Ака Морчиладзе
Перелет на остров Мадатова и назад (роман) Касимо ро в кай т а н ты не хоче ш ь, Зазо в базов индох а м ты не хоче ш ь, Ну а жи зн и разг а д к у ты хоче ш ь?
Духан На краю города, не доходя до Кукийского кладбища, стоял духан, всегда полный. Там и сидели за скорбным столом. Было их десять или двенадцать кинто. Так искренне печалились, что видевший их подумал бы сразу: не приведи Господь. Да и жарко было, лето ведь. Даже если бы не лето, все едино, вспотели бы. В дверях они зурначей поставили, так что весь духан был ихний и никто не смел войти туда, ну, конечно, и выйти тоже, до назначенного времени. Красным вином поминали в такую жару, да и вовсе скоромным закусывали, хоть и Петров пост стоял. Кого же поминали? А поминали покойного Хафо. Иного и думать не надо. Такие слова произносили, что слезы сами с ресниц слетали. Праведные были слезы. Но если спросить у кого — здесь, да и на том берегу — Хафо не заслуживал поминовения и плача. Но красив был Хафо, вот и плакали они. Нет, не мастеровой народ сидел за поминальным столом, не гильдия справляла тризну. Нет, не было здесь места для их сахарных затканных да заплетенных речей, — об этом и говорили глаза кинто, городских торгашей. Разве Хафо был устабашем? Или Черкизовым? Никем не был Хафо. Наверху, на Кукийском кладбище, когда его хоронили, зурначи завывали. В гробу хоронили. Вот как заколотили Хафо, так все десять или двенадцать кинто, все в слезах и рыданиях, разом присели на гроб, и каждый из них три-четыре раза стукнул задницей по крышке, будто задом этим сами к гробу примерялись. — Чего это они? — Спросил мальчишка у могильщика. — Вот тебе и чего... обычай у них такой. — У кого? — А у них. — Кто это они? — Поди, поди, воды принеси... Я и был тем мальчишкой, это я видел, как Хафо хоронили. Артем Гешаков «Записки о моем времени» (рукопись)
Часть первая Житие маляра Тут позн а к о м ь т е с ь с худо ж н и к о м Хафо и запо м н и т е его быти е в обоих горо д а х Разв е все с нача л а начи н а е т с я ? Разв е в дом тол ьк о чере з две р ь вход я т ? Тиф л и с с к и й вор Эши а , XIX век.
Пташка, усевшаяся на крыше Пестрых бань, знала, да и князьям со мчавшейся коляски указывали пальцем злыдни лакеи: — Вон, барин, Хафо жопочник! Князь-то поначалу ухмылялся, а после нет-нет, да и орал на косившего взглядом кучера. — Извозчик! поезжай, что ли, подлец, или хочешь меня в овраг скинуть?! А Хафо между тем на улице стоял. Долговязый был парень, широкоплечий да в талии узкий. Приглядись к нему повнимательнее, заметно было, что весь он как-то взад клонился. Одевался по-разному: если шел в верхний город на заработки, то надевал русскую шляпу, белую сорочку прилаживал с зелеными застежками и пиджачок к тому же накидывал. Если же на Мейдан шел, али на рынок выходил, то лихо расстегивал на себе алую атласную рубашку; сверху, на тонкую талию да на выпяченный зад надевал он городской черный кафтан в обтяжку, весь в золотых галунах. Часы на длинной цепочке прятались в кармане таких же обтянутых штанов. Черными были и лаковые башмаки, только те больше на белые походили. Любо-дорого было посмотреть на Хафо, когда стоял он на улице таким вот образом разодетый. То были его праздничные дни. Хафо кошачьими глазами выглядывал. Нос же у него был соколиный. Нос соколиный да голос голубиный. Бороду выбривал он таким манером, что змеилась она по щеке сажей выведенными диковинными письменами. Нагло колосились густые волосы из под ворота алой рубашки. А вот поясок был на нем, — будто все серебро с Серебряной улицы на него пошло. Доброе было серебро, как луна, светилось. Четыре! Целых четыре бирюзовых камня было в нем. Платок вышитый всегда на локоть повязывал. Так и держал в воде смоченным да всегда волглым: то и дело лоб им утирал. В такие дни не носил он шляпы. Да и не мальчиком был уже. Дело к сорока годкам близилось. Так и стоял в двух местах попеременно — внизу, на краю Мейдана, и в верхнем городе, на Ереванской площади по эту сторону Коджорской дороги. Стоял и следил за проходящим народом, приглядывался, кто как задом вертит. Многие его признавали, а многие и нет. Невдомек им было, чего ради он стоял столбом так гордо. Во втором своем платье Хафо похож был на торговца лошадьми. Только вот слишком велик был ростом, чтобы его торгашом называть, или старьевщиком, или рыночным разносчиком, пусть даже не похож был он и на мастерового. Вот кафтан и поясок были у него от ремесленника, да только узкие брюки поверх блестящих башмаков выдавали: не из цеха этот человек. Хафо из цеха исключен был. Мальчишкой начал он учеником маляра, а потом добыл себе славу, и раздалась она далеко. Так умел цвета подобрать, что грустью от них веяло: хоть оперный театр расписывать заказывай. Им покрашенная стена покойна была. Мог такими матовыми, как
2
подшерсток, цветами усеять потолок, что хозяевам они из хлеба казались вылепленными. Выводил Хафо на стенах и венки из листьев, так что весь рисунок казался толи выцветшим, толи водой размытым, да только не был ни тем, ни другим. Счета не было таким вот расписанным стенам ни в Сололаке, ни здесь, на Немецких улицах. В нижнем городе по улицам разгуливал Хафо, а в верхнем — художеством занимался. Здесь он во второе платье наряжаться любил. Правда ведь, что на островах да на том берегу не по зубам были ему кутежи. Потому что по зубам как раз его и угощали: исколотили его раз или два пьяные. Не стерпели, что жопочник рядом с ними сел, да и стол осквернил. Трудно было свалить Хафо, ноги его точно из камня выточенные. Но свалили ведь, да и рожу в кровь разворотили. Кто бы ему простил оскверненный хлеб-соль? Ну и стоял Хафо на улице. Любил он на людей поглядеть. Вот только никто с ним не здоровался, да и он руки никому не подавал. Своих клиентов Хафо на рынке находил. И на мельницах, куда торговцы мукой наведывались. К тому же с версты его видать было. Видел его ремесленник да на верстак плевал: вот, дескать, явился паскуда. Да только на Хафо, такого дюжего да широкоплечего, не просто было прямиком наезжать. Чужую задницу любил, а свою вот — берег. Стало быть, и думали многие: пусть парень позабавится со своими петушками; что, много вас таких, чтоб хоть раз на чужую задницу не позарились? Быль молодцу не укор: он делает, не ему же вделывают. Хоть и говорили так, все считали Хафо человеком дурного глаза. Страха и стыда не было во взгляде, не было ни жены, ни детей. Не мог он и слова отмерять. Приглядишься только к нему, тут же спросит: что, дескать, не узнал что ли? Говорили, испугал раз он ребенка, а тот возьми и онемей со страху. Только никто не знал, чей был ребенок этот самый, вот и считали все это за выдумки. Слухи ходили: видали-де Хафо с большими начальниками, ссучился-де вот и ходит этаким павлином. Только никто не знал, о каких начальниках говорилось, ну и это тоже походило на вранье. Жил-то он у самой воды. Снимал маленький такой двухкомнатный домик. В стене сам прорубил окна, чтоб на самую Куру выходили. Ну и мальчонку держал, чтоб во всем прислуживал. Спрашивали, а он отвечал: мой, дескать, сынок, с женой прижил в Баку. Будто она и прислала его, когда за землевладельца и нефтедобытчика Ахундова пошла, а тот чужого ребенка не пожелал. Но и в это не верили: когда это было, чтобы Хафо в Баку проживал? Хафо и вправду одно время жил в Баку, но вот мальчишку он, совсем чумазого, в Багеби нашел. Багебцы говорили, на речку его сводил, искупал и так к себе и потащил. Говорили еще, что у Хафо мальчишка заместо жены числился, да вот только от самого мальчишки разве можно было что-нибудь узнать? Глухонемой был. Раздумчивый человек сказал бы, что этот немой и есть напуганный ребенок, о котором народ толкует. Из-за этих-то разговоров околоточные Хлебной площади и Мейдана Савелий Одинцов и Попов, постучались раз к Хафо и потребовали, чтоб тот документы на мальчика им выложил. Хафо взял да и выложил пять целковых. Говорили также, что Хафо каждый месяц платил Одинцову и Попову, чтоб те его больше не доставали, но ведь никто не видел, чтоб они к Хафо входили, и разговора тоже никто не слышал. Все житье Хафо сплетнями оплеталось, а он и в ус не дул. Стоял на улице и наблюдал за походкой проходящих мужчин. И раз в нижнем городе не любили Хафо — да и не за что было любить его — он имел привычку отправляться в верхний город. Там и ждала его работа, там он знавался со
3
многими людьми. Если посудить, то хоть и маляр был Хафо, а знакомства имел важные. И хоть визитов не наносил никому, вхож был во многие присутственные места, а стало быть, умел и нужные делишки обделывать. Другим был Хафо верхнего города: Тут куда-то пропадала вся его злоба, и растекался он медовыми разговорами. Там вдруг оказывалось, что Хафо и газеты читывал, и сельтерскую от пива отличить мог, да и вовсе имел понятие о географии. Тут не было разговоров, что Хафо охотник до чужих задниц. Здесь никто и не ведывал об этом. Внизу же был Хафо изгоем. — Кто это? — Все спрашивали. — Кто это и откуда? Среди них вырос, а вот ведь, не знали его. Верхний город не знался с нижним, а нижний и вовсе без понятия пребывал о верхнем. Это, однако же, отдельная история. Об этом еще успеется. Никто не проникал в его думы. Даже если кто и знал, что было, то не видел того, а только толковал: почему не обо мне выдумывают, или не о тебе, разве расписыванием стен проживешь? Его знакомые петушки, мелкие торговцы задаривают деньгами да разными вещичками. Так и было. А сам Хафо, тем временем, стоял на улице, выгибая талию и выглядывая с некоторым даже достоинством.
Как было, что расс е р д и л и и зато п т а л и отца Заха р и ю Чу, не види ш ь ра зв е , скол ь к о их? Моч х у б а р и д з е , «Бл а ж е н н ы е врем е н а ».
«Х. Много достойных сынов народа покоится здесь, много благоверных и святых людей почило в Бозе. Некому подсчитать их заслуг и трудов, служения убогих ради собратьев и дел богоугодных...» Сказал тогда архимандрит Николай Бердзенишвили, и ничего более не последовало. Пропели отходную, покадили вокруг, и остался он один. Никто не вспомнил. Тогда в Анчисхатской церкви настоятелем был отец Захария, седой такой, ни кожа, ни рожа. Любил он проповедовать медленно, с оттяжкой, вельми заботился о приходе. Когда же дошло до него, что Хафо немого мальчика привечает, расспросил он среди прихожан. Они-то и не скрыли, ответили: таким его сказывают, сказали. Послушав эту мерзость, отец Захария закручинился и, сидя один в ветреную погоду перед храмом, порешил он в сердце своем выведать сущность этого Хафо и, будь что будет, сделать сомнительным хождение таковых по улицам земли. Для начала отец Захария встретился с настоятелем армян Тер-Аветиком. Поговорили они о том, о сем: и об игроках в кости, и о воре Эшиа. Под конец упомянул отец Захария и о Хафо. Стали они разведывать, по-армянски ли он крещен, или по православному. Думали узнать также, не был ли он татарином. Распрощались потом и через неделю опять сошлись. Перекопали все записи, но не нашли ничего. Подумать только, отец Захария служку отправил к муфтию, спросить о Хафо. Но и не басурманином был Хафо. Ничьим он был, да и некому было его анафематствовать. Но не охладело сердце отца Захарию. Составил он письмо на имя самого экзарха, кажется, Иоанна: живет, дескать, у моста художник или маляр Хафо, злокозненный распространитель содомского греха.
4
Принес отец Захария письмо в экзархат, а владыка Пармений прищурил глазки и принялся объяснять: этот ваш содомит, отче, может содомитом и не быть, ибо суд не подтвердит сего, ввиду отсутствия свидетелей. Никто и не увидит, как именно грешит этот маляр. Для сего нужен свидетель, а какие, мол, из нас сыщики. — Даже если и не это, — провел по столу ладонью владыка Пармений, — разве содомит может быть православным? Бессильны вы, отче, в этом деле, а посему пусть опять же армяне и негодуют на него, ибо упомянутый маляр никак не может быть православным. А ежели он и не армянин, то еще лучше. Мы его и не вспомним... — Его существование заботит и растлевает мой приход, ибо есть среди него христиане ценой великих трудов вновь обретающие истинную веру, — возразил отец Захария твердо. — Православие само есть труд величайший, — руками развел владыка Пармений. — С Божией помощью тщимся мы собирать зерна на дониях глубоких колодцев. Может, и сумеем достать одно из них, но может и жизни на это не хватит. — Он открыто стоит на улице и являет дурной пример. Дома приютил убогого отрока, коего Господь не сподобил дара речи. Народ говорит, прости Господи, что живет с ним яко с женой. — Эх, народ, народ, — встал на ноги владыка, обозначая собою конец беседы. — Отец Захария, я чту вас, ибо премного о вас наслышан. Думаю, что вы должны вернуться к труду вашему и спасать души. Так будет лучше для всех. За маляром же пусть пристав приглядывает. Господи, благослови... — Аминь... В ветреную погоду весь потный вышел от экзарха отец Захария. Неужто глас народа нуждался в свидетеле? Одна была дума у отца Захарии: делу необходим был план, а если отец Захария составил план, то голову положил, да выполнил бы. Свидетеля найти не было никакой возможности, да разве сей добрый священник сам за Хафо не смог бы проследить? Вот только весьма осторожной должна была быть эта самая слежка, ибо не может остаться незаметным человек в сутане. Сложил отец Захария троеперстие, осенил себя крестным знамением по случаю таких мыслей. Придуманное должно было войти во вторую часть плана. Первая же прошла бы так: сейчас вот отец Захария сойдет вниз, поищет Хафо и поговорит с ним, выразит свои мысли беседою и писанием. Я ведь священник, говорил себе, дело мое проповедовать слово Божие, а не письма писать в экзархат. Это-де было ошибкой. Так и спустился, прямо по поросшему быльем пустырю. Спросил дважды и, наконец, нашел маленький домик, на котором не было замка, но на двери был странный рисунок: красная роза да грустные глаза прямо на розе. Глянул отец Захария, перекрестил лоб да постучал. Оба человека, у кого спрашивал он дорогу к дому Хафо, увязались за ним и стояли теперь поодаль. Один, наверное, был половой в духане, второй же — бездельник да охотник за чужими объедками. На стук не ответил никто. На окно глянул отец Захария, да только занавешено оно было. Ничего и не рассмотрел. Раз стукнул еще, потом оборотился и стал на улице. Двое все еще стояли рядом и глядели на него. — Нету его, — сказал тот, кто похож был на полового. — Мальчика тоже? — Отец Захария вроде как испугался. — Даже если дома он, то не слышит, — сказал половой и руку выставил к реке. — Там он будет, внизу. — Кто? Хозяин? — Хозяин наверх пошел, краски подбирать. В магазин Лазаряна, — это уже другой сказал, ободранный, беззубый да грязный. Из боковой калитки старуха вышла, вся в черном, увядшая и помятая, глянула раз на попа и, бормоча, поковыляла по улице.
5
Тогда впервые подумал отец Захария, что малочислен его приход, и много еще есть народу вдали от Анчисхатской церкви. — Благослови, Господи, — сказал он тем двоим, и пошел вдоль реки. — Сказать ему, чтобы к Анчисхати поднялся? — послышался ему сзади голос полового. Здесь отец Захария слегка растерялся, подумав, что они знают, кто он таков. Опять испугался вроде бы, всего-то за двести шагов от храма попав в незнакомое место, где его, однако же, признали уличные люди. — Да... завтра, — ответил половому и прибавил еще, — Господи... благослови. Так и возвратился, не чая, что Хафо поднимется к храму. И вовсе смешались у попа мысли, думать не мог, куда идти дальше. В пятницу утром отец Захария отслужил обедню и по окончании видит: У входа в храм прислонился к стене один мужчина, одет он в черный кафтан нараспашку, а лицо держит скрытым от солнечного света. Не разглядишь. Народ в храме обернулся и этого мужчину разглядывает. Был тот простоволосый, как после вспоминал отец Захария. Так и встретились. Хафо и священник уселись снаружи, у самой ограды. Издали казалось, будто снарядились они кости подбрасывать. Отец Захария сам вывел Хафо наружу и сразу же, не мешкая, обратился к нему: еще немало времени должно пройти, пока мы с тобой в церкви сможем говорить. — Где тебе будет угодно, отче святый, — осклабился Хафо. — Смехом не прикроешь дела диавольские, смех обличает их, — строго сказал отец Захария, удалось-таки ему скрыть удивление от прихода Хафо. — Смеяться ли ты пришел в дом Господень? — Поговорить, — ответил Хафо. — О чем же говорить. Вера твоя неизвестна, думы твои неизвестны, на дверях дома твоего образ диавольский. Опять Хафо осклабился недобро. — А что, отче святый? Ты обо мне справлялся, я и пришел. Дело то учтивое. Не каждый день святой отец гостит у меня. Если хочешь, я пойду. Ишь, как распогодилось-то, завтра и дело начинаю. — Святых отцов негоже так поминать, — вставил поучение отец Захария. — Разве я святой отец? Светом святых отцов наших все мы осенены, должны и следовать за светом сим. Ты ходишь, а народ смотрит. Твои думы сокрыты от меня, но так и будет: что повадки твои, такими будут и думы твои. Ты в руках диавола. И на том свете в его руках быть тебе, станешь в смоле и в болоте глотать твою горечь. Хафо ухмыльнулся. — Ну что мне сказать тебе? — сказал мягко с сахарною улыбкой. — Не помню я ни крестного своего, ни родителей. Какова вера моя? А городская. Знаешь, как один татарин сказал: здесь шииты с суннитами мирно живут, здесь Тифлис. Трудом своим ем хлеб свой. Чего тебе еще? «Не знает веру свою, экий же он несчастный», — подумал отец Захария и прямо в глаза воззрел Хафо. Увидел его смелый, но и странный и какой-то добрый и гордый взгляд. — Чего еще? Сказали, наверно, тебе, что я со всем городским начальством шашни завел, что двести генералов прямо в седлах пропетушил. Вот эти люди и сказали, что так истово крестятся, как только с тобой встречаются. А то говорили, что я со своим слугой живу? Отец Захария не отвечал. — За этим что ли тащился ко мне. А я-то думал, заказать чего хочет. Вся ваша контора у меня просит свои дома расписывать. Ты же меня хочешь аллилуйю петь заставить да окрестить? Опять не отвечал отец Захария. — А если я уже крещен грузином? Другой раз-то нельзя, а? А если не крещен, то этим твоя паства не увеличится. Отец Захария встал и молча удалился. Хафо закричал ему вдогонку, уже весело:
6
— Батюшка, а я тебе вот красное яблочко принес. Здесь его положу, — и впрямь из кармана достал он яблоко и оставил там же. С того дня положил отец Захария: из-за Хафо весь мир на ноги поставлю. Куда-то запропастились его светлые мысли после беседы с тем человеком. Облик Хафо возмутил отца Захарию, явился ему в том облике сам диавол. В горячей молитве просил он у Бога победы над нечистым. Невозможно было разговаривать с Хафо. Он не впускал в себя слово Господне. Через одиннадцать дней река вынесла на берег тело отца Захарии. Не вынесла, говорили, а там и был он утоплен и привязан веревкой к доскам под водяной мельницей. Никто этого не видел, но все говорили. Никто не видел и того, как отец Захария превратился в вечернего соглядатая городских улиц. Никто не видел исписанной замысловатыми линиями тетрадки, в которой он записывал и зарисовывал пути-дороги Хафо. Отца Захарию похоронили там же, рядом с Анчисхатской церковью. Но до того пришли городские сыщики Кох, Гдлян и Ливанов. Им было поручено расследовать дело об исхудалом священнике, которое и было закрыто на шестой день с пометкой «несчастный случай».
Иностр а н е ц с тет р а д к о й , которы й иска л могилу цари ц ы Тама р ы [ 1
— Зд е с ь он гул я л , обычно. — Кто? — Спроси л а Марта. — Ах, скол ь з к о. Подай мне руку. Кнут Гамс у н «Мисте р и и ».
Над мостом Скудиери открыл Рафаил Гилигов гостиницу «Лондон», а компаньоном он имел Гиршфельда. В этой-то гостинице «Лондон», на втором этаже, передние окна которого выходили на нижние аллеи старого Кабахи, а ныне Александрова сада, проживал один иностранец родом из далекой северной страны. Человек этот был лет сорока, и, как видно, путешествовал. Приезжал он в далекие города и жил там месяцами. Когда кончались у него деньги, а из своей стороны не приходили переводы, то снимал он свой темно-синий костюм и кормился собственным трудом. Но в нашем городе не было у него этой нужды. Ходил он в желтоватой соломенной шляпе. Был суховатый, высокий, но широкоплечий. Имел он короткие, завитые наподобие медной проволоки, но тщательно подстриженные усы и похож был на иностранцев, которых рисовали в газетных приложениях с картинками. Этого человека встречали везде. И в нижнем городе все его узнавали: издали примечали, когда шел он вдоль берега с тростью в руке и белевшей из-за пазухи бумажкой. Спрашиватьто он спрашивал что-то у многих, да никто в этих краях по-французски не понимал. Два или три раза в неделю этот человек с необычным для голубых глаз сильным взглядом наведывался в военный клуб. Там до рассвета перекидывались в карты, но он никогда не играл. Слушал только румынских скрипачей и размеренно потягивал коньяк за пятнадцать копеек. Иногда не спрашивал и коньяку, а просто болтал с двумя знакомыми: один был француз, другой — немец. В этой глав е все раз г ов о р ы прои сх о д я т на сме ш а н н о м нем е ц к о м и фр а н ц уз с к о м язык а х, а так ж е по- русск и. 1
7
Раз только случилось, что совсем еще трезвый взял он из рук у румына скрипку, да сыграл на ней нечто до того веселое, что заслужил порядочные аплодисменты. В других местах он не показывался, и если бы не этот номер, никто на него не глядел. — У нашего господина Педерсена весьма острый взгляд, — говорил, бывало, капитану Эллерту фон Грюн, который лучше всех знал иностранца, жившего в «Лондоне», — кто знает, не австро-венгерский ли он шпион? — Если будем исходить из его странного имени, должен быть весьма строгим человеком. Строгим и аккуратным, — серьезно рассуждал Эллерт, который кавказскую службу почитал за развлечение. — «Кнут» по-русски означает нагайку. — Ну разве это пример? — включался в разговор Вертье, представитель французской лесопромышленной фирмы. — Вы служите в этой губернии, а о здешнем языке и понятия не имеете: «кнут» по-здешнему значит «котенок». С этой точки зрения, господин Педерсен должен быть нежным, беспомощным и мурлыкающим человеком. Но он ни то и ни другой. Он пишет книги и по этой причине исследует Кавказ. — Это известно всем. Педерсен пишет романы. Он не беспомощен, да и нагайкой его не назовешь. Возможно, он знаменит у себя в Норвегии. Его книги переведены и на немецкий, — пояснял фон Грюн. — Да, его книги переведены и на французский, только я их не читал. К тому же у нашего господина Педерсена есть псевдоним. Этим псевдонимом он и известен всем, — Вертье причмокивал в ожидании ужина. Эллерту все было нипочем, он прихлебывал пива из большой русской кружки и говорил: — Я ничего не понимаю в нынешних писателях. Они просто ветрогоны, которые убиваются только чтобы выйти в свет. Разве Бальзак или Альфред де Виньи философствовали? Нынче же кто ни напишет строчку, обязательно должен куснуть правительство. Разве Гомер поступал так? — Ну вот тоже! — Удивлялся немец. — Господин Педерсен писатель, а не ветрогон. Он изучает фольклор и собирает предания о древних царях. К тому же любит путешествовать. Вы вот бывали в Америке? А он бывал и бесконечно может рассказывать об этой стране. — Гм, — не унимался капитан, — здешних людей хлебом не корми, только дай поговорить о царях. Было у них, кажется, восемьсот монархов, да из них два или три толковые... На этом сплетни о господине Педерсене прерывались, поскольку показывался он сам и усаживался за стол. Сухой и мускулистый, он носил синий костюм на восьми пуговицах и по-французски говорил медленно, внятно и с некоторой строгостью. — Ну, господин Педерсен, что вы посмотрели сегодня? — Спрашивали его. Капитан Эллерт в это время вставал и раскланивался с сидящими. — Прошу прощения, я должен вас оставить. Должен же я хоть раз в жизни выиграть, — говорил он и уходил в игорную комнату. — Ну-ка, господин Педерсен, скажите нам пару слов, а не то съедим друг друга... Педерсен некоторое время сидел тихо, а потом скучно как-то отзывался: — Был я на острове. Обыкновенный остров. Слишком маленький, чтоб на нем виноград разводить. И все-таки есть там виноградник. Что значит виноградник посреди города? К тому же на острове, где свалка мусора? Фон Грюн улыбался, а Вертье возвращался к остывшей уже котлете. — Вы что, правда ищете эту могилу? — чмокал тонкими губами француз, и Педерсен отвечал ему также вопросом. — Какую могилу? — Вот, наш капитан говорит, что вы ищете могилу царицы. Как ее зовут? Кажется Дагмара. — Ее не Дагмара зовут, и я не ищу могилы. — Тогда скажите, почему вы избрали именно «Лондон»? Здесь много и лучших гостиниц за ту же цену. Вы что, англоман?
8
— Нет, просто, там хорошее место... К тому же здесь все слишком по-немецки. А немецкого достаточно и в Германии... Из записной книжки господина Педерсена: «... на острове, за которым я наблюдал всю неделю. Остров расположен посреди реки, на нем совершенно грязный и нелюбопытный цех, у которого имеется единственная узкая дымовая труба, сажа из которой сыпется на южный фасад нашей гостиницы и на восточные стены домов, расположенных у моста. Есть на острове и свалка мусора, куда каждое утро люди большими корзинами, установленными на ручных тележках или навьюченными на ослов, тащат мусор. Одна сторона острова полностью занята виноградником. В стороне от цеха стоит два убогих сарая. Каждое утро из окна вижу один кусок острова (остальной вид закрывает крыша соседнего дома) и думаю: что должно значить это вонючее место посреди города? Или что должен значить виноградник рядом со свалкой мусора? Как должны соседствовать эти две вещи в стране, где виноград является чем-то особенным? Здесь ведь, как в Италии, вином умываются. Какова история этого острова? Как он дошел до нашего времени? Историю острова никто не знает, тем более что на реке еще есть острова. Я беседовал с господином Ипполитом Иоселиани, с которым я в последнее время часто встречаюсь, и который прослушал не один интересный курс лекций во время учебы в Европе. Иоселиани журналист и книголюб. Ему будет тридцать три года. Но и он ничего не знал об острове, ибо, как и все ученые люди в этой стране, он недавно живет в городе и рожден где-то в провинции. Он прекрасно знает историю древнего царства своей страны, но почти ничего о прошлом своего города. Остров носит имя Мадатова. Иоселиани сказал мне, что Мадатов был генералом и ему принадлежал остров, но Мадатов давно умер. Нынче трудно указать на владельца острова. За этим надо пойти в канцелярию градоначальника, но сомнительно, чтобы имя владельца добавило бы что-либо к моим знаниям». «Сегодня пошел я на остров, чтобы получше его рассмотреть. Но там и нет ничего. В цеху засаленные рабочие обрабатывали шкуры. Трудно сказать, откуда получается столько сажи. В сараях живут мусорщики. По крайней мере, я там нескольких видел: народ, одетый в лохмотья и с большими усами. Они и несколько рабочих из цеха сидели у стены сарая и с любопытством наблюдали за мной. Я прошел по неровной голой земле между деревьями. На этом острове множество деревьев, что с верностью доказывает, что этот генерал Мадатов был большой любитель яблок и персиков. Ныне сад уже разгромлен. Деревья срублены, от них остались одни пеньки. Посреди острова безжалостно насыпана огромная куча мусора, который, как видно, иногда жгут. Кое-где куча мусора тлела и дымилась. С ближней стороны небольшой виноградник. Это явно остаток прошлого. Кажется, раньше виноградник был больше и занимал даже половину острова. Сейчас видно, что лоза давно одичала. Я вошел в виноградник и стал бродить между спутанными побегами. Достигнув края, я заметил, что там сидит человек: на голове у него летняя шляпа, на плечах наброшенный пиджак и, как видно, наблюдает за течением воды. Или за другим берегом. Наверно, подумал, что я его знакомый, поэтому окликнул меня, не оборачиваясь. Я остановился. Он опять окликнул, и, чтобы рассеять неловкость, я кашлянул. Тогда незнакомец оглянулся и, увидев меня, тяжело встал с места. Он вдел руки в рукава пиджака и уставился на меня странным несколько бесцеремонным взглядом. Сзади послышались шаги. Я оглянулся и увидел невысокого упитанного человечка, который был без шапки и в одежде городского мелкого торговца. Волосы у этого человечка были мокрые и разделенные пробором посередине. Казался он весьма смущенным. Смотрел то на меня, то на того другого.
9
Положение было весьма неловким, и я не знал, что делать. Что-то пробормотал вместо извинения, не помню уже, на каком языке, и вернулся в виноградник. Пошел я скорым шагом по неровной тропинке между рядами лозы. Был я взволнован, хоть и не случилось ничего, а все же был взволнован. Наверно я оказался нежданным свидетелем какого-то дела. Когда я достиг мастерских. Те несколько засаленных рабочих все еще стояли у сарая. Они тоже посмотрели на меня, но я уже спешил к мосту...» «Я снова должен сходить на остров. Там есть какая-то странность, которая сверлит мне мозг. Неожиданное происшествие: виноградник, мастерская, те два человека у реки. Город таков, что все расположено близко. На небольшой площади помещено многое, между собой весьма различное». «Был я в городской библиотеке. Иностранная литература по истории представлена весьма небогато. Есть русские книги и сочинения госпожи Броссе по-французски. Есть и одна английская книга. Завтра намереваюсь пойти в древнюю столицу осмотреть церкви и крепости...»
10