Egupets 20 by Judaica Center

20 ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ

Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства

РЕДКОЛЕГІЯ: Г. Аронов, М. Петровський (головн. редактори), В. Богуславська, Ю. Веретеннiкова, Е. Захаров, Г. Ліхтенштейн (відп. секр.), А. Павлишин, В. Радуцький, П. Рихло, К. Сігов, Л. Фінберг (зам. головн. редакт.)

Видавці: Л. Фінберг, К. Сігов Комп’ютерна верстка: Г. Ліхтенштейн Коректор: Т. Шкарупа

На першій сторінці обкладинки робота Бориса Лекаря «Єрусалим», на останній сторінці – «Родина».

ББК 84.5Є Я5 Є31

Роман Кофман Пасторальная симфония, или как я жил при немцах I Ах, какие славные профессии уходят, исчезают за ненадобностью! К примеру, печник… Может случиться, где-то в деревнях они еще водятся – добрые, молчаливые, широколицые, кряжистые люди, но в городах, среди стеклянных многоэтажных чудищ, во дворах, где еще недавно мы с вами, читатель, играли в футбол тряпичными мячами, а сейчас трутся друг о друга боками угольного цвета автомобили, печника не встретить. Клименко был именно таким – неторопливым, широким (хоть росту и невысокого), неразговорчивым и в работе, и после нее. Он слегка прихрамывал, и, казалось, всегда светился легким белесым слоем кирпичной пыли. Молчаливость его можно понять: он был носителем секрета. Никто, кроме него, не знал, как выложить кирпичный лабиринт, по которому в печи свободно и мощно гуляет огненная сила, не тратя никакой малости на пустое, а только лишь на обогрев полупустых, истосковавшихся по теплу послевоенных жилищ. А еще был он молчалив оттого, что в войну жил при немцах. Рассказывать о той жизни без особой нужды не стоит, разве что вызовут куда надо – там не помолчишь. 3

Проза

Но был у Клименко и главный секрет – о нем, правда, знали все на нашей улице, да и подальше: младший брат его был тот самый футбольный нападающий, что с десятью корешами обыграл команду «Люфтваффе» в «матче смерти». И был после того расстрелян. Как там дело было – никто точно не знал. Это уже потом, через годы, полетела легенда о сокрушительном поражении немецкого духа, о подвиге перед лицом гибели; затем журналисты-циники, для которых нет ничего святого, гундосили: нехитрое, мол, дело для профессионалов – обыграть любителей, да и расстреляли будто динамовцев вовсе не за футбол… Но тогда, после войны, обсуждать все, что было при немцах, остерегались. Потому что при немцах жить было нельзя. А если и можно было, то лучше не надо. 2 На площади Калинина вешают немцев! Новость облетела город, вихрем выдув всех обитателей на улицы. Толя Сальников, я и Гришка Айзенберг тайными тропами, обдирая коленки на кирпичных завалах сгоревших зданий, пробрались со стороны Липок на тот холм, где нынче нелепая, обрубленная на полпути к небу гостиница «Украина», бывшая «Москва». Под нами, как принято говорить, колыхалось людское море, но странной была мертвая тишина, повисшая над площадью – будто и не теснились на ней плечом к плечу тысячи и тысячи людей, по большей части старухи, старики да подростки. Ни триумфа, ни радости, ни жаркого мстительного восторга. У нас, детей – другое. По-партизански пробиваясь к площади, мы были героями черно-белого фильма с настоящими немцами. Вот-вот начнется центральный эпизод – и мы здесь! Я, Толя Сальников и Гришка Айзенберг – мы здесь, мы застыли, взявшись за руки, мы вынесли приговор, и врагу не уйти. Фильм зовется «Возмездие». Мы и не заметили, как у виселиц появились грузовики с опущенными бортами. Потом они отъехали, оставив висящими три темных, неразличимых издалека предмета. Толпа стала редеть, люди расходились молча, как и стояли. Фильм был немым. 4

Почему, кстати, центральная площадь Киева носила имя Калинина – загадка. Благообразный, сельского вида старичок с бородкой клинышком, персонаж канувших в небытие горьковских пьес – «На дне» или, в лучшем случае, «Мещане», – пребывал в услужении у профессиональных шулеров и овладел, после долгих тренировок, лишь одним умением: привинчивать ордена лучшим людям страны. Впервые озвученный Маяковским – «Чего президиум, как вырубленный, поредел?.. / Что с Калининым? / Держится еле…», – старичок после оплакивания Ленина «держался еле» еще двадцать один год, в то время как президиум все редел и редел, пока не был вырублен начисто. Накаркал футурист. Неприметный старичок, отоваренный, по легенде, лишь одним приличного вида костюмом – для привинчивания, – носил, тем не менее, величавое, хотя и непонятное имя: «всероссийский староста». Что означало патриархальное «староста» в звонком ряду наркомов, маршалов, чрезвычайных уполномоченных и прочих нужных стране людей – неясно. В войну это слово было скомпрометировано окончательно, но тут старичок и помер, так что обошлось. Замечено между тем, что главный шулер позволял носить громкие и общеизвестные клички как раз самым пустопорожним, никчемным подельникам: «первому маршалу» Ворошилову, который предполагал побеждать Гитлера кавалерией, Кагановичу – «железному наркому», блюстителю паровозов, рельсов и железнодорожных переездов, тому же Калинину. Однако звонких табличек не позволялось носить Кирову, Орджоникидзе, Молотову, Берии – людям деловым, которые, каждый по своему понятию и разумению, что-либо умели, и главное – хоть в какой-либо малости превосходили хозяина. Разреши таким всенародные клички – хлопот не оберешься. Случился и прокол: Бухарин, «любимец партии». Проморгал усатый, позволил поделить любовь. Ну, да ладно, делить – так делить. Пусть меня любят навеки, а Бухарина – до гроба. 5

Роман Кофман Пасторальная симфония

Проза

4 – Дорогой пан Крушиньский или, если позволите, дорогой Зиновий, не найдется ли у вас канифоль? Моя уж неделю, как пропала. – Герр профессор Арнштамм, я же просил называть меня просто Зина, а господин Фрумкис зовет меня, например, Зяма… Я ведь моложе вас, мне неловко… – Сейчас возраст не имеет значения… Спасибо за канифоль; мой смычок, кажется, ожил. Почему мы не начинаем? Зина, вы не видели дирижера? Нет? Господин Фрумкис, вы не видели маэстро? – Я видел его утром. Он был жив… Что вы скажете о его темпах во второй части? – Мне хотелось бы чуть живее… – Мне тоже… Что с того, что симфония – «Пасторальная»? Природой надо наслаждаться, ее надо вдыхать полной грудью, а не дремать на ходу… – Ну, вы скажете, господин Фрумкис… Не забывайте: ему, говорят, уже за восемьдесят… Тише, вот он… Совсем слабенький! – А я думаю, он себя еще покажет… – Тише там! Эй, в группе виолончелей, перестаньте шептаться, мы уже начинаем. Смотрите на мою палочку… Ах, опять эти овчарки! Никогда не можем начать вовремя!.. Вот, кажется, тихо… Начнем!.. Нет, это невозможно выдержать! Мсье Лилиенталь, вы сидите у выхода – пойдите, попросите господина коменданта унять этих несносных псов. Мы так никогда не начнем репетицию!.. Оставьте свою валторну, ее никто не возьмет. Все уже знают, что ваш инструмент – самый главный в оркестре, но все-таки не несите валторну с собой: охранник может принять ее за миномет… А где, кстати, первый контрабас? Господин Перельмутер, я вас спрашиваю, вы ведь живете с ним в одном бараке! – Мне очень жаль, маэстро, но его вчера погрузили в транспорт… Вместе с женой. Им, как большим артистам, сделали подарок и отправили их вместе… – Ах, Боже мой, Боже мой!... Давайте минуточку помолчим… Ну вот, слышите: овчарок заперли; можно начинать. Какое счастье, что господин комендант любит музыку!

Что такое Германия? К шестнадцати годам в багаже: сверкающие на солнце рыцарские латы, белокурая Гретхен («… до женитьбы поцелуя не давай!..»), почтовая марка «Кайзер Вильгельм», Сергей Есенин и Айседора Дункан в берлинском отеле (коньяк из самовара на завтрак), мюнхенский сговор, данцигский коридор, гамбургский счет, речь Димитрова в Лейпциге, фуги Баха, заводы Круппа… Что еще? «Горные вершины» Гейне-Лермонтова, «Лорелея, девушка на Рейне, светлых струй зеленый полусон. Чем мы виноваты, Генрих Гейне, чем не услужили, Мендельсон?» (это уже Маргарита Алигер), «дранг нах остен», «категорический императив» Канта, «матка, яйки давай!», «что русскому хорошо, то немцу смерть», боннские реваншисты, Катарина Витт, гедеэровские пальто, форпост социализма, поцелуй Брежнева-Ульбрихта (до женитьбы!)… Ну и что? Я знал многое, но не знал ничего. Я понимал, что история, как и природа, неделима; что все причины и следствия стянуты в тугой узел; но черные дыры – откуда они? Как возникло в этом прекрасном, благоуханном мире двуногое, прямоходящее, бреющееся по утрам существо, способное разорвать младенца пополам, а фотографию – память об этой забаве – отослать своей самке? Где сейчас этот венец творения? Есть ли потомки? Каким воздухом дышат сейчас мои прусские, баварские, швабские или нижнерейнские ровесники? Я знал, что такое тьма египетская, английский юмор, китайская казнь, еврейские штучки, славянская душа, но к формуле Deutche Ordnung – немецкий порядок – произрастал острый, мстительный интерес. Я ждал и боялся встречи с Германией. Не она меня страшила, а мое собственное ощущение в момент, когда я ступлю на ее землю. На землю, которая родила убийц моего безоружного близорукого деда и моей сухонькой бабки. 6 Девятилетий мальчик идет в школу. Коробки выгоревших зданий глядят на него удивительными – не белыми, а черны7

Роман Кофман Пасторальная симфония

Проза

ми – бельмами. На весь квартал – от парка Шевченко до улицы Саксаганского – четыре уцелевших дома. Утром, еще до того, как мама целует мальчика и пытается натянуть на него спящего, голубую майку, из которой он вырос в позапрошлом году, еще до этого на полуторках к соседним домам привозили военнопленных: разрушали – теперь стройте. Они работали дотемна, в давно выцветших, залатанных мундирах, в которых маршировали улицами Варшавы, Львова или Смоленска, спали в окопах под Воронежем и позировали на фоне виселиц где-нибудь в Барановичах. И вот идет мальчик в школу, и ему хорошо. Аллея посреди улицы поблескивает светло-зелеными лепестками, в которых еще не угадываются роскошные каштановые зонтики. Внезапно из арки шестиэтажного дома, где работают военнопленные, выбегает один из них, пожилой и небритый. Пожилой – таким видит его девятилетний мальчик – оглядывается по сторонам и стремительно, слишком стремительно для пожилого, пересекает улицу по диагонали и скрывается в проходе меж двух разрушенных домов: от одного остался фасад и две стены, от другого – огромная, в два этажа груда кирпичей. Еще спустя мгновение перед мальчиком возникает взъерошенный, потерявший пилотку красноармеец с безумными глазами и винтовкой в забинтованной руке: – Где гад?! – кричит он хриплым тенорком. – Куда убег? Мальчик пионерского возраста с готовностью указывает на развалины, укрывшие беглеца. Теперь, читатель, ответь мне на два вопроса. На что рассчитывал немецкий солдат, сбежав из-под стражи в сожженном Киеве за десяток дней до окончания войны? И вопрос второй, очень личный. Мальчик совершил патриотический акт или поступил гадко? Я не могу быть объективным, потому что до сих пор, вспоминая то прохладное апрельское утро, чувствую себя омерзительно. 7 – Яцек, почему не играешь? – Я устал…

8 Что может быть слаще уединения? Уйти от взрослых, обидеться на весь мир, исчезнуть, раствориться в дрожащем от июльского зноя воздухе… Дачные чердаки, кладовые, заброшенные беседки, шалаши… Благословенные вместилища детских медитаций, немые исповедальни, храмы, куда взрослым вход воспрещен. Не знаю, как было у вас, но избранным местом моего добровольного изгнания была воронка от немецкой бомбы. Затерянная среди сосен, поросшая по склонам густой травой без запаха и бледно-желтыми цветами, воронка принимала 9

Роман Кофман Пасторальная симфония

– Яцек устал! Вы слышите, Яцек устал! Герр профессор Вайншток не устал, а Яцек устал… У него уже флейта не держится в руках, но он играет. Яцек устал, а коллега Гольдман не устал – он положил голову на контрабас, но водит смычком, и как водит! Тебе бы так, Яцек! А ведь у коллеги Гольдмана смычок в пять раз тяжелее твоего! Яцек, перестань плакать, ты же мужчина… Помнишь, как называется эта часть? «Радостные чувства по прибытии в деревню»... Радостные чувства, понимаешь? Ты прибыл в деревню; тебя привезли на бричке, ты ступил не на камни, а на пушистую от пыли дорогу или, наоборот, на плотную после дождя, укатанную почву, и тебя окутывает облако забытых запахов, и ты улыбаешься, сам не зная чему, и тебе улыбаются деревья, заборы, собаки, лужи и солнце – потому что дождь прошел; и все пройдет, Яцек… Ну-ка, подними скрипку!.. – А скажите, если мы хорошо сыграем, нас отпустят? – Яцек, ты всегда задаешь глупые вопросы… Тебе уже пятнадцать лет, и ты неплохо играешь на скрипке; пора поумнеть… Мы играем не для того, чтобы нас отпустили. – А для чего же? – Мы играем, чтобы чувствовать себя людьми, Яцек. Понимаешь? Они думают, что мы уже мертвы. Или еще живы, но уже превратились в животных. Но мы – люди. Звери – это они! – Зачем же мы для них играем? – Опять «зачем»? Ты начинаешь меня раздражать, Яцек…

Проза

меня ласково. Раскинувшись навзничь на ее дне, я видел над собой только небо и где-то очень высоко, под редкими облаками, прозрачные верхушки сосен. Когда было особенно грустно, я пел одну и ту же песню. К небу возносился мальчишеский, еще не ломавшийся голос: «Когда я на почте служил ямщиком»… Я пел истово и пронзительно. Служба на почте сама по себе не слишком романтична, но ямщиком!.. Это хлесткое, как посвист кнута, слово с лихвой перекрывало и «почту», и «служил». Мои жилы надрывались, сердце стучало вразрез с песенным ритмом: «был молод, имел я силенку!» Эта кратчайшая в истории и всеобъемлющая ода юности вливала в меня новую, мощную порцию энергии. Худосочный отрок десяти лет от роду чувствовал себя былинным героем, и даже небрежное «силенка» не сбивало пафос. Затем комок подступал к горлу, петь становилось труднее. «И крепко же, братцы, в селенье одном…» Обращение не к любимой, не к судьбе, не к Всевышнему, не к самому себе, наконец, а к явно случайным слушателям, каким-то неведомым «братцам» усиливало во мне острое чувство заброшенности, одиночества и отчаяния… И, наконец: «Любил я в те поры девчонку!..» Тут и комментировать нечего. Последний излом, крик все испытавшей, но еще ни к чему не прикоснувшейся души… Мы с вами не верим в вещие символы, но единственным свидетелем первого подлинного, обжигающего извержения творческой лавы был поросший травой без запаха кратер воронки от потерявшей цель немецкой бомбы. Нет, нет, ничего пророческого. Просто случайная завитушка в торопливом почерке жизни. 9 Ничего особенного не произошло. Была утомительная многочасовая задержка на границе. Пограничники впустили автобусы с оркестрантами, но задержали фуру с инструментами: не хватало какой-то особенной бумажки – не об инструментах, а о самом грузовике… Увещевания, просьбы, взывания к человечности, любви к искусству и уважению к куль10

10 – С тех пор, как кофе перестали доставлять из Бразилии (я надеюсь, временно), приходится пить эту бурду из польских запасов… Так что, господин Раабе, вы уж простите за скромное угощение. Впрочем, я могу велеть приготовить горячий шоколад! * Never again – никогда более (англ.)

Роман Кофман Пасторальная симфония

турному обмену успеха не имели. Импресарио, встречавший оркестр, объяснял пограничникам, что первый концерт – уже завтра, за восемьсот километров от границы, что артисты очень устали, но продолжить движение вглубь страны без инструментов не могут, и что, если фуру не пропустят, оркестр уедет домой, а ему, организатору турне, останется лишь повеситься, так как за концертные залы и рекламу он уже заплатил. Не помогло. Напротив, после каждой новой просьбы лица пограничников суровели еще больше. В конце концов, они пообещали пропустить грузовик, но при условии, что на границу позвонит лично министр внутренних дел ФРГ, и никто иной. На общепонятном языке это означало: отстаньте и не надоедайте… Надо заметить, что дело было в пятницу, часа в два пополудни, то есть, за пару часов до окончания последнего перед выходными рабочего дня. Импресарио разыскал по телефону министра внутренних дел, и министр позвонил на границу – и грузовик пропустили. А когда мы добрались до отеля, импресарио, стоя у барной стойки, сверкнул запавшими глазами и тихо, почти задушевно, произнес: «Never again…»* С тех пор, переписываясь и обсуждая детали очередного турне, мы прощаемся: «Never again, Roman!» – «Never again, Jorg!» История, согласитесь, достаточно эксклюзивная. Почему же, спросите, «ничего особенного не произошло»? А потому, отвечу я, что в суете пограничных разборок я и не заметил, как ступил на землю той самой Германии.

Проза

– Благодарю, господин комендант, я нахожу этот кофе вполне приемлемым, особенно учитывая место, где мы находимся… – Знаете ли, господин Раабе, те полтора года, что я провел здесь, я как раз употребил на то, чтобы этот лагерь – позволю себе сказать: мой лагерь, – стал совершенно обычным местом обитания. Задание фюрера, конечно, прежде всего, но это не повод изменять своим привычкам, не так ли? Правда, организация оркестра из заключенных – не моя идея; я, признаюсь, позаимствовал ее у фрау Мандель из Аушвица – вы, возможно, слыхали о ее женском оркестре? – Разумеется, слышал! Я не очень музыкальный человек, но нахожу идею восхитительной! – Да-да, конечно! Эта Мария Мандель, безусловно, лучшая из надзирательниц, какими бы словами ее ни называли. Она, должен вам сказать, страстная поклонница классической музыки; не все одинаково восприняли обустройство особого барака для оркестра – с деревянным полом и печью для сохранности инструментов в сырую погоду и, естественно, зимой… В то же время ее принципиальности можно позавидовать: некая дама, как донесли, назвала фрау Марию «исчадьем ада» – и немедленно была отправлена в газовую камеру вне очереди. Оркестр при этом лишился первой флейты, но, господин Раабе, пополнение, слава Богу, привозят дважды в неделю, не так ли? – А правда ли, господин комендант, будто в этом оркестре играет племянница Густава Малера? – Не просто играет, но руководит оркестром! Этот гнусный клоун с его музыкальным гримасничаньем и не подозревал о своем вкладе в окончательное решение еврейского вопроса! Еще кофе? – С удовольствием, шеф. Но вы обещали провести для меня небольшую экскурсию по лагерю, а заодно познакомить с обязанностями – мне будет очень полезно. Да и приятно… – Не всегда, коллега.

11 Благосклонная ко мне муза географии любезная Неата по неведомому мне капризу устроила так, что Германия оказалась едва ли не последней из европейских стран, которые я осчастливил своим появлением. К тому времени я уже вкусил 12

12 Морской лев, жонглирующий разноцветными мячами, заяц, отбивающий на барабане джазовую дробь, медведь, пляшущий на задних лапах краковяк – чудеса, которые вызывают у нас целую череду состояний: от недоверия до изумления почти гипнотического свойства. Украинский дирижер, предлагающий немецкому оркестру имени Бетховена свое прочтение его симфоний, – явление того же ряда. 13

Роман Кофман Пасторальная симфония

от простодушной прелести Испании, отметился во Франции, очарование которой не в познавании, а в узнавании, в радостной игре-проверке: все ли на месте в краю, знакомом с юности до последнего переулка – по романам, конечно; обласкала меня туристическим солнцем Италия, исторгнувшая когда-то из себя Возрождение, на что ушли последние запасы ее гения. Надоедал я терпеливой публике и за морями-океанами: в непотопляемой «вещи в себе» – улыбчивой Японии, в официально не существующем Тайване, в черно-белом, как немое кино, Южно-Африканском Союзе, в стране, которая благодаря горделивому нраву и богатству заставила звучать торжественно свое, если вслушаться, вполне канцелярское, название – Соединенные Штаты Америки. (Столь же величаво зовется еще одна страна – Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия, где, бог миловал, я еще не бывал.) Поэтому внешние приметы так называемой «развитой» страны – вылизанные газоны, сверхскоростные поезда, трудно распутываемые авторазвязки, вежливые собаки, старушки в завитых паричках и белых бриджах, запах кофе на бульварах, полицейские, способные принять роды, – не могли мне дать новой, ожидаемой с любопытством и страхом информации. Во всем этом не было ничего «немецкого». Продолжая здесь бывать «набегами», ночуя в одинаковых отелях с пакистанскими или сенегальскими горничными и громким телевизором за стеной, я пришел к банальному выводу: «снаружи» Германию не прочувствовать. А поскольку «изнутри» невозможно, то и Бог с ней. Может быть, так даже лучше… Все внезапно изменилось.

Проза

Танцующий медведь произвел, видимо, как раз гипнотическое впечатление на простодушных музыкантов, ибо только под гипнозом оркестр со столетней историей мог после первой же встречи попроситься «под палку» заезжего дирижера из неизвестной страны, находящейся где-то между Румынией и Монголией. 13 Шампанского не хватило: не предполагали, что набежит столько журналистов. Обербургомистр представляет меня собравшимся так торжественно, будто присутствуют они не при подписании контракта с новым шефом симфонического оркестра и оперного театра, а сразу на открытии ему памятника. Телевизионщики целятся в меня переносными камерами. Одного из них – лысого, с черепом неправильной формы (а еще ариец!) – я представляю с противотанковым ружьем. Мне весело. Было когда-то: приезжали из Германии очень и не очень знаменитые дирижеры – на год, на три, на пять – впрыскивать в вены молодого союза молодых республик, обессиленных гражданской войной и бело-красным террором, живительные соки европейской культуры. Прошло то время, ребята! Едем в обратном направлении. Вы позвали меня – и нам будет, чем заняться…. Господин директор оркестра (ну, типичный боннский реваншист!), пошлите кого-нибудь за шампанским, битте! 14 – Господин Перельмутер, вы опять опоздали со своим вступлением! Где ваш до-диез? – К черту! Подите все прочь! Не хочу! Отстаньте от меня! Ни звука больше! Где мой сын? Верните мне сына! Все вон отсюда! Ни звука больше! Не трогайте меня! Не смотрите на меня! К черту этот ничтожный контрабас: на нем даже нельзя повеситься! Где мой сын? – Я прошу вас, господин Перельмутер, ради Бога, успокойтесь! Вам нельзя отчаиваться! Вам еще нужны силы, и вы нужны всем нам! Очень нужны!

15 Сигарообразный экспресс сверкает под солнцем серебряными, вымытыми с утра боками. Поезд сверхскоростной, однако уже более часа стоит посреди сонного поля. Тишина. В вагоне второго класса негромко переговариваются два пассажира – русскоговорящий немец и немецкоговорящий русский. – Стоим… – Стоим… – Что объявили, я не понял? – Объявили, что стоим. – А причина? – Потому что не едем. – Нет, почему не едем? – Потому что стоим. – Мне не до шуток, я в аэропорт, жену встречаю. – Не волнуйтесь, самолет тоже опоздает… – А как же ваш хваленый Deutche Ordnung? – Его больше нет. Есть немецкий беспорядок. Но у вас еще хуже. Вы, похоже, из России? – Да, с Урала. – Я бывал в России. Наши поезда опаздывают на час– полтора, а ваша железная дорога опаздывает на сто лет… Урал – это там, где Солженицин? ГУЛАГ? – Никакого ГУЛАГа нет. А Солженицин уже точно миллионер! – Вы думаете? – А как же? Столько книг настрочил из ничего… Подумаешь, посидел маленько! Значит, было за что. Просто так не сажали. 15

Роман Кофман Пасторальная симфония

– Прочь! Молчите! Вам не я нужен, вам надо выслужиться перед комендантом! Черта с два! Убьют! Всех убьют! Всех до единого, и вас первым! Отойдите от меня! Уберите платок, это не кровь! Это я плюю на коменданта, на бараки, на всех вас, на ваш вшивый оркестр! Отойдите от меня и верните мне сына! – Господа, перерыв!

Проза

– А я читал, что как раз ни за что и сажали, и расстреливали. – Где вы такое читали? – У Солженицина. В «Архипелаге» и еще где-то… – Вот я и говорю: настрочил из ничего. А вы верите. – А вы не верите? – Не верю, естественно. Потому что знаю точно. – Простите, откуда знаете? – Знаю, и все. Имею сведения. –Очень интересно… А вы давно в Германии? – Уже два года, слава Богу, даже больше. Сестра у меня тут. Написала: приезжайте, здесь все есть. И главное – все по справедливости, чуть что – сразу к адвокату… Тут поезд тронулся. В вагоне поселился ровный жужжащий шум, и два пассажира еще долго о чем-то судачили, о чем – не разобрать. 16 Вчера давали «Пиковую даму». Герман – болгарин, Лиза – русская, Полина – немка, графиня – американка, Елецкий – армянин, Маша – израильтянка, за пультом – украинец, а все вместе – немецкий оперный театр. А утром – репетиция «Сорочинской ярмарки». Вначале было забавно. В первой же массовой сцене Мусоргский разделил толпу на малороссов, цыган и евреев. Давая вступление «евреям», я взглянул в левый угол сцены, где их расположил режиссер, и увидел… четырех корейцев (все – в очках)! Вытянув тонкие шеи, они старательно выводили партию высоких теноров. И я представил на моем месте Модеста Петровича, едва опохмелившегося и протирающего глаза рукавом запечатленного Репиным халата… Хорошо, что именно в Германии водятся самые многонациональные оркестры и оперные труппы. Боясь ступить на минное поле национальной чувствительности (еще бы!), немцы старательно микшируют любые симптомы специфического свойства. Мне, впрочем, кажется, что неприязнь, загнанная внутрь, под кожу, склонна вызывать длительные воспалительные про16

17 – Маэстро, простите, ради Бога, что я беспокою вас в перерыве. Это, конечно, не мое дело, и меня совершенно не касается, но это касается вас, а вас я беспредельно уважаю – вы, наверное, замечали… Ведь я почти никогда не скрываю своих чувств. – Двигайтесь дальше, Гурский; слишком длинная увертюра… – Повторяю: это не мое дело, но господин Фрумкис был недоволен вашими темпами во второй части и открыто выска зывал это в присутствии профессора Арнштамма и пана Крушиньского, притом они оба Фрумкису не возразили. Хочу вас заверить, что я ни в малейшей степени не разделяю их взглядов, так что будьте уверены, что… – Это все, что вы хотели сказать? – Если позволите, я бы хотел напомнить об одном обещании, данном вами после первой репетиции. Помните, я попросил пересадить меня поближе, на более почетное место – допустим, за второй пульт. Зная вашу порядочность, а порядочность в жизни важнее всего, я надеюсь… буду вам благодарен, сколько буду жить… – Пересядьте за второй пульт. Свои обещания, Гурский, я выполняю. Но я не обещаю вам долголетие.

18 Ну вот, ты сидишь напротив меня и натренированными пальцами одной руки перебираешь странички моего паспорта – взад-вперед, взад-вперед. Ты расслаблен, как все немецкие пограничники, все твои движения нарочито небрежны; время от времени, не глядя в сторону, ты перебрасываешься шутливыми фразами с коллегой из соседней кабинки, но я уловил твой взгляд в момент, когда я двинулся к окошку из общей очереди. Ты научен сканировать мое состояние: нервничаю? 17

Роман Кофман Пасторальная симфония

цессы – подчас я ощущал, как под внешне спокойной океанской зыбью образуются мощные вихри, вскипают жерла подводных вулканов и давно затонувшие корабли вновь шевелят усами своих орудий.

Проза

спокоен? изображаю спокойствие? опасен?.. Опять шутка – в сторону коллеги. Мне нравится, что ты умеешь шутить на рабочем месте, охраняя священные рубежи Отчизны. Таких пограничников в других странах не сыщешь. Восточные твои коллеги, например, скучны беспредельно. Сидят пятнадцатилетние на вид японочки или кореяночки, о чем-то тебя коротко спрашивают на языке, который кажется им английским, затем, не дожидаясь ответа, ставят штамп и экономным жестом робота возвращают паспорт. Ничего волнующего. Самые отвратительные пограничники – в американских аэропортах. Если вам не случалось наблюдать причудливую смесь высокомерия и развязности, купите билет в Нью-Йорк или Чикаго. Постарайтесь при этом не попасть на чернокожего: он мстит за прапрадедушку, привезенного в Америку в трюме. (Где тогда был паспортный контроль?) О русском пограничнике злые языки говорят: пограничный столб с глазами. Но это несправедливо. На самом деле он необычайно одарен: ему достаточно одного взгляда, чтобы понять: ты едешь в Россию, чтобы красть здешних детей, насиловать здешних женщин, фотографировать обувные фабрики и плюнуть в суп Путину. А если твои документы в полном порядке, это всего лишь еще одно свидетельство тщательной работы ваших спецслужб… Ты отдаешь мне паспорт и на прощание вновь коротко сверлишь меня взглядом. Ну, и что ты высверлил? Что я тоже вижу тебя насквозь? Я вижу, как осточертело тебе сидеть в этом вольере, как ждешь момента, чтобы упасть за руль и умчаться в сторону дома, поболеть под пиво за какой-нибудь Менхенгладбах или Гельзенкирхен и наконец, не дойдя до спальни, задремать в домашнем кресле под увеличенной фотографией деда. Вот отсюда мне интересно. Твой дед. На нем – зимняя военная форма. Точно не знаю, но, думаю, рядовой. Закрою глаза – и увижу его, будто в кадре кинохроники, в заснеженном окопе. На экране – подрагивающие цифры: «1943». Ноябрь. Камера движется вправо. Снег. Перелесок. Снова снег. Заснеженный окоп. Мой восемнадцатилетний брат… Будь все проклято! 18

– Господин Эммерих, вы не могли бы отодвинуть свою миску чуть подальше – от нее несет уж очень несвежим… – Конечно, конечно, милый пан Свитек, простите меня. Я кое-что припрятал еще с утра, но этот зной… Утром, знаете ли, есть не могу, в половине пятого меня никогда не будили. Горничная поднималась ко мне в восьмом часу, когда взрослые уже собирались к столу… – А для меня пять часов – как раз время привычное. Корова была уже подоена, и я гнал ее в поля. А заодно прихватывал соседских – тетушка Хирш, как овдовела, просила присмотреть за ее рыжей, а портной Цадикович пасти корову стеснялся… Очень странный был этот Цадикович. – Пан Свитек, а могу я спросить, что бывало у вас на завтрак? – Пожалуйста, не надо об этом. Меня подташнивает. Я очень голоден. И потом, эта ваша миска… – Но гляньте: ночь на исходе. Скоро дадут есть… А вечерами, кстати, я привык пить только чай с фруктами или с пирожными. Я заигрывался в саду и не всегда слышал колокольчик к ужину. Maman сердилась, а папе было все равно, он меня почти не замечал. Мама, между прочим, не доверяла горничной, и чай заваривала сама. Я любил, знаете какой – шалфей, анисовое семя и мята. Потом, когда я вырос, стал добавлять еще высушенные цветы ромашки и каркаде. – Это что – попугай? – Бог с вами, пан Свитек! Это очень вкусно, не знаю, как вам объяснить. На латыни – ибискус, завтра после репетиции запишете, очень рекомендую… Это было чудесно: чай получался золотисто-желтый с такими муаровыми бликами, а сервиз – и чашки, и сахарница, и сливочница, и блюдца, и ручки ложечек с эмалевыми панно – все было опутано золотой паутинкой по бледно-зеленому фону… Это было так красиво! Сервиз был мейсенского фарфора, почти прозрачного; отец подарил его maman на десятилетие свадьбы. Я помню, мама сказала: «А я хотела фарфор от Розенталя!» – и папа обиделся и неделю с ней не разговаривал. Он и так с ней мало разговаривал… – Эй, там, наверху! Я не могу вас любезно попросить заткнуться?! Завтра репетиция, как-никак! А послезавтра… Кто знает, что будет послезавтра?

Роман Кофман Пасторальная симфония

Проза

– …К чаю подавали чернику со сливками – я такой крупной больше никогда не видел, а по пятницам – пирожные. Лопатка для пирожных была с серебряной ручкой, а сама – из пожелтевшей кости… Пан Свитек, простите. Не плачьте. Не надо плакать. Скоро рассвет, нам дадут есть.

20 Немецкий идеализм странным образом уживается с точно очерченным в понятийном пространстве чувствамисимволами. Немецкая любовь die Liebe существует мощно, властно и автономно, не подкрашенная полутонами, не обремененная оттенками – так же, как ненависть, преданность, зависть, нежность, обида; все страсти человеческие переживаются как таковые, они узнаваемы с полувзгляда. Чередование, сопоставление сталкивание этих очищенных от примеси чувств-символов – и есть жизнь. Предметы и явления в немецком образе мышления и чувствования являются именно тем, чем они названы – и ничем иным; отсюда – глубина философского и чувственного переживания, но отсюда и его категоричность, очерченность и исчерпаемость. Может быть, отсюда, от недостатка полутонов, чувственного «сфумато» в реальных ощущениях – неразделенная соседями по культурному полю тяга к мифам, всяческим мечам Зигфрида и кольцам нибелунгов? Это мы, обладатели «загадочной славянской души», ворочаем своими чувствами, как неподъемными каменными глыбами, неспособные определить, где граница между черным и белым, грешным и праведным, ложью во спасение и убийственной правдой; мы трепещем, когда одно переходит в другое и, спасаясь ищем объяснения своим метаниям в исторических катаклизмах, во взаимосвязях реальных событий с чувственными переживаниями. Отсюда – страсть к эпическому, очеркам нравов и конечном счете, к нравоучениям. Поэтому немецкий писатель пишет «Коварство и любовь», а русский – «Отцы и дети». А также «Историю города Глупова» или вовсе циклопическое – «Война и мир». 20

Он возник, как гром в солнечный день, как Санта Клаус в сонной детской, как медаль, доставленная в забытый Богом госпиталь. Шумный, седой, с огромными распахнутыми глазами, с такой же распахнутой белозубой улыбкой, в шотландке, взмокшей под мышками, с цветами и бутылкой шампанского. – Мой друг Йоганнес позвонил из Киева и велел поздравить вас с днем рождения! Меня зовут Кнут. Йоганнес сказал, что у вас принято приходить без предупреждения! С этой минуты мгновенно и безальтернативно он стал неотъемлемой деталью пестрого мозаичного панно «Германия: природа и типы». А также сердечным другом, преданным фанатом и вообще, одним из лучших немцев. Большой и легкий, в яркой одежде, с глуховатым улыбающимся голосом, он возникал неожиданно и незаметно исчезал, никогда себя не навязывая и не требуя ответных порывов. Он мог раствориться на месяцы в безвестии, но о его появлении в городе я узнавал, обернувшись на репетиции в пустой зал, где в полумраке задних рядов матово светилась его улыбка. Умная природа в своем стремлении к завершенности явлений наделила Кнута красавицей-женой – одной из тех редких женщин, чья пронзительная красота с годами не блекнет, а, напротив, приобретает еще большую наглядность и неоспоримость, и, будь Кнут более сурового нрава, эту пару можно было бы назвать «Кнут и Пряник». Но мы не будем обыгрывать имя Кнута. Во-первых, он слишком добр, а, во-вторых, в иерархии юмористических жанров каламбуры расположены на последнем месте. Должен предупредить: если кто-нибудь посчитает Кнута простачком, то фатально ошибется. Среди прочих занятий, Кнут побывал спичрайтером председателя бундестага, а в другое, довольно длительное время определял культурную политику одного из крупных общегерманских телеканалов, так что ваша энциклопедическая осведомленность может при общении с ним обнаружить множество изъянов. Кроме того, не вздумайте при нем кичиться своим благородным проис21

Роман Кофман Пасторальная симфония

Проза

хождением, потому что он огорошит вас, как сделал однажды со мной, когда между прочим, невзначай, на полуулыбке своим глуховатым голосом сообщил, что по отцовской линии восходит к шведской королевской династии. Но вы еще более удивитесь, если узнаете, что по другой генеалогической ветви наш Кнут является родственником… Владимира Ильича Ленина! Правда, слава Богу, не кровным. Просто сестра его прапрадедушки вышла замуж за прадедушку Марии Ильиничны – одного из тех Бланков, чей внук переселился в Российскую империю. На ее, империи, беду и погибель. Конечно, вины Кнута в том, что его дальняя родственница Мария родила, в отличие от своей библейской тезки, не Спасителя, а террориста, никакой нет, и родство это почемуто вызывает немотивированный хохот, но немецкие корни русской революции, о которых злонамеренно твердят злопыхатели, находят в личности нашего Кнута еще один, хотя и косвенный, аргумент. Но я придерживаю до времени еще кое-что, о чем Кнут и не догадывается. Если он и вправду родственник шведских королей (а не верить Кнуту – это то же, что не верить самим королям), то я найду подходящий момент и сообщу ему вот что. У всем известного шведского короля Карла XII (Полтавский бой, «богат и славен Кочубей», ранение в ногу, Мазепа и пр.) был некий внучатый племянник герцог Карл-Фридрих. Вы спросите: ну и что? А то, что этот самый Карл-Фридрих был папашей русского императора Петра III и дедушкой Павла I, а также, как вы уже поняли, пра-пра-пра-прадедушкой последнего русского царя, погубленного по приказу своего дальнего родственника. Кому, скажите, кроме Кнута, удалось бы стать одновременно родственником В. И. Ленина и Николая ІІ? 22 Благословенный край! Грозы прекращаются, будто по команде неведомого церемониймейстера – мгновенно и радостно, и тут же яростное солнце ощупывает цепкими прохладными щупальцами землю – от горизонта до горизонта; 22

23 – Левее, левее, доктор Прицль! Чуть ниже… Вот здесь, в районе правой лопатки… Ах, хорошо! И больно, и хорошо! У вас, помимо всего, талант массажиста, хотя, честно сказать, я бы предпочел для этой процедуры молоденькую стажистку. Не обижайтесь…

Роман Кофман Пасторальная симфония

и благодарная земля, вздохнув, тянется ему навстречу. Грозы будто и не было, лишь Рейн необычно шумлив и тороплив, словно спешит сбросить лишние воды в далекое, невидимое с самого высокого холма, море. Иду вдоль липовой аллеи. На душе беззаботно: в сегодняшнем концерте я – слушатель. Излучая скромность, усядусь где-нибудь на балконе; в публике, однако, это не останется незамеченным. Дамы в партере будут подталкивать своих мужей, кивая на балкон. Я буду слушать концерт расслабленно и благосклонно, так же благосклонно поприветствую дирижера, он будет хвалить мой оркестр, и вечер будет долгим и замечательным. – Добрый вечер, господин генеральмузикдиректор! – обогнав меня, притормозила велосипед красивая, ослепительно седая и если не молодая, то вовсе еще не пожилая женщина. Она – глава социал-демократической фракции в городском совете. – Вы, конечно, тоже в концерт? Прекрасно! Вы знаете, я сегодня очень волнуюсь… – Вы волнуетесь? Но почему? – Ну как же, ведь первый валторнист заболел, и его заменит господин Гревельс всего лишь с одной репетиции! Ужасно, ужасно… – вздохнула социал-демократическая функционерша, она же – замечательная красавица, и покатила дальше на велосипеде в своем черном вечернем платье. Благословенный край! Край, где политик: а) вечерами отправляется в симфонический концерт; б) едет при этом на велосипеде; в) знает, что существует такой музыкальный инструмент валторна; г) осведомлен о том, что валторнист перед концертом заболел и – самое главное – д) его это волнует! Трижды благословенный край!

Проза

– Вы сказали, герр комендант, «и больно, и хорошо». Меня всегда интересовала взаимосвязь боли и наслаждения, я даже хотел сделать ее темой диссертации, но мой тогдашний руководитель профессор Фаульхабер зарубил эту идею, назвав тему опасной и далеко идущей. Ах, с каким удовольствием я ему отомстил, когда через год был введен – единственный из аспирантов – в комиссию по чистке университета от расового мусора! Его в список не включили, но я-то знал, что его сестра замужем за евреем… Вот так не больно? А так? Ну, прекрасно… – Знаете, доктор Прицль, а взаимосвязь между болью и наслаждением действительно существует. Когда кто-то испытывает боль, я испытываю наслаждение!.. Погодите, дайте отсмеяться, не массируйте! – Ах, какое было время! Как стремительно мы взлетели! Вы не поверите, герр комендант, но я побыл ассистентом всего четыре месяца; но только надел на рукав свастику, все встало на свои места! – Да, мой доктор, есть что вспомнить… Немецкий дух преодолел вековую лень! Все с ума посходили от фюрера! – Было много забавного, герр комендант… Перевернитесь на спину… У нас в городе существовал союз слепых. Так вот, на общем собрании было решено исключить из союза всех евреев. Вы представляете эту картину: ворочая бельмами, одни слепцы исключают других – уморительная сцена!... Герр комендант, а давно ли у вас эта боль? Где вы растянули мышцу? – Переусердствовал. Люблю иногда поработать плетью… Слушайте, Прицль, как эти дирижеры выдерживают? Машут рукой день за днем, год за годом – и рука не отваливается! Вы посмотрите на нашего старикашку: еле стоит, не сегодня – завтра сам, без газа, отправится к своему пархатому богу, а что руками выделывает?! И никакого массажа не просит! А то, доктор Прицль, может, вы его обслужите?.. Ой, погодите, вы и посмеяться не даете!.. – Ах, герр комендант, у вас удивительное чувство юмора… Ну вот и все. Поберегите правую руку, она нужна фюреру. Я могу идти? – Останьтесь. Рюмочка коньяку? – Именно рюмочка, не больше. Я, знаете ли, во всем ценю умеренность. Здоровье фюрера!.. Вот мой коллега из Аушвица доктор Менгеле – он меры не знает. Ставит какие-то опыты,

24 Не спорю, смотреть на огонь – занятие увлекательное и смиренное. Что еще гипнотизирует? Снежные горы, звездное небо, бескрайнее море и прочие общеизвестные приманки. А вот для меня – и это с детства – нет ничего более завораживающего, нежели рассматривание географической карты. Не отрываясь, могу вглядываться в нее, узнавая и удивляясь, восхищаясь прихотливостью ее кровеносных сосудов и сухожилий, уединенностью и тайной перекличкой озер, городов и горных вершин… А уж топонимика! Непознаваемость или, напротив, наглядная практичность географических названий! Вас волнует имя Гвадалахара? А Невиномысск? Какой красивый светлоглазый человек дал имя городу Монтевидео? И какой бурундук в сером костюме назвал свой город Нефтеюганском? Вас не огорчает, что десятки городов, чьи имена когда-то неверно перевели, так и остались калеками – вроде Дублина, Буффало или целого штата Кентукки? Да и Техаса, кстати… А бывает, что сами хозяева, лишенные всякого эстетического чутья, коверкают имена собственных городов и стран. Кому ударило переименовать звонкое, как индийский ситар, и пахнущее благовониями чудесное «Бирма» в какоето, прости Господи, коровье «Мьянма»? А датчане вообще

Роман Кофман Пасторальная симфония

что-то вырезает, пересаживает, впрыскивает, вытягивает – черт знает что. И все на живом материале! Это уж слишком. Должно же быть какое-то сострадание, брезгливость, в конце концов!.. Нет, копаться в органах – это не мое. Меня больше привлекает психология, если хотите – философия смерти. Ужасно нравится ваша идея: поставить оркестр у входа в газовую камеру, пусть играют для входящих. Мы-то привыкли к тому, что музыка звучит после смерти, а пускай звучит перед исчезновением – это должен быть очень волнующий, возвышенный момент! Но я бы пошел дальше. Мне было бы интересно наблюдать, как музыканты будут играть перед тем, как самим войти в камеру – что изменится в их игре, какие краски появятся, какие исчезнут? Это стало бы, я уверен, самым глубоким моим исследованием в области человеческой психики!.. Здоровье фюрера!

Проза

наш элегантный Копенгаген издевательски дразнят «Кобенхавн»! Просто Бог знает что! Кстати, вы замечали, возможно, что города, как и люди, могут иметь отрицательную привлекательность? То есть бывают и совершенно неприемлемые варианты, и причину при этом выяснить невозможно. Мне бы не хотелось жить, скажем, в Чебоксарах, Бухаре, Лодзи или Загребе. А также в Семипалатинске. Почему – не знаю. (Город Электросталь, конечно, не обсуждается…) Но есть имена, одновременно пугающие и влекущие. И дело тут не в самих именах (но и в них тоже), а в шлейфе полувоспоминаний, полуассоциаций, полудогадок, полупредчувствий! Таков Тегеран, такова Манила, Гавана, таков Берлин. При этом Гавана странным образом отсечена в сознании от Фиделя, а на слово «Берлин» не откликаются эхом «рейхсканцелярия», «план Барбаросса», «маршал Жуков»… Зато воскресают черно-белые офорты немецких экспрессионистов, черный юмор эмигрантских повестей Алексея Толстого, черный Джесси Оуэнс на олимпийском стадионе-36, черно-белая роскошь трофейных фильмов… Берлин отпугивал и манил, грозил и звал. А может быть, влекло подспудное самоубийственное желание заглянуть в преисподнюю, в ту черную точку на дне провала, откуда воскурился дымок будущего апокалиптического пламени? И вот он – Берлин. Улыбчивый, зеленый, космополитически приветливый, пронизанный солнцем, неторопливый, совсем не «столичный». Русская речь за спиной. Турецкая – вокруг. И я спрашиваю вас: было или не было? Приснилось?.. …Берлин – это турецкие детишки, играющие в жмурки среди каменных кубов мемориала Холокоста. Никакого политического подтекста. Просто пастораль. 25 – Вы тоже там натерпелись? – спросил Горбачев и, положив мягкие пальцы на мою кисть, участливо заглянул мне в глаза. Во взгляде его темных – или показавшихся мне темными из-за игры света и тени на уставленной столами тер26

Роман Кофман Пасторальная симфония

расе, – несколько отстраненных глаз я прочитал тот оттенок сочувствия, который присущ людям, привыкшим общаться с большим скоплением народа, отчего всякие проявления чувств, адресованные только одному человеку, кажутся неумелыми: либо невнятными, либо, напротив, чрезмерными. Вопрос мне показался неясным: где «там», почему «натерпелся» и главное – почему «тоже»? Но я на всякий случай кивнул скорее утвердительно, нежели неопределенно: мысль о том, что любой другой ответ означал бы, что Горбачев имеет обо мне неточное представление, – а это, естественно придаст ситуации неловкость, – эта мысль была для меня недопустимой. Рядом со мной, почти полностью обернув в мою сторону торс, более полный, чем ожидалось, сидел человек, изменивший карту мира. Таких людей на Земле совсем чуть-чуть, и взглянуть на них даже с дальнего расстояния почитают удачей… Горбачев продолжает держать меня за руку, и я задаю вопрос, который вряд ли войдет в анналы дипломатического искусства: – А как вы, Михаил Сергеевич? Как настроение? Первый Президент Советского Союза, понизив голос, отчего его певучий баритон приобретает еще большую бархатистость, доверительно произносит: – Вы знаете, беспокойно как-то. У нас там черт знает что творится! Он отодвигает в сторону рюмку с коньяком, поднимает указательный палец (этот жест мы помним по телевизионной картинке) и продолжает: – Но все еще впереди! Вот увидите! Опять неясно. Что впереди? На что надеется этот немолодой, но еще не потерявший сходство с портретами человек, которого собственный народ, глумясь, отставил в сторону, вместо того, чтобы нежить, холить и славословить? Зато нежит его и лелеет народ германский, и вид у него холеный и не заброшенный, и в глазах – уверенность и назидание, как в те славные времена великого перелома – не того, фальшивого, когда другой генсек, лицо кавказской национальности, согнул страну пополам, изувечив ей спинной мозг, а перелома действительно великого.

Проза

Только что закончилась официальная часть, где Горбачев поведал о Международном Зеленом кресте, в котором он – вдохновитель и глава. Нарядная публика потянулась по зеленой лужайке к зеленым столикам; бургомистр представила меня гостю, и тот, радуясь бывшему соотечественнику, усадил меня рядом с собой, на место переводчика. Переводчик, по виду бывший сотрудник минимум трех разведок, вынужден был уйти за соседний стол, откуда ревниво поглядывал на нас, не забывая при этом потягивать коньяк. Потерпите, товарищ подполковник, или кто вы там по чину, – я не задержусь около вашего шефа. «Подале от царей – будешь целей!» – давно выпавшую из обихода пословицу я усвоил всерьез. Однако я все еще за столом номер один; Горбачев повествует еще о чем-то, а скорее ни о чем, обращаясь уже как бы не ко мне, а к воображаемым массам. Я смотрю в гладковыбритое, миловидное, совсем не государственное лицо и в который раз пытаюсь и не могу понять, как этот странный человек, внушительно, как всегда, вещающий о чем-то неясном для себя самого, сумел сделать фантастический подарок человечеству, развалив глиняное пугало с ядерной бомбой, а заодно и сделанную из его ребра сожительницу ГДР – страну невиданного спорта, дешевого ширпотреба и всенародного стукачества. Не знаю, опомнится ли Россия, но в историю Германии вы, Михаил Сергеевич, уже вписаны – рядом с ее пророками и поводырями. 26 – Перестаньте терзать эту музыку! Вы ничего в ней не поняли! Ваша жизнь висит даже не на волоске, а на паутинке, но вам – скучно! Вы играете монотонное, надоевшее, бесконечное упражнение! Но это «Сцена у ручья», а не у станка! Бетховен – не нудный репетитор; всем кажется, что он рисует акварельными красками, а он истекает нежностью! Он лирик, понимаете? Лирик, кровоточащий лирик! Он больший лирик, чем ваш Шопен, пан Крушиньский, или ваш Шуман, герр профессор Арнштамм! Да, да, да, вас учили, что он неотесанный бунтарь или, черт по-

27 – Позвольте погреться у вашего очага? Передо мной возник странный субъект с одутловатым круглым лицом, масляными глазками, масляной же улыбкой на неестественно растянутых губах и любовно прилизанными от виска к противоположному уху маслянистыми волосами. Если бы не майка с надписью «Я люблю Путина», его можно было бы принять за ожившего приказчика эпохи Гиляровского. Не дождавшись ответа, он водрузил на стол поднос с бокалом пива «кельш» и тарелкой, рискованно перегруженной закусками. – Я видел, как вы общались с этим христопродавцем Горбачевым. Судя по тому, что вы обошлись без переводчика, а этот раздувшийся от немецкой похлебки хлыщ не владеет ни одним языком, включая русский, вы, видимо, русскоязычный журналист? Или просто русский? – Да, – коротко ответил я – подсознание подсказало ответ, не предполагавший длительного развития разговора. Но не тут-то было. – Позвольте представиться: Христофоров, член исполкома движения «Русское вече», почетный есаул казацкого войска, – он похлопал себя по бокам, как если бы майка имела карманы. – Визитку, к сожалению, презентовать не могу… Невыносимо созерцать, как эти тупые немцы облизывают своего благодетеля! «Созерцать невыносимо, а хлестать пиво дармовое от Михаила Сергеевича – с нашим удовольствием…» – подумал я и не удержался: – А чем же вам Горбачев не приглянулся? – Как же это, чем? Этот фальшивый коммунист, купленный немцами и сионистами, развалил великую империю, ко29

Роман Кофман Пасторальная симфония

бери ваших учителей, интуитивный философ, и вы напускаете на себя умный вид и внушаете то же самое своим ученикам. Но здесь, в «Сцене у ручья», вы оскандалились! И вся ваша ученость полетела к чертям! Она слетела с вас, как омертвевшие листья с первым дуновением ветра! Вы до сих пор ничего не поняли! Но времени у вас больше нет. Die Zeit ist um!

Проза

торую кровью и потом наши православные правители строили – по кирпичику, по кирпичику столько столетий! Это как называется? Мой незваный гость раскраснелся, ковырнул вилкой в зубах, помолчал и миролюбиво добавил: – Да ладно, пусть живет! – А вы, простите, зачем в Германии? Давно ли? – я почемуто занервничал, и это было неприятно. – Да вчера прилетели. Я тут с двумя ребятами; они как приняли в самолете, так вторые сутки спят. – А чем здесь занимаетесь? – Так, хожу, изучаю… Ладно, вы человек, видно, серьезный, я вам вот что скажу… – Христофоров отхлебнул пива. – Раньше везде думали, что враги государства Российского – сплошь евреи и большевики. Теперь наше движение – ну, не все, а только те, кто во главе, – стратегическое понятие поменяли. Евреи, выяснилось, вроде бы толковые ребята, их можно для великой цели временно использовать. А вы не еврей ли случайно? – Случайно еврей. – Ну, вот я и говорю, с ними можно, если не в разведку, то хотя бы в мозговую атаку… А большевики – они, хотя царя нашего батюшку порешили, зато потом много толкового наработали. Возьмите нашего Путина – чем не большевик? Но это пока, а время придет – и царем сделаем! – А немцы тут при чем? Сюда-то вы зачем? – Вы не спешите. Политика – дело неспешное, тут обдумывать надо. В «Русском вече» есть мозговой центр, там сидят и думают башковитые ребята. Вот они и рассудили, что главная опасность Отечеству – отсюда, из развитых стран, из Америки, Германии, Англии… Все они на нашу святую Русь зарятся! – А скажите, в вашем мозговом центре доктор есть? – Это вы к чему? – Ну, работа трудная, умственное напряжение, и все такое… – Да нет, там все путем, ребята выносливые. Вот и послали нас посмотреть, что и как, велика ли угроза… 30

Роман Кофман Пасторальная симфония

– А вы немецким владеете? – Вот тут слабинка. Три класса у меня. «Гитлер капут» знаю, для них достаточно… Они сами-то – ни на каком, кроме своего убогого. Не то, что наш царь православный Николай Александрович, вечная ему память – четырьмя языками разговаривал: английским, французским, немецким и еще зачем-то датским. Я в журнале читал. – У него был еще один иностранный… – Это какой же? – Русский! – В каком смысле? – В том смысле, что ваш царь-батюшка, его императорское величество Николай II был немец! – То есть? – Немец стопроцентный. Ну, не стопроцентный, одна сто двадцать восьмая русской крови в нем была. И все – слышите? – все российские императоры были немцы! Последний русский был Петр I – и на том конец! Член исполкома поставил бокал на стол и застыл. А я, рассвирепев (честно говоря, без всякой серьезной причины), сел на любимого конька, и остановить меня было невозможно. – Значит так, запоминайте: император Петр III был сыном Анны Петровны, дочери Петра I и Екатерины – то есть, наполовину немки. А батюшкой его был герцог Карл-Фридрих Гольштейн-Готторский. И звали вашего Петра III простым русским именем Карл-Петер-Ульрих, и был он уже на 3/4 немец. Это понятно? И от него пошло-поехало. Женился он на стопроцентной немке Софье-Фредерике-Августе АнхальтЦербстской, которую ваше казацкое воинство знает как Ека терину ІІ, а также Великую. Повторяю: Софья-ФредерикаАвгуста Анхальт-Цербстская! Цербс-тска-я! И сын их Павел I был уже немцем на 7/8. Это понятно? И, поскольку все последующие императоры женились исключительно на немецких принцессах – пересчитать или вы мне, серьезному человеку, верите? – следовательно, все цари были немцами. Ладно, перечислю: Павел I женился на принцессе Вюртембургской, Александр I (в нем уже 1/16 русской крови) – на принцессе прусской Шарлотте, и так далее… Так что, господин Христо-

Проза

форов, Россией, по которой вы так тоскуете, и которая маломальски двигалась к светлому капиталистическому будущему, мудро и рачительно руководили немцы. Немцы и немки! Герры и фрау! Ура, казачество! Шашки наголо! Мой собеседник ошеломленно молчал. Губы его шевелились: он не то молился, не то повторял корявые имена немецких принцесс. 28 Становится прохладно, хотя солнце еще не село – оно зависло над стрельчатой кромкой дальнего леса, будто раздумывая, нырнуть ли за горизонт, оставив нас с господином Андервельтом одних в бескрайнем, источающем медово-лимонный запах, поле. Под ногами – пружинистость едва протоптанной тропинки. Мы больше молчим, изумленные, как написал бы настоящий писатель, молчаливым величием природы. Скамейка возникает как раз в тот момент, когда ноги начинают чувствовать, помимо величия природы, ее необъятность. Аккуратная, недавно подкрашенная, поставленная на безупречно ровную плиту из прессованного ракушечника, скамейка посреди поля, на едва заметной тропинке – что это? – Как это может быть? – спрашиваю я у спутника. – Мы любим свою страну, – говорит господин Андервельт. Меня почему-то задевает и сам ответ, и будничная интонация, с которой произнесены совсем не будничные слова. Но еще более неуютно как раз оттого, что это меня задевает. – Кстати, можно я буду откровенным? – Андервельт тихо и беззлобно чему-то смеется. – Почему вы, русские, так любите говорить о любви к Родине? Никто – ни мы, немцы, ни испанцы, ни американцы, ни японцы, ни австралийцы или африканцы, – никто столько не извещает мир о любви к своей родине. Об этом беспрестанно пишут ваши писатели, в этом клянутся ваши политики, вы не можете без Родины жить, «ах, меня через две недели невыносимо тянет домой, я не представляю, как можно без Родины…» – и так далее, в разных вариантах. Может показаться, что вам больше нечего и некого любить! 32

29 Накинув на плечи светло-голубой тонкошерстный свитер и утонув в плетеном кресле на открытой террасе своего дома, господин Андервельт стал похожим на Ханса Христиана Андерсена, Ивана Александровича Гончарова, а также на члена Политбюро Николая Михайловича Шверника. И стал более благодушным. – Вы обиделись на меня за «любовь к Родине»? Не обижайтесь. Согласитесь, что эта любовь сродни любви к женщине: чем больше кричишь о ней на перекрестках и площадях, тем меньше в нее верится, да и женщине от такой любви мало радости… Господин Андервельт продолжил свой монолог естественно и без нажима, будто и не было получасовой паузы, когда 33

Роман Кофман Пасторальная симфония

– Но, господин Андервельт, что в этом плохого? – я скорее промямлил, нежели возразил. И тут моего спутника прорвало. – Это от вашей любви к Родине она превратилась в огромную мусорную свалку? От этой беспримерной любви у вас вонючие лестницы и загаженные туалеты, а по улицам бродят стаи беспризорных собак, которые не умирают лишь потому, что их подкармливают беспризорные дети? Это от бьющего через край патриотизма ваши мужчины часами толкутся у пивных ларьков, прежде чем явиться, шатаясь, к своим женам? Это от любви к Родине вы, русские, уничтожили своих лучших мужчин и женщин? Тут я попытался напомнить, что я, в общем-то, не совсем чтобы и русский, и к России имею косвенное касание, хотя и в моей гордой и независимой Украине, как, кстати, и в Германии, тоже не все благоухает, и что в последний раз слова о любви к Родине я произнес вслух при приеме в комсомол… Но тут солнце опрокинулось в черный лес. Из ближнего яра, куда оно, впрочем, и не заглядывало, повеяло сыростью, и мы отправились назад по едва распознаваемой полевой тропинке, и еще о чем-то переговаривались, хотя больше молчали.

Проза

мы шли, каждый при своих мыслях, по полю, ставшему вмиг прохладным, и в мире воцарилась тишина, какая бывает при заходе солнца или перед грозой. Эту тишину не нарушил даже неправдоподобно низко летящий самолет, неожиданно возникший над нами. В полном молчании, включив прожектора, он зорко нацелился на видимую только ему посадочную полосу укрытого за пологим холмом аэродрома. – Но, знаете ли, наша, чисто немецкая любовь к Родине, которая начинается с любви к своей клумбе под окном, сыграла с нами злую шутку. Вы наблюдали, как немцы обхаживают свои клумбы? – Я видел результат. – Вот-вот, вы не обнаружите там ни соринки, цветы стоят лепесток к лепестку, как на рекламной картинке, все сорняки выдернуты, будто их и не бывало не только здесь, но и в ботаническом атласе. Вот на этой идеалистической любви к чистоте своей клумбы, своего хутора, своего города, своей нации эти негодяи и сыграли. Объявив евреев сорняками нации, нацисты попали в точку. – Кто сорняки – Бруно Вальтер, Фейхтвангер, Эйнштейн? – Конечно! Сорняки бывают красивыми, и чем ярче они цветут, тем легче их обнаружить. Они будто сами просятся под нож! Нацисты задели нерв, который заставляет едва созревших девушек, вместо того, чтобы целоваться со своими мальчиками, маршировать при свете луны и с оргиастической пеной на губах клясться в любви к фюреру. Этот больной нерв превращает провинциального школьного учителя в изверга, который стреляет в затылок ребенка на глазах матери или насилует мать на глазах ребенка… Мы, немцы, тихие обыватели, интроверты и идеалисты, сжигали на площадях горы книг, как сжигают по весне сухие листья, оскверняющие наши безупречные клумбы…. Господин Андервельт отпил глоток кофе, легко – неожиданно легко для своих лет – поднялся с кресла и включил фонарь, осветивший сад: весь в орешнике и уходящих в темноту кустах дикой ежевики. – А где же ваша клумба, господин Андервельт? – спросил я после паузы. 34

30 Распоряжение № 114 (27) По KZ лагерю Хассенау (Хосинь) 22.04.1944 около 17.00 в лагерь прибывает генералфельдмаршал Клаус Хорст для вручения мне «Железного Креста за заслуги перед Рейхом», которым наш фюрер счел возможным отметить мой скромный вклад в общее дело избавления от врагов германской нации. В связи с этим: 1. На работы вывести только заключенных блоков 2 В6 и 7А. Остальные остаются в бараках. 2. Очередную отправку транспорта в Аушвиц отложить на сутки. Отобранных на газацию временно поместить в лазарет. 3. Для женских блоков обеспечить внеочередную баню. 4. Оркестру выдать новый комплект одежды. Порядок в лагере по категории А1. Расписание церемонии: 17.00 Оркестр играет марш. 17.05 Приветственная речь генерал-фельдмаршала Клауса Хорста и вручение ордена. В момент вручения: Вступление к III действию оперы «Лоэнгрин». 17.15 (примерно) Моя ответная речь. По окончании: кода из «Путешествия Зигфрида по Рейну». 17.30 (примерно) Фуршет для личного состава.

Роман Кофман Пасторальная симфония

– Мой отец погиб где-то под Новгородом. Там есть молодежный клуб «Поиск», мы переписываемся – я все еще надеюсь найти его могилу, если она, конечно, существует. Вряд ли, сами понимаете… Если найду – посажу у себя цветы. Вот здесь, посмотрите – хорошее место для клумбы: солнце до заката и орешник защищает от ветра.

Проза

Оркестр играет польки, вальсы и чардаши. (Репертуар подать на утверждение сегодня к 20.00) Женам личного состава быть в вечерних платьях. Комендант KZ Хассенау (Хосынь) Оберштурмбанфюрер фон Шеель

31 – Дорогой маэстро, уважаемые дамы и господа, дорогие гости! Я имею честь и большое удовольствие вручить от имени президента господина Келера орден «Крест за заслуги перед Федеративной Республикой Германией первого класса» замечательному… Гости посольства, приняв на разогрев шампанского, с подобающим случаю умильным выражением лиц внимали послу, который излагал мою биографию, выучив ее со всеми подробностями наизусть. Протокол требовал перевода с немецкого на украинский, что удваивало неторопливое течение речи. А гости, не отключая почтительные улыбки, уже посматривали в сторону уставленных закусками столов; известный оппозиционный журналист уже дважды сглатывал слюну. Всеобщее внимание привлекла кульминационная мизансцена, когда посол привинчивал к моему пиджачку элегантный, сверкнувший красной эмалью крест. Засуетились телеоператоры, гости оживились и зааплодировали, а оппозиционный журналист провозгласил: «Воистину, нет пророков в своем отечестве!» – после чего аплодисменты даже чуть усилились. Правда, несколько важных мужчин из высоких кабинетов, наоборот, прекратили аплодировать и насупились. Пришлось сглаживать неловкость. – Господин посол, – сказал я, используя интонацию № 14 («Сдержанный пафос»), – здесь кое-кто хочет вызвать во мне обиду на собственную страну, которая якобы не нашла нужным отблагодарить верного слугу за многолетний труд. Заявляю: это злонамеренная неправда. Я замечен родной страной: 22 апреля столько-то лет назад мне вручили медаль «В ознаме36

32 Переломив пополам свою тощую плоть Дон Кихота, приближается на велосипеде Эрих фон Вальтрауд. Благородная седина, обустроенная «под ежик», и еще более благородное происхождение не могут приукрасить грустную реальность: фон Вальтрауд – слабейший из моих скрипачей. Но вы, конечно, знаете, что во всех уголках земли профессиональную немощь принято компенсировать общественной активностью. Барон фон Вальтрауд ведет учет занятости в группе скрипок и следит за тем, чтобы никто из коллег не поработал в течение года на час меньше других… Широко улыбаясь, машет рукой Юрген – приветливый ясноглазый трубач. Он мал ростом, но когда по прихоти партитуры доводится ему солировать, он будто взлетает над оркестром и парит, парит над ним, пока тема не уходит к валторнам или виолончелям. А вот и его напарник, красавец Лешек. Профиль польского шляхтича безупречен; фас подводит: следы простонародных застольных слабостей не скрыть. Долго паркуется серый «Ауди». Вяло открывается дверь и заторможено, как в замедленной съемке, сначала колено, затем 37

Роман Кофман Пасторальная симфония

нование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина»! Поначалу награда озадачила: ведь 100 лет исполнилось не мне, а Ленину, – наградили же меня. Однако я успокоился, узнав, что такой же медалью награждено все трудоспособное население страны! И теперь главное: сегодня, когда вы вручаете мне высокую немецкую награду, тоже 22 апреля – день рождения все того же Владимира Ильича. Это значит: Ленин всегда со мной! Переводчик честно переводил, хотя и был несколько рассеян: видимо, в уме уже составлял отчет для своего начальства… Прием продолжался в непринужденной обстановке. Хорошо шли канапки с твердым сыром, виноградом и оливками, струнный квартет играл Моцарта, другой журналист, ярый украинский националист, рассказал мне несколько свежих еврейских анекдотов.

Проза

крупная лысая голова обозначают пожилого македонца Илию. Вот он, тяжело вздыхая, извлекает из багажника скрипичный футляр и, слегка подгибая колени, плетется ко входу. Губы его шевелятся – скорее всего, он чертыхается по-македонски или по-немецки: уже лет двадцать, по рассказам, он грозится бросить оркестр, чего все ждут, не скрывая. Наблюдать, как он лениво и даже с долей брезгливости водит смычком, уже невыносимо. Но Илия все не уходит. Не играет и не уходит. Со стороны Рейна приближается златокудрая и громоздкая Урсула с альтом наперевес, благодаря выдающейся тыльной стороне похожая одновременно и на Европу, и на похитившего ее кентавра. Осторожно, как-то бочком семенит почти пенсионер, но еще вполне боеспособный скрипач Раду. Он нервно поглядывает на часы и вообще выглядит затравленным. Чтобы постоянно предъявлять дирижеру и коллегам свою неподвластную возрасту свежесть, он обычно играет громче всех. По-русски понимает, но не признается. Шумно дыша, окрыленный развевающимся плащом подобно Нике Самофракийской, спешит Бричкин – упрямый и категоричный беглец первой волны. Отстав когда-то от поезда, увозившего молодежный оркестр в Москву – в Москву! – он дремал в углу привокзального сквера, пока толстая немка в полицейской форме и с револьвером на бедре не попросила его предъявить паспорт. Через неделю он сыграл вариации «Рококо» перед строгой комиссией и ревнивой виолончельной группой и получил место, еще через год жестко объяснялся по-немецки, и с тех пор два десятка лет держит в страхе администрацию оркестра, борясь против нарушения прав музыкантов и капиталистической эксплуатации в целом. Из белого мини-вэна выпорхнули три невесомые узкоглазые скрипачки – для качественного оркестрового продукта приправа из японок-кореянок-китаянок обязательна. Эти проворные, как ласточки, и по-самурайски отчаянные девочки без возраста безжалостно теснят рыхлых немок, бесцветных голландок и невнятных француженок. Как обычно, опаздывает Отто – вздорный, сумасбродный и скандальный толстячок. Вот он, обливаясь потом, застывает, воз38

Роман Кофман Пасторальная симфония

девает глаза к небу, глубоко вдыхает утренний воздух, настоянный на запахе скошенной травы, затем склоняет упрямый лоб, напоминая не то тореро, не то – скорее – быка, и устремляется ко входной двери. Взорвется ли он сегодня, начнет ли демонстративно складывать свой кларнет из-за того, что в зале жарко, холодно, влажно и сухо одновременно? Простим бедного: от Отто ушла жена, оставив его заботам троих маленьких детей. А вот и трогательная Ребекка – молчаливая американка, затерянная где-то в недрах альтовой группы. У нее тихий глуховатый голос; стоя за пультом, я чувствую на себе спокойный взгляд ее коричневых глаз, обрамленных уютными мохнатыми ресницами. Как-то, в первые репетиционные дни с неведомым еще оркестром, я отчаянно закашлялся за пультом. Течение музыки прервалось в самом деликатном месте, пауза затягивалась – оркестр отстраненно-вежливо ожидал продолжения. А Ребекка (имя я узнал позднее) поднялась, подошла, лавируя между оркестрантами, к дирижерскому пульту и протянула мне спасительный леденец с легким привкусом малины. Те, кто знаком с нравами музыкальных, театральных, балетных и иных замкнутых иерархических групп, не станут отрицать: это был поступок! Часы на Ремигиус-кирхе пробили 9.45. Всем пора бы сидеть на своих местах, настраивать инструменты и повторять неудобные пассажи. С этим строго. Но некоторые, вижу, не торопятся… Ах, как хороша Сильвия об руку со своим контрабасом! Она ведет его, как ведут под уздцы коня, и контрабас, как живой, неспешно следует рядом, согласно мотая головой. Но еще прекраснее Сильвия играющая! Девушка с веслом, мадонна с младенцем, рабочий и колхозница – тоже выдающиеся композиции, утверждающие женскую значимость, но женщина, играющая на контрабасе – идеальный символ эфемерности мужского всевластия. Взгляните на Сильвию: она нежно обнимает партнера за шею, затем, когда мелодия уходит ввысь, она буквально обвивает его своими прекрасными обнаженными руками – то есть, на первый взгляд, демонстрирует покорность, преданность и ласку… Но ведь на самом деле она на нем играет! Не слушайте убогого циника, который уточнит:

Проза

«она его пилит»! Неправда, она именно играет – любую мелодию, по своему желанию или по обязанности. А он, как ни важничает фигурой и басом, всего лишь озвучивает все, что задумала наша Сильвия. Жаль мне Иржи с его впалой грудью, лихорадочным румянцем и тревожным блеском в красивых глазах. Ему трудно дышать, и, когда играем оперы, он, случается, покидает душную оркестровую яму, а возвращаясь, одними глазами просит прощения. Мы с ним редко беседуем. Он сказал: «Я хочу домой, в Брно. Но теперь уж все равно». Я, конечно, его веселю, рассказываю смешное… Без пяти десять. Ноев ковчег полон. Пора на весла. 33 – Ну что, фрау Раабе, нравится вам место, где служит ваш муж?.. Гауптман Гетцке, скажите музыкантам, пусть полчаса отдохнут. А этот последний чардаш больше не играть: в нем мелькает что-то еврейское! – Я в восторге, герр комендант! В тылу шушукаются о каких-то ужасах, но ведь это чушь! Какой порядок, какая продуманность! Какая гуманность, в конце концов: муж говорит, что на газацию отправляют только самых бесполезных… А этот оркестр! Вот уж не ожидала здесь услышать живой оркестр, да какой! – Я ими очень доволен, фрау Раабе. По правде говоря, некоторых из них мне жаль, хотя самовольничать мне, конечно, никто не позволит… Оркестр действительно превосходный – видимо, в предчувствии конца музыканты играют как-то особенно выразительно… Кстати, фрау Раабе, не хотите ли послушать что-либо из ваших любимых опусов? Лично я обожаю «Грезы» Шумана… Гауптман, приведите из 8-го барака мальчишку – такой кудрявый, на скрипке играет… Ах, пусть меня Бог простит, но как хорошо, что генерал-фельдмаршал мгновенно укатил – можно расслабиться… Этот мальчишка такой красивый и белокурый, клялся, что немец. Пришлось, извините, фрау Раабе, спустить штаны… – Разумеется, герр комендант, разумеется… – Эй, как тебя зовут, я позабыл? – Яцек…

Надо говорить: «Яцек, господин комендант»! Яцек, господин комендант. Умирать хочется? Не хочется. Надо говорить: «Не хочется, господин комендант»! А впровсе равно. «Грезы» Шумана знаешь? Знаю, господин комендант. Играй…

– Почему вы молчите? Герр комендант, почему вы молчите? Откройте глаза! – О чем можно говорить после такой музыки? Божественная – иначе ее не назовешь!.. Что за дьявольская ирония: этим неполноценным существам бывают подвластны глубины нашего искусства – непостижимо! Ты почему застыл – как тебя? – Яцек, Ицик, Шмуцик?.. Марш отсюда!.. – Герр комендант, меня восхищает ваше преклонение перед классической музыкой! – Но по-другому быть не может! Музыка – одно из сильнейших проявлений немецкого духа! Она нас очищает, она – вечное стремление к идеалу… Когда через месяц–два в нашем лагере будут, наконец,, установлены газовые камеры и нам не придется более отправлять транспорты в Аушвиц (это несносно хлопотное занятие), оркестр будет играть что-нибудь возвышенное – те же «Грезы» Шумана или «Листок из альбома» Вагнера – у входа в камеру для очередной партии. – Я знаю, герр комендант, мне муж говорил об этом. Я нахожу эту идею высокогуманной, не говоря уже о художественном эффекте… Кстати, а где мой муж, куда он исчез? – Ваш муж никуда не исчез, милая фрау Раабе. Можно, я буду называть вас просто Элизабет? Так вот, очаровательная и соблазнительная Лиззи, ваш муж, штандартенфюрер Раабе, нажрался, как свинья, и я спрятал его от глаз генералфельдмаршала Хорста подальше, а именно – на складе униформы для заключенных. Сейчас снова начнется танцевальная музыка, но мы удалимся: я бы хотел, Лиззи, показать вам, как живет скромный солдат фюрера, оберштурмбанфюрер фон Шеель, а для вас просто Ульрих… – Какой вы милый!

Роман Кофман Пасторальная симфония

– – – – – чем, – –

Проза

34 Директор оркестра с утра рассеян. Он ходит, уставясь в пол, на вопросы отвечает не мгновенно, как обычно, а немного помолчав, и иногда даже переспрашивает… Мне ясно: у него неприятности средней тяжести. При крупных он молчит, смотрит сквозь собеседника, беспрерывно что-то записывает крупным женским почерком и, улучив час-полтора, уезжает на велосипеде в горы. Мелкие же неприятности он переживает усмехаясь: он оживлен, разговорчив и вообще пребывает в хорошей форме. – Что-то случилось? – как бы между прочим спросил я. Лаурентис, бывалый оркестровый волк, оберегал шефа от плохих новостей и по своей инициативе никогда ими не делился. Неприятность оказалась необычного свойства. Повод был забавным и даже анекдотичным. Но сначала напомню одну из примет концертного житьябытья в славное советское время, когда скрипачи, пианисты и другие солдаты идеологического фронта мужественно несли культуру в народ. Народ же вяло сопротивлялся, и бывало, что залы – увы! – оставались незаполненными. Опытные администраторы, для которых дурное настроение артиста при виде пустых стульев – недопустимое уязвление достоинства, звонили в воинскую часть. Немедленно прибывало подразделение – строем, правда, без автоматов, котелков и боезапаса. Это были, возможно, самые передовые воины, но, скорее, наоборот – командиры отправляли в филармонию самых провинившихся, потому что всем известно: спать сидя крайне неудобно. Зал заполнялся до отказа. Это вносило в атмосферу концерта некий новый аромат (поднималось ли при этом настроение артистов – вопрос другой)… Так вот, изредка и в нашем, вполне успешном концертном зале случалось какое-то число непроданных билетов. И тогда директор отправлял их (по символичной цене) – нет, не в воинскую часть, а в… синагогу. Оттуда билеты распространялись в еврейской общине, и, как вы понимаете, результативность этой акции была не ниже, а, может быть, даже выше, 42

Роман Кофман Пасторальная симфония

чем давал советский опыт с привлечением вооруженных сил. Но оказалось, что в городе не одна синагога, а две, причем, как вы правильно догадались, конкурирующие. Доподлинно неизвестно, какие теологические нюансы разделяли прихожан, да это и не важно, потому что и те, и другие глубже и искреннее всего веровали в ежемесячную социальную помощь. Для нашей истории важно другое: та, другая синагога льготные билеты не получала, и прихожане были лишены возможности почти даром посидеть в концертном зале – в костюме, который в последний раз надевался на прощальном ужине при выезде из СССР. Поскольку же заповеди советовали не желать осла и жены ближнего своего, но, в целом, не отменяли чувство ревности, прихожане пошли испытанным в прошлой жизни путем: обратились в «вышестоящие органы». Тут уместно заметить, что городские власти в этих краях ко всему относятся предельно серьезно и вмешиваются в коллизии, гораздо более мелкие, чем жалоба синагоги на симфонический оркестр. И власти рассудили: версия, подозревающая директора оркестра, массивного арийца, в симпатиях к одному из разветвлений иудаизма, безусловно, отпадает. Стало быть, либо коррупция, либо, в лучшем случае, ее мягкая форма – «амиго-афера», то есть предпочтение без достаточных формальных оснований, или, проще говоря, приятельская услуга с обоюдной выгодой! Бедный Лаурентис каким-то образом от суровых властей отбился, обе синагоги стали получать дешевые билеты в равных количествах, а мне было смешно… А потом стало грустно. Если бы тому офицеру СС, который в дни Бабьего Яра стащил моих бабку и деда с чердака и вывез расстреливать, ктонибудь сказал, что пройдет не так уж много лет и внучек этих громко молящихся стариков будет в самом сердце Германии повелевать немецким оркестром, а он, офицер, еще живой, с ненадежными коленками и слезящимися глазами, будет покупать абонемент на концерты этого самого внучка – в третьем ряду, чтобы лучше слышать, а нераскупленными билетами

Проза

будут угощать синагогу, он бы расчувствовался и отпустил моих бабушку и деда домой. 35 Рассвет запаздывает. На часах – без пяти пять, но в городе полумрак. У входа в дешевый бар гогочут два молодых турка – приземистые, с преждевременными животиками и густо набриолиненными, иссиня черными волосами. С ними – волейбольного роста проститутка, красивая немка, натуральная блондинка с голубыми пьяными глазами. На исходе ночи в городе удивительная акустика – можно переговариваться через квартал. Квадратные равнодушные дома гулко отражают возгласы, визги и хохот интернационального трио; мне их не обойти: я спешу к первому автобусу, который умчит меня в аэропорт. Ускорив шаг, я прошу группу расступиться. «Хеллоу, герр Кофман!» – глубоким контральто приветствует меня проститутка и приветливо машет рукой, пока я не сворачиваю за угол. Искусство овладевает массами. Масса турок, между тем, овладевает немками. 36 – Мсье Лилиенталь, как вы относитесь к идее маэстро пропустить 3-ю часть, то есть оставить симфонию без скерцо? – По мне, Гурский, скорее бы все закончилось. Я уже с трудом держу валторну, а она, как вы знаете, самый важный инструмент в оркестре… – А вы, герр Арнштамм? – Знаете, господин Гурский, я нахожу эту идею наивной и даже опасной. Эти эсесовцы, черт их возьми, слишком хорошо разбираются в музыке. Все может плохо закончиться. – А вы думаете, все может закончиться хорошо? – Не хочу об этом думать. Не хочу сойти с ума. Если надо будет умереть, я хочу уйти в полном сознании, чтобы мысленно

– Друзья мои, я изменил свое решение. Мы не станем пропускать скерцо! Мы сыграем его так, как никто из вас его не играл, и никто из этих животных его не слышал! Только что привезли небольшую партию – человек двести, из Голландии. Есть новости: Красная армия в трехстах километрах. Дело двух-трех недель, мои любимые!

37 Красные глазки, пышные рыжие усы и треугольные уши этого контролера я вижу всегда, когда идет дождь. Это самодовольное чудовище возникло в вагоне, когда я, уютно полулежа в кресле, расслаблено наблюдал, как обильный дождь хлещет по окнам экспресса. На табло светилась увлекательная цифра 304 км/ч, и я тщетно пытался вспомнить школь45

Роман Кофман Пасторальная симфония

попрощаться с детьми… Но, с другой стороны, вы правы: играть «Веселое собрание крестьян» для наших палачей – это, как бы сказать… – Почему вы сказали «вы правы»? Я ничего не утверждал, а лишь поинтересовался вашим мнением. – Да-да, конечно… Кроме того, я думаю, что скерцо у нас не получится. В нашем положении… – Ну, а вы, мсье Лилиенталь, вы все-таки имеете свое мнение или нет? – Я не помню, о чем вы меня спросили… И вообще, прекратите меня допрашивать! – Я спросил: как вы относитесь к идее маэстро пропустить скерцо? – А как вы, Гурский, относитесь к тому, что вас называют стукачом? – Герр профессор Арнштамм, вы слышали, что было сказано? После освобождения я немедленно обращусь в суд и попрошу вас засвидетельствовать дословно… Сегодня 14 апреля, половина восьмого. – Мы предстанем перед судом вместе. И раньше, чем ты думаешь, ничтожество! – Господа, прошу вас, успокойтесь… Нам нечего делить. Вот идет маэстро, мы спокойно все обсудим…

Проза

ную формулу, по какой можно вычислить угол скольжения дождевых капель по оконному стеклу. – Гутен морген! Ваш билет, пожалуйста! – Будьте добры, – отвечая улыбкой на улыбку, я протянул бумажный квадратик, щедро усеянный цифрами. Утро начиналось замечательно, я залпом пил простейшую радость, которую дает путнику укрытие от дождя. Добавьте к этому чувство особой надежности, когда об огромной скорости узнаешь не по тряске вагона и взвизгиваниям спутников, а лишь по знакам на табло. Но особая гордость грела меня оттого, что я впервые победил в единоборстве с перронным автоматом, выдающим билеты. Вы знаете этих роботов-кровопийц, которые, прежде, чем выдать билет, задают вам сто вопросов. Вы тычете пальцем в их чувствительную сенсорную грудь, и вам кажется, будто вас проверяют на детекторе лжи. Однако, как я уже сказал, мне удалось довести диалог с ненавистной железной будкой до конца, и из ее нутра выпала желанная бумажка – будто автомат плюнул на прощанье. – Ваш билет, пожалуйста, – повторили рыжие усы. – Я уже дал, – все еще учтиво, как положено иностранцам, ответил я, хотя в область поджелудочной железы уже вполз холодный червяк. – Это не билет. – А что это? – Это квитанция об уплате. – Но именно эту бумажку выдал мне автомат! – Правильно. Сначала выдается квитанция, а потом сам билет. Надо было подождать. – Я этого не знал. Простите. – Я вам верю. Но вы должны купить билет. – Я уже купил. Я уплатил деньги, и у вас в руках квитанция! – Но нет самого билета. – Хорошо, я не подозревал, что должна выпасть еще одна бумажка, но разве не достаточно, что в кассу железной дороги уже ушли мои девяносто шесть евро? – Для кассы достаточно, для меня – нет. Мне нужен билет. 46

38 – Веселая история! – сказал Манфред. – А знаете, что сказал Гете о немецких законах? Он сказал: если в Германии соблюдать все законы, то не хватит времени их нарушать! Закинув голову, Манфред заливисто захохотал. У него привычка – хохотать или по-детски хихикать в самые неподходящие моменты. Седой пушок на юношеской голове, юношеские, всегда улыбающиеся серо-голубые глаза, юношеская нескладная худощавая фигура – из этого состоит Манфред Остен, крупнейший немецкий гетевед, юрист, дипломат, музыкант, философ и вдобавок – председатель Общества друзей оркестра. Позади Япония, позади Австралия, где, не оставляя дипломатический пост, он играл на альте в местном симфоническом оркестре. Оставил он и почетную должность президента Фонда Гумбольдта, и теперь наслаждается свободой, выезжая изредка на театральные премьеры, философские дискуссии и встречи с друзьями. Живет наследник Гумбольдта, Гете, а также Леонардо в скромном домике на окраине города. Интерьеры его украшены японскими раритетами, 47

Роман Кофман Пасторальная симфония

Контролер смотрел на меня немигающими красными глазками. Серыми, голубыми и карими – смотрели соседи по вагону. – Скажите спасибо, что я не оштрафовал вас за безбилетный проезд. Пожалуйста, с вас девяносто шесть евро за билет и еще четыре за то, что покупаете его в поезде. У вас наличные или карточка? – Но я еду один и не намерен покупать два билета. У контролера, который от скуки уже, кажется, засыпал, в голосе появилось подобие металла: – Вы уважаете закон или нет? Я закон не уважал. Но купил еще один билет. Красноглазый представитель закона двинулся вглубь вагона, а мне жаль было сотню евро, будто у меня отобрали родовое имение или алмазные копи. Дождь за окном был отвратителен, вагон стало потряхивать, пассажиры были на редкость неприятны. А некоторые даже уродливы.

Проза

полки забиты до потолка томами Гете и о Гете, улыбчивая жена готовит по-немецки ароматный кофе и дважды в неделю исчезает со скрипкой на какие-то загадочные репетиции никому не известного любительского оркестра… – Ну скажите, Манфред, за что меня подвергли в поезде жестокому моральному террору и нанесли невосполнимый финансовый урон, дважды изъяв девяносто шесть евро, на что можно было купить сотни коробок спичек? Меня обвинили в неуважении к закону, при этом подразумевалась врожденная нечестность и склонность к мошенничеству. Но то, что ваша дойчебанная железная дорога дважды получила деньги за один и тот же проезд – это честно? Вы детализировали свои законы до крайней возможности, и временами это великолепно. Один закон особенно симпатичен, он имеет отношение к жизненной философии: если позади вас пристроился водитель, который едет нарочито близко, «поджимая» вас и принуждая уступить дорогу, вы считаете это серьезным нарушением и безжалостно штрафуете нахала. Прекрасно! Вы наказываете человека, опустившего стеклянную бутылку в контейнер для картона. Замечательно. Поделом негодяю! Но там, в поезде, я не был железнодорожным зайцем, я не запирался в туалете и не притворялся глухонемым аборигеном, прибывшим из Полинезии полчаса назад. Я честно заплатил за билет, пройдя через пытку электронным орудием, и предъявил квитанцию. За что? – Германия портится, – вздохнул Манфред. И почему-то снова захихикал. – Прежней она уже не будет… Давайте лучше поговорим о погоде… Ах, мой друг, Германия портится… Как-то сырым осенним утром, досматривая сны в ожидании поезда, я увидел в хмурой и по-утреннему молчаливой толпе знакомую нескладную фигуру в длинном черном пальто. Под мышкой, образуя с собственно Манфредом Остеном элегантный черный крест, покоился альтовый футляр. Поднятый воротник пальто был повязан красным шарфом, который, если не считать воспаленного глаза семафора, был единственным ярким пятном в сером пространстве. Дипломат и философ ехал куда-нибудь в Дюссельдорф или Оберхаузен поиграть с друзьями квартеты Гайдна. 48

Если честно, то немцы с русскими не ссорились. Ни во Вторую мировую, ни в Первую. И французы не ссорились – ни с немцами, ни (когда-то) с русскими. И японцы с китайцами не ссорились, и с русскими – тем более. Испанцы не ссорились с голландцами, американцы – с вьетнамцами и русские – с афганцами. Во всех случаях ссорились один-два, ну, может быть, человек по пять с каждой стороны. Причины на третий день забывались, но злоба росла. И, согласитесь, было бы честно выйти один на один, два на два, пять на пять на пистолетах, шпагах, на кулаках, при честных секундантах…. Скажем, вышли бы два бандита, Джугашвили и Шикльгрубер на нейтральную полянку, где-нибудь у Женевского озера, и в полчаса решили бы свои проблемы. Но ведь так не происходит! А происходит вот что: верховные маньяки как взмахнут рукавом, да как крикнут волшебные слова (для них, для волшебных, у Шикльгрубера всегда найдется свой Жданов, а у Джугашвили – свой Геббельс)!.. И вот уже неисчислимые стада молодых и всяких мужчин идут умирать, а Иван из-под Тюмени уже знает доподлинно, что Иоганн из Дортмунда – его личный непрощаемый враг, что им двоим на земле места нет, и один из них обязан умереть, а то и оба. А главные, те, кто поссорились, укрылись за каменными стенами и зыркают из узких бойниц острым ястребиным глазом, подсчитывая, сколько убито, сколько еще осталось. Что все это означает? А то, что и я, и вы, и все человечество безнадежно застряло в низшей стадии развития – в отличие от растений и животных: в них-то инстинкт самосохранения вмонтирован изначально. И поскольку люди ничему не учатся, а бьются той же головой о ту же стену, стало быть, низшая стадия развития – она же и высшая. Дальше – то, что раньше. Это означает нечто большее: если Земля и люди на Земле – первый эксперимент Бога, то – не будем кривить душой – опыт провален. Впрочем, не все так уныло в человеческой популяции. С годами меняется эстетика ритуалов. К примеру, боевые танцы 49

Роман Кофман Пасторальная симфония

Проза

первобытных времен эволюционировали в военные парады на главных площадях племенных стойбищ. Воины теперь не гремят черепами врагов: убийство перестало быть штучной ручной работой и давно превратилось в массовую мужскую забаву. А орудия убийства – главное, над чем колдуют самые умные люди в очках, – ах, как они изменились! Я стою на киевском асфальте, который дрожит от ползущих в строгом порядке железных убивалок. Передо мной – худощавый мужчина в нарядном светлом костюме, на плечах у него – дочка, на дочке по случаю праздника – огромный бант. Он настолько велик, этот розовый бант, что кажется, будто не его нацепили на девочку, а, наоборот, девочку подвесили к банту. К тому же он мешает ей рассматривать лица погонщиков этих изрыгающих черный дым чудовищ. Мужчина чтото поясняет дочке, из-за рычания убивалок я текст не слышу, но, думаю, он такой: «Вот эта штука, доченька, может убить пятьсот человек; эта, к сожалению, только пару десятков, а вот этой, если повезет, можно убить и тысяч десять! Помаши дяде ручкой!» А перед тем, как поползли убивалки, прошли шеренгами физически созревшие молодые люди, которых вожди племени выращивают на убой. Набедренные повязки вышли из моды, но боевая раскраска осталась – как памятка матерям: эти, в зеленом, умрут в поле, те, что в синем – в небе, а белоголубые – в море. С кем собрались воевать доблестные украинские полководцы? С Турцией? Молдовой? Может, с Россией – тоже красивый вариант! Ах, нет? Тогда незачем с угрюмым видом мастерить этот начищенный до блеска железный хлам! Угомонимся, отряхнемся и вернемся в свое естественное состояние: наденем набедренные повязки, проденем в ноздри недорогие кольца… А вот и рота барабанщиков появилась! И правильно: какие боевые танцы без барабанов?.. …Нет, все-таки, видимо, будем воевать с Россией: у них одновременно с нашим вон какой парад – и дым погуще, и барабаны погромче… 50

– Пан Свитек, вы не знаете, почему застрелился этот Раабе? – Откуда мне знать, господин Фрумкис? Обычно все новости мы узнаем от вас… – Говорят, его жена спит с комендантом… – А с кем сучке спать, как не с кобелем? – Тише, пан Свитек, ради Бога… – Мне плевать на них… Тем более, что я плюю кровью. – А может быть, ему помог сам комендант? Мне говорили, будто слышали какой-то шум – вроде ссоры… Как вы думаете, пан Свитек? – Если вы все знаете, зачем спрашивать? Мне все равно, кто из них жив, кто мертв, потому что я-то уже мертв. Я притворяюсь живым. Хочется дотянуть до концерта: кто будет играть на литаврах, если я подведу? – Да, я вижу, у вас синие губы… А все-таки, спала жена этого Раабе с комендантом или нет? – Фрумкис, боюсь, вы сдохнете, не узнав главную тайну жизни… Поэтому советую: пойдите и спросите у этого пса со свастикой: он существо деликатное, совестливое, а вы со своими седыми космами похожи на Господа Бога – он вам все и расскажет… – Пан Свитек, раз вы шутите, значит, вы еще продержитесь. Мне это не суждено… Ну, в общем… – Нет, Фрумкис, у вас дела получше. Вас на земле держит любопытство. Вы-то женаты были? – Был, пан Свитек, был… – Ну и что? Все было хорошо? – Не очень. Моя жена спала с дирижером. – Вот и надо было застрелиться… Ах, нет – вы бы не узнали, почему застрелился Раабе. – А почему, как вы думаете, пан Свитек? – Фрумкис, идите…

41 – Господин генеральмузикдиректор, я положу диктофон вот здесь, вам будет удобно? Прекрасно! Вы, я знаю, не люби51

Роман Кофман Пасторальная симфония

Проза

те говорить громко – не беспокойтесь, микрофон очень чувствителен. – У вас в Германии все очень чувствительное, господин ……………? – …………….. – Русские корни? – Совсем нет. Мой отец был горячий поклонник Святослава Рихтера, а мать – Маурицио Поллини. Переспорить друг друга они не могли, поэтому я Маурицио-Святослав. Но я представился «Святослав» – надеюсь, вам так будет приятнее… – Ваши родители – музыканты? – О, нет! Отец – водитель автобуса, а мать – социальный работник… Господин генеральмузикдиректор, кто у кого берет интервью? – Да, да, простите. Первый вопрос. –Завтра вы со своим оркестром летите в Японию. То, что вы везете туда Бетховена – это понятно. То, что гастроли завершаются 9-й симфонией – тоже предсказуемо. Но почему вы во всех городах… кстати, сколько их всего? – Токио, Осака, Нагоя, Ниигата и Саппоро – пять. – Так вот, почему вы повсюду играете наименее эффектную «Пасторальную»? Что за выбор? – Дорой Маурицио-Святослав, мы будем говорить серьезно или прогнозировать продолжительность аплодисментов? – Маэстро, нашим радиослушателям будут интересны любые ваши соображения… Кстати, вы до сих пор ее не сыграли в нашем зале, для публики, которая, надеюсь, стала для вас родной… – Видите ли, у меня к этой симфонии особое отношение. Я мечтаю ее сыграть в этом городе, на родине автора, и обязательно это сделаю. Чуть позже. Хотелось бы, чтобы автор остался доволен. – Возможно, я ошибаюсь, но у меня возникает подозрение, что вы Шестой симфонии побаиваетесь. Извините, если не так… – Что ж, тогда я скажу, что нахожу Шестую не менее, а может, и более значительной, нежели Девятая! 52

42 – А знаете ли вы, маэстро, что за пультом этого оркестра стоял Рихард Штраус? – Гюнтер Гросс, насквозь больной одутловатый ветеран с неестественно выпуклым животом, неожиданно тонкой шеей и еще более неожиданной детской улыбкой, любит говорить мне приятности. – А теперь вот стоите вы! – он радостно смеется, будто совершив открытие для себя самого. 53

Роман Кофман Пасторальная симфония

– То есть, если я правильно расслышал, «Пасторальная» значительней, чем Девятая? С ее великим финалом? – Хорошо, слово «значительная» мне тоже не нравится… Как бы вам объяснить? Все дело в том, что Девятая обращена к людям, а в Шестой мы общаемся с природой. Но природа больше людей; мы – крошечные и не самые привлекательные ее частички, и все наши рефлексии, метания и философствования – ничто по сравнению с молчанием или голосами природы. Я сказал что-то новое? – Вы сказали прекрасно, но могу ли я попросить вас говорить чуть погромче – в записи могут быть пробелы… И все же, знаменитый хоровой призыв «Обнимитесь, миллионы!» в исполнении трехсот или четырехсот человек – сравним ли он с финалом Шестой, где одинокий пастух играет на своем рожке? Для, простите, коров? – Молодой человек, результат-то разный! Этот замечательный наивный призыв уже двести лет звучит впустую! Миллионы все более разъединяются, а коровы, кстати, наоборот! – Маэстро, я уверен, что ваш ответ не оставит радиослушателей равнодушными… Вы сейчас говорите как исполнитель или слушатель? – Как слушатель. Еще раз признаюсь, что голос одинокого рожка способен мне сказать больше, чем четыреста человек, даже если они поют очень громко. – Благодарю вас, господин генеральмузикдиректор, и желаю большого успеха в Японии. Я знаю, японцы умеют слушать одинокие голоса и тишину.

Проза

Распахнутый по-детски смех переходит в стон: Гюнтеру пересадили печень, и с ней, чужой, что-то не ладится. Громко стеная, он медленно опускается в плетеное кресло у столика, выставленного на солнышко хозяином греческого ресторана. В доме напротив Оперы три ресторана: турецкий, греческий и китайский, но мы предпочитаем греческий – за нетривиальное радушие, обязательную стопочку узо и, может быть, за то, что хозяин разносит блюда наравне с официантами. – Пива мне, дорогой! – кричит Гюнтер через плечо и весело подмигивает. – Можно ли вам пиво? – осторожно осведомляюсь я. – Ах, мой маэстро, мне теперь все можно! – Гюнтер вновь смеется, его нездоровый, будто вспухший живот опасно трясется. – Я переиграл все, что можно сыграть на кларнете, и не по одному разу. Я играл с Челибедаке и не позволял ему на меня кричать. Я играл даже с Паулем Хиндемитом… нет, это был не я. Это был мой отец. Снова долгий детский смех, смех переходит в кашель, тоже долгий и надсадный, кашель – в стон. – Ах, мой дорогой, не обращайте внимания. Я в полном порядке! Мы еще с вами помузицируем! Но я хочу вам сказать: если вы оставите наш оркестр, я уйду в тот же день! Не хочу, не хочу, не хочу… Наши дирижеры не делают музыку, они делают бизнес! – Неправда, Гюнтер… – Правда, еще раз правда! Я всегда говорю правду! Из-за этого, между прочим, у меня и были неприятности с Челибедаке! – долгий радостный смех. – Я и вам скажу правду, только не обижайтесь. Хорошо? Я не уверен, что «Пасторальная» Бетховена у вас получится по-настоящему, так, как мне бы хотелось… Еще раз извините. Если хотите, я объясню, почему… – Объясните, Гюнтер. Я пока не обижаюсь. – Видите ли, мой дорогой маэстро, вы, русские, любите природу совсем не так, как мы. – Гюнтер, милый, я уже объяснял, что Киев, откуда я приехал, – это не Россия, а Украина. 54

Роман Кофман Пасторальная симфония

– Какая разница? Россия – она всюду Россия! – Погодите… Вот вы – Гюнтер, а к вам будут обращаться: Ульрих или Карл?.. – Меня можно называть как угодно… Еще пива! У меня даже печень от другого человека – Мохаммеда или Диего Гарсиа, так что я уже не совсем Гюнтер… – А что с природой-то, Мохаммед-Гарсиа? Ее можно любить по-разному? – Конечно, конечно, маэстро! Мой сын – он умер от белокровия – был профессором славистики. И мы как-то сидели за тем столиком: я, сын (его звали Марк) и его друг, русский писатель Володя. И Марк сказал… Я точно не помню, вроде того, что русские любят природу, но как бы со стороны, а мы, немцы – сами есть часть природы, так мы чувствуем, поэтому любим ее совсем по-особому… Я, конечно, путано объясняю, не умею так, как сын. Он очень красиво говорил. И весь был красивый… А женат не был, так что внуков у меня нет. Хотя, возможно, где-нибудь и есть! – долгий смех вперемежку с кашлем. – Кстати, помните, вы рассказывали, что вам влетело за бездомных собак? Я ведь тоже был с духовым квинтетом в России, и именно в вашем Киеве… –Гюнтер! – Ах да, я забыл… Но погодите, ведь тогда Киев был еще в России? Тоже нет? Ладно, я совсем запутался… Дело не в этом. В вашем городе я впервые в жизни увидел бездомных собак! Они просто лежат и греются на солнышке или бегают стаями. Мы были потрясены. Я слышал, правда, что такое бывает в Африке, но в стране, где был Давид Ойстрах?!. – Мне стыдно, Гюнтер… – Я вижу – вы не обижаетесь. Тогда скажу еще кое-что: ваши города звучат совсем не так, как наши. – Звучат? – Да, звучат… Разве вы не замечали? У вас в городах нет птиц! Гюнтер тяжело поднялся, обратил сохранившие голубизну глаза к вершинам деревьев и распростер короткие толстопалые руки. Над городом с его густым шелестом автомобильных шин, короткими звонками велосипедов, перекличками

Проза

детских голосов плотно и радостно зависло звенящее облако птичьей невидимой жизни. Хотелось молчать. – У меня есть маленький огород, по-вашему – колхоз, – Гюнтер поднял толстый указательный палец, – и я делаю из своей клубники фантастический джем. Одна банка – ваша, и поверьте, дорогой, Рихард Штраус такого джема не пробовал! 43 – Дорогой мой, сядьте, пожалуйста, поближе: мне трудно говорить лежа, а сидеть уж нет сил… Вот так хорошо. Герр профессора Арнштамм, послушайте, вы должны быть готовы заменить меня в концерте; вы ведь немного обучались дирижированию… И потом, у нас есть еще целых два дня! – Я не хочу даже думать об этом! Вам будет лучше, вот увидите! К тому же вы умеете дирижировать одними глазами! – Ах нет, милый Арнштамм, для меня все закончилось… – Маэстро, вы не можете оставить нас наедине с этими душегубами!.. – Забудьте о них. Я оставляю вас наедине с Бетховеном. – Но это еще страшнее! – Не бойтесь, мой друг. Я с ним очень скоро встречусь и попрошу быть к вам снисходительным. Давайте немного помолчим… Ну вот, пройдите завтра «Бурю» и финал, и не забудьте: чтобы финал прозвучал по-настоящему светло, вы все должны быть очень счастливы!

44 Как хорошо, что в бетховенские времена не было фото- и киноаппаратов! Разрушился бы один из мощных мифов – тех мифов-паролей, которыми перекликаемся-аукаемся мы в поисках «своих» в так называемом культурном пространстве. Поблекла бы красивая легенда о некрасивом, нелюдимом, неряшливом человеке, исподлобья глядящим сквозь столетия на своих грядущих слушателей; легенда, по которой художник и его подлинные почитатели никогда не встречаются в реальном времени. 56

45 Любимая Бася! Я знаю, что ты – Бася, но ты еще не знаешь, что ты любимая. Я увидел тебя четыре дня назад, когда вас вели в барак, а нас – на репетицию в «клуб». Ты на меня посмотрела, потом еще обернулась и замедлила шаг; тебя окликнула подруга – так я узнал твое имя. А меня зовут Яцек, и я уже четыре дня тебя люблю. Может быть, тебе неинтересно меня слушать, но ты самая красивая девушка на свете. У тебя самые красивые глаза, самые красивые волосы и все самое

Роман Кофман Пасторальная симфония

Мы бы увидели Бетховена за роялем, Бетховена за письменным столом, Бетховена с графом Лобковичем, Бетховена «в кругу друзей» (какая пошлость!). Мерцающая и дергающаяся кинопленка предъявила бы нам Бетховена за дирижерским пультом – более изящного, чем нам бы хотелось, а, может быть, даже прилизанного. А потом мы увидим ужасный снимок, сделанный лет пятнадцать спустя: на нем – старик пятидесяти с небольшим лет с неуклюже приставленной к уху слуховой трубой, похожей на раструб гигантского граммофона. Лицо у старика будет напряженным и беспомощным одновременно, рот полуоткрыт… «И это – гений? – скажете вы. – Это его музыку другой пятидесятилетний инвалид, родившийся ровно через сто лет после Бетховена, назвал «нечеловеческой»?» (Комплимент, впрочем, сомнительный, поскольку не ясно, какую музыку эстетически и этически глухой юрист Ульянов полагал «человеческой».) Нет, не хотелось бы увидеть бетховенское фото. Не хочу видеть его издателей, покровителей, соседей, непутевого племянника и даже «бессмертную возлюбленную». А особенно – зал, тускло освещенный свечами, мужчин, симулирующих внимание, и женщин с обсыпанными пудрой плечами. Во все времена – одно и то же… А что хотелось бы увидеть? Пожалуй, Шуберта, идущего за гробом Бетховена. Вена. Сильный дождь. Жизнь.

Проза

красивое. Я неплохо играю на скрипке, но у меня уже почти нету сил. Я боюсь, что послезавтра на концерте я выроню смычок, и тогда меня наутро погрузят в транспорт. Ты знаешь, я раньше этого ждал и даже хотел: скорей бы! А сейчас я очень хочу жить. Я не хочу умирать, потому что на свете есть ты. Вчера еще один раз я видел тебя во сне. Светило солнце, и твои волосы горели. Это было похоже на костер. Было страшно, и мне хотелось скорее проснуться, но я не мог, а ты все оглядывалась и оглядывалась на меня, как тогда, в первый раз. Ты очень красивая, но я об этом уже писал. Это счастье, что нам выдали карандаши, чтобы делать отметки в нотах, и я могу тебе написать. Мой сосед разрешил оторвать кусочек от «Пасторальной симфонии» Бетховена – ты, может быть, знаешь, это такая очень красивая музыка, – но это ничего: мы почти все знаем наизусть. Если случится так, что я останусь в лагере, я тебе еще напишу. А вдруг нас освободят русские или американцы, я сделаю тебя самой счастливой на земле. Ну, а если меня повезут на газ, то знай, что я пойду с твоим именем, Бася. Твой Яцек, даже если тебе все равно.

46 Сегодня нельзя нервничать. Нельзя переутомляться. Нельзя вспоминать обиды. Нельзя обижать. Нельзя наедаться до отвала. В газетах нельзя читать разделы политики и музыкальной жизни. Нельзя давать интервью. Нельзя смотреть футбольные матчи. Нельзя встречаться с друзьями, с которыми не виделись более пяти лет. Нельзя проверять банковские счета. Нельзя писать письма. Нельзя посещать врачей. Нельзя рассматривать старые фотографии. Нельзя более получаса быть за рулем. Нельзя бурно радоваться. Нельзя пристально вглядываться в зеркало. Нельзя открывать почтовый ящик. Все остальное – можно. Кое-что необходимо. Сегодня надо увидеть небо. Проследить за движением облаков. Хорошо, если облака плывут в два слоя и с разной скоростью. Вспомнить последнюю улыбку родителей. Ощутить блаженную свободу расслабленных плеч. Сделать отложенный на «когда-нибудь» звонок любящим тебя людям. Открыть наугад книгу, дремавшую на пол58

47 – Господа, осторожнее, не толкайтесь, здесь все-таки инструменты… – А вы можете чуть-чуть шевелиться? Уже была команда выходить на сцену! – Никакой команды не было, вам показалось… Чертова темнота – тут можно убиться! – Лучше убиться на сцене! – Вам не видно, в зале кто-нибудь есть? – Вы еще не забыли слово «зал»? Ах, вы ведь в первый раз… Там всегда девять человек: комендант, надзиратели и сбоку один из охранников – он до войны был директором филармонии где-то на Кубани… – Боже мой, как мы будем играть без маэстро? – Не нойте. Мы, может быть, играем последний раз… – Так кто из нас ноет? – Господа, пошли… В центре Европы прохладным апрельским вечером по дощатой сцене просторного барака невесомо движутся тени. Это профессор Арнштамм, склонный к истерике Перельмутер, поклонник Шопена пан Крушиньский, любопытный Фрумкис, господин Эммерих – любитель черники со сливками, Свитек, притворяющийся живым, стукач Гурский, белокурый Яцек, который

Роман Кофман Пасторальная симфония

ке, пробежать полстранички, не вникая в суть, а пробуя на вкус ароматную мякоть слов, наслаждаясь игрой обгоняющих друг друга смыслов, вслушиваясь в перекличку гласных, в хруст или шелест согласных. С открытым сердцем, лишь слегка подгоняя время, идти навстречу минуте, когда Бетховен, нахлобучив на лоб мятую шляпу, скажет: «Эй, кто ты там, сквозь тьму двух веков я тебя не вижу! Неужели тебе интересно то, что я нацарапал? Ведь никто еще не спросил, нет ли у меня чего-нибудь новенького! Они думают, что я глух. Да, мой слух – ни к черту, но все они, поверь, не слышат вообще… Ладно, если ты так уж хочешь – играй. Но не ищи в моей симфонии загадок. Просто играй, будто сочинил ее сам. И пусть тебе поможет Бог – должен же Он, наконец, хоть кому-нибудь помочь!»

Проза

нашел время и место влюбиться, гордый валторнист Лилиенталь и еще несколько десятков людей, обреченных стать дымом. Но через мгновение Бетховен подарит им последний глоток свободы – безбрежной, абсолютной свободы. Чуть более получаса будет длиться их вольный полет, и не будет на земле людей счастливее. Если вы любите совпадения, сообщу, что в эти минуты к воротам лагеря подошел, отдуваясь паром, доживающий свой век паровоз с четырьмя вагонами для скота. Вновь прибывшие, еще в плащах и шляпах, оглядываясь по сторонам, медленно втягивались в узкие лагерные ворота. И вот тогда над пустынным плацем, над бараками, над сторожевыми вышками и дальше, над проснувшейся по весне землей поплыли звуки бетховенской симфонии. Часть первая. «Радостные чувства по прибытии в деревню». Мелодия медленно поднимается ввысь, на те высоты, откуда не слышны земные шумы, и становятся все меньше города и озера, и уже неразличимы людские толпы, и слились в белесое марево грешники и праведники, здоровые и убогие, любимые и проклятые, и даже Джугашвили с Шикльгрубером. Оберштурмбанфюрер фон Шеель сделал глубокий вдох, откинулся в принесенном охранниками кресле и мечтательно прикрыл глаза…

Светлана Алексиевич Время second-hand Конец красного человека Главы из книги* І

… о Ромео и Джульетте… только звали их Маргарита и Абульфаз…

Маргарита К. – армянская беженка, 41 год. – Ой! Я не об этом… Не об этом хочу… Я знаю другое… Я до сих пор сплю, закинув руки за голову, привычка тех лет, когда было счастье. Я так любила жить! Я – армянка, но родилась и выросла в Баку. На берегу моря. Море… мое море! Я уехала, но я люблю море, люди и все остальное меня разочаровали, я люблю только море. Мне оно часто снится – серое, черное, фиолетовое. И молнии! молнии пляшут вместе с волнами. Любила смотреть вдаль, смотреть, как вечером садится солнце, оно к вечеру такое красное, что, кажется, шипит, опускаясь в воду. Камни, нагретые за день, теплые камни, будто живые. Я любила смотреть на море утром и днем, вечером и ночью. Ночью висели под крышами летучие мыши, и я их очень пугалась. Пели цикады. Полное небо звезд… нигде нет столько звезд… Баку – мой самый любимый город… Самый любимый, несмотря ни на что! Во сне я часто гуляю по Губернаторскому саду и Нагорному парку… поднимаюсь на * Книга готовится к печати.

Проза

крепостную стену… И отовсюду видно море – корабли и нефтяные вышки… Я никогда не забуду! Запах моря и нефти… и детские крики чаек. С мамой мы любили заходить в чайхану и пить красный чай. (На глазах слезы.) Мама – в Америке. Плачет и скучает. Я – в Москве… В Баку мы жили в большом доме… Был большой двор, во дворе шелковица росла, желтая шелковица. Вкусная! Жили все вместе, одной семьей – азербайджанцы, русские, армяне, украинцы, татары… Тетя Клара, тетя Сара… Абдулла, Рубен… Самая красивая – Сильва, она работала стюардессой на международных линиях, летала в Стамбул, ее муж Эльмир был таксистом. Она – армянка, он – азербайджанец, но никто над этим не задумывался, таких разговоров я не помню. Мир делился по-другому: хороший человек или плохой, жадный или добрый… сосед и гость… Из одной деревни… города… У всех одна национальность – все советские, все знали русский язык. Самый красивый, самый любимый праздник у всех – Навруз. Навруз Байрам – день прихода весны. Ждали праздник весь год, праздновали семь дней. Семь дней не запирались ворота и двери… днем и ночью никаких замков и ключей… Жгли костры… костры горели на крышах и во дворах. Весь город в кострах! В огонь бросали душистую руту и просили о счастье, приговаривали: «Сарылыгин сене, гырмызылыгин мене» – «Все мои невзгоды – тебе, а мою радость мне». «Гырмызылыгин мене…» Любой зайдет к любому – везде примут, как гостя, угостят молочным пловом и красным чаем с корицей или кардамоном. А на седьмой день, главный день праздника, все собирались вместе… за одним столом… Каждый выносил во двор свой стол и составляли один длинный-длинный стол. На этом столе: грузинские хинкали, армянские бораки и бастурма, русские блины, татарский эчпочмак, украинские вареники, мясо с каштанами по-азербайджански… Тетя Клава приносила свою фирменную селедку под шубой… А тетя Сара фаршированную рыбу… Пили вино, армянский коньяк, азербайджанский. Пели армянские и азербайджанские песни. И русскую «Катюшу»: «Расцветали яблони и груши… Поплыли туманы над рекой…» Наконец, время сладостей: пахлава, шекер-чурек… Мне до сих пор вкуснее их ничего нет! Лучше 62

Светлана Алексиевич Время second-hand

всех сладости получались у моей мамы. «Что у тебя за руки, Кнарик! Какое легкое тесто!» – всегда похвалят ее соседки. Мама дружила с Зейнаб, а у Зейнаб было две девочки и сын Анар, с которым мы учились в одном классе. «Отдашь дочь за моего Анара, – смеялась Зейнаб, – станем родственниками». (Уговаривает себя.) Плакать не буду… Плакать не надо… Начнутся армянские погромы… И тетя Зейнаб, добрая наша тетя Зейнаб, вместе со своим Анаром… мы убежали, прятались у добрых людей… они вытащат ночью из нашего дома холодильник и телевизор… газовую плиту и новенькую югославскую стенку… А один раз Анар встретит со своими друзьями моего мужа, и они будут бить его железными прутьями: «Какой ты азербайджанец? Ты – предатель! Ты живешь с армянкой – нашим врагом!» Меня увела к себе подруга, я жила у них на чердаке… Каждую ночь чердак открывали, кормили меня – и я снова уходила наверх, вход забивали гвоздями. Намертво забивали гвоздями. Найдут – убьют! Я вышла оттуда с седой челкой… (Совсем тихо.) Плакать не хочу… Не надо… Плакать не буду… Анар мне в школе нравился, он был красивый мальчик. Один раз мы с ним даже целовались… «Привет, королева!» – караулил он меня у ворот школы. Привет, королева! Я помню ту весну… конечно, она вспоминается, но теперь уже редко… не часто… Веснааа-а! Я окончила училище и устроилась связисткой на телеграфе. На Центральном телеграфе. Люди стоят у окошка: кто плачет – мать умерла, другая смеется – у нее свадьба. С днем рождения! С золотым юбилеем! Телеграммы, телаграммы. Вызываю Владивосток, Усть-Кут, Ашхабад… Работа веселая. Не скучная. А любовь ждешь… в восемнадцать лет всегда ждешь любовь… Я думала, что любовь приходит только раз и то, что это любовь, ты понимаешь сразу. А было смешно, получилось очень смешно. Мне не понравилось, как мы с ним познакомились. Утром я иду мимо охраны, все меня уже знали, никто пропуска не требовал: привет-привет – без вопросов. «Предьявите пропуск». – Я остолбенела. Стоит передо мной высокий красивый парень и не пропускает. – «Вы каждый день меня видите…» – «Предьявите пропуск». А я в этот день забыла пропуск, роюсь в сум-

Проза

ке – у меня никаких документов. Вызвали моего начальника… я получила выговор… И так разозлилась на этого парня! А он… у меня была ночная смена, и он приходит с другом пить чай. Надо же! Приносят пирожки с повидлом, теперь уже нет таких пирожков, вкусные, но откусывать страшно – никогда не знаешь, с какой стороны вылезет повидло. Хохотали! Но я с ним не разговаривала, обижалась. Еще через несколько дней нашел меня после работы и спрашивает: «Я купил билеты в кино – пойдешь?» Билеты на мою любимую кинокомедию «Мимино» с Вахтангом Кикабидзе в главной роли, я смотрела ее десять раз, знала весь текст наизусть. Как оказалось, он тоже. Идем и перекликаемся, проверяем друг друга: «Я сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся». – «Как я эту корову продам, если ее тут все знают?» И… началась любовь… У его двоюродного брата были большие парники, он торговал цветами. На встречу Абульфаз всегда приходил с розами – белые, желтые, красные… голубые и черные… Розы бывают даже сиреневые, как будто подкрашенные, а они – настоящие. Я мечтала… Я часто мечтала о любви… но я не знала, как может биться мое сердце, из груди рваться. На мокром пляже оставались наши письма… на песке… большими буквами «я тебя люблю!!!» и через десять метров еще раз «я тебя люблю!!!». Тогда по городу везде стояли железные автоматы с газированной водой, и в автомате один стакан на всех. Помоешь – и пьешь. Подходим – нет стакана, и второй автомат без стакана. Я хочу пить! Мы столько пели, орали, смеялись у моря – я хочу пить! С нами долго происходили волшебные вещи, невероятные, а потом перестали. Ой, я знаю это… Влюбленные все маги. Правда! «Абульфаз, я хочу пить! Придумай что-нибудь!» Он смотрит на меня и поднимает руки к небу, что-то долго-долго говорит-говорит. И откуда-то… из-за заросших травой заборов и закрытых лотков появляется пьяный человек и отдает стакан: «Кра-а-сы-вой дэвушке – не жалко». А этот рассвет… Нигде ни души, только мы… И туман с моря. Я иду босиком по асфальту… из-под асфальта туман ползет, как пар. Опять – чудо! Появляется вдруг – солнце! Свет… освещение… как в середине летнего дня… На мне мгновенно высыхает мое летнее платье, влажное от росы и ту64

Светлана Алексиевич Время second-hand

мана. «Ты такая красивая сейчас!» А ты… ты… (На глазах слезы.) Плакать не хочу… Не надо… Я не люблю плакать и петь вполголоса. И не люблю бояться. Все вспоминается… вспоминается… Но каждый раз все меньше голосов… все меньше голосов и слов… Я мечтала тогда… Да! Да! Я летала! Только… Не было! Не было у нас хэппи-энда: белое платье, марш Мендельсона, кольцо… свадебное путешествие… Скоро… очень скоро… (Останавливается.) Что-то хотела сказать… Что-то… Забываю самые обыкновенные слова… стала забывать… Я хотела сказать, что скоро, очень скоро… Меня прятали в подвалах, я жила на чердаках, я превратилась в кошку… в летучую мышь… Если бы вы могли понять… если бы могли… если бы вы знали, как страшно когда ночью кто-то кричит. Одинокий крик. Закричит ночью одинокая птица, и всем жутко. А если это человек? Я жила с одной мыслью: я люблю… люблю и еще раз люблю. По-другому бы не смогла, не вынесла. Как же – такой ужас! С чердака спускалась только ночью… шторы толстые, как одеяло… Однажды чердак открыли утром: «Вылезай! Ты спасена!» В город вошли русские войска… Думаю об этом… Я думаю об этом даже во сне – когда все началось? Восемьдесят восьмой год… На площади собираются какие-то люди, они все в черном, танцуют и поют. Танцуют с ножами и кинжалами. Здание телеграфа рядом с площадью, все на наших глазах. Облепим балкон – и смотрим. «Что они кричат?» – спрашиваю. – «Смерть неверным! Смерть!» Это продолжалось долго, очень долго… много месяцев… Нас стали отгонять от окон: «Девочки, это опасно. Сидите на своих местах и не отвлекайтесь. Работайте». Во время обеда обычно пили чай вместе, и вдруг в один день: азербайджанки сели за один столик, армянки – за другой. Одномоментно, понимаете? А я никак не могла понять, никак. До меня еще ничего не доходило… У меня любовь… я занята своими чувствами… «Девочки! Что случилось?» – «Ты не слышала? Начальник сказал, что скоро у него будут работать только «чистокровные» мусульманки». Моя бабушка пережила армянский погром в пятнадцатом году… Перед революцией… Она рассказывала… я как услышала ее голос с того света… Из детства… «Когда я была такая маленькая, как ты, моего папу зарезали,

Проза

и маму, и тетю… И всех наших овец… – Глаза у бабушки всегда были печальные. – Резали соседи… до этого хорошие люди… Вино в праздники вместе пили…» Бабушка умерла, я уже у бабушки не спрошу. Спрашиваю у мамы: «Мама, ты видела – мальчики во дворе играют не «в войну», а в «резню армян? Откуда это? Кто их научил?» – «Молчи, дочь. Соседи услышат». Мама все время плакала. Сидела и плакала. Дети тягали по двору какое-то чучело и тыкали в него палками, детскими кинжальчиками. «Кто это?» – я позвала маленького Орхана, внука маминой подруги Зейнаб. – «Это армянская старуха. Мы ее убиваем. Тетя Рита, а кто ты? Почему у тебя русское имя?» Имя мне мама придумала… Мама любила русские имена и всю жизнь мечтала увидеть Москву… Папа бросил нас, папа жил с другой женщиной, но все равно это был папа. Я отправилась к нему с новостью: «Папа, я выхожу замуж!» – «А хороший парень?» – «Очень. Но зовут его Абульфаз…» Папа молчит, он хочет мне счастья. А я полюбила мусульманина… у него другой Бог… Папа молчит. И вот… Абульфаз пришел к нам в дом: «Хочу просить твоей руки». – «А почему ты один, без сватов? Без родственников?» – «Они все против, а мне никто кроме тебя не нужен». И мне… Мне тоже не нужен. Что делать нам с нашей любовью? Вокруг творилось не то, что внутри… Не то… совсем не то… Ночью страшно и тихо в городе… Ну, как же так, я не могу так. Ну, что же такое – ужас! Днем люди не смеются, не шутят, перестали покупать цветы. Раньше обязательно кто-то идет по улице с цветами. Там целуются и тут целуются. А теперь… Те же люди… идут и не смотрят друг на друга… Чтото повисло над всем и над всеми… какое-то ожидание… Сейчас уже не могу все точно вспомнить… Менялось изо дня в день… Теперь все знают про Сумгаит… от Баку до Сумгаита тридцать километров… Там был первый погром… У нас работала девочка из Сумгаита, и вот – все после смены домой, а она остается на телеграфе. Ночует в подсобке. Ходит заплаканная… на улицу даже не выглядывает, ни с кем не разговаривает… Спрашиваем – молчит. Но когда она заговорила… стала она говорить… Я хотела ее не слышать… Не слышать! Ничего не слышать! Ну, что же такое! Ну, что же такое – как 66

Светлана Алексиевич Время second-hand

же так! «Что с твоим домом?» – «Дом разграбили». – «А с твоими родителями?» – «Маму вывели во двор, раздели догола и – на костер! А сестру беременную заставили танцевать вокруг костра… А когда убили, железными прутьями выковыривали из нее ребенка…» – «Замолчи! Замолчи!» – «Папу порубили… топором… Родственники узнали его только по ботинкам…» – «Замолчи! Прошу тебя!» – «Собирались мужчины, молодые и старые… по двадцать–тридцать человек… и врывались в дома, где жили армянские семьи… Убивали и насиловали – дочь при отце, жену при муже…» – «Замолчи! Лучше заплачь…» А она не плакала… ей было так страшно, что уже не больно… «Жгли автомобили… На кладбище валили плиты с армянскими фамилиями… мертвых ненавидели… – «Замолчи! Разве такое может быть с людьми?! Разве?» Начали мы все ее бояться… А телевидение, радио и газеты… ни одного слова про Сумгаит… Только слухи… У меня потом спрашивали: «Как вы жили? Как вы жили после всего?» Пришла весна… Женщины надели легкие платья… появились фрукты… Такой ужас… и так вокруг красиво… Понимаете? И море… Я собираюсь замуж… Мама просит: «Доченька, подумай». Папа молчит. Идем с Абульфазом по улице, встречаем его сестер: «Почему ты сказала, что она – уродина? Посмотри, какая хорошенькая девочка». – Это они так между собой перешептываются. Абульфаз! Абульфаз! Прошу: «Давай распишемся без свадьбы, свадьбу делать не будем». – «Ты – что? У нас считается, что жизнь человека состоит из трех дней: дня, когда ты родился, дня, когда ты женился, и дня, когда ты умрешь». Он не может без свадьбы, без свадьбы счастья не будет. Его родители категорически против… категорически! Не дали ему денег на свадьбу и даже не вернули тех денег, что он сам заработал. А все должно быть по обряду… по старым обычаям… Азербайджанские обычаи красивые… я их люблю… Первый раз в дом невесты приходят сваты, их только выслушивают, а на второй день они уже получают согласие или отказ. Тогда пьют вино. Купить белое платье и колечко – дело жениха, он приносит их в дом невесты обязательно утром… и чтобы был солнечный день… потому что счастье надо уговорить, а темные силы отвадить. Невеста принимает дар и благодарит

Проза

жениха, при всех целует. На плечах у нее белый платок, знак чистоты. Свадьба! День Свадьбы! С обеих сторон на свадьбу приносят много подарков, гору подарков, их кладут на большие подносы, обвязанные красными лентами. Еще надувают сотни разноцветных шаров, они несколько дней летают над домом невесты, чем больше летают, тем лучше… значит любовь сильная и взаимная. Моя свадьба… Наша… Все подарки… от дома жениха и от дома невесты… покупала моя мама… и белое платье, и золотое колечко… За столом родные невесты должны перед первым тостом встать и расхваливать девушку, а родные жениха хвалят парня. За меня держал слово мой дедушка, он закончил и спрашивает Абульфаза: «А кто за тебя нам слово замолвит?» – «Я сам за себя скажу. Я люблю вашу дочь… Люблю больше жизни…» Так он это сказал, что всем понравился. Сыпали нам под порог мелкие монеты, рис… для счастья и богатства… И там… Есть один момент… Есть во время свадьбы такой момент, когда родные с одной стороны должны встать и поклониться родным с другой стороны, а те тоже. Абульфаз встал один… как безродный… «Я рожу тебе ребеночка, ты не будешь один», – подумала я. Клятвенно. А он знал, я давно ему призналась, что в юности тяжело болела и врачи вынесли приговор: рожать мне нельзя. Он и на это был согласен – только бы нам быть вместе. Но я… Я решила – рожу. Пусть даже сама умру, но ребёночек-то останется… Мой Баку… …море… море… море… …солнце… солнце… солнце… Не мой Баку… …дверей в подъезде нет, большие дыры от дверей завешены кусками целлофана… …мужчины… или подростки… я не запоминаю… бьют – убивают кольями (где они их нашли в городе?) женщину… она лежит на земле без звука. Люди увидят – сворачивают в другую сторону… Где милиция? Милиция исчезла… ни одного милиционера на улице… Абульфаза дома тошнит. Он добрый, очень добрый. Но откуда взялись те… там, на улице…? 68

Светлана Алексиевич Время second-hand

…навстречу нам бежал человек весь в крови… пальто, руки в крови… в руках длинный кухонный нож, которым зелень режут… У него было торжественное… может, даже счастливое лицо… «Я его знаю», – сказала знакомая девочка, с которой мы стояли на остановке и ждали автобуса. …что-то во мне тогда исчезло… чего-то во мне больше нет… …мама уволилась с работы… ей опасно было ходить по улицам… ее узнавали сразу… А меня нет… При одном условии – никаких документов с собой не брать. Никаких! Абульфаз встречал меня после работы, мы шли вместе, никто не подозревал, что я – армянка. Но любой мог подойти и потребовать: «Покажи паспорт!» …русские бабушки… «Прячьтесь. Уходите», – предупредили соседи, русские бабушки. Молодые русские уехали, бросили квартиры, хорошую мебель. Остались бабушки… добрые русские бабушки… …а я уже беременная… Я ношу под сердцем ребенка… Резня в Баку продолжалась несколько недель… одни говорят так, а другие говорят, что больше… Убивали не только армян, убивали и тех, кто прятал армян. Меня прятала моя азербайджанская подруга, у нее семья – муж и двое детей. Когда-нибудь… Клянусь! Я приеду в Баку, приеду со своей дочкой и приду в этот дом: «Это – твоя вторая мать, доченька. Я тебя родила, а она тебя спасла». Шторы толстые, ну, как одеяло… Как пальто, такие шторы. Это специально пошили, из-за меня. Ночью я спускалась с чердака… Говорили шепотом… со мной надо было разговаривать… Все понимали: со мной надо говорить, чтобы я не онемела, не сошла с ума. Не потеряла ребенка и не завыла ночью… Как собака… Я помню наши разговоры… хорошо помню… Весь день сидела на чердаке и перебирала их в памяти. Я – одна… Полоска неба узенькая… через щель… …остановили на улице старого Лазаря и стали бить… «Я – еврей», – просился он. Пока нашли паспорт, искалечили… …убивают за деньги и просто так… особенно ищут дома, где живут богатые армяне…

Проза

…в одном доме убили всех… самая маленькая девочка залезла на дерево… Они ее, как птичку… Ночью плохо видно, долго не попадали. Злились… целились.. Упала им под ноги… Муж подруги был художник. Я любила его картины, он рисовал женские портреты и натюрморты. И я помню, как он подходил к книжным полкам и стучал по корешкам: «Надо все сжечь! Сжечь! Я больше книгам не верю! Мы думали, что добро победит – ничего подобного! Удивлялись Достоевскому – очень уж он темный! Да, эти герои всегда тут! Среди нас. Рядом! «Я не понимала, о чем он говорит, я девочка – простая, обыкновенная. В университете не училась. Умела только плакать… вытирать слезы… Я долго верила, что живу в самой лучшей стране, среди самых лучших людей. Так нас в школе учили… А он переживал страшно, переживал это очень тяжело, и у него случился инсульт… его парализовало. (Остановилась.) Помолчу… Подождите… (Продолжает.) Вошли в город русские войска, и я уже собиралась домой… Он лежал, одна только рука у него немного шевелилась… И он меня обнял этой рукой: «Всю ночь я думал о тебе, Рита, и о своей жизни. Много лет… всю жизнь я боролся с коммунистами… А теперь у меня сомнения: пусть бы нами правили эти старые мумии, цепляли друг другу очередные Звезды Героев, а мы не ездили бы за границу и не читали хорошие книги, не ели пиццу – пищу богов. Но та маленькая девочка… она осталась бы жива, никто бы ее не подстрелил… Как птичку… И ты не сидела бы на чердаке, как мышь…» Скоро он умер… через короткое время… Тогда многие умирали, умирали хорошие люди. Не могли все это перенести… На улицах везде русские солдаты… военная техника… Русские солдаты… они же молодые… в обморок падали от того, что увидели… У меня восьмой месяц беременности… Скоро рожать. Ночью мне плохо, звоним в «Скорую помощь» – там услышат армянскую фамилию и кладут трубку. В роддом тоже не взяли, ни по месту жительства… нигде… Открывают паспорт и сразу – мест нет. Мест нет! Никуда и никак, никак. Мама нашла старую акушерку, русскую женщину, которая когда-то у 70

Светлана Алексиевич Время second-hand

нее роды принимала… давным-давно… Нашла она ее где-то в поселке на окраине города. Звали ее Анна… Отчества не помню… Раз в неделю она приходила к нам домой, наблюдала за мной и говорила, что роды будут тяжелые. Схватки начались ночью… Абульфаз побежал ловить такси, дозвониться не смог. Таксист приехал и увидел меня: «Что – армянка?» – «Она – моя жена». – «Нет, я не поеду». Муж заплакал… Достал кошелек и показывает деньги, всю свою зарплату: «На… Я тебе все отдам… Спаси мне жену и ребенка». Мы поехали… поехали все… И мама с нами тоже. Поехали в поселок, где жила Анна, в больницу, где она работала на полставки. Подрабатывала к пенсии. Она уже ждала нас, и меня сразу положили на стол. Рожала я долго… семь часов… Рожали мы вдвоем: я и азербайджанка, а там была одна подушка, и эту подушку отдали ей, у меня из-за этого получились разрывы, я очень низко головой лежала. Неудобно. Мама стояла у дверей и смотрела… ее гнали, она не уходила… А вдруг подменят ребенка… а вдруг? Все могло быть… все тогда могло быть… Родила я девочку… Принесли мне ее один раз, показали и больше не несут. Другим матерям (азербайджанкам) дают детей кормить, а мне – нет. Ждала я два дня. А потом… по стеночке… держась за стеночку… я доползла до комнаты, где лежали дети. Ни одного ребенка нет, только моя девочка лежит, а двери и окна – настежь. Потрогала я ее, она горит, вся горячая. Как раз пришла моя мама… «Мама, забираем ребенка и уходим. Ребенок уже больной». Дочка долго болела. Лечил ее старый врач, он был давно на пенсии. Еврей… Но он ходил и помогал армянским семьям. «Армян убивают за то, что они армяне, как когда-то убивали евреев за то, что они евреи», – говорил он. Был очень-очень старый. Дочке дали имя Ира… Мама решила, что пусть будет русское имя, оно защищает. Абульфаз первый раз взял ребенка на руки и заплакал… у него дрожали руки… Был счастлив, я помню его счастье. У него в это время болела мама… Он стал часто уходить к своим родственникам… Возвращался от них… я не найду слов… каким он возвращался. Возвращался к нам чужим… с чужим лицом… Я, конечно, пугалась. В городе уже было полно беженцев, это те азербайд-

Проза

жанские семьи, которые бежали из Армении. Бежали они… с голыми руками, без вещей… они бежали точно так же, как армяне из Баку… И рассказывали все то же самое… Ой! Ой, все то же самое… Про Ходжалу, где был азербайджанский погром… Как там армяне убивали азербайджанцев – выбрасывали женщин из окон… отрезали головы… мочились на мертвых… Мне ни один фильм ужасов теперь не страшен! Я столько всего видела и слышала… столько всего! Я не спала ночами… думала-передумала – надо уезжать. Уезжать надо! Ну, так же нельзя, я не могу так. Бежать… бежать, чтобы забыть… А если бы стерпела – умерла… я знаю, что умерла бы. Первая уехала мама… следом папа со своей второй семьей. За ними – мы с дочкой… Уезжали по подложным документам… с паспортами на азербайджанские фамилии. В аэропорту люди спали на полу месяцами – нет билетов, а когда я вошла в самолет, я увидела – половина салона занята картонными коробками с цветами. Бизнес! Бизнес процветал! Рядом со мной сидели молодые азербайджанцы, они всю дорогу пили вино и говорили, что уезжают, потому что не хотят убивать. Не хотят идти на войну и умирать. Девяносто первый год… Война в Нагорном Карабахе… Эти ребята… они откровенно признавались: «Мы не хотим лечь под танк. Мы не готовы». В Москве нас встретил двоюродный брат… «А где Абульфаз?» – «Прилетит через месяц». Собрались вечером родственники… Все меня просили: «Ты говори, говори – не бойся. Те, кто молчат, начинают болеть». Через месяц я начала разговаривать, а думала, что уже не буду. Не буду нигде и никогда. Я ждала… и ждала… и ждала… Абульфаз приехал к нам не через месяц… и не через полгода, а через семь лет. Через семь лет… Семь… А-а-а-а… ждать… жить… Чтобы жить… Для этого надо… хотя бы тоненькую ниточку найти… и держаться. Держаться изо всех сил. И вот… и вот… Просто утро… еще одно утро… Он вошел в квартиру, обнял нас с дочкой. Стоит. Он стоит… еще стоит в прихожей, и я вижу, как он медленно-медленно… на моих глазах падает. Через какую-то минуту уже лежал на полу… в пальто и в шапке. Дотащили его до дивана, положили. Перепугались: надо вызвать врача – а как? У нас нет московской прописки, 72

«… и ты поверил?» «… если ты не простишь меня, то мне незачем жить…» «… и ты поверила?» 73

Светлана Алексиевич Время second-hand

нет медицинской страховки. Мы – беженцы. Пока мы так соображали, мама плакала… дочка с вот! такими глазами сидела в углу. Ждали папу – а папа приехал и умирает. В это время он открыл глаза: «Не надо врача. Не бойтесь. Все! Я – дома». Тут буду плакать… Тут я буду плакать… (Первый раз за все время нашего разговора заплакала). Этот момент… Я не могу вспоминать, всегда плачу. Я не могу… Месяц он стоял на коленях… ходил за мной по квартире на коленях, целовал и целовал руки: «Что ты хочешь сказать?» – «Я люблю тебя». – «Почему тебя столько лет не было?» …у него выкрали один паспорт… Второй… Все это его родственники… …приехали в Баку его двоюродные братья… Их выгнали из Еревана, где они жили два поколения, жили еще их деды и отцы. Каждый вечер рассказы… и слезы… Всегда, когда он дома, чтобы слышал: как содрали кожу с мальчика, и , как тушку, повесили на дереве… Как соседу клеймо на лбу поставили горячей подковой… Как… Как… «А ты куда собрался?» – «К жене». – «Ты едешь к врагу нашему. Ты нам не брат. Не сын…» …я ему звонила… Мне отвечали: «Дома нет». А ему передавали, как будто я звоню и говорю, что выхожу замуж. Я звонила и звонила… Трубку брала его родная сестра: «Забудь номер этого телефона. У него другая женщина. Мусульманка». …мой папа… хотел мне счастья… Забрал мой паспорт и отдал его каким-то ребятам, чтобы мне поставили печать о разводе. Фальшивую. Что-то они красили, стирали и исправляли, и там сейчас – дырка. «Папа! Зачем ты это сделал? Ты же знаешь – я люблю!» – «Ты любишь нашего врага». Паспорт у меня испорченный… теперь не действительный… …дочка читала Шекспира «Ромео и Джульетта»… Про вражду двух семейных кланов – Монтекки и Капулетти. И я с ней прочла. Но это детская сказка рядом с нашей историей! Детская сказка…

Проза

«… я ждала и ждала… Я говорила себе: я люблю… люблю… и еще раз люблю». «… прости меня…» «… прости…» Я не узнавала дочь. Она стала улыбаться… С первой минуты, когда его увидела: «Папа! Па-почка!» Маленькая… она доставала из чемодана его фотографии и целовала. Но так, чтобы я не видела… и не плакала… И это не конец… Вы думаете это все? Конец? Ой, конца еще нет… …живем, как на войне… везде чужие… Меня вылечило бы море. Мое море! А моря рядом нет… …я метро мыла, туалеты чистила… На стройке кирпичи таскала и мешки с цементом… Сейчас в ресторане убираю… Абульфаз евроремонты делает в богатых квартирах. Добрые люди платят, плохие обманывают: «Вали отсюда, чучмек! Не сгинешь – в милицию позвоним». У нас нет прописки… нет никаких прав… А таких, как мы… нас тут, как песка в пустыне. Сотни тысяч людей бежали из дому: таджики, армяне, азербайджанцы, грузины, чеченцы… Бежали в Москву – в столицу СССР, а это уже столица другого государства. Приехали в капитализм. Человек человеку – не друг и не брат… …дочка год назад окончила школу… «Мама… папа… Я учиться хочу!» Паспорта у нее нет… Живем транзитом… Живем у одной бабушки, она переехала к сыну, а нам сдала свою однокомнатную квартиру. Милиция стучит с проверкой документов… Мы, как мыши, затаимся. Опять, как мыши… Выкинут назад… а куда назад? Выкинут в двадцать четыре часа! Денег, чтобы откупиться, у нас нет… Как найти другую квартиру? Везде объявления: «Сдадим квартиру славянской семье…», «Сдадим… православной русской семье. Других просим не беспокоить…» …из дому вечером – никуда! Муж или дочка задержатся где-нибудь – я валерьянку пью. Прошу дочку: не крась брови… не носи яркие платья… Там убили армянского мальчика, там зарезали таджикскую девочку… азербайджанца искололи ножом… Раньше мы все советские были, а теперь у нас новая национальность – «лицо кавказской национальности». Я 74

Светлана Алексиевич Время second-hand

бегу утром на работу и никогда не смотрю молодым ребятам в лицо – у меня черные глаза, черные волосы… В воскресенье, если выйдем с семьей на улицу, то прогуляемся в своем районе, возле своего дома: «Мама, я хочу на Арбат. Хочу походить по Патриаршим прудам…» – «Туда не пойдем, доченька. Там – скинхеды. Со свастикой. Их Россия – для русских. Без нас…» Все армяне из Баку уехали в Америку… чужая страна их приняла… И мама уехала, и папа, и много наших родственников. Я тоже пошла в американское посольство… «Расскажите вашу историю», – попросили меня. Я рассказала им про свою любовь… Молчали, они долго молчали. Молодые американцы, очень молодые. Потом стали говорить между собой: и паспорт, мол, у нее испорченный… и странно все-таки, почему муж семь лет не приезжал? Муж это или не муж? Слишком красивая и страшная история, чтобы поверить. Так они говорили. Я немножко знаю английский… я поняла… Я поняла, что они мне не верят. А у меня нет других доказательств, кроме того, что я люблю… люблю и еще раз люблю. А вы мне верите? – Я верю… – говорю я. – Я выросла в той же стране, что и вы. Я верю! (И мы обе плачем.) Вы думаете, что это всё? И это ещё не всё… Один раз я взяла горсть таблеток… Захотела уйти! Насовсем уйти! (Тихо-тихо. Будто про себя.) Как я могла забыть? Как я могла забыть, что люблю. Альбуфаз не должен был в это время вернуться домой, а он пришёл… он успел…

Проза

ІІ Олеся Николаева – младший сержант милиции, 28 лет. Из рассказа матери: – Я скоро умру от своих рассказов… Зачем я рассказываю? Ничем вы мне не поможете. Ну, напишете… напечатаете… Хорошие люди прочтут и поплачут, а плохие… главные… они не будут читать. Им – зачем? Я много раз уже это рассказывала… …23 ноября 2006 года… Передали по телевизору… уже все соседи знали. Город гудел… А мы с Настенькой… с внучкой… были дома. Телевизор у нас не работал, давно сломался из-за старости. Ждали: «Вот Олеська приедет – новый купим». Затеяли уборку. Стирку. Нам почему-то весело-весело, в этот день смеялись и смеялись. Пришла моя мама… наша бабушка… с огорода: «Ой, девочки, что-то вы сильно веселые. Смотрите, чтобы не плакали». У меня упало сердце… Как там Олеська? Но вот только вчера мы ей звонили, был праздник – День милиции… ей вручили значок «За отличную службу МВД». Мы поздравили. «Ой, я вас так всех люблю… – сказала она. – Скорее хочу увидеть родную землю». Половина моей пенсии уходила на телефонные звонки, услышу ее голос… и как-то проживу еще два–три дня. До следующего звонка… «Мама, ты не плачь, – успокаивала она меня. – Я ношу оружие, но не стреляю. С одной стороны – война, а с другой – спокойная обстановка. Утром я слышала, как мулла поет, это у них молитва такая… Горы тут живые, а не мертвые – до самых вершин в траве и в деревьях». «Мама, чеченская земля вся пропитана нефтью. Копай в каждом огороде – всюду нефть». 76

Светлана Алексиевич Время second-hand

Зачем их туда послали? Они там воевали не за Родину, а за нефтяные вышки. За мафию. Капля нефти теперь стоит, как капля крови, а, может, и подороже. Баррель крови… Забежала одна соседка… через час другая… «Чего они, – думаю, – разбегались?» Прибегали-то без дела. Посидят и уходят. А по телевизору уже несколько раз передали… (Плачет.) До утра мы ничего не знали. Утром позвонил сын: «Мама, ты дома будешь?» – «А что ты хочешь? Я собираюсь в магазин». – «Ты подожди меня. Я приеду, когда ты отправишь Настю в школу». – «Пусть дома сидит. Кашляет». – «Если температуры нет, отправляй в школу». «У меня упало сердце… меня всю колотило… Колотун напал… Настенька убежала… я вышла на балкон. Вижу: сын идет не один, а с невесткой. Я ждать уже не могла… еще две минуты – мне через край! Выскочила на лестничную площадку и кричу вниз: «Что с Олеськой?» Видно, я так кричала… таким утробным голосом, что и они мне в ответ закричали: «Мама! Мама!» Вышли из лифта и стоят. Ни слова. «Она – в больнице?» – «Нет». У меня закружилось все перед глазами. Завертелось. Потом плохо… мало помню… Откуда-то набралось много людей… все соседи пооткрывали двери… поднимают меня с цемента, уговаривают. А я ползаю по полу и хватаю их за ноги, ботинки целую: «Люди добрые… миленькие… не могла она бросить Настеньку… свое солнышко… свет в окне… Ми-ии-ле-еньки-и-и-е…» Я билась лбом о пол. В первые минуты не веришь… хватаешься за воздух… Не умерла, а вернется калекой. Без ног… слепая… Ничего… будем с Настенькой ее за руки водить. Главное – живая! Кого-то хочется об этом попросить… на коленках вымолить… Много-много людей… полный дом чужих людей… Наколют лекарствами – я лежу, очнусь – опять вызывают «Скорую». У меня в доме война. А люди строят планы… ремонтируют квартиры… собирают деньги на машину. Никто чужое горе не понимает, дай Бог свое понять. У-у-у… Все думали: я сплю, а я лежала и слушала. Все впечатывалось в мозг… Горько мне, горько… «… у меня двое сыновей. Еще в школе учатся. Собираю деньги, чтобы откупить их от армии…»

Проза

«… человек мясо… война – работа…» «… евроремонт нам влетел в копеечку. Хорошо, что итальянскую плитку раньше купили, еще по старой цене. Пластиковые окна себе поставили. Бронированные двери…» «… на войне человеческая жизнь ничего не стоит…» «… теперь и здесь… в мирной жизни цена ей грош. Каждый день по телевизору слышишь: то банкира убили, то мэра, то бизнесмена. Научились стрелять в Чечне…» «… правильная эта война или нет? Одни пишут – правильная, другие кричат – преступная! Разворовывают… рвут Россию на куски…» «… у соседа сын был безработный. Пьянствовал. Завербовался в контрактники. Через год вернулся с чемоданом денег: машину купил, жене шубу и золотое кольцо. Плазменный телевизор… Сейчас без денег ты – ноль. А где их заработать? В Чечне. Больше негде…» Эта война поганая! Была она где-то далеко… далеко… И пришла ко мне в дом. Я Олеське крестик повесила… на всякий случай. Не сберег. (Плачет.) Через день нам ее привезли… Все текло… гроб мокрый… Обтирали простынями. Начальство: скорей… скорей… скорее надо хоронить. «Не открывайте. Там – студень». А мы открыли. Все надеялись, что ошибка. По телевизору передали: Олеся Николаева… двадцать один год… Возраст неверный. Вдруг это другая Олеся? Не наша. «Там – студень…» Выдали нам справку: «… преднамеренное самоповреждение выстрелом из табельного оружия в правую часть головы…» Что мне бумажка! Я сама хочу посмотреть, потрогать. Погладить своими руками. Когда открыли: лицо было живое, хорошее… и маленькая дырочка на левой стороне… Такая маленькая… совсем… ну, карандаш войдет. Опять неправда, как и с возрастом, дырочка на левой стороне, а пишут – на правой. Уехала она в Чечню со сводным отрядом милиционеров со всей Рязани, а помогали нам хоронить из отделения милиции, где она работала. Ее товарищи. И все они в один голос: какое это самоубийство? Это не самоубийство… выстрел примерно с двух–трех метров… Выстрел!? Страшно и так… А тут еще страшнее… Выстрел… А начальство торопило… Помогали, 78

Светлана Алексиевич Время second-hand

толкали. Привезли ее поздно вечером, а утром следующего дня… в двенадцать часов уже похоронили. На кладбище… У-у-у… (Виновато.) Сила у меня была, как у зверя. Крышку гроба прибьют, а я оторву… зубами бы гвозди грызла. Начальства на кладбище не было. Отказались все от нас… государство первое отказалось… Батюшка не захотел отпевать: грешница… Бог такую запутавшуюся душу не примет. Молодой у нас батюшка… Я теперь в церковь хожу… свечку поставлю… У батюшки спрашивала: «Разве Бог только красивые души любит? Если так, то зачем Он тогда?» Рассказала ему все… Я много раз уже это рассказывала… (Молчит.) Батюшка заплакал: «Как вы еще живы и не в сумасшедшем доме? Дай ей, Господь, царствие небесное!» Помолился за мою девочку… А люди всяко говорили: из-за мужика девка стрельнула… По пьянке… дело, мол, известное, пьют они там беспробудно. И мужики, и бабы. Хватила я горя полным ртом… (Плачет.) …Она собирала чемодан… А мне хотелось все топтать, рвать. Руки себе кусала, хоть свяжи руки. Не могла спать… Ломало все кости, судороги по телу. Не сплю… и вижу сны какие-то… Вечный лед… вечная зима… Все в серебристоголубом цвете… А то будто они с Настенькой идут и идут по воде… и никак не доберутся до берега. Одна вода… Настеньку вижу, а Олеська скоро пропала с глаз… Нет ее и нет… И во сне я испугалась: «Олеська! Олеська!» – зову. Появляется… но не как живая, а как портрет… фотография… и на левой стороне у нее синяк. Как раз в том месте, где пуля прошла… (Молчит.) Это она еще только чемодан складывала… «Мама, я еду. Я уже рапорт написала». – «Ты одна воспитываешь ребенка. Они не имеют права тебя посылать». – «Мама, меня уволят, если я не поеду. Ты же знаешь: у нас все добровольнопринудительно. Но ты не плачь… Там уже не стреляют, а строят. А я буду охранять. Поеду и заработаю, как другие». До нее девчонки ихние уже ездили, все было нормально. «В Египет тебя свожу, пирамиды посмотрим» – это мечта у нее была. Порадовать хотела маму. Бедно мы жили… с копейки… Выйдешь в город – всюду реклама: купи машину… возьми кредит… соблазнись ипотекой… Покупай! Покупай! В любом магазине стоит посреди зала – стол, а то и два: нет денег

Проза

сейчас, оформляй и покупай в кредит. Возле столов толпится очередь. Люди устали от нищеты, всем хочется пожить красиво. Все не против. А я в другой раз не знала, чем их накормить, картошка и та кончится. И макароны. На троллейбусный билет не хватало. После техникума поступила она в педагогический институт на психолога, год проучилась – денег нет платить. Отчислили. У моей мамы пенсия – сто долларов, и у меня – сто долларов. Наверху… они там нефть качают и газ… но это не нам доллары текут, а им в карман. Простые люди, как мы, ходят по магазинам, как по музеям, ничего не могут купить. Я не могу… А по радио, как вредительство какое-то… специально… чтобы народ разозлить – любите богатых! Богатые нас спасут! Дадут работу… Показывают, как они отдыхают… что едят… Дома с бассейнами… Свой садовник, свой повар… Как когда-то у помещиков… при царе… Посмотришь вечером телевизор: какая гадость – и ложишься спать. Раньше люди голосовали за Явлинского… и за Немцова… Немцов красивый… А потом видят – демократы тоже хотят красиво жить. Про нас забыли. Человек – мясо… человек – пыль… Народ опять повернул к коммунистам… При них террористы не захватывали школы, людей не взрывали в метро… и не было Абрамовичей и Дерипаска… Вексельбергов… Я еще недавно общественницей была, на все выборы бегала. Патриотка! Я – советский человек, и моя мама – советский человек. Строили социализм с коммунизмом. И своих детей я воспитывала по-советски: что торговать стыдно… не в деньгах счастье. Будьте честными, а жизнь отдай Родине. Учила их Родину любить, а не «бабки» зарабатывать. Всю жизнь гордилась, что я советский человек, а теперь вроде как стыдно. Вроде ты уже не полноценный человек. Были идеалы коммунизма – теперь идеалы капитализма: «не щади никого, ибо тебя не пощадят». «Мама, – говорила Олеська, – ты живешь в стране, которой давно нет. Ты ни в чем мне не можешь помочь». Дожили… До чего дожили? (Останавливается.) Так много хочу вам сказать! Так много! Но главное-то что? После смерти Олеськи… среди ее вещей нашла школьную тетрадку с сочинением: «Что такое жизнь?». «Я рисую себе идеал человека… – писала она. – Цель 80

Светлана Алексиевич Время second-hand

жизни – это то, что заставляет тебя подниматься вверх…» Я ее этому учила… (Рыдает.) Поехала на войну… она не способна была убить мышь… Все было не так, как должно быть, а как было – я не знаю. От меня скрывают… (Кричит.) Погибла моя девочка бесследно. Так нельзя! Моей маме в Отечественную войну было двенадцать лет, их эвакуировали в Сибирь. В эвакуации дети… они, как и взрослые, работали по шестнадцать часов в сутки. За талон в столовую, где дадут миску макарон и кусочек хлеба. Хлебушка! Изготавливали снаряды для фронта. Умирали возле своих станков от усталости. Зачем люди тогда убивали друг друга – она знала, а зачем сейчас убивают – она не знает. И я не знаю. Эта война поганая! Аргун… Гудермес… Ханкала… Услышу – выключаю телевизор… Справочка у меня на руках… «… преднамеренное… выстрелом из табельного оружия…» И Настенька осталась… девять лет Настеньке… Я теперь и бабушка, и мама. Вся больная, хирургами порезанная. Три операции. Здоровья нет… никакого здоровья нет, а откуда ему быть? Выросла я в тайге… в Хабаровском крае… По баракам скитались… я долго не представляла, как люди в своей квартире живут… апельсин видели на картинке. Сухое молоко и макароны, изредка тушенка в банках. Все пахло бараком – одежда, еда. Тюремный запах. Мама завербовалась на Дальний Восток после войны, когда молодежь позвали Север осваивать. Звали, как на фронт. На великие стройки ехали одни голодранцы, у кого ни кола, ни двора не осталось, все сгорело, а родных немцы убили. «За туманом и за запахом тайги» – это из песен… из книжек… а мы от голода пухли. Я малость подросла… и тоже пошла на стройку… Строили с мамой БАМ, и у меня есть медаль «За строительство Байкало-Амурской магистрали» и пачка грамот. (Молчит.) Что еще могу вспомнить? Зимой морозы под пятьдесят градусов, земля замерзала на метр. Белые сопки… такие белые под снегом, что их уже не видно и в хорошую погоду. Не различишь. Сопки я на все сердце полюбила. У человека есть Родина… большая Родина… и маленькая родинка. У каждого человека… Так вот там моя родинка. В бараках стенки тоненькие… туалет на улице… Но – молодость! Верили в будущее… во что-то верили… В светлое будущее. Жизнь и,

Проза

правда, с каждым годом улучшалась… То ни у кого не было телевизоров… ни у кого! – и вдруг они появились. Жили в бараках… И вдруг стали давать отдельные квартиры… Пообещали: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Это – я… буду жить при коммунизме…? (Смеется.) Я поступила на заочное отделение в институт, выучилась на экономиста. Денег за учебу не надо было платить, как сейчас. Кто бы меня выучил? За это я благодарна советской власти. Работала в райисполкоме в финансовом отделе. Купила себе мутоновую шубу… и хороший пуховый платок, зимой закутаешься – один нос торчит. По колхозам ездила… В колхозах разводили соболей, песцов, норок. Уже неплохо мы жили. Я маме тоже шубу купила… Тут объявили нам капитализм… Пообещали, что коммунисты уйдут и всем будет хорошо. Народ у нас недоверчивый… люди сразу побежали покупать соль и спички. Слово «перестройка» звучало, как «война». На наших глазах стали разворовывать колхозы… заводы… А потом скупили их за копейки. Мы всю жизнь строили… а все пошло по бросовым ценам. За бесценок. Кто купил? За какие деньги? Народу… нам дали ваучеры… какие-то бумажки. Лежат они у меня и сейчас в серванте. Справочка на Олеську… и эти бумажки… Капитализм это… или что? На русских капиталистов… я на них насмотрелась… не все они были русские, и армяне были, и украинцы… молдаване. Они брали большие кредиты и денег не возвращали. Уезжали. У этих людей блестели глаза… Как у зэков… Характерный такой блеск, мне отлично знакомый. Там всюду лагеря и проволока. Кто Север осваивал? Зэки… и мы, голодранцы. Но мы про себя тогда так не думали… Моя мама решила… Выход был один – возвращаемся в Рязань. Туда, откуда мы родом. Под окнами уже стреляли – СССР делили. Хапали. Рвали… распиливали на куски… Бандиты стали хозяевами, а умные – дураками. Мы все построили… и этим бандитам отдали. Так получается? Сами уехали с пустыми руками… со своим домашним барахлишком… А им заводы оставили… рудники… Ехали на поезде две недели и с нами – холодильник, книжки, мебель… мясорубка, посуда… все такое… Две недели я в окно смотрела: нет русской 82

Светлана Алексиевич Время second-hand

земле ни конца, ни края. Слишком «великая и обильная» Россия-матушка, чтобы навести в ней порядок… Это было в девяноста четвертом году… Уже при Ельцине… Дома… Что дома? Профессора у азербайджанцев-ларечников подрабатывали… фрукты продавали… пельмени… В Москве рынок – от вокзала до Кремля. Нищие откуда-то сразу появились… А мы все советские! Советские! Советские… Всем было стыдно. (Неожиданный поворот.) На городском рынке я разговорилась с одним чеченцем… Пятнадцать лет, как у них война, и они тут спасаются. Расползаются по России… по разным углам… А вроде война… Россия с ними воюет… «спецоперация». Что это за война такая? Молодой был чеченец… «Я, мамаша, не воюю. У ме ня жена – русская». А я слышала историю… могу и вам рассказать… Чеченская девушка полюбила русского летчика. Красивого парня. По обоюдному согласию… договорились – выкрал он ее у родителей. Увез в Россию. Поженились… все, как положено… Родили мальчика. Но она плакала и плакала, ей было жалко своих родителей. И они написали им письмо: простите, мол, нас… мы любим друг друга… Привет от русской мамы передали… А все эти годы родные братья эту чеченку искали, хотели убить, потому что она опозорила их семью – вышла замуж за русского, мало что он русский, так он еще их бомбил. Убивал. По адресу на конверте они нашли быстро… Уже адрес у них в руках… Один брат ее зарезал, а второй потом приехал забирать. Убили… чтобы увезти домой… (Молчит). Эта война поганая… эта беда… пришла ко мне в дом. Я теперь все собираю… все про Чечню читаю, где найду. Расспрашиваю… Я хотела бы туда поехать. И чтобы меня там убили… (Плачет.) Я была бы счастливая… Мое счастье материнское… Наше… Знаю женщину… От сына ботинка не нашли, снаряд прямо в него попал. «Я была бы счастлива, – говорила она мне, – если бы он в родной земле лежал. Хотя бы кусочек…» Это уже для нее было бы счастьем… Я у чеченца этого про войну спросила… Что это за война? «Мамаша, у тебя есть сын?» – «У меня сын есть, но у меня дочь погибла в Чечне». «Русские, я сам хочу вас спросить, что это

Проза

за война? – его слова. – Вы убиваете нас… калечите, а потом лечите в своих больницах. Бомбите и грабите наши дома, а потом их строите. Уговариваете, что Россия – наш дом, а мне каждый день из-за моей чеченской физиономии надо дать милиции взятку, чтобы они меня не забили насмерть. Не ограбили. Я их убеждаю, что не пришел сюда убивать… и не хочу взорвать их дом. Меня могли убить в Грозном… но могут убить и здесь…» Пока бьется мое сердце… (С отчаянием.) Я буду… ищу… Хочу знать, как погибла моя дочь… Я никому не верю… (Открывает дверцу серванта, где рядом с хрустальными рюмочками лежат документы и фотографии. Берет и раскладывает их на столе.) Девка у меня была красивая… Заводила в школе. Любила на коньках кататься. Училась посредственно… нормально… В десятом классе влюбилась в Ромку… Я, конечно, против, он старше ее на семь лет. «Мама, а если это любовь?» Любовь была безумная… он ей не звонит, так она сама… «Зачем ты звонишь?» – «Мама, а если это любовь?» Только Ромка… один он у нее в глазах… Про маму забыла… Сегодня выпускной бал, а назавтра они уже расписались. Уже ребеночек. Ромка пил, дрался, а она плакала. Я его ненавидела. Год они так пожили. Резал вещи на ней хорошие… ревновал… Возьмет за волосы, намотает на руки – и головой об стенку. Терпела она, терпела… Маму не слушалась. Пока… Все-таки… Не знаю как… Все-таки она убежала от него. Куда? К маме… «Мама, спаси!» Так он взял и пришел к нам жить. Ночью проснулась… всхлипы какие-то… Открываю ванную, а он стоит над ней с ножом… Я схватила этот нож, порезала себе руки. В другой раз достал какой-то пистолет… газовый, думаю, не настоящий. Я от него Олеську оттягиваю, а он на меня этот пистолет: «Сейчас ты замолчишь!» Плакала она… и плакала… пока они не разошлись. Я его выгнала… (Молчит). Прошло… ну, полгода не прошло… Возвращается с работы: «Ромка женился». – «А ты откуда знаешь?» – «Подвез меня в городе». – «И что?» – «А ничего». Женился он быстро. А у нее это была детская любовь… Незабываемая… (Берет листок из стопки документов). Написали: «… преднамеренное самопо84

Светлана Алексиевич Время second-hand

вреждение…» Судмедэксперт написал, что выстрел в правую часть головы, а дырочка была на левой стороне… Маленькая дырочка… Может быть, он ее мертвую и не видел? Ему приказали так написать… Хорошо заплатили… Я надеялась… Я ждала, когда вернется ее отряд… Расспрошу их… восстановлю картину… Дырочка на левой стороне, а пишут – на правой. Уже зима. Снег упал. Когда-то я любила снег… И Олеська любила, достанет заранее коньки, смажет жиром. Когда-то давно… давно-давно это было. Горько мне, горько… Смотрю в окно: люди готовятся к Рождеству, бегут с подарками, игрушками. Несут елки. А у меня на кухне постоянно работает приемник. Слушаю наше радио. Местные новости. Жду. Наконец, дождалась – сообщение: «рязанские милиционеры вернулись из служебной командировки в Чечню…», «наши земляки с честью выполнили свой солдатский долг…», «не посрамили»… Их торжественно встретили на вокзале. Оркестр, цветы. Вручили награды и ценные подарки. Кому – телевизор, кому – ключи от машины. Ручные часы… Герои… Герои вернулись! Об Олеське ни слова… никто не вспомнил… Я жду… держу приемник у самого уха… Должны вспомнить! Началась реклама… реклама стирального порошка… (Заплакала.) Пропала моя девочка бесследно. Так нельзя! Олеська… Она была первая… первый «чеченский» гроб в городе. Через месяц привезли еще два гроба – один милиционер постарше, другой совсем молодой. С ними народ прощался в театре… в городском театре имени Есенина. Почетный караул. Венок от общественности… от мэра… Речи. Все, как положено, в таких случаях… Похоронили их на аллее Героев, где «афганские» мальчики лежат… теперь и «чеченские». На городском кладбище у нас две аллеи – аллея Героев… и от себя добавлю – аллея бандитов. Бандиты… они воюют между собой… постреливают. Перестройка – перестрелка. У бандитов самые лучшие места на кладбище… гробы из красного дерева, инкрустированные под золото… с электронным холодильником. Героям памятники ставит государство. Солдатские… ну, скромные памятники. И то не всем. Контрактникам – отказ. Знаю, что одна мать пошла в военкомат, ей отказали: «Твой сын за деньги воевал». Моя Олеська… она лежит отдельно от

Проза

всех, она же простая самоубийца… У-у-у… (Не может говорить). А у меня Настенька… Пенсию за маму ей назначили… дали полторы тысячи рублей – пятьдесят долларов в месяц. Где правда? Справедливость? Пенсия маленькая такая… потому что ее мама – не герой! Вот если бы мама убила кого-то… подорвала гранатой… А мама убила саму себя… больше никого она не убила… Не герой! Как это объяснить ребенку? Что я ей дальше скажу? В одной газете написали будто бы Олеськины слова: «… моей дочке не будет стыдно за меня…» Первые дни после похорон… Настенька сидела отрешенно, как будто ее нет или она не знает, где она. Никто не мог решиться… Это я ей сказала: «Олеськи… мамочки твоей нет…» Она стояла и как будто не слышала меня, я плакала, а она не плакала. И потом… я вспомню что-нибудь об Олеське… а она как не слышит. Долго так продолжалось, меня это даже начало злить. Повела ее к психологу… Были мы и у ее папы… Спрашиваю у него: «Ты забираешь ребенка?» – «А куда я ее заберу?» У него уже там… в другой семье… ребенок. «Тогда отказывайся». – «Как это? А вдруг мне в старости чтото нужно будет. Копейка какая…» Наш папочка… Помощи нам от него никакой. Одни Олеськины друзья навещают… В день рождения Настеньки всегда соберут и принесут немного денег. Компьютер купили. Друзья помнят… Олеська была душевный человек… добрый… Что вам добавить… Жду, что мне позвонят… Отряд вернулся – и командир, и те ребята, с кем она там была. Позвонят… Обязательно! Молчит телефон… И я сама начала искать… фамилии, номера телефонов… Командир отряда Климкин… Прочитала в газете его фамилию. Все! Все газеты про них писали – русские богатыри! Рязанские витязи. И даже в одной газете была его статейка, что он благодарит отряд за хорошую службу. Выполнили, мол, долг с честью… Еще и с честью… Звоню в отдел милиции, где он работает: «Пригласите, пожалуйста, майора Климкина» – «Кто его спрашивает?»– «Людмила Васильевна Николаева… мать Олеси Николаевой…» – «Нет на месте». – «Занят». – «В отъезде». Ты – командир… ты сам приди к матери и расскажи, как там было. Утешь. Поблагодари. Я так понимаю… И не только… Слезы мои злые… злые у меня сле86

Светлана Алексиевич Время second-hand

зы. Я Олеську не пускала, просила… а моя мама: «Раз надо, пускай едет». Надо! Я теперь ненавижу это слово! Уже я не та… Я уже мало что люблю… уже не люблю то, что любила… раньше любила. А за что мне эту Родину любить? В девяносто четвертом… мы вернулись с Севера… Родина! Наша Родина нам зарплату мылом платила… куклами… Сумасшедшая инфляция! Колбаса дорожала, пока ее взвешивали. Платили везде тем, что сами же производили: подушками, галстуками… конфетами… А-а-а… люди терпели… ждали… Нам обещали, что демократия – это когда хорошо. Справедливо. Честно. Обман… все это обман… Человек – мясо… человек – пыль… Одно, что сейчас в магазинах всего полно. Бери! Бери! При социализме этого не было. Какая моя мысль? Конечно, я – простая женщина… нищая советская женщина… Никто меня уже не боится… Куда я пойду? Раньше в райком бы пошла… в обком… А теперь? Денег у меня нет. Были бы деньги – другой разговор. Они бы меня боялись… начальнички… Олеська уезжала… Радовалась: «Вместе с Кормчей едем». Они вдвоем были, две женщины в отряде. Ольга Кормчая… Я ее видела на вокзале, когда прощались. «Это – моя мама» – сказала Олеська. Был момент на проводах… может быть, сейчас я это вспоминаю… Так говорю… Автобусы вот-вот тронутся… Заиграли гимн – все заплакали. Я стояла с одной стороны и чего-то перебежала на другую сторону… что-то Олеська мне через окно крикнула, и я поняла ее так, что они будут поворачивать. И я перебежала, чтобы еще раз ее увидеть. Помахать рукой. А они поехали прямо, и я ее не увидела. Защемило сердце… Ручка в сумке у нее оторвалась… в последний момент… Может быть, это я сейчас так себя накручиваю… Кровинушка… моя… (Плачет.) Нашла по справке телефон Кормчей… Звоню: «Я – мама Олеси… Хочу с вами встретиться». Она долго молчала, а потом даже с какой-то обидой… с каким-то злом: «Я столько пережила… Когда вы все отстанете от меня!» Положила трубку. Второй раз звоню: «Прошу! Мне надо знать… Я больше никуда с этим не пойду. Умоляю!» – «Хватит меня мучить!» Еще раз я позвонила… наверное, через месяц… К телефону подошла ее мама: «Дочки нет дома. Уехала в Чечню». Опять! В Чечню!? Понимаете… и на войне можно

Проза

хорошо устроиться. Кому как повезет… Человек как думает? О смерти он не думает… Умереть сегодня страшно, а когданибудь ничего. И на войне о жизни человек думает… Все они получили по шестьдесят тысяч рублей. На плохонькую машину достаточно. За полгода… Ну, и зарплата сохранилась. А Олеська взяла перед отъездом в кредит стиральную машину… мобильник… «Приеду и расплачусь», – говорила. Теперь нам платить… Из чего? Приходят квитанции… складываем… У Настеньки кроссовки… они ей маленькие, она вернется из школы и плачет, пальчики болят. Складываем, складываем с мамой свои пенсии, деньги считаем, считаем, и ничего к концу месяца не остается. А мертвого не докличешься… Два человека были с ней в последний момент… Два свидетеля… Контрольно-пропускной пункт… ка-пэ-пэ… будочка – два на два с половиной метра. Ночное дежурство. Их было трое. Нашла первого… «Ну, пришла она, – рассказал по телефону – поговорили две–три минуты…» И он вроде вышел… то ли по нужде, то ли его кто-то позвал… Услышал за дверью – хлопок, даже сначала не подумал, что выстрел. Вернулся, а она лежит… Настроение? Настроение у нее было хорошее… нормальное перед этим было настроение… «Привет». – «Привет». Посмеялись. Хи-хи… ха-ха… Второй свидетель… Звоню на работу… меня к нему не допустили… Он был рядом, когда она стреляла… но будто бы в тот самый момент отвернулся. В ту секунду… Будочка – два на два с половиной метра, а он ничего не видел. Отвернулся… Вы поверите? Я вымаливала у них: скажите… мне надо знать… Я больше никуда с этим не пойду. Умоляю! Бегали от меня, как ошпаренные. Им приказали молчать. Защищать погоны. Заплатили им… заткнули рты… (Рыдает.) С самого начала, когда она пошла на работу в милицию, мне не нравилось: моя Олеська – милиционер? Ну, не нравилось! Никак не нравилось… Тут такое… Образование у нее – техникум. И один курс института… Долго не могла трудоустроиться. А в милицию ее сразу брали… Мне было страшно… Ужас – правда? Милиция – это бизнес… мафия… Милиционеров люди боятся, в каждой семье кто-то пострадал от милиции. И пытают в нашей милиции… и калечат… Боятся их, как бандюгов. Не меньше, а то и больше. Не 88

Светлана Алексиевич Время second-hand

дай Бог! В газетах читаешь: там изнасиловали… там убили… Оборотни в погонах… Ужас – правда? Такого… в советское время… Вы – что? А если и было… Так много не говорили… не писали… И мы чувствовали себя защищенными. (Задумалась.) А теперь большинство… все, кто в милиции… Все они… воевали или в Афгане, или в Чечне. Убивали… Психика у них потревоженная… Воевали там они с мирным населением. Теперь такие войны: солдаты не между собой воюют, а с гражданскими. С обыкновенными людьми. Как мы… Для них все теперь – враги… женщины, дети… И тут… уже дома… убьют человека, а потом удивляются, что это надо объяснять. В Чечне объяснять не надо было… «Мама, – спорила со мной Олеська, – ты не права. Все зависит от человека. Девушкамилиционер – это красиво. Синяя рубашка, погоны». Приходили к ней друзья, она компанейская была девка. Сидели. Разговаривали. Пиво пили. Сейчас вспоминаю… все я сейчас вспоминаю… Их разговоры… «…Россия – великая страна, а не газовая труба с краником…» «…Крыма нет… отдали… Чечня воюет… Татарстан шевелится… Я всегда жил в большой стране… Наши МИГИ будут в Риге…» «…НАТО мордой об стол Россию за Чечню. Права человека!? А там: приходили в дом с автоматами – или убьем, или уходи. Хороший чеченец тот, кто сначала говорит: «Уходи!», а потом убивает, плохой – убивает сразу. Чемодан, вокзал, Россия. Надписи на заборах: «Не покупайте квартиры у Маши, они все равно будут наши», «Русские, не уезжайте – нам нужны рабы». «…двое русских солдат и офицер попали к чеченам в плен. Солдатам отрезали головы, а офицера отпустили: «Иди и сходи с ума». Я на кассетах видел… Обрезают уши… пальцы отрубают… В подвалах – русские рабы – пленники. Звери!» «…поеду! Мне на свадьбу деньги нужны. Хочу жениться. Девчонка красивая… долго ждать не будет…» «…у меня друг… Мы с ним в армии вместе служили. Жил он в Грозном. Сосед – чеченец. В один прекрасный день он

Проза

ему говорит: «Прошу тебя – уезжай!» – «Почему?» – «Потому что мы вас скоро резать будем». Оставили они там трехкомнатную квартиру, живут сейчас в Саратове в общежитии. Ничего не дали им увезти: «Пускай Россия, – кричали, – вам все новое купит. А это – наше!» «…пала на колени Россия, но еще не добита. Мы – русские патриоты! Надо долг Родине отдать! Анекдот слышали: товарищи солдаты и офицеры, если вы хорошо проявите себя в Чечне, то Родина пошлет вас на отдых в Югославию. В Европу! … твою мать!» Сын смотрел… Терпел… и стал меня ругать: «Мама, ничего ты не добьешься, кроме инсульта». Отправил в санаторий. Силой, можно сказать… со скандалом… В санатории я подружилась с хорошей женщиной, у нее дочь рано умерла от аборта, мы вместе плакали. Стали подругами. Недавно позвонила ей – она умерла. Заснула и умерла. Я знаю, что от тоски она умерла… она очень любила свою дочь. Почему я не умираю? Я счастлива была бы умереть… но я не умираю… (Плачет). Вернулась из санатория… «Деточка, они тебя посадят, – первые мамины слова. – Не простят, что правды добиваешься». Что было… Только я отъехала, ей звонят из милиции: «В двадцать четыре часа… явиться в кабинет такой-то… За неявку… штраф… пятнадцать суток ареста…» Мама – человек напуганный, у нас все люди напуганные. Найдите мне старого не напуганного человека… И не только это… Приходили и опрашивали соседей: что мы за люди… какое поведение… Про Олеську допытывали… Видел ли ее кто-нибудь пьяной? А наркотики… Из поликлиники затребовали наши медицинские карточки… Проверяли: не состоял ли кто на учете в психдиспансере? Я так понимаю… Меня обида за душу взяла! И злость! Беру трубку… Звоню в милицию: «Кто угрожал моей маме… человеку девятый десяток… По какому вопросу вызывали?» Кончилось это тем, что через день они мне прислали повестку: «… в кабинет такой-то… фамилия следователя…» Мама в слезах: «Тебя посадят». А я к Медведеву готова идти… к Путину! Мне уже ничего не страшно. Тьфу на них! Надо, чтобы Сталин из гроба встал! Я прошу его встать из гроба! Это моя молитва… Мало он наших начальничков… 90

Светлана Алексиевич Время second-hand

сажал и расстреливал. Мало! Мне их не жалко. Я хочу их слез! (Плачет.) Пришла я в этот кабинет… фамилия Федин… Рубанула с порога: «Что вы от меня хотите? Дочь в мокром гробу привезли… Мало вам?» – «Вы – безграмотная женщина… Не понимаете, где вы находитесь… Тут вопросы задаем мы…» Сначала он был один… потом вызвал Олеськиного командира… Климкина… Наконец – и я его увижу! Он заходит… Я – к нему: «Кто убил мою дочь? Скажите мне правду…» – «Дур-ра ваша дочь… Сумасшедшая!» Ой, не могу! Не могу… Налился весь кровью… кричал, топал… Ой! Провоцировали меня… Им надо… добивались… чтобы я орала, била. Царапалась, как кошка… как собака побитая… Значит, я – сумасшедшая, и дочь у меня – сумасшедшая. Им это нужно было. Такая цель. Ничего они уже не боятся. У-у-у… Пока сердце мое бьется… Я буду искать правду… Никого не боюсь! Я уже не пыль… Не тряпка половая… не букашка. Меня назад в коробочку не загонишь. Мне дочь в мокром гробу привезли… Чего мне бояться! Я проведу свое расследование… Никому уже не верю… (Неожиданный поворот.) Ехала в пригородной электричке… Сел напротив мужчина: «Ну, что, мать, едем? Давай знакомиться…» Представился: «Бывший офицер… бывший предприниматель – одиночка… бывший «яблочник»… Теперь безработный…» А у меня о чем кто не спросит, я о своем: «А у меня дочь погибла в Чечне… младший сержант милиции…» Он попросил: «Ты расскажи мне…» Я много раз уже это рассказывала… (Молчит.) А он со мной про свое заговорил… «…я приехал с войны, и жизнь у меня не получается. Не могу запихнуть себя в эти рамки. На работу не хотят брать: а- а-а… из Чечни? Боятся… …нас полная машина – дембеля… отпускники… Стоит старый чеченец и смотрит… И я понял… Смотрит и думает: милые русские парни (а мы веселые… под шафе!), – автоматчики, пулеметчики… снайперы… Куртки на нас новенькие, джинсы… За что купили? За то, что здесь заработали. А работа была какая? Война… Но забери у солдата оружие и это уже – человек, переодень его в гражданское… Такие же люди, как и все – трактористы, учителя, водители… безработные…

Проза

…жили на базах… за проволокой. Вокруг вышки и минные поля. Тесный закрытый мир. Как зона. Выйти нельзя – убьют. Мы – оккупанты. Пили все, пили до скотского состояния. Водку покупали у чеченцев. Конечно, опасно у них покупать, но все старались об этом не думать. В одном селе подкармливали наших солдат и отравили синильной кислотой… …живешь среди обломков… Песок и камень. И ты понимаешь, что здесь позволено все, это изнутри тебя идет… Ты видишь разбитые дома… как тащат вещи… убивают людей… Из тебя вдруг прёт. Расширяется всё… всё, что ты можешь… из тебя такое вылазит! Все твои фантазии… Можно много всего… Ты – пьяная скотина и у тебя оружие в руках. В голове один сперматозоид… Бррр… …о чем я писал домой? Писал, какие горы красивые… Как мулла кричит или поет, я так и не понял. Про меню в столовой. А о чем еще писать? Работа палаческая… Умирали за мафию, которая нам еще и не платила. Обманывала. Но я же не здесь… не на улице убивал людей, а на войне. Я видел русскую девчонку, которые эти шакалы… молодые чеченцы… изнасиловали. Прижигали сигаретой грудь, чтобы сильнее стонала. Сколько там русских… мирных людей убито! Советских! Про них никто не написал… …привез деньги… Попил с друзьями водки… купил подержанный «мерседес»… И нет миллионов… …но это все было в том мире… а здесь другой мир… Я долго боялся других людей… не оттуда… Меня тошнило от других людей…» (Уже не вытирает слез.) Так вот, где моя Олеська была… Куда попала… Эта война поганая… Была она где-то далеко… далеко… а сейчас в моем доме. Раньше я больше страдала, чем думала. Теперь думаю… Два года… Стучусь в двери… хожу по разным инстанциям… Пишу… Пишу в прокуратуру… районную, областную… Генеральному прокурору. (Показывает на стопку писем.) Получаю отписки… Гора отписок! «По факту гибели вашей дочери сообщаем…» И все врут: погибла тринадцатого ноября, а на самом деле одиннадцатого… группа крови первая, а у нее третья… то она была в военном обмундировании, то в гражданском платье… дырочка на ле92

Светлана Алексиевич Время second-hand

вой стороне возле виска, а они пишут – на правой… Написала запрос нашему депутату в Госдуму – я его выбирала, я за него голосовала. Я еще тогда верила нашей власти! Я и Ельцину… и Путину верила, как когда-то верила Хрущеву и Брежневу. Теперь никому нет веры… Нет! А кому верить? Стою на первом этаже в Госдуме… Что я вижу? У меня глаза по кулаку… Я вижу ювелирный ларек: золотые кольца с бриллиантами и подвески… золотые и серебряные пасхальные яйца… За всю жизнь я столько не заработала, сколько там стоит самое маленькое колечко с бриллиантом. Одно колечко… Наши депутаты… народные… откуда у них такие деньги? Пачка грамот за честную работу у меня… и у мамы… А у них акции Газпрома… У нас – бумажки, а у них – деньги. (Зло молчит.) Зря я туда ходила… зря там плакала… Большие начальники… маленькие, средние… генералы, майоры, полковники… Запишите их фамилии: Климкин, Федин, Найденов, Брехов… Это – преступники! Сталина верните… Народ ждет Сталина! Забрали у меня дочь и привезли гроб. Мокрый гроб… И никто не хочет поговорить с матерью… (Снова начинает плакать.) Хожу – хожу. Поехало их в Чечню семьдесят человек… отряд – семьдесят человек… Я всех нашла… всем позвонила… Бежали от меня, как от чумы. На улице ловила… на работе… «Кто вы такая?» – «Я – мать». «Я ничего говорить не буду, я сказал все следствию», «Не имею права с вами говорить… только в присутствии руководства…», «Я не хочу говорить… мы об этом, вообще, не можем говорить». Герои! Почему-то героями они были только в Чечне? Делают бандитов из наших детей… бандитов и трусов. Молила… вымаливала: «Я хочу знать, как было в последний день… Может, она что-нибудь своей маме передала? Какие-то слова…» Моя кровинушка… (Плачет). Глаза у меня слезные стали… Я теперь сама в милиции могу работать… Осмотр происшествия… протокол преступления… Если это самоубийство, то на пистолете остается кровь… на руках порох… Я все теперь знаю… Новости по телевизору не люблю. Вранье! А детективы… убийства… ну, такое все… не пропускаю. Утром, бывает, встать не могу, ноги, руки отнимаются… лежала бы… Вспомню Олеську… Поднимаюсь и иду…

Проза

По кусочкам собрала… по словцу… Кто-то по пьяни проболтался… кто-то знакомым намекнул… Шепнул… Город наш небольшой… не Москва… Сегодня я уже представляю картину… как там происходило… Была у них грандиозная пьянка в честь Дня милиции. Набухались до беспамятства… устроили бардак… Если бы Олеська поехала со своими ребятами… из своего отдела, а это был сводный отряд. Попала она к гаишникам. Гаишники – короли, денег у них полные карманы. Стоят на дорогах с автоматами и снимают дань. Все им платят. Золотое место! Мальчики любят порезвиться… Убить, напиться и трахнуть – три радости на войне. В дупель они напились… озверели… набрались до колючей проволоки в глазах. И вроде там всех девчонок насиловали. Своих девчонок. А Олеська то ли не далась… то ли она им потом пригрозила: «Я вас всех посажу». И ей не дали уйти… Говорят и другое… Поговаривают… Стояли они на посту, пропускали машины. Там такое… Все крутятся, вертятся, бегают, как ненормальные, чтобы заработать. Любыми средствами. Кто-то провозил контрабанду… что и откуда – не скажу, врать не стану… наркотики или… Но все у них было договорено. Оплачено. Это была машина «Нива»… все какую-то «Ниву» вспоминают… А Олеська уперлась… почему-то она эту машину не пропускала. И в нее выстрелили… Перекрыла она большие деньги, кому-то помешала. Вроде в этом деле замешан высокий чин… И моей маме во сне «Нива» приснилась… К ясновидящей я пошла… положила на стол вот эту фотографию… (Показывает.) «Вижу – сказала она, – какую-то «Ниву»…» (Неожиданный поворот.) Нашла я одну женщину… Она – медсестра. Не знаю, какая она была, когда поехала в Чечню, может, веселая. А сейчас – злая… злая, как и я. Сейчас много людей обиженных. Все мечтали выиграть в новой жизни, а мало кто выиграл… Никто не хотел стать нищим… Быть прислугой… Каждый думал, что он станет барином. Богатым будет. В Америку поедет… С обидой теперь люди живут… у многих обида. (Молчит.) Про эту женщину расскажу… (Молчит). А, может, и Олеська такая бы приехала… Я как подумаю об этом, опять страшно. 94

Светлана Алексиевич Время second-hand

У-у-у… (Молчит.) Вы послушайте… что эта женщина мне говорила … «…я это все… чувствую… я это понимаю… Я теперь людей, вообще, мало люблю… Мужчин боюсь… Если бы я вышла замуж, то только за мальчика. Чистого мальчика. Дружить могу с геями… они все свои секреты мне рассказывают, а со взрослыми мужчинами… с теми, кто пришел с войны… я не могу… Я ничего с ними не могу… …кто с трупами не сталкивался, думает, что они молчат. Беззвучные. А там все время какие-то звуки. Где-то воздух вышел, где-то кость внутри треснула… Какой-то шорох. Как будто сидишь не возле трупов, в возле каких-то других людей. С ума можно сойти… …деньги нужны были… Но и за романтикой ехала! Надо мной долго все там хихикали… А если честно… Из-за несчастной любви все дома бросила. Мне было все равно: чеченец меня застрелит или я от тоски умру… …лейтенант мне один там понравился… Вечером мы с ним говорили о любви… его тоже девчонка бросила, три года он с ней дружил. А утром его привезли мертвого… без головы… …я не видела там мужчин, которые не пьют и не стреляют. Напьются и стреляют кто в кого. Зачем? Никто не ответит. …он был хирург… Я думала: у нас любовь. Перед тем, как нам ехать домой, он заявил мне: «Не звони… не пиши… Если дома гулять, то с красивой женщиной, с которой не стыдно попасть на глаза жене». Я – не красавица. Но мы с ним по трое суток в операционной стояли. Это такое чувство… сильнее, чем любовь… «Свою жену я тут представить не могу» – говорил он. Козлы они! Все – козлы! …собирались уже домой… Я обвязывала целлофаном ковер, и в это время заходит в комнату начальник госпиталя. «А это оставь – приказал он, – войну домой не вези». Вещей я не привезла… а войну сюда привезла… Там, может, скоро все кончится, а здесь только начинается. Мы все уже дома…» …Что я еще добавлю? Привезли Олеськины вещи… Бушлат… Отдали золотые сережки… цепочку… В кармане бушлата лежали орешки и две маленькие шоколадки. К Рождеству, видно, собирала или хотела с кем-то передать. Горько мне,

Проза

горько… Мобильник долго не отдавали… Все звонки стерли… два или три только звонка оставили… Звонки к одному мужчине, с которым она там дружила. Хотели, видно, на него все «повесить»… им же надо списать… закрыть «дело»… А он в ту ночь спал после дежурства. У него – алиби. Крутили… вертели… Сначала написали, что предсмертной записки нет… потом нам прислали копию этой записки… И вроде как там тоже: «один человек мне вчера сказал»… «он думает, что я – сильный человек, а я…» Все валили на того парня… Я за свои деньги… за пенсию… отдала записку на экспертизу… Признали – фальшивка! Это, вообще, подсудное дело. Крутят… Им надо закрыть мне рот… чтобы я замолчала… (Молчит.) Я еще долго могу рассказывать… Ай, хватит? Ну, напишете вы правду… А кому от этого страшно? Власть… она недоступная… большая… а человек – маленький. Одно нам осталось: ружье и забастовка. Лечь на рельсы. Но нет предводителя… Люди давно поднялись бы… Пугачева нет! Если мне дадут оружие, то я в себя стрелять не буду. Я знаю, в кого стрелять… (Плачет.) Вы слышали? Есть туристический тур в Чечню. На военных вертолетах везут и показывают разрушенный Грозный… чёрные после бомб села… Как стройка идет. Там война и стройка одновременно. Все вместе. Стреляют и строят. Мы еще плачем, а кто-то уже торгует нашими слезами. Страхом. Как нефтью… (На следующий день она позвонила мне.) Еще добавлю… Я и такое слышала: «Вы сами виноваты, что ваша дочь погибла». А в чем я виновата? Кто мне скажет… в чем?..

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ Из «Книги сказок» Рахель приехала в Палестину тогда же, когда и все. Она приехала из города Тарнов в Галиции, которая когда-то хоть и была частью Австро-Венгрии, но после Первой мировой войны отошла к Польше. Так что, во внутренне-палестинских классификациях она попала в категорию «польских евреев». После нескольких кратких попыток осесть в Тель-Авиве и Хайфе, Рахель уехала в киббуц, где и осталась. Поначалу она поддерживала ниточку нерегулярной связи с семьей, хоть ей и казалось, что она все меньше интересует оставшихся, а потом великая европейская темнота поглотила и эту связь. Она работала на земле, ела в общей столовой, слушала популярные лекции про Сталина, временами спала с другими киббуцниками, обсуждала ночные стычки с бедуинами, приходившими воровать скот; иногда заходила в общие ясли или садик взглянуть на своих детей. Все было как у всех, и жизнь медленно проплывала мимо нее. Некоторое время она думала, что ее семья погибла, но это было не так. Когда вспыхнула война, и стало ясно, что Польша – это нелепое создание Версальского мира, где скамейки для евреев уже предусмотрительно красили в желтый цвет, а бывшие погромщики и военные преступники получали государственные пенсии – обречена, ее семья бежала в восточные области. Конец войны застал их в Лемберге, где они краем глаза даже увидели совместный парад Вермахта и Красной армии. Пытаясь устроить жизнь се97

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

Денис Соболев

Проза

мьи на новом месте, отец Рахели Исаак пошел работать на фабрику. Но вскоре он обнаружил, что экономическая жизнь на новой родине была устроена крайне беспорядочно, и вещи, которых отчаянно не хватало в одном месте, часто можно было с легкостью купить на расстоянии всего лишь в пару сотен километров. Тогда он решил сменить тяжелый, а часто и непосильный, труд рабочего – среди людей, язык которых он почти не понимал, – на торговое обустройство страны столь нерациональной. Так и получилось, что среди русских слов, выученных им уже в первые месяцы после бегства, оказались слова «спекуляция» и «детский срок». Этот детский срок был всего пять лет, да еще и по «безопасной» уголовной статье; в конечном счете, он спас и Исаака, и его семью. Пытаясь избавиться от клейма семьи арестованного, жена Исаака с его матерью, детьми, его сестрой, ее мужем и двумя племянницами перебралась вглубь этой новой бесконечной страны, где даже идиш звучал иначе – чуждо и бескостно – и чья карта выглядела так, как будто в нее с легкостью могла погрузиться вся Европа, не оставив на поверхности даже ряби. Они переехали в Рогачев, который находился так далеко от границы, что казался уже погруженным в никогда не виденную сибирскую бесконечность, и начали постепенно вживаться в новую непонятную жизнь. Но то, что казалось полякам концом, – было только началом. Уже на второй день после того, как небо рассыпалось самолетным ревом, они получили приказ выкопать в саду бомбоубежище и вместе с соседями поднимали лопатами землю и возили ее на тележках. Убежище пригодилось, и в последующие несколько дней они отсиживались в нем во время бомбежек. Тем временем Израиля, мужа сестры Исаака, призвали в армию. В самом же начале июля, по совету соседей, они решили бежать дальше на восток и их – вместе с другими беженцами – погрузили на баржу, двигавшуюся вниз по Днепру. И хотя их соседи тоже никогда не были в России, они сказали, что думают, что и в России можно выжить. Баржа была переполнена, и почти все время они проводили либо сидя, поджав под себя ноги, либо лежа и свернувшись клубком. Было страшно, что во сне их обворуют, но еще страшнее, когда на баржу пикировали немецкие само98

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

леты, на которых для устрашения были установлены сирены. С самолетов с завыванием падали бомбы, превращавшиеся в клубы брызг и уходившие под воду. Если самолеты удавалось увидеть заранее, командир буксира старался причалить к берегу; плача, крича на разных языках и наступая друг на друга, они бежали в лес прятаться. Но однажды они увидели самолеты слишком поздно, и тогда девочки побежали прятаться в трюм, потому что там было темно и не так страшно. Очнувшись от приступа ужаса, младшая сестра Рахели Годл увидела, что держит в руках светлую косу. Но совсем страшными были бомбежки около мостов. В городе с непроизносимым названием Днепродзержинск беженцев выгрузили на берег, а потом пересадили на открытые железнодорожные платформы. Оказалось, что и на платформах можно жить. В отличие от поляков, русские не только почему-то были готовы попытаться их спасти, но и обращались с ними хорошо. По дороге они даже получали кашу на эвакопунктах, кипяток же обычно набирали в кубовых, но иногда наливали и прямо из паровоза, если кубовая на станции не работала или же поезд останавливался посреди леса. Всюду были беженцы. На платформах оказалось много таких же еврейских семей. Большая семья, жившая на платформе рядом с ними, всегда отправляла за кипятком и едой молодую, но плохо одетую женщину; и если неожиданно раздавался гудок, дедушка начинал кричать: «Зельда, Зельда? Ну где же ты ходишь? Дети, плачьте, ваша мама остается!». Еще одна женщина, с вечно несчастным и недовольным лицом, которая постоянно жаловалась на «условия переезда», как-то возмущенно сказала: «Какое безобразие. В другой раз буду умнее, возьму с собой перину». Тем не менее, бомбежки постепенно прекратились, самолеты были слышны все меньше – и где-то в отдалении. Так на открытых платформах их довезли до дальней и безопасной Калмыкии, где прямо на станции беженцев стали делить между колхозами. Для доставки остатков вещей им выдали верблюда, но самим им до колхоза пришлось идти пешком. В колхозе их пристроили к разным работам, обычно тяжелым, но за трудодни давали пшеницу, так что они не голодали. Иногда они даже получали некошерное колхозное

Проза

мясо, и тогда взрослые отдавали его детям, хотя сами и не ели. Буддизм калмыков был для беженцев столь чуждым и непонятным, что они предпочли поверить русским соседям, которые объяснили им, что калмыки молятся небу. Весной сорок второго года война, которая казалась уже столь дальней, вдруг снова оказалась где-то совсем рядом, и калмыки сказали жене Исаака, что им лучше уехать. По неожиданной и ненаказуемой только в военное время доброте, их вещи погрузили на телегу, которую перегоняли куда-то на восток, и даже выделили пшеницу «на дорогу». Они научились сами ее молоть, а как-то даже купили два каравая хлеба у чеченцев. Годл помнила, как на телеге – среди мешков с вещами – сидел старик Иоселе из соседней семьи с парализованной левой рукой; в правой он крепко держал кнут, но калмыцкую лошадь не бил, а прикрикивал на нее: «Но, пферделе, но, но, ин Эрец Исройл». Остальные волочились вслед за подводой. Так они прошли восточные предгорья Кавказа, раз за разом узнавая, что война все ближе, и постепенно добрели до Кизляра на Каспийском море, где у них забрали и лошадь, и подводу. Небо снова разрывалось взрывами. Из Кизляра их переправили в Махачкалу. Впрочем, в Махачкале им пришлось остановиться, но потом товарными вагонами их перевезли в Баку, где они поселились на причале и стали ждать своей очереди на эвакуацию паромом. Здесь, на причале, было шумно и тесно; а на бетоне было холодно и неудобно спать. Но меньше чем через месяц все же подошла их очередь, и их перевезли паромом в Красноводск, на ту сторону Каспия. Здесь они снова поселились на причале, но все было как-то еще страшнее. Было голодно, пили опресненную воду, которая капала по капле. Среди беженцев бродили воры, так что во сне приходилось всем телом обхватывать последние оставшиеся вещи. Потом младший брат Рахели и двоюродная сестра заболели – им сказали, что тифом – но мальчик выжил. Тогда мать Рахели, ее сестра Года и невестка завербовались на какую-то военную стройку в Средней Азии, и их снова повезли в товарных вагонах по бесконечной Транскаспийской железной дороге. Ехали долго, и в вагонах стояла страшная вонь. По до100

101

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

роге умерла мать Исаака. Ее вытащили из поезда, уложили в лощину где-то в степи и засыпали землей. Но неожиданно в таинственных планах и картах железнодорожных перевозок что-то смешалось, и вместо Средней Азии они снова оказались в России. Здесь на какой-то безымянной станции, похожей на все предыдущие, Годл задержал участковый за незаконную порубку елки на костер, но отпустил, взяв обещание больше законы не нарушать. Они сочли это добрым знаком и остались. Как все, они очень много работали, даже девочки, постепенно учились пить водку, ходить в лес, бояться диких зверей, различать ягоды и грибы. Именно там, в деревне под Оренбургом, они и получили похоронку с сообщением о том, что дядя Израиль – муж сестры Исаака – погиб где-то на ЮгоЗападном фронте. После войны именно сюда, на южный Урал, к ним и приехал Исаак, выйдя из лагеря; как бывшим польским гражданам им предложили вернуться на родину. Они подумали и согласились; сестра же Исаака со своей старшей дочерью решили остаться в России. Впрочем, вернувшись в Польшу, они подумали, что сестра Исаака была не так уж и неправа. Их дом был давно занят, и повсюду – повсюду – их преследовали ненавидящие взгляды и шепот поляков. Так что не найдя для себя места, они отправились дальше на запад, пока, наконец, не оказались в лагере для перемещенных лиц. Здесь, во временном лагере, Годл, которой было уже почти двадцать, начала преподавать в школе и рассказывала детям о далекой стране евреев и грез. Здесь же она познакомилась с двумя братьями из Вены – Эрихом и Францем. Они оба знали по несколько языков, даже латынь и английский. Годл долго рассказывала Эриху про их бесчисленные бедствия, про бомбежки и голод, подводы и лошадиное молоко под названием «кумыс», про калмыцкие степи и бездонные русские леса. Потом она спросила, где же во время войны был он. «Да практически на одном и том же месте, – ответил Эрих, – в Терезиенштадте». Годл ничего не поняла, но название звучало как-то по-европейски спокойно и уютно. Здесь же – в лагере для перемещенных лиц – они и поженились. А потом в потоке других – сначала нелегальных, а потом и легальных – бежен-

Проза

цев они добрались до Палестины. Именно их, оставшихся от Катастрофы, первый премьер-министр Израиля – на индейский манер переименовавший себя в «Сына оленя» – назвал, со смесью сочувствия и презрения, «человеческим пеплом». Однако «новые евреи» относились к ним не так уж плохо, хотя иногда все же с укоризной, напоминали им о том, что пока они в поте лица возделывали поля Палестины и строили дома, евреи Европы «безропотно шли как скот на бойню». Рахель тоже немного их стеснялась, но все же регулярно приезжала из киббуца. Впрочем, и для этого человеческого пепла, принесенного в Израиль ветром истории, в конечном счете, нашлось применение. В ходе новой войны еврейские военные части были обескровлены, а за каждого погибшего киббуцника его командирам приходилось держать ответ. И тогда из выживших в Катастрофе были сформированы отряды ополчения, вошедшие, впрочем, в регулярную армию. В один из таких отрядов и был призван младший брат Эриха, Франц Лиденштраус. Во время наступления по линии Лод-Рамле-Латрун-Рамалла, эти почти необученные отряды ополченцев в значительной степени состоявшие из недавних доходяг, были брошены на штурм укрепленных позиций Иорданского легиона под Латруном. Наступление велось практически без разведки и закончилось неудачей; на склонах холмов осталось множество трупов. Среди погибших был и Франц. В тот день Эрих стал забывать языки. Но забывал он их не один за другим, а какими-то кусочками, островами, ранами, которые не затягивались, а продолжали светиться в памяти. Так что к тому моменту, когда Игаль и Яэль подросли, он уже общался с Годл не предложениями, но скорее отдельными словами, почти не связанными друг с другом синтаксически. Годл же становилась все более многословной. Она часто рассказывала детям про кровавые реки Польши и про то, как их деда арестовали за «спекуляцию», про дядю Израиля, который стал танкистом и погиб, про реб Иоселе, звавшего калмыцкую лошадь в землю Израиля, про степи, леса и паромы, про вечный голод и страшные приступы соленой жажды, про ночные холода и похороны прабабушки под звездным степным небом, про страшных 102

103

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

мохнатых чудовищ, живущих в русских лесах, про лесовиков и водяных, и про чью-то соломенную косу в ее мокрых от страха ладонях под свистом бомб. И только Эрих всегда молчал, и дети выросли с чувством, что Терезиенштадт – это то, о чем человек уже не может говорить. Впрочем, их иллюзии в отношении Израиля тоже довольно быстро начали рассеиваться. Своими отрывистыми, все более невнятными восклицаниями, Эрих иногда высказывал удивление: то, о чем он читал в газетах и слышал по радио, совсем никак не соотносилось с тем, что – как ему казалось – он видел вокруг себя, и снова погружался в чтение. Тем не менее, молодая страна постепенно росла, повторяя как трехсловную мантру: «Цахал, Танах, Трумпельдор»; «Мене, Текел, Фарес», как-то выдавил из себя впавший уже в почти полное молчание Эрих. «Хорошо умереть за родину», учили на уроках истории Игаль и Яэль. Годл же продолжала работать в школе, считая то, что она преподает, – возможно, не совсем и не всей правдой – но для выживания страны нужной ее народу едва ли не больше, чем воздух. Так Игаль и Яэль и выросли в одном из домов в стиле немецкого баухауза на Адаре – на улице Сионизма – и только перед самой Шестидневной войной их семья переехала на Кармель. Почти все их детство с обложек газет на них смотрел мрачный старик с лицом гнома, а школьные учителя заклинали их тенями Освенцима и повторяли, что весь мир против них. «Вот идут наши доблестные парашютисты», торжественно восклицало радио – и еще более торжественно повторяли низкие мужские голоса дикторов с трибун военных парадов. Когда Игалю было девять, Израиль как-то неожиданно захватил Синайский полуостров; на Синае были тяжелые бои, которыми все очень гордились и героями которых воображали себя подростки. Ко всеобщему удивлению, даже газетный гном начал улыбаться, но потом – столь же необъяснимо – из Синая были вынуждены отступить. Телевидения еще не было, поскольку «старик» считал – возможно, не столь уж безосновательно – что оно разлагает дух нации. Этот запрет на телевидение был отменен уже после Шестидневной войны. Несмотря на то, что Игаль был почти на год старше, Яэль и Игаль считали себя близнецами и так же представлялись

Проза

окружающим. Родители не возражали; Годл – потому что она давно уже привыкла не возражать Эриху, а Эрих – потому что к этому времени уже практически перестал говорить. Игалю было, пожалуй, особенно тяжело. Милитаризация сознания требовала постоянных доказательств своей силы, а слабость воспринималась, как унижение. Поэтому Игаль старался показать себя и в дворовых драках, и в детской организации скаутов. Но вместо гордости все это почему-то наполняло его тоскою и пустотой. «Не будь таким мрачным европейцем», неодобрительно говорила ему Годл, «иначе станешь, как твой отец». Иногда она водила их в кантри-клаб «Казино» на берегу моря, тоже выстроенный в стиле баухауз, – с полукруглой башней и фасадом из стекла, с огромным бассейном, тремя трамплинами для прыжков в воду и женщинами в черных купальниках. Он забирался на третий, самый высокий трамплин, и смотрел на то место, где вода из трубы выплескивалась в бассейн под самой вышкой; было очень страшно, сердце отчаянно билось, но только так он мог доказать себе, что является мужчиной. Иногда подростки рассказывали друг другу истории про то, как в прежние годы, прыгая с верхней вышки, те или иные люди разбивались насмерть о воду. Когда они называли имена и семьи погибших, рассказы наполнялись правдоподобностью, а сердца – гордостью и чувством собственной значимости. Все они мечтали стать парашютистами и представляли себе, как их высаживают на окраинах Каира или Дамаска. Годл всегда очень ругала сына за прыжки с третьего трамплина, кричала, что получит инфаркт – и почти этого не скрывая – им ужасно гордилась. И все же сам Игаль участвовал в этом, как если бы он был просто актером, нанятым за похлебку, старательно, но равнодушно игравшим престижную и абсолютно ненужную роль. Гораздо больше ему нравилось читать про таинственные острова Жюль-Верна и серебряные коньки на голландском льду, лежа рядом с сестрой, голова к голове, плечо к плечу, и знать, что она ждет, пока он дочитает страницу. Это было столь ослепительно реальным, что на фоне дальних тропических островов, больших кораблей и несомненной, неподдельной уверенности в добре и зле, и их газетный старик, и ша104

105

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

гающие парашютисты, и идеологически выверенные забавы скаутов в кармельском лесопарке, и уж тем более роскошный по тогдашним временам кантри-клаб «Казино» казались ненастоящими, пустыми и иллюзорными, если и не наведенным мороком, то чем-то таким, что лишь прячет то настоящее, которого нет. Яэль читала гораздо быстрее, но Игаль лучше запоминал детали и, пользуясь этим, напоминал сестре и о том, что в прочитанных ими книгах действительно было, и о том, что только должно было там быть. Тогда она закрывала глаза и говорила: «Да, да, я помню, так она и стояла на корме, а море было бескрайним и синим, как у нас в июле». Иногда Яэль обхватывала его за шею, заглядывала в глаза и спрашивала: «Ты ведь тоже это видишь?». Он отвечал, «Да, конечно», потому что и правда видел выпукло и ясно, чувствовал почти что кожей, и теплые извивы островов, и тропинку к дальнему корралю, и лошадь под седлом. Он прижимал к себе Яэль, которая тогда еще была чуть выше; она же опускала голову к его плечу и одновременно касалась его стопы пальцами ног. Сквозь одежду он чувствовал прижавшееся к нему горячее тело; они лежали обнявшись и мечтали. «Но ведь мы там тоже окажемся», – говорила Яэль – обычно говорила утвердительно, а если и спрашивала, то только для того, чтобы своим ответом он рассеял все ее сомнения. В жаркие же дни, когда они ходили дома полуодетыми, Яэль чувствовала не только тропическое тепло его тела, но и чуть суховатый покров кожи. Поэтому иногда, перед тем как забраться в кровать и начать читать, она специально снимала блузку или носки. «Это потому что мы близнецы», говорила она себе тогда. И только в одном они расходились, но это расхождение постепенно становилось все существеннее. К семнадцати годам Игаль стал все чаще задумываться об окружающих их опасностях и все чаще мечтать о грядущих победах своего маленького Израиля, который – пока что – на карте напоминал связку сосисок. «Ты знаешь, сколько нужно времени», спрашивал он Яэль, – «чтобы рассечь эту связку в районе Кфар-Сабы и отрезать север от юга?» и сам отвечал: «Полчаса танкового хода на средней скорости». Но этого не будет. Ради победы, которая положит конец двум тысячам лет страданий, унижений

Проза

и бедствий еврейского народа, он был готов пойти почти на любые жертвы. Он представлял себе, как на особой черной машине он едет во главе огромного парада со множеством танков и бронетранспортеров, голос в громкоговорителе на секунду замирает и потом торжественно произносит: «Парад принимает генерал Игаль Кайзерман», и все оборачиваются к нему в восторженном молчании. Иногда, впрочем, он не останавливался на этой спасительной победе и начинал представлять себя создателем огромной империи от Нила до Ефрата, к ногам которой падут все арабские диктаторы, и в которой все будут жить мирно, долго и счастливо. Карты в домашнем атласе наполнялись стрелками наступательных и оборонительных операций, огромные танковые армады Сирии, Египта и Ирака оказывались в железных кольцах окружений, и уже в полусне Игаль повторял: «Сталинград, Сталинград». Постепенно мысль о том, что он станет десантником, из маски всеобщей мечты и необходимости доказывать свою силу и мужественность, превратилась в мечту его собственную, глубоко и заботливо устроенную в сердце. Тогда он говорил себе, что будет воевать столь же мужественно и стойко, как во время синайской кампании воевали израильские парашютисты на перевале Митле. Яэль выслушивала все это с растущим неодобрением. В те годы, когда не мечтать о подвигах на фронте означало навсегда отказаться от женского внимания и надежды на сексуальную взаимность, она заняла позицию непримиримо равнодушную. Тем временем кольцо блокады вокруг Израиля все больше сжималось, а арабские лидеры снова заговорили о близости его окончательного уничтожения. Яэль же время от времени рассматривала немногие оставшиеся вещи и книги своего несчастного дяди Франца и на этом основании категорически отказалась призываться в армию. На призывном пункте она объяснила психиатру, что будучи реинкарнацией души своего дяди, погибшего во время Войны за независимость, она мечтает отомстить арабским врагам, его убившим, и была немедленно освобождена от дальнейших проверок. На самом деле, она несколько перестаралась, и дело чуть было не закончилось госпитализацией, но потом все обошлось. Ига106

107

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

лю же она сказала, что не готова идти в армию, бросающую лагерных доходяг на пулеметы ради того, чтобы прикрыть изгнание из своих же собственных домов других, столь же несчастных людей, которых построили колонной в пятьдесят тысяч человек и погнали куда-то на юг. «А от ваших бравурных военных маршей, – добавила Яэль, – у меня начинается изжога и рвотный рефлекс, так же как и от звуков вашего радио». Игаль молча выслушал все, что она говорила; и это был единственный раз, когда они поссорились. Но поссорились они надолго. Яэль закончила школу; все ее подруги постепенно ушли в армию, неделя проходила за неделей, а она так и осталась с книгой у раскрытого окна. В ответ на вопросы знакомых она отвечала, что является пацифисткой; ее больше ни о чем не спрашивали, но больше и не заговаривали. Эрих – который к тому времени не говорил уже несколько лет – ее тоже ни о чем ее не спрашивал, но когда прошло уже почти полгода, а знакомые на улице перестали с ней здороваться, Эрих подошел к дочери и столь же молча ее обнял. Яэль задрожала, как бумага на ветру, заревела – сначала шепотом, потом в полный голос – обхватила отца и сползла к самым его ногам. Так она и пролежала на полу до вечера, а Эрих сидел в своем кресле и читал. С тех пор она стала бояться зеркал. Сначала Яэль старалась избегать их взгляда по ночам – не заходить в прихожую, не поднимать глаза над раковиной в ванной. Ей казалось, что ночью она остается с зеркалами наедине, и мир, в них отраженный, слишком похож на реальный, чтобы не быть чужим, и слишком близок, чтобы не быть далеким. «В холодной воде воздуха», записала она, «тишина стоит черными столбами, а страх неподвижен и прозрачен». Именно тогда Яэль поняла, что боится увидеть в зеркале себя и узнать, что она другая. А еще чуть позже она вдруг сообразила, что остается один на один с зеркалами именно днем, когда дома никого нет, и именно днем должна бояться увидеть себя в зеркале, и бояться признаться себе, что не знает, кто она такая. Она стала много гулять по городу, читать в скверах. Впрочем, не то чтобы она перестала пользоваться зеркалами совсем. И все же однажды, когда она посмотрела в зеркало перед выходом из дома, лицо

Проза

в зеркале показалось ей бесконечно чужим. В этот день она поняла, что стала чужой своему близнецу, которого больше нет. Поначалу, в те дни, когда Игаль возвращался с курсов молодого бойца и засыпал с пустым и измученным лицом, она все еще чувствовала себя близкой. Яэль опускала ему руку на лоб, и ей казалось, что пока она сидит рядом с ним, его лицо распрямляется и оживает во сне. Иногда в тишине его сна ей хотелось заплакать, но, подумав, она не находила причин. Потом, когда начались учения, Игаль стал приходить реже, но уже и без той смертельной, давящей усталости, которая прижимала его к ней, как когда-то таинственные тропические острова. Он перестал читать, стал говорить о всевозможной технике и еще рассказывать какие-то длинные, бессмысленные, ветвящиеся истории про пробежки с препятствиями, вкус сухого пайка, ночные караулы и приказы по рации. Яэль понимала, что ему плохо, но уже не могла помочь, как если бы он неожиданно остался где-то за гребнем дальнего каменного хребта. Тогда она сказала себе, что будет ждать. Несколько раз приятели по роте приводили его на дискотеки, и в один из этих дней у Игаля появилась девушка – точнее, стали появляться девушки, сначала одна, потом вторая, потом какая-то еще. Он начал чувствовать себя героем. Тогда Яэль тоже нашла себе любовника, потом об этом пожалела, но ревновала она Игаля не к женщинам, а к войне. И война началась. Сжимающееся кольцо одиночества и страха, в котором жила страна все последние месяцы, постепенно превратилось в удушающее предчувствие гибели. Слова ее врагов становились все прямее и циничнее, а отчаяние нависало все тяжелее. Арабские лидеры все отчетливее говорили о скором уничтожении Израиля и о том, что немногие из его жителей это уничтожение переживут. Наконец, двадцать второго мая 1967 года, после целой цепочки стычек на сирийской границе, Абдель Гамаль Насер закрыл Тиранский пролив; Иордания, Судан и Кувейт провели мобилизацию, Ирак и Алжир послали экспедиционные корпуса; а пятого июня дивизии Таля, Шарона, Решефа и Иоффе начали превентивное наступление по всему южному фронту. В общем потоке людей на108

109

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

встречу Синайским горам бежал и Игаль; более того, сбылась его давняя мечта. На четвертый день войны, в составе дивизии Шарона, он оказался в гуще боев за перевал Митле, на восточном краю которого неожиданно попала в окружение одна из бригад дивизии Иоффе. Победа была головокружительной и неправдоподобной. За шесть дней войны Египет и Сирия потеряли больше танков и самолетов, чем Германия под Сталинградом. Сотни тысяч беженцев затопили южную Сирию и западную Иорданию; и еще миллион палестинцев оказался под израильским контролем. Страна пребывала в эйфории, радио переливалось голосами победы; Яэль тоже ликовала, и еще плакала, потому что страны, в которой она выросла, больше не существовало. Июнь был жарким, счастливым и чужим. Страх исчез. Через несколько дней Игаль вернулся домой, но в душе у него было пусто. Он увидел перевал Митле, и этот перевал оказался каменной пустыней. На тысячу голосов радио выбрасывало из себя голоса победы, счастье чудесного спасения, избавления от страха и давящего ужаса катастрофы, грохот танков, повторяемые на все голоса крики «храмовая гора в наших руках» – головокружительное упоение своей неожиданной, не укладывающейся в рамки никакой исторической логики силой. Все вокруг ликовало радостью войны. Яэли стало снова страшно. «Что же теперь будет?» – спросил Игаль, вернувшись. «А зачем же ты тогда пошел служить одноглазому?, – спросила она, – что ты знал про него, кроме того, что он пристает к солдаткам и разоряет археологические раскопки?» «Я не знал и этого», – мрачно ответил Игаль, – и не знаю до сих пор. Это сплетни – и грязные сплетни. К тому же он герой и нас спас». «Герой чего? – сказала она, – и спас от чего? Да и он ли? И кого нас? И почему, почему ты пошел служить одноглазому?» Несколько дней подряд Игаль молчал, как его отец. Потом подошел к Яэли и спросил: «Что же мы теперь будем делать?». Она вернулась с книгой. «Ты помнишь, кто такой Шмуэль а-Нагид?» – спросила она. «Что-то из школьной программы», –ответил он, «но мы его не читали». «Он был одним из первых великих ивритских поэтов средневековья, – сказа-

Проза

ла Яэль, – а еще великим визирем в Гранаде, любимцем эмира, и большим полководцем, одержавшим несколько блестящих побед в гражданских войнах». «И что?» – спросил Игаль озадаченно. «И его победы, – ответила Яэль, – вероятно, тоже приблизили падение мусульманской части Испании и изгнание евреев». «И что?» – снова спросил Игаль. «Вот что он писал про наши войны», – сказала она: «Юная война похожа на красотку, обладать которой хотел бы каждый. Но проходит время и озлобленной старухой она приносит в дома разрушения и смерть». Игаль кивнул; несмотря на победу столь головокружительную, война на границе продолжалась. А еще через полтора года от инфаркта умер подлинный победитель в этой войне, так и оставшийся в тени, – премьер-министр Леви Эшколь, родившийся под фамилией Школьник в городке Оратов Киевской губернии и, так же как и мать Яэли и Игаля, говоривший с неистребимым идишистским акцентом. Вместо него страною стал править одноглазый и неистовая, одержимая Голда Меир, хоть и родившаяся в Киеве, но повторявшая: «Я палестинка». Впрочем, еще до этого для Яэли и Игаля многое изменилось. Как-то, стоя у окна, они рассматривали книгу с картинками. «Что же мы теперь будем делать?» – спросил Игаль; Яэль прижалась к нему, подняла руки и обхватила его за шею. И это было снова то же самое тепло невидимых, недостижимых и таинственных тропических островов. Игаль поцеловал ее сначала в лоб, потом в щеки, наконец, в губы. Они остановились, как-то деловито переглянулись, и Игаль сказал: «Но мы же брат и сестра». Яэль кивнула. «И к тому же близнецы», – добавила она. В их движениях было то мгновенное понимание, которое – как уже давно казалось Яэли – могло возникнуть у нее только с книгой; а простота произошедшего резко контрастировала с ритуальной заученностью тех «отношений», чей край для них уже успела приподнять жизнь, и со сложной неискренностью намерений чьих участников они уже успели столкнуться. Как и раньше, еще до войны, когда они лежали, прижавшись друг к другу и опустив глаза к книге, Яэль снова чувствовала чужую знакомую кожу, но на этот раз, подумала она, что чувствовала ее как свою. Наверное, 110

111

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

именно в силу уверенности в том, что ни у кого из них не могло быть никаких целей, планов и намерений, все произошедшее и материализовалось, и предстало в такой расплетенной обескураживающей наготе. Горячее море загадочных тропических островов, меняющееся движение пиратского брига, белый кит и полет летучего голландца, ужас высоты той третьей ступеньки трамплина и щемящий восторг падения, слезы радости и прощания, дрожь смертельной тропической лихорадки и жар их тел – все это было странным, неестественным, выдуманным и извращенным. За окном шуршал ветер, постукивая рамой. Они разошлись по комнатам, но потом все равно проснулись вместе, наполненные ликованием, стыдом, раскаянием, изумлением и еще – выплескивающимся через края бескорыстным и бесцельным счастьем. Скрывать это новообретенное бытие было сложно. Но еще сложнее им было преодолеть свою зависимость от мнения окружающих то чуть восторженное дрожание души, которое почти любой человек испытывает, ловя на себе восторженные взгляды, и то падение сердца или всполох агрессии, которые вызывает слово неприязненное или презрительное. Поначалу им казалось, что все, что им нужно, это просто перестать радоваться и грустить под звуки радио, перестать ждать новостей как моментов несокрытия истины времени и предчувствия будущего. Впрочем, это далось им относительно легко, особенно Яэли. Они сказали родителям, что хотят пожить отдельно, и в их новой квартире радио просто не было. Но это оказалось только началом. Неожиданно выяснилось, что постепенное избавление от коллективных политических мифов задевает и те слои души, которые все еще страшно ныли и болели. И больше других болела память об ужасе газовых печей; помня о ней, снова и снова хотелось бежать и стрелять в каждого, кто мог хотя бы помыслить повторение подобного. Тем временем телевизор, некогда запрещенный их газетным правителем, не только появился, но и стал быстро приходить в дома. Новости обрели лица и краски; постепенно они начали терять в убедительности, зато прибавили в наглядности. Они больше не требовали памяти, окрашенной болью; все, что нужно было знать, высвечивалось на незамысловатой кар-

Проза

тинке с объяснениями, а прошлое все быстрее растворялось в небытии. Тогда же начались бунты выходцев из Азии и Африки назвавших себя «черными пантерами»; потом вспыхнула и отзвенела новая война. В ней уже не было той – еще недавней – эйфории, но было много страха и отчаяния. Смертельно испуганный одноглазый заговорил про «разрушение третьего храма», а похороны затопили страну. Была назначена комиссия по расследованию; «палестинка» Голда ушла в отставку. Через несколько лет Яэль и Игаль во второй раз обнаружили себя в другой стране. Тем временем про их новую совместную жизнь поползли слухи; им даже стало казаться, что для многих любопытство к чужой жизни перевешивает возбуждение от теленовостей, а их бывшие знакомые при встрече ухмылялись и переглядывались. Особенное любопытство проявили две бывшие девушки Игаля и неудачливый любовник Яэли. Именно тогда они поняли, сколь остро ощущается чужой взгляд – и что им предстоит еще многому научиться, и, главное, научиться ничего не чувствовать под взглядом других. Обнаружив же, как часто чужие слова бьют по точкам, ранимым и болезненным, они составили список тех тем и оценок, в которых им подспудно еще хотелось соответствовать мнению окружающих. Таких тем оказалось неожиданно много; более того, они регулярно, хотя и неожиданно, обнаруживали все новые, а потом честно и скрупулезно заносили в свой список. «Каждую неделю, – сказал Игаль, – мы будем искоренять одну из них. Главное иметь программу». Для каждого из тех требований окружающего мира, соответствовать которым им все еще было важно, они мысленно выбирали человека, максимально им несимпатичного и в наибольшей степени преданного той или иной системе социальных оценок. Они представляли себе, как он говорит о том, что не соответствует его мифам, как он исходит проклятиями, ненавистью и слюной, как он бледнеет и чернеет при встрече с иным, – пока, наконец, подспудное желание соответствовать не сменялось у них осознанным отвращением. Они находили утешение и отраду в любви, но это было утешение страстное, запретное, счастливое, головокружительное и самозабвенное. «Только близнецы могут 112

113

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

по-настоящему друг друга любить, – сказала как-то Яэль презрительно, – все остальное либо сексуальность, либо семейная жизнь». Так, шаг за шагом, они шли по пути, который казался им дорогой к свободе. Однако в тот момент, когда им показалось, что они свободны, как никогда – и утратили все те связи с окружающим миром, от которых им еще могло быть больно, – они вдруг поняли, что история быстрее человека; а цепи, которые человек может расковать, легче тех, которыми она опутывает мироздание. Вместе с телевидением в дома пришли картинки далекого изобилия и близкая агония растущего желания. Культ товара и культ секса наполнили страну, не столько вытесняя бравурные военные марши, сколько все больше с ними сливаясь, объединяясь в некое бесформенное, удушающее целое. И еще постепенно то, что в пятидесятые начиналось как устройство родственников, приятелей и партийных товарищей на хорошую работу «по знакомству» – и было высмеяно в многочисленных сатирических опусах «на злобу дня» – превратилось в конверты с деньгами, миллионные строительные контракты, подпольные казино и торговлю оружием. Коррупция неожиданно стала фактом, неотделимым от нового понимания существования. Неожиданно оказалось, что хотеть денег превыше всего перестало быть стыдным. Их знакомые, совсем недавно говорившие о равенстве и победах, начали мечтать о виллах. Они сидели в гостиной у Яэли и Игаля и часами перечисляли приметы своей новой богатой жизни. Бывшие школьные товарищи создавали корпорации за счет армейских и партийных связей, а женщины стали расспрашивать своих избранников не о подвигах, а о доходах. Появились поп-звезды, а светящийся экран все больше извергал из себя эти новые, сверкающие образы изобилия, сексуальности и наживы. Произошедшее оказалось для Игаля и Яэли ударом нежданным и болезненным; их зарплаты стали казаться пособием по бедности, а время выбрасывало все новые и новые приметы роскоши. Неожиданно они обнаружили, что все чаще испытывают подспудную зависть и начали учиться побеждать и ее. Но они были уже старше, уколы самолюбия были глубже, хоть и не такими мучительными, и победа далась им

Проза

тяжелее, чем прежде. Но еще больше, чем культ обогащения в этой новой стране растущей страсти к наживе, их мучило то, что даже их отказ теперь стал предметом торговли. Люди, еще недавно мечтавшие о марш-бросках и отворачивающиеся при встрече с Яэлью, начали громогласно рассуждать о любви к миру; оказалось, что в этой – так быстро изменившейся стране стремление к миру может являться и товаром, и залогом карьеры гораздо более надежным, нежели воинственные лозунги. В конечном счете, эти лозунги были оставлены тем, кого можно было за них презирать. Быть бедным стало не только стыдно, теперь бедные еще и превратились в «фашистов». «А раз они фашисты», как-то сказала бывшая подруга Игаля, «то во власти их быть не должно. Разве это не так? Разве мы хотим, чтобы нами правили фашисты?» Впрочем, если у бывших бедных вдруг оказывалось много денег, им обычно прощалось, что когда-то они были бедными, и их больше не считали фашистами; но именно поэтому для демократии и было лучше, чтобы бедные оставались бедными – или хотя бы ненавидели всех тех, кто не был на них не похож. Яэль и Игаль думали о себе как о свидетелях истории, но их мучила горечь. Когда-то они так мечтали о том, чтобы наступило всеобщее прозрение – чтобы звуки военных маршей перестали заглушать музыку души; теперь же оно наступило и не принесло им облегчения. «В этой стране стыдно быть и левым, и правым», – сказала как-то Яэль. «Что же нам теперь делать?» – ответил ей Игаль – ответил совсем как тогда. Как-то весной Яэль и Игаль сидели на балконе, разговаривали и читали, и вдруг заметили, что наступает вечер. Небо над дальним морем под горой синело и краснело; дышалось глубоко; цвели деревья в саду. Было неожиданно тихо. Война и смерть, политика и телевизионные герои отступили так далеко на задний план, что казалось, что они сгинули навсегда – а, может быть, их никогда и не существовало, как не существует лиц, нарисованных на песке. Яэли вдруг показалось, что ее кожа начинает растворяться в воздухе, и мурашки пробежали по всему ее телу. В этот миг они неожиданно поняли, что им наконец-то удалось достичь освобождения – и что больше ничто из того пустого и страшного, что так мучило 114

Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ

душу, уже над нею не властно. «Это не слишком поздно?», – спросила Яэль; «нет», – убежденно ответил Игаль. Теперь они не были ни бедными, ни богатыми, ни жертвами, ни злодеями, ни левыми и ни правыми, ни охваченными желанием, но и не объектами желания. Им стало казаться, что никакие мифы и страсти больше не имеют над ними власти. Они сидели на балконе и смотрели в прозрачную пустоту мироздания, в которой на секунду растворились и фальшь слов, и зло сердца, и темноты разума, и лживые страсти души. Все было всем, но не было и ничем. И вдруг им обоим – в ту же самую счастливую и ужасающую минуту – стало ясно, что теперь они не знают, как с этим освобождением жить дальше, и ради чего им следует жить. «Что же нам теперь делать?» – сказал Игаль, а Яэль обняла его и заплакала. И пока над вечным Средиземным морем гас этот темно-синий закат, они сидели в молчании и невидящими взглядами смотрели в пустоту.

Шломо ибн Габироль СТИХИ *** Мученье зло, недуг мой безнадёжен, В терзанье плоть, и дух мой уничтожен, И не спастись душе от мук, и места Ей нет, где отдых был бы ей возможен. Три недруга восстали, осаждают Плоть, что болит, и дух мой, что встревожен: Великий грех, и мука, и разлука Кто устоит, коль враг на три умножен? Иль море я, иль змей морской, о Боже, Иль медноплотен я, иль стальнокожен, Что боль одну мне шлешь всегда Ты, словно По завещанью мой удел устрожен, Как будто лишь мои грехи огромны, А всякий грех других людей ничтожен? Вот, раб Твой страждет, дух его – как коршун, Что пойман в плен и клетью огорожен, А я - всегда Твой раб, и да не буду От рабства Твоего вовек отложен.

*** Душа, не устрашась и не желая, Живи, где плоть жива твоя жилая, Коль мир тебе – как длань, близка любая даль – 116

Шломо ибн Габироль

Куда помчишься ты, бурля, пылая? Пред Господом сиди, а не мечись, тудаСюда себя и тело посылая. Оставь людей, радей о Боге: даст плоды В грядущей жизни праведность былая. Коль что желаешь ты как крепость – осаждай, Терпи и жди: падет преграда злая. Нет на земле тебе наследия, проснись, Радей, дорогу к раю выстилая! *** Взревели, как быки, небесны тучи – Зима во гневе, в ярости могучей, И гонит буря их, как будто корабли, Трубя, как воевода, в рог ревучий. И лик небес сокрыл туман ползучий, И звездный свет пожрал в небесной круче. На крыльях солнца ввысь туманы вознеслись, Простер, растер их в небе ветр летучий, И прорвались они, на верви расползлись, И недр земных достиг поток текучий, Насытил землю дождь и борозды взрыхлил, Чтоб семена взросли в земле сыпучей, Которые земля, как тайну, берегла – И вдруг явился трав ковер зыбучий. Всю зиму плакал дождь о мертвых деревах – И оживил он их слезой горючей! *** Взгляни, мой друг – похож на сад Ночного неба окоем, А звездный свет – на лилий цвет, А круг луны – на водоем.

117

Поезія

*** Я – выкуп за любимого оленя. Он – радость, коль тоскою сердце сжало, Как мрамор – лик его, а по ланитам Как будто кровь влюбленных пробежала, И речь его – меча стальное жало, А очи – словно острые кинжалы. Перевод Шломо Кроль

118

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ 1 Они начинались со смерти. Февраль, как покинутый муж, Рассыпался пьяно по тверди Обрывками снега и луж. Тяжелая, вязкая слякоть Плыла, как размокнувший мел, И воздух готов был заплакать, Когда бы он плакать умел. До скуки, до боли незимне Чернела решетка стволов, Застыв в изнурительном гимне Кладбищенских колоколов. Дожди моросили упрямо, И к небу ладони воздев, Священник у вырытой ямы Молитвы читал нараспев – По-русски, но с легким акцентом, Листая, как школьник, тетрадь. И ветер по траурным лентам Катился, топорща их гладь. Закупорив мысли в сосуде, Построившись в полукольце, Стояли какие-то люди С дежурной печалью в лице. 119

Поезія

Так было на всяческой тризне, Так судит времен круговерть. Что может быть будничней жизни? Что может быть проще, чем смерть? Они, словно две половинки, Друг друга нашли на земле... Дорога с кладбища. Поминки. Бутылки и снедь на столе. Салат. Бутерброды. Селедка. Тушеного мяса куски. По рюмкам разлитая водка Теплеет в руках от тоски. Вонзаются капли, как сверла, В безвольный податливый воск, Наждачно царапают горло И пленкой ложатся на мозг. Но нету спасенья от жажды, От горького жженья огня. – А помнишь ли ты, как однажды... – Оставьте в покое меня. Простите... Конечно, спасибо... Да-да... Ничего, ничего... Послушайте, вы не могли бы Оставить меня одного? Неужто так трудно... О Боже – Какая-то муть в голове... Курите... Нет-нет, я попозже... По рюмке? Да хоть и по две. А стало, как будто, теплее... Ну да – как по сердцу лучом. О чем я совсем не жалею, Так это совсем ни о чем. Чего? Покурить? Это можно. От дыма редеет печаль. Смотрите, как серо, как тошно – Хорошенький нынче февраль. То в лужу нырнешь, как оляпка, То в грязь, как свинья, по плечо. 120

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Пойдемте отсюда, здесь зябко. Неплохо бы выпить еще. Пусть с рожи смывается глянец, Как пыль промелькнувших веков. Господь, вроде, жалует пьяниц, А пуще всего – дураков. Я в тупости буду упрямым, Она – от раздумий приют... Налейте шампанское дамам, А то они водки не пьют. Ничто нас на свете не тронет, Ничто до конца не сразит. Пусть мертвые мертвых хоронят, Как Библия мудро гласит. За что будем пить? За удачу, Не то б нас Господь попрекнул. Чего вы? Я вовсе не плачу. Я просто случайно икнул. Чего вы столпились? Негоже Молиться, стаканом звеня... Друзья, я люблю вас. Но все же – Оставьте в покое меня. 2 Я помню, мелькали недели И месяцы, в омут спеша. И в маленьком тающем теле Дробилась в осколки душа. Всё было мучительно просто – Вершился хмельной самосуд. И жизнь, прилепясь, как короста, По коже рассыпала зуд. От звуков весеннего гула Снаружи дрожало окно. А я, приковав себя к стулу, Глотал, как отраву, вино, 121

Поезія

А то и покрепче, лелея Несчастье свое без конца, Себя, очевидно, жалея Сильнее, чем прах мертвеца. Какая жестокая радость, Какая бездарная роль – Почувствовать в горечи сладость, В фетиш превратив свою боль, Стоять у придуманной рампы И, в публику выбрав судьбу, Лучи электрической лампы Размазывать пальцем по лбу. Но это лишь часть послесловья. Я помню – всё было не так. Мой взгляд, ослепленный любовью, По капельке впитывал мрак, Гляделся в него с изумленьм, Не в силах поверить во тьму, Сочтя бытие промедленьем, Не нужным ему самому. Не нежно, но жестко и грубо Твердела остывшая боль. И смачивал горькие губы Утративший вкус алкоголь. И время тревожною птицей Стучалось в глухой мавзолей. И год вырастал единицей, Сменившей один из нулей. 3 Бессмысленных дней вереницы, Как полчища, шли напролом, Пока не срослись единицы Кровавым сентябрьским числом. Безоблачный призрак вчерашний Уплыл, натянув паруса. 122

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Одиннадцать – словно две башни Нацелил сентябрь в небеса, Чья ровная гладь голубела, Над миром склонясь набекрень. Порой превращаются стрелы, Не зная об этом, в мишень. Их стройные станы разбиты, Развеяны в горьком бреду. Огонь, человеком добытый, Добытчика мучит в аду. Слепя, полыхают зарницы, Замедлив вращенье Земли. Недавние две единицы Лежат, превратившись в нули. Царит в голове отрешенье, И быль принимая за сон, Меняет свое отраженье Стремящийся к устью Гудзон. И смотрится тем ненавистней Числа календарного жердь – Сложились три тысячи жизней В одну беспробудную смерть. Печальная весть шелестела С экранов, страниц, площадей... Я думал: какое мне дело До этих погибших людей? Истории вечные шифры Настолько наш мозг оплели, Что крупные числа и цифры Для нас всё равно, что нули. Затмив незнакомые лица Звучит, как вселенский хорал, Чужая для всех единица, Которую ты потерял. Незримая капелька в море – Но что все моря без нее? Какое всеобщее горе, Сильнее, чем горе твое? 123

Поезія

Но тех, что глядели с экрана, Как некая скорби юдоль Сроднила внезапно и странно Великая общая боль. Стесненные чувства большие Прорвались на свет горячо, И плакали люди чужие, Уткнувшись друг другу в плечо. И каждый, казалось, сквозь смуту В число привносил свою дробь. Сближает людей почему-то Не общая радость, а скорбь. И глядя в их горькие лица Сквозь собственный тающий дым, Я чувствовал, как шевелится Во мне сострадание к ним, Как сердца горячая мякоть По телу течет, словно ртуть. И как же хотелось мне плакать, К кому-то склонившись на грудь! 4 Строка вырастала за строчкой, Как вязь, на бумаге пустой, И то, что казалось мне точкой, На деле сошлось к запятой. И двигалось время по кругу, И кругом плыла голова, И буквы теснились друг к другу, С опаской сливаясь в слова. Я вынырнул, словом, наружу, Из прошлого вытянув нить, Сумев сохранить свою душу И разум сумев сохранить. Зачем? Хорошо, что не знаю. Но жизнью настигнутый всей, 124

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Шагал я вперед, как к Синаю Однажды шагал Моисей, Пусть цели такой не имея, Пусть Бога постичь не готов, Но, всё-таки, сердцем немея От запаха трав и цветов. Мне стал удивительно ясен Спустившийся вниз небосклон, Светло зеленеющий ясень, Резно распластавшийся клен И тополь, омывший, как грезы, Свое отраженье в реке, И белая нежность березы, Подобная свечке в руке. Очистившись разом от пятен, В какой-то натужной борьбе, Я всем и всему стал понятен, Оставшись невнятным себе... Из полузабытого тлена Явилась она на бегу – Светлана, Татьяна, Елена... Я имя назвать не могу, Не вправе. Часы нам пробили, Смутив голубой окоем. Мы вряд ли друг друга любили, Но делали это вдвоем. Вдвоем ненавидeли время, Ругая его горячо, И жизни порожнее бремя Толкали с плеча на плечо. Зачем-то звучанье проснулось В оглохшей латунной трубе. На чёрта ты мне подвернулась? На чёрта я сдался тебе? Мы горько хлебнули из чаши, Отведав ее глубину, И судьбы разбитые наши Наметили склеить в одну, 125

Поезія

Спасая друг друга от жажды, Как раненных в брюхо в бою. Но в сердце вынашивал каждый Единственно горечь свою. Мы знали, увы, что на деле Нас личная горечь свела, И даже боялись в постели Приблизить друг к другу тела. Мы жили темно и не вешне, Стирая друг друга до дыр, Порой реагируя внешне На данный для жительства мир. По-детски бездумно, невинно Читали глаза, не спеша, Названия стран: Украина, Россия, Германия, США. Был мир одеяльно лоскутен, Шагая по новым следам. – А, знаешь, мне нравится Путин. – Да вы извращенка, мадам. – Ты попросту слеп, бедолага. Ты счастью России не рад. Пойми, он желает ей блага... – Дорогу ей вымостив в ад. – Да чем он тебе не по нраву? – Да всем не по нраву он мне. Ты чувствуешь, что за отраву Скормить он намерен стране? Он в ней свою вотчину видит, Поживу гэбэшных блядей. По-моему, он ненавидит Талантливых в чем-то людей. Заполнит он серостью шири, Бескрайний российский масштаб, И место отыщет в Сибири Тому, кто не трус и не раб. Неволя, что пуще охоты, Дыханье закупорит кож, 126

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

И новые лже-патриоты Прокаркают старую ложь. – Ты глуп. Ты наивен. Ты странен. Ах, да! Вспоминаю сейчас – Ведь ты же у нас киевлянин, Ведь ты украинец у нас! К тому же, еврей. Твой Мессия Желал бы, наверно, чтоб в тлен И прах превратилась Россия, Вовек не поднявшись с колен. – Ах, да, я забыл – ты москвичка, А вы не жалеете слов, Посконно браня по привычке Евреев, а нынче хохлов. Кто дальше? Грузины? Прибалты? Весь мир виноват, но не вы? – Какую-то глупость сказал ты. Язык доведет... – До Москвы. Прости. Мы, как малые дети, Несем несусветную чушь. Чем дольше живем мы на свете, Тем пагубней это для душ. Должно быть, свихнулись мы разом, Иголку достав из яйца. Зарвавшийся в гордости разум, Как яд, отравляет сердца. – И ты извини меня... Боже, Какое нам дело до всех? Ругая других, мы, похоже, Забыли про собственный грех. Послушай... Утешимся малым, Пока мы живем на земле. Вино разольем по бокалам И свечи зажжем на столе. Пусть пóшло. Нам, чувствую, нужен, Пока не сошли мы с ума, Простой романтический ужин, 127

Поезія

Когда за окошками тьма... – И месяц. – И звезды. – И звезды. И их отраженье в реке. – И мы будем нежно и просто, Рукой прикоснувшись к руке, Сидеть за столом. Это чудо. Ты веришь еще в чудеса? – Не знаю. Но верить не худо. Нам, всё же, даны небеса И эта планета – впридачу. – И миг. – И минута. – И час. – За что будем пить? За удачу? – Давай лучше выпьем за нас. – Давай. Что глядишь так невинно? Какая-то хитрость зовет? – Нехай уж живет Украина. – Пускай и Россия живет. – Скажи, ведь на разные страны Не может распасться душа? – Не может. – За Конго! – Гайяну! – Бразилию! – Англию! – США!.. Я знала, что общая нота Найдется для спорящих душ – Зачем же бранить нам кого-то, Когда есть для ругани Буш? – Оставь его, ради святого. Неужто, ей-богу, невмочь, И ты из-за Буша готова Испортить нам вечер и ночь? При ближнем – зачем тебе дальний? 128

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Дверной нам маячит проем. Допьем – и отправимся в спальню. И будем сегодня вдвоем. Погашена свечка. До донца Допито в стаканах вино. Темнеет земля за оконцем, И в комнате нашей темно. От звездной клубящейся пыли Движения неба легки. Мы ночью впервые любили Друг друга, себе вопреки. 5 Заноза размером с полено Ворочалась в недрах души. Забавно судить о вселенной Из ниши германской глуши, Из спячки медвежьей берлоги, Где город на сломе веков Лежит, как валун у дороги, И мхом обрастает с боков. Укрытый времен одеялом, Он видится странным, чужим. Печально утешиться малым, Навеки расставшись с большим. Жужжащее многоголосье, Неспешность граничит со сном. Я с ним удивительно сросся, Вернее, запутался в нем, Как муха в густой паутине. И жизни спокойной елей Смертельным мне кажется ныне, Как едкий и вяжущий клей. Немного ж я мудрости нажил... Устав от подобных наук, 129

Поезія

Я жду со смиреньем, когда же Появится в сетке паук. А, впрочем, – покончим с тоскою, Сожжем безвозвратно мосты. Есть радость в уюте, в покое, В сознаньи мирской простоты. Заменим на свечи огарки, Пусть пляшет огонь веселей. Здесь очень красивые парки И пряно дыханье аллей, Отрадно шуршание листьев, И ветер, густой, как слеза, По улицам рыщет, очистив На время от туч небеса. Насытясь печальною пищей, Молитву пред сном сотворя, Задумчиво дремлет кладбище Под желтую песнь ноября. Сквозь пласт вековых наслоений Грядущего виден порог. И розов оттенок строений Над серым асфальтом дорог. Витает вселенская прана Над местом немыслимых встреч. Здесь слышится чуть ли не странно Простая немецкая речь. Пирог, испеченный из крошек, Венок переплетшихся лент. И даже в мяуканьи кошек Звучит иностранный акцент. Играют со временем в жмурки, Отбросив приличье гостей, Поляки, хорваты и турки И «русские» разных мастей. Они здесь намерились высечь Огонь из потухших окон, Всего полусотнею тысяч Создав лилипут-Вавилон, 130

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Оттиснув смиренных арийцев, Чей дух в послушаньи ослаб. Здесь даже семья ассирийцев Открыла свой дёнер-кебаб, Усилив родство с Вавилоном. Но местная мудрость древна, И жизнь по извечным канонам Плывет с постоянством бревна, Веселую прыть иностранства, Его бесшабашный каприз Опутав трясиной пространства, Безудержно тянущей вниз, Ко дну. Шелушась, позолота Пластами сползает с плеча. Стоят над безбрежьем болота Лишь ратуша да каланча, Да церкви кургузые башни – Уставы хранит монастырь. И мир, бесконечно вчерашний, Листает свой древний псалтырь. 6 Как весла, лишившись уключин, Кромсали мы мутный поток. – Послушай, становится скучен И тесен для нас городок. Немыслимо – в центре Европы Сидеть на цепи, будто псы! Мы стали почти мизантропы, С тоскою считая часы. – Давай сосчитаем столетья – В них высятся годы горой... Сейчас ведь две тысячи третий? – Пока что всего лишь второй. – Прости. Перепутал. Привычка. Две тыщи второй? Это шифр. 131

Поезія

Какая нелепая смычка, Какая симметрия цифр! Последняя песнь добровольца, Эмблема пропащих людей – Сплелись обручальные кольца Меж шеями двух лебедей. – Послушай, вожак оскопленных, Ты слишком печально остришь. Поехали в город влюбленных! – В Венецию? – Лучше в Париж. Представь себе только: бульвары, Кофейни, уютный отель, Мосты через Сену, клошары, Монмартр, Нотр-Дам, Сен-Шапель... – ... Взрыхлим Елисейские пашни, Вручим Инвалидам протез И прыгнем с Эйфéлевой башни В гранитный покой Пер-ля-Шез. – Оставь свой кладбищенский юмор! Ты так себя держишь порой, Как будто давно уже умер, Земли наглотавшись сырой... Прости... Вот язык – точно веник... Я вовсе... – Ну что ты дуришь. Забудем. Вот только без денег Нам кукиш покажет Париж. Ты, часом, не ждешь ли наследства От бабки из дальних земель? Нужны хоть какие-то средства, Когда намечается цель. – Добудь! Ты – мужчина. В чем дело? Живи, закусив удила. Тебе еще не надоело Писание в ящик стола? Неужто тебе не обидно Себя поместить под колпак? 132

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

– Писание в стол – незавидно. Но лучше, чем в мусорный бак. – Зачем так чураться работы? – Не бойся, я деньги найду. Неволя – не пуще охоты Гулять в Люксембургском саду. Я ловок, как лис, от природы. По крайней, по-лисьи я рыж. Весною грядущего года, Клянусь, ты увидишь Париж. В объятиях нежного марта, В едином порыве двух душ Мы плюнем с вершины Монмартра На нашу германскую глушь. 7 Нетрудно нажить себе грыжу В стремлении выкопать клад. Одни тяготеют к Парижу. Других привлекает Багдад. В прозрачно-зеленом апреле, От ранней весны подшофе, Мы друг против друга сидели В парижском плавучем кафе, Глаза закрывая невольно, Не веря, что это не сон. И мерные, легкие волны Плескались о борт в унисон, Меча меж его балюстрадой Икринками брызги. Собор, Поднявшись белесой громадой, Вычерчивал шпилем узор В пунктирно синеющей ряби Небес, вожделенных с утра. Ползли вперевалку, как крабы, По телу реки катера 133

Поезія

И терлись о щеки причала, Стряхнув посетителей с плеч. И гимном весенним звучала Гнусаво-картавая речь. Мы пили с рогаликом кофе, Ломали нарезаный сыр, Не ведая о катастрофе, В которую сверзился мир. Жужжа, поправляя рукою Лоснящейся бабочки бант, Носился, как шмель над рекою, По палубе официант. Короткие пальцы живые Строчили заказы в блокнот, Хватая за край чаевые В шуршащем обличьи банкнот. – Ну, как вам понравилось? – Очень. Вернее... С’était delicieux. Сочтите. – О, я буду точен! С вас сотня, madame et monsieur. – За булочку с кофе? Не худо! Мы вроде не грабили банк, Чтоб с нас... – Ах, простите! Покуда Я путаю евро и франк. Увы, не понять иностранке Француза скупую слезу... Ах, где же вы, милые франки, Ах, где вы, сантимы и су! Семнадцать. – Имейте же совесть! – Ну-ну, обойдемся без драк. Минутку... – Вы слышали новость? Америка вторглась в Ирак! – Пожалуйста... Сдачи не надо... 134

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Как-как, вы сказали? – Ну да, Они маршируют к Багдаду. Приятного дня, господа. – И кто же? – Пехота и танки, Готовые драться за куш Вконец обнаглевшие янки. Сказать бы: fermez-vous le Bush! Мы шли по парижским бульварам. Смеркалось. Маячил ночлег. – «Отмстить неразумным хазарам Сбирается вещий Олег...» Что сказано верно – «как ныне»... Теперь он дойдет до конца. Он мстит им за «Бурю в пустыне», За мнимую слабость отца, За башни Торгового Центра... – Оставь этот вздор. Мы и так... – Плюс нефть. Когда капают центы, Забыть сантименты – пустяк. Неплохо бы всем нам забыться Пред тем, как спуститься во мрак. Столкнулись усатый убийца И наглый безусый дурак. – Послушай, мы, всё же, в Париже. Взглянул бы на небо, поэт. Оно здесь, по-моему, ниже. – А, может, его здесь и нет, А есть лишь сиреневый воздух Прозрачной вечерней зари. И мир, забывая о звездах, Зажег на земле фонари. – Таким ты мне нравишься больше. Какое нам дело до всех? Спасибо, отзывчивый Боже, За радость обычных утех. 135

Поезія

За окна, горящие желто, За гулкую ширь площадей, За праздные, шумные толпы Идущих навстречу людей... – Да-да... Раствориться... Забыться... Смешаться с толпою горилл. Не проще ли было б напиться? Прости, я неловко сострил. Становится чуточку сыро. Усталость нахлынула вдруг... Чем дальше бежим мы от мира, Тем туже сжимает он круг. Оставим на время планету, Вернемся, пожалуй, в отель. Надежнее гавани нету, Чем в маленькой спальне постель. Свернешься в клубочек, как кошка, Я рядом присяду, как страж, И будем на мир из окошка Глядеть, как на некий мираж. 8 Едва утолившие голод, Отведав парижской весны, Вернулись мы в маленький город, Дремавший и видевший сны. Теперь ему снились каштаны И ветви сирени в цвету И птицы, легко и гортанно Творящие песнь на лету. Теперь ему снились ступени, Ведущие в синюю высь, По коим прозрачные тени Ступали бесшумно, как рысь, Волшебно, весенне, воскресно, Как в некий желанный ковчег, 136

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Мечтая упасть в эту бездну И в ней раствориться навек. Счастливый, как малый ребенок, Был город весной вознесен И тихо мурлыкал спросонок, По-новой закутавшись в сон. Какая святая беспечность, Какая жестокая блажь! Здесь точку поставила вечность, От скуки сломав карандаш. Здесь в узел запутались тропы, Утратив подвижность свою. И жизнь в середине Европы Приблизилась к небытию. Почило до срока Творенье, И, кажется, где-то вдали, В каком-то ином измереньи Вершится вращенье Земли, Грохочут сраженья и битвы, И в яростных вспышках огня Возносятся к небу молитвы В преддверии Судного дня. Томясь в ожиданьи Мессии Разрезал клинок небеса. И в ставшей далекой России Творились не те чудеса. Там время явило коварство, Безумствуя календарем. Воскресло мышиное царство С могучим мышиным царем. Страна ощущала сиротство И, видя звериный оскал, Бездарное лже-патриотство Шарахалось прочь от зеркал. Вонзались в уставшие души Набравшие вес упыри, Пугая кошмаром снаружи Недуг, что гнездился внутри. 137

Поезія

Народу приелись изгибы, Он ждал прямизны благодать. Готовы голодные рыбы Любую наживку глотать, От ряби устав, принимая Крючка заостренную сталь За благо. Кривая прямая Незримо срослась в вертикаль. Восторженно блея и воя, Страна устремилась в пике. Лишь те, кто ослаб головою, Мечтают о сильной руке. Живое опутала нежить. Неужто большая земля Иного не стоила, нежель Гэбэшная свора Кремля? Мышиный правитель осалил Застывший под гимны народ, Который щелкунчиком скалил В улыбке бессмысленной рот. 9 «Спортсмен, комсомолец, отличник...» Цитата истерта до дыр. Народ – православный язычник, Которому нужен кумир. Пусть жизнь беспросветно убога, Пусть с ложью соседствует грязь – Он молится новому богу И лоб расшибает, молясь. А, впрочем, – какое мне дело? Россия – чужая страна. Не зажили шрамы раздела, Но наша ли в этом вина? По рюмкам расплескана влага, Бутылки разбито стекло. 138

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Единство – настолько же благо, Насколько порою и зло. Раздел, ненасытный, как молох, К реакции склонен цепной – Промчался оранжевый сполох Над бывшей моею страной. Жила в эти дни Украина, Сумев доказать, что народ Отнюдь не тупая скотина, Что смотрит в пастушечьий рот С послушно-умильной гримасой, Готовый, терпя произвол, С восторженным блеяньем мясо На барский пожертвовать стол. В короткой, мучительной славе Был обух расшиблен плетьми, И виделся вызов державе, Который был брошен людьми. Казалось, есть высшая мера, Способная миф размолоть, Поскольку державы – химера, А люди – духовная плоть. Но быстро рассыпалось счастье – Движеньем незримой руки Страна разделилась на части По древнему руслу реки. Распалось ее «незалежье», Задравшее нос свой до звезд, На лево- и правобережье С едва ли намеком на мост. В порочном запутавшись круге, Народ становился всё злей, Презрительно видя друг в друге «Бендеровцев» и «москалей». Трещавшую плоть Украины Тянули державы сыны. И, всё же, милей апельсины И розы, чем пули войны. 139

Поезія

10 Мне врезался в память, как молот В огнем размягченный металл, Один удивительный город, В котором я свет увидал, В роддоме подольской больницы, В палате, где тридцать детей Впервые подняли ресницы В преддверии дальних путей. Тревогою дата звучала, Пророчили сестры беду: «Тринадцать... Как будто им мало Проклятых шестерок в году!» К чему суеверничать, сестры? Нам жизнь как подарок дана. Неужто сумеет так остро В нас когти вонзить сатана, Прибрать нас бесовской рукою, Как пригоршню меченых карт? Оставьте «тринадцать» в покое – Важнее не цифра, а март, Капризный, изменчивый месяц, Рожденный движением Рыб, Что небо как тесто замесит, Оставив в нем легкий изгиб Движением скользкого тела... Возможно, я чуточку сноб, Однако не графское дело Себя помещать в гороскоп. Нелепы такие соблазны, На судьбы кладущие тень. Мы тем хороши, что мы разны, В один урожденные день. Я помню немного из детства – Квартирку в две комнаты, сад, Что, кажется, рос по соседству За тощей решеткой оград. 140

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Я палкой по прутьям чугунным Любил грохотать на ходу, Как, верно, проводит по струнам Скрипач в полудетском бреду. Я помню сквозь лет перевалы О том, как однажды легко На вывеске полуподвала Впервые прочел: «молоко». Я помню названия улиц, К которым свой щуп, как моллюск, Протягивал, важно сутулясь, Покатый Андреевский спуск, Макушкой расстрельевской церкви Над кручей днепровской паря И отблески солнца, как серьги, Прохожим и птицам даря. Я помню ночные прогулки, Крещатика тусклый неон И старых дворов закоулки, И новых районов бетон. Мы шлялись по городу свитой, В окраин залазили глушь И камерой полуразбитой Снимали веселую чушь И сами давились от смеха, И сделав потехою труд, Кончали в саду политеха С бутылками пива маршрут, В беспечном своем однодневьи Мгновений растратив запас. И белки, спускаясь с деревьев, Глядели с укором на нас. Я помню – и рыжесть их станов, И мелкий пунктир их следов, И нежность весенних каштанов, И тяжесть осенних плодов, Летящих коричневой стайкой Из трещин колючих шаров. 141

Поезія

И осень шагала хозяйкой По шелесту толстых ковров И запахом, терпким и свежим, Светло приникала к виску, То лаской мучительно нежа, То вдруг нагоняя тоску. И этим касаньем навеян Был сладкий и горький искус. Я помню названья кофеен И кофе из турочек вкус, И пьяных ночей паранойю, И муку похмельных голов, И спинки скамеек с резною Кириллицей матерных слов. Я помню до зуда на коже Печерска ленивую спесь, Усталые лица прохожих И суржика адскую смесь, И красное чрево трамвая, И грохот звенящий его – Я помню. Но я забываю По капле себя самого. Уходит в пространство иное Мой город, как груз оброня, На четверть столетья со мною Пятнадцать веков без меня. 11 Cюда я вернулся по-новой В две тыщи девятом году. Рассыпались кашей перловой Снега на невидимом льду, И эта забытая снежность Казалась, стреножив мой взгляд, Укором, похожим на нежность, И нежностью, горькой, как яд. 142

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Дремавшие силы проснулись, Разрушив предательский круг, И длинные линии улиц Сомкнулись в пожатие рук, В следы поцелуев, в объятья, Разведшие стрелки часам. – По здраву ли, сестры и братья? – По здраву ли, друже, ты сам? Шипит на плите сковородка, Тарелки парят над столом, И в рюмки разлитая водка Прозрачно блестит за стеклом. Река, отгуляв, у причала Под сваями свила гнездо. – Рассказывай... – Выпьем сначала, Не путайте «после» и «до», По сути различные ноты. – А ты всё такой же... – Дурак. Меняться не вижу охоты, Пока не родился тот рак, Что свистнет с макушки Казбека. – Во что же он свистнет? – В клешню. Уважьте, друзья, человека, Позвольте откушать квашню. – Квашня – это тесто. – Да что вы! Я думал – капуста... Ну, что ж, Вы выпить со мною готовы? – За что? – За вселенскую ложь. За то, что мы верим химере, За то, что, теснясь, миражи, На смену пришедшие вере, Гнездятся в сиротстве души. За то, что кромсает нас остро 143

Поезія

Кривой одиночества нож. Запомнили, братья и сестры? За это не пьем. – Не порошь Мозги нам германскою пудрой. – Вы злые. Уеду сейчас Обратно. Но в кротости мудрой До этого выпью – за вас! За вас, сумасшедшие люди, За то, что – почти на краю – Я с вами теперь словоблудю, Шутю, веселюся и пью. За то, что мне чудо в порыве Решил отлистать календарь. За то, что на киевской ниве Снегами восходит январь. Довольно петлять городами, Мозгов бубенцами звеня... Друзья, я прошу – никогда не Оставьте в покое меня. Пусть время сейчас никакое, Но вряд ли мы стали не те... Опомнись, хозяйка! Жаркое Горит у тебя на плите! Спускается сумраком вечер, Дымят сигареты во рту. – Какая хорошая встреча.... – А ежели начистоту? – Чего еще чище? – Да ладно... У нас тут творится пример, Чтоб было другим не повадно. – По-моему, эсэсэсэр По-прежнему жив. Украина, Поссорясь с Россией на час, По сути – такая ж «дитина», С дитею делящая газ, 144

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

Как паску в песочнице. Глупо. – А ты у германцев, видать, Мозги наедаешь от пýпа. – Скорей, от пупá. – Благодать. А мы здесь, поверишь, зверея, Шипим и грыземся на дне. – Славяне, услышьте еврея – Не двигайте дело к войне. – Учитель... Таких бы за хобот... – В музей? Я согласен в музей. Забудь. Не такой уж мой опыт, Чтоб им осчастливить друзей. Мы в годы живем нулевые, В преддверьи касанья весла О воду. Но, люди живые, Мы больше любого числа. – И больше, и меньше... Бездомность, Живи хоть до самых седин С семьею... Прости за нескромность – А ты всё один? – Да... один... Наверно. Конечно. Имея Сомнительность собственных тем, Какой же совет я сумею Кому-нибудь дать? И зачем? Никто никого не услышит, По собственным тропам юля. И, кажется, в тряпочку дышит С густым хлороформом Земля. Мы стали ей неким заочным Судьей, беспощадным подчас. Но время быть в чем-то порочным Не может отдельно от нас. Свою драгоценную выю Местим то правей, то левей. Но, знаешь, года нулевые Не могут быть нас нулевей. 145

Поезія

Россия... Медведев и Путин... Украйна, раскрывшая рот, Чтоб плюнуть вождей троепутьем На свой очумевший народ. Да ладно... О чем ни спроси я, Каких ни потребуй вестей, Равна Украина России Бездарностью высших властей. И Грузия тоже.... Деленье... – Забудем. Под крики ворон Творили тогда преступленье Мерзавцы с обеих сторон. Мы выпить хотели. – Чего же Мы ждем? – Столкновенья о дно. Политикам – дать бы по роже! – А с ними и нам – заодно. – За что же мы выпьем? – Не знаю. Не знаю при наглости всей... Наверно, за путь, что к Синаю С народом прошел Моисей. И дальше бродил по пустыне Четырежды десять годов. – Так, знаешь ли, водка остынет. – А я и без водки готов. Немало мы выпили, вроде, Мозги и язык набекрень... А тот, кто стремится к свободе, Пусть туже затянет ремень. Я знаю, о чем я... Без дани Ни меч не спасет, ни броня... Друзья, я прошу – никогда не Оставьте в покое меня. Что может быть чище, печальней И лучше, чем ночь? Тишина, 146

2007–22 мая 2009 года Франкенталь, Германия

Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ

В окно незакрытое спальни Бочком заплывает луна, И свет ее льется отвисло Из дальних небесных полей, И вьются снежинки, как числа Внезапно растя из нулей. Пройдут эти странные годы Со скростью беглых минут, Как некие мутные воды Сквозь пальцы у нас протекут, Как шелест листвы в подворотне. И новое время творя, Возникнут десятки и сотни На белости календаря. Развеются новые битвы И вновь прозвенят, как ключи, Слова неумелой молитвы, Творимые робко в ночи: Я мало о жизни узнаю, Дожив до последнего дня. Но если найдется иная – Прости и помилуй меня. Безумным, отчаянным людям, Которых Ты держишь в горсти – Прости нам за то, что мы любим, И ненависть тоже – прости. Отмерив наш путь Рубиконом, Не мудрствуй, к нему торопя. И сделай случайность законом, Где каждый отыщет себя. Не прячься за небом, за нимбом В глухую зловещую тишь. И кто бы Ты... кто бы Ты ни был – Утешь. Или просто услышь.

Леонід Череватенко ВІРШІ ПАВЛО ФИЛИПОВИЧ Ось тут пиши! Це острів Соловки – Відламок фантастичної планети, Де правлять бал чекістські пістолети, Де хазяйнують урки-пацюки. Тут крадуть і карають залюбки, Тут не в пошані київські естети, Тут важать більше фінки і кастети, – І все одно мережаться рядки. Потрапивши за монастирські мури, Не погляд зустрічає він похмурий, А руку теплу на своїм плечі! Втім, не знімається з душі прокляття: Все те, що написалося вночі, На ранок він заховує в багаття. 14.06.2010 Київ, радіологічний центр

148

Череватенко ВІРШІ

МИКОЛА ЗЕРОВ Народжений в козацькому Зінькові, Чув під ногами він Елладу й Рим. Нестримної фантазії Гольфстрим Його в часи відносив барокóві.

Леонід

А втім, судилося трудівникові Десь раз на рік поїхати у Крим, Пітніти в пошуках класичних рим, Що притаманні українській мові. Допоки постріл той не прогримів, Шукати у полові марних слів Тверде оте, що людям правду каже (В пригоді може стати Буало), Повсюдно й скрізь осмислювати наше: Що нині є, що буде, що було. 19.06.2010 Київ, радіологічний центр ЛЕОНІД ПЕРВОМАЙСЬКИЙ Хто б думав, що мене підстерігає крах, Що влізе уночі до хати справжній страх І стіни обснує мерзенним павутинням! А дітись нікуди: єже писах – писах, – Не відгородишся тепер гірським воринням, Хіба що повисмикуєш з корінням По всіх кутках. Охочих обмінять величний храм на крам Чимало віднайшлось, втім, Хóрсиця-хортbця Стримить серед Дніпра і ділить пополам

149

Поезія

На тих, хто проти всіх, і ладних підкориться. Багато я в житті насотворив бридні, Багато накрутив спокусливих історій. Тож нині має все загинуть у вогні: Робочий кабінет – мій власний крематорій. Докупи всі казки, всі брехні позбирай, Всі вигадки гучні про новочасний рай, Поширені колись тобою благовісти, – Хай у приватному вогні горять, нехай, Хтось має за свої кривульки відповісти! Цей міф зродився нам з лихої голови. Кортить утілитися мріям довгожданим. Майбутнє, що його запланували ми, Зотліло вже давно із праотцем Адамом. Втомились од повчань, втомились од порад, Набавились гуртом у рештки істин тлінні. Лишаю по собі цей здичавілий сад – Цей білий-білий світ у білому цвітінні... 5.05.2010 МЕДУЗА ГОРГОНА То ви гадаєте, зондеркоманда, Що працювала в Бабинім Яру, Складалася з хвостатих і рогатих Страховищ – з новочасних квазімодо? Були це браві, жваві, терті хлопці, До випивки охочі й закусону І ласі до жіноцтва. Тож не дивно, Що закортіло їм пожартувати: На виступ над безоднею вони 150

Леонід

Череватенко ВІРШІ

Коляску викотили зі старою Жидівкою, аби помилувалась Хоч перед смертю, як іде в правічність Народ її, що тяжко завинив Перед людьми і Господом. Лунали З тієї прірви лемент і волання, Безладна крикнява, гурчання кулеметів І стогони цнотливих, непочатих Дівчаток: їх убивці ґвалтували У матерів нестямних на очах І на очах нестямної старої. Сторчма у неї коси піднялись: Вона тепер нагадувала третю З горгон – Медузу. Смертну. Тільки не знайшовся Герой Персей, що їй би відрубав Обвиту гаддям голову. Їй тáкож Не пощастило в камінь обернути Все те, що бачила. Тож пустуни Розважились, набавились. Надвечір, Коли кінчався їх робочий день, Із реготом і свистом закотили Стару жидівку, в котрої від жаху Волосся дибилось на голові, Туди – в безодняву, в провалля, в безвість. 23.07.2010

ГРІШНИЦЯ Вíдступи й бої для вас, нівроку, На довічну славу привілей. Мала ж я посутню замороку – Як прогодувати двох дітей.

151

Поезія

Окупація – пора весела: Вихитровуй чи помреш якóсь. На багаті хутори і села Вирушати зчаста довелось. З рук у руки. Навзамін. Навзаєм. На ходу. Настойки. Навзнаки. Віддавалась німцям, поліцаям, А додому перла клумаки. Прихопила чоботи шкапові Чоловіку. То не маніz: Ось твої сини – живі й здорові, Ще й манюня донечка. Моя. Та коли не заробила шани, А любові й ласки поготів – Вибачайте, дорогий-коханий! Сам же залишив на ворогів. 10.07.2009

ДУМСЬКА ПЛОЩА. 33-Й РІК Хоч не пускали, хоч забороняли, Сповзалась недобита куркульня, Вважайте, з усієї України До міст великих, де, який не є, Хліб по картках постійно відпускали. Я вранці проминала Думську площу, До школи поспішаючи, й щодня Селян голодних тихих примічала, Ступала, не підводячи очей, Боялась з ними поглядом зустрітись.

152

Череватенко ВІРШІ

Таки не втрималась: сивобородий дід, З «Землі» Довженка дід, що помирав Під яблунею серед яблук, грушок, Порічок, маків, аґрусу, мaрельок, Звичайно, соняхів – весь білий, аж прозорий, На білому рядні, в сорочці білій...

Леонід

А цей сидів, надійно притулившись До стовбура. До мене дві долоні, Долоні, міцно стулені, до мене Він простягає, мовлячи: «Дитино, Дай щось поїсти – в животі пече!» «Та що ж я дам, дідусю, як сама Не маю другий день крихтини в роті? Дідусю, вибачайте...» – «Ой, дитино, Чи знаєш ти, що серце відчуває, Коли береш у ці от дві долоні Пшениці пригорщу, змолоченої щойно, А ця пшениця – аж гаряча?..» Десь добула йому черству скоринку, Наступного принéсла ранку. Втім, На Думській площі діда не було. Нікого не було. Кудись завéзли. 1.08.2010 НОВОСЕЛИЦЬКА СИНАГОГА Руденький непримітний віслючок Помалу пре поламаний візок. Пашить пустеля. Ні душі людської. Шлях кривулястий. Пагорби й вибої. Терплячий невеличкий віслючок Везе копицю вартісних книжок, 153

Поезія

Де повно істин, одкровень і таїн. Спитаєте: а де ж його хазяїн? А той хазяїн десь на небесі: Його не бачать, але знають всі. Це Він премудрі повантажив книги, Щоб визволити людство з-під кормиги. Візок рипить, копитка цоки-цок, Слухняно тягне лямку віслючок, Псують колеса ґрунтову дорогу, А він собі прямує, слава Богу. Яка несамовита самота! Яка гризота в світі непроста! Просторище довкола неокрає І небезпечне!.. Віслючок чвалає.

Григорій Фалькович ДИТЯЧА МОВА «Магістральний мотив творчості поета – мотив провини, пам’яті, туги – писала про Фальковича Людмила Таран. – Бути, перебувати між двома світами тепер, коли, власне, всі шляхи відкриті, надзвичайно важко. Між двома світами, двома історичними буттями, долями й домівками… На історичному перехресті душі, її роздвоєного буття парадоксально опиняються поруч його герої: «Плачуть українські Ієремії про народ мій і про мій полон» і – «Козака в турецькому полоні відспіває кантор на Подолі». Настільки парадоксальною та непростою є історія взаємовідносин наших народів, дуже далеких й таких близьких…» Двоякість… Мотиви провини, пам’яті, туги… Напевно, це правильно. Але є сфери – дивовижні й чудові області поетичної творчості, які змінюють поета до невпізнання. Це – посвяти друзям, а особливо – вірші про дітей і для дітей. Тут – все інше – світле, захоплене, радісне. Якщо з відтінком іронії, то неодмінно усміхненої, якщо зі смутком, – то зовсім непомітним, якщо з бідою – що ж, і біди є в житті, проте зневіра… ні, це не наш шлях… Чудово, що вірші ці – глибоко національні, єврейські. Але одночасно – українські. До того ж, не стільки за мовою написання, – а за родовою єдністю наших народів, біблійною спорідненістю Старого і Нового заповітів, гармонією багатонаціональної душі нашого Києва.

155

Поезія

А ще тому, що написані вони особливою мовою. «Дитяча мова» – ось точне визначення того шляху, на якому поет Григорій Фалькович відшукує справжні скарби. С. Черепанов Дитяча мова Щира, кльова, щедрослова, Хай живе дитяча мова! А дорослу, перерослу, Не люблю я, бо вона – Перелякана й нудна. Та – дитяча, неледача, Хоч, буває, і заплаче – Супер-класна, пре-чудова, Дзвінко-різно-кольорова, Зрозуміла квітам, звірю, Кораблю і журавлю, Я цій мові просто вірю, Просто я її люблю. Всім дорослим людям знову Треба вчить дитячу мову. Вранішня молитва Зранку, щойно розвидняє, Тато з Богом розмовляє: Розпрямляє він таліт Наче крила у політ, Потім надіває він Таємничі тефілін.

156

ДИТЯЧА МОВА

Я йому не заважаю – Наче тут мене й нема. Ось він очі затуляє І говорить вголос «Шма...».

Григорій Фалькович

Потім пошепки, між себе – Тільки він і тільки Бог – Розмовляють, як два ребе, Про важливе для обох. Перш за все, про мир у світі – Так як Біблія велить, І щоб мамі не хворіти, І усім на світі дітям Щоб комп’ютери купить... Я давно уже не сплю – Скільки можна зранку спати. Просто, вранці я люблю Тата мовчки споглядати. Він на мене подивився, Підморгнув мені ще раз. Тато зранку помолився – Отже, буде все гаразд! Непоспіхом, наспівуючи Баха Непоспіхом, наспівуючи Баха, Кудись чимчикувала черепаха. А десь по справах біг сусідський кіт, Мугикаючи супермодний хіт. А їм назустріч рухалась гадюка – Вона повзла й насвистувала Глюка. А у навушник – не попсу, не джаз – Народну пісню слухав дикобраз. 157

Поезія

Я теж кудись ішов, хоч не співав – Я слухав тишу і розкошував. Хоч не в усіх однакові смаки, Я з усіма дружив би залюбки. А ти? Сама собі киця Я живу в єврейськім домі – Всі міцвот мені відомі, А от наша кицька Рута Не дотримує кашрута, І вночі, як дім засне, Їсть молочне і м’ясне. Віршик про мови В кожній мові, в кожнім слові – Роздум, радість чи журба. Мову хвилі знає річка, Мову річки знає берег, Мову берега – верба. Мову квітів знає бджілка, Мову білки знає гілка, Мову гілки – мурашиний Зосереджений народ. Знає вітер мову білки, Знає вітер мову гілки, Річки, пташки і мурашки – Тож бо вітер – поліглот. Як він вернеться згори – Ти із ним поговори, Та завжди собою будь: Рідну мову не забудь. 158

ДИТЯЧА МОВА

ПЯТИДЯДЬ (цикл) Дядя Зяма

Григорій Фалькович

В дяді Зями, в перукарні: Гострі ножиці й стільці, Фени і шампуні гарні, Гребінці і ремінці. А для чого ремінці – Зрозумієш при кінці. Дядя Зяма ходить пішки, Робить зачіски і стрижки, Що, до речі, різні речі – Це до відома малечі. Він таким працює робом: Зробить локон понад лобом, Потім елегантним рухом Підрівняє поза вухом, А тоді й стриже, як слід: Шию, спину і живіт... Дядя Зяма – не дивак. Просто, він стриже собак, І дістав за цю роботу Рівно тридцять сім подяк. Рекси, Джеки і Му-Му – Всі завдячують йому.

159

Поезія

Дядя Мотя В дяді Моті, на роботі, Завжди солодко у роті. А у носі – теж? Авжеж! Не хвилюйтесь, в носі – теж! Робить він не у городі, Не на танковім заводі, Не в метро, не на даху – А в кондитерськім цеху. А в кондитерських цехах Пахне так, що «Ох!» та «Ах!»: Ваніліном, шоколадом, Мигдалем і навіть садом – Чуєш, як у тім у саду Пахнуть груші у меду?.. Там, щоправда, є одна Фантастична дивина: Упродовж робочих днів Дядя Мотя геть не їв: Ні халви, ні шоколаду, Вафель, кексів, мармеладу, Жодних пиндиків, тортів, А цукерок – й поготів! Тобто, їсти на роботі – Це табу для дяді Моті! Ні, печінка не болить – А сумління не велить… От, якби на тій роботі Був би я при дяді Моті: В мене справжня сила волі – Я б наївся там доволі! 160

ДИТЯЧА МОВА

Дядя Зюня Дядя Зюня, з Ірпеня, Тримав папугу і коня, І така була там дружба, Наче всі вони – рідня!

Григорій Фалькович

Друзі дружно працювали: Клали піч, копали льох, Втрьох пекли мацу і хали, Харчувалися, гуляли, Навіть мріяли утрьох. Дядя з птахом грав у шахи, Із конем – у доміно, А зимою, крізь вікно, Роздивлялися село DVD, ТV й мобілок На той час ще не було. Скільки ж зим, і скільки літ Промайнуло слід–у–слід! Нині – зовсім інший світ... А дядя Зюня, з Ірпеня – Нам троюрідна рідня. Тож дісталися й мені Класні гени від рідні – Я люблю: мацу і хали, Шахи, коней і папуг, І коли зі мною – друг. Я б навчився класти піч, Але це – вже інша річ…

161

Поезія

Дядя Гірш Шанували дядю Гірша І за розум, і за вірші, Ще й за те, що він любив І розводив голубів. Через ті хореї, рими, Ритми, ямби, асонанс, Відкривали у дворі ми Й щось важливе про всіх нас. Завдяки тому поету Дарувало нам життя Відчуття краси і злету, Правди й честі відчуття. Ми дружить і жить звикали За законами сім’ї: Навіть в небі розрізняли, Де – чужі, а де – свої. Вже немає дяді Гірша. Нам без дяді Гірша – гірше, Але він своє зробив: Ті, хто знали дядю Гірша, Ми і досі любим вірші І людей, і голубів.

162

Знаю, звідки в дяді Моні Зморшки, сум і сивина: В дяді Моні аж дві доні – Відібрала їх війна. Ми з ним люди не сторонні: В тім саду у дяді Моні, Звідки яблука червоні, Гостював я вже не раз. Ось уже й прощатись час. Крізь роки птахи летіли, І на цілий світ пахтіли У моєму рюкзаку – Стиглі яблука в соку. … Як тоді у дяді Моні, Вже й у мене сиві скроні. У сумній поліській зоні Сиротіє райський сад. Знову я на тім пероні У старенькому вагоні, І везе мене мій поїзд: У минуле і назад.

ДИТЯЧА МОВА

В дяді Моні – сиві скроні, І медаль на піджаку. Ми удвох на цім пероні. Пахнуть яблука червоні У моєму рюкзаку.

Григорій Фалькович

Дядя Моня

Н А Ш І

П У Б Л І К А Ц І Ї

Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА»… Не секрет, что результат архивного поиска порой непредсказуем. Как говаривал покойный Н. Я. Эйдельман, который был не только замечательным историком и писателем, но и блестящим эвристом, порой получается по Грибоедову: «шел в комнату, попал в другую»… Так получилось и на сей раз. Перебирая в Центральном архиве еврейского народа в Иерусалиме документы, относящиеся к громкому судебному процессу С. Шварцбарда (который 25 мая 1926 г. смертельно ранил в Париже бывшего главу украинской Директории и главного атамана войск УНР С. Петлюру), я неожиданно наткнулся на любопытные эпистолярные свидетельства, имеющие отношение к другому знаменитому процессу – делу Бейлиса. Вот первое из них: «г. Ровно, 11-го августа 1927 г. Многоуважаемый г. Шехтман! Недавно случилось мне встретиться с проживающим здесь Николаем Александровичем Красовским, этой центральной фигурой в деле Бейлиса. Всеми покинутый и весьма позабытый, в большой нужде живет теперь «Российский Шерлок Холмс». Как известно, на суде был оправдан только Бейлис, а весь еврейский народ так и остался неоправданным. После процесса,

164

Второе письмо адресовано уже самому Каминскому и подтверждает его полномочия: «Милостивый государь Григорий Александрович! На основании личных собеседований наших, прошу Вас принять на себя труд в хлопотах по вопросу о предоставлении мне возможности закончить и издать мемуары мои по делу Бейлиса. Мемуары эти имеют конечной целью своею, в той или иной форме, добиться беспристрастного пересмотра этого дела, которое должно же когда-нибудь получить присущее ему название – «Чудовищная провокация последнего царского правительства в России», а не «Дело Бейлиса». Стремясь одновременно к аннулированию 1й части состоявшегося тогда по этому делу приговора, подтвердившего существование ритуальных убийств с целью употребления евреями христианской крови для религиозных целей, я полагаю, что те причины и способы, на основании и благодаря которым действовало тогда русское правительство, а также и все те обстоятельства, о которых я лишен был возможности говорить на процессе, равно как и все то, что открыто было Центральный архив истории еврейского народа в Иерусалиме (далее ЦАИЕН), ф. Р2/243, без паг.

165

Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА»…

в целях аннулирования 1 части обвинения, Красовский ездил в Америку разыскивать важных свидетелей, отправленных туда «Союзом русского народа», и он довел свою миссию до конца. У него имеется весь материал, который в случае пересмотра процесса, мог бы уничтожить 1ю часть приговора. Настоящим письмом обращаюсь к Вам по поручению г. Кра совского, который желает предложить Комитету еврейских делегаций взять на себя печатание его мемуаров в связи с появлением в еврейской прессе слухов о якобы пересмотре процесса Бейлиса. В ожидании Вашего любезного ответа, пребываю с совершенным почтением Г. Каминский1».

Наші публікації

мною потом, – после процесса, – безусловно, должно возбудить большой интерес во всем культурном мире и пролить свет на это темное дело. Те же материальные выгоды, которые могут получиться от издания этих моих мемуаров, будут служить для меня безупречной формой компенсации за все те мои труды, которые в свое время самоотверженно были мною положены на это дело. Находясь же ныне в эмиграции и претерпевая поэтому всевозможные материальные лишения, эти выгоды выведут наконец меня из этого тяжелого положения, которого я во всяком случае не заслужил. С совершенным уважением готовый к услугам Вашим, 7/VII–1927 г. г. Ровно»2.

Н. А. Красовский

Здесь не обойтись без комментариев. Адресат первого письма И. Б. Шехтман (1891–1970) – еврейский общественный деятель и публицист. Уроженец Одессы, он еще в юности примкнул к сионистскому движению, а первые свои публикации посвятил необходимости украинскоеврейского диалога. В 1918 г. Шехтман был избран членом Еврейского национального Совета в Киеве и затем работал в его исполнительном органе – Еврейском национальном секретариате. С 1920 г. он жил в эмиграции (в Германии, Франции и США), где не только опубликовал многочисленные работы по еврейской истории, проблемам сионизма, о ближневосточном конфликте и др., включая две книги о погромах на Украине в период гражданской войны и двухтомную биографию В. Жаботинского, но и принимал деятельное участие в работе целого ряда международных еврейских организаций, в том числе Союза сионистов-ревизионистов, им же и основанного, исполкома Всемирной сионистской организации и Комитета еврейских делегаций. Последний был создан в мар2

Там же.

166

«Российский Шерлок Холмс»? Положим, именуя Красовского таким образом, ровенский корреспондент Шехтмана несколько преувеличивал: имя его не пользовалось той славой и всероссийской известностью, каковой обладал, скажем, другой претендент на этот «титул», начальник Московской сыскной полиции А. Ф. Кошко (1867–1928), автор популярных См., например: Abramson Henry. Prayer for the Government: Ukrainian and Jews in Revolutionary times, 1917–1920. Cambrige, Mass., 1999. P. 176. 4 ЦАИЕН, ф. Р243/2, без паг. (письмо от 14 мая 1927 г.). 3

167

Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА»…

те 1919 г. по инициативе тех же сионистов с целью привлечь внимание Парижской мирной конференции к тяжелому положению еврейского населения в странах Восточной Европы после Первой мировой войны и добиться международных гарантий, обеспечивавших их права. Продолжал он функционировать и после завершения работы Парижской конференции и только в 1936 г. его заменил Всемирный еврейский конгресс. В 1926–1927 гг., в ходе подготовки судебного процесса над С. Шварцбардом (состоялся в Париже 19–27 октября 1927 г.). Комитет еврейских делегаций всемерно способствовал его защите, разыскивая, в частности, убедительные свидетельства о еврейских погромах, к которым были непосредственно причастны петлюровские войска, и самих свидетелей. (Попутно замечу, что опубликованные и неопубликованные материалы о погромах называют в числе тех факторов, которые существенно повлияли на исход этого судебного процесса, как известно, оправдавшего С. Шварцбарда3). Переписка И. Б. Шехтмана с жителем г. Ровно Г. А. Каминским, являвшимся секретарем местной группы сионистовревизионистов, была связана как раз с поисками одного из таких свидетелей, проживавшего неподалеку от м. Костополя, а также с приобретением «погромных» фотографий и украинских газет. Как видно из другого письма Каминского, ему в свою очередь способствовал в этом и «Красовский, известный по делу Бейлиса»4…

Наші публікації

и в наши дни «Очерков уголовного мира царской России»5. Но он действительно имел репутацию опытного и удачливого сыщика, раскрывшего значительное число запутанных и сложных преступлений6. Начав свою полицейскую карьеру с самых, что ни есть низов (он более чем 15 лет был агентом наружного наблюдения), Красовский дослужился до должности помощника и исполняющего обязанности заведующего сыскного отделения Киевской городской полиции (в 1907–1910 гг.)7. Его звездный час, казалось бы, наступил в мае 1911 г. Удалившегося к тому времени в м. Ходоров, куда он, не сработавшись с начальством, перевелся на должность пристава 3-го стана Сквирского уезда, Красовского по приказу губернатора вызвали в Киев и поручили провести самостоятельное и секретное расследование уже получившего большой общественный резонанс уголовного дела, порожденного жестоким убийством 13-летнего Андрея Ющинского. К тому времени поиски убийцы, которые велись как силами киевской полиции (в помощь ей были посланы еще агенты из Бердичева), так и специально командированными в Киев опытными сыщиками из Петербурга, зашли в тупик. Ясно, что, приобщая к делу и наделяя особыми полномочиями Красовского, киевские власти уповали на его опыт и настойчивость, а сам он, таким образом, получал шанс не только утереть нос своим недоброжелателям, но и начать новый виток своей карьеры. Характерно, что когда впоследствии, уже в ходе судебного процесса по делу Бейлиса, Красовского спросили, понимал ли он, что успех сулил ему значительное повышение по службе, он ответил утвердительно, не скрыв, однако и того, что за исполнение возложенной на его миссии принялся неохотно (и даже пытался отказаться от нее), поСм. о нем: Кошко Д. Русский Шерлок Холмс //Кошко А.Ф. Очерки уголовного мира царской России. М., 1991 (без паг.). 6 О некоторых из преступлений, раскрытых Красовским, см.: Пиджаренко А. Криминальный сыск Киева во II пол. XIX – нач. XX вв. К., 2006. С.208–245, 257–259 и др. 7 Там же. С. 191, 238, 247, 258, 334. 5

168

См.: Дело Бейлиса: Стенографический отчет. К., 1913. Т. I. С. 536537. 9 Там же. С. 547. 8

169

Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА»…

скольку предвидел, что неизбежно столкнется с «интригами» сослуживцев и «неприятностями» со стороны8. Так и было. Принявшись энергично за дело, Красовский вскоре и, в самом деле, ощутил ревность и противодействие со стороны бывших коллег по сыскному отделению, а когда стало ясно, что он склоняется к неритуальной версии преступления и проявляет повышенное внимание к содержательнице воровского притона В. Чеберяк и ее ближайшему окружению, то подвергся давлению и со стороны киевских черносотенцев, членов местной организации «Двуглавый орел», оказывавших несомненное влияние на ход следствия. «Мне постоянно приходилось выслушивать укоры, что <…> я иду по неправильному пути, – говорил он на суде, – а потом <…> стали указывать, что я подкуплен»9… В итоге он попросил прервать его «командировку» и вернуть обратно в уезд, что и было сделано, а далее, очевидно, как не оправдавшего высокое доверие его и вовсе уволили со службы. Но, как оказалось, это были еще не все «неприятности»… Понятно, что он был обижен несправедливой отставкой и уязвлен тем, что под сомнение была поставлена его профессиональная состоятельность. И потому, возвратившись спустя несколько месяцев в Киев, Красовский возобновляет расследование уже частным образом, сначала сам, а затем, присоединившись к киевскому журналисту С. И. БразульБрушковскому, который также вел свое собственное независимое расследование. В тандеме, где Красовский играл, конечно, ведущую роль, они, как полагают, очень близко подобрались к разгадке этого преступления, совершенного, по их убеждению, членами воровской шайки, которая собиралась в квартире В. Чеберяк, но после появления в киевских газетах (30–31 мая 1912 г.) поспешных, сенсационных публикаций Бразуля, основанных на расследованиях Красовского, тотчас

Наші публікації

ставших предметом обсуждения в Думе и привлекших всеобщее внимание10 последний был арестован и обвинен в разного рода должностных прегрешениях, якобы совершенных им еще в бытность становым приставом Сквирского уезда. Сделано это было по настоянию прокурора Киевской судебной палаты Г. Г. Чаплинского, который, по справедливому замечанию автора известного труда о деле Бейлиса, «поставил себя в руководстве этим процессом целиком в услужение Союзу русского народа»11. При этом, как засвидетельствовал позже в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства сам Красовский, против него было «последовательно возбуждено семь или восемь уголовных дел». Правда, некоторые из них были затем прекращены Киевским губернским правлением, по большинству других он был оправдан судом и лишь в одном случае ему был объявлен ...выговор12. Как бы там ни было, выступая впоследствии на процессе Бейлиса в качестве свидетеля, Красовский, как писал присутствовавший в зале В. Г. Короленко, оказался «в очень щекотливом положении: господа «обвинители» настойчиво, упорно и не особенно тонко старались внушить присяжным, что он не просто бывший полицейский, а мрачный злодей, отравивший при помощи пирожного детей Чеберяковой»13… Весьма красноречивая подробность, свидетельствующая о психологическом давлении на Красовского, зафиксирована и в стенограмме процесса. 9 октября 1913 г. очередное (15-е) заседание было прервано его взволнованным заявлением о том, что, как ему только что сообщили, к нему Cм.: Тагер А. С. Царская Россия и дело Бейлиса (Репринтное воспроизведение 2-го издания 1934 г.) // Дело Бейлиса. М.; Иерусалим, 1995. С. 204. 11 Там же. С. 68. 12 Дело Менделя Бейлиса: Материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства о судебном процессе 1913 г. по обвинению в ритуальном убийстве /Сост.: Р. Ш. Ганелин, В. Е. Кельнер, И. В. Лукоянов. Спб, 1999. С. 302–303 13 Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10-ти т. М., 1955. Т. 9. С. 644. 10

170

Дело Бейлиса: Стенографический отчет. Т. I. С. 603. Вот ее полный текст: «Доказано ли, что 12 марта 1911 года в Киеве, на Лукьяновке, по Верхне-Юрковской улице в одном из помещений кирпичного завода, принадлежащего еврейской хирургической больнице и находящегося в заведовании купца Марка Ионова Зайцева, тринадцатилетнему мальчику Андрею Ющинскому при зажатом рте были нанесены колющим орудием на теменной, затылочной, височной областях, а также на шее раны, сопровождавшиеся поранением мозговой вены, артерий левого виска, шейных вен, давшие вследствие этого обильное кровотечение, а затем, когда у Ющинского вытекла кровь в количестве до пяти стаканов, ему были вновь причинены таким же орудием раны в туловище, сопровождавшиеся поранениями лёгких, печени, правой почки, сердца, в область которого были направлены последние удары, каковые ранения в своей совокупности числом 47, вызвав мучительные страдания у Ющинского, повлекли за собой почти полное обескровление тела и смерть его?» (Дело Бейлиса: Стенографический отчет. Т. 3. С. 300). 14 15

171

Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА»…

домой явилась полиция и допрашивает членов его семьи, в связи с чем он просит разрешения покинуть зал суда14. Важная деталь, фигурирующая в обоих письмах, – намерение Красовского опровергнуть («аннулировать») первую часть обвинения, «подтвердившего существование ритуальных убийств с целью употребления евреями христианской крови для религиозных целей». Следует напомнить, что перед присяжными заседателями было поставлено два вопроса: 1) о самом факте убийства, его месте и способе, каким оно было совершено; 2) о виновности в убийстве Менделя Бейлиса. При этом многословная формулировка первого пункта15 была составлена таким образом, что, признавая сам факт убийства, не искушенные в юридических тонкостях присяжные заседатели (а они, как известно, были намеренно подобраны из малограмотных крестьян и мещан) должны были признать и то, что оно было совершено в точно обозначенном в вопросе месте – «в одном из помещений кирпичного завода, принадлежащего еврейской хирургической больнице» (что, кстати, вызвало энергичные протесты защиты, не без оснований усмотревшей в этом указание на «признак ритуальной цели

Наші публікації

убийства»16) и способом, опять-таки явно указывающим на его ритуальный характер. Добившись, таким образом, положительного вердикта присяжных по первому пункту (по второму – о виновности самого Бейлиса – он был отрицательным), устроители процесса тем самым отстояли ритуальную версию убийства Андрея Ющинского. А значит «принципиальная возможность ритуального убийства евреями христиан была поддержана», хотя «самого термина вопросы не содержали»17. Каким же образом Красовский собирался «аннулировать» эту первую часть обвинения? По-видимому, представив веские доказательства того, что убийство А. Ющинского произошло не в том месте, которое фигурирует в обвинительном заключении, и что его совершили не евреи… И в поисках этих доказательств он даже совершил поездку в США для розыска неких важных свидетелей, якобы отправленных туда «Союзом русского народа». Не скрою, что поначалу эта подробность показалась мне столь же загадочной, сколь и малоправдоподобной. И все же факт, что называется, имел место… В упомянутых выше свидетельских показаниях Красовского, данных им в мае–июле 1917 г. уже в бытность комиссаром уголовнорозыскного отделения милиции г. Киева, он среди прочего сообщил, что продолжал розыски по делу об убийстве Андрея Ющинского и после окончания судебного процесса, в том числе в Америке (в конце 1913 и в первой половине 1914 г.)18. Никаких других деталей на этот счет Красовский не привел, однако они обнаружились в англоязычных воспоминаниях Арнольда Марголина, изданных в 1926 г. в Нью-Йорке. А. Д. Марголин (1877–1956), сын известного киевского предпринимателя и филантропа, юрист и общественный деятель, член Генерального суда УНР и товарищ (заместитель) Кальницкий М. Экспертиза профессора Глаголева //Єгупець. [Вип.].19. К., [2010]. С. 161. 17 Кацис Л. Кровавый навет и русская мысль. Историко-теологическое исследование дела Бейлиса. М.; Иерусалим, 2006. С. 33. 18 Дело Менделя Бейлиса: Материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства о судебном процессе 1913 г. С. 303 16

172

173

Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА»…

министра иностранных дел в правительстве Директории (позднее дипломатический представитель в Великобритании) имел непосредственное отношение к делу Бейлиса, будучи, в частности, одним из организаторов Комитета по защите М. Бейлиса. Он же, как явствует из его воспоминаний, явился инициатором привлечения Красовского к частному расследованию С. И. Бразуль-Брушковского (участие в нем самого Марголина завершилось тем, что, будучи дискредитирован ложными показаниями В. Чеберяк, он был лишен права заниматься адвокатской практикой и, таким образом, не смог принять участие в судебном процессе в качестве защитника). По словам Марголина, после завершения суда он никак не мог примириться с тем, что дело об убийстве А. Ющинского не доведено до конца и в этом смысле считал необходимым найти и расспросить двух важных свидетелей, отсутствовавших на процессе, – подругу В. Чеберяк Юлию Белозерову, которая вскоре после убийства уехала в Туркестан, и ее соседку Адель Равич. Та, как говорили, видела даже труп А. Ющинского в доме Чеберяк, и тоже в преддверии суда неожиданно покинула Киев, отправившись вместе с мужем в Америку, причем ходили слухи, что снарядили их в дальнее путешествие киевские черносотенцы, опасаясь, что ее вызовут для дачи показаний. На деньги, собранные евреями Баку и Ростова-на-Дону (в результате поездки туда Марголина в декабре 1913 г.), в Туркестан был командирован его помощник А. Нейман, а в США – Красовский, компанию которому составил, между прочим, небезызвестный Пинхас Дашевский (1879–1934). Да, да, тот самый киевский студент, который 4 июня 1903 г. на Невском проспекте в Петербурге покушался на жизнь подстрекателя кишиневской резни П. Крушевана (но сумел нанести ему лишь легкое ножевое ранение). Кстати, так совпало, что защитником Дашевского (в дальнейшем добившимся его досрочного освобождения) был знаменитый петербургский адвокат О. О. Грузенберг (1866–1940), который, наряду с другими столичными светилами, защищал и Бейлиса. Миссия А. Неймана в Туркестан оказалось неудачной: Ю. Белозерова, сославшись на свою неосведомленность, на-

Наші публікації

отрез отказалась о чем-либо свидетельствовать. А вот Красовскому с Дашевским повезло больше. Разыскав при содействии Американского еврейского комитета в каком-то провинциальном городишке А. Равич, они сумели и должным образом разговорить ее, привезя в Киев нотариально заверенные показания, которые, если не прямо, то косвенным образом подтверждали участие В. Чеберяк в убийстве. Другое дело, что в конечном итоге их сочли недостаточными для того, чтобы ходатайствовать о возобновлении судебного расследования19. Но, очевидно, сама идея о необходимости нового судебного процесса, который расставил бы все точки над «і» в этом деле, не была забыта и в дальнейшем. К сожалению, мне не удалось доискаться, что послужило источником упоминаемых в письме Г. А. Каминского «слухов о якобы пересмотре процесса Бейлиса», но уже сам факт (не отраженный в научной литературе) о том, что таковые циркулировали еще в конце 1920-х годов, безусловно, интересен. Интригующим выглядит и анонс мемуаров Красовского. Не вызывает сомнения, что ему, оказавшемуся пусть и не «центральной», но весьма значимой фигурой в деле Бейлиса, было о чем поведать «культурному миру». Очевидно, мемуары эти могли бы пролить свет и на судьбу их автора, который фактически выпал из поля зрения историков, в чем пишущий эти строки убедился, пытаясь отыскать хоть какие-то биографические сведения о нем и, в частности, дознаться, когда и почему он уехал в Ровно (который к 1927 г. уже находился в составе Польши)20. Были ли, однако, эти мемуары закончены и изданы? Судя по тому, что за прошедшее с тех пор время они не только не Margolin Arnold D. The Jews of Eastern Europe. New York, 1926. P. 235-236. 20 Единственное, что удалось установить (с помощью знатока ки евской старины М. Кальницкого), это то, что в начале февраля 1918 г. Красовский еще находился в Киеве. Согласно документам, отложившимся в фонде Киевской городской думы, он проживал в это время в д. № 3 по Костельной улице (Государственный архив города Киева, ф. 163, оп. 6, д. 211, л.3–6). 19

174

Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА»…

были введены в научный оборот, но и не зафиксированы самыми дотошными библиографами, ответ на этот вопрос напрашивается отрицательный. Тем паче, что и в последующих письмах Каминского к тому же адресату нет никаких упоминаний о том, что предложение Красовского было принято. Между тем, зная из других источников о том, что все имевшиеся в его распоряжении скудные средства Комитет еврейских делегаций тратил тогда на подготовку к более актуальному парижскому процессу, можно обоснованно предположить, что, скорее всего, оно было с сожалением отклонено. Хочется, однако, надеяться, что, если запискам Красовского и не дано было затеряться в «курганах книг», то они могли затеряться где-нибудь во «тьме архивов», содержимое которых куда менее изучено. И, стало быть, есть надежда, что ктонибудь, попав однажды, как и я, в «другую» комнату, обнаружит и их…

публікації Наші

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ На початку вересня 1933 року, Гаррі Ланґ з дружиною Лусі Фокс приїхали до Ленінграда і почали свою подорож по СРСР. Обоє народилися 1884 р. в Російській імперії: Гаррі в Литві, а Лусі в Києві. До Америки Лусі прибула 1893 р., а Гаррі – 1904 р. Гаррі став журналістом газети «Форвард», яка виходила мовою їдиш; Лусі уділялася в анархістських та профспілкових рухах, мала близькі зв’язки з Еммою Ґолдман і Самуелем Ґомперс. За посередництвом Сенатора В. Е. Бора, який пропагував визнання СРСР, Гаррі дістав журналістичну візу з унікальним дозволом відвідати окрім Росії, міста і села України і Білорусі. З батькового боку Лусі мала в СРСР велику родину. Дехто з родичів жив у нужді, але інші увійшли в адміністраційну систему: працювали директорами фабрик, головами колгоспів, та військовими старшинами. Три кузини служили в OҐПУ. Знаючи їдиш і російську мову, Ланґи контактувалися з населенням без перекладачів, а родинні зв’язки прокладали дорогу до високопоставлених посадовців. Через члена родини Ланґи стрінули в Харкові високого урядовця, який їм повідомив: «Шість мільйонів людей згинули з голоду в нашій країні цього року. Шість мільйонів!» і радив їм поїхати подивитися по селах. (Harry Lang, «Village of Soviet Dead Described», New York Journal, 16 April, 1935). Повернувшись додому, Гаррі помістив у «Форварді» біля тридцяти відвертих статей про свою подорож. Правдиве ви світлення совєтської дійсности обурило американських радяно філів, а особливо комуністів; були неуспішні спроби усунути Ланґа від «Форварда». Розповсюджене американське совєтофіль 176

Роман Сербин

Я приїхав до Києва через багато сіл, що страждали від страшного українського голоду, через частину тих нещасних областей, де селяни сиділи у свої хатках чи на полях, доки не опухали від нестачі харчів. Через такі спустошені села я дістався славетного старого міста. На в’їзді до міста відкрився чудовий краєвид. Місто розташоване на пагорбах. Вулиці піднімаються вгору та спускаються донизу. Серед дерев з’явилося мереживо будівель, що романтично збігають угору. Видно круглі кольорові бані колишніх старих монастирів. Дніпро зі своїми розлогими берегами додає додаткової краси міському краєвиду. Про красу Києва я багато чув. Тепер я приїхав до нього і дивлюсь, як вздовж берегів, а також на середині Дніпра, лежать мокрі колоди, блоки, дошки, окремі й зв’язані плоти, що тільки довершує сумну картину. Від людей, які проходили поруч, харківських та київських чиновників, я чув, що Дніпро біля Києва протягом кількох місяців став спустошеним. Плавали плоти, але ніхто їх не виймав. Нікому було їх штовхати, щоб вони пливли далі. Ніхто не знав, звідки вони припливли і куди повинні пливти. Повз них проходили пароходи та судна, а вони мусили залишатися. Цим мали займатися посадовці, але нікому до цього не було діла. Але це не можна було вирішити на місці. Вже спробували мобілізувати на роботу солдатів, «Червону армію», але нічого з того не вийшло. Селяни, що були залишені під наглядом солдатів, та й самі солдати не знали, що робити. Вони не могли дати собі раду з деревом, що лежало у воді. 177

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ

ство, вибілювання жахливої совєтської реальності та заперечення жахіть масового голоду в Україні, спонукали Ланґа виступити у квітні 1935 р. зі серією статей в газеті «Нью-Йорк Джурнал», в яких автор ще раз розказав про свою подорож, але вже англійською мовою. Пізніше, ці деталі переповіла у своїй біографії Лусі, у розділі під заголовком «Радянський жах». (Lang, Lucy Fox Robins, Tomorrow is Beautiful, Macmillan, New York, NY, 1948.)

публікації Наші

Тим часом, як усі прийшли на впорядкування, призвані селяни та солдати мусили ставати до іншої роботи. Раніше їх посилали на поля збирати зерно. Насправді всі селяни мусили працювати на полях. Вони мали збирати зерно, але тільки частину очищувати, ту, що призначалася для керівництва. Решта залишалася та збиралася в скирти. Далі робота полягала в тому, щоб обмолотити зерно. Раніше, дорогою до Києва, я бачив поля зі скиртами зібраного зерна, що були залишені на полях зогнивати. *** Київський вокзал, як і всі вокзали в Радянській Росії, був обвішаний портретами Леніна і Сталіна, обклеєний агітаційними листівками з антирелігійними написами. Я пішов до київських євреїв та прочув, що якраз має бути Новий рік (Рошга-Шана) – я приїхав за три дні до свята. Святкуватимуть чи ні – в мене голова йшла обертом від цієї думки. Невідомо, що робити. Чи відбудеться Рош-га-Шана? Чи йти до синагоги? Але це небезпечно. Справді, що буде потім? Директор заводу може оштрафувати, та, оскільки зовсім відсторонити від роботи він не має права, то може забрати те, що вам належить на заводі. Навіть найелементарніше, таке як медикаменти, чорний хліб, те, чого на Україні скрізь невистачає. Але, знову-таки, він директор. Було б не так погано знайти своїх товаришів по партії, що є безбожниками і працюють у партійному осередку, керуючи антирелігійними акціями і вони допомогли б йому бути ще сильнішим. Що робити? Кожен мусить ховатися, якщо він хоче святкувати Рош-гаШана. Якщо він піде до синагоги, то повинен вигадати, як зробити так, щоб бути одночасно і в синагозі, і на заводі. Серед усіх думок постає єдине питання: що буде, чи не приверне це уваги ГПУ (державного політичного управління)? А від однієї думки про ГПУ кров починає холонути в жилах. ГПУ керує командою терору по всій Росії і також в Україні; у Києві є управління всім регіоном. По-перше, для селян-бунтівників, 178

179

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ

по-друге, для «доларової інквізиції», яка бореться з усіма ворожими силами, встановлює правила для євреїв, вишукує, чи немає часом у когось родичів у Америці? Я оглядаюсь навколо, бачу, як двома вулицями йдуть київські євреї, теж оглядаючись. Тут не можна не оглядатись. Вони прискорюють крок. Одна вулиця йде вздовж парку Хмельницького, неподалік від пам’ятника Хмельницькому, а друга – неподалік Хрещатика, який зараз називається Воровського та є центральною вулицею міста. На обох вулицях розташовані квартири працівників ГПУ. Квартира на вулиці неподалік від пам’ятника Хмельниць кому була першою, звідки забирали родичів. Для ГПУ є звичним прийти до квартири вночі. Окрім нічних облав, її співробітники не можуть працювати інакше. Працівник ГПУ, часто в уніформі, може постукати посеред ночі у двері. У Києві про це всі знають. Страх панує серед людей. Відчиняють, але при цьому в людей тремтять коліна. Калатає серце. Працівники ГПУ розпитують про родичів, вимагають їхні адреси. Одного разу забирають батька з дому, іншого – матір. Друзі не знають, де вони і що з ними відбувається. Людина зникає. ГПУ наказує «Виходь!» – і люди покірно йдуть знову. Так відбувалося майже кожного разу, коли ГПУ проводило арешт. Свій перший день у Києві я проводив у поїздках разом зі своїми родичами. Спочатку родичі привели мене до будинку ГПУ, розташованого неподалік від парку Хмельницького, котрий є для українських євреїв одним із найжахливіших символів. Посеред парку Хмельницького розташовано монумент, де він, бандит Хмельницький, сидить на своєму коні, як нагадування про ті жахливі події, що відбувалися у сімнадцятому столітті, коли козаки під його проводом встановлювали свої закони для євреїв, що стало великим трагічним внеском у єврейську історію. Зараз для українського єврейства ім’я Хмельницького знову пов’язане зі страхом смерті. Вони лають площу Хмельницького. Цей пам’ятник стоїть, як нагадування євреям про те, що вони «мусять знати страх». Якщо людина не відповідала так, як потрібно було, тому, хто допитував, той вирішував, куди відправляти далі – додому

публікації Наші

чи до іншого місця, тобто вже на вулицю, розташовану навколо Хрещатика, де містилися величезні квартири інквізиторів із ГПУ. Усі знали, про що йдеться. Якщо я як киянин сам не йшов туди, то мене приводили вже з моєю сім’єю. Коли родичі виходили звідти, кажуть, що щось дивне відбувалося з їхніми обличчями. Молоді люди виходили звідти старими. Вони старішали за одну ніч. Їхні очі дичавіли від жаху. У Києві всі розмовляли між собою стиха, обговорюючи те, скільки людей заберуть на теперішній Новий рік. Але що там відбувалося з родичами – ніхто не знав. Сотні, сотні виходили звідти, та вони мало розповідали подробиць, а те, що знали, про це знали вже всі. Те, що я почув, неможливо переказати. Це потрібно почути. Слово «інквізиція» зовсім не є перебільшенням. Родичів водили довгим коридором туди й назад. Вони мусили йти і йти, не зупиняючись. Вони постійно мусили йти далі. Вони ходили й ходили, аж доки знесилювалися. Я розмовляв з такими людьми. Вони мали своїх сестер чи братів у Америці, тому мусили знати та розуміти, а я примушував їх згадувати тяжке минуле, ніхто з тих, хто там був, не хотів давати ясних свідчень. Ось один уривок із тих вражень, що я записав: Жінку, яка мала дітей, звинувачували в тому, що в неї були долари. Її дядько почав нам розказувати про її свідчення. Тим часом її вже посадили окремо. Її заарештували вночі, а коли її привезли на квартиру ГПУ, вона там опинилася посеред двохсот людей. Багато з них рвало собі на голові волосся. Її мучили безліччю питань у кімнатці чиновника, після чого відпустили до всіх. У неї не було ніяких доларів. Вона їх витратила. Але їй не вірили. Там перебували дві сотні людей. Вони тіснилися вздовж довгого коридору, що був розташований навколо головного штабу ГПУ. Усі мусили йти, їм не дозволяли зупинятися, йти і йти та не оглядатися. Це тривало годину, другу, третю. Люди падали, спотикаючись, та від запаморочення. Їх підіймали і примушували йти далі. Біля вікна стояв службовець ГПУ, який стежив за маршем. Ще минала година-друга, дехто падає від надмірного навантаження. Ті, що впали, вже зовсім не могли йти. Вони залишилися лежати на підлозі. А ті, що 180

… Інших, знову ж таки, охоронці з ГПУ виштовхували в окремі місця, де їх складали. Все менше ставало тих людей, що ще йшли. По колу довгого коридору залишалося йти вже лише близько шістдесяти жінок. Жінка, про яку ми розповідаємо, була дуже сильною, витривалою. Вона залишалася в рядах тих, хто йшов. Але врешті-решт вона опинилась у шпиталі. Її діти весь цей час не знали, що відбувається з їхньою матір’ю. Вони в цей час металися Києвом та не знали, що робити. Вона пролежала у шпиталі кілька тижнів. Коли вона нарешті вийшла звідти, вона спочатку не розповідала дітям про те, що з нею відбувалося. Їй було страшно говорити про це. Вона просто не говорила нікому про це ні слова. Вона ніби заклякла. Діти спочатку думали, що вона збожеволіла. Тим часом заарештували одного з найближчих її родичів. Обвинувачення було таким самим: у сім’ї є долари. Про це ходили чутки, бо сім’я мала родичів у Америці. Але її родича було звинувачено ще й у тому, що на роботі він робив брак, саботував, тобто він був «шкідник». Це означає, що він псував роботу та завдавав збитків, щоб підставити керівництво та зіпсувати їхні плани. Такі звинувачення висувалися проти ні в чому не винних людей. Усе те, про що розповідала мені згадана жінка, було правдою. Щоночі відбувалися в місті все нові облави, тихі облави ГПУ, про що я планую розповісти в окремій статті. «Форвертс», 5 грудня 1933 р.

181

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ

ще йшли, мусили переступати через них. Декого з тих, що впали, взяли за голову та відтягнули за двері. Хто мав із собою хліб, закидав шматочки хліба собі до рота. Зупинитися було неможливо.

публікації Наші

ПОДІЇ В КИЇВСЬКИХ БУДИНКАХ У НІЧ НА РОШ-ГА-ШАНА Ми сиділи у дворі будинку на одній з київських вулиць, заселеній здебільшого євреями. Нас було чимало. Зібралася вся велика сім’я. Це було обійстя одного подружжя похилого віку. До них прийшли їхні діти: син, донька, невістка та зять, уже дорослі онуки, племінники та племінниці, а також їхні батьки та матері. Я хотів дізнатися, як їм живеться та що передати їхнім родичам в Америці. Цього вечора я гостював на київському святі – був перший вечір напередодні Рош-га-Шана. Цей хвилюючий вечір був надзвичайним не лише для мене, а навіть для тих місцевих мешканців, серед яких я перебував. Життя в Радянському Союзі не викликало захоплення. Це стосувалося також і життя в Україні. Вже дорогою сюди я отримав урок, що справив на мене враження, яке не піддається опису. Як я встиг зрозуміти, відвідавши інші міста – Харків, Ленінград, Москву, звичаю затримувати гостя в Росії вже не існує. Які наїдки можна йому запропонувати? Це не так просто. Немає навіть чашки чаю. А якщо є чай, то немає цукру. Але якщо є і чай, і цукор, то ще потрібен гас, щоб розігріти чай, і все це коштує так дорого, що затрачених на це зусиль не вистачає. Сидить гість у домі весь час і за порожнім столом. І знову ж таки, оскільки на стіл поставити нічого, то часто навіть він не накритий, немає вже звичаю накривати стіл скатертиною. Господиня дому все ходила навколо гостей, що завітали, і примовляла: «Ой, я таки повинна вас чимось пригостити. Як же це так, що вас нічим пригостити? Що ж це я за господиня така?» Вона метушилася, не дивлячись у вічі гостям, та все примовляла, на що гості відповідали: «Ми не потребуємо жодної їжі. В цьому немає ніякої потреби». І на цьому вони домовились. Усі знали, яке зараз становище. Тому ніхто нічого не чекав. А якщо вони зібралися в домі разом, то це вже означало, що у них «вечеринка», і що саме можна поставити на стіл, знали вже всі запрошені, про це вже нікому не потрібно було нагадувати. Якщо подається до столу торт – гості беруть 182

183

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ

по маленькому шматочку. Якщо яблуко, то воно ділиться на чотирьох або п’ятьох чоловік. І це все у сім’ї, де всі працюють. У Росії немає безробіття. Усі працюють. Лише за це нічого не отримують. У сім’ях чиновників – так само. Американський журналіст у Москві сказав мені: «Коли ти йдеш, любий брате, до когось у гості, повинен знати, що ти маєш заздалегідь зайти у «Торгсин-стар» і купити їжу, та навіть усі дрібниці, що можуть знадобитися, взяти з собою». «Торгсин-стар» – це місце в Росії, де можна купити різні речі, але лише за американські долари. Потрібно знати, що якщо ти принесеш із собою подарунок, до тебе прихильно ставитиметься не лише господиня дому, а і вся родина»… Завдяки його порадам, знаючи, що я йтиму в гостину до сім’ї у Києві, я заздалегідь вирішив купити пакунок з їжею у київському «Торгсин-старі». Коли пакунок був готовий – трохи лампочок, хліб, солодкі булочки, масло, пара келихів, чай, цукор, деякі свіжі напої, сир, цукерки, фрукти – і я вже зібрався покинути цей «стар», касирка попросила мене залишитися. Незабаром вона покликала молодика, який ходив біля магазину – міліціонера (полісмена). Тієї ж миті вона показала мені, що скрізь біля вікон торгового центру розташувався цілий великий світ. Виглянувши з вікна торгового центру, де було багато різної їжі, я побачив, що навколо стоять люди й озираються. Це на Хрещатику, на головній вулиці міста. Навколо кружляють зголоднілі люди. Касирка вигукнула: «бандити». Це були безпритульні діти, які виросли за часів революції та громадянської війни. Але вони залишилися дикими, злими, замкненими людьми вулиці, що не терплять обмежень. Інші зголоднілі люди також були тут. «Вони можуть напасти», — сказала касирка. «Вони можуть відібрати пакунок з їжею, — промовила вона з жахом, – міліціонер проведе вас до того будинку, куди ви збираєтесь йти». Це було для мене проблемою. Я не хотів би, щоб хто-небудь дізнався, куди я зібрався. Я подумав, що я все-таки нічого не вкрав. Якщо хтось на вулиці спробує забрати мій пакунок, то я зможу відповісти йому на це. «Все залежить лише від вас – ви маєте вигляд іноземеця, тому навіть ця обставина вже може викликати інцидент,

публікації Наші

оскільки це для міста є незвичним». Вона навела ще один аргумент: «Якщо з вами трапиться нещасний випадок і ви підете скаржитися, то найвірогідніше, що правління «Торгсинстару» не відповість на ваші скарги. Звісно, що за таких обставин правління не візьме на себе відповідальність». Прийшов міліціонер. Я спробував, зі свого боку, пояснити йому, що я не крадій. Я напевне знав, що навіть якщо він проведе мене до мого готелю, то мені все одно доведеться самому йти з пакунком до вже визначеного будинку. Я також не хотів привертати до себе увагу в готелі, до якого я мав увійти, а потім вийти з тим самим пакунком з їжею. Можна ще раз оглядітися і потім знову вийти. Я знову оглянув речі в пакунку. Там було не так вже й багато обгорток з позначками «Торгсин-стару». Я подумав, що оскільки я як іноземець не хотів би на вулиці мати вигляд арештанта, то треба щось робити. Я вирішив іти на компроміс – міліціонер провів мене лише до трамваю. Перебувати під охороною від нападу на мене зголоднілих людей – це було не єдине, через що я мусив пройти того вечора.

ВЕЧІР НАПЕРЕДОДНІ РОШ-HА-ШАНА У КИЄВІ У дворі, куди я прийшов з пакунком харчів, я побачив незабутні сцени. У вікні одноповерхового будинку горіло світло. Біля вікна був розташований стіл, на якому стояла лампа. За столом сиділи двоє чоловіків та жінка. Один із чоловіків був одягнений у плащ, що нагадував солдатську шинелю. Цей чоловік був поліцай. У нього на голові був кашкет із червоною російською зірочкою замість кокарди. Інший чоловік розмовляв із жінкою, а службовець-поліцай сидів і щось записував. Надворі, біля будинку, стояло кілька чоловіків і жінок. Чоловіки в кашкетах з козирками та жінки, запнуті хустками. Вони схвильовано дивилися на вікно. – Я можу показати їм наше «правожительство», – сказала одна жінка іншій. 184

185

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ

– «Це ж треба, лише Мойшеле вибрати», – говорили інші. – Рівці теж він видав паспорт. Це ж як їй пофортунило. – Слухайте, про що там розмовляють! – вигукнув один із чоловіків, – тільки подумати – я як іноземець стою біля них. У тій квартирі з лампою на столі біля вікна відбувалася перевірка документів. Там жив Мойшеле. Він служив управляючим кількох будинків і дворів та розпоряджався, кому видати паспорт, а кому ні. Він розпоряджався, а чоловік-поліцай підписував. Отримавши паспорт, можна було залишатись у квартирі, без паспорта людина могла втратити не лише квартиру, а й ще більше – свою роботу, своє благополуччя. Адже це було спробою пошуку захисту для здійснення серйозних намірів. Можна було стати «лишенцем» – людиною, що викинута за межі суспільства. Такі вигнанці, «лишенці», були породженням єврейського життя у Радянському Союзі. Створювались «лишенці». Якщо в сім’ї були «партійці», ті, що належали до Комуністичної партії, це також допомагало. Але не завжди. Часто «партійці» віддалялися від родичів, а інколи такі, як Мойшеле, жили окремо. Те, що перевірка паспортів у дворі управляючого Мойшеле проводилася саме в тій квартирі, де мав відбуватися вечір зустрічі Рош-га-Шана, мало свїй особливий нюанс, саме завдяки святу Рош-га-Шана. Поліцай у кашкеті з червоною російською зірочкою на місці колишньої кокарди виглядав як колишній «урядник». Це мені спало на думку, оскільки я, справді, не розумію, що в Росії змінила революція. Все залишилося так, як було. Тільки форма стала іншою. Іншим був зміст людських цінностей, але доля людей та устрій їхнього життя залишався незмінним. Те, що єврейка назвала «правожительство», вже було і раніше. Сотники у старій Росії управляли дворами. Дійсно, для євреїв у царські часи це мало зовсім інше значення, але нічого, крім законів, не змінилося. Потім з’явилися паспорти, облави і таке інше. Далі з’явилися інші трагічні моменти. І що важливо, з’явилося «правожительство», як у старі часи… Як було вже сказано, у будинку сім’ї, до якої мене запросили, я побачив розмаїття людей та різноманіття кольорів в одній і тій самій сім’ї.

публікації Наші

В цій сім’ї була людина, яка розпоряджалася тим, кому дати паспорт, а кому ні. Я чув, що місцеві комісаріати й окремі комісари передавали один одному розпорядження про те, що паспорти повинні перевіряти на єврейських вулицях в основному в ті дні, на які припадає свято Рош-га-Шана. Це мусило євреїв знервувати, залякати, щоб вони також побоювалися йти до синагоги на Рош-га-Шана — таким чином можна ефективно проводити боротьбу з релігією. Проте я чув, що синагога в перший день Рош-га-Шана має бути заповнена людьми, незважаючи ні на що, настільки сильна в Росії релігія. Вона виглядає дещо незвично, але має набагато більше значення. Вона йде від людського серця. Це не стільки релігія, скільки почуття, що випливають із сімейного виховання. Один чоловік середнього віку сказав: – Ходити часто в синагогу таки не можна: книгу не можна мати з собою, та й газету не завжди вдається вільно почитати, ба й поговорити, з ким хочеш та скільки хочеш, не можна… У цій сім’ї були як ті, що стали жертвами ГПУ, так і люди, які працювали в ГПУ. Часто зверталися по допомогу до людини, яка служила в ГПУ. Той із родичів, хто ставав жертвою ГПУ, звертався до нього по протекцію. У цій сім’ї на вечір Рош-га-Шана зібралися: дядько, службовець ГПУ, та племінниця, яка була заарештована за те, що, гадаю, мала долари. Тепер вона докоряла йому за те, що, коли її заарештували та привезли до контори ГПУ, вони там зустрілися, але він навіть не глянув на неї. У сім’ї сиділи один біля одного і ті, хто був за радянські порядки, і ті, що постраждали від цих порядків, партійці та безпартійні, а також ті, хто насміхався з них. Але в цій сім’ї не було єдності. Така сім’я — як тіло, деякі органи якого почали гнити. Родич заходить, а перед ним замовкають, але при цьому підморгують один одному: «При ньому треба себе стримувати: коли він тут, ні про які речі не можна говорити»… Я помітив наступне: в Нью-Йорку про голод в Росії не нагадували, наприклад, комуністам, при цьому про голод не говорили ні комуністам, ні лівим соціалістам. 186

187

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ

У Росії все навпаки. Про голод говорять вільно, навіть якщо при розмові присутні комуністи. Від зголоднілих селян, що блукали містом, я почув дивні факти. У Києві є спеціальне місце, де кожен може побачити людей, померлих від голоду. Це парк, який називається «Третій Інтернаціонал» (раніше це місце називалося «Царська площа»), адже на тротуарах міста помирали люди, якось мати винесла опухлу дитину на таку вулицю. Мені також пояснили, що це відбувається не тому, що така вже вкрай погана ситуація на полях, неврожай, певніше як результат діяльності уряду, котрий чинив тиск на селян, змушував їх до «колективізації» та ухвалював рішення про продаж хліба та інших продуктів за кордон. Це призвело до того, що до міста не надходило достатньої кількості продуктів, а якщо щось і надходило, то коштувало дуже дорого. Фунт звичайного чорного хліба коштував аж шість рублів, три рублі коштував фунт картоплі, десяток яєць – вісімнадцять рублів і більше, двадцять п’ять рублів і більше – фунт цукру, тридцять рублів і більше – фунт масла. Всього було дуже мало, а оскільки все потрібно було купувати, то ціна на тижневу потребу продуктів, була такою, якою раніше вона була на місяць. Розмова була приватною. Жінка розповідала про те, як її діти на Песах лежали, страждаючи від голоду, а до них додому зайшов рабин, діти якого пухли від голоду. Він зайшов і почав просити, чи немає в неї трохи висівок (щоб не було квасне) для того, щоб він приготував щось схоже на мацу для її та своїх дітей. Розмова тривала до пізнього вечора Рош-га-Шана. Ми сиділи край столу, і в нас вже крутилося в голові, оскільки розмовляли тихо, і потрібно було повертати голову та прислухатися, щоб краще почути. Раптом усі здригнулися. Почувся галас у дворі. Дикий жіночий крик долинав з вікна дому, що стояв навпроти, страшний, розпачливий крик. Незабаром крик став тихшим. – Нічого страшного… Це там… – Сказав дядько з цієї сім’ї, у цьому будинку я був… Ми помітили, що надворі вже затихло.

публікації Наші

– Таке можна почути у будь-якому київському дворі… – сказав інший. Я знаю, що в Києві скрізь панує страх. Люди втрачають розум через арешти ГПУ, що відбуваються просто на вулицях. До того ж від допитів із застосуванням тортур люди стають бжевільними. І часто вночі, коли вони сплять, трапляється, що прокидається страшна хвороба, і вони впадають в істерику і волають посеред ночі. Дозвольте мені навести один факт. Той, хто хоча б один раз побував у ГПУ, не лягав спати без того, щоб поставити поруч із ліжком пакунок з білизною та шматком хліба. За ним можуть прийти ще раз, а ці речі він має взяти з собою. Ніхто не знає, коли це може статися, але це може трапитись у будь-який момент. – Як може ГПУ так дико поводитися з людьми? – запитав я. Це неможливо собі уявити, що люди можуть так знущатися з інших людей!.. Що стоїть за цим?.. Службовець ГПУ з цієї сім’ї, де я гостював, відповів на моє питання: – В Америці склалося враження, що доларова інквізиція, як її тут називають, повинна вирішити те, з чим радянський уряд не в змозі змиритися, а саме, що деякі люди, які отримують допомогу від родичів у Америці, можуть зібрати якесь «багатство». – Правду кажучи, як правило, це стосується переважно євреїв, саме тому, що євреї нібито підтримують зв’язки з родичами в Америці, хоча це є неправдою. Найважливішим є те, що радянський уряд не може дозволити, щоб одна частина мешканців жила краще за інших. Таке пояснення я отримав від людини з ГПУ. Але це було некоректне пояснення. Воно неправдиве від початку до кінця. Правильним є от що: Радянські заклади у містах, місцевий уряд, головним чином підрозділи ГПУ, коштували дуже дорого. У будь-якому разі, грошей на управління містом було недостатньо. Вся промисловість у місті зруйнована. Кожна галузь промисловості як у місті, так і в областях, виснажена. Промисловість потребує великих сум грошей, а їх неможливо зібрати. Платять найменшу зарплатню за важ188

* * * У київському будинку, який я відвідав на Рош-га-Шана, розмовляли до півночі. Майже всі залишилися. Було так багато чого сказати. Можна було говорити й говорити. Серця були переповнені. Я розумів навіть навіщо чужі люди зверталися до мене. Говорили спересердя партійці, а також молодь, комсомольці. Говорили ті, в кого молоді душі були настільки згорьовані та розбиті, що вони почувалися хворими. До квартири зайшла єврейка, що жила на цій самій вулиці. Вона увійшла і покликала господиню дому в куток. Вони там щось обговорювали. Господиня покликала свого чоловіка. Потім і сина. Вони всі разом обговорювали щось, а всі інші просто дивилися. 189

Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ

ку роботу, з якої мало що отримує робочий, а промисловість теж не отримує жодних прибутків від того, оскільки всі доходи йдуть для радянської верхівки міста. Певним чином, на поміч касам міських закладів приходить ГПУ. ГПУ оббирає мешканців міста, забирає в них усе, що вони мають. Для цього розроблена ціла система. Дозволяється отримувати протягом якогось часу допомогу від іноземних родичів. А коли вони її отримають та зберуть, то ця допомога в них вилучається. Саме ГПУ отримує лише частину, а все інше йде до інших радянських закладів. Так отримує дохід «доларова інквізиція». Таке пояснення я чув у багатьох київських квартирах, а також в інших містах. А при цьому люди просили мене: «Скажіть нашим родичам, аби не присилали нам великих сум грошей, а також не присилайте нам прямо будь-яких грошей готівкою. Допомогу можна отримати таким чином: ми можемо вийти зі становища найкращим чином — через чек «Торгсіну» на невелику суму, або нам можна посилати замість грошей продукти». У Ленінграді та Москві я чув від поважних радянських людей, що «доларова інквізиція» носить місцевий характер. Це збігається також із тим, що я чув у Києві та в багатьох інших містах. Там, де «місцеві» каси були порожніми, «доларова інквізиція» працювала з більшим ентузіазмом.

публікації Наші

… Єврейка пішла. Нам відкрили таємницю. «Рабина, що живе за дві вулиці звідси, щойно заарештували»... Його та його дружину, — людей похилого віку. – ГПУ? – Ну, авжеж… – Зараз? – Щойно… Завжди забирають когось посеред ночі… – Але ж Рош-га-Шана? – Таки Рош-га-Шана!.. Єврейка прийшла сказати, що незабаром хтось повинен прийти туди та потрібно щось дати, якщо ми хочемо, щоб звільнили цих людей. Вони хочуть йти по квартирах, щоб разом зібрати трохи грошей, можливо, завтра вранці можна бути забрати «з їхніх лап» рабина та його дружину. Оце таке Рош-га-Шана! Зрозуміло, що нам потрібно зібрати долари, рублі ГПУ не бере. Рабина та його дружину заарештували тільки для того, щоб отримати долари. Він з рабинату, приїхав до Києва з іншого міста. Там закриті всі синагоги, він приїхав до Києва шукати притулку. Хто знає, якщо він має родичів в Америці, може, розраховують, що з нього можна щось отримати. Але в нього нічого немає. Отак після вечері на Рош-га-Шана вони ходили від дверей до дверей, прохаючи в колишніх євреїв дещо дати, щоб звільнити заарештованого рабина. Разом зібрали сімдесят доларів. ГПУ хотіло більше. Вранці старого рабина та його дружину відпустили назад додому… «Форвертс», 9 грудня 1933 р. Публікація Романа Сербина Переклад Тамари Жук

Кн. Н.С. Трубецкой О РАСИЗМЕ Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938) – абсолютная фигура во всем большом времени мирового языкознания от великих древнеиндийских грамматиков до ныне здравствующих Ноама Хомского и Вяч. Вс. Иванова. Поразительный, совершенно моцартианский слух на все стихии и уровни языка, от мельчайших его единиц, так называемых «фонем», до обширнейших по своей географии «языковых союзов», невероятная продуктивность интеллектуальных скитаний ученого лаби ринтами всего мирового языкового состава. В области языкознания Н.С. Трубецкой сделал то же самое, что и совре менная ему физика, расщепившая мировое вещество: он расщепил вещество языка, основав новую научную дисциплину – «фонологию». Но при этом великий ученый, в отличие от той физики, угрожавшей своим интеллектуальным могуществом всему веществу, хранил старинный славянский пафос его целостности. По крайней мере в гуманитарной сфере, понимая все языковые и другие жесты культуры именно как некую целостность, «структурность», в более позднем словоупотреблении, Николай Сергеевич Трубецкой – один из основателей и лингвистического и литературоведческого структурализма – и вообще системных методов в гуманитарной сфере. Но подчас именно системность человеческой мысли может сыграть с ней странную методологическую шутку, создавая некую интеллектуальную конструкцию, бесспорно, даже блестяще «целостную», но столь же спорную.

191

Наші публікації

Дело в том, что Николай Сергеевич ко всему еще и основатель так называемого «евразийства» – духовного течения в русской эмиграции 1920–30-х годов. Поразившего эту эмиграцию и своей аналитической изощренностью, и неожиданными выводами-«надстройками» над тем интеллектуально виртуозным «базисом». Прямо-таки ошеломившим русское зарубежье означенного времени. Но в этом случае «соавтором» замечательного ученого оказалась не столько невероятная проницательность его интеллекта, сколько его биография. Князь Николай, голубокровный аристократ, выросший в знаменитейшей московской семье, в среде собственно аристократов, ставших к тому же «аристократами духа» (отец его – крупный философ, ректор Московского университета эпохи тогдашнего его цветения), отрок выросший в просвещеннейшей московской среде, стремительно в ту пору истончавшейся, блестящий затем ученый-дебютант. Всё, решительно всё было у той среды, включая самый зыбкий, самый опасный «социальный контекст». Попросту говоря, все эти удивительные люди – были страшно далеки от народа… В известном месяце известного года в одно мгновение уничтожившего, вместе с ненавистным «буржуйским» сословием и ту среду. Которая, между прочим, так тщательно, даже педантично, дистанцировалась от какой-либо «буржуазности». От той московской среды в советскую эпоху уцелели из её гениев-маргиналов только два персонажа: Маяковский и Пастернак. И слишком даже известно, как они «уцелели»… Словом, тридцатилетний князь, столь блестяще начинавший на родине, очутился без родины. В Болгарии. В Софии. Приютившей – без особого энтузиазма – множество русских беглецов. И вообще – гигантская их диаспора по всему тогдашнему взбаламученному негостеприимному миру. Гигантские кочевья отчаявшихся людей-изгоев. Вопреки вздыбившимся обстоятельствам Трубецкойлингвист работал всё же не покладая рук. В качестве профессора Софийского, а затем – до конца жизни – Венского университета. 192

193

Кн. Н. С. Трубецкой О РАСИЗМЕ

Но дóлжно было объяснить уже не только языковые, но и другие структуры, распавшиеся в тектонических смещениях Первой мировой и русской революции. И вот уже в 1920–21 годах Трубецкой приступает к со зданию доктрины, вскоре названной «евразийством». И основой этой доктрины становится тезис-парадокс вокруг только что совершившейся революционной гиперкатастрофы. Ученый нисколько не оспаривает ее кровавого, разрушительного характера, бесконечно далек от недавней «блоковской» ее апологии. Но совершенно неожиданно, вместо всех тогдашних проклятий или благословений революции, он приходит к её истолкованию, в сущности, тоже апологетическому. Но именно с другой стороны: страшное событие вместе с тем – символ необходимого, справедливейшего, давно ожидаемого ухода русского мира из внеположного ему поля романо-германской (т. е. европейской) цивилизации. Ухода, ввиду полной духовной несовместимости этих миров, ввиду абсолютной неудачи петровско-петербургской прививки к русскому своеобразию. Уход этот по некоторой цивилизационной инерции происходит еще по совершенно чуждым России марксистско-европейскосоциалистическим лекалам, но это – всего лишь внешние одежды и пароли большевизма, тогда как в бытийственных глубинах – и его и вообще русского народа – клокочет-ярится сильнейший антизападный инстинкт, который со временем вырвется на поверхность исторической, политической, хозяйственной и другой жизни народа. И, конечно же, прежде всего религиозной. Вообще-то рассуждения Трубецкого и его немногочисленных, но чрезвычайно активных единомышленников-«евразийцев» о тотальном кризисе петербургско-европейских декораций русской истории «императорского» её периода – всё это не пусто и, среди прочего, находит соответствие на страницах едва ли не всей русской литературы, да ещё самых блестящих. Литературы дореволюционной и пореволюционной (покамест последнюю не убила советская цензура). Да, кризис этот несомненен. Но дальше-то что? А далее Трубецкой и упомянутые его единомышленники (а в сущности ученики-адепты) создают картину грядуще-

Наші публікації

го колоссальнейшего трансформа большевизма и вообще большевистской России в некое идеальное, по их разумению, состояние. «Евразийское». Наконец-то совершенно тождественное русской идентичности, совершенно свободное от какого-либо романо-германского «экспорта». И по предложению нашего земляка-черниговца Савицкого (одного из самых последовательных единомышленников Трубецкого) не только духовного, но и материального… Итак, это будет мир гармонии всех его и политических, и хозяйственных составных, «симфония» (одна из самых главных лексем евразийского жаргона) всех народов и народностей, всех верований в этом мире христианства (в православном его изводе), ислама и наконец буддизма. Институт частной собственности (прежде всего аграрной) будет сопрягаться с интересами общегосударственными, разумная свобода с разумной же принудительностью, все церкви со всеми мирскими началами и стихиями. И вообще вся жизнь в том мире будет организована «идеократически», т. е. на основе сквозных для той жизни «евразийских» идей. И – крепчайшие замки на границах, хранящих тот мир от проникновения в него всего чуждого ему, неорганичного для него. И – полускрытое в той футурологии «евразийства»: СССР, все его нынешнее устройство являются многотрудной, но всё же необходимой генеральной репетицией искомого будущего. Бьет в глаза подчеркнуто восточный – даже дальневосточный – компонент евразийства: его уважительное, если не сказать восторженное отношение к «наследию Чингис-хана», т. е. ко всей исторической сумме, накопленной тем Востоком в его государственно- и народообразующих усилиях. Москва, московское княжество, а затем царство – всего лишь одно из многих тех усилий, славяно-азийская компонента «наследия Чингисхана». С 1917-го начинается наше к нему возвращение после двухсотлетнего из него петербургского, в общем, бесплодного дезертирства. Такова, скажем так, кратчайшая аннотация евразийства, главных его «текстов» и упований. Освященных в ту пору абсолютным авторитетом профессора Трубецкого. Инкрустированных невероятной эрудицией и его, и его единомышлен194

ников, множеством фактов. Исторических, археологических, лингвистических, географических, народоведческих, специально фольклорных и так далее. И вот теперь, когда с высоты нынешних лет взглянем, как с некоей башни, на это интеллектуально блестящее построение-столпотворение фактов, гипотез, а также именно упований людей, мучающихся нестерпимой эмигрантской тоской, – вдруг увидим, что перед нами не столько «облик грядущего», сколько образ недавно рухнувшей сверхимперии, но без её изъянов, без смертоносных дефектов, без длиннейшей их перфокарты, которые неумолимо, на протяжении столетий и столетий вели имперскую одну шестую мира к крушению. Так что перед нами ныне – мифологизированная, фантастическая в основе своей рецептура продолжения того, что, повидимому, история продолжить уже не в состоянии. Во всяком случае, современная Россия, вроде бы и осуществившая трансформ большевизма в не-большевизм, при всем множестве официальных её паролей, заимствованных у евразийцев, астрономически далека от идеального состояния, о котором некогда возмечтали евразийцы. Несколько в украинскую сторону. Блестящий знаток украинского материала, всех его фольклорно-языковых сортов, Трубецкой возражал против украинского политического самостояния, так как, по его словам, Россия в конце XVII и на протяжении почти всего следующего века прошла через такую мощную «украинизацию», совершенную там украинской конфессиональной и другой интеллигенцией, что зачем-де теперь политическая суверенность Украине?! Вопрос этот столь эксцентричен, что на него, пожалуй, и не ответишь. Как то всегда бывает в споре «мифолога» с носителем сугубо позитивного – научного – знания. В этом все и дело. Наследие Николая Сергеевича Трубецкого – это какой-то кентавр, скачущий вот почти уже целое столетие по всему полю человеческого разумения мифа, людей и положений в нем. С одной стороны… с другой стороны… Лингвистическая наука самого высшего свойства и тот фантастический «культурологический» ковер с бесчисленными мифологическими узорами на нем. 195

Наші публікації

…Годы нового «великого перелома» не только российской, но и всей истории. Репутация не столько евразийства, сколько самих евразийцев катастрофически рушится в конце 1920-х – в первой половине 1930-х. Тут уж постаралась сталинская разведка, обложившая их интригами, комплиментами, «денежными», среди прочего. Тверд остался, по существу, один только князь-основатель течения. К тому же наблюдавший быстро возраставший российский национализм советского режима как раз в том направлении, которое Трубецкому было попросту ненавистно. Так сказать, национализм в совсем не-идеальном состоянии его. А здесь еще в аудитории университета, в котором он преподавал, входили молодые люди известного обличья с дубинками в руках и лающим: «Juden raus» («евреи – вон»). И вот отложив в сторону и свои языковедческие работы, и всю свою мифологию-идеологию, князь-профессор, выученик московской либерально-гуманистической среды, занялся еврейским вопросом, как он его понимал. Как понимал тот «вопрос» друг и учитель отца, Владимир Соловьев. Умирая, он просил сидевшего возле его постели друга-ученика: Сергей Николаевич, будите меня, не давайте мне спать, я должен молиться за еврейский народ. И начинал читать по-древнееврейски псалмы царя Давида. Предлагаемый здесь текст, впервые изданный в стеклографических «Евразийских тетрадях» (1935 год), – это маленькая, но содержательная «профессорская» молитва за еврейский народ – в пору, когда история вокруг этого народа громыхала все более и более грозно. Просто и точно, как все гениальное. Без каких либо мифов и иллюзий. Отвращение от каких-либо псевдобиологических объяснений вопроса, т. е. от расизма. Т. е. от уже официальной доктрины национал-социализма и самого нацизма. Это только писатель Лесков в теперь уже позапрошлом веке мог позволить себе зло отшучиваться от антисемитизма: «еврей умному не помеха». Венскому профессору, русскому изгнаннику было уже не до шуток. Именно в таком состоянии он и написал эту статью. 196

Вадим Скуратовский І В силу разных причин, на которых мы здесь останавливаться не будем, антисемитизм во время Революции, гражданской войны, первого периода коммунизма и нэпа охватил довольно широкий слой русской интеллигенции. Падение Троцкого и связанное с этим событием устранение целого ряда наиболее видных евреев-коммунистов с занимаемых ими «командных высот» несколько расшатали убеждение в тождественности большевизма с «еврейским засильем». Многие русские интеллигенты и в СССР и в эмиграции, присмотревшись ближе к событиям и евреям, отошли от тех антисемитских настроений, которые еще недавно владели ими. Но, все же, значительная часть интеллигентных и полуинтеллигентных русских остаются антисемитами. За последнее время этот русский антисемитизм усиленно поддерживается из Германии. Значительная часть русской эмиграции в Германии и странах сферы влияния немецкой культуры, мечтают о введении в России гитлеровских порядков. Идеи «расизма» усиленно пропагандируются в русской среде, притом, конечно, не против воли немецкого правительства. Готовя нападение на СССР с целью захвата Украины, немецкий генеральный штаб заинтересован в том, чтобы в России и на Украине иметь как можно более сочувствующих элементов. А так как идея немецкого владычества в чистом виде никого, кроме самих немцев (да некоторых уж чересчур шкурнически настроенных недальновидных помещиков), прельстить не может, то в качестве средства притяжения русских к современной Германии выдвигается анти197

Кн. Н. С. Трубецкой О РАСИЗМЕ

Среди прочего, именно поэтому его и вызвали в гестапо на допрос в Вене, уже захваченной нацистами. Как проходил этот допрос, вполне можно себе представить. Николай Сергеевич уже и без того больной, возвратился домой с тяжелейшим воспалением легких. И через несколько суток умер посреди рушащейся «романо-германской» Европы–1938.

Наші публікації

семитизм. Большинство русских и украинцев, втянутых в эту полемику и пропагандирующих расовые теории среди своих соплеменников, разумеется, и не подозревают, что являются простым орудием, игрушкой в руках немецкого империализма, которому нужно только одно – украинский чернозем. Но такова уж судьба всех агентов того или иного чужого империализма: большинство их всегда бессознательно и думает, что заботится лишь об интересах своего собственного народа... Как бы то ни было, антисемитизм немецкого типа в настоящее время пропагандируется в русской среде. А так как была сделана попытка вовлечь в это дело и евразийство, то нелишним будет поговорить на эту тему на страницах евразийских изданий. II Рассуждения тех русских антисемитов, которые пытались привлечь на свою сторону евразийство, сводятся к следующему. Коренное население большей части СССР состоит из представителей трех рас (по Фон-Эйкштедту): восточноевропейской, туранской и тунгидной. Эти три расы, сильно перемешанные и близко сроднившиеся друг с другом, имеют ряд общих психологических черт, которые определяют собой всю историю и культурный облик России-Евразии. Между тем евреи, не принадлежат ни к одной из этих рас и являются для России-Евразии совершенно посторонним телом. Психические черты, свойственные их расе, чужды истории и культурному облику России-Евразии и оказывают разлагающее влияние на коренное население. И потому следует евреям запретить занимать в России-Евразии какие бы ни было должности, а коренному населению запретить вступать в брак с евреями или с представителями каких-нибудь других чуждых Евразии рас, например, с неграми, индусами и пр. (так как при скрещивании расовые черты только расщепляются по законам Менделя, но не перестают существовать как таковые). Все это рассуждение наукообразно, и авторы его настаивают на том, что исходят из «установленных наукой» данных. Оставляя в стороне надежность данных современной 198

ІІІ Из сказанного ясно, что в еврейском национальном характере одни черты обусловлены наследственностью, другие являются благоприобретенными. Для того, чтобы определить, какие именно черты еврейского характера наследственны, а 199

Кн. Н. С. Трубецкой О РАСИЗМЕ

антропологии, которая, как большинство современных наук, переживает кризис (причем, как раз фон-эйкштедтовская классификация рас отнюдь не может считаться общепринятой), следует заметить, что в данном вопросе решающее слово принадлежит не антропологии, а другой науке, именно – психологии. Ведь, в самом деле, антисемиты отвергают евреев не за строение их носов, челюстей или тазовых костей, а за психологические черты, якобы присущие еврейской расе. А потому в научной проверке нуждается именно эта связь определенных психологических черт с определенными расовыми признаками. Между тем, в этой области дело обстоит далеко не так просто, как это кажется «расистам». Не подлежит сомнению, что часть психических черт каждого человека унаследована им от его предков, а другая часть – благоприобретена. Можно считать установленным, что так называемые «таланты» и «темпераменты» принадлежат не к благоприобретаемым, а к наследственным чертам. Но совершенно не доказано, чтобы и самое направление «таланта» или «темперамента» передавалось по наследству, и даже наоборот, современная индивидуальная психология и изучение биографий выдающихся людей приводят к выводу, что направление таланта обусловлено биографией. Таким образом, связь психических черт с наследственностью гораздо сложнее, чем это кажется с первого взгляда. Исследуя такую сложную проблему, как национальный характер, нельзя исходить из огульного предположения о расовой обусловленности всех черт данного национального характера, точно так же, как нельзя объяснять и все черты данного индивидуального характера исключительно одною наследственностью.

Наші публікації

какие благоприобретены, надо было бы организовать большое число опытов и систематических наблюдений над евреями, с детства изолированными из еврейской среды и не подозревающими о своем еврейском происхождении. В сколько-нибудь значительном масштабе такие опыты и наблюдения, сколько нам известно, никогда не производились. Систематически не проработан даже хотя бы материал о еврейских кантонистах (которые по замыслу Николая I, именно, и должны были быть воспитаны вне всякой связи с еврейской средой). Приходится довольствоваться случайными наблюдениями над единичными (разумеется, очень редкими) случаями подобного рода. Строить какие-либо обобщения на основании такого материала, конечно, невозможно. Если число лиц еврейского происхождения, сызмальства утративших контакт с еврейской средой, очень невелико, то зато число лиц, родившихся от смешанных браков или имеющих одну «еврейскую бабушку», довольно значительно, и этот материал для психологических наблюдений доступен всякому. Правда, и по этому вопросу систематических исследований до сих пор не производилось, но, кажется, всякий из нас, наблюдая своих знакомых «полуевреев» и «полуполуевреев», должен заметить, что никакого параллелизма между сохранением физического типа и сохранением типичных черт еврейского характера не существует. В частности, те психологические черты, которые антисемиты считают особенно опасными и вредными, появляются у полукровных евреев лишь очень редко, причем в каждом отдельном случае почти всегда можно установить особые биографические обстоятельства, обусловившие более тесную связь данного лица со своими чисто еврейскими родственниками или с еврейской средой. В громадном же большинстве случаев у людей смешанного происхождения признаки «еврейской крови» сохраняются в течение многих поколений, черты же еврейского характера просто не могут быть обнаружены. Объясняется это, конечно, тем, что черты характера, передаваемые по наследству, сами по себе нравственно нейтральны (за исключением отдельных патологических черт, которые, конечно могут существовать у представителей раз200

IV Для того, чтобы правильно понять специфическое направление еврейских черт характера, надо иметь в виду, что евреи – двухтысячелетние эмигранты с прочной эмигрантской традицией. Наблюдая русскую эмиграцию, нетрудно заметить в ней зачаточные формы тех психических черт, которые при «благоприятных» условиях должны привести к типичным еврейским чертам. Несмотря на пресловутые внутренние раздоры, русские эмигранты сплошь да рядом проявляют по отношению к иностранцам поразительную сплоченность. Стоит одному русскому эмигранту получить хорошее место в каком-нибудь иностранном учреждении или предприятии, как он начинает тянуть туда же своих соотечественников, так что через некоторое время в этом учреждении можно наблюдать прямо «русское засилие». У русских эмигрантов 201

Кн. Н. С. Трубецкой О РАСИЗМЕ

ных рас, но, никак не могут рассматриваться как признаки определенной расы). По наследству может передаваться, например, умственная активность или умственная пассивность, способность или неспособность к музыке, к математике, юмор или отсутствие юмора и т. д. Но то или иное направление умственной активности, способности или юмора по наследству не передается. А между тем, если в еврейском характере есть черты, вредно и разлагающе действующие на «коренное население», то эти черты состоят именно в том особом направлении, которое приобретают унаследованные евреями предрасположения. Будучи не врождённым, а благоприобретенным, это особое разлагающее направление еврейского таланта, еврейского темперамента и еврейского юмора не имеет никакого отношения к расе, а определяется средой, то есть тем особым положением, которое занимают евреи в среде того или иного народа, и вытекающими из этого положения бытовыми условиями. Как только это особое положение нарушается, то есть как только прочно порывается связь отдельного еврея (или полуеврея) с еврейской традицией, – врожденные черты eго психики получают возможность развиваться в совершенно иных направлениях.

Наші публікації

существуют две этические нормы, одна – для своих, другая – для коренного населения (будь-то югославяне, чехи, немцы, французы и т. д.); точь-в-точь как у евреев две разных морали, одна – для сынов Израиля, другая – для гоев. Обмануть «чужого», нерусского (гоя) не считается предосудительным, за это из эмигрантской среды не исключают и даже наоборот, иной раз люди, о которых заведомо известно, что они обманывают «туземцев» и на этом наживаются, пользуются в эмигрантской, среде почетом и уважением. Но стоит такому человеку надуть «своего», русского, – и он объявляется подлецом, негодяем и исключается из эмигрантской среды. Отношение русских эмигрантов к тем иностранцам, среди которых они живут, внешне – не только уважительное, но порою даже прямо подобострастное. Когда же об этих иностранцах говорят в своей среде, при закрытых дверях, то оказывается, что они – низшие существа, достойные презрения. У эмигрантов старшего поколения все это очень рудиментарно и просто. Они в этом отношении (как и по многим бытовым чертами) напоминают простых «местечковых» евреев. Но у молодых русских эмигрантов можно уже заметить признаки известного осложнения этих психологических комплексов, осложнения, напоминающие психологию интеллигентных евреев. Их самосознание и их отношение к окружающему коренному населению представляет из себя сложную смесь взаимно друг другу противоречащих эмоций, притяжений и отталкиваний. Они, с одной стороны, как будто стыдятся быть русскими, с другой – как будто этим гордятся; с одной стороны, они страстно хотят быть «такими как все», слиться с окружающей их привычной для них с детства иностранной средой, с другой – как-то отталкиваются от этой среды, презирают ее. Все это создает в молодом поколении русской эмиграции ту психологическую обстановку, которая при наличии у данного лица некоторой духовной активности неизбежно ведет к «разлагающим» проявлениям. Для этого достаточно того, что молодой эмигрант, выросший среди данного народа, говорящий на его языке, как на родном, и вполне усвоивший всю его культуру, в то же время не разделяет патриотического энтузиазма этого народа и на все 202

V Русская эмиграция, разумеется, находится в условиях особенно неблагоприятных для сохранения национальной обо203

Кн. Н. С. Трубецкой О РАСИЗМЕ

то, что для данного народа особенно дорого смотрит холодно, «с объективной точки зpeния». Такая объективная точка зрения неизбежно вскрывает ту нелепость и немотивированную театральность, которая присуща всякому проявлению чужого, не переживаемого нами и несозвучного нам чувства (ср. хотя бы излюбленный прием Льва Толстого – описывать лишь внешние подробности того, чему он не сочувствует, и не делать при этом разницы между существенным и несущественным). А это не может не вызвать иронии – той едкой, разлагающей иронии, которая свойственна евреям. Эта ирония, с одной стороны, месть за то, что «они» (иностранцы, гои) имеют свой национальный энтузиазм, свою, настоящую, конкретную святыню, – родину, в то время как молодые поколения русской эмиграции все это утратили, с другой стороны, эта ирония – инстинктивная самозащита: ибо если бы ее не было, то эмигрант перестал бы быть самим собой и был бы поглощён чужим народом. Это последнее обстоятельство необходимо особенно подчеркнуть. Эмигрант «не-первого поколения» может сохранить свою национальную обособленность лишь в том случае, если психологическое отталкивание от окружающего его народа будет в его душе преобладать над влечением к слиянию с этим народом. А преобладание элемента отталкивания создает ту цинично-ироническую, разлагательную психологию, о которой мы только что говорили. Разве можно не признать разлагателем человека, живущего в данном народе, вполне приобщившегося к его культуре (практически даже не имеющего никакой другой культуры) и в то же время отталкивающегося от тех элементов этой культуры и быта, которые данному народу особенно интимно близки и дороги? Разлагательная психология – та цена, которой только и может быть куплено сохранение национальной обособленности непервых поколений эмиграции.

Наші публікації

собленности. От народов, с которыми ей приходится жить, ее не отделяют никакие резкие перегородки, которые могли бы помешать ассимиляции, и настоящих преследований со стороны этих народов она не испытывает. Евреи же с самого начала своего «великого рассеяния» были отделены от других народов религиозными перегородками, а впоследствии к этому присоединились и разного рода преследования. Несмотря на все это, среди евреев всегда находилось довольно большое число людей, у которых влечение к полному слиянию с окружающим народом оказывалось сильнее эмигрантского отталкивания. Но эти люди уходили из еврейства, растворялись в окружающей инородной среде, и потомки их теперь евреями не числятся. Остались же евреями только те, в ком упомянутая выше эмигрантская психология была достаточно сильна. Передаваясь по традиции из поколения в поколение, эта эмигрантская психология и является тем разлагающим элементом, который евреи, по словам антисемитов, вносят в жизнь данных народов. С расой эта психология никак не связана и по наследству не передаётся. Она есть продукт, с одной стороны, влияния еврейской среды, с другой – одинаковых психологических условий, в которые попадает более или менее всякий еврей, соприкасающийся с не-евреями. По наследству у евреев передается подвижность ума, комбинаторские способности («пронырливость», «изворотливость») и страстный темперамент, – то есть черты, которые без наличия вышеупомянутой благоприобретенной эмигрантской психологии были бы не только не вредны, но даже полезны для народов, приютивших у себя евреев. VI Неправильно было бы просто отрицать существование у евреев разлагательской психологии, как это склонны делать многие семитофилы. Надо признать, что очень многие и как раз наиболее типичные евреи действительно находят удовольствие в развенчании чужих идеалов, в замене возвышенных идеальных побуждений цинично-холодным расчетом, во вскрытии низменных подоплек всего высокого, в чистом 204

Евреев часто огульно упрекают в «материализме». Это – неправильно. Типичный еврей находит одинаковое наслаждение как в отрицании духа, так и в отрицании материи. И в современной цивилизации евреи особенно успешно подвизаются как раз там, где дело идет об упразднении материальной субстанции и замене ее отвлеченным соотношением (как в физике, так и в финансах). Оторванные от всякой почвы двухтысячелетние эмигранты тяготеют не к материализму и не к спиритуализму, а к реляционизму.

205

Кн. Н. С. Трубецкой О РАСИЗМЕ

отрицании, лишающем жизнь всякого смысла1. Но для объяснения такого направления деятельности евреев среди других народов вовсе не нужно выдвигать гипотезу какого-то всемирного еврейского заговора или плана, приводимого в исполнение тайным еврейским правительством, а достаточно просто учесть факт двухсоттысячелетней эмигрантской традиции и ее неизбежных психологических последствий. Не подлежит сомнению, что до известной меры разлагательская деятельность евреев может быть полезна для живущих с ними народов. Диалектика исторического процесса требует не только утверждения, но и отрицания; без подрыва авторитетов, без разрушения общепринятых традиционных убеждений никакое движение вперед невозможно. Но в то же время необходимо признать, что еврейское разлагательство обычно превышает ту меру, до которой оно могло бы быть полезным, и в громадном большинстве случаев является злом. Мало того, надо признать, что эта разлагательная психология является злом не только для других народов, но и для самих евреев. Ведь она является симптомом того нездорового духовного состояния, в котором пребывает почти каждый отдельный еврей с самого детства, и является как бы разряжением мучительных подсознательных комплексов и душевных судорог. Нездоровое надо лечить. А для лечения необходим правильный диагноз. Для неврозов часто достаточно одного диагноза, то есть достаточно, чтобы пациент сам глубоко осознал причину своего состояния и получил настоящее желание бороться с ним. А еврейское разлагательство есть невроз, особый невроз, возникающий на почве ощущения ненормального от-

Наші публікації

ношения между евреем и гоями и усиливаемый влиянием еврейской среды, страдающей тем же неврозом. VII Как лечить этот невроз, это вопрос сложный, над которым следует основательно подумать. Основу «лечения» должно составить, конечно, изменение тех бытовых условий, которые этот невроз порождают. Но, во всяком случае, меры, предлагаемые русскими сподвижниками национал-социализма, проблемы отнюдь не разрешают. Восстановление ограничений и усиление перегородок между евреями и не-евреями может повести только к повышению разлагательских черт еврейской психологии, и при малейшем удобном случае эти черты не замедлят принести «коренному населению» максимальный вред. Если о целесообразности таких мероприятий может думать мало осведомленная немецкая молодежь, то нам, русским надлежало бы быть дальновиднее и помнить, что ограничение евреев существовало в России до самой февральской революции и не привело ни к каким благим результатам. Еще менее целесообразно запрещение смешанных браков. Ведь самое намерение вступить в такой брак доказывает, что у данного еврея или еврейки влечение к слиянию с народом-гоем сильнее отталкивания от этого народа. Запрещение такого брака только усилило бы элемент отталкивания и способствовало бы повышению разлагательских комплексов в психологии данного индивидуума2. Что касается до тех пунктов «расистской» программы, которые не касаются евреев, то говорить о них нам, русским, прямо смешно. Негры вообще редко когда смешиваются с русскими, но в тех редких случаях, когда это происходило, нам, русским, жаловаться не приходилось: в жилах нашего величайшего поэта А. С. Пушкина текла негритянская кровь. Говоря о еврейском вопросе, я намеренно оставляю совершенно в стороне религиозную точку зрения, чтобы сделать свою аргументацию доступной даже людям, не разделяющим мои религиозные убеждения.

206

Кн. Н. С. Трубецкой О РАСИЗМЕ

Браки русских дворян с цыганками были в свое время нередки: особой гениальностью их потомки, сколько мне известно, не отличались, но ничем не были хуже средних русских без примеси цыганской (т. е. индусской) крови. Что же касается до браков между русскими и кавказскими горцами, грузинами и армянами, то они всегда давали самые лучшие результаты, и запретить их значило бы создать между Кавказом и прочей Россией-Евразией какую-то китайскую стену, искусственно усилить то отношение к Кавказу как к колонии, которое существовало у некоторых дореволюционных администраторов, но теперь, к счастию, изжито. Посоветовать такое мудрое мероприятие мог бы разве только немецкий империалист, мечтающий об отторжении от России не только Украины, но и Кавказа. Немецкий расизм основан на антропологическом материализме, на убеждении, что человеческая воля не свободна, что все поступки человека в конечном счете определяются его телесными особенностями, передающимися по наследству, и что путем планомерного скрещивания можно выработать тип человека, особенно благоприятствующий торжеству данной антропологической единицы, именуемой народом. Евразийство, отвергающее экономический материализм, не видит никаких оснований принять материализм антропологический, философски еще гораздо менее обоснованный, чем экономический. В вопросах культуры, составляющей область свободного целеустремленного творчества человеческой воли, слово должно принадлежать не антропологии, а наукам о духе – психологии и социологии.

КРИТИКА

ТА

ПУБЛІЦИСТИКА

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ Безсторонній британський коментатор повідомляє про єврейське життя у Східній Європі наприкінці дев’ятнадцятого століття таке: «Найпримітніше в Києві те, що євреї працюють на його неєврейський характер. З того часу, як євреї монополізували деякі з професій міста, яких вони досі тримаються, вони не привертають нічиєї уваги, в принципі, як і в більшості місць, де я був... Росіяни та інші, кого я зустрічав у Києві, виявляють неабияку неприязнь до євреїв». Шолом-Алейхем підтвердив цей негативний опис: «Велике прекрасне неєврейське місто Єгупець... не є тим містом, яке плекало б відмінності єврейського населення. Навпаки, з давніх-давен усім добре відомо, що євреї представляли для міського населення головний біль». Насправді, євреї за традицією вважали Київ-Єгупець goyishe shtot, неєврейським містом. Цю репутацію частково сформував міський статус: місто завжди належало до «смуги осілості». Тільки окремі категорії євреїв, переважно багаті купці, випускники російських університетів, студенти та деякі ремісники, мали надію отримати офіційний дозвіл на проживання в Києві. Навіть міська єврейська общинна організація мала своєрідну назву: Представництво Єврейської благодійної організації при Київській міській адміністрації. Частиною статусу goyishe shtot Києва було клеймо найбільш антисемітського міста в усій імперії – «єдине місто в Росії, де збереглося традиційне середньовічне гетто». У квітні 1881 року Київ здригнувся від антиєврейських погромів – так маси 208

209

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

відреагували на вбивство царя-батюшки Олександра II. Погром спалахнув у жовтні 1905, коли цар Микола II видав маніфест про конституційну монархію. Протягом 1911–1913 років, через справу Менделя Бейліса, на Києві зосередила свою увагу російська та іноземна преса. Правду кажучи, Київ, бурхливий столичний казан, усе ж утримував позицію антисемітського міста, попри видимість такої собі родинної ідилії осілості, в якій стосунки євреїв із сусідами-неєвреями нібито складалися більш-менш вдало. Десятиліттями потому, чи навіть пізніше, після погромів у роки громадянської війни, антисемітське клеймо Києва певною мірою стерлося. Слід зазначити, що Київ значно більше переймався питаннями єврейської інтелігенції, а не людей пересічних зокрема: професійною конкуренцією та numerus clauses (квотами для студентів-євреїв). У 1897 році понад 15 відсотків інтелігенції України становили євреї, включаючи 15,8 відсотків приватних юристів, 17 відсотків лікарів та інших працівників медико-оздоровчої сфери, 21 відсоток учених, літераторів, митців і 31,2 відсотки вчителів. Більша частина цих євреїв жила в Києві. В будь-якому разі, міське єврейське населення неухильно зростало протягом останніх десятиліть дев’ятнадцятого століття. У 1887 році Київ міг похвалитися шістнадцятитисячним єврейським населенням, а вже в 1897 році – тридцятидвотисячним. За офіційними даними, понад п’ятдесят тисяч євреїв, а також невідома, але завжди значна кількість нелегальних мешканців, проживали в Києві в 1910 році. Більшість єврейських постійних мешканців складало саме трудове міське населення або торговці, які перебивалися з хліба на воду. П’ять тисяч п’ятсот були людьми вельми заможними, а частина з них – навіть багатіями. Наприклад, сім’я Бродських контролювала чверть виробництва цукру в імперії. Заможні єврейські сім’ї оточували себе «освіченими, але не працевлаштованими людьми», які залюбки погоджувалися працювати вчителями, секретарями, бухгалтерами і касирами. Їцхок Йоель Лінецький, наприклад, провів два роки, 1863–1865 у Києві, працюючи вчителем співробітників Моше Вайнштейна, одного з київських багатіїв.

Критика та публіцистика

Шлях Шолом-Алейхема до Києва починався з посади приватного викладача, необережно найнятого навчати Ольгу Лоєву, дівчину із заможної сім’ї, з якою вони врешті-решт у 1883 році одружилися, знехтувавши спротив її батьків. Варто наголосити, що їдишська література багато в чому завдячує мезальянсові Ольги Лоєвої. Завдяки прихильності долі молоде подружжя отримало в 1885 році спадок після смерті батька Ольги. Таким чином, Шолом-Алейхем отримав змогу вкладати гроші у видання народної бібліотеки їдишем. До того ж він вирішує виплачувати щедрі авторські гонорари, що було безпрецедентною розкішшю для їдишських літераторів. У листі до Лінецького він наголошував, що незважаючи на оригінальність, насиченість і продуманість основного змісту альманаху, все ж таки найбільшою новацією були такі гонорари, що їдишський письменник міг більше не бути «рабом видавця», пишучи за пляшку горілки і шматок хліба. Шолом-Алейхем гідними гонорарами підняв їдишське творче письменство до професійного рівня. Він навіть встановив так звані тарифи для їдишських письменників, наприклад, 10 копійок за віршований рядок, написаний Менделем, і «майже так само» за рядок Лінецького. Це просто дивовижно, як він, новачок в їдишському письменстві, завдяки своєму багатству (хоча воно швидко вичерпалося), таланту, наполегливості, і, звичайно ж, вірі в себе, спромігся стати центральною фігурою, вивищившись над самосійним їдишським літературним оточенням, посталим з культурної недорозвиненості. ШоломАлейхем раптово з’явився і спонукав це оточення до зрілості. Шолом-Алейхем жив у Києві чверть століття, з 1879 по 1905 рр. Минуло п’ять років по його від’їзді, а Перец казав: «Шолом-Алейхем із Києва». Попри це, наближене до нього коло літераторів було доволі вузьким. Більше того, ці люди зазвичай були віддані ідеї Івриту, аніж Їдишу. Це коло khakhme Києва (термін, який ввів Шолом-Алейхем, означав: «мудреці Києва») включало цікаві маскілім-типажі, тобто послідовників єврейської філософії просвітителів – Гаскали. Деякі з них, як, наприклад, лікар Ісаак Камінер і юрист Марк Варшавський, були випускниками російських університетів. Камінер, талановитий івритський поет, написав вітальну промову, 210

211

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

що відкрила перший том їдишської народної бібліотеки. Варшавський був їдишським бард-любителем, автором пісень, що стали народними (наприклад, «Афн припечек»). Деякі інші «мудреці» пробивали собі шлях, працюючи приватними вчителями, наприклад, Абраам Бер Дубцевич та Яков Вайсберг працювали на Бродських. Ці юдейські автори також писали їдишем. Одним із найпопулярніших письменників серед них був власник шинка, Моше Арон Шацький, автор відомої їдишської книги «Сутінки» (1881), гумористичного портрета єврейського життя в Росії; автор встигав продавати випивку і, власне, писати івритом. Серед єврейських письменників дев’ятнадцятого століття багато хто був бухгалтером чи касиром, так само, як лікарі переважали серед європейських літераторів. В автобіографії Шолома-Алейхема «З ярмарку» ми читаємо про його приїзд у Київ з метою побачити єврейського поета Єгуду Лейба Левіна, відомого більше як Єгалел, який працював бухгалтером на млині Бродських. Першовідкривач-історик їдишської літератури Еліезер Шульман заробляв на життя працюючи службовцем у сім’ї Бродських, спочатку приватним вчителем івриту, потім касиром. «Мудреці Києва» були близькі до Урі Нісона Гнесіна, сучасного юдейського письменника, та Лева Шестова (Шварцмана), російського релігійного філософа. Деякі мудреці були знайомі з Елізеремазаром Цукерманом, їдишським адвокатом і паралельно прихильником новатором єврейського соціалізму в Росії. Київ, будучи п’ятим за кількістю населення містом Росії і при цьому маючи найбільш освічене в усій імперії населення, відігравав виняткову роль як єврейський студентський центр. Достатньо сказати, що київський університет святого Володимира зосередив найбільшу кількість студентів порівняно з усіма іншими російськими університетами. Наприклад, у 1911 році університет налічував 888 студентів-євреїв, що складало 17 відсотків від усіх студентів цього вищого навчального закладу. Багато інших єврейських студентів відвідували Політехнічний інститут, у створенні якого (в 1898) єврейські спонсори – сім’я Бродських – відіграли дуже важливу роль. Як наслідок його квоти для студентів-євреїв збільшилися вдвічі. Київ

Критика та публіцистика

мав свою частку всюдисущих студентів-екстернів (eksterns чи oksterniks). Ці здобувачі numerus clausus також брали активну участь у культурному житті міста. Роль єврейських студентів була доволі помітною в різних радикальних організаціях. Членами однієї з найсильніших соціал-демократичних груп у країні, Київського осередку Руху за рівноправність Робочого класу, переважно були євреї. Студенти з почуття солідарності також широко підтримували окремі єврейські партії – прямий результат їхніх пошуків сучасної світської самобутності і форм єврейського самоврядування. В антиєврейській атмосфері за царювання Олександра III, ці пошуки живили єврейську інтелігенцію, формуючи субкультуру іншодумання єврейства більшою мірою етнічного, аніж релігійного. Багато єврейських інтелігентів надихалися ідеєю, оскільки, по суті, культура виражалася в національній мові й окреслювалася літературою та витворами мистецтва. Їхній шлях культурного самопізнання мав два основних напрямки: гебраїзм та їдишизм. Пізніше їдишський мовний та культурний рух адресувався до великої кількості київської інтелігенції, включаючи студентів. Тоді як гебраїсти вбачали власний ідеал єврейської нації та її долю в минулому, включаючи два останні тисячоліття, а їхнє майбутнє – в новому Сіоні, їдишисти повідали їдишем про свою метафізичну батьківщину Східноєвропейській єврейській культурі. З появи їдишизму як напряму його почали втілювати в різні сфери культури, які б зацікавили як модерніста, так і соціаліста. Не тільки єврейський революційний рух породив багату культуру та основний масив літератури, а й соціалісти були провідною моральною силою в широкому діапазоні просвітницьких груп і установ, таких, як протобундистські комітети з жаргону (1895–1898). Засновані в Вільно, ці комітети були ознаками перших збурень організованого їдишизму. Вони відіграли безцінну роль у поширенні їдишської літератури, включаючи політично незалежні роботи. А. Литвак (Хаїм-Янкев Гельфанд), активіст комітетів із жаргону, доводив, що «Бунд учив єврейські маси читати. Досі єврейські робітники читали тільки, так би мовити, «вибрані романи». Крім маскілім, ніхто не читав Менделя. Лише вузьке коло осіб читало «Йом-тов блет212

213

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

лех» (народницьку періодику, що видавалася в 1894–1995 рр.). Бунд створив широке коло читачів, які шукали хорошу книгу і газету». Слід відзначити, що хоча Бунд був найбільшим проїдишсь ким політичним рухом, інші єврейські політичні течії були так само активними в їдишській читацькій революції, проектуючи так звані bavustzinike arbiter (свідомих робітників) – концепцію, що перегукувалася з berechenbare-індивідумом Ніцше. Авром Рейзен, популярний єврейський автор і редактор, був, можливо, першим, хто провів кампанію з метою наділити їдиш статусом єврейської національної мови. Він підняв це питання ще на початку століття, найяскравіше у краківському щотижневику «Єврейське слово», редактором якого він був протягом 1904–1905 років. У 1899 групою київських студентів була створена єврейська організація, що являла об’єднання різноманітних ідеологічних течій. Однак згодом деякі з них, включаючи двох студентів юридичної школи при університеті, Моше Ольгіна та Давида Заславського, надали перевагу програмі Бунду. Перший зрештою став провідним нью-йоркським єврейським комуністом, тоді як інший зробив вражаючу кар’єру радянського журналіста-пропагандиста. Вони організували групу «Свобода», яка стала основою київської організації Бунду. Проте Бунд не посідав такої домінуючої позиції в єврейському русі трудящих в Україні, як це було в Білорусії, Литві та частково в Польщі. Україна, з її меншим відсотком єврейського міського та робочого населення, мала соціальне підґрунтя для інших соціальних течій, радше націоналістичних, аніж марксистських. Восени 1903 року в Києві група єврейських соціалістів створила організацію «Відродження» з ідеологією, що поєднувала марксизм із територіалізмом (territorialism) та автономізмом. Це угруповання було проміжним, і, по суті, схильним до самопоборювання. Роком пізніше в Одесі деякі з його членів заснували Сіоністську Соціалістичну робочу партію, відому також, як партія С.С. У квітні 1906 року в Києві фракція групи Відродження з відмінними поглядами на майбутнє єврейської національної автономії створила іншу партію, названу Єврейською Соціалістичною робочою партією,

Критика та публіцистика

відомою також як Seimists, або СЕРП, вона була ідеологічно ближчою до Російської Соціалістичної Революційної партії, ніж партія С.С. Відкинувши доктринальні розбіжності, обидві, і Сіоністська Соціалістична робоча партія, і Єврейська Соціалістична робоча партія, надавали великого значення їдишській культурній діяльності. Звичайний сіоніст або єврейський соціаліст значно більше переймалися долею їдишу, ніж їхні опоненти, бундисти, чи лейбористські сіоністи, які, хоч і були віддані ідеї їдишу, вважали нагальнішими інші проблеми. Врештірешт, Бунд був угрупованням, орієнтованим на російський пролетарський рух, що боровся за безкласове, а головне, безнаціональне суспільство. Кінцевою метою Лейбористської партії був Сіон. Однак для соціалістів «Відродження» їдиш був украй важливою основою для багатонаціональної соціалістичної співдружності, яка мала об’єднати єврейські територіальні і культурні осередки, які передбачалося створити, звідси й їхня особлива прихильність до їдишу, його культури та літератури. Сучасники навіть відрізняли просторікуватий сіоністсько-соціалістичний стиль письма, що включав численні гебраїзми та інші стилістичні прикраси. Серед активістів Відродження було багато їдишських літераторів, таких як Шмуель Нігер і Мойше Литваков, а також колишній студент Київського Політехнічного Інституту Нохум Штіф, пізніше відомий їдишський теоретик і лінгвіст, та ще один філолог, Зелік Калманович. Київ і, меншою мірою, Вільно стали основними осередками Відродження. Наприкінці 1906 року один із активістів Відродження, Йозеф Ліщинський (відомий також під іменем Хмурне) разом з Хаїмом Чемеринським (відомим як Реб Мордхеле), знаним у Південній Росії єврейським активістом і їдишським оповідачем, видавали першу київську щоденну газету «Народ». Газета проіснувала тільки місяць, після чого її закрила влада. Одночасно Мойше Литваков випускав у Вільні споріднене видання, тижневик «Новий Шлях». До сімнадцяти років талмудичний студент, Литваков згодом здобуває екстерном гімназійний атестат і на початку 1900-х стає студентом Сорбони. Він повернувся в Росію з репутацією передового сіоніста-лейбориста, 214

215

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

згодом ставши провідним сіоністом-соціалістом. На початку 1907 влада закрила «Новий Шлях». Протягом 1907 року було здійснено ще дві спроби видати тижневик, під назвою «Слово» та «Наш шлях». Обидва видання також були згодом закриті. Розчаровані поразкою революції 1905, багато радикалів полишили пряму політичну діяльність. У наслідок державного перевороту 3 червня 1907 року, коли Російська Дума була розпущена, радикальні партії (наприклад, Сіоністська Соціалістична робоча партія та Єврейська Соціалістична робоча партія) або втратили велику кількість своїх членів або фактично розпалися. Вичікуючи свого часу, багато соціалістів зосередили свої зусилля на «життєво важливій роботі» у соціальній, культурній та освітній сферах. Наприклад, Литваков (М. Ліров) і Заславський (Гомункулус) опинилися в числі провідних журналістів російської газети «Киевская мысль», що видавалася потягом 1906–1918рр. Ця газета була важливим демократичним дискусійним клубом, деякі автори якого були відомими соціал-демократами, як от Лев Троцький і Анатолій Луначарський. Це не означає, що єврейська інтелігенція стала повністю політично інертною. Опитування 1910 року серед студентів-євреїв Київського університету й інших вищих навчальних, закладів міста (тисяча п’ятсот опитуваних чоловічої і жіночої статі) показало, що приблизно одинадцять відсотків з них були членами єврейських соціалістичних партій, які захищали їдишську культуру; третина з них вважала їдиш єврейською національною мовою. Київ приваблював активістів на зразок Литвака частково тим, що це був культурний центр, де інтелектуали могли знайти собі роботу. Важливим є і той факт, що Центральний Комітет Сіоністської Соціалістичної партії та її осердя – Єврейська організація територіалістів, очолювана англо-єврейським письменником Ізраелем Зангвіллем – мала свою російську штаб-квартиру в Києві. Литваков, окрім того, що писав для «Киевской мысли», брав участь у єврейських видавничих проектах, наприклад, працюючи разом з Йозефом Ліщинським та Бен-Адіром (Авраамом Розіним) редактором київської газети «Єврейське слово», чиє існування 1910-го року було нетривалим.

Критика та публіцистика

Литваков відіграв центральну роль в їдишизації сіоністівсоціалістів, тоді як його попередник, Нахман Сиркін, розглядав їдишську літературу тільки як шлях у європейську культуру, а не як національну ідею. Литваков був провідним теоретиком єврейського національного марксизму, чиї прибічники вважали євреїв історичною нацією, яка процвітатиме, оскільки суспільство рухається вперед до соціалізму. Цей різновид марксизму не узгоджувався із запереченням націоналізму класичним марксизмом. Він також мав розбіжності зі стратегією марксизму, який більш гнучко і вдало співпрацював з національними рухами, але бачив їх тільки як тимчасових союзників у боротьбі за міжнародний соціалізм. Марксистсько-їдишистський націоналізм являє фантастичне поєднання поглядів і переконань. Шимен Добін, на якому трималася Сіоністська Соціалістична партія, а пізніше, 1907 року – редактор газети «Кол Мевасер» («Голос народу»), заснованого в Києві органу Єврейської Соціалістичної робочої партії, якось представив на розсуд документ з аналізом Маккавейського періоду з точки зору історичного матеріалізму і класової боротьби. У 1911 році в Деміївці, передмісті Києва з переважно єврейським населенням, група єврейських соціалістів на чолі з Добіним (на той час уже місцевим активістом Бунду) заснувала новаторську їдишську світську школу. Оскільки Деміївка не вважалася частиною міста Києва, вона не була виключена з зони осілості. Однак світська єврейська школа була небезпечною авантюрою, тому що існувала сувора заборона на заснування будь-яких їдишських світських навчальних закладів. Через це Деміївська школа для дівчат була зареєстрована як законослухняний хедер. Слід зазначити, що місцевий начальник поліції знав про реальний статус школи, але чималий хабар примушував його мовчати. Кількома роками потому ця школа, яка покликана стати зразком для їдишських світських навчальних закладів, розробила п’ятирічну програму і налічувала 150 учнів. Школа кидала виклик широко розповсюдженій антиєврейській політиці впливового і грошовитого Товариства поширення освіти серед євреїв Росії (ОПЕ) і підтримувалася київськими демократичними і соціалістичними 216

217

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

колами єврейської інтелігенції. Найгостріший конфлікт розгорівся навколо статусу івриту у школі. Деміївські вчителі не вводили уроку івриту навіть для того, щоб набути фінансову підтримку ОПЕ. У 1912 неподалік Києва, а саме в Чорнобилі, відкрилася друга у країні їдишська світська школа. Одним з її чільних засновників був Яків Резнік, чий брат Ліпа Резнік став їдишським поетом-символістом. Деміївська школа, вчителі якої проводили нелегальні літературні вечори, була центром їдишської діяльності в Києві, об’єднуючи різні невеликі групи їдишських ентузіастів. Єшуа Любомирський, викладач деміївській школи, а пізніше помітний радянський їдишський театральний критик, згадував спілкування з Давидом Берґельсоном, тоді вже письменником з виданими творами, і його двома друзями – молодим актором Михайлом (Моше-Ароном) Рафальським і літератором-початківцем Езрою Корманом. Пізніх 1890-х Рафальський, молодий актор-вундеркінд, став улюбленцем Шолом-Алейхема і проводив багато часу на дачі письменника, граючи з його дітьми. Пізніше він зацікавився їдишською літературою і переклав російською прозу Берґельсона. Можливо, він виношував амбітний (не здійсненний) план створити в Києві пересувний їдишський театр, який мав би стати взірцем для їдишських труп усього світу. Одна група київських їдишських ентузіастів зустрічалася в будинку Рахилі Ісаєвни, жінки, вітальня якої приваблювала кількох їдишських письменників-початківців. Єдиним більшменш поважним завсідником салону був Давид Волкенштейн, пізніше другорядний радянський їдишський автор оповідань. Проте в той час він вважався багатообіцяючим літературним талантом, його оповідки російською схвалювали Олександр Купрін, російська літературна зірка, і Семен Юткевич, відомий російсько-єврейський письменник. Іншим був Борух Глазман, слухач кількох конфесійних шкіл, включаючи першу сучасну єшиву у Східній Європі, відкриту в місті Ліда рабином Ісааком Якобом Рейзеном, де студенти поєднували традиційне і світське навчання. Перед тим Глазман навчався в російській гімназії Києва, а потім у технікумі. Наприкінці 1911 року він емігрував до Америки, де став відомим їдиш-

Критика та публіцистика

ським новелістом. Нохум Ойслендер, який залишив мемуари про це коло молодої інтелігенції, почав свою їдишську літературну кар’єру поета середньої руки, але з середини 1920-х він став відомим як провідний теоретик літератури. Нащадок асимільованої єврейської сім’ї, Ойслендер захопився їдишизмом завдяки Михайлові Рафальському, який навчав його їдиша. Серед відвідувачів салону Рахилі Ісаєвни був поетпочатківець Ошер Шварцман, згодом він вважатиметься одним із засновників радянської їдишської поезії. Він перебував під безпосереднім впливом Хаїма Нахмана Бялика, який багато спілкувався з сусідами Шварцманів – Авербухами, далекими родичами єврейського поета. Арон Вергеліс, видатний їдишський літератор у пост-сталінському Радянському Союзі, характеризував Шварцмана як поета «дуже подібного до Бялика», зокрема тому, що обидва, і Бялик, і Шварцман, змальовували у своїй поезії пейзажі українського села. Спочатку Шварцман писав івритом, російською та українською мовами., але в 1908 перейшов на їдиш. Його двоюрідний брат, Давид Гофштейн, також писав вірші, спочатку переважно івритом, російською та українською мовами. Друг Гофштейна, Арон Кушніров, інший поет-початківець, заробляв собі на хліб, працюючи продавцем-консультантом у бакалійній лавці. 1912 року Шварцман, Ойслендер та Кушніров намітили так ніколи і не втілений в життя проект видання збірки їхніх віршів. Молоді люди зустрічалися у гостинному домі Рахилі Ісаєвни, і в бібліотеці : ОПЕ (Мала Житомирська, 20), де вони могли, зокрема, читати свіжі випуски їдишської періодики. Кілька їдишських письменників-початківців були нащадками єврейських багатіїв. Один з них, Єхезкель Добрушин, колишній студент Сорбони, застряг у своєму рідному Києві (де його батько був заможним купцем), коли його нога була скалічена затяжною хворобою. Він поєднував журналістику із письменницькою творчістю (проза і вірші) і літературо знавством. Серед заможних шанувальників їдишської художньої літератури були також двоє молодиків: Нахман Майзель, активіст деміївської школи, і Давид Берґельсон, прозаїкпочатківець, який став найвідомішим із київського кола сучасних їдишських романістів. Завдяки майну, яке лишилося 218

219

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

йому у спадок від батька-підприємця, Берґельсон мав можливість жити як рантьє, намагаючись домогтися літературного визнання. Він жив у Києві разом зі своїм старшим братом, Янкелем, лісопромисловцем, чия дружина Лейке і мати Нахмана Майзеля Хане були сестрами. Майзель також був пов’язаний з Шіменом Дофіном і уродженцем Бердичева Пінхасом Кагановичем, більш відомим як Дер Ністер (що означає «потаємний»), який згодом став одним із найвизначніших їдишських письменників двадцятого століття. Незважаючи на те, що письменники-початківці з єврейського культурного середовища традиційно належали або до категорії «інтелігенції» (людей з систематичною освітою), або до «напів-інтелектуалів» (як правило, студентів-відступників єшиви), Берґельсон і Майзель являли ще один різновид, таких собі «домашніх інтелектуалів». У наслідок одержаної домашньої освіти, що еклектично поєднувала традиційні і загальні предмети, вони більш-менш вільно володіли і їдишем, і івритом, і російською мовою. Майзель згадував, що Берґельсон читав ївритом і перебував під впливом Ахад-Гаама, високо цінував Гнесіна (якого він зустрів у Києві) і Міхела Йосефа Бердичевського, «але все ж кохався переважно... в духовно багатих світах великих російських класиків». Спочатку Берґельсон писав івритом та російською мовою і лише згодом перейшов на їдиш. Його інтерес до їдиш мав мало спільного з їдишською літературою, яку він заходився читати серйозно тільки після того, як почав писати цією мовою. Першим наставником їдишу для Берґельсона та Майзеля був один із «київських мудреців» Шолом-Алейхема – Елханан Калмансон, який поєднував у собі «maskil, революціонера, російського інтелігента та єврея народного типажу». Кальмансон працював бухгалтером (інший з «мудреців») на скляному заводі, що належав діду Нахмана Майзеля. Пізніше він писав, що сучасна їдишська література була народжена прагненням молодих літераторів поєднатися зі своїм народом. Хоча місто було центром модерністської літератури, молодих письменників Києва не дуже цікавили урбаністичні питання. Це, слід зауважити, відрізняє їх від їхніх попередників, а також від зарубіжних осередків, таких як Група Молоді

Критика та публіцистика

(група Di Yunge) з Нью-Йорка, яка активно переймалася міською тематикою, зокрема, в їхньому періодичному виданні, яке вперше побачило світ у 1912 році. Що ж стосується киян, їхній урбанізм був іще надто провінційним. Пізніше у середи ні 30-х років XX століття, Берґельсон дав зрозуміти, що саме відсутність придатного словника їдишу мусила його описувати у ранніх творах головним чином околиці міста, а не Київ, місто, де він, власне, і зустрів прототипів і своїх літературних героїв. Київську їдишську прозу та поезію заповнювали молоді євреї з містечок, сіл, або недавні жителі міста, яким не байдужими були розумові пошуки, але вони лише билися головами об стіну сегрегації та обмеженості. У порівнянні з Di Yunge, київські їдишські поети значно меншою мірою порушували традицію. Кияни ґрунтували свої новації на вже існуючій поетичній культурі – їдишській, івритській, російській, українській та західноєвропейській. Вони були пов’язані з сучасними модерністськими школами української літератури. Як і українські символісти, вони відкинули обмежений етнографізм своїх попередників і боролися за поєднання європеїзації з національною ідентичністю; однак вплив російських символістів, зокрема Олександра Блока, та імажиніста Сергія Єсеніна, був, можливо, навіть суттєвішим. Одним з їхніх досягнень, зокрема, у Шварцмана та Гофштейна, була їхня пейзажна лірика, відносно нова сфера в їдишській літературі. Новаторство і побоювання бути другорядними, периферійними, характеризували літературне кредо київських письменників. У 1916 році Мойсей Хащеватський, тоді ще російськомовний та їдишський поет-початківець, отримав листа від Л. Добрушина, який на той час уже був центральною фігурою серед киян. Добрушин критикував його вірші їдишем: «У так званий «період Аврома Рейзена» нашої літератури ваші вірші, можливо, були би слушними. Проте, після строгого мислителя Давида Ейнгорна, ліричного Шмерука Імбера, і особливо після американських поетів (...), ми маємо право вимагати від нашої поезії складнішої кольорової гами, нових культурних досягнень тощо». До того часу кияни Добрушин, Берґельсон і Дер Ністер (останній, щоправда, жив у Житомирі) отримали можливість 220

Вісь Вільнюс-Київ За аналогією з їдишською грамотністю, їдишське книгодрукування було відгалуженням івритського. Таким чином, Варшава, де івритське книгодрукування розвинулося з кінця 1790-х рр., стала основним видавничим центром з друкування їдишем у російській імперії. В результаті певної напівавтономії, яку мав Польський Сейм, варшавським друкарням не перешкоджали і не нагадували про обмеження, які діяли з 1836 по 1862 і дозволяли друкування івритом лише у двох містах: Вільнюсі та Житомирі. Хоча після указу царя від 26 квітня 1862 року єврейські друкарні могли відкриватися у всіх містах смуги осілості, Варшава, з її розвиненою інфраструктурою видавничої справи і найбільшою концентрацією населення, що говорило їдишем, залишалася найзначнішим центром їдишської видавничої справи. Число періодичних видань їдишем у Варшаві збільшилося після царського маніфесту 17 жовтня 1905 року, який нарешті дозволив пресу, особливо мовами національних меншин. Нова правова ситуація віщувала швидкий розвиток їдишської видавничої справи. В 1906 році п’ять Варшавських щоденних газет виходили загальним накладом 96 тисяч примірників. Окрім того, три їдишські щотижневики виходили накладом 38 тисяч примірників. Для порівняння, вся україномовна періодика, що видавалася в 1908 році в країні, мала наклад загалом менший, ніж 20 тисяч примірників на тридцятимільйонне населення.

221

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

друкуватися і були розцінені як зрілі їдишські письменники. Хащеватський, з іншого боку, мав поки лише єдиний вихід, щоб оприлюднити свої вірші: рукописний журнал, який він робив у місті Умань, під Києвом, разом зі своїми друзями Лейбом Квітком та Езрою Фіннінбергом. За іронією долі, хоча Добрушин навів як приклад американських Di Yunge, американський їдишський поет Яків Глатистейн аргументував би, що хронологічно Давид Гофштейн передував Di Yunge як творець сучасної їдишської лірики.

Критика та публіцистика

До кінця 1910-го року суттєвий розвиток літератури їдишем значно поліпшив її традиційно нестандартний статус. Усе більша кількість творів перекладалася з їдишу іншими мовами, зокрема російською. Таким чином, у 1902 році «Пригоди Беньяміна Третього» Менделе Мойхер-Сфоріма і «Хасидські оповіді» Переца були видані в Санкт-Петербурзі в рамках Єврейської Сімейної Бібліотеки (1902–1904 рр.), під редакцією російського та їдишського письменника Меїра (Мирона) Ривкіна. У 1908 році в Санкт-Петербурзі з’явився збірник перекладів російською мовою – «Альманах молодої єврейської літератури». У тому ж році ще один збірник, Єврейський альманах, був підготовлений Іваном Самоненком, київським видавцем. Литваков-Ліров розкрився як перекладач Бялика в київському збірнику, який мав підзаголовок Per aspera ad astra. Яків Слонім, згодом провідний радянський перекладач з їдишу на російську мову, також дебютував у цій збірці. Починаючи з 1910, почали з’являтися російською мовою цілі збірники творів їдишських письменників. Це був проект здійснюваний Московським видавництвом «Сучасність», яке опублікувало вісім томів Шолом-Алейхема (1910–1913), два – Переца (1911–1912) і два Менделе Мойхер-Сфоріма (1912). 1910 року термін «їдиш» усталився, замінивши назву «жаргон». (Приблизно того часу українську мову дедалі менше стали визначати як малоросійську). Більше того, слово «жаргон», що до того мало статус нейтрального, навіть якщо трохи зарозумілого, тепер стало образливим, особливо серед молодих їдишських літераторів. Висвітлюється, що, наприклад, Санкт-Петербурзький «Fraynd» («Друг»), який з’явився в 1903 як «перша російська щоденна газета на жаргоні», почав, очевидно, під впливом Першої міжнародної конференції щодо мови їдиш, називати себе «Їдишська щоденна газета». В серпні 1908 року в тодішньому австро-угорському місті Чернівці група єврейської інтелігенції провела конференцію, яка провістила, що їдиш знайшов впливових прихильників серед представників різних ідейних течій, котрі сповідують східноєвропейську єврейську солідарність. Конференція також провела межу між простонародним і, в основному, містечковим жаргоном, з одного боку, й орієнтовно майбутнім їди222

223

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

шизмом, з іншого. Цей поділ був підкреслений тим фактом, що жаргоністи Шолом-Алейхем та Менделе Мойхер-Сфорім практично проігнорували зібрання в Чернівцях, тоді як Перец, приклад їдишського письменника ХХ століття, був однією з центральних постатей. Тим часом коло читачів мовою їдиш зростало. Слід зазначити, що приблизно в цей же час сумарне членство в єврейських соціалістичних партіях складало десятки тисяч, і соціалістами дедалі не вичерпується кількість читачів їдишу. Російські євреї створили освічену спільноту, в якій люди обмінювалися мільйонами листів і читали газети, брошури та книги. Не дивно, що Східна Європа перетворилася на вигідний ринок для їдишських видавців. Поряд з численними віднедавна існуючими видавництвами, кілька великих фірм з’явилися як головні видавці їдишських книг та періодичних видань. Таким чином, у 1912 брати Левіни-Епштейни, видавці івритської літератури, тепер перетворилися на активних видавців їдишської книги. Наприкінці 1880-х брати ЛевіниЕпштейни опублікували п’єси Авраама Ґольдфадена, романи Шомера та інші книги мовою їдиш. У 1884 видавництво – тоді відоме, як «Левін–Епштейн», – навіть запропонувало Шомеру жити в Києві, де вони, власне, розташовувалися. Однак наступного року видавництво, як і сам Шомер, переїздять до Варшави. У 90-х роках усе того ж XIX століття, після конфлікту з Перецем, брати Левіни–Епштейни втратили інтерес до друкування мовою їдиш. У 1911 році чотири їдишських видавці вирішують створити синдикат, який називався Централом. Зокрема, Централ перебрав на себе видання щоденної газети «Друг». На той час газета переїхала із Санкт-Петербурга і була відновлена у Варшаві під назвою «Життя». Тільки один член синдиката, Шломо Занвіль Штернберг, замешкав у Вільні. Штернберг у 1908 переорієнтувався на сучасну літературу мовою їдиш; між 1902 і 1912 він також видавав популярний літературнонауковий місячник «Життя і наука». Інші три партнери розвивали свій бізнес у Варшаві, хоча всі вони були литвинами (литовсько-білоруськими євреями), які домінували у сфері єврейської видавничої справи. Найстарший з них, Авраам

Критика та публіцистика

Лейб, добре відомий як івритський публіцист; Бен Авігдор був також активним їдишським видавцем. Він опублікував першу чотиритомну збірку праць Шолом-Алейхема, а також цілу низку періодичних видань, у тому числі тижневик «Газета єврейського народу». Бенджамін Шимін, третій партнер, у 1907 році розпочав видання першої збірки творів Шолома Аша, тодішньої «новітньої зірки». У 1909–1911 Шимін представляв «Велику світову бібліотеку Шиміна», до якої входили шістдесят шість назв оригінальних і перекладних творів, хоч уїдливий Шолом-Алейхем називав деякі з них «Бердичівськими ф’йордами», або вбогими імітаціями популярних норвезьких письменників Генріка Ібсена та Кнута Гамсуна. Четвертий партнер, Яків Лідський, син московського писаря і книжкового продавця, відігравав помітну роль у сучасній їдишській літературі. На початку 1890-х Лідський був залучений до книгодрукування в Чикаго, але в 1899 він повернувся до Росії та оселився у Варшаві як представник американських видавців. Приблизно в 1900 він заснував власне видавництво «Прогрес», першим редактором якого був Авром Рейзен. Десятьма роками потому Рейзен редагував тижневик «Прогресу» «Європейська література», який спеціалізувався на перекладах якісної літератури з різних мов. Лідський і Рейзен, звичайно ж, знали про успіх їдишських перекладів в Америці, про який свідчив широкий попит на переклад «Крейцерової сонати» Льва Толстого. Їхня високоінтелектуальна «Європейська література», однак, була поступово скорочена після тридцяти дев’яти випусків. У той час, коли видавництво занепадало, Рейзен намагався поєднати переклади з оригіналами мовою їдиш сучасних авторів. Однак читачі надавали перевагу або дешевшим романам, або... Шолом-Алейхему, найвідомішому автору в їдишомовному світі. Згідно з бібліографічними даними 1912 року, близько третини назв художніх творів на їдиші виданих того ж року в Росії (переважно у Варшаві), були книги Шолом-Алейхема, чий невичерпний комічний талант охоплював цілі покоління тих, хто перебував у бідності, потерпав від агресивності і несправедливості свого часу. Та сама бібліографія показує зниження популярності Шомера. Тому передмова Шомера (до посмертного передруку його роману), 224

225

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

в якій він давав похмурі прогнози з приводу нестачі романів мовою їдиш на книжковому ринку Росії після його від’їзду до Америки, здається застарілою. Все та ж бібліографія показує появу нових авторів, що користуються попитом, таких як Залман Вендров, 14 назв творів якого, переважно з циклу «Право на проживання», вийшли у Варшаві і Вільні. Водночас сучасні письменники-модерністи зіткнулися з проблемою потрапляння їхніх експериментальних творів на ринок. Берґельсон був одним із тих авторів-початківців, які не могли знайти видавця для своєї прози. Його відмовилися друкувати у Вільні, в редакції «Літературного місячника», 1908, на одному з перших значних форумів тогочасного їдишського письменства. Ністеру, який читав свої твори літераторам Вільни ще в 1905, пощастило більше – його перша книга, хай навіть дуже невелика, вийшла у Вільні у 1907, і редактори «Літературного місячника» були раді знайти автора, який продовжує традиції Переца і поєднує витончений модернізм з єврейськими культурними традиціями. Щоправда, Ністер був холодно прийнятий критиками. Один із рецензентів, Шмуель Розенфельд, провідний їдишський журналіст, порекомендував через кілька років не друкувати його, «абсурдного, туманного і дуже темного автора». У 1909 році, коли Берґельсон пережив кілька невдач із видавцями, Майзель вирішив втрутитися від імені свого друга, рукописам якого не вистачало вдалих назв. Він поїхав до Варшави і домовився з видавництвом Лідського «Прогрес» про безгонорарну публікацію невеликої повісті Берґельсона «Біля вокзалу», задум якої виріс у автора вже в 1906 в неопублікованому оповіданні івритом «Порожнеча», також із описом подій на залізничному вокзалі в Монастирищі, неподалік Умані. Наступного року те саме видавництво «Прогрес» підготувало невелику книгу Ністера «Над землею». Цей досвід наштовхнув Майзеля на ідею розпочати власну видавничу справу для молодих їдишських авторів. Приблизно в 1910 році він виступив як їдишський видавець у Києві, заснувавши «Мистецьке видавництво». Берґельсон також частково оплачує свої наступні публікації, оповідання «Глухий» і «Два шляхи» в «Їдишському аль-

Критика та публіцистика

манасі» Мистецького видавництва (1910). Ці публікації мали певний розголос, головним чином серед просунутих і вибагливих читачів і критиків, які схвально відгукувалися про прозу Берґельсона як новий голос в їдишській літературі. Видання «Біля вокзалу» було схвалене А. Вайтером, талановитим їдишським письменником і політичним діячем, який разом зі Шмуелем Нігером і Шмар’ягу Гореліком редагували «Literarishe monatsshriftn». У своїх оглядах А. Вайтер, пізніше і Нігер, тодішній видавець санкт-петербурзького «Друга», підкреслювали вплив на автора Кнута Гамсуна, відомого у Росії на той час письменника. На підтвердження слід зауважити, що для першого випуску (лютий 1908) «Literarishe monatsshriftn» Ґорелік написав статтю про Гамсуна, а для другого випуску (березень) А. Вайтер переклав одне з його оповідань. *** Незважаючи на зусилля Майзеля та інших діячів, напередодні Першої світової війни Київ не став значним центром їдишської видавничой справи. У період з 1911 по 1914 рік там було видано тільки 47 книг мовою їдиш. Наприклад, у 1912 році тільки три книги були видані Иозефом Шенфельдом, головним єврейським видавцем у місті. Назва двох київських видань Мистецького видавництва «Час від часу» – (1911 та 1912) якраз характеризує ритм київського їдишського видавничого світу, особливо елітарного видавництва Майзеля. Мистецьке видавництво було, по суті, вельми невеликим підприємством десятьох ентузіастів, що об’єднали початковий капітал у 150 рублів. Один із них, Езра Корман, працював у видавництві технічним редактором та коректором. На додаток до збірника «Час від часу», Мистецьке видавництво підготувало кілька невеликих видань, таких як «Пісня і заповідь» Дер Ністера (1912), «Коли все сказано і зроблено» Майзеля (1913), «Глухий» Берґельсона (1914) і «Естерке» Добрушина (1914). При всьому тому, цей скромний комплект видань можна розглядати як перший колективний вихід Ки226

227

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

ївської групи їдишських авторів – назва, під якою вони стали відомі в історії літератури мовою їдиш. Друкування книг Мистецького видавництва відбувалося за адресою, що вказувалася російською: «Київ, вул. Маріїнсько-Благовіщенська, 36, Н. Майзель»; та ім’я головного дистриб’ютора (їдишем) «Віденське видавництво Бориса Кльоцкіна». Починаючи з 1905 року, Вільно було найважливішим східноєвропейським центром єврейської соціалістичної видавничої справи, зокрема, мовою їдиш. Організація Бунду у Вільно, яка налічувала три тисячі учасників у 1905, була провідним соціалістичним видавцем в місті. Інші єврейські соціалістичні партії теж починали видання своєї періодики у Вільно. Що ж стосується літературних публікацій, то сучасний етап в історії видавничої справи пов’язаний з іменем Бориса Кльоцкіна, активного діяча Бунду і покровителя їдишської літератури. Приблизно в 1910 почали з’являтися книги, видруковані видавництвом Кльоцкіна. (Знову ж таки, навряд чи випадково видавництва Майзеля та Кльоцкіна з’явилися в 1910, саме в переломний момент сучасної історії їдишської культури. Цікаво те, що початком сучасного літературного періоду в Америці можна також вважати 1910 рік). Кльоцкін призначив свого близького друга А. Вайтера першим редактором видавництва. А. Вайтер задекларував також суто некомерційний характер видавництва та його прагнення до максималізації авторського гонорару. Крім того, Кльоцкін час від часу запрошував авторів, включаючи Переца, Аша і Берґельсона, жити у Вільно; він надавав їм харчування та ночівлю. Проте А. Вайтер очолював видавництво недовго, оскільки був заарештований і засланий до Сибіру. Тим часом три недавні активісти групи Відродження – Нігер, Штіф і Калманович були прийняті на роботу редакторами. Ідеологічно коло київських їдишських літераторів було споріднене з їдишистами Вільна, які кинули виклик масовому літературному виробництву, або з «Варшавською тенденцією» в їдишській літературі. «Тенденція Вільно» являла публікації різноманітних політичних течій, особливо бундівців та сіоністів-соціалістів. Чотири фактори визначили роль Вільна як головного центру їдишської видавничої справи в Росії: ви-

Критика та публіцистика

давнича справа у Вільні мала давні традиції; осередок місцевих єврейських учителів та єшиви був джерелом «інакомислячих» письменників, прийнятих на роботу єврейськими соціалістами, засланими до Вільна; місто було важливим пунктом контрабанди нелегальної літератури, і Вільно був відомий значною кількістю робітників-євреїв. Загалом, «кожен єврей пов’язаний з Вільно. Якщо він і не народився у Вільні, він, можливо, жив там, або ж принаймні раз використав молитовник, виданий у Вільні, гортав Талмуд, видрукований у Вільні, читав книгу чи газету, виготовлену у Вільні». Відносно невеликий розрив між місцевою єврейською інтелігенцію та масою населення був важливою особливістю єврейського життя Вільна. Цей факт пояснює почесне місце інтелігенції Вільна, яке вона посідала в колах їдишистів. Бер Борохов (більш відомий як батько-засновник робітничого сіонізму) сформулював основні принципи сучасного їдишського мовного планування, обравши рідну мову інтелігенції Вільно як модель для стандартної їдишської вимови. Саме висока репутація інтелігенції міста, ймовірно, одна з причин, яка визначила його вибір. Борохов звернувся до їдишу у пізньому підлітковому віці, можливо, також захотів би, щоб була загальноприйнятою запропонована ним вимова так само, як і тенденція зближення з німецькою граматикою та уникнення вульгаризаторських слов’янізмів. Багато хто був, як і Борохов, їдишистом-неофітом, або тільки вчився говорити мовою їдиш, або повертався до неї після довгих років російського, польського та німецького мовлення. Як наслідок, «високий рівень» їдишу інтелігенції Вільно зазвичай не нагадував якийсь із діалектів, зокрема й «низькопробний» варшавський їдиш. Редактори партійних видань Вільна не вимагали від белетристів жодної ідеологічної прози й поезії. Радше редактори бачили відділи белетристики як оздоблення своїх видань. Тому партійні органи стали важливими форумами сучасної літератури. Отож, вони також стали спонсорами авторів, чия популярність часто була далеко не адекватна естетичній важливості їхньої роботи. Звідси ще одна важлива риса тенденції Вільна, та й Києва: спонсорство. Насправді, якраз залежність від фінансової підтримки, приватної, організаційної 228

229

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

або урядової, може пояснити чимало подій у житті їдишських письменників протягом двадцятого століття. Спершу модерністська література підтримувалася значною мірою Борисом Кльоцкіним, який не обмежував своє спонсорство авторами з Вільна, особливо тому, що Вільно налічувало значну кількість їдишських активістів, теоретиків і педагогів, та все ж бракувало літературних талантів. Є багато прикладів співпраці між літераторами Вільна та Києва. Шмар’ягу Горелік, який у 1908 році разом з Нігером і А. Вайтером працював редактором «Literarishe monatsshriftn», y 1910 редагує, тепер уже з Майзелем та Берґельсоном, аналогічне видання в Києві, а саме – «Єврейський альманах». З іншого боку, видавництвом «Vilner farlag» узяло на себе видання журналу «Єврейський світ», заснованого в 1912 в СанктПетербурзі, і відновило його у Вільні в січні 1913 року; спочатку його редагував Берґельсон. Важливий той факт, що роботи, опубліковані в «Єврейському світі» сягнули також американського читача завдяки аналогічному нью-йоркському виданню, «Література і життя», під редакцією відомого журналіста Карла Форнберга. На жаль, ця співпраця, розпочата в 1914 році, незабаром була перервана Першою світовою війною. В Києві журнал поширювали Майзель і Лейб Броварник. У квартирі Броварника їдишські письменники влаштовували свої літературні вечори. Він був одним із засновників школи в Деміївці і писав разом із ще одним вихователем, Міхелем Левітаном, один із перших арифметичних задачників мовою їдиш, «Аrіfmеtіshе ufgabn» oпублікований у 1914 році Кльоцкіним. Як редактор Берґельсон узявся друкувати Ошера Шварцмана, перший його вірш був опублікований в 1915 році в «Ді їдіше Вельт» («Єврейському світі»). Юдель Иоффе, згодом плідний радянсько-їдишський письменник, жив у Києві, працював кравцем; його перше значне оповідання теж було опубліковано в 1915 році в «Єврейському світі». Твори деяких київських авторів, таких як Берґельсон, Дер Ністер і Добрушин, з’являлися друком як у Вільні, так і в Києві. Наприклад, перша книга Добрушина, «Ностальгуючі душі», збірка літературних нарисів, одноактних п’єс, віршів, була видана Кльоцкіним у

Критика та публіцистика

1912 році. У 1914 році його твір «Естере» вийшов у Мистецькому видавництву Майзеля. З 1911 року Кльоцкін і Майзель започаткували також програми видань для дітей. У Києві це була серія «Казки для дітей», відома художнім оформленням книг. Тим не менше, вся ця діяльність була вкрай обмеженою. Аркадій Горнфельд, літературний оглядач російсько-єврейської преси, завважив, що інтелігенція в їдишській літературі відсутня. Точніше, «є кілька інтелектуалів, які пишуть, а іноді й говорять їдишем, є люди впевнені, що їдиш є життєздатною мовою... Але їдиш реально не має інтелектуалів як окремо сформованої групи, що культурно вивищується над народними масами». Насправді, хоча модерністська література їдишем виборола собі нішу в аудиторії ерудованих, ідеологічно переконаних читачів, усе ж єврейська спільнота здебільшого не сприймала її. Наприклад, «Єврейський світ» опублікував у червневому числі 1913 географічний розклад мізерного кола читачів журналу – 1853 передплатники і 1455 постійних покупців, у тому числі 115 передплатників і покупців у Києві – найвища концентрація високоінтелектуальних їдишських читачів на територіях, які згодом власне стануть Радянським Союзом. Справді, незважаючи на те, що «перед Першою світовою війною порівняно з Варшавою і Вільно, Київ був глибокою провінцією в їдишській літературі», він, поза сумнівом, боровся за те, щоб стати центром світської їдишської культури». У період між російською революцією 1905 року та Першою світовою війною кола єврейської інтелігенції Вільно та Києва доповнювали одне одне в зусиллях зі створення високоінтелектуальної літератури їдишем та підготовки її читачів. До Першої світової війни видавничу діяльність у Києві та Вільні можна розглядати як переломний момент у спробі єврейської інтелігенції збагатити східноєвропейські єврейські маси елітарною літературою. Так звана вісь видавничої справи Кльоцкіна-Майзеля здійснювала перші кроки у гідній оплаті праці сучасних їдишських письменників, багато з яких жили на мізерні гроші і не могли дозволити собі дотувати власні видання. Вільно сприяло усталенню традиції видавничої справи і виховувало кадри, особливо редакторські. З іншо230

Екстериторіальність та автономія У 1917 році в Одесі, де заборона видань мовою їдиш була не така сувора, як в інших частинах імперії, вийшов літературний збірник «По дорозі». Наприкінці 1916 Саул Гохберг, журналіст із широкими зв’язками, поновив видання газети «Наше життя», яка могла похвалитися такими упорядниками, як Менделе Мойхер Сфорім, Хаїм Нахман Бялик, Іцгок Иоель Лінецький та Шимен Фруг. Моше Клейман, єврейський публіцист з оточення Бялика, в одеському збірнику видав свій 231

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

го боку, Київ був багатий на молоді літературні таланти. Цей факт навряд чи був випадковістю. Незважаючи на свою репутацію литовського Єрусалима, Вільно було, вдаючись до сучасної термінології, провінційною глибинкою. З 1830-х років, коли російський уряд закрив тут університет, не допускалося створення студентського середовища, тоді як Київ, чий Університет святого Володимира замінив Університет Вільна, міг похвалитися тисячами студентів-євреїв. Київська єврейська громада була значно багатшою і налічувала більше освічених людей, ніж громада Віленська. Поза сумнівом, київські їдишські письменники перебували під впливом одночасно швидко зростаючої української літератури. Крім того, вплив ШоломАлейхема та його «мудреців», з яких дехто жив у Києві вже в 1920-х роках, не можна недооцінювати. Але Вільно-Київський симбіоз довго не тривав. Під час Першої світової війни видання мовою їдиш заборонялися російською цензурою, особливо суворою в Києві, де всі їдишські фірмові магазини були закриті протягом березня та квітня 1915 року. В результаті, у 1915 в Києві не було видано жодної книги їдишем, хоча вони і продовжували з’являтися в інших містах, найбільше у Вільні, Одесі і Варшаві. У цілому, їдишська літературна діяльність стала значно менш активною. Кльоцкін, наприклад, переїхав з видавництвом у Петроград, але влада не дозволяла місцевим друкарням видавати єврейську літературу.

Критика та публіцистика

есей «Майбутній єврей». Клейман стверджував, що Перша світова війна спричинила руйнування традиційного східноєвропейського єврейського життя. Війна також дискредитувала інтернаціоналізм та зміцнила націоналізм. Він підкреслював, що створення нових форм єврейського національного виживання було просто необхідним. Успіх докладених зусиль виправдовував величезні страждання, які випали на долю євреїв. Того самого року Шмуель Нігер писав про тягар відповідальності, який відчувала єврейська інтелігенція: «Тепер, після революції, стало складніше... тому що немає більше ніякого сенсу звинувачувати зовнішні фактори, які не дають людям можливості свідомо реалізувати їхню волю, мрії тощо». Щодо необхідності докорінної перебудови єврейського життя висловлювалися також і за межами Росії. «Життя єврейського народу на даний момент являє собою великий хаос, страшну дезорієнтацію та повну анархію», – нарікав Морріс Майєр, плідний літератор і редактор-видавець лондонської щоденної газети на їдиші «Час», у вступі до свого трактату 1918 року «Єврейська Утопія: план відновлення єврейського народу». Вибір часу свого проекту він пояснював так: «Я не маю виправдовуватися, чому власне я беру на себе таку роботу як написання єврейської утопії. Зараз усі народи думають про відновлення та повернення до нормального життя після Першої світової війни... Тоді чому єврейський народ не може зіткнутися з тією самою проблемою?» Три типи ідей розділили політизовану, націоналістичну частину єврейського суспільства: сіонізм, або привид етнічної держави в Палестині; територіалізм, або привид етнічної держави де завгодно, окрім Палестини; діаспоризм, або привид екстериторіального національного виживання. Ідея діаспори базувалася на запровадженні персональної (або екстериторіальної) автономії і висувалася австрійськими марксистами Рудольфом Спрінгером та Отто Багером. Ця концепція стала особливо модною з кінця дев’ятнадцятого століття, коли вона була підтримана впливовими російськими єврейськими теоретиками, Хаїмом Жітловським та Шименом (Семеном) Дубновим. Автономія в усіх своїх формах була засадничою для всіх єврейських соціалістичних течій. Хаїм-Дов Гурвіц, 232

233

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

редактор петроградського видання на їдиші «Щоденна газета», у 1918 році стверджував, що національно-особиста автономія – це «єдиний можливий шлях, щоб уникнути суперечностей між класовою та національною самосвідомістю». Утопія Майєра передбачала також діаспорну автономну форму виживання євреїв. Навіть якби Палестинський проект вдався, все одно частина єврейського населення, за Майєром, як і раніше, жила би за межами єврейської держави, в автономних громадах з солідними інституційними інфраструктурами. Саме тому відроджений Ізраїль уявляється в його проекті як лінгвістично специфічна – івритомовна – сфера розсіяної сучасної єврейської цивілізації, що злютовується докупи спільною, в основному мовою їдиш, культурою. Єврейська інтелігенція, що мешкала в різних країнах, пов’язана з різними ідеологічними рухами, могла би погодитися з апофегмою Шмар’ягу Гореліка про те, що «національна культура дорівнює національному самозбереженню». Натан Бірнбаум, впливовий єврейський мислитель й один із засновників їдишизму, наголошував на винятковій ролі єврейської культури. За Бірнбаумом, переважна більшість народів мали «загальноприйняту для всього людства культуру», відгалуження якої відрізнялись одне від одного за формою, а не за змістом. Лише незначна частина народів мала «зміст культури». Перегукуючись з постулатом Шимена Дубнова про те, що єврейський народ втілює в собі найвищий тип культурно-історичної та духовної нації, Бірнбаум вважав єврейську культуру більше ніж «змістовною культурою», це була запорука збереження єврейського народу. Така культура повинна мати своє власне мовне середовище їдиш. Хоча світські інтелектуали більше не вважали євреїв обраним народом, вони наполягали на їхній унікальності. Есеїст Авраам Коральник, колишній студент Київського університету, писав: «Мова – культура народу! Але для нас, євреїв, цього не досить. Цього достатньо для латишів, поляків чи українців... Євреї потребують легенди, міфу». Утопія була частиною духу 1910-х років. Того самого року, коли Maйєp, єврей румунського походження, написав свою утопію в Лондоні, інший провидець, Калман Зінгман, литвин,

Критика та публіцистика

якого війна закинула до Харкова, написав свою повість «У майбутньому місті Еденія». Приховуючи своє ім’я під псевдонімом Бен-Яків, Зінгман змалював суспільство, в якому євреї жили б мирно разом з українцями, росіянами та поляками. В Еденії Зінгмана (Eden івритом – «рай») кожна з різних етнічних груп має свій власний керівний орган, відповідальний за всі культурні та освітні питання. Їдиш – це мова високої культури з театром, школами всіх рівнів, у тому числі й університетами та видавничою справою, що спонсорується державою. В майбутньому суспільстві релігія не відіграє домінуючої ролі. Іншими словами, «мовно-культурне єврейство» більшою мірою домінує в Еденії, аніж традиційна релігійність. Також у 1918 році в Києві Бен-Адір, колишня центральна постать групи «Відродження», у своїй брошурі «Наша мовна проблема» передбачав світове братерство націй, у тому числі євреїв, що мешкали б як національний колектив із високо розвинутою їдишською культурою. Та сама ідея, хоча з детальнішим описом єврейської автономії, наявна у пропагандистському трактаті Нохума Штіфа (1919 рік) «Євреї та їдиш». У пострелігійному суспільстві культура повинна була стати основним елементом світського згуртування єврейського народу, заповнюючи величезну нішу, яку досі посідала релігія. Література мовою їдиш вважалася найважливішою складовою сучасної світської культури. Такий вияв пошани до літератури навряд чи був дивиною «у країні, де література цінується, як життя». Справді, настільки ж важливе значення літературних текстів підкреслюється в деяких сучасних теоріях культури. Релігійна термінологія використовувалась і таким літературним теоретиком, як Моше Литваков: «Створення справжньої сучасної літератури на їдиші є результатом колективних зусиль трьох класиків». Цей процес Літваков називає спорудженням гори Синай їдишської літератури: «Менделе Мойхер Сфорім написав перші прозові речі і передав естафету Шолом-Алейхему, Перец започаткував їдишську поезію», – пише критик-марксист, перефразовуючи початок талмудного трактату: «Піркей Авот». Добрушин, київський товариш Литвакова, в 1918 році писав, що «ставлення до літературної творчості як до чогось свя234

235

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

того, ми успадкували з періоду Гаскали, з його шанобливим пієтетом до літератури». Він також зобразив церемонію відкриття бібліотеки в містечку. Молоді жителі містечка є солдатами світської їдишської культури. Вони звели замість синагоги книжкову шафу з томами Переца та Шолом-Алейхема та оголосили, що ця книжкова шафа буде їхнім новим Святим Ковчегом, «Свята божественна сила зійде з гори, тому, що нова єврейська Тора перебуває тут». Вибрані елементи традиційного єврейського життя повинні були бути включені до новоствореної світської культури. У 1919 році Добрушин створив теорію – очевидно під впливом «відмінних символів Культури» Освальда Шпенглера – про цілковито «примітивні» компоненти їдишського мистецтва. Після належної мови, або основного відмінного символу єврейської культури, національну діаспорну літературу уявляли найважливішою опорою автономної екстериторіальної єврейської нації. Найсерйознішою була «проблема національної автентичності» молодої літератури на їдиші. Саме Бал-Машовес (Ісидор Еляшев) зазвичай вважається тими, хто шукав рецептів місцевої літератури, засновником сучасної їдишської критики. Написана ним 1916-го року стаття містить роз’яснення цієї позиції: «Екстериторіальність євреїв – це теж свого роду територія. Для єврейської національної літератури було б дуже сумно, якби вплив інших літератур призвів до відвертого наслідування». Бал-Машовес підтримував Переца, який у 1910 проповідував: «Чи повинні ми лишатися наслідувачами європейської літератури, творцями розважальних книг, жіночих розваг? В такому разі ми працюватимемо над асиміляцією, проти якої ми боремося, тому що їдишкайт (їдишизм, світ їдишу) не залежить від країни та мови. Їдишкайт – це віра, Світогляд!». У тому ж дусі заперечення «імітації» лондонський критик Лев Кеніг у 1916 році висміював «немічно-меланхолічного інтелігента» Берґельсона, якому він порадив писати російською або будь-якою іншою європейською мовою і не паплюжити їдиш своєю гамсунівською прозою. Напередодні Другої світової війни Борух Ривкін, американський їдишський літературний критик, пояснював ідеї сформульовані до і під час Першої світової війни: «Місія

Критика та публіцистика

літератури полягає в організації та консолідації свідомості нації. Нація, що не має території, закорінюється в наявну. Література повинна забезпечити союз між людьми, класами і подіями так, ніби народ живе в межах певної території і веде абсолютно самостійне життя в усіх її соціальних аспектах». Література або культура в цілому розглядалася як сурогат єврейської території політиками і діячами культури, невдоволеними відмовою Маркса від єврейської державності. Навіть український націоналістичний журнал «Літературнонауковий вісник» стверджував, що «євреї були і є нацією». Противники заперечення Маркса вважали євреїв світовою нацією, чия екстериторіальність являє одну з її відмінних рис. Таким чином, у 1907 році Моше Литваков дещо відкоригував марксизм, стверджуючи, що євреї були питомо історичною, хай навіть і пригніченою нацією, зі своїми власними культурними цінностями. Водночас, прихильники єврейської державності повинні були визнати, що екстериторіальність піддала небезпеці виживання єврейської нації, тому вона повинна бути підкріплена культурною та особистою автономією у країнах з розсіяним (діаспорним) єврейським населенням. Подібне бачення сформувало позицію єврейської делегації на Паризькій мирній конференції 1919 року, яка намітила повоєнне майбутнє світу. Ця конференція була першим випадком, коли трактування євреїв як нації, а їдишу як її мови отримало визнання міжнародного органу. Єврейські делегати мали прецедент, на який вони могли посилатися – на початку 1917 року Україна, зокрема її столиця Київ, стала першим полігоном для випробування офіційно визнаного їдишизму діаспори. *** Від 1917 до 1920 років, Київ неодноразово переходив із рук у руки. Після Лютневої революції 1917-го року був сформований український національний парламент – Центральна Рада, яка восени 1917-го задекларувала автономію росіян, євреїв і поляків. У січні 1918 року була проголошена національноперсональна автономія. В результаті Україна отримала пер236

237

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

спективу реалізації політичних і культурних програм єврейських соціалістичних і демократичних партій. Основними гравцями в україно-єврейській рулетці, яка поєднувала безпрецедентний рівень єврейського представництва в уряді з безперервними погромами, були чотири партії: Об’єднана єврейська соціалістична робітнича партія (Fareynikte), Бунд, Folkspartey та Сіоністи-трудовики, керівники яких були послідовно представлені у швидкоплинних коаліційних урядах. Fareynikte була найсильнішою з усіх партій – прихильниць автономії, що діяли в Україні. У травні 1917 вона об’єдналася з розрізненими угрупованнями: сіоністсько-соціалістичними територіалістами, які виступали за єврейську колонізацію на будь-якій єврейській автономній території за межами Палестини, та Єврейською соціалістичною робітничою партією. Остання виступала за єврейську національну автономію, засновану на обраних єврейських національних зборах, без будь-яких територіальних претензій. Для членів Fareynikte єврейська особиста автономія в Україні здавалася набагато привабливішою, аніж для бундівців, які боялися українського сепаратизму, або сіоністів-трудовиків, які вважали, що всі проекти стосовно автономії є тимчасовими, зайвими зупинками на шляху до Палестини. В Україні Fareynikte заснувала кілька їдишських газет, включаючи київську щоденну газету «Новий час» (вересень 1917 – травень 1919). Литваков був одним із її редакторів, а Берґельсон деякий час був завдуючий відділу. Характерно, що щоденна газета з’являлася і по суботах, що підкреслює її антирелігійну позицію. Суботній випуск газети (9-го вересня 1917) закликав читачів вимагати, щоб їдиш як їхню рідну мову врахували в перебігу майбутнього перепису населення Києва. Редактори не мали хвилюватись – переважна більшість із вісімдесяти семи тисяч опитаних євреїв Києва домагалися їдишу. Представники чотирьох єврейських партій входили до ЦК Культур-Ліги, створеної в Києві в січні 1918 року. Це була позапартійна організація, метою якої було сприяти розбудові нової єврейської культури, заснованої на їдишських світських демократичних цінностях. Серед засновників Культур-Ліги були їдишські київські діячі культури Литваков, Добрушин,

Критика та публіцистика

Майзель і Берґельсон. Культур-Ліга уособлювала єврейське національно-культурне відродження як екстериторіальної, автономної нації, що говорить їдишем. Примітно, що вона ніколи не обмежувала свою діяльність Україною. Відділення Культур-Ліги й їхні двійники створювалися в Москві, Варшаві, Берліні, Амстердамі і Парижі. Українське культурне середовище додавало сміливості їдишистам. Особливо надихаючим було бачити, як українська мова стала державною після того, як століттями її вважали «варварським жаргоном» російської мови. Літературна діяльність посідала важливе місце у програмах Ліги. Два випуски альманаху «Ейгнс» який спонсорувала і розповсюджувала Культур-Ліга, стали помітним явищем з часу їхнього опублікування в Києві у 1918 та 1920 pp., вони посідають гідне місце в історії їдишської літератури як форум популярної Київської групи їдишських письменників, знаної як Ейгнс-група. Сет Волітц пояснює сповнене символічного значення заголовку альманаху: «Заголовок Eygns не був випадковим. Як іменник dos eygns означає власність. Виконуючи функцію прислівника, eygns означає «суто», а будучи прикметником середнього роду у присудку, означає власний. Цей полівалентний заголовок формулює свідоме бажання і волю редакторів створити їдишську, справді єврейську, культуру, занурену у національну культурну автономію. Фактично, ерудовані редактори Eygns подумки посилалися на leftwing психоаналітика Отто Гроса, що радо вітав будь-які нові культурні проекти щодо звільнення Eygns». Ідеологічно «Ейгнс» підхопив дух літературної осі ВільноКиїв, яка існувала напередодні Першої світової війни, зокрема інтелектуального Віленського журналу «Literarishe monatsshriftn», який у своєму маніфесті закликав порвати з народництвом – жодних поступок для полегшення розуміння. Еліта Вільно-Києва стверджувала, що література не може існувати і розвиватися вільно, якщо вона спиратиметься на неосвіченого читача або обмежує себе, щоб задовольнити духовні та естетичні потреби тих, хто не має доступу до культури інших народів. Ізраель Єшуа Зінгер, який перебував тоді у Києві, згодом згадував: 238

239

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

Існувала якась таємнича близькість поміж людьми київської групи, так, ніби вони були членами таємного ордена. Вони зверталися один до одного по імені, навіть за відсутності того чи іншого. Вони розмовляли тоном довіри, завжди ніби обговорюючи якийсь секрет, – так говорила би переконана у своїй правоті провінційна курсистка, вони вірили всім своїм серцем, що література недоторканна, святе святих, що кияни – єдині первосвященики, які проводять богослужіння, і що Київ – це Єрусалим... Я не пам’ятаю добре віршів у Еуgns, але я пам’ятаю прозу, опубліковану в ньому. Єдині оповіді, що мали художню цінність, були написані Давидом Берґельсоном. Решта робіт були «загадковими» слововиливами графоманів, славнозвісною прозою у віршах чи віршами у прозі, в яких теоретики Еуgns вбачали останнє слово в івритській літературі, та власне й у світовій. Почесне місце посідав Дер Ністер, автор претензійних розповідей про демонів, примар, відчайдухів і домовиків. Добрушин, «теоретик» групи, на одному засіданні відкрито заявив, що, якби письменники усього світу отримали можливість читати роботи Дер Ністера, вони зламали би пера. Письменники і художники Культур-Ліги насправді являли собою згуртовану групу, інколи навіть із родинними зв’язками. Окрім родинних зв’язків Добрушина з Берґельсонами, його сестра вийшла заміж за київського художника Йосефа Чайкова, тоді як дружина Нахмана Майзеля була сестрою іншого провідного художника групи. Міжпартійний дух був характерною рисою періоду київського їдишського розквіту після 1917. Представники різних єврейських партій відносно мирно співпрацювали в культурних установах, об’єднаних під керівництвом Культур-Ліги. Така аномальна політична злагода могла пояснюватися двома факторами. По-перше, постійна загроза для євреїв України (сотні тисяч людей стали жертвами погромів і спустошень) змушувала супротивників організовуватися, принаймні тимчасово, в об’єднаний їдишський фронт. По-друге, колектив їдишистів, зосереджений у Києві, являв унікальну групу активістів, панїдишистські прагнення яких були часто сильнішими, ніж їхня партійна лояльність.

Критика та публіцистика

Окрім Ейгнс, заголовки та дизайн «Світанку» (Sunrise) та «Надвечір’я» (Dawn), обох літературних видань, започаткованих і припинених у 1919 році, – знаменували початок нової ери, віри в те, що настане краще життя. Наприклад, обкладинка «Світанку», виконана Чайковим, зображувала оголеного молодика, що символізувало звільнення євреїв від пут минулого. Київські альманахи, газети та журнали стали форумами численних дебютантів, як от Лейба Квітка, який переїхав до Києва після революції. Приблизно у 1916 році Берґельсон закликав Квітка продовжувати писати вірші, особливо дитячі, і навіть привіз деякі з них до Києва, де вони ходили по руках. Квітко, який приїхав у Київ, зодягнений у пальто, капелюх і чоботи, пошиті власноруч із товстої овчини, був прийнятий місцевими літераторами як народний талант. Ідишські видання Києва заохочували також тих літераторів, які не писали протягом війни. Одним із них був Ліпа Резнік, який відновив свою літературну кар’єру по п’яти роках мовчання після видання 1914 року його дитячої «Старої книги» у Мистецькому видавництві. Давид Гофштейн посідав у київських колах помітне місце. Хоча його перша книга вийшла ще в 1918 році, а його перший вірш був опублікований в 1917, Гофштейн уже розглядався як такий собі класик і мав послідовників серед поетівпочатківців. Він не був членом партії до 1940-го, але йому симпатизували більшовики. Після смерті його двоюрідного брата, Ошера Шварцмана, добровольця Червоної армії, симпатії до нього навіть підсилилися. Старший брат Шварцмана, Давид, був більшовиком, який до Першої світової війни короткий час був членом Центрального Комітету партії. У тоненькій літературній збірці 1921-го року, яка називалася «Кроки» і була видана Катеринославською філією КультурЛіги, Перец Маркіш, найпрогресивніший поет, порівнював «стрибок вперед» – починаючи з сентиментального поета Давида Ейнгорна і закінчуючи модерністом Давидом Гофштейном – з блискавичним маневром Червоної армії від Каспійського моря до річки Вісли. Цікаво, що російський поет Сергій Єсенін писав 1923-го року у своєму американському дорожному щоденнику, що його американський перекладач 240

241

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

на їдиш, Мані Лейб, сприяв «молодим жаргоністам з гарним талантом з періоду Гофштейна до Маркіша». Іншими словами, Гофштейн сприймався як провісник Маркіша, хоча насправді обидва почали друкуватися приблизно одночасно. Крім того, для Маркіша характерною була рання зрілість. У своїй поетичній збірці 1922-го, «Нічні жертви», він постав як видатний поет, який уже втомився від суєти життя на літературному Олімпі. Маркіш, як правило, асоціюється з київською групою їдишських письменників, хоча насправді він мав мало спільного з київськими літературними колами, намагаючись сформувати свою власну групу в Катеринославі. Загалом, важко віднести цього індивідуаліста до будь-якої групи, очоленої іншими авторами. Його поезія значно меншою мірою формувалася під впливом російської та української символік, характерних для поетів Київської групи. На Маркіша радше вплинули Еміль Верхарн та Уолт Уїтмен. Збірка «Кроки» відкривалася передмовою його друга І. Б. Зінґера, проза якого була відкинута київськими знавцями, перш за все Берґельсоном. Загалом, Маркіш і Зінґер завжди недолюблювали Берґельсона, причому Бергельсон і його друзі відповідали їм тією ж монетою. Таким чином, Нохум Штіф, шанувальник творчості Берґельсона, згодом висміював поезію Маркіша, стверджуючи, що молодий поет як і раніше потребує «вчителя, редактора, який би міг зупинити його базікання і демонстрацію відсутності смаку». Їдишський Олімп, збудований в післяреволюційному Києві, спирався на хитку конструкцію. Ейфорія незабаром змінилася песимізмом. Політична нестабільність була лише однією з причин зміни настрою. Відсутність масових споживачів їдиш-культурного виробництва була іншою причиною. Бергельсон був серед тих, хто очікував, що революція принесе їдишським письменникам широку аудиторію пробуджених, досвідчених читачів, у першу чергу «сумлінних працівників». Між тим його досвід роботи в Еуgns привів його до висновку, що сучасна їдишська література не мала достатньої кількості читачів. Стаття Берґельсона «Література і суспільство», опублікована в 1919 році у 4–5 числах київського «Світу книг»,

Критика та публіцистика

як відповідь на критику Литваковим Еуgns’у, була однією з його перших серйозних журналістських спроб, намаганням підсумувати свій досвід їдишського літератора. За словами Берґельсона, «Sturm und Drang» (Буря і Натиск) з вимогою негайних постреволюційних змін нагадували ідеологічний клімат перших років християнства, коли всі колишні форми культури були заміщені «формою, простою», як хрест. Таким чином, він стверджував, що прикра популярність «простих форм» поезії Маркіша затьмарила значно ускладнену лірику Квітка і Гофштейна. Він передбачав, що «дешевий футуризм» домінуватиме певний час над їдишською літературою в Росії. «Усамітненість їдишської літератури – це жахливо, навіть на фоні виразної у самітності сучасної поезії в цілому... Наш середній клас не зацікавлений в їдишській творчості. В результаті, поезію на їдиші залишають, з одного боку, сам на сам з неосвіченою звичайною людиною, яка не виросла у традиції коректності і розуміє тільки картинки, що зображують примітивні лінії, або лубок (дешеве друковане видання). З іншого боку, їдишська поезія має інтелігентного читача, але він вихований на зарубіжній поезії і приходить до нас, уже наївшись за чужим столом». Тим не менше, Берґельсон був упевнений, що в рештірешт суспільство не може задовольнятися нинішньою інтелігентською модою на дешеву популярну літературу і зрештою повернеться до традиції, як уже трапилося колись, коли сталість християнства не була під загрозою. Берґельсон не звинувачував Литвакова, навіть при тому, що дружня критика останнього травмувала його, натомість Литваков представив Берґельсона як «творця справжнього художнього їдишського роману, автора художнього модернізму в їдишській літературі». По суті, їхні позиції були вельми близькі, хоча Берґельсон був завжди поступливішим, ніж політичний хижак Литваков. Наприклад, поки Литваков мріяв про антирелігійну та універсальну літературу, Берґельсон стояв за нерелігійну універсальність, яка б не утискала індивідуальність. 1919 рік був найінтенсивнішим у діяльності Культур-Ліги. В 1920-му, однак, Київ нарешті став комуністичним, але не 242

Переклад Анастасии Гуленко

Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ

став радянською столицею України. Як покарання за те, що він був центром руху за незалежність України, столиця була перенесена до Харкова. Їдишські організації або перестали працювати, або перетворилися на радянські установи. 16 вересня 1920 року Київська їдишська щоденна газета «Комуністичний прапор» повідомляла про зустріч єврейських комуністичних діячів культури. Газета вітала рішення більшовізувати Культур-Лігу, підкреслюючи, що в умовах сучасної України незалежна Ліга стала притулком для всіх типів колишніх соціалістів, а також для націоналістичної буржуазної інтелігенції. Станом на 17 грудня 1920 Центральний комітет Культур-Ліги був ліквідований указом Київського обласного революційного комітету. Замість нього був призначений Виконавчий комітет, в якому домінували більшовики. В нових умовах різноманітні освітні й культурні функції Ліги були поступово скорочені до діяльності видавництва, яке проіснувало до 1931 року. Партія була зіграна. Гості і господарі полишали Київ. Багато з них переїхали до Москви.

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням Самоусвідомлення Коли Шнеур Залман з Ляд, Алтер Ребе, чекав на допит, сидячи в Петербурзі в ув’язненні через те, що ватажок мітнагдім обмовив російському урядові його релігійні переконання і світогляд, до його камери зайшов голова Таєм ної канцелярії. Величне спокійне обличчя рава спонукало кмітливого інтелігентного служаку дійти до розуміння, що собою являє його в’язень. Він розговорився з равом і невдовзі перейшов на питання, які в нього постали, коли він читав Святе Писання. Одне з них було: «Як могло статися, що Всевидючий Бог питає в Адама «Де ти?»? «Чи вірите ви в те, – відповів Рав, – що Святе Писання вічне і включає в себе кожен час, кожен рід і кожну людину?» «Так, – сказав жандарм, – я вірю». «Отже, – повів далі цадік, – Бог весь час звертається до кожної людини з питанням «Де ти в твоєму світі? Пройшло стільки років і днів, з тобі призначених, між тим чого досяг ти в твоєму світі?» Приблизно так мовить Бог: «Ти прожив сорок шість років, на чому ти зараз зупинився?» Почувши свій точний вік, жандарм зніяковів, потім трошки отямився, поклав Равові руку на плече і вигукнув «Браво!». Але його серце затремтіло. Що ж сталося в цій історії? На перший погляд вона нагадує перекази з Талмуду, в яких римлянин чи ще якийсь язичник питає єврейського 244

245

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

мудреця про місце в Біблії, де він нібито знайшов протиріччя в єврейському вченні, та отримує відповідь, яка або пояснює, що ніякого протиріччя не існує, або іншим шляхом розвінчує необґрунтовану критику, базовану часом на особистому скеп тицизмі запитувача. Та невдовзі ми розпізнаємо певну різницю між талмудними і хасидськими переказами, різницю, що, як поступово з’ясовується, не така вже й велика. Але дійсну відповідь ми одержим на зовсім іншому рівні, ніж поставили запитання. Жандарм вважає, що він розвінчує уявні протиріччя юдейського релігійного світогляду. Євреї сповідують Бога як Всевидючу істоту, але Писання вкладає Йому до вуст пи тання, які може ставити тільки той, хто чогось не знає й хоче з’ясувати. Бог шукає Адама, що сховався, гукає на нього в саду і питає, де той знаходиться; отже, Він цього не знає, від Нього можна сховатись, отже, Він не Всезнаючий. Але замість того, щоб роз’яснити відповідне місце в Святому Писанні та розвіяти уявні протиріччя, Раббі використовує це місце для докору жандармові за його попереднє життя, за його легковажне, бездумне, безвідповідальне ставлення до власної душі. На конкретне запитання, хай яке воно буде щире, та насправді ніяке не запитання, а тільки одна з форм суперечки, була надана особиста відповідь, точніше, замість відповіді – особиста догана. Від талмудистських заперечень залишилась лише частково на них пов’язана догана. Та розглянемо цю розповідь уважніше. Голова Канцелярії питає про місце в Святому Писанні, де йдеться про Адамове гріхопадіння. Равова відповідь зводиться до того, що жандарм і є той Адам, якого Бог питає «Де ти?». Можна було б вважати, що Раббі зовсім не пояснює зміст біблійного тексту. В дійсності ж він роз’яснює і ситуацію Адама, якого запитує Бог, і ситуацію кожної людини щомісця й щохвилини. Як тільки жандарм доходить до того, що біблійне запитання стосується і його самого, він змушений усвідомити, що це означає, коли Бог запитує: «Де ти?», не має значення, чи запитання звернене до Адама чи до будь-якої іншої людини. Коли Бог так питає, Він не намагається дізнатись від людини того, що Він не знає, Він хоче спонукати людину на те, на що

Критика та публіцистика

Він її може спонукати тільки таким запитанням, звичайно, за умови, що воно проникне людині в самісіньке серце, що людина здатна його прийняти до серця. Адам ховається, щоб уникнути покарання й відповідаль ності за своє життя. Так само ховається кожна людина, бо кожна людина є Адам в Адамовій ситуації. Щоб уникнути відповідальності за прожите життя, людина перетворює своє буття на складний лабіринт схованок. І чим далі людина ховається «від лиця Господа», тим глибше занурюється вона в невіру й неправду. Щоразу виникають нові складні ситуації, які щодня, щосхованки нанизуються одна на одну, і ця низка поступово стає все сумнівнішою. Таке становище пояснюється наступним чином: людина не може приховатись від ока Божого; якщо ж вона все ж таки намагається це зробити, кінець кінцем приховується вона тільки від самої себе. Звичайно, кожний з нас носить у собі щось певне, що на нас шукає, але ми самі часом заважаємо цьому «щось» нас знайти. Саме на це становище й пов’язане Боже запитання. Воно намагається зворушити людину, зруйнувати лабіринт її схованок, хоче показати їй, куди її занесло, хоче розбудити в ній бажання визволитися звідтіля. Все залежить лише від того, чи сама людина ставить собі це питання. Звичайно, в кожного, як у того голови Канцелярії, «затремтить серце», якщо він таке почує. Але низка схованок може стати перешкодою на шляху до серця. Голос Бога лунає не як вітрен, землетрус чи вогонь, що загрожують існуванню людини; це «тихий лагідний голос» [3(1) Царів 19:12], його дуже легко заглушити. Доки він залишається непочутим, життя людини не перетвориться на Шлях. Людина може досягти скільки завгодно успіху, насолоди, влади і величі – але не буде в її житті Шляху, доки вона не відгукнеться на цей Голос. Адам відгукується, він зізнає свою провину: «Я сховався» – з цього починається шлях людини. Але остаточне самоусвідомлення – це тільки початок шляху в житті людини, всякого разу новий і новий початок людського шляху. Самоусвідомлення стає вирішальним тільки тоді, коли веде до шляху. Адже існує ще й безплідне самопізнання, яке призводить тільки до самокатування, відчаю та все глибшого 246

Особливий шлях Раббі Бер з Радошиць попросив якось свого вчителя, Люблінського Провидця: «Вкажіть мені шлях до служіння Богові!» Цадік відповів йому: «Неможливо кожній людині вказати, яким шляхом вона повинна йти до служіння Богові. Для одної – це шлях через навчання, для другої – через молитву, для третьої – через піст, ще для іншої – через їжу. Кожен повинен сам знайти, до якого шляху лежить його серце і з повною силою своєму виборові віддатись». Це пояснення стосується й нашого ставлення до того, що дійсним служінням вже до нас досягнуто. Ми повинні шанувати досягнуте, вчитися з нього, але в жодному разі не намагатись його повторювати. Все Велике й Святе – приклад для нас і наочно показує, що ж це таке – Велич і Святість. Але це не зразок для змальовування. Байдуже, яким замалим здаватиметься нами досягнуте в порівнянні з досягненнями 247

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

занурювання в брехню. Коли раббі з Гура тлумачив своїм учням слова Якова до його раба: «Коли спіткає тебе Ісав, брат мій, і запитає тебе так: Чий ти, і куди ти йдеш, і чиє те, що перед тобою?» [Буття 32:17], він так пояснив їх: «Зверніть увагу, як схожі питання Ісава з висловами наших мудреців: Розглянь три речі, пізнай, звідкіля й куди ти йдеш і перед ким ти відповідальний. Пам’ятайте: той, хто ці три речі розглядає, повинен дуже уважно перевіряти, чи не Ісав його питає. Адже Ісав теж спроможний такі питання поставити і призвести людину до зневіри». Існує демонічне, підступне запитання, яке подробляє Боже питання істини. Його можна впізнати, бо воно не обмежується тим, щоб з’ясувати «Де ти?» Воно йде далі: «Звідтіля, куди ти потрапив, немає жодного виходу». Ще існує перекручене самоусвідомлення, яке не спонукає людину звернути на правильний шлях, а створює уявлення, що поворот – безнадійний і жене її туди, звідкіля, здається, вже остаточно немає виходу і де людина залишається далі жити тільки через гординю, зарозумість, власну брехню.

Критика та публіцистика

батьків наших; воно цінне вже тим, що ми досягли його на власний кшталт і власними силами. Один хасид спитав злочовського Магіда: «Кожний в Ізраїлі повинен себе питати: Коли мої творіння досягнуть творінь батьків моїх, Авраама, Ісаака й Якова? – Як це розуміти? Хіба можемо ми навіть уявити собі, зрівнятися з ними в діяннях?» Магід пояснив: «Як наші батьки знаходили нові служіння, кожний за своїми нахилами: один – любов’ю, другий – силою, третій – пишністю, – так само й ми повинні, кожен з нас, на власний кшталт творити щось нове у вченні й служінні, а не повторювать вже створеного». З кожною людиною приходить у світ щось нове, чого ще не було, щось справжнє й неповторне. «Обов’язок кожного в Ізраїлі – знати й усвідомлювати, що він неповторний у своїх якостях і що не було досі у світі нікого на нього схожого, бо якби хтось схожий вже був на світі, то він сам був би вже світові непотрібний. Кожний з нас – це нове явище в світі і кожний з нас повинен зробити свою неповторність досконалою. Адже воістину: тому, що це досі не вдається, й затримується приход Месії». Треба розвивати в собі і втілювати в справи саме це Єдине й Неповторне, а не те, що хтось вже колись зробив, хай яке воно велике було. Мудрий раббі Бунам, коли він був уже старий і сліпий, сказав якось: «Я не хотів би помінятися місцями з Отцем нашим Аврамом. Що було б Богові з то го, якби Авраам став сліпим Бунамом, а сліпий Бунам – Авраамом?» Ще рішучіше висловився невдовзі перед своєю смертю раббі Зуся: «В Світі прийдешньому мене не спитають, чому я не був Мойсеєм. Мене спитають, чому я не був Зуся». Перед нами вчення, яке ґрунтується на несхожесті людей за суттю їхньою. Тому воно й не намагається зробити їх схожими між собою. Всі люди мають доступ до Бога, але кожний – посвоєму. Саме в цій різноманітності людській, в різноманітності якостей і нахилів полягає великий шанс роду людського. Все могутність Божа постає в багаточисленності шляхів до Нього, кожний з яких відкритий для кожної людини. Коли декілька учнів одного померлого цадіка перейшли до Люблінського Провидця і здивовано спитали його, чому його звичаї інші, ніж у померлого вчителя, той вигукнув: «Що це був би за Бог, якби 248

249

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

Він мав тільки один-однісінький шлях, на якому Йому можна служити!» Та коли кожна людина може почати сходження до Бога від свого місця і від своєї суті, то ж і весь рід людський спроможеться усіма шляхами прийти до Нього. Бог не каже: «Цей шлях веде до Мене, а цей – ні». Він каже: «Все, що ти робиш, може бути шляхом до Мене, якщо ти свою справу так робиш, що вона веде тебе до Мене». Але яку саме справу повинна робити саме ця людина і ніяка інша, відкривається тільки їй самій. Поглядати ж на інших, що і як вони роблять, і їх повторювати, уведе людину вбік, бо вона загубить саме те, до чого призвана лише вона сама. Баал Шем Тов говорив: «Кожен повинен поводитись від повідно його сходинці. Хто ж за сходинку свого супутника вхопиться та свою загубить, втратить обидві». Отже, якою дорогою потрапить людина до Бога, підкаже йому тільки пізнання його власної суті й нахилів. «Кожний має в собі щось цінне, чого не має жодний інший». Але що в ній цінного, людина пізнає, коли відкриває своє найсильніше почуття, своє корінне бажання – те, що зворушує в ній найглибинніші закуточки душі. Відомо, що найсильніше почуття приходить до людини у вигляді особливої пристрасті, у вигляді спокусливого «злого потягу». Природно, найсильніше бажання людини спрямовується тоді перш за все на речі, які вона спіткає в пошуках можливості вгамувати потяг. В такому випадку треба всю силу цього почуття спрямувати з випадкового на необхідне і з відносного на абсолютне. Таким чином знайде людина свою стезю. Один з цадіків повчав: «В кінці Екклезіяста стоїть: Підсумок усього почутого: «Бога бійся!» [Екклезіяст 12:12]. Немає нічого в світі, що б не вело тебе до страху перед Богом і до служіння Йому. Все є заповідь». Та в цьому світі наше завдання не може полягати в тому, щоб відвертатися від істот і речей, з якими ми стикаємось і до яких лежить наше серце, а в тому, щоб через освячення наших зв’язків з ними торкатись найкрасивішого, найрадіснішого і найсолодшого в цих речах і істотах. Хасидизм повчає: радість від світу, якщо ми її освячуємо всією своєю суттю, веде до Божої радості.

Критика та публіцистика

Розповідь про Провидця може, на перший погляд, здатись протирічною, бо поруч із шляхом через їжу наводиться і приклад шляху через піст. Та якщо придивитись до неї з точки зору хасидського вчення, стає зрозумілим, що віддалення себе від природи, стримання себе від потягів натури, може, для декого інколи, на початку шляху або в переламну хвилину буття, і потрібне як самозаглиблення, але не може замінити всього шляху. Інша людина знову і знову починає з посту, бо їй притаманно саме через аскетство звільнюватись від світського поневолення, щоб прийти до глибокого самоусвідомлення, а потім до об’єднання з Абсолютним. Та ніколи не можна дозволяти аскезі заволодівати життям людини. Віддалятися від природи можна тільки для того, щоб себе оновити і, оновившись, знову, через освячений контакт із нею, знайти шлях до Бога. Вірш з Писання, де йдеться про те, як Авраам пригощає Ангелов: «...а сам став біля них під деревом. І їли вони» [Буття 18:8] раббі Зуся пояснював так: людина стоїть поруч з Ангелами, бо вона знає їм невідоме таїнство куштування, яке освячує їжу. На Ангелів, які їжі не знають, поширюється Авраамове таїнство її освячення куштуванням. Всі природні дії, якщо вони освячені, ведуть до Бога, і людина потрібна природі для здійснення над нею того, що жодний Ангел не спроможний над нею здійснити: її освятити. Рішучість Один хасид, послідовник Люблінського Провидця, постився від Шабату до Шабату. В п’ятницю післяобіду він відчув такий страшенний дурст, що йому здалося, він помирає. Тут він помітив колодязь, підійшов до нього і вже збирався напитись. Але вчасно згадав: якщо він цю останню годину не витримає, зведе нанівець увесь тиждень. Він не став пити і пішов геть. Але його охопила гординя, що він встояв перед великою спокусою. Коли він це зрозумів, то сказав собі: «Краще повернуся до колодязя й нап’юся, ніж піддам моє серце гордині». Повернувшись до колодязя, він вже зібрався 250

251

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

було зачерпнути води, та раптом помітив, що дурст зник. З наступом Шабату він прийшов до свого вчителя додому. Той зустрів його на порозі вигуком: «Зшиті клапті!» Коли я в молодості вперше почув цю історію, мене вразило, як жорстко поставився вчитель до свого старанного учня. Той напружується з останніх сил, щоб виконати важку обітницю аскези, він майже готовий її передчасно закінчити, та пересилює спокусу. І по всьому отримує «нагороду» – зневажливий вирок учителя. Так, перша перешкода виникла, бо тіло взяло владу над душею, владу, яку сперше треба було пересилити. Та друга з’явилась через благородний потяг: краще зазнати поразки, ніж заради успіху впасти в гординю! Чи ж можна його гудити за таку внутрішню боротьбу? Чи не забагато вимагається від людини? Значно пізніше (але все ж таки лише чверть століття тому), коли я сам розповідав цю історію з Хасидських Переказів, я зрозумів, що в ній ідеться зовсім не про те, щоб від людини щось вимагати чи чекати. Люблінський цадік не був при хильником аскези і хасид постився не заради його ласки, а щоб піднятися душею на вищу сходинку; те, що піст на перших кроках розвитку особи та пізніше, у важкі хвилини життя, може допомогти, він чув від Провидця. Почуте ж тепер від вчителя, який поза всяким сумнівом дуже уважно спостерігав за внутрішніми боріннями свого учня, повинне означати: «Таким шляхом ти не потрапиш на вищу сходинку». Він застерігає хасида від чогось, що безсумнівно заважить йому дійти успіху. І ми цілком розуміємо, що мається на увазі: просунувшись уперед, той знову відступає. Таке «туди-сюди», шарахання з боку в бік, невпевненість і гудить Провидець. «Зшитим клаптям» протиставляється цільна дія. А як здійс нити цільну дію? Не інакше, як зібравши до цілого душу. І знову постає перед нами питання: чи не занадто вимогли во це до людини? Так вже склалося у світі, що один – байдуже, «від природи» чи «Божою милістю» – має цільну, єдину душу, і все, за що він береться, буде цільним, бо так вже йому на душу покладено. Інший же має багатогранну, складну, суперечливу душу, тому й усе, що він робить, – суперечливе й непослідовне: його перешкоди й порушення – перешкоди й порушення його

Критика та публіцистика

душі, її неспокій і невпевненість спричиняють і його неспокій та невпевненість. Що може така складна людина зробити, ніж якнайсильніш напружитись, щоб подолати всі спокуси на шляху до її мети? Що ще може вона зробити, ніж, як це говориться, «взяти себе в руки», зібрати докупи «туди-сюди» своєї душі, та ще й бути готовим, як хасид з нашої розповіді, коли його подолала гординя, навіть принести в жертву ціль заради спасіння душі? Якщо ми тепер розглянемо нашу розповідь з точки зору цих запитань, ми побачимо, чому вчить критика Провидця. Вона вчить, що людина в змозі зібрати до єдиного свою душу. Людина з багатогранною, складною, суперечливою душею – не пропаща: сокровенне цієї душі, Божа сила в її глибині спроможні вплинути на неї, покращити її, з’єднати сили, що між собою боряться, сплавити воєдино частки, що намагаються розбігтись, – зможуть зробити з душі єдине ціле. Таке єднання повинно здійснитися ще до того, як людина візьметься за незвичну справу. Тільки єдиною душею вона буде спроможна так її зробити, що це будуть не «клапті», а суцільна справа. Ось чим Провидець докоряє хасида: що він взявся за важку відповідальну справу, не зцільнивши душі: посеред дороги зробити це вже неможливо. Та не треба вважати, начебто аскетизм спроможний зібрати душу; він може її очистити, зконцентрувати, але не може гарантувати, що результат встоїть до досягнення цілі, – він не захищає душу від її власних протиріч. Не можна залишати поза увагою: жодна цільність душі залишається остаточною і незворотною. Найцільнішу від народження душу можуть час від часу спіткати внутрішні складності, отже, навіть той, хто найвідчайдушніше бореться за цільність, ніколи її остаточно не досягне. Та кожна справа, яку я роблю всією душею, повертається до моєї душі і допомагає її подальшому єднанню. Кожна дія веде мене, іноді обхідними шляхами, до стійкішої, ніж спочатку, цільності. Таким чином я досягаю рівня, де вже можу покластись на свою душу, бо цільність стає такою великою, що вона граючись долає протиріччя. Та навіть на цьому рівні я потребую постійної уважності, хоча це буде вже спокійна уважність. 252

Почни із себе Якось кілька впливових євреїв навідались до раббі Іцхака з Ворки. Розмовляли про те, як важливо мати чесного слугу в домашньому господарстві: з добрим слугою все йде добре, як це було з Йосипом, який все робив доладу. Раббі Іцхак заперечив: «Я теж раніше так гадав. Та мій вчитель переконав мене, що все залежить від хазяїна. За моєї молодості я багато натерпівся від моєї сварливої дружини. Терпів би й далі, та було школа прислуги. Тому поїхав я до свого вчителя, раббі Давида з Лелова, і спитав його, чи можу я своїй дружині противитись. Він мені у відповідь: Чого ти мене питаєш? Спитай себе самого! – Мені знадобився деякий час, щоб зрозуміти. Я згадав слова Баал Шем Това: Є три речі, думка, слово й діло. Думка – це дружина, слово – діти, а діло – це прислуга. Хто ті три речі зведе докупи, в того все буде гаразд. – От тоді я й зрозумів, що мав на увазі мій вчитель: все залежить лише від мене самого». 253

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

Одного ханукального дня несподівано зайшов раббі Нахум, син раббі з Ружина, до шуля і побачив, що учні грають у шашки, як це прийнято в такі дні. Побачивши цадіка, вони зніяковіли й припинили гру. Та той тільки привітно кивнув і спитав: «Чи знаєте ви правила гри в шашки?» Учні з переляку не змогли проронити жодного слова, і він відповів сам: «Тоді я вам їх поясню. По-перше, не можна робити два кроки за раз. По-друге, можна йти тільки вперед і не можна повертатися назад. І по-третє, якщо ти вже вгорі, можеш іти куди завгодно». Та було б великою помилкою, під єднанням душі розуміти щось інше, ніж уся людина, тіло й дух разом. Душа не може бути насправді цілісною, якщо не поєднані всі сили тіла, всі його члени. Баал Шем Тов пояснював вірш з Писання «Все, що в силі чинити рука твоя, теє роби» [Екклезіяст 9:10] так: всяке своє дійство роби кожною частинкою тіла, отже все тілесне єство повинно співдіяти, ніщо не залишай поза участю. Тільки людина, яка досягне цілковитої єдності тіла й духу, буде творити цілісні справи.

Критика та публіцистика

Ця розповідь торкається найглибшої й найважчої проблеми нашого життя: дійсного джерела конфліктів між людьми. Спочатку ми намагаємося пояснити конфлікти мотивами, що обидві сторони розуміють як привід до суперечки, та суб’єктивними ситуаціями і процесами, що з цих мотивів виникли і в які обидві сторони втянуті. Або ми підходимо до справи аналітично і намагаємось дослідити неусвідомлені комплекси, до яких ці мотиви відносяться, як симптоми хвороби до органічних пошкоджень. Хасидське вчення теж пов’язує проблематику зовнішнього життя з внутрішнім. Але воно відрізняється двома важливими пунктами: принциповим і ще важливішим – практичним. Принципова різниця полягає в тому, що хасидське вчення не намагається дослідити окремі душевні складності, а розглядає людину в цілому. І мова тут іде не про кількісну різницю. Воно виходить з того, відокремлення різних елементів і процесів із загальної картини заважає охопити її цілком. А досягти дійсної зміни, дійсного «вилікування» спочатку кожного з конфліктуючих окремо, а потім і стосунків між ними можна тільки охопивши все цілком. (Парадоксально висловлюючись: пошук головної причини відсовує її вбік і тим самим заважає вирішити власне проблему). Це не означає, що не можна розглядати всі феномени душі. Але жоден з них не повинен опинитися в центрі уваги, наче з нього витікають всі інші. Треба охоплювати всі точки одразу, і не порізно, а саме в їхньому живому взаємозв’язку. На відміну від принципової практична різниця полягає в тому, що людина розглядається не як об’єкт дослідження, а закликається «виправити» себе самотужки. Вона повинна перш за все розпізнати, що конфліктні ситуації між нею та іншими є наслідками конфліктів у її власній душі. Після цього вона повинна спробувати подолати свої внутрішні конфлікти, щоб, оновлена і примирена, постати перед своїми близькими і вступити з ними в змінені, нові стосунки. Та людина, як властиво її природі, намагається уникнути цієї вирішальної, для її стосунків з оточуючим світом надзвичайно болючої зміни. Вона пояснює тому, хто гукає до неї – чи то іншій людині, чи то власній душі, – що в кожному 254

255

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

конфлікті замішані двоє: вимагай від іншого, щоб він також шукав причини конфлікту в собі самому. Але в такій постановці питання, коли кожний розглядає себе тільки як індивідуальність, що протистоїть іншим індивідуальностям, а не як дійсна особа, чиє оновлення може допомогти оновити світ, – саме в цьому й полягає принципова помилка, якій протистоїть хасидське вчення. Треба тільки з себе починати і з цієї хвилини турбуватися виключно про процес власного початку. Кожна інша оцінка відволікає від нього, послаблює ініціативу, зводить нанівець сильне сміливе починання. Архимедова точка опори, з якої я можу на своєму місці зрушити світ, – це оновлення себе самого. Якщо ж я спробую це зробити з двох точок – однієї в моїй душі та другої в душі мого ближнього, – то втрачу свою власну, вже побачену. Раббі Бунам повчав: «Наші мудреці кажуть: Шукай миру в своїй оселі. Де ще шукати мир, як не в собі самому, поки не знайдеш. У псалмі стоїть: Немає спокою в костях моїх через мій гріх [Псалми 38:3 (4)]. Тільки коли людина знайшла мир в собі самій, вона може далі шукати його в усьому світі». Та історія, з якої я почав, не задовольняється вказівкою на внутрішній конфлікт як на дійсне джерело конфлікту зовнішнього. У вислові Баал Шем Това, який наведений у цій історії, точно сказано, в чому саме полягає вирішальний внутрішній конфлікт. Це конфлікт між трьома основами в житті і сутності людини: думки, слова і діла. Джерело всіх конфліктів між мною й моїми близькими полягає в тому, що я не кажу, що думаю, і не роблю, що кажу. Через це весь час все більше заплутуються й отруюються стосунки між мною та іншими людьми, і я в моєму внутрішньому розладі вже не спроможний їх налагодити, всупереч усих моїх ілюзій стаю безвільним рабом ситуації. Нашою суперечливістю, нашою брехнею ми збільшуємо конфліктні ситуації та надаємо їм такої влади над нами, що вони кінець кінцем поневолюють нас. Звідтуди не існує жодного іншого виходу, окрім усвідомлення повороту: все залежить тільки від мене. І бажання повороту: я бажаю себе виправити. Щоб людина подужала цю велику справу, вона повинна залишити життєву метушню і повернутися до себе самої,

Критика та публіцистика

знайти себе, не саме собою зрозуміле «я» егоцентричного індивідуума, а глибинну сутність своєї в світі живущої особи. Та цьому теж чинять опір всі наші звички. Я хочу закінчити цей розділ старим жартом, який знайшов нове життя в устах одного з цадіків. Раббі Ханох розповідав: «Жив собі колись дурень, такий дурний, що його називали Голем. Прокидаючись вранці, він так довго і важко збирав докупи свій одяг, що звечора не наважувався вкладатися спати. Нарешті одного вечора він пересилив страх, взяв олівець і папір і записав, де він, роздягаючись, поклав кожну річ. Вранці він радісно взяв записку і прочитав: «шапка» – ось вона, він надів її, «штани» – ось вони лежать, натягнув і їх. І так поки не надів усе. «Так, але де ж я сам? – спитав він себе злякано. – Куди ж я сам подівся?» Марно шукав він себе, та так і не знайшов. Так само і з нами відбувається», – закінчив раббі. Не займайся собою Коли раббі Хаїм з Цанза женив свого сина на дочці раббі Еліезера, він прийшов другого дня по весіллі до батька нареченої і сказав йому: «Свате, ми вже породичались, і тепер я можу вам сказати, що обтяжує моє серце. Подивіться, мої волосся й борода вже зовсім сиві, а я ще жодного разу не покаявся». – «Ах, свате, – відповів йому Еліезер, – ви думаєте тільки про себе. Забудьте про себе і турбуйтесь краще про світ!» Все, що буде сказано далі, на перший погляд суперечить тому, що я спочатку виклав про хасидське вчення. Ми чули: кожен має зосередитися на собі самому, обрати свій власний шлях, з’єднати своє іство, почати із себе. А тепер нам кажуть: забудь себе самого. Та варто уважніше прислухатись, і тоді останнє не тільки не буде суперечити попередньому, але й посяде своє місце необхідною ланкою, необхідною стадією цілого. Треба тільки себе спитати: «Навіщо?» Навіщо себе самого осмислювати, навіщо шукати нових шляхів, навіщо єднати своє єство? Відповідь: не заради себе самого. Тому й сказано було спершу: почати з себе самого. З себе починати, 256

257

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

але не собою закінчувати, на собі зосередитись, але не собою обмежитись, себе осягнути, але в собі не залишитись. Ми бачимо, як мудрий, набожний, готовий завжди прийти на допомогу цадік, зістарівшись, дорікає собі, що він досі ще насправді не покаявся. Відповідь його свата має на меті навести на думку, що він свої гріхи занадто перебільшує, а раніші каяття применшує. Та цією відповіддю сказано і щось значно більше. Вона узагальнює: «Не мучай себе тим, що ти зробив не так. Свої душевні сили, які ти марно втрачаєш на самодокори, присвяти краще тому світові, для якого ти призначений. Займайся не собою, а світом». Спочатку треба ґрунтовно розібратись, що цим сказано стосовно навернення до віри. Як відомо, таке навернення стоїть у центрі єврейського уявлення про шлях людини. Воно вимагає обновлення ізсередини і повернення до призначеного Богом місця в світі, так що покаяний опинеться вище за досконалого цадіка, якому невідома прірва гріха. Але покаяння означає більше ніж каяння; воно означає, що людина, яка заблукала в хаосі свого егоїзму, де вона сама собі була за ціль, через зміну всьго свого єства знайде шлях до Бога; а це, в свою чергу, означає шлях до здійснення того особливого завдання, для якого її, цю окрему особливу людину, Бог і призначив. Розкаяння буде тільки стимулом до дієвої зміни. Той же, хто себе й далі тільки каяттям мучає і побивається, що він недостатньо покараний, тільки марно втрачає кращі сили. Раббі з Гура в проповіді на Йом Кіпур в сміливих і сильних словах застерігав проти самопобивання: «Хто увесь час обмірковує та обговорює зло, яке він вчинив, той тримає свої підлості на думці. А в тому, що ти думаєш, ти перебуваєш, перебуваєш усією своєю душею. Отже, той перебуває всією своєю душею в своїй підлості. Звичайно, він не зможе себе обновити, бо його дух зачерствіє, а серце запліснявіє, і охопить його туга. Авжеж, скільки в лайні не бовтайся, воно лайном і залишиться. Чи ти згрішив, чи ні – що небу до того? Замість того, щоб себе своїми неподобствами діймати, я буду краще перли нанизувати – на радість небесам. Тому сказано: уникай зла і чини добро. Відвернися геть від зла, не згадуй про нього і чини тільки добро. Ти скоїв щось погане? Так роби надалі лише хороше».

Критика та публіцистика

Але повчальність нашої розповіді йде далі. Хто без перестанно себе докоряє, що він недостатньо кається, той турбується тільки про спасіння власної душі, отже, тільки про власну долю в вічності. Хасидизм же робить висновок з єврейського вчення, відкидаючи таку ціль. В цьому полягає найважливіший пункт, що відрізняє юдаїзм від християнства (кожна людина має турбуватися в першу чергу про спасіння власної душі). Для юдаїзму кожна людська душа – дієва ланка Божого творіння, яке через зусилля людей перетвориться на царство Його. Отже, жодна душа може залишатися ціллю в собі, рятуючи тільки себе. Звичайно, кожна повинна себе пізнати, очиститись й удосконалити себе, але не для себе самої, ні для земного щастя, ані задля свого блаженства на небі, тільки ж заради творіння, яке вона здійснює для Божого світу. Треба забути себе і пам’ятати тільки про світ. Націлювання на спасіння власної душі є насправді най вишуканішою формою націлювання на себе самого. Хадизм це рішуче відкидає, особливо в людини, яка вже знайшла себе й сформувала. Раббі Бунам повчав: «В Торі стоїть: І взяв Корей [Числа 16:1]. І що ж узяв він? Себе самого хотів він узяти – тому нічого йому й не вдавалося, що б він не робив». Тому раббі протиставляє вічному Корею – вічного Мойсея, «людину найлагіднішу», який в діяннях своїх про себе не думає: «В кожному поколінні наново народжуються душі Мойсея і Корея. І коли душа Корея добровільно підкориться душі Мойсея, Корей буде нарешті врятований». Так уявляє собі раббі Бунам історію роду людського на шляху до спасін ня: як стосунки між двома людськими типами – зарозумілим, який, хай і в найпіднесенішій формі, думає тільки про себе, і смиренним, який перш за все турбується про світ. От коли зарозуміння підкориться смиренню, тоді тільки воно й вря тується, і коли воно врятується, врятується і світ. Після смерті раббі Бунама один з його учнів, а саме раббі з Гура, чиї слова з проповіді на Йом Кіпур я вже наводив, сказав: «Раббі Бунам мав ключі до всіх фірмаментів. Та й чому ні? Людині, яка не думає про себе, довіряють усі ключі». А найвідоміший з учнів раббі Бунама, найтрагічниша постать серед цадіків, раббі Мендель з Коцька, звернувся якось 258

Там, де стоїш Юнакам, що вперше до нього приходили, раббі Бунам зазвичай розповідав історію про Йєкелевого сина Айзіка з Кракова. Той після довгих років злиднів, які все ж таки не похитнули його віри в Бога, одержав уві сні наказ, шукати в Празі, під мостом, що веде до королівського замку, на скарб. Коли той сон повторився втретє, Айзік таки поїхав до Праги. Але на мосту день і ніч стояла варта, і він не наважився копати. Та кожного ранку він ішов до мосту і кружляв довкола цілісінький день до пізнього вечора. Нарешті начальник варти звернув на нього увагу і ввічливо запитав, чи він тут щось шукає або чекає на когось. Айзік розповів йому про сон, що привів його сюди з далекого краю. Начальник засміявся: «І оце ти, бідолага, через якийсь сон аж сюди підошви протоптав! Хто ж вірить тим снам? То й я мусив би, коли мені якось схоже наснилося, ноги в руки, до Кракова чухати і в світлиці тамтошнього єврея, Айзіка, Йєкелевого сина, під піччю на скарб шукати. Уявляю собі, як я до кожного будинку ломлюся, бо там кожен єврей якщо не Айзік, то Йєкель». І він знову розсміявся. Айзік же вклонився йому й повернувся додому. Там він викопав скарб і побудував синагогу, яка зветься шуль реба Айзіка, Єкелевого сина. «Дослухайся, чого вчить тебе ця історія, – додавав зазвичай раббі. – Є дещо, що ти ніде в світі не знайдеш, та існує одне місце, де ти це знайти зможеш». Це теж дуже стара історія, одна з нам знайомих із фольк лору різних народів. Але хасиди розповідають її зовсім по259

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

до громади: «Що я від вас вимагаю! Тільки три речі: не вилізати із себе, не лізти до іншого, не думати про себе». Це означає: поперше, кожен повинен тримати й свято берегти свою душу на свій власний кшталт і на своєму власному місці і не заздрити ні чужому кшталту, а ні чужому місцю; по-друге, кожен повинен поважати таємницю чужої душі й не лізти до неї з нахабною цікавістю й з власної користі; по-третє, в стосунках із собою й усім світом уникати зосередження на собі.

Критика та публіцистика

новому. Вона не тільки «зовнішньо» перейнята до єврейського світу, але й тісно злилася з хасидською мелодією, в якій вона звучить. Та й це – не найважливіше. Головне те, що вона стала наче прозорішою і в ній засвітилася хасидська істина. Їй не навішано «моралі», просто мудрець, який розповів її наново, відкрив її справжній зміст і зробив його очевидним. Є дещо, що можна знайти в світі лише в однісінькому місці. Це великий скарб, його можна назвати виконанням життєвого призначення. А місце, де знаходиться скарб, – це місце, де ти стоїш. Більшості з нас вдається тільки на коротку мить дійти до повного осмислення факту, що ми так і не відчули щастя виконання життєвого призначення, що наше життя не одержало повного його втілення і проходить поза дійсним буттям. І все ж ми відчуваємо неповноцінність, намагаємося певною мірою її надолужити, десь знайти те, чого нам не вистачає, у якомусь куточку світу чи духу, та знову не там, де ми стоїмо, не там, куди ми були поставлені. Але тут і тільки тут той скарб знаходиться. Оточення, яке я вважаю для себе звичним, дана мені долею ситуація, все те, що я щодня зустрічаю, що ставить переді мною щоденні вимоги – все це і є моє справжнє призначення, тут відбувається його дійсне втілення. В Талмуді є розповідь одного мудреця, як йому начебто освітилися небесні шляхи, наче вулиці його рідного міста Нехардеї. Хасидизм повертає цей вислів трошки іншим боком: значно важливіше було б, якби вулиці рідного міста засвіти лися йому, наче шляхи небесні. Бо тут, де ми стоїмо, належить запалювати прихований вогонь Божественного життя. Навіть якщо ми мали б владу з кінця в кінець Землі, ми б усе ж таки не знайшли того, що нам могло дати тихий, довірливий зв’язок з рідним оточенням. І знаючи таємниці вишніх світів, ми б не стали причаснішими до дійсного буття, ніж із священним завзяттям виконуючи свої щоденні обов’язки у повсякденному житті. Наш скарб закопаний під піччю в нашому власному домі. Баал Шем Тов повчав, що на протязі нашого життя жодна зустріч із живою істотою чи річчю позбавлена таємничого 260

261

Мартін Бубер Шлях людини за хасидським вченням

значення. Люди, з якими ми живемо чи час від часу стикає мось, тварини, які допомагають нам у господарстві, ґрунт, що ми обробляємо, природні копалини, які ми використовуємо на наші потреби, знаряддя, якими ми користуємося, – все при ховує в собі таємну духовну субстанцію, і в нашій владі привести її до чистоти й досконалості. Нехтуємо ми цією нам наданою субстанцією, беремо до уваги тільки її сюхвилинну користь, забуваючи про дійсний зв’язок до істот чи речей, чиє життя ми повинні розділяти, як вони розділяють наше, – то й самі ми втрачаємо дійсне, досконале буття. На моє переконання, це вчення істинне у своїй основі. Найвища життєва культура залишається сухою й безплідною, якщо такі миттєві зустрічі, яким ми віддаємо належне, не струмлять живою водою і не зрошують душу. Так само, як наймогутніша сила в глибині своїй залишається безсилою, якщо вона позбавлена таємного зв’язку, смиренного і водночас благодатного торкання з далеким і все ж таким близьким буттям. Деякі релігії заперечують, що наше перебування на землі і є дійсним життям. Вони або повчають, що все наше оточення – лише ілюзія, через яку ми продираємось, або що це – тільки «передпокій» дійсного світу, і ми повинні його якнайшвидше пробігти, не беручи до уваги. Інакше вважають юдеї. Те, що людина саме зараз і саме тут в святості робить, не менш реальне, ніж життя в наступному світі. Найдосконалішу форму набуває це вчення в хасидизмі. Раббі Ханох з Александра говорив: «Інші народи теж вірять, що існують два світи. В іншому світі, – кажуть вони. Але різниця полягає в тому, що вони вважають, ніби обидва світи роз’єднані, відрізані один від одного. Євреї ж вірять, що обидва світи насправді єдині і дійсно повинні бути єдині». В їхній найглибшій суті ці обидва світи і є одне єдине. Вони тільки наче віддалились один від одного. Але вони повинні знову з’єднатись в єдине, чим вони в глибинній своїй суті і є. Для цього й була створена людина, щоб їх поєднати. Вона робить це, живучи в святості з тим світом, в який вона поселена, на тому місці, де вона стоїть. Якось розповіли раббі Пінхасу з Кореця про великі злидні бідних. Він слухав, охопленийсмутком. А потім підняв го

Критика та публіцистика

лову і гукнув: «Давайте спустимо Бога на землю, і тоді всі наситяться». Та чи можна Бога спустити на землю? Чи це не зазухвале й зарозуміле бажання? Як може черв’як земляний посягнути на те, що в Божих руках, – на те, що Він своєму творінню своєю милостю дарує! І знову протистоїть єврейське вчення іншим релігіям, а найпослідовніше – хасидизмі. Саме це, вважаємо ми, і є Божа милість, що Він бажає звернути людину до Себе, що Він віддає себе в її руки. Бог хоче прийти у свій світ, але Він хоче прийти туди через людину. В цьому й полягає містерія нашого буття, надлюдський шанс роду людського. Раббі Мендель з Коцька якось вразив учених мужів, що завітали до нього в гості, запитанням: «Де живе Бог?» Вони почали сміятися з нього: «Що ви таке кажете? Адже світ сповнений Його пишністю!» Та той сам відповів на своє запитання: «Бог живе там, куди Його впускають». Ось до цього кінець кінцем усе й зводиться: Бога треба впустити. Але Його можна тільки туди впустити, де ти стоїш, де ти дійсно стоїш, де ти живеш, де ти живеш дійсним жит тям. Якщо ми свято поводимось із маленьким, нам довіреним світом і на своїй дільничці допомагаємо святій душевній субстанції творіння, з яким ми живемо, дійти досконалості, – тоді ми зводимо на тому своєму місці обитель для Бога, тоді впускаємо ми туди Бога. Переклад з німецької Наталки Спринчан Перекладено за виданням: Martin Buber. Der Weg des Menschen nach der chassidischen Lehre. Gütersloher Verlag, 2006

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ» Религиозная жизнь советского еврейства и еврейская советская литература 60-х–80-х годов Общеизвестно, что религиозная жизнь советского еврейства в 60-е годы ХХ века, в конце так называемой «хрущевской оттепели» была бедной, что отражено в исторических и социологических работах, касающихся жизни советского еврейства в указанный период1. Краткий период оживления еврейской религиозной активности в СССР после окончания Второй мировой войны сменился уже в конце 40-х – начале 50-х годов возобновлением гонений против нее2. Система легального еврейского религиозного образования в СССР отсутствовала. К 60-м годам в СССР почти не осталось раввинов, имевших смиху. Раввин Московской хоральной синагоги Ш. Шлифер пытался хотя бы частично решить эту проблему, добившись в 1957 году от властей разрешения на открытие при своей синагоге иешивы «Кол Яаков». Однако уже в мае 1957 года началась новая кампания по борьбе с иудаизмом, сопровождавшаяся в частности закрытием синагог. В итоге по всему СССР с его более, чем 2-миллионным еврейским населением осталось менее 100 действующих синагог и молитвенных домов3. К указанному периоду уже выросли два поколения советских евреев, не получивших в своем подавляющем большинстве какого бы то ни было религиозного воспитания. Люди не знали еврейского алфавита, и понятия не имели, с какой сто-

263

Критика та публіцистика

роны открывается молитвенник. В этих условиях подавляющее большинство прихожан все еще действовавших синагог составляли лица старшего поколения, выросшие в принципиально иных условиях. Многие из этих людей на протяжение долгих лет были оторваны от религиозной активности и лишь на старости лет в той или иной степени вернулись к ней. Допущение такого рода едва теплящейся религиозной жизни было вполне естественно. Советская идеология рассматривала религию вообще и иудаизм в частности в качестве отмирающего пережитка, осколка исчезнувшего мира прошлого. Поэтому власти были готовы относиться с некоторой долей терпимости к проявлениям религиозности лишь со стороны стариков, но ни в коем случае не со стороны тех, кого принято было называть «новым поколением советских людей, выросших при социализме». На начало 60-х годов приходится издание массовыми тиражами целого ряда публицистических работ, направленных против иудейской религии4. В контексте данной статьи среди всех авторов публикаций такого рода следует обратить особое внимание на фигуру Мойше (Моисея) Беленького (1910–1995, с 1991 года в Израиле), параллельно активно выступавшего в качестве литературного критика на идиш5, а также по-русски, но всегда по вопросам еврейской художественной литературы6. Суть взглядов Мойше Беленького как советского публициста на иудаизм сводится к следующему его высказыванию: «В среде верующих евреев нашей страны необходимо решительно разоблачать миф о сверхъестественном происхождении иудейской религии, праздников и обрядов, научно освещая причины появления и эволюции культа Яхве, показать реакционную сущность иудаизма и синагоги»7. Выступая в качестве еврейского литературного критика, Мойше Беленький в сущности остается на тех же позициях. Так, в своем предисловии к посмертному изданию незавершенного цикла исторических романов большого советского еврейского прозаика Натана Забары (1908–1975) «Galgal hakhoyzer» («Колесо вертится»)8, посвященному средневековой еврейской истории9, Мойше Беленький – литературный критик считает нужным 264

265

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

упрекнуть Натана Забару в том, что «один из крупнейших средневековых еврейских поэтов Иегуда Галеви (...), в которого, кстати, буквально влюблен Иоэль (главный персонаж цикла романов Натана Забары – В.Ч.), придерживался мнения, согласно которому аристотелизм может подорвать основы иудаизма. В своем философском труде «Книга Кузари» он защищает еврейскую религию и отвергает ценность древнегреческой философии. Он считает, что иудаизм нельзя критиковать, потому что он является квинтэссенцией нашего бытия и сознания»10. Несмотря на то, что Мойше Беленький находился в остро конфликтных отношениях с Ароном Вергелисом (1918–1999), бессменным главным редактором журнала «Советиш геймланд» («Sovietish Heimland»), основанного в 1961 году и являвшегося на протяжении десятилетий основной трибуной советской литературы на идиш, и периодически публиковал свои литературно-критические статьи в варшавской газете «Фолкс-штиме», что воспринималась как своего рода фрондерство, следует подчеркнуть, что конфликт между этими двумя деятелями советской еврейской культуры был вызван личной конкуренцией между ними, а не какими-либо идеологическими разногласиями, в том числе по вопросу об отношению к религии. Вместе с тем следует отметить и тот факт, что Мойше Беленький, в отличие от Арона Вергелиса, владел древнееврейским языком, был знаком с классической религиозной еврейской литературой и действительно разбирался в еврейской традиции. Написанные им на русском языке книги подчеркнуто антирелигиозного содержания «Критика иудейской религии» и «Что такое Талмуд» парадоксальным образом принесли определенную пользу: дали возможность многим советским евреям, лишенным какого-либо религиозного образования, получить хотя некоторое представление о традиционной религии своего народа. Что же касается советской еврейской художественной литературы названного периода, то она в полном соответствии с официальной линией игнорировала тот факт, что в СССР все еще продолжали существовать еврейские религиозные

Критика та публіцистика

общины. В произведениях тех или иных советских еврейских писателей встречаются описания религиозного быта черты оседлости или отдельные намеки и образы, так или иначе связанные с указанной тематикой, однако практически никаких реальных художественных описаний агонизирующих еврейских религиозных общин послевоенного периода в СССР в этих произведениях не найти. И редкостные исключения лишь подчеркивали это правило. Именно о таких исключениях пойдет речь в данной статье. Советскими еврейскими писателями, уделившими в своих произведениях внимание именно этой, тщательно игнорировавшейся их коллегами тематике, оказались два чрезвычайно отличавшихся друг от друга прозаика – Цви Прейгерзон (1900–1969) и Гешл (Heshl) (по-русски оба они носили одно и то же имя – Григорий) Рабинков (1908–1981). Следует отметить, что оба – и Цви Прейгерзон, и Гешл Рабинков не принадлежали – каждый в силу своих причин – к основному потоку еврейской советской литературы. И не случайно, что именно эти двое из всех советских еврейских писателей послесталинского периода уделили серьезное внимание малопопулярной теме современной для них жизни еврейских религиозных общин. Говоря о Цви Прейгерзоне и Гешле Рабинкове, следует помнить, что речь идет о двух чрезвычайно различных писателях, различных как по уровню таланта, так и по языку их творчества, и по отношению к советской действительности, и по степени их готовности считаться с идеологическим диктатом. Соответственно, их подходы к «идеологически сомнительному» с точки зрения советского официоза явлению, как еврейская религиозная жизнь, были кардинально противоположным. Анализ этих двух противоположных тенденций будет проведен на материале двух рассказов: «Двадцать богатырей» («Esrim ha-gibborim») Цви Прейгерзона и «Летучая мышь» («A fledermoyz») Гешла Рабинкова, обнаруживающих при всем своем отличии целый ряд отчетливых параллелей на уровне основного сюжета и его отдельных деталей. Гешл Рабинков провел большую часть жизни в Биробиджане. Языком его творчества был идиш. В период, о котором 266

267

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

идет речь в данной статье и позже он время от времени публиковал свои произведения – статьи и рассказы – в местной газете «Биробиджанер штерн», в московском журнале «Советиш геймланд» и в коллективных сборниках11. На идиш, языке оригинала, произведения Гешла Рабинкова никогда не были изданы отдельной книгой. Его архив, фактически не разобранный до сих пор, остается в Биробиджане. Рассказ «Летучая мышь», о котором пойдет речь далее, был опубликован на идиш в 1964 в журнале «Советиш геймланд». В переводе на русский язык, выполненном самим автором, этот рассказ был включен в сборник «Земляки», вышедший в свет в Москве в 197713. Редкость публикаций произведений Рабинкова в столичном журнале «Советиш геймланд» и тот факт, что на языке оригинала сборник его рассказов так и не был никогда издан, объясняется тем, что он держался на некоторой «дистанции» от журнала «Советиш геймланд» и его редактора Арона Вергелиса. Еврейскую автономную область в редколлегии журнала представлял другой писатель – Бузи (Борис) Миллер. В конце 70-х гг. автор данной статьи переписывался с Гешлом Рабинковым и на основании его писем позволяет себе утверждать, что «самодистанцирование» писателя от «Советиш геймланд»12 и Арона Вергелиса имело определенную идеологическую подоплеку. В то же время он был достаточно осторожен, чтобы избегать прямого конфликта с истеблишментом советской еврейской литературы. В отличие от Рабинкова, московский прозаик Цви Прейгерзон был в полном смысле аутсайдером. По отношению к нему термин «советский еврейский писатель» может быть употреблен лишь с оговоркой. С точки зрения советского литературного официоза он вообще не был писателем. Советским еврейским писателем он может быть назван лишь в силу того, что жил в Советском Союзе и писал о жизни советских евреев на еврейском языке. Однако этим еврейским языком не был идиш. Прейгерзон принадлежал к числу тех немногих еврейских писателей в Советском Союзе, которые на протяжение всех лет советского режима, несмотря на преследования, сохранили верность языку иврит. С середины 20-х годов,

Критика та публіцистика

когда литературное творчество на иврите было официально запрещено в Советском Союзе, Цви Прейгерзон не имел никакой возможности публиковаться в стране проживания. Он нелегально переправлял свои произведения в Эрец Исраэль и публиковал их под псевдонимом «А. Цфони». В рассматриваемый период рукописи Цви Прейгерзона переправлялись в Израиль сотрудниками израильского посольства в Москве. В 1980 архив Цви Прейгерзона был перевезен в институт изучения ивритской литературы им. Каца при Тель-Авивском университете. Заведомая «нелегальность» Цви Прейгерзона как ивритского писателя освободила его от советской цензуры. Идеологически он был свободен, хотя психологически и географически остается советским писателем, поскольку его творчество базируется на художественном отображении жизни советских евреев, показанной «изнутри». Рассказ «Двадцать героев» написанный в 1965 году, в авторской рукописи был назван «Пенсионеры» («Pensionerim») и впервые был опубликован с продолжениями в тель-авивской газете «Давар» в 1966 году. В этой статье цитаты приводятся по сборнику прозы Цви Прейгерзона «Страдания по имени» («Khevley shem»)14. Несмотря на очевидные различия между двумя прозаиками в степени их внутренней свободы и, как следствие, в их подходе к описываемым событиям, сами ситуации, лежащие в сюжетной основе этих двух рассказов, поразительно сходны. Как в «Летучей мыши», так и в «Двадцати героях» речь идет о попытке одиночки, полностью советизированного еврея, оторванного на протяжение многих лет от религии, воссоздать еврейскую религиозную общину в провинциальном советском городе. Нет и намека на ностальгические воспоминания о быте уничтоженных Катастрофой местечек. Как Гешл Рабинков, так и Цви Прейгерзон описывают конкретную реальность тех лет, начала 60-х годов, разворачивающуюся перед их глазами «здесь и сейчас», в «стране победившего социализма». Хронологически очевидно, что какое бы то ни было влияние со стороны Цви Прейгерзона на Гешла Рабинкова в данном случае исключено. Рассказ «Летучая мышь» был опубли268

269

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

кован, как уже было сказано, в 1964 году, а рассказ «Двадцать героев» был написан в 1965. Даже если бы рассказ Цви Прейгерзона был опубликован раньше, сомнительно, чтобы биробиджанский писатель узнал об этом. Следует отметить, что Гешл Рабинков владел в определенной степени древнееврейским языком, и его интерес к еврейской религиозной тематике не был случайным. Во времена сталинских репрессий чрезмерный интерес к еврейской религиозной тематике был поставлен ему в вину, и он, как и Цви Прейгерзон и как подавляющее большинство сколько-нибудь значительных деятелей еврейской культуры в СССР (одним из немногих исключений был упомянутый выше Арон Вергелис), провел несколько лет в лагерях15. В то же время нельзя исключить возможности некоторого влияния со стороны Гешла Рабинкова на Цви Прейгерзона в самой идее рассказа. Цви Прейгерзон интересовался литературой на идиш и имел возможность регулярно читать журнал «Советиш геймланд». Вполне возможно, что он читал рассказ «Летучая мышь», и его собственный рассказ «Двадцать героев», написанный вскоре после этого, является своего рода реакцией на рассказ Гешла Рабинкова и на его идеологический подтекст, диаметрально противоположный позиции Цви Прейгерзона. Оба рассказа написаны в реалистической манере, с обилием бытовых деталей. В обоих рассказах показана в той или иной форме реальность массовой ассимиляции советских евреев. Проблемы, с которыми сталкиваются главные герои рассказов в своих попытках создать из ничего еврейскую религиозную общину, тоже сходны. Все это создает многочисленные параллели между двумя рассказами. В то же время буквально бросается в глаза кардинальное различие в отношении авторов к своим главным героям. Цви Прейгерзон солидаризируется и даже в известной мере идентифицирует себя со своим героем, Исааком Борисовичем. Кстати, именование персонажа на русский манер – по имени-отчеству, как это было заведено в те годы у пожилых советских евреев даже когда они говорили на идиш, придает описанию дополнительный реалистических штрих. В отли-

Критика та публіцистика

чие от Цви Прейгерзона, Гешл Рабинков относится к своему персонажу, Исеру (в русской версии – Исаю) Басу, однозначно негативно. Это отличие в отношении авторов к персонажам становится еще более очевидным, поскольку Цви Прейгерзон ведет свое повествование от первого лица, в то время как Гешл Рабинков – от третьего лица, сохраняя дистанцию между собой и разворачивающимися в его рассказе событиями. Названия рассказов также представляют в этом смысле интерес: в отличие от первоначального, довольно нейтрального названия «Пенсионеры», окончательное название рассказа Цви Прейгерзона – «Двадцать героев» многозначно. Наряду с недвусмысленным намеком на «двадцатку», то есть минимальное число подписей, которые необходимо было собрать, согласно советскому закону, чтобы иметь возможность претендовать на официальную регистрацию религиозной общины, слово «герои» («gibborim») выражает гордость за тех, кто, преодолев страх, поставил свои подписи. Однако при этом в нем также есть и некоторая доля иронического отношения к происходящему, исключающая плакатность и лозунговость описания. Гешл Рабинков сам истолковывает название своего рассказа «Летучая мышь» устами анонимного персонажа: «Откуда только берутся теперь на свете такие летучие мыши! Ладно еще там, где темно, заводятся черти, но у нас, товарищ Бас, ведь светло, так откуда же вы взялись, черт вас знает!»16. Перед главными персонажами двух рассказов стоят не только психологические, религиозные, финансовые, но и сугубо бюрократические проблемы, не являющиеся специфическими именно для евреев, а касающиеся отношения советских властей к религии в целом. Цви Прейгерзон начинает свой рассказ именно с подробного описания этих проблем: «Что же сделали власти предержащие? Они обдумали это дело и постановили, что для общественной молитвы требуется не десяток, а два десятка человек, «двадцатка» на языке иноверцев. Почему же было введено сие суровое предписание? Потому что власти заботятся о том, чтобы молитвенный 270

271

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

дом имел устойчивую базу прихожан. И закон сей касается не только евреев. Закон о двадцатке распространяется на приверженцев любой религии. Закон государства – это закон, и нет права пренебрегать им». Гешл Рабинков, несмотря на свое частичное «аутсайдерство», остается насквозь советским писателем, строго следующим диктату самоцензуры. Поэтому он даже не упоминает о советских властях. Ту же самую проблему сбора двадцати подписей для регистрации молитвенного дома он затрагивает лишь вкратце, почти намеком, причем только в русской версии рассказа. Исер Бас говорит о евреях городка, в котором разворачивается действие: «Неужели среди них не отыщется для начала хоть пары десятков верующих? Или, хотя бы считающих себя верующими». То есть пресловутая «двадцатка» упоминается как бы случайно, без ссылки на существование в СССР соответствующего закона. В версии рассказа, изданной на идиш, нет и этого намека. Есть все основания полагать, что он имелся в первоначальной рукописи рассказа, однако был вычеркнут при подготовке публикации главным редактором «Советиш геймланд» Ароном Вергелисом, выполнявшим также функции цензора. В подготовке же книги Гешла Рабинкова на русском языке Арон Вергелис не принимал непосредственного участия, и упомянутые фразы сохранились в ней, будучи переведены самим автором непосредственно с рукописи оригинала, а не с журнальной публикации. Почти наверняка той же причиной объясняются и другие расхождения между версиями рассказа «Летучая мышь» на идиш и по-русски. Важно отметить, что в обоих рассказах евреи провинциальных городов понимают, что где-то далеко еще продолжается организованная еврейская жизнь. В русской версии рассказа Гешла Рабинкова главный персонаж, Исер Бас, говорит потенциальным членам своей общины: «Еврейский народ – народ милосердный (...) Из Москвы нам пришлют настоящий Свиток Торы, а также молитвенники, талесы и филактерии».

Критика та публіцистика

И потенциальные прихожане переспрашивают с некоей смесью страха и иронии: «Так откуда, вы говорите, нам пришлют все это оборудование? Из Америки? Или из Израиля?». Кстати, это одно из редчайших в легальной советской еврейской литературе нейтральных, а не враждебных упоминаний Государства Израиль. Вероятно, именно поэтому оно было вычеркнуто Ароном Вергелисом при цензурировании текста рассказа «Летучая мышь» на идиш. В рассказе Цви Прейгерзона в той же самой ситуации ощущается инстинктивное и в чем-то ностальгическое стремление членов вновь организующейся общины к контактам с далекими стабильными и активными еврейскими общинами. У Цви Прейгерзона звучит боль там, где у Гешла Рабинкова звучит лишь пугливая ирония, даже если за ней кроется надежда на поддержку извне. Главный персонаж рассказа «Двадцать героев» замечает как бы между прочим: «Ведь наш город – это не Москва и, не рядом будь упомянуты, не Тель-Авив с Иерусалимом, каждый из которых является большим еврейским городом с сотнями тысяч евреев, способными в случае необходимости собрать даже дюжину двадцаток». В провинциальных городах, в которых разворачивается действие рассказов, положение иудейской религии печальное. В «Двадцати героях» Исаак Борисович выносит свой приговор: «Ересь, богохульство, или как они это называют, атеизм, господствуют у нас, и не найти вам ни старого, ни молодого еврея, который не был бы еретиком на самом деле или для виду». Старики в рассказе Гешла Рабинкова формулируют ту же проблему короче, резче и с явной издевкой: «Вчерашний день! Нет тут Божьих казаков!» Город, описанный в рассказе Цви Прейгерзона, не имеет имени. Главный герой называет его просто «наш город». Однако ясно, что речь идет об одном из промышленных городов Украины. Тот факт, что не назван какой-либо конкретный город, придает всему описанию обобщенное или, пользуясь со272

273

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

ветской терминологией, «всесоюзное» звучание. В отличие от этого, Гешл Рабинков конкретизирует место действия своего рассказа. Он начинается где-то на Украине, в бывшей черте оседлости, в поселке, который, вероятно, в прошлом был еврейским местечком. Но очень скоро вместе с главным персонажем, Исером Басом, действие переносится в некий сибирский поселок под названием Александровка. Там живет немало «баргузинских» евреев17, то есть потомков польских евреев, сосланных русскими царями в Сибирь почти две сотни лет назад за участие в польском восстании (этот малоизвестный термин в самом рассказе Гешла Рабинкова не разъясняется). Да и присутствует он только в русском варианте рассказа: в еврейском тексте, отредактированном Ароном Вергелисом сказано несколько иначе: «Евреев в Александровке наберется несколько сотен семей – и приезжих, и сибиряков». Мотивы действий главных героев детально описаны в обоих рассказах. Герой Цви Прейгерзона, бухгалтер, вышедший на пенсию, ищет для себя занятие – не ради заработка, а для души: «В этих обстоятельствах я нашел для себя подходящее дело – организовать у нас «миньян», молитвенный дом. Видел я этот великий позор, наш народ, теряющий свое лицо и медленно умирающий. Пришло новое поколение, не знающее ни иврита, ни идиш, ни Пятикнижия, ни Раши, ни Учения, ни мудрости, ни праздников, ни постов, ни законов, ни обычаев, короче поколение глупцов, даже не понимающих, чем они согрешили и в чем провинились, что отцы их и отцы отцов их были евреями. И вот наши парни женятся на нееврейских женщинах, а еврейские девушки понапрасну ждут женихов да так и старятся». В рассказе Гешла Рабинкова Исер Бас, бывший торговый работник, только что освободившийся из тюрьмы, где он отбывал срок за совершение некоего финансового преступления, приезжает в Александровку, к дальнему родственнику. Он приезжает, согласно русской версии рассказа, «по Божьим делам». Однако намерения у него сугубо земные. В русской версии рассказа об этом говорится с полной ясностью:

Критика та публіцистика

«В умелых руках молитвенный дом – золотое дно... Коли так, то почему бы тебе, реб Исай, не заняться на старости лет божьим промыслом, правда, в Торе ты не слишком разбираешься, а то, что знал, уже забыл. Мало тебя били в хейдере! Но теперь не это главное. Больших познаний в Святом Писании и в Талмуде тут все равно не требуется. Главное теперь – инициатива!» Далее следует детальное описание, совпадающее в обеих версиях рассказа: «С карандашом в руке он сделал подсчет: с такого-то и такого-то количества верующих мы можем получить столькото и стольк-то... Не сегодня-завтра свадьбы, поминовения, похороны, просто пожертвования на еврейское богослужение от тех, кто сам в вере слаб, но если насесть на него хорошенько, тоже заплатит...» Формально в СССР не запрещалось создавать новые религиозные общины. Но реальная жизнь базировалась, как известно, не на свободах, декларированных законами, а на неписанных, точнее непубликуемых правилах. Вот что говорит в этой связи Цви Прейгерзон: «Да не покажется тебе легким это свершение, мой неопытный читатель. Сей труд не удостаивается поддержки со стороны властей – напротив, хотя и есть законы и предписания, есть правила и возможность подачи жалобы, есть свобода совести и отделение религии от государства, но как только берешься организовывать двадцатку, начинаются неприятности». В отличие от Цви Прейгерзона, Гешл Рабинков делает вид, что ему неизвестно о различии между советскими законами и советской реальностью. Его главный персонаж утверждает: «Это можно сделать официально... Законом это не запрещается». В русской же версии рассказа то же высказывание звучит эмоциональнее: «Молитвенный дом советскими законами не запрещается. Пожалуйста, молитесь себе, сколько угодно». Однако, несмотря на очевидное различие в подходе Цви Прейгерзона и Гешла Рабинкова к данной проблеме, в обоих 274

275

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

рассказах вырисовывается одна и та же картина: пожилые евреи, с которыми главные герои пытаются договориться об организации миньяна, отказываются по сходным причинам. Даже Гешл Рабинков, несмотря на свою постоянную лаконичность в «скользких вопросах», все же затрагивает эту проблему: «У этого – сын-полковник, ему это не годится; у этого – племянник в бригаде коммунистического труда – и ему это тоже ни к чему». Цви Прейгерзон ничего не скрывает: «Опасаются люди, что это повредит их детям и детям их детей, их близким и дальним родственникам. У этого жена командует в доме, и он боится семейного скандала. А у того дальний родственник – ветеран партии, и нельзя, чтобы на его безупречно чистой биографии появилось хотя бы малейшее пятнышко. У третьего тоже есть родственник, девятая вода на киселе, так он ответственный работник в каком-то учреждении, и ему нельзя, Боже упаси, уклоняться от генеральной линии. Короче, тебе приходится говорить с этими трусами, как с деревьями и камнями. Сбор подписей для двадцатки тяжек, как рассечение Чермного моря. Все уклоняются...» Как Исер Бас, так и Исаак Борисович ведут свою агитацию в пользу создания миньяна, беседуя частным образом с пожилыми евреями. Как заведено в России, эти беседы происходят в обоих рассказах за стаканом чая. Зачастую оба персонажа сталкиваются с подчеркнутым равнодушием и даже с враждебностью к их инициативе. Это ощущает Исер Бас: «Как горохом об стенку. Даже выслушивают вежливо проповеди, предлагают еще стаканчик чаю – и на том оно и остается. Недавно он слыхал, как один из его собеседников хохмил у него за спиной: – Такой зануда: пьешь чай, так что ж ты говоришь «ашер йойцер»?18». Исаак Борисович сталкивается даже с евреем, угощающим его порцией советской антирелигиозной пропаганды. Вот как это выглядит в описании Цви Прейгерзона: «Когда приходишь в его дом, он берет на себя труд произнести перед тобой пространную лекцию, заимствованную

Критика та публіцистика

из сокровищницы антирелигиозной пропаганды. Он забил себе голову этими гнусными материалами – этими брошюрками и статейками, выходящими в свет чуть ли не ежедневно и имеющими своей целью доказать, что нет ни правосудия, ни судьи, что Бог на небесах – это якобы не более чем примитивная сказка, лишенная какой-либо реальной основы, что заповеди иудаизма – ни что иное, как следствие эпохи рабовладения и феодализма, что влияние первосвященников и жрецов основывалось на невежестве народных масс, не знающих грамоты». На пути главных героев обоих рассказов попадаются и евреи, все еще ощущающие потребность в молитве Всевышнему. Однако под влиянием своих родных и они не готовы делать это открыто. В рассказе «Летучая мышь» (только в версии на идиш) портной Фишл Горелик жалуется Исеру Басу: «У жены в сундуке уже больше тридцати лет лежит его талес, который он надевал только раз в жизни – на свадьбу. Он бы, может, и надевал его время от времени, да Голда не позволяет: ‘Когда тебя, если будет на то воля Божья, надо будет хоронить, – говорит она, – вот тогда». В рассказе «Двадцать героев» аналогичный конфликт намного острее. Исаак Борисович рассказывает о визите к знакомому: «Время утреннее, и ты находишь его окутанным талесом и увенчанным филактериями. Он стоит в трепете, произнося «восемнадцать благословений». «Мендель Израилевич! – говоришь ты ему после того, как он закончил восхвалять Творца, – подпишите это прошение и организуем миньян, и перейдем от частной молитвы к общественной», «Исаак Бори сович! – отвечает он мне, складывая тем временем, в полном соответствии с предписаниями, ремешки филактерий, – вы знаете мое затаенное желание. Я мечтаю о синагоге, как в годы былые и дни прошедшие, однако, Исаак Борисович! – продолжает он, укладывая филактерии в потертый мешочек с вышивкой, – вы ведь знаете моего сына Колю, учителя математики в средней школе? Если я только войду в двадцатку, у него начнутся неприятности. «Как это может быть? – скажут ему, – ведь вы воспитатель подрастающего поколения, а своего собственного отца не воспитали!» 276

277

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

Отношение авторов к стремлениям и усилиям своих героев отражается в частности в тех обстоятельствах, в которых они в итоге находят поддержку своей деятельности. С Исером Басом это происходит во время похорон старого еврея. С Исааком Борисовичем – во время прогулки с внуком. Эти детали служат выражением подсознательных связей: смерть – прошлое, дети – будущее. Интересно и отношение авторов двух рассказов к роли женщин в организации миньяна. В миньяне, организованном Исером Басом, нехватает мужчин, и один из стариков кричит, шутливо обращаясь к женщинам: «Входите, входите... На безрыбье и рак рыба. Не будет хватать мужчин, так и вы встанете в строй!» В рассказе Цви Прейгерзона дело не доходит до такого абсурда. Никто даже в шутку не предлагает включить женщин в миньян. Однако миньян Исаака Борисовича не мог бы быть организован без помощи женщин – без них нехватило бы подписей для двадцатки. То есть среди «двадцати героев» были и женщины. В обоих рассказах как бы само собой разумеется, что вновь организованные религиозные общины не в состоянии требовать от своих членов строгого соблюдения заповедей. В рассказе Цви Прейгерзона возникает целая дискуссия по вопросу, можно или нельзя ехать в субботу, поскольку старые и больные прихожане живут далеко от молитвенного дома. В итоге достигается компромисс, согласно которому «решение этого вопроса следует оставить на совести каждого прихожанина». В отличие от этого, в рассказе Гешла Рабинкова собравшиеся на молитву евреи относятся почти с насмешкой к самой молитве. В русской версии рассказа они, едва начав молитву «Маарив», тут же прерывают ее смехом: «– Давайте начнем: «И он милосерден, и простит прегрешения», – а как там дальше – не помню, хоть убей. – Ну, ты, Хиль Маркович, всегда был большим знатоком черных буковок. Еще в хейдере тебя всегда лупили за то, что ты не хотел молиться».

Критика та публіцистика

У Цви Прейгерзона никто не издевается над молитвой, но и в его рассказе молящиеся не являются большими знатоками «черных буковок»: «Некоторые из членов двадцатки, правда, не были полными невеждами в вопросах веры, но и им пришлось заново учить порядок молитвы». Исер Бас («Летучая мышь») терпит поражение. В простой комнате, в которой буквально украдкой собрался его неполный миньян, он сам чувствовал себя неуютно: «Ему казалось, что даже они – эти несколько старых развалин – смотрят на него с насмешкой...» Совсем иначе это выглядит в рассказе Цви Прейгерзона – его «двадцать героев» побеждают; они преодолевают все трудности, хотя и их миньян тоже собирается на первую молитву в убогой комнатенке. Через своего главного героя – Исаака Борисовича – Цви Прейгерзон дает трогательное и почти поэтическое описание происходящего: «Был будний день, и молитва – Минха и Маарив – была простая молитва, но я ощутил, словно «еврейская точка»19 выходит из своего застенка на волю (...) Было нечто трогательное до глубины души в этой бедной комнате. Мы стояли все вместе, миньян пожилых и старых евреев, которым не раз приходилось выстоять в испытаниях, и мы читали «восемнадцать благословений» перед этими зелеными стенами, и каждый шептал, как уж у него получалось, потому что молитвенников у нас еще не было, и не все из нас знали наизусть порядок молитв. Из соседней комнаты (в которой собрались на молитву женщины – В.Ч.) донесся приглушенный плач...» Обращение к теме современной им религиозной еврейской жизни в Советском Союзе не было для Гешла Рабинкова и Цви Прейгерзона одноразовым. Эта тема затрагивалась и в ряде других их произведений, хотя нигде она не была представлена в столь сконцентрированной форме, как в рассказах «Летучая мышь» и «Двадцать героев». Однако во всех случаях подход двух авторов к данной тематике оставался неизменным: иронично-негативным у Гешла Рабинкова и лирическисочувственным у Цви Прейгерзона. Так, одним из главных персонажей повести Гешла Рабинкова «Найштот» («Ново278

279

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

град»)20, действие которой разворачивается в Биробиджане в 60-е годы, является комсомолка Жанна, создающая кружок научного атеизма. Жанне, только что окончившей институт в Москве, абсолютно ясно, что если «в поселке есть несколько евреев, которые ходят в синагогу, то с этими людьми необходимо вести работу». Однако в иудейской религии Жанна разбирается слабо, что приводит к комичным ситуациям в ее контактах с верующими, в частности с Исаем Шпарагой: «Разыскивая предметы религиозного культа для уголка атеизма, Жанна нашла на чердаке у одной бабуси молитвенник «Корбн-минхэ» с ветхими, побуревшими от старости страницами. Жанна догадалась, что эта книга как-то связана с религией, но что это за книга, она не знала. В книге нехватало обложки. По дороге ей тогда встретился Шпарага (...) – Товарищ Шпарага, – обратилась она к нему, – вы то наверняка знаете, что это за книга? – А как же? – ответил тот. – Талес. Жанна приняла это за чистую монету. Стоя затем во дворе у забора она похвалялась своей находкой перед Гавриэлем и Гдалией: – Большая редкость. Старый талес бабы Меры. Правда, с очень потрепанными страницами...» Двое старых евреев, перед которыми похвасталась своей находкой комсомолка Жанна, восприняли ее слова о «талесе» с таким добродушным и одновременно равнодушными юмором, что не осталось места для сомнения: о заповеди «и научи сынов своих» они давно забыли: «Гдалия посмотрел на нее: – Со страницами? Эх-хэ-хэ! – заговорил он на мотив кинот. – Если бы у бабушки был талес, то она была бы дедушкой!» Симпатии автора находятся целиком на стороне Жанны, Гавриэля и Гдалии. Верующий Исай Шпарага показан однозначно негативным персонажем, в чем-то напоминающим Исера (Исая) Баса из рассказа «Летучая мышь»: он «не принадлежит к наиболее уважаемым жителям поселка»; «приехал он сюда после войны из Узбекистана, где он был в эвакуации». Последняя фраза намекает не только на то, что Исай

Критика та публіцистика

Шпарага своего рода «чужак» в Биробиджане, но и на то, что он не был на фронте во время Второй мировой войны, а «отсиживался в Ташкенте». Помимо этого, Исай Шпарага, как и Исер Бас, не блещет своим религиозным образованием. Он лишь пытается изобразить себя знатоком на фоне всеобщего невежества в вопросах иудейской религии. Положительный персонаж-атеист Гдалия намного лучше помнит то, чему его учили в детстве в хейдере. Это приводит к конфликту между ним и Шпарагой: «На похоронах одного старого еврея в поселке Шпарага, старавшийся в то время заслужить среди прихожан синагоги репутацию знатока «черных буковок», вызвался на роль кантора, чтобы спеть поминальную молитву «Эль малэ рахамим». Он начал петь, но тут оказалось, что он не помнит ее наизусть. Он скомкал молитву и, перейдя с иврита на простой идиш, пожелал старику вечного покоя и светлого рая. Гдалия тогда его упрекнул: – Реб еврей, если не можете, так не беритесь...» Шпарага возмутился и обвинил Гдалию в том, что он оскорбляет чувства верующих, однако позже неоднократно пытался превратить атеиста Гдалию в прихожанина синагоги: «Реб Гдалия, – приставал он к старику, – вам, не сглазить бы, восемьдесят. Почему бы вам в субботу не зайти иной раз к нам в миньян? Иной раз нет кворума – этот не придет, тот не придет – старики! У меня, реб Гдалия, есть редкостная пластинка кантора Сироты. Я поставлю проигрыватель на амвон... (в субботу! – В.Ч.) – Ай-ай-ай, Исай, – посмеивался Гдалия, вздыхая и поглаживая свой бритый подбородок. – Да, куда мне молиться в синагоге? Я работаю по субботам. – Это ничего. – Ай-ай-ай, Исай, я ем трефное... – Это ничего. – Я не верю в Бога! Это тоже ничего? – Это вам просто кажется, реб Гдалия, – говаривал Шпарага мягким, елейным голосом, – конечно, мы уже не верим так, как наши деды, но вы понимаете, реб Гдалия, мудрецы 280

281

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

говорят: все течет и все меняется! Получается, что и у религии теперь иное лицо. И вера в Бога теперь иная вера». Этот бесконечный диалог, дающий при всей своей гротескности некоторое представление об уровне религиозности тех, кто считался в рассматриваемый период верующими, в итоге все-таки заканчивается, как и следовало ожидать, победой атеизма над религией. Комсомолка Жанна начиталась книг по религии и, по ироничному замечанию Исая Шпараги, «она уже может быть(...) и раввином, и попом одновременно». Ее атеистическая пропаганда приносит плоды, и Исай Шпарага «открыто, перед соседями заявил, что он порывает с религией раз и навсегда, что он после долгих раздумий и изучения вопроса пришел к убеждению, что религия действительно крайне реакционная идеология, опиум для народа, и вот, что говорит об этом Энгельс...». Итак, интерес Гешла Рабинкова к религиозной жизни советских евреев остается неизменным, как неизменным остается и его отношение к ее проявлениям. То же самое можно сказать и о Цви Прейгерзоне. В качестве еще одного примера его произведения, затрагивающего тематику современной для него еврейской религиозной жизни в СССР, можно упомянуть короткий рассказ «Хевлей шем» («Бремя имени»)21, давший название всему сборнику произведений Цви Прейгерзона, в который входит и рассказ «Двадцать героев». В центре повествования находится церемония обрезания младенца и наречения ему имени, совершаемая на частной квартире в Москве. Описываемые в рассказе события относятся к концу 1940-х годов, однако, по сути, они остаются актуальными и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы. Само по себе выполнение обряда обрезания стало в эти годы редкостью среди московских и не только московских евреев. Цви Прейгерзон пишет об этом со свойственной ему мягкой ироничностью: «Только что я вернулся после обряда обрезания с трапезы, устроенной Соломоном для его близких друзей. Признаюсь, не стыдясь: я всегда любил еврейские празднества. Вот уже второй раз в жизни я присутствовал на обряде обрезания. Впервые это произошло лет сорок с хвостиком назад, когда мне было восемь дней».

Критика та публіцистика

Отец новорожденного, преподаватель техникума Соломон Ефимович, он же Шлёма Хаимович по документам, колеблется по поводу выбора имени сыну. В итоге ребенка нарекают при обрезании в память его покойного деда сугубо еврейским именем Хаим-Нафтали-Цви-Гирш, однако в официальных документах было зарегистрировано более приемлемое имя: «Я сидел рядом со счастливым отцом. Он показал мне метрику, в которой было записано имя принца: Григорий Соломонович. Его счастливый отец словно оправдывался. Что он мог поделать? Он очень хотел записать своего сына его настоящим именем – Хаим-Нафтали-Цви-Гирш, однако у нас, русских, это не принято. Если бы Александр Македонский жил в России, то его звали бы Александром Филипповичем, а праотца Авраама, не рядом будь упомянут, Абрамом Тераховичем. Хаим-Нафтали-Цви-Гирш Соломонович... Хватит уже людей смешить». Как уже было отмечено выше, оба названных писателя не принадлежали к основному потоку еврейской советской литературы. Это нашло свое выражение, в частности, и в их интересе к теме современной им религиозной жизни, игнорировавшейся подавляющих большинством советских еврейских писателей. И впоследствии эта тема не получила дальнейшего развития, несмотря на возрождение еврейской религиозной жизни в СССР, начиная с 70-х годов22. Определенное отражение это явление нашло лишь в произведениях мемуарного жанра, написанных по-русски бывшими активистами еврейского движения в СССР и изданных в Израиле. Иногда произведения такого рода выходят за рамки индивидуальных воспоминаний и приобретают характер обобщения, свойственного художественной прозе23. Если же говорить о собственно художественной литературе, то можно отметить лишь немногие произведения, написанные на разных языках еврейскими советскими авторами, в которых иудейская религия или отдельные ее атрибуты появляются на уровне национального символа. В качестве отклика на развернутую с середины 60-х годов кампанию борьбы за признание Бабьего Яра местом увековечивания памяти евреев, погибших в Катастрофе, можно рассматривать стихотворение 282

Спинились бiля яру, що здавна звався «Бабин». Був першим у колонi старий колишнiй рабин. З манатками дрiбними в незвiдану дорогу Узяв ярмулку, талес, щоб десь молитись Богу. Коли ж вiдчув загибель, за п’ять хвилин до згуби Молитву шепотiлi його поблiдлi губи. А смерть йому у вiчi як глянула зловiщо, До неба скинув руки – «Ой, готеню, за вiщо?..» Та сухо трiснув пострiл – i в глинищi зостались I рабин, i ярмулка, i в плямах кровi талес...»25 Необходимо подчеркнуть, что в данном стихотворении речь идет не о религии вообще, как об общечеловеческом духовном явлении, но именно об иудейской религии, как символе еврейского народа. Это впечатление усиливается благодаря тому, что помимо слов, как «ярмулка» и «талес», обозначающих специфические атрибуты иудейского культа и не имеющих адекватных замен в украинском языке, Абрам Кацнельсон ввел в украинский текст еще одно еврейское слово – «Готеню» («Боже»), а не использовал адекватное украинское слово. Это восклицание как бы подчеркивает тот факт, что перед лицом смерти старый «бывший» раввин, символизирующий весь еврейский народ, обращается не к Творцу Вселенной, а именно к еврейскому Богу, не имеющему имен на языках иноверцев. Обращает на себя внимание такая, казалось бы мелкая, но характерная советско-еврейская реалия как «бывший раввин». Абрам Кацнельсон не дает никаких комментариев данному эпитету, как бы подразумевая, что «свои» и так поймут его, а «невежде не постичь и глупцу не понять этого»26. Аналогичное символическое национальное звучание, не связанное напрямую с реальной религиозной жизнью современных советских евреев, имеет и обращение к атрибутам 283

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

известного украинского поэта-еврея Абрама Кацнельсона24 «У Бабинiм Яру», в котором именно иудейская религия фигурирует в качестве символа истребляемого еврейского народа:

Критика та публіцистика

иудейской религии в ряде других произведений, написанных в рассматриваемый период советскими писателями-евреями. В качестве наиболее ярких примеров можно упомянуть роман пишущего по-литовски Ицхокаса Мераса «Ant kuo laikosi pasaulis» («На чем держится мир»)27; романы пишущих по-русски Григория Кановича «И нет рабам рая»28 и Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок»29, рассказ писавшей на идиш Ширы Горшман «Gefunen un farlorn»30 («Найти и потерять»). Весьма типичным для еврейской советской литературы рассматриваемого периода было обращение к ностальгическикритическому бытописанию тех или иных аспектов иудейской религиозности в исчезнувшем мире местечек черты оседлости, в которых родилось подавляющее большинство советских авторов, писавших на идиш. Особое место занимают сравнительно немногочисленные произведения на историческую тематику, написанные на идиш, в которых поднимались в той или иной форме вопросы, связанные с ролью иудаизма в еврейской национальной самоидентификации. Помимо уже упоминавшегося незавершенного цикла романов Натана Забары «Колесо вертится» о средневековой еврейской истории, следует назвать также роман Ирме Друкера (1906-1982) «Михоэл-Йойсеф Гузиков»31 и повести Бер Галперна (19051986) «Der Ilier» («Реб Менаше из Илии»), «Khezhbn-nefesh» («Отчет души») и «Мойше Лейб»32. Действие романа Ирме Друкера и повестей Бера Галперна разворачивается в период Гаскалы и отражает конфликт между еврейскими просветителями того времени и традиционным религиозным бытом восточноевропейского еврейства33. После Гешла Рабинкова и Цви Прейгерзона тему современной еврейской религиозной жизни в СССР в какой-то степени затронул лишь принадлежащий к числу немногих еврейских (идиш) писателей, родившихся после Катастрофы, Борис Сандлер34 в своем рассказе «Dem zeydns shpil» («Дедушкина игра»), опубликованном в начале 80-х годов в журнале «Советиш геймланд», а затем включенном в его сборник «Treplekh aruf tsu a nes» («Ступеньки к чуду»)35. Сюжет рассказа разворачивается вокруг попытки старика добиться, чтобы на свадьбе у его внука была поставлена хупа. 284

285

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

Часть доводов, которые приводит работающий учителем отец жениха, чтобы разубедить своего упрямого тестя, невольно заставляют вспомнить опасавшегося за своего сына-учителя Мендла Израилевича из рассказа Цви Прейгерзона «Двадцать героев»: «А как, спрашиваю я вас, посмотрят на эту хупу у нас в школе?.. Мои коллеги, мои ученики?.. Об этом вы хоть бы подумали?!» Однако позиция самого Бориса Сандлера относительно роли иудейской религии в советском обществе совпадает с позицией Гешла Рабинкова, а не с позицией Цви Прейгерзона. Старый дед из рассказа «Дедушкина игра» терпит поражение и признает его, отказываясь от своих претензий на сохранение элементов религиозной обрядности в жизни новых поколений советских евреев: «Каждый человек в этом мире играет свою роль. Но моя роль, видно, уже из сыгранной пьесы...» Приведенная цитата предельно емко выражает, на мой взгляд, нормативное отношение к еврейской религии со стороны советских еврейских литераторов 60-х–80-х годов прошлого века, и прежде всего, создателей легальной советской литературы на идиш, которая за редкими исключениями, упомянутыми в данной статье, не отражала адекватно происходивших в рассматриваемый период в советском еврействе разнонаправленных процессов, в том числе и в сфере религиозной жизни. Связанное с национальным еврейским движением начало возрождения интереса к иудейской религии и прихода к религии части еврейской советской молодежи оказалось вне сферы внимания этой литературы. В ее произведениях иудаизм выглядел почти исключительно пережитком ушедшего в прошлое мира. Такой подход был вызван как несомненным жестким идеологическим диктатом и самоцензурой, так и тем обстоятельством, что подавляющее большинство авторов, писавших на идиш в рассматриваемый период, принадлежало к старшему поколению, оказавшемуся в большинстве случаев оторванным от идеологических исканий и перемен, происходивших среди более молодых поколений советских евреев.

Критика та публіцистика

Примечания 1 See: Zvi Gitelman. A Century of Ambovalence. The Jews of Russia and the Soviet Union. 1881 to the Present, Schoken, NY, 1988; Nora Levin, The Jews in the Soviet Union since 1917. Paradox of Survival. NYU Press, NY, 1990; Alfred Low. Soviet Jewery and Soviet Policy. NY, 1990; Benjamin Pinkus. The Jews of the Soviet Union. The History of a National Minoruty. Cambridge University Press, Cambridge, 1987. 2 See: Yaakov Ro’i. «The Jewish Religion in the Soviet Union after World War II», in: Jews and Jewish Life in Russia and the Soviet Union. The Cummings Center for Russian and East European Studies, Tel-Aviv University, Frank Cass, Ilford, 1995, pp. 263–283 3 Согласно «Краткой еврейской энциклопедии», «в 1966 в СССР осталось всего 62 синагоги». См.: т. 8, с. 259. 4 М. Шахнович. Реакционная сущность иудаизма. Москва–Ле нинград, 1960; Т. Кичко. Иудаизм без прикрас. Киев, 1962; Т. Кичко. Iудейська релiгiя. Її походження та сутнiсть. Київ, 1962; М. Беленький (ред.). Критика иудейской религии. Москва, 1962; М. Беленький. Что такое Талмуд, Москва, 1963. 5 Многие литературно-критические статьи Мойше Беленького вошли в его книгу на идиш: «Literarishe portretn» («Литературные портреты»). «Советский писатель», Москва, 1989. 6 Так, например, М. Беленький был редактором и автором примечаний сборника произведений Менделе Мойхер-Сфорима в переводе на русский язык (Путешествие Вениамина Третьго. «Художественная литература», Москва, 1986), а также автором открывающей сборник обзорной статьи об этом классике еврейской литературы «Дедушка еврейской литературы» (С. 3–12). 7 Моисей Беленький. Иудаизм. Москва, 1966, С. 237–238. 8 Natan Zabare. Galgal hakhoyzer. «Советский писатель», Москва, 1979. Русский перевод романа: Натан Забара. Колесо вертится. Москва-Иерусалим, «Гешарим», 2004. 9 Подробнее о романе Натана Забары «Колесо вертится» см.: Hersh Remenik. «Der veg fun a mayster (Vegn Natan Zabaren un zany letster epopey)» (Путь мастера (О Натане Забаре и его эпопее)), in: H. Remenik. Shtaplen. Portretn fun yidishe shrayber (Ступени. Порт реты еврейских писателей). Москва, «Советский писатель», 1982, pp. 256–270; Velvl Chernin. «Mered tokh kriat berekh»(Бунт на коленях), in: Khuliot N 5, Haifa University, winter 1999, pp. 393–395. 10 Забара, с. 11.

286

287

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

Например, в «Birobidzhan a kant a vayter un a noenter. Verk fun sovetishe yidishe shrayber». (Биробиджан – край далекий и близкий. Произведения советских еврейских писателей). Под общей редакцией Арона Вергелиса. «Советский писатель», Москва, 1984; Подробнее о Гешле Рабинкове см.: Boris Kotlerman. Der status fun yidish in Birobidzhan (The Status of Yiddish in Birobidjan) + Ph.D. Work, Bar-Ilan University, Ramat-Gan, 2000, pp. 342–343. 12 Heshl Rabinkov. «A fledermoyz». Sovetish Heimland, № 2, 1964, pp. 115–118. Далее все цитаты из произведений Г. Рабинкова даются по этому изданию за исключением специально оговоренных случаев. 13 Григорий Рабинков. Земляки. Рассказы (перевод с еврейского). «Советский писатель», Москва, 1977. Далее цитируется по этому изданию без оговорок. 14 Zvi Preygerzon. Khevley shem. Sippurim (Страдания име ни. Рассказы). «Am oved», Tel-Aviv. 1985. Далее все цитаты из произведений Ц. Прейгерзона даются по этому изданию за ис ключением специально оговоренных случаев Прейгерзон 1985; Подробнее о Цви Прейгерзоне см.: Yehoshua A. Gilboa. Lashon omedet al nafsha (Язык борется за свою жизнь). «Sifriat poalim», TelAviv, 1977, pp. 287–294, а также: Михаил Синельников. «Любовь к ивриту. О судьбе Цви Прейгерзона», в сборнике: Цви Прейгерзон. Бремя имени. «Лимбус Пресс», С.-Петербург, 1999, С. 9–22. 15 См.: Борис Котлерман. «Григорий Рабинков: Отравленная волна национализма помутила мой разум». Новости недели, ТельАвив, 12.5.1995. 16 В русской версии рассказа эта фраза звучит иначе. В ней упоминаются не летучие мыши, а черви, однако автор, выступающий в данном случае и в качестве переводчика, не заметил этого расхождения и сохранил название рассказа «Летучая мышь», не получающее никакого объяснения из текста его русского перевода. 17 Поселок Баргузин, где в прошлом имелась значительная еврей ская община, расположен на восточном берегу озера Байкал, к северу от Улан-Удэ, столицы Бурятской республики. По наблюдениям автора данной статьи, работавшего в Бурятии в составе этнографической экспедиции, баргузинские евреи старшего поколение даже в начале 80-х годов еще сохраняли частично идиш в качестве разговорного языка. Несомненно, что за 20 лет до этого, в начале 1960-х годов, описанном в в рассказе Гешла Рабинкова, позиции идиш среди этой группы еврейского населения были прочнее. 18 Благословение, произносимое после отправления естественных нужд. 11

Критика та публіцистика

Цви Прейгерзон употребляет на иврите выражение «nekuda yehudit», являющееся переводом распространенного на идиш выражения «pintele yid». 20 См.: Гешл Рабинков. «Nay-shtot» (в коллективном сборнике «Birobidzhan a kant a vayter un a noenter. Verk fun sovetishe yidishe shrayber». «Советский писатель», Москва, 1984). 21 Цви Прейгерзон. «Khevley shem» (в сборнике Khevley shem. Sippurim. «Am oved», Tel-Aviv. 1985). 22 См.: В. Дашевский, В. Чернин, Е. Яглом. «На одной ноге. Факты и мысли о месте иудаизма в нашем вчера и сегодня». ВЕК (10. 11), 1989, № 3, Рига, с. 26–33. 23 В качестве примера можно привести документальную повесть Давида Шехтера «В краю чужом» (Тель-Авив, 1994), сюжет которой разворачивается вокруг возвращения к религии молодого советского еврея, наталкивающегося на неприятие со стороны старшего поколения верующих евреев и противодействие со стороны руководства легальных еврейских религиозных общин. 24 Абрам Кацнельсон родился в 1923 году. Автор многочисленных поэтических сборников на украинском языке. Переводчик произве дений еврейских (идиш) советских поэтов на украинский язык. В начале 90-х годов эмигрировал в США. Умер в Лос-Анджелесе. 25 Эхо Бабьего Яра. Поэтическая антология. Киев, 1991, с. 51. 26 Пс. 92, 7. 27 Ицхокас (Ицхак) Мерас, один из крупнейших современных пи сателей, пишущих по-литовски, родился в 1934 году. Его творчество целиком посвящено еврейской тематике. В Израиле с 1972 года. Произведения Ицхокаса Мераса переведены на 18 языков, в том числе на русский и на иврит. Еще до репатриации писателя в переводе на идиш был опубликован в московском журнале «Советиш геймланд» его роман «Вечный шах» («Di eybike shokh»). Русское издание упомянутого в статье романа см.: Ицхокас Мерас. На чем держится мир. Романы (перевод с литовского). Москва–ТельАвив, 1994. Подробнее об Ицхокасе Мерасе см.: Лев Анинский. «Мир держится». Там же, С. 3–5. 28 Григорий Канович, наиболее популярный русско-еврейский прозаик рассматриваемого периода, родился в Литве в 1929 году. Его творчество целиком посвящено еврейской тематике. В Израиле с 1992 года. Произведения Григория Кановича переведены на ряд европейских языков, на иврит и на идиш. Упомянутый роман см.: Григорий Канович. И нет рабам рая. «Вага», Вильнюс, 1985. 29 Анатолий Рыбаков (настоящая фамилия Аронов), известный русский писатель еврейского происхождения. Родился в 1911 году на 19

288

Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ»

Украине. В 50-х–60-х гг. получил широкую известность как писатель для юношества и автор «производственных романов». К еврейской тематике обратился, опубликовав в 1978 году в журнале «Октябрь» роман о Катастрофе «Тяжелый песок». Отдельным изданием этот роман вышел в Москве в 1982 году. Роман также вышел в переводе на идиш («Der shverer zamd») в московском журнале «Советиш геймланд» и отдельной книгой на иврите («Ha-khol ha-kaved») в Израиле. Еврейская тема затрагивается также в последующих романах Анатолия Рыбакова о советском обществе в годы сталинизма. 30 Шира Горшман (1909–2000) родилась в Литве. Репатриировалась в Эрец Исраэль в 1920-е годы с третьей алией, была членом кибуца Рамат-Рахель. В конце 20-х годов переехала в СССР вместе с членами «Гдуд hа-авода» и работала в еврейской сельскохозяйственной коммуне в Крыму. Позднее переехала в Москву, где проживала до своей второй репатриации в Израиль в 1991. Умерла в Ашдоде. Издала в СССР четыре сборника рассказов. Рассказ «Найти и потерять» вошел в сборник: «Lebn un likht. Dertseylungen» («Жизнь и свет. Рассказы»), «Советский писатель», Москва, 1974. 31 Набор романа «Mikhoel Yoysef Guzikov», который должен был выйти в свет еще при жизни автора в московском издательстве «Советский писатель», был рассыпан из-за вмешательства цензуры. Обращает на себя внимание тот факт, что ни этот роман, ни другие произведения Ирме Друкера, являвшегося одним из ведущих еврейских советских прозаиков в СССР, даже не упоминаются в книге Мойше Беленького «Literarishe portretn», претендовавшей на весьма полный обзор наиболее значительных произведений еврейской советской литературы рассматриваемого периода. Несомненно, упомянутые факты были связаны с гражданской и творческой позицией Ирме Друкера, поддерживавшего контакты с еврейским национальным движением и с израильскими писателям. Книга «Mikhoel Yoysef Guzikov» вышла в свет только в 1990 году. 32 Все три названные повести вошли в сборник: Ber Halpern. «Khezhbn-nefesh». «Советский писатель», Москва, 1984. 33 Подробнее об этих произведениях см.: Velvl Chernin. «Mered tokh kriat berekh», in: Khuliot N 5, Haifa University, winter 1999, pp. 395–397. 34 Борис Сандлер родился в 1950 году в Бельцах, Молдова. Ныне– израильский гражданин, редактор идишского издания газеты «Форвертс» в Нью-Йорке. 35 Boris Sandler. Treplekh aruf tsu a nes. Dertseylungen un noveles (Ступеньки к чуду. Рассказы и новеллы). «Советский писатель», Москва, 1986.

«БЫЛИ БЫ ВОКРУГ ТЕБЯ ГОРОД И ЛЮДИ…» Письма Виктора Некрасова Незадолго до смерти Виктор Платонович Некрасов написал стандартную автобиографию: «Родился 17 июня 1911 год; в городе Киеве (Россия). Отец – Платон Федосеевич Некрасов – банковский служащий (1878–1917). Мать – Зинаида Николаевна Некрасова (до брака Мотовилова) – врач (1879–1970). Детство провел в Лозанне (мать окончила медицинский факультет Лозаннского университета) и в Париже (мать работала в военном госпитале). В 1915 году вернулись в Россию и обосновались в Киеве. После окончания школы учился в железнодорожностроительной профшколе, в Киевском строительном институте (закончил архитектурный факультет в 1936 г.) и в театральной студии при киевском Театре русской драмы (закончил в 1937 г.). До начала войны некоторое время работал архитектором, потом актером и театральным художником в театрах Киева, Владивостока, Кирова (бывш. Вятка) и Ростова-на-Дону. С августа 1941 года – в армии. Воевал в Сталинграде, в Украине, в Польше. После второго ранения в 1944 г. демобилизовался в звании капитана. Награды – медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды. С 1945 по 1947 г. работал журналистом в киевской газете «Советское искусство». В 1946 г. опубликовал в журнале «Знамя» (г. Москва. № 8, 9, 10) повесть «В окопах Сталинграда». В 1947 г. она была удостоена Сталинской премии. В последующие годы переиздана большинством советских издательств 290

291

Письма Виктра Некрасова

общим тиражом в несколько миллионов экземпляров. Переведена на 36 языков, в том числе на французский. Основные произведения последующих лет: романы «В родном городе» и «Кира Георгиевна», сборник военных рассказов «Вася Конаков» (все три изданы во Франции). Кроме того, очерки о путешествиях «Первое знакомство», «Месяц во Франции», «По обе стороны океана». Эта последняя книга была раскритикована Никитой Хрущевым (1963), что привело в конце концов к исключению из КПСС (вступил в 1943 году в Сталинграде) и из Союза писателей СССР. В 1974 г. эмигрировал во Францию, гражданином которой стал в 1983 г. Во Франции написаны книги «Записки зеваки», «Взгляд и нечто» (издали Julliard и Gallimard), «По обе стороны Стены». «Из дальних странствий возвратясь», «Саперлипопет», «Маленькая печальная повесть» (русские эмигрантские издательства). Веду регулярные передачи на «Радио Свобода». В 1957 г. по повести «В окопах Сталинграда» на Ленинградской киностудии сделан был фильм «Солдаты» (во французском прокате «Четверо из Сталинграда»). Член французского Пен-клуба. Член Баварской Академии искусств». 3 сентября 1987 года Некрасов скончался в Париже, похоронен там же на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. Не написал он почему-то о том, что был еще фильм «Город зажигает огни» по его повести «В родном городе», где он буквально «прочертил свою судьбу» – весь «процесс исключения». И о документальных фильмах, снятых по его сценариям. И о том, что эмигрировал во Францию не так уж добровольно, тоже не написал. Некрасова исключили из партии, из союзов писателей и кинематографистов, перестали печатать, а в 1974 г., за несколько месяцев до отъезда на Запад в его квартире был обыск, продолжавшийся 42 часа. После того как Некрасов был лишен советского гражданства, все его книги были запрещены и изымались из продажи и книгохранилищ. Писателю ставили в вину и «неправильные» зарубежные очерки, и подписанные им в защиту украинских диссидентов письма, и организацию «массового сионистского сборища» – выступление на митинге в Бабьем Яру в 1966 г. В одном

Епістолярія

из многочисленных – зарубежных – некрологов он был назван «Почетным евреем Советского Союза». Публикуемая подборка писем Некрасова – пунктирная параллель к судьбе писателя. І А. С. Новикову-Прибою1 6.ІІІ.41 Дорогой Алексей Силыч! Я только что вернулся с Вашего вечера в ДКА. Простота и естественность, с которой Вы выступали на нем, позволяет мне обратиться к Вам с маленькой просьбой. Вы, вероятно, думаете, что я попрошу Вас выслушать какое-нибудь из новых писаний… Нет! Я не рассчитываю на это, но на небольшую помощь или вернее, совет с Вашей стороны – надеюсь. Написал я что-то вроде рассказа или повести и даже на машинке отпечатал, а что дальше делать – не знаю. Написал я Чуковскому2 (рассказ о наших советских ребятах и называется: «Союз отчаянных имени Робин Гуда») – никакого ответа. Послал рукопись в Ленинградский «Костер» – то же самое. Написал в Лит<ературную> газету» – Петрову3 – ни звука. Здесь, в Ростове вообще ничего не добьешься. Вот и решился поэтому обратиться к Вам. Дайте совет, Алексей Силыч! По гроб жизни, как говорится, буду благодарен. И что с мелкими рассказами, новеллистого типа делать – тоже посоветуйте. Искренне уважающий, В. Некрасов (ОР ИРЛИ. Ф.500,оп.2, №144) 1 А. С. Новиков-Прибой (наст. фамилия Новиков, 1877–1944), писатель. Во время русско-японской войны служил на крейсере «Орел» был участником несчастного похода из Балтийского моря в Япон-

292

II И. В. Сталину1 15. ХІІ.1947 Дорогой Иосиф Виссарионович! Я никогда не позволил бы себе обратиться к Вам с этим письмом, если бы не считал вопрос, затронутый в нем, принципиальным и требующим коренного и авторитетного разрешения2. Я написал пьесу – «Испытание»3, пьесу о людях, с которыми мы вместе воевали, а сейчас работаем и сталкиваемся каждый день, и людях, мешающих движению вперед. Не мне, конечно, судить о художественных качествах этой пьесы, – я не сомневаюсь в том, что в ней есть много недостатков, – но эти художественные качества ни у кого сомнений не вызывают. Вызывает возражение то, что я представил в этой пьесе некоторых членов партии, которые право на хорошую жизнь, завоеванное народом, понимают, как право на хорошую жизнь для самих себя. Пьеса запрещена реперткомом, запрещена безоговорочно. Мне это кажется ошибкой, тем более, что пьесу читали и одо293

Письма Виктра Некрасова

ское, где русский флот был разгромлен при Цусиме. Военно-морская тема стала главной в творчестве Новикова-Прибоя, а капитальный роман «Цусима» самым значительным его произведением. Письмо местное – актер Ростовского драмтеатра Некрасов адресует его оказавшемуся в Ростове московскому писателю. Отсюда, из Ростова В. Некрасов ушел на фронт. Есть что-то провиденциальное в том, что начинающий автор – за несколько месяцев до начала войны, за шесть лет до повести «В окопах Сталинграда» – обращается за поддержкой к военному писателю. Вместе с тем, это письмо свидетельствует, что прославленная повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда не явилась вдруг, невесть откуда: ей предшествовали еще довоенные литературные попытки будущего писателя. 2 Воспоминания В. Некрасова о встречах с Корнеем Чуковским см., например, в кн.: О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель). К., «Український письменник» 1992. С. 313–318. 3 Е.П. Петров (наст. фамилия Катаев, 1903–1942), писатель, в пору этого письма был заместителем главного редактора «Литературной газеты».

Епістолярія

бряли люди, партийному чутью которых я вполне доверяю. Не вытекает ли возражение реперткома из боязни «как бы чего не вышло», из страха перед теми литературными произведениями, в которых выведены отрицательные, а не только положительные персонажи и явления? Но без критики того дурного, что еще встречается в нашей жизни, без противопоставления ему настоящего, правильного в достаточно ярком контрасте, советская литература не выполнит той задачи, которая перед ней поставлена партией. Мне кажется, что в решении реперткома проявляется неверие в силу партии, в ее способность справиться со всем чуждым и мешающим нашему делу. Я еще раз прошу извинения, за то, что обращаюсь с этим письмом лично к Вам, но идейные вопросы, связанные с этой пьесой, для меня как писателя и коммуниста, так значительны, что не разрешив их, я не могу определить направление моей дальнейшей работы. С искренним уважением, В. П. Некрасов (ОР РНБ,1505-620) Письмо публикуется по неподписанному второму машинописному экземпляру. Неизвестно, было ли оно отправлено. Отношение В. Некрасова к Сталину могло бы стать темой отдельного сюжета в писательской биографии. Когда появилась повесть «В окопах Сталинграда», критика растерялась, повесть была написана явно не в том ключе, к которому критика привыкла. В ней не было ничего о партии, о коммунизме, две строчки были о Сталине, и критика не знала, как к ней отнестись. «Но уникальность ситуации проявлялась не только в этом. В последнем из трёх номеров, где публиковалась повесть, оказалось напечатанным печально известное постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»», в котором осуждалось творчество Зощенко и Ахматовой. Редакция журнала присовокупила к постановлению и публикации доклада Жданова с оскорбительными выпадами против этих художников, и собственную статью, в которой список провинившихся был значительно расширен. Таким образом, не вполне «благополучный», но всё-таки «допущенный» Некрасов оказался как бы противопоставленным остальным неблагонадёжным. Двойственность его положения заключалась в том, что, выдвинутый на получение Сталинской 1

294

III А. П. Платонову 1 12.ХІІ.49 Дорогой Андрей Платонович! Простите за поздний ответ на Ваше, писанное рукой И.А.2, письмо. Бессмысленная киевская суета выбивает из колеи. Рвусь в Москву, как никогда еще не рвался, но пока все безрезультатно. Совершенно замучен получением новой квартиры, кот<орая> уже месяц как готова, но в кот<орую> до сих пор еще не вселяют, т.к. нет еще самой главной подписи на решении. О Ваших планах насчет совместной работы потолкуем при встрече, которая, надеюсь, состоится в первой половине ян295

Письма Виктра Некрасова

премии, он был вычеркнут из списка Фадеевым, но неожиданно оказался не только вновь включённым, но и награждённым. Вишневский сказал Некрасову, что это была воля Сталина. С этого момента всё изменилось. Книга переиздавалась, оценивалась очень высоко и даже подавалась как пример соцреализма. Между тем сам Некрасов был далёк от такой трактовки, всячески избегал в книге каких бы то ни было политических клише и штампов. Ещё один неожиданный поворот в истории повести произошёл уже в 1962 г., при Хрущёве. Во время подготовки к изданию однотомника некрасовских произведений писателя обвинили в том, что в его произведениях содержаться «элементы культа личности Сталина» – даже в повести «В окопах Сталинграда»! И это на основании простых упоминаний имени вождя. От Некрасова потребовали изменения текста повести и изъятия всех мест, где упоминается Сталин. Парадоксальная ситуация – сначала критиков смутило, что Сталин упоминается один раз, а потом оказалось, что и этого единственного случая слишком много». (Е. В. Суровцева. Жанр «письма вождю» в советскую эпоху (1950-е–1980-е гг.). М, «Апро–ХХІ». 2010. С. 50). 2 «Воображаемый разговор» со Сталиным (по образу пушкинского «воображаемого разговора» с царем) см.: В. Некрасов, «Саперлипопет, или Если бы да кабы, да во рту росли грибы», гл. 22–26. 3 Пьеса «Испытание» впервые поставлена в 1969, в театре им. К.С. Станиславского, опубликована в киевском журнале «Радуга», 1970, № 8.

Епістолярія

варя3. Мои писательские дела пока никак – со дня приезда из Москвы, а прошло уже четыре месяца, не написал ни одной строчки – все суечусь и бегаю по инстанциям в связи с квартирой. Привет Марье Алекс<андровне>4. Надеюсь, она разрешит нам при встрече по 100 гр. пропустить. Крепко жму руку. Поправляйтесь. Ваш В. Некрасов (ОР ИРЛИ.Ф.780,оп.1, № 58) А.П. Платонов (первоначально – Климентов, 1899–1951), писатель, драматург. 2 Возможно, описка – вместо М.А. См. примеч. 4 3 А. Платонов писал о некрасовской повести «В окопах Сталинграда»: «Некрасов придает описанию войны, всему движению чувств и действиям человека, пребывающего в огне боя, необыкновенно ощутительную, живую, непосредственную конкретность; читатель все время живет в том потоке событии, в который вовлек его автор». («Огонёк», 1947, № 21 ), О встрече с Платоновым В. Некрасов вспоминал: «На память от него у меня осталась маленькая, серенькая, очень потрепанная книжечка «(увы, другой сейчас нет...)» с серебряной надписью «Река Потудань», издание «Советского писателя», год издания… 1987. – Будем надеяться, – улыбнулся, вручая мне книгу, Андрей Платонович, что эта опечатка в некотором роде пророческая. Авось и в восемьдесят седьмом году меня будут еще помнить». Сказано было с улыбкой, но и с горечью, писателю горько, когда его не печатают, а значит, и не читают…» (В. Некрасов. В жизни и письмах, 1971). 4 Марья Александровна Платонова (Кашинцева) – учительница, жена писателя. 1

IV А. М. Гроссману1 Дорогой Александр Миронович! Бабьего Яра сейчас нет. 296

28.V.66

А.М. Гроссман (род. 1922), инженер-кораблестроитель, во время войны снайпер и артразведчик 1-й Гвардейской морской артиллерийской Краснознаменной Красносельской бригады КБФ. 2 К письму приложена вычерченная В. Некрасовым схема расположения Бабьего Яра. 3 Пророчество В. Некрасова оправдалось почти буквально. Некрасов протестовал против замыва Бабьего Яра – акции, недопустимой ни с моральной, ни с гидротехнической точки зрения. В сентябре 1966 года он выступил в Бабьем Яру на стихийном митинге памяти евреев – жертв фашистского геноцида. Позднее, когда на1

297

Письма Виктра Некрасова

И названия – нет. Называется Сырецкий. На его месте пустырь с бурьяном2. Трагедия его, тем не менее, продолжается. В силу каких-то несвойственных нашему начальству соображений (вероятно, застыдили где-то на международной арене) принято решение поставить все же на месте расстрела памятник. Объявлен был конкурс. Было дано очень много интересных проектов. Была даже выставка и обсуждение. Обществ< венные > рецензенты дали очень высокую оценку действительно лучшему из них. А дальше… Дальше испугались. Свернули выставку, велели работать, «показать сопротивление и героизм»(?!). и работы второго тура закрыли на замок. Тайно мне удалось туда пробраться и увидеть ухудшенный вариант первого тура. Худшие два из этого второго варианта – женщины с волевыми лицами и распростертыми руками – намечены для осуществления, которого, я думаю, тоже не будет. Ограничатся в лучшем случае камешком – «Тут будет…»3. Вот так-то… А первые проекты действительно были очень сильные, современные, настоящие памятники. Вернусь в Киев – сейчас я в Ялте – поищу и м.б. смогу вам выслать фото Бабьего Яра в его прежнем, незамытом виде. Ну, будьте здоровы. Крепко жму, снайпер, Вашу руку. В. Некрасов (ОР ИРЛИ, Р.1.5625)

Епістолярія

чалась последовательная травля писателя, ему среди прочего ставили в вину организацию этого «массового сионистского сборища» (!). Холокост и Бабий Яр пожизненно остались больной темой публицистики В. Некрасова. (Cм., например, его выступление на радио «Свобода» – «После Holocaust’a». «Егупец», № 18. с. 222).

V Е.С. Булгаковой1 21.Х.67 Дорогая Елена Сергеевна! Увы, увы, не состоялся наш приезд в Москву в этом месяце, как предполагал сначала, – 50-летие и тому подобное. Но где-то в конце ноября обязательно появлюсь и обязательно же зайду к Вам. Фотографии очень хороши – (не технически, конечно) и для меня большая радость2. А сейчас делаю первую попытку в жизни сделать цветное фото домика3. Киевская осень в этом году такая, что обидно упустить все это золото. Пожелайте мне успеха. Всего Вам наилучшего. В. Некрасов 1 Переписка между В.П. Некрасовым и вдовой М.А. Булгакова завязалась в связи с публикацией некрасовского очерка «Дом Турбиных» в восьмой книжке «Нового мира» за 1967 год. «Ваша вещь звенит по всей Москве, – писала Е.С. Виктору Некрасову 6 октября 1967 года, т. е. сразу же после выхода очередного номера журнала, – нет человека, который не был потрясен ею. Не только потому, что это произведение искусства. Пишут воспоминания, портреты, исследования. Все это по большей части чепуха, особенно последнее. Ненавижу литературоведение. Но у Вас – любовь. Вы рассказали, обнажив душу. Наверно, это покоряет…» (ОР РНБ. Ф. 1505–660). 2 «Посылаю Вам самый мой дорогой подарок – фотокарточки Михаила Афанасьевича, – писала Е.С. Булгакова в том же письме, – там, где озорной, это снято на генеральной «Дней Турбиных» в самом начале 1926 года…»

298

VI Н.М. Коржавину1 4.VІ.74. Наконец-то! Только протянул я руки к твоим фотографиям, как пришло твое письмо, дорогой Мr! И скажу прямо – и тоном твоим, и сообщенными фактами оно меня обрадовало. Знал, как трудно расставаться с друзьями, и все же знал, чувствовал, что свое «мандельское» место ты везде себе найдешь – был бы вокруг тебя город и люди – на каком бы языке они не разговаривали б. Конечно же, меня интересуют и твои материальные возможности, но об этом, надеюсь, ты напишешь в след<ующий> раз. Неделю назад я вернулся из Москвы. Ездил прощупывать и пронюхивать все связанное с шагом, на который я решился2. Январские события окончательно меня в этом убедили. Последующие мелочи тоже. Пообщался в дорогой моей столице с милыми моему сердцу людьми (в Киеве их почти уже нет..) Более или менее растерянные Симки3, грустная и жалующаяся на здоровье (впрочем не она, а Дуся про нее) Ася, Саша и оба Володи4. У бородатого даже малость пожил – было очень мило и тихо. Кормили и холили. Второй (или первый) Володька оседлан стариками, перебирался на дачу – поэтому общался с ним меньше, чем хотелось бы… Кажется, я его больше всех люблю. Такой он естественный, без выпендрежей, не суетливый, никогда не теряющий юмора. В один из дней (вернее ночей) мы возвращались с ним от Дуси. Пешком по пустынной Москве. Малость выпившие. И было нас только двое. Два полупьяных мудака. И я понял – весь мой патриотизм (ну их, березки, да простит мне Шукшин – самые красивые, кстати, я видел 299

Письма Виктра Некрасова

Виктор Некрасов послал снятые им фотографии (черно-бе лые) дома на киевском Андреевском спуске, 13, который с легкой руки писателя вошел в общественное сознание как «Дом Турбиных», и где сейчас располагается литературно-мемориальный музей М.А. Булгакова. «Всем показываю Ваши снимки домика. Всем нравятся», – писала Елена Сергеевна 7 ноября 1967 года. 3

Епістолярія

в Вене, в 45 г.), вся ностальгия моя будет именно в этом. Ночь, пустая весенняя Москва, «с винцом в груди и жаждой двести»5, и рядом русский интеллигент a-la Володька. С тобой, увы, у меня никогда этого не происходило. Да и вообще, теперь это все реже и реже. Не пьём-с… И напрасно. Иногда это очень нужно. Даже просто необходимо. И вообще нужны дуэты. Трио уже не то… * Позавчера проводили Люсика6. Грустно до того, что передать не могу. Последние дни, миллион людей, растерянность, грусть, радость, невозможность уже поговорить вдвоем и – чорт его знает! – может и навсегда… Втайне боюсь, что «навсегда» будет скорее с Володькой. А это уже совсем не укладывается в голове. А с тобой мы увидимся. О, Господи… Крепко, крепко тебя обнимаю! Позавчера встретил толстого Леню. Просил передать, что он тебя любит и к старикам твоим заходит! Целую.В. Что может обозначать странный день, обозначенный на конверте? 14 окт.? Наум Коржавин (наст. имя и фамилия Наум Моисеевич Мандель, род. 1925) поэт, с 1973 в эмиграции. 2 По-видимому речь идет о возможной эмиграции. 3 Имеется в виду семья Семена Львовича Лунгина (1920–1996), киносценариста и драматурга, и его жены Лилианы Зиновьевны Лунгиной (1920–1998), переводчицы. Воспоминания С. Л. Лунгина о В. Некрасове «Тени на асфальте» см. «Синтаксис» (Париж), 1990, № 27. 4 «Оба Володи» (иногда «мои Володьки») – писатели В.Ф. Тендряков (1923–1989) и поэт В.Н. Корнилов (1928–2002) 5 Пародируется строчка из стихотворения Лермонтова «На смерть поэта» (1837): «С свинцом в груди и жаждой мести». 6 Речь идет о проводах в эмиграцию Ильи Владимировича Гольденфельда, доктора физико-математических наук. Об отношениях Виктора Некрасова и И.В. Гольденфельда см.: Гелий Снегирев. Роман-донос. К., Дух і літера, 2000. 1

300

3.I.75 Дорогой Эмка! Очень ты обрадовал меня своим длинным, умным и бестолковым письмом. И пришло оно как быстро – на 5-й день! Только Христа ради, не экономь бумагу (кризис что ли?), печатай на одной стороне. Начну с того, что мне очень не хочется, чтоб ты кормил крыс. Хоть это и 600 $ в месяц (600 руб. – кто мог об этом мечтать, даже если так подсчитывать), хочу, чтоб ты был вольной птицей, свободным творцом и ездил бы по всему миру – разве и не для этого мы расстались с нашими березками и каштанами, гори они ярким огнем. Ты еще живой секвойи не пощупал, а из-за идиотского своего желудка и своей язвы, хватаешься за шприц или за пипетку – не знаю, как этих крыс кормят… Я плохой и неумный советчик (простой антисоветчик! – хаха – получилась неожиданно хохма) – но приехали мы сюда в поисках свободы – и передвижения тоже. А ты прикуешься, и не увидим мы тебя в Европе, о чем все мечтают. Кстати, оказалось, ты тут сотни людей покорил – все о тебе вспоминают с теплом и любовью… Приезжай к нам! Теперь о другом. Какое этакое наше (?) совместное заявление не писать о лагерях и будничной жизни? Напротив – писать! – если ты оперировал цитатами из идиотской статьи в Figaro от 27/ХII1. Если не оттуда, то откуда же? И – побойся бога – если кто-то где-то это сказал, то при чем тут я? Объяснись! Что могу сказать о себе, о нас с Галкой? Люди мы, нет, не мы, – я беззаботный и легкомысленный. Не стратег и даже не тактик. Реалист (не соц.) на подножном корму. Живем припеваючи в чужом, чудесном доме, в чудесном городишке, к концу месяца собираемся в Англию (месяц трёпа языком в шести университетах), а вернемся – уже весна, тепло, красота (кстати, все это у нас уже сейчас – на столе свежая роза из собственного сада и распустившиеся ветки яблонь и груш) – тогда подумаем о дальнейшем. Сейчас – пытаюсь до отъезда закон301

Письма Виктра Некрасова

VII Н.М. Коржавину

Епістолярія

чить «Записки зеваки»,2 пролежавшие 1 ½ года у Косолапова3, 1 ½ года у М. Алексеева4 (и тот, и тот заплатили все 100%, на которые я и уехал) и теперь предлагаемые в изд<ательс>тво «Senie». А пока что живу на кое-какие еврейско-кормические подаяния и на халтуру в «Cвободе» – слушаю и говорю, что хорошо, что плохо. Вот так-то, Эмка. Говорил недавно с Володькой В<ой новичем>. Ему херово. Я подтолкнул Струве5 немедленно выдать ему деньги – ведь ему уже и одалживать не у кого. Ну, кончаю. Об остальном – Континенте6, белой и красной эмиграции и пр. в след<ующем>. письме. Целую тебя и люблю. От Галки7 привет. В. Имеется в виду статья Пьера Фиссо о новой русской эмиграции в названом номере газеты «Фигаро». 2 «Записки зеваки» – впервые: «Континент» (Париж), 1975, № 4 3 В.А. Косолапов, литературный критик, в 1970–74 годах – главный редактор «Нового мира». 4 М.Н. Алексеев, писатель, с 1968 года – главный редактор журнала «Москва». 5 Имеется в виду Никита Алексеевич Струве (род. 1931), культурный деятель русского зарубежья, доктор философии, профессор. Некрасов обращался к нему как директору издательства «ИМКАПресс». 6 «Континент» – ежеквартальный литературный журнал третьей русской эмиграции, выходил с 1974 года в Париже под редакцией Владимира Максимова, Виктор Некрасов публиковался в «Континенте», а с 1975 по 1982 был заместителем главного редактора журнала. 7 Галина Викторовна Базий (1914–2000), жена В. Некрасова. 1

VIII Н.М.Коржавину 7.І.75. Милый ты мой Naum Mandel (Korzhavin), рад был получить твое новогоднее поздравление и молча склоняю свою грешную голову – виноват… 302

303

Письма Виктра Некрасова

Других ругаю за молчание, а сам вот оказался не на высоте. С чего же тебе начать? Вот уже 4 месяца – немножко Швейцарии, поболее Франции – милой и ужасно бардачной страны. Почта (а она для нас сейчас – все) сплошное блядство, еще месяца полтора будут расхлебывать забастовку, телефоны барахлят хуже московских, багаж свой (за лежание еще заплатил 700FR) никак не могу получить – третий день морочат голову. Короче – я стал заправским «средним французом» и все ругаю. Но это все в шутку – главное мне объяснять незачем. Живем мы сейчас, как у Христа за пазухой. Милое франц<узское> семейство предоставило нам («Вы только, В.П., пишите…») на временное, зимнее пользование свой чудный загородный дом со всем возможным винно-каминным комфортом. Вот и живем мы втроем (мы да Джулька) в этой прелести, в тишайшем, крохотном городишке, среди королевских лесов Франции – Фонтенбло и, если чувствуешь себя не совсем так, как надо, то только потому, что нам слишком хорошо, а дома… Связь с домом (Москвой, Киевом, Кривым Рогом – дети) идиотская. В письмах не напишешь, по телефону не скажешь… блядская все-таки у нас с тобой Родина, пиши ее хоть с такой, хоть с такой буквы… Приезжал в Париж Люсик Гольденфельд1. Приезжал не в самый удачный момент (мы что-то с Майей Синявской2 поцапались – человек она хороший, даже очень, но жить вместе нелегко) и машину еще покупал (купил-таки Опель), и толком мы как-то и не пообщались. Приезжал из Англии Алик Штромас3 (силен парень поговорить, порешать проблемы), был пару дней (даже ночевал у меня здесь) Марлен Хуциев.4 Должен прямо сказать – люди здесь окружают нас все милые и хорошие (опять-таки очень!), но не хватает мне простого советского мудака. Не в консульство же ходить… Как тебе «Континент»? Добрался ли он до вас? Тут его приняли и так и сяк. В Москве говорят фурор. А у вас? У тебя? Привет большой Любе. От меня и Галки. Не мсти мне – напиши поподробнее. Постараюсь не остаться в долгу. Обнимаю! Твой Вика. С кем общаешься? Не собираешься ли к нам?

Епістолярія

См. примеч. 5 к письму Н. Коржавину от 7.VI.74. Мария Васильевна Синявская (Розанова, род. 1929), художницаювелир, редактор, издательница журнала «Синтаксис». Жена писателя А. Д. Синявского. 3 Александр Штромас (1931–1999), англо-американский полито лог, историк и публицист. Родом из литовских евреев, в детстве узник гетто и концлагеря под Каунасом. Автор научных работ по праву и национальным отношениям. Умер в Чикаго, похоронен в Каунасе. 4 Марлен Мартынович Хуциев (род. 1925), кинорежиссер, создатель фильмов «Два Федора» (1959), «Мне двадцать лет» («Застава Ильича», 1965), «Июльский дождь» (1867). «Был месяц май» (1970) и др. 1 2

ІХ Н.М. Коржавину 20.III.75 Дорогой мой Эмка! Пользуюсь случаем, что завтра летит в Америку наша милая, русская бирмингемская хозяйка – и тороплюсь написать тебе несколько строк. Мы в Англии. Придумали мне трёп в Университетах. Несколько уже обалдел. И от собственного голоса и от доброй, старой Англии. Влюбляюсь постепенно в нее. Не без мудачества, конечно, но на старости лет я особенно как-то полюбил такие качества, как деликатность и застенчивость. Несколько удивила их склонность поговорить. Повиснут на телефоне, так уж на целый день. Ну и т.д. О новостях и пейзажах при встрече. 2-го марта буду в Торонто (тел. Лурье – защитника Э. Кузнецова1 423-74-73). Будет там митинг в защиту Мороза2 и Буковского3. Прокантуюсь с недельку, хоть уже валюсь с ног. Очень мне понравилась твоя статья в «Континенте». Хотя не мешало бы на нее Асю. Но я люблю твою взъерошенность и особую твою сумбурную манеру говорить. Как крысы? Меньше? Пиши в Париж, в Marlotte, если не захочешь поцеловать меня в Париже. Из Москвы сведения средние. Но ты, вероятно, знаешь. У В. Корн<илова> заболела ТВС Лариса4. В.Войн<ович>5, в 304

Э.С. Кузнецов (р. 1939) – диссидент, осужденный по так называемому «самолетному делу». Весной 1979 года советское правительство обменяло несколько своих провалившихся разведчиков на группу политических заключенных, в том числе Кузнецова. Возглавлял русскую редакцию новостей на радио «Свобода». 2 В.Я. Мороз (род. 1936), украинский писатель, историк, диссидент, автор книг «Репортаж из заповедника им. Берия» (1968), «Хроника сопротивления» (1975) 3 В.К. Буковский (р. 1942), диссидент, активный участник правозащитных акций. В январе 1967 г. за участие в митинге протеста на Пушкинской площади в Москве был осужден на три года лагерей. Впоследствии эмигрировал. Автор книги «И возвращается ветер» (1990). 4 Имеется в виду В. Н. Корнилов (1928–2002), поэт, писатель, и его жена Л.Г. Беспалова (р. 1933), переводчица. 5 В. Н. Войнович (р. 1932), писатель («Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», 1975; «Иванькиада или рассказ о вселении писателя Войновича в новую квартиру» 1976; «Претендент на престол», 1979 и др.). Его воспоминания «Виктор Платонович Некрасов» см. «Страна и мир», 1978, сент.-окт. 1

Х Н.М. Коржавину 31.VII.75 Дорогой Эмка! Идиотский конверт, но мне специально их подарили для писем в Америку. Вот и использую. Как ты знаешь, я опростоволосился – третий месяц уже в госпитале – сначала в одном, потом в другом. Но основное уже позади. Выкарабкался. На 305

Письма Виктра Некрасова

общем-то в долгах. Очень мне их не хватает и вообще тревожно. Чего только эти бляди не придумают. Ася, говорят, киснет. Мне не пишет. Почему – не знаю. Большинство москвичей, в основном, серут. Ну, будь! Помню. Целую. Вика

Епістолярія

днях выпишут и я переберусь в пустую, 5-комнатную с миллионом русских книг и садиком квартиру Эткинда1. Они сейчас на юге. Вот тебе сводки. А теперь о более интересном. Я согласился стать Володькиным замом по Континенту2. Для моральной поддержки и укрепления авторитета. Он один сбивался с ног, а тут еще Машка Синявская с утра до вечера морочила ему яйца. Сейчас они – именно «они» – Андрей и Машка вышли из редколлегии и думаю, что сразу станет легче. Пиши нам в журнал, все напечатаем! Я, наконец, появился в № 4 (он поступил в продажу с опозданием на месяц)3. Выслать ли тебе его? Или ты подписчик? С Володькой М<аксимовым> у меня прекрасные отношения – он хороший и умный, честный парень. Но иногда его заносит. Например, как с явно вонючим рассказом про сценариста NZ. Читал ли ты его? Если да, напиши свое мнение – Володька не видит в нем ничего антисемитского и защищается тем, что в № еще 5 евреев, ты, кажется, в том числе… Да! У Володьки, а чтоб совсем быть точным, у Тани, появилась 2 ½ кгр Наташа. Поздравь! Видал ли ты Васю Аксенова? Что скажешь? Он собирался сюда, да не вышло, а Володька, кот<орый> собрался к нему, в июле [1 слово нрзб] – помешали роды… Е.Г. Эткинд (1918–1999), литературовед, переводчик. В 1964 выступал свидетелем защиты на процессе Иосифа Бродского; распространял в самиздате «Письмо к молодым евреям, стремящимся в эмиграцию». Противник эмиграции, был вытеснен из страны преследованиями и травлей. В 1974 Эткинд был исключен из Союза писателей, отстранен от преподавания, лишен академических степеней и званий. Во Франции был профессором Сорбонны (1975–1985). Активно сотрудничал с журналами и издательствами русской эмиграции. 2 «Континент» – ежеквартальный литературный журнал третьей русской эмиграции, выходил с 1974 года в Париже под редакцией Владимира Максимова. Некрасов публиковался в «Континенте», а с 1975 по 1982 был заместителем главного редактора журнала. 3 В № 4 «Континента» опубликован очерк В.Некрасова «Записки зеваки». 1

306

24.ХI.76. Дорогой Эмка! Как-то так получилось, что мы с тобой вроде как и раззнакомились. Видались три минуты на аэродроме де-Голль и всё. Тебя всё-таки где-то как-то читаю, вроде общаюсь, а ты со мной и вовсе перестал. Не таится ли какая-то обида? Какимито путями до меня дошло, что ты будто малость недоволен мной – мол, не помог тебе в твоих мюнхенских злоключениях. Так – чтоб развеять подозрения: и по телефону говорил с Рони1 и даже письмо ему написал по поводу тебя. Хотя – на мою думку, як кажуть – твой роман с Мюнхеном не одобрил. Не твое это место. Нечего тебе там околачиваться, в этом кодле, кубле. Слишком уж много там говна. Сам Рони, Шлимме, Перуанский2, ну еще два-три, а остальные… Нет, не место тебе там. Вот, если б в нашем Париже, это другое дело. Здесь и коллектив поменьше и поздоровее, да и вообще… И мы тут есть… Володя что-то там соображает, хотя понимаю, что переезды вообще, а с континента на континент (даже в «Континент») дело не самое лёгкое… Обо всем этом я думал ( и даже говорил), пребывая в Святой земле. Именно там. И с Люсиком и с братом твоим, малость на эту тему посудачили. Начнем с того, что любому человеку не побывать в тех местах – просто нельзя. А тебя, насколько я понял, просто приглашают на побывку хотя бы. С этого начать бы. Страна удивительная. Во всех отношениях. Распространяться не буду – сам увидишь. Увидь же! Если же говорить начистоту, то тебя – такого как ты есть, со всей твоей покоряющей нас гениальностью (pardon!) и мудаковатостью (mille pardons!) – я (и не только я…) вижу только в двух странах – Союзе нерушимом и государстве Израиль. При всем их иврите, талесах, пейсах и прочих кошерных вещах – это единственная страна, где ты чувствовал бы себя так же (и в то же время, слава Богу, и не так же) как в твоей любимой Москве, без которой ты, в конце концов, жить просто 307

Письма Виктра Некрасова

ХІ Н.М. Коржавину

Епістолярія

не можешь. И главное – аудитория! Не ебаный твой Бостон Brookline. Есть кого утомлять и от кого утомляться… Поверь мне. Бекицер же – посмотри собственными глазами… * О себе. О нас. Витька-сын 3 – пошел на работу. 3500 Fr. В Фонтенбло. В Ecоle des Mines – весьма привилегированное заведение. Живет, правда, там (поселили во франц<узском> доме – язык!), к нaм на week-end-ы. Все мы теперь refugie’s – беженцы. Имеем titre de voyage – ездим без виз. Что еще надо? С двуспальным (нрзб-1 слово) серпасто-молоткастым расстался без тени сожаления. За сим – целую! Тебя и всех твоих! От моих – привiт. Вика. Я? Вышла моя книга, «Зевака», по-французски4. Три дня сидел, подписывая экземпляры (штук 300!) – здесь так положено, во все газеты и журналы. Реклама! Френсис Роналдс-младший, для друзей Рони, директор Радио «Свобода». 2 Александр Воронин-Перуанский – диктор Радио «Свобода». 3 Имеется в виду Виктор Кондырев (сын жены В. Некрасова), доверенный друг и душеприказчик писателя. 4 Victor Nekrassov/ Carnets d’un Badand. Paris, Julliard, 1976 (пер. М. Окутюрье). 1

ХІІ Н.М. Коржавину 31.III.78. Дорогой Эмка! Посылаю тебе фотографию самой доброй и гостеприимной женщины на свете. Два месяца я ощущал на себе оба эти качества. И впервые узнал, что ж это такое – у Христа за пазухой. Вот там, на Bedex11, находится эта пазуха… 308

Владимир Загреба (род. 1940), ленинградский врач-реаниматор и анестизиолог. В Париже с 1986 года. Один из самых близких друзей В. Некрасова. 2 См. примеч. 3 к письму Н. Коржавину от 4.VI.74. 1

ХІІІ Н.М. Коржавину 3.ХІ.78 Ах, милый ты мой Эмка… Тронут твоей озабоченностью и волнением, но могу успокоить – ни в какую хандру я не впал, не писал-таки – да! – во1-х потому что праздновал окончание своей «Стены»1 – обычный мой «трёп» (оттолкнувшийся на этот раз от знакомой тебе берлинской стены), и во 2-х, чтоб успеть выпить «свои 100 грамм» до возвращения моего семейства с юга… А хандра? Не большая и не меньшая, чем обычно. Как-то мы с Генкой Шпаликовым,2 малость выпив, написали стихот309

Письма Виктра Некрасова

Тишина, покой, уют, утренний кофе, вечерний чай, за окном всякие там синички и снегири, а в воздухе парят Сибелиус и Вивальди… Только работай… Кое-что и написал, оттолкнувшись от той самой стенки, с которой ты матюкал ужин с немецкими аристократами… По week-end’ам приезжал к нам из Artkirch’а Володя Загреба1. На третьей уже своей машине – на этот раз Simk’е. Мотались с ним через Италию в итальян<скую> Швейцарию (перевалы были закрыты), потом я на 10 дней – обратно же ездил в Италию. Клеветал. А заодно купались в красотах Доломитских Альп, Венеции, Рима и Милана. Сейчас в Париже. Особенно не рвался, но пора бы и честь знать… Здесь Лилька Лунгина2 – приехала на 2 месяца. В Москве тоска и гниль, хотя есть и колбаса и даже иногда и ветчина. Володьку Максимова видел только один раз, относительно спокойного, что, как ты знаешь, не часто случается.

Епістолярія

ворение. Начиналось оно словами «Как-то все слегка остоебенИло…» Дальше шло где-то не очень лестное о Советской власти. Все очень веселились и смеялись, а потом выяснилось, что листочек со стихами оказался в папке со сценарием «Застава Ильича», который пошел в Главк… Чем все закончилось, не помню, но какой-то промежуток времени все были чуть мене веселы, чем в тот вечер… Так вот, Эмка, как-то все слегка остоебенЕло… Вдаваться в детали не буду, но хотелось бы куда-нибудь скрыться – в чьё-нибудь поместье, именье, замок, где тишина, покой, нет телефона, и чирикают птички. Наташа тоже, увы, отпадает – уж больно долго в прошлый раз я там задержался и, насколько я понял, Нино от эрго не был в восторге… вот сижу и размышляю, куда бы ткнуть себя… без работы, сам знаешь, скучно, но в Париже, увы, тоже не получается – суета… Володю Макс<имова> вижу редко. Я его люблю и нежно, но к нему иду, как на плаху, (это между нами) – никогда не улыбается и всегда кого-нибудь с пеной у рта поносит. Меня это утомляет, а в спор вступать не хочу, т. к. может кончиться плохо, а это только на радость врагам. Других почти никого не вижу, да и не хочется. Как-то на week-end ездил к Эткиндам в Бретань, на их ферму. Уютно, камин и тому подобное. Человек он интересный, но для меня слишком активный… Говорил как-то с Асей Берзер3 по телефону. Очень обрадовалась. Ей сделали операцию катаракты, прошло уже 3 месяца, а читать трудно. Ты представляешь Химки-Ховрино, придурковатая сестра Дела, а читать нельзя… такие-то дела. Целую и обнимаю. Не забывай! Твой Вика Очерки «По обе стороны стены», впервые: «Континент», 1978, № 18; 1979, № 19. 2 Геннадий Федорович Шпаликов (1937–1974), поэт и сценарист. Автор сценариев фильмов «Я шагаю по Москве» (1964), «Мне двад1

310

XIV. Н.М. Коржавину 11.III. 79. Дорогой Эмка! Ты любишь присылать всякие там небоскребы, а я тебе в ответ эту шведскую зимнюю идиллию. Недавно побывал там и с удовольствием обнаружил, что мне, южанину, очень нехватает в нашем кислом Париже вот этого вот снега, а, правда, не 40-градусного, но морозца. В основном мелем языком, так что сам себе опротивел, но все-таки кое-где побывал. Даже в Хельсинки. Как выяснилось, первый из диссидентов, если имею право причислять себя к ним. Официально встретить не решились, но пресс-конференцию (устроили?) – не ожидал. В Н<овом> Р<усском> С<лове> прочел о твоем ожидающемся вечере, который давно уже позади. Жду твою оценку. Ты ж у нас требовательный и непримиримый. Володьку ты очень поддержал своим одобрением «Носорогов»1. Я отнюдь не в таком восторге от них, как ты, но камня в огород не бросил – этим занялись Синявские2. Зато на щит подымают спермофила Лимонова3, человека не бездарного, но даже я руками развел… А вообще как жизнь? С чем и с кем встречаешься? Пересечешься где-нибудь с Булатом4? Он здесь был, выступал – с успехом, и большим, но толком поговорить не удалось – был нарасхват. Привет всему твоему семейству. Не поленись. Черкни. Целую! Вика 311

Письма Виктра Некрасова

цать лет» (1965) и многих других. См. Геннадий Шпаликов. Избранное: Сценарии; Стихи и песни; Разрозненные заметки. М., 1979. 3 Анна Самойловна Берзер (1917–1994), литературный критик и редактор. При А.Т. Твардовском возглавляла отдел прозы в «Новом мире». Составительница сборника произведений В. Некрасова (1990).

Епістолярія

Имеется в виду: Владимир Максимов. Сага о носорогах (1979). См. примеч. 2 к письму Н. Коржавину от 7.І.75 3 Эдуард Вениаминович Лимонов (наст. фамилия Савенко, род. 1943), писатель, лидер национал-большевистской партии. Некрасов имеет в виду его роман «Это я, Эдичка» (Нью-Йорк, «Индекс», 1979). 4 Булат Шалвович Окуджава (1924–1997), поэт, писатель. 1 2

ХV Папе Иоанну Павлу II 6.І.86 Ваше Святейшество, Несколько лет назад я позволил себе преподнести Вам свою книгу «В окопах Сталинграда». Вы ответили мне любезным письмом и благословением, которые бесконечно меня тронули и обрадовали. Сейчас, в год когда мне минет 75 лет, я осмелюсь просить Ваше Святейшество сделать мне маленький подарок – разрешить испросить у Вас аудиенцию, которая отнимет у Вас не больше нескольких минут. Я не утомлю Вас ни просьбами, ни вопросами, просто буду бесконечно счастлив лицезреть Первосвященника, которого я бесконечно люблю и уважаю за жизненный путь, которым Вы облагодетельствовали человечество. С глубочайшей любовью и благодарностью. Виктор Некрасов (ОР РНБ.Ф.1505-611) XVI Н.М. Коржавину 16.ІХ.86. Тронут, дорогой мой Эмка! И мыслями, и пожеланиями и больше всего рисуночками, которые, насколько я понял, печаточки. 312

Посвященные В.Некрасову стихи Наума Коржавина «А тройка мчится…» см.: О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель). К., «Український письменник», 1992. С. 169–170. 1

Публикация Т.А. Рогозовской

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

Угадал? Не понял только закуску, которую ты передаешь мне в нирване (к слову – ее давно уже не было – больше года, факт, который радует всех, кроме меня…) Изображенная тобой птица – не курица и не гусь, не утка – а других я не пробовал. Не люблю, когда меня поучают, но сам не могу не сделать тебе замечания – «i» десятиричное ставится только перед гласными. Исключение только «мiръ» – вселенная. А Вiка, это по-украински, в котором «и» восьмиричное читается как «ы». Видишь, как я сведущЪ. За сим обнимаю и целую тебя и всех твоих женщин… Жду! Твой Вика Стихи твои1 в «Эткиндском» альбоме меня тоже тронули. Мерси… (РГАЛИ. Ф.3323-1-294)

Еврейський Київ

Є В Р Е Й С Ь К И Й

К И Ї В

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»* Киевскую местность на возвышенности, где размещались древнейшие городские укрепления, издавна называют Верхним городом. Здесь еще во времена князя Владимира Великого был сооружен «город Владимира» площадью примерно 10 га, а при его сыне Ярославе Мудром выросли укрепления «города Ярослава», охватившего вшестеро большее пространство. О строительстве «города Ярослава» сообщает статья древнерусской летописи – «Повести временных лет» – за 1037 год. Летопись сохранила и названия ворот, ведущих внутрь этих укреплений. Главные, парадные ворота именовались Золотыми; часть их конструкций уцелела до сих пор, а к 1982 году над этими развалинами был воздвигнут условный макет Золотых ворот в натуральную величину. С юго-восточной стороны располагались Лядские ворота (их место соответствует нынешнему Майдану Независимости). А в северо-восточной части крепостных валов были устроены ворота, известные из летописи как Жидовские. Очевидно, это название указывает на близкое еврейское поселение. Место, где находились Жидовские ворота, скорее всего, отвечает расположению позднейших Львовских ворот – у точки схождения современных улиц Большой Житомирской, * Глава из книги «Еврейский Киев», которая скоро выйдет в свет в издательстве «ДУХ I ЛITЕРА».

314

Сретенской, Рейтарской. Однако летописные и археологические данные позволяют только весьма приблизительно догадываться, где мог находиться древний еврейский квартал, местоположение которого к тому же, скорее всего, менялось. Едва ли евреи жили на одном и том же месте и в Х веке, когда появилось «Киевское письмо», и в середине XII-го, когда в летописи упоминались Жидовские ворота. Многие исследователи придерживаются того мнения, что поселение иудеев с синагогой располагалось с внешней стороны валов «города Ярослава». Вблизи Жидовских ворот была известна особая укрепленная местность – Копырев конец (примерно соответствует позднейшему Кудрявцу, где проходят современные улица Кудрявская, Несторовский переулок, Вознесенский спуск). Возможно, еврейский квартал XII века составлял часть Копырева конца. В документе 1522 года, цитируемом историком Николаем Закревским, есть и упоминание старого еврейского кладбища: король Сигизмунд I давал Михайловскому монастырю грамоту на владение полями и нивами «под Городом, за воротами Львовскими, за Пробитым валом. Почавши от самого валу Пробитого, Кудрявцем, долиною у верх до Кладовища, а за Кладовища Жидовскии до вершины Кудрявца». «Пробитый вал», согласно указанию церковного историка Петра Лебединцева, представлял собой срытую часть крепостного вала у Львовских ворот, возле Большой Житомирской улицы. Долиной Кудрявца тогда называли пространство вдоль Глубочицкого оврага, где прежде протекала река Кудрявец (Глубочица). Следовательно, еврейское кладбище могло находиться где-то на склонах в средней части этой долины, в районе нынешнего Кудрявского спуска или ул. Пимоненко. К сожалению, до настоящего времени археологические раскопки не дали убедительных вещественных свидетельств размещения средневековых еврейских поселений, еврейской синагоги, еврейского кладбища. В начале ХХ века вблизи бывшего места Жидовских ворот существовал еврейский молитвенный дом по Вознесенскому спуску, 10. Его устроила купчиха Гитля Гринштейн в своей усадьбе, выходившей одной стороной на Львовскую площадь, а другой – на Вознесенский спуск. В 1908 году под молельню 315

Еврейський Київ

был приспособлен одноэтажный домик в глубине усадьбы, а в 1914-м на его месте был выстроен новый 5-этажный дом, в первом этаже которого было выделено новое помещение для иудейской молитвенной общины. Молельня действовала и в советское время (до конца 1920-х годов) под названием «старокиевская синагога Хесед-Мойше». В настоящее время здание принадлежит Шевченковскому районному суду. Вблизи Львовской площади расположен корпус бывшего Киевского художественного училища на ул. Воровского, 2 (ныне на реконструкции). Оно действовало в 1901–1920 годах (в данном здании с 1902-го) как среднее учебное заведение. Во времена «процентной нормы» вопрос о пребывании евреев в училище решался особым образом: здесь «норма» не вводилась, но на пребывание в Киеве иногородних евреев, которые желали учиться художеству, требовалось дозволение местного генерал-губернатора – начальника Юго-Западного края. Архитектор и педагог Владимир Николаев, состоявший в 1901–1911 годах директором училища, оказался чутким и отзывчивым к нуждам воспитанников иудейского исповедания; когда в ноябре 1911-го он скончался, ученики-евреи отслужили по нему молебен в Купеческой синагоге. В Киевском художественном училище воспитали целую плеяду выдающихся мастеров еврейского происхождения: в их числе – живописцы Иосиф Зарицкий, Абрам Маневич, Мане-Кац, живописец и график Иссахар-Бер Рыбак, художники театра Борис (Бер) Аронсон, Исаак Рабинович, Александр Тышлер, Нисон Шифрин, художник кино Иосиф Шпинель, скульптор Нотэ (Антуан) Певзнер, график и искусствовед Луис Лозовик и ряд других. Вдоль линии бывшего крепостного вала, который тянулся в эпоху Ярослава Мудрого от Жидовских ворот к Золотым, теперь проходит улица Ярославов Вал. На ней встречается несколько памятных мест, связанных с историей евреев и межнациональных отношений в Киеве. Так, участок по Ярославову Валу, 15 в дореволюционные годы принадлежал известному киевскому психиатру и общественному деятелю, профессору Ивану Сикорскому. Он тратил немало времени и сил для нужд города, для различных благотворительных и просветительских организаций. Прав316

317

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

да, порой профессор Сикорский, тесно сошедшийся с русскими шовинистами, оказывался ниже своей репутации. Так было в 1913-м во время процесса Менделя Бейлиса по поводу убийства христианского мальчика (подробнее о нем пойдет речь ниже). В ходе процесса ведущие отечественные психиатры опровергли профессиональное заключение Сикорского, усмотревшего в картине преступления признаки иудейского ритуала. Но подобные обстоятельства не умаляют всемирной славы сына профессора – выдающегося авиаконструктора Игоря Сикорского. Во дворе сохранилось старинное трех этажное с подвалом здание, где жили Сикорские. А в соседнем дворе можно видеть дом по Ярославову Валу, 13-б (реконструирован и надстроен в 2009 году). На его фасаде установлена мемориальная доска в честь врача-гуманиста Феофила Яновского, который жил здесь и неутомимо трудился для людей. Виднейший ученый, первый академик среди украинских медиков, он никогда не отказывал больным в помощи, никогда не брал гонораров с бедняков, порой сам незаметно оставлял свои деньги нуждающимся. В черные дни погромов он укрывал соседей-евреев в своем погребе (память о «погребе Яновского» долго еще жила среди окрестных жителей). И в 1928 году похороны Феофила Гавриловича на Лукьяновском кладбище стали днем скорби для всего города. Многие тысячи людей шли за гробом; в траурной процессии убежденного христианина Яновского, кроме православного духовенства, участвовали ксендз и раввин. Есть сведения, что в старинном двухэтажном доме на Ярославовом Валу, 27 в 1920-е годы действовала еврейская молельня. Но подлинным памятником сакральной архитектуры стало монументальное здание кенасы по Ярославову Валу, 7. Это строение в восточном, мавританском стиле было возведено для местной общины караимов. Напомним, что караимы по религии близки к иудаизму, однако не признают Талмуд. Некоторые исследователи считают караимов потомками древних хазаров; места их компактного проживания встречаются в Крыму и в Литве. В старом Киеве караимская община была совсем небольшой, зато в состав ее входил местный «табачный король» Соломон Коген. На средства семьи

Еврейський Київ

Когенов и был построен молитвенный дом для общины, называвшийся «кенаса», то есть «собрание» (от того же корня и слово «кнессет» – израильский парламент). Возводил кенасу в 1898–1902 годах архитектор Владислав Городецкий. Вместе со скульптором-итальянцем Элио Саля он находил в кирпиче и бетоне решения декора, присущие восточному зодчеству. Заметнее всего здесь монументальный подковообразный портал, густо украшенный выступами-«сталактитами». Но после революции, когда кенасу стали использовать как место зрелищ, ее архитектура пострадала: исчез красивый желобчатый купол, были сбиты арабские надписи, обрамлявшие портал... В предвоенные годы в этом помещении располагался ансамбль народной песни и танца; в состав ансамбля входил популярный в будущем артист кино Борис Сичкин (создавший образ эстрадного певца Бубы Касторского в фильме «Неуловимые мстители»). После войны здесь действовал кукольный театр, потом кинотеатр, с 1981 года – Дом актера. Уже в нынешнее время помещение бывшей кенасы иногда использовалось для еврейских молитвенных собраний. В красивом здании стиля модерн по Ярославову Валу, 14-а в довоенные годы действовала 60-я еврейская трудовая школа; в этом же доме жил драматический актер Михаил Болдуман – впоследствии народный артист СССР, один из корифеев МХАТа. Рядом, по Ярославову Валу, 16, техник Андрей Краусс соорудил в 1897–1898 годах нарядный доходный дом с флигелем по заказу домовладельца Михаила Михайлова (он же Моисей Зильберштейн). То был известный оперный тенор – еврей, принявший крещение ради карьеры на столичной сцене, и не менее известный делец, активно занимавшийся в Киеве строительством и продажей недвижимости. Ему же принадлежало и крупное здание на Ярославовом Валу, 2 (угол Владимирской, 40). Здесь была квартира видного киевского врача-венеролога, сотрудника Еврейской больницы Александра Лурье. В 1918–1919 годах у него жил двоюродный брат Илья Эренбург. Неподалеку от Ярославова Вала проходит старинная Рейтарская улица. На ней выделяется своим выразительным оформлением в духе флорентийского ренессанса дом № 22 – 318

319

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

помещение больницы, выстроенное в 1912–1914 году для Киевской скорой помощи. В декоративном убранстве фасада можно разглядеть шестиконечные звезды, однако в данном случае это – не еврейский знак, а распространенный во многих странах символ Скорой медицинской помощи. Автором проекта здания был известный киевский архитектор-еврей Иосиф Зекцер (по иронии судьбы, его жизнь окончилась в этой самой больнице, куда он угодил после несчастного случая). Напротив больницы, в доме по Рейтарской, 25, жил адвокат, крещеный еврей Яков Хазин. Его дочь Надежда Хазина, ходила отсюда в гимназию. Потом ей суждено было стать женой поэта Осипа Мандельштама и автором поразительных по своей беспощадной правдивости воспоминаний о сталинском времени. Улицу Рейтарскую пересекает Стрелецкая, от которой начинается короткая ул. Сретенская. Угловой дом № 2 по Сретенской был построен архитектором Евгением Ермаковым в 1900–1901 годах для так называемого «Свято-Владимирского братства» – миссионерской организации, занимавшейся обращением в православие «инородцев», главным образом евреев. Неподалеку, на Сретенской, 3/15, в 1915 году несколько месяцев проживал один из «инородцев», студент Киевского коммерческого института, будущий писатель Исаак Бабель. А в доме на Сретенской, 4 в настоящее время действует Государственная еврейская библиотека им. Ошера Шварцмана. Около воссозданных Золотых ворот сохранились интересные памятники общественной жизни Киева. Так, в полуподвальном этаже дома по ул. Владимирской, 42 в 1908–1912 годах проходили собрания Украинского клуба – авторитетного национального объединения. Потом он был закрыт царскими властями, но возродился под названием «Родина», с ударением на втором слоге, т.е. «семья». В начале 1912 года гостем Украинского клуба был крупнейший еврейский политический деятель и писатель Владимир (Зеев) Жаботинский. Власти не дали ему официального разрешения на публичные выступления в Киеве, но он все же сделал в клубе доклад о сионистском движении и призвал украинцев к взаимопониманию. Во дворе здания № 45 на противоположной стороне Владимирской улицы находится Дом ученых. В этом помеще-

Еврейський Київ

нии в 1910-е годы проходила деятельность Киевского общественного собрания – популярного объединения городской интеллигенции. Примерно 80 % членов Собрания составляли евреи – предприниматели, врачи, адвокаты, журналисты и др., среди них был и общественный раввин Абрам Гуревич. Собрание постоянно предоставляло свой зал для мероприятий еврейских национальных кружков, таких, как «Общество любителей древнееврейского языка», «Еврейское литературное общество», «Общество любителей еврейской народной музыки». Соседний дом по Владимирской, 47 (1891, надстроен в 2000-е гг.) связан с именем великого гуманиста Януша Корчака. Здесь находилась польская женская гимназия Перетяткович, с которой Корчак сотрудничал во время своих приездов в Киев в 1915 и 1917 годах. В нашем городе он написал известную книгу «Как любить детей». Богата еврейскими адресами и местность вблизи бывших Лядских (Печерских) ворот. Расходящиеся вверх от ворот улицы пересекает Михайловский переулок. Здесь, в доме № 20, была в 1921 году зарегистрирована еврейская молельня «Бет Яков». Известно также, что в начале 1920-х годов еще одна синагога действовала по ул. Михайловской, 17. Но уже в 1923 году собрание киевских швейников и текстильщиков приняло постановление с требованием передать им это помещение под клуб. Газетное сообщение об антирелигиозной акции заканчивалось демагогическими пассажами, которые впоследствии найдут широкое распространение при массовых гонениях на «опиум для народа»: «В стане ревностных посетителей синагоги ведется работа к подрыву этого постановления, но это им не удастся. Кто за синагогу, тот против рабочих!» Во флигельное здание по ул. Михайловской, 12 долгое время происходило прямо-таки паломничество поклонников прекрасного. В этом доме жил известный врач-педиатр и коллекционер произведений искусства Давид Сигалов. Стены одной из его комнат были сплошь увешаны картинами, акварелями, карандашными рисунками, на которых стояли подписи Врубеля и Серова, Васнецова и Нестерова, Репина и Поленова, Сомова и Серебряковой, Добужинского и Бенуа, 320

321

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

Кустодиева и Рериха. После смерти Давида Лазаревича (в 1985 году, в возрасте 91 года) его изумительная коллекция, согласно заранее составленному завещанию, перешла в фонды Киевского музея русского искусства. Один из самых заметных адресов еврейской общинной деятельности в Киеве мы находим на ул. Малой Житомирской, 20. В начале прошлого века в нижнем этаже этого солидного здания, выстроенного в 1894 году по проекту архитектора Николая Гарденина, размещалось правление Киевского отделения Общества распространения просвещения между евреями в России. Общество было основано в Петербурге в 1863 году и некоторое время оставалось единственным в империи объединением еврейской интеллигенции. Оно ставило своей целью просветительскую деятельность среди российских евреев. К его уставным задачам относились: открытие для евреев всякого рода учебных заведений, библиотек, курсов; устройство чтений и бесед; организация музеев и выставок; материальная помощь учебным заведениям, их педагогам и воспитанникам; издание и распространение книг, периодических изданий и т. п. В значительной степени это объединение способствовало целям Хаскалы и ликвидации еврейской этнической замк нутости; наряду с овладением еврейской грамотой (сперва на языке иврит, потом и идиш), оно пропагандировало среди иудейского населения русский язык. Киевское отделение Общества начало действовать в 1903 году. Его создание во многом стало возможным благодаря добрым отношениям, сложившимся между знаменитым сахарозаводчиком Лазарем Бродским и местным генералгубернатором Михаилом Драгомировым. Генерал Драгомиров поставил свое «добро» на ходатайстве Бродского, который и стал первым председателем отделения. Заместителем его был крупнейший еврейский общественный деятель Киева, доктор Макс-Эммануил Мандельштамм. После смерти Лазаря Бродского в 1904-м Мандельштамма избрали его преемником на председательском посту. Впоследствии бразды правления принял на себя зять Бродского, видный меценат – барон Владимир Гинцбург.

Еврейський Київ

Область действия Киевского отделения ОПЕ (такая аббревиатура принята для Общества) охватывала Киевскую, Подольскую и Волынскую губернии. На этой обширной и плотно населенной евреями территории создавались новые школы под эгидой ОПЕ. Регулярно происходили лекции, в проведении которых участвовали писатель и фольклорист С. Ан-ский (Соломон Раппопорт), скульптор Илья Гинцбург, будущий член Центральной Рады сионист Наум Сыркин и многие другие. С 1906 года здесь же, на Малой Житомирской, 20, при отделении функционировала библиотека, фонд которой на 1913 год превысил 10 тысяч томов. Ее руководителем был исследователь еврейской старины Герман Барац. В том же здании находились также народный детский сад, субботняя еврейская школа для взрослых, Общество вспомоществования еврейским учителям. Многие еврейские меценаты Киева словом и делом оказывали поддержку ОПЕ. Когда началась Первая мировая война, больно ударившая по еврейскому населению западных регионов империи, часть помещений Киевского отделения ОПЕ была предоставлена новому объединению – Киевскому комитету Общества для оказания помощи еврейскому населению, пострадавшему от военных действий. Комитет сыграл важную роль в поддержке евреев-беженцев, обеспечивал их питанием и одеждой, предоставлял денежные пособия, помогал устройству в больницы, приюты, учебные заведения и т.п. Еврейские общественные учреждения действовали здесь до окончательного установления советской власти в Киеве в 1920 году. Потом еще некоторое время здесь размещался еврейский педагогический музей, организованный КультурЛигой. В дальнейшем материалы, собранные Киевским отделением ОПЕ, были национализированы; значительная часть библиотечных фондов теперь хранится в Национальной библиотеке Украины им. В. И. Вернадского. На фасаде дома по Малой Житомирской, 20 можно видеть памятную доску, утверждающую, что в 1849–1857 годах здесь жил выдающийся русский писатель Николай Лесков. Между тем достоверно известно, что данное здание построено гораздо позже, как и все другие нынешние дома в усадьбе № 20. В 322

323

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

середине XIX века на Малой Житомирской проживал дядя Лескова, профессор Сергей Алферьев, и у него действительно поселился на время племянник, будущий писатель, – однако застройка тех лет давно утрачена. Однако здесь уместно будет вспомнить о Николае Лескове – не только как об авторе ярких зарисовок давней киевской жизни, но и как о знатоке еврейского вопроса. В начале 1884 года была издана небольшим тиражом его брошюра «Еврей в России». Лесков подготовил ее в связи с тем, что после волны еврейских погромов в черте оседлости правящие круги пристально изучали положение иудейского населения Российской империи. На страницах «Еврея в России» автор рассматривает расхожие юдофобские представления, согласно которым евреи будто бы систематически спаивают, грабят, разоряют православное население. Апеллируя к здравому смыслу, Лесков приводит неотразимый аргумент, опровергающий это мнение: почему же тогда в украинских губерниях черты оседлости крестьянские массы ведут более обеспеченный и трезвый образ жизни, нежели в великорусских регионах, практически свободных от евреев?! Вывод, к которому приходит писатель, таков: «Евреи в России будут поставлены как должно только тогда, когда они дождутся себе общечеловеческих прав, равных со всеми русскими подданными непривилегированных классов. Вне этого возможны бесчисленные компромиссы, но настоящее, удовлетворительное решение никогда не возможно. 1) Нужно дозволить евреям жить во всех без ограничения местах Империи и заниматься ремеслами и промыслами, дозволенными законом, наравне со всеми прочими подданными государства, и 2) нужно уничтожить все отдельные еврейские общества по отбыванию повинностей, нужно полное совмещение в этом отношении евреев со всеми другими обитателями страны, с которыми евреи должны нести равную государственную и земскую тягу и подлежать за всякое нарушение гражданского долга и общественной безопасности равной со всеми ответственности перед законами.

Еврейський Київ

Всякие особые правила, сколько бы они ни были предусмотрительны, не предоставят этому делу закончания, а только отодвинут его решение в глубь времен». Но государственная политика в еврейском вопросе не пошла по пути равноправия, сохраняя дискриминационные законы вплоть до февраля 1917 года... На противоположной стороне той же Малой Житомирской ул., в доме № 17, жил юрист Моисей Мазор (позже переселился на нынешнюю ул. Станиславского, 1). Сюда не раз наведывался писатель Шолом-Алейхем: адвокат был его другом, а жена адвоката Наталья Мазор – любимой племянницей. На Софийской улице, в доме № 16 (архитектор Осип Кривоглаз, 1956), жили многие известные композиторы – в том числе Юдифь Рожавская, написавшая популярную песню «Летять, ніби чайки», и Игорь Шамо – автор музыки культовой для киевлян песни на слова Дмитрия Луценко «Як тебе не любити, Києве мій!» Позже Игорь Наумович проживал поблизости отсюда, на улице Костельной, 8, где в его честь установлена мемориальная доска. Многие еврейские учреждения Киева были связаны с домом по ул. Трехсвятительской, 3 (не сохранился): здесь действовали городское представительство по делам еврейской благотворительности, Общество попечения о бедных ремесленниках и рабочих-евреях Киева, еврейское погребальное общество. В период гражданской войны в этом доме собирался Совет Киевской еврейской общины. По сути, сюда сходились все нити еврейской жизни города. На Трехсвятительской улице расположен Михайловский Златоверхий монастырь. К 2000 году были воссозданы главные сооружения этой обители, включая соборный храм XII– XVIII вв., снесенный в 1937-м ради строительства грандиозной правительственной площади. С этим монастырем связаны тягостные воспоминания о событиях марта 1918 года, когда территорию обители занял отряд гайдамаков и принялся устраивать самосуд над евреями. То было одно из первых звеньев в трагической цепи погромов на Украине времен гражданской войны... 324

325

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

Вдоль монастырской ограды можно пройти к верхней станции оригинального транспортного средства – киевского фуникулера. Два подвесных вагона, движущихся вверх-вниз по наклонной линии длиной 238 метров, – удобное сообщение между Верхним городом и Подолом, популярное среди киевлян и приезжих. Со времени пуска в 1905 году сооружения фуникулера не раз обновляли, но реконструкция изменила главным образом нижнюю станцию, а верхняя осталась на прежнем месте. Инициатором создания и ведущим проектировщиком «Михайловского подъема» (как называли прежде фуникулер) был видный инженер-еврей Артур Абрагамсон. Он играл заметную роль в технической жизни Киева, считался одним из ведущих деятелей Юго-Западных железных дорог, где занимал высокий пост. Но «инородческое» происхождение привело к тому, что Абрагамсону пришлось оставить службу в Киеве. Ансамбль Михайловского монастыря зрительно перекликается с ансамблем Софии Киевской. К Софийской площади ведет Владимирский проезд, над которым не так давно нагромоздили застекленный корпус современного отеля. Рядом с ним виден старинный фасад трехэтажного дома по ул. Владимирской, 17, снесенного ради строительства отеля и построенного заново. В свое время на Владимирской, 17 жил известный еврейский деятель Герман Барац, в разное время занимавший должности «ученого еврея» при Киевском, Подольском и Волынском генерал-губернаторе (иными словами, консультанта по еврейским делам) и цензора еврейских изданий. Барац был чудаковат и рассеян, в Киеве о нем ходили легенды. Одну из них пересказал его знакомый, писатель Шолом-Алейхем: «Он никогда не мог попасть к себе домой, пока не натыкался на дощечку с надписью «Герман Маркович Барац». Однажды Барац, внимательно посмотрев на дощечку, прочитал указанные на ней часы приема – с трех до пяти. Взглянув на часы и убедившись, что сейчас всего только два, Барац решил, что Бараца, должно быть, нет дома. А раз Бараца нет дома, то Барацу здесь делать нечего. И он отправился на часок погулять в саду». По соседству, на Владимирской, 19, установлен памятный знак с изображением Якова Давидзона – легендарно-

Еврейський Київ

го фоторепортера, прошедшего все горячие точки Великой Отечественной и заполнившего своими снимками не одну страницу учебников истории. Рассказывают, что когда в Киев приезжали Хрущев или Брежнев, они первым делом оглядывались в поисках хорошо знакомого им фотографа и спрашивали: «А где же Яша?» А на примыкающей к Владимирскому проезду улочке Аллы Тарасовой, в доме № 4, на исходе своего творческого пути жил еврейский музыковед-фольклорист Моисей Береговский. Софийский собор – знаменитейшее произведение киевского зодчества, сохранившее архитектурные особенности и художественное убранство первой половины XI века. Ныне древний собор – музей-заповедник. Он служит символом религиозной терпимости и взаимопонимания: по торжественным датам здесь происходят встречи президента Украины с духовными лидерами различных конфессий, в том числе иудейской. На территории Софийского заповедника расположен Центральный государственный архив-музей литературы и искусства, ряд материалов которого связан с деятелями еврейской культуры и национальными творческими учреждениями. На площади перед Софией Киевской в 1888 году был открыт памятник гетману Богдану Хмельницкому (скульптор Михаил Микешин, архитектор Владимир Николаев). Как известно, первоначальный проект Микешина предусматривал значительно более помпезную, многофигурную композицию. В частности, позади Богдана и его коня должны были размещаться изваяния униженных «инородцев» – польского пана и еврея. Надо сказать, что местные власти без особого восторга восприняли такой замысел, гарантировавший на будущее межнациональные конфликты в Киеве. Однако Микешин не уступал, так что его проект, невзирая на негативный отзыв генерал-губернатора князя Дондукова-Корсакова, сподобился «высочайшего утверждения». И все же скульптуры, позорящие поляков и евреев, не были выполнены – по вполне прозаичной причине. Памятник сооружался исключительно на общественные пожертвования, а их собрали раза в три меньше, чем требовалось по смете. Денег хватило только на конную статую гетмана... 326

327

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

На ту же Софийскую площадь выходит боковым фасадом одно из крупнейших сооружений старого Киева – так называемые Присутственные места по ул. Владимирской, 15. Исходное здание этого комплекса возвели в позднеклассическом стиле в 1854–1857 годах. Здесь размещались губернские учреждения – так называемые «присутствия». В числе прочих корпус Присутственных мест включал помещения судебной палаты и Окружного суда. Осенью 1913 года киевский Окружной суд оказался в центре внимания всей Российской империи, можно даже сказать – всего мира. Здесь проходил знаменитый процессе Бейлиса. Еврейского обывателя с Лукьяновки Менделя Бейлиса в самых мрачных традициях средневековой инквизиции обвинили в убийстве христианского мальчика с ритуальной целью. Весь Киев знал, что убитый подросток, Андрей Ющинский, водил знакомство с отпрысками отпетых уголовников, что к нему имели претензии лукьяновские бандиты. Но царские власти из политических соображений организовали ритуальный процесс: в обществе росло опасное для монархии напряжение, и было очень желательно продемонстрировать, что во всех бедах виноваты евреи. Черносотенцы развернули бешеную антисемитскую пропаганду. Однако им противостояла вся передовая общественная мысль страны. Известнейшие политики, ученые и деятели культуры – русские, украинцы, поляки – выступали в поддержку Бейлиса. На суде его защищали лучшие адвокаты. А публицисты освещали события в прессе, причем самые яркие очерки печатал в газете «Киевская мысль» один из свидетелей суда – выдающийся писатель Владимир Короленко. В день оглашения приговора, 28 октября (10 ноября) 1913 года, близ Софийской площади собралось множество народа. Одни переживали за судьбу Бейлиса, другие ждали обвинительного приговора, чтобы начать еврейский погром. Однако даже прямой нажим царского министра юстиции оказался бессильным. Суд присяжных внял многочисленным доказательствам невиновности Бейлиса и оправдал его. Правда, вердикт оказался, по сути, половинчатым: сняв вину конкретно с Бейлиса, жюри присяжных согласилось с тем, что целью на-

Еврейський Київ

несения ран мальчику было извлечение крови и что убийство состоялось в усадьбе больницы еврея Зайцева. Такое утверждение оставляло ритуальную версию не опровергнутой... Рядом с комплексом Присутственных мест, в доме по ул. Большой Житомирской, 4 жил один из адвокатов Бейлиса в ходе следствия – Арнольд Марголин. Позже, в годы гражданской войны, Арнольд Давидович оказался заметной фигурой во внешнеполитическом ведомстве Симона Петлюры, который поручил ему добиться от стран Антанты содействия независимой Украине и петлюровской Директории. Но у Антанты были другие приоритеты, так что усилия Марголина оказались тщетными, а сам он в Украину уже не вернулся... Недалеко от перекрестка улиц Большой Житомирской и Владимирской лежит та местность, с которой некогда начинался Киев. Здесь были самые ранние городские укрепления, появившиеся еще во времена Владимира Великого и его предков – Святослава, Ольги, Игоря. Теперь эта территория стала заповедным парком, посреди которого возвышается Национальный музей истории Украины. Здесь, в начале Владимирской ул., тоже сохранились еврейские адреса. Так, в доме по Владимирской, 7, где в начале ХХ века действовало частное коммерческое училище, в 1916 году была открыта частная гимназия Козаринского – первая в Киеве официально разрешенная мужская еврейская гимназия. Поначалу она предназначалась для еврейских детей, чьи родные были на фронтах 1-й мировой войны, но власти позволили принимать туда и других мальчиков. Напротив стоит жилой дом по Владимирской, 4 (первоначально был двухэтажным; надстроен в 1900-м и затем в 2000-х годах). В 1911 году здесь родился будущий писатель-фронтовик Виктор Некрасов – человек обостренной совести, выступавший на митинге в память жертв Бабьего Яра, а впоследствии вынужденный эмигрировать из СССР. Еще раньше в этом же доме жил Марк Варшавский, автор популярных песен на идиш. Ближайшим другом поэта-юриста был Шолом-Алейхем. Едва написав новую песню, Варшавский отправлялся к нему в гости, где исполнял новинку своим приятным баритоном. 328

Офн припычикль брент а файерлэх...

Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ»

Дочь Шолом-Алейхема Сарра (Ляля) вспоминала: «Мы, дети, стоим около рояля и смотрим ему прямо в рот. Мы с ним – лучшие друзья. Он, Варшавский, умеет также петь петухом, блеять овцой и мяукать кошкой. Не раз мы искали кошку под диваном, когда он приходил к нам. Маленький, толстенький, веселый, добрейший человек». Марку Варшавскому было уже за пятьдесят, когда он (в 1900 году) рискнул выпустить сборник, в который вошли 25 его избранных песен. Предисловие к этому сборнику написал Шолом-Алейхем, не пожалевший для друга искренних слов похвалы и восхищения. Позже были опубликованы и ноты. Так песни Марка Варшавского стали фактом культуры еврейского народа. Люди пели их, уже не задумываясь о том, кто автор этих незатейливых, но таких симпатичных стихов. Одна из песен, сочиненных Варшавским, давно стала народной, ее первая строка известна любому еврею:

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО Памяти Фаины Сергеевны Петряковой (1931–2002), моего оппонента по диссертации и ученицы Павла Николаевича Жолтовского. Около десяти лет назад я просматривал в фондах Харьковского художественного музея работы известного графика Моисея Фрадкина. Помнится, тогда мой взгляд застыл на некоторых его гравюрах, где в образах синагог отчетливо угадывались виденные мною ранее изображения… Так он знал эту коллекцию, – подумал я, мысленно переносясь к началу 30-х годов и воображая, как тогда молодой, только что окончивший художественный институт Фрадкин, поднимается на второй этаж бывшего архиерейского дома, где в то время находился Музей украинского искусства…. Вот он входит в тесную комнату, сплошь заставленную ящиками с фотопластинками, один за другим перебирает недавно привезенные из экспедиции и отпечатанные фотографии, пытливо выискивает интересующие его Моисей Фрадкин. Иллюстрация к сборнику «Песни бедности и убожества». 1930-е гг. Ксилография. Харьковский художественный музей. 330

объекты, … вот Миньковцы, Ланцкорунь…, – при этом ловя каждое слово сотрудника музея, который все это видел собственными глазами, «ступанієм і пядію» измерив Украину. Его визави и ровеснику – Павлу Жолтовскому, действительно, было что рассказать и показать. В свои 25 лет (возможно, чуть больше), за несколько сезонов интригующих опасностями и открытиями экспедиций, которые начинались – его же словами, – когда таял последний снег, а заканчивались, когда он вновь начинал падать, Жолтовский сумел отснять фантастическую по своей географии и объему коллекцию фотографий. Эта коллекция сама по себе, даже не считая последующих десятилетий плодотворной деятельности ученого, уже обеспечивала ему место в украинском искусствознании. Однако Фрадкина, как и меня, интересовал вполне конкретный материал, касавшийся памятников еврейской старины. Правда, Фрадкину это нужно было для графических листов и иллюстраций к Мойхер-Сфориму, автору же этих строк – для диссертационного исследования самих синагог, которые через десятилетие после поездок по этим местам Жолтовского, сгинули в огне Холокоста. С момента знакомства с данной коллекцией харьковского графика пройдет почти 60 лет, когда этот бесценный комплекс, чудом уцелев и проделав сложный путь, окажется в Киеве, в Институте рукописи Национальной библиотеки НАН Украины, где и будет открыт для широкой обществен331

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Деревянная синагога в местечке Ланцкорунь. Хмельницкая обл, кон. XVII – нач. XVIII вв. (ИР НБУВ. Ф.278. Д.473. Ед. хр.453).

Мистецтво

ности в 1994 году, после публикации Юлия Лифшица. Тогда же эта коллекция начнет свою вторую, настоящую жизнь. Однако личность самого Павла Жолтовского не сразу сфокусирует на себе внимание исследователей еврейской культуры и предстанет «во весь рост» в еврейской историографии. Можно даже сказать, что и сейчас ему все еще не дана соответствующая оценка. Упомянутое собрание, прописанное в архивохранилище Института под номером 278 как авторский фонд известного искусствоведа Стефана Андреевича Таранушенко (1889–1976), с 1920 по 1933 гг. директора Музея украинского искусства в Харькове, именно под его именем стало известно исследователям иудаики, т.к. имя Жолтовского в статье Лифшица даже не упоминалось. Это сформировало и бытовавшую точку зрения, что сама коллекция была собрана С. Таранушенко, и лишь позже стало очевидным, кто стоит за этими материалами. Прошли еще годы, пока на поверхность не вышел ряд других документов и источников, в т.ч. знаменитая, ставшая легендарной, хотя все еще не изданная в полном объеме автобиографическая рукопись Павла Жолтовского «Жизнеописание Павла Флавиариуса с повествованием о протекании и путях его жизни, о скорбных и радостных временах его существования, а также и о странствиях его по разным местам нашего обширного Отечества и за рубежом, и о том, что наполняло дарованную ему жизнь». Один из ее экземпляров хранится ныне в Харьковской государственной научной библиотеке им. В.Г. Короленко вместе с небольшим фондом самого Павла Жолтовского, в который входят кроме его рукописных мемуаров, личные документы, фотографии от детского периода до последних лет жизни, оригиналы некоторых статей. Эти материалы были переданы из Львова после смерти ученого. Отдельные части этих воспоминаний из львовского экземпляра рукописи, который хранился в семье ученого, публиковались в киевском журнале «Ант» и других изданиях. Эта рукопись, вместе с архивными материалами, библиографией ученого, составленной к его 80-летнему юбилею, и воспоминаниями друзей, коллег и учеников по Львовскому институту народоведения, и еще гораздо более широкому кругу людей, с ко332

333

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

торыми его связывала работа, показала истинные масштабы этого ученого. Среди прочего, здесь важно выделить трепетное, почти священное отношение к нему волынян, которые обязаны Жолтовскому возникновением уникальной коллекции икон, ныне хранящихся в Луцке, в Музее волынской иконы. Вот уже в восемнадцатый раз они посвящают его памяти ежегодную конференцию. Эти иконы, как и многочисленные предметы иудаики и вообще народного и религиозного искусства, Павел Николаевич собирал всю свою жизнь, буквально вырывая их из руин, огня, человеческого забвения… Многое в жизни этого человека было типично для людей его поколения, которые были преданы своему делу, пережили репрессии и войну, не сломались и остались верны своим человеческим и профессиональным идеалам. Целый ряд ярких личностных качеств Павла Жолтовского, его научная скрупулезность и умение вычленять главное, существенное, богатый живой язык и наблюдательность, острый ум и тонкий природный юмор, действительное знание народной жизни дали удивительный сплав профессионала и энтузиаста-краеведа. Он искренне любил то, что делал, искал правду и одинаково бережно относился к украинскому, польскому и еврейскому наследию, не отделял их, а искал творческий синтез народов, живших бок о бок много веков и творивших одну, украинскую многонациональную культуру… К этому важно прибавить богатый жизненный опыт первопроходца-искусствоведа по тогдашней украинской глубинке (она же – бывшая черта еврейской оседлости), тяжесть репрессий и десятилетия опалы, наконец, честность, и стойкий иммунитет на конформизм и конъюнктуру. Его научные достижения, сделанные зачастую не благодаря, а вопреки жизненным обстоятельствам, дают ему в итоге заслуженное признание при жизни: уже на исходе лет он защищает степень доктора искусствоведения, становится лауреатом Государственной премии УССР и премии им. И. Франка. Все это, а главное, колоссальное научное наследие Павла Николаевича Жолтовского, значительная часть которого все еще дожидается своих исследователей, вот уже более полувека вызывает к его фигуре особый интерес. Он относился к

Мистецтво

той плеяде подвижников и корифеев науки, которые в конце 1920-х – начале 1930-х годов закладывали основы украинского искусствознания. Как и многие его коллеги, он неутомимо собирал по городам и весям памятники народного творчества, формируя для молодой украинской республики то, что впоследствии назовется национальным наследием. В 29 лет он попал «под раздачу», и как «член контрреволюционной организации» был выслан (слава Богу, не расстрелян, как его старшие коллеги Ф. Эрнст и Ф. Шмидт). Несмотря на тяжелые условия жизни, он сохранил большую любовь к искусству, передал ее своим ученикам, сделал блестящую научную карьеру и стал легендой еще при жизни. Человек многогранного таланта с широкими взглядами и эрудицией, он был внимателен ко всему, что окружало его. И хотя главной темой его жизни было украинское искусство, он не мог не замечать украинских соседей и памятников другой национальной культуры – еврейской. Так случилось, что Павел Жолтовский, возможно, не отдавая себе в этом отчета, стал и фундатором исследований еврейского традиционного искусства в Украине. Эту его роль можно распространить и на всю бывшую «черту оседлости», куда были загнаны евреи Российской империи с конца XVIII века вплоть до Октябрьской революции 1917 года и свержения монархии. Ученый родился в 1904 году в селе Мыслятин Заславского уезда, на границе Подолии и Волыни, в самом сердце черты оседлости и хорошо знал жизнь евреев. Об этих и других страницах его судьбы свидетельствуют записи в упомянутой автобиографии, которые ученый писал (возможно, надиктовывал, – он обратился к мемуарам в период болезни) в 1970-е годы. На рубеже 1920–30-х годов, когда Жолтовский работал в Музее украинского искусства в Харькове, он привез из экспедиций сотни фотографий синагог и еврейской местечковой застройки, которые после тотальных разрушений Второй мировой войны стали уникальной научной базой для будущих исследователей. Практически всю жизнь он не оставлял сферу еврейской художественной культуры, когда другие, в силу негласного государственного запрета, даже не смотрели в сторону иудаики. По воспоминаниям его ученицы Фаины 334

335

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Сергеевны Петряковой (1990), в послевоенные годы, уже работая во Львове, ученый привозил из своих многочисленных экспедиций множество предметов еврейского ритуального искусства. Он разыскивал на базарах цветного металлического утиля, на руинах домов и синагог сотни уникальных произведений, которые вошли в коллекцию Музея этнографии и художественного промысла. В 1966 году, когда уже минуло более 30 лет после ареста ученого и ликвидации харьковского музея, он публикует статью о памятниках еврейского искусства, которая основывалась на материалах его довоенных экспедиций, а также опыте его позднего, львовского периода. Она становится единственной специальной публикацией о еврейском искусстве советского времени, вплоть до развала СССР в конце 1980-х годов. В последние двадцать лет его жизни выходит множество книг и публикаций по украинскому искусству, где неизменно присутствует иудаика. Более всего Жолтовского интересовало проявление народного духа в сакральном искусстве, а также монументальная живопись. И этот прицельный взгляд переносится с украинского искусства на еврейское…, скользит по синагогальной утвари, люстрам-паникадилам, хануккальным подсвечникам, углубляется в росписи синагог... В разговоре с известным исследователем церковного искусства Василием Григорьевичем Пуцко, мой собеседник поведал об огромной коллекции фотографий еврейских надгробий – мацев, которые собрал в своих поездках П. Жолтовский. Его младший коллега, Николай Моздыр вспоминал, что Павел Николаевич был также знаком с основами иврита и мог прочесть, правда, с ошибками, даты и имена с каменных надгробий на еврейских кладбищах. Вклад ученого в эту сферу становится тем очевидней, чем больше разворачивается эта область. Немало исследователей касалось его «еврейского» наследия, и среди них упомянутый Юлий Лифшиц, а также Вениамин Лукин, Борис Хаймович, автор настоящей публикации и другие. Этот материал выходит в канун 25-летия со дня смерти ученого, как дань его памяти, и, в данном случае, как собирателя и охранителя еврейской художественной культуры. Мы попытаемся проследить его интерес к иудаике и профессиональные наработки в этой

Мистецтво

сфере сквозь призму биографии ученого, его жизненной судьбы, и в целом проблем современных исследований еврейского искусства. Обширные цитаты и пассажи его воспоминаний, приведенные ниже, позволят почувствовать язык и научный стиль ученого, степень его погруженности в еврейский контекст. В рукописи Жолтовского встречаются отдельные разделы и части, написанные как по-русски, так и по-украински. Для сохранения аутентичности авторского стиля, мы приводим цитаты и тексты в оригинальной редакции без перевода. Из автобиографии Жолтовского мы узнаем, что свои детские и юношеские годы (1904–1922) он провел на Волыни в Заславском уезде, самом Заславле (Изяславе) и Остроге – двух городках, известных как крупные центры еврейской жизни с оригинальными и старинными зданиями синагог. Спасаясь от приближающегося фронта, осенью 1915 г. семья переехала в Калугу, а через год вернулась обратно, тогда же Жолтовский поступил в Изяславскую гимназию. Ученый вспоминал годы Первой мировой войны, бедствий и разрушений, в т.ч. и евреев, которые были рядом, к примеру, некоего корчмаря Еся Блуфштейна, – тогда Жолтовский еще проживал в своем родном селе: «Сильно обанкротился наш сельский корчемник Есь Блуфштейн, уже очень немолодой, спокойный, кроткий человек, не совсем типичный для своей профессии. Жили Блуфштейны в обтрепанной хате под соломенной крышей, ничем, даже размерами, не отличавшейся от хат селянских и все же носившей название корчмы. Сама корчма помещалась в первой половине с грязным глиняным полом и страшно прокуренным махоркой воздухом, в который вторгались резкие струи запаха керосина, которым торговали в корчме вместе с таким обязательным в ней товаром, как мыло, иголка, деготь и прочая бакалейная мелочь». Касаясь своего мироощущения, Жолтовский подчеркивал, что его юные годы пришлись на «лебединую песню» старого села, он был свидетелем этого ухода в небытие старой культуры и быта. В полной мере это относилось и к евреям и их жизненному укладу: «Від собору коротка вулиця вела до середини моста – до ярмаркового плацу. Містечкове єврейство жило по одноповерхо336

337

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

вих, часом мурованих, а більше дерев’яних довгих домах, критих черепицею. Своїми торцями часто з вузькими галерейками та дрібними фронтонами такі будинки виходили на вулицю або на торговий плац. В першій кімнаті звичайно містилась крамниця або майстерня. В другій кімнаті – горниці стояла подібна до буфету осклена шафа з важкими мідними шабасовими підсвічниками, святковий посуд. Простий стіл, також простої столярної роботи стільці. На стінах літографовані образи – часом Мойсея зі скрижалями, а частіше погруддя знаменитих рабинів та вчених-талмудистів. В слідкуючій кімнаті – постелі, завалені «бебехами» – перинами, яких крім євреїв у нас ніхто не вживав. А далі вже вузьке, тісне, захаращене подвір’я. Так жили заможні, ті, які свою комерцію проводили щасливою. В них і наймички є часом, і наймити були, яких «жидівськими попихачами» дразнили». По этому фрагменту можно судить о том, что Жолтовский бывал в еврейских домах, и мог отразить их типичный вид. Автор касался и быта бедной части еврейства, ассортимента и колорита еврейской торговли, торговых отношений евреев с украинцами, вырисовывал традиционную жизнь евреев, их праздники и обычаи: «Бідніше єврейство жило тісніше. Немало було там непорядку та бруду. Всяких крамниць було немало. Селяни купляли голосно гас, мило, деготь, деякі – «крамні» тканини. З харчів купляли лише оселедці та сушену рибу – тарані, а також примітивні ласощі – пряники у вигляді пань та коників та цукерок ліпучих, яскраво червоних палочок. Для чиновників, панків, духівництва був чай, цукор, різні приправи, свіже м’ясо та багато іншого. У важких червоної міді балонах держали содову воду. Випікались добрі булки та дуже смачний покльований хліб. Торгувати свининою євреї запобігали. Добрий – фірмовий ковбасний магазин був лише на «Новому місті». Тримав його не то поляк, не то німець Фішер. При всякій куплі-продажу торгувалися то з тяжкою натугою, то барвисто, не шкодуючи примовок, дотепів, заклинань, завірень, божби. Вміння торгуватися було майстерністю як з боку продавця, так і покупця. Перші торгоші-професіонали розхвалювали свій

Мистецтво

крам, накидали його селянському покупцеві, також враховуючи селянську психологію. От торгує своїм крамом кашкетник. Знає він, який з якого села підходить до нього мужик. От один з них поволі просягається до кашкета. Різко обзивається до нього Гершко кашкетник – «поклади!» то не для тебе, то для ..... михновецьких мужиків! (Михновецькі мужики вважались за багатших)». А ми що?! Піднімає свій голос амбіція у покупця. Гершко ніби звертає увагу як несміливо напинає на головну його продукцію той «не михновецький мужик». Але ось Гершко з обличчям осяяним ніби раптовою несподіванкою, що встала перед його очима, підносить до обличчя покупця дзеркало і захоплено промовляє – «собственник!». От і найдена доріжка до покупцевого серця та гаманця. В памяти ученого всплывали образы заезжих представителей местечкового еврейства, начиная от скупщиков скота и заканчивая колоритной фигурой «Ицика-онучника»1: «Містечко висилало своїх агентів на села. Закупляло скотину, ще дещо. Найбільш колоритним серед них був онучник Іцко. Його майже атлетична постать, красиве, обвітрене, запалене сонцем обличчя, сива пасмувата, як у мікельанджеловського Мойсея, борода. Легенький візок, запряжений одною конячиною з такою ж пишною, як у господаря борода, розкуйовдженою гривою, довгим нашикованим реп’яхами хвостом. «Гей бабей, клочча, онучча бабей!» – гукає Іцко, в’їжджаючи до села. Баби, зачувши, несуть до нього ганчір’я, клоччя всяке, на вимін беруть голки, мідні блискучі обручки, ще якийсь дріб’язок». В другом отрывке Жолтовский снова живописует образ этого еврея и атмосферу, царившую вокруг его «бизнеса», словно, само его появление было ярким событием в местечковой жизни: «Тихий, тихий літній день. А десь від околиці чути знайомий густий та міцний голос «Гей бабей клочча, онучча баОнучник – дословно «оборванец»; в еврейской среде онучниками назывались люди, скупавшие или обменивавшие у населения тряпки и старую изношенную одежду (как правило, для писчебумажных фабрик).

338

339

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

бей». Всі знають, що приїхав Іцко-онучник. То там, то тут до воріт підходять баби, сталі клієнти Іцка-онучника. А ось вже видно його самого, повільно крокуючого біля легкого візка, запряженого рудуватим конем з дуже довгою, ніколи не чесаною гривою. Якісь ковтки у гриві коня, потерта конопельна збруя, якийсь тендітний «нехозяйський» візок – все це промовляло що це не «людська», а «жидівська» господарка. Сам Іцко на повну відміну від тендітних мешканців містечка, був чоловіком атлетичної будови з міцними руками. Правильне, виразно семітичне обличчя, опалене сонцем, з великою сивою, вузлуватою бородою, що в якійсь мірі нагадувала бороду мікелянджевського Мойсея. Видимо, ізда день в день по селах серед полів та луків живила цього біблійного богатиря. І дивно було дивитися, як він на своїх не дуже зграбних долонях пересипав блискучі тонкі голки – головний товар в його міняльно-заготівельних операціях. Завжди поважний і спокійний серед ворухливої і крикливої бабської юрби, що вимінювала в нього старе конопельне, полотняне дрантя на дешевенькі перстеньки, кульчики, а найбільше на голки. Тільки двох подібних до Іцка-онучника атлетів пам’ятаю я у нашому Заславі…» Эта фигура, как и в целом образ еврейского окружения, дополнялся описаниями еврейских ремесленников. В память Жолтовского врезался плачевный опыт обращения к ним, как к профессионалам, которые «профессионально» отличались только своими маневрами с клиентами: «Заславські містечкові ремісники не були на загал кваліфікованими. Добрих шевців, кравців було дуже мало. Коли доводилось замовляти якесь взуття або одяг, мама журилась, до кого звернутись чи до Дувида, чи до Еля, до Юкеля [возможно, имелось ввиду имя Юдель или Янкель – Е.К.] або до Мошка, бо кожен з них міг спартачити роботу. І в більшості замовлення виконувались погано. Черевики пекли і парили, одяг шився незграбно. Та і в кого було вчитись містечковим рукомес(ле)никам? Не могли вони стежити за модою, погано розуміли своє діло. Але це ніяк не заважало їм братися за будь-яке замовлення. В наслідок цього узування такої обнови було річчю дошкульною й автор заговорював зуби, запевняв, шо воно «витягнеться»

Мистецтво

і все радів користуватись взуттєвою ложкою. Ну а кравці всі вади брались усунути прасуванням. Коли мене віддавали до гімназії та замовили кравцеві зшити формену «косоворотку», кравець ніякого уявлення не мав ні про гімназійну форму, ні про тип блюзи-косоворотки. Проте, він не розгубився. Розріз коміра зробив збоку шийного вирізу, далі розріз повів навкоси аж на саму середину грудей. Замість м’якого коміра поставив твердий, замість п’яти ґудзиків зробив чотири. Мав я в гімназії клопіт з цим натхненним кравецьким твором. Не раз мені зауважували, що мій одяг не відповідав казьонній формі, а головне, товариші все кпили з цієї кравецької імпровізації. Потім, читаючі в творах Д. І. Яворницького [выдающийся историк, археолог, этнограф, писатель, один из ведущих исследователей Запорожского казачества – Е.К.] скаргу якогось запорожця на кравця Булавку, який січовикові «зовсім нікчемно» зшив жупан, пригадував свою гімназійну блюзу». Вообще Заславлю посвящена значительная часть его воспоминаний, и их характер напоминает своеобразный путеводитель, где автор детально описывает город, в т.ч. и жизненное пространство местечковых евреев. Жолтовский уделяет много внимания конкретным объектам «еврейской улицы» местечка: кладбищу, синагоге и ее окружению – еврейским религиозным школам – ешиботам. Так, продвигаясь в своих описаниях из старой части города к новой, он несколькими мазками рисует появившееся на пути около моста старинное еврейское кладбище: «голий пагорб, уставлений плитамимацейвами. Одна з них стояла над могилою загиблих під час походу Хмельницького. Насупротив було невеличке, вже запущене польське кладовище з кількома старими надгробками». … и дальше, уже по другую сторону реки: «…По той бік Гориня – нове місто та майдан. Їх розділяє невеликий потічок з дерев’яним пішохідним містком через нього. Нове місто – це нова частина Заслава. Тут не було старовинних будинків. Стояла лише мурована церква, збудована незграбно у псевдоросійському «синодальному» стилі. Невелика, але капітально побудована синагога несла на собі відгомін простих форм класицизму. По суті нове місто – це вулиця, що виходила на шепетівську дорогу – до залізничної станції… 340

Сангушки – литовско-украинский княжеский магнатский род, владельцы многих городов и поместий на Волыни, в Подолии, Брацлавщине и др. польских регионах, которые владели и Заславлем, и фигурирующей в дальнейшем описании Славутой (местечко с преобладавшим до революции еврейским населеним, в 20-ти км. от Заслава).

341

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Решта Майдану була заселена частково панками-поляками. Жило тут трохи чиновників, євреїв, а довга Старокостантинівська вулиця була заселена міщанством… …Заслав в своєму вигляді добре віддзеркалював свою історію. В його пам’ятках, в його населенні виразно виступали ті основ ні соціальні компоненти, з яких складалися майже усі міста й містечка Волині та Поділля. Тут було й єврейське гетто, й магнатська резиденція, зв’язане з нею околовірське дрібне польське «панство» і громади українського міщанства, що розтеклось по передмістях обабіч доріг, що вели до міста. Как видно из последнего абзаца, автор в своих описаниях подчеркивал полиэтническую структуру города, объясняя этим, правда, в другом месте воспоминаний, и специфику местечковой архитектуры, где «промовисто висловили себе три традиційні суспільні сили – єврейство, польська шляхта і українське міщанство. Все це досягло якогось симфонічного зву чання, набуло певного нюансу». Он упоминал и четвертый компонент – архитектурный «вклад» царской администрации (церкви в синодальном стиле с луковичными куполами). Как мы видим, он не отделял памятники, в частности, синагоги, от общей жизни народа, рассматривая их как часть единой органичной среды местечка. Нижеследующий фрагмент показывает не только общегородской уклад, но и «наружный вид» еврейской общины Заслава в глазах христианского населения, которое представлял юный Жолтовский: «…Сангушки2 були консервативні землевласники, особливо останній з них, старий Роман, який ревно охороняв свої пишні ліси довкола Славути. Тому в Заславі не було ще ніяких інженерів. До не чиновної інтелігенції належали лише один-два вільнопрактикуючі лікарі, дантистка Миропольська, фотограф Мортвіх, австрійський чех чи поляк. Оскільки більшість

поміщицьких земель в повіті належали Сангушкам, по сільським фільваркам порядкували посесори та управителі, стара специфічна і дещо колоритна верства, головна вісь польського елементу в нашому краю. Євреїв було багато, жили вони в самому центрі міста тісною, але ізольованою громадою, своїм оригінальним побутом, що склався сторіччями кагальної автономії. Ревно виконувались приписи синагоги. Щоранку по синагогах, великих та малих, збирались на молитву. Багато молились вдома. Нерідко крізь вікно можна було бачити постать бородатого єврея в накинутому на голову та на плечі білому з чорними пасмами покривалі. У старих євреїв ці покривала нерідко були потерті, навіть залатані. Вони дарувалися чоловікові жінкою при шлюбі і не замінювались аж до смерті. Здається, їх клали в могилу. Під час молитви накладали на чоло коробочку чорної тисненої шкіри3, в якій лежали вузькі шматочки пергаміну зі священними текстами. На стінах коробочки священна літера «шін». Коробочка кріпилась до голови вузьким ремінцем, кінець якого держався в руці. На одвірках єврейських помешкань була прибита «мезуза» – вузенький бляшаний футлярчик також зі священним текстом. В суботу на синагогальні свята закривалися всі крамниці. Ніхто з селян не їхав до торгу. Виконавши домашні ритуали, з яких головним була сабашова [шабатняя (субботняя) – Е.К.] трапеза, в святковому убранні по вулиця[х] спацерувало єврейство. Особливо помітними були осінні свята, що відбувалися десь у вересні – кучки, Судний день. Довгі урочисті моління в синагогах з участю солістів-канторів. У багатьох будинках сторцем піднімались дахи над спеціальними комірками, в яких справлялись «кучки», під час яких згадувалось мандрування євреїв з Єгипту до Землі обітованої, коли жили вони в наметах, не маючі над головою постійного даху4. Тфиллин или филактерии – русское название, бытовавшее в то время (от греч. «охранные амулеты» 4 Традиция устраивать сукку (помещение под открытым небом, в котором евреям предписывалось праздновать Суккот) в собственном доме, приспосабливая при этом одно из помещений дома со съемной (сдвижной) крышей, а также используя другие «ухищрения», была широко распространена в местечках Волыни и Подолии. 3

342

343

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

У п’ятницю ввечері нерідко яка-небудь єврейка просила зайти і засвітити лямпу. Правовірним [евреям – Е.К.] цього вже було невільно робити, бо наставав суботній спокій [вспоминая об этом в другом месте своей рукописи, Жолтовский пишет, что и ему доводилось в пятницу вечером по просьбе евреев заходить в их жилища и зажигать керосиновые лампы поданными ему спичками – Е.К.]. Іноді швидким кроком на легких нарах завинених в чорне покійників приносили на «окописько» – єврейське кладовище. Простий, суворий, мало естетичний древній культ єднав громаду, незважаючи на одвічну боротьбу багатих з бідними. В усіх випадках життя при будь-яких спірних питаннях йшли до рабина, які були не стільки священнослужителями, скільки юристами талмудичного права. Нерідко їх авторитет, а головне об’єктивність визнавалися і селянами. У випадку якихось комерційних непорозумінь між селянином та євреєм-крамарем, останній пропонував йому піти на розсуд до рабина. Рабин обидві сторони приводив до присяги – казав селянинові назнаменувати пальцем на лівій долоні знаки хреста та його поцілувати, а єврея ставив на шкіряну підстилку, на якій можна було давати лише правдиві свідчення. Розібравши справу, рабин висловлював свій вирок, який звичайно приймався обома сторонами. Другой фрагмент заславских воспоминаний, уже на русском зыке, также выхватывал архитектурный образ местечкового еврейства и здание Главной синагоги, которая стояла на крутом берегу речки Горынь и упиралась в обрыв могучими контрфорсами. Касаясь ее форм, автор акцентирует внимание на строгом облике синагоги, а из деталей указывает только на своеобразный барочный фронтон. Рядом с ней он упоминает старые, монументальные здания ешиботов (иешив) – талмудических школ. В его памяти всплывают и интересные исторические детали. В частности то, что в этой синагоге хранился «высокочтимый» экземпляр Торы, по традиции привезенный еще из Испании. После того, как в 1924 году синагога сгорела, его остатки были торжественно захоронены на еврейском кладбище. Обобщая «еврейский сюжет» в своих воспоминаниях о детстве и последующем периоде своего музейничества в Харь-

Мистецтво

кове, автор вновь выводит на первый план синагоги, которые воспринимал с нескрываемым чувством любознательности и даже некоего богобоязненного трепета: «Коли я заходив до синагог, мене огортало почуття чогось дивного, трохи екзотичного. Своєрідні знаки священних текстів, загадкові для мене символи, відсутність урочистості християнських храмів, вільне рухання й експансивні викрики молящих. Вражала простота та убогість внутрішності синагоги. Лише «арон-койдеш» – велика шафа посередині попередньої стіни, в якому стояли сувої Тори, нерідко мав пишне барокове різьблення. В синагогах було немало світильників у вигляді звисаючих литих мосяжних павуків, – а також звичайних великих гасових лямп». Этот стиль описания повторяется и в других местах мемуаров, где ученый пишет о синагогах. Собственно, здесь мы уже касаемся одновременно его исследований, в которых синагоги занимали отдельный сюжет. Чтобы лучше представить эту тему и то, что было вокруг нее, следует перейти к следующему, харьковскому этапу жизни ученого. Он начинается в 1926 году, но еще до этого Жолтовский проходит важную школу жизни, которая формирует и его личность, и его будущие профессиональные пристрастия. Свой юношеский период он проводит на Волыни, во многих городах и местечках, где обучается и учительствует, то и дело, сталкиваясь с суровой действительностью. Из автобиографии Жолтовского, составленной во время ареста (материалы допроса 29 ноября 1933 г., которые ныне хранятся в фондах Государственного архива Харьковской области), становится известно, что после обучения в сельской школе, в 1914 году он был определен в гимназию, в г. Остроге, где обучался до 1919 г. (с перерывом на 1 год по причине эвакуации). В 1919 г. и начале 1921 г. Жолтовский обучался в Изяславской гимназии до 6-го класса. В том же 1921 г. его мобилизуют на службу в канцелярию Михайловского Волынского Исполкома, а осенью того же года он становится учителем в с. Бельчинке. Летом 1922 г. он был на 2-х месячных учительских курсах в г. Изяславе; осенью того же года поступил в Житомирский институт народного образования, но в силу тяжелых ма344

345

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

териальных условий должен был к 1-му января 1923 г. оставить институт и опять учительствовать на протяжении 1923–25 г. в селах Шуровчинях, Капустине и Прикутнях. В это же время Жолтовский связывается с Житомирским краеведческим музеем, одним из старейших в Украине, поскольку, как сам пишет «интерес и тяготение к музейной работе имел издавна». Но в конце 1925 г. к руководству музея обращается директор Харьковского музея украинского искусства С.А. Таранушенко с просьбой прислать для работы в его учреждении двух молодых людей. По рекомендации известного этнографа и писателя, одного из организаторов Житомирского музея Василия Григорьевича Кравченко (1862–1945), это было предложено П. Н. Жолтовскому, который работал под его началом, и его коллеге В. У. Прусу. Так в середине января 1926 года Жолтовский оказывается в Харькове, где сразу с головой окунается в музейноисследовательскую работу. Именно в этот период Музей украинского искусства прошел очередную реорганизацию и требовал расширения персонала. Еще в 1920-м году на основе двух музейных собраний – Университетского и Епархиального Церковного музеев был создан единый Церковно-исторический музей, заведующим которого был назначен Стефан Таранушенко. Сам Таранушенко признавал нелепость существования такого музея при Советах, и в 1922 году он был преобразован в «Музей старо-украинского искусства», с задачами отображения в его коллекции не только церковного, но и бытового искусства. В 1926 году музей еще больше расширяет свои задачи для охвата всего украинского искусства вплоть до современного ему периода. Столичный статус Харькова ко многому обязывал данный музей и его сотрудников. К моменту приезда Жолтовского музей размещался в одном из университетских корпусов около Успенского собора, – здание это стоит до сей поры на Университетской – самой главной улице исторического центра. Несмотря на крохотность музейного пространства, которое представляло собой три комнаты на втором этаже (музей даже не мог быть открыт для посетителей), он имел уникальные собрания, среди которых редчайшие старинные иконы эвакуированного еще до войны волынского «древнех-

Мистецтво

ранилища». Через год музей переехал в более просторные помещения второго этажа архиерейского дома, который входил в прошлом, как и ныне, в комплекс Свято-Покровского монастыря. По мнению Жолтовского, особая ценность и даже историческое значение этого музея было в том, что Таранушенко создал первое музейное учреждение с четким искусствоведческим профилем, и своей деятельностью он продвигал в массы и «высокую» науку сам феномен украинского искусства, который в 20-е годы формировался в трудах известных украинских ученых М. Голубца и Д. Антоновича. Много страниц своей автобиографии Жолтовский посвящает раннему периоду своей профессиональной жизни. Все это время, с 1926 по 1933 годы Жолтовский осуществляет свои экспедиции, благодаря которым объездил и прошел пешком почти всю северо-восточную и западную части Украины, а также многие регионы СССР. В сравнении с маститыми искусствоведами, которые приезжали в музей из разных городов (Б. Фармаковский, Ф. Эрнст, Н. Щекотихин и др.), он в первые годы ощущал себя «никчемным неофитом», не готовым писать научные статьи, но целиком отдававшийся работе собирателя, погружаясь в путешествия, свою давнюю мечту. Молодого музейщика всецело захватил тогда мир его героя – Григория Сковороды: его философия, образ жизни, наконец, «піше мандрування по “шляхах україно-молоросійських”». Этот романтический стиль жизни и период общения с искусством in citu определил пристрастия Жолтовского на все последующие времена. Из тех поездок ученый привозит и свою «еврейскую коллекцию». Таранушенко всячески поощрял экспедиционные поездки Жолтовского, не давал никакой особой темы для них, но требовал только сбора экспонатов и подачу отчетов о путешествиях. Объект был один – украинское искусство во всех его видах. В ходе экспедиций стали определяться и научные приоритеты ученого, которые сосредоточивались вокруг старопечатных изданий, рукописей и, особенно, старой живописи. Очевидно, что его третье, наиболее сильное увлечение, проявилось и в особом внимании к росписям деревянных синагог, которые составили существенную часть собранной им иудаики. 346

347

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Работая под руководством Таранушенко, который был старше его на пятнадцать лет, Жолтовский столкнулся с тем, что профессиональное развитие своих сотрудников директор отдавал на откуп им самим. Так Жолтовский почти все постигал самообразованием (как он говорил «автодидактикой»), в т.ч. научился фотографировать, получив в свои руки заказ на фоторепродуцирование гравюр и дорогой фотоаппарат от Таранушенко. Последний, в качестве напутствия на недоуменную реакцию Жолтовского, что он не умеет фотографировать, парировал, мол, «научитесь». Возможно, если бы в те годы Жолтовский не просидел несколько недель в фотолаборатории, и не перевел бы уйму фотопластинок и химреактивов, осваивая тонкости в экспозиции и химической обработке стеклянных негативов – мы бы не имели сегодня прекрасных по съемке, качеству и сохранности фотографий памятников еврейской старины. Оценить это можно, сравнивая их с почти выцветшей коллекцией фотографий Д. Щербаковского из Института археологии и другими примерами того времени. Постоянные выезды Жолтовского с другими сотрудниками музея – самим С. Таранушенко, Д. Г. Чукиным и др. в экспедиции и на объекты, заставляли их самих проводить обмеры архитектурных памятников, по сути, разрабатывая и саму методику. Технические проблемы обмеров памятников, в данном случае старой деревянной архитектуры, были связаны с тем, что многие из них не имели прямо поставленных стен, и возводились с существенным наклоном вглубь, к центру постройки. К тому же, далеко не всегда углы построек соответствовали 90 градусам. Все эти нюансы было важно сохранить для аутентичной фиксации и изучения памятника. Таранушенко придумал свой метод, который основывался на использовании отвеса до пола, где с помощью «методов треугольника» проецировались на наземный план все точки углов и заломов стен здания. Учитывая данные поправки, прямо на месте корректировались ошибки в обмерах. Жолтовский писал, что данный способ обмеров при кажущейся простоте предусматривал много работы, особенно когда не хватало хороших рулеток и шестов. Из-за этого обмеры одного объекта могли занимать от 2 до 4 дней. В дальнейшем эти навыки

Мистецтво

пригодились ему для обмеров и составления чертежей зданий местечковой застройки – домов и синагог. В частности, сохранившаяся в кальках чертежно-обмерочная документация (1930) по каменной оборонной синагоге в Сатанове и, особенно, уничтоженной деревянной синагоге в Смотриче позволяет увидеть планы и разрезы этих зданий, применить их для последующих визуальных реконструкций. В чертежах смотричанской синагоги мы видим, как Жолтовский скрупулезно зафиксировал «завалы» стен от четких вертикалей. Разрез бокового фасада показывал покосившееся вправо, ко входу, здание, а проекция западного фасада с разрезом интерьера – прогнутость в разных местах стен и проседание ложного внутреннего купола. Трудно сказать, в какие именно годы Жолтовский посещал и фотографировал синагоги. В подавляющих случаях, фотографии датированы 1929–30-м гг., хотя, понятно, что он снимал их «по ходу» всех своих экспедиций. Понятно также, что это был «побочный» материал, так как главный интерес ученого все же представляли памятники украинского искусства. И, вместе с тем, внимание Жолтовского к еврейским памятникам было вполне естественным для того времени, как и для большинства его коллег, которые были задействованы в музейном строительстве. Многие искусствоведы и музейщики обращали внимание на художественное наследие евреев. Среди них Данила Щербаковский (Киев), Густав Брилинг (Винница), Феодосий Молчановский (Бердичев) и др., которые, как и Жолтовский, видели вокруг себя памятники еврейской старины, собирали их, фотографировали, обмеривали, были обеспокоены их разрушением и били по этому поводу тревогу. Но из того, что сохранилось до наших дней, и было использованы учеными, материалы Жолтовского стоят отдельно, им необычайно повезло. Фотоколлекция оставалась в Харькове вместе со всеми фондами музея до осени 1933 года, когда оба ученых были репрессированы. После ареста работников музея коллекцию удалось сохранить другу и соратнику Таранушенко, профессору Харьковского художественного института, архитектору Константину Николаевичу Жукову (1873–1939), одному из 348

349

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

ведущих мастеров украинского модерна. Он перевез сундук с материалами музея в харьковский Дом архитектора, но сам накануне войны трагически погиб, и багаж остался без хозяев. Во время войны коллекцию переправили в Киев, где она уже в послевоенные годы встретилась со своими собирателями, Таранушенко и Жолтовским. Как уже говорилось, ныне фотографии сберегаются в Институте рукописи НБУ им. В.И. Вернадского. Негативы этих фотографий вместе с негативами С. Таранушенко во время войны были вывезены в Германию, но после ее окончания возвращены и находятся в архиве Института искусствоведения, фольклористики и этнологии НАН Украины. По приблизительным оценкам, вышеупомянутая коллекция насчитывает более 320 снимков синагог и местечковой застройки, заездов и жилых домов и охватывает географически более 40 местечек Подолии, Волыни, Правобережья (Киевщина), и даже бывших местечек Черниговщины (к примеру, находящийся ныне в Брянской области Стародуб). Среди этих фотографий мы видим объекты еврейской застройки из следующих населенных пунктов: Бар, Браилов, Городок, Димер, Дунаевцы, Жванец, Звягель (Новоград-Волынский), Зиньков, Заслав (Изяслав), Каменец-Подольский, Китайгород, Купин, Летичев, Литин, Лучинец, Лянцкорунь, Меджибож, Миньковцы, Михалполь, Могилев-Подольский, Мурованные Куриловцы, Немиров, Норинск, Озаринцы, Орынин, Полонное, Сатанов, Смотрич, Снитков, Старая Ушица, Стародуб, Студенница, Фельштин, Хабне, Хмельник, Чернобыль, Черный Остров, Шепетовка, Шаргород, Шатава, Ярышев. Известно также, что Жолтовский много ездил по Полтавской и Харьковской губерниям, но еврейских материалов оттуда мы не встречали в его собрании. Большая часть фотографий содержит виды синагог, их в коллекции приблизительно 160 единиц. Интерес представляют без исключения все изображения, поскольку подавляющее большинство зданий не дошло до наших дней. Особое значение, оглядываясь на область еврейского сакрального искусства, имеют фотографии росписей упомянутых в начале статьи деревянных синагог в Михалполе, Миньковцах, Смотриче и Ярышеве, на которые обращали

Мистецтво

внимание и другие исследователи. Среди них упомянем М.А. Фриде и материалы его Подольской экспедиции 1925–27 гг., где автор описывает деревянную синагогу в Смотриче, указывая на жалкое ее состояние, остатки росписей на стенах и сохранившийся живописный слой на куполе и парусах. Тревогой о спасении другой, михалпольской синагоги пронизан отчет сотрудницы ВУАК Елизаветы Левицкой (1930), где она пытается запечатлеть словесный «портрет» этого шедевра народной культуры, его архитектурный облик и сюжеты росписей и колористику. Изучение собрания Жолтовского дает чрезвычайно ценную информацию для прояснения картины распространения синагог на территории Подолии, особенно ее южной части, специфику архитектурных форм и иконографию росписей синагог. В частности, мы можем реконструировать региональные особенности создания живописного убранства синагог, проследить почерк отдельных художников, к примеру, мастера Иегуды, который в середине XVIII века расписал три из них: в Михалполе, Миньковцах и Ярышеве. Интересно, что ряд других деревянных синагог, которые отснял ученый, в близлежащих местечках Ланцкорунь, Снитков и пр., были лишены внутреннего живописного убранства. К расписным синагогам этой группы следует добавить еще каменную синагогу в Озаринцах – местечке в 15-ти км от Ярышева, схеСмотрич. Деревянная синагога. Роспись свода. Худ. Александр Зеев, сын рабби Ицхака Каца, 1746 г. Фото П. Жолтовского, 1930 г. (ИР НБУВ. Ф.278. Д.473. Ед.хр.800). 350

ма росписи которой была отображена в дневнике киевским коллегой Жолтовского, зав. отделом народного искусства Всеукраинского исторического музея Данилой Щербаковским в 1926 году. Хотя четыре предыдущие синагоги, точнее их росписи, относятся к 1740–1770-м годам, а синагога в Озаринцах, судя по ее надписи на восточной стене (1860–61), была расписана век спустя, и конструкция потолка, и сюжеты росписи полностью соответствовали принятой здесь традиции. Однако это уже другой исследовательский сюжет, который можно выстраивать на основе данных материалов. Мы же вновь обратимся к наследию Жолтовского, и теперь уже текстам, поясняющим его восприятие синагог. В них автор подчеркивает специфику драматической эмоциональности еврейской молитвы, смотрит на архитектуру и богослужение в синагогах сквозь призму христианской традиции, подчеркивает неоспоримое внешнее преимущество христианских храмов. В то же время, он настаивает на своеобразии и оригинальности сюжетов и стиля росписи синагог и богатстве декора Арон Кодеша. Учитывая позднее время воспоминаний, их осмысленный и обобщенный возрастом автора характер, считаем важным привести целиком два очень показательных и законченных этюда о мире синагог и еврейских местечек. Они могут быть своеобразными комментариями к фотогалерее, созданной Жолтовским в экспедициях. 351

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Смотрич. Деревянная синагога. Середина XVIII в. Вид на северный и западный фасады. Фото П. Жолтовского, 1930 г. (ИР НБУВ. Ф.278. Д.473. Ед.хр.788).

Мистецтво

«Синагога! В главные, годичные праздники, как Рош Гашоно (Йом Кипуро) из каменных недр синагог разносились не торжественные звуки органа, не стройное пение, а напряженный гул, высокие срывающиеся речитативы, чувствовался надрывный голос истории этого народа, его многовековой драмы. В украинском народе эти торжественно-мрачные праздники породили поверия и легенды о «Хапуне»5, похищающем из синагоги в Судный день одного из обрезанных. Лишенные стройности и чинности христианского богослужения, синагогальные моления были очень эмоциональными. В голосах, жестах, позах молящихся самозабвенное экстатическое с резким раскачиванием всего тела чтение молитв протекало рядом с обычными нередко тоже весьма темпераментными разговорами. Синагоги и снаружи, и изнутри намного уступали в художественном отношении православным и католическим храмам. Но это не исключало того, что на стенах синагог имелись оригинальные по своему содержанию и стилю росписи. Нередко «Арон Койдеш» – шкаф, в котором хранились свитки Торы, богато украшался золоченой резьбой и своими размерами и пышностью не уступал католическим алтарям». А вот и второй сюжет, в котором автор непосредственно затрагивает отснятые им и упомянутые выше синагоги: «… Вспоминая замкнутый, но в то же время весьма деятельный мир еврейских местечек, так быстро угасший в эпоху коллективизации, хочу посвятить несколько строк воспоминаниям об этом историческом и бытовом феномене. Хапуны – люди, которые за деньги выкрадывали еврейских юношей, подростков и даже детей для сдачи их в рекруты. Это было связано с существовавшим в часы правления Николая II т.н. институтом кантонистов – особым порядком рекрутского набора для евреев, в соответствии с которым их, нередко почти в детском возрасте, забирали в армию на 25 лет, надеясь, что в не своей среды они отойдут от еврейской традиции. Хапуны наводили страх на местечковое еврейство, и это повлияло на соответствующие представления о них у селян.

352

353

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Странствуя во второй половине 20-х годов по волынским и подольским местечкам, я видел старинные деревянные синагоги, среди них целых четыре (в Смотриче, Ярычеве, Миньковцах, Михалполе) с настенными росписями. Лучшие из них были в синагоге Смотрича. Относясь к XVIII веку, эти росписи отразили ту своеобразную духовную жизнь, которой жило тогда местечковое еврейство в своего рода классическом периоде своего исторического существования». Жолтовский абсолютно справедливо видит в этих росписях общую художественную традицию восточноевропейского еврейства, которая формировалась в XVII–XVIII ст., а позже стала видоизменяться и упрощаться, теряя свою художественную силу. «Был я тогда и в Меджибоже, где жил и был похоронен Бал Шем [Исраэль Баал Шем Тов – Е.К.], или Бешт, – основатель хасидизма. Над его простой могилой со скромной мацейвой было заметно невысокое подобие деревянного балдахина на четырех тонких ножках – единственное, что выделяло могилу этого высокочтимого еврейского святого среди обычных могил его соплеменников. Вся могила была усыпана бумажными записками. Это были письма, адресованные праведнику. Пославшие их ждали ответа от праведника в сновидении. Видел я тогда и маленький эшибот [иешива – Е.К.], весь грязный, темный, закопченный, в котором молился Бешт. Внутренний ремонт здесь никогда не производился, чтобы сохранить его неприкосновенным со дней Бал Шема. Было там немало грязных потрепанных томов староеврейских книг. Двое или трое стариков за столом читали эти книги. Было что-то убого-жалкое и скрыто-величавое в этом зрелище». В качестве комментария также отметим, что сохранение аутентичной обстановки в старых еврейских синагогах и молитвенных домах было общепринятым правилом. Прежде всего, это было связано с представлениями о древности еврейского присутствия и святости синагог, и подобное их запустение подчеркивали многие исследователи в довоенное время, в т.ч. и вышеупомянутые М. Фриде и Е. Левицкая. Статус новых синагог был иным, и эта традиция, как правило, на них не распространялась. «Бедный, суровый культ синагоги, совершенно несравнимый с пышностью христианских храмов и их богослужением, был,

Мистецтво

Меджибож. Бейтмидраш Баал Шем Това. XVIII в. Вид на биму. Фото П. Жолтовского, 1930 г. (ИР НБУВ. Ф. 278. Д.473. Ед.хр.548). однако же, могучим хранителем чувства единства «сынов рассеяния», что сказалось в распространении среди евреев политического сионизма, приведшего к созданию палестинского еврейского государства, в гербе которого оказался семисвечник древнего иерусалимского храма». Жолтовский метко указывает на роль синагоги в объединении еврейского народа вокруг традиции, но связь с возникновением политического сионизма здесь не так очевидна. К слову, о неисчерпаемом значении «иудаики Жолтовского», важно сказать, что в 2005 году в Меджибоже был выстроен заново бейт-мидраш Бешта, и одним из источников реконструкции были фотографии, выполненные исследователем те годы. Как говорилось выше, в 1933 году, ученый был репрессирован. За год до этого он становится «дипломированным специалистом», завершая екстерном свое обучение на музейноискусствоведческом факультете Киевского художественного института. …Его задержали сотрудники ГПУ Грузии 8 ноября 1933 г. в 20-ти километровой погранполосе, где ученый находился в научной экспедиции без соответствующего пропуска. Чуть позднее его вместе с делом передают в ГПУ УССР. В тех же материалах допроса он дает показания – «…В прикордонной полосе Закавказья очутился при посещении пещерского города XII века, известного под названием Вардзия. Посещение Вардзии носило характер научной экскурсии и не больше того. 354

Будучи плохо ориентироован в топографии советско-турецкой госграницы, я очутился в погранполосе без пропуска». В декабре П. Ж. уже приобщают к делу № 1029/55592 СПО ГПУ УССР, по которому он, как и другие, с 1926–27 гг. состоял членом контрреволюционной организации. Согласно постановлению Судебной Тройки при Коллегии ГПУ УССР от 24 февраля 1934 Жолтовский П. Н. был заключен в исправтрудлагерь на три года, срок пошел с момента задержания… В лагере приобрел новую для себя специальность геолога, и хотя отбыл свой «срок» весной 1936 г., ограничения в местожительстве, связанные с судимостью по 58-й ст. (контрреволюционные преступления) были сняты лишь в январе 1946 года. Все эти годы жизнь бросала его по многим городам Средней Азии, Урала и Башкирии, где он совмещал работу геолога и основное дело своей жизни – искусствоведение, сотрудничая со многими музеями и преподавая историю искусств. Лишь в 1946 году ученый возвращается на Украину, во Львов, где начинается теперь уже третья часть его жизни, – он вновь предается любимому делу. Видимо из-за статуса репрессированного Жолтовского не берут на работу в Музей украинского искусства, хотя ученый мечтал заниматься исследованием старой украинской живописи, в особенности, иконами. Зато другое, не менее солидное музейное учреждение открывает ему двери, и всю последующую жизнь ученый связывает с Музеем этнографии и художественного промыс355

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Меджибож. Новоотстроенный бейт-мидраш Баал Шем Това. 2005 г. Вид на биму и восточную стену. Фото Е. Котляра, 2010 г.

Мистецтво

ла, который позднее, в 1982 г. реорганизуется во Львовское отделение Института искусствоведения, фольклористики и этнографии им. М. Рыльского, а еще через десять лет преобразуется в Институт народоведения НАН Украины. Очерчивая его профессиональный путь в этот период, необходимо упомянуть о его академических достижениях – защите в 1955 году кандидатской, а в 1980-м – докторской диссертаций. В послевоенный период жизни Жолтовский организовал более 200 экспедиций и поездок по Украине, Чехии, России. Николай Моздыр, принимавший участие во многих экспедициях, вспоминал, что каждый год накануне лета, когда планировались и начинались экспедиции, Жолтовский, будучи уже в серьезных летах, внешне необыкновенно преображался, предвкушая путешествия. Из членов экспедиции, подчас только Жолтовский мог определить художественный уровень и музейную ценность того или иного артефакта и никогда не ошибался в их атрибуциях. По сути, он был главным экспертом и «головой» закупочной комиссии. Поскольку средства на закупку вещей были ограничены, он нередко тратил на экспонаты собственные деньги. Как руководитель экспедиций он всегда помнил свои голодные годы еще харьковской поры, выморенные голодомором украинские села и заботился о членах экспедиции. За двадцать последних лет его жизни он принимал участие во многих экспедициях, организованных Волынским (Луцким), Ровненским, Тернопольским музеями. Очевидно, что из этих поездок он привозил и предметы ритуальной иудаики, о чем мы уже говорили. На эту часть жизни приходятся и его разнообразные тексты, публикации и вообще размышления о еврейском художественном наследии. Не отрываясь от общего контекста его исследований, они, тем не менее, формируют отдельную область его интересов. Ученый неизменно ее продвигал, стараясь хоть как-то в условиях государственного антисемитизма и замалчивания придать сфере еврейского народного искусства официальный статус. Более того, иудаика в его работах и воспоминаниях остается важным элементом всего культурного наследия и зримого исторического ландшафта. К примеру, среди кратких зарисовок городов и мест, где бывал ученый 356

357

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

в различные периоды жизни, встречается очерк о Вильнюсе. Впервые Жолтовский его посещает в 1949 году, и вот как он отмечает свои впечатления о городе «с какой-то особой душой, в которой «genius loci» чувствуется внутренне и зрится внешне с особой силой…», – и дальше: «Что-то тонкое и духовно тревожное сопутствует вам в узких кривых улочках старого города. Струится оно от барочных костелов, на площади около собора – «базилики», в брошенных синагогах с именными бимами, завершенными затейливо мрачными волютнобарочными шедеврами…». В конце этюда он пишет, что тогда в городе «еще стояли руины еврейского гетто – очень плотно застроенный квартал недалеко от городской ратуши. Среди руин высились две старинных каменных синагоги. Грустно и печально было видеть это гетто – столицу литовского и украинского еврейства, ибо виленский еврейский ваад представлял собой, как бы, своего рода еврейский сейм. Вильна была оплотом ортодоксального еврейского вероучения». В этом наброске мы обнаруживаем осведомленность Жолтовского не только об органах еврейского самоуправления – ваадах, но и о специфике «Литовского Иерусалима», как называли Вильну в бытность Виленского Гаона (Элиягу бен Шломо Залман, 1720–1797) – главного столпа раввинистического иудаизма и яростного противника хасидизма. Но вернемся к Украине. В середине 1960-х годов через более 30 лет после выхода последних публикаций советского межвоенного времени, один за другим выходят материалы, статьи и фрагментарные вкрапления в академических многотомных изданиях, посвященные еврейскому народному искусству. За ними стоял Павел Жолтовский. Мы пишем так, исходя и из того, что в отдельных случаях значились другие фамилии авторов… Сейчас трудно сказать, почему именно 1966 год, когда вышла статья Жолтовского «Памятники еврейского искусства» в одном из центральных московских журналов «Декоративное искусство СССР», стал прорывом зоны молчания в сфере еврейской художественной культуры. Но примечательно то, что впервые именно в этом году и в этом журнале выходит целый ряд статей Жолтовского (и не только его!) и по укра-

Мистецтво

инскому народному искусству. Павел Николаевич один за другим буквально протаскивает материалы по украинике о гуцульском художественном металле, украинской народной картинке, дает замечательные путевые заметки с картой своего маршрута «По Закарпатью». Некоторый свет на вопрос о такой научной удаче украинского ученого был пролит совсем недавно. Автору этих строк в 2009 году довелось общаться с известным в США мастером полиграфии Львом Морозом, живущим вот уже несколько десятилетий в Лос-Анжелесе. Он родился и вырос в Ленинграде, там же получил полиграфическое образование и работал в этой сфере в тот самый период, когда ему передали материалы Жолтовского для подготовки к печати. Льва направили в этот журнал только для работы над этой статьей. Тогда он работал над иллюстрациями книг еврейских писателей, публиковал свои иллюстрации в единственном журнале на идиш, рожденным на волне оттепели, «Советиш Геймланд», и поэтому было решено поручить ему обработку этой статьи на еврейскую тему, – все, что он получил – пачку фотографий и текст. Он вспоминал, что многих поражало это собрание иудаики, и складывалось общее мнение, что эта богатейшая коллекция имела сомнительное происхождение, связанное с повальным закрытием синагог. Он говорил и о том, что планировалось две статьи: одна о самой коллекции иудаики, а вторая, как ее продолжение – об интерьерах синагог. На самом деле вышла одна публикация, и ее выходу всячески содействовала известная фигура в ленинградской культурной жизни того времени Мария Васильевна Розанова, литератор и издатель, вдова писателя-диссидента Андрея Синявского (позднее, в 1973 г. она выехала вместе с мужем из СССР). В середине 1960-х годов она была достаточно влиятельным человеком и дала ход этим материалам. Жолтовский с первых слов в статье откровенно говорит, что почти полностью уничтоженное наследие евреев было прямой задачей нацистов стереть памятники материальной культуры вместе с физическим истреблением еврейского народа. Он упоминает о некоторых музейных собраниях иудаики, вновь обращается к своим натурным исследованиям де358

359

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

ревянных синагог и уже в более строгом научном стиле – в отличие от воспоминаний – описывает стилистику, технику и сюжеты росписей, их связь с архитектурной конструкцией интерьера и т. н. ложными куполами. Интересны его мысли о связи орнаментики синагогальных росписей с декором украинского прикладного искусства. Он также выводит параллели композиционных приемов, восходящих к восточным «арабесковым» принципам ближневосточного и арабского искусства. Эти идеи сегодня оспариваются рядом ученых, но важна здесь не спорность его гипотез, а сам факт попытки выявить генезис и источники синагогальной живописи. Сравнивая синагоги Галиции, которые он, очевидно, видел только в изданиях Людвига Вержбицкого и четы Казимира и Марии Пехоток – их работы приводятся в его библиографии – с группой подольских синагог, которые сам изучал, ученый выводит достаточно тонкие и, вместе с тем, яркие отличия, показывающие характер эволюции и региональное своеобразие восточноевропейской синагогальной декорации. Подольские синагоги, расписанные в конце XVIII века, почти на век позднее галицийских, теряют сложность и количество орнаментальных разделок, но зато увеличивают число сюжетных изображений. Мастера, расписывавшие их, несколько отходят от плоскостности и используют средства перспективного построения и более сильного и характерного движения. Последнее касается животных, которые, – и это не раз подчеркивается Жолтовским в разных публикациях, вводятся вместо запрещенных человеческих изображений. Имея точный глаз и превосходный художественный вкус, Жолтовский выделяет синагогу в Смотриче из всей группы, подчеркивая ее теплый звучный колорит и особую праздничность. Едва ли он знал тогда (сегодня это известно из надписей), что автор этих росписей – Александр Зеев, сын рабби Исраэля Каца расписал ее в 1746 году, на двадцать лет раньше трех остальных, принадлежавших кисти мастера Иегуды. Он детально анализирует и одну из тех синагог, в Михалполе, расписанных этим мастером: «В росписях Михалпольской синагоги, выполненных по сравнению со смотричанской с несколько меньшим мастерством, изображения очень реалистические, но совершенно не

Мистецтво

характерные для синагогального обихода. Здесь и широкие городские панорамы, сады и виноградники, огромная нагруженная мешками телега, запряженная четверкой лошадей, – типичная ярмарочная сценка. Даже мрачное изображение Шехины6 покрытого широким талесом, из-под которого видны только руки, является смелой попыткой антропоморфного изображения божества, строжайше запрещенного ортодоксальным раввинизмом». Пытаясь объяснить реалистический характер этих росписей, Жолтовский указывает на влияние хасидизма, более понятного и приемлемого для простых евреев, который упрощал предписания и традиции раввинизма, и призывал «к более непосредственным и широким контактам с окружающим миром», что и отразилось, по мнению ученого, на характере росписей подольских синагог. Другие объекты иудаики, на которых сосредоточивает свое внимание Жолтовский, были предметы художественного металла, использовавшиеся в ритуале. Ученый выделяет медное литье как одну из наиболее характерных техник и материалов их изготовления. Он рассматривает как настольные подсвечники, так и синагогальные девятисвечники – хануккальные меноры, подчеркивает их пышный барочный характер и, снова, тесную связь по стилю и художественным приемам с украинским декоративным искусством. Особенно эта связь проводится с домашними «хануккальными лампадами», композиции которых Жолтовский сравнивает с росписями косовских изразцов. В качестве общего места приводится мотив парных животных, фланкирующих древо жизни. Автор статьи приводит и образцы «ювелирного» искусства, к которым относит целый ряд предметов: «худесы» (приборы для воскурения благовоний в шабат), «тассы» (торашилды – чеканные таблички, которые подвешивались на Свиток Торы) и «яды» (указки для чтения свитка Торы). Шехина (ивр. «обитание») – по религиозным представлениям, незримое присутствие Всевышнего в сотворенных мирах. Шехина постоянно присутствовала в Храме. В синагоге ее присутствие связано с коллективной молитвой в миньяне – группе молящихся, в которую входит не менее 10 мужчин.

360

361

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

Далее он знакомит читателя с памятниками художественного дерева – резными Арон Кодешами (их он сравнивает с украинскими иконостасами) и штендерами – молитвенными пюпитрами, которыми были уставлены молельные залы. Автор рассматривает искусство еврейской вырезки – панно на восточную стену – «мизрахи», розетки, таблички пятидесятницы «шуослех», специфику производства ритуальной и бытовой Хануккия (деталь). XVIII керамики, а также их росписи, в в. Западная Украина. которой усматривает аналогии с (П.М. Жолтовський. подобными приемами в украинХудожнє лиття на ской и польской народной кераУкраїні XIV–XVIII ст., мике. 1973, С. 96). Этой прекрасно иллюстрированной статьей Жолтовский вводит общественность в мир еврейской художественной культуры, подчеркивает не только ее видовое своеобразие, но и, быть может, главную мысль статьи, глубокую связь с окружающей культурой. Он указывает, что национальные черты проявлялись в том, что было предназначено исключительно для себя, – и это была преимущественно ритуальная сфера. В тех же предметах, Украинская изразцовая которые делали евреи для общего плитка. Косов. рынка, господствовали общие ху(П.М.Жолтовський. дожественные формы. Оценивая Художнє лиття на пластическое и художественное Україні XIV–XVIII ст., своеобразие еврейского искус1973, с.97). ства, Жолтовский писал, что «его

Мистецтво

содержание по сути своей не спиритуалистично-религиозно, а эмпирично, конкретно-образно, жизнеутверждающе». Эта мысль кажется продуктивной и с той точки зрения, что сами визуальные формы в еврейской традиционной культуре возникали скорее как стихийное явление снизу, чем официальная программа сверху. Это действительно определяло их живой, народный, а стало быть, и самобытный характер. Через два года после этой статьи выходит третий том Истории украинского искусства – «Искусство второй половины XVII–XVIII веков», где Жолтовский выступает как один из редакторов издания, и автор отдельных статей об иконописе, графике и металле. В его материалах, в частности о металле, мы не видим описаний предметов еврейского обихода. Однако в другой статье, о настенных росписях в деревянных постройках, написанной его коллегой Григорием Логвиным, есть небольшой сюжет о росписях синагог, который вместе с фотографией из коллекции Жолтовского (фрагмент росписи синагоги в Ярышеве) занимает чуть больше страницы. Трудно сказать, имел ли прямое отношение к этому фрагменту сам Жолтовский, но очевидно, что писался этот текст на материалах его коллекции. В своих книгах начала 1970-х годов о художественном металле и литье, Жолтовский также обращается к иудаике. Но если в первом издании «Художній метал» (1972) он только вскользь упоминает о том, что люстры или «пауки» были распространены в синагогах, как и в других общественных и культовых зданиях, то во второй книге «Художнє лиття на Україні в XIV–XVIII вв.» (1973) он очень подробно останавливается на этом вопросе. По сути, он развивает здесь материалы статьи 1966 года, концентрируя своей внимание в основном на синагогальных ханнукиях «менойрах» и домашних настольных ханнукальных светильниках. Он рассматривает синагогальные хануккии как отдельный вид монументального литья, указывая на то, что они использовались для освещения залов (вероятно, здесь ученый был не знаком с традицией зажигания свечей на Ханукку). В исследовании он использует польскую библиографию, ссылается на одного из первых исследователей синагог рубежа XIX–XX вв. Матиаса Берсона и его сюжет о мастере Бо362

363

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

рухе, изготовившем хануккию для синагоги в Погребище, детально анализирует ее композицию, декоративные элементы и анималистические мотивы. Его анализ хорошо иллюстрирует взгляд на иудаику человека, погруженного в пространство украинской культуры, к тому же прекрасно разбирающемся в стилистике вообще, и народного искусства, в частности: «Два ряди симетрично поставлених птахів, що завершують менойру, мають своїм центром корону, увінчану постаттю півня. В народному мистецтві, зокрема в українському, а особливо півень, тісно пов’язані з образом сонця, з небесною сферою. Отже, їх зображення на свічнику – джерелі світла цілком виправдане», – и дальше, – «Уміщення в пащі левів гілок з чашечками для свічки знижує їх геральдичну строгість і по суті обертає цей урочистий образ феодального мистецтва на персонаж народної казки. В цілому ж твір мосяжника Боруха овіяний духом народного мистецтва, що був спроможний просякнути навіть у вузькі щілини гетто. Саме через це ми не помічаємо в свічнику виразного впливу стиьових форм барокко». Ученый усматривает здесь черты «низового» еврейского искусства, которое исходило из внутренних ощущений красоты и поэтичности мастеров, не столько их религиозного мировосприятия, сколько бытовой народной культуры. Он подмечает это, выстраивая не только стилистическую, но и некую социальную линию развития еврейского искусства. На примере более поздних хануккий XVIII века, Жолтовский показывает, как формируется этот необычайно пышный по декоративности тип, который был частью оборудования богатых каменных синагог (Бар, Изяслав и пр.). Он их относит к типичным позднебарочным изделиям, существенно отличающихся от рассмотренного выше образца, и по своему изысканному характеру, предназначавшихся для верхушки феодального общества. Одним из главных особенностей этого типа Жолтовский считает наличие геральдических мотивов, в частности, замены венчающего хануккию петуха (как у мастера Баруха) на «двуглавого государственного орла», который стал повсеместно распространяться во многих видах традиционного еврейского искусства от мацев, мизрахов, хануккий до наверший на бимы и Аронкодеши. К слову, бытующее с тех времен и до сей поры мнение,

Мистецтво

что геральдические двуглавые орлы были своеобразным выражением верноподданичество евреев, можно считать одним из сложившихся стереотипов. Ряд вышедших в последнее время статей израильских специалистов Б. Хаймовича и И. Родова переворачивают это представление, подчеркивая, как заимствованные из окружающей культуры элементы адаптируются еврейской традицией, и выражают, в частности, через образ имперского двуглавого орла идею двуединства Всевышнего в его милосердной и карающей ипостасях. Сам же Жолтовский акцентировал внимание на том, что мастера-изготовители все равно мыслили преимущественно категориями народного искусства и поэтому весьма своеобразно, в народном духе, трактовали мало понятные им геральдические образы. Рассматривая разнообразные подсвечники, Жолтовский не выделяет их по принадлежности к украинскому или еврейскому обиходу (да и трудно это было сделать, если не было на них гравированных картинок и текстов). Понятно, что они использовались повсеместно. Он их расценивает с точки зрения простых (классицистических) и сложных изысканных (барочных) форм. В плоских многоканделяберных подсвечниках автор видит общие мотивы, о которых говорилось выше, и, прежде всего, это парные фигурки животных (птицы, львы, грифоны) вокруг древа жизни. С тех же позиций, прежде всего, композиционно-стилистических, исследуются небольшие люстры-пауки и многоярусные паникадила, имевшие хождение и в синагогах. Специфическими для евреев Жолтовский считал домашние хануккальные лампады, которые были распространены в быту местечковых евреев XVIII–XIX вв., и предназначались как для настенного, так и настольного расположения. Анализируя их художественную форму, автор узревает, что наиболее ранние образцы в большей степени связаны с орнаментациями и мотивами, принятыми в украинском народном искусстве и даже архитектуры (мотивы балюстрады). Разбираясь в их типологии, он выделяет наиболее интересные в художественном отношении образцы, одна часть которых презентует мотив древа жизни с вплетенными в него парными фигурками животных, а другая – стилизована под 364

365

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

схематический вид светской постройки со всеми признаками позднебарочной архитектуры XVIII века. (Очевидно, что Жолтовский тогда просто не мог увязывать их с архитектурными реминисценциями Иерусалимского Храма). В дальнейшем, народная составляющая вытесняется более официозноторжественными мотивами, которые Жолтовский называл «феодально-геральдическими». И здесь он также настаивает на уже обозначенной ранее идее: «Елементи української народної культури євреї-ремісники засвоювали значно глибше, ніж елементи феодального мистецтва і релігійну символіку синагоги. Останню вони майже завжди подавали в своїх творах з властивою народному мистецтву реалістичністю і тим самим абстрактно символічні мотиви переносили в сферу конкретних живих образів». Говоря об анималистических сюжетах и орнаментальной разделке хануккий, автор указывает, что мастера передвали эпичность и движение животного, а не следили за точностью их анатомии, в орнаментах использовали ренессансные и барочне мотивы, которые сводили в простейшие и выразительные орнаментальне формулы. На примере этих текстов мы видим, что Жолтовский осмысляет еврейское искусство сквозь призму тесного взаимодействия между «украинским селом» и «еврейским местечком», их народных культур, фольклора и ремесленных традиций. В еще более ранней работе о художественном литье на западноукраинских землях (1959) он указывает на сходные черты украинского и еврейского «сницарства» (деревянной резьбы, – имеются ввиду, прежде всего, Арон Кодеши), а в рассмотренных сюжетах автор акцентирует на влиянии украинского искусства на еврейское культовое литье, убранство синагог и отдельно, их роспись. Вместе с тем, Жолтовский подчеркивает и самобытность еврейской художественной культуры, ее детерминированность в специфику еврейской жизни и внутренние процессы (вспомним сюжеты о хасидизме). Рассмотренные выше росписи синагог становятся, как уже говорилось, предметом особого внимания Жолтовского, в контексте его широкого интереса к украинской живописи XVII–XVIII вв., которой он посвящает и монографию (1978), и докторскую диссертацию (1980). Спустя двадцать лет после

Мистецтво

выхода его первой статьи, в своей последней книге «Монументальний живопис Україні XVII–XVIII ст.» он вновь обращается к синагогальным росписям и фактически переводит русскоязычный текст 1966 г. на украинский с небольшим введением и стилистическими дополнениями. В одной из сносок он указывает, что росписи тех синагог, которые он фотографировал в 1930-м году так и не вошли в литературу, и он их описывает на основе сделанных им более полувека назад фотографий… Эта книжка вышла через два года после смерти П. Н. Жолтовского и стала, касательно еврейского искусства, своеобразным завещанием и посланием ученого будущей генерации исследователей. Уже через два года эту эстафету подхватил Александр Соломонович Канцедикас, который в 1989 году в своей небольшой статье о еврейском народном искусстве в том же журнале, где почти четверть века назад эту тему поднял Жолтовский, впервые упоминал имя Павла Николаевича, как одного из исследователей еврейского искусства в советский период. Через два года под его редакцией вышел теперь уже специальный номер «Декоративного искусства», посвященный еврейскому искусству. Он и стал поворотным событием в научной и художественной жизни, обратил внимание специалистов и широкого круга общественности к традиционному еврейскому искусству и стал предвестником новой эпохи отечественных исследований арт-иудаики. Тогда же, уже в Киеве увидела свет и первая украиноязычная статья о еврейском традиционном искусстве во Львове (1990), написанная Ф. С. Петряковой – ученицей и младшей коллегой П. Н. Жолтовского по Институту народоведения, где также упоминался вклад ее учителя в исследование еврейского искусства и спасение им предметов иудаики. Эти статьи стали связующим звеном в российском и украинском пространстве между фигурой Павла Жолтовского, одиноко стоящей на безлюдном этнографическом ландшафте «советской иудаики», и массой его нынешних продолжателей. Подобно автору этих строк, они также пытаются ухватиться за любую нить прошлого, ведущего в тот мир угасающего, но еще живого местечка с его святыми руинами и чарующей стариной, – местечка, по которому самозабвенно с котомкой за плечами и фотоаппаратом 366

Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО

со стеклянными фотопластинами путешествовал ученый восемьдесят лет назад… Подчеркнем еще раз, что работы Жолтовского и сегодня не утратили своей ценности и актуальности, не говоря уже о собранных им материалах, которые действительно стали выстрелом в будущее. Научные тексты ученого, мудрый, яркий и точный язык профессионала, вывели на свет множество идей развития еврейского искусства и их глубокой укорененности в местную почву, которым еще предстоит прорости в будущем. В предисловии к собственным воспоминаниям автор писал, что целью его мемуаров было не просто осмыслить собственную Umbra vitae – тень жизни, но и оставить о ней своим потомкам самое ценное и незабываемое, а также заинтересовать этим тех, кто «как и я блуждал душою по узким тропинкам жизни, на обочинах, на полях, в лесах – прилегающих к торным дорогам жизни». Его текст обращался к грядущим поколениям, которые он не мог представить, но предвосхищал их появление, и продолжение в них себя: «Но они ведь предсуществуют в будущем, они неустанно в такой же мере, в какой мы живущие удаляемся из жизни, приближаются к ней. Будут они люди нового времени, но все же они будут такими же как мы. Какими бы они не были, открытия технические, какие не были изменения социальные – не создадут они нового неба и новой земли. И их участь будет такова же, как и наша. Для человека, достигшего склона лет, щадимого недугами, «umbra vitae» звучит уже как «carmen vitae» [песнь жизни – Е.К.]. Эти слова человека, прошедшего через всю советскую эпоху, который вступил в свою зрелую жизнь с началом советской власти и покинул этот мир в год начала ее катастрофы – Перестройки, – звучат ныне как мудрое прорицание. Научные интересы Павла Жолтовского, а, по сути, цели всей жизни шли вразрез с политикой и идеологией той системы. И эти экспедиции, в которые он так рвался каждый год, и желание задержаться еще хоть на денек, хоть на ночь на свободе, за рамками официальной жизни, свидетельствовали о том, что ученый жил истинными ценностями своей земли, духа, искусства, взращенного на этой почве. Несомненно, таковой он воспринимал и иудаику…

Юрий Норштейн Мне рано дали понять, что я не такой, как другие – У Вас несколько лет назад вышел двухтомный фолиант, в нем практически нет автобиографических воспоминаний. Это сознательный ход? Может, вы отдельно пишете мемуары? – Я не могу и не хочу анализировать себя со стороны. Я не человек дневника. Мало того, у меня никогда не возникало желания наблюдать за другими, а потом фиксировать это. Есть категория людей, которым важно не забыть свою жизнь или быть некиим судьей в своих дневниках, забравшись вглубь себя. Я не человек Достоевского из подполья. Могу только восхищаться мемуарами Мишель Монтейн. Это абсолютно литературная классическая форма, но даже лучшие образцы жанра не провоцируют меня заняться подобным. Вот написал книжку. Зарисовал то, что счел необходимым. Это попытка понять искусство, в котором я работаю. Но так как, занимаясь искусством, ты не можешь скрыть свою жизнь, и она участвует в нем, естественно я хочу понять, в каком искусстве я живу, чем занимаюсь. Не больше. – Но то, что хочет сказать художник и говорит своими работами так или иначе связано с его личными ощущениями, перекликается с пережитым. Вы разве не задумывались, что и откуда? – Я часто задумывался, откуда появляется замысел фильма. Отчего возникает творческая работа? Безусловно, это те 368

– С чем у Вас ассоциируется слово детство? – Когда думаешь о детстве, то невольно сравниваешь то, что происходит сегодня, когда строятся огромные дома, в которых нет места для двора. Нет самого понятия двор! Нет уютного пространства, нет тенистых уголков. Для меня двор – это первые ощущения познания мира: смена запахов: цветение вишни, акации, опавшая листва… – А взаимоотношения? Кем Вы себя чувствовали во дворе? Наверно, для меня это навсегда останется лирической темой… 369

Юрий Норштейн Мне рано дали понять, что я не такой, как другие

воспоминания, которые кормят тебя всю жизнь. Одно из ярких – приход с фронта моего дяди. Это был не родной дядя. На фронте он стал мужем моей тетки. Тогда, стоя с ним, я еще не знал, что он станет мне очень близким человеком… Мы стояли на нашей улице. На автобусной остановке, возле Марьиной рощи. Эта была тогдашняя наша Шереметевская улица, мощенная булыжником, естественно, ничего общего не имеющая с нынешней. В центре ее во всю длину, шел бульвар. Тенистый бульвар со старыми кленами. Машин, в общем, было немного. Бульвар не мешал их движению. Потом, когда в городе машин прибавилось, бульвар снесли. Для меня это было просто драмой. Зимой мы катались там на лыжах вдоль решетчатой загородки. Но дело не в этом. В памяти осталась такая картина. Август 45-года. Пейзаж Марьиной рощи. Пустынная улица. Вечер. Прошел дождь. Небо золотистое. Оно отражается в булыжной мостовой. В булыжнике моста, который шел от нашей улицы к железной дороге и дальше к Останкино. И вот этот летний, казалось бы, обычный вечер оставил во мне очень яркий след. В нем была полная картина бытия того времени. Синие автобусы. Они ходили по всей Москве. Ручку двери в них открывал сам водитель. Откуда-то доносилась песня «Одинокая гармонь», знаменитая песня Исаковского. И вот этот золотистый вечер стал сгущенным прообразом фильма «Сказка-сказок». Причем иногда я думаю: может, это я все выдумал? Может, это соединилось из разных впечатлений?

Мистецтво

Они не соответствовали нормальным человеческим взаимоотношениям. Я слишком рано узнал, что я еврей. Это слишком сильно подействовало на мое сознание. Мне дали понять, что я не такой, как другие. Я выходил во двор в состоянии постоянного напряжения. Как правило, все обострялось на Пасху, когда старушки надевали платочки и шли в церковь. Тогда-то я впервые и услышал, о своей ответственности за то, что Христа распяли. От этого невозможно было спрятаться. Это стало второй частью моей жизни. Я на самом деле не из тех людей, кто заостряет внимание на этой части жизни. Но она была, как было и другое – то, что меня спасало, отгораживало от всей этой дикости. Во-первых, – семья. Кроме того, чтение книг и занятия искусством. – Можете вспомнить самый значимый для Вас в детстве подарок? Новогодняя елка. И так как у нас дома не было игрушек, дядя (он работал на заводе) принес цветную стружку из-под токарного станка. А лампочки у нас были. Довоенные еще. Они были чуть поменьше тех, которые мы сегодня вкручиваем в патрон. Отец покрасил их, и они засветились разными огнями. Засверкал металл пружин от токарного станка, которые свисали с елки, как девичьи косы. Новогоднее чудо – елка и пачка книг, подаренных моим дядей Осей. Книжка за книжкой – так называлась серия. Одна «Алладин и волшебная лампа». Вторая – «Лягушка-путешественница». Одна, как я позже узнал, из цикла «Тысяча и одной ночи». Помню, очень большое впечатление от самого повествования, но еще большее от сочетания зимы, елки, запаха и прочитанного. Это было соединение несоединимого. То, что я позже узнал в японской поэзии. Какой контраст: в книжке летний дождь, у лягушки стекали капли по брюшку, а за окном вьюга, снег. Вроде бы ничего особенного в этом Новом годе не было, но все, то что, было, подарено после – не смогло превзойти эти сильные связи, возникшие во мне от несовместимости.

370

371

Юрий Норштейн Мне рано дали понять, что я не такой, как другие

Кто-то направлял вас в чтении книг? У моих родителей не было суперобразования. Отец был наладчиком деревообрабатывающих станков, а мама педагогом дошкольного воспитания. Брат учился в музыкальной школе. Он был старше меня на два года. Правда, у отца был потрясающий музыкальный слух. Он постоянно насвистывал классическую музыку: Вагнера, Шуберта. Много читал. Беда в том, что отец умер очень рано, мне было четырнадцать с половиной лет. Это, конечно, отразилось на моей психике, потому что я не успел с ним по-настоящему познакомиться. На самом деле очень важно, чтобы у тебя был в этом возрасте отец. Но что жаловаться? Нужно соотносить свою жизнь с тем, что происходило вокруг: у моих сверстников вообще отцов не было. Война… Я иногда смотрю на свои школьные фотографии 1-го, 2-го класса. Смотрю на лица одноклассников. Мальчики 7–8 лет, а уже какая-то ущербность видна, и не светится в их взорах интеллект. После этой войны у всех у нас было что-то не так. Я вообще вспоминаю детство, не так, как вспоминают пространство, в котором тебя обогащают твои родители, а как что-то очень простое: время, не связанное с воспитанием. Отец столярничал дома, и я, увидев это, хотел делать то же самое. Вот и все воспитание. Или сосед наш, дядя Ваня. Он работал на фабрике, а дома у него стоял верстак, и делал он на нем домашнюю утварь для Марьиной рощи. Самые незамысловатые поделки: столы, табуретки, но крепко прилаженные. И я хотел этим заниматься. В лет четырнадцать, когда смог уже держать в руках инструмент и разобрался, зачем нужен молоток, стамеска и рубанок, тоже занялся ремеслом. Да у нас все столярничали, поскольку где ж было взять, как не сделать у себя в сарае. А сараи были у всех. И отопление у всех – печное. И к зиме все готовились одинаково – набивались дровами. С наступлением осени на дровяной склад привозили дрова. Мы их разбирали. Привозили во двор и распиливали. Раскладывали в поленницы. Укладывали рядками. Странное дело, но дрова не крали. Такова была солидарность, поскольку все были в одном положении. Не запасешься на зиму, замерзнешь.

Мистецтво

– В своей книге Вы упоминаете сон, который преследовал Вас с детства: огромная пачка бумаги, листы которой вам нужно было за чем-то переложить. Где вы видели эту пачку? – Да нигде я ее не мог увидеть. Это был полный бред. Тому виной мои детские болезни. Они всегда сопровождались высокой температурой. Чем бы я, не болел: ветрянкой, скарлатиной, гриппом, – температурил и бредил. И каждый раз в бреду должен был переложить параллелепипед тончайшей бумаги. Естественно, что я вспомнил это, когда пришел на студию «Союзмультфильм», но все это может быть чушь собачья. Не нужно в этом видеть перст судьбы или Божью предопределенность. – Может, вид бумаги во сне, был просто связан с желанием рисовать? А что у нас было при той нашей бедности? Школа. Книга «Родная речь». В ней какие-нибудь репродукции классиковпередвижников. Это было единственное эстетическое питание. Это я уже своих детей водил в Третьяковскую галерею, в Пушкинский музей или показывал книги по искусству. У меня-то самого ничего этого не было. Была книжка «Колобок». С нее я и срисовывал. Однажды принес эти рисунки в школу и показал нашему учителю по рисованию – Михаилу Акимовичу. Ему они очень понравились. Он попросил: «Подари мне». Дальше мое эстетическое образование от него. В классе пятом я пошел заниматься в изостудию при Дворце пионеров. Потом уже тот же Михаил Акимович устроил меня в институт усовершенствования учителей. Это было на Кропоткинской. Замечательный человек был этот мой учитель. Простой парень. Из деревни. Чем-то даже на Есенина похож. Светлые волосы. Они кольцами у него вились. С ним у меня связаны самые светлые впечатления, несмотря на то, что меня выставили в связи с нарастающим делом врачей. Успел походить на курсы месяца четыре, не больше. Я не очень понимал, почему так. Мама не объяснила. Подрос, все стало ясно самому.

372

– С другой стороны – это то, что Вас стимулировало искать прекрасное в чем-то другом, погружению в искусство. – Мое погружение в себя исключительно на уровне искусства, живописи. Тогда я ходил в Третьяковку и смотрел на то, что мне многие еще не могли объяснить и не объясняли… Потом мне уже это объяснили другие встречи. В 9-м классе я пошел в художественную школу. Там мы и познакомились с Эдиком Назаровым. Там училась и моя Франческа, но она училась на два года ниже, и у нее были другие преподаватели. И мы еще с ней не были знакомы. Но там у меня уже появилось ощущение счастья. Я ощутил, что есть другой мир. 373

Юрий Норштейн Мне рано дали понять, что я не такой, как другие

– У Вас дома не обсуждалась эта тема? – Что значит, «не обсуждалась»? Родители говорили поеврейски. Они обсуждали это между собой или когда приходили родственники. И по тому, как они, оглядываясь на меня, тихо переходили на еврейский, я понимал, что ситуация достаточно выразительная. В школе в это время тоже все было отвратительно. И хоть я был не единственный еврей в классе, но как-то все это отношение было сосредоточено на мне. И слезы были, и драки. Я к тому времени уже научился драться. Тогда нельзя было не уметь. Однажды я даже ушел из школы, подравшись на уроке по этому поводу. Долго не хотел возвращаться, но деваться было не куда. Это был класс шестой. Год 51–52-й. Трудное время. Я вообще не знаю, как мои родители его пережили. Мне не очень хочется об этом вспоминать. Это драматические вещи для детской души. Я ведь уже кое-что начал понимать. В то время у меня появлялась очень сильная тревога: она была связана с тем, что ты можешь потерять родителей. Что с тобой в любой момент может что-то случиться. Отец был уволен с работы. Он не имел права работать в Москве. Работал в пригороде. Я не понимал, почему в самом городе нельзя, а за пределами можно? Но факт, что он вынужден был изо дня в день куда-то далеко ездить: на нем было выживание семьи. О подобном много рассказано. Я не хотел бы на сталинских временах делать себе биографию. Это противно моей натуре.

Мистецтво

Там были серьезные преподаватели. Думаю, как они могли туда попасть? Может, их выставили откуда-то как людей не соответствующих взглядов? Там все были другие! Отсюда и пошло мое ощущение иного по сравнению с той дикостью, которая была в Марьиной роще. Но опять-таки, я скажу слово «дикость» и подумают: «Мальчик Юра жил в ужасных условиях, а потом стал выдающимся режиссером». Этих выводов я терпеть не могу. Все было гораздо сложнее. Терпеть не могу историй «вопреки». Как и не терплю сегодняшних режиссеров, которые начинают докладывать зрителю, сколько ими пережито в связи с деланьем фильма и какие ранения они получили, а теперь носят нашивки. Все это не подобает ни мужчине, ни художнику. Думаю, что каждый человек может назвать десятки такого рода столкновений с жизнью. Случаев, когда ему приходилось отстаивать себя. Считаю, что это нормально. Когда у человека нет необходимости отстаивать себя, он становится анемичной личностью. Тогда у него ничего не остается, кроме жалоб. Кстати, те, кто имели мужество оставаться самими собой, не очень-то об этом говорили. К примеру, что моя судьба по сравнению с судьбой Аскольдова? По-моему это самая трагическая судьба художника, какая только может быть. Сделал один фильм («Комиссар»), и его вообще отлучили от кинематографа. Чудо, что он при этом вообще выжил. Я очень хорошо знаком с Сашей. И то, что он мне рассказывал… Но я никогда не слышал, чтоб он об этом широковещательно заявлял. Однажды я у него спросил: «Саша, отчего вы книжку не напишете». Он ответил: «Знаете, Юра, если я напишу книжку и назову имена тех, кто косвенно или напрямую участвовал в моей судьбе многим будет неприятно». – Все-таки как художественная школа изменила Вашу жизнь? – Там началось окончательное оформление моего мировоззрения. Я стал всерьез ходить в музеи и сравнивать художников между собой. Стал читать книги по искусству. Потом появились приятели. 374

375

Юрий Норштейн Мне рано дали понять, что я не такой, как другие

С одним из них у меня возникла бесконечная дружба. Александр Левит-Питерский. Он сейчас преподает в Щукинском. Театровед и сценограф. Автор серии книг. Он из очень интеллигентной семьи. Помню, что имя Матисса я впервые услышал от него. Он принес мне книжку. Это был год 56-й. Период активного мракобесия закончился, и начали появляться нормальные книги. Вышла тоненькая брошюрка о Пикассо и тоненькая брошюрка о Матиссе. Я листал эти книжки и не мог понять, чем Саша так восхищается. Понадобилось время, чтобы осознанно обрести для себя этих художников. Наши родители были разными по социальному статусу. Его отец был ученый. Работал в НИКФе. Он занимался проблемами секретной пленки. Потом эта пленка пошла в космос. Мама Саши была из какого-то потомственного рода. Замечательная мама. Мы с ней подружились и дружили до последних дней. Она умерла в лет девяносто. Считаю, что его родители сыграли большую роль в моем формировании. Правда, они об этом и не подозревали. Я очень жадно слушал их суждения, их речь, впитывал в себя их словарь. Да и потом их интерьер был очень непохож на наш. Хотя по нынешним меркам – это бедность. Но по тем временам их дом был очень ухоженным, чувствовался достаток. Книжные шкафы и полки, и сами стены, все говорило о просвещении семьи. Там висела живопись Возрождения. Даже два этюда Левитана. Один из этюдов «Над вечным покоем». Очевидно, с течением времени по бедности это было продано. Вполне допускаю, что его родители могли быть знакомы с самим Левитаном. В 1967 году я познакомился с мужем подруги моей жены Франчески. Он потомок дворянского рода Огнинских. Город Огнинск – его родовое гнездо. Вообразите мое удивление, когда я узнал, что его бабушка была близко знакома с Серовым. Он ее рисовал. И я знаю этот портрет: портрет Огнинской с зайчиком. Я видел у них на стене репродукцию этой картины, но, честно говоря, никак ее не связывал с историей семьи. Пока мне Митя не рассказал, как образом его бабушка и дед пересекались с семьями Поленовых, Серовых, Шишкиных. На меня это произвело сильное впечатление.

Мистецтво

Мне было уже лет 25–26, и мне еще тогда казалось, что история где-то там, за холмом. А на самом деле она рядом. Сейчас с позиции прожитых лет понимаю – это был небольшой отрезок времени. Всего два поколения между нами. Но эти ощущения приходят потом не только с взрослением, а и когда ты становишься самостоятельным человеком, личностью, когда осознаешь, что все, что происходит в твоей жизни – это зависит от тебя. А тогда в 1967 году, я обрел друга Дмитрия Терехова. Мы с ним близки до сих пор. Надеюсь, и он так считает. Это семья интеллигентов. Отец его жены прекрасный скульптор. Несколько лет назад, к его 90-летию устроили выставку. Он потрясающе лепил животных. Особенно лошадей. Представляете, в какой интересный круг людей искусства я попал! – Вы говорите об этом с досадой, в том смысле, что в детстве были лишены полноценного общения с подобными людьми? – Нет. Это не может звучать так, будто бы я вышел из своей среды и попал в другую. Это будет звучать фальшиво, хотя бы потому, что я не хотел бы променять свое детство на детство благополучных детей! Я не хотел бы быть обеспеченным и при этом отстраненным от внутренних переживаний и конфликтов! Благополучие – пустая жизнь, тем и отвратительна! Наоборот, я очень доволен такой судьбой. Я познал то, что другие могут узнать только из книжек, и то, если будут их читать. Пожалуйста, не надо делать из меня человека, который страдал в детстве, а потом стал заниматься режиссурой, и от боли у него все вышло. Это не так. Я всегда старался быть радостным человеком. Все сложнее, и дети – они всегда злые. Жестокие по природе своей, потому что они не понимают, что могут нанести травму другому человеку. Посмотрите, как они играют гденибудь в песочнике. Сколько в них не тех эмоций. Как они только выживают? Но когда ты становишься личностью и для них личностью, они проникаются к тебе уважением. Когда ты умеешь делать что-то лучше других. Я, например, рисовал и этим всегда завоевывал авторитет. Если вспомнить Варлама Тихоновича Шаламова, то, что он писал о лагерях: там очень 376

– Жена, художница, соавтор, наверно, это главная встреча в жизни. Как Вы нашли друг друга? – Она пришла к нам на студию из ВГИКа, на практику. Правда, до этого мы учились в одной художественной школе, но я узнал об этом намного позже, чуть ли не перед самой женитьбой. Она училась в другом классе и ходила в другие дни. Помню только, что слышал от нашего директора о способной девочке с косой. Наш директор Наталья Викторовна выделяла ее. Знаю, что она ее за руку привела во ВГИК. Франческа ничего не знала о существовании такого института. Наш директор сложила ее рисунки в папку и просто отвела. Франческа сразу поступила. Меня совершенно не удивляет этот факт, потому что она очень талантливый человек: ее дар и воспитание совпали. Может, ее дар возник оттого, что она повидала в жизни, и оттого, чему научил ее отец. По ее рассказам он был для нее всем. Он был биофизиком. Занимался физикой зрения, но при этом был человеком природы. Любил, слышал и понимал лес и досконально научил Франческу этому. Ее умение чувствовать и выражать – дар, от него и появился такой художник как она. Как мы познакомились – не важно. Важно, что она появилась в моей жизни. – А у Вас со ВГИКом почему не сложилось? Не нужно раздувать из этого проблему. Я не поступил во ВГИК совершенно справедливо. У меня вообще было желание уйти со студии к чертовой матери, потому что мне не нравилась мультипликация. Я хотел заниматься живописью! В результате однажды собрал все свою живопись и уничтожил! 377

Юрий Норштейн Мне рано дали понять, что я не такой, как другие

высоко ценились рассказчики. Даже блатари этих людей за их дар опекали и кормили. Во дворе я, наверно, тоже ценился за то, что мог выйти с альбомчиком и рисовать детей, хотя не Бог весть как, но похожих. Это сходство вызывало восторг. Ценилось и отмечалось. Из этого могу сделать вывод: не надо сосредотачиваться на своих отрицательных эмоциях. Хороший мастеровой всегда будет вызывать уважение, и в конце концов забудут, какой он национальности. Будут смотреть, что он из себя представляет как личность.

Мистецтво

– Что предшествовало этому? Из-за чего? – Бес попутал. В 23 года я понял, что меня не устраивает ни мое положение на студии «Союзмультфильм», ни моя работа. Я был подневольным мультипликатором, человеком, подчиняющимся режиссеру. Мне ставили задачу, – сделай такую вот сценку. Все это было противопоказано моей душе. Ходил на студию как на каторгу. Я чувствовал свое падение. Думал, я не тот, каким я себя представлял. А как можно переменить жизнь, не знал. В результате все это вылилось в ярость против живописи. Хотя, когда я поступил на курсы при студии, был рад, что смогу ходить туда рисовать. И учеба была радостной. Там всетаки был прекрасный коллектив. И стипендию нам на курсах платили в два раза больше, чем студентам института – 90 рублей. Еще я помню, что я подал на курсы документы последним. На мне закончился в тот год прием. Кто-то увидит в этом перст судьбы, а я вижу перст судьбы совершенно в другом. Как знать не приди тогда троллейбус вовремя. Не попади я туда. У меня бы была совсем другая биография… Беседовала Любовь Журавлева

Свет Бориса Лекаря* «Как-то незаметно пробежало много лет, пройден довольно длинный путь. И в поисках этого пути са мой большой ценностью для меня, по крайней мере в искусстве, является его духовность, соприкосновение с Безграничным, Бескрайним, а, следовательно, с великой тайной. До конца не разгаданной. Разные художники идут к этому различными путями, я же пытаюсь – уже много лет – хоть как-то приблизиться к тайне через свет, ибо сказано в Торе: «В Свете Твоем увидим Свет». Для меня свет – носитель не только духа, но и Добра, и в нашем обычном человеческом его понимании. К тому же свет – одно из проявлений жизни. Полнокровная, но обогащенная Духом жизнь – мой идеал, и идеал моего пути». Если Борис еще несколько лет назад писал о пройденном пути, то мне, к сожалению, приходиться писать о завершении пути – нет больше Бориса Лекаря с нами. Осталось его творчество и наша память о нем. Быть НАСТОЯЩИМ художником (писателем, философом, поэтом, музыкантом…) в конце ХХ и начале ХХІ века трудно – тысячи и тысячи талантливых и гениальных предшественников расположили свои полотна (тексты, музыку) рядом, как бы невольно призывая зрителей и слушателей сравнивать. Борис Лекарь хорошо знал историю искусств – я помню как он неоднократно рассказывал о творчестве своих великих предшественников в Музее Израиля, о мастерстве современников на выставках Киева, Иерусалима… И при этом говорил, что нашел свой путь, свое место в развитии живописи. Может быть, * Борис Лекарь, художник. 1932–2011 379

In memoriam

лучше других об этом написал Мирон Петровский: «Выводя изображение на грань (почти за грань) человеческого зрения, за пределы его клавиатуры, Борис Лекарь оспаривал материальность во имя её же духовности. По сути, Борис Лекарь решает задачу, неразрешимую для художников, во всяком случае, для художника, остающегося в пределах миметического искусства – изобразить мир чистой духовности. Потому что художнику такого выбора мир дан только как непосредственно зримый, то есть, в конце концов, предметный, вещный, материальный. Всё же Борис Лекарь настаивает – он, подобно Метерлинку (помните «Синюю птицу»?), выводит на сцену своих полотен не хлеб, но «Душу хлеба», не сахар, но «Душу сахара», не воду, но «Душу воды»». Борис Лекарь на протяжении десятилетий принимал участие во многих групповых и индивидуальных выставках, сначала в Киеве и Москве, а затем в Иерусалиме, Тель-Авиве... и опять в Киеве. Его живописные и акварельные работы, а затем и перформансы, собирали сотни и сотни поклонников. Работы Бориса Лекаря знали, о них писали, их покупали, в том числе и Музей Израиля. Он получил высокие награды: премию им. Мордехая Наркиса «За развитие еврейского искусства» (1997), премию Министерства абсорбции (1998), премию «Иш Шалом» (2001), награду «Израильский художник 2004 года». Работы Б. Лекаря – это его тексты в осмыслении мира. Он всегда приглашал своих зрителей к диалогу. На его последней выставке в Киеве, в Доме архитектора в 2009(?) году, зрители (человек 40–50), сидящие за громадным столом – говорили о своих впечатлениях, ассоциациях, навеянных работами Бориса. Это была мистическая выставка, которая открывалась в темном зале. По какой-то нелепой случайности света в здании не было, электрика нельзя было найти более часа. И тогда мы зажгли свечи, и свет Борисовых картин резонировал со светом свечей, придавая им новые смыслы. (Потом почти никто не верил, что это не был очередной розыгрыш Б. Лекаря – каждый в истории своих отношений с ним помнил и не такие мистификации). Почти 50 лет, начиная с 60-х годов, Б. Лекарь шаг за шагом шел к своим лучшим работам, которые, полагаю, займут 380

381

Леонид Финберг Свет Бориса Лекаря

достойное место в истории и украинского, и израильского искусства. Говорю, прежде всего, о его живописных работах – портретах современников, портретах великих – Сократа, Баха, Корчака, Моцарта; натюрмортах, которые этим словом и называть трудно – ведь его кувшины и чашки даже сюжетно «разговаривают». Безусловно, останутся в истории искусств и его тончайшие акварели – киевские пейзажи, его цикл пустыни Израиля, ряд других стилистически близких к этим работ. Их нужно видеть в оригиналах – нюансировка света и цвета этих акварелей практически не воспроизводима, даже наилучшей полиграфией. Я думаю, что серьезное, многогранное осмысление наследия Бориса Лекаря еще впереди – он был из той кагорты мастеров, которые опередили свое время. Борис был (как трудно произносить это слово!) образованным гуманитарием. Кроме изобразительных искусств, он неплохо знал литературу, хорошо знал и любил музыку. Онбыл завсегдатаем концертов классической музыки и джаза как в Киеве, когда жил здесь, так и в Иерусалиме. Пока были живы родители – всегда с ними, а потом с женой – Ниной, дочерью – Аннушкой, внучкой – Оленькой… И непременно приглашал друзей. Борис был очень внимателен к творчеству художников – своих современников. Редкие выставки он пропускал. Он щедро приглашал побратимов по художественному цеху и на свои выставки. А затем, когда и этого ему было мало, превратил свою маленькую иерусалимскую квартиру в зал для однодневных экспозиций. На открытия собиралось так много людей, что работы смотрели по очереди: сначала те, кто успел зайти в квартиру, а затем и те, которые дожидались перед домом. Одну из таких выставок мы открывали вместе с Борисом – это были работы киевских художников и скульпторов, привезенные Лекарем на Святую Землю. И А. Миловзоров, и Г. Григорьева, и О. Рапай, и А. Левич вряд ли напишут в своих биографиях об этой выставке. Но она была, я ее видел в Иерусалиме в 2008 году, вместе с израильскими художниками и их друзьями. «Возьмемся за руки, друзья» – говорил всей своей жизнью Борис. Он говорил это всем, в том числе

In memoriam

и своим арабским знакомым – художникам, чьи выставки помогал организовать, и соседям, чьи боли и проблемы пытался понять, так же, как свои. На открытиях очередных экспозиций, Борис почти всегда выступал. Он очень серьезно готовился к таким встречам. Через несколько лет пребывания в Израиле он пробовал публично говорить на иврите. И ничего, что знал немного слов, главное – ему было, что сказать! И все понимали его русскоанглийско-ивритские спичи. Он провоцировал дискуссии, он призывал к слову художников и поэтов, философов и священнослужителей… Он хотел понять этот мир, он хотел помочь понять его другим людям. Выставок было много. И в самых престижных залах Иерусалима – в «Театрон Иерушалаим» и в Кнессете (Парламенте Израиля), и в Центре искусств в Париже, и в Израильском доме художников… Кроме выставок в Музеях и галереях были показы работ в кибуццах и армейских частях (там, где служила Оленька – любимая внучка). Никаких барьеров, никаких проблем – длинная дорога или отсутствие выставочного зала – это не помехи. И еще об одной выставке нельзя не рассказать. Он организовал – во Дворце конгрессов (!) – экспозицию художественных работ инвалидов, которым на протяжении ряда лет преподавал основы искусств. По-моему, это была «работа адова» – я видел Бориса после таких уроков – человеческих сил на это преподавание у него уходило не меньше, чем на свое творчество. Он не отступал. Однажды, после одного из таких уроков, он сказал мне – «я отрабатываю свое право быть гражданином Израиля. По-моему, я уже его заслужил». Выставка стала событием для страны – о ней писали ведущие газеты. Она была моральной победой над собой каждого из этих безнадежно больных людей, которым Борис Лекарь дал почувствовать радость творчества, радость успеха. Вопреки всему – редко кто из этих людей полноценно видел, редко кто держал в руках кисть, многие рисовали ртом – эти люди творили! На выставке они сидели в странных позах на инвалидных колясках – иначе не могли, возле многих из них стояли санитары, но лица их сияли… 382

383

Леонид Финберг Свет Бориса Лекаря

Борис был очень сильным человеком. Когда было плохо его друзьям, он всегда приходил на помощь. Он вместе с другими дежурил возле умиравшего киевского художника Михаила Вайнштейна, пытаясь хоть чем-то облегчить его последние дни. Он помогал и многим другим людям. Я видел его и с винтовкой в руках – он дежурил на улицах Иерусалима, когда были угрозы терактов. А почувствовав фальшь и неэффективность этих израильских «народных дружин», возвратился к привычным своим занятиям живописью. Борис любил путешествовать. Это был азарт человека, открывающего новые земли и миры. И азарт художника – после каждой поездки были новые циклы работ, новые идеи. Остались удивительные циклы акварелей: Париж, Индия, Гималаи… Борису было уже 75 лет, когда он отважился лететь в Гималаи. Это был сложный маршрут с пешими переходами, многими самолетными перелетали на местных «кукурузниках». Но его ничего не могло остановить. На поздравления с тем, что он решается в свои-то годы на такое путешествие, ответил: «Поздравите, когда возвращусь». Граней таланта Бориса Лекаря не счесть. Но хочется, все же, говорить о главном – он был художником. Художником – в широком смысле слова – даже тогда, когда еще работал архитектором. Основные его архитектурные работы были созданы в Киеве. И вряд ли найдется киевлянин, который не знает его «скифских баб», сфинкса и «солнце» на Софиевской площади. Это были абсолютно новаторские решения для своего времени. Одни говорили, что «скифские бабы» должны оставаться в степях, другие, что не место им рядом с Софией Киевской. И все же тогда победил Б. Лекарь – и его ландшафтный дизайн площади украшал ее много лет. Новые времена потеснили героев Б. Лекаря – сегодня на улицах Киева осталась лишь его одинокая Цапля на улице Артема. А другая работа – под землей: его декоративную скульптуру закопали на Березняках, – начальству не понравилась. Но это уже другая тема – уничтожение наиболее ярких произведений монументального искусства в Киеве – от «Стены» на Байковом кладбище А. Рыбачук и В. Мельниченко до росписей в кафе «Крещатый Яр» на Прорезной.

In memoriam

Борис был удивительно креативным, карнавальным человеком. Все, к чему он прикасался, в чем принимал участие, мгновенно превращалось в спектакль, перформансы, розыгрыш. Сотни таких историй вспоминают его друзья. На дни рождения малышей он приходил как артист цирка с пуделем, и никто не сомневался, что он и вправду артист. Он никогда не дарил просто подарки – это тоже были ритуалы, перевоплощения – детская игрушка в пятой или десятой коробке, каждую из которых нужно было вынуть из предыдущей, произнося волшебные слова… А сколько было розыгрышей друзей! То в гости к другухудожнику приводили якобы французского искусствоведа (его «играл» другой художник, которого Борис уговорил на такую роль). То гости, пришедшие на его «проводы» перед отъездом в Израиль, должны были брать бутерброды, висевшие на гвоздях, забитых в только что отремонтированные стены… Несть числа таким историям. Это тоже были грани творчества Бориса – скучной, обыденной жизни он не признавал. А рядом со всей этой феерией – депрессии, ощущение одиночества… Более всего это проявилось в его последних работах: ушли тончайшие нюансировки цвета и света, графика стала черно-белой или просто черной. Борис очень остро воспринимал израильские (как ранее – украинские) проблемы, арабо-израильский конфликт. Неразрешимость накопившихся противоречий в рамках гуманитарной парадигмы угнетала его, не давала жить и работать. Борис Лекарь, как и его предшественники по цеху искусств, остался с нами в своих произведениях. Его картины окружают нас, помогая жить. Его свет – духовный свет – становиться частью нашего опыта жизни. Наверное, это не так мало. Попробуем, в меру сил, сделать так, чтобы свет Бориса Лекаря помог найти свою дорогу в мире и другим людям. «Возьмемся за руки, друзья!» Вспомним, как один раз он уже собирал нас после своего отъезда в Израиль. Борис тогда разослал письмо друзьям, разрезанное на кусочки – «прочтите, собравшись вместе». Письмо, которое у нас сегодня – его творчество, к сожалению, последнее.

ПАМЯТИ АДЫ РЫБАЧУК

21сентября 2010, внезапно, ушла из жизни Ада Рыбачук. Да, внезапно, несмотря на то, что Ада и я, знаем: единственный из живых на Земле – человек – знает, что он смертен. Внезапно, несмотря на то, что многие годы нашей мастерской было пространство в двадцать гектаров на вершине и склоне Байковой горы, киевской, – и высь неба над Горой. … Вслушиваясь – погружаясь – в опыт древних, приняв ответственность, прочертить в небе и возвести Храм Памяти – мы убеждались: – создавая мемориальный архитектурный ансамбль в Киеве, – выполняем главную работу своей жизни. Текст Ады от 1сентябя, понимаю, как завещание: «Хочу: – быть полностью здоровой, бодрой, красивой – (волосы, фигура, движения) – умной и талантливой – в искусстве – живопись, скульптура, архитектура, литература, – даже поэзия – вместе с Володей получить официальное современное свидетельство о собственности нашей на мастерскую! – и начать обращать мастерскую в музей нашего творчества… Ада всегда красива: энергия, воля, безукоризненная честность, доброта и нежность. Не знаю её стареющей. Ни вялости, ни дряблости, ни морщин, ни складок на лице и теле я не знаю, даже на фотографиях. Не потому ли, у меня спросили: – «А сколько Аде было лет?». Руки, «спрацьовані руки», но как они хороши!.. Модель Арлекина, карандаш, перо птицы, кисть или обычный хирургический скальпель, когда режет на двухметровой доске, из бревна, которое выловил в Баренцевом море, гравюру «Солнце» – красиво, люблю поражаюсь, привык, к её выносливости – носить 385

In memoriam

в ведрах цветной бетон, творя мозаики и рельефы в бассейне Дворца Пионеров и на лесах Стены, и держать сопло, которое выбрасывает бетонную смесь под давлением шесть атмосфер, нанося декоративный поверхностный слой на Рельефы Стены Памяти, здесь никто не может заменить автора. И нога: Ада – неловко спрыгнула в день смерти отца, 23 февраля 1976 года, с высоких лесов в бассейн, где были небрежно брошенные строителями трубы, скрытые дождевой водой, – тройной перелом голеностопного сустава, но через два месяца, вновь на лесах на Стене Памяти. Аду пронесли по окружной дороги вдоль плакучих рябин, которые, каждую, высадили внимательные рабочиепрофессионалы Зеленстроя в нашем присутствии, потом по пандусу, на 33 участок, над Стеной к могиле отца и матери. Рабочие Строймеханизации по нашей просьбе возвели этот Пандус в обеденный перерыв 24 февраля 1976, чтобы мы с мамой Ады Галиной-Галкой, как называл ее Федя, пронесли Федора Рыбачук к месту захоронения. (При этом сказали: «выполним и без крана со стрелой 18 метров и самосвалов для вывоза грунта – «Беларусом» в содружестве с «Бульдозером». Нет! Денег с вас не берем!») В 2008, люди Острова Колгуев и города Нарьян-Мар, вспомнили, и нам прислали средства на лечение, которые положены Почетным гражданам этого города, и мы положили две красивые плиты и написали текст. Я благодарен всем, кто откликнулся на уход Ады из жизни, имен не называю – не хватит страниц… Владимир Мельниченко

ЗМІСТ ПРОЗА Роман Кофман Пасторальная симфония, или как я жил при немцах ............................................................. 3 Светлана Алексиевич Время second-hand Конец красного человекa ............................................................. 61 Денис Соболев О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ Из «Книги сказок» ......................................................................... 97 ПОЕЗІЯ ПОЕЗІЯ Шломо ибн Габироль СТИХИ Пер. Шломо Кроль ...................................................... 116 Михаил Юдовский НУЛЕВЫЕ ГОДЫ ........................................................................ 119 Леонід Череватенко ВІРШІ ............................................................................................... 148 Григорій Фалькович ДИТЯЧА МОВА Вступне слово С. Черепанова ................................................. 155

НАШІ ПУБЛІКАЦІЇ118 Ефим Меламед «КРАСОВСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ ПО ДЕЛУ БЕЙЛИСА» ..................................... 164 Гаррі Ланг СЕРЕД ЄВРЕЇВ У КИЄВІ Публыкація і вступ Романа Сербина ............................................. 176 Пер. Т. Жук, Кн. Н.С. Трубецкой О РАСИЗМЕ Вступительная статья В. Скуратовского ............................. 191 КРИТИКА ТА ПУБЛІЦИСТИКА Геннадій Естрайх КИЇВ. МУДРЕЦІ ТА ЛІТЕРАТУРНА МОЛОДЬ Пер. Анастасії Гуленко .............................................................. 208

Мартін Бубер

Шлях людини за хасидським вченням Пер. Наталки Спринчан ................................................................. 244 Велвл Чернин «НЕТ ТУТ БОЖЬИХ КАЗАКОВ» Религиозная жизнь советского еврейства и еврейская советская литература 60-х–80-х гг. ................. 263 ЕПІСТОЛЯРІЯ «БЫЛИ БЫ ВОКРУГ ТЕБЯ ГОРОД И ЛЮДИ…» Письма Виктора Некрасова Публикация Татьяны Рогозовской ........................................ 290

ЄВРЕЙСЬКИЙ КИЇВ Михаил Кальницкий ВБЛИЗИ «ЖИДОВСКИХ ВОРОТ» ................................................. 315 МИСТЕЦТВО Евгений Котляр ИУДАИКА ПАВЛА ЖОЛТОВСКОГО ........................................... 331 Юрий Норштейн Мне рано дали понять, что я не такой, как другие Интервью Любови Журавлевой ................................................... 370 In Memoriam Леонид Финберг СВЕТ Бориса Лекаря ......................................................... 381 Владимир Мельниченко Памяти Ады Рыбачук ................................................. 388

CONTENTS PROSE Roman Kofman PASTORAL SYMPHONY Or as I lived at Germans .................................................................. 3 Svetlana Alexievich SECOND-HAND TIME End of «red peoples» ....................................................................... 61 Denis Sobolev ABOUT HUMAN DUST From the «Book of tales» ................................................................. 97 POETRY Shlomo ibn Habyrol Verses Translated by Shlomo Krol ......................................................... 116 Michael Yudovsky ZERO YEARS .................................................................................. 119 Leonid Cherevatenko Verses ............................................................................................ 148 Gregory Falkovich CHILDREN ’S LANGUAGE .........................................................155

OUR PUBLICATIONS Yefim Melamed KRASOVSKY, KNOWN by the BEYLYS CASE ......................... 164 Harri Lang AMONG JEWS IN KIEV Publication and presentation by R. Serbin Translated by T. Zhuk ................................................................. 176 Prince N.S. Trubetskoy ABOUT RACISM Introductory article by V. Skuratovsky ............................................ 191 CRITICISM AND PUBLICISM Gennady Estrayh KIEV. WISE MEN and LITERARY YOUTH Translated by A. Gulenko ................................................................ 208 Martin Buber HUMAN PATH ACCORDING TO HASIDIC DOCTRINE Translated by N. Sprynchan ........................................................... 244 Velvl Chernyn NO GOD’S COSSACKS ARE HERE Religious life of the Soviet Jewry, Soviet Jewish literature in 60’s - 80’s ............................................. 263 EPISTOLARIUM «WOULD BE AROUND YOU TOWN AND PEOPLE...» Viktor Nekrasov’s letters Presentation by T. Rogozovskaya ................................................... 290

JEWISH KIEV Michael Kalnytsky NEAR ZHYDOVSKY GATE ...................................................... 315 ARTS Eugene Kotlyar JEWISH STUDIES ACCORDING to PAVEL ZHOLTOVSKY ........................................................... 331 Yuri Norshtein THEY EARLY GAVE ME NOTION THAT I AM NOT AS OTHERS Interview to L. Zhuravlyova ............................................................. 370 IN MEMORIAM Leonid Finbеrg LiGHT of Boris Lekar ........................................................ 381 Vladimir Melnichenko In memoriam of Ada Rybachuk ................................... 388 З питань замовлення та придбання літератури звертатися за адресою: Видавництво «ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ» Національний університет «Києво-Могилянська академія» вул. Волоська, 8/5, кімн. 210, Київ 70, Україна, 04070 Тел./факс: +38(044) 425-60-20 Сайт: http://duh-i-litera.com E-mail: litera@ukma.kiev.ua Надаємо послуги: «Книга – поштою»