моей руки с губкой отбиться, и прикрыться краем простынки. Я пытался объяснить ей, что вовсе не трогаю ее, но она как будто совсем спятила. Мне даже пришлось применить силу: я просто прибинтовал ей руки к туловищу второй простыней. — И не вздумай орать, — предупредил я ее. — Иначе придется заткнуть рот. — Может, и жестоко получилось, но что я объясню милиции, если ее вызовут бдительные соседи? Стенки-то в «хрущевках» тонкие! Она, почувствовав свою физическую беспомощность, вдруг жалобно и както по-ребячьи заплакала. Рядом в унисон заскулил Катерин. — Ребята, кончайте! — заорал я на обоих. Катерин заткнулся, а девчонка продолжала всхлипывать. — Не реви, — сказал я ей. — Ты же видишь, я тебе ничего плохого не сделал. Будет полегче, уйдешь, когда сочтешь нужным. Хочешь, позвоним твоим
родителям? — Нет, — вдруг ответила она. — Не надо звонить. — Хорошо, не буду, — согласился я. Пусть успокоится, а там видно будет. Катерин подошел к краю кровати, снова начал лизать ей щеку. Я не препятствовал, поскольку девчонка явно успокаивалась. Но когда я попытался повторить процедуру, она снова стала яростно сопротивляться, правда, уже молча. — Все, хорош, — разозлился я и вставил ей под мышку термометр. тридцать восемь и шесть — не слишком хорошая температура, но совсем не то, что было. — Короче, говори, куда тебя отвезти, и там болей в свое удовольствие. Девчонка молчала. В этот момент в дверь позвонили. Я открыл тете Даше, и она вошла, стремительно, как и четверть века назад, неся свое грузное тело. — Что, деточка, заморозил тебя этот охламон? — спросила она у девчонки. Та молчала. Тетя Даша, не обращая на это внимание — она всегда была самодостаточной женщиной, — села на стул рядом с кушеткой, легким движением руки согнав с него меня. — И собаку убери, — заодно приказала она, — развели здесь псарню! Катерин сразу зарычал, и я от греха подальше ушел с ним во вторую комнату. Когда минут через двадцать я был вызван в «палату», девчонка уже спала, а тетя Даша, еще раз объяснив мне мое место в этой жизни, дала указания по дальнейшему приему лекарств, после чего удалилась. Я остался сидеть на стуле, обдумывая житье.