Egupets 21

21 ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ

Бібліотека Євроазіатського єврейського конгресу Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства

УДК 059)892.45) ББК 84.5Є Я5 Є31 РЕДКОЛЕГІЯ: Гелій Аронов, Мирон Петровський (редактори), Валерія Богуславська, Юлія Веретеннiкова, Любовь Журавльова (відп. секр.), Євген Захаров, Галина Ліхтенштейн, Андрій Павлишин, Віктор Радуцький, Петро Рихло, Костянтин Сігов, Леонід Фінберг (заст. голов. ред.) Видавці: Леонід Фінберг, Костянтин Сігов Комп’ютерна верстка: Галина Ліхтенштейн Коректор: Валерія Богуславська На першій сторінці обкладинки – робота Меіра Аксельрода «Рудий хлопчик», на останній – скульптура Ольги Рапай «Старий П’єро».

© Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства © ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ , 2012

Ï Î Ç À

Ð Ó Á Ð È Ê À Ì È Юлія Морозюк ДІАЛОГ КУЛЬТУР

Для історії українсько-єврейських літературних взаємин характерна низка яскравих спалахів взаємного зацікавлення і творчої співпраці. Захоплення давньоєврейською історією через ототожнення єврейської та української доль або, радше знедоленості, притаманна епосі Михайла Драгоманова, Івана Франка та Лесі Українки. Постанням значної кількості єврейських авторів, які писали їдишем і знаходили свого українського читача завдяки перекладам Павла Тичини, Миколи Бажана, Максима Рильського, Григорія Кочура та Миколи Лукаша, означені 20-ті роки ХХ століття1. Натомість сучасний інтерес до ізраїльської літератури гальмується, передовсім, через мовний бар’єр: на сьогодні знайти такого письменника в Україні, який досконало володів би і українською, і івритом, надзвичайно складно. Зламати мовну перешкоду й употужнити культурний обмін між митцями і читачами двох країн запропонував Леонід Фінберг, директор Центру юдаїки Києво-Могилянської академії, ініціювавши укладання збірки взаємоперекладів сучасної української та ізраїльської поезії.2 Це стало спільним проектом з Посольством Ізраїля. Збірка являтиме двотомовий і багатомовний корпус, до якого увійдуть поезії провідних сучасних українських та ізраїльських поетів ув оригіналах і перекладах. З боку України як автори у проекті будуть представлені Юрій Андрухович, Наталка Білоцерківець, Оксана Забужко, Олександр Ірванець, Маріанна Кіяновська, Іван Малкович, ГаХруслінська Ізабелла, Тима Петро. Діалоги порозуміння. Українськоєврейські взаємини. К.: Дух і літера. – 2011. – С. 110–111.

2 Проект підтриманий Ізраїльським інформаційно-культурним центром в місті Києві.

1

3

Поза рубриками

лина Тельнюк і не тільки. Єдиний український поет-учасник, який вже відійшов у вічність, це Василь Стус, добірку віршів якого надав для Антології син поета Дмитро Стус. Незабаром переклади Стусових поезій на іврит, зроблені ізраїльським перекладачем Віктором Радуцьким, будуть надруковані в ізраїльському літературному журналі «Ітон 77». На публікацію у другому томі Антології, що у ньому будуть представлені переклади сучасних українських авторів на іврит, уже чекають добірки близько десяти поетів, підготовлені ізраїльським перекладачем Антоном Паперним. До першого тому, котрий буде присвячено ізраїльській поезії, увійдуть добірки близько п’ятнадцяти сучасних ізраїльських поетів в українських перекладах. Так, Юрій Андрухович уже переклав добірку Роні Сомека, Маріанна Кяновська – добірку Таль Ніцан та деякі поезії Ашера Райха, Наталка Білоцерківець переклала основну частину віршів Ашера Райха, а Олександр Ірванець щойно завершив переклад поезій Аміра Ора. Юрко Прохасько та Петро Рихло підготували для українського читача добірки Велвла Черніна та Хаґіт Гроссман. Іван Малкович працює над перекладом віршів Шимона Адафа, Мар’яна Савка – над перекладами добірки Рівки Мір’ям, а Володимир Цибулько – над перекладом віршів Таміра Ґрінберґа. Водночас на українських перекладачів ще чекають добірки таких поетів, як: Сіван Бескін, Єфрат Мішорі, Роман Баємбаєв, Орціон Бартана та ін. Для роботи над перекладами поети отримують підрядники від перекладачки Анни Дубінської, а також історикокультурні коментарі та аудіозаписи читання поезій. Слід сказати, що сучасні ізраїльські автори надзвичайно різні як за стилем, так і за тематикою своїх творів. Об’єднує їх хіба що верлібр і насиченість поетичних алюзій. Деякі автори заглиблюють читача в символіку Старого Завіту і текстів з юдейської містики, як, наприклад, Ашер Райх і Шимон Адаф. Це й не дивно, адже Райх є вихідцем із ультра-ортодоксальної єврейської родини, тож із дворічного віку він уже заучував тексти молитов. Тоді як Шимон Адаф прагне поєднувати у своїй творчості талмудичну премудрість із пошуками нових поетичних форм. Трагедія палестинсько-ізраїльського конфлікту постає з віршів Майї Бежерано, Ігоря Бяльського і Таль Ніцан.

4

ДІАЛОГ КУЛЬТУР Юлія

З СУЧАСНОЇ ІЗРАЇЛЬСЬКОЇ ПОЕЗІЇ

Морозюк

Зринає й тема Катастрофи, зокрема в поезіях Аміра Ора і Роні Сомека – тель-авівців, які до певної міри знайомлять нас зі сприйняттям Шоа тими ізраїльтянами, які не є ані жертвами, ані родичами жертв Голокосту. Однак найбільше поезій, присвячених темі кохання. Відверті й еротичні, з алюзіями на символіку священних текстів або реалії сучасного життя в Ізраїлі, вони захоплюють читача своєю пристрасністю. Та красномовніше за будь-які описи скажуть самі вірші, частину з яких ми пропонуємо читачам «Єгупця» у перекладах Юрія Андруховича, Маріанни Кіяновської, Наталки Білоцерківець, Юрка Прохаська, Петра Рихла та Олександра Ірванця.

ТАЛЬ НІЦАН Хан Юнес2 Кіт дістане догану і буде засланий на балкон, Подряпина на руці моєї дитини буде обцілована, Але твій наймолодший син знайомий із такими страхами, Які не стираються поцілунками. Гордість сім’ї! Йому ще тільки два рочки, А він уже вміє кричати мамі, щоби пригнулася, Коли постріли залітають у дім. «Вікно, із якого приходить вітер, – Зачини його, ляж спочивай!» – Цитуєш ти, але наші надзвичайно дієві кулі Пробивають стіни і двері, Віконні шиби. Онде гойдає вітром Прострелений плакат, на якому ти наївно попереджував: Увага! Тут проживають сім’ї! Увага! Тут проживають сім’ї! !‫ﺇﻧﺘﺒﻬﻮﺍ ! ﻋﺎﺋﻼﺕ ﺗﺴﻜﻦ ﻫﻨﺎ‬ Attention! Families live here!

2

Хан Юнес – палестинське місто, друге за розмірами в Секторі Газа, знаходиться за 2 км від узбережжя Середземного моря.

5

Поза рубриками

А із пробитих баків тече Вода на вилиці дому. Переклад з івриту Маріанни Кіяновської Тішрей3 Судячи з того, що різні шуми згасають один за одним, Настає надвечір’я свята4. Судячи з деякого послаблення диктатури спеки, З жовтого листя, що митарствує тротуарами, – Це якесь свято осіннє. Немов горобці, сірі, коли сіріє, Голоси дітей затихають у безгомінні. Ніщота громадиться на ніщоту. Той, чиє страждання прожерте зсередини, мов кісточка плоду, Що його легко торкнутись рукою, не в змозі Голову нахилити при вході у дім. Виснажені сонцем, вулиці розлягаються, Як після лютої бурі, а тому, якщо є Спокій у їхньому спокої, і якщо Десь існує іще стугоніння моря, То існує рука, що зуміє це упіймати. Той, чиє страждання затялося в ньому, Розриває павутину розмови, що обплутала шлях, Опадають монети, Бите скло – до ніг його, втрата На втрату. Переклад з івриту Маріанни Кіяновської 3

Місяць Тішрей – сьомий місяць від Нісана і перший місяць Нового року (вересень-жовтень). Поміж інших місяців року Тішрей характеризується найбільшою кількістю свят.

4 Ерев хаг – Вечір свята – в юдейській традиції доба починається увечері попереднього дня, з появою на небі зірок. У п’ятницю ввечері завжди починається Шаббат. Також і всі інші традиційні свята починаються ввечері напередодні.

6

З СУЧАСНОЇ ІЗРАЇЛЬСЬКОЇ ПОЕЗІЇ

Травми Коли я знов і знов усуваю Твій смак, і твій голос, і вовка твоєї вроди, Чи з власних зіниць ти женеш надаремно Моє обличчя? Рахуєш подряпини й травми? Пам’ять шкіри моєї на власній клянеш? Твої обрії все ще підтримуються моїми? А в кімнаті своїй ти усе ще охоплений разом зі мною У пітьмі обіймами привидів – і не спиш, І прокидаєшся злякано, і зриваєш Моє волосся зі свого лиця? У фіранці, що рветься із дому назовні, У ночі, яка закриває світла кружок на столі, У мелодії, що витанцьовує у голові, невтомна, В утомі, що пригинає важкою рукою голову, Уповатимуть мої пестощі на отруту, Котра згірчить тобі щокожну мить і годину, Доки я не постану перед тобою іще раз, знов. Переклад з івриту Маріанни Кіяновської Гренландія Ти ковзаєш поміж меридіанів, Надрізаючи льодовик із заходу на схід. Вітри дмуть тобі у лице, Твої слова зринають до зір морозяних Із надр посту мовчання. Ти запускаєш мені в Інтернеті Мініатюру твоїх міст: Крига від моря й до моря І довкола – зелений узір. У півкулі немилосердно освітленій – моя країна, Розсічена, її земля має колір прокази. Білосніжна, протягла й розверзла, Відстань – глум. Або ні: відстань – кімната 7

Поза рубриками

У якій я «дозволена»5, Щоби ткати й пороти палкість моєї душі: Крига Порепана Зелена. Переклад з івриту Маріанни Кіяновської АШЕР РАЙХ Ландшафт На узбережжі неба, Неба нашої слави і честі Я сателіт, а ти мій корабель космічний. Кружляємо в небесній порожнечі, Вільні і щасливі. Над просторами, під небесним куполом, Перед нашими очима, як на конвеєрі, Пропливають родоводи світла й повітря, Води, кисню і пари. Вітри віють у захмарній безодні, Потаємні голограми снігів. Наша мова прорізується з язиків, ніби крила з лопаток, І слова сяють, як лики звірів Єзекиїля. Кожне слово – космічне тіло. Якби можна було вічно жити так – Нагим, аж прозорим, на березі неба, У світлі тендітного, ніжного, крихкого мовчання, Над літерами івриту, зорями Кабали, Де сонце – незгасна лампада. Переклад з івриту Наталки Білоцерківець 5 Так у традиційному юдаїзмі кажуть про жінку, з якою дозволені подружні стосунки.

8

З СУЧАСНОЇ ІЗРАЇЛЬСЬКОЇ ПОЕЗІЇ

Тутешнє світло На одній із цих гір Вузол свого життя був здобув я й тутешнє світло Просочилось у мене. Я уздрів там самого себе без імені, Що вслухався, безмовно ковзав закапелком свого дитинства. І зі швидкістю мрії, безшумно струсив я із себе юність. Я самотньо брів світом, котрий – навшпиньки, Та залишився сумніву братом, небожем Убогості. Квіти всі, повні імені, Вдихали мій пахощ у жадобі барви і повнилися Світлом тутешнім. Плоть від плоті моєї були близнюки: Лють і гнів – і на щось, і на дещо, Чого не було і не буде. Відчай – мені племінник. Я був двійником тіні тутешнього світла, яка волає. Туга моя – ревла, котила в надра себе самого. Я, зворушений, був собі мамататом, що вдихає Свою історію, що хворий на немочі рідного міста, Що славить мене безмовно, що ганить несправедливо. У чому сенси минулого? В чім примирення того, що є? Моє дихання Діткнуло моєї безодні. Я у завтра течу в тутешньому світлі, Прокидаючись швидко до себе самого. Переклад з івриту Маріанни Кіяновської Гра в карти У вікні розливається благодать: тіло жінки в усій її повноті Власне проходить переді мною, як флагманське судно. Речей, речень невиразні обриси проминають мене, снують. І знадвору лиш вітер її захмарний вирішує, Де саме в цю ніч проллється у мені дощ, Ніби любов – гостя з не цього світу. Жінка здорова, міцна як горіх, цілісіньку ніч Розігрує в мені темні свої забави, І карти усі у її руках. Вона не почує мого кохання поривів, 9

Поза рубриками

Як зуміла б почути жінка пресвітла і чиста. Вона – жінка, що спрагло купається у власній силі. Моя обранка і я лежали у темряві стишені, Із важкими зв’язками потаємної спадковості. Звіряємо всі можливі переживання наших життів – Куди б ми не йшли, твоє дитинство було з тобою, А нитка мого дитинства, увіткана межи судин мого тіла, Не була в мені крильми для цих ночей. Тільки Господь є той птах, Чистим горлом якого співає цієї миті Оте дерево в усій своїй широколистій красі, Коло нього дві дивні тіні маєстатично Походжають отам, мовчазні, гілкаві, І лише мені зрозуміло: я це. Це ти. Мова карт, засвоєна мною, – немов Особливий міжнародний зв’язок, і то не менше, ніж мова любові. Метання красивих слів із колоди душі Таке ж, як метання карт: добрий картяр, достоту наче закоханий, Грає з вогнем, понад міру все ставлячи На одну карту. Переклад з івриту Маріанни Кіяновської

РОНІ СОМЕК Алжир Якщо б я мав ще одну дочку, Я назвав би її Алжир, І ви скидали би переді мною колоніального капелюха І називали б мене Абу Алжиром. Уранці, коли ти розплющувала б шоколадні очі, Я казав би: «Ось, Африка прокидається», 10

Пан Аушвіц Тяжко розтопити в пам’яті синю крижану брилу, Застиглу в його очах, Цифри випалені на руці, І ремінь, що шмагав жінку, яка була з ним там, А тепер мовчить на балконі. «Шкода, – мовить він різко, – що Гітлер не працював понад норму», – І кактуси у вазонках наїжилися колючим дротом Табору, з якого він утік. Піну, що витекла з отруєної криниці його рота, Він утирав Прапором, який так і висів від одного Дня незалежності до наступного, «Пане Аушвіц !» – кричали ми, коли вони забирали його до божевільні, А він устиг іще засунути руку в кишеню і здерти Целофан із цукерків, що ними жбурляв у нас. Переклад з івриту Юрія Андруховича

5 Аушвіц-Біркенау (у нас більше відомий як Освєнцім-Бжезінка) – комплекс німецьких концтаборів смерті, що в 1940–45 рр. розташовувалися на заході Польського генерал-губернаторства, за 60 км на захід від Кракова. Близько 1 млн. 300 тис. осіб, мільйон із яких становили євреї, піддавалися тортурам у таборах Освєнціма, близько 1 млн. 100 тис. із них були закатовані.

11

З СУЧАСНОЇ ІЗРАЇЛЬСЬКОЇ ПОЕЗІЇ

І вона гладила би світлу голову сестри І була б упевнена, що знайшла золото. Берег моря був би її пісківницею, У слідах французів, що повтікали звідти, Вона ховала би фініки, що напАдали з дерев. «Алжир, – кликав би я її, тримаючись за балконні перила, – Алжир, іди додому, ти побачиш, як я фарбую східну стіну Сонячною щіткою». Переклад з івриту Юрія Андруховича

Поза рубриками

АМІР ОР Епітафія Зійди убік зі шляху, подорожній, Спочинь у затінку шовковиць, винограду, У прохолоді біля перекату. Лежу в землі тут я, юнак-царевич. Моє обличчя – мармур прохолодний, А руки й ноги – в папороті й листі. Я теж в житті дійшов не задалеко, Та, як і ти, я був живим так само. Зійди убік зі шляху, подорожній, Скуштуй суничку в мене із обличчя. Переклад з івриту Олександра Ірванця

Варвари (другий раунд) Не марно ми давно на них чекали, Збирались на майдані головному. Старійшини в найкраще одягались, І привітальне слово готували. Ми недарма поруйнували храми Своїх богів, щоб інші збудувати, Ми попалили наші давні книги, Бо їм вони, напевно, не цікаві. Тоді й вони з’явились, як пророцтво, Взяли із рук царя ключі від міста. Та увійшовши, наш убрали одяг, І їхні звичаї для нас законом стали. Вони до нас по-наську промовляли, І ми уже не знали, хто з нас – варвар. Переклад з івриту Олександра Ірванця

12

З СУЧАСНОЇ ІЗРАЇЛЬСЬКОЇ ПОЕЗІЇ

Цвітіння Коли померлі народитись хочуть знов, То цвинтарі цвітуть, немов навесні. Вони вже зовсім близько – наче сон. Вони тепер той свій лишають світ. Ти раптом тілом відчуваєш їх – Вони мов вітер в вишині пливуть. Під куполом прихмарених небес, Таким тонким, що він не захистить. І мушель шум, і дзвонів передзвін Тобі у вуха б’є передчуттям. Все навесні вертає в плоть свою. Дзеркала в небі вітрянім блищать, І очі розпускаються довкруж. Переклад з івриту Олександра Ірванця

ВЕЛВЛ ЧЕРНІН Випадок Він ввійшов до божниці в надії зустріти подібних собі. синагога чекала: арон гакодеш зі сувоями тори, і біма, і полиці із книгами на будні та свята, лиш подібних йому не було. він чекав якийсь час із божницею разом. потім взяв молитовник на Грізнії Дні, вголос рік молитви на перший день Новоліття. його голос трохи тремтів 13

Поза рубриками

разом з трепетом наміру. тремкою рукою узяв він шофар і сурмив до останнього поклику. не з’явився ніхто, він пішов собі геть, та в довкільних домах говорили ще довго про випадок, коли хтось сурмив у шофар в перший день Новоліття. Кфар-Ельдад 2008 Переклад з їдишу Юрка Прохаська Єрусалимський пейзаж В дріманні дерева й каміння, Полонений в своєму сні… Наомі Шемер

Фрагмент єрусалимського пейзажу – Я маю сенс, як вежі і сади. Чинити марно галасу не важу, Коли прогулююсь туди й сюди. Живу, як дерево чи камінь на узгір’ї, Свободи бранець в лютій боротьбі, В бурхливій тиші голубої мрії, У тихій бурі вірності судьбі. Мій сон дорівнює яві мого стремління. Це місто зводиться із моїх снів. Я мрію з покоління в покоління. Я бачу, як зіходить мій посів. Зело, що проросло крізь попіл й сажу, Щоб на камінні й на кістках цвісти, – Також деталь єрусалимського пейзажу, Як я і ти. Єрусалим, 2008 Переклад з їдишу Петра Рихла 14

Ä Ð À Ì ÀÒ Ó Ð Ã ² ß

ÒÀ

Ï Ð Î Ç À

Иегошуа Соболь ГЕТТО

Действующие лица: Срулик Лина Киттель Генс Вайскоп Хая Крук Ума Хасид Раввин Вайнер Готлибер Судья Люба Янкель Элла

– кукловод – актриса, играющая куклу (мужского пола).

– нацистский офицер. Играет на саксофоне. Ему двадцать три года.

– начальник гетто. 45 лет.

– начальник пошивочной мастерской. 40 лет.

– певица. 25 лет.

– библиотекарь. 45 лет.

– актриса. 45 лет.

– его играет Иосеф Грац, актер. 35 лет.

– его играет Иосеф Грац.

– доктор. Ее играет Ума Оршевская.

– доктор. Его играет Ицхак Эльмис.

– его играет Авраам Бляхер. 55 лет.

– девушка-сирота. Живет с группой девушек и юношей. Предводитель ватаги молодежи.

– парень-сирота. Из ватаги Любы, ее возлюбленный.

– девушка-сирота. Из ватаги Любы. Тайно влюблена в Янкеля. Опекает группу детей, дирижирует детским хором.

15

Драматургія та проза

Гейвуш

– парень-сирота. Из ватаги Любы. Клоун. Брат Эллы. Деслер – начальник полиции. Его играет Товия Надир. 35 лет. Леа – хореограф труппы. 35 лет. Ирена – молодая танцовщица. Ученица Леи. Хелена – молодая танцовщица. Ученица Леи. Товия – молодой танцовщик. Ученик Леи. Танцует степс и джаз. Хайкин – скрипач. Иехудит – молодая скрипачка, актриса и танцовщица, если это необходимо. Шломо – прославленный кларнетист. Аврум – аккордеонист. Детский хор Мушкат – еврейский стражник. Его играет Давид Колер. 28 лет. Ринг – еврейский стражник. Его играет Шрага Тильман. 30 лет. Эрнтген – эсэсовец. 22 года. Тиман – эсэсовец. 22 года.

Место действия Память рассказчика, располагающаяся в его воображении на сцене театра, в театральных картинах из пьес, написанных в гетто, но никогда не ставившихся, а рукописи этих пьес утрачены навсегда. Реальное время и место действия: Виленское гетто, 1941–1943 годы.

16

(Городская площадь в тумане. Старый Срулик появляется из тумана. Он катится, пританцовывая, на роликовых коньках, напевая самому себе мелодию, звуки которой доносятся издалека). Срулик: Последнее представление? Нет, не помню… Последнее представление? Минутку, это было… Это было накануне того, как Киттель убил Генса. Начальника гетто. Да, да. Ровно за десять дней до полного уничтожения гетто. Это был наш последний спектакль. Аншлаг! Конечно. Зал был полон. На наших спектаклях зал всегда был полон. Билеты продавались за четыре недели вперед. Да! Публика приходила до самых последних дней. Люди должны были завтра утром сесть в поезд, который увезет их в лагерь, а накануне вечером они одевались в свою лучшую одежду и приходили на спектакль. Да, да! Теперь я помню. Это было наше последнее представление. Потому что на следующее утро, когда гестаповцы пришли брать Генса, я сидел в его кабинете, в доме, где размещался юденрат. Я читал пьесы. Занимался своим делом как художественный руководитель. Мы объявили конкурс на лучшую пьесу о жизни в гетто. Поступило множество пьес. Люди писали. Катри-Элька Бройде, Лейбеле Розенталь, Гиршке Глик, Исраэль Димантман… Все писали. Прекрасные пьесы. Нет. Не остались. Были рукописи. Не сохранились. Только в моей голове. Я помню картины. Картины из разных пьес. Наш театр должен был поставить пьесу, получившую первую премию, но мы не успели. Спустя десять дней гетто было ликвидировано. Минутку. Я помню некоторые песни. Из сатирического кабаре. Исполнявшиеся на малой сцене. (Он подкатывается к углу сцены, дергает ручку крана, поднимающего декорации. С потолка над сценой с грохотом падает одежда и множество обуви. Вместе с этим грохотом происходит смена света, а из глубины сцены в панике, с воплями вылетают около пятнадцати перепуганных людей вместе с десятком детей, которые спали там, среди кучи 17

Г Е Т Т О

Картина 1

Иегошуа Соболь

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Драматургія та проза

тряпья, и поэтому их не было видно. Они сбились в кучу, охваченные паникой). Картина 2. (Вместе с грохотом и падающей одеждой слышится лязг отпираемых замков, звон цепей, скрип запоров, по другую сторону железных ворот театральной сцены. Ворота широко распахиваются с громким стуком их железных половинок. Грузовик медленно движется задним ходом и останавливается с визгом тормозов, открытые ворота остаются позади машины. Двигатель заглушен. Снаружи, за воротами бушует буря. Дико воет ветер. В створе ворот появляется тень нацистского офицера – это Киттель. Он приближается. Его сопровождают два немецких солдата и офицер еврейской полиции Деслер.) Киттель: Полный хаос. (Освещает своим фонарем электрический щит, приказывает Деслеру) Свет! (Деслер дает свет. Зажигаются лампы, обычные для производственных помещений. Их мутный свет льется на сцену). Киттель: Больше света! (Деслер исполняет. Теперь видна приближающаяся группа теней. Это – мужчины и женщины, на них – рваная, грязная одежда, они – актеры). Срулик: Я был среди них. Мы перетаскивали одежду. (Срулик присоединяется к группе актеров). Киттель: Отделить сухую от мокрой. Мужскую – отдельно, женскую – отдельно, детскую – отдельно. Каждый вид – отдельно. За работу. (Люди лихорадочно работают. Они перетаскивают одежду. В центре сцены, в ее глубине, там, где люди спали, начинают громоздиться тюки одежды. Киттель осматривает сцену с тщательностью подлинного профессионала театра. Он открывает люк в полу сцены, оттуда появляется Хая. Она завернута в рваное одеяло. Волосы ее растрепаны, торчат в разные стороны. Ее босые ноги перепачканы грязью. Она дрожит от холода. Киттель отшатывается от нее, направляет на Хаю свет своего фонаря) Хая: Можно взять пару обуви?

18

19

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Киттель: Иди сюда! (Хая направляется к нему. Останавливается на некотором расстоянии). Что ты просила? Хая: Пару обуви. Киттель: Если бы ты знала, откуда эта обувь, то не прикоснулась к ней, даже если бы она была из золота. (Пауза). А теперь, если хочешь, возьми себе пару. (Хая колеблется. Подходит к груде, присаживается и примеряет… Киттель освещает ее своим фонарем издали. Группа работающих наблюдает за происходящим. Хая выбирает пару сапог, надевает их, встает и старается исчезнуть побыстрее. Киттель позволяет ей уйти в глубину сцены, но тут же зовет ее). Киттель: Эй! Ступай сюда. (Хая подходит к нему) Сними это. (Хая снимает с себя рваное одеяло. На ней – рваное нижнее белье) Киттель: Хочешь платье? (Хая отрицательно качает головой) Киттель: Симхеле! (Вайскоп бегом приносит Хае платье) Киттель: Надень платье. (Хая надевает) Пальто. (Снова Вайскоп приносит пальто, и Хая надевает) Шляпу. Подойди. (Хая подходит к нему). Поближе. (Освещает фонарем ее лицо). Подними голову. Приведи в порядок волосы. Надень шляпу. Ты красивая. А уж если вы красивы, то нет красивее вас. Повернись. (Он внимательно ее рассматривает. Замечает припухлость в области живота). Ага! Это что? (Стволом своего «шмайсера» указывает на ее живот). Беременность? Ты слышала о постановлении, запрещающем еврейским женщинам беременеть? Ты знаешь, что тебя ожидает? (Молчание). Ты ничего не знаешь? Поди сюда. (Хая подходит к нему. Он ощупывает ее живот). Вытащи все, что у тебя там (Хая достает бумажный мешочек) Дай сюда. (Хая протягивает ему мешочек. Киттель берет его, переворачивает, фасолины рассыпаются по всей сцене. Киттель читает надпись на мешочке) Киттель: «Один килограмм фасоли» Черный рынок? У кого купила? Имя! (Хая молчит) Не купила? (Хая отрица-

Драматургія та проза

тельно качает головой) Украла. Украла килограмм фасоли с армейских складов. Повернись. Иди к стене. (Киттель взводит свой «шмайсер». Срулик и Лина срываются с места, с криками подбегают к Киттелю. Отношения между Сруликом и Линой – словно взаимоотношения чревовещателя и его куклы) Лина: Стоп! Халт! Арете! Стой! Ради Бога, айн момент, битте! Срулик: (Кукле) Идиот! Я расплачусь жизнью за твою браваду. Лина: Тебе не стыдно, ничтожество? Именно сейчас думать о своей жалкой жизни? Срулик: Жалкой или нет, но подумай об альтернативе… Лина: Подлинный рыцарь с обнаженным мечом бросился бы защитить ее. Срулик: Какой еще рыцарь? Я всего лишь еврей. Лина: И не гордись этим. Срулик: Кто гордится? Я хочу выжить. Киттель: Подойди-ка сюда. Ты кто? Лина: Он дал ей мешочек фасоли. Киттель: Ты дал ей мешочек? Срулик: Не верьте ему. Он патологический врун. Он просто хочет от меня избавиться. Лина: Ха! Поглядите на него! Кто бы говорил о врунах! (Киттелю, тоном команды) Прошейте его очередью и избавьте мир от присутствия этого гнусного червяка! Киттель: Довольно. Срулик (Кукле) Довольно, слышишь? Лина: Это он ТЕБЕ сказал. Срулик: Тебе. (Киттелю) Я не могу с ним совладать. Он меня губит. Куда бы я ни пошел, он везде меня преследует. Сует свой нос во все, усложняет мне жизнь. Помогите мне! Лина: Господин Киттель, все как раз наоборот. Киттель: (Кукле) Заткнись! А не то я тебе очередью всю рожу разнесу! (Срулику) Ты дал ей фасоль? Срулик: Если бы у меня была фасоль, я бы съел ее сам. Эта женщина не торгует на черном рынке. Она – актриса. Великая актриса.

20

21

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Лина: Ну, ну, средненькая. Срулик: Очень великая актриса. Лина: А если она посредственная актриса, то уже и жить нельзя? Он влюблен в нее. Срулик: Она певица. До войны была звездой. А теперь – уже два месяца, как у нее нет работы. Она погибает с голоду. Я осмеливаюсь обратиться к вам, поскольку вы, как человек искусства… Лина: Не подлизывайся. Киттель ненавидит подлиз. Киттель: (с огромным удовлетворением смеется) Ха-ха-ха… Правда. (Мгновенно становится серьезным. Кричит) Все сюда! (Все бросают свою работу, собираются) Киттель: Ты! Принеси весы. У вас есть минута, чтобы собрать всю украденную ею фасоль. Марш! (Все падают на четвереньки, лихорадочно собирают фасолины, бегут к мешочку, который Киттель положил на весы. Киттель смотрит на часы. Командует) Киттель: Стоп! (Смотрит на весы. Громко провозглашает) Девятьсот сорок граммов. Недостает еще шестидесяти граммов. Да-да… (Напевает, как бы про себя, несколько тактов песенки). Что ты выбираешь… это (указывает на «шмайсер в своей руке) – или это? (Показывает на черный продолговатый футляр, стоящий у его ног) Хая: (показывает на футляр) Это… Киттель: Да-да… (Залился коротким смешком. Наклоняется к футляру, медленно открывает крышку, достает инструмент, завернутый в тряпку. Не спеша разворачивает ткань. У него в руках – саксофон. Он берет мундштук в губы, наигрывает первые такты песни «Жил-был король»). Знаешь? (Хая утвердительно кивает головой) Спой! (Киттель начинает играть. Хая широко открывает рот, но ни одного звука издать не может. Он останавливается). Этот еврей сказал, что ты певица. Если он солгал, то завтра утром вы вдвоем отправитесь в Понары. Пой. Хая: (вновь широко открывает рот. Ни одного звука издать не может. Указывает на свое горло) Пересохло.. Киттель: О, что же ты не сказала? (Достает свою личную флягу, протягивает Хае. Она делает глоток, возвращает ему)

Драматургія та проза

Хая: Спасибо. Я спою нашу песню. Киттель: Прошу. Силь ву пле, мадам! Хая: Кто же ты, в руках держащий Жизнь мою и смерть мою? Слаб ли голос мой дрожащий, Ты ли глух в своем раю? Видишь, гаснет день, убитый Тьмой, спустившейся с небес. От других душа сокрыта, Но откроется ль Тебе? Из домов, как из могилы, Хлещет в небо тишина. Жизнь мою взломали силой, Ибо мертвыми полна. Где покой в юдоли плача? Лишь могилам ведом он. Но напрасно плач растрачен, Мертвый город глушит стон. Мертвый город мой за мною Будет гнаться, как во сне. Голос выжжен тишиною, Как теперь молиться мне? Кто же Ты, в руках держащий Жизнь мою и смерть мою? Сломан голос мой дрожащий, Глух ко мне Господь в раю.

Киттель: Ты поешь хорошо, еврейка. Растрогала ты меня, черт возьми. (Утирает слезу) Но эта песня стоит только десяти граммов фасоли. Как же ты вернешь мне еще пятьдесят граммов, если ты не работаешь по специальности? Вы все артисты, как я понимаю. Лина: Да, да! Все артисты. Киттель: Да, да… Я дам вам возможность доказать, что ваше искусство стоит пятидесяти грамм фасоли. Но будьте осторожны: меня задешево не купишь.

22

23

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

(Киттель поворачивается и уходит. Люди собираются в углу. Наблюдают за происходящим). Хая: (Срулику) Я не знаю, как смогу отблагодарить вас. Лина: Ты ведь точно знаешь – как. Срулик: Вы не должны благодарить меня. Лина: М-м-м… Какая скромность. Срулик: Для меня самый большой подарок – то, что вы живы. Хая: Но ведь вы могли умереть. Срулик: Чего она стоит, моя жизнь. Лина: «Без вас». Срулик: Кто я и что я? Кукловод в театре «Мейдим». Ничтожный актеришка. Хая: Вы – смелый человек. Лина: Прекрасный конец! Он – смелый! Не видела, как он пытался остановить меня? Хаеле! Своей жизнью ты обязана мне. Хая: Ты прелестен (Гладит куклу по голове) Лина: О, как приятно, как приятно! Как давно меня не гладили!... Можно и мне тебя погладить? Срулик: Прекрати! Тебе не стыдно? Лина: Он ревнует. Сиди тихо в сторонке и не вмешивайся в дела влюбленных. Правда, ведь ты любишь меня? Хая: Ну, как же можно не любить тебя, разбойник! Лина: И я люблю тебя. С первого взгляда. Но ты, конечно, голодна, а я тут болтаю о любви. (Срулику) Предложи чтонибудь поесть. Срулик: Мне самому есть нечего. Лина: Врун. А что ты прячешь в кармане? Срулик: Ничего. Вот, смотри… (Выворачивает карман) Лина: В другом кармане, мелкий жулик. Срулик: В другом кармане? (Достает морковку) О, я забыл, что у меня осталась еще одна. Лина: Хо-хо. Он забыл. Ха-ха. Мелкий эгоист, и он еще хочет, чтобы его любили… Срулик: Берите (протягивает Хае морковку). Хая: А вам что останется?

Драматургія та проза

Лина: У него есть еще одна, не беспокойся. (Срулик достает еще одну морковку, и они с Хаей едят). Лина: Приятного аппетита. У тебя есть, где спать? Хая: Да, я сплю в подъезде. Кукла: В подъезде? Поспи с нами. Мы найдем тебе место в нашей постели. Срулик: Что с тобой? Как ты разговариваешь? Лина: А что? С тобой одним мне холодно по ночам. Я всего-то и хочу, чтобы было мне чуточку теплее. Это грех? (Хае) Скажи-ка ты: это грех? Хая (смеется) Нет, мой разбойник. Это не грех. Мне тоже в одиночку холодно по ночам. И я хочу, чтобы мне было чуточку теплее. Давайте, пойдем. Лина: Да обними же ты ее, дурачок. (Скрипачка, следившая за этим «флиртом», начинает играть в честь пары. Хая отвечает ей – она поет, а Срулик, оставив Лину, танцует с Хаей. Лина медленно-медленно опускается на пол. И другие музыканты присоединяются к Иехудит-скрипачке). Хая: Порвались мои ботинки, Порвались мои ботинки, Босиком хожу! Воротник мне оторвали, Ой, я вся дрожу. Давай, давай станцуем и споем, Холодно, как будто бы В Сибири мы живем Срулик: Документик розовый Отведет беду, Ой, когда жену себе В дом я приведу. А без розовой бумажки Не женюсь я на милашке. Давай, давай, станцуем и споем, 24

Г Е Т Т О

Малость хлеба, малость дров – Выдает нам это, Чтоб он был нам так здоров, Юденрат наш в гетто. Давай, давай, станцуем и споем. Но без розовой бумажки Не женюсь я на милашке.

(Врывается Генс. Взволнован до крайности) Картина 3. Генс: Срулик! Есть Бог на небесах! Сколько раз хотел я дать вам театр? Но со всех сторон – только сопротивление. А вот теперь пришли ко мне из юденрата: «Дай им театр!» Есть распоряжение немцев, да искоренятся их имена и память о них. Нужно действовать быстро, пока они не передумали. Ну, как тебе место? Срулик: Место… Генс: Ты пересчитал, сколько там сидячих мест? Срулик: Пересчитал. Генс: Шестьсот сидячих мест! Срулик: Да. Генс: Ну, а сцену видел? Срулик: Видел. Генс: Я даю тебе это место. Возьми его в руки и сделай театр. И он будет нашим Народным Домом, будем проводить здесь собрания, симпозиумы, вечера культуры, концерты, а? «Невозможно», – думаешь ты? Срулик: Да ведь все возможно… Генс: Возьми листок бумаги и карандаш, проверь точно, чего не хватает, подготовь мне список всего необходимого тебе. Срулик: Когда вы хотите получить такой список? Генс: Сейчас! Что значит – «когда»? Сейчас! (Между артистами, которые вместе со Сруликом собираются обследовать место для будущего театра, разгорается спор: надо ли вообще создавать театр? А тем временем один из актеров переодевается в одежду хасида и начинает приставать к Генсу): 25

Иегошуа Соболь

Вместе:

Драматургія та проза

Картина 4. Хасид: Уважаемый начальник полиции! Уважаемый начальник полиции! Генс: Чего ты хочешь? Хасид: Я читаю будущее по ладони. Соизволит ли ваша честь протянуть мне руку? Генс: Чего ты мне голову морочишь? Ступай работать, да прекрати слоняться, бездельник! Хасид: Ближайшим летом в вашей судьбе произойдет великий переворот. Генс: Иди-ка сюда. А ты откуда знаешь? Ведь ты даже на ладонь мою не взглянул. Хасид: Я и по уху читаю. Но на ладони есть больше подробностей. Генс: Ну, возьми. Но побыстрее. Нет у меня времени на пустяки. Хасид (берет руку Генса) Ого! Что же я здесь вижу! Генс: Что же ты видишь? Хасид: Вот здесь. Тройка превращается в восьмерку. Видите? Генс: Предположим. О чем это говорит? Хасид: Три – эта третья буква нашего алфавита – гимел, а восемь – это восьмая буква – хет. На вашей ладони гимел превращается в хет. Генс: Растолкуй. Хасид: Гимел – это германцы. Хет – это «херут», свобода, «хофеш» – воля. Но сначала – великий переворот. Вот, здесь. Вы возьмете власть в гетто. Будете не только начальником полиции: вы будете лидером гетто. Великим лидером. Вы приведете людей к свободе. Генс: Когда? Хасид: Вот (читает по руке). Спустя три периода. Генс: Что за «три периода»? Хасид: Три недели, три месяца, три года… (Генс смеется, хасид протягивает руку, прося плату) Три марки… Генс: Что? Хасид: Три марки, пожалуйста.

26

Картина 5. Генс: Ну, место подходит? Срулик: Место – да, время – нет. (Пауза) Не время сейчас играть в театр. Генс: Не время? (Актеры также выражают свою поддержку Срулику) Срулик: Три недели тому назад здесь была жуткая бойня… Более пятидесяти тысяч евреев были убиты за несколько недель. Кровь еще не высохла. Как же нам создавать здесь театр? Генс: (открывает люк в полу и кричит тем, кто под землей) Эй, вы там, внизу! Выходите оттуда! Поднимитесь все наверх! (Из люка начинают появляться люди. Мужчины и женщины, которые долгие недели провели в канализации, не видя дневного света, завернутые в тряпье, выпачканные нечистотами. Актеры потрясены, взирают на выбравшихся из канализации, как на воскресших из мертвых. Но постепенно они начинают узнавать среди этих людей исчезнувших актеров, находят женщин, своих партнеров и по жизни, и по сцене, пропавших в вихре последних трагических событий. Происходят неожиданные встречи, от которых просто замирает сердце. Вот одна из таких встреч): Срулик: Лёник? Это ты? О Боже! (О женщине, которая дрожит в руках Генса, ибо дневной свет причиняет ей подлинные страдания) Кто это? Генс: (не уверен) Ума? Срулик: Ума! (Подбегает к ней, обнимает ее) Наша удивительная актриса. Она играла Нору. Леди Макбет. Поглядите на нее. (Целует ее). Ума. (Но Срулик оставляет ее, и Ума снова попадает в руки Генса). Хайкин! Что с тобой стряслось? Я искал тебя, пока глаза на лоб не полезли. (Шенсу) Первая скрипка нашего оркестра! (Генсу) Где вы их нашли?

27

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Генс: Возьми. Ступай да поищи себе настоящую работу. Этот заработок тебе твою жизнь не обеспечит. (Хасид уходит. Генс обращается к Срулику, который возвращается после осмотра театра с группой артистов, громко и бурно спорящих по поводу увиденного).

Драматургія та проза

Генс: В канализации. В погребах и подвалах. На каторжных работах. Хая: Хайкин! (Бежит к нему) Ты жив! (Обнимает его) Где твоя скрипка? Дайте ему скрипку! (Иррационально, словно так придёт исправление мира): Дайте ему скрипку! (Иехудит, скрипачка, отдает Хайкину свою скрипку). Сыграй! Ты должен! (Хайкину с трудом удается взять скрипку, приготовиться к игре. Наконец он чисто механически извлекает несколько пассажей из скрипичного концерта Чайковского. Опускает смычок. Вдруг, подняв смычок, Хайкин начинает импровизацию на темы хасидской мелодии «Фрейлехс». Люди подхватывают, напевая мелодию, которую он играет. И другие музыканты извлекают из футляров свои инструменты, присоединяются к Хайкину. Люди начинают танцевать. Поначалу медленно, неторопливо. Но и мелодия, и танец набирают темп. Безумие. Люди летают в воздухе. Кульминация. Мелодия обрывается. Люди падают на землю. Корчатся, плачут от счастья и отчаяния, вспоминая все, что с ними случилось). Генс: Ты знаешь, что общего у всех этих людей? Срулик: Все – актеры… Артисты-исполнители… Генс: У них нет удостоверения, права на работу. Когда будет следующая акция, они первые кандидаты на отправку. Ты возьмешь на себя ответственность? (Распаляется) «Время делать театр, не время делать театр»… Вы меня удивляете, люди искусства. Ты, когда все закончится, выйдешь с чистой совестью, да еще будешь кичиться: «Хотя начальник полиции Яаков Генс давил на меня, я – в таких условиях, спустя три недели после массовых убийств, – отказался создавать театр!» А?! Взгляни на них. Прямо в глаза. Если ты создашь с ними театр, я смогу добыть для них разрешение на работу. И хлеб. И масло. И картошку. И мыло. Половину пайка на человека. Все: (перешептываются, с восторгом) Половину пайка на человека! Генс: Да, половину пайка на человека. (Расхаживает перед людьми, словно офицер перед своими подчиненными, ораторствует, не останавливаясь, а шагая взад и вперед). Но есть и еще 28

Картина 6. Вайскоп: Господин Генс, господин Генс… Генс: Ты почему не ушел со всеми? Вайскоп: Я не артист. Генс: Кто ты? Крук: (диктует машинистке, которую зритель не видит, а слышит только стук пишущей машинки. Когда Крук диктует, Генс и Вайскоп застывают на своих местах). Это Вайскоп. Еще недавно – никому не известный ткач. Кто же мог представить, что война сделает с этим человеком: в течение нескольких недель – король гетто. Человек, за которым стóит последить. Вайскоп: Если вы уделите мне несколько минут, то, возможно, из этой встречи вырастет большое дело. Генс: Говори. Вайскоп: Вы знаете, сколько первоклассных портных имеется в гетто? Генс: Портных? Нет… Вайскоп: А сколько швейных машинок есть, вы знаете? Генс: Нет. А зачем?

29

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

один аспект. Моральный. Именно в это ужасное время вы, еврейские актеры, с помощью вашего искусства можете помочь всем нести эту тяжкую ношу. Взгляните вокруг. Наши люди ходят, понурив головы. Потеряли чувство самоуважения. Вы можете поднять их моральный дух. Дать им почувствовать, что они – люди. Что у них есть язык. Собственная культура. Великое наследие. Вперед, Срулик. Бери их на репетицию, а когда они будут готовы – я жажду спектакля. Срулик: О чем? Что за театр, по-твоему, мы должны создать? Генс: Я тебя спрашиваю, как руководить гетто? И ты не спрашивай, каким должен быть театр. Сделайте что-нибудь хорошее. Нечто веселое. Культурное. Что позволит людям воспрянуть духом. Я полагаюсь на вас. Вперед, за работу. (Группа актеров уходит вместе со Сруликом, на месте остаются Генс и Вайскоп, а с другой стороны сцены, там, где библиотека, – находится Герман Крук).

Драматургія та проза

Вайскоп: Прошу вас. (Достает записную книжечку). Я провел частное расследование (протягивает записную книжку Генсу). Вот: портные… портнихи… швейные машинки… Генс: Список подробный, имена, адреса… Вайскоп: Я ходил из комнаты в комнату. Генс: Но… для какой надобности? Вайскоп: Позвольте мне ответить вам вопросом. Вы видели составы, что едут с русского фронта в Германию? Генс: Ну? Вайскоп: Что же они везут в этих составах, вы знаете? Генс: Что же они везут? Вайскоп: Рваные мундиры. Генс: Рваные мундиры? Вайскоп: Рваные мундиры германской армии. И почему же они везут это с русского фронта в Германию? Генс: В починку, что значит «почему»? Вайскоп: Вы улавливаете мысль? Мы здесь сидим, вблизи от фронта, с сотнями портных, портних, швейных машинок… Не абсурд ли? Генс: Ты предлагаешь, чтобы мы предложили им?... Вайскоп: Они выдадут нам разрешение. Создадим большое предприятие по ремонту мундиров. Вместо того, чтобы гнать целые составы в Германию, жечь уголь, забивать железную дорогу на сотни километров, они привезут все сюда, сэкономят кучу денег. И им выгодно, и очень выгодно – нам. Генс: Те, кто будет занят этой работой, станут необходимыми работниками в немецких военных усилиях… Сколько рабочих ты можешь занять? Вайскоп: Можно начать с сотни. Подняться до ста пятидесяти. Я уже и место приглядел. Генс: Это значит обеспечить жизнь еще ста пятидесяти семей… Приходи завтра утром ко мне в кабинет. Вайскоп: Почему завтра? Жаль каждый уходящий день. Давайте посидим сейчас. Посидим всю ночь, а завтра утром вы представите немцам готовый план, с точными цифрами, как они это любят. Генс: Ты – парень энергичный! Инициативный. Таких людей я люблю. Как тебя зовут?

30

Г Е Т Т О

Картина 7. (Крук диктует, перебирая документы и письма, стучит пишущая машинка) Крук: Вайскоп. Это имя надо запомнить. Последить за ним. Интересная глава в жизни гетто. Это что? (Деслер входит в библиотеку Крука) Деслер: Герман Крук! Крук: Салек Деслер? Что вы ищете в библиотеке? Деслер: (достает письмо, читает) Семнадцатого января тысяча девятьсот сорок второго года… Юденрат приглашает вас в воскресенье, 18 января, на первый спектакль Театра гетто. В программе: драматические сцены, сатирические куплеты, современная музыка, танцы. Крук: Скажи своему начальнику – на кладбище не создают театр. Деслер: Я передал вам приглашение. А вы делайте с ним все, что хотите. (Уходит) Крук: (диктует невидимой машинистке) Напишите большими буквами: НА КЛАДБИЩЕ НЕ СОЗДАЮТ ТЕАТР. (На сцену с разных сторон выходят подпольщики. Они двигаются быстро, исчезая, оставляют на стенах плакаты, на которых написано: НА КЛАДБИЩЕ НЕ СОЗДАЮТ ТЕАТР) Картина 8. (Генс входит в библиотеку Крука, размахивая плакатом, который он сорвал со стены) Генс: Герман Крук! Я знаю, откуда пошел этот лозунг. Я знаю все, что происходит в гетто. Я знаю все. Зачем ты написал этот лозунг? Крук: Зачем ты послал мне приглашение?

31

Иегошуа Соболь

Вайскоп: Вайскоп. Генс: Только после вас, господин директор Вайскоп! (Они уходят).

Драматургія та проза

Генс: Приглашение послано всем важным людям гетто. Ты получил приглашение, потому что занимаешь должность руководителя библиотеки. Крук: И ты думал, что я приду на этот вечер, в театр? Генс: Что ты имеешь против театра? Крук: Когда я получил это приглашение, то почувствовал личное оскорбление. (Пауза) В гетто, быть может, можно проводить свободное время, даже развлекаться. И если еще можно создать нечто художественное, то это, конечно же, доброе дело. Но здесь, в этой трагической реальности Виленского гетто, в тени Понар… когда из семидесяти шести тысяч евреев Вильны осталось в живых, быть может, пятнадцать тысяч… Генс: Шестнадцать тысяч. Крук: Здесь? Театр? Позорище. Генс: Герман Крук! Позволь мне напомнить тебе кое-какие вещи. В ночь на шестое сентября 1941 года всех евреев согнали в гетто. Это была адская ночь. Люди валялись в грязи, под дождем, а ты видел, как ветер перебирает страницы книг, разбросаных по земле. В ту страшную ночь ты, Герман Крук, без устали собирал книги, и назавтра, седьмого сентября, ты уже открыл эту библиотеку. И за это я, Яаков Генс, стоящий здесь перед тобой, воздаю тебе честь. Крук: (содрогаясь, возмущен до глубины души) Ну, в самом деле… Генс: Я не прошу, чтобы ты отдавал мне честь: ведь ты бундист, а я сионист. Нас разделяют целые миры. Я лично книги не собирал. Я, Яаков Генс, собрал людей, которые валялись в грязи, одел их, накормил, создал из них оркестр и театральную труппу. Я дал им возможность трудиться по специальности, я добуду для них разрешения на работу. Хайкина, первую скрипку, я спас от каторжных работ, у него ведь руки израненные, опухшие от холода. Я вернул Хайкина к его скрипке. В этом мой грех? (Пауза). Я требую, чтобы ты лично и твои товарищи, главы Союза рабочих и Бунда, пришли на спектакль. Крук: Почему это тебе так важно? Генс: Я хочу дать населению гетто ощущение спаянности. Напомнить им, что они – сыны народа, великого народа, об32

33

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

ладающего культурой, выносливостью, стойкостью, творческими силами – в самые трудные времена. Я хочу, чтобы представители всех течений в гетто присутствовали завтра на спектакле. Когда есть угроза существованию – нет ни правых, ни левых. Крук: Только нас там будет не хватать. Ведь там будут все командиры еврейской полиции, бригадиры, начальники рабочих групп… Я понимаю, что на этот концерт приглашены важные зарубежные гости: германские офицеры. Я слышал, что наша самая блестящая певица лихорадочно ищет несколько немецких песен, чтобы пополнить свой репертуар – на тот случай, если немцам – не про нас будь сказано – захочется услышать несколько песен своей родины. Генс: Мы продолжим эту дискуссию на следующий день после представления. Но завтра вы придете. Крук: Вы, еврейская полиция, юденрат, артисты несчастные, – вы вольны развлекаться вместе с немцами. Союз рабочих гетто решил ответить на ваше приглашение полным бойкотом. Никто из нас не придет на этот вороний концерт. Генс: Я хочу тебе заявить: ваш Союз рабочих уничтожен. Он объявлен вне закона. Крук: Это – единственное руководство в гетто, избранное демократическим путем. Генс: (насмешливо) Что ты говоришь! Крук: Твоя забота о народе – просто обман. Ты создаешь себе царство, и этот театр должен стать твоим Версалем. Мы не станем пособниками в этом позорном фарсе сионистовревизионистов. Генс: Вы думаете, что будете играть мне тут в политику? Я тебе заявляю: если вы еще раз расклеите подобные листовки, – очутитесь в Понарах. Крук: (диктует машинистке) Начальник отдал команду уничтожить единственный демократически избранный орган, действующий в гетто, – кооператив рабочих, потому что «там занимаются политикой». Воспользовавшись случаем, этот начальник диктаторским тоном изрек, что если еще раз

Драматургія та проза

в городе появятся подобные листовки, то он отправит Крука и его товарищей в Понары. Генс: История еще рассудит, кто из нас принес бóльшую пользу еврейскому народу, – я или вы. Но все запиши в своем дневнике, все! (Уходит). Крук: (диктует, стучит машинка) Мы живем в такие черные времена, что люди не в состоянии видеть, не хотят слышать, не могут понять. И я говорю: если суждено нам быть жертвами фашизма, то следует взять перо, записать все в тетрадь. Моя тетрадь должна все видеть, должна слышать, должна быть зеркалом и свидетельством самого великого несчастья, самых трудных времен. Картина 9. (На фоне монолога Крука на сцену выходят актеры. Оркестр занимает свое место. Происходящее: репетиция сцены в стиле кабаре. Срулик дирижирует. Леа Рудков ставит хореографию). Хая: Ой, дни и ночи, горе вам! Ой, деточки мои! Тяжелый час, жестокий час, Дням и ночам, дням и ночам! Это время гидропланов, Время стали и железа. Вон по крышам поезд мчится, И зачем туда залез он? Вот уже и стратосфера, Вот к планетам он несется. Мне же, братцы, интересно, Что почем там продается? Все: Да, это главное. И не стыдись сказать при всем народе..

34

Г Е Т Т О

Оставь вопросы на потом, Сейчас не время думать нам. Тяжелый час, жестокий час Дням и ночам, дням и ночам.

Срулик: Послушайте! Давайте для начала займемся импровизацией. Авраам, «Венецианского купца» на идише мы дадим в заключение. Начнем с импровизации «театр – рассказ». Один начинает, второй вступает и продолжает рассказ, затем – очередь третьего… и так далее… Кто первый? Леа: (встает, идет к авансцене). Я помню день, когда мы прибыли в гетто… Элла: … они гнали нас по улицам… Ицик: … шел дождь… Авраам: … мы вымокли до нитки… Леа: … Мы держались за руки, чтобы не потеряться… Люба: … Толпа втолкнула нас в парадное, мы поднялись по лестницам наверх, в темную комнату. Было сыро, от нашей намокшей одежды и тепла человеческих тел шел пар… Янкель: … На полу валялись вповалку множество мужчин и женщин, слышались вздохи, стоны… Леа: … Весь пол, усеянный человеческими телами, вздымался и опускался, словно гигантская волна, пол дышал, словно огромный зверь. Ноги болтались в воздухе, тела сплелись… Тела, потонувшие среди множества ног… Люба: Все лежали вповалку, и я стояла там, ожидая, что кто-нибудь возьмет меня, уложит на этот пол, покрытый человеческими телами. И будет лежать рядом со мной. Но никто не обращал на меня никакого внимания… Ума: Но никто не обратил на меня никакого внимания… Все: Но никто не обратил на меня никакого внимания… (Повторяют несколько раз). (Появляется Вайскоп. Он стремителен. Двигаясь по сцене, он пародирует актеров) 35

Иегошуа Соболь

Идешь ты, пьяный, голова кружится, И думаешь: что с миром происходит?

Драматургія та проза

Вайскоп: «Никто не обратил на меня никакого внимания»… Занавес! (Опускается новый занавес. Прямо перед актерами). Срулик: Вайскоп! Мы репетируем! Вайскоп: Порепетируйте вот это! Авраам: Что это? Вайскоп: Новый занавес. Мой подарок на открытие вашего театра! Все: Браво, Вайскоп! Браво, Вайскоп! (Вайскоп подает актерам, появляющимся из-за занавеса, водку и колбасу. Репетиция прекращается. Актеры усаживаются вокруг Вайскопа. Едят). Вайскоп: Тяжелые времена? А когда евреям было легко? Страдания закаляют нас, придают нам силу. Вот, я, к примеру: сегодня я бы мог стоять здесь и плакать. Причин для этого предостаточно. До войны у меня была маленькая пошивочная мастерская. Пришли немцы, загнали меня сюда. Мастерской моей – капут. Я бы мог только плакать? Еще как! Но я не плакал. Я сказал себе: «Почему тебя зовут «Вайс-коп»? («Светлая голова»). Авраам: Потому что у тебя лысина. Вайскоп: Тогда я взял свою «коп» – свою маленькую еврейскую голову – и сказал: «Лавочку свою ты потерял, и разве плачем вернешь ее, дурень? Если потеряешь голову – ты пропал. Только голова спасет тебя. А ее они у тебя отнять не могут». Срулик: Не будь так уверен. Вайскоп: По крайней мере, пока ты жив. Я посмотрел: стены. Гетто. Все закрыто. Где найти дыру? Авраам: (указывает на собственный зад) Здесь! Вайскоп: Я искал такую, которая не так воняет, и нашел! Кем я был до войны? Авраам: Ты был шмоком! Вайскоп: Если бы шмоком, а то – шмокодявкой. Мелкий портняжка. А теперь? Управляющий самой большой фабрикой по ремонту одежды во всей округе. Благодаря своей голове я так расцвел за два месяца, что сегодня у меня работают сто пятьдесят еврейских рабочих. Немцы заказывают у меня, с ними я веду дела. Короче: гигантское предприятие. День за днем я делаюсь все больше и больше. Каждый день поднима36

37

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

ется солнце, и капитал мой поднимается. И я не сижу на деньгах: рука моя открыта. Авраам: А что ты делаешь со своей второй рукой? Вайскоп: Собираю деньги! Когда я жертвую на нужды общества, то даю щедрой рукой. И говорю об этом во весь голос, чтобы все видели и слышали. Ибо не стыжусь своих поступков. Я зарабатываю и даю заработать другим. Сотням людей. Берите пример с меня, детки, я не исключение: у нас есть талант, евреи, побольше, чем у других народов. Если вместо того, чтобы ныть и скулить, множество евреев пошло бы моим путем, – мы бы стали продуктивным гетто. Немцы будут нуждаться в нас. Мы будем ценными для них. И мы выживем! Все: Браво! Киттель: (переоделся актером, затерялся среди всех артистов, возвышается надо всеми, сбрасывает актерский костюм, предстает перед всеми Киттелем, нацистским офицером, известным своей игрой на саксофоне). Браво, Вайскоп, браво! Этого человека я люблю. И пока я люблю его – он будет жить. (Все актеры вскакивают на ноги. Застывают. Киттель подходит к Уме, которая осталась сидеть на полу, и бьет ногой по ее лицу. Ума, издав страшный крик, падает лицом вниз). Это что? Не отдают честь? Все: Хайль Киттель!!! (Все торопливо приветствуют Киттеля) Киттель: На сей раз всех прощаю, потому что застал вас врасплох: я не вошел через ворота. Вас не успели предупредить, что Киттель в гетто. (Смеется) Берегитесь! Киттель не входит через главный вход. Киттель проскользнет в гетто, как змей… А.. а? Киттель набросится на вас с чердака, а-а? А вдруг – из погреба! (Входят два вооруженных нациста. Они вносят два чемодана-футляра, кладут их на пол. Киттель резко обращается к Срулику) Что в этом футляре? Неверный ответ дорого тебе обойдется. Срулик: «Шмайсер». Киттель: (Подходит к футляру, открывает его) Верно, «шмайсер». (Достает автомат, взводит… Обращается к Хае) А что в этом футляре? Хая: Саксофон.

Драматургія та проза

Киттель: Поглядим, поглядим… (Открывает, достает саксофон). Саксофон! «Шмайсер» и саксофон! Ха-ха! (Меняет тон, становится мрачным, угрожающим): Почему я люблю тебя, Вайскоп? Почему? Вайскоп: Ибо я продуктивен… (Киттель улыбается). Вношу вклад в военные усилия… Киттель: Кто же делает тебя таким продуктивным? Вайскоп: Вы. Киттель: Я… (Улыбается, вдруг взрывается гневом): Я ненавижу подлиз! (Срулику) Почему? Срулик: Вы – художник. Киттель: Я – художник. А что любит художник? Срулик: Хорошее. Красивое. Киттель: Слыхал, Вайскоп? Не я сделал тебя продуктивным, Вайскоп. Ты сам сделал себя продуктивным. Я лишь создал для тебя нужные условия, позволившие раскрыться неведомой стороне еврейской личности. Этой безумной полезности, что есть в вас, черт возьми! Я гуляю по улицам литовской Вильны, вглядываюсь в литовцев… Тьфу! Какие жалкие пресмыкающиеся! Их мы должны были убивать, а не вас. Что за скоты, что за истуканы, эти «гои», а? Никакого блеска, ни капли духовности, нет жизненности. Лица мрачные, скучные. Все печально, серо, я чуть не задохнулся! И тогда я пробрался сюда, через подкоп, который ты подготовил, Вайскоп. Я врываюсь к вам в гетто – и мигом я в ином мире. Все тут живет. Кипит! Взрывается бурной жизнью, исполненной отчаяния. Сколько в этом красоты. Вы, возможно, не в состоянии увидеть это. Тот, кто живет в раю, – привыкает. Бойкая торговля. Лотки. Кафе. Нечего подать гостям? Подается рубленая свекла, которую называют «икра зернистая». Подают сок от квашеной капусты, называя это «шампанским». Я люблю ваш юмор. Эту сумасшедшинку, что есть в вас. Не я сделал тебя продуктивным, Вайскоп: я лишь создал условия, чтобы вполне раскрылось все то хорошее и прекрасное, что таилось в тебе. И это – только начало: я еще покажу тебе, как далеко ты пойдешь. Этот интимный контакт между нами, это болезненное слияние, – но столь плодотворное, - меж немецкой душой и еврейской душой еще создаст нечто великое. А ты когда38

39

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

нибудь мечтал, что достигнешь того, чего достиг, Вайскоп? Только правду! Вайскоп: Нет. И не мечтал… Киттель (Срулику): Что еще любит художник? Срулик: Правду. Киттель: Правду. Итак, правда, без которой нет подлинного искусства. Я тебя спрашиваю, Вайскоп. И хочу, чтобы ты ответил из самых глубин твоей еврейской души. Но помни: нынче мы занимаемся правдой. И правду не приукрашивают. Если попытаешься приукрасить правду – тебе несдобровать. Есть «шмайсер», есть саксофон. (Берет «шмайсер»). Скажи-ка мне, Вайскоп: какая разница между частичным уничтожением и уничтожением тотальным? (Взводит «шмайсер», нацеливает его на Вайскопа). Вайскоп: Если уничтожают пятьдесят тысяч евреев, а меня – нет, то это частичное уничтожение. Но если уничтожают и меня, то это – тотальное уничтожение. Киттель: Браво! Браво, Вайскоп! Такой юмор – и в такой ситуации! Какой еще народ способен на такое, я спрашиваю? Отложим «шмайсер». Время для этого инструмента еще не наступило. Нынче время для саксофона. Клянусь вам: в день ликвидации гетто я прикажу поставить рояль у ворот, и когда вы – шеренга за шеренгой – направитесь к поезду, я сам сяду там и сам сыграю для вас «Картины детства» Шумана, «Крайслериану» и «Карнавал». А теперь я расскажу вам правду, почему я пришел сюда! Где ваша певица? (Молчание). Где ваша певица, та, что должна мне пятьдесят граммов фасоли? (Выходит Хая, приближается к Киттелю). Ну! Сейчас поглядим, стоит ли твое пение пятидесяти (шепчет ей на ухо). Хая: «Свени»! Он хочет «Свени». Киттель: Где ваш оркестр? Оркестр! За инструменты! (Музыканты подходят к инструментам, начинают настраивать… Киттель продолжает). Я вдруг затосковал по Джорджу Гершвину. Смешно, не так ли? Наши свиньи из Министерства культуры, там, в Берлине, запретили исполнять его произведения: это ведь джазовая музыка! А где сегодня можно исполнять Гершвина? И вдруг я вспомнил: ваш Генс рассказал мне, что тут, в гетто, у вас есть джазовый ансамбль! И

Драматургія та проза

я пришел сюда. (Киттель вспрыгивает на импровизированный подиум для дирижера, поднимает саксофон и провозглашает): «Свени»! Ты знаешь? А вы знаете? «Свени»! (Оркестр начинает играть «Свени». Хая исполняет эту песню на английском, ее пение великолепно, исполнено чувственности – настолько, насколько она в состоянии это сделать: ведь она борется за свою жизнь. Киттель, играя на саксофоне, передвигается между актерами, подает им знаки, чтобы те танцевали, и актеры танцуют под эту джазовую музыку. Униженные актеры могут преодолеть это чувство унижения, демонстрируя свое актерское умение. Виртуоз-саксофонист, один из оркестрантов, подал сигнал, исполнив потрясающую каденцию, темой которой стали хасидские напевы Гершвина, а коллектив актеров под руководством хореографа Леи исполняет невероятный джазовый танец, бурный, захватывающий. Киттель побежден. Когда песня закончилась, Киттель обращается к коллективу артистов). Киттель: Спасибо. Большое спасибо. Вы удостоили меня минутами подлинного духовного подъема. Однако, говоря по правде, многое следует исправить. Хореография может быть более интересной, богатой воображением, и движения должны быть более легкими. В джазе тело обязано быть легким, свободным. (Демонстрирует вдруг нацистский строевой, так называемый «гусиный шаг», вскинув руку в фашистском приветствии. Смеется. Весьма доволен своей шуткой. Обрывает смех. Обращается к Хае): Пение твое совсем не плохое. Ты, и в самом деле, – обещающий талант. Я предсказываю тебе великое будущее. Интересно увидеть тебя через пару лет в «Порги и Бесс» или даже в «Кармен». Пока же твое пение я оцениваю в двадцать пять граммов фасоли по шкале Киттеля. И это не мало. (Обращается к Вайскопу): Вайскоп! Они не могут в таком виде выходить на сцену. Позаботься о костюмах, углубись в недра своих складов. И не экономь! Вайскоп: Я дам им самое красивое! Киттель: Тебе же лучше. (Обращается ко всем): Помните: Киттель может появиться каждую секунду. Вылезти из любой щели. Змей! (Исчезает так же, как и появился).

40

41

Г Е Т Т О

(Тележка, груженая одеждой, спускается с верхотуры театра. Вайскоп вспрыгивает на тележку, прохаживается по ней, держась за канаты, на которых эта тележка спускается, произносит свою речь) Вайскоп: Вперед, ребятушки, налетай, разбирайте ваши театральные костюмы! Все, что хотите. Все для вас. Всех видов, всех размеров. В костюмах недостатка не будет. Все подобрано, все пригнано. Берите, надевайте. (Каждый из актеров выбирает себе костюм. Все переодеваются) Платья, комбинезоны. Костюмы. Женские пальто. Наилучшего покроя. Из Лодзи. Детская одежда. (Он поднимает вверх попавшееся ему платье девочки. Воцаряется мертвая тишина. Актеры бросают ту одежду, которую для себя отобрали. Но Вайскоп, преодолевая ужас ситуации, продолжает лихорадочно, словно бес в него вселился): Что случилось? В чем дело? Да и что это? Всего-то – одежда! Одежда!... Вам она нужна? Сколько хотите. Английский шевиот. А вот – тряпье для нищих. В театре, я знаю, иногда ищут именно такие вещи. А вот костюмы ремесленников. Все рассортировано и упорядочено. Мундиры стражников. Судейские мантии. Парики. Халаты врачей. Их – несколько десятков. Одежды хасидов. Штраймелах. Жупаны. Кафтаны раввинов. Абсолютно оригинальные. Твидовые пиджаки. Лучшие шерстяные ткани из Манчестера. Высший класс портняжного искусства из Парижа. Мундиры. Пожалуйста, мундиры польских кавалеристов. Из Варшавы, по-видимому. Или Гданьска. Одеяние героев. На бешено скачущих конях они со штыками и саблями атаковали танки вермахта. Красивые мундиры. Прибыли на нашу фабрику, пробитые пулями. Залитые кровью. Но вот, поглядите: нет от этого и следа, а? Все выстирано, починено, нет и следов… Можно надевать и выходить на сцену. Немецкие мундиры. Прибыли в подобном состоянии с Восточного фронта. Подверглись такой же обработке и починке. В нашей гигантской прачечной все перемешивается. Вы должны прийти в прачечную. Уйдете оттуда со спектаклем. Все, что происходит у нас в котлах, – это драма! Огонь в топках ревет, воздух плачет от обилия паров хлора,

Иегошуа Соболь

Картина 10.

Драматургія та проза

от мыла. Все смывается. Грязь, кровь, масло. Вам бы повидать нашу канализацию: кипящая река черных и красных потоков. А из прачечной все идет в пошивочную: гигантский зал. Сто пятьдесят швейных машинок «Зингер» грохочут, словно это – железнодорожная станция. Берите, ребята, не стесняйтесь. Одежда – это не то, чего нам не хватает, нет! Это совсем не то, чего нам не хватает. (Вайскоп соскакивает с тележки и уходит. Актер по имени Янкель поднимается на тележку и подражает Вайскопу): Янкель: Одежда – это не то, чего нам здесь не хватает! Мертвые работают на меня, живые работают на меня, все работают на меня! Каждый день поднимается солнце, и богатство мое поднимается! Гейвуш: (поет на известный мотив из мюзикла «Скрипач на крыше»: – «Если бы я был Ротшильд») «О, если бы я был Ротшильд, та-ра-ра-па-ра-па-пам!» Янкель: У нас есть талант, евреи, побольше, чем у других народов. Берите пример с меня. Если вы будете продуктивными, то и я выживу! Если помрете – я стану еще богаче! Леа: (играет) Вайскоп! Арестовали моего мужа! Янкель (пожимает людям руки): Все будет в порядке. Леа (падает к его ногам, целует его обувь): Его поймали, а при нем восемь килограмм муки. Увели его прямо в тюрьму… Янкель: (топчет Лею, пожимая при этом людям руки) Я же сказал тебе: все будет в порядке. Леа: Говорят, что только вы можете вызволить людей из тюрьмы. Янкель: Госпожа моя, я сейчас занят! Принимаю почести! Леа: Необходимы двадцать тысяч «черных» марок... Иначе завтра его убьют. Янкель-Вайскоп: Женщина, кто говорит с тобой? Вайскоп! Я иду к своему немцу. Леа: (обращается к актерам) Этот человек – ангел. Ему ручки целовать надо. Он дает пищу беднякам, он вызволяет из тюрьмы. Он должен быть царем гетто! (Леа обращается к Уме, передает ей халат врача) Простите, госпожа, вы – доктор?

42

Картина 11. (Доктор Вайнер и доктор Готлиб, судья и раввин) Вайнер: Господа, я созвала вас на эту встречу в подвале больницы. Я стою перед дилеммой… Судья: Быть может, вы представитесь… Кто вы такая? Вайнер: Доктор Вайнер. Я ответственная за склад лекарств больницы в гетто. Проблема в следующем: у нас в гетто есть пятьдесят больных диабетом. Есть тяжелые больные. На последних стадиях болезни, следующая стадия – летаргический сон. Эти больные, разумеется, нуждаются в бóльших дозах 43

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Ума: (колеблется, словно выбирается из сна) Кто я? Доктор? (Ума надевает халат) Ты хочешь, чтобы я сыграла врача? (Далее она играет доктора Вайнер…) Леа: Мой муж болен диабетом. Кто даст ему инсулин в тюрьме? А без инсулина он и дня не проживет. Янкель: Ступай домой, приготовь ему на обед суп, он получит дозу инсулина вместе с десертом, а иначе не зовите меня «Вайскоп». Леа: Что за человек! Есть ли здесь раввин? Актер: (переодевается, изображает раввина) В чем проблема? В чем дело? (Далее – «раввин») Леа: Благословите его, рабби, пусть Бог даст ему силы. Раввин: Благословен ты, Господи, унижающий бедняков и возвышающий богачей, амен! Срулик: Друзья, сейчас мы увидим театр импровизации Леи. Бурные аплодисменты! (Актеры аплодируют своим товарищам за сцену импровизации, которую они разыграли. Леа, которая организовала эту сцену в качестве пролога к «сцене с инсулином», получает поцелуй от Срулика, который отправляет актеров в зал, где они занимают места, отведенные для публики. Сам же Срулик идет к одному из прожекторов, Леа направляется к другому прожектору, стоящему в другом конце сцены. И Срулик, и Леа освещают прожекторами сцену, «ведут» лучи прожекторов за актерами, держа их в фокусе. Опускается железный занавес, следующая сцена играется перед занавесом).

Драматургія та проза

инсулина, до пятидесяти единиц в день. Есть больные, состояние которых намного лучше, нуждающиеся только в десяти единицах инсулина в день. Речь идет, главным образом, о молодых, здоровье которых, кроме диабета, весьма удовлетворительно. Всего же, чтобы поддерживать жизнь всех пятидесяти больных в гетто, нам необходима тысяча единиц инсулина в день. Все ли пока понятно? Судья: Понятно. Так в чем же проблема? Вайнер: Запас инсулина, которым располагает наша больница, – всего лишь сто тысяч единиц. А это значит, что мы сможем поддерживать жизнь больных всего лишь в ближайшие три месяца. Когда закончится запас инсулина, наши больные начнут умирать один за другим. Безнадежные больные умрут в течение нескольких дней, состояние других больных резко ухудшится в самое короткое время. Они продержатся несколько недель, но без инсулина и эти больные умрут в короткое время. Готлиб: В чем же дело? Нужно собрать деньги и купить лекарство на черном рынке, как мы и достаем все лекарства. (Входит Генс. Все замолкают) Генс: Продолжайте (Он усаживается среди актеров) Вайнер: Нет больше инсулина и на черном рынке. Генс: Сущая правда. Судья: Что значит: «Нет»? На черном рынке достают все: даже мыло и французские духи. Это, конечно, только вопрос цены. Генс: Позабудьте об этом. Вайнер: Нет инсулина во всем городе. Даже под землей искали. Генс обратился к смельчакам-контрабандистам из уголовного мира нашего гетто. Но и в окрестных гетто нет инсулина. Генс: Относительно – мы еще в лучшем положении, чем гетто в округе, и если бы немцы знали, какой запас есть у нас, то отобрали бы инсулин немедленно. Немцам мы объявили, что у нас нет больных диабетом. Ни одного. Инсулин, поймите, господа, бесценен: его просто нет. Судья: Если так, то в чем же вопрос? Что мы можем сделать? Я не понимаю…

44

45

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Вайнер: Итак, послушайте: если мы прекратим выдавать инсулин безнадежным больным, то ежедневное потребление упадет – обратите внимание! – до четырехсот единиц в день, и мы сможем обеспечить жизнь двадцати больных в течение полутора лет, а быть может, и двух. Раввин: Вы знаете, что будет через два месяца? Или через два дня? Вайнер: Нет, но в наших условиях полтора года – это больше, чем вечность. Судья: В наших условиях и два месяца – это больше, чем вечность, и если есть инсулин на три месяца… Вайнер: Вы увиливаете от проблемы. Судья: Что конкретно вы хотите от нас? Вайнер: Я спрашиваю, позволительно ли мне – исходя из моральных критериев – прекратить выдавать лекарства тем, у кого нет никаких шансов выжить, чтобы продлить дни тех, у кого есть шанс? (Воцаряется тишина. Молчание длится так долго, что становится трудно выносимым). Судья: Ладно. Проблема ясна. Я понял, что меня вы пригласили в качестве судьи. Итак, с чисто юридической точки зрения, вы спрашиваете, есть ли у нас право приговорить к смерти некоторых людей. Как судья, я отвечаю: да, у нас есть право приговорить к смерти обвиняемых, совершивших именно те преступления, которые наказываются смертной казнью, но вы должны доказать, что эти люди действительно совершили такие преступления. И, как судья, я вас спрашиваю, в каком преступлении вы обвиняете этих людей, а вы мне отвечаете: «Они виноваты в том, что безнадежно больны». Доказательства? Имеются: анализ крови показал, что количество сахара у них такое-то и такое-то. Я открываю все известные мне кодексы законов, но ни в одной книге я не нахожу закона, который назначает человеку смертную казнь, если уровень сахара у него выше нормы. Поэтому, если вы – прокурор, то я, как судья, отвечаю вам: нет такого закона, который позволил бы приговорить такого человека к смертной казни. (Спускается со сцены к публике).

Драматургія та проза

Вайнер: С чисто юридической точки зрения вы, несомненно, правы: я только потрясена философским спокойствием, с которым вы приговариваете к смерти, и бровью не поведя, пятьдесят человек в течение трех месяцев. Высокочтимый раввин, а что вы скажете? Раввин: В Талмуде обсуждается проблема, которая отвечает на ваш вопрос. Возможно. Я знаю… Разъясню это вам самыми простыми словами. Неприятель взял город в осаду и потребовал, скажем, двадцать заложников, которые своей смертью искупят грехи всего города. А если это не будет сделано, то весь город будет сметен с лица земли. Наш случай не достиг еще такой остроты, однако Талмуд, к примеру, вопрошает: «Будут ли выданы заложники?» И Талмуд дает ответ: если осаждающий враг не назвал конкретно имена требуемых им людей, то ни двадцать не будут выданы, ни даже одинединственный человек. Все погибнут, но требования врага не исполнят. Но если будут названы имена людей – они будут выданы. И город будет спасен. В нашем же случае – кого считать врагом? Кто может назвать имена тех людей, которых вы отдаете на смерть, чтобы спасти жизнь остальным? Вайнер: Пожалуйста. Вот список больных. (Люди отводят глаза в сторону, не глядят на список). Вот. Здесь – каждый больной, его состояние. Уровни сахара в крови. Каждый человек – его возраст, семейное положение, род занятий, его заслуги перед обществом. Прошу! Список перед вами. Поглядите. Раввин: Оставьте… Я не хочу смотреть… (Спускается со сцены в зал). Оставьте, это лишнее. Вайнер: (обращается к публике) Поглядите! Вот факты – черным по белому – у вас перед глазами. Здесь – еврей. Семидесяти восьми лет, вдовец, одинокий, в безнадежном состоянии; а вот человек тридцати шести лет, отец троих детей. Только поглядите! Вы хотите имена? Готлиб: Селекция среди больных? Да как вы смеете? Это – нацистская медицина! (Покидает сцену). Вайнер: Что же делать: уклониться от принятия решения? Распределять лекарства автоматически? Не задумываясь, ничего не чувствуя, без всякой логики?

46

Тише, тише, мой сыночек, Погляди кругом: Здесь посеяны могилы По пути врагом.

47

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Раввин: (из публики) Только Бог дает жизнь, и только у Него есть право ее отнимать. Людям запрещено вмешиваться и решать – кто будет жить, а кто умрет. Вайнер: В каком мире? В том мире, где царит справедливость. Но здесь? Здесь люди определяют все. То, что вы называете «Божья воля», уважаемый раввин, это – желание злодеев. (В публике возникает переполох) Мужчина: Мы не в больнице. Мы в театре. Женщина: Жаждем развлечения, а не проповедей и чтения морали. Другая женщина: Надоел нам этот театр. Другой мужчина: За билет заплачено. Мы хотим хороший театр. Женщина: Рассмешите нас. Взволнуйте. Мужчина: Заставьте нас плакать. Растрогайте нас. Женщина: Дайте испытать потрясение. Мужчина: Мы хотим забыть о действительности. Голоса: Мы хотим хороший театр! Хороший театр! Хороший театр! Генс: Господа! У нас есть художественный руководитель, он определяет программу. Срулик, я вижу, что история с инсулином не входит в программу. Срулик: Это была импровизация. Генс: С импровизацией мы покончим. Вернемся к программе. Теперь должна быть песня. Музыку написал мальчик одиннадцати лет в рамках конкурса, объявленного юденратом. Хор – пожалуйста! (Железный занавес поднимается со скрипом, издаваемым осями, на сцене – детский хор. Элла поднимается на сцену. Дирижирует хором. Публика аплодирует. Хор исполняет песню «Тише, тише» – «Штилер, штилер».)

Драматургія та проза

Здесь дорога на Понары, А обратной нет. И ушел туда отец твой, С ним пропал и свет. Тише, сын мой, тише, милый, Помолчи, не плачь. Нашу боль и наши слезы Не поймет палач. И у моря есть граница, И ограда – у темницы, Только горе наше длится Без конца, Без конца. У природы время лета, Лишь у нас – зима. Всюду солнце сеет свет свой, Здесь – ночная тьма. Осень вызолотит кроны И усилит боль. Сердце матери в Понары Сын унес с собой. Воды Вилии угрюмы. Но оковы льда, Разрывая, сносит в море Черная вода. Тьма, сраженная, растает, Свет великий воссияет, Всадник, сын к тебе взывает: Вознесись! Вознесись! Не бушуй, источник в сердце, Не окончен плен. Будем мы от боли немы До паденья стен.

48

Г Е Т Т О

Погоди, сынок, не смейся, Время не пришло. Враг, весну у нас укравший, Рядом сеет зло.

Иегошуа Соболь

Пусть и медленно, но ближе К нам свободы дни. И отец домой вернется. Спи, малыш, усни. И с рекой освобожденной, С дубом, вновь покрытым кроной, Свет, свободою рожденный, Увидишь ты, Увидишь ты!

(Аплодисменты публики. Некто в черном спрыгивает с высоты прямо на сцену, перед детским хором. Это Киттель. Воцаряется мертвая тишина.) Киттель: Генс? Ступай на сцену. (Генс поднимается со своего места среди публики и идет к сцене. Киттель продолжает): Слышал я, что твоя публика недовольна театром. Давайка дадим им хороший театр, который взволнует их. (Киттель обращается к детям): Из трех вышел один – да-до-ди – ты выходи! (Отделяет одного из детей от остальных хористов. Повторяет эту игру еще дважды, так что в конце этой игры три юных хориста стоят отдельно от остальных. Киттель использует этих троих детей для демонстрации «логической проблемы», которую он представляет Генсу, поднявшемуся тем временем на сцену) У меня есть «логическая проблема», Генс. Помоги мне решить ее. Мужчина и женщина вступают в брак. Рождают ребенка. Есть прирост или нет прироста? Генс: Нет прироста. Киттель: Прекрасно. Делают двоих детей, есть прирост? Генс: Н…. нет. Двое детей – все еще нет прироста. Киттель: Трое детей? Генс: Трое детей… А…а… Есть прирост.

49

Драматургія та проза

Киттель: Ага… Если фюрер приказал остановить естественный прирост еврейского населения, то третий ребенок – он… Генс: Избыточен? Киттель: Избыточен… Да… Я знал, что ты решишь для меня проблему, Генс… Ну, вперед, Генс! Селекция! Третий ребенок избыточен. Давай! Айн фатер, айне мутер, айн кинд, айн кинд! А третий – капут! (Входят два солдата, и забирают третьего ребенка, и уходят…) Вперед! (Киттель бросает Генсу палку. Актеры, располагавшиеся на местах зрителей, поднимаются на сцену, хватают детей и с криками бегут за белый занавес. Генс спешит вслед за ними. Крики. Вопли. Селекция видна зрителям по теням, которые движутся по белому занавесу). Генс: Папа, мама, ребенок, ребенок… папа, мама, ребенок, ребенок. Давай-давай, скорее! Быстрее! Папа, мама, ребенок… ребенок… (На фоне селекции Крук выходит на авансцену, рассказывает взволнованно): Крук: Передо мной, через восемь рядов, идет шеренга из пяти человек: муж, жена, трое детей. Что же будет? Генс считает: «Папа, мама, ребенок, ребенок…» Третьего ребенка, мальчика лет двенадцати, он вырывает из шеренги. Генс бьет мальчика палкой по спине. Ударом своей палки Генс прогоняет отца, мать и двоих оставшихся детей из шеренги, и они присоединяются к тем, кто на сей раз спаслись, которым предназначено жить. Третьего ребенка он отгоняет в сторону. Семья стоит среди тех, кто уцелел, руки их повисли безжизненно, они плачут, скулят, причитают: «Мы потеряли сына из-за еврея, из-за Генса!» Дикая злость охватывает уцелевших, марширующих в шеренгах. Люди перешептываются: «Генс – убийца евреев! Предатель!» За несколько рядов передо мною идут в шеренге: отец, мать и один ребенок. Генс считает: «Один – папа, два – мама, три – ребенок…» Вдруг он орет на отца: «Дубина! Ты где потерял второго ребенка?» – «Нет у меня второго, есть только…» Но Яаков Генс не дает ему ответить. Он бьет его палкой по спине. Крики. Суматоха. В разгар этой неразберихи Яаков 50

Картина 12. (Генс возвращается с селекции «третий ребенок»… Натыкается на груду детской одежды. Он останавливается, снимает свое пальто, достает свой пистолет, взводит его и приставляет дуло к голове. Из темноты раздается голос Умы): Ума: Яаков? Мало евреев погибло? Ты любой ценой должен убить еще одного? Генс: После того, что я сделал, нет у меня больше права на жизнь. Ума: После того, что ты сделал, у тебя нет права на самоубийство. Генс: Я могу покончить с собой, когда захочу. Ума: И у детей была такая же свобода выбора? Генс: Что же я должен делать? Ума: Твоя жизнь тебе больше не принадлежит. Она связана с жизнью еще шестнадцати тысяч человек. Генс: Нет будущего в гетто. Ума: «Будущее»? Какое там «будущее»? – Противоборствуй своей судьбе. Ты обречен жить, пока еще можешь спасать жизнь других. Брось этот дурацкий пистолет! Генс: Нет. Ума: Так пусти нам пулю в лоб. (Прижимает свою голову к голове Яакова Генса). Генс: Селекция. Вот и все. Селекция. Нет выбора. (Ума надевает на него кожаное пальто, которое он снял раньше).

51

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Генс хватает ребенка, который стоял в стороне, вот так, рукояткой своей палки за его шейку; этого ребенка прежде оторвали от своей семьи, и Генс бросает его в качестве второго ребенка в семью с одним ребенком, крича при этом: «Кусок болвана! Не теряй своего ребенка!» Ребенок шагает вместе с чужой ему семьей в шеренгах тех, кто уцелел. Он уцелел.

219 других детей были отправлены в Понары. (Груды одежды падают на сцену. Входит Генс. Вид его ужасен: человек разбит. Он передвигается как лунатик. На опустевшей сцене осталась одна Ума. Она все еще одета в халат, в котором играла доктора Вайнер).

Драматургія та проза

Больные, слабые, безнадежные… Здоровые, молодые, сильные – эти останутся жить. Селекция. Они уничтожают нас, как мышей, а мы будем сражаться с ними, как мышата. Они проиграют войну – как мышата. Мы победим – как мышата. (Генс собирается уходить… Останавливается). Как мышата. Темнота. Конец первого действия.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Пролог (Крук и Генс слушают радио Би-Би-Си. Диктор объявляет о разгроме немцев под Сталинградом) Радио Третьего февраля 1943 года Верховное командование вермахта объявило: битва за Сталинград завершилась… Шестая армия под командованием фельдмаршала Паулюса попала в плен к русским. Вместе с Шестой армией в плен попали хорватские и румынские дивизии. Все кинотеатры и увеселительные заведения будут закрыты. Национальный траур объявлен по всей Германии. (Крук выключает радио, прячет его и уходит. На сцену выходит вся актерская труппа под усиленной охраной немецких солдат. Актеры образуют живую цепь, распаковывают тюки с немецкими мундирами, залитыми кровью, при этом образуется новая гора одежды, помимо груды одежды, принадлежавшей когда-то узникам гетто. Работая, артисты труппы поют «Идише бригадес» – «Еврейские бригады»). Вчера вдыхали полной грудью, Сегодня – душит смрад тюрьмы. Вчера – где солнце, свет и люди, Сегодня – рабство в царстве тьмы.

52

Г Е Т Т О

Припев: Еврейские бригады, В обносках и заплатах. Пусть кровь и пот – расплата, Но мы останемся людьми.

Иегошуа Соболь

Мы вашей жалости не просим, За нас винтовки говорят. Отправим ваши души пёсьи Прямой дорогой в черный ад. Припев: Еврейские бригады … Как звери, заперты мы в гетто, «Вчера» и «Завтра» нет у нас. Но песней, ненавистью спетой, Мы ваш приблизим смертный час. Припев: Еврейские бригады … Еврейские бригады, Лохмотья и заплаты… Пусть друг за другом мы падем, Но вместе мы не пропадем.

(Вся труппа актеров кончает работу и уходит со сцены, немецкие охранники их уводят. Аккордеонист ускользнул из группы музыкантов. Дожидается, пока все исчезнут. Дает музыкальный сигнал. Из темноты появляются Янкель, Гейвуш, Элла и Люба, несущие гроб. Они дают аккордеонисту бутылку. Плату за то, что караулил, подсказал им момент, когда никого не будет. Появляется Генс. Аврум (аккордеонист) уходит в тень. Оттуда наблюдает за происходящим. Затем он выходит к своим друзьям. Чтобы подбодрить их своей игрой). Картина 13 (1) (Генс освещает своим фонарем четырех молодых людей, несущих гроб). Генс: Люба Гродзенски?

53

Драматургія та проза

Люба: Салют, шеф! Генс (указывая на гроб): Что это? Люба: Мы похоронили мертвого, возвращаем гроб Погребальному братству. Генс: Через лазейку в стене? Ворота больше не существуют? Люба: Отсюда – короче путь. Генс: Нет ли там случайно оружия для подполья? Люба: Мы – и оружие для подполья? Шеф, вы смеетесь над нами… Генс: Что же это на сей раз? Венгерское салями? Сахар? Кофе? Люба: Дух умершего, шеф! Чтобы мы удостоились еврейского погребения! Генс: Дух несколько тяжелый, как кажется, а? Люба: Есть дух, и есть дух, шеф. Генс: Завтра в девять вы являетесь в комиссариат и жертвуете пять тысяч марок нашей школе малолетних преступников. Ясно? Люба: (торгуется) Три тысячи? Генс: Тогда пошли со мной в комиссариат прямо сейчас. Люба: Завтра в девять, пять тысяч марок, шеф, слово Любы Гродзенской… Генс: (хватает Любу за воротник) Пошли! Посидишь, пока твои товарищи не придут за тобой с деньгами в руках. Слыхали?! В следующий раз, подонки, поучитесь, как спорить с Яаковом Генсом. (Он толкает Любу перед собой и уходит вместе с ней. Трое остаются с гробом…) Янкель: Что же мы делаем? Пойдем освобождать ее прямо сейчас? Гейвуш: У тебя есть пять тысяч марок, поц? Янкель: Так что же делать? Элла: Подождем, пока не придет человек Вайскопа, заберет товар, заплатит деньги. А тогда пойдем, освободим Любу. (У Янкеля возникает идея… Он салютует некоей воображаемой личности) Янкель: Хайль Киттель!

54

Элла: Я – Срулик, Мальчик из гетто, Я – Срулик, Юный босяк. Из всей семьи остался я нетто, И не петь, не плясать Мне нельзя никак. Старый пиджак с дырою, Из мешковины – белье, Как нищий, хожу босой я, Рвет холод тело мое. Но если меня ты заденешь, Узнаешь тогда, что и как. Хоть я и в тряпье одетый, Хоть я – всего лишь босяк.

(Генс аплодирует, хватает Любу и пытается увести ее). Генс: Завтра в девять – пять тысяч марок! (Уходит с Любой. Трое ее товарищей остаются в полной растерянности. Из глубины сцены появляется Хасид, он подражает пению, которое слышалось несколько минут назад, но делает это гротескно, преувеличенно…) Хасид: Я – Срулик, мальчик из гетто… Янкель: Ты от Вайскопа? Хасид: Я гадаю по руке. Янкель: Испарись. Хасид: О-хо! Что же я вижу! Великая перемена в вашей жизни в ближайшую неделю!

55

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Все: Хайль Киттель! (Генс отпускает Любу и бежит посмотреть, откуда появился Киттель. Люба убегает, смешивается со своими товарищами. Генс понимает, что его перехитрили. Он хочет схватить Любу, но компания его опережает: они запевают песенку «Я Срулик», исполняя ее исключительно для Генса, надеясь, что он уступит и не станет задерживать Любу. Они поют, исполняя акробатические номера на гробе. Элла – ведущая солистка, остальные дружно к ней присоединяются).

Драматургія та проза

Янкель: Исчезни! Элла: Минутку. А как ты это видишь? Ты ведь не взглянул на его ладонь. Хасид: Я гадаю по ушам, но на ладони видишь больше подробностей. Элла: Давай, погадай мне по руке. (Протягивает Хасиду свою ладонь, и он начинает «читать». Пока Хасид вглядывается в ее ладонь, Элле удается залезть в его карман, достать оттуда деньги и за спиной передать Янкелю…) Хасид: О-го! Что я вижу! Восьмерка побеждает тройку! «Восемь» – это ивритская буква «хет», и она побеждает «тройку» – ивритскую букву «гимел». «Хет» – это «хофеш» – «свобода». «Гимел» – это «германцы». Три периода спустя мы освободимся от германцев, да сотрутся имя и память о них, и придет конец. Гейвуш: Что это за «три периода»? Хасид: Три недели, три месяца, три года (протягивает свою руку). Тридцать марок, пожалуйста. Гейвуш: Быть может, тридцать секунд? Хасид: Возможно. Тридцать марок, пожалуйста… Гейвуш: Возьми. (Вонзает нож в живот Хасида. Хасид, наколотый на нож, уводится в сторону. Гейвуш делает с ним несколько шагов, затем выдергивает нож, укладывает Хасида на землю, выворачивает его карманы) Элла (с гневом нападает на своего брата): Что ты наделал, болван?! Гейвуш (поднимается, держит в руке пачку денег): На. Тысяча, две тысячи, шесть тысяч, десять тысяч. Янкель: Вытащить товар, положить его в гроб. (Они подходят к гробу, поднимают крышку. В гробу, прямо перед их глазами, поднимается и садится некая личность, завернутая в саван. Охваченные ужасом, все присутствующие с криками убегают. «Покойник» выбирается из гроба, начинает освобождаться от савана, а в это время входит Крук, диктует машинистке, слышен стук пишущей машинки). Крук: Это уже во второй раз за все время существования гетто здесь произошло убийство с целью ограбления. На сей раз убийцы, вне сомнения, принадлежали к нашему уголов56

Картина 14 (2) (В библиотеке Крука) Поль: Имею ли я честь говорить с господином Германом Круком? Крук: С кем имею честь? Поль: Доктор Эрнст Поль, Институт Розенберга по исследованию иудаизма… без евреев. Знаете ли вы о работе нашего учреждения? Крук: Слышал я кое-что… Поль: Итак, наша цель – исследовать и описать духовные богатства еврейской культуры, мы обеспечиваем нашим ученым доступ к центрам еврейской культуры. Вильна – один из таких центров, и когда мы находим нечто редкостное, весьма ценное, то, что мы называем культурным наследием, – стихи, вышивка, предметы культа, литературу, – мы это отсылаем в наш Центральный институт, созданный недавно во Франкфурте. Мы надеемся завершить эти исследования прежде, чем темы, связанные с вашей богатой культурой, перестанут существовать, к великому сожалению. Я уверен, что между нами возникнут отношения взаимного доверия, как это и приличествует двум ученым. Я вижу, что вы еще до сих пор обо мне не слышали. Я был готов к этому. Поэтому позвольте мне представить вам мои публикации… Крук: Исследования Талмуда?... Поль: Именно так, Иерусалимский Талмуд – это область моей научной специализации… Быть может, мы присядем?... Крук: Пожалуйста…

57

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

ному миру. В результате проведенного мною расследования выяснилось, что и ограбление, и убийство были связаны с черным рынком, процветавшим в гетто. Потребители дорогих товаров – богачи гетто, а поставщики – из наших подонков. (А тем временем «покойник» освобождается от своего савана – это Киттель. Саван он оставляет в гробу, достает оттуда толстую книгу, локтем прижимает ее к туловищу, надевает очки в массивной роговой оправе, преображаясь в доктора Поля. Затем он обращается к Круку)

Драматургія та проза

Поль: Стоя – произносят речи… Крук: А сидя – беседуют… Каким образом гой, нееврей, занимается… Киттель (Поль): Каким образом гой заговорил на языке идиш?... Или вы подумали, что я – еврей? Даже в Палестине подумали, что я еврей, уж во всяком случае, арабы так думали. Во время арабского восстания я был там в научной командировке. Шайка арабских хулиганов пыталась меня убить, и если бы не еврейские боевые отряды «Хагана», оказавшиеся случайно поблизости, крепкие, мужественные парни, – не сидеть бы нам сейчас вместе. Вы, конечно, знакомы с Иерусалимом? Крук: Нет. Поль: Ошибка. Крук: Я никогда не был в Палестине. Поль: Большая ошибка. Крук: Я не сионист. Поль: Вы были коммунистом… Крук: Это было давно. Я приверженец «Бунда», еврейской социалистической партии. Поль: Неприятно вам вспоминать ту главу вашей биографии, что связана с коммунизмом? Крук: Когда произошла Октябрьская революция, я был полон энтузиазма, великих надежд. Я верил – все мы верили! – в справедливость, в универсальную справедливость, что пришел конец преследованиям национальных меньшинств. И нас, евреев – в том числе… Поль: Но почему же вы вышли из партии? Из-за сталинского террора? Крук: Вовсе нет. Я ушел задолго до этого. Я не оставил партию из-за Сталина. Я отдалился от партии из-за евреев. Я не понимал, почему партийные агитаторы и пропагандисты говорят с такой насмешкой о еврейской культуре и еврейской литературе. Почему они занимаются травлей еврейской культуры, языка идиш, еврейской религии… Поль: Вы были религиозным?... Крук: Религиозным?! Никогда! Я буду гнить в земле, и все. Нет. Никто из нас не был религиозным, и весьма малочислен58

59

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

ны сегодня те, кто религиозен, но эту еврейскую ненависть к иудаизму я не понимал… до сегодняшнего дня. Поль: А сегодня… Крук: Понимаю. Благодаря вам, немцам. Поль: Теперь уже моя очередь – не понимать… Крук: Яаков Генс, еврей, исполняет приказания немцев. Он руководит этим гетто. Деслер, еврей, он местный агент гестапо. Левас, еврей, страж Центральных ворот гетто, он держит нас в заточении. Кто еще может бить евреев столь брутальным образом? Я могу выдать вам полный список. Все евреи. Оргии, что происходят в здании юденрата, который должен был бы руководить нашей повседневной жизнью. Начальники нашей еврейской полиции дружат и развлекаются с вашими офицерами, пьют и беспутничают с еврейскими проститутками… Поль: Почему же мы так не любим самих себя? Крук: Почему? Две тысячи лет притеснений нанесли огромный ущерб. Поль: Есть хасидская притча. Однажды жил-был царь. Как-то рассердился царь на своего сына и выгнал его из дворца. Прошло время, гнев царя утих. Позвал царь одного из своих министров: «Ступай, разыщи моего сына. Скажи ему, что он может загадать три желания. И тогда возвращайся и расскажи мне, каковы эти три желания». Посланец отправился в путь. Наконец он нашел принца, царского сына, голодного, в лохмотьях, грязного, валяющегося в нечистотах. Сказал ему посланец: «Если бы царь просил тебя высказать три пожелания, то что бы ты попросил?» Крук: Хлеб, одежду, дом. Поль: Вот видите, если бы вы помнили, кто вы такой, у вас было бы одно желание – вернуться во дворец. В Палестине все было бы вам дано; не надо было бы дожидаться и верить в добро, которое в один прекрасный день победит зло! Крук: Вы – сионистский агитатор? Поль: Я знаю, что вы не приемлете те методы, к которым прибегает Генс, руководя жизнью гетто, привлекая таких людей, как Деслер, Левас… Крук: Генс делает только то, что может сделать в тех условиях, которые вы создали.

Драматургія та проза

Поль: Не защищайте их. Я тоже не очень их люблю. Они изо всех сил пытаются походить на нас. Но вы – совсем иной. Вы сохранили и свою независимость, и смелость мышления. Поэтому мы решили снять с должности Генса и поставить вас на его место. Вы будете руководить жизнью гетто… Крук: В вашей притче, как мне кажется, принц понял, что самое насущное, а что – излишне. Власть и могущество – не самые высшие ценности в жизни. Поль: Стало быть, вы предпочитаете оставаться беспомощным в изгнании – в галуте – а власть в Палестине оставить людям типа Генса, которые без колебаний возьмут, когда придет день, власть силой. А вы исчезнете с исторической сцены, потому что у вас нет Родины. Крук: Моя родина – моя культура, она со мной везде, где я нахожусь. Те, кто предают свою культуру, живут в изгнании в собственном доме. И тогда – только один шаг отделяет человечность от национализма. Еще один маленький шаг – и ты погружаешься в скотство. Нет! Я предпочту остаться тем, кто я есть. Поль (передает Круку список): Эти книги я прошу вас приготовить и упаковать до завтра, мы отсылаем их в наш институт во Франкфурте. А беседу продолжим в другой раз. Вот видите, здесь другие евреи, «наши евреи», «прокаженные», понимающие язык силы. (Поль смеется жутким, леденящим кровь смехом. Исчезает). Картина 15 (3) (На сцену входят Деслер и Штрак в униформе стражников гетто, с эмблемой, нашитой на рукав. Деслер и Штрак ведут на виселицу Гейвуша, Эллу и Янкеля. Руки всех троих связаны за спинами. Актеры поддерживают Любу, горько оплакивающую судьбу своего возлюбленного Янкеля, которого ведут к виселице. Еврейские стражники устанавливают гроб под виселицей с тремя петлями. На фоне этих приготовлений Деслер провозглашает): 60

61

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Деслер: Всем выстроиьться в шеренгу! Ты, там, ступай сюда! (Авраам подходит к Деслеру) Стой здесь! (Деслер зовет Генса) Шеф! (Входит Генс. Деслер казывает на Авраама) Судья. Генс (подходит. Передает Аврааму лист) Читай! Авраам: Еврейский суд гетто Вильны во вчерашнем заседании рассмотрел дело Янкеля Поликанского, Ицхака и Элы Гейвуш. Все перечисленные обвиняются в том, что вчера они убили ножом учащегося ешивы Иосефа Герштейна. Суд гетто Вильны признал их виновными и приговорил всех к смертной казни через повешение. Генс: Уважаемый судья, уважаемые члены юденрата, офицеры полиции и рядовые, господа. Из семидесяти пяти тысяч евреев Вильны в живых осталось шестнадцать тысяч. Казнить троих молодых людей – страшная обязанность. Но мы исполним приговор. С того времени, как стало известно о разгроме немцев под Сталинградом, то понятно всем, что наше спасение – это всего лишь вопрос времени. И чтобы мы все дожили до этого дня – мы сохраним в гетто закон и порядок. Здесь не будет насилия! Это – прямая обязанность тех шестнадцати тысяч, которые остались в живых, работая честно и достойно. Те, кто так не могут, – их судьба будет подобна судьбе этих троих, которые отобрали жизнь другого еврея. Тех, кто не будет подчиняться, – наша еврейская полиция повесит собственными еврейскими руками. Прошу исполнить приговор! (Деслер и Шрак подходят к приговоренным к смерти, ведут их к эшафоту. Все трое поднимаются на гроб. На шеи их надевают петли. Генс поднимает свою палку и резко ее опускает. Деслер и Штрак толкают в спину приговоренных, и все трое повисают в петлях. Веревка, на которой повешен Янкель Поликанский, обрывается, и сам Янкель падает на землю живым. Люба бежит к нему с воплем). Люба: Янкель! (Они обнимаются) (Киттель большим пальцем правой руки указывает вниз, присуждая таким образом Янкеля к повторной попытке казни. Стражники вырывают Янкеля из рук Любы, волокут его к виселице. Люба вопит).

Драматургія та проза

Киттель: Деслер! Деслер! (Киттель передает Деслеру свой пистолет, Деслер стреляет Янкелю в затылок, Янкель падает замертво. Деслер возвращает пистолет Киттелю, который принимает пистолет, положив на ладонь носовой платок. На фоне повешенных, тела которых раскачиваются, охваченные предсмертными судорогами, Киттель выходит в центр сцены, поднимает руку и провозглашает): Киттель: С этой сцены, пользуясь торжественным случаем, в день, когда была реализована автономная еврейская власть в гетто Вильны, вновь доказавшая, что эта власть во всем безупречна, я провозглашаю: поскольку на руководство гетто Вильны в ближайшее время будет возложено исполнение важнейшей миссии, и поскольку ныне действующий юденрат не в состоянии действовать эффективно в силу своей громоздкости и неуклюжести, я объявляю о роспуске нынешнего юденрата. (Большое беспокойство среди присутствующих). Вместо него я назначаю ответственным начальником гетто господина Яакова Генса! (Вздох облегчения, аплодисменты). А делами полиции будет руководить господин Деслер. (Только Деслер аплодирует) Генс (поднимает руку): Я приглашаю руководство полиции и уважаемых представителей еврейской общественности на бал, который состоится в помещении юденрата в честь реформы власти в гетто, и я обещаю, что новая власть в гетто сделает все, чтобы достойно служить обществу! Киттель (поднимает руку): Спасибо за сердечное приглашение! Я готов прийти на ваш бал, но при условии, что вы позаботитесь о хорошей музыке, хорошем театре. Я буду очень рад встретить вашу незабываемую певицу, за которой числится небольшой должок, и, возможно, выпадет возможность этот долг уладить. Кстати, в честь вашего бала я позволю, в виде исключения, внести цветы в гетто!... (Киттель вытаскивает цветок из лацкана своего пальто, швыряет цветок на землю, уходит. Повешенных вынимают из петель, уносят со сцены. Все уходят. На сцену влетает Вайскоп, который руководит тем, что будет происходить далее…)

62

63

Г Е Т Т О

(Сцена театра гетто. Вайскоп руководит всеми работами. А актеры труппы украшают сцену цветами, накрывают столы, следуя распоряжениям, которые отдает Вайскоп). Вайскоп: Цветы. Еще цветы. Чтобы было побольше цветов! (Набрасывается на одного из актеров, который собирается поставить поднос с жареными курами на стол): Нет! Здесь – буфет с холодным мясом. Жареная курица – там! Поставь ее рядом с кастрюлей с соусом. А где же чолнт? (Окидывает взглядом пространство вокруг себя, впадает в истерику): Где кастрюля с чолнтом?! (Замечает одного из актеров, который держит кастрюлю с чолнтом). Принеси это сюда, идиот! Саша: (актер) Прямо сейчас? Вайскоп: А когда же? Когда гости придут? Напитки – здесь! Минутку! Минутку… Нет… Расставить бутылки по всему залу. Чтобы удобно было всегда получить выпивку. Открыть все бутылки. И не беспокойтесь о том, что останется. Все, что останется, – завтра же пойдет в бесплатную столовку. Пусть и бедняки получат удовольствие. Покажем этим арийским свиньям, что значит веселье у евреев. Зигмунд: (один из актеров) Быть может, оставим несколько бутылок нераспечатанными? Не жалко? Вайскоп: Не экономь мои деньги, шмокодявка! Это что, деньги твоего отца? Я даю деньги. А вы мне здесь не экономьте! Я сегодня собираюсь заключить с ними такую сделку, что принесет мне в десять раз больше денег, чем я вложил. Во сто крат!! (Входят и другие актеры и музыканты. Вайскоп обращается к музыкантам) Вайскоп: Оркестр здесь. Рассаживайтесь. Настройте ваши инструменты, чтобы не фальшивили. Вот так, чтобы музыка хорошая была! А где сцена? Срулик: Да ты на ней стоишь. Вайскоп: Что? Это сцена? Так ты украшаешь сцену? Принесите еще цветы! Расставьте множество цветов по всей сцене! Чтобы все выглядело красиво. Чтобы смотрелось приятно. Вот так. Еще цветы. Не экономить на цветах. Пусть они увидят,

Иегошуа Соболь

Картина 16 (4)

Драматургія та проза

что евреи могут сотворить. Чтобы у них глаза повылазили да позатекали в разверстые глотки. Пусть навалятся на них все казни египетские, которым подвергся фараон, да еще и чесотка в придачу, от которой страдал Иов. (Входит Генс. Он – в элегантном костюме) Генс: Слушайте все: этот бал – отнюдь не развлечение. Мы нуждаемся в разрешении на открытие новой пошивочной. И не корчите рожи, как на похоронах. Устройте им атмосферу прекрасного времяпрепровождения. И когда они будут пьяны как следует, изложим им нашу просьбу, и если выпадет нам счастье, то они согласятся. (Вайскопу) Новые рабочие места спасут от смерти многих. Русские всего в трехстах километрах отсюда. (Обращается к своим стражникам): Ведите себя достойно с актрисами! Покажите немцам пример. Не сходите с ума с девушками. (Генс уходит). Вайскоп: Разложите мясо здесь. Чтобы жрали. И подавились. Пусть набьют брюхо, чтобы опростаться не могли, чтоб забило им и сзади, и спереди, чтоб червь заполз им в голову, как императору Титу, разрушителю Храма. Кастрюлю с рисом поставьте. Пусть хватит их такой запор, чтобы от давления кишки из задницы повылазили да замотались вокруг шеи. (Входят актрисы, блистая и костюмами, и своим гримом. Они исполняют пародию на демонстрацию мод). О-лала! Прекрасно, прекрасно! (Вайскоп кладет руку на задницу Любы, которая тут же бьет его по руке). Эй-эй: не забывайте, зачем вас привели сюда. Не бойтесь испачкаться, если это необходимо: все пройдет чистку в нашей прачечной. (Актрисы занимают места, все они стоят вокруг накрытых столов. На сцене есть только два стула: один для Генса, один – для Киттеля. Оркестр исполняет торжественную мелодию, с трубами, звучащими празднично. Входит Генс. Осматривает место. Аплодирует. Все присоединяются к его аплодисментам. Киттель появляется в сопровождении своей свиты, куда входят кинооператор и осветитель, у которого имеется мощный прожектор на батареях. Вайскоп подносит гостям аперитив и закуску) Киттель: Лехаим! Все: Лехаим!

64

Блуждаю в безумье по улицам гетто, Покоя не знает душа. Любимый ты мой, как снесу эту боль, О люди, скажите мне, как?

(Вайскоп получает от Киттеля разрешение: можно начинать танцы. Вайскоп подает сигнал Деслеру. Деслер берет Любу (именно он вырвал из рук Любы ее любимого Янкеля и потащил его на казнь), и Люба танцует с ним. В танец вступают и другие пары. Немцы включают прожектор, в свете которого они ведут киносъемку. Киттель всматривается в происходящее, сидя на стуле. Генс расположился на стуле напротив Киттеля). Хая: Как нищий, молящий участья и хлеба, С душой, ослепленной тоской, Стою у ворот, закрывающих небо, С протянутой к солнцу рукой.

(Генс кивком головы подзывает к себе Вайскопа. Вайскоп подходит к Генсу. Тот громко шепчет): Генс: Чего же ты ждешь? Вайскоп: Слишком рано. Подожди. Хая: О, весна, ты печаль унеси И любимого мне возврати. Распахни надо мною шатер голубой, И любимому сердце мое верни.

(Кинооператор и осветитель приказывают стражникам и девушкам раздеться). Кинооператор: Эй, Деслер! Покажи-ка нам немного мяса!

65

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

(Входит Хая в черном вечернем платье с глубоким декольте. Оркестр начинает играть песню «Фрилинг», Хая исполняет песню. На фоне песни происходят описанные далее действия…) Хая:

Драматургія та проза

(Деслер прекращает танцевать. Он испуган. Люба улыбается немцу и сквозь зубы говорит в лицо Деслеру): Люба: В чем дело, Деслер, у тебя проблемы? (Она расстегивает его брюки). У тебя в душе осталась еще капля стыда? Давай от него избавимся. (Снимает с него штаны). Кинооператор: Браво! Деслер: Стража! Всем – снять штаны! Всем! (Стражники и девушки снимают с себя отдельные предметы одежды. Осветитель и оператор велят девушкам принять позы, характерные для порнофильмов. Лица людей застыли. Осветитель включает свой прожектор, а кинооператор командует): Кинооператор: Давай! Всем шевелиться! (Стражники и девушки изображают псевдо-порнографические сцены, а кинооператор снимает. Некоторые из актрис корчат намеренно самые невероятные рожи, изображают неземное эротическое наслаждение, издавая при этом стоны и вздохи, обращаясь к кинокамере. Все это происходит одновременно с пением Хаи): Хая: Пройду мимо дома в тоске и печали, Забиты и дверь, и окно. Сегодня светло, но цветы все увяли, И плачут: «Нам тоже темно». Вернусь я под вечер… тоска и усталость… Здесь ждал ты, здесь нынче мой путь. В тени этих стен наши души остались, Здесь наш поцелуй… не забудь… Припев: О, весна, ты печаль унеси И любимого мне возврати. Распахни надо мною шатер голубой,

И любимому сердце мое верни. (Срулик в своем углу с Линой – «куклой». Он опрокидывает водку рюмка за рюмкой, надеясь заглушить тошноту и отвращение, вызываемые в нем всем происходящим вокруг…

66

Хая: Весна пришла рано, сверкая лучами, Но в сердце – цветенье тоски… Ко мне, мой любимый, идешь ты с цветами, Ты близко… я слышу шаги. Вселенная залита солнечным светом, Зеленою стала земля, А след твой, любимый, затерян он где-то, Но все же дождусь я тебя… Припев: О, весна, ты печаль унеси И любимого мне возврати. Распахни надо мною шатер голубой, И любимому сердце мое верни.

(Когда Хая закончила петь, Киттель зааплодировал. Все присутствующие тоже захлопали в ладоши. Киттель поднял руку. Все моментально прекратили. Киттель подошел к Хае). Киттель: Закрой глаза. (Достает из кармана огромное жемчужное ожерелье. Надевает ожерелье на шею Хаи). Теперь ты можешь открыть. К сожалению, это всего лишь жемчуг, но если бы ты знала, откуда он… (Хая делает движение, словно пытаясь снять ожерелье со своей шеи. Киттель ее останавли-

67

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

…Некоторые из стражников и девушек, утратив контроль над своими действиями, забрались под столы, где занимаются сексом… …Лицо одной из девушек, на четвереньках стоящей под одним из столов, то появляется, то вновь скрывается в глубине. Она умудряется есть колбасу с хлебом, но, судя по ритму, в котором она то появляется, то исчезает, создается впечатление, что она еще при этом занимается сексом, там, под столом… …Ума стоит у одного из столов, ест холодное мясо, лицо ее выражает полное отсутствие… …Немецкий кинооператор и осветитель лихорадочно снимают все происходящее…)

Драматургія та проза

вает). Ну! Ну! Тот, кто начинает с обуви, кончает жемчугом. Кроме того, ты все еще должна мне двадцать пять граммов… виноват, только двадцать граммов фасоли, если принять в расчет и песню. (Киттель обнимает Хаю сзади, начинает раскачиваться вместе с ней в гротескном танго, напевая при этом): «О, весна, ты печаль унеси…» (Срулик видит стесненные обстоятельства Хаи, ее униженность. Он хочет спасти ее из лап Киттеля, но в то же время он сердится на Хаю, на самого себя – зачем они согласились участвовать в этой мерзости. Он хлебнул добрый глоток водки и бросился в атаку): Лина: Пять граммов фасоли? Это – все, чего мы теперь стоим? (Киттель оставляет Хаю и, ковыляя, пьяной походкой направляется к Срулику и Лине). Киттель: Глядите, глядите: а ведь наш милый друг все еще смел, как всегда! Лина: О какой смелости ты говоришь? Все, что тут происходит, это смелость? Это просто еврейская наглость. Киттель: О! Еврейская наглость? Прекрасно. Дай-ка мне пример еврейской наглости, если у тебя хватит смелости… Лина: Ты не очень хорошо выглядишь. Киттель: Великое дело! У меня голова болит. Лина: Девять головных ванн – и все боли пройдут. Киттель: Что это за «головная ванна»? Лина: Окунb поглубже свою голову в воду три раза, а вытащи из воды только два… (Киттель смеется. И все смеются вместе с ним. Он поднимает руку – все мигом замолкают. Киттель снова начинает смеяться). А знаешь, почему немец над анекдотом смеется дважды? Киттель: Нет. А почему? Лина: В первый раз – из вежливости, во второй раз – когда он, наконец, поймет… Киттель (смеется. Замолкает. Снова смеется): Слушай, парень, это наглость. Я готов с тобой побиться об заклад, что на большую наглость у тебя смелости не найдется. Лина: А сколько ты кладешь?

68

(Он хватает куклу Лину за шею, собираясь оторвать ей голову. Хая хватает Киттеля за руку. Он поворачивается к ней с лицом, внушающим ужас. И тут Хая запевает «Ich bin die feshe Lola». Она поет, дурачась вовсю, поднимая юбку выше колен, покачивая бедрами, забыв обо всякой сдержанности. Киттель сменяет гнев на милость, и потрясавшие его инстинкты убийцы трансформируются в сексуальное возбуждение. Он следует за Хаей, которая уводит его в другой конец сцены. Теперь у Срулика появляется возможность поднять Лину с пола и заняться ею. Хая взбирается на стол, продолжая петь. Ее пение провоцирует, возбуждает и других немцев, присутствующих на вечеринке. Они тянутся к ней, словно мухи на мед. Когда они пытаются пустить в ход свои руки, Киттель грозно останавливает их): Отвалите от нее. Она моя. (Хая продолжает петь знаменитую «Лолу», а два удрученных немца глаза положили на Иехудит, которая танцует в ритме песни. Самый молодой из немцев начинает танцевать с Иехудит. Кинооператор и осветитель обмениваются взглядами. Они прерывают танец, хватают Иехудит и тащат ее 69

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Срулик: Оставь, дурачок! Лина: Это ты оставь! Чего испугался? Он проиграет. Я кладу свою голову. Клади пятьдесят тысяч. Киттель (вынимает банкноту, бросает ее на землю) У меня есть только тысяча. Вайскоп (подходит с пачкой денег) Пожалуйста, господин Киттель! Киттель: У тебя есть бумага и ручка? Я напишу тебе расписку. Лина: Он не нуждается в расписке, он полагается на немецкую честность. Вы взяли Сталинград и отдали. Вот и деньги вернете. До последней копейки. Киттель: (после мертвой тишины) Бери. На этот раз – ты победил. Срулик: Нет! Нет! Оставьте при себе ваши деньги. Лина: Идиот! Ограбил грабителя – не согрешил. Киттель: (рычит) Хватит!...

Драматургія та проза

вглубь сцены. Музыканты, – а Иехудит, скрипачка, играет с ними в оркестре, – замечают, как немцы волокут Иехудит, но… продолжают играть. А в это время Генс дергает Вайскопа, обращая его внимание на то, что Киттель «вполне готов»): Генс: Чего же ты еще ждешь?! Сейчас – или никогда! Вайскоп: Да! (Он отхлебывает добрый глоток коньяку, наливает рюмку коньяку, ставит ее на поднос и с подносом, набравшись смелости, подходит к Киттелю, который увлечен Хаей, исполняющей для него «Лолу»). Господин Коньяк, ох, простите! Господин Киттель! (Киттель смотрит на Вайскопа без всякой серьезности, забавляясь…) Не пробовали ли вы мой коньяк? Это французский коньяк, превосходный. Киттель: Спасибо, Вайскоп. (Понюхав, с удовольствием выпивает). Вайскоп: Вы уже успели рассмотреть мое предложение? Киттель: Да, Вайскоп! Великая программа, Вайскоп. Вермахт с радостью предложит тебе контракт на пять лет. Вайскоп: Я могу объявить? Киттель: Давай, Вайскоп. (Ставит пустую рюмку на поднос, который держит Вайскоп) Ты должен встретиться с Герингом. Он тебя полюбит! (Вайскоп уходит. Киттель обнимает Хаю и целует ее в губы. А затем и Хая, и Киттель прополощут рот водкой, каждый – в отдельности, каждый – в своем углу сцены). Вайскоп (взбирается на стол): Дамы и господа! У меня есть большая новость. Только что я договорился с господином Киттелем о самой большой сделке за всю историю нашего производства. (Леденящий душу крик доносится из-за кулис). Мы получим четыреста полных вагонов мундиров, нуждающихся в починке. У нас будет очень много работы. Но это еще не все. Мне торжественно обещали – и вы сами догадайтесь: кто обещал? – что мне будет устроена встреча с Герингом. Я еду в Берлин, чтобы предложить ему контракт на пять лет между вермахтом и нашими предприятиями. (Вновь раздается душераздирающий крик) Наполните бокалы! Лехаим! Ваше здоровье! (Входит Иехудит, которую уволокли со сцены немецкие солдаты. Платье ее изодрано, сквозь дыры виднеется ее голое 70

«Мир лебн эйбик, эс брент а велт!» «Живем мы вечно, весь мир горит!»

(Кинооператор и осветитель поют эту песню, пританцовывая при этом, их пение и танец – явная антисемитская пародия, высмеивающая и идиш, и евреев… Вдруг поднимается Хайкин, поднимает свою скрипку, начинает играть эту песню во всю мощь и силу. К нему присоединяются и другие музыканты, а затем – и актеры, которые поют, и эта музыка и пение становятся подлинным вызовом присутствующим немцам): Все: Мир лебн эйбик, эс брент а велт Живем мы вечно, горит весь свет. Мир лебн эйбик, он а грошн гелт Живем мы вечно, копейки нет. Ун ойф цепукениш але унзере соним Назло врагам – мы будем жить! Вос вилн унз фаршварцн унзер паним Они ведь жаждут нас очернить. Мир лебн эйбик, ин едер шо, Живем мы вечно, – и в каждый час Мир лебн эйбик, мир зайнен до Живем мы вечно, здесь знают нас Мир велн лебн, ун дер лебн, швере цайтн ибер лебн Мы будем жить, мы доживем, тяжкие времена переживем.

71

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

тело. Волосы ее растрепаны. Кровь течет из разбитых губ. Она с трудом держится на подкашивающихся ногах. Сделав несколько шагов, она рухнула на пол. Люба и Ума спешат к ней на помощь, прикрывают ее наготу, просвечивающую сквозь изодранное в клочья платье. Входят кинооператор и осветитель, на ходу застегивая пояса на брюках). Кинооператор: Какую песню они пели там, у выкопанных рвов? Осветитель: (пародирует песню на языке идиш)

Драматургія та проза

Мир лебн эйбик – мир зайнен до. Живем мы вечно – мы есть, мы здесь!

(Когда пелись последние строфы песни, кинооператор выхватывает пистолет, угрожает им музыкантам, но один кивок головы Киттеля заставляет кинооператора опустить оружие. В это же самое время Генс безрезультатно пытается жестами упросить музыкантов прекратить эту песню. Киттель терпеливо дожидается завершения песни, а затем обращается к Генсу): Киттель: Генс! Что с тобой, человек? Ты не получаешь удовольствия? Генс: Я получаю… Киттель: Нет, нет. Деслер получает удовольствие. Штрак – получает. Левас – получает. А ты никогда не получаешь удовольствие от оргий. Ты их организуешь, но удовольствия не получаешь. А знаешь, почему? Потому что ты – пройдоха. Ты организуешь оргии, чтобы сдружиться с нами. Создать отношения фамильярности. Ты используешь эти оргии, чтобы вытянуть из нас всякого рода бонусы, поблажки, льготы. Мне это просто не нравится, когда ты не весел, а я хочу, чтобы ты был веселым. (По-английски): Ай уонт ту би хэппи, бат ай кант би хэппи, тил ю ар хэппи ту! Генс: Я постараюсь. Киттель: Нет нужды. Я помогу тебе веселиться. (Поднимает руку, постукивает по стакану, дожидаясь полнейшей тишины). Господа, дамы, я рад сообщить вам, что я решил увеличить империю нашего друга Генса. Отныне я присоединяю гетто города Ошмяны в качестве провинции гетто Вильны! С этой минуты ты, Генс, управляешь с помощью еврейской полиции и нашего уважаемого господина Деслера также и евреями гетто города Ошмяны. (Аплодисменты. Деслер встает и раскланивается, Киттель снова знаком требует тишины. Продолжает). Есть только одна маленькая проблема. В гетто Ошмяны живут сегодня четыре тысячи евреев. Из них, к сожалению, две тысячи – лишние. И поэтому еще нынешней ночью туда отправится подразделение еврейской полиции под командованием господина Деслера.

72

73

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Деслер: Слушаюсь! (Деслер отдает честь, и при этом его брюки с него сваливаются. Он поднимает их, но прежде, чем Деслер успевает застегнуть пуговицы на брюках, Киттель снова кричит): Киттель: Деслер! Деслер: Слушаюсь! (Деслер отдает честь, и брюки его снова падают. Он их быстро поднимает, но не успевает застегнуть все пуговицы на брюках… Киттель снова кричит): Киттель: Деслер! Деслер: Слушаюсь! (Деслер отдает честь, и брюки с него сползают. Он их поднимает. Киттель смеется. Отдает команду): Киттель: Проведи селекцию в гетто Ошмяны. Мы, разумеется, могли бы послать туда наших людей, либо направить литовцев, пусть сделают всю работу, но их появление в гетто посеяло бы излишнюю панику. Но ваши люди, напротив, появятся, будут говорить на идише, население будет спокойным, все пройдет тихо. Стражники! Встать! (Стражники, встают, все – в трусах: оргия!) О, да вы все в трусах… Отлично!... Сэкономили мне команду: «Снять старую форму!»… В честь акции вы получите новые мундиры. Сапоги. Кожаные пальто, офицерские фуражки царской армии, которые нашлись на одном из складов в Вильне. Внести мундиры! (Немецкий адъютант вносит мундиры. Пока еврейские стражники переодеваются, Генс ведет переговоры с Киттелем, который в процессе этих переговоров мучает Лею. Он обнажает ее груди, мнет их…) Генс: Не может быть, чтобы из четырех тысяч человек – две тысячи были непродуктивными. Киттель: Нет? Почему же? Генс: Исходя из моего опыта – максимум только тысяча. Киттель: Знаешь что? Пусть будет тысяча. Генс: А если мы проведем перепись населения, если выяснится, что есть только восемьсот человек непродуктивных? Киттель: «Непродуктивный» – слишком гибкий критерий. Вы, евреи, еще докажете мне, что и старик восьмидесяти лет, прикованный к инвалидному креслу, может быть продуктивным. Вы, со своими еврейскими головами присоедини-

Драматургія та проза

те к колесам инвалидного кресла динамо и докажете мне, что по дороге в сортир он производит электричество! Ха-ха! Генс: О! Возраст – это точный критерий. Покончим с селекцией восьмидесятилетних и более? Киттель (испытывает Генса): Семьдесят. Генс: По рукам? Киттель: Но – минимум – семьсот человек. Генс: Минимум – пятьсот, максимум – семьсот. А? Киттель: Что сто голов меж мной и тобой? Шестьсот, и все тут! Генс: Шестьсот. И дело сделано! Киттель: (обращается к стражникам, которые тем временем переоделись в новые мундиры и получили дубинки). Прекрасно, прекрасно! Присоединятся к вам еще восемь литовцев из Ипатинга. Вы только должны будете передать в их руки всех стариков, а они позаботятся об остальном. Деслер: Слушаюсь, командир! Киттель: Командуй! Деслер: Есть, командир! Киттель: Скажи-ка им пару слов! Деслер (подыскивает слова. У него ком стоит в горле). Парни! Мы исполним все, что нам поручено. Каждый в отдельности. И все вместе. Задание ясно, вопросы?.. Нет вопросов. Вопросы в конце. Напра-во! Шагом… марш! Левой, правой! Левой, правой!... (Все выходят. Остается только Генс. Он выжидает, пока Деслер со своими стражниками окажутся у самых кулис. Окликает его). Генс: Деслер! Ступай сюда! (Деслер возвращается. Подходит к Генсу). Тебе предстоит сделать эту грязную работу. Выбора нет. Но ты не обязан демонстрировать энтузиазм перед этими убийцами. Деслер: Если уж выполняют эту работу, то какая разница, как ее делают? (Тяжелое молчание). Ты остаешься здесь, а я иду. Так не читай мне морали. Все равно никто из нас не попадет в рай. (Поворачивается и уходит). Генс (плюет ему вслед) Тьфу! Сука! Конец второго действия 74

(Библиотека. Хая роется в книгах. Ее одежда отличается от той, в которой она появлялась прежде. Теперь она одета просто, почти по-мужски. И прическа ее изменилась. Словно случилась с ней резкая перемена. Крук подходит к ней, смотрит на нее со стороны. Он узнает Хаю, но делает вид, что не узнал). Крук: Я могу вам помочь? Хая: Спасибо, нет нужды. Я сама справлюсь. Крук: Вы приходите каждый день, проводите долгие часы в поисках… Я полагаю, что вы ищете нечто определенное. Хая: Я люблю рыться в книгах. Крук: Вы мне знакомы. Хая: Конечно, вы, наверно, встречали меня на улице. Крук: Я точно вас уже видел. Возможно, в театре? Хая: Возможно. Вполне возможно, что мы встречались в театре. Крук: Не вы ли играли в спектакле «Гнусное преступление»? Хая: У меня была там крохотная роль. Крук: Вы стыдитесь того, что играете в театре? Хая: Это обстоятельство – не предмет моей особой гордости. Крук: Почему? Хая: Какую пользу может принести театр в нашей ситуации? Крук: И я так думал поначалу. Я противился созданию театра в гетто. Сегодня я признаю свою ошибку. Хая: Это не было ошибкой. Вы правы. Театр дарит людям иллюзию, отвлекая их от самого главного. Крук: Это совсем не так просто. Фашизм пытается отнять всё у человека, лишить его личностной ценности. Заставить его почувствовать, что он хуже скотины. Только так может утвердиться фашизм: на людях, которые оскотинились окон75

Г Е Т Т О

Картина 17 (5)

Иегошуа Соболь

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Драматургія та проза

чательно. Решительная борьба с фашизмом начинается с отказа примириться с делением людей на «высшую» и «низшую» расы. С противостояния оскотиниванию. Хая: Какое отношение это имеет к театру? Крук: Фашисты могут убить нас. Это легко. Но мы здесь, в гетто, доказали, что в главном они потерпели крах: они не смогли отнять у нас человеческий облик. Стремление к духовности. К истине, к добру, к прекрасному. Они запретили нам вносить цветы в гетто, дарить цветы друг другу, но мы преподносим опавшие листья. (Пауза). Вы ищете книги о театре. Давайте я помогу вам. Хая:«Книги о театре»… Я ищу… Быть может, случайно здесь оказались книги, по которым можно научиться… (Взрывается) как взорвать небеса прямо над их головами! Отравить им воздух, которым они дышат, и… Крук (улыбаясь): Почему же вы не сказали? Я бы мог сэкономить вам дорогое время! (Крук подходит к полке с книгами, взбирается по лесенке на самый верх и достает тоненькую брошюру. Спустившись, Крук подает ее Хае) Пожалуйста… Хая: Что это? Русский? Крук: Наставление Красной Армии по приготовлению взрывчатых материалов и бомб. Я нашел эту брошюру в технической библиотеке университета. (Признается, стыдясь своего греха): Это – единственная книга, которую я украл за всю свою жизнь. Хая: Я верну ее, когда мы закончим… Крук: Нет. Нет. Я закрываю глаза. Возьмите и уходите. Укравший у вора – греха не совершил… Хая: Спасибо. (Она берет брошюру и уходит. Когда она уже у самого выхода, Крук зовет ее) Крук: Минутку. (Он берет из жестяной коробки на своем столе букетик опавших листьев, подходит к Хае, протягивает букет. Она берет, целует Крука в щеку, поет «Птицы дремлют в тишине»… Все гетто просыпается. Люди выходят на улицы, высовываются из окон, поют вместе с Хаей).

76

Г Е Т Т О

Хая: Будут птицы на деревьях В ледяную ночь дремать, А тебе над колыбелью Будет петь чужая мать

Иегошуа Соболь

Ой-ли-лу-ли... Как птенец в гнезде на ветке, На чужой груди уснешь. Где ты, мама, мама, где ты, Неужели не придешь? Ой-ли-лу-ли... Улетел отец за ветром Дымом в облака, И сиротский плач с рассветом Унесет река… Ой-ли-лу-ли...

Картина 18(6) (Внезапно прямо в лицо Хае направлен сильный луч карманного фонаря. Все вокруг исчезают моментально. Хая застывает на месте. Это – Киттель. Он в гражданском пиджаке). Киттель: Откуда вы? Репетиция в театре? Хая: Я готовлю новую программу. Киттель: Вы прекрасно пели на балу. (Указывает на брошюру) Русский? Хая: Вы понимаете по-русски? Киттель (Подчеркнуто, по-русски): Ньет… А это что? Пьеса? (Берет из рук Хаи брошюру, но не листает ее…) Хая: Нет, это учебное пособие по приготовлению взрывчатки. Киттель (разражается смехом) Вы идете сквозь войну с танцами и песнями?... Хая: Когда мне весело – я смеюсь, когда грустно – пою.

77

Драматургія та проза

Киттель (смеется): Отличный ответ. Я надеюсь, что на сей раз вы полностью выплатите свой долг. Хая: Да, я тоже очень надеюсь. Киттель: Однажды мы еще споем и сыграем вместе? Хая: Погодите, пока увидите новую программу, может, еще и пожалеете… Киттель: Я приду на премьеру! Хая: Я очень надеюсь, что вы там будете, когда я выступлю со своей партией. Киттель (листает брошюру, хорошо понимая, что у него в руках): «Наставление по приготовлению взрывчатых веществ»… Хая: Чего же вы ждете? Киттель: Вы свободны. Хая: Вы выстрелите, едва я окажусь спиной к вам. Киттель: Возможно, я и не ангел, но уж не глупец – это точно. Хая: Я ни с кем не связана. Я действую в одиночку. Киттель: В точности – как я. Хая: Я могу пригласить вас на вальс? Киттель: Не смогу вам отказать (Хая приглашает его на танец) Киттель (танцует с Хаей) А после войны… Хая: Если руки ваши будут чисты… Киттель: А ваши? Будут ли они чисты? (Киттель оставляет Хаю. Та исчезает…) Киттель (разглядывает собственные руки): «Если руки ваши будут чисты…» (Киттель надевает свои темные очки в роговой оправе, превращаясь в доктора Поля. Именно доктор Поль входит в библиотеку Крука, выходящего из-за книжных полок). Картина 19 (7) Крук (в своей библиотеке. Диктует): «…доходят до нас известия о полном уничтожении еврейских гетто на Востоке. Подоспеют ли русские вовремя, еще до полного уничтожения гетто Вильны? Увидим ли мы уничтожение врагов на78

79

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

ших? Более, чем когда-либо, привязан я, словно к эликсиру жизни, к своему дневнику. Это – лекарство, поддерживающее мою жизнь здесь, в гетто…» (Входит Киттель в облике доктора Поля. На нем – гражданский костюм, очки в роговой оправе). Поль: Послушайте, Крук… (протягивает Круку карту монастырей Вильны). Я собираюсь возложить на вас дополнительную работу. Вы для меня проведете инспекцию всех монастырей Вильны и окрестностей. Подготовите полный список всех книг, имеющихся в монастырях. Крук: Для какой надобности? Какой смысл в такой работе? Поль: Никакого смысла. (Пауза) Так я обеспечиваю ваше существование. Пока вы на меня работаете – будете жить. Крук: Надоело мне жить… Поль: Теперь? Когда Восточный фронт наш рассыпается, и вторжение русских в Литву – это вопрос недель или месяцев?! Крук: Уже не раз говорили подобное… И когда я слышу такие разговоры, то знаю, что ждут меня еще долгие годы войны… Нет у меня сил для подобной работы… Поль: Вы ошибаетесь. У нас уже мобилизуют офицеровхозяйственников, канцеляристов, и всех отправляют на Восточный фронт. Крук: Если это так, то почему же мне вас задерживать здесь, на этих дурацких работах, когда вы, наверняка, жаждете присоединиться к своим товарищам на передовой? Поль: Господин Крук!... Мы – интеллигентные люди!.. Нет, нет!.. Вы исполните работу, а я прослежу. Я для этого получил специальное разрешение из Берлина. Это ясно? Крук (взрывается): Нет, господин! Мою жену… Мою мать… Мою сестру… Всю мою семью вы убили. Теперь вы ждете, чтобы я спас вас? Поль: Господин Крук, в гетто действует вооруженное подполье. Я это знаю. У вас с ними есть прочные связи. И это я знаю. Подумайте, взвесьте все, прежде чем откажете мне. Крук: Подполье? Вы с ума сошли! Мы в изоляции, безоружны: можем ли мы сражаться с вами? Пожалуйста: убейте меня немедленно. Мне безразлично. Убейте еще тысячу, еще десять тысяч евреев. Надпись на стене вас предупреждает.

Драматургія та проза

Поль: Что вы имеете в виду? Крук: Глупцы вы! Когда вы вторглись в Россию, то написали последний акт. Вашу трагедию вы разыграете до самой последней строки. Поль: И какова же эта строка? Крук: «Вот, Я насылаю на землю вашу смерч огня. И пустынею станет вся земля, и народ твой – изгнанником!» Поль: Кто же накажет нас, кто разрушит землю нашу, кто изгонит нас? Крук: Культурные народы. Поль: (смеется) Культурные народы преследовали вас последние две тысячи лет. Кто потерял свою землю, кто изгнан из стран своих за убийство евреев? Поверьте мне, господин Крук: единственная разница между нами и другими народами Европы только в том, что мы делаем то, что они хотят сделать. Крук: Немецкая философия… И наказания вам не избежать. Поль: Философия? Почему же союзники не бомбят лагеря смерти? Вы думаете, они не знают, что мы делаем в лагерях? Признайте то, что есть в реальности: вы изолированы и забыты всеми, заброшены. Никто и пальцем не пошевелит ради вас. Каждая нация заботится лишь о самой себе. Когда закончится война, мы всем понадобимся. Наша технология. А преступления наши – они забудутся быстро. Крук: Еще увидим… Поль: Да, еще увидим. Но, чтобы увидеть, мы должны выжить. Поэтому – монастыри, библиотеки. Вы будете работать, я – контролировать. И когда все закончится, великой честью окажется для меня возможность продолжения нашего сотрудничества – и научного, и духовного, – после войны. Я уверен, что мы сможем помочь друг другу, много сделаем для ближних наших и в будущем. До свидания. (Поль уходит. Крук склоняется над картой, на которой обозначены монастыри в окрестностях Вильны. А на сцену выходят все актеры с красными знаменами и первомайскими лозунгами. Красные полотнища спускаются и сверху. Все пространство сцены заполняется красным…)

80

Хая: В грязи и в крови увязли по грудь, Нас предали и на смерть ведут. Отряхнись, человек, Поднимись, человек, Мы устали усталость нести. На молитву, скорбя, Не растрачивай боль. Нет в пустых небесах Ничего для тебя. С оружьем в руках, Отринув свой страх, Беспощадно врагов Убивать!

Хор: (Негромко… Исполняется первая строфа «Партизанского гимна», который написал Гирш Глик на мелодию песни братьев Покрасс «То не тучи – грозовые облака»… В 1949 году, в разгар кампании «по борьбе с космополитизмом» Поль Робсон спел ее в Москве на идише, во время знаменитого концерта…) Зог нит кейн мол аз ду гейст дем лецтн вег, Химлен блейгене фарштелн гройе тег. Кумен вейт нох ундзер ойс гебенкте шо С`вет а пойк тон ундзер трот – мир зайнен до!

[В театрах Израиля этот эпизод пьесы – песня – исполняется на языке идиш. Существует несколько вариантов русского перевода этой песни. Привожу три:

81

Г Е Т Т О

(Вся труппа выступает перед публикой в гетто по случаю Первого мая (1943 год). Под красными полотнищами в окружении леса красных знамен разыгрывается литературномузыкальный монтаж. Хая – ведущая солистка. Вокальный фон – хор).

Иегошуа Соболь

Картина 20 (8)

Драматургія та проза

Не считай свой путь последним никогда. Вспыхнет в небе и победная звезда. Грянет долгожданный глас и дрогнет враг. Мы придем сюда, чеканя твердо шаг. (Перевод: А.Бартгейл) Никогда не говори: «Пришел конец». Пусть уже почти не слышен стук сердец. Пусть свинцовой тьмою день заволокло – Все равно мы будем жить врагам назло. (Перевод: Я.Кандор) Никогда не говори: «Последний путь». Ночи мгла сейчас сменила яркий день. День придет, и солнце землю осветит, Как литавры, наша поступь прозвучит. (Перевод: Э. Рабинович)

И подстрочный перевод: Никогда не говори, что ты идешь в последний путь. Свинцовые облака заслонили серый день. Придет еще наш вымечтанный час; Еще барабанным боем будет наш шаг – мы здесь!

Осмелюсь предложить и свой перевод. Никогда не говори: «Последний путь». Серый день наш заслонила ночи жуть. Час придет – услышим мы благую весть. И, печатая наш шаг, пройдем – мы здесь!

Виктор Радуцкий] Хая (синхронно с первым куплетом песни): Помните нашего товарища Залмана Тиктина, который получил пулю вчера, во время атаки на немецкий поезд. В эти минуты он борется за жизнь в тюремной больнице в Лукишках. А ему еще нет и восемнадцати! (После этих слов Хая присоединяется к хору, к «Песне партизан», а Крук делает шаг вперед, он стоит перед хором, говорит на фоне все набирающей силу песни): 82

83

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Крук: В эти мгновенья, когда мы празднуем Первое Мая, наши братья в Варшаве сражаются с немцами с оружием в руках, в объятом пожаром гетто. Недалек тот день, когда и мы возьмемся за оружие, отомстим нашим врагам! И когда оружие будет в наших руках – вспомним Варшаву! (Громкие крики переплетаются с пением. Люди падают на землю. Красные полотнища сдираются невидимыми поначалу руками: подразделение еврейских стражников врывается с тыла, разгоняет хор резиновыми дубинками… Переполох, суматоха… Появляется Генс, он взобрался на подиум в глубине сцены, где прежде стоял последний ряд хора, чтобы он был виден зрителям). Генс: Прекратить! Немедленно прекратить! Где вы – по вашему мнению – находитесь? Вы подвергаете опасности все гетто. Не хватает, чтобы все это дошло до немцев… Крук: Ведь ты сам отдал приказ: создать здесь театр. Генс: Не театр, сыпящий соль на раны и зовущий к восстанию. Слушайте меня! Немцы вот-вот падут. Красная Армия вскоре нас освободит. Играйте комедию. Сатиру. Пожалуйста! Критикуйте паразитов, которые не работают. Они подвергают нас опасности. Но называть еврейских стражников предателями? Знаете ли вы, сколько стражников входили в нашу сборную? Что вы вообще знаете о еврейской полиции? Еврейские стражники – это Хасмонеи, это Маккавеи гетто. Мы поведем гетто к свободе. Мы, а не идиоты, вам подобные, болтающие о политике. Крук: Господин Генс… Генс: Не спорь со мной. У кого в гетто есть подлинное национальное чувство? У меня! Кто настоящий еврейский патриот? Я! С завтрашнего дня все мы разговариваем только на иврите. Будем учить иврит в школах. ТАНАХ на языке идиш – стыд и позор! Иврит! В детских садах! Будем учить географию Эрец Исраэль! Что-то не в порядке? Я скажу вам, что не в порядке. В Вильне не представлены должным образом те, кто выражают национально ориентированные взгляды. Придет день, и мы, как один человек, зашагаем к кораблям, прибудем в Эрец Исраэль, пройдем маршем по берегу, а над нами будет разве-

Драматургія та проза

ваться бело-голубое знамя. Мы еще построим новую Вильну на горе Сионской в Иерусалиме! Крук: Ты – хороший ученик. Быстро учишься. Доктору Полю ты бы доставил огромное удовольствие. Генс: Что ты сказал? Крук: Национализм пробуждает национализм. Генс: Кого ты дразнишь: меня или немцев? Ты хочешь, чтобы они уничтожили гетто сейчас, когда Красная Армия вот-вот освободит нас? Авраам (из группы актеров): И тогда мы сведем счеты с предателями. Деслер: Кто эти предатели? Крук: Ты – один из них. Все, что ты натворил в Ошмянах, – записано. Деслер: Да? Что же я натворил в Ошмянах? Крук: Ты охотился за больными и старыми евреями, всего их – четыреста шесть душ; ты доставил их к месту казни, передал их убийцам, и за время акции ты осушил вместе с литовцами-убийцами сто бутылок шнапса. (Обращается к собравшимся) И когда еврейские стражники покидали город после акции, чтобы вернуться в Вильну, евреи Ошмян, потрясенные, стояли вдоль улиц, молчаливо вглядываясь в марширующих. Один из еврейских стражников, по имени Дрезин, запел во все горло: «Мы вас повеселили. Спокойной ночи пожелали…» (Деслер разразился презрительным смешком. Крук, с гневом): Ты вернулся из Ошмян с карманами, набитыми драгоценностями, которые ты награбил у своих жертв… Все – для твоей красавицы-женщины… (Воцаряется мертвая тишина. Деслер налетает на Крука, но Генс вмешивается): Генс: Я несу ответственность за Ошмяны. Я приказал Деслеру исполнить эту миссию, я и в дальнейшем буду искать любую возможность, чтобы спасать евреев от смерти. (Деслер, плюнув в сторону актеров, покидает сцену в сопровождении своих стражников. Генс продолжает): Я спасаю только еврейскую кровь, а не еврейскую честь. Немцы требовали 84

85

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

две тысячи евреев. Я дал им четыреста шесть душ. Если бы я этого не сделал, они бы силой взяли столько, сколько захотели: две тысячи, три тысячи, четыре тысячи… (Крук исчезает. Генс кричит ему вслед): Ты, со своей моралью! Ты не хочешь запачкать даже кончики пальцев!... (И еще одна группа актеров покидает сцену. Но Генс продолжает): Если вы выживете, то сможете сказать: «Мы сохранили чистую совесть». А вот я, Генс Яаков, если удостоюсь выжить, то буду весь в грязи, с руками, обагренными кровью. Я отдам себя в руки еврейского правосудия. Я говорю: все, что я сделал, – я сделал только лишь во имя спасения евреев гетто, во имя того, чтобы вывести их на свободу. И чтобы достичь этого, мне пришлось посылать на смерть других евреев. И это я сделал сам, своими руками. Чтобы ваша совесть была чиста, я вынужден был погрязнуть в дерьме, действовать без всякой совести. Я не мог позволить себе эту «чистую совесть». (На сцене остались только Срулик и Лина. В противоположном углу сцены – Хая. Генс обращается к Лине, глядящей на него огромными, полными наивности глазами): Это собрание закончено. Все – по домам! Немедленно! (Генс уходит). Лина: Домой. Скорее. Учить иврит! Срулик: Оставь меня в покое... Лина: Великий исторический миг! Ивритизация гетто. Скорей по домам – учить иврит! Срулик: Нет у меня сил на подобные глупости. Лина: Иврит – это глупости? Господин Генс! Срулик: Ты ведь сама ни словечка на иврите не знаешь. Лина: Нет, знаю! Срулик: Послушаем. Лина: Палестинография. Срулик: Это такой же иврит, как я – иврит. Лина: Как ты скажешь Хае на иврите, что ты ее хочешь: «Хаеле, возжелал я тебя»? Или: «Хаеле, вожделею я тебя»? (Хая приближается к Срулику. Она очень взволнована) Хая: Срулик, я ухожу. Лина: Куда? В Палестину? (Срулику) Давай пойдем с ней. Скорее домой, учить «Палестинографию».

Драматургія та проза

Хая: Это не шутка! Русские уже близко. Все это знают. Пришло время действовать. Я присоединилась к подполью. Этой ночью наша группа уходит в лес через канализацию… Ты идешь со мной? Лина: Это – твой шанс стать героем! Она склонится у ног твоих. Бери и меня в канализацию! Где здесь туалет? Хая (Срулику): Ты никогда не будешь серьезным? Срулик: Ты ведь знаешь, что я думаю. Ты хочешь уйти? Иди. А мы заплатим по счету. Хая: Нет, если все уйдут. Срулик: Как они смогут уйти? У людей семьи. Старые родители. Дети. Как они могут уйти в лес? Кроме того, подпольщики берут только тех, кто приходит с оружием. Ты ведь точно знаешь, каков у них отбор. Лина: Может, она влюбилась в партизана. Срулик: Я остаюсь с людьми. Будь что будет. (Срулик и Хая смотрят друг на друга. Обнимаются. Хая исчезает). Лина: Хаеле! Не оставляй нас… (Голос Лины дрогнул… превратился в голос Срулика. Это – первый профессональный провал, постигший Срулика…) Срулик: … Не оставляй меня, Хаеле! (Срулик падает, обессиленный. Ума, следившая за происходящим со стороны, подходит к Срулику). Ума: The weight of this sad time We must obey, Speak what we feel, not what We ought to say.

Make all out trumpets speak, Give them full breath.

We cannot shape out life.

Let’s shape our death.* * Перевод с английского (подстрочник): Тяготам этого скорбного времени / Мы должны подчиниться, / Говорить о том, что мы чувствуем, но не о том, чего не высказать. / Пускай говорят наши трубы, / Дайте им всю полноту дыхания. / Мы не можем периспособиться к жизни. / Так приспособимся же к смерти.

86

Генс: Вайскоп, здесь будет твой новый цех. Вайскоп: Да ведь это же твой театр! Генс: К черту театр! Эти сумасшедшие актеры всех нас приведут в Понары. В театре я мог трудоустроить только сорок человек. А в качестве пошивочного цеха… Вайскоп: Зачем мне такое большое помещение? Генс: Ты можешь установить пятьсот швейных машин. Вайскоп: Не нужны мне пятьсот швейных машин, и пятьсот рабочих дополнительно мне тоже не нужны. Пойми же… Генс: Ты принимаешь четыреста вагонов с обмундированием. Немцы без труда утвердят создание нового предприятия. Вайскоп: Но нет нужды в новом предприятии! Генс: Что значит «нет нужды»?! Вайскоп: Я прибавлю пятьдесят рабочих – максимум! И смогу обработать все четыреста вагонов. Генс: Ты ошибаешься. Вайскоп: Я все точно подсчитал! Ведь ты знаешь Вайскопа. Я просто так не болтаю. Я умею вести дело. Вот, пожалуйста! (Достает из кармана большой лист бумаги). Генс: Что это? Вайскоп: План. Производительность одного рабочего – такая-то. Вот, видишь? Я прибавлю два часа в день каждому рабочему, плюс пятьдесят новых рабочих; вот производительность всего производства за день – и я без труда выполню контракт с вермахтом. Генс: Покажи мне. Вайскоп: Прошу. (Протягивает свой план Генсу) Генс (берет бумагу, просматривает): Ты и вправду весьма основателен, Вайскоп. Весьма. Вайскоп: А ты как думал? Я знаю, как вести бизнес! (Генс рвет бумагу Вайскопа на мелкие кусочки). Что ты делаешь?! Мой план!... Генс: Можешь подтереться.

87

Г Е Т Т О

Картина 21 (9)

Иегошуа Соболь

(Входят Генс и Вайскоп. Ума, Срулик и Лина, еще не успев покинуть сцену, слышат начало разговора…)

Драматургія та проза

Вайскоп: Как ты со мной разговариваешь?! Генс: Скажи спасибо, что я тебе не воткнул это в глотку. Не хватает, чтобы это попало в руки Киттелю. Вайскоп: Что? Генс: Ты думаешь, я хочу сэкономить деньги вермахта, если ты увеличишь производительность за счет твоих же рабочих? Еще пятьсот рабочих – это еще пятьсот семей, чье существование гарантировано. Ты этого не понимаешь? Вайскоп: Я не веду богадельню. Я веду прибыльный бизнес, который стоит на ногах, обеспечивает приличное существование рабочим, да и мне приносит небольшую прибыль. Генс: И не стыдно тебе? «Небольшую прибыль»? Ведь в этом гетто ты стал жирным миллионером, набил карманы немецкими марками! Глаза у меня не завидущие, я не социалист. Парень ты инициативный, сумел заработать. Но нет предела свинству? Ты создаешь новое предприятие, понял? И набираешь пятьсот новых рабочих, которых подберет Министерство труда в гетто и пришлет тебе. Вайскоп: Ха-ха! Министерство труда в гетто! Вы пришлете мне всех инвалидов! Генс: Ты не проводишь олимпиаду. Ты всего лишь руководишь вонючей пошивочной мастерской, которая латает вонючие мундиры вонючего вермахта! Ты это понимаешь? И для этого даже еврейские инвалиды вполне подходят, если так можно спасти их жизни. Вайскоп: И не смей называть мое предприятие вонючей пошивочной! Это – преуспевающий и процветающий завод! Я создал его вот этими двумя руками! Это предприятие – моя жизнь. Моя душа. И вы его не загадите своей вонючей филантропией. Генс: Завтра, слышишь? Завтра ты начнешь создавать здесь новое предприятие. Вайскоп: Нет! Нет! И еще раз – нет! Генс: Нет? Вайскоп: «Нет» – большими буквами. Генс: Раз так, то это – приказ! Вайскоп: А я плюю на твой приказ.

88

89

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Генс: Охо-хо! Что же делает тебя таким смелым, Вайскоп, что вдруг ты плюешь на меня? Вайскоп: Ты – не самый главный хозяин здесь! Генс: Нет? Вайскоп: Есть еще кое-кто и повыше тебя. Генс: Кто? Ты? Вайскоп: Киттель. Генс: Если с этим делом ты пойдешь к Киттелю… Вайскоп: Что же будет? Генс (выхватывает пистолет): Вайскоп! Ты не пойдешь с этим делом к Киттелю. (Киттель выныривает из глубины сцены, пробравшись между грудами одежды, оказывается между Генсом и Вайскопом) Киттель: О! Генс! Я искал тебя… Что вы двое делаете в театре? Новый спектакль? Генс: Здесь наш господин Вайскоп создаст новое предприятие. Киттель: Ваша инициатива вызывает восхищение, но чем плохо старое предприятие? Генс: Там нет там места для новых пятисот швейных машин. Киттель: Пятьсот швейных машин? Зачем? Вы хотите шить саваны на всю Европу? Генс: Речь идет о том, что мы получаем четыреста полных вагонов рваных мундиров. Мы обязаны обеспечить выполнение контракта. Киттель (Вайскопу): Тебе нужны еще пятьсот рабочих, чтобы выполнить условия контракта? Вайскоп: А… Не совсем… а… Так сказать… а… Зависит… а… пятьсот… это… Я смогу, быть может, справиться и с меньшим числом… а… Генс: Не обещай того, чего выполнить не сможешь… Киттель: Я вижу, что между вами возник небольшой спор. Вайскоп: А… Да… Так сказать… Могут быть разные оценки… (Закашлялся, никак не может остановиться). Киттель: Вайскоп! Ты пытаешься что-то скрыть от мен? Вайскоп: О нет! Боже упаси!... Киттель: Я рад это слышать.

Драматургія та проза

Вайскоп: Только… а… Киттель: «Только»? Что? (Пауза) Так есть или нет разногласия между вами? Вайскоп: Есть, возможно. Генс: Нет. Киттель (с ухмылкой): А теперь все совсем ясно. (Серьезно) Есть или нет? (Молчание). Вайскоп, ты человек серьезный? Я тебя понял так, что возник спор между тобой и Генсом. Сколько новых рабочих тебе нужно? Вайскоп: Примерно… Киттель: Точно! Вайскоп: Пятьдесят. Киттель: Прекрасно. Так для чего же это место? (Генсу) Ты от меня что-то скрываешь? Генс: Нет. Ему нужны пятьсот рабочих, а не пятьдесят. Киттель: Вайскоп, ты водил меня за нос утром? Где тот план, что ты мне показывал? Вайскоп: Я передал его Генсу. Киттель (Генсу): План у тебя? Генс: Я поглядел и порвал его на мелкие кусочки. Киттель: План?! Генс: Это не было планом, господин Киттель, это был шедевр мании величия, полной безответственности! Это была просто плохая шутка. Киттель: Охо-хо, господин Вайскоп! Этим вы морочили мне голову поутру? Скверной шуткой? Вайскоп: Господин Киттель, чтоб мне пропасть, клянусь жизнью своей жены… Если продлить рабочий день только на два часа, если дадите мне выбрать этих пятьдесят новых работников, так, чтобы я отобрал самую лучшую рабочую силу, и если не заставят меня принимать инвалидов, и если… Киттель: «И если», «и если»… Вайскоп: Если мне дадут спланировать работу, и если не будут вмешиваться… Киттель: «И если…» «и если…» «и если»… «и если»! И если ты скажешь еще один раз «если», то это будет твоим последним «если»!

90

91

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Вайскоп: Я хотел для вас сэкономить… Уверен, что если бы я встретился с Герингом… Киттель: Довольно! Это – еще большая наглость, чем наглость того клоуна, из вашего театра, но он-то, по крайней мере, делает это с юмором. Вайскоп: Вы обещали мне устроить встречу с Герингом… Киттель: У тебя нет никакого чувства юмора, Вайскоп. Я ненавижу людей, лишенных юмора. Меня они раздражают и вгоняют в тоску. Вайскоп: Господин Киттель! Ей-Богу! Клянусь: я обещаю исполнить работу, если получу только пятьдесят новых рабочих! Клянусь жизнью! Киттель: Ты начинаешь вести себя, как истеричная еврейка, Вайскоп. Вайскоп (пытается справиться со своим волнением): Я готов еще раз все объяснить. Только дайте мне… Киттель: Генс сказал, что это невозможно. Ты считаешь, что он обманул меня? Вайскоп: Генс – глава гетто… Киттель: Не объясняй мне того, что я и сам знаю. Вайскоп: Я имею в виду, что у Генса свои цели, и… Киттель: Да ты весь вспотел. Вайскоп: Простите, я… (Входит Деслер. Деслер держит в руке бутылку коньяка и колбасу) Деслер (Генсу): Командир, вот! Генс: Что это? Деслер: Это мы нашли при обыске в квартире Вайскопа. Киттель: Ну, ну! (берет бутылку). Французский коньяк, венгерская колбаса. Контрабандный товар. Деслер: Мы нашли еще полмешка сахара, десять килограммов риса, пять литров подсолнечного масла. Вайскоп: Господин Киттель, это все осталось после бала… Киттель: Я очень люблю тех, кто просит прощения. Вайскоп: Господин Киттель, господин Киттель! Я могу точно вам объяснить, почему он хочет, чтобы я взял пятьсот рабочих. Киттель (Генсу): Убери с меня эту пиявку.

Драматургія та проза

Генс (Деслеру и его людям): Займитесь им. (Деслер подходит к Вайскопу и отвешивает ему звонкую пощечину. Вайскоп поднимает руки, пытаясь защитить лицо. Резким движением Деслер обрывает все пуговицы на брюках Вайскопа. Брюки падают. Вайскоп наклоняется, чтобы подтянуть брюки. Он держит свои брюки обеими руками. Деслер бьет Вайскопа по лицу. Вайскоп с криком падает на землю. Лицо его залито кровью. Деслер наносит ему еще один удар. Вайскоп остается лежать на земле без движения). Генс: Довольно. Возьмите его в тюрьму. (Деслер утаскивает Вайскопа. Киттель, наблюдавший за всей сценой, открывает тем временем бутылку коньяка, делает добрый глоток, протягивает бутылку Генсу). Киттель: Браво! Какая продуктивность! Вы – отличные ученики. Позови-ка своего громилу. Генс: Деслер! Деслер (Деслер, волоча Вайскопа, уже добрался до края сцены): Командир! Генс: Ступай сюда! (Деслер подходит. Киттель командует). Киттель: Я хочу видеть всех артистов театра. Всю труппу. Слышишь? Всех до одного! Деслер: Слушаюсь, командир! (Деслер четко, по-военному исполнил команду «Кру-гом». Затем он исчезает, волоча Вайскопа…) Киттель: А теперь приступим к сути дела. В последнее время из гетто стали исчезать люди. Генс: Не может быть. Киттель: Не спорь со мной. Это факт. В тот день, когда была заложена бомба под железнодорожный мост, из рабочей группы исчезли, по крайней мере, тридцать человек. Генс: Какая связь? Диверсия на железной дороге была совершена вблизи литовской деревни… Киттель (прерывает): За это сорок литовских крестьян заплатили своими жизнями. Я по ним не плачу: я надеюсь, что все они были праведниками, и души их упокоились в раю, куда ни ты, ни я не попадем… (Смеется). Скажи-ка мне, Генс: принцип взаимной ответственности знаком ли вам, евреям?

92

93

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

Генс: Да. Киттель: Как же он сформулирован в ваших святых писаниях: «Рука руку моет»? Генс: Нет. «Весь Израиль отвечает друг за друга». Генс: С сегодняшнего дня это замечательное еврейское правило будет действовать и здесь. Если в гетто исчезнет человек, то вся его семья будет расстреляна. Если исчезнет вся семья, то будут казнены все их соседи по дому. Люди, идущие на работу, будут разделены на десятки. Исчезнет один из десятка – остальные девять будут расстреляны. Понятно? Генс: Я отвечаю за все это гетто! Киттель: Поговорим серьезно, Генс. В четыре часа после полудня ты приглашен в гестапо. Генс: По какому делу? Киттель: Это дело – ты сам. И я советую тебе – испарись. Чего же ты ждешь? С твоими связями ты можешь спастись. Генс: Я бы мог, но я не могу. Киттель: В гетто действует вооруженное подполье, с твоего ведома. Ты позволил подпольщикам установить связь с партизанами в лесу. Вызвался добровольно организовать отправку людей в Эстонию, чтобы все происходило вне стен гетто, чтобы избежать столкновения между подпольщиками и нашими силами. Так ты спас подпольщиков от полного уничтожения, позволил людям подполья пробраться в леса и присоединиться к русским партизанам. Ты вел двойную игру. Хладнокровно клал нам на голову. Генс: Правда. Киттель: «Правда»? Это все, что ты можешь сказать? Генс: Да. Я посылал людей на смерть, чтобы спасти других. А теперь я спасусь сам, чтобы у вас был повод уничтожить десять тысяч евреев, которые еще остались в гетто? Нет, спасибо. Киттель: Ты предпочтешь сделать это сам, из своего пистолета, или хочешь, чтобы я сделал это для тебя? Генс: Как вам захочется. (Генс выхватывает свой пистолет и берет на прицел Киттеля. Киттель охвачен смертным страхом). Ты достоин смерти, но я этого для тебя не сделаю. Я не дам вам повода, чтобы уничтожить десять тысяч евреев, еще оставшихся в гетто.

Драматургія та проза

Киттель: Пойдем и поглядим на актеров. (Поднимается занавес) Картина последняя (22) (Мощные прожекторы, свет которых направлен вертикально вверх, создают некий «ящик», подобно тому, как это происходит на массовых нацистских сборищах. Вся актерская труппа – внутри этого «ящика», кроме Хаи. Там же находится и Крук. В первой шеренге – актеры в немецких шинелях, с нарукавными повязками со свастикой, все подстрижены «под Гитлера», с челкой, с усиками Гитлера. Актеры находятся в глубине сцены, а в самом центре – трибуна на колесиках, на трибуне – Срулик, который – точнейшая копия Гитлера, и Лина «впряжена» в эту трибуну на колесиках. Лина – одна из всех, кто носит свою оригинальную одежду: костюм еврейского клоуна с желтой шестиконечной звездой. Зазвучали фанфары. И первая шеренга начала гусиным шагом передвигаться вперед, а Лина, подпрыгивая и дергаясь на ходу, тянет за собой трибуну с Гитлером. Движение прекращается на некотором расстоянии от авансцены, а за актерами еще остается пространство, примерно в половину всей глубины сцены). Гитлер: Друзья! Оглянитесь вокруг себя! Что вы видите? Все: Что мы видим? Гитлер: Мы окружены евреями. Все: Окружены евреями. Гитлер: Куда ни пойдешь, куда ни глянешь – везде евреи. Взгляните направо (дергает правую вожжу Лины) – еврей! Лина: Мама моя – из арийцев! Гитлер: Молчать! Лина: Я не еврей! Спроси любого раввина! Гитлер: Я здесь решаю, кто еврей. Лина: Ты запутался. Жди неприятностей. Гитлер: Взгляните налево (тянет левую вожжу Лины) – еще один еврей! Лина: Эй! Это я! Тот же самый человек! Гитлер (дергает Лину из стороны в сторону): Еще один! И еще один! И еще один! В опере – евреи. (Лина изображает 94

95

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

оперу). В театре – евреи (Лина показывает театр). В концертном зале – евреи. В журналистике, в банках, спекулянты, врачи, адвокаты, дантисты – все евреи! Пока не охватывает тебя изумление, и не хочется спросить: «И это тоже еврей? И этот еврей? А что, если и он – тоже еврей?» Все: И этот еврей? И этот тоже еврей? И он – тоже еврей?! Гитлер: Вопрос, который мы задаем, – неверен. Что же мы должны спросить? (Дергает вожжи и показывает Лину публике). Мы должны спросить: «Разве это немец?!» (Все хохочут). Вы должны спросить: «Вообще, разве это человеческое существо?!» Первый актер: Как же мы можем знать? Гитлер: Правильный вопрос. Как же мы можем знать? Второй актер: Может ли это существо стоять на собственных ногах? Гитлер: Давайте поглядим. (Он освобождает вожжи. Лина, складываясь, падает на землю. Дружный смех). Третий актер: Есть ли у еврея глаза? Гитлер: Глаза? (Голубоглазая Лина закатывает глазки, косит глаза, моргает…) Кто-нибудь видел глаза? Все: Nein! Nein! Четвертый актер: Есть ли у него конечности? (Лина демонстрирует работу конечностей) Пятый актер: Есть ли у этого создания ощущения, чувства, переживания, страсти, вожделения? (Лина играет чувства, переживания, страсти – изо всех сил, как только может) Гитлер: Создается впечатление, что у этого существа ничего этого нет… Шестой актер: Питается ли еврей той же пищей, что и мы? Седьмой актер: Нет, он высасывает нашу кровь. Восьмой актер: Если проткнуть его – не прольется ли его кровь? Гитлер: Что за блестящий вопрос. Давайте попробуем. (Актер, который стоит рядом с Гитлером, выхватывает меч и втыкает его в живот Лины. Дождь монет проливается на землю. Гомерический хохот. Лина падает на спину).

Драматургія та проза

Девятый актер: Если пощекотать это создание – оно смеется? Гитлер: Все… Щекотать! (Актеры сгрудились вокруг Лины, лежащей на спине. Они «щекочут» ее – изображая пантомиму. Лина громко смеется, но это – смех, исполненный боли и страдания, смех-плач…) Десятый актер: И самый последний вопрос: если отравить это существо – оно умрет? Гитлер: Браво. Вот в чем вопрос. Попробуем и увидим. (Все сгрудились вокруг Лины и «опрыскивают», изображая пантомиму, словно в руках у них опрыскиватели. Лина изображает паралич. Все отступают от нее и, словно загипнотизированные, издали наблюдают за Линой. Вдруг Лина начинает дрожать всем телом. Она корчится и содрогается на полу в муках агонии). Первый актер: Мы это сделали! Все: Мы это сделали! Мы это сделали! Наконец-то мы избавились от еврея!! Гитлер: Друзья! Дорогие друзья! Ныне я провозглашаю царство великой новой свободы! Свободы от этих пиявок! Наша свобода – на тысячелетия! Все: Зиг – хайль, зиг – хайль, зиг – хайль! (Гитлер запевает «Оду к радости» из Девятой симфонии Бетховена. Все актеры присоединяются к нему, а Лина поднимается с пола и танцует свой «танец смерти»). Киттель: Браво! Браво! (Он склонился к Генсу, шепчет что-то ему на ухо, показывая при этом на кулисы. Генс выходит). Великая сатира. А я – знаток этого дела. Я выступал как актер в наших сатирических кабаре в тридцатые годы. Исключительно! Но я ведь хотел увидеть всю труппу. Где же певица, которая и до сих пор задолжала мне пятнадцать граммов фасоли? Нет ее? Исчезла? Где же она? (Молчание). Вы ведь знаете, что ждет вас в соответствии с новым законом. Сатира?.. Я преподам вам урок немецкой сатиры. Всем к стенке! (Актеры сбрасывают с себя немецкие шинели, сваливая их в кучу. Срывают с лиц гитлеровские усики, швыряют их на пол. Идут к стене. Каждый – в соответствии с особенностя96

97

Г Е Т Т О Иегошуа Соболь

ми своей личности. Одни шепчут молитвы, другие – зовут своих любимых и близких). Киттель: Пулеметчик – ко мне! (Скрип колес, издаваемый при движении тележки, чьи колесные оси не смазаны. Входит Генс, толкая тележку, на которой огромная кастрюля с вареньем, свежие халы…) Киттель: Пулеметчик! Установить пулемет! Заряжай! (Бьет ногой по кастрюле) Взведи! И… Всем – лицом ко мне! (Актеры поворачиваются. На их лицах – ужас. Они потрясены, увидев кастрюлю с вареньем, халы. Киттель разрывается от смеха). Киттель: Вы думали, я вас расстреляю? После вашего прекрасного спектакля? В эти трудные дни, когда наши армии отступают по всем фронтам, а русские со дня на день появятся здесь, – вы вызвали во мне редкий духовный подъем. Ваше возвышенное искусство спасло вам жизнь. И это – моя благодарность вам. Полная кастрюля варенья и свежий хлеб. Давайте, угощайтесь! (Он преломляет халу, окунает ее в кастрюлю с вареньем, с удовольствием ест). М-м-м… Потрясающее земляничное варенье. Райский вкус… Ешьте со мной… (Он бросает актерам куски халы. Люди подходят к кастрюле. Поначалу – с опаской. Затем – с большей уверенностью. Наваливаются на еду, проявляя чрезмерный аппетит, который появляется у людей, чудом избежавших смерти. Киттель отдаляется от актеров. В тот момент, когда он приблизился к авансцене, из боковых кулис появляются два эсэсовца с автоматами. Один из них держит еще один автомат, который подает Киттелю. Один из эсэсовцев занимает позицию справа, другой – слева, Киттель остается посередине. Генс, заметив происходящее, направляется к Киттелю) Киттель: Отойди в сторону, Генс, ты – нет! (Генс испытывает тревогу за судьбу актеров, а они сгрудились вокруг кастрюли с вареньем. Генс раскинул руки, словно пытается защитить актеров каким-то иррациональным способом. Киттель и два эсэсовца открывают огонь и не прекращают стрельбу, пока не заканчиваются все патроны в магазине. Все падают. Солдаты, взяв и автомат Киттеля, исчезают. Киттель ходит среди мертвых. Когда он, напра-

Драматургія та проза

вившись к выходу, уже готов покинуть сцену, среди мертвых поднимается Срулик и кукла Лина. Они замечают Киттеля и моментально падают на землю. Киттель услышал звуки. Он выхватывает свой пистолет и резко поворачивается. Лина вспрыгивает на тележку, рядом с кастрюлей с вареньем, стоит лицом к лицу с Киттелем. Она разевает рот в немом крике. Киттель стреляет в Лину. Она падает прямо на кастрюлю с вареньем. Киттель уходит. Срулик поднимается. Видит мертвых товарищей. Издалека доносится голос Хаи, которая негромко, проникновенно поет «Мир лебн эйбик…» – «Мы живем вечно»). Срулик: Последний спектакль? Наш последний спектакль? Одну минуту… Свет постепенно гаснет… Конец Перевод Виктора Радуцкого

98

Уляна Глібчук ДІМ ШАЙТАНА – Где член Политбюро ЦК Украины, нарком Успенский?

– Пропал, ищем.

– Как это пропал? Это что, иголка? Рядовой гражданин у нас не может пропасть, а у вас исчез нарком внутренних дел. Вы его привезли в Киев из Москвы, теперь везите обратно, и поскорее.

(З телефонної розмови Сталіна і Хрущова)

… Анна казала, що їй гарно у Києві. Буцім легше дихається. Легше, аніж в Москві. Анно, Анно… Прислухався: сторож Тюлін вкладався спати. В очікуванні на його простолюдний гортанний клекіт, пружини під кістлявими маслаками тривожно скрипнули… За останні кілька місяців він, Успенський, наслухався й надивився в ці безвольні провалля ротів. Вокзали Уфи, Оренбурга, Челябінська, Мурома з їх брудом і холодом, сезонниками і жебротою … О, він не міг дозволити собі таку розкіш: розвалитись у смердючому ватнику і, замаскувавши бородою пащу, спустити з ланцюга свій храп… Ха! Виходить, що тільки п’яний чєловєк та ще й уві сні може почуватись людиною: легко тоді йому дихається. Не те, що вдень. І він згадав очі станційного сторожа при 99

Драматургія та проза

денному світлі: вибалушені і червоні. Або Тюлін прикладав криваве зусилля, щоб їх розліпити зо п’яного пробудження, або… Успенський навіть усміхнувся зображенню в брудному вікні. Зображення, вихоплене залізничним ліхтарем, теж усміхнулось. Тому що «чєловєк – звучіт гордо». Навіть якщо проявляється крізь вугільний шлак тривожно, мов світлина у паспорті. Да-а, великий письменник – Горький. Наш, пролетарський… А більше Успенський наче нікого й не знає… Наморщив лоба: Толстой? Десь він чув… Про Толстого… Наче той про революцію щось крапав, що вона є дзеркалом… Ні, не згадає… З його церковно-приходської позаочі спочатку сміялися, але він не мав ні часу, ні бажання до всіх тих навчань: кругом кишіло ворожим падлом. Душити його треба було. Душ-ш-ити... Зазлобив-стиснув кулаки, аж пальці забіліли в темряві… Нічого, коли справи пішли різко вгору, то й насмішники вмовкли. Вроджений псячий нюх, що зачепився колись за ЧК, нарешті дав результат. Ха! Спочатку начальник НКВС Оренбурзької області, а згодом… І він би згадав, він би ще встиг щось приємне згадати, якби не моторошний храп за тряпчатою ширмою. То сторож Тюлін, наче Самсон, розриваючи рот, штовхав свою тиху, ледь жевріючу гідність на волю… Гідність, що при денному світлі воліє прикинутися сумирненьким тарганом. А зараз той нічний вибуховий храп опускає наркома внутрішніх справ УРСР на грішну землю. Чєловєк! Ти уже не Успенський. Ти – Шматов. Черв. Утікач. Ворог. Смертник. Справи в обласних НКВС рухалися чітко, як швейцарський годинник. «Тік-так-тік-так». Але, мабуть, що цього було недостатньо. Колишній нарком теж запопадливо рухав собою, колінкуючи перед столицею. Воно-то так, недобитих самостєйників тут, в Україні, ще цілі гнізда, але не Леплевському1 з його крамарським розумом їх було громить. Бо діло нехитре випрошувати в Москви «добро» на розстрільні вердикти. Мо1

Леплевський Їзраїль – нарком Внутрішніх справ УРСР. Керував масовими репресіями. Розстріляний у 1938 в період «великого терору».

100

101

ДІМ ШАЙТАНА Уляна Глібчук

сква, вона що? Вона – щедра – і «ліміти» розширить, і «добро» на розстріли дасть. Тільки ж будь вдячний – працюй! З умом, серцем, душею працюй… Єжов, коли вперше приїхав до Києва, так і сказав: не Україна, а якийсь сіонізм, твою мать… Полетіли крамарські голови. Тому що будь-яка справа вимагає творчості. Якщо навіть хочете знать – то фантазії. Через те нарком внутрішніх справ СРСР і пригорнув його, Олександра Успенського, під своє залізне крило: «Нєчя здєсь в Орєнбургє груши-то окалачівать. Паєжай-ка, брат, в Україну, на трудний фронт: он сколько там єщьо банд бєзнаказано бродіт…» От він і поїхав, і людей надійних прихопив із собою. Не в бухгалтерських нарукавниках, а таких, знаєте, що задля справи не погидують і самі власноруч заляпатись кров’ю. … В той час, як Леплевський верещав на Лубянці, колишній бондз із відбитими нирками, Анна у Києві, ледь роздратовано, віддавала останні настанови кухарці, одягала манто. Перед виходом страдницький погляд у дзеркало: ах, всьо равно ти мєня пагубіш… Анна обожнювала Віру Холодну. Тоді як Успенський, новоспечений нарком в Україні, міркував поселянськи проникливо: доки в Кремлі толерують веселощі і Любов Орлову, затруєний туман на лиці – недоречний… Вона не буде на їхній робочій п’янці. Успенський сказав, що це чоловічий банкет. І… Ні, про таємне дно промовчав. Про те, що Єжов, мов факір, вийматиме з капелюха нові призначення на обласні місця. Місця, густо политі червоним вином… Корабльов, Волков… В добрий путь, таваріщі… Келих за Сталіна, келих за партію, і знову за Сталіна… «Хорошая у тєбя паваріха, Олєксандр Івановіч. Хохлушка? Умєєт стряпать… Ти глянь, парасьонок, ну просто, как младєнєц на блюдє, даже рєзать совєсно», – Єжов розійшовся – регоче, аж щелепи йому судомить. Полюбляє залізний нарком у добрій компанії понюшку коксу… «Ты – пуля для всех скорпионов и змей. Ты око страны, что алмаза ясней». Це ж про нього, Нікалая Івановіча, сказав поет… М-да… Прочитав недавно в «Правді» цього вірша, і найперше, що пригадалося, так це їхні банні забави. Ще в Москві, під Москвою – у-хх! Суровий був пар… Важкі, червоні вилазили з бані, і треба було мати по-справжньому глаз-алмаз, щоб влучити в лоб Бо-

Драматургія та проза

городиці або в серце Спасітєля. Тільки щепки летіли від тих ікон… Хоч і п’янь Нікалашка, але професіонал… М-да, і пуля, і око… «Твоя правда, Нікалай Івановіч, харошая паваріха… От прєжніх хозяєв осталась. Тє оказалісь контрой, польскімі шпіонамі… Как пріступіл на кієвскую должность, то «дєло» просматрівал. Гляжу: Параска Хміль, паваріха висшей катєгоріі. Чітаю, значіт, єйний допрос, так і так, польская дівєрсантка, обвіняєтса в намерєнії отравіть товаріща Нікіту Хрущова, віну отріцаєт… Визвал, значіт, етого слєдоватєля, обматєріл хорошенько… Фантазіруй, балбєс, но в опрєдєльонних прєдєлах! Карочє, забрал я єйо. Отлєжалась… Подлєц єй кісті рук поламал… І, как відіш, нє прогадал: харошая паваріха і в Москвє і в Кієвє нинчє рєдкость…» «Благодєтєль ти, брат, только сматрі, как би ана нє отблагодоріла тєбя по-своєму… Как Нікітушку», – шепнув на вухо і вибухнув реготом. Прощаючись, облобизались. По-п’яному, але з теплотою… Потім сидів у фотелі, послабивши ремінь. Пузо тримав на колінах, як м’яч. Посоловіло глипнув на розшарпане порося: хороший був вечір, душевний. Тільки шия, немов олов’яна ложка, чомусь гнеться і гнеться під тягарем… Пада на груди… Синій протяг задмухав у кімнату стіл під білосніжним обрусом. Безшумно, ніби кленовий листок. Так само безшумно і таємниче постановив на очіллі господиню в темній сукні до п’ят. Дуже схожу… Анна? Ні, Анина мрія і солодкий об’єкт мавпування – Віра Холодна. З крижаним незворушним лицем підняла повільно руку, махнула білою хусточкою… Шарпнулись двері і – за мить військові на плечах внесли срібну тацю. Поважно, ніби труну генсека. Виклавши на центр столу, завмерли в почеснім караулі, в тіні… На таці, під товстим шаром ліверу з гречкою та грибами, прикрашений кружальцями цибулі, квашених яблук, лимону, незворушно лежав він – Успенський… Господиня знову махнула хусточкою. Хтось один, з почесного караулу, врочисто, чеканним кроком наблизився… З-під кашкета, мов з мороку, проявилось обличчя Леплевського. В його руці довгий кухарський ніж. І він, Олександр Успенський, хоче крикнути, хоче просити, благати колишнього наркома і свого попередника…

102

Коли він уперше, мов звір, відчув жах небезпеки? Уперше… Насправді холодна дрож била його завжди. Ще відтоді, коли, засліплений, кидав тілом на перші кар’єрні сходини. Холод… Спочатку легка, ледь відчутна паморозь, наче діти в кафе, за сусіднім столиком, їдять з креманок морозиво… Хребтом відчував і через це завжди обертався. Чим далі – частіше й частіше. Хтось за рогом? За спиною? Хтось стежить у темнім вікні крізь щілину в гардинах? Треба було одразу втікати… Бігти, драпати, рвати кігті… Втікати, втікати! О змарнований, забризганий слиною, час на нарадах і засіданнях… Сидів у наркоматі, за робочим столом, гортав папки і «справи». Три телефонних апарата на зеленім сукні… Один – внут103

ДІМ ШАЙТАНА Уляна Глібчук

Молитовно склавши руки… Пощади? В горлі безвольно гусне лиш поросячий вереск… Прокинувся в холоднім поту. Ліжко здалося безкрайнім… Анна… Анна на дачі… Подумки перебрав учорашній вечір. Коротко, мигцем, на ходу… Снувати-слинити спогади? Ні. Відерце крижаної води на м’яке розманіжене тіло. Вчорашнього дня вже нема – є задачі нового. Приємний дотик леза, вершок мильної піни пощипує очі: він любить ритуал перетворення. Бузковий глянц підборіддя, блиск чобіт, ані складки за ременем… Останній штрих гребінцем – пора – службова машина чекає. … Борщ парував, яскраво-червоний, багатий. «Ви, Прасковья, настоящая чаровніца…», – після того, як його мовчазна куховарка відмовилася взяти гроші, Успенський почав звертатись до неї на «ви». Тоді був подумав, що жінка боїться і по-барському, неквапливо, втиснув папірець під її, напнутий високою груддю, фартух: «Держи-дєржи – заслужила. Сам Нікалай Єжов оценіл, а ето, знаєш, большого стоіт… Ну, нє скромнічай, чулков сєбє купіш ілі канфєт для родні» «Немає у мене рідні: ні батьків, ні дітей, ні мужа. В голодовку всі вигибли. Так що, мені вистачає», – і повернулася спиною. «А якщо направду візьме й сипне миш’яку… Посадити?», – розбовталась думка разом зі сметаною. Вдихаючи пахощі, посьорбуючи, ложка за ложкою: «Ви, Прасковья, настоящая чаровніца…»

Драматургія та проза

рішній, другий – прямий зв’язок із Москвою, третій – навіть Анна дзвонила… «Мілий, ізвіні, што атвлєкаю, но Прасковья спрашиваєт, што готовіть на ужин. Што? Нет! Гусь слішком уж ситєн для ужина, будєт пучіть… Лутше рибу… Да, вполнє. Целую, і нє апаздивай, мілий…» Анно, Анно… Він тільки-но був розвернувся у Києві, як раптом дзвінок: «В Москву визивают, плохі твої дєла». І поклав трубку. Єжов… Обвів кабінет зачумленим поглядом, кинув оком на стос акуратних папок: уже не його… Стільки роботи, стільки «справ» прокручено… Аж руки болять: цілий рік підганяв обласні НКВС під чітку зубодробильну махину. Десь промахнувся… Згорів… «В Москву визивают…» І він добре знає, що ховається за цією невинною фразою: в того, кого викликали, назад вороття немає. Кінець. Він – по той бік усього: кабінету, квартири, теплого ліжка, Анни, її нервозного пеньюару, накрохмалених скатертей, мерехтливих нічників ресторації, службового авто, кар’єрного фарту… По той бік власного імені… Холодно, мов хірург, відкрив потаємний сейф. Не рахуючи, переклад до портфеля гроші. Погортав паспорти: Сємьонов? Шматов? Бєз разніци… Хлюпнув коньяку в порцелянову чашку. Значиться, не даремно завжди обертався, відчуваючи погляд в потилицю. Таки собачий в нього нюх… Знову налив. І знову… Допоки не перестали тремтіти руки і він зміг написати декілька слів… Навіть з’явився якийсь пекельний кураж. Ха! Так просто він їм не дасться! Їм… Ми… Вони… Голова йде обертом… Тихо вийшов. Відпустив авто і шофера: «Езжай, Алєксєй, пройдусь пєшком в коі вєкі. Вєдь воздух-то, воздух, а?» На березі Дніпра перевдягнувся у штатське. Форму з наркомівськими петличками залишив на піску. Вокзал, перший потяг, пересадка і далі, далі… «Широка страна мая радная…» По той бік, на столі високого кабінету, переночувала записка: «Йду з життя. Шукайте труп у Дніпрі». … Тюлін задихнувся храпом і затих. Вмер? Ні, дише… Ввечері сказав, що відходить. Хрестився, плакав: «Прощай, брат, прощай, сєрце уж на шолковой ніткє…» І чи то з радості, чи з горя, не зрозумієш той темний люд, надудлився браги. «На шолковой ніткє…» Ха! Таким серцем би шпали, як молотом, 104

105

ДІМ ШАЙТАНА Уляна Глібчук

забивати. Це у нього, Успенського, серце… На сухарі розкришене... Не списали його на той світ до мерців – шукають. П’ятий місяць, суки, наступають на п’яти. Звідси теж вранці треба драпати. Дільничний приходив. Вчора. Про квартиранта в сусідів винюхував: хто да чьо… Лише пригрівся, лише приборкав нервовий дрож у колінах, як знову… Вокзал, холодна чайна бурда… Знову… Ну, що ж, до перших роботяг вирушатиме… «А зараз, Успенський, засни на часину, ну ж бо, стули повіки, згадай щось гарне, щось радісне, світле», – вмовляв колишнього наркома чорнороб-кочегар Шматов. Щось світле, радісне… Анну? Анна радісна? Ха! Обличчя дружини зринуло блякле і зжовтіле, мов торішня газета… У вихорі вокзального протягу затріпотіло вкупі з осіннім листям. Доки лінивий двірник не змахнув його вниз, геть з перону, на засмальцьовані рейки… Немає Анни. Щось світле, радісне… Матір? Матір колись була… І він спробував її оживити, підфарбувавши забутим синівським почуттям непіддатливу пам’ять. З цієї спроби зав’язалося декілька диких груш, що викотилися з подолу до ніг пацанячих… Ноги – босі, груші – тверді. І в роті так в’язко, немов його заліпили живицею. Він сердито випльовує. Він випльовує на сірий материнський поділ і… Засинає. …«Шматов, Шматов… Хм-м… Ну, який же із тебе лісоруб?», – прискіпливо глипнув на дивака, що причалапав в артіль. На його ушанку заячу, шубу якусь чудернацьку, рябу, і рученьки білі. Бригадир не в тім’ячко битий: відтягнувши сталінську пайку ще в кращі часи, заліг на окраїні, подалі від пильного ока. Бригадир обережний і навчився прозирати людей… Бог його зна, що у цього на споді… Шматов… Очі ховає… Каторжник-утікач? Не схоже – руки, як в писаря… А потім раптом ледь не згорів. «Чого тебе, тварь, потягнуло до Оренбурга? На місця «бойової слави?», – картав сам себе, панічно стрибнувши до першого-ліпшого потягу. Щось як внутрішнє, на межі фолу… Кураж, який нещодавно успішно провадив його кар’єрними щаблями по трупах… Коли на вокзалі раптом зустрівся поглядом з колишнім колегою, кров захолола в жилах. Водку колись із двох рук, закачавши рукави, лигали. Робота нервова – місто провінційне. Тільки лига-

Драматургія та проза

ти. Комаров? Так, Комаров… Не впізнав, ковзнув по обличчі Успенського… Більше не ризикуватиме: від куражу до смерті пів кроку. …Не може зігрітись. Готель – убогий, холодний. Радше нічліжка, в якій таргани за господарів. Од їхнього шелесту у вухах безперервний шум. Це Маас. Золота жила країни. Задуп’є. Якщо не спитають воєнний білет, зафрахтується на родовище. Зарившись у дорогоцінну нору, перезимує. А далі? Весна… День – біліший, даль – видніша. Пробиратиметься за кордон… Ха! Тепліше аж стало. І веселіше. «Ну, що, уроди, впіймали?!», – гукнув комусь у промерзлий кут. Буфетниця-бурятка чаклувала над самоваром. Її голова, майже без шийних хребців, буцім лежала на грубо збитій подушці. Видно, що була трохи глуха, бо, прислухаючись до самовара, нахилялась уперед усім тілом. Але відсирілі дрова затялись, і стара, ледь похитуючись, тихо дренчала дровам прокльони. За останні півроку Успенський набувся у різних харчевнях. Поскрипуючи піском на зубах, виловлюючи мушву з горохових бовтанок, він, чекіст і колишній нарком, від початку втечі не пускав бридливість на волю. Але тут, у цьому Маасі, як зурочений, застиг на порозі. Чи довколишня убогість так вразила, чи не міг уторопати звідки лине те гризотне дренчання… Стало моторошно. За звичкою роззирнувся: ні собак, ні людей… Тихо. Чому ж в його тілі, десь у животі, така болісна пустота, ніби щури за мить повигризали тельбухи? Мабуть, втомився. Від злиднів, бруду, вокзалів, холоду… Йому треба поїсти… Обов’язково. Щось дуже гаряче, смачне і поживне… Борщ! На білій скатерті, з пампухами і чарочкою горілки! Червоний-червоний… Прасковья… І знову щурі… І знову замлоїло під ложечкою, бо згадав теплоту її обрисів, дитинну м’якість рук, тихий голос. Упасти б лицем отакій на груди, заритися носом в її мережи… Аж зубами заскреготів, аж кров бухнула в голову. А чийсь зневажливий голос заповз до вуха: собака ти, Успенський, собака… …У Києві він наказав арештувати Параску Хміль. Від гріха подалі… І здається, вперше в житті зробив те, чого не хотілось… Бо щось йому ввечері трохи мулько було, щось… Анна насипала борщ на тарелю. «Чаровніца Прасковья» встигла 106

107

ДІМ ШАЙТАНА Уляна Глібчук

вдосвіта приготувати. Червоний-червоний… Успенський відсунув тарілку. Він і тепер переконаний, що вона не була ні прислужницею Пілсудського, ні польською диверсанткою, але… З точки зору професіонала, він усе зробив вірно: хахлов жаліти не можна. Вони всі, кого не візьми, до останнього дитяти, брехливі… Навіть якщо вона й не снувала мисль його отруїти… Але ж чомусь в Успенського така думка з’явилась! Чого б це раптом!? І не в нього одного… Єжов теж був тоді на братній вечірці в квартирі і єхидно підштрикнув ножичком… Правда, п’яний, під кайфом… «Ты – пуля для всех скорпионов и змей. Ты око страны, что алмаза ясней». Ха! Таки не списав Успенського до мерців… Не зумів. Наркоман. Урод. Мужеложець. «Пайош, старая? Дай лутше пожрать рабочєму чєловєку!» Не обертаючись, не міняючи модуляцій, з якими щойно розмовляла з дровами, буфетниця проспівала: «Нєту борщ. У кого шайтан в ухє, а смерть за спіной, совсємь нєту борщ». Що… Що вона меле? Який борщ? Знову цей протяг… Знову болюча спустошеність… Смерть? Ні! Він, напевно, обмовився… Звісно, обмовився! Почав щось згадувати і ненароком бовкнув, а відьма стара, бач, підхопила… На те вона й відьма. Ух-х… Ще не смерть. «Е-е-е… Бабуся, налєй-ка мнє водкі. І нє жалєй! Побольше. Дєньгі імєютса…» Обпекло по живому. Не казьонка. Видно, з якогось денатурату вигнали, аж синя… Нічого, він іще повоює. Ще урве свій шматок… Ха! Тому що він не собака, він – Успенський! Вовк! Перезимує і – за кордон… І не було уже голосу, який просичав би на вухо: «Від куражу до смерті півкроку, Успенський». Голос покинув наркома… «Слиш, бабуся, вєдь я нє какой-то там Шматов, нєт, ти паслушай, ти хоть знаєш с кєм разгаваріваєш… Ой, вєдьма старая, ухо я сєбє отморозіл в етом вашем золочьоном дєрмє… маасе…», – варнякав, впавши лицем в облізлу заячу шапку… Стара бурятка вчасно «заговорила» дрова: в харчевню почали набиватися роботяги з Олександріївського рудника. В похмурих ватниках, із семижильними руками, вони займали місця за довгим грубо обтесаним столом. Пліч о пліч… Спочатку чужі, скупі на слово, але вже за мить наповнюють бре-

Драматургія та проза

зентову юрту перегарним гамором. У них немає часу на розгойдування. По першому гранчакові і – в робітничий барак. Спати. Інакше не виживуть. Вони не вовки. І навіть не собаки. Вони – кроти, які тяжко риють нори Маасу. Чужака, що безвольно розвалився посеред лавиці, акуратно відсунули вбік. Хай собі спочиває… Роботяги ніколи і ні за яких обставин не ставлять під сумнів право чоловіка нализатися. Це право поміж них священне. Коли ж барачні двері раптово відчинились, гасової лампи на їхньому столі було недостатньо, аби охопити монументальність оперуповноваженого у білому, доброї вичинки, кожусі і наряду міліції за його плечима. Роботяги лише кліпали в темряву… І тільки стара бурятка, що супокійно сиділа спиною до роботяг, оперуповноваженого, п’яного незнайомця, що впав носом у свою заячу шапку, наче в салат… На прокоптілому череві самовара стара бурятка помітила, як шайтан змієм виповз із правого вуха Успенського, обгорнувся чорним кільцем довкола його шиї і розчинився в повітрі… Шайтан зробив свою справу. Тому що нарком внутрішніх справ – не голка. Він не має права щезнути.

108

Натан Забара НА ПЕРЕХРЕСТЯХ ДОРІГ Іñòîðè÷íå îïîâіäàííÿ Хоча за календарем уже весна, погода поки зимова. Голі гілки дерев у крижаних покривалах ніби мліють від задоволення на сонці, а зверху, на крони, порошить сухий сніг, намагаючись розвіяти яскраве сонячне світло. Але весна все одно прийде. Ще день, та й ще один, і вона увірветься сюди і заволодіє всім навколо. Так само настане і нове століття. Мине рік. та й ще один, і почнеться відлік нового, двадцятого століття, котре буде, напевно, зовсім не схожим на те, що відходить – бурхливим, сліпуче-яскравим. Лариса стояла біля вікна вагона в радісному хвилюванні. Варшавський поїзд несе її вже по волинських просторах. Ближче до батьків, до колиски дитинства. М’який вітер завіює блискучими сніжинками шалений біг телеграфних стовпів і голих дерев навколо засніжених солом’яних дахів, що лежать на милих серцю, рідних біленьких хатинах, немов насунуті на голови шапки. На душі теплішає. Її охопила така щемлива, солодка туга, що вона б заспівала, якби була тут сама. Але за її спиною сидить єдиний сусід, з котрим вона ще не обмовилася ні словом. Схилившись над книгою, він бурмоче щось про себе, ніби молиться. Учора ввечері, коли вони сіли в потяг у Варшаві, вона почала його розглядати в тьмяному світлі сальної свічки запиленого ліхтаря, що висів над дверима. Побачила лише вузьку смужку вусів і тонкий ніс. Перш ніж вона спробувала з ним заговорити, він виліз на верхню полицю і накрився чимось з головою.

109

Драматургія та проза

Вранці, коли вона прокинулася, сусід уже сидів за столиком і, підперши голову обома руками, розгойдувався над розгорнутою книгою. Приховуючи посмішку, вона сказала: «Доброго ранку». Він подивився на неї з таким подивом, ніби почув щось надзвичайно незвичне. Пробурмотівши щось крізь зуби, знову опустив голову і занурився в читання. Лариса встигла розгледіти великі світлі очі, дуже високий лоб, виснажене обличчя, палаючі підозрілим рум’янцем щоки, борідку, що ледь пробивалася на впертому підборідді. З-під сірої хутряної шапки з обох боків вибивалися чорні кучеряві пейси, які звисали майже до мочок вух. Тапер, стоячи біля вікна, вона час від часу кидає на нього погляд. Одягнений він бідно, по-містечковому: старомодне пальтечко з вузьким оксамитовим комірцем, з-під якого визирає блякло-блакитний шарф, обгорнутий кілька разів навколо шиї. На ногах – старі валянки, потерті, викривлені. І в такому вигляді він їде з великої красуні-Варшави? ... Мабуть, це його мало хвилює. Погляд його, як і раніше, прикутий до маленьких сторінок книги, які він часто перегортає, відчуваючи непереборну тягу. Що ж приносить йому таку насолоду? Ні, вона помилилася. Це не молитовник. Молитви, котрі завдяки щоденному вживанню знають напам’ять, такого захоплення не викликають. Лариса намагається вловити якесь слово, хоча б звук з того, що він мимрить весь час із таким натхненням. Їй невідомо, чи зрозуміє вона цю мову. І раптом ... о диво! Вона явно розрізнила ритм звуків і раптом почула цілу римовану строфу, яка щойно вирвалася у нього цілком. Та це ж поезія! Він читає Гайне! Німецькою мовою ... «Атта Троль». Вона з нетерпінням чекає ще кількох слів, які він ледве вимовляє, і з сяючим обличчям голосно читає напам’ять продовження поеми. Молодий чоловік підвів голову, очі його спалахнули. Як легко і сміливо читає дівчина, що стоїть біля вікна, строфу за строфою, до останнього рядка, цей чудовий уривок з поезії великого Гайне! Він був упевнений, що дівчина ця з Німеччини, але коли вона заговорила з ним простонародною українською мовою, просто розгубився, не міг отямитися від 110

1

Сучасна назва – Гульськ.

111

НА ПЕРЕХРЕСТЯХ ДОРІГ Натан Забара

великого здивування. На її запитання він відповідав скупо, односкладово. Все ж незабаром вона дізналася, що обидва вони родом з одного міста – Новограда-Волинського, яке називають також Звягелем, що звуть його Мордхе і що їздив він до Варшави до лікаря. Їй уже не треба було питати, що з ним. Зблизька можна відразу здогадатися, що він, як і вона, страждає огидно-жахливою хворобою – сухотами. З його коротких відповідей їй стало відомо, що він небезпечно хворий на туберкульоз горла. Але вона не може від нього домогтися відповіді на запитання, чим же він все-таки займається. З його слів було ясно, що він – син різника. Його батька, Шимона, знає весь Звягель. Значить, він теж різник, як і його батько? Занадто ніжний він для такого ремесла. А може, рабин? Але тоді він би не читав з таким задоволенням Гайне, та ще в оригіналі. Він розповідає, що сам, без чиєїсь допомоги, вивчив мову. Розмовляє він соковитою, чистою українською мовою. Вона висловлює своє здивування і дуже хвалить його. Рідко буває, щоб хтось із містечкових так добре балакав справжнью народною мовою. Обличчя його осяває посмішка. Коли він був маленьким хлопчиком, його родина переїхала в сусіднє село Гільськ1. Там майже до дев’яти років він проводив час серед селянських дітлахів. «Так хто ж він за фахом? – міркувала Лариса. – Для торговця одягнений занадто бідно. А може, він ремісник?..» Вона розглядає його тонкі ніжні руки, хворобливе обличчя. Ні, нехай він сам скаже, чим займається. Вона чіпляється до нього з розпитуваннями. Він довго вагався, червонів, намагався ухилитися від відповіді, сидів, похнюпивши голову, і, нарешті, зніяковіло зізнався: як і Генріх Гайне (Мордхе вказав на збірку віршів, яку не випускав з рук), він – літератор, але пише не вірші, а оповідання. Хоча вірші читає з великим задоволенням. Йому подобається їхня милозвучність, крилатість слів, ніби це мова ангелів. Лариса весело розсміялася. Вона хотіла сказати йому, що Гайне писав не лише вірші. Невже він не знає про таке незакінчене, на жаль, оповідання Гайне, як «Рабин Бахрах»? Їй

Драматургія та проза

теж хотілося розкрити перед ним свою таємницю. У такому разі довелося б його перебивати, а він саме почав так захоплено розповідати про Варшаву, про зустріч з великим єврейським письменником Перецом і редактором Нохемом Соколовим. Обидва помітили його літературний талант і обіцяли надрукувати його оповідання. Він міг би залишитися там, у Варшаві, але лікарі застерігали: якщо він не поїде лікуватися... Свіже повітря йому життєво необхідне. Найкраще для нього – запах хвої славутських соснових лісів. Особливо зараз, коли наближається весна... Наче злякавшись своєї надмірної балакучості, він замовк. Вона схилилась над валізкою, вийняла звідти і простягнула йому свою першу збірку віршів, єдину, яку мала при собі. Він прочитав уголос, по складах назву книги: «На крилах пісень», а зверху літературне ім’я поетеси: Леся Українка. Проте Лариса не зізналася йому відразу, що є авторкою книги. Їй хотілося побачити, яке безпосереднє враження справлять на цю людину її ранні вірші. Таке враження, що він до них досить байдужий, сприймає прохолодно. Їй здалося, що він, ще не дочитавши до кінця один з віршів, недбало перегортав наступні сторінки. А тепер зупинився на меншому за розміром вірші і читав його пошепки, ледь ворушачи губами, мабуть, неохоче, ніби не відчував жодного смаку. Вона пропонує йому прочитати вголос останню строфу, щоб він прислухався до ритму цих рядків. Що це йому нагадує? Він почервонів до самих вух, простягнув їй розгорнуту книгу, але незабаром узяв знову, виправдовуючись: ще кілька місяців тому не знав жодної літери на цій мові. Перша книга, яку показав йому один з друзів, Горніпальський1 – «Енеїда» Котляревського. А поки читає він як дитина, по складах. Щоб переконати її, він прочитав кілька рядків із книги, вимовляв дуже нерівно. У Лариси ніби камінь з души звалився. Підбадьорена, вона взяла в нього книгу, хотіла знайти вірші, які досі вважала найкращими з написаних нею, але, не встигнувши на чомусь зупинитися, почала читати напам’ять, наче з книги, строфи найулюбленішого свого поета – Шевченка. Вона бачила, як 1

112

Мається на увазі Янкель Аннопольський.

113

НА ПЕРЕХРЕСТЯХ ДОРІГ Натан Забара

завмер він з розкритим ротом, приголомшений, вбираючи у себе звуки поезії. Мабуть, до нього доходять найтонші мовні нюанси. Вона бачить, що, незважаючи на уявну відчуженість, при кожному образному виразі він спалахує, а очі його горять від захоплення. Це ще більше залучило її до гри. З азартом читає вона вірші один за одним, не відриваючи очей від розгорнутої книги, ніби саме звідти так душевно зачитувала ці співучі рядки. Але вона скоро втомилася. Серце закалатало швидше, виник біль у скронях. Вона заплющила очі. Він сидів мовчки, розгублений, як людина не від світу цього, нібито продовжував слухати попередні звуки. І раптом у нього наче вирвалося: – Ні, це не вірші. Це щось більше, ніж поезія. Це сама душа... живе серце народу... яке тремтить... і страждає, і радіє... Пізніше у себе вдома, в Колодяжному, Лариса розповідала про це батькам і гостям, що сиділи за столом. Вона говорила, що готова була тоді його обійняти і розцілувати. Але він такий сором’язливий, несміливий. Обличчя його швидко наливається фарбою, і він губиться...

– Яка багата наша Волинь талантами і скільки з них пропадають марно, – зітхнув батько Лариси, Петро Антонович. – Не знаю, який він письменник і чи письменник взагалі, але, за твоєю розповіддю, щоб простий, бідний містечковий хлопець, уперше почувши, так глибоко сприймав нашого великого поета...

– Ні, стосовно сміливості я не права, – в куточках губів Лариси заграла посмішка, у карих очах загорілися веселі вогники. – Коли треба, він виявляв відвагу і впертість... – і вона починає переповідати гостям про те, як він став нареченим. Батьки, побачивши, що син зійшов з прямого шляху, перестав молитися, закинув релігійну літературу, вирішили його оженити. Можливо, це допоможе. Він знову стане людиною: дружина, сім’я змусять його взятися за розум. Знайшли йому в Коростишеві наречену того ж стану і походження, дочку різника. Сина не питали. Без нього, всупереч його волі поїхали укладати заручини. Він розумів, що після цього пропаде: навічно буде прив’язаний до дружини, яку навіть в очі не ба-

Драматургія та проза

чив. Пустився доганяти батьків. Між Звягелем і Коростишевим чимала відстань. Добрі друзі порадили йому: – Вони виїхали на візнику, а ти їдь потягом до Житомира. Звідти в тебе буде час навіть іти пішки. Він був упевнений, що спізнився. Було вже темно, коли йому насилу вдалося знайти готель, в якому зупинилися рідні. Довідавшись, що свати поки що домовляються про посаг, він швидко пішов шукати будинок нареченої, в якому мають відбутися заручини. Наречена повинна бути там зараз сама, принаймні, без батьків. У разі необхідності, він викличе її з дому, щоб поговорити віч-на-віч. Це йому вдалося. Вона вийшла до нього, загорнувшись у велику шаль, котру притримувала обома руками, так що обличчя майже не було видно. Він одразу накинувся на неї: – Я – Мордхе, син звягельського різника. Нас хочуть одружити. Мені це не потрібно. Я не хочу бути нареченим. Ти теж не хочеш. Стій на своєму і не давай себе посватати. А якщо ні, тоді пошкодуєш. Так і знай! Я – виродок, безбожник, якого проклинають, їм свинину. Буду тебе бити. Чуєш? Я втечу першого ж тижня після весілля... Ти в мене залишишся солом’яною вдовою ... Вона вибухнула сміхом, шаль розгорнулася. Він побачив її відкрите обличчя і був вражений: такої краси в житті ще не бачив!

– Я ж знаю його, – весело засміялася Лариса під час розповіді, – і уявляю, який у нього був вираз обличчя, коли він відступив, став просити вибачення, умовляти її, благати. Тим часом з будинку вийшли подивитися, з ким вона так довго балакає. Не можна їй зізнаватися, що вона розмовляла з нареченим. Інакше її батьки пошкодували би про сватання. Віддавати доньку за такого дикуна? І його батьки не повинні знати, що він зараз опинився тут, у містечку, що біг як божевільний, щоб поглянути на наречену перед заручинами. Він, бідолаха, змушений був переховуватися. Не можна, щоб хтось побачив його тут уночі, коли сватали за нього суджену, яка йому якраз дуже сподобалася. У ту пронизливо-холодну, темну осінню ніч йому довелося блукати на самоті по чужих вулицях. Не можна було зайти зігрітися в чийсь будинок або молитовню, щоб ніхто не здога114

1

Мається на увазі єврейський письменник Мордехай-Зеєв Фейєрберг (Мордхе-Вольф Файєрберг, 1874–1899).

115

НА ПЕРЕХРЕСТЯХ ДОРІГ Натан Забара

дався, хто він такий, і щоб про це не розпасталакали по всьому містечку. Годинами він блукав і з нетерпінням чекав наближення світанку, щоб іти назад до Житомира. На світанку полляв холодний дощ. Однак, незважаючи на втому і озноб після безсонної ночі, він ішов і щось наспівував собі. Колючий холод і вогкість його ніби не зачіпали. Йому не було незручно перед проїжджими та пішоходами. Тут, на вільному широкому шляху, далеко від містечкових, котрі дивились би на нього, як на божевільного, йому хотілося оспівати свою радість, своє щастя. Він ще такий молодий і так любить світ, життя, природу, все навколо, небо, навіть нинішнє, темне похмуре небо. А головне – дівчина, котра цієї ночі стала його нареченою, дуже йому сподобалася. Ішов він бадьорим упевненим кроком, а додому повернувся захриплим, з високою температурою.

– Це ж Фаєрберґ, Мордхе Фаєрберґ1 Хто не знає його в нас у Звягелі? – ніби прокинувся від сну звягельський шляхтич Свентицький. – Це – богохульник, єретик. Йому ще не було й п’ятнадцяти років, коли він уславився на весь Звягель тим, що пішов сам-один ночувати на цвинтар. Тим самим хотів довести, що не боїться мерців і не вірить у те, що вони встають уночі з могил і йдуть молитись у Холодну синагогу. За це їхній Бог покарав його, невіруючого, і з того часу він почав хворіти ... Через кілька днів після приїзду Лариси з Варшави, у звичайний будній день першої половини березня, в будинку Косачів було гамірно, наче у переддень свята. Мати Лариси і прислуга поралися в кухні біля печі, займалися прибиранням кімнат. Петро Антонович Косач, батько, був на подвір’ї. Він послав за кимось запряжену бричку і просив кучера їхати не зволікаючи, тому що сьогодні в нього буде ще одне доручення. Лариса сьогодні теж прокинулася раніше звичайного. Вона вийшла на подвір’я і зазирнула до стайні. Буланий, її улюбленець, стояв біля стійла. Вона почала шукати молодого конюха Прокопа, якого не було на місці. Він допомагав переносити великий стіл з їдальні в зал. Вона хоче послати його

Драматургія та проза

верхи в Рогачів за доктором Торговцем. Почувши слово «доктор», батьки злякалися: – Що сталося, Ларисо? Тобі недобре?

– Ні, не хвилюйтеся. Просто я хочу, щоб доктор обов’язково був сьогодні. Мама Лариси, письменниця Олена Пчілка, зрозуміла, що дочка щось задумала, але вдаватися в подробиці не мала часу. Нелегко влаштовувати такі інтимні зустрічі у вузькому колі, на яких потрібно бути дуже обережним. Хоча з’їжджаються лише найбільш перевірені і близькі люди з навколишніх сіл – ті, хто любить мову, поета, його вірші – народу збереться чимало. У них уже увійшло в традицію з року в рік у день народження Шевченка і в переддень річниці його смерті, яка випадає на другий день, збиратися за накритим столом, декламувати поезію і співати пісні на його вірші. Минулого року, коли Лариса була в Києві, засиділися до самого світанку.

– Ти знаєш, Ларисо? Ярузький панотець знав його особисто. Не знаю, чи прийде він сьогодні знову. Адже він такий старий ... Але минулого року дуже багато розповідав, з такими цікавими подробицями ... Лариса знає про це. Вона читала батькові записи. Він дослівно записав усе, що панотець розповідав своєю попівською, єлейно-церковною мовою, такою чужою і далекою від народної мови Шевченка. Розмірковуючи таким чином, вона згадує свій переклад брошури Дікштейна «Хто з чого живе». Чи досить популярно вона перекладена? Адже її повинні читати прості люди. Скільком доведеться задовольнятися лише слуханням прочитаного? Ось тому вона хоче обов’язково побачитися сьогодні з доктором. Цю марксистську брошуру вона таємно привезла з Варшави. Доктор спочатку зрадів, але швидко розчарувався: адже брошура польською мовою. Який зиск з неї? Його вихованець, юний Новомайський1, керівник робітничого гуртка на Рогачівській папірні, не знає жодного слова польською мо1 Мається на увазі Мойше-Йосип Ольгін (Новомейський), (1878– 1939) – єврейський письменник, публіцист і перекладач, писав їдишем.

116

117

НА ПЕРЕХРЕСТЯХ ДОРІГ Натан Забара

вою. В іншому гуртку, в Баранівці, на фаянсовому заводі Гріпарі, хоч і є декілька поляків, вони не вміють читати. Лариса засмучена. Її ж просили привезти цю брошуру на їдиші...

– Це було б непогано, – доктор не відкидав цю ідею, – але вона потрібна і для робітників-неєвреїв. Поки що вони вирішили, що вона сяде і терміново, за кілька днів, перекладе брошуру мовою більшості робітників Волині – українською. Вчора пізно ввечері вона завершила роботу і хотіла б уже знати, що скаже доктор, яке враження справить брошура на робітників, чи дійде до них сама суть, соціальний зміст ... Якщо так, вона віддасть брошуру до друку, тільки-но приїде до Києва, бодай своїм коштом, якщо не знайдеться видавець. І навіть нелегально в разі потреби. Вона просила доктора привезти з собою молодого агітатора, Новомайського, з яким хотіла познайомитися. Нехай він візьме її з собою коли-небудь на сходку робітничого гуртка. Вона поїде з ним, куди він тільки захоче: у Рогачів, Кам’яний Брід, навіть у далеку Баранівку до робітників фабрики Гріпарі. Лариса була незадоволена, коли за декілька годин з Рогачева приїхали без доктора його молодша сестра Ольга і той самий Новомайський. Ольгу вона знала добре, а Новомайського бачить уперше. Чи захоче він вести з нею розмову на цю тему? Вона прийняла їх як найближчих друзів і познайомила з прибулими гостями. У метушні, коли мали сідати за стіл, на незнайому молоду пару, яку бачили тут уперше, особливої уваги не звертали. Для багатьох гостей було досить, що та сяюча золотоволоса дівчина – рідна сестра доктора. Доктора знали в усій окрузі як милу, дуже порядну людину, що любить простий народ і завжди виконує свої обов’язки, незалежно від того, заплатить пацієнт чи обмежиться словесною подякою. Повідомлення симпатичної білявки про те, що її брат приїде сьогодні пізніше, було сприйняте з великим задоволенням. Йому довелося завернути до тяжко хворого в Смолдирів. Звідти він поїде до Кикови, після чого прибуде сюди. Коли доктор приїхав, почало вже сутеніти. В сіни він увійшов промоклий наскрізь. Важкі краплі падали з брезентової накидки на вощену підлогу. Лариса, вийшовши йому назустріч зі свічкою в руці, швидко поставила підсвічник і допо-

Драматургія та проза

магала доктору зняти обважнілий верхній одяг. Після того, як він помився, вона повела його до себе в кімнату, куди йому подали гарячий чай. Столи у залі було вже прибрано. Люди щільно розсаджувалися навколо великої лампи-блискавки, що висіла на стіні в кутку кімнати. На чолі маленького круглого столика сидів Петро Антонович і, одягнувши окуляри, гортав «Чигиринський Кобзар» в оксамитовій червоній палітурці, видання 1844 року. Ольга нетерпляче чекала, коли почнеться читання. Вона сама любить декламувати, багато віршів з цієї книги знає напам’ять. Щоправда, тут сидять люди, які вміють не тільки читати чужі вірші, а й складати свої. Ольга читала все, що написала господиня цього будинку, Олена Пчілка, і сама Лариса... Лесині полум’яні вірші... Як тільки з’являється десь у друку вірш Лесі, Ольга вже знає про це. Чому так довго затримуються Лариса і брат? Новомайський, напевно, теж там, у Лариси. Ольга не помітила, як він її тут залишив саму... Навіть не вибачився. У просторому залі стояв напівморок, і в тиші, наче в порожньому приміщенні, лунали гучні відточені строфи поеми «Сон». Ользі здавалося, що лампа тоне в металевому звукові кожного вимовленого слова. Вона не помітила, як увійшли її брат, Лариса і Новомайський. Ольга ухилилася від ніжного обережного дотику Новомайського до її оголеної потилиці. Мабуть, він і надалі стояв за її спиною, хоча біля Лариси був вільний стілець. У залі було ще кілька вільних місць, але здавалося, що кожен готовий поступитися місцем іншому, і відчував себе набагато зручніше, стоячи так урочисто й шанобливо опустивши голову, наче під час молитви. На вулиці періщить злива. Її чутно крізь зачинені віконниці, по яких стукають важкі дощові краплі, особливо виразно під час коротких пауз між віршами. Змінюються читці. Жінка середніх років, далека родичка господині, задушевним голосом починає читати «Катерину». Вона читає з книги, але здається, що слова виходять звідкись зсередини, з глибини власної душі. Часто підводячи голову від книги, жінка заплющує очі і закінчує строфу наспівом сліпого лірника.

118

1

Сучасна назва – Смолка.

119

НА ПЕРЕХРЕСТЯХ ДОРІГ Натан Забара

Раптом вона замовкла. Хтось стукає. Лунає притишений голос соцького: – Відчиняйте! До вас у гості напрошуються якісь хлопці. Спокій порушено. Лариса і слідом за нею Петро Антонович попрямували до зовнішніх дверей. Хтось кричав ззаду: – Не пускайте цього п’яницю. Йому б тільки горілку пити і займатися доносами.

– Я впевнений, що він стояв під вікном, – каже інший. Стурбовані люди підвелися з місць. Новомайський перезирнувся з лікарем, і вони вийшли з кімнати. Слідом за ними швидко зникли господиня будинку і кілька гостей. Але страх був даремним. Лариса клопоталася в сінях навколо новоприбулих, змучених, промоклих, умитих дощем і гнаних вітром. Вона ніяк не може надивуватися: як наважуються вирушати у дорогу в таку погоду та ще й у таку далину? Хлопці виправдовуються. Коли вони вийшли з дому, небо було майже безхмарним. Тільки дув легкий вітерець. Та й не так вже це далеко від села Цмовки1. – І всю дорогу ви йшли пішки? – дивувався Петро Антонович. – Ви ж хворі, Мордхе, повинні берегтися.

– Тому я й переїхав до Цмовки, до друга Горніпальського, – сказав розпалений Мордхе, вказуючи на свого друга. – У нього я на всьому готовому. Купаюся в молоці і меді. А ось стосовно духовної їжі... – Мордхе розгублено посміхався, – з цим трохи не так, як хотілося б, набагато скромніше. Я згадав... Ви мені обіцяли... подарувати «Кобзаря»... Читаю я вже набагато краще, – він по-дитячому збентежено виправдовувався перед Ларисою, – і прочитав, напевно, з десяток книжок російською та українською. Гостям в залі хтось приніс новину: хлопець ішов пішки за «Кобзарем», подолав понад п’ятнадцять верст, хворий, в таку погоду. Люди пішли подивитися на хлопця. Доктор Торговець, побачивши Мордхе, був у нестямі: – Ех, братику, ти палаєш, як кущ терновий... Такі пацієнти, як ти, у мене лежать в ліжку. А ти... Я ж тебе вчив, як поводитися.

Драматургія та проза

Він відкликав Ларису вбік: – Треба його роздягнути і покласти в ліжко. У нього сильний жар. За якийсь час усі заспокоїлися. Мордхе лежав в окремій кімнаті з пухирем з льодом на голові і дрімав. Його друг, Горніпальский, весь час сидів поруч. Коли хворий заснув, Горніпальский прикрутив ґніт, залишивши лише тліючий вогник, тихенько вийшов з кімнати і повернувся у зал. Там іще лунали вірші. Цього разу читала Лариса. Її слабкий, але виразний голос, її задушевне читання зігрівали душу і пестили слух. Усі сиділи, як зачаровані. Ніхто не помітив, як біля дверей зупинився у своєму ще непросохлому одязі і чужих капцях на босу ногу Мордхе Фаєрберґ, з подивом поглинаючи кожне слово. * Ще два роки прожив Мордхе Фаєрберґ. Він не дожив до двадцятого століття. В останні роки життя до нього прийшло творче натхнення. Тоненька збірка оповідань, що залишилася після його смерті, посідає почесне місце в літературі давньоєврейською мовою. Молодий хлопчина Новомайський, що керував у той час робітничими гуртками на фабриках в околицях НовоградаВолинського, в тридцятих роках двадцятого століття приїжджав до Москви зі Сполучених Штатів. Тоді його вже звали Ольгін – літературний псевдонім від імені сестри доктора Торговця, Ольги, в пам’ять про їхнє нещасливе кохання. Прибув він як видатний діяч американської компартії, перший редактор нью-йоркської газети «Моргн-фрайгайт». Саме тоді моя мати, чия молодість проходила в оточенні тих людей, розповідала мені про все це і ще кілька епізодів, пов’язаних з іменами Тараса Шевченка, Лесі Українки, Мордхе Фаєрберґа і Мойше Ольгіна.

1966 р. Переклад з їдишу та примітки Леоніда Когана

120

Ï

Î

Å

Ç

²

ß

Юліан Тувім ЗРІЛІ ВІРШІ Ëåãøå áðèëó òåñàòè... Легше за черствий шмат хліба брилу важку тесати І жувати його: прожуєш – знову тесати зможеш, Ніж отак по землі ходити, так неба жадати, Так мучитись щастям, як мучуся я, Боже. Дивися-но, як із мене приходять на світ в катівні Слова – кров моїх шарпань, полум’я ран розверзтих. Мойсей, який шепеляво речі белькоче дивні, Не маю свого Арона, щоб з Богом розмову вести. Так щастя життя стодзвонне прокляттям світ заступило. Апостола, Боже, дай мені -- нехай тлумачить і знає. Слово зробилося тілом, а попелом -- тіло, І в праху моїх молитов розпач мене терзає. Ïàì’ÿòíèê В облудних вулиць млинку швидкому, Гнаному гуркотом дня і криком, Гвинтом вкрутивсь я в середину ринку – Пам’ятник гордий собі самому. Секунда тріумфу! Гранітна брила Встала у гордій позі надгробній, І сів на плече мені голуб білий, І лавр у ноги упав жалобний.

121

Поезія

Âіäïîâіäü Куди мені до поем! Я ледве вірша видушую Із горла, що стугонить, трясеться над кожним словом, В тривозі, щó ти ховаєш й чи щось означаєш, мово, – Облудна, для звуків якої я жити і вмерти мушу. Знаками чорної муки пістрявлю аркушу душу, Смерть чую над головою – молюся й палаю знову. Людський світ – упритул. Прозріння приходить раптово, А я ж бо гадав, що й небо словом своїм зворушу. Спробуй, прошу, ланцетом, на власній своїй долоні Продряпай єдине слово, якому сéрця не шкода, А потім скажи мені правду: то мука чи насолода? Я так би писав поему, як мчать розгнуздані коні, Я так би вслухання в біг той розтратив магмою крові, Так би рука, що пише, серце убила б згорда.

Çàïàõ ùàñòÿ Тоді у старому серванті пахла смажена кава, Й було молоко, неначе морозиво із ваніллю. Коли, мружачи очі, ліщину трусив над ставом, Й мільйони листків додолу сліпучо летіли з гілля. Весь у своїй стихії, від бігу захеканий трішки, Скільки кропиви стяв, скільки трави стоптав ти, З гілок збиваючи палицею жолуді або шишки, Скільки миль по деревах здолав ти незгірше мавпи! І все те мені сьогодні в огнистій пам’яті зблискує, Мале, запальне, швидке, далеко йому жбурляти... І щастя кавою пахне. І п’єш його зовсім зблизька, І молоко ванільне цідить холод кімнати.

122

ЗРІЛІ ВІРШІ

Íàãëèé ïîãëÿä Люди-тварини, кадовби-люди, Жердини в подобі, не знаній досі, Поліна ходячі, хто вас поплутав, Духи незграбні зі смертю на носі?

Юліан Тувім

Чом ти так лупаєш дірами в черепі, Коню високий в краватці картатій? Тичко з чуприною, віхтю при череві, Цапе-цабе, ви звідкіль у кімнаті? Що ви таке і говорите що мені, Мертві прокляті з пітьми незглибимої, Кості рухомі, уміло змайстровані Привиди давньої пам’яті дивної? Вербо в штиблетах, корово несита, Ціпе у фраці, скрипи і духи, З безвісти безміру, з іншого світу Кажете щось мені тупо і глухо. Звідки я тут? Де я відповідь візьму, Диявольські виплодки, вилюдки, злюки?

– Очі – як полум’я, руки – шаблюки! Бийте нечистого екзорцизмом!

Äî Áîãà Боже! Оті з отими усе встановлять, посилять, Злучать і в сталь закують у кузнях міці й потуги. Ти ж далі битися будеш, як буйна прибою хвиля, У повнім захвату серці мізерного волоцюги. Там же твоя вітчизна, казка світів дитинних, Перший усміх творіння й сон, що змружував очі, Там, Всерадісний Отче, в струнах золотоплинних Сонця блискуча кулька крізь очерет плюскоче.

123

Поезія

А доки оті з отими, самозванці імення Твого, Будуть у мегафони закони свої кричати, Ти – дух краси жаскої, пломінь блакитнуватий – Владуєш, один в усьому, потопом буття щемкого. Й коли гримотять грозою залізні копита й спини, А тракт прибитий вагою блюзнірства і злої пихи, Складаєш свої обіти житами і вітром тихим Тому, хто спить, угрузнувши в обрій аж по коліна. Тому, хто будить птаство криком крізьсонним в гаї, Вéсни земні тривожить зваби любовним гімном, А потім, пустун лякливий, в темні ліси втікає Зі знаком благим екстази – ласки Твоєї німбом.

Ïàí Істота грецько-слов’янська, сатир лісовий розпусний, Божок весни навісної з польськості сантиментом, Потішник, поганський апостол, король відчайдушний, Регочу, пирскаю, тішусь свята кожним моментом. А як не сміятись? Удосвіта лежу собі серед лісу, Копитом б’ючи об стовбур сосни. Птахи наді мною – І сонце. Тому сміюся – бог-цап, чарівний гульвіса, Аж хащі, кущі і трави дрижать, сміх іде луною. Лежу, козел геніальний. А встану – почну літати. Почну гримотіти, стукну, аж гомін піде між листя. Й затягну наяду з річки на ложе із рути-м’яти – Юну мірошниківну, мідноволосу Христю.

Õðèñòîñ ìіñòà Танцювали на мості, Танцювали цілу ніч.

124

ЗРІЛІ ВІРШІ

Пияки, гульвіси, вбивці, Харцизяки, кровопивці, Звідники, негідники, Покидьки і нечестивці.

Юліан Тувім

Танцювали на мості, Танцювали аж до ранку. Жебраки, курви негарні, Зарізяки з буцегарні. І були в танку примарнім Шибениці і ліхтарні, Гицлі. Танцювали на мості Достойні гості: Мерзотники! Старці розпусні, діди скоромні, Онаністи стидливі та безсоромні, Узялися за руки, Тупотіти стали, Самограйки і гармошки До світанку грали. Танцювали тан свій дикий. Далі, далі! Жерли. Пили. Тупотіли. Але був один чужий. Був один невідомий. Позирали на нього з-під лоба. Плечима стенали. Плювали. Відвели його убік. Говорили, говорили, питали. Мовчав. Підійшов Рудий, червоний.

– Що ти за один? Мовчав.

125

Поезія

Другий підійшов, безносий, Короставий.

– Що ти за один? Мовчав. Підійшов пияк, процідив: – Що ти за один? Мовчав. Підійшла Магдалина: Упізнала, сказала... Плакав... Стало тихо. Щось шепотіли. На землю впали. Заголосили.

Ñòàðåíüêі Прочинивши віконницю, в тиші й спокої, На вулицю дивимося обоє. Цілуємо в лобик чужі діточки І підливаємо квіточки. Та й живемо собі, як нам Бог дає. Календар на стіні усе тоншає. Ôàíòàñòè÷íà ïðîãóëÿíêà Швидкою ходою іду крізь похмурий ліс. Холодно, шумівливо під блискотом листя. Стежка рівна, неначе удар навскіс Нагайкою, або -- як люфа сріблиста. Ліс віднесений вітром. Упав листок. Буде дощ. Квилить птаство щемке між гілля. Знаю одне: треба йти. Треба робити крок Уперед, в лісове розмаєне божевілля.

126

ЗРІЛІ ВІРШІ

Замикається коло. Знаю, що знайду я у нім, Ідучи у далеч, з вітром у голові, розхристаний. Золотисті дощі – і сліпучий сонячний дим Галяв, що парують в рясному роси намисті.

Юліан Тувім

Та, може, нарешті чудо Господь зішле, – Щоби простір і час – і щоб нараз заблукали. Лукаві діяння стежок лісових, але Зненацька – он там – іновлодські трави.

Ðіçíÿ áåðіç Березі відкрию сокирою жилу (Ударю по кореню, чахну по тілу), Бризне з берези сукровиця соку. Ввіп’юся губами у рану глибоку. У стовбур берези вгризуся зубами, Вогку кору поздираю губами, Соки ссатиму без упину, Цілунками виснажу серцевину. Може, ті з брості живої ліки Навчать мене слів -- нині й вовіки: Осанни березам, осанни літу, Устам божевільним, Божому світу. *** На пліт, що власним плотством у подив западає, Празурі щирить діри в дряпсон про недоплоті, Кіт, коцючар нявкучний, вліз в лоскотавопсоти І некотом подвійним зелену тінь ганяє. А ти плотиком, котюго, хитай, А ти котиком, плотюго, гай-гай! Ті безочі несущі впівока в небуттину Заплутані в насильцях співучого муркіття, 127

Поезія

Гукає під перину дівчину-розбедрину На бездосить цілунків і муку медопліття. А ти плотиком, котюго, хитай, А ти котиком, плотюго, гай-гай! Ïîñòðèã Я – не поїду. В дорогу деколи Стригтися ліпше. Де ж бо це бачено, щоб перед дзеркалом Всівся небіжчик? Де ж бо це бачено, щоб неживі свої Очі відкрив би – Вдивлений в жниво юності сивої Під ножиць хрипи? На шумнім полі косb й колосся – Вироки й речі. Тут же, мов попіл, паде волосся Гідного втечі.

Ãîëèíè Не сплю о першій, о другій, не сплю о третій, в четвертій. В мене – очі відкриті, в ночі – очі уперті. Втуплені одне в одного, очі – навзаєм вперті, Хто кого поглядом пересилить, Хто Кого Перетерпить. Я о другій ковтнув алоналу, о третій – ковтнув вероналу, Сірувата хімія щему, повна шуму реторта шалу. Я молився за тебе о третій, проклинав тебе о четвертій. При вузькому, як в Гейне, ліжку чорний розпач вартує смерті. П’ята – серця галопом ледве наздогнала на шосту хвилини, Мрячна пітьма за оком зблідла злими видивами хисткими.

128

Íàøà ìóäðіñòü

Юліан Тувім

Як тебе навчити мудрості отої? Ми – звичайні люди, ми – без мислі злої.

ЗРІЛІ ВІРШІ

А о сьомій, загибель мимрячи, напам’ять вивчену без натяжок, Монтував був суперник ночі гойдалку, скручену із підтяжок.

Ми – звичайні люди, темні і невчені, Слів вогнем зачаті, слів вогнем хрещéні. Слів спізнали тайну зриму і незриму, Квіт назвавши – сонцем, сонце – квітом, в риму. Бо у нашій мові, в цім предивнім диві, Прозирають світу істини правдиві. Без книжок премудрих, без науки навіть Ми – чи не єдині, хто хоч дещо тямить: В час нічної тиші й подиву німого Прозираєм тіні невідомо чого. На землі ми завжди молоді та юні. Ходить світлий Вісник садом по відлунні. Й до самóї смерті віддаєм, що можем: Богу – те, що кесареве, й Богу – те, що Боже. Öèãàíñüêà áіáëіÿ Що за книга – біблія циганська? Мандрівна, неписана, тройзільна. Нашептала її бабам правесільна Срібна ніч, купальна гра поганська. Запах мирту в ній, примари ока, Кáбала звіздарська, шум діброви, 129

Поезія

П’ятдесят дві карти, тінь пророка, І жебрак з-під церкви, й крапля крови. Хто відкрив цю книгу? Вчені, темні, В пам’ять укопирсані по вуха, Вшпортані у шпари, гнані нюхом, Вдивлені в передчуття таємні. Знань забутих нетрями глухими Мов ріка, повір’я протікає. Не в житті й не в смерті, а між ними І на смерть, і на життя врікає. На цю книгу в восковій покорі Капають слізьми свічки-громниці. В книзі цій – імла фантасмагорій: Сторінкb, розпурхані, мов птиці. Мерехтять рядки, бринять стозвуко, Не збагнеш, що в них. Крізь безнастанне – Щось немовби поетична мука... ...визволення з муки... Й книга – тане.

Ïîâñÿêäåííå æèòòÿ Стають таємничими речі, стають фантастичними речення, Й говорити дедалі важче, і мовчати вже неможливо, Обростають нав’язливим шепотом надра помешкання, Стілець, при столі почавшись, уві сні закінчиться мотивом. З дня на день вагb набувають сенси слів і слова щоденні, Мохом століть порослі, ваблять первісним і наскрізним. Притуливши вухо до меблів, раптом чую шелест таємний: Нарікають дуби і скаржаться -- і оплакують сни вітчизни. Переклад Маріанни Кіяновської

130

Í À Ø ²

Ï Ó Á Ë ² Ê À Ö ² ¯

Всеволод Чаговец О ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМЕ Èç ëè÷íûõ âîñïîìèíàíèé Летом 1950-го года в Лавке писателей, тогда находившейся на Владимирской, я купил совершенно «безразмерного», едва ли не метрового «Руслана и Людмилу» с рисунками С. В. Малютина в манере модного в те годы (конец 19-го века) стиля «ля рюсс». Ко мне неожиданно обратился весьма импозантный старик с большой окладистой бородой и на всю жизнь запомнившимися грустными и как бы пронизывающими глазами. Он поинтересовался, почему я купил Пушкина, а не Золотушкина. Оказалось, что в продажу поступил сборник стихов киевского поэта Золотушкина. Так я познакомился со Всеволодом Андреевичем Чаговцем, вскоре облагодетельствовавшим меня бесценным, воистину «пушкинско-украинским» даром – двухтомным курсом анатомии, которым был награжден выпускник Петербургской Медико-хирургической академии Е. П. Рудыковский, лекарь семьи Давыдовых, спутник Пушкина в одном из путешествий по Украине. Книга эта – несомненный оригинальный памятник – нынче находится в составе моего Пушкинского собрания в Киевском музее А. С. Пушкина. Наше знакомстве с Чаговцем было очень уж мимолетным – я уезжал в Ленинград, а он вскорости умер. Но мы виделись несколько раз и сиживали в Ботаническом саду, рядом с которым он жил. Я, развесив уши, слушал старого мэтра. О нем я много знал и раньше, и даже одна из его книг – литературная запись воспоминаний сестры Гоголя 131

Наші публікації

Ольги Васильевны Головни-Гоголь – у меня была, причем с дарственной надписью некоему Раулю Рабинерсону (презабавное сочетание имени и фамилии). Всеволод Андреевич милостиво сделал на этом экземпляре новую – уже мне – надпись (надеюсь, очередной владелец книги не найдет мои имя и фамилию «презабавными»). Несколько долгих, обстоятельных и очень откровенных бесед дали мне очень много. В частности, Киев предстал передо мной во весь рост предвоенных (перед 1-й Мировой войной) лет. Традиции были живы, и я с младых ногтей постоянно ощущал их, ибо «нельзя безнаказанно жить в Киеве…» (М. Жванецкий). Чаговец невзначай как-то познакомил меня с пробегавшим садовой аллеей старым киевским репортером Александром Филипповичем Шеметовым, также жившим неподалеку, в т. н. доме «Коммуниста» на Караваевской. А в самом начале 60-х годов Шеметов напечатал в «Вечернем Киеве» крошечную заметочку о моих экслибрисах и Пушкиниане – первая как бы заявка будущего Пушкинского музея в Киеве. Лет через 30 судьба свела меня с правнуком Чаговца, но это уже совсем другая история. История, из которой позволю себе извлечь только один фрагмент – подаренную мне Александром Чаговцем газетную вырезку с воспоминаниями его прадеда о Шолом-Алейхеме и о встречах с ним. Не помню, из какой киевской газеты – возможно, из «Киевского пролетария»? – установить мне не удалось. В литературе, посвященной Шолом-Алейхему, я не встречал цитирования и ссылок на эту публикацию, что, возможно, свидетельствует о том, что она ускользнула от внимания исследователей. В любом случае, быть может, не лишне напомнить о ней. Портрет Шолом-Алейхема при воспоминаниях помещен без имени художника – думаю, что это гравюра на дереве Зиновия Толкачева (в те годы он, кажется, резал по дереву). Впрочем, портрет может оказаться перьевым рисунком «под гравюру на дереве», но по манере он похож – очень похож – на Толкачева. Яков Бердичевский

132

Иногда слава приходит в одну ночь… Так легко она далась поэту Бялику... Был такой день, вернее сказать, была такая ночь, которая увенчала Бялика лавровым венком. С вечера он зажег керосиновую лампу, взял в руки огрызок карандаша и просидел ночь, не разгибая спины. А утреннее солнце уже золотило незабываемые строки его поэмы «Сказание о погроме»... Поэмы гнева и слез, крови и мести. Как ужасно подумать, что лавровый венок теперь распродан, как лавровый лист, на приправу к жирному обеду фашизма... Путь Шолом-Алейхема был совсем иной. У него не было такой ночи, у него не было такого дня. Он медленно и упорно прокладывал тропинку своей славы среди терновых кустов и острых камней. Читателями Бялика были и «короли». Золотом откупившиеся от погрома, они любили читать поэму Бялика о страданиях бедняков и нищих. Но Шолом-Алейхема они не любили и не признавали.

– Разве может быть писателем человек, который так плохо играет та бирже.

– Кто плохо играет на бирже, тот не может хорошо играть и на лире. Такова была философия бывших его хозяев-королей. И на столиках в богатых будуарах еврейской денежной аристократии можно было видеть кого угодно, но не ШоломАлейхема.

133

Всеволод Чаговец О ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМЕ

1. ПУТЬ К СЛАВЕ И МЕСТЬ КОРОЛЕЙ

Наші публікації

Там можно было скорее увидеть даже Немоевского, написавшего пасквиль: «О душе жидовской», – но автора, обогревшего своим теплом, ласковым словом «детей черты» – там увидеть было невозможно. Но зато его читали и понимали в низеньких халупах местечек, за керосиновыми лампочками, заедая чтение кусочками традиционной селедки с пеклеванным черным хлебом. Там его знали и любили. И очень любили его в Америке. Освобожденные от российского плена и очутившись в плену мирового капитала, «русские американцы» очень любили своего писателя, и только благодаря им он мог очутиться в Италии, хотя и в скромной обстановке, для лечения своей тяжелой легочной болезни. И вот однажды, по случаю какого-то политического праздника, мы приехали в Ниццу, где собиралась наша политическая эмиграция у подножия памятника Герцена. После митинга мы прошлись по английской набережной и встретились с одним из главных сахарных королей. Надо было видеть, какое удивление было написано на лице короля, когда он столкнулся лицом к лицу с ШоломАлейхемом.

– О, о, о... Рабинович! И вы здесь? Что, вы приехали отбивать у нас наших красавиц? Ах, эти писатели... Штанов не имеют, а красавиц любят! Ну, ну... Посмотрим... Кто кого... И это говорилось, конечно, не подавая руки, без всякого приветствия. Шолом-Алейхем не ответил ни слова, даже не поднял своих глаз...

– Рабинович!.. Что же вы молчите? Или вы уже такой «пуриц», что не хотите посмотреть на обыкновенных людей?.. Ха, ха!.. Тогда Шолом остановился и сказал: – Я и забыл, что я Рабинович... И не хочу этого вспоминать... Не знаю, почему и зачем вы его вспомнили. И отошел дальше. От волнения закашлял глухим, тяжелым кашлем.

134

2. ДУМЫ О СМЕРТИ И СМЕРТЬ... В Ницце мы остановились в гостинице «Бо Сежур», в которой когда-то жил умирающий русский поэт Семен Яковлевич Надсон. О нем нам много рассказывала старушка булочница, которая очень хорошо помнила «русского красивого больного поэта». А когда после вечернего чая она уходила от нас, ШоломАлейхем весь погружался в думы о смерти. Раз как-то я проснулся оттого, что кто-то громко плакал.

135

Всеволод Чаговец О ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМЕ

Король, смущенный, засеменил своими коротенькими ножками и побежал дальше за какой-то блондинкой, которая, проходя мимо, бросила на короля обещающий взгляд, Мы сели на скамейку у самого моря. Сверкало солнце, тихо шептало море свою сказку, а больной писатель никак не мог выкашлять того, что клокотало у него в груди... А наружно вид был вполне благополучный. Загар, даже румянец и за последнее время прибавка в весе на полтора килограмма. Многие прямо завидовали ему: – Совсем молодцом стал Шолом!

– Они завидуют, что я могу ездить в Италию, что у меня в Нью-Йорке в каждом клубе «открытый счет на сто долларов». Но для этого надо ездить в Америку, а Америка... она дает мне на жизнь, но готовит мне смерть. Я знаю, какой червяк у меня в груди, и знаю, что для меня жить в Нью-Йорке – значит умереть. Я это знаю и все-таки еду, еду жить, чтобы скорее умереть... Помолчали. Уговаривать или разубеждать было лишнее.

– Я отлично знаю, что каждый прожитый день – это полустанок на пути к последней станции. Немножко задремлешь, забудешься, а кондуктор подойдет, грубо толкнет под бок и скажет:– Эй, пассажир! Ваш билет кончился, Выходите, не задерживайте.

– А какая это станция?

– Наша станция... Смерть...

Наші публікації

Я зажег свет и увидел, что Шолом-Алейхем сидит на своей кровати, расстегнута сорочка, из под которой вылезла теплая егеревская фуфайка, длинные волосы взлохматились, поджал колени под себя, сидит с открытыми глазами и плачет, весь мокрый от слез.

– Дорогой мой! Что с вами?

– Ах, как тяжело мне стало. Что-то схватило в один комок и сердце, и легкое... Думал, смерть... И так страшно стало... Ну, а теперь сам вижу, что пустяки. Это все Луиза со своими рассказами... Не хочу умирать в чужих краях, хочу лежать там, на Лукьяновке, или в Переславе, или в Дымере... Но не среди чужих...

– Да бросьте думать о смерти. У нас была бутылка белого вина. Я налил два чайных стакана.

– Ну, Лехаим!

– Лехаим! (т. е. «Будь здоров!»)

– За все хорошее.

– За смерть на родине.

– За типун на языке, чтобы не болтать всякого вздора.

– Лехаим!

– Лехаим!.. Выпили. Сон убежал куда-то далеко... В комнату пробивались лучи далекого солнца, которое выплывало из-за моря, как золотой корабль... Шолом-Алейхем накинул на плечи пальто, влез в стоптанные старые ботинки, подошел к письменному столу, достал большой лист бумаги и стал что-то выводить своим красивым четким почерком. Кончил и показал. В траурной рамке было написано следующее: Вниманию русских обитателей пансиона «Бо-Сежур» Здесь в 1885 году, в комнате №8, жил больной поэт С. Я. Надсон. Здесь он написал свое чудное стихотворение «Умерла моя муза». Отсюда он писал своим друзьям, что «в Ницце и умирать весело». Но вы этому не верьте. Умирать нигде не весело, а тем более на чужбине. Шолом-Алейхем 136

Публикация Якова Бердичевского

137

Всеволод Чаговец О ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМЕ

Вскоре мы расстались – и на этот раз навсегда. Это было в начале мая 1914 года. А три месяца спустя в воздухе запахло кровью и порохом. Началось кровавое состязание тронов и трестов за новые рынки. Сахарные короли, подобно всем королям, старались обеспечить себя на случай катастрофы. Иные успели, те, которые играли «на Антанту», другие больше верили в Германию и ее железный бронированный кулак, и сыграли «под себя»... Но о них никто не слагает ни песен, ни сказок. А вдали от лязга и грохота орудий, под свист и стон машин, готовивших новые инструменты для истребления человечества, тихо, с неумирающей печалью в горящих глазах, умирал Шолом-Алейхем... Весь проникнутый любовью к детям черты, к родному «гулесу», с мечтою о новой жизни...

Сергей Параджанов ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сценарий Неоконченный сценарий Сергея Параджанова «Золотой обрез» был написан в 1972 году. С тех пор прошло уже сорок лет. Срок достаточный для того, чтобы затруднить восприятие завершенного литературного произведения, связанного с контекстом своего времени. А сценарий к тому же вообще не является произведением завершенным. Он – всего лишь литературная запись сюжета будущего фильма, т.е своего рода вспомогательный материал для создания визуального произведения. Для того, чтобы облегчить сегодняшнее восприятие сценария, необходимо вернуться к истории его создания, творческим исканиям автора, особенностям кинопроцесса и другим обстоятельствам тех лет, повлиявшим на судьбу «Золотого обреза». Сергей Параджанов в 1964 году снял фильм «Тени забытых предков». В 1965-м фильму была присуждена премия на международном кинофестивале в Мар-дель-Плата в Аргентине, а затем и на других престижных фестивалях. До этого Параджанов более десяти лет работал режиссером на киностудии имени Александра Довженко, снял несколько фильмов, которые ничем особенно не выделялись, и вдруг – столь неожиданный успех. Несомненно, его причиной была удивительная одаренность режиссера, которая до поры до времени не находила творческого выхода. Но еще одним обстоятельством, которое помогло раскрыться таланту Сергея Параджанова, стала революцион138

139

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

ная ситуация, возникшая в киноискусстве в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов прошлого века. В этот период вышли на экран фильмы, получившие широкое международное признание. Назовем их: «Земляничная поляна», реж. И. Бергман (1957), «Летят журавли» реж. М. Калатозов, (1958), «Иваново детство», реж. А. Тарковский (1962), «Восемь с половиной» реж. Ф. Феллини (1963). Эти произведения открыли принципиально новые для кино формы сюжетосложения, чем, несомненно, повлияли на развитие экранного искусства и творческие поиски кинематографистов, вне зависимости от места их проживания. С. Параджанов – один из первых в украинском кино ощутил новые веяния и отбросил связанные с бытописательством, мешавшие преображению реальности на экране драматургические каноны. После «Теней забытых предков» он приобрел свободное дыхание, свой стиль и по справедливости занял место в авангарде режиссеровноваторов своего поколения – режиссеров-шестидесятников. Вот что писал по поводу новаторства шестидесятников искусствовед Лев Аннинский: «Их стиль противостоит театральной повествовательности и помпезности предшествующего кино. Противостоит и эпической широте и логичному драматизму, и непробиваемо поэтичной добротности лент прошлого. Они отрицали то кино, которое доставалось им в качестве непосредственного наследства: оперно-героическое, лакированное кино 40-х – начала 50-х годов. Через его голову они обращались к 20-м, к Эйзенштейну и Довженко…» В 1968 году, после чехословацких событий, наступило время идеологической реакции, жестокого подавления всех новаторских явлений в советской литературе и искусстве. В силу ряда причин судьба режиссера в этот период сложилась трагически. За восемь лет, прошедших после выхода на экран «Теней» и до ареста в 1973 году, Сергей Параджанов снял всего один фильм – «Цвет граната». В 1969 году на Ереванской киностудии он обратился к личности выдающегося поэта армянского возрождения Саят-Новы. Однако и этот фильм Параджанову не дали завершить. Монтировал картину другой режиссер. В период вынужденного простоя Параджанов написал ряд сценариев, которые предлагал различным киностудиям, но все они под надуманными предлогами неизменно отвергались. Позднее большинство сценариев были опубликованы. Есте-

Наші публікації

ственно, они дают представление о развитии особой параджановской поэтики, поисках новых выразительных средств, отношении автора к героям. Но следует заметить, что представление это – весьма условное. Так по эскизу специалисты могут судить о законченном произведении, домысливая образы и детали. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и объяснить творческую методу написания Параджановым своих сценариев. Он говорил о том, что настоящая режиссура заключается в умении монтировать куски жизни в воображении, минуя процесс реализации с помощью посторонних – т.е. съемочной группы. А это означает, что сценарии переносились на бумагу после того, как фильм был фактически придуман, до мельчайших деталей продуман и отснят в сознании автора. То, что он записывал потом большими буквами на нескольких листах бумаги, можно назвать, используя появившийся в «немом» кино 20-х годов термин, «стенограммой эмоционального порыва». Режиссер при записи не вдавался в детали, а старался изложить главное – монтажный строй фильма, его общий замысел, оставляя за собой возможность импровизации на съемочной площадке. Параджанов не использовал в своих сценариях диалоги – основополагающий элемент драматургии звукового кино. В них просто не было надобности. Все художественные задачи он решал в духе своей поэтики – исключительно изобразительными средствами. Поэтому иногда делал на страницах сценариев эскизные зарисовки типажей и костюмов. Записанные в такой манере сценарии не соответствовали принятым в то время на киностудиях формальным требованиям. Но режиссера это не интересовало. Он настаивал на том, что его сценарии позволяют видеть будущий фильм, а кино является изобразительным искусством. И это было правдой по сути. Для того, чтобы прийти к необходимому компромиссу, некоторые сценарии С. Параджанова адаптировали для большей «проходимости» в инстанциях известные литераторы и сценаристы. Так «Демон» был написан в соавторстве с В. Шкловским, а «Интермеццо» с П. Загребельным. В «Золотом обрезе» работу по адаптации замысла режиссера выполняла сценарист Т. Шевченко. Волею обстоятельств случилось так, что в основе всех фильмов поставленных Параджановым после 1964 года лежит 140

141

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

исторический материал. Может сложиться впечатление, что режиссер в большей степени тяготел к прошлому, чем к настоящему. Это далеко не так. Параджанов был художником, остро чувствующим пульс современной жизни, ее динамику. Он находился в постоянном контакте с ведущими мастерами театра, кино, литераторами, художниками, дизайнерами. Он был в числе тех, кто создавал актуальный и сегодня стиль искусства, его универсальный язык, нашедший свое воплощение на экране, на сцене и в литературе. Некое представление о том, как мог бы выглядеть параджановский фильм на современном материале, дают коротенькие 15-минутные кинопробы к фильму «Киевские фрески». В 1966 году этот проект на стадии подготовки был закрыт. Пробы чудом сохранились, и сами по себе являются маленьким шедевром. «Золотой обрез» стал одним из написанных режиссером сценариев, в которых он продолжал заявленные во «Фресках» подходы к построению на экране кинопоэмы, современной не только по тематике, но и по способам ее изложения. В сценарии сочетаются, казалось бы, несочетаемые вещи. По такому же принципу Параджанов из осколков бутылочного стекла, бусинок, пуговиц, этикеток монтировал свои замечательные коллажи. В них всегда схвачена суть образа, который был предметом его внимания. Нет нужды в том, чтобы подробно анализировать сценарий и навязывать читателю свою точку зрения. Возможно, попытку понять и прояснить некоторые детали дополнят впечатления от встречи с «Золотым обрезом» и его автором. Уже название сценария говорит само за себя. Раритетные издания с золотым обрезом по краям отличались не только малым тиражом и качеством переплета. Их ценность определялась и содержанием. Так издавались только нестареющие произведения, иллюстрированные выдающимися художниками. Лавка букиниста для автора сценария – это некое хранилище таких изданий, культурного наследия, которое человечество накопило за столетия. И вот – старинные книги сдаются на свалку, в макулатуру. Лавку закрывают на ремонт и уже из современного магазина отправляют на пенсию самого букиниста – человека, который и был главным хранителем этого наследия. Его просто вычеркивают из жизни. В режиссерской

Наші публікації

записи сценарий заканчивался на этой трагической ноте. В литературном варианте букинисту предлагают другую работу, но очевидно, что это сделано для успокоения кинематографического начальства. Увы, не помогло! В основной сюжетной истории сценария, безусловно, содержится ассоциация с судьбой его автора. Но не только. Сорок лет тому назад С. Параджанов поднял в сценарии тему наступления массовой культуры. Когда писался сценарий, этот процесс только начинался. Сегодня факт всеобщей победы «попсы» совершенно очевиден. Поэтому главная тема сценария – вытеснение подлинных духовных ценностей и произведений искусства из нашей повседневной жизни, их подмена ширпотребом, дешевой подделкой, – представляется весьма актуальной. Но речь в сценарии идет, прежде всего, о людях, которых можно отнести к категории редких, по-своему – уникальных и испытывающих житейские невзгоды именно из-за своей непохожести на других. Это обстоятельство и определило выбор исполнителей главных ролей. На титульном листе сценария «Золотой обрез» значится: фильм посвящается выдающимся советским актерам Юрию Никулину, Инне Чуриковой и Владиславу Дворжецкому. Параджанова всегда задевало утверждение его оппонентов, что актеры не вписываются в поэтику его фильмов. Их якобы легко могут заменить статисты, способные принимать изысканные позы. И это при том, что в «Тенях забытых предков» был открыт Иван Миколайчук, свою лучшую роль в кино сыграла Лариса Кадочникова, в пробах «Киевских фресок» убедительно смотрелись В. Артамане и А. Коченков, а в «Цвете граната» несколько ролей сыграла С. Чиаурели. Вопреки мнению критиков, известным артистам было интересно влиться в параджановский мир – непривычный и необычный. Между тем выбор исполнителей главных ролей в «Золотом обрезе», с точки зрения режиссера, чрезвычайно точен и оправдан, как типажными данными, так и внутренним миром этих замечательных артистов. Юрий Никулин сыграл в фильме «Андрей Рублев» роль монаха Патрикея, который погибает под страшной пыткой, но не отрекается от своей веры. Инна Чурикова блистательно дебютировала в фильме «В огне брода нет» ролью Тани Тет142

143

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

киной, девушки-художницы. Попав в плен к белогвардейцам, она могла бы сохранить свою жизнь, но не отреклась от своих товарищей. Духовная связь между этими персонажами очевидна. И, несомненно, обе эти роли запомнились С. Параджанову, который неоднократно смотрел оба фильма. Представить себе, что в роли Букиниста и его дочери Ю. Никулин и И.Чурикова смотрелись бы весьма органично, позволяет еще одно обстоятельство. По своим типажным данным они не похожи на других, они особые, странные внешне, немного юродивые, но, что совершенно очевидно, обладающие прекрасным духовным миром, способностью на самоотречение, а, если потребуется, – на подвиг. Известно, что внешняя странность артистов, их несоответствие стандартам социального типажа, вызвала к жизни приказ Госкино СССР, запрещающий Ю. Никулину и И. Чуриковой сниматься в серьезных драматических ролях! Несколько по-другому смотрелся бы в фильме исполнитель роли Суфлера Владислав Дворжецкий с его слегка демонической внешностью. Дебютом этого артиста в кино стала роль генерала Хлудова в фильме «Бег». Постановщики фильма А.Алов и В.Наумов были сокурсниками с С. Параджанова по ВГИКу. Они пригласили его на киевскую премьеру «Бега» в 1971 году. Фильм С.Параджанову не понравился, но актера он запомнил. В «Золотом обрезе» у Суфлера с дочкой букиниста завязывается роман, но их связь изначально обречена на разрыв. И даже не потому, что у Суфлера есть семья. Он и дочь Букиниста – олицетворяют два разных мира. Для роли Суфлера, персонажа загадочного, обладающего мужской притягательной силой, В. Дворжецкий подходил как нельзя лучше. Естественно, что С. Параджанов не рассылал артистам официальные приглашения на участие в его фильме. Он отлично понимал, что шансы на постановку сценария не очень велики. Вполне возможно, они даже не знали о существовании сценария «Золотой обрез». Но утверждать, что это так, было бы неправильным. У Параджанова хранилась фотография Чуриковой и ее мужа, режиссера Г. Панфилова, с теплой дарственной надписью. И он высоко отзывался об их стремлении найти свой путь в кино. Была ли прислана эта фотография в ответном письме? Сейчас восстановить этот факт весьма сложно – прошло слишком много времени.

Наші публікації

Можно предположить, что С. Параджанов был лично знаком с Ю. Никулиным, который часто приезжал на гастроли в киевский цирк со своей клоунской программой. Режиссер был знатоком и тонким ценителем циркового искусства. Он часто посещал представления, а затем анализировал номера, особенно те, в которых содержались элементы эксцентрики. С. Параджанов жил на шестом этаже дома, расположенного как раз напротив цирка. Он любил рассказывать о том, как на рассвете выходит на балкон, чтобы полюбоваться необычным зрелищем – цирковые в это время, пока не ходил транспорт, выгуливали на площади Победы лошадей. Был ли С. Параджанов знаком с Ю. Никулиным? Говорил ли с ним о своем сценарии? Известно, что Ю. Никулин был в числе тех деятелей советского искусства, которые хлопотали об освобождении С. Параджанова из тюрьмы. И еще. «Золотой обрез» – очень киевский сценарий. Ряд его эпизодов происходит на киевской натуре и непосредственно связан с жизненными наблюдениями режиссера, затем трансформированными его творческой фантазией и вмонтированными в сюжет сценария. Это прекрасный эпизод с весенним паводком на Русановских садах и эпизод происходящий на толкучке, куда режиссер часто ездил в надежде отыскать на барахолке какие-нибудь антикварные мелочи. А вот расположение лавки букиниста вообще выглядит весьма символично. В те годы, когда писался сценарий, самый популярный в Киеве букинистический магазин находился на улице Ленина (ныне Б. Хмельницкого), 42, рядом с «Академкнигой», которая сохранилась там до сих пор. Из витринных окон этого букинистического магазина был отлично виден серый дом с балконами на углу улицы Пирогова. В этом доме – и как раз в ближнем к магазину крыле, – проживает и сейчас жена режиссера Светлана. В этом доме некоторое время жил и сам режиссер, как раз когда у него родился сын, и на балконе стояла детская коляска… У Сергея Параджанова была трудная судьба первопроходца. Он многое успел сделать, но большинство его замыслов остались неосуществленными. Их утрата является большой потерей для киноискусства. Отчетливо понимаешь это, вчитываясь в сценарий «Золотой обрез», который так и не стал фильмом. Юрий Морозов 144

145

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

Первое, что приходит в голову после прочтения сценария, а скорее заявки, – это ощущение нехватки последних страниц. Вряд ли ошибаюсь, поскольку когда-то слышал, как читал нам его сам Параджанов. Удивительно, но глядя из сегодняшнего дня, сценарий кажется предчувствием будущего и нашего теперешнего настоящего, с его компьютерами, интернетом и всякими новыми технологиями. Читается как прощание с шелестом переворачиваемых страниц, где в закладках мелькали засушенные цветы, где загибался кончик страницы для памяти – этакая ностальгия по книгам, которые, как всегда, у Параджанова были одушевленными, впрочем, как и любые предметы и вещи в его фильмах. Заявка читается (читалась) как тоска по детству, по детскости восприятия, как безвозвратное расставание с родными и любимыми. Так мне кажется сейчас, потому как догадаться, во что превратился бы сценарий в фильме, это знал, пожалуй повторяюсь, только сам Параджанов. На сегодня «Золотой обрез» выглядит как развернутая и отправленная кому-то телеграмма, в которой отсутствуют запятые, точки и междометия. Загадка, которую без Параджанова не решить. Кто-то прочтет и придет в недоумение, кого-то кольнет трогательная деталь или поиски библии, но по большому счету – это послание, записанное иероглифами, подлинный смысл и поэзию которых, повторяюсь, без Параджанова искать бессмысленно. Это как иссохший лист гербария, вдруг, обнаруженный при листании истрепанной временем книги, которую ты давно не брал в руки. Роман Балаян

Наші публікації

Фильм посвящается советским выдающимся киноактерам Юрию НИКУЛИНУ Инне ЧУРИКОВОЙ Владиславу ДВОРЖЕЦКОМУ

На маленькой сцене в «Доме учителя» умирает Сирано де Бержерак. Седые учителя – пенсионерки – открывают кожаные ридикюли и вынимают из них седые букетики ландыша. ...Роксана на балконе опустила черную вуаль... Роксана молится. Опускается занавес... Все взволнованы... Роль Сирано де Бержерака исполнял – букинист. Дочь Букиниста играла Роксану. Рано утром дочь Букиниста с двумя бутылками кефира стучалась в дверь букинистической лавки. Букинист открывал дверь... впускал дочь... Двери в букинистический магазин не закрывались... Вход в магазин был заложен палкой. В магазине звенел телефон... К телефону подходил букинист, принимал поздравления... В простой банке стояли серые ландыши... Букинист передавал трубку дочери – Роксане... Дочь смущалась и быстро передавала трубку обратно отцу. Потом снова звонок... В магазине темнело, так как у открытой двери, перечеркнутой палкой, собирались покупатели – шли просто посетители букинистической книги... Потом букинист снимал преграду в дверях… и стремительные покупатели-посетители кидались на полки книг... хватали наперегонки книги... И в руках, как молнии, вспыхивали золотые обрезы старых книг.

146

Потом на улице появлялся человек... лет сорока… с грустными голубыми глазами... Он бережно выносил из подъезда напротив сперва пустую голубую коляску на высоких рессорах... Потом шел наверх и медленно сносил на руках розовый кокон... На крючке ручки висела авоська с пустыми бутылочками детского питания... На балконе появилась женщина в стеганном халате, запахивала халат на груди. Под ее команду опускался или подымался балдахин коляски или застегивалось клеенчатое одеяло с пластмассовым околышем. Человек в длинном пальто... с печальными голубыми глазами – действующее лицо в сценарии «Золотой обрез». Человек с голубыми глазами в возрасте 40 лет обладает редкой профессией... Он суфлер в драматическом театре. «Союзутиль» сообщил школам и учреждениям нормы на сбор макулатуры. Школьники носились по городу... ...стучались в дома, взлетали на лифтах... собирали макулатуру... Журналы «Экран», «Крокодил», «Огонек», «Агита147

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

Щелкали портфели... Книги уходили из магазина... Вращалась ручка – никелированной кассы... На экране прыгали – рубли и копейки.,. Кто-то сдавал книги на комиссию. Книги оценивались... печатались цены... Кто-то шопотом спрашивал Библию... Энциклопедию... Гнедич – «История искусств». «Мужчина и женщина». Платцер – «Новый способ лечения!» Кто-то искал – гравюры Нарбута. И так изо дня в день. Итак – главные действующие лица: Букинистическая лавка... Букинист и дочь... букиниста.

Наші публікації

тор»... мелькали в сетках, авоськах... Мальчики в школьной форме переходили улицы в запрещенных местах, несли стопки энциклопедии Брокгауза и Эфрона с золотыми обрезами... Букинист наблюдал за ними из магазина... Снимал очки... В огромном пространстве, в увеличенном пространстве бежали мальчики с книгами в золотых обрезах. Букинист догонял их... Говорил с директором школы... просил спасти книги... Инна стояла на берегу Выдубецкого монастыря. Она срывала цепь с лодки. Освобожденная лодка скользила по воде. Она гребла против течения. Оголенные солдаты плыли в потоке, предлагая свои услуги, свистели соловьем... Она минула их. Пересекла Днепр. Потом плыла в прозрачных водах. На дне воды были сады Русановки... Как вспышки ядер, белели южные кроны цветущих яблонь. Сады набухали водой... Она плыла к времянкам, точно зная адрес времянок, затонувших в воде. Она подплыла к знакомым дверям и пересилив натиск воды открыла дверь. Поток воды хлынул из помещения... Вода несла в своих потоках всплывшие яблоки прошлого лета... Яблоки бились о ее грудь. Она взобралась на крышу. Оглядела вокруг океан воды, сняла платье. Выжала мокрое платье в Днепр. Вода, выжатая из платья, с шумом ударилась о тишину разлива... Новые выпускники института [...] стояли за прилавками под лозунгами – «Будьте взаимно вежливы». Обычно в новых магазинах всегда при новой продавщице появляется новый настырный покупатель.

148

Потом обшитый алебастром и гипсом телефон молчал... Первые дни надо было встретиться с посетителями. Передать кое-что кому-то. Кто-то предложил поехать на толкучку. Они решили поехать на толкучку... Ряды книжников. Толчея! Моросил дождь, и книжники стояли, накинув на себя прозрачные хлорвиниловые скатерти... Прозрачными клеенками были покрыты книги. Вода стекала... Книги казались прозрачными. Кто-то показывал книги из-за пазухи... Все почему-то толкались... Все обижались и что-то поясняли. Толкучка. Открытие нового книжного магазина было назначено на апрель, уточнял кто-то, говорил на ІІІ-й квартал.

149

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

После закрытия магазина (кстати, сегодня его закрыли на час раньше). Все происходящее в магазине зритель будет наблюдать изза витрины (с улицы). Новые работники магазина управления «Главкнига», несколько учителей провожали букиниста на пенсию. Букинист будет в своем новом костюме и галстуке. При каждом новом ораторе он пытался встать, его силой сажали в кресло. И он снова вставал. Ему дарили значки, подносили вазоны цветов. Потом он пытался что-то сказать. И ничего не смог. У витрин стояли назойливые юноши покупатели… и девушки тайно пудрили носы и теребили на губах перламутровую помаду... Дочь букиниста смотрела на балкон напротив. Там за балюстрадой мелькала девочка в розовом платьице. Потом девочка просунула руку между балюстрадой и бросила на улицу гуттаперчевого голыша. Дочь букиниста выбежала из магазина и бежала через улицу. Она в кустах нашла голыша. Она стояла под балконом и пыталась успокоить девочку, плачущую на балконе. Кто-то резко увел девочку с балкона и захлопнул дверь... Она стояла под балконом, держа в руке куклу.

Наші публікації

Букинист купил новый костюм специально для открытия. Была куплена новая сорочка, туфли и тонкий галстук ручной работы. Дочь букиниста купила готовый купон в магазине «Вышивка». Розовый лен с белой вышивкой. Все готовилось к открытию магазина. Мраморная колонна была увешана шлагбаумом из красного бархата. В керамике были увековечены слова Горького о книге. Дневной свет ослепил днем продавцов и покупателей. Сами книги отступили к стенам и никому не мешали. Директор удивлялся букинисту... сообщал о нормах утильсырья... И о награде – путевками в «Артек»… Центральная база «Союзглавутиль» тоже будет действующим лицом фильма. Потом букиниста посещала седая дама... Букинист выражал ей соболезнование по поводу кончины мужа... Вспоминал добрым словом, показывал экслибрис покойного, удивлялся желанию семьи продать библиотеку покойного... Обещал зайти в ближайшую субботу... Потом стоял зачарованный перед шкафами-сейфами, где были с любовью и знанием разложены книги в кожаных, сафьяновых переплетах... Вдова открывала полку за полкой, вспыхивали золотые обрезы... Букинист просил сыновей покойного не разрознять уникальную коллекцию. И что стоимость – бесценна... В стеклах шкафа отражались немецкие солдаты в касках... Ломали прикладами автоматов стекла шкафов... Фауст-патроны – клубился направленный на книги – огонь! Букинист шептал в дыме огня – Это бесценно! Золотые обрезы: Букинист бережно открыл папку...

150

Человек с голубыми глазами вошел в магазин... За прилавком стояла дочь букиниста. Человек оставил коляску у окна магазина... Человек спрашивал Библию. Дочь букиниста растерянно смотрела на покупателя... За окном плакал ребенок. Дочь букиниста выбежала на улицу и пыталась успокоить ребенка... Человек с голубыми глазами следил из магазина... Дочь букиниста вернулась в магазин. Она знала, следила за человеком с голубыми глазами. Она обещает дать прочесть Библию отца... Потом растерянно смотрит на коляску, где молчала девочка в розовом конверте, то на голубые глаза, которые смотрели прямо на нее... Потом сам букинист записал в книгу заказов желание человека с голубыми глазами... Потом, когда капали сосульки, дочь букиниста у гастронома на углу узнала коляску с девочкой... Девочка плакала... Запотело стекло коляски...

151

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

Дочь букиниста пораженно смотрела на все то, что на протяжении всех лет ее отец нашел в книгах. Это были засушенные цветы... фиалки... розы... ландыш... Цветы обрели единство и цвет... Цветы были похожи не выгоревшие акварели... Лайковая перчатка белой лайки... Бабочки голубые и белые... Пенсне на черном шнуре... Рецепты лекарств... Деньги с вензелями коронованных особ... керенки. Выгоревшие письма... Закладки инкрустированных листьев магнолии. Металлические монеты... Снова цветы полевые... Листья табака... и самая странная, вызывающая боль и печаль – хлебные карточки, скрепленные скрепкой... Нереализованные, должно быть, забытые в книге с золотым обрезом...

Наші публікації

Дочь букиниста перебегала от очереди к очереди и сообщала: «Ребенок плачет»... И человек с голубыми глазами вышел из очереди за живой рыбой и спешил к коляске с розовой девочкой... Потом неожиданно для всех приехала «Дез-станция». Магазин был опечатан на трое суток... Букинист и дочь букиниста покрывали полки с книгами старыми газетами... В магазине дезинфекторы уничтожали крыс, мышей, моль и прусаков... Моль... Пахло едкой карболкой. На двери была надпись «Переучет». Букинист и дочь букиниста с 9 утра, как и раньше, появлялись у дверей закрытой лавки. Кому-то надо было вернуть забытый в магазине японский женский зонт. Кому-то забытую сдачу... завернутый в газету бутерброд... Дочь букиниста снова видела на другой стороне улицы коляску, человека и женщину с запахнутым стеганным халатом... Пустые бутылки детского питания. Она сама по себе покинула отца и шла навстречу человеку с голубыми глазами. Она шла, раскрыв над собой зонт... Рефлексы зонта играли на воспаленном лице... Она механически остановилась перед коляской. Они говорили о Библии... о дезинфекторах, о забытых сдачах... О том, что словарь Брокгауза и Эфрона был сдан в утиль... И потом о том, что этот японский зонт не ее... Человек внимательно слушал, и ей показалось, что он не моргал... Потом человек с голубыми глазами искал кого-то в толпе собравшихся у подъезда театра. Все спрашивали билеты: «У кого лишний»... В толпе пробивался букинист с дочерью... Он передал им пропуск на двух человек. Дочь букиниста извинялась за опоздание.

152

Дочь букиниста искала на сцене человека с голубыми глазами. Человека, пригласившего их на спектакль. Дочь и отец механически повторяли слова героев, вызывая удивление впереди сидящих... Поражались красоте костюмов и реквизита. Из оркестровой ямы под сурдинку стонала скрипка, виолончель, контрабас... Потом антракт. Снова действие. Снова антракт. Потом человек В фойе... предложил ей пройти за кулисы. Она вошла в дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен». Они шли все время вниз. Простые столбы подпирали сцену. Сцена гудела и вращалась на оси. Он поднял ее на лавку, и она увидела перед собой складки занавеса из пыльного красного бархата... Потом звонкий гонг, занавес расступился. Ходили прямо перед суфлерской будкой сапоги со шпорами. Плащи... Кружевные кринолины. Рапиры, Человек с голубыми глазами суфлировал всем и вовремя. Она зачарованно смотрела то на него, то на Сирано, который повторял слова после человека, сидящего рядом с ней. Все было неповторимо. Ей было то холодно, то жарко... Он не смел ее касаться... Она смотрела в текст и говорила ему наизусть шепотом на ухо. Это удивляло его. Он впервые улыбнулся (ей так показалось). В зале букинист искал дочь, опоздавшую в зал. Привставал в ярусе... всматривался в темноту зала...

153

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

Букинист был в шляпе с длинным кашне. Китайский реглан казался длинным, и странным казался галстук с китайским пейзажем... Солдаты с увольнительными спрашивали билеты... Звенел третий звонок... Поднимался занавес... Роксану играла Роговцева. Сирено де Бержерак – Лавров, Шел спектакль «Сирано де Бержерак».

Наші публікації

Над освещенными лицами зрителей горели красные фонари с надписью «Запасной выход». На сцене драматического театра умирал Сирано де Бержерак. Роксана – нар. артистка Роговцева – опустила черную вуаль... Солдаты одергивали гимнастерки, бежали в гардеробные... Красный бархатный занавес мёл пыль со сцены в суфлерскую будку... Он прикрыл ее книгой, и она закрыла глаза... Зал хлопал. Занавес открывался. На сцене стояли цветы, украшенные бантами из стружек. Потом снова занавес и пыль... Потом снова в 9.00 открывался магазин. Посетителей было меньше. Скоро – Новый год. В магазине выдыхалась уже хлорка после дезинфекции. Грызуны не грызли книги на полках. Дочь букиниста казалась грустной. Она провожала взглядом коляски с детьми. И жалела связанные электропроводом елки, которые проносили на улице. Гастрономы были переполнены... Электрики вешали тяжелые гирлянды на елкигиганты, расставленные в городе. И в магазин ХОДИЛИ только вьетнамские студенты и искали нужные им книги... Она скрывала от отца свою хандру и, сказав, что идет на встречу Нового года, решила провести ночь в букинистической лавке... Она незаметно для всех сервала пломбу на двери, открыла букинистическую лавку и вошла в тишину и тепло. В магазине она не зажгла свет и смотрела в город. Бежали негры с бутылками шампанского. Спешили прохожие с тортами. Шел снег... Транспорт в городе оставлял следы на снегу... Кто-то откровенно целовался...

154

Никто, ни единый человек не видел их вместе в городе. Их зафиксировал киноаппарат. Они встречались у метро «Днепро», а потом ехали, не касаясь друг друга, за мост Патона. Там был причал. Лодки перевозили людей в сады Русановские. Русановские сады – тоже действующее лицо сценария. Потом Букинист решил отблагодарить человека за внимание, оказанное ему. Он пришел в театр. Спросил на проходной о человеке с голубыми глазами. Его посылали все время вниз, 155

ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Сергей Параджанов

Все смотрели на часы... В квартире напротив... Человек с голубыми глазами в белых кальсонах и белой сорочке стоял на табуретке, украшал рождественскую елку... Ёлка мигала огнями... Гасла и снова вспыхивала... Окна в квартире запотели, и все меньше был виден человек в белой сорочке, стоящий на табуретке. Светились ореолы электрических лампочек – гасли, зажигались. Потом она пожелала, чтобы человек в белом ночном костюме вышел на балкон. Задание было исполнено. Он вышел на балкон... Он что-то искал в снегу, потом нашел... Деревянный крест для елки. Он ударил крестом о перила балкона. Осыпался снег. Мигали лампочки. Бежали в городе опоздавшие на свидание, опоздавшие к столу, опоздавшие к поездам, самолетам... опоздавшие к радостям... Она механически зажгла в магазине свет, испугалась и потушила... Радуга ореолов горела в окне напротив... Человек подошел к телефону. Звенел телефон в магазине, 24-47-93...

– Алло – проверка. «Извините».

– С Новым годом! – механически произнесла дочь букиниста.

Наші публікації

Букинист подмышкой держал книгу. Книга называлась «Библия». Человек под сценой потеснился и предложил букинисту посмотреть спектакль. Букинист был потрясен, над скважиной дота – суфлерской будки – проводили немецких овчарок. Гремел фанерный танк. Вращалась сцена. Падали русские березки и солдаты. Красный подсвеченный шелк на ветродуе изображал пожар. В перерыве красный занавес сметал пыль в суфлерскую будку. Букинист протянул Библию. Человек-суфлер благодарил букиниста, пытался оплатить подарок. Все было удивительно поспешно. Гремел диск, вращавший сцену. Потом... потом пришли люди. Очень деловые. Они поздоровались и начали стучать в стенку. Стучать в потолок... Потом пошли в магазин рядом – «Табак» – и стучали, оттуда сюда... Потом «В ателье» подборка меха, где на витрине лежали обрезанные головы черно-бурных и рыжих лисиц. Они, оскалившись, смотрели в город... А над ними сияли голубые атласы женских лифчиков... С недоумением из ателье в букинистическую лавку выходили с иголками в руках тучные супруги меховщиков, предчувствуя происходящее... Все было ясно... «Киевгорпроект» производил ремонт помещений, объединял магазины. Сметы были составлены... И чеканщикам, граверам, мозаистам, керамикам были спущены заказы на новый интерьер... Букинистическая лавка была закрыта на ремонт... Все очень просто и понятно... Ключ букинист дал прорабу... Книги вывозили на базу и забирали обратно... Часть перенесли в магазин на Владимирской. Можно было использовать профотпуск. Но не имело смысла. В Киеве река, фрукты, парки. За закрытой дверью звенел телефон. Потом телефон стоял на полу и опять звенел. Публикация Юрия Морозова 156

ÊÐÈÒÈÊÀ

ÒÀ

ÏÓÁ˲ÖÈÑÒÈÊÀ

Галина Аккерман НОВЫЙ АНТИСЕМИТИЗМ Ãëàâà èç êíèãè «Àíäðå Ãëþêñìàí è Åëåíà Áîííåð: äèàëîãè» Идея этого диалога возникла у меня в 2004 году. Так сложилась жизнь, что я была связана многолетними отношениями как с Еленой Боннер, так и с Андре Глюксманом, и поэтому смогла без труда получить их согласие, хотя до того они лично знакомы не были. Между ними действительно было много общего: оба они – еврейского происхождения (Боннер – наполовину армянка); оба воспитаны в интернациональном духе; оба прошли через войну, чудом оставшись в живых. Елена Боннер сначала помогала политзаключенным, друзьям матери, затем влилась в правозащитное движение, а Глюксман, пройдя через период левых увлечений, стал последовательным антикоммунистом и защитником диссидентов уже в конце 1960-х годов. Именно Глюксман, прочитав в 1974 году «Архипелаг Гулаг», стал призывать признанию равносильности двух тоталитарных систем, нацистской и коммунистической, потому что обе порождали невообразимое зло под прикрытием идеалов светлого будущего (будь то для нового класса или новой расы). В то же время речь шла о мужчине и женщине, выросших соответственно на Западе и в СССР и не принадлежащих к одному поколению: Глюксман в войну был ребенком, чудом избежал депортации и смерти в нацистских лагерях, в то время как Боннер воевала на фронте, так же чудом избежав смерти на поле боя (она была тяжело ранена, впоследствии служила 157

Критика та публіцистика

медсестрой в санитарном поезде). Кроме того, совершенно различным был их профессиональный опыт: Глюксман – известный французский философ, который пишет о войне, о тоталитаризме, о терроризме, принимает активное участие во французской общественной жизни, а Елена Боннер была долгие годы врачом, а затем стала правозащитником-практиком и верной спутницей Андрея Сахарова. Эти сходства и различия обещали богатый и интересный диалог, и в конце 2004 года я и Глюксман отправились на восемь дней в Бостон. Елена Георгиевна уже была тяжело больна и не выезжала больше из города, ставшего ее последним пристанищем на этой земле. В течение недели каждый день Глюксман и я приходили домой к Елене Георгиевне, которая, несмотря на возраст и плохое самочувствие, усердно потчевала нас вкусными блюдами собственного изготовления. В течение двух-трех часов, с моим переводом в обе стороны, они разговаривали – о собственной жизни, о Советском Союзе и о современной России, о том, что такое диссидентский опыт и личная ответственность за общественные явления и события, о терроризме и об открытом обществе, о старом и новом антисемитизме и об исламизме. Так родилась книга, которая была издана в 2011 году во Франции. Предлагаю на суд читателя ее четвертую, заключительную главу. Галина Аккерман

Елена Боннер. Я всегда задавала себе вопрос, на который, по-видимому, нет ответа. Что было раньше: действительно ли антисемитизм появился после – и вследствие – распятия Иисуса? Короче, вечный вопрос о курице и яйце. Андре Глюксманн. Согласно историческим источникам, антисемитизм возник задолго до распятия, хотя эта история сильно способствовала его росту. Уже в языческом Риме евреи, народ религиозный и образованный, сильно раздражали власти, тем более, что они оспаривали культурную и политическую гегемонию римлян. Е.Б. В таком случае этот феномен еще более загадочен. Что вообще такое антисемитизм? Ведь сам термин появился лишь 158

159

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

относительно недавно, во второй половине 19-го века. С детства мне объясняли, что антисемитизм появился в связи с рассеянием евреев после разрушения Храма и Государства. Мол, в диаспоре евреи очень уж были ловкими. Несмотря на различные ограничения и жизнь в гетто как в Испании, так и в Восточной Европе, они все же ухитрялись давать образование детям и делать карьеру в тех областях, где это было возможно: в финансовой сфере или в науке. Так было в средние века, так было в новое время. Мне упорно внушали всю мою жизнь, то есть восемьдесят лет, что антисемитизм подпитывался социальными успехами евреев. Но сегодня эти объяснения кажутся мне недостаточными. У меня по-прежнему нет ответа ни на вопрос о происхождении антисемитизма, ни о той привлекательности для многих, которую он сохраняет и сегодня. И достаточно малейшей искры, чтобы он вспыхнул в любом обществе, будь оно даже демократическим и толерантным, как Европа в наши дни. Идет ли речь о целом континенте, о стране либо о студенческой или рабочей среде, антисемитизм может распространиться мгновенно, словно вирус гриппа. А.Г. Вы наверняка сталкивались с государственным антисемитизмом в СССР, не правда ли? Е.Б. Собственный опыт я начала приобретать довольно поздно, как все, кто вырос в Советском Союзе в двадцатыетридцатые годы. Я росла в очень интернациональной семье и столь же интернациональной среде. Начну с «корней». Бабушка и дедушка со стороны мамы были нетипичными хотя бы потому, что они были сибирскими евреями. Это была совершенно особая в еврейском плане среда. Хотя среди них были глубоко верующие евреи, но при этом все-таки даже в поколении моей бабушки дети воспитывались гораздо более космополитично, чем евреи европейской части России. Я хорошо знала не только свою бабушку, но и прабабушку. Моя прабабушка умерла, когда мне было четырнадцать лет. Я была большой девочкой. В нашей семье никто не знал идиш. Это были русскоговорящие люди, у которых не существовало другого языка. И если мальчиков еще чуть-чуть учили в хедере ивриту, но очень быстро старались просунуть в реаль-

Критика та публіцистика

ное училище или гимназию, то девочки совершенно ничего не знали. И такая характерная вещь как праздники – еврейские или русские, православные. Даже в семье моей прабабушки (после смерти прадеда она стала жить с бабушкой), праздновались две пасхи – русская и еврейская. Полагалось иметь особую посуду для еврейской пасхи, которой пользовались только раз в году, но зато потом справляли русскую пасху с куличами, пасхой, расписными яйцами и всем прочим. А уже в семье моих родителей – это была коминтерновская среда. В нашей семье национальность не играла никакой роли, была несуществующей. Я помню перепись населения 1936 года. Мне было тринадцать лет. Все дети могли сами себя объявлять, кем хотят. Я назвала себя тогда армянкой по очень простой причине. Я только что прочла тогда книжку «Сурамская крепость» о борьбе Грузии за независимость, с романтическими героями, и жила под влиянием этой книги. Потом я поняла, что это был роман а ля Вальтер Скотт на кавказской почве. И так я себе выбрала национальность. А мой приятель тех лет, поэт Всеволод Багрицкий, погибший на фронте, написал себе: жидо-немец, потому что папа был евреем, а мама – совершенно обрусевшей немкой. Это было весело, забавно. Самое интересное, что и моя мама, и мой отец – оба считали, что я записалась неправильно, что нация определяется языком, культурой. Поэтому папа утверждал, что раз я была воспитана на Пушкине, я должна была записать себя русской. Тем не менее, они сами записались по своему действительному происхождению – папа армянином, а мама еврейкой. Но при этом папа, который был крупным партийным работником, коминтерновцем, считал, что он себя записал правильно, а мама – нет, поскольку он знал армянский язык, а мама не знала идиш. Он вырос в Армении, учился в армянской семинарии и считал себя в какой-то мере человеком армянской культуры. Про маму же он говорил со смехом, что она вообще проходимка: родилась в Сибири, училась в Москве, вроде вообще у нее нет национальности. И как-то в школе, в подростковом возрасте, я антисемитизма в России не замечала. Может быть, я была ненаблюдательной... А.Г. До войны Вы с антисемитизмом не сталкивались?

160

161

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

Е.Б. Впервые с антисемитизмом, который был для меня абсолютно неприемлемым явлением, я столкнулась в армии. А еврейку из меня сделал мой армейский начальник. Я вообще считаю, что я выжила во время войны благодаря ему: это было по существу мое второе рождение. Расскажу вкратце. Я попала в армейскую мясорубку в самое трудное время, в 1941 году. Впрочем, я была доброволкой, я сама попросилась на фронт в райкоме комсомола. Надо сказать, что все мы, девушки, которые пошли в армию, имели так называемые оборонные профессии. За год до начала войны я поступила на первый курс Герценовского пединститута в Ленинграде, на филологический факультет. Почему туда? В этом была некоторая вынужденность. Вначале я поступала на факультет журналистики Ленинградского университета и очень хорошо сдала экзамены. Но помимо экзаменационной комиссии, существовала так называемая мандатная комиссия, которая проверяла анкетные и прочие данные, проводила собеседования. И на этом собеседовании мне сказали, что меня не могут взять, потому что родители арестованы, а журналистика – политически ориентированная профессия. Это было честно и четко сказано. Мне было необходимо поступить на вечерний, потому что мы, трое детей, жили у бабушки, и я обязательно должна была работать. В Герценовском институте был вечерний факультет, и меня приняли туда по результатам экзаменов, которые я держала на журналистику. И вот там, параллельно с филологией, девушки, которые составляли большинство студентов, должны были, почти в обязательном порядке, овладеть так называемой оборонной профессией. Был тогда такой лозунг: «Девушки нашей страны, овладевайте второй оборонной профессией!» Этот плакат висел в каждой аудитории на филфаке. И считалось, что если ты сдал все обязательные предметы, но не сдал никаких экзаменов «по войне», то тебе обязательно снизят общий балл. Я прошла курс для медсестер. Так что весной 1941 года у меня уже была вторая, оборонная профессия. С этой оборонной профессией я и пришла, как только началась война, в райком комсомола, чтобы попроситься на фронт. В этом райкоме меня хорошо знали, потому что имен-

Критика та публіцистика

но там в 1938 году меня выгоняли из комсомола. Меня выгоняли тогда не одну – в нашей школе исключали пять человек, все по одной причине – арестованы родители. И я взбунтовалась. Я сказала ребятам (нас было три мальчика и две девочки): «Давайте поедем жаловаться в Москву в ЦК комсомола». Никто не захотел ехать со мной – все боялись. Но я поехала и попала в очень удачный момент, когда Сталин как раз заявил, что сын за отца не отвечает. И нас всех пятерых восстановили в комсомоле. Кстати, один из нас был сыном очень известного тогда человека, командующего Северным флотом, адмирала Константина Ивановича Душенова. Конечно, все наше поколение попало в армию. Девочки – не все, но мальчики все, поголовно. И Юра Душенов, когда формировали советскую польскую армию Рокоссовского, попал в число поляков, поскольку его мать была полькой, и стал там большим командиром. Он сделал большую военную карьеру благодаря такому стечению обстоятельств. В обычных частях с его биографией это было бы невозможно. Что же касается моего еврейства, то я его описала в маленьком рассказе памяти моего военного начальника, Владимира Ефремовича Дорфмана. Но в двух словах я расскажу эту историю. В октябре 1941 года я была ранена, когда мне еще не было 19-и лет. Меня выписали из госпиталя в один из последних дней 1941 года – 28 или 29 декабря. С моим «образованием» (на самом деле, это не было никаким образованием) никуда, кроме как на передовую, я попасть не могу. А это значит – верная смерть. Из тех мальчиков и девочек, которые попали тогда на передовую, почти никто не вернулся. И я сидела в учреждении, которое называлось распределительный эвакопункт, со своим рюкзаком и селедкой, которую мне дали в качестве сухого пайка, и ждала, куда меня ткнут. Мимо меня проходил какой-то офицер с медицинскими погонами. Но через минуту он вернулся и задал мне вопрос, который я не поняла: «Экс нострис?» Я отвечаю: «Что?» Он повторяет те же слова. Я опять не понимаю. При этом он – офицер, я стою перед ним навытяжку. Тогда с латыни он переходит на русский: «Из наших?» Я спрашиваю: «Из каких наших?» То есть я по-прежнему ничего не понимаю. Короче, 162

163

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

он мне говорит: «Ты – еврейка?» Я отвечаю: «У меня мама – еврейка, а папа – армянин». Тогда он спрашивает: «Откуда ты?» Я говорю: «Вообще-то я из Москвы, но в последние годы жила в Ленинграде». Тогда он сел, предложил мне сесть рядом и рассказать все толком. И, в общем, я ему рассказала все, как на духу. До этого я никому не говорила, что мои родители были арестованы, а ему я даже сказала, в каком лагере находилась мама. Я рассказала, что бабушка с маленькими детьми – в блокадном Ленинграде. А он мне поведал, что его дочь, сын и жена – тоже в Ленинграде. Потом он мне говорит: «Сиди тут, никуда не уходи». В общем, через два часа я оказалась медсестрой в его санитарном поезде. Пока мы добирались до поезда, он выяснил, что я ничего толком делать не умею, кроме перевязок, и что мое образование – нулевое, и он сказал, что за две недели я должна освоить профессию: он приставит меня к человеку, который займется моим обучением, и если я не совсем дура, то всему научусь. И действительно, он меня приставил к самой старшей по возрасту в нашем поезде женщине, заведующей аптекой, тоже еврейке, Анне Андреевне Знаменской, которая за две недели действительно меня всему обучила. Почему две недели? Потому что наш состав отправлялся на фронт, за ранеными, и переезд продолжался две недели. То есть, когда понадобилось принимать раненых, я уже прошла курс обучения. А теперь о судьбе семьи Владимира Ефремовича. Его семье удалось выехать из Ленинграда, и дочь он взял на свой санпоезд санитаркой, а сын пошел в армию. Я познакомилась с обоими детьми – девочка была моей сверстницей, а сын был младше. И я осмелилась задать такой вопрос Владимиру Ефремовичу: «Вы взяли меня к себе и тем самым спасли от смерти, а почему Вы не взяли Фимку?» И он сказал: «Потому что еврей и потому что – сын». И вот – эти слова и явились толчком к моему еврейскому самосознанию. А армия давала много поводов ощущать себя еврейкой. Мне приходилось в моих вагонах ухаживать за старшим офицерским составом. И с легкой руки какого-то генерала меня прозвали Прекрасная Сара. Я говорила: «Кто скажет Прекрасная Сара, того я перевязывать не буду». Хотя, казалось бы, в этом

Критика та публіцистика

не было ничего оскорбительного. А потом распространилась легенда о том, что евреи не воевали! Конечно, это было чистой неправдой. В нашем классе были два мальчика еврея, близнецы Яша и Фима Фусс. Один из них прошел всю войну, воевал в Сталинграде и вернулся живой (впоследствии он уехал в Израиль), а второй погиб. Мой друг, который в свое время назвал себя жидо-немцем, погиб. Сын моего начальника, Фима Дорфман, о котором я только что рассказывала, погиб. Вообще выпускники моего класса долго продолжали дружить, встречались. И вот история, которую мы узнали после войны. У нас был в классе такой мальчик, Леша Шагов, чисто русский. Он был очень способным и более взрослым, чем другие. У него были романы с женщинами, которые были намного старше его, что, конечно, очень нас интриговало. И вот он рассказал следующую историю. Когда наша армия отступала, он был уже младшим офицером. Вместе со своими солдатами он драпал на грузовике в сторону Новгорода. И около какогото склада он увидел другого парня из нашего класса, который стоял на посту. Это был нескладный, длинный, некрасивый, но очень добрый еврейский мальчик, Вова Мексин. Леша сказал ему: «Бросай все, садись в нашу машину, за нами идут немцы». Вова ответил: «Я не могу бросить пост, я жду, когда меня сменят». У них разыгрался буквально скандал, но Вова так и остался на посту. С войны он, конечно, не вернулся... А.Г. А что стало толчком для вспышки антисемитизма? Дело врачей? Е.Б. Дело врачей было скорее апогеем. По-настоящему антисемитизм развернулся вскоре после войны, по нарастающей. К счастью, я успела поступить в мединститут до волны повального антисемитизма, в 1947 году. Почему только в 1947? Дело в том, что в течение двух лет после окончания войны я не могла учиться – у меня было тяжелое глазное заболевание. Я лежала в трех ленинградских клиниках, и последнее место моего пребывания – это знаменитая клиника Филатова в Одессе, где меня и вылечили. Когда началось знаменитое дело врачей, я была на последнем курсе института,. Мы еще формально были студентами, но на шестом курсе мы уже имели право практиковать. Зимой 164

165

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

1952–53 года в Советском Союзе разразилась чудовищная эпидемия гриппа. И нас всех мобилизовали на работу – обслуживать больных на дому. Но настроение в городе было ужасным. Помню такую сцену. Заведующая поликлиническим отделением Валентина Васильевна Семенова, совершенно русская, входит в комнату, где сидели все врачи и где были сложены медицинские карты пациентов поликлиники, и дает указания: «Ты пойдешь на вызовы, ты пойдешь на вызовы, а ты (обращаясь ко мне) не пойдешь на вызовы: слишком похожа на еврейку». Кто-то из русских врачей возражает: «Но как мы можем справиться с таким количеством вызовов?» А она спокойно отвечает: «Справишься, мне не надо, чтобы моих евреев по морде били!» Она-то антисемиткой не была. А ведь это был второй город страны. Но настроения незадолго до смерти Сталина были такими, такая угроза висела в воздухе, что страшно было войти в трамвай. Правда, к тому времени я уже была достаточно взрослой, чтобы осознать, что антисемитизм был, есть и будет, но каждого антисемита надо бить по морде. Это и стало моим лозунгом на всю жизнь, который как мне кажется очень подходит к сегодняшнему дню. А.Г. Можете ли Вы объяснить мне, что значит для Вас быть еврейкой? Е.Б. Я еще в первые часы нашего разговора вспомнила историю, связанную с моим военным начальником. Он подобрал меня, держал при себе и в общем-то спас от реальной угрозы. А своего сына брать отказался, хотя мог бы иметь своего сына при себе всю войну, как делали очень многие. И во время войны мы так подобрали еще нескольких еврейских девочек. Быть евреем – это брать ответственность за существование этого народа на себя. Это мироощущение не признает ренегатства, ренегатства как предательства. Перехода в иную веру. Причем совершенно необязательно быть верующим. И я в себе ощущаю это. Будучи абсолютным агностиком, я плохо отношусь к людям, которые будучи этническими евреями принимают православие или католичество. Даже если они очень логично объясняют свой приход к эти религиям. Нельзя. Этот порог, который недопустим для евреев. По моей собственной нравственной установке.

Критика та публіцистика

Я сейчас приведу один пример эмоционального характера, который, я знаю, вызовет резкое неодобрение крещенных евреев. По роду своей профессиональной деятельности, я долгое время работала в роддоме, в отделении недоношенных детей. Среди матерей недоношенных детей был очень высокий процент отказов от детей, намного больше чем у других рожениц, особенно в годы, когда были запрещены аборты. В роддоме работал специальный адвокат, чтобы отправлять этих младенцев, когда они окрепнут, или в дом малютки или к усыновителям, если они находились. Я не могу сказать, что я формально плохо относилась к этим матерям, относилась так же, как ко всем другим роженицам, но внутренне я их не любила. И вот такое же отношение у меня к евреям, принимающим другую веру. Я могу их выслушивать, узнавать про их откровения и т.п., но внутренне отношусь к ним плохо. На уровне эмоционального восприятия переход евреев из мира еврейского, будь он религиозным или безрелигиозным, в любую другую религию, и отказ от ребенка, будь на то хоть какие уважительные причины, для меня одинаковы. А.Г. Я смущен Вашим ответом. Я слышал такого же типа рассуждения со стороны верующих и практикующих евреев, которые обвиняли евреев-агностиков в том, что они «бросили ребенка», то есть свою веру. Е.Б. Для меня еврей – это вовсе не Тора и тому подобные религиозные вещи. Для меня определение еврея в сфере грубого анекдота: еврея бьют не по паспорту, а по носу. Я теперь хочу рассказать вам три истории из моей семейной жизни, которые могут служить иллюстрацией к тому, что я сказала. Все они связаны с моим сыном. Человек чувствует себя евреем, потому что так его воспринимают другие. Так сложилось, что мои дети – Татьяна Ивановна и Алексей Иванович Семеновы. Уж где найти более русские имена. Семеновых в России даже больше чем Ивановых. Росли дети в коммунальной квартире. Таня росла больше при бабушке, а Леша был коммунальной квартиры мальчик, дворовой. Я иногда, когда мама уже получила квартиру и уехала, просила посидеть с детьми ее лагерную подругу Цилю. Однажды дети, их было 48 человек в квартире, играли в охоту на евре166

167

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

ев. И Циля начала объяснять пятилетнему Леше, что он сам наполовину еврей и что дескать нечего играть в такие игры. Вечером я мою его в тазу в нашей комнате, и Леша меня спрашивает: Мама, я еврей от головы до пояса, или от пояса до ног? Это был начальный этап развития национального самосознания. Во дворе ведь мальчишки всегда играли в «наших» и «фашистов» или «наших» и «евреев». Вторая история такая: когда Леша учился в пятом классе, старшие мальчишки-второгодники, учившиеся в его классе, устроили травлю мальчика по фамилии Фельдман. И Леша отказался в этом участвовать. Безо всяких там глубоких идей и несмотря на то, что этот Фельдман не был его другом. И тогда Лешу избил весь класс. Настолько, что у него было сотрясение мозга. А потом приятель одной моей подруги повесил у нас боксерскую грушу в коридоре, и Леша стал тренироваться со словами: всех до одного перебью по одиночке. И однажды я возвращаюсь домой и вижу, что на всех зданиях по направлению к нашему дому висят бумажки, на которых крупно так написано : Я, Алеша Семенов, еврей. Все дома пометил. А потом меня вызывают в школу, и учительница очень смущаясь, говорит мне: вот, Алеша очень странно себя ведет. Он требует, чтобы в ведомости я написала, что он еврей. И вообще, говорит, прошу вас запретить ему вешать эти надписи, а то к нам участковый милиционер приходил. Ну, и в результате он со всеми своими обидчиками разобрался, и все его очень уважали. Потому что он не предал этого Фельдмана, с которым не дружил ни до, ни после всей этой истории. Это, кстати, урок всем евреям. Я думаю, что эта модель двора с мальчишками, хулиганами и т.п. вообще распространяется на многие человеческие взаимоотношения. И евреи в этом обществе, действующем по тому же принципу, что и уличный двор у нас на улице Чкалова, должны были бы себя вести, как мой сын. Парадоксальным образом, сила всегда сводит антисемитизм на «нет». Возьмем такую, например, антисемитскую страну, как СССР. Вспомните, какую реакцию вызвала шестидневная война у нормального населения России: вот молодцы евреи! У каждого пивного ларька это говорилось. И вот такое волевое решение этой проблемы со стороны западных

Критика та публіцистика

демократий свело бы на нет сегодняшний антисемитизм, перемешанный с анти-американизмом и еще много с чем. А теперь третья история. Она связана со вступительными экзаменами. При записи всех кандидатов на поступление распределяют по группам, и в Союзе всех евреев записывали обычно в одну группу, чтобы преподавателям было проще их отсеивать. А у Алеши была со школы одна знакомая, русская девочка, которая проходила экзамены одновременно с ним. Сдав устный экзамен, она пошла искать своих приятелей, которые сдавали как раз в этой «еврейской группе». Перед дверью в аудиторию, в которой проходил экзамен, был вывешен список с их фамилиями. Прочитав список, она заглянула в аудиторию и спросила: «Вас что, прямо отсюда в Освенцим повезут»? Эту реплику весь курс знал. А.Г. В какой степени нацистская, а затем сталинская антисемитская пропаганда влияла на обычных людей? Е.Б. Несмотря на политику государственного антисемитизма, которая в смягченном виде продолжала существовать до конца советского режима, простые люди в России в большинстве своем не были антисемитами. Расскажу Вам историю моего первого брака. Как я уже говорила, мой первый муж, отец моих детей, Тани и Алеши, был русским. Его звали Иван Васильевич Семенов, он был интеллигентом в первом поколении, а его родители были раскулаченными крестьянами. Когда мы сошлись и пришло время представить меня его родителям (я уже была беременна Таней), он провел с ними беседу, что я – еврейка, а потом уже привез меня к ним. Они жили в пригороде Ленинграда. Родители накрыли стол, мы сидим и ужинаем, а потом отец Ивана внимательно на меня смотрит и говорит: «Ишь ты, еврейка, а красивая». Надо сказать, что я очень любила родителей моего первого мужа, а они очень любили моих детей, своих внуков. Летом Алеша пасся у них, и по вечерам дед выходил с ним погулять. Во дворе сидят мужики примерно того же уровня образования. Дед говорит: «Ну, Алеша, спой нам песенку или стихи почитай». Алеша в свои два года поет песенку или читает стишок. И дед приговаривает с умилением: «Ну, чистый еврейчик!» А дети, особенно Таня, больше всего любили тетю Нюру, сестру 168

169

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

Ивана, которая жила в деревне. Больше всего они любили ездить летом туда. Тетя Нюра же всегда спрашивала: «Ну, когда ты своих еврейчиков нам пришлешь?» Конечно, это было особое, маркированное отношение к евреям, но неприязни, антисемитизма ни я, ни дети в этом не ощущали. У самого же Ивана была очень хорошая биография. В прошлом он был военным фельдшером, получившим прекрасное образование, прошел всю войну, в начале войны стал членом партии. Я познакомилась с ним в институте, мы вместе учились, у нас там сформировалась группа людей, пришедших из армии, потому что мы были в среднем на шесть лет старше, чем остальные наши сокурсники. Это был период, когда в руководство здравоохранением набирали молодые кадры. И когда мы окончили институт, в 1954 году, Ивана стали прочить в заведующие горздравом Ленинграда. Его несколько раз вызывали для собеседования в обком партии, и отвертеться от этой «чести» было никак невозможно. Видимо, его проверили и признали подходящим для этой должности. У меня в паспорте было написано «армянка», да и я тоже прошла армию, так что и с этой стороны препятствий к его назначению не было. Но он не хотел идти на административную работу: ему хотелось поступить в аспирантуру, заниматься научной деятельностью, да и по характеру он никогда не рвался в начальники. Это ему было противопоказано. Однажды он пришел с очередного собеседования совершенно сияющий. Я спросила: «Что случилось? Ты согласился на должность?» А он говорит: «Нет, наоборот. Я сказал им, что ты – по паспорту армянка, а вообще-то еврейка». Больше ему этот пост не предлагали. Так что антисемитская политика отнюдь не окончилась со смертью Сталина. А.Г. А когда был пик антисемитизма в пост-сталинский период? Е.Б. Стоит вспомнить, например, какая бешеная антиизраильская, анти-сионистская, а по существу антисемитская пропаганда велась в советской прессе и в ходе обязательных парт- и комсомольских собраний на предприятиях и в университетах в конце 60-х - начале 70-х. годов. Кстати, эта пропаганда, которую тридцать лет тому назад вела газета «Правда»,

Критика та публіцистика

стала в наши дни клише западных левых, да и не только их. Надо сказать, что Андрей Дмитриевич очень болезненно реагировал на эту пропаганду. Вообще некоторые его друзья определяли его как филосемита. Я хочу рассказать один очень важный случай. Осень 1973 года. Война Судного дня на Ближнем Востоке. И в связи с этой войной Андрей дал интервью какому-то зарубежному изданию. Его совершенно четкий взгляд на ближневосточную проблему был таков: Израиль должен не просто существовать, но существовать в безопасных границах. Он всегда это подчеркивал и вновь повторил в данном интервью. Через день к нам пришел, без предварительного звонка, какой-то человек, который назвался корреспондентом ливанской газеты. Андрей, я бы сказала очень легкомысленно, согласился дать ему интервью. Он предложил, чтобы журналист оставил ему вопросы для обдумывания и пришел для интервью через два часа. Во время этого разговора я была на кухне, и Андрей рассказал мне о визите ливанца лишь после его ухода. Я была встревожена: как мы могли знать, что это за человек? Через два часа ливанец вернулся, и весьма краткое интервью состоялось. Но через несколько дней к нам пришли два человека, которые назвались представителями Черного Сентября. Мы были дома втроем: Андрей, я и Алеша, который учился тогда в десятом классе. Они фактически затолкали нас в комнату, закрыли дверь и стали требовать от Андрея, чтобы он в письменном виде дезавуировал свое интервью. Обстановка была напряженной, тем более, что у меня создалось впечатление, что Алеша готов драться с этими людьми. Я была внутренне сосредоточена на том, чтобы не дать ему ввязаться в драку, поэтому я даже не очень вдумывалась в диспут Андрея с пришельцами. Один из них не раскрыл рта за все время пребывания у нас в доме, а второй хорошо говорил по-русски. Я его спросила, откуда у него такой русский, и он ответил мне, что он окончил университет Лумумбы. Во время этого диспута к нам кто-то пришел, звонили в дверь. Тогда они нас затолкали в более дальнюю от входа комнату и тот, кто говорил по-русски, сказал: «Мы два раза не предупреждаем». Я тогда им сказала. «Ну, что вы можете нам сделать?

170

171

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

Убить нас? Нам этим уже столько раз грозили». На что нам было сказано: «Зачем вас убивать? Вот у вас внук только что родился». Действительно, Таня как раз родила, так что они были хорошо информированы. И после этой угрозы они както мгновенно исчезли из квартиры. Телефон после их ухода оказался отрезанным. Андрей сразу же заявил в милицию. Нас вызвали через два дня в милицию, дали стопку фотографий, чтобы мы опознавали по фотографиям. Я сделала тут для себя вывод, что по фотографиям ничего опознать нельзя. Многие казались мне похожими, но у нас были сомнения. На этом все официальные шаги наших властей кончились, мы так никогда и не узнали, кто нас шантажировал. Однако через несколько дней после происшествия мы получили по почте открытку из Бейрута с почтовым штемпелем (а вся наша почта просматривалась), на которой было написано по-русски : «Повторяем: мы дважды не предупреждаем». Однако Андрей продолжал выступать на эту тему, не изменив своей позиции. Он, в частности, считал, что израильскопалестинский конфликт мог бы быть решен, если бы он не стимулировался постоянно советским и коммунистическим влиянием и если бы Запад имел должную твердую позицию в отношении арабских стран, у которых вполне достаточно средств и земли, чтобы расселить беженцев, вместо того, чтобы в течение полувека держать их в этих лагерях и финансировать войны. То есть фактически его точка зрения была близка к тому, что сегодня называют трансфером. И вторая сторона этого конфликта. Андрей в свое время написал такую статью, название которой говорит само за себя: «Ядерная энергетика и свобода Запада». В этой статье, опубликованной во второй половине 70-х годов, а затем в других своих публикациях, Сахаров утверждал, что пока Запад не освободится от нефтяной зависимости от арабских стран и не научится использовать альтернативные источники энергии, его демократия всегда будет под угрозой. Во время нефтяного кризиса Андрей говорил, что если этот кризис ничему не научит Запад, то с демократией можно будет рано или поздно распрощаться. Мы, конечно, не предполагали в начале 80-х годов, что произойдет распад Советского Союза, а как

Критика та публіцистика

раз в это время СССР стал активно снабжать Европу газом. И Андрей в этой связи говорил, что страны, которые переводят свои производственные мощности на российский газ, серьезно рискуют. А.Г. Хотя Россия – это не Советский Союз, но все же зависимость европейских стран от российских газа и нефти сделала их очень «прагматичными» в отношении чеченской войны и в целом положения с демократией и правами человека в России. Е.Б. Возвращаясь к проблеме Ближнего Востока, Андрей считал, что Запад нечетко защищает Израиль, в то время как само создание государства Израиль было важным элементом победы антигитлеровской коалиции во Второй Мировой войне. Любая угроза существованию Израиля в безопасных границах, то есть угроза безопасности его населения, утверждал Андрей, означает отступление от той тяжело доставшейся человечеству победы над фашизмом, которая была осуществлена в 1945 году. Соответственно, антисемитизм был для него чем-то совершенно непереносимым. В 60-е годы, когда молодежь, окончившая школу, поступала в институты, существовали очень большие ограничения для евреев, и Сахаров неоднократно об этом писал, заострял на этом общественное внимание. В своих воспоминаниях Андрей приводит разговор в ЦК, свидетелем которого он случайно стал, ожидая приема у большого начальника. Некое высокопоставленное лицо как раз рассуждало о долгосрочных целях советской политики на Ближнем Востоке и о том, что СССР поставит Запад на колени нефтью. А.Г. Удивительная метаморфоза! Лозунги озверелой советской пропаганды 1970-х годов насчет сионизма и американского империализма, которые были по-своему логичными в рамках коммунистической идеологии, оказались подхваченными в чистом виде прогрессивной интеллигенцией на Западе тридцать лет спустя. Надо все же отметить принципиальную разницу: советские люди в большинстве своем не верили в то, что написано в газете «Правда», а западная публика имеет тенденцию верить прессе. Е.Б. В середине 70-х годов было множество проарабских и пропалестинских публикаций и в западной прессе, напри172

173

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

мер, в «Нью-Йорк Таймс». Мы общались и даже дружили с некоторыми западными корреспондентами, аккредитованными в Москве. Андрей спросил у одного из своих приятелейкорреспондентов: «Ну как Нью Йорк Таймс публикует такие вещи? Ведь это одна из самых передовых и мощных газет Запада». И журналист ответил честно: «Весь вопрос в том, кто хозяева Нью-Йорк Таймс. А хозяева эти, в денежном плане, в основном арабские шейхи. Я помню, что мы оба были тогда ошарашены. Или возьмите пример Джейн Фонды. У нее существует такая аура – прогрессивная киноактриса, которая защищает права человека. Но однажды мы услышали по западному радио ее активно пропалестинское выступление. Нас это удивило, и мы задали вопрос о ее позиции одному из американских журналистов. Оказалось, что ее тогдашний муж (не знаю, осталась ли она с ним впоследствии) был крупным акционером очень большой нефтяной компании. Защищая палестинскую идею, Джейн Фонда фактически способствовала бизнесу своего мужа! Получается, что мы ищем идею, а за идеей стоят попросту деньги. А.Г. Тут я с Вами не согласен. Конечно, деньги и интерес играют роль, но это не главное. У граждан демократических стран особое отношение к евреям. Речь идет о чувстве, которое отличается от арабского и даже от сталинского антисемитизма: еврей сегодня вызывает смущение, а то и остракизм. Мой личный опыт антисемитизма начинается с нацистского антисемитизма: ребенком я чудом избежал депортации и смерти. А после войны самым отчетливым опытом было как раз отсутствие такового, то есть молчание вокруг евреев, вернувшихся из лагерей. Было как бы всеобщее вытеснение этой темы из сознания. Не следовало говорить об Аушвице. Точнее говоря, сделать так, чтобы те, кто оттуда вернулись, молчали. Е.Б. Получается, что еврейский Холокост замалчивался во Франции так же, как он замалчивался в Советском Союзе. Но я хочу повернуть вопрос глубже. На самом деле, в человеческой истории, насколько мы ее знаем в глубь тысячелетий, эта тема всегда была и острой, и запретной. Возьмем к примеру «Испанскую балладу» Фейхтвангера. Еще не существует сло-

Критика та публіцистика

ва антисемитизм, но еврейский погром уже существует, при том, что христианство отнюдь не относится политкорректно к исламу. Еврейская тема постоянно присутствует в истории европейской цивилизации на протяжении двух последних тысячелетий. А.Г. Мне все же кажется, что после Второй Мировой войны появляется радикально новый феномен. Когда Сартр пишет «Еврейский вопрос» в 1947 году, он сразу объявляет, что решил написать эту книгу после публикации статьи, посвященной евреям в «Letters françaises» (журнал левого направления, прошу заметить). Оказалось, что многочисленные читатели написали ему, что он зря употребляет термин «евреи». Зачем мол тревожить рану? Вот уж странное целомудрие! Другой пример – это знаменитый фильм Алена Рене «Ночь и туман» («Nuit et Brouillard»). Это очень хороший фильм, который повествует о машине уничтожения, особенно об Аушвице, но слово «еврей» там произносится только один раз, когда голос за кадром упоминает о судьбе студентаеврея из Голландии. Всего один раз! Потрясающее отрицание действительности! Начиная с 1968 года, слово «еврей» вновь входит в употребление, им даже злоупотребляют, однако, запрет по существу остается в силе. Когда говорят: «Аушвиц никогда не повторится!», что это? Обещание, клятва или взятое на себя обязательство? Мне кажется, что речь идет о другом: страница перевернута, Гитлер умер. И вся эта трагедия принадлежит прошлому. Используются и другие, радикальные методы отрицания, как те, к которым прибегают негационисты: все это, мол, преувеличено, газовых камер не было или они были всего лишь «деталью» в истории войны... Существует также марксистский метод, более изворотливый: во имя антирасизма евреев следует растворить в составе человечества, они не существуют как отдельная категория. Даже если их уничтожали именно как таковых... Когда я впервые посетил Аушвиц в коммунистической Польше, я, как и все, видел там бараки, один на каждую европейскую нацию, но я не видел ни малейшей ссылки на евреев, он исчезли как по мановению волшебной палочки, 174

175

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

бесследно. Значит, совершилось окончательное решение еврейского вопроса? Молчание убивало их во второй раз. Понадобились десятилетия, чтобы под давлением Израиля наконец был символически посвящен еврейским жертвам барак. Е.Б. Мне кажется, что Европа, несмотря на соприкосновение с ужасами Второй мировой войны, с Освенцимом и Бухенвальдом, так и не освободилась от антисемитизма. Антисемиты только поняли, что не надо открыто демонстрировать свои чувства, но сами чувства эти живы. Это как некая генная болезнь, и как только ее можно проявить, она проявляется. Сегодняшняя система политкорректности и то, что Израиль вынужденно жёсток в отношении палестинского вопроса, дает выход этому. У меня такое странное ощущение, что антисемиты рады той жёсткости, которую проявляет Израиль: он вынужден, а у них есть основания не стесняться собственного антисемитизма, но оправдывать его. А.Г. Конечно, антисемитизм – это бесконечный феномен. Во всяком случае, в истории Запада. Но я настаиваю, что этот феномен мутировал после 1945 года. Об этом свидетельствует релятивизация важности Аушвица, примера безграничного, бездонного варварства. И параллельно происходит как бы стирание еврея: сначала не хотят больше произносить это слово, а сегодня, на иных широтах, проявляется и воля его физического «стирания». В 1980-е годы немецкие пацифисты, которые боролись против размещения «Першингов» на европейской почве, организовали псевдо-процесс, «Нюренбергский трибунал № 2», который был призван осудить американские бомбардировки немецких городов во время Второй мировой войны. «Прокуроры» объясняли, что эти бомбардировки вызвали в качестве ответной реакции «окончательное решение еврейского вопроса» в Аушвице. С исторической точки зрения это было полным нонсенсом, потому что это предполагало полное извращение хронологии. Массовое истребление евреев произошло гораздо раньше, чем крупные бомбардировки союзников. Но когда я попытался привлечь внимание устрои-

Критика та публіцистика

телей к хронологии, они на это не обратили никакого внимания. Их фантазмы заменяли им истину. Прошу заметить, что среди «судей» сидели советские военные в погонах. Е.Б. Движение против установки на европейской почве «Першингов» было целиком инспирировано Советским Союзом. Я была знакома с лидерами этого движения, которые приезжали в Москву и были у нас дома, уже в эпоху перестройки, после нашего возвращения из Горького. На нашей кухне, которая служила нам гостиной, Андрей пытался им объяснить, что они занимаются самообманом и обманом других людей. Кстати, некоторые из этих лидеров были патологическими антисемитами. А.Г. Я написал против них книгу, «Сила головокружения» («La force du vertige»), которой они присудили «Премию нацистской и военной литературы». Против меня распространяли листовки, где мое имя было украшено свастиками. Вот еще один пример «стирания» еврея: пацифисты утверждали, что они являются евреями Третьей мировой войны, потому что американские ракеты вновь уничтожат Германию. Они называли своих детей Сарами и Давидами, одновременно поддерживая палестинских террористов. Конечно, это было радикально новой формой антисемитизма, потому что нацисты никогда бы не дали своим детям еврейские имена. А вот студенты-леваки утверждали, что они живут в «гетто» и нарочно ходили грязными. Русские или французские фильмы о Второй мировой войне показывают немецких солдат, которые даже зимой моются на улице, раздетые до пояса. Немцы, как известно, были большими поклонниками гигиены. Пацифисты же вели себя с точностью до обратного: они как бы влезали в шкуру «грязного еврея». Святая простота. То, что произошло, не так уж важно, потому что в будущем могут произойти вещи еще более страшные. Мол, в недавнем прошлом Хиросима была хуже, чем Аушвиц, и напоминание о Хиросиме позволяет «уравновесить» Аушвиц. Дешевая банализация! Если пацифист Эйнштейн оказывал давление на президента Рузвельта, чтобы добиться финансирования проекта создания атомной бомбы, это потому, что он знал о существовании лагерей (Дахау, еще 176

177

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

не Аушвица), и чувствовал, что речь может пойти просто об исчезновении человечества. Е.Б. И совершенно не учитывается (я это не сама придумала, но знаю это от Андрея как профессионала-атомщика), что Хиросима – явление страшное, ужасное, но в практической, реальной области Хиросима предотвратила куда большее количество жертв и со стороны японского гражданского населения, и со стороны американской и советской армии. Хиросима поставила точку на этом многомиллионном убийстве. Но широкая пресса это всегда замалчивала. Кстати говоря, мы были в Хиросиме вместе с Андреем. Конечно, Хиросима была страшной трагедией, но то, что из нее сделали ярмарку, где все на продажу, вся эта торговля значочками, флажочками, ручками – это, по-моему, унижение для памяти жертв, а отнюдь не памятник этим жертвам. Вечером город ярко залит электричеством, освещен, словно в рождественский праздник, толпы туристов, стриптизы. Вокруг здания, которое является символом Хиросимы, происходит какой-то разгул. А.Г. «Ярмарка», которую Вы видели в Хиросиме, служит также для того, чтобы спрятать первородный грех японского империализма, равно как примат Хиросимы прикрывает отчасти немецкую ответственность. А последний фокус, который высоко ценится, это объявить вчерашних жертв сегодняшними палачами: израильтян обвиняют в убийстве палестинцев без разбору, от детей до стариков, так же, как Гитлер уничтожал евреев. Вот уже полвека, как продолжается эта нечестная игра. Таким же образом американцев упрекают в том, что они своей политикой спровоцировали наказание 11 сентября 2001 года. Если манхеттенские башни были разрушены, вина в этом лежит на Америке... или на евреях. Е.Б. Этот взгляд имеет некоторое хождение даже в Америке.

11 сентября произошло, мол, потому, что и республиканское, а до этого демократическое руководство страны до известной степени защищали Израиль. И вот эта политическая ошибка якобы навлекла беду на американцев, спровоцировав гнев мусульман. А.Г. Как говорят, дыма без огня не бывает. Такова и европейская реакция, и американская. Это – повторение приема,

Критика та публіцистика

оказанного вернувшимся из лагерей евреям: да, они познали страшные вещи, но, возможно, они к чему-то были причастны. Нужно, чтобы жертва была виновата, чтобы я мог чувствовать себя невиновным, тогда возмездие может коснуться ее, а не меня. Е.Б. Я вспомнила сейчас, что через полтора месяца после взрывов на Манхеттене моя старинная подруга пригласила меня в ресторан в Бостоне, вместе с тремя американскими интеллигентными парами. Две из этих пар с пеной у рта утверждали, что Америка должна порвать с Израилем, а то нам всем плохо придется. И когда я пыталась сказать, что Америка, напротив, должна более четко защищать Израиль, то из-за пиетета ко мне, вдове академика Сахарова, со мной открыто не спорили, но абсолютно не принимали мои аргументы. А.Г. Так же, как ваши знакомые американцы утверждали, что надо порвать с Израилем, чтобы спасти Америку, многие европейцы утверждают, что Европа должна порвать со США, чтобы уберечься от терроризма. Это – в точности тот же механизм. Речь идет о том, чтобы спокойно спать, удалившись на приличное расстояние. Это – трусливая реакция, просто бегство. Е.Б. Это – опасная установка. Мол, если держаться подальше, то это меня – то есть индивидуума или страну, Францию, Германию – не затронет. Как мне кажется, до сих пор у многих людей и целых стран нет понимания того, что речь идет о всеобщей опасности. И все же, возвращаясь к антисемитизму, мне очень трудно понять, откуда он берется, где его корень и как можно его выкопать. А.Г. Я различаю три этапа европейского антисемитизма: религиозный христианский антисемитизм, национальнорасистский антисемитизм 19-го и первой половины 20-го века и новый антисемитизм, который можно скорее назвать культурным. Общее во всех трех типах антисемитизма – это восприятие еврея как нарушителя всеобщего благополучия. В течение всей истории человечества в обществах, где евреи составляли явное меньшинство, еврей играл роль существа, которое мешает рутине, чужака по определению. Но антисемитизм не ограничивается ненавистью к созданиям, кото178

179

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

рые пришли извне, это само по себе – банальная ситуация. Мирные эскимосы называют животными соседние народы. Еврей же – это особого типа смутьян. В христианском мире он воплощает антипод Благой вести. Он возвещает обратное Благой вести, оставаясь верным Ветхому завету. Мессия не пришел. Да и придет ли когда-либо? В западной Европе, начиная с 19-го века, христианство перестает быть доминантным. Христианская религия уступает место религии политической. Место Бога в некотором смысле занимает Государство-Нация, которую немецкие мыслители называют «органическим» обществом. По отношению к «органическому» обществу и слиянию между народом и государством еврей находится в дисгармонии: он перемещается, не знает границ, в глазах «оседлых» жителей он – апатрид. Еще более вызывающий, чем цыгане со своими кибитками, еврей воплощал все, что просачивалось сквозь национальные границы: оборот денег и товаров (пример: Ротшильд); движение идей (пример: Фрейд); движение чувств и эстетик (пример: Пруст, а позднее Голливуд). Еврей представлял собой будущего европейца по сравнению с нациями, которые стремились к закрытости и торжеству национальной идентичности. Соответственно, еврей воспринимался как потенциальный предатель, сомнительная пешка пятой колонны. Сегодня наступил новый этап, хотя и сохранились предрассудки предыдущих эпох. Христиане уже не рычат: «Они убили Иисуса!», но для правоверных мусульман еврей остается неверным. Для националистов он остается иностранным агентом. А в просвещенных современных обществах новый антисемитизм подвергает еврея остракизму, потому что само напоминание о нем возвещает, что история не кончилась, что происшедшая с ним катастрофа может быть не последней и что мы не живем в счастливом безоблачном мире. После падения Берлинской стены Запад принялся мечтать о конце Истории. Но трагедия 11 сентября и израильтяне, которые постоянно находятся под угрозой, доказывают, что конца Истории не видно. Современный антисемитизм в наших странах предпочитает разбивать термометр, а не принимать меры по защите мира от хаоса. Сумасшедшая гипотеза,

Критика та публіцистика

согласно которой достаточно эвакуации евреев с Ближнего Востока, то есть исчезновения Израиля, чтобы арабский мир зажил в полной гармонии, в мире с собой и остальным человечеством, вот типичный пример чрезвычайно опасной идеологической наивности. Устранение Израиля не только не замирит конфликты, но разбудит аппетиты, потому что главный водораздел проходит не между арабами и евреями, а между всем, что есть реакционного в арабском мире, и демократией. Е.Б. Я согласна с Вашим анализом, но хотела бы заострить внимание на следующем моменте. В последние десятилетия антисемитизм не является самостоятельным явлением, но скорее вариацией антиамериканизма, который в Европе, и особенно во Франции постоянно нарастает после Второй мировой войны. С одной стороны, Европа жила под охраной и защитой Америки, она была восстановлена после Второй мировой войны за счет Америки, а с другой стороны, она неустанно наращивала антиамериканизм. Это – как беременность, которая неудержимо растет. И сегодняшний антисемитизм кажется мне частью этого патологического состояния, так что антисемитизм и антиамериканизм трудно даже разделить и анализировать по отдельности. А.Г. Связь между этими двумя феноменами требует экскурса в прошлое (чтение Достоевского, в частности, поскольку он был антисемитом, остается весьма поучительным). Еврей – это носитель Просвещения, свободного обмена идеями, товарами и т.д. в странах, которые такой обмен ограничивают, в обществах, которые цепляются за свои традиции, но переживают полное потрясение своих основ. Так обстояло дело в Германии в 18-м веке и в России – в 19-м. Немцы восставали против англо-французского культурного империализма, русские консерваторы проклинали культурный империализм Западной Европы, в наше время мусульманские интегристы протестуют против Уолл Стрита или Голливуда, но очень часто метят они все при этом в евреев. Евреи мобильны, и хотят они того или нет, они считаются квинтессенцией Запада. Вспомним весьма известную антисемитскую декларацию бывшего премьер-министра Малайзии Махатира. Почему он 180

181

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

выступил как антисемит? Ведь евреев в его стране мало, и они явно не представляют опасности для властей. Я немного знаю Малайзию, потому что я побывал там, чтобы помочь вьетнамским беженцам на джонках, boat-реорlе. Там есть две большие этнические группы – основная, это малайцы, а вторая по численности – китайцы (их примерно 40%). Динамичные китайцы являются экономическим мотором страны, но они подвергаются остракизму: существуют квоты на их прием в университеты, им запрещен доступ в политику, они не могут служить в полиции и в армии. Даже в экономике для них имеются ограничения: только малайцы могут возглавлять промышленные и коммерческие компании, хотя по существу они часто являются фиктивными руководителями. Государство полностью находится в руках малайцев, а экономика – в руках китайцев. Я думаю, что Махатир говорил о евреях, а на самом деле подразумевал китайцев, быть может, подсознательно. Ведь китайцы, по существу, играют там роль, которая долгое время была свойственна евреям в западных странах. И вот конкретная обеспокоенность Махатира растущим могуществом китайцев воплотилась в абстрактную ненависть к евреям. Так ему было проще. Е.Б. Не берусь говорить о подсознательных мотивах бывшего премьера Малайзии. Мне кажется, что это выступление было рассчитано на внешний мир, на широкий отзыв в мусульманском мире, за пределами Малайзии, причем и тут имелся антиамериканский привкус. Особенно, впрочем, интересна концовка этого выступления, где Махатир призвал мусульманский мир учиться у евреев работать, подражать их любви к учебе, подымать общий уровень науки, технологии и производства. Тут есть чисто антиамериканская направленность, это – инвектива против западных, в первую очередь американских евреев, которые являются носителями технологического прогресса. Вообще это напоминает хрущевский лозунг: догнать и перегнать США! А.Г. Вот именно! Власть впадает в беспокойство, потому что тамошнее общество быстрыми темпами усваивает западный образ жизни, и эта «вестернизация» всколыхнула все общественные структуры. Китайцы, подобно евреям, воспри-

Критика та публіцистика

нимаются как троянский конь глобализации. Ваше сравнение с хрущевским лозунгом весьма актуально. Е.Б. Я впервые читала так конкретно выраженную мусульманским лидером положительную программу. Как когда-то Бутрус Гали на Генеральной Ассамблее ООН дал программу для мира, так Махатир на Азиатском форуме задал ориентиры мусульманскому миру. И эта программа содержит в себе стремление сохранить национальные, то есть характерологические особенности, традиционные для этого общества, но стать в то же время гегемоном. Если антиглобалисты говорят об однополярном мире, где господствует Америка, то он говорил, не употребляя этого термина, о перспективе однополярного мира ислама. Оценивая это выступление, пресса его недооценила. Свели все к тому, что это был антисемитский выпад. На самом деле, западные лидеры не поняли это выступление. Антисемитизм – это его внешняя форма, а внутренне оно гораздо глубже. Это – четкая мусульманская программа антизападного типа. И тут интересно, что параллельно, в выступлениях западных левых, проходит красной нитью идея, что надо лечить и обучить третий мир, и в частности, мусульманский, якобы бедный и необразованный. Это напоминает мне высказывание Ленина о том, что капиталисты сами дадут большевикам веревку, которой те их задушат. Именно это и происходит сейчас в мире. А.Г. Вы правы, что особо подчеркиваете заключительную часть выступления Махатира, но я лично вижу тут лишь повторение весьма старой программы. Начиная с Петра Великого, появилась амбиция позаимствовать у Запада то, что составляет его могущество: это – его администрация, организация армии, арсеналов и морских верфей, его техника, промышленность, система налогообложения и т.д. Логика Петра Великого и логика Махатира имеют много общего, хотя речь идет о разных эпохах. Важно отметить то, что они не хотят заимствовать демократический дух. Модернизировать, не заботясь о правах человека, такова общая программа Петра Великого и Махатира, но также нацистской Германии, имперской Японии, советской или путинской России, Китая... Позаимствовать (если не украсть) у Запада то, что составляет 182

183

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

его материальную мощь, избегая при этом то, что составляет его духовную мощь, а именно права человека. Е.Б. Это – точное определение. Именно такова, видимо, глобальная цель. И Израиль здесь, и антисемитизм – это только форма ее проявления. Это напоминает мне старый лозунг черносотенцев: бей жидов, спасай Россию. Легко и понятно. Сегодня этот лозунг можно было бы перефразировать: бей жидов, спасай мир. А.Г. Этот лозунг уже был выдвинут в Дурбане: оnе Jеw, оnе bullеt. На каждого еврея по пуле. Е.Б. И это была конференция международных неправительственных организаций, под лозунгом защиты прав человека! В действительности это была какая-то вакханалия. Мне до сих пор трудно понять, как произошло, что евреи стали такими изгоями, к которым неприменимы теперь права человека. А.Г. Евреи были оскорблены в Дурбане именно как представители дестабилизирующего Запада. Е.Б. Я думаю, что программа хуже и опаснее. Они хотят получить от Запада его мощь, чтобы уничтожить Запад, а не просто закрыться от него. Это программа типа ленинской. Взять западную веревку, чтобы задушить Запад. А.Г. Это – противоречивый проект: вырвать у Запада все его богатства, все его ноу-хау, с тем, чтобы затем полностью от него отгородиться и по возможности его уничтожить. В Дурбане официальной темой дискуссии было рабство. Такая вот программа всеобщего размышления. Но произошел поразительный поворот. В принципе, рабство – это проблема планетарного масштаба. Оно существовало в течение тысячелетий, на всех широтах. Возьмем к примеру торговлю неграми, которая была в центре внимания в Дурбане. В Африке главы племен и местные царьки продавали в рабство пленников вражеских племен, это были их военные трофеи. Что же касается основных работорговцев, то они были в подавляющем большинстве арабами, даже если покупатели были европейцами. А в Дурбане категорически говорилось о монополии «белых» в работорговле, а заодно приплели туда и евреев! Е.Б. А разве евреи занимались работорговлей?

Критика та публіцистика

А.Г. Мне об этом, во всяком случае, неизвестно. В течение нескольких веков международная работорговля была исключительно в руках арабов. Затем, благодаря развитию судоплавания, за это взялись также французы, англичане, голландцы. Европейцы извлекли выгоду из работорговли, но они были далеко не единственными. А в Дурбане их объявили единственными виновниками. Но, как всегда, если клеймят Европу или Америку, обязательно концентрируются на Израиле. Вот уж хороший способ сделать из себя невинных овечек! В Дурбане самоанализ и анализ собственных ошибок был не в почете. Е.Б. Все это верно, но когда начинаешь рассуждать об этом глобальном мусульманском наступлении, то совершенно логически приходишь к очень страшному выводу. Я даже над собой подсмеивалась, когда у меня впервые появилась мысль, что вообще нам надо кончать с идеологией открытого общества. А.Г. А почему? Е.Б. Потому что идеология открытого общества, с которой неразрывно связана идеология защиты прав человека, основана на идее о том, что мы, западные страны, богаче, образованнее, у нас лучше медицина, поэтому мы адаптируем, «подтянем» восток до своего уровня. Эта адаптация идет полным ходом, американские кампусы на моих глазах заполняются мусульманами и другими выходцами с Востока. Европа активно заполняется мусульманами, которые уже составляют примерно 10% населения Франции. Прогнозы для Франции, насколько мне известно, таковы: через 20 лет 40% молодежи будет у вас мусульманской. Таким образом, в западных странах происходит этническая смена населения. Это – результат идеологии открытого общества. И она становится опасной для западной цивилизации. Я понимаю, что я говорю кошмарные вещи. А.Г. Я понимаю Ваше беспокойство, но мы не можем отказаться от основополагающего принципа нашей цивилизации, которая – перефразируя Черчилля – является худшей, за исключением всех остальных: начиная с Древней Греции, мы живем в открытом обществе, таково условие нашей свободы. Кроме того, я нахожу, что у Вас слишком пораженческое настроение. Не нужно думать, что нас завоевывает ислам, на 184

185

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

деле происходит ровно обратное. Если исламисты так бесятся и бредят, это потому, что в их обществах происходит кризис. Если сформулировать это коротко, весь мир «вестернизируется» быстрыми темпами, но в отличие от того, что думали марксисты, это происходит не благодаря рабочему классу и даже не благодаря промышленному производству, а прежде всего посредством оружия, настоящего и идеологического. Вьетнамские коммунисты показали нам красноречивый пример: они позаимствовали у Запада не его заводы или его комбайны, но ружья, пулеметы, ротаторы и листовки, искусство мобилизовывать массы и даже марксистско-ленинскую идеологию, и благодаря этому они «озападнились», то есть оставили собственные традиции и нравы и ту сонную вечность, в которой они жили. То же самое происходит и с другими народами: они «вестернизуются» благодаря Западу и в то же время против него. Отсюда всеобщая альтернатива: либо позаимствовать любую форму фашизма, красного, зеленого или черного, либо выбрать трудный путь демократии. Е.Б. На самом деле, если проводить параллели с Вьетнамом, то ведь надо все же принять в расчет, что Вьетнам победил. Причем победил он не только силой своей убежденности, фанатизма, но и тем разлагающим процессом, который шел на Западе, против США. Этот процесс носил тотальный характер, и в пропагандистском, идеологическом плане он очень напоминает то, что сегодня происходит с Израилем. И во Вьетнаме была еще одна трагедия, которая прошла почти незамеченной западным сообществом, от нее отстранились: трагедия тысяч вьетнамских беженцев, которые на лодках убегали от коммунистического режима и гибли в открытом море. Гуманистический Запад практически оставил их без помощи, и вот мне все время кажется, что если не дай Бог будет беда с Израилем, процесс может пойти по той же самой схеме. А.Г. Вьетнамские коммунисты выиграли, но вьетнамцы все потеряли. Разумеется, я разделяю Ваши опасения. Если Запад оставил на произвол судьбы чеченцев, вьетнамских boatреорlе, тутси в Руанде... можно сказать, что он готовится оставить на произвол судьбы Израиль. Когда я вместе с Реймоном Ароном, Сартром и Бернаром Кушнером занимался спасени-

Критика та публіцистика

ем bоаt-реорlе, мне как-то довелось выступить в Страсбурге перед эльзасскими евреями. В то время большая еврейская община Страсбурга горячо откликнулась на наши призывы. Люди утверждали, что они готовы сделать для вьетнамцев то, что они в прошлом сделали для алжирских евреев, которые прибыли во Францию после провозглашения независимости Алжира: найти им работу, приютить их, помочь им в решении административных проблем и т.д. Евреи даже выступили с сумасшедшей идеей – выкупить пассажирский лайнер «Франция» и послать его за беженцами. Это была не шутка, а проявление тревоги: если этих несчастных бросают на произвол судьбы, значит рано или поздно и нас ждет эта участь. Е.Б. Итак, по Вашему мнению, именно желание как бы «стереть» евреев объясняет готовность принести в жертву Израиль? А.Г. Я бы сказал, что желание стереть евреев, это желание вычеркнуть из памяти то, что воплощают евреи. Они являются живым напоминанием того, что катастрофа всегда возможна для остального человечества. Идея, что Аушвиц был уготован только евреям, уже не очевидна сегодня: после Холокоста уже были другие геноциды. Так что если евреи нам возвещают, что 7 все возможно – и даже самое худшее, – лучше от них избавиться. Речь идет не о расизме в биологическом смысле слова, и не о религиозном расизме. Речь идет о том, чтобы избавиться от вестника, приносящего дурные новости. Е.Б. Я бы добавила еще один пункт, который мне кажется очень важным. Вокруг сегодняшнего антисемитизма и антиизраилизма складываются очень большие деньги. Не только арабские нефтяные, но и деньги европейцев и американцев, заинтересованных в личной наживе на арабской нефти. Там гуляют очень большие миллиарды. А.Г. Возьмем сам термин «сионизм». Он уже больше не означает того, что он обозначал сто с лишним лет назад: светское движение, имеющее целью построить Еврейское государство на земле Сиона. Сегодня большинство людей, называющих себя сионистами, живут за границей, в диаспоре, они выбрали не возвращение в Сион, а жизнь в Европе, России или США. Эти сионисты – вовсе не сионисты в исконном смысле 186

187

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

слова. Они сами называют себя сионистами и их считают таковыми только потому, что они утверждают право Израиля на существование. Таким же образом, антисионисты не являются антисемитами. Еврей, которому наплевать на судьбу Израиля, полностью приемлем для антисиониста, в то время как гитлеровцы не допускали присутствия ни малейшей капли еврейской крови, и для них не имело значения, что евреи думали или говорили. Современные антисионисты защищают позицию, основанную на идеологии, а не на расе. Но разумеется, они не возражают, чтобы Израиль был стерт с карты. Антисионист считал законным ведение войны против Саддама Хуссейна, чтобы спасти от оккупации Кувейт, но он считает нелегитимной защиту Израиля. Антисионист – это своего рода мечтатель. Ему необходимо, чтобы всюду царило счастье и чтобы никто не нарушал всеобщего благополучия. И вот так антисионист превращается в антисемита. Е.Б. В некотором смысле, еврея терпят, покуда он не поддерживает Израиль. Но не думаете ли Вы, что в наши дни происходит и стирание еврейской идентичности, параллельно с желанием стереть с лица земли Израиль? А.Г. Антисемитизм нового типа – тот, который видит в евреях вестников дурных новостей – оживляет антисемитизмы прошлого. Прошлое разбужено настоящим. Как на Балканах, где посткоммунизм а ля Милошевич разбудил старые вековые традиции межэтнических зверств. Настоящее воскрешает прошлое. Те, кто совершают акты вандализма против синагог или еврейских кладбищ во Франции, проявляют антисемитизм первого (евреи – это неверные) и второго типа (евреи – космополиты). Антисемитизм нового, третьего типа не существует в «чистой» форме. Он раскрывает все остальные формы. Он добавляет туда свою жажду безответственного покоя. Е.Б. Из наших разговоров можно сделать вывод, что западные общества крайне трусливы. Они стараются не замечать настоящих проблем. Возможно, им не по себе оттого, что израильтяне-то трусами не являются.

Критика та публіцистика

А.Г. Это куда сложнее. Во время исламистских терактов во Франции население на поддалось панике, поэтому я не стал бы говорить о трусости. Я только отмечаю, что покуда все идет хорошо, никакого мужества не требуется. Счастливые народы переживают лишь маленькие несчастья. А мужество без применения притупляется... Греческий театр, и в частности Аристофан, насмехается над этими спокойными обществами, которые думают, что перед ними – вечный мир. Но иногда эти народы просыпаются, и их мужество бывает удивительным. Пока Европа словно погружена в большой пузырь и плавает там в апатии. Как в чеховском «Вишневом саде»: все персонажи болтают и заняты собой, делая вид, что не слышат ударов топора по деревьям, которые возвещают конец их мира. Е.Б. Мы выяснили для себя, что антисемитизм – явление многовековое, что антисемитизм средних веков очень отличается и от антисемитизма 19 века, и от антисемитизма 20 века, и особенно от нынешнего времени. И мне хотелось бы подчеркнуть, что сегодняшний антисемитизм, и со стороны мусульманских народов и вдруг ставший явным в Европе и в Америке – это явление, только внешне кажущееся антиеврейским. А более глубинно – и этого не понимает ни Европа, ни Россия, ни Америка – это идеология, направленная против той среды обитания, в которой живут эти народы. Целиком и полностью против всей системы европейско-американских ценностей, европейско-американской морали, традиционного бережного отношения к жизни, собственной и чужой, которое имеется у Европы и Америки, несмотря на многие жестокие катаклизмы, которые эти страны пережили и в которых они участвовали. И непонимание того, что антиеврейский компонент – это только внешнее, чтобы массы клюнули на это движение, очень многими бедами грозит именно этим народам (европейцам и американцам). А.Г. Это можно сформулировать просто: когда убивают еврейский народ, убивают Запад. Е.Б. И самое страшное, что очень легко клюнуть на приманку антисемитизма, не понимая, что они действуют про188

189

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

тив самих себя. Отсюда вытекает вопрос – что же нам делать в этой ситуации? Я в этом отношении достаточно пессимистично настроена. И вообще, кто такие мы? Правозащитники, гуманисты. И как таковые, все, что мы можем делать, это повторять одно и то же, объяснять, что происходит. Мой сын говорит мне по этому поводу, что если я буду продолжать говорить то, что я думаю, объяснять, что очень часто, исторически, насилие, война – являются единственным способом защиты, то я лишусь права называться правозащитником. А другого звания у меня нет. А.Г. Как я уже упоминал, у меня были длинные и резкие споры с немецкими пацифистами в 1980-е годы. В то время молодые немцы были еще в шоке от Холокоста и чувствовали свою ответственность, потому что убийцами было поколение их родителей. Я им задавал простой вопрос: «Вообразите, что во время восстания Варшавского гетто у вас было атомное оружие. Если бы повстанцы гетто попросили у вас это оружие, чтобы остановить нацистских палачей, как бы вы поступили?» Они не осмелились ответить мне, что они отказали бы мученикам в праве на самозащиту. Но дискуссия на этом не остановилась. Я продолжил ее с Йошкой Фишером, который вплоть до событий в Сребренице возглавлял партию зеленых Германии. Да, он был пацифистом. Да, он был противником Америки. Да, он был против любой войны. Но он признавал, что превыше всего он был против «окончательного решения» этнических вопросов. Когда телевидение показало генерала Младича, который сортировал в Сребренице гражданских лиц, чтобы отправить их на смерть, Йошка начал публично упоминать прибытие набитых людьми поездов в Аушвиц и селекцию на перроне. Он сказал мне: «Я – пацифист и настроен антиамерикански. Но если американцы решатся на вооруженное вмешательство и остановят это массовое убийство, они будут правы, и мы должны будем им помогать». Е.Б. Кстати, центральная мысль одной очень важной работы Андрея, статья «Опасность термоядерной войны или открытое письмо доктору Сидни Дреллу» заключалась в том, что першинги обязательно надо устанавливать, потому что

Критика та публіцистика

если Запад не будет иметь, что отдавать для достижения соглашений, то соглашений никогда не будет. Он считал, что при переговорах с СССР необходимо иметь «разменную монету». А теперь – эпизод из нашей семейной жизни. Еще до ссылки в Горький, когда иногда к нам могли попасть иностранцы, в Москву прилетела известная певица и пацифистка Джоан Баэз. Мы ужинали у нас на кухне, и Джоан проповедовала пацифизм, и Андрей вдруг понял, что она считает, что он полностью разделяет ее убеждения. И тогда он сказал ей, что вовсе не является безоговорочным пацифистом и считает, что насилие иногда необходимо для защиты и даже для наступления. И тогда бедная Джоан расплакалась от разочарования: как же так – Сахаров – и не пацифист. А.Г. Как отмечал Клаузевиц, война – это работа в неопределенности, она происходит в тумане, и каждый допускает серьезные ошибки. Но бывают войны необходимые. Остановить массовую резню – это долг. А вот способствовать падению тирании не всегда необходимо, особенно если выясняется, что на смену ей приходит еще худший режим. Тут требуется не дух крестовых походов, а трезвый ум хирурга. Хирургам ведь случается отрезать палец, чтобы спасти ногу, или ногу, чтобы спасти жизнь. Пацифисты допускают ошибку, считая, что все войны одинаково плохи. Мы знаем тотальные и тоталитарные войны, которые не делают различия между вооруженными бойцами и гражданским населением. Именно так вела себя российская армия в Чечне. Но мы знаем и войска, которые пытаются максимально ограничить число жертв среди гражданского населения. Так ведут себя наши союзники в Афганистане. Израильский вице-министр, с которым мне как-то довелось беседовать, объяснил мне на примере трудности такого самоограничения. Однажды, рассказал он, мы выяснили время и место важного совещания представителей палестинских террористических организаций. Для нас это была головоломка, потому что совещание происходило в густо населенной зоне. Мы решили тогда произвести обстрел ракетами маленького калибра, которые совершенно не подходили для нашей 190

191

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

цели. Результат: мы пощадили гражданских лиц, но упустили убийц. И все надо было начинать сначала. Е.Б. Когда говорят, что Израиль ведет нацистскую политику в отношении палестинцев, это просто абсурдно. Разница между нацистской Германией и Израилем – не только в методах ведения войны, но и в идеологии возникновения войны. Для Гитлера, помимо войны, стояла задача полного истребления евреев, цыган, славян и других народов. Так что сравнивать их совершенно невозможно. Именно поэтому имя Гитлера стало нарицательным. Не потому, что он просто вел войну – вóйны до него вели тысячи полководцев в тысячах государств, – а потому, что он хотел истребить целые народы. А.Г. На деле это сравнение обеляет Гитлера, поскольку оно ставит его на одну доску с другими полководцами. Недавно у меня был довольно резкий спор с немецким философом Слотердайком. Он стал ко мне цепляться: «Почему ты помогаешь чеченцам? Ты знаешь, что рано или поздно ситуация изменится. Сейчас чеченцы находятся под русской пятой, но если они когда-нибудь получат независимость, все эти типы с оружием в руках превратятся в эсэсовцев и сделают заложниками собственное население. Смотри, что делается в Израиле!» Получается, что для Слотердайка нацистская Германия была просто милитаристским режимом, как многие другие. Е.Б. Уж если прибегать к таким сравнениям, то тогда скорее можно сказать, что российские военные вели себя в Чечне как гитлеровцы. Путинские военачальники позволяли себе говорить и делать совершенно недопустимые вещи. Вспомните генерала Шаманова, который на вопрос: а что делать с чеченскими детьми? – ответил: тоже убивать. Ведь завтра они станут воинами. А.Г. Это – идеология геноцида. То же самое происходило в Руанде. Когда хуту начали вырезать тутси в 1994 году, они объясняли, что на этот раз исключений не будет. Они напоминали, что они уже пытались вырезать тутси в 1959 году, но тогда они пожалели беременных женщин, и вот результат: тутси вновь расплодились. Нужно было начать новую резню, но теперь уже не щадя ни женщин, ни детей, ни даже зародышей.

Критика та публіцистика

Е.Б. Мне кажется, мы недостаточно артикулировали проблему антисемитизма – современного, замешанного на антиамериканизме и на бывших левых идеях, которые сегодня трансформировались в нечто другое. Они уже не левые в том «классическом понимании» – социальном, социалистическом или марксистском, а что-то новое. Вообще уже непонятно, где левое, а где правое – по сути, по нравственному содержанию. А.Г. Я разделяю мнение ряда диссидентов в отношении шахидов и терроризма, каковым он предстает в терактах 11 сентября или среди палестинцев. Те, кто жил в СССР или других странах соцлагеря, в большей степени могут понять этот феномен. Они присутствовали при рождении этого терроризма без границ, который был организован и выпущен в мир из Москвы и ГДР под руководством КГБ. Напротив, в западных странах люди склонны сводить этот терроризм к религиозному фанатизму. Те же, кто жил в СССР, знают, насколько терроризм и новый антисемитизм, который его питает, не ограничиваются мусульманским миром, а вместе процветают под самыми разными знаменами. Е.Б. Когда я писала о том, что терроризм повсюду в мире взращивается и вскармливается Советским Союзом, этого никто не хотел принимать. Даже в Израиле об этом слышать не хотели. Щаранский мне объяснил однажды, что для Израиля очень важны отношения с современной Россией, и не нужно вспоминать о старом. Но как для ребенка важно помнить о лоне, которое его взрастило, так и касательно современного терроризма – важно не забывать о том, что это дитя советского блока. А.Г. Замаскированный под антисионизм, современный западный антисемитизм особенно популярен среди крайне левых, а не среди крайне правых фашистского толка, как в прошлом. Советский Союз подал пример, он первым стал культивировать эту идеологию, питающуюся антиимпериализмом и антиамериканизмом. Е.Б. Как я уже говорила, двойной подход международного сообщества к проблеме терроризма и расизма заключается в том, что одним странам они прощаются, а другим нет, и это очень опасно. Такой подход разоружает идеологически 192

193

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

и нравственно справедливую борьбу которая ведется против терроризма, ослабляет ее эффективность. Я думаю, что неудачи войны в Ираке и восприятие гуманитарного вмешательства в Югославию как интервенции, основаны именно на двойном стандарте. А критерии соблюдения прав человека и стандарты должны быть для всех одинаковыми. Когда Международный Трибунал судит Милошевича и оставляет в стороне всех других виновных в геноцидах, это ослабляет общемировые позиции по охране прав человека. В политике государств, подписавших Универсальную Декларацию прав человека, возникает антиуниверсальность, основанная на подходе с точки зрения государственных интересов. Перед нами как правозащитниками и перед всем мировым сообществом встает проблема, защищаем мы права государства или права человека? Для меня несомненно приоритетны права человека. А.Г. Я сказал бы то же самое, но другими словами. Я думаю, что оппозиция проходит сегодня между свободой индивида и суверенностью государства. Как вы правильно заметили, «Всеобщая декларация прав человека» противоречит абсолютной суверенности государств в принятии решений. В своей речи в Женеве в 1948 году, по случаю провозглашения «Всеобщей декларации», французский юрист Рене Кассен, который внес значительный вклад в ее составление, напомнил о жалобе, которая была подана в 1933 году в Лигу Наций против гитлеровской Германии. Жалоба касалась отвратительных мер против евреев, католиков, пацифистов и коммунистов. Но Геббельс, от имени Германии, возразил: каждая страна хозяйка в своем доме и располагает суверенным правом решать по собственному усмотрению судьбу своих подданных. В 1948 году Кассен подчеркнул, что пренебрегши правами человека в 1933 году (а речь шла и о правах немцев), мы собрали «урожай» в 50 миллионов погибших. Вопрос вновь приобретает актуальность сегодня: должен ли всегда уважаться суверенитет государства? Не важнее ли свобода индивидов? Я хочу пояснить свою мысль. Антиколониальная борьба велась во имя права народов самим располагать своей судь-

Критика та публіцистика

бой. Но в то же время, это право было как бы подчинено праву руководителей располагать судьбой своих народов. Во имя соблюдения национального суверенитета международное сообщество терпело массовые убийства в Камбодже или Руанде. В 2003 году, в начале второй интервенции в Ирак, Франция, Германия, Россия, Китай, Ливия, Сирия и т.д. ссылались на суверенитет Ирака, то есть на суверенитет Саддама Хуссейна, в то время как на его совести был по меньшей мере миллион жертв. И это – несомненное отступление от духа ««Всеобщей декларации» 1948 года. Е.Б. Речь идет о нарушении не только Женевской декларации. В 1975 году в Хельсинки было принято постановление о том, что защита прав человека не является вмешательством во внутренние дела государства. Это серьезный международный закон, который был принят 36 государствами, и среди них есть и весьма крупные, которые могут влиять на политику других. И этот международный закон абсолютно похерен, мы не видим сегодня даже достаточного дипломатического, не говоря уже об ином, давления для защиты прав человека. И Совет Европы, и европейский парламент ведут себя по отношению к этому, ими самими принятому закону, очень нигилистично. А.Г. Да, это большая трусость. Наши демократии оказывают меньше давления на Путина, чем они оказывали на Брежнева. А это весьма парадоксально, если сравнить мощь СССР и нынешней России. Но уже в эпоху холодной войны, с помощью ядерного сдерживания, для обоих лагерей мир был важнее, чем свобода, хотя они и выступали с лозунгами «Мир и свобода». Диссиденты им напоминали, что без свободы мира не бывает, а может быть лишь хрупкое равновесие сил. Так была добавлена третья «корзина» о правах человека в Хельсинкские соглашения. Но примат оставался за контролем над вооружениями. Приоритет миру! Каждый лагерь решал вопросы со свободой или отсутствием таковой у себя по собственному усмотрению. Когда советская империя рухнула, сохранился тот же порядок приоритетов: обеспеченные западные страны добились безопасности, страны Восточной Европы обрели свободу, но три четверти планеты так свободы 194

195

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

и не имеют. Страница холодной войны казалась перевернутой, и начали говорить о «конфликтах слабой интенсивности». Эта концепция применялась в отношении самых разных ситуаций: геноцид в Руанде, этнические чистки в Югославии и в Абхазии и другие конфликты 1990-х годов. А что означала «слабая интенсивность»? Ведь это она позволила уничтожение миллиона человек в Руанде, и ни Вашингтон, ни Брюссель не вмешались, считая, что эта резня не ставит под угрозу мировой порядок. Е.Б. Это понятие конфликта слабой интенсивности является квинтессенцией лицемерия и эгоизма. А.Г. 11 сентября 2001 года показывает нам, что конфликты «слабой интенсивности», которые происходят в пригородах больших метрополий, являются на самом деле решающими для безопасности самих метрополий. Свобода для афганских женщин, сопротивление талибам, победа Массуда (убитого в результате теракта) имели бы решающее значение для безопасности Нью-Йорка. Во время холодной войны, а также десяти последующих лет, примат мира над свободой был полным. И это – огромная стратегическая ошибка! Лишь 11 сентября открыло глаза западным стратегам: без свободы мира никогда не будет! Права человека не являются придатком высокоморальной души, они – требование разума. Е.Б. Разумеется, на все, что мы говорим, можно ответить: Израиль – агрессор. Это очень легкая позиция. И ввиду своей легкости она открывает самый легкий путь к тотальным нарушениям прав человека в любой точке земного шара. А.Г. Существуют два совершенно превратных способа восприятия этой ситуации. Либо Израиль является агрессором самим фактом своего существования: еврейское государство с западными ценностями не имеет своего места на Ближнем Востоке, и стало быть, ему отказывают в праве на существование. Либо Израиль является агрессором, потому что он защищается от агрессий, и в этом случае также, отказывая ему в праве на самозащиту, ему отказывают в более или менее дальней перспективе, в праве на существование. Е.Б. Я помню, что когда в 1977 году палестинцы, проникшие в Израиль из Ливана, взорвали школьный автобус, убив

Критика та публіцистика

десятки израильских детей, Израиль ответил очень резким ударом по границе Палестины с Ливаном и попал в лагерь беженцев. Андрей написал тогда, что это было чрезмерной жестокостью. Но с другой стороны, что было делать? Когда начинается силовое решение, то уже сложно восстановить мир. Хотя, если бы миротворцы были настоящими! А то мы же видим, что силы ООН способствуют Палестине. Я считаю, что поведение ООН в данной ситуации было просто провокационно. Так что миротворцы здесь бесполезны, потому что под давлением общественности они принимают сторону Палестины и отнюдь не беспристрастны. Возвращаясь к сегодняшнему дню, я хочу сказать, что конфликт Израиль-Палестина усугубляется тем, что США, в стремлении обрести очень сомнительных союзников, предает Израиль и его право на безопасное существование. На деле, квартет – США, Россия, ЕС, ООН – не может обеспечить палестинскому народу государства, в котором он может развиваться и достигнуть со временем какого-либо благосостояния. Квартет вовсе не стремится к миру. Это чисто формальный подход – успокоить общественное мнение, сделав вид, что они заняты установлением мира. Для США сегодня характерно иллюзорное стремление иметь побольше союзников. И ради этого стремления они предают права человека. Но ведь даже Турция не может быть их искренним союзником. США совершенно отбросили ту концепцию, которую защищали 4 предыдущих президента. И во внутренней политике тоже. И добиваются все меньших положительных результатов от своих действий. Увеличивают бесконечно расходы на войну, но они же не могут расти без конца. Мало того, что они своей политикой разжигают антиамериканизм, они уничтожают всякое уважение к своей стране. А.Г. Я бы не высказывал столь оптимистичного мнения о предшественниках Джорджа Буша младшего. При Клинтоне Северная Корея одновременно обрекла на голод собственное население и создала мощные ракеты. Стоимость: два-три миллиона человеческих жизней. Е.Б. Да, само собой. Дело тут вот в чем – всегда существовали и продолжают существовать зоны влияния. И американ196

197

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

цы традиционно относили Корею к зоне советского влияния. Начиная с войны в сороковые годы. А после развала СССР – к зоне российского влияния. Так что американцы совершенно сняли с себя ответственность и беспокойство за жителей Кореи. А.Г. Голод в Корее, геноцид в Руанде, этнические чистки в Югославии и в Абхазии, чеченские войны... все это никого не волновало. Зато 11 сентября весь мир убедился в том, что от Кабула до Нью-Йорка рукой подать. В отличие от Вас, я более оптимистически настроен в отношении будущего. После 11 сентября люди начали осознавать: свобода в бедных пригородах во всем мире является обязательным условием для мира в метрополиях. Типичный пример – это Саудовская Аравия. Она была безоговорочным союзником США. Но поскольку саудовские граждане приняли прямое участие в подготовке и осуществлении терактов 11 сентября, американское руководство осознало, что оно ошиблось в своей ближневосточной политике и что оно не должно было поддерживать коррумпированные и реакционные режимы. Е.Б. Конечно, учитывая то, что абсолютное большинство террористов 11 сентября был саудовцами, американцы получили очень поучительный урок. С другой стороны, американцы зависят от саудовской нефти, поэтому их политика была, есть и, боюсь, что будет очень двойственной по отношению к Саудовской Аравии. Американцы немыслимо увеличили бюджет на военные расходы; на мой же взгляд, нужно расходовать больше денег на поиск альтернативных источников энергии. Они не делают ни одного шага для того, чтоб освободиться от энергетической зависимости. А.Г. Вернемся к тому, что Вы говорили о праве Израиля на самозащиту. Я бы сказал, что борьба против терроризма, если она правильно понимается, является продолжением борьбы за права человека, но другими средствами, более сильными, как сказал бы Клаузевиц. Это предполагает самоограничение в рамках самóй этой антитеррористической борьбы, чтобы гражданские потери были сведены к минимуму, а права человека соблюдались максимально. Легко это сказать, но трудно

Критика та публіцистика

выполнить на практике. Американцы пытались это сделать в Ираке и Афганистане. Но не всегда им это удавалось. Е.Б. К тому же американская армия, американское общество, американский президент все время оглядываются на общественное мнение. И в этом смысле, кстати, антивоенные выступления полезны. Российская армия, президент и все ступени российской иерархии плюют на общественное мнение. Более того, это наплевательское отношение вызывает ответную реакцию общества – равнодушие к проблеме войны, отсутствие антивоенного движения, так же, как и равнодушие во всех других планах по отношению к власти. Отчуждение общества от власти в России – это следствие тоталитарного режима. А.Г. Я должен тут воздать должное огромному мужеству независимых журналистов, таких, как Анна Политковская или Наталья Эстемирова, мужеству правозащитников и независимых адвокатов. В Вашей стране были и есть выдающиеся люди. Е.Б. Я хотела бы вернуться к разговору о человеческих бомбах. Если шахиды вызывают откровенное возмущение в обществе и приветствовать их могут только палестинские руководители, которые готовят новых «мучеников», то мы совершенно закрываем глаза на палестинские программы университетов и школ. Мне для образца прислали две такие программы, и я внимательно их просмотрела. С шести лет детям внушается такая истина, что хороший еврей – это мертвый еврей. Далее, мы каждый день наблюдаем по телевизору, как дети кидают камнями в израильские машины. Израильские солдаты не стреляют в этих ребятишек. Их гибель бывает только чистой случайностью. При этом детский фонд ООН ни разу не заикнулся о том, что вовлечение детей и подростков в насилие – это преступление против человечности, потому что эта установка ненависти распространяется на будущие поколения. А.Г. Когда Вы говорите о манихейском воспитании, которое получают палестинские дети, за Вами стоит опыт советского прошлого. Мы все помним о Павлике Морозове и образцовых пионерах, доносивших на собственных родителей.

198

199

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

Создание роботов, нацеленных на разрушение, это – особенность тоталитарных режимов. А в случае Палестины тот же механизм способствует появлению шахидов. Остается антисемитизм богатого Запада, который паникует и бежит от собственной паники, и приходит к заключению, что если шахиды существуют, их провоцируют на преступления сами их мишени. И они готовы кричать: Долой американцев! Долой евреев! Обойдем молчанием влечение к смерти, столь дорогое нигилистам. Таким образом, население избавляют от мыслей о нависшей надо всеми угрозе. Е.Б. Да, страх – это благодарная почва для произрастания антисемитизма и антиамериканизма. Но, на мой взгляд, рациональное объяснение людям, страдающим страхом, или людям, страдающим этим, скажем так, генетическим антисемитизмом, не поможет. Вступать с ними в рациональный разговор, выдвигая аргументы, бессмысленно. Любой иррациональный страх – грозs, темнотs, высотs, – рассуждениями побороть нельзя. Ну, можно отправить человека к психоаналитику. Но тогда психоаналитиков не хватит! Надо создать этому какой-то ограничитель. Хочешь быть боящимся антисемитом? Будь, но в своей комнате. Ведь мы же идем в туалет, чтобы справить нужду, а не делаем этого прилюдно. Общество не должно допускать выплескивания таких страхов. Оно и так уже допустило нарушение многих табу, которые существовали веками. Я не говорю, что за нарушение этих табу надо было преследовать, но в какой-то степени они были полезны. И вот здесь должно быть наложено табу. Я не вижу другого способа бороться с антисемитизмом. А.Г. Да, после Аушвица антисемитские чувства не исчезли, но цивилизованные люди выражают их только в туалете. Как же получилось, что табу было вновь снято? Как и в случае с антиамериканизмом, отвращение к Америке было у многих, но после 11 сентября оно стало более выраженным. Сначала все мы почувствовали себя под прицелом самолетов, разрушивших манхеттенские башни. Каждый мог оказаться на месте жертв. Газета «Монд» вышла под заголовком на первой странице «Мы все американцы». Это было спонтанное сочувствие и тревога, которые разделя-

Критика та публіцистика

ли многие. Но затем многие быстро перекинулись в антиамериканизм. Тайна не велика: когда друг сообщает Вам, что он тяжко болен, раком или СПИДом, Вы спонтанно ставите себя на его место, вы ему сочувствуете, пытаетесь ему помочь... Но очень быстро мы начинаем себя утешать: это случилось с ним. А не со мной, это его дело, а не мое, он наверняка много пил, курил, злоупотреблял сексом, у него больные родители и дурная наследственность, он гомосексуалист, он склонен к депрессиям... и вот почему он обречен. Мы боимся, и это естественно, потому что болезнь, как и шахид, вызывает чувство страха. Но гораздо серьезнее тот факт, что мы боимся собственного страха и начинаем обвинять других. В вопросах терроризма мы обвиняем евреев или американцев. Эти негодяи вызывают у нас больше страха, чем сами террористы. Я не утверждаю, что это – рациональная точка зрения, но она не является полностью иррациональной, она – суицидна. В том же духе, вспомните Версальский договор. Разве не обвиняли победителей – французов, англичан, американцев – в том, что они породили Гитлера? Классический антисемитизм был прежде всего убийственным, но также и саморазрушительным. Современный западный антисионизм в первую очередь носит суицидный характер, оставляя операции по убийству людей сумасшедшим исламистам и им подобным. Я думаю, что Манхеттенский кризис вызвал всеобщий цивилизационный шок. В 1929 году, после черной пятницы на Уолл Стрите, люди потеряли свое имущество и были полностью потрясены. В 2001 году люди потеряли гарантию собственной безопасности. Самая богатая страна, с самой мощной армией, которая никогда не подвергалась атаке на своей территории с 1812 года, оказалась захвачена врасплох. Паника на борту. Некоторые стали искать козлов отпущения и нашли их без труда. Все тех же: империализм и евреев. Подать сюда обычных подозреваемых! Е.Б. Я не стала бы сравнивать биржевой крах 1929 года и теракты 2001 года. Но важно, что антисемитизм, который полвека сидел в уборных, вышел наружу. Вышел в целях создания иллюзорной безопасной ниши для большинства насе200

201

Галина Аккерманн АНДРЕ ГЛЮКСМАН И ЕЛЕНА БОННЕР: ДИАЛОГИ

ления Европы и Америки. Они создают себе иллюзию безопасности, сдавая Израиль и надеясь тем самым спасти себя. Известно, что иллюзорный мир создают себе и живут в нем люди душевно больные. То есть речь идет о душевной болезни миллионов людей всего мира. А.Г. Можно дать красивое определение этому коллективному безумию: Вишневый сад. Е.Б. Это красивое сравнение. Но в чеховском Вишневом саду иллюзии Раневской опасны для одной социальной прослойки, для одного класса. А та иллюзия безопасной ниши, которая дает всплеск антисемитизма, антиизраилизма, антиамериканизма – это иллюзия всех слоев общества. Ее опасность – это уже опасность для наших цивилизаций. Резюмируя мою позицию, я считаю, что бороться с антисемитизмом, антиамериканизмом и т.д. рационально невозможно, нужно социально их ограничивать, но как конкретно, я не знаю. Пользуясь Вашим сравнением с Вишневым садом, уход в какую-то нишу происходит во всех слоях общества, от самых бедных до самых богатых. И что характерно – евреи тоже бегут в эту нишу, причем массами, и часто самыми первыми. И это напоминает в какой-то мере отношение к поступавшим в 1942 году первым сведениям о том, что из гетто везут в лагеря уничтожения. Кроме очень небольшой прослойки молодых людей, которые поняли, что это правда, большинство традиционных лидеров еврейского народа говорили: этого не может быть, нас просто перевозят из одного места в другое. Возьмите прибалтийские гетто, украинские гетто: их везли в Освенцим, и уже поступали сведения от разведчиков Сопротивления о том, что это лагерь уничтожения, а у гетто существовало мнение, не одиночек, а руководителей общин, что этого не может быть. Это была одна из ошибок еврейской общины. И восстало только одно гетто – Варшавское, и то частично. Этот страшный момент Холокоста до сих пор не понят и малоизвестен. Но Холокост будущего – это не Холокост евреев. И этого не понимают ни в Белом доме, ни во французском парламенте, нигде. Это будет тотальный Холокост. А.Г. По памяти, я хочу подарить Вам две цитаты. Первая принадлежит Паскалю: осуществлять политическую

Критика та публіцистика

власть – это руководить сумасшедшим домом. А вторая – это Кант: править – это руководить народом демонов. Однако ни тот, ни другой не считали такую задачу невозможной. Е.Б. Я добавлю чисто медицинского характера размышление. Душевнобольные обладают способностью других душевнобольных индуцировать. И если один душевнобольной переходит, скажем в психбольнице, из спокойного состояния в состояние возбуждения, его обязательно надо изолировать, потому что он индуцирует почти мгновенно всех. Это доказано веками психиатрического опыта. И вот эта болезнь страха – она тоже индуцированный психологический продукт. Девять десятых населения очень подвержено влияниям со стороны и заражается паникой на лету. В советском медицинском образовании, прежде чем получить специализацию, надо было пройти все курсы по всем отделениям. И я совершенно не брезговала ни урологией, ни проктологией, ни акушерством и гинекологией, но ужасно боялась ходить в психиатрическую клинику. Каждый контакт с душевнобольным был для меня моментом преодоления страха. И я сама от себя это не скрывала. Я не понимала состояния душевнобольных, которые очень часто внутренне мучаются иллюзорной ситуацией. Их созерцание вызывало у меня не сострадание, а только страх. Я прошла это на собственном опыте – я боюсь душевнобольных. Со своей стороны, я дарю Вам цитату из Пушкина: «Не дай нам Бог сойти с ума – уж лучше посох иль тюрьма». И, пожалуй, еще одну: «На всех стихиях человек – Тиран, предатель или узник»...

202

Велвл ЧЕРНИН «БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…» Ïåðâîå óïîìèíàíèå î Òàðàñå Øåâ÷åíêî â åâðåéñêîé ïîýçèè На территории Украины проживала на протяжении веков одна из крупнейших еврейских общин мира. В первой половине XIX века Украина стала одним из основных центров формирования новой еврейской литературы. С Украиной связаны жизнь и деятельность Шломо Этингера (1803–1856) и Велвла Збаржера (1819–1883), стоявших у истоков современной поэзии на языке идиш, выдающегося русскоязычного еврейского прозаика Осипа Рабиновича (1817–1869), «дедушки еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфорима (1835–1917), «отца еврейского театра» Авраама Гольдфадена и множества других крупнейших еврейских писателей и поэтов XIX в., среди которых следует, конечно, прежде всего упомянуть Шолом-Алейхема (1859– 1916), ставшего своеобразным символом всей еврейской литературы. В то же самое время происходит и формирование новой украинской литературы. Проза Н. В. Гоголя и поэзия Т. Г. Шевченко привлекли к украинской тематике внимание едва ли не всей образованной российской публики. Однако еврейские интеллектуалы той эпохи практически полностью игнорировали не только украинскую литературу, но и сам факт существования украинского языка. Последнее обстоятельство может показаться особенно странным, учи– тывая, что число евреев, владевших в той или иной степени 203

Критика та публіцисика

украинским языком, в ту эпоху не могло не превосходить на порядок число евреев, владевших русским языком. Влияние украинского языка на еврейский фольклор колоссально. Причем речь идет не просто о заимствовании сюжетов украинского фольклора и отдельных украинских слов. В сборниках еврейского фольклора нетрудно найти и целые произведения преимущественно на украинском языке, которые записывались, тем не менее, еврейскими буквами и воспринимались в качестве своих, еврейских1. Украинские глоссы, не только отдельные слова, но и целые фразы часто встречаются и в произведениях профессиональной литературы на языке идиш, в первую очередь прозы, в частности, в произведениях упомянутых выше классиков еврейской литературы Менделе МойхерСфорима и Шолом-Алейхема. Однако и в данном случае украинский язык не именовался украинским. Литература на идише развивалась в регионах Восточной Европы, в которых были распространены четыре славянских языка: польский, украинский, белорусский и русский. В еврейской литературе можно найти глоссы из всех этих взаимопонимаемых в большей или меньшей степени языков, однако в XIX начале XX в. они не имели равнозначного статуса в глазах евреев (да и не только евреев) и подразделялись на «высокие» и «низкие» языки. Русский, официальный язык Российской империи, и польский, язык прежних правителей в Польше, Галиции, Литве и Западной Белоруссии, сохранявший и при иноземной власти (русской и австрийской) полуофициальный статус в Царстве Польском и Галиции, рассматривались как «высокие языки» по сравнению с украинским и белорусским, лишенными твердой литературной формы, языками народов, не имевших собственной государственности. Последние два языка в дореволюционный период не удостаивались даже собственного названия в еврейской литературе. Еврейские писатели обычно 1

См., например, раздел «Yidish-ukrainishe folks-lider» (Еврейскоукраинские народные песни) // Кипнис М. 80 folks-lіder (80 народных песен. – на яз. идиш). Варшава, [Б. г.]. С. 129–141.

204

2

Подробнее о славянских, в том числе украинских глоссах в литературе на идиш см.: Велвл Чернин, ««К проблеме славянских глосс в художественной литературе на идише», Вестник Еврейского Университета, Иерусалим-Москва, N 6 (24), 2001, cc. 143-162.

3 Впервые напечатана на польском языке во львовском журнале «Przegląd Spoleczny», 1887, т. З, сс. 431–444.

4 Іван Франко, Вибрані твори у трьох томах. – Т. 2: Проза, драматургія. / Упор. та ред. З. Гузар. – Вид. друге, доп. – Дрогобич, «Коло», 2005, сс. 571–572.

205

«БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…» Велвл ЧЕРНИН

именовали их просто «goyish» (язык иноверцев) или «poyerish» (язык крестьян)2. Статус русского языка как языка культуры, был чрезвычайно высок среди образованных евреев, несмотря на то, что евреи почти не проживали в собственно русских губерниях, где русским языком владело подавляющее большинство местного населения, в то время как весьма значительная часть восточноевропейских евреев проживала в районах, где преобладал украинский язык. Ярко выраженная ориентация образованных евреев XIX в. на имперские культуры при практически полном игнорировании культур угнетенных империями народов вызывала недоброжелательное внимание со стороны деятелей украинского национального возрождения этого периода. Показательно в этом смысле высказывание Ивана Франко в написанной в 1887 г. статье «Семітизм i aнтисемітизм у Галичині»3: «…по упадку польського державного організму жиди відразу перекидаються на сторону побідителів, у Пруссії та в Австрії робляться німцями, не з волі урядів, але з власної охоти та для власного інтересу; а коли в Росії не робляться москалями, то тим не менше всякими способами стараються показати свою лояльність новому панові». Эта же идея звучит в написанном 1899–1900 гг. романе Ивана Франко «Перехресні стежки»: «…Жиди звичайно асимілюються не з тими, хто ближче, але з тими, хто дужчий. У Німеччині вони німці… але чому в Чехії також німці? В Угорщині вони мадяри, в Галичині поляки… в Варшаві та в Києві вони москалі… Чому жиди не асимілюються з націями слабими, пригнобленими, скривдженими та вбогими? Чому нема жидів-словаків, жидів-русинів?..»4

Критика та публіцисика

При этом Иван Франко подчеркивал свое неприятие религиозного и биологического антисемитизма, настаивая в уже упомянутой статье «Семітизм i aнтисемітизм у Галичині», что «жодна релігія, жодне переконання, жодна раса і жодна народність не були й не можуть бути предметом нашої ненависті». Нельзя не упомянуть и о том, что Иван Франко был, вероятно, самым первым переводчиком новой еврейской литературы с идиша на украинский. Его перу принадлежат переводы 117 стихотворений упомянутого выше Велвла Збаржера (Вольфа Эренкранца) и 28 стихотворений родившегося на Украине американского еврейского поэта-социалиста Мориса Розенфельда5. Поколением раньше, в 1858 г., группа ведущих деятелей украинской культуры Российской империи направила коллективное письмо в возглавлявшуюся в тот период М. Н. Катковым редакцию журнала «Русский вестник»6, в котором выразила свой протест против крайних форм антисемитского подстрекательства, выразившегося в серии анонимных антисемитских статей в петербургском журнале «Иллюстрация». Эти публикации вызвали протест видных деятелей русской культуры, в том числе Ивана Тургенева и Николая Чернышевского. Деятели украинской культуры – Марко Вовчок, Николай Костомаров, Пантелеймон Кулиш, Матвей Номис и Тарас Шевченко сочли своим долгом присоединить свои голоса к протесту русских писателей, однако при этом в своем письме они оправдывали существование антисемитизма как такового, объясняя его тем, что «евреи дошли до изуверства в ненависти своей к христианам». Несмотря на эти обвинения, авторы письма заявили о необходимости более человечного отношения к евреям, поскольку крайняя жестокость к ним не могла принести желанных плодов и сделать евреев приемлемыми членами общества, 5

См.: Валерія Богуславська. Українська хвіртка у замкнений сад. Українсько-єврейскі паралелі. Антологія єврейської поезії. Українські переклади з їдишу. – Київ, «Дух і літера», 2007, сс. 68–69.

6 См.: Тарас Шевченко. Зібрання творів у шести томах. Том 6. – Київ, «Наукова думка», 2003, с. 222.

206

207

«БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…» Велвл ЧЕРНИН

а напротив, «таким образом христиане, ревнуя по вере и от всего сердца желая обратить на путь истины скитающихся по свету потомков Израиля, этим самым отдаляли их от пути истины и делали глухими к евангельскому слову. Евреи видели и должны были видеть своих врагов в проповедниках человеколюбивого учения, прибегавших к брани, угрозам, гонениям и убийствам. Евреи сделались и должны были сделаться заклятыми врагами иноверцев, возвергающих хулы на их веру, на их учителей, на их храмы-школы и на священные для них обычаи. Евреи, стесняемые повсеместно даже самими законами, поневоле обратились к хитростям и плутовству, поневоле освятили вероучением своим всякий вред, который они могут сделать безнаказанно христианину». Авторы письма подчеркивают, что очень важно, чтобы к протесту прогрессивных русских литераторов против крайних форм антисемитизма присоединились и деятели культуры, «с которыми связана идея собственно малороссийской, украинской или южнорусской народности, проявившаяся в последнее время в литературных произведениях разного рода». Почему так важно, чтобы к этому протесту присоединились именно они? – Потому что «голоса их имеют в этом деле особенно важное значение, выражая мнение о еврейском вопросе того народа, который больше великороссиян и поляков терпел от евреев и выразил свою ненависть к евреям, во времена оны, многими тысячами кровавых жертв. Этот народ не мог входить в причину зла, заключавшуюся не в евреях, а в религиозно-гражданском устройстве Польши. Он мстил евреям с таким простодушным сознанием праведности кровопролитий, что даже воспел свои страшные подвиги в своих истинно поэтических песнях». К числу «истинно поэтических песен», в которых украинский народ «воспел свои страшные подвиги» о мести евреям с полным правом можно отнести и написанную 1839-1841, а опубликованную в 1842 г. поэму Тараса Шевченко «Гайдамаки». Таким образом, два этих фактора – во-первых, отсутствие государственного статуса у украинской культуры и литературы в сочетании с преимущественной ориентацией еврейской интеллигенции на культуру и язык государство-

Критика та публіцисика

образующего народа и, во-вторых, глубоко укорененная в украинской народной культуре враждебность к еврейству, нашедшая свое яркое отражение в творчестве Тараса Шевченко, ставшего символом новой украинской литературы, препятствовали развитию творческих связей между еврейской и украинской литературами в XIX в. В 30-е гг. ХХ века Давид Гофштейн перевел произведения Тарас Шевченко на идиш7, на украинском языке писала целая группа поэтов еврейского происхождения – Иван Кулик, Арон Копштейн, Савва Голованивский, Леонид Первомайский, Абрам Кацнельсон, но в конце XIX в. никто из еврейских поэтов не помышлял ни о переводах украинской поэзии на еврейские языки (идиш и иврит), ни о возможности еврейского творчества на украинском языке. «Мода» на выражение глубокого уважения к народному украинскому поэту, распространившаяся в образованных кругах Украины (причем не только и, возможно, даже не столько украиноязычных) вскоре после его смерти не обошла стороной и евреев. Показательна в этом смысле готовность одесской еврейской общины пожертвовать деньги на увековечивание памяти Тараса Шевченко8. Но одно дело выражать гражданскую солидарность с численно преобладающим и доминирующим населением, а другое сделать украинского поэта фактом собственно еврейской литературы и попытаться осмыслить его в качестве явления культуры. Украинская и еврейская литературы создали каждая свой собственный нарратив относительно исторических событий времен направленных против поляков и евреев вооруженных выступлений украинских казаков. Герои одного нарратива были злодеями другого. И если украинский нарратив был представлен «Тарасом Бульбой» Николая Гоголя и «Гайдамаками» Тараса Шевченко, то наиболее ярким проявлением еврейского нарратива этих событий стала написанная на русском языке в стихах драма Николая 7

Киев. 1939. См. заметку «Отклик на напоминание о Т. Г. Шевченко», газета «Одесский вестник» от 3.5.1878.

8

208

209

«БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…»

9 См.: Николай Минский. «Осада Тульчина», Родной голос. Страницы русско-еврейской литературы конца XIX – начала ХХ в., составитель Симон Маркиш, Киев, «Дух і літера», 2001, сс. 129 – 210.

10 Выразителем идеи необходимости массовой эмиграции евреев из России в Америку вследствие невозможности существования в условиях агрессивного антисемитизма в России стал крупнейший поэт еврейского просвещения Иегуда Лейб Гордон (1831-1892). Этой теме посвящено его проникнутое глубоким разочарованием в возможности эмансипации евреев в России стихотворение «Bi-neareynu u-vi-zkeneynu nelekh» («От мала и до велика уйдем» – на яз. иврит, см.: Y.L.Gordon, Shirey higayon, meshalim, shirey alila, «Shoken», Иерусалим – Тель-Авив, 1965, сс. 9-11). В отличие от него Фруг, вопринимавшийся в качестве преемника Гордона, был последовательным сторонником репатриации евреев в Эрец Исраэль. Идеями национального возрождения и сионизма пронизано, по сути, всего его поэтическое творчество и на идише, и по-русски.

11 См.: С. Г. Фруг, Стихотворения, т. 2, С.-Петербург, 1897, сс. 213– 215 12 Подробнее о биографии Фруга см.: Н.Портнова, «Еврейский поэт России», С.Г.Фруг, Иудейская смоковница. Избранная проза, Иерусалим, 1995, сс. 5 – 32.

Велвл ЧЕРНИН

Минского «Осада Тульчина»9, впервые опубликованная в 1888 г. Тяжелейший отпечаток на еврейско-украинские отношения наложила волна прокатившихся по территории Украины кровавых погромов 1881–1882 гг. Эти события, ставшие по– воротным моментом в истории евреев Восточной Европы, привели, с одной стороны, к началу массовой эмиграции евреев Российской империи в Америку, а с другой – к консолидации еврейского национального движения, выдвинувшего в качестве своей задачи возвращение еврейского народа на его историческую родину, в Эрец Исраэль10. В этом контексте не удивительно, что первая реакция на творчество Тараса Шевченко появилась в еврейской поэзии лишь через 30 лет после смерти великого украинского поэта. Ею стало написанное в 1891 году стихотворение Семена (Шимона Шмуэля) Фруга (1860–1916) «Памяти Т. Г. Шевченко»11. В биографии Фруга есть немало общих черт с биографией Шевченко12. Как и Шевченко, он родился на Украине в крестьянской семье – в еврейской сельскохозяйственной

Критика та публіцисика

колонии Бобровый Кут в Херсонской губернии13. Подобно Шевченко, он был замечен тогдашней интеллектуальной элитой и попал в столицу империи, Санкт-Петербург. Сближает Фруга с Шевченко и то, что он подобно великому украинскому поэту, писал не только на своем родном языке, но и на языке империи, русском14, и то, что он был певцом национального возрождения, поэзия которого оказала мощ– ное влияние на целое поколение15. Шимон Шмуэль, или, как его называли по-русски, Се– мен Григорьевич Фруг стал первопроходцем в еврейской литературе в целом ряде сфер. Прежде всего, он был, по сути, создателем русскоязычной еврейской поэзии. В 1879 г. он впервые опубликовал два стихотворения в петербургском русско-еврейском журнале «Рассвет», пользовавшемся в то время широчайшей популярностью среди новой еврейской интеллигенции. Первые же стихи Фруга вызвали восторженный отклик читателей. Редакция журнала при– гласила его переехать из провинциального Херсона в СанктПетербург в качестве постоянного автора. По воспоминаниям 13

Впечатления детства и ранней юности, проведенных в еврейской сельскохозяйственной колонии, нашли заметное отражение в творчестве Фруга и в поэзии, и в прозе. См., например: цикл «В поле», Стихотворения С. Г. Фруга, т. 3, С.-Петербург, 1897, сс. 131– 156; «Friling-lid» («Весенняя песня» – на яз идиш), Sh.Frug , Ale shriftn (Полное собрание сочинений – на яз. идиш), сс. 72–74; «Из воспоминаний еврея-земледельца», Восход, N 4, 1886, сс. 124–142; «Из колониального еврейского быта», Восход, N 10, 1886, сс. 59–83.

14 Подробнее о биографии Фруга см.: Н.Портнова, «Еврейский поэт России», С.Г.Фруг, Иудейская смоковница. Избранная проза, Иерусалим, 1995, сс. 5–32.

15 О роли и месте Фруга в литературе еврейского национального возрождения на русском языке см.: И. Клаузнер, «Эолова арфа. О поэзии С. Г. Фруга», С. Г. Фруг, Стихотворения, издание седьмое, т. I, Одесса, 1916, сс. VI-XXI. О его месте и роли в еврейской литературе сионистской ориентации на идише см. главу «Shimon Frug’s Literary Works on National Themes» в докторской диссертации Мирьям Каченски «Hibat-Zion and Yiddish. Multidimensional Encounter between Movement, language and Culture». Jewish Theological Seminary of America, March 2002, pp. 184–202.

210

16

С. М. Гинзбург, «Памяти Фруга», Новый путь 1916, N 44, с. 16 33. См., например, критические статьи, посвященные выходу в свет первого поэтического сборника Фруга «Стихотворения»: М. Варшавский «Еврейская песня на русском Парнасе», Восход, С.-Петербург, январь 1885, сс. 20–26 и К. Арсеньев, «Поэты двух поколений. Стихотворения С. Г. Фруга», Вестник Европы, С.-Петербург, октябрь 1885, сс. 757–776).

18 Еврейская энциклопедия, т. 10, СПБ, стр. 289–290.

17

211

«БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…» Велвл ЧЕРНИН

известного петербургского еврейского историка и журналис– та Шауля (Саула) Гинзбурга, ставшего в 1903 г. основателем первой ежедневной газеты на идише «Дер фрайнд», «имя Фруга сразу же стало необычайно популярным»16. На протяжении девяти лет русский был единственным языком творчества Фруга. За эти годы он удостоился вни– мания и высокой оценки не только со стороны евреев, но и со стороны русской литературной критики17. Однако в 1888 г. он обратился к языку своего народа и стал писать и на идише. Его первые стихотворения и фельетоны на идише увидели свет в газете «Юдишес фолксблат» под редакцией доктора Лейба Кантора. Вклад Фруга в развитие современной поэзии на языке идиш невозможно переоценить. Крупнейший историк еврейской литературы Исраэль (Сергей) Цинберг в начале ХХ в. написал в обзорной статье по истории новой литературы на идише: «В конце 80-х <…> годов С. Фруг, писавший до этого исключительно по-русски, опубликовал ряд прекрасных по глубине и художественной отделке стихотворений в жаргонных (т.е. выходивших на идише – В.Ч.) изданиях. Предшествовавшие ему поэты, М. Гордон и А. Гольдфаден, подделывались под народный лад, и их стихотворения, весьма близкие по примитивности форм к народным песням, представляли как бы переходную ступень от последних к индивидуальному поэтическому творчеству. Фруг является первым по времени жаргонным поэтом с ярко выраженной индивидуальностью; он придал еврейскому стиху небывалую до него красоту и мелодичность»18. Шесть десятилетий спустя Яков Биренбойм, один из редакторов 7-го тома «Лексикона новой литературы на

Критика та публіцисика

идише» высказал по тому же поводу сходное мнение: «Фруг совершил на идише деяние первотворения, оставив готовое и придя, чтобы отшлифовать и оформить стиль заново – в рамках поэзии, которая вообще не знала, что такое модернизм. <…> Фруг принес с собой из русского иные поэтические жанры, конструкцию стихотворения, систему силлаботонических рифмовок – все те атрибуты поэзии, без которых не может обойтись ни один современный поэт. Достижения Фруга в современной поэзии на идише колоссальны <…> Влияние Фруга на поэзию на идише намного превосходит его технические инновации. Фруг расширил горизонты нашей поэзии, он ввел в нее историко-романтические жан– ры и темы и героические поэмы о далеком прошлом. Он сочетал национальные и современные социальные мотивы и возможно, что в этом его вклад в поэзию на идише еще больше, чем в его первопроходческих технических инновациях. Он был первым, кто внес в поэзию свежий запах поля и леса»19. Необходимо отметить, что почти одновременно с Фругом в новую поэзию на идише пришло еще несколько ярких авторов. Прежде всего, необходимо упомянуть Ицхока Лейбуша Переца, более известного в качестве классика ев– рейской прозы на идише и на иврите, который опубликовал в 1888 году мистическую поэму «Мониш», а также группу «пролетарских» еврейских поэтов в США – Мориса Вин– чевского, Давида Эдельштадта, Мориса Розенфельда (стихо– творения которого переводил на украинский язык Иван Франко), Йосефа Бовшовера. Однако именно Фруг, писавший стихи, в отличие от перечисленных выше поэтов не только на идише, но и по-русски, и широко известный не только среди еврейских, но и среди нееврейских читателей, воспринимался современниками в качестве еврейского национального поэта, ставшего символом и образцом для подражания. В 1891 году, к моменту написания стихотворения «Памяти Т. Г. Шевченко», Шимон Шмуэль Фруг находился в зените 19

Yankev Birenbоym, «Shimon Shmuel Frug», Leksikon fun der nayer yiddisher literatur (Лексикон новой литературы на идише), т. 7, Нью-Йорк, 1966, сс. 452–453.

212

«Привет тебе, святая тень! Прервав глубокий сон могилы, Ты в мир явилась в этот день, Чтоб вновь увидеть край свой милый: Приюты мирных хуторов В тени черешневых садов И вековые те курганы, 20

См.: С.Г.Фруг, Стихотворения, т. 2, С.-Петербург, 1897, с. 213.

213

Велвл ЧЕРНИН «БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…»

своей славы. Украинская и русская литературная общест– венность отмечали в тот год 30-летие со дня смерти великого украинского поэта, и стихотворение Фруга явилось откликом на эту дату, ставшую заметным культурным событием. Поэт счел нужным особо подчеркнуть эту временнeю привязку, сопроводив стихотворение подзаголовком «На вечеринке в годовщину его смерти»20. Было две причины того, что именно благодаря Фругу в еврейской поэзии появилось первое упоминание о национальном украинском поэте. Первая причина состояла в том, что Фруг писал не только на специфически еврейском языке идиш, но и по-русски, на языке имперской культуры, будучи, как и Шевченко, включен в ее контекст. В таком качестве он обращался не только к своим соплеменникам, но и ко всем, кто читал порусски, в том числе, что существенно в данном контексте, к украинцам. Показателен и закономерен тот факт, что стихотворение «Памяти Т. Г. Шевченко» не имеет версии на идише, в то время как целый ряд стихотворений Фруга имеют две языковые версии. Вторая причина – тот факт, что Фруг воспринимался в качестве национального еврейского поэта, говорящего как бы от имени всех евреев, в том числе не владевших ни русским, ни украинским языком, и зачастую даже не знавших о том, что был такой украинский поэт Тарас Шевченко. Стихотворение состоит из четырех логически выделенных частей: 1. Обращение поэта Фруга к памяти поэта Шевченко, сво– бодное от каких бы то ни было национальных предрассуд– ков и счетов:

Критика та публіцисика

Где спят под сенью вечной мглы Украйны старые орлы, Дружин почивших атаманы, – Чтоб вновь услышать звук живой Твоей родимой, милой речи, Чтоб повитать в тени ночной Над пепелищем древней Сечи, Где отблеск алый льет заря И степь таит немую думу, Где вторит волн днепровских шуму Струна слепого кобзаря, И льются звонкими струями Родные звуки вширь и ввысь…»21

2. Отчужденность еврейского поэта на празднике укра– инской литературы, вызванная невозможностью соединить украинский и еврейский нарративы кровавых событий, нашедших отражение в поэзии Шевченко: «Шла тризна. Шумными толпами Сыны Украйны собрались, Чтоб память милого поэта Почтить печальным торжеством. Была чужда мне тризна эта: В иной семье, в краю ином Я рос, питомец горькой доли; Иных скорбей, иной неволи Мне роковой удел сужден… А память скорбная времен, Тобой воспетых с чудной силой, – О, как томит мой дух унылый, Как больно сердце жжет она! – Я вижу: кровь моя родная Течет, те степи обагряя, Где беспощадна и грозна, Текла Украйны старина,

Куда не раз, кобзарь угрюмый, 21

214

С. Г.Фруг, Стихотворения, т. 2, С.-Петербург, 1897, с. 213.

3. Попытка объяснить, почему, несмотря на обильно про– литую украинцами еврейскую кровь, еврейский поэт считает своим долгом воздать должное памяти великого украинского национального поэта, воспевшего ненависть к евреям: Так почему ж на эту тризну С такой я радостью спешил, Неся в душе не укоризну За эту кровь и ряд могил, А слово теплого привета Заветной памяти поэта, Который сердцу люб и мил? Не оттого ль, певец Украйны, Что в песнях тех, что пел нам ты, Лежат пленительные тайны Непостижимой красоты, – Что, осененный светлой думой, Твой дух покой и мир любил, И под суровостью угрюмой Ты сердце мягкое таил, – Что, кровь и муки воспевая, Ты сам душой болел, рыдая И глубоко скорбя втайнé Об этой мрачной старине?..23

Пожелание дальнейшего развития украинской литературы в сочетании с выражением надежды на изменение отношений между украинцами и евреями к лучшему: О, пусть же зоренькою ясной, Живой предвестницею дня, И лучезарной, и прекрасной, 22 23

С. Г. Фруг. Стихотворения. Т. 2, С.-Петербург, 1897. – С. 214. Там же. – С. 214–215.

215

Велвл ЧЕРНИН «БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…»

Ты улетал суровой думой, Чтоб и губивших воспевать, И над погибшими рыдать…22

Критика та публіцисика

Сияет память нам твоя, И пусть язык Украйны милой, Где встарь текли в степи унылой Напевы скорбные твои, Звучит отныне с новой силой Лишь в песнях мира и любви!24

Может создаться впечатление, что данное стихотворение, написанное «по случаю», не более, чем случайная дань тогдашней «политической корректности», однако данное обращение еврейского поэта к украинским мотивам не было единственным. Ярким подтверждением этого служат такие его стихотворения, как «На родине»25 и «Над Днепром»26. Особый интерес в этом контексте представляет одно из ранних стихотворений Фруга, «В Украйне», в котором отчетливо прослеживаются не просто украинские, но и собственно шевченковские мотивы: В степи привольной, без дороги Брожу один порой ночной, Вдали днепровские пороги, Полны неведомой тревоги, Грохочут громкою волной. Унылый явор чутко дремлет; Курганов сумрачную цепь Глубокий, мирный сон объемлет, И шуму волн днепровских внемлет Кругом темнеющая степь. Но чу! Над старою могилой Мелькнула искра в мгле ночной… В кустах пронесся шум унылый… Певца Украйны образ милый Проходит тихо предо мной: 24

Там же . – С. 215. Там же . – С. 161–163.

26 Там же . – С.164–165.

25

216

Звенит струна, дрожит, рыдает, И звонкий, острый, жгучий стих Из волн созвучий выплывает И знойным блеском наполняет Холодный сумрак дум моих. Звучит бандура… В мраке тонет Курганов сумрачная цепь; К могилам вербы ветви клонят, И – мнится – тихо, тихо стонет Кругом темнеющая степь…27

Имя Тараса Шевченко не упомянуто в тексте стихо– творения, но нет ни малейшего сомнения в том, кого Фруг называет «певцом Украйны». Само по себе употребление еврейским поэтом термина «Украйна», абсолютно не характерного для тогдашней еврейской литературы, а не широко распространенного в то время в русском языке термина «Малороссия», говорит о том, что он имел в виду не просто территорию, но украинскую национальную идею, выразителем и символом которой был Шевченко. Бросается в глаза очевидное сходство размера стихотворения Фруга «В Украйне» со ставшим популярной песней стихотворением Шевченко «Реве та стогне Дніпр широкий…». Помимо этого, стихотворение Фруга буквально пронизано аллюзиями на стихотворение Шевченко, включая явные текстовые параллели, например, «к могилам вербы ветви клонят…» – «додолу верби гне високі…». Обращает на себя внимание и не свойственное для русского языка употребление слова «могила» в значении «курган», вызывающее ассоциацию с «Заповітом» Шевченко.

27

Там же . – С. 141–142.

217

Велвл ЧЕРНИН «БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…»

Глубокий, скорбный взор, мерцая, Скользит задумчиво по мне; Струна бандуры, замирая, Как на заре струя речная, Дрожит и стонет в тишине.

Критика та публіцисика

По выражению Якова Биренбойма, процитированному выше, Шимон Шмуэль Фруг «совершил деяние первотворения» в поэзии на идише. К этому можно добавить, что он «совершил деяние первотворения» и в установлении творческих связей между еврейской и украинской литературами, преодолев барьер порожденного кровавой историей неприятия и признав существование украинской литературы как самостоятельной ценности. Фруг был еще жив, когда в 1911 году, незадолго до начала Первой мировой войны, широко отмечался другой юбилей Шевченко, 50-летие со дня его смерти. Проживая в Одессе он, возможно, прочитал статью несомненно знакомого с его творчеством молодого одесского еврейского журналиста, ставшего впоследствии лидером и идеологом ревизионистского течения в сионизме, Владимира (Зеева) Жаботинского «Урок юбилея Шевченко». В этой статье Жаботинский сделал следующий шаг в развитии взглядов еврейской интеллектуальной элиты на украинское национальное движение и расставил точки над і, обозначив отношение к Тарасу Шевченко как к символу украинского национального движения, противостоящего русификаторской политике самодержавия. Жаботинский анализирует в своей статье отношение русской и русскоязычной культурной общественности к Шевченко и в заключение пишет, обращаясь к читавшей по-русски одесской аудитории, значительную, если не бóльшую часть которой составляли евреи: «Когда приходится, по долгу службы, чествовать юбилей Шевченко, мы стыдливо рассказываем друг другу, что покойник, видите ли, был «народный» поэт, пел о горестях простого бедного люда, и в этом, видите ли, вся его ценность. Нет-с, не в этом. «Народничество» Шевченко есть дело десятое, и если бы он все это написал по-русски, то не имел бы ни в чьих глазах того огромного значения, какое со всех сторон придают ему теперь. Шевченко есть национальный поэт, и в этом его сила. Он национальный поэт и в субъективном смысле, т.е. поэт-националист, даже со всеми недостатками националиста, со взрывами дикой вражды к поляку, к еврею, к другим соседям... Но еще важнее то, что он – национальный поэт по 218

28

Владимир Жаботинский. Урок юбилея Шевченко//Одесские новости, 27.2.1911. С. 3.

219

Велвл ЧЕРНИН «БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…»

своему объективному значению. Он дал и своему народу, и всему миру яркое, незыблемое доказательство, что украинская душа способна к самым высшим полетам самобытного культурного творчества. За то его так любят одни, и за то его так боятся другие, и эта любовь и этот страх были бы ничуть не меньше, если бы Шевченко был в свое время не народником, а аристократом в стиле Гете или Пушкина. Можно выбросить все демократические нотки из его произведений (да цензура долго так и делала) – и Шевченко останется тем, чем создала его природа: ослепительным прецедентом, не позволяющим украинству отклониться от пути национального ренессанса. Это значение хорошо уразумели реакционеры, когда подняли накануне юбилея такой визг о сепаратизме, государственной измене и близости столпотворения. До столпотворения и прочих ужасов далеко, но что правда, то правда: чествовать Шевченко просто как талантливого российского литератора № такой-то нельзя, чествовать его – значит признать все то, что связано с этим именем. Чествовать Шевченко – значит понять и признать, что нет и не может быть единой культуры в стране, где живет сто и больше народов: понять, признать, потесниться и дать законное место могучему собрату, второму по силе в этой империи»28.

Павел Успенский КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914 Бенедикт Лившиц (1887–1938), поэт, переводчик, мемуарист, связал свою жизнь с Петербургом – именно ему посвящен цикл стихов «Болотная медуза». Лившиц, однако, не петербуржец – город стал для него уже третьей родиной. Позади были Одесса и Киев, впереди – увлечение грузинской столицей, куда поэт даже думал перебраться в 30-е годы. Страсть к этому городу (почти в буквальном смысле) отразилась в стихах начала 1930-х гг.: Я еще не хочу приближаться к тебе, Тебилиси, Только имя твое я хочу повторять вдалеке, Как влюбленный чудак, рукоплещущий бурно актрисе, Избегает кулис и храбрится лишь в темном райке.

При такой способности испытывать чувства к городам не ясно, почему был обойден Киев. Тбилиси воспет, Петербург воспет, а о городе, которому поэт обязан своим становлением, почти ничего не сказано. Только два стихотворения связаны с Киевом. Одно из них было написано в 1913 г., в разгар футуристической деятельности Бенедикта Лившица:

220

Чтоб Михаил, а не Меркурий Простил золотоносный рост, Соперничающий в лазури С востоками софийских звезд, За золотые, залитые Неверным солнцем первых лет Сады, где выею Батыя Охвачен университет.

Стихи требуют пояснения. Согласно наиболее подробному комментарию Э.М. Шнейдермана, «Печерские шафраны – яблоневые сады на Печерске; Печально чертишь лоб врага и т.д. – речь идет о занятиях ружейными приемами во время военной службы поэта в с. Медведь; Михаил – Архангел, предводитель небесного воинства, покровитель Киева; Меркурий – покровитель торговли, кроме того, проводник душ умерших в подземное царство. Золотоносный рост – имеется в виду Михайловский монастырь, основанный великим князем киевским Михаилом в 1108 г., называвшийся «Златоверхим» из-за находящегося в нем Святополковой церкви, 15 куполов которой регулярно золотились. С востоками софийских звезд – речь идет о 13-купольном Софийском соборе (XI в., неоднократно перестраивался); купола его также покрыты позолотой. Выею Батыя / Охвачен университет – имеются в виду Батыевы (др. назв. – Софийские) городские ворота в районе Киевского университета и Софийского собора; названы в память о нашествии монгольского хана Батыя (Бату, 1208-1255), полчища которого ворвались через них в центральную часть города; ворота были разрушены, и к нач. XX в. от них остался лишь фундамент».

221

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Поправ печерские шафраны, Печально чертишь лоб врага Сквозь аракчеевские раны В оранжерейные снега,

Павел Успенский

КИЕВ

Критика та публіцистика

Благодаря комментарию мы понимаем, что Лившиц точно воспроизвел городские реалии, однако смысл стихотворения все равно не прояснен. Действительно, о чем эти стихи? О Киеве? Или о военной службе? По-видимому, речь идет не только о занятиях ружейными приемами, но и об идеологии, сопровождающей муштру. Действительно, «чертить лоб врага» необходимо, чтобы защитить город, «мать городов русских», от «выи Батыя», то есть от инородных захватчиков, которые к началу ХХ века отошли уже скорее в мифологическое прошлое и использовались в качестве риторического доказательства мощи Империи. Отсюда обращение к Михаилу – не только как к покровителю Киева, но и как к предводителю ангельского воинства, способного возглавить русскую армию в борьбе с иноплеменными. При этом не случайно в стихах появляется и университет: вероятно, это намек на студентов и их постоянные волнения, в которых, кстати, Лившиц принимал участие. Собственно говоря, студенческие забастовки приравниваются по степени опасности к монгольскому нашествию. Лившиц моделирует в тексте чужую, официальную точку зрения. Имперская идеология переложена на язык футуризма. По-видимому, мы не вправе говорить о том, что поэт разделяет такой взгляд на реальность, скорее семантическая сложность текста, экспериментальная игра со смыслами свидетельствует о скептическом отношении к подобной идеологии, а всё стихотворение, возможно, содержит горькую насмешку вольноопределяющегося в селе Медведь Новгородской губернии над своим положением. На поверку в «Киеве» о самом городе сказано немного. Да, в тексте представлены городские реалии, однако они все, за исключением «попранных печерских шафранов», встраиваются в язык идеологии, становятся ее символами. Само же стихотворение можно охарактеризовать как освоение «поэтики загадки», которая в совершенстве будет развита позже, уже в стихах о Петербурге. Скупость присутствия Киева в стихах (даже специально ему посвященных) компенсируется ролью города в биографии Лившица. К сожалению, мы не можем точно описать все 222

Началось, однако, всё с Одессы. Окончив знаменитую Ришельевскую гимназию, Лившиц подал документы в Новороссийский университет и в октябре 1905 г. поступил на юридический факультет. В 1907 г. студент, во-первых, «с легким сердцем» уничтожил свои подражательные революционно-символистские стихи, во-вторых, оказался в Киеве... До настоящего времени, основываясь на воспоминаниях А. Дейча, принято было считать, что в 1907 г. Лившиц был исключен из Новороссийского университета за участие в студенческих демонстрациях, но вскоре, благодаря связям и финансовому положению отца, стал студентом киевского университета Св. Владимира. Такое представление о студенческой биографии Лившица ошибочно, хотя верно в некоторых деталях: Лившиц действительно перебрался в Киев, и его, студента, действительно, в какой-то момент изгнали из университета. Но не Новороссийского, а Киевского. В восстановлении хронологии событий очень важным оказывается студенческое дело. В январе 1907 г., уже находясь в Киеве, Лившиц написал прошение на имя ректора: 223

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Óíèâåðñèòåò

Павел Успенский

события киевской жизни поэта: его тщательно собиравшийся архив погиб при аресте в октябре 1937 г. Архивы его друзей, приятелей, коллег в большинстве случаев исчезли в череде страшных событий 30-40-х годов. Тем не менее, на основе ряда мемуаров, писем, газетных и архивных материалов мы можем хотя бы в первом приближении реконструировать киевский период биографии Лившица, дать общий очерк литературной жизни, в которой поэт мог принимать (а иногда и точно принимал) участие. Именно неполнотой сведений объясняется некоторая дискретность этой статьи. Добавим, что мы сознательно оставляли в стороне, происходившие в Киеве встречи поэта с московскими и петербургскими литераторами.

Критика та публіцистика

Его Превосходительству Господину Ректору Императорского Университета Св. Владимира. Студента Импер. Новор. У-тета Юридического факультета 2го семестра Бенедикта Наумовича Лившица, Проживающего в г. Киеве по Тарасовской улице, в д. №14 ПРОШЕНИЕ. Окончив в 1905 году одесскую 1ую гимназию, я поступил в Императорский Новороссийский Университет по юридическому факультету, подчиняясь действовавшим в то время правилам. Между тем, отсутствие уроков и, как следствие этого, полная необеспеченность существованияпостоянно заставляли меня желать перевода в Киев, где проживают мои родители. Теперь же, когда с отменой вышеупомянутых правил не встречается препятствий к моему переводу, я покорнейше прошу Ваше Превосходительство зачислить меня на 2ой семестр юридического факультета Императорского университета Св. Владимира. С уважением /Бенедикт Лившиц/ Киев 9 января 1907 года.

Из приведенного документа видно, что к январю 1907 г. Лившиц был студентом второго семестра. Остается неясным, почему спустя год и 4 месяца после поступления он так и не перешел на второй курс. Возможно, причиной тому было участие в студенческих сходках или волнениях, однако об этом никакой, в том числе и архивной, информации у нас нет. В прошении Лившиц сообщает, что в Киеве живут его родители. На этот счет у нас тоже нет никаких сведений. Маловероятно, что к 1907 г. родители поэта жили в Киеве долгое время. Скорее всего, они либо оказались там недавно, либо, что нам кажется наиболее вероятным, переехали в другой город вместе с сыном.

224

Господину Ректору Императорского университета Св. Владимира Вследствие прошения студента вверенного мне университета юридического факультета разряда <прочерк> наук, Бенедикта Лившица, ходатайствующего о переводе его на (– семестр)1 – юридический факультет в Императорский университет Св. Владимира, препровождая при сем поименованные на обороте документы его, имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что Бенедикт Лившиц по аттестату зрелости Одесской Ришельевской гимназии поступил в октябре 1905 года в Императорский Новороссийский университет на юридический факультет и слушал лекции в течение осеннего полугодия 1906 года на первом семестре. Препятствий к переходу Бенедикта Лившица в Св. Владимира университет со стороны Новороссийского – не встречается. О получении документов и о последующих по сему отношению распоряжениях Ваших покорнейше прошу Ваше Превосходительство не отказать почтить меня своим уведомлением. Ректор /подпись/ Секретарь по студенческим делам /подпись/ 1 Очевидно, что взятое в скобки слово «семестр», соседствующее с прочерком означает, что речь идет об окончательном переводе в другое учебное заведение.

225

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

МИНИСТЕРСТВО НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ РЕКТОРА ИМПЕРАТОРСКОГО Новороссийского Университета Января 17 дня 1907 г. №293 Одесса

Павел Успенский

Ходатайство Лившица было рассмотрено, и в том же месяце ректор Новороссийского университета разрешил студенту перевестись:

Критика та публіцистика

Вопрос о переводе, вероятно, решился не сразу. Думается, что именно поэтому задержался на полгода следующий документ из студенческого дела (в нем, между прочим, уточняется, какие именно курсы прослушал Лившиц): МИНИСТЕРСТВО Народного Просвещения ПРОРЕКТОР ИМПЕРАТОРСКОГО Новороссийского Университета 28 июня 1907 г. №2426 Одесса Господину Проректору ИМПЕРАТОРСКАГО Университета Св. Владимира Вследствие прошения студента юридического факультета Университета Св. Владимира Бенедикта Наумовича Лившица, имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что Лившиц в бытность студентом Новороссийского Университета в осеннем полугодии 1906 года подписался на лекции истории русского права 7 час. и практич. занят.

3 часа и политической экономии 4 часа. ПРОРЕКТОР /подпись/ За Секретаря по студенческим делам /подпись/

Итак, вероятно, к сентябрю 1907 г. Лившиц был уже студентом университета Св. Владимира. Остается не вполне понятным, для чего семье понадобился переезд из Одессы в Киев, если он не был вызван исключением сына из университета. Мы полагаем, что у этого есть две причины. Во-первых, родители могли опасаться политических умонастроений своего сына и настоять на переезде в другой город, чтобы у подростка сменился круг общения. При таком объяснении события этого периода жизни Лившица находят параллель в биографии его будущего друга Осипа Мандельштама. В сентябре того же 1907 г. Мандельштам вместе с Бо226

227

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

В Киеве Лившиц поселился «в маленькой студенческой комнате с окном, глядевшим на незастроенный Печерск» в родительской квартире по адресу Тарасовская улица, д. 14, кв. 21. Эту улицу с конца XIX в. киевляне часто именовали «Латинским кварталом» – тут жили писатели и профессора университета. С 1907 по 1912 гг. поэт учился на юридическом факультете университета св. Владимира в Киеве. Среди студентов, обучавшихся в этом учебном заведении приблизительно в то же время, можно назвать М. Алданова, окончившего в 1910 г. и физико-математический, и юридический факультеты. В 1909-1916 гг. на медицинском факультете учился М. Булгаков. Другой писатель, С. Кржижановский, учился на юридическом факультете с 1907 по 1913 гг. В 1911 г. историко-филологический факультет окончил Н.К. Гудзий, в 1913 – Я. Голосовкер, в 1914 – П. Филиппович, Б.А. Ларин. В стенах университета поэт мог пересекаться с А.Я. Вышинским, впоследствии создателем советской карательной судебной системы, – он учился на юридическом факультете с 1901 г., но окончил его только в 1913 г. Вероятно, с кем-то из перечисленных людей Лившиц мог быть знаком. Точно мы знаем только о дружбе с Павлом Филипповичем и предположительно – о знакомстве с Гудзием. Необходимо учитывать, что они были участниками семинара В.Н. Перетца, при котором был и поэтический кружок (об этом – дальше). Обучение, однако, не было непрерывным. Скорее всего, с осени 1907 г. Лившиц продолжил свое образование, и ему

Павел Успенский

рисом Синани, который приобщил поэта к революционному движению, отправляется в г. Райволу (Финляндия), чтобы записаться в боевую организацию эсеров. Однако по малолетству они туда приняты не были. Родители Мандельштама, обеспокоенные его политическими увлечениями, отправили сына учиться в Сорбонну. Во-вторых, родители Лившица могли счесть опасным дальнейшее проживание в Одессе – в это время в городе случались как забастовки, так и еврейские погромы.

Критика та публіцистика

был зачтен первый семестр, проведенный в Новороссийском университете. В «Правилах и программах юридического факультета Императорского Университета св. Владимира» говорится: «студенту, пришедшему с юридического факультета другого университета <…> засчитываются выслушанные им предметы и выдержанные экзамены». В то время программа обучения была рассчитана на 4 года, т.е. на 8 полугодий. Обучение, таким образом, должно было закончиться к осеннему семестру 1910/1911 г. (в крайнем случае – к лету 1911 г., когда надо было бы сдавать государственные экзамены). Однако университет Лившиц окончил лишь летом 1912 г. По его воспоминаниям, «в университете он застрял на лишних три года». Как мы помним, два семестра по не вполне понятным причинам были пропущены в Новороссийском университете (осенний 1905/1906 г. и весенний 1906 г.). Затем, вероятно, был пропущен весенний семестр 1907 г., когда выяснялся вопрос о переводе в Киевский университет. Нам, не хватает, однако, еще полутора лет, чтобы заполнить срок, указанный Лившицем. Здесь вновь многое раскрывают студенческие документы. Дело в том, что в ноябре 1907 г. Лившиц участвовал в сходке студентов, за что его исключили из университета с правом восстановления лишь в осеннем семестре 1908/1909 г. Вероятно, это та самая сходка, о которой Лившиц вкратце упоминал в мемуарах (ошибаясь в датировке на год): «Трехлинейную винтовку образца 1891 года я видел вблизи только раз – и то направленную дулом на меня <…> в киевском манеже, куда в 1908 году согнали около тысячи студентов, сопротивлявшихся вводу полиции в «автономный» университет». По-видимому, родители Лившица, обеспокоенные судьбой сына, вновь отослали его – на этот раз в Житомир (скорее всего, к родственникам, однако мы не располагаем в данном случае никакими сведениями), где он жил с конца января по август 1908 г. Приведенные факты подтверждаются двумя документами. Первый был секретно послан ректору киевского университета: 228

Секретно. Ректору Университета св. Владимира. Вследствие ходатайства б. студента вверенного Вам Университета Бенедикта Лифшица <так! – П.У.> о выдаче ему свидетельства о благонадежности для представления в Киевский Университет, из которого он был уволен 17 Ноября 1907 г. за участие в незаконной сходке студентов в здании университета, имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что за время жительства Лифшица в Волынской губернии, после увольнения его из Университета, с 31 Января с.г. неблагоприятных сведений о нем не поступало. – Губернатор /подпись/ Правитель канцелярии /подпись/

Павел Успенский

Второй документ (по содержанию датируемый концом августа – самым началом сентября 1908 г.) написан уже самим Лившицем:

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

М.В.Д. Волынский ГУБЕРНАТОР КАНЦЕЛЯРИЯ По части общей 20 августа 1908 года №4426 г. Житомир

Его Превосходительству Господину Ректору Императорского Университета Св. Владимира бывшего студента юридич. фак. университета св. Владимира Бенедикта Наумовича Лившица ПРОШЕНИЕ. Будучи уволен за участие в неразрешенной сходке в ноябре 1907 года с правом обратного поступления в на-

229

Критика та публіцистика

стоящем 1908/9 уч. году и удовлетворяя всем требованиям, предъявленным Правлением Университета к принимаемым обратно студентам, я имею основания надеяться на обратный прием. Вместе с тем, желая, по окончании университета, отбывать воинскую повинность вольноопределяющимся, я обязан до половины сентября с./г. представить в Воинское Присутствие соответствующее заявление, вместе с прошением об отсрочке. Принимая во внимание вышеизложенное обстоятельство, я покорнейше прошу Ваше Превосходительство не отказаться ускорить рассмотрение вопроса о моем обратном зачислении, так как свидетельство о моей политической благонадежности поступило в университет лишь недавно и, рассматриваемый в очереди поступления бумаг, вопрос о моем приеме может быть разрешен значительно позже предельного срока подачи заявления в Воинское Присутствие. Бывший студент /Бенедикт Лившиц/

Приведенное прошение важно не только потому, что проливает свет на перипетии студенческих лет поэта, но и потому, что, возможно, объясняет еще один эпизод его биографии. Известно, что после окончания университета Лившиц в качестве вольноопределяющегося отбывал военную службу. Вольноопределяющийся обладал важной льготой: в то время он служил меньше, чем тот, кто попал в армию в результате жеребьевки. Срок службы вольноопределяющегося зависел от образования, люди с университетским дипломом служили всего лишь год. Выбор Лившица понятен: он добровольно шел на военную службу, поскольку ее сроки были значительно меньше, чем если бы он попал туда не по собственному желанию. У такого выбора была, не исключено, и другая причина. Приняв решение стать вольноопределяющимся и сообщая о нем ректору университета, «неблагонадежный студент» Лившиц, возможно, хотел таким образом исправить свое положение и репутацию. Он мог воспринимать подобный шаг как облегчающий или даже гарантирующий ему возвращение в университет. И в университет Лившицу вернуться разрешили. На этом перипетии с обучением заканчиваются. Далее Лившиц будет учиться в университете до лета 1912 г.

230

Мои университетские дела были сильно запущены: через пять месяцев мне предстояло держать государственные экзамены, а между тем о некоторых предметах я имел весьма смутное представление, так как ничем, кроме римского права и отчасти гражданского, не занимался.

Юриспруденция интересовала его все меньше и меньше. Римское право, о котором говорится в воспоминаниях, было, конечно, оторвано от юридической практики. К тому же, оно относилось к программе первых двух курсов, и интерес именно к нему как культурно-историческому явлению свидетельствует о незаинтересованности студента в практическом применении своей будущей профессии.

231

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Как только обучение Лившица наладилось, он сильно остыл к университету (хотя и учился на отлично). В начале «Полутораглазого стрельца», где описывается декабрь 1911 г., он признавался:

Павел Успенский

Почему же А. Дейч, близко знавший Лившица в то время, полагал, что тот был исключен из Новороссийского университета и потому переехал в Киев? Здесь могут быть два ответа. Либо Дейч, писавший свои воспоминания много лет спустя, перепутал события (ошибка могла быть в сведениях о том, что Лившиц был исключен из высшего учебного заведения в Одессе; не менее вероятно, что проживание Лившица в Житомире в связи с обстоятельствами его жизни забылось и как бы заменилось проживанием в Одессе, откуда поэт изначально приехал). Либо, можно предположить, что и сам Лившиц, увлеченный революционными веяниями, если не придумал, то, по крайней мере, поддерживал подобный взгляд на свою биографию. Интересно при этом, что исследователи парадоксальным образом разделяли точку зрения Дейча, а не свидетельство самого поэта из автобиографии: «…поступил в Новороссийский университет <…>, откуда в 1907 году перевелся в Киевский университет св. Владимира».

Критика та публіцистика

Охлаждение к праву компенсировалось увлечением поэзией. Мемуарное свидетельство А.И. Дейча описывает Лившица в 1909 г.: Когда я вспоминаю о Бенедикте Лившице, передо мною отчетливо встает облик высокого красивого молодого человека с открытым, мужественным лицом и приятным баритональным голосом. И вижу я его в маленькой студенческой комнате на Тарасовской улице, в четвертом этаже. Из окна открывался вид на еще не застроенный Печерск. Я познакомился с Бенедиктом Лившицем, студентом юридического факультета, вскоре после его приезда в Киев из Одессы, где он был исключен из университета за участие в студенческих демонстрациях. Юриспруденция не очень его привлекала. Два-три растрепанных учебника по римскому и гражданскому праву выглядели странным диссонансом на столе, заваленном томиками новой французской поэзии. Три сборника антологии Вальша, где была собрана длинная вереница поэтов XIX и начала XX столетий, всегда сопутствовали молодому поэту, отличавшемуся широким знанием мировой лирики. По самой природе своей поэт романского духа, он особенно любил строгий и чеканный стих античных поэтов, французских парнасцев и итальянской классики.

К этому списку необходимо добавить и русских символистов, влияние которых видно в ранних стихах поэта. С 1909 г. Лившиц начинает увлекаться живописью, и эта страсть будет сопровождать его всю жизнь. По устному сообщению Е.К. Дейч, А.И. Дейч считал, что Лившиц мог бы стать художником. Äðóçüÿ. Êèåâ 1909-1911 Лившицу повезло – главными друзьями его киевских студенческих лет были поэт Владимир Эльснер, снабжавший Лившица книгами, и художница Александра Экстер, дарившая ему не только свои произведения, но и картины современных французских художников. «Оба они всячески способствовали 232

Александра Александровна Экстер (1882-1949 гг.) была старше Лившица на несколько лет. Художница окончила киевскую гимназию св. Ольги, затем обучалась в Киевском художественном училище. В 1903 г. она вышла замуж за адвоката Николая Евгеньевича Экстера. В это же время она организовала в своем доме салон-мастерскую, которую посещали почти все представители художественной интеллигенции Киева. Салон Экстер можно назвать культурным центром того времени. Художница была знакома со многими деятелями авангарда, и круг ее общения не ограничивался только киевской художественной средой. До 1909 г. она успела побывать в Париже, где познакомилась с П. Пикассо и Г. Аполлинером. За ее плечами было также участие в нескольких авангардных выставках: «Венок» (Москва, декабрь 1907–1908), «Венок» (СПб., весна 1908), «Звено» (Киев, конец 1908 г.). В последней приняли участие и братья Бурлюки. Как позже вспоминал Д. Бурлюк, «выставка в Киеве была поэтичным событием. Здесь мое поэтическое творчество развернулось. <…> Сообщество супругов Экстер помогло моей поэтической работе. Здесь встретился с поэтами Эллис <так!> и Никоновым. <…> А. Экстер выставила «Швейцарию»». Бурлюк первым познакомил художницу с творчеством Хлебникова: «Поздней осенью 1909 г. Витя Хлебников декламировал у приехавших из Киева А.А. и Н.Е. Экстер, на Михайловской площади в «отеле». <…> Александра Александровна Экстер, чуткая женщина, оценила». Экстер и Лившиц познакомились в 1909 г. До этого времени молодой поэт мало интересовался современной живописью, и именно художнице он обязан открытием для себя живописного авангарда. Важность общения с Экстер для формирования поэта Лившица трудно переоценить. Вот всего лишь один пример.

233

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Âîêðóã Àëåêñàíäðû Ýêñòåð

Павел Успенский

его все более углублявшемуся тяготению к прóклятым поэтам и художникам-авангардистам», – свидетельствует вторая жена поэта Е.К. Лившиц.

Критика та публіцистика

Через несколько лет после описываемых событий, а именно в 1914 г. наметился отход Лившица от футуристического движения. В автобиографии поэт так мотивировал разрыв и формулировал новую эстетическую программу, воплощенную в стихах о Петербурге: Разрежение речевой массы, приведшее будетлян к созданию «заумного» языка, вызвало во мне, в качестве естественного противодействия, желание оперировать словом, концентрированным до последних пределов, орудовать, так сказать, словесными глыбами, пользуясь с этой целью композиционными достижениями французских кубистов, или, вернее, через их голову обращаясь к Пуссену.

Комментаторы, ссылаясь на свидетельство жены поэта, называют Пуссена одним из любимых художников Лившица. Полагаю, совсем не случайно, что Пуссен был любимым художником и Экстер. Она изучала его еще в Париже и позже неоднократно возвращалась к его творчеству. В ее ранних кубистических опытах можно увидеть влияние именно этого живописца. Иными словами, эстетическую программу Экстер вполне можно сформулировать приведенными выше словами Лившица. В 1914 г. поэт, по сути, пытался повторить сделанное ранее художницей, перенося ее достижения в область слова. Если влияние Экстер проявляется даже в период полной интеллектуальной самостоятельности Лившица, нетрудно себе представить, какую роль она играла в жизни начинающего поэта. Поэта и художницу объединяла любовь к литературе, прежде всего, к стихам. К увлечению античной и французской поэзией Лившиц пришел самостоятельно, еще учась в гимназии. В Экстер же он нашел блестящую собеседницу. Приведем записанное Г. Коваленко мемуарное свидетельство М. Шимеровой, близко знавшей художницу. Оно относится к более поздним, французским годам Экстер, однако нет сомнений, что все сказанное применимо и к киевскому ее периоду: Все начиналось с литературы. Экстер требовала от нас знания античной классики, настойчивого и буквально

234

каждодневного общения с ней. «Оды» Горация мы должны были знать почти что на память – причем в оригинале. Чувствовать их ритм и конструкцию, вес слова и его, так сказать, цвет, движение, массу. Экстер часами говорила с нами о литературе. Всегда и по любому поводу возвращалась к литературным темам. Чаще всего в связи с проблемами структуры художественного произведения. Горация она считала непревзойденным мастером композиции и ритма. Особенно – ритма <…>. А образы Горация – вещественные, удивительно осязаемые, наглядные. Как они возникают из словесной ткани, как затем растворяются в ней, уступая место другим. Как строит Гораций фон для этих образов... Мы должны были постоянно читать средневековую поэзю – итальянскую, испанскую, французскую; понимать и чувствовать национальные эпосы. И, конечно, мы штудировали поэзию новую. Бодлер, Рембо, Верлен, Аполлинер, Сандрар – Экстер, наверное, знала каждую их строчку. Знала и была убеждена, что в новом искусстве трудно разобраться, не чувствуя современную поэзию. Поэзию Артюра Рембо Экстер бесконечно любила, постоянно читала ее, не уставала цитировать. И нас призывала открывать и видеть в его стихах волшебную живопись, постигать, изучать ее.

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Художница не только увлекла начинающего поэта современной живописью, но, по-видимому, познакомила со средой киевских деятелей искусства. Круг ее знакомств был очень широк. Еще в художественном училище она подружилась с А.В. Лентуловым. Ближайшим другом ее мужа Н.Е. Экстера был Д.Л. Давыдов (внучатый племянник поэта Дениса Давыдова), в доме которого собиралось разнообразное общество. Философ Н. Бердяев был двоюродным братом жены Давыдова. Регулярно посещали дом (в котором, кстати, была замечательная коллекция живописи) Лев Шестов, Сергей Булгаков, Густав Шпет, профессор психологии и философии Георгий Челпанов. Бывали там Артур Рубинштейн и Генрих Нейгауз. В 1903 г. именно у Давыдовых Экстер познакомилась с Бер-

Павел Успенский

235

Критика та публіцистика

дяевым и Шестовым (дружба с которыми будет продолжаться много лет). «Случалось, что обсуждение той или иной публичной лекции перемещалось к ним; приезжавшие в Киев с докладами столичные литераторы и философы неизменно навещали их: Андрей Белый, Михаил Гершензон; хорошо знал и любил Давыдовых Николай Гумилев». Описываемые собрания происходили в начале 900-х гг., к концу десятилетия многие уехали из Киева (как Булгаков, Челпанов и Шпет), и Лившиц мог не знать их лично, но, скорее всего, много слышал о них от Экстер. В 1906-1908 гг. культурная ситуация в Киеве меняется, становится популярным современное искусство. В сентябре 1907 г. на «Вечере «нового искусства»» выступали А. Белый, С. Кречетов, С. Маковский, Н. Петровская и В. Мейерхольд. В эти годы состоялся и ряд лекций Мейерхольда, Белого и К. Чуковского. Оживилась и театральная жизнь – в Киев приезжает В.Ф. Комиссаржевская, «Товарищество новой драмы» Мейерхольда (с «Балаганчиком» Блока), гастролирует Шаляпин. Экстер, вдохновленная идеей обновить культурную жизнь Киева, вместе со своей подругой О. Форш и критиком Е. Кузьминым зимой 1907 г. начинают издавать журнал «В мире искусств» (редактором-издателем стал композитор и музыкальный критик Б.К. Яновский). Идея издания, впрочем, зародилась еще раньше – летом 1906 г. в доме художницы. В литературном отделе журнала, помимо жившего тогда в Киеве Куприна, печатались московские и петербургские поэты – Блок, Белый, М. Кузмин, С. Городецкий. Экстер определяла направление зарубежного отдела. По ее инициативе были напечатаны «Парижские письма» Я. Тугенхольда, материалы о Венецианской биеннале, о венских художественных выставках, стихи Гумилева и его статья о художнике Мстиславе Фармаковском. С Гумилевым Экстер познакомилась в Париже в 1907 г. на «четвергах», организованных Е.С. Кругликовой в «Русском артистическом кружке». О Кругликовой и ее мастерской надо сказать отдельно. По воспоминаниям А.П. ОстроумовойЛебедевой, в те годы «все русские, приехавшие в Париж, стремились побывать у Елизаветы Сергеевны. Все знали, как она встречала каждого с лаской и вниманием и по мере сил по236

О поэте Владимире Юрьевиче Эльснере (1886, Киев -1964, Тбилиси) известно не очень много. В 1909 г. он был одним из составителей «Антологии современной поэзии» («Чтецдекламатор», т. IV), вышедшей в том же году в Киеве, в издательстве И.И. Самоненко. Издание финансировал Н.Е. Экстер. Через Петра Потемкина, знакомство с которым произошло в 1908 г. на Рижском взморье, Эльснер привлек петербургских модернистов к участию в «Антологии». В издании вместе с Эльснером дебютировал и Лившиц, опубликовав стихотворения «Беглецы» и «Утешение». В «Антологии современной поэзии» были также помещены стихи Вяч. Иванова, А. Белого, И. Бунина, К. Маковского, Б. Садовского, В. и С. Соловьевых, С. Парнок, М. Кузмина («Алексан237

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Âëàäèìèð Ýëüñíåð

Павел Успенский

могала приезжему ориентироваться: найти себя, свое место в этом кипящем жизнью городе. Кого, кого у нее не было! Молодые художники и художницы, поэты, писатели, артисты. У нее можно было встретить: Максима Ковалевского, Минского, Боборыкина, Г. Плеханова, Кропоткина с дочерью Шурой, Вячеслава Иванова, Брюсова, Волошина, Чулкова. Часто выступал Бальмонт». Часто бывала там и художница Соня Делоне. С 1909 г. по лето 1914 г. Экстер снимала мастерскую на той же улице Буассонад и во дворе того же дома, где находилась мастерская Кругликовой. Очевидно, что все это время она могла общаться с посетителями известной мастерской. Итак, к 1909 г. Экстер была интегрирована в культурную жизнь Парижа и Киева, влияя на нее в последнем случае. Мы не можем сказать, с кем именно Экстер познакомила Лившица, тем не менее, вполне вероятно, что именно через художницу поэт познакомился с Анной Ахматовой. Очевидно одно: попав к Экстер, трудно было не пропитаться духом современной мысли и современного искусства. У Экстер бывали и молодые, еще никому не известные художники и литераторы. Скорее всего, именно в ее салоне Лившиц и познакомился с В.Ю. Эльснером.

Критика та публіцистика

дрийские песни») и др. Вероятно, Лившиц принимал какое-то участие в составлении антологии, во всяком случае, известно, что в 1909 г. он обратился к А. Блоку с письмом, предположительно – с приглашением участвовать в поэтическом альманахе (не сохранилось). Блок, по-видимому, не выразил желания участвовать в сборнике, но Эльснер все равно напечатал его стихи. Блоковская оценка сборника была противоречивой – на экземпляре, посланном матери, он написал: «Посылаю тебе эту пакость, которой ты, может быть, будешь рада, потому что здесь напечатано много хороших стихов». В 1913 г. у Эльснера вышли две книги стихов – «Выбор Париса» и «Пурпур Киферы: эротика», которую – среди других – иллюстрировал и Г. Якулов. С художником Эльснера могла познакомить Экстер: они вместе участвовали в одной из первых авангардных выставок «Венок» (Москва, декабрь 1907–1908 г.). В стихах Эльснера обнаруживается сильное влияние В. Брюсова; сам мэтр называл их «подогретая водка». Влияние старшего символиста было настолько сильным, что его имя даже попало в стихи: На пышной клумбе яркие левкои Струили тяжкий и тягучий яд – Созвучье Брюсова, но я не знал, какое, Внушал их цвет и пряный аромат.

В. Эльснер также издал антологию «Современные немецкие поэты» (М., 1913). Он был одним из первых, кто начал переводить новую немецкую поэзию, в частности – Р.-М. Рильке, творчеству которого в книге уделено немало страниц. Переводы из Рильке были высоко оценены В. Маккавейским, который переводил немецкого поэта в то же время. В письме к Брюсову Эльснер писал (1911 г.): «Рилькэ, по-моему, величайший поэт современной Германии и переводы (в лучшем смысле этого слова) вещей из его двух последних книг, где он сумел слить и превозмочь в мистике математичность Бодлера, глубочайший романтизм Поэ и сарказм Рембо – были бы по силам только Вам».

238

Для Лившица, вообще не лишенного эстетизма и вычурности, а в то время бывшего еще и под влиянием символистов, Эльснер с его ориентацией на западную культуру был единомышленником. Вероятнее всего, поэты хорошо друг друга понимали и между ними все время происходил культурный обмен – новые стихи, переводы, издания и т.д. Первая книга Лившица – «Флейта Марсия» – выйдет в конце февраля 1911 г. с 239

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

В начале 1913 года для устройства своих издательских дел приезжал в Москву из Киева поэт В. Эльснер. Кажется, Георгий Якулов познакомил его с моим отцом. Эльснер стал у нас бывать почти ежедневно (я тогда жил с родителями). Моя сестра Вера, жизнерадостная гимназистка, была в восторге, что беседует с «настоящим поэтом». Эльснер был любитель западноевропейской культуры, преимущественно немецкой, и имена поэтов и художников современных и старых (Рильке, Стефана Георге, Роденбаха, Новалиса и Тика, <…> Лохнера и Босха) не сходили с его уст. Все это импонировало неофитам и крайне раздражало Чекрыгина. Смысл речей Эльснера был таков: «Богатыри – не мы, где уж нам уж…» (при общем восприятии всего сквозь призму поверхностного и безнадежно пустого эстетизма). Чекрыгин яростно ему возражал. Выкрикивая имена античных поэтов и философов, напоминая при этом всем своим видом пламенного проповедника первых веков христианства, он настаивал на великом призвании поэта и художника. Спор зачастую принимал столь резкие формы, что мне приходилось вмешиваться и разливать «примирительный елей».

Павел Успенский

Не вызывает никаких сомнений, что такая высокая оценка Рильке была знакома Лившицу. Точно так же можно с уверенностью сказать, что Лившиц знакомился со стихами Эльснера по мере их написания (хотя основной корпус текстов был опубликован в 1913 г.). Немного скептичная характеристика Эльснера содержится в воспоминаниях Л.Ф. Жегина:

Критика та публіцистика

посвящением: «МОЕМУ ДРУГУ / ВЛАДИМИРУ ЭЛЬСНЕРУ». Сохранилась и стихотворная надпись на экземпляре сборника, подаренного Эльснеру, в которой автор признается, что друг сыграл важную роль в его поэтическом становлении: Облепленной окаменевшей глиной Нашел я флейту Марсия – и Вы Любовно протянули мне амфору, Чтоб я омыл священною водой Кастальского источника находку. Кому же, как не Вам, мне подарить Неопытные первые напевы, Мой милый друг, мой нареченный друг?

Эльснер тяготился киевской средой и тянулся к столичным поэтам: вероятно, он считал, что ему не с кем поговорить об искусстве. Как он писал в записке к Г. Чулкову летом 1909 г., «разговор о русской поэзии, новой французской литературе и о «Георгии Чулкове» как авторе был бы тягостен добрым киевским хлебосолам – в силу простой причины: малого интереса к сим темам и еще меньшей осведомленности в той же области». Среди таких «хлебосолов» был назван и «милый мальчик Саша Вертинский». Думается, что приблизительно так же воспринимал киевских литераторов и Лившиц, который мог поговорить с Эльснером о современной французской поэзии. Впрочем, это не мешало нашему герою поддерживать отношения с некоторыми киевскими писателями иных эстетических ориентаций. Êèåâ. Ëèòåðàòóðíàÿ æèçíü. 1911-1914 В начале 1911 года вышел первый сборник стихов Бенедикта Лившица «Флейта Марсия», а в конце – Экстер познакомила поэта с Давидом Бурлюком. С этого момента начинается футуристический период Бенедикта Лившица. В июне 1912 г. Лившиц окончил университет с дипломом I-й степени, после чего некоторое время работал у присяжного поверенного М. В. Авдюшенко. Известно, что в это время поэт занимался легкой атлетикой, увлекался охотой, вероят240

241

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

…Я помню нарастание страстей, разделивших население на два враждебных, но количественно далеко не равных лагеря. Небольшой кучке громил, ожидавших только сигнала из участка, чтобы, засучив рукава, приняться за дело, противостоял весь город, и это соотношение сил довольно точно выражало собою общественное мнение. <…> С футуризмом киевское дело, разумеется, не имело ничего общего. Однако и сюда, в этот совершенно чуждый план, точно зайчики, пускаемые из-за угла притаившимся шалуном, время от времени проскальзывали упоминания о течении, имя которого было у всех на устах. Сопоставляя показания Красовского (сыщика, разоблачившего Веру Чеберяк) с данными обвинительного акта, Шульгин замечал, что они относятся друг к другу, как произведение искусного художника к мазне футуриста. А в Петербурге полиция перед вечером в Тенишевке изучала хлебников-

Павел Успенский

но, тогда же он начал курить трубку. В 1912 г. он знакомится с актрисой В. А. Вертер (Жуковой), ставшей впоследствии его женой. С 1 октября 1912 г. Лившиц должен был отбывать военную службу в качестве вольноопределяющегося. Устроиться в полку помог ему двоюродный брат, Б.Ш. Дукельский-Диклер. Поэт был приписан к 88-му Петровскому полку, расположенному в то время в Новгородской губернии, в селе Медведь, в бывших аракчеевских казармах. Осенью 1913 г. служба закончилась. Неправильно думать, что период ее прохождения был временем, вычеркнутым из литературной жизни: поэт достаточно быстро устроил свои дела так, что смог регулярно наведываться в Петербург и участвовать в литературном процессе. Весной 1914 г. Лившиц крестился. Летом был призван в действующую армию. Биография поэта развивалась на фоне чрезвычайно значимых социальных событий. 1 сентября в киевском Городском театре был смертельно ранен премьер-министр П. А. Столыпин. С марта 1911 по октябрь 1913 г. в Киеве продолжался процесс Бейлиса, о котором Лившиц позднее написал в «Полутораглазом стрельце».

Критика та публіцистика

ское «Бобэоби», заподозрив в нем анаграмму Бейлиса, и, в конце концов, совсем запретила наше выступление на лекции Чуковского, опасаясь, что футуристы хотят устроить юдофильскую демонстрацию».

Период с конца 1911 по 1914 гг. в жизни Лившица обычно связывается с авангардом, и, по сути, это верно. Однако подобный взгляд во многом основывается на воспоминаниях поэта, в которых рассказывается преимущественно о футуризме. Еще Ц. Вольпе в предисловии к «Полутораглазому стрельцу» назвал эти мемуары теоретическими. Действительно, хотя поэт и делится воспоминаниями, но они лишь иллюстрируют авторскую концепцию развития авангарда. И даже когда Лившиц рассказывает об акмеизме, дружбе с Мандельштамом или о своей эволюции, он прежде всего описывает литературное пространство того времени. Думается, что даже ярко выраженная социальная проблематика (дело Бейлиса, военная служба поэта и т.п.) органически входит в текст «Полутораглазого стрельца», поскольку создает тот контекст, в котором развивалось искусство. Поэт использует его скорее для контраста, для того, чтобы оттенить историю футуризма. Иными словами, у воспоминаний Лившица есть концепция, которая требовала говорить об одном и не говорить о другом. В частности, поэт умалчивает о литературной жизни Киева тех лет. Это не значит, что из-за этого мемуарам нельзя верить. Нет, просто в свете футуристического движения ему это неинтересно, он считает возможным об этом умолчать. Подобное умолчание вызвано теоретической установкой, но, вероятно, у него есть и психологическое объяснение – литературная жизнь тех лет казалась ему провинциальной и неяркой. Между тем он принимал в ней некоторое участие. Киевский круг Лившица тех лет оставался во многом тем же. Участие в футуристическом движении казалось «тогдашним единомышленникам» «ничем не оправданным разрывом со всем недавним окружением». На Экстер это не распространялось: художница, например, в конце 1911 г. писала портрет поэта (не сохранился). Возможно, некоторое охлаждение воз242

С кем еще дружил Лившиц? Нельзя не вспомнить Александра Дейча (1893-1972 гг.), сына известного киевского врача. Их знакомство состоялось в 1909 г. и, возможно, связано с поэтическим вечером «Остров искусств». Тогда Дейч был еще гимназистом. Он поступил на историко-филологический факультет Киевского университета в 1911 г. и закончил его в 1917 г. Печататься начал рано: уже в 1910 г. выходит уайльдовская баллада – «Баллада Редингской тюрьмы» в его переводе, а в 1912 г. он перевел другое произведение Уайльда – «Сфинкс». Об этом переводе в «Аполлоне» (№6 за 1912) писал Гумилев, отмечая, что он «бесспорно заслуживает быть отмеченным», хотя и является «лишь очень добросовестным пересказом». Приблизительно в это время Дейч познакомился с К. Чуковским. Когда в «Ниве» было размещено объявление об издании собрания сочинений Уайльда, начинающий перевод243

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Àëåêñàíäð Äåé÷: òåîðåòèê è ïðàêòèê

Павел Успенский

никло в отношениях с Эльснером, который к этому времени подружился с Гумилевым. В сборнике «Жемчуга» Гумилев посвятил ему стихотворение «Товарищ» («Что-то проходит близко, верно…»), а в 1911 г. зачислил в Цех поэтов. Известна строчка из его вступительных стихов: «Ты отдалась на дедовском диване…». 7 ноября Кузмин общался с Эльснером в редакции «Аполлона», и, возможно, эта дата связана с выступлением поэта в недавно созданном Цехе. Впрочем, «литературную партийность» Лившица не стоит преувеличивать: уже будучи полноправным «гилейцем», он 27 сентября 1912 г. пишет письмо Гумилеву, в котором видна попытка сотрудничества с «Цехом поэтов»: для №1 журнала «Гиперборей» Лившиц предлагает два стихотворения – «Пьянитель рая» и «Предчувствие». Однако Гумилев, М. Лозинский и С. Городецкий выносят резолюцию – «отказать». Если охлаждение в отношениях Лившица и Эльснера наступило именно в это время, правильнее было бы его связывать не с участием в разных литературных группировках, а скорее с тем, что Эльснер как поэт все меньше интересовал нашего героя, ищущего новые пути развития слова.

Критика та публіцистика

чик предложил свое участие. Вскоре Чуковский приехал в Киев с лекцией о творчестве Леонида Андреева и в эти же дни встретился с Дейчем. Чуковскому уже был знаком перевод знаменитой баллады, но он, оценив его достаточно критично, предложил начинающему литератору переводить прозу. Чуковский произвел на Дейча сильное впечатление, и спустя много лет переводчик очень тепло вспоминал эту встречу. Как и Эльснер и чуть позже Маккавейский, Дейч переводил Рильке. В №9 «Вестника Европы» за 1912 г. был помещен перевод из Рильке Эльснера, а в следующем номере – уже два перевода Дейча. Возможно, освоение петербургского журнала произошло благодаря Эльснеру, посоветовавшему переводчику послать туда свои тексты. Вообще, вызывает интерес тот факт, что именно в Киеве первой половины 1910-х гг. Рильке переводился многими поэтами с удивительной частотой и регулярностью. Думается, что киевскую популярность Рильке в это время еще предстоит объяснить. Дейч занимался не только переводами, но и писал филологические исследования, сотрудничал со многими периодическими изданиями, сочинял для театра и о театре. Вероятно, в 1912 г. на сцене «Театра миниатюр» шло его (совместно с М. Сандомирским) сочинение «Виконт Рене д’Аржиль». В 1914 г. он вместе со своим другом П. Фореггером создал «Интимный театр», который, правда, существовал недолго. По свидетельству Е.К. Дейч, дружил с Фореггером и Лившиц. Дейч умел сводить людей, обладал замечательным чувством юмора и талантом рассказчика. С Лившицем его сближала и любовь к литературе, и интерес к театру. По устному сообщению Е. К. Дейч, ее муж любил приходить к поэту, чтобы почитать французскую поэзию. Импонировали ему и поиск собственного пути, и широта интересов: Бенедикт Лившиц любил не только поэзию, но и все искусства, особенно живопись и скульптуру. Один киевский сноб картинно сказал, что вокруг поэта всегда пляшет хоровод девяти муз. Лившиц был пытлив, и не успевало возникнуть в ту шумную и многорекламную пору какоенибудь новое течение в литературе или изобразительном

244

245

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Может быть, один из самых интересных моментов жизни Дейча в контексте биографии Лившица – это его интерес к футуризму. Футуристом он, конечно, не был и, вероятно, поэтому не упоминается в «Полутораглазом стрельце», но это направление Дейча очень интересовало. Бывая в Петербурге, он в эти годы познакомился со многими поэтами. В комнате литератора висели портреты Маяковского и Хлебникова (автогравюры Н.И. Кульбина). Дейч бывал на вечерах футуристов (например, на их киевском поэзоконцерте в конце января 1914 г.), а однажды помог устроить выступление А. Крученых в Киеве. Мысли Дейча о русском поэтическом авангарде можно найти в статье 1914 г. «В стане разноголосых», с подзаголовком – «очерки о футуризме». Статья примечательна тем, что для критика ни футуризм, ни тем более акмеизм не являются революционными течениями в искусстве. По мысли Дейча, символизм как движение и литературное направления умер к 1913 г., но символизм как литературный метод умереть не может («величайшие поэты мира от Гомера до наших дней – все символисты»). Акмеизм оценивается в статье очень негативно – он как бы застрял в пути от символизма к реализму, при этом многие тексты поэтов возводятся критиком к стихам старших современников. Дейч говорил именно о поэтике текстов, а не о литературных манифестах, которые, с его точки зрения, сильно расходятся со стихами. Примечательно, что для критика главой акмеизма является С. Городецкий, что совпадает с восприятием многих современников. В конце Дейч делает вывод, что футуризм вырос на руинах символизма, но все же «имеет под собой почву и права на существование». Но вот занятное обстоятельство: перечисляя имена кубофутуристов, утверждая, что они через самоценное Слово дошли до «крайних пределов отрицания общепринятого языка и создали свой «заумный» язык», Дейч ни разу не называет имени Бенедикта Лившица, хотя его вклад в теоретическое осмысление футуристического языка был весьма значителен.

Павел Успенский

искусстве, как он уже увлеченно старался постигнуть его суть, принять или отвергнуть.

Критика та публіцистика

В статье «Освобождение слова» (1913 г.) Лившиц попытался теоретически обосновать новый подход к искусству и языку и опровергнуть распространенное представление, что футуризм продолжает традиции символизма. Кажется, есть несколько объяснений этому факту. С одной стороны, Дейча, прежде всего, интересует поэтика футуристов и, вероятно, в стихах Лившица он видел те же общие тенденции. Судя по его поздним воспоминаниям, поэта он ценил. Тогда отсутствие его имени в статье можно воспринимать как нежелание критиковать друга. С другой стороны, литератор спорит с Лившицем, не называя его имени. Вряд ли Дейч не знал «Освобождения слова», даже если учесть, что план манифестов критика специально не интересовал. Думается, что своеобразная полемика с поэтом вызвана тем, что Дейчу участие поэта в футуристическом движении казалось случайным. Позднее он утверждает: «Ни участие в футуристических сборниках, ни выступления на публичных диспутах не сделали Б. Лившица будетлянином <…>. Его связь с этим течением была довольно внешней и поверхностной, потому и оборвалась в пору его зрелости». Нельзя исключать и того, что Лившиц делился с другом сомнениями по поводу своей футуристической роли. В таком случае, спор с поэтом без называния имени оппонента необходим был для того, чтобы убедить Лившица в том, что его участие в авангардном движении – неправильно выбранный путь. В этой связи интересно свидетельство Корнея Чуковского, писавшего Брюсову 4 мая 1912 г.: …Я только что вернулся из поездки по России, и всюду встречал юношей (вернее: отроков), которые с благоговением называют Ваше имя, – преданные и влюбленные, – как будто Вы их Зосима, а они – Ваши Алеши, – именно такой у них душевный тон…

И добавлял в примечании: В Киеве, напр<имер>, Б. Лившиц, Вл. Эльснер, М. Сандомирский, Ф. Браун, лично Вам известные.

246

Литератор М.Б. Сандомирский (1891–1973 гг.) одним из первых откликнулся на дебютный сборник Лившица, отметив, что в книге «звучат затаенные мотивы романтизма, которые живы во всяком истинном поэте». Сандомирский с детских лет дружил с Дейчем, тоже был любителем театра и писал для него. В 1912 г. Сандомирский сотрудничал с «Киевской неделей», которая в том же году перешла к новому издателю, А.К. Поляцкому, резко изменившему направление журнала. Как писал исследователь, «из жалкого провинциального подражания столичной «Ниве» он сделал его органом новых, модернистских направлений в искусстве, переориентировал его на художественную молодежь и прямо заявил об этом в широковещательном манифесте». Теперь в издании печатались малоизвестные, но многообещающие киевские авторы: А. Закржевский, Е. Лундберг, А. Дейч, В. Эльснер и др., в нем появились репродукции Врубеля, Борисова-Мусатова, Экстер. Сотрудничал с изданием и Лившиц. Имя поэта значилось в перечне сотрудников журнала, а в №5 было перепечатано 247

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Ìèõàèë Ñàíäîìèðñêèé

Павел Успенский

Письмо Чуковского приходится на время, когда Лившиц мыслил себя полноправным «гилейцем». Может быть, не так уж неправ был Александр Дейч, имя которого, пиши он стихи, Чуковский добавил бы в свой список. Литературное поведение Дейча, кажется, так же не совпадало с его декларациями, как и у критикуемых им. Весной 1914 г. в Киеве состоялись две лекции Бальмонта. На одном из банкетов поэт «стал нараспев читать стихи, в своей обычной манере», в том числе прозвучало стихотворение «Я вижу Толедо». После чтения Бальмонта Дейч начал читать пародию А. Измайлова: «Я плавал по Нилу, / Я видел Ирбит. / Верзилу Вавилу бревном придавило, / Вавила у виллы лежит». Литератор в данном случае вел себя как футурист, провоцируя и публику, и поэта. И хотя текст принадлежал другому автору, в данном контексте его можно приравнять к футуристическому эпатажу. Впрочем, в статье Дейча о Бальмонте говорится достаточно уважительно.

Критика та публіцистика

его стихотворение «Флейта Марсия». В журнале был опубликован второй (из известных нам) рассказ А. Вертинского «Моя невеста» – с эпиграфом из Бенедикта Лившица. Журнал быстро закрылся – он перестал выходить в том же 1912 г. Ïàâåë Ôèëèïïîâè÷ Среди друзей Лившица был поэт и начинающий литературовед, Павел Петрович Филиппович (1891–1937), печатавший стихи под псевдонимом П. Зорев. Родился он в селе Кайтановка в семье священника. Учился четыре года в гимназии, потом – в киевской Коллегии Павла Галагана, которую окончил с золотой медалью в 1910 г. Тогда же он поступил в университет св. Владимира, чтобы заниматься правом, однако уже через год, как и большинство поэтов-юристов, к этому делу охладел и перевелся на историко-филологический факультет. Студент Филиппович писал стихи и печатался в периодике. В университете поэт занимался в семинаре В.Н. Перетца и, видимо, тогда у него зародился интерес к Е.А. Баратынскому (о котором он напишет несколько статей и книгу). Среди участников семинара было содружество почитателей И. Анненского, причем основными деятелями этого кружка были П. Филиппович и В. Отроковский. Когда состоялось знакомство киевских поэтов, мы не знаем, однако ряд факторов киевской жизни сближал литераторов. Филиппович некоторое время жил на той же улице, что и Лившиц, чуть ли не напротив: его адрес, указанный в письмах 1914 г. – Тарасовская ул., д. 9, кв. 17. Поэты могли встречаться в университете; были у них и общие друзья. Вероятнее всего, Лившиц знал и о семинаре Перетца. Брат поэта, Александр Филипович, вспоминая начало 1910-х гг., писал: В той час брат дуже захоплювався модерною французькою поезією – поетами другої половини XX сторіччя (Бодлером, Верленом, Теофілом Готьє, Леконт де Лiлем) i російськими символістами та акмеїстами (Блоком, Бальмонтом, Брюсовим, Iн. Анненським, Анною Ахматовою,

248

249

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Как мы видим, круг поэтических предпочтений был у писателей весьма близким, оба они переводили стихи своих любимцев – одних и тех же. К приведенному списку необходимо добавить Баратынского: Филиппович начинал тогда им заниматься, а Лившиц, несомненно, его ценил (отзвуки Баратынского возникнут у Лившица позже, в книге «Патмос»). Начинающий литературовед дружил также с Дейчем («Нашим общим другом» назвал Филипповича Дейч в воспоминаниях о Лившице) и Эльснером. Последнего Филиппович несколько раз упоминает в письмах к Эрнесту Петровичу Юргенсону. Судя по сохранившимся текстам, переписка возникла в связи со стихотворениями Баратынского, но вскоре перестала ограничиваться поэзией XIX в. и затронула современную литературу. В одном из писем Филиппович радостно делится со своим корреспондентом сообщением, что обладает автографом ненапечатанного стихотворения Эльснера. При всей близости социального круга и литературных предпочтений, думается, однако, что Лившиц не очень высоко ценил стихи своего друга. Русскоязычная поэзия Филипповича отражает комбинированное влияние символистов и традиционной поэзии XIX века. И хотя некоторые его стихи выдержаны композиционно и стилистически, им, видимо, не хватало поиска и некоторой новизны. К примеру:

Павел Успенский

Гумiльовим). Його книжкові полиці були густо заставлені творами улюблених поетів, серед яких були в оригіналах томики поезій Верлена i Леконт де Лiля, «Квіти зла» Бодлера (з яких пізніше він робив переклади на українську мову), «Емалі i камеї» Готьє, «Трофеї» Ередiа. Влітку, коли брат приїздив додому на вакації, він привозив з собою журнали, в яких друкувалися його поезії, i при нагоді, коли збиралася компанія родичiв i близьких знайомих, читав вірші деяких улюблених ним поетів, а також свої останні поетичні твори. Так одного літа у нас кілька тижнів гостював стрункий i вродливий юнак – Володимир Отроковський.

Критика та публіцистика

ЗИМНИЙ ПУТЬ Долинный снег спокойно-светел, Но сумерки легли синей. А я – дремотный, не заметил, Что все быстрее бег саней. Куда-то тянется дорога, Зовут кого-то вехи в путь. А я грущу… Мне нужно много Забыть, припомнить и – уснуть. Уснуть безбольно, непробудно… Но сани так легко скользят, Что, кажется, и жить не трудно Для забываний и утрат. <1913>

Этот текст встраивается в ряд традиционных «дорожных» стихов и, как кажется, связан сразу с несколькими популярными стихотворениями: можно вспомнить «Телегу жизни» Пушкина, «В дорогу жизни снаряжая…» Баратынского, возникает и отдаленная ассоциация с тургеневским «Утро туманное, утро седое…». Видно в этом стихотворении и влияние символизма. Правда, упрек в заимствовании строки «уснуть безбольно, непробудно», в которой можно увидеть контаминацию двух блоковских строк «грешить бесстыдно, беспробудно» и «в тяжелом завалиться сне», предъявить Филипповичу нельзя: Блок свои знаменитые стихи написал в августе 1914 г. Филиппович, конечно, очень ценил Блока. Известно его письмо к поэту от 11 марта 1914 г.: Глубокоуважаемый Александр Александрович! Очень сожалею, что мне не посчастливилось увидеться с Вами… Ваши книги я знаю и люблю; хочу, чтобы Вы хотя мимолетно познакомились с моими стихами, если это не причинит Вам досады: ведь кто теперь не пишет стихов, и, вероятно, многие из «молодых» докучают Вам… <…>

250

Стихотворение Филипповича было опубликовано в 1911 г., в №1 журнала «Лукоморье», в котором начинающий литератор числился сотрудником (журнал начал выходить осенью 11 года, первый номер можно приблизительно датировать началом октября). В этом же номере Лившиц перепечатал свое «Провинциальное рондо» и опубликовал шуточные стихи «Восток. Антология азиатской любви», совершенно не характерные для творчества поэта: В номере также приняли участие Н. Брандт, Эльснер (стихотворение «Магнитная гора»), А. Вертинский (рассказ «Красная бабочка»). На первой странице располагался снимок с картины А. Экстер «Диана на отдыхе». В журнале было мало оригинальных стихов. Как писал М. Петровский, «поэты «Лукоморья» усердно разрабатывали и воспроизводили в «сниженном», омассовленном виде темы, ритмы, образы, интонации «столичной» поэзии – от символистов и акмеистов до эгофутуристов и сатириконцев». Один из сотрудников журнала, автор стихов, статей и рецензий, Николай Брандт подводил под «вторичность» текстов журнала, под их насыщенность отзвуками чужого слова теоретическую базу: «За последнее время развился весьма странный метод оценки некоторых писателей. Не обращая внимания на личное, неотъемлемое привношение себя в стихийную ширь образов и построений, – заявляют: «пишет под такого-то». Это большая обида. Ибо можно находиться и под

251

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Âîêðóã æóðíàëà «Ëóêîìîðüå»

Павел Успенский

Оставляю Вам и №<нрзб.> журнала «Музы», в котором есть заметка о Вашей драме «Роза и крест» (эта драма мне дороже всего из написанного Вами…) – м.б., полюбопытствуете еще раз убедиться, что многим киевлянам дорого Ваше творчество. С уважением, П. Филиппович P.S. В.И. Иванов передает Вам через меня привет – я был у него в Москве.

Критика та публіцистика

воздействием, под влиянием крупного художника слова и еще неуверенным резцом чеканить уже мелькнувшую в чужом сознании линию». М. Петровский предположил, что, Н. Брандт возражает неназванному Бенедикту Лившицу, что «возможно, это был голос Бенедикта Лившица – единственного самостоятельного поэта в журнале. Не его ли технологические метафоры «писать резцом» и «чеканить стих» так неосторожно превращены Брандтом в бессмысленное «резцом – чеканить»»? Действительно, критерий мастерства для поэта был очень важен. Д. Бурлюк вспоминал: «От Б.К. Лившица я почерпнул настойчивость манеры точить и полировать строку стихотворную… Сам Бен, набросав стихотворение, перегонял его с листка на листок, пока на десятом не было оно уже чудом версификации». Вполне вероятно, что реплика Брандта отвечает на претензии Лившица. Участие Лившица в «Лукоморье» – значительная страница его киевской литературной биографии. Издавший в начале года книгу стихов и, по сути, не прибившийся еще ни к какому литературному объединению (до знакомства с отцом русского футуризма оставалось несколько месяцев), он, вероятно, рассчитывал найти отклик у киевской публики. Можно только предполагать, как сложилась бы литературная судьба Лившица, если бы он не познакомился с Д. Бурлюком. «Ýêñòåðîâñêèå ñèðîòû» Отношения с «Лукоморьем» были, впрочем, испорчены еще до знаменательной встречи. Дело в том, что после публикации первого же номера, в котором был воспроизведен холст Экстер «Диана на охоте», сопровождавшийся редакторской подписью, в литературной среде разгорелся скандал, связанный именно с напечатанной репродукцией… Параллельно с «Лукоморьем» осенью 1911 г. в Киеве начал выходить художественный еженедельник «Маски». Редактором его значился И.М. Криммер, а среди участников журнала перечислялись такие имена, как Андрей Белый, Александр Дейч, Борис Зайцев, В.Э. Мейерхольд, П.П. Муратов, Нина Петровская, Михаил Сандомирский и другие. Первый 252

Письмо было спровоцировано следующим текстом под репродукцией: «Воспроизведенная картина Александры Экстер «Диана на отдыхе» представляет одно из известных произведений талантливой художницы. Репродукция сделана с оригинала на основании разрешения, полученного специально для журнала «Лукоморье»». Почитатели Экстер обиделись на словосочетание «талантливая художница». Кто в Киеве не знает, что она не талантливая, а единственная? Отметим, что это единственный известный нам случай «сотрудничества» Лившица и Аксенова. Очевидно, что он связан исключительно с именем художницы, и это само по себе показательно: она настолько была важна для литераторов, что о личных антипатиях приходилось забывать.

253

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Милостивый Государь, Господин Редактор! Не откажите поместить в Вашем уважаемом журнале нижеследующее. При возникновении еженедельника «Лукоморье» была образована для заведывания редакционной частью комиссия в составе лиц: Николая Животова, С. Никонова, Н. Брандта, г. Аксенова, Бенедикта Лившица и Владимира Эльснера. В первом номере под репродукцией картины Александры Экстер находится составленная, без ведома и согласия художницы, на языке желтой прессы надпись и напечатано мало-грамотное сочинение З. Радус-Зенкович. И то и другое помещено в еженедельнике по единоличному усмотрению г. Животова. Находя поступок г. Животова, выражаясь мягко, некорректным и неколлегиальным, мы выступаем из состава редакции. Аксенов Бенедикт Лившиц Владимир Эльснер

Павел Успенский

номер поступил в продажу 22-го октября и специально ничем не выделялся. В нем, однако, помещено любопытное письмо, в котором «экстеровские сироты» заступились за художницу и выступили против редактора конкурирующего издания:

Критика та публіцистика

В следующем номере еженедельника последовало разъяснительное письмо самой Экстер (которая, возможно, написала его чуть позже, чем было написано письмо ее почитателей; впрочем, по журнальной «шапке» и по содержанию оно явно примыкает к предыдущему документу: Милостивый Государь, Господин Редактор! Прошу не отказать напечатать в Вашем уважаемом журнале нижеследующее. Согласно просьбе члена редакционной комиссии г. Животова, я представила для воспроизведения в этом издании мою, еще нигде не выставлявшуюся картину, высказав категорическое желание о непомещении под нею какого-либо текста, кроме подписи и названия, что и было обещано мне г. Животовым. Прочитав в пробном № под моей картиной подпись явно рекламного характера, я обратилась к г. Животову, прося его уничтожить эту подпись. В ответ на это я получила письменное заявление г. Животова: «Ваше настояние будет мною, наконец, исполнено, и надпись под картиной я так или иначе уничтожу». Однако первый № вышел с упомянутой подписью. Предоставляя общественному мнению оценку действий г. Животова, прошу принять уверение в моем совершенном почтении. Александра Экстер

В №3 «Лукоморья» последовал ответ оскорбленной редколлегии. Тон письма легко объясняется тем, что выступление против журнала такого авторитетного человека, как А. Экстер, безнадежно портил репутацию издания (оно, действительно, вскоре прекратилось). С другой стороны, документ отражал некоторые подробности дела, напрямую с Экстер уже не связанные – по-видимому, на это возразить редакции было нечего. Нижеследующее письмо было вклеено между обложкой и первой страницей: В виду отказа фактического редактора газеты «Киевская мысль» г. Кугеля напечатать ответ на письмо г.г. Эльснера и Лившица, я вынужден прибегнуть к форме его прило-

254

Письмо интересно более всего тем, что отражает степень привязанности молодых литераторов к Экстер и их готовность вступать из-за художницы в самые острые перебранки. Главной фигурой здесь оказался Эльснер, который, как мы 255

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914 Павел Успенский

жения к № 3-му журнала «Лукоморье», считая нужным заявить, что на первых же редакционных собраниях вопрос о якобы «неколлегиальности» моих действий был абсолютным большинством голосов снят с очереди, и что письмо г.г. Эльснера и Лившица, марающее противную сторону, было напечатано в день третейского суда, назначенного самим г. Эльснером. В целях окончательной своей реабилитации нахожу нужным привести протокол собрания об уклонении г. Эльснера от созванного им же третейского суда.

– Общее собрание нынешних и прежде выбывших сотрудников журнала «Лукоморье», специально собранное по инициативе самого г-на Эльснера для третейского суда, каковой Н.Н. Животов принял для выяснения недоразумений, возникших в журнале, констатирует факт уклонения г-на Эльснера от этого суда. Через г. П. О. Семенова, В. Ю. Эльснер в день суда предложил перенести дело в С.-Петербургский литературный суд. По свидетельству Н. Г. Брандт<а> и Б.О. Гуревича 21-го октября около часу дня, г. Эльснер обещал Б. А. Гуревичу в трехдневный срок начать третейские разбирательства и неоднократно давал слово не уклоняться от него, при условии согласия Животова. Последний в 3 часа дня того же числа уведомил г. Эльснера о своем согласии письменно через Николаева и Семенова на третейский суд. Вечером, уведомленный уже г. Гуревичем устно о том же, г. Эльснер по свидетельству г.г. Рашбы, Кореца, Гуревича желал суда на другой же день; тогда же он был предупрежден этими свидетелями о последствиях уклонения от третейского суда, каким является его перенос без согласия сторон. Юрий Зубовский, П. Семенов, Владимир Николаев, Н. Брандт, П. Филиппович, С.Н. Рамм, Н. Животов, Л. Заградский, В. Отроковский, Г. Лучинский, Б. Корец, Б. Гуревич. Зав. ред. Н. Животов.

Критика та публіцистика

видим, включился в историю, не жалея сил. Примечательно, что Лившиц в тексте назван лишь как автор письма, а И. Аксенов не фигурирует вовсе. Как скандал разрешился, мы, к сожалению, не знаем. Из письма следует, что «против» Лившица и Эльснера выступил Филиппович, но, вероятно, на отношения поэтов это сильно не повлияло (см. выше о письмах Филипповича 1914 г.). Èâàí Àêñёíîâ Письмо в защиту Экстер, как уже говорилось, единственный случай сотрудничества Лившица и Аксенова: в этом случае речь идет не о киевском друге поэта, а скорее о его враге. Иван Аксенов, второй шафер на свадьбе Гумилева (первым был Эльснер) был примечательной фигурой. В 1906–1907 г. он проходил в Киеве военную службу, был арестован, провел месяц в тюрьме и был выслан для продолжения военной службы в Сибирь. Аксенов вернулся в город в ноябре 1909 г. и сблизился с литературными кругами. В то время он писал стихи, однако рукопись первого сборника уничтожил. Как литератор он сформировался под влиянием французских «проклятых поэтов» и новой французской живописи, «в которую он «убежал от русской литературы (кишечная флора Вяч. Иванова и т.д.)»». Позже Аксенов участвовал в спорах о новом искусстве. Известно, что 24 февраля в Москве, в аудитории Политехнического музея состоялся диспут «Бубнового валета», где – наряду с выступлениями Д. Бурлюка и В. Маяковского – В. В. Савинковым был прочитан доклад Аксенова. Позже литератор примкнул к группе «Центрифуга». В 1916 г. под маркой одноименного издательства у Аксенова вышел сборник стихов «Неуважительные основания», иллюстрированный работами А. Экстер и ей посвященный. Художница оформила и другую работу Аксенова – «Пикассо и окрестности», написанную в 1914, а опубликованную лишь в 1917 г. . После революции он служил в Красной армии, занимая там высокие посты (в 1918 г. был председателем ВЧК по дезертирству), занимался театральной деятельностью и переводами.

256

К приведенным сведениям надо отнестись, полагаем, с осторожностью: странно выглядит фраза автора письма о «моем добром имени», как кажется, не лишенная самолюбия; и не в характере Лившица распускать слухи за чьей-либо спиной, во всяком случае, никогда никто кроме Аксенова об этом не упоминал. С другой стороны, взаимная неприязнь могла быть вызвана своего рода «конкуренцией» молодых начинающих литераторов, которых объединяла Экстер. Стоит добавить, что Аксенов-футурист, по-видимому, был еще больший сноб, чем Эльснер, что и могло вызывать раздражение нашего героя. В жизни и творчестве Лившица до 1914 г., кроме эпизода, связанного с журналом «Лукоморье», Аксенов почти никак

257

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Если это пишется <...> о Лившицевой «Болотной медузе», то буду сильно удивлен, чем она будет выше посредственности. Таково было всегда мое мнение о его работах, что же касается его самого лично, то по совершенно неизвестной мне причине он в дни нашего знакомства прилагал все свои усилия, чтобы нагадить мне, где только мог, и всячески распинал мое доброе имя за моей спиной. Т.к. я принципиально никогда ни с кем не вхожу в обсуждение заглазных обо мне суждений, то и Лившиц, кроме самого любезного к себе отношения, ничего от меня не встречал, это, видимо, привело его в состояние экстаза, и он счел нужным заявить мне письменно о нежелательности нашего знакомства [ни я у него, впрочем, ни он у меня никогда не бывали]».

Павел Успенский

Лившиц познакомился с Аксеновым, по-видимому, в 1909 или 1910 г. Знакомство, скорее всего, состоялось через Экстер, в салон которой Аксенов был вхож, но могло оно произойти при посредничестве Эльснера. О самом знакомстве мы знаем только по поздним письмам Аксенова С.П. Боброву, в которых наш герой от письма к письму подвергается резкой критике. Возможно, между ними произошла ссора или какой-нибудь неприятный эпизод. Вот, например, что писал Аксенов Боброву осенью 1916 г.:

Критика та публіцистика

не фигурирует. Тем интереснее частичное совпадение судеб. Это и раннее увлечение символизмом, и впоследствии его преодоление благодаря французской живописи (чего не произошло с Эльснером), и участие в военных действиях в Первую мировую войну в более позднее время. Íèêîëàé Áåðíåð Среди киевских приятелей Бенедикта Лившица нельзя не вспомнить поэта Николая Бернера, активного участника литературной жизни Киева 1910-х гг. Он не только был знаком со многими литераторами, о которых мы говорили выше, но и входил в кружок А. Альвинга. Литературное объединение при издательстве «Жатва», среди основателей которого был Альвинг, культивировало творчество И. Анненского. По мнению А. Устинова, и Лившиц, и Эльснер были членами «интимного кружка поэтов». К сожалению, участие нашего героя в кружке Альвинга проверить не удается. Маловероятно, что он, к этому времени считавший себя футуристом, принимал участие в подобном литобъединении, но полностью исключить такую вероятность нельзя. К тому же, все его приятелипоэты так или иначе были связаны с кружком. В письме к Альвингу от 30 ноября 1913 г. Эльснер не только передавал привет Бернеру, но и сообщал об организации «нашей общей лекции»: «Если Вы не передумали, сейчас же по приезду в Киев займусь всем по сему поводу нужным». В том же 1913 г. к московскому кружку последователей Анненского примкнули киевские поклонники поэта Филиппович и Отроковский, чему способствовали и Бернер, и Эльснер. Последний в одном из писем к Альвингу сообщал: Был у меня апостол Павел <Филиппович>, излагал сущност<ь>, но сколько смогу, сделаю все соответственно. Будут прозондированы 3 почвы: «Вечерней газеты» (довольно паскудный грунт) «Общественное собрание» журнала «Музы», где «Мусагетом» Дейч, которому я говорю дерзости при редких встречах. Он, правда, всегда

258

Ëèòåðàòóðíî-àðòèñòè÷åñêîå îáùåñòâî В рассказе о киевском периоде Бенедикта Лившица необходимо упомянуть еще один культурный центр тех лет – Киевское Литературно-артистическое общество. Его вдохновительницей была С.Н. Зелинская, преподавательница женской гимназии, «очень образованная и умная женщина», по словам мемуариста. Она была женой Н.В. Луначарского (брата А.В. Луначарского). А. Вертинский, в котором Зелинская приняла участие, впоследствии так вспоминал об этом доме: Неизвестно, что бы вышло из меня, если бы не этот уютный милый дом, где всегда было тепло, где вечерами на столе уютно кипел самовар и подавались к чаю бутерброды с холодными котлетами и колбасой. В ее доме бывало много интересных людей. Поэты Кузьмин <так!>, Владимир Эльснер и Бенедикт Лифшиц <так!>, художники Александр Осмеркин, Казимир Малевич, Марк Шагал, Натан Альтман, Золотаревский и другие, имена которых я уже забыл, и главное – много талантливой молодежи.

Возможно, рисунок М. Шагала 1910-х гг., находившийся в коллекции Лившица, был подарен поэту в этом доме. В обществе собирались не только поэты. Приходили туда братья Луначарские, братья Бердяевы, Лев Шестов. Бывал в нем и литературовед Н.К. Гудзий. Он окончил Киевский университет в 1911 г., занимался в семинаре Перетца и почти наверняка неплохо знал Филипповича и Отроковского.

259

КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА: 1907–1914

Как мы видим, члены очерченного киевского круга поэтов были, так или иначе, между собой связаны. И, конечно, о кружке при «Жатве» Лившиц, как минимум, знал.

Павел Успенский

безответен, и это еще более раздражает. Дабы вообще его охарактеризовать, скажу, что Сандомирский – гениален в сравнении с ним. Я искренне Вас жалею, ибо сей последний воевода, вероятно, теперь осаждает «Жатву».

Критика та публіцистика

Таков, в общих чертах, киевский круг Лившица того времени. К сожалению, пока что возможно дать только подобный очерк, в котором поэты скорее соседствуют, чем вместе участвуют в литературном процессе. Возможно, больше информации нам дадут дальнейшие архивные разыскания. Думается, что изучение киевского круга Лившица и литературной жизни тех лет может дать интересные результаты. Как бы поэт ни замалчивал свое участие в «параллельном» литературном процессе, вероятно, со многими литераторами он имел дело, и это в той или иной степени оказало влияние на его мировоззрение. Некоторые упомянутые здесь фигуры позже вновь возникнут в жизни Лившица, но эти биографические сюжеты выходят за хронологические рамки статьи.

260

Å

Ï

²

Ñ

Ò

Î

Ë

ß

Ð

²

ß

«РОЗПАЧ, СМУТОК, ВІДЧУТТЯ НЕЛИЧНОЇ ПОРАЗКИ...» Ëèñòè Áðóíî Øóëüöà äî Ðîìàíè Ãàëüïåðí Від перекладача У 2012 році минає 120 років від дня народження і 70 років від дня трагічної загибелі видатного польського письменника Бруно Шульца, котрий усе своє життя мешкав у Дрогобичі та представив на сторінках своїх вишуканих оповідань і в своїй графіці польсько-єврейсько-український світ маленького галицького містечка. Його міфічне твориво, всупереч нещадному часові та людському варварству, було врятоване зусиллями шанувальників творчості скромного генія із центральноєвропейської провінції. Серед тих, хто доклав, мабуть, найбільших зусиль у цьому напрямку, – польський поет, есеїст, етнограф, культуролог і громадський діяч Єжи Фіцовський (1924-2006). Українські читачі у 2010 році отримали змогу прочитати його opus magnum, книгу шульцознавчих есе «Регіони великої єресі та околиці», опубліковану київським видавництвом «Дух і Літера». Натомість до цьогорічного ювілею Бруно Шульца видавництво готує український переклад укладеної та прокоментованої Єжи Фіцовським «Книги листів» Бруно Шульца – збірки всіх знайдених уцілілих листів із числа написаних рукою великого письменника до друзів, колег, партнерів у видавничих і мистецьких починаннях, а також до офіційних, насамперед освітянських установ, листів, які стосуються службового статусу, творчих відпусток і робочого навантаження авто261

Епістолярія

ра. Окрім того, книга містить віднайдені листи до Бруно Шульца, частина з яких доповнюють кореспонденцію майстра та дозволяють краще зрозуміти перипетії його індивідуальної біографії та творчих пошуків і осягнень. Ще раз слід наголосити, що левову частку цього листування упродовж близько 60 років збирав Єжи Фіцовський, котрому ми завдячуємо також турботливу й ретельну реконструкцію життєпису загиблого дрогобицького письменника. Упорядник спорядив публікацію листів Бруно Шульца докладними коментарями, які стосуються обставин віднайдення текстів, їх атрибутики, згаданих подій і осіб. Окрім того, в актуальному українському перекладі будуть внесені необхідні уточнення, які постали завдяки дослідженням шульцологів упродовж десятиліття 2002–2012 років, – головним консультантом виступає відомий польський шульцознавець, співробітник Інституту польської філології Ґданського університету, співавтор «Шульцівського словника», керівник видавництва «słowo/obraz terytoria» Станіслав Росєк. Публікація цих текстів украй важлива не лише тому, що вони є першоджерелом до біографії Б. Шульца та історії його доби, які нерозривно пов’язані з історією та культурою сучасної України, а й тому, що письменник із Дрогобича був видатним епістолографом, прикладав велику вагу до кореспонденції, яка часто становила зав’язок його пізніших оповідань, а через знищення тоталітарними режимами спадщини загиблого літератора, його листи часто є єдиним слідом втілених і невтілених задумів. Важливий аспект цієї публікації стосується увічнення пам’яті про знищений нацистами і сталіністами світ галицьких євреїв, котрі спершу зазнали Голокосту, а відтак органи влади СРСР упродовж півстоліття брутально стирали сліди їхньої культурної, релігійної та навіть просто людської присутності на теренах Галичини. Пропонуємо увазі читачів фрагмент українського перекладу «Книги листів» Бруно Шульца – його листи до друга, повірника у життєвих і мистецьких справах, варшавського менеджера культури (як би ми назвали тепер цей фах) Романи Гальперн. Гарна й освічена жінка, улюблена модель Станіслава Іґнація Віткевича, самостійна й сучасна жінка, котра самотужки 262

Бруно Шульц – Романі Гальперн

І Я сповнений щодо Вас докорів сумління, хоча міг би виправдати перед самим собою мою провину розшарпаністю та дезорганізованістю мого варшавського часу. Я не намагаюся виправдовуватися, є мотивації, які, коли прагнеш якомога точніше переповісти справжній стан речей, тим більше видаються штучними й притягнутими за вуха. Добре, що Ви мені нагадали про Рільке [1]. Коли людина перебуває у розпачі від власних поразок (про які ніхто не відає) в творчості, – від згадки про його ім’я стає легше. Існування його книжок є гарантією того, що заплутані, глухі маси не сформульованого всередині нас можуть іще виринути на поверхню чудесно очищеними. Точність і чистота дистиляції Рільке є для нас утіхою. Я дуже мучуся моїми спробами писання. Письменник (принаймні 263

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

заробляла на життя, встигаючи водночас допомагати у залагодженні різних проблем багатьом потребуючим, Романа Гальперн розуміла геніального провінційного самітника, клопоталася у його справах у столиці (спроба одруження Шульца з Юзефиною Шелінською, отримання закордонного паспорта, пошуки роботи тощо). Вереснева катастрофа 1939 року назавжди розлучила цих кореспондентів. Шульц спершу рятувався як міг під радянською окупацією, а відтак, промучившись півтора року в дрогобицькому ґеті, загинув, застрелений на вулиці ґестапівцем. Романа Гальперн спершу мешкала у варшавському ґеті, відтак із фальшивими документами два роки ходила по лезу бритви в Кракові, врешті, виказана шантажистами, була розстріляна гітлерівцями в тюрмі незадовго до приходу Червоної армії. Листи Бруно Шульца до Романи Гальперн дивом врятувалися в її варшавському помешканні та становлять найбільший його епістолярний комплекс, що дозволяє судити і про естетичні уподобання маестро, і про його творчі шукання, і про перипетії його земної біографії. Андрій Павлишин

Епістолярія

такого ґатунку, як я), – то найубогіше створіння на землі. Він безугавно мусить брехати, мусить переконливо представляти як утілене й реальне те, що насправді перебуває в ньому в убозтві розпаду й хаосу. Те, що я можу комусь репрезентувати те саме, що Рільке мені, видається мені зворушливим і засоромлюючим, а водночас незаслуженим. Я також не сприймаю цього цілком серйозно. Контакт із Вами буде мені дуже милим. Цікаво мені, яким буде текст того контакту. Пересилаю Вам примірник «Цин[амонових] крамниць» із тією ж поштою та додаю вирази поваги й симпатії. Бруно Шульц Дрогобич, 16. VIII. 1936 ІІ Прошу мені вибачити, що так пізно відписую і що відписую в цілковито змінених обставинах, за яких проблеми, започатковані в нашому листуванні, дивовижно застаріли. Абстрактні справи, в які я завжди був внутрішньо заглиблений, стали мені далекими. Я переживаю дуже конкретні та важкі особисті клопоти. Моя наречена [2] (чи Ви знали про її існування?) хоче мене покинути, вона вважає моє повернення до Дрогобича спонукою, щоб порвати зі мною контакти. Я не можу, на жаль, відмовити їй у слушності. Вона вже надто довго на мене чекає і марнує свої дні в самоті та в яловій роботі у Статистичному Управлінні. Через мою відразу до практичних справ я занедбав справу нашого шлюбу, коли для того був належний час, і коли вона мене про це просила. Тепер технічні труднощі ще більші, але маю враження, що якби мені вдалося виконати ті формальності – справа не була би ще загублена. Тільки чи Вам цікаві мої приватні справи? Ви прагнули контакту з поетом, а натрапили на особу, захряслу у справах найконкретніше-життєвих. На жаль, я тепер лише приватна особа, яка по-людськи страждає, якій земля втекла з-під ніг, і яка не знаходить сенсу у своєму житті. Вона, моя наречена, є моєю долею в житті, завдяки їй я є людиною, а не тільки лемуром і домовиком. Вона мене більше кохає, ніж я її, але я її біль264

265

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

ше потребую для життя. Вона мене врятувала своїм коханням, уже майже занапащеного й запропащеного задля нелюдських країн, безплідних Гадесів фантазії. Вона мене повернула життю й щоденності. То найближча мені людина на Землі. Чи знаєте Ви, що ще до нашого з Вами знайомства п. Штурм [3] хотів мене скерувати до Вас саме в цій справі, сподіваючись, що Ви мені щось порадите. Йшлося власне про мій шлюб із Юною. Не знаю, на чому він ґрунтував свої надії. Чи маєте Ви досвід у сфері цивільних шлюбів? Чи були б Ви такі ласкаві і чи могли б Ви щось для мене зробити? Вибачте мені, що звертаюся до Вас із цим. Я викладу Вам мій випадок – може, Ви знайдете для мене якийсь порятунок. Я був би Вам безмежно вдячний. Тож дозвольте мені представити Вам фактичний стан: Моя наречена є католичкою (її батьки прийняли хрещення). Є певні причини, через які вона не може відмовитися від католицької конфесії. Натомість я не хочу приймати хрещення. Задля неї я зробив лише ту поступку, що вийшов із юдейської громади [4]. За цих обставин можливий тільки шлюб за німецьким законом, чинним у колишній прусській займанщині, скажімо, в Катовицях. Як мене поінформували, у шлюб можуть вступити тільки ті, хто впродовж 3 місяців прожив на території Сілезького воєв[одства]. Можна обійти цей закон, удавано прописавшись в якомусь сілезькому місті. Чи знаєте Ви бодай щось про такі справи? Чи знайомі з кимось, якимось адвокатом, котрий узявся би вести таку справу? Може Ви знаєте когось, хто нещодавно би взяв цивільний шлюб за німецьким законом? Чи можете Ви бодай щось для мене зробити? Отакі-то проблеми, довкола яких кружляють тепер мої думки. Щоб хоч якось могти функціонувати, я мушу мати забезпечену [просторову] близькість і контакт із Юною (так звуть мою наречену). Це та стартова точка, від якої я здіймаюся скáлою фантазії. Тепер я не можу нічого писати, ані малювати. З нетерпінням чекаю на Вашу ласкаву відповідь. Кілька днів тому отримав листівку від Віткаци [5]. Дуже сердечно Вас вітаю Бруно Шульц Дрогобич, 19. IX. 1936 Флоріянська 10

Епістолярія

ІІІ Дорога Пані! Повідомляю Вам, що непорозуміння між мною та Юною цим разом знову вдалося уникнути, – як надовго, не знаю. Дякую Вам сердечно за інформацію та добрі, теплі слова. Зі здивуванням і радістю я запитую себе, чим викликана Ваша приязнь, чим я на неї заслужив. Чи то не щастя, незаслужене й несправедливе, що книжка приносить нам – попри інші блага – ще й приятелів? Але я приймаю це із вдячністю. У мене сьогодні кращий день, один зі спокійних і затишних днів. Маю легку гарячку й лежу в ліжку, не пішов сьогодні до школи. Надворі холодний день, гострий і негостинний, сповнений прози й суворості. Але довкола мого ліжка кружляють добрі духи, поруч зі мною лежать два томи Рільке, які я собі позичив. Час від часу я входжу в його важкий і напружений світ, під багатоярусні склепіння його небес, і знову повертаюся до себе. Не відаю, чи Ви знаєте Рільке [6]. За вершину його творчості я вважаю «Neue Gedichte». Те, що він пізніше писав: «Duineser Elegien», «Sonette an Orpheus» – є вже занадто рафінованим і езотеричним. Маю також поруч під рукою мої малюнки, і часом мені здається, що вони справді добрі, і що я міг би робити ще кращі. Моїм великим ворогом є зневіра в собі, брак любові до себе. Минають довгі місяці, й нічого з того, що я роблю, не отримує мого схвалення, жоден задум, який виринає, не заспокоює мене, ніщо мені не подобається. Цей стан невдоволення собою прирікає мене на бездіяльність. Але іноді гадаю, що ця суворість виправдана і що вона слушно прирікає на загибель речі незрілі й недосконалі. У речей є лише та вада, що треба спершу погодитися на речі недосконалі, щоб набрати розмаху, розпалитися і приголомшити, і десь на межі своїх можливостей знайти речі досконалі. Ваші побоювання, що життя удвох могло би позбавити мене властивого клімату моєї творчості, спонукали мене замислитися. Можливо, самотність була джерелом мого натхнення, але чи життя удвох насправді переламує цю самотність? Чи не залишаєшся самотнім попри все? І чому всі поети міняють урешті свою самотність на життя удвох? Я маю людський страх перед самотністю, перед тією безплідністю непо266

IV Дорога Пані! Чи не діткнув я, або образив чимось Вас у моєму останньому листі? Чому Ви замовкли? Чи, може, Ви того листа не отримали? Адже Ви були сповнені щирого бажання зав’язати зі мною посутнє листування! Чи Ви у чомусь розчарувалися? Я часто думаю про Вас, але мені перешкоджає те, що я не пам’ятаю, як Ви виглядаєте. Знаю лише, що Ви мали вранішні туфельки на дуже маленьких ніжках, і що потім, коли Ви вбрали капелюшок – стали раптом іншою і молодшою. Що поробляєте? Нещодавно я прочитав Андре Жіда: «Льохи Ватикану» [9]. Чудовий роман! Прошу його неодмінно прочитати. Чи читали Ви мою «Весну» в останніх «Skamandrach»? Боюся, що Ваше мовчання означає або пригніченість, або розчарування. Я б тішився, якби виявилося, що причини цього менш серйозні. Мої стосунки з Юною покращилися, хоча реальна ситуація та ж сама – тобто труднощі укладення шлюбу все ще тривають, – і так само наша вимушена розлука. Від Стася Віткевича отримую час від часу короткі звістки. Чи бачитеся Ви зі Штурмом? Мені б хотілося, щоб Ви почали посутнє листування – ініціювали якусь дискусію, зачепили якусь проблему. Не знаю: чи не здалося мені, що Ви мені розповідали про свою донечку. Де вона? Чи вже велика? Дуже прошу написати пару слів у відповідь і сердечно вітаю Бруно Шульц 267

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

трібного й витісненого на узбіччя життя, яке я хотів відтворити в «Пенсіонері» [7]. І звідси моя втеча в подружжя. Зрештою, то найближча мені й дорога особа, для якої я значу дуже багато – чи то не велика річ – значити для когось усе? Чи читали Ви мою «Весну» у вересневому «Skamandr»’і? У жовтні з’явиться друга частина тієї «Весни», як мені здається, краща [8]. Я хотів би більше дізнатися про Вас, про Ваше життя в минулому. Чи не захотіли б Ви мені щось про себе написати? Ще раз сердечно дякую – дуже відданий і вдячний Бруно Шульц Дрогобич, 30.IX.1936

Епістолярія

Маю намір 1-го XI поїхати на 2 дні до Катовиць, щоб влаштувати рекогносцирування у справі мого шлюбу. Чи могли б Ви мені щось порадити? [жовтень 1936] V Дорога Пані Романо! Засмутила мене звістка про те, що Ви журитеся з приводу синочка [10]. Але чи Ви не перебираєте міри у своєму розпачі, для якого, здається мені, немає підстав? Наскільки я знаю, припухлі залози та гарячковий стан, або навіть лихоманка – дуже поширена дитяча хвороба. Навіть у нашій родині було кілька випадків. Ці діти виростають у здорових юнаків. Я також думаю, що Ви надміру переймаєтеся, що дитина лежить. Ліжковий режим потрібен, і дитина не відчуває цього так болісно, як Вам здається. Я сам пролежав якось 6 місяців – мені було тоді 22 роки, – і ті часи у моїх спогадах не видаються мені найгіршим часом мого життя. Не впадайте у відчай, Дорога Пані Романо, Ви побачите, що це захворювання залоз минеться, і хлопчик видужає без сліду. Я не знаю, чому я подумав, що у Вас дівчинка. Мене також зажурило те, що Ви пишете про Юну. Я, щоправда, переконаний, що Ви судите про справу на підставі поверхневих симптомів і не знаєте справжньої Юни – проте щось від того жахіття, про яке Ви мені розповіли, мимоволі мені передалося. Скажу Вам правду, що страх самотності не є моїм найглибшим мотивом, який мене прив’язує до Юни. Чи повірите Ви, що таким почуттям і таким палким коханням не обдарувала мене ще жодна жінка, і, мабуть, я вже більше не зустріну вдруге в житті істоти, настільки переповненої мною. Оте її велике почуття полонить мене і зобов’язує. Я не міг би змарнувати того почуття, яке тільки раз у житті трапляється. Це понад мої сили. Крім того, я дуже прив’язаний до неї, люблю її, і мені з нею добре. Я не уявляю собі, щоб наше подружжя було філістерським і міщанським – як Ви собі це наперед уявляєте. Юні дуже подобається моя творчість, кожна нова моя річ незмірно її тішить. Ви справді вба268

Прошу привітати п. Штурма від мене. [початок листопада 1936] 269

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

чаєте у зв’язку з цим аж таку небезпеку для моєї творчості? Цікаво, що про це думає Штурм. Чи Ви з ним коли про це балакали? Дякую Вам палко за клопотання в моїй справі. Я зворушений і дуже Вам вдячний. Я тішуся тією Вашою приязню, яка зовсім незаслужено припала мені в дар. Я не їздив до Катовиць. Маю звідти звістку, що фіктивно прописатися в Катовицях неможливо, бо влада знає про зловживання, які чинять, натомість у сілезькій глибинці досі це ще можна влаштувати. Я дуже хотів би, щоб усе вже минулося. Мені дуже не подобаються такі ігрища з владою, і я не вмію цих справ облаштовувати. Я в тих речах дуже безпорадний. Не хочу скаржитися, але я живу в дуже тісних і обмежених умовах. Я мешкаю в 2-х кімнатах із сестрою-вдовою, дуже милою особою, але хворою та сумною, з літньою кузинкою, яка веде наше господарство, і племінником, 26-річним юнаком, котрий є кимось на зразок меланхоліка [11]. Тому мені здається, що одруження принесе мені зміну на краще. Я не знаю лише, чи подужаю утримати дві сім’ї, бо мої родичі не мають жодних доходів. Пан Штурм та інші клопотали про посаду для мене у Варшаві, але поки що це не дало жодних результатів. Я дуже змучений і знуджений школою – викладаю тепер у середній школі – і хотів би могти обійтися без посади і жити тільки для творчості. Можливо, що я мав би повністю ізолюватися, як Рільке, мешкати сам і не мати нікого. Коли Ви писали мені одного разу про свою самотність – мені було дуже шкода Вас – я шкодував, що я не вільний. Не смійтеся. Ви маєте такого друга, як Штурм, людину чудову та незвичайну. Про що Ви з ним балакаєте? Будь ласка, напишіть мені, чи синочкові вже краще, чи спала вже в нього температура, і що кажуть лікарі. Не журіться цим. Це не страшно і завжди минається. Скільки йому років? Дуже ще раз дякую і дуже сердечно вітаю Бруно Шульц

Епістолярія

VI Дорога Пані! Дякую за звістку й думки, завше для мене цікаві, бо вони стосуються моїх справ, а люди ненаситні в слуханні, коли їм хтось хоче говорити про них самих*. Відтоді, коли я Вам писав, мені стало дуже зле, не назовні, натомість різко погіршилася внутрішня ситуація. Я цілковито упав духом. Я сказав собі, що не є ні малярем, ні письменником, ні навіть порядним учителем. Мені здається, що я ошукав світ якоюсь блискітливістю, що нічого в мені немає. Я намагався відмовитися від творчості, жити як пересічна людина, і це мені здається дуже сумним. Окрім того, моє щоденне існування залежить від мого мистецтва, оскільки вартостями, запозиченими з мистецтва, я підпираю моє калічне вчителювання. Подумки я вже позбувся був посади і опинився в крайній нужді. Дивлячись на міських божевільних, на жебраків у лахмітті, я думав: може, невдовзі і я так виглядатиму. Ви знаєте, що я не надаюся до жодної чесної праці. Я не можу себе перемогти, не можу знайти жодної принади** в учителюванні. Тим я значно відрізняюся від моїх колег-учителів. Я б хотів байдикувати, нічого не робити, швендяти – мати трохи радості від краєвиду, від небосхилу, відкритого передвечірніми хмарками в ирій. Тоді, може, повернулася б радість життя. В умовах чинного безробіття чутно тільки погрози й напучування. Обов’язок виростає до якихось апокаліптичних розмірів. Загроза скорочення висить над кожним. Кілька років тому в нашій професії ще можна було відчувати спокій безпечного порту, якоїсь життєвої пристані. Було трохи погожості й радості. Тепер радість вигнали з нашого життя, а без радості, без невеликого надлишку радості я не вмію творити. Тільки нічого не кажіть Штурмові про мою нехіть до праці, він того не любить у людях, хоча ставиться до інших із таким розумінням. Ви помиляєтеся, коли гадаєте, що для творчості потрібне страждання. Це стара затерта схема, – либонь, іноді й слушна, – але не в моєму випадку. Я потребую доброї тиші, трохи таємної, поживної радості, споглядальної пажерливості на 270

Чи Вам справді ще подобаються «Крамниці»? Чи Ви вірите в мою творчість? Передавайте сердечні вітання Віткаци. Чи можете Ви щось зробити у справі моєї фіктивної реєстрації у Сілезії? У сілезькій глибинці вистачить посвідки про кількатижневу реєстрацію, як мене поінформував один адвокат із Катовиць. Як би те зробити? Але не варто цього брати близько до серця. Вам вистачить власних клопотів, та й, окрім того, Стеф хворий. Зачекаю, аж йому покращає.

* У цьому полягає [секрет] успіху всіх ворожок, хіроманток тощо. ** А я не вмію жити без якоїсь принади, без дрібки перцю, без якоїсь смаковитої приправи життя.

271

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

тишу, на погожість. Я не вмію страждати. Страждання мене не підсилює. А, може, я помиляюся. Я не листуюся з жодною жінкою, крім Юни. Шкода, що ми не знайшли одне одного пару років тому. Тоді я ще вмів писати прегарні листи. З моїх листів поступово постали «Цинам. крамниці». Ті листи переважно були адресовані Пані Деборі Фоґель, авторці «Цвітуть акації» [6]. Більшість тих листів пропали. [12] Читання актуальних літературних видань гнівить мене. Я бачу, скільки люди пишуть, а я – нічого. Дякую Вам красно, – не трудіться надсиланням «Wiadomości» [13], не знаю, чи я їх читатиму. П. Штурмові не знаю, що й писати. Я в розпачі – без обґрунтованої рації, і в цьому становищі я є еготистом, замкненим на власних справах. Як то мав би зрозуміти Штурм – він, який цілковито відданий людям, позбавлений приватного життя, антитеза еготизму? Не журіться Стефом. То мусить трохи потривати, але минеться. Побачите. Дуже сердечно Вас вітаю Бруно Шульц 15.XI.1936

Епістолярія

VII Дорога Пані Романо! Ви так мимохідь повідомили мені про втрату посади, наче про мало важливий факт! Адже Ви мали б це уже якийсь час передчувати? Чи маєте Ви якісь види на іншу? Чи Штурм чогось не порадить, не скористається своїми впливами? Дивна річ, що ота справа із залозами Вашого хлопчика так тягнеться! А, може, то на іншому тлі? Повідомте мені неодмінно про подальший перебіг, і що каже лікар. Чи на літературних вечорах Ви бачитеся із кимось зі спільних знайомих? З ким Ви там знайомі? Про листування із Ґомбром [14] я не писав, бо насправді справа була тривіальна – не відомо, з якого дива про неї стільки говорили. Ґомбрович – то дуже цікавий письменник, один із найцікавіших. Чи знаєте Ви про його «Щоденник періоду дозрівання»? Прошу обов’язково прочитати – сенсаційна книжка. Я не відписував у справі приїзду до Варшави, бо не знав, як воно складеться. Тепер виглядає так, що я не приїду, або [приїду] дуже ненадовго. Юна їде до Янова неподалік Львова. Побачимося у Львові. Приїду, може, сам у справі видання моїх новел [15]. Хочу попередньо залагодити справу шлюбу та поїхати до Катовиць. Я, власне, шукаю когось у сілезькій глибинці, хто б погодився прописати мене у себе. Я не знаю нікого. Навіть не знаю, як ті місцевості називаються. Може, Ви зможете мені щось порадити? Штурмові я не писав, бо здається мені, що я зайве обтяжую його обов’язком відповіді – людину настільки зайняту, – я вважаю гріхом відбирати йому ту дещицю часу, яку йому інші не встигли урвати. Як Ви можете бодай припустити, що я знеохотився до нього? Як він може таке припускати? Як узагалі можна мати закиди до Штурма? Я сповнений поваги і чулості до цього чоловіка, напишу йому невдовзі. Я доходжу до висновку, що найважливішою причиною моєї депресії є бездіяльність, непродуктивність. А причиною моєї бездіяльності є забобон, що я можу працювати тільки, коли все гаразд, і коли я задоволений, і маю трохи безтурботності в душі. Між тим, у будь-якому настрої слід здолати себе і працювати. Незалежно від погоди і примх настрою. Не пи272

Малюнок пришлю окремо.

VIII Дорога Пані Романо! Ваш лист засмутив мене. Зі здивуванням упізнаю риса за рисою образ моїх власних депресивних станів. Які подібні між собою по суті люди. Так само, як усі мають однакові члени й органи, так само вони переживають ті ж стани. Чи в іншому разі були б можливі книжки та твори мистецтва, комунікація між ними? Але велика новина для мене – Ваша проба пера у прозі! Ви пишете досконало! Питання тільки, чи маєте Ви більший матеріал, чи вистачило б Вам духу на більшу річ. Спробуйте! Мене дивує виразний нарцисизм того короткого твору. Я не приписую його Вам. Це властивість, яка мене завше захоплює в жінці як вираз її принципової іншості, неосяжної для мене гармонії та згоди із самою собою. Це те, що мені назавше зостанеться чужим, а тому привабливим і омріяним. Сам я далекий від нарцисизму, і мені здається якимось метафізичним привілеєм віддаватися йому настільки безтурботно й безоглядно. Пишіть і далі! Кінцева пуанта дуже добра. Що Вам порадити на Ваші стани? Якусь роботу! Це найкращий наркотик. Я кажу як мораліст, проте я далекий від 273

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

тати себе про задоволення, про щастя – зіперти своє життя на праці, на зусиллях, на результатах. Якби мені це вдалося, я був би щасливий. Минулого тижня я побував у Львові, відвідав мою давню приятельку Дебору Фоґель, дуже милу і шляхетну, і мудру людину, а також моїх родичів. Я зголосився прочитати доповідь про Т. Манна [16] в мист[ецько]-літ[ературному] Клубі, але ще не почав її готувати. Не гнівайтеся за скупий сьогоднішній лист, і скоріше відпишіть. Я читаю Ваші листи з великим задоволенням і… полегкістю. Сердечно Вас вітаю Бруно Шульц 29. XI. 1936

Епістолярія

тих заяложених банальностей. Я кажу з позиції внутрішньої гігієни та техніки життя. То єдиний наш порятунок. Спитайте Віткаци, чи міг би він бодай мить жити й не збожеволіти, чи не накласти на себе руки, коли б він не мав роботи. Читаю тепер «Змори» Зеґадловича [17]. Дуже те мене цікавить і розпалює. Поза межами тієї книжки я бачу контури іншої книжки, яку сам хотів би написати. Отож, властиво, не знаю, чи читаю книжку [Зеґадловича], чи оту потенційну й не втілену. Так читається найкраще, коли поміж рядками я вичитую себе, власну книжку. Так ми читали в дитинстві, тому пізніше ті ж книжки, колись такі багаті і сповнені плоті, – пізніше, у дорослому віці стали наче дерева, позбавлені листя, – наших доказувань, якими ми закитовували їхні прогалини. Нема вже ніде тих книжок, які ми читали в дитинстві, розвіялися, – зосталися голі скелети. Хто мав би ще в собі пам’ять і м’якість дитинства, – мусив би їх написати знову, такими, якими вони були тоді. Постав би справжній Робінзон і справжній Гулівер. Тішуся, що синочкові вже так добре. Ви бачите, що минулося. А однак Ви не тішитеся й маєте тепер інші зажури. Що буде з Вашою посадою? Може, підете до ГСУ [18]? Що поробляє Стась [19]? Попросіть його, щоб він мені щось порадив у справі реєстрації у сілезькій глибинці. Він має там знайомства. А, може, Штурм міг би щось зробити? То мусить статися пильно, бо приблизно 20-го я хочу їхати до Катовиць. Припильнуйте це. Я клопочуся тепер про переведення до Львова. На Свята маю намір на кілька днів приїхати до Варшави. Природно, побачуся з Вами. Дуже сердечно вітаю Бруно Шульц Дрогобич, 5.XII.1936 ІХ Сердечно Вам дякую за листа. То мені слід було мучитися докорами сумління і скаржитися на самого себе, що я Вас віднадив. Я кілька разів питався в листах до Ліберверта [20], як справи у Вас та Вашого синочка. Я усе якось не міг написати. Добре, що Ви зважилися перервати цю мовчанку. То чому б я мав ображатися на Вас?

274

Х Дорога Пані Романо! Не знаю, чи цей лист ще Вас наздожене. Дуже шкода, що Ви не написали мені раніше, позаяк я донедавна перебував неподалік від Вас, у Боберці поблизу Ломни, і ми б із Вами могли побачитися. Я оце щойно повернувся звідти, де дуже нудьгував, попри те, що завжди вважав благотворним вплив на мене самотності. Шкода мені, що й Ви зазнали різних прикрощів. Якщо я зараз і зазнаю чогось, то радше у загальному та філософському, ніж особистому. Природно, я б охоче з Вами побачився, але моя рухливість д. обмежена через брак грошей. Ви б мали бути дуже близько, ск. у Трускавці – де, до речі, д. гарно. Що той Гатлінберґ пише про кохання? Як на мене, то я шукаю радше ліків від нездатності любити, ніж від любові. Я заздрю людям, які вміють кохати. Дуже сердечно Вам дякую за готовність допомоги, яку Ви мені пропонуєте. Чи могли б Ви, ск. виклопотати для мене ре275

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

Якщо Ви знаєте про те, то, певно, Вам відомо, що між мною та Юною стосунки розірвані, чи, принаймні (як тішу себе ілюзією) на неокреслений термін призупинені [21]. Дуже мені її шкода, не знаю, що вона поробляє після таких тяжких випробувань, на листи не відповідає. Шкода мені нас обох і всього нашого минулого, приреченого на знищення. Такої другої, як вона, я вже не знайду. Зараз я живу дуже марно, нічого не пишу. Мене підтримує надія, що, може, на канікулах я здужаю кілька тижнів провести у повній самотності – наодинці лише із собою – хоча не знаю, чи витримаю тепер із самим собою. Мені б хотілося десь залишитися в повній самоті. У травні з’явиться моя книжка [22], яка мене не тішить, а навпаки, сповнює хвилюваннями й побоюваннями. Що Ви поробляєте? Як Вам ведеться? Як поживає Ваш синочок? Напишіть мені про себе розлого. Ще раз палко дякую, що пам’ятаєте. Не можу більше сьогодні писати Бруно Шульц 30. IV.1937

Епістолярія

дакційну посаду в Варшаві? Не хочу багато писати, бо може цей лист Вас уже не застане. Моє прізвище завжди звучало саме так, як Ви його написали. Дуже сердечно Вас вітаю і зичу всього найкращого Бруно Шульц Дрогобич, 24. VII. 1937 ХІ Дорога Пані Романо! Здавалося б, що на Ваше запитання стосовно пропозиції приїзду можна без труду, ясно і рішуче відповісти. Тимчасом, це не так. Моя реакція на Ваше запрошення змішана: вона складається з імпульсів і гальмувань на переміну. Боюся наразити наше знайомство на випробування кількаденним візитом у дещо гнітючих для мене обставинах. Проаналізую, звідки береться мій опір, що мене в цьому починанні – прецінь приємному – пригнічує. Отож, кумедно, до якого ґатунку депресій схильна нервова вдача мого зразка: спершу думка, що я чиню таку незвичайну річ, як подорож, мета якої полягає винятково у приємності, – а отже, відсутня санкція будь-якої серйозної мети, відтак ризик невдачі, розчарування, яке б я міг Вам справити, або сам зазнати, а ще обмежені кошти, потреба рахувати гроші, ризик, що Вам доведеться надміру витратитися. Може б я мав усе те промовчати, коли вже вирішив приїхати. Але позаяк Ви вимагаєте щирості, то я з Вами щирий – для мене та щирість є своєрідним перестрахуванням у разі невдалої імпрези, способом зняти з себе відповідальність. Це не надто джентльменська риса, але такий уже я є. Тож залишаю Вам вирішувати, чи попри ті мої нехоті Ви забажаєте прийняти мене і розділити зі мною відповідальність за ризик цього вчинку. Що ж до імпульсів, які мене схиляють до відвідин, обмежуся лише ствердженням, що вони відчутні, проте, не вдаватимуся в докладніший їх аналіз. Якщо Ви й надалі хочете, щоб я приїхав, то прошу мені негайно написати, як довго Ви ще там залишатиметеся, і чи було б Вам зручно, якби я приїхав у четвер або п’ятницю. Вдома я уже понад 3 тижні тримаю коректуру моєї нової книжки [23], яку 276

Переказую сердечні вітання Бруно Шульц Дрогобич, 3. VIII. 1937 ХІІ Дорога Пані Ромо! Хотів би Вам дуже подякувати за тих кілька днів, які ми провели разом. Боюся, що Ви були мною трохи розчаровані, а що до мене, то я повернувся додому навдивовижу жвавий, зміцнілий і активний духовно. Це тривало цілий тиждень. Я багато за той час міркував, читав, нотував. Я перебував, так би мовити, в добрій формі. Щоб повною мірою відчувати себе добре, мені забракло тільки «самоствердження», якогось результату. Я також думав про Вас і про причини Вашої непродуктивності – істоти, так щедро й так всебічно обдарованої природою. Ви, однак, мусите напружити усі сили і змусити себе – до продуктивності. Для людей певного ґатунку життя без творчості – цілковито позбавлене чарівливості. Я також застановляюся над моєю власною, такою тривалою непродуктивністю. Я виправдовую її та виправдовуюся сам, – хоча важко це мені пояснити. Я знайшов місце у листі Ріхарда Ваґнера [25], під яким я міг би підписатися (si parva cum magnis...). У листі йдеться: «Властиво впрягаюся в ярмо роботи – щоразу – з розпачем: коли я роблю це і коли я знову мушу вести життя, сповнене важкої праці та незліченних труднощів, коли я пірнаю в світ фантазії, щоб там знайти відшкодування за зречення на цьому світі – я вимагаю, щоб мені в цьому допомогли. Я не можу тоді жити, як собака, спати на соломі і пити прісний відвар: я мушу відчувати душевне піднесення, мушу звідусюди відчувати сповнення і заспокоєння, – якщо мені має вдатися та понадлюдськи важка справа творіння неіснуючого світу...»

277

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

із нехоті до неї ще не закінчив. Мушу це перед виїздом залагодити, інакше воно мені тяжитиме на серці. Я також хотів би ще написати рецензію на книжку К.Міхаеліс, замовлену «Wiadomościami» [24].

Епістолярія

Що стосується мене, то я хотів би мати in continuo – впродовж багатьох місяців вільний час для думання, читання, для внутрішньої роботи. Стільки бо речей слід переосмислити, стільки впорядкувати. Також украй погано врегульоване питання моєї духовної дієти. Я відчуваю голод ідей, книжок, нових інтелектуальних систем. І бодай би ті періоди депресії не поверталися – які мене паралізують! Може, слід було би полікуватися в якогось психіатра. Ці депресії дезорганізують мене, перешкоджаючи регулярній праці. На сім днів тижня у мене, може, зо шість отруєних нею. Цілком можливо, що цими днями я приїду до Варшави. Пані Кістер (із «Roju») [26] викликає мене у справі різних рішшень щодо моєї книжки. В такому разі я, природно, насамперед прийду до Вас. Чи їздили Ви до Казімежа? Чи бачили, може, Ліберверта? Чи бачили Ви п. Штурма? Передавайте йому від мене сердечні вітання. Я давно збираюся йому написати, але мляво мені це йде. Занадто багато сумних спогадів пов’язано з його особою [27]. Тепер ще одна справа, з якою я до Вас звертаюся. Звернулися до мене батьки одного юнака, котрий був моїм учнем, а пізніше, під час навчання в Любляні, в Югославії, був заарештований за звинуваченням у підривній діяльності. Йдеться про залагодження у міністерстві зак. спр., де лежить клопотання сім’ї – колишнього в’язня. Той юнак серйозно хворий на легені. У белградській в’язниці він уже помирав, але якимось дивом очуняв, і через 3½ роки був звільнений. Поліція, не чекаючи паспорту, на який він подався, доставила його на угорський кордон (мабуть, sekatura). В Угорщині, як особу без документів, його заарештували та утримують у т.зв. Шубгаус у Будапешті, поки він не отримає документів. Польське консульство в Белграді повідомило батьків, що паспорт воно переслало угорській поліції. Відтоді минуло кілька тижнів, упродовж яких не було жодних звісток від в’язня чи від пол. консульства в Будапешті, ані від поліції в Будапешті, попри кількаразові запити. Батьки написали клопотання до мін. зак. спр., щоб воно нагадало про справу пол. консульству в Будапешті. Жодної відповіді. Йшлося би про пришвидшення нага278

Дуже сердечно Вас вітаю, кланяюся Стефанкові Бруно Шульц 16. VIII. 1937 ХІІІ Дорога Пані Ромо! Дякую за швидку відповідь і за добрі слова. Коли сам не маєш певності в собі й віри, – дуже допомагає чужа, хоча й не здатна цілковито замінити власну. Мені бракує не так віри в мої здібності, як чогось більш загального: довіри до життя, безпечного спочивання у власній долі, віри в остаточну прихильність буття. Я мав це колись, навіть про те не відаючи. Та віра, та довіра вивільняє у нас резерви творчості, є тим багатим, ситим і теплим кліматом, у якому визрівають пізні й важко досяжні плоди. Випадки, коли життєві нестатки, трагедії стають творчими, мені незрозумілі. Той ґатунок продуктивності мусить бути цілком інший, ніж мій. Якщо я хочу усвідомити собі мій теперішній стан, то мені спадає на думку образ розбудженого з глибокого сну. Хтось прокидається до яви, він іще бачить потопаючий у забутті світ снів, іще має перед очима його сутеніючі барви й під повіками відчуває м’якість мрії, – а вже напирає на нього новий, тверезий і бадьорий світ яви, і сповнений іще внутрішнього лінивства, він дозволяє втягнути себе – опираючись – у його справи і процеси. Так у мені моя особливість, моя винятковість, не зникаючи, наче поринає в забуття. Вона, яка мене затуляла від атак світу, лагідно відсувається вглиб, а я, наче випущена з лялечки комаха, виставлена на бурю чужого світу й вітри небесні, ніби довіряюся вперше стихіям. Куди мене це приведе – не знаю. Чи та нова тверезість є лише пусткою після зникаючої творчої імли, чи є новим голодом світу, новою 279

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

дування, оскільки звільнений в’язень хворий і перебуває там у найгірших умовах. Чи знаєте Ви когось, хто міг би звернутися до міністерства та підтримати клопотання батьків? Хлопця звуть Ізаак Фоєрберґ [28]. Прошу Вас повідомити, якби щось вдалося зробити.

Епістолярія

конфронтацією з зовнішньою стихією – не знаю. Особливість і незвичність моїх внутрішніх перебігів герметично мене замикала, робила невразливим, неохочим до інвазії світу. Тепер я наче повторно відкриваюся світові, і все було б добре, якби не той ляк і не те внутрішнє здригання, як перед ризикованою імпрезою, яка провадить бозна куди. Що у Вас? Яка внутрішня ситуація? З ким Ви бачилися? Чи Віткаци щось Вам написав? Не знаю, чи зараз приїде, очікую звісток із «Roju» в тій справі. Маю у Варшаві небожа, інж. Вільгельма Шульца [29], дуже енергійного та мудрого хлопця (при тому д. гарного), який був би радий мені від щирого серця допомогти вибратися із Дрогобича. Чи можу я його скерувати до Вас, щоб він у Вас шукав натхнення й вказівок до дії? Сердечно дякую Вам за таке беручке ангажування у справу того бідного Ф. [30]. Він зовсім мені не родич, а лише мій колишній учень і нещасний хлопчина. Його батьки д. бідні, вони нічого для нього не можуть зробити. Я скажу їм, що вони мають вчинити і чекатиму на результат. Не гнівайтеся, що я Вас потурбував цією справою, але Ви діяли не у лихій справі. Дуже сердечно вітаю Вас і прошу про частіші звістки Бруно Шульц Дрогобич (між 20 і 26.VIII.1937) XIV Дорога Пані Романо! Не гнівайтеся, що Ваші клопоти й турботи я винагородив відмовою. Якщо Ви будете такі ласкаві докладніше поміркувати над моїм становищем, то погодитеся, що я не міг прийняти тієї пропозиції. Я вже Вам колись казав, що маю 3 особи на утриманні (сестру, кузинку, небожа), яких не можу цілком покинути на ласку долі. Зараз я заробляю близько 300 зл. на місяць. Коли б я отримав у Варшаві заняття на подібних умовах, то виїхав би, оскільки за 200 зл. міг би там себе утримувати, а 100 зл. посилав би родині. Проте у п. Рамберґа [31] я мав би від 2 до 6 годин – заробляв би щонайбільше 100 зл. Для тих кількох годин я не можу покинути державної посади (VII служб. ступ.), яка мені гарантує пенсію. Я не маю 280

281

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

достатньої відваги, достатнього імпульсу чи запалу, щоб учинити такий ризикований крок. Маю, втім, ілюзію, що можна отримати щось краще, якби тим із усією енергією зайнятися. [То] не є алюзією, що я хочу Вас заохотити до більших зусиль! Я добре знаю, в яких важких умовах Ви працюєте, і що Ви не маєте легкого життя. Я не сподівався, що Ви знайдете при тому всьому ще й час і бажання, щоб пам’ятати про мене. Не бачу також способу, щоб Ви могли для мене більше зробити, але, попри це, не зрікаюся надії. Прошу мені вибачити, що, рекомендуючи Вам мого небожа, дозволив собі жартома для заохоти додати, що він симпатичний (це далебі одна з найпомітніших його рис). Я не мав при тому жодних прихованих думок. Зрештою, поміркувавши, я відмовився від наміру вас познайомити, боюся, що небіж є надто незалежною натурою, щоб він міг працювати у спілці з кимось. Свого часу він розгорнув велику запальну акцію на мою підтримку, побував у Вежинського [32], у Штурма, у Чарського [33] в моїй справі. Але тепер він надто поглинутий власною кар’єрою, щоби змогти цим інтенсивно зайнятися. Що стосується Ґомбровича, то я спробую ініціювати знайомство між вами, позаяк варто, щоб Ви його пізнали. Чи можу я йому просто написати, що Ви б хотіли з ним познайомитися? То було б найпростіше. Не пам’ятаю вже, про що я Вам писав у останньому листі. Мій власний діагноз мого психічного стану та моєї внутрішньої ситуації постійно змінюється і трансформується. Мені здається, що світ, життя є для мене важливими лише як матеріал для творчості. У мить, коли я не можу творчо утилізувати життя, воно стає для мене або страшним і небезпечним, або убивчо-яловим. Утримати в собі цікавість, творчий стимул, протистояти процесові яловіння, нудьги, – ось найважливіше та найпильніше для мене завдання. Без того перцю життя я потраплю в летаргію смерті – за життя. Мистецтво призвичаїло мене до своїх подразників і гострих сенсацій. Моя нервова система має вибагливість і делікатність, яка не доросла до вимог життя, позбавленого санкції мистецтва. Боюся, що наступний рік шкільної праці мене вб’є. Коли я ще був молодшим і жвавішим, то міг це якось витримати. Тепер воно мені виходить горлом. Може?» на противагу тому чавильно-

Епістолярія

му валкові школи зажити розпусти? То вже мені спадало на гадку. Але то мене надто нервово разить і виснажує – в таких важких і небезпечних умовах, які я тут маю: маленьке місто – вчитель. Щоб мати змогу творити, я мусів би мати особливо добросердний і сприятливий клімат довкола себе – добру віру в себе, тишу, безпеку… Я тепер більш зрілий і багатий, ніж тоді, коли писав «Цин. крамниці». Не маю вже тільки тієї наївності, тієї безтурботності. Я не відчував тоді за собою жодної відповідальності, жодного тягаря, писав для себе. То велике полегшення. Я добре розумію, що такий собі Берент [34] не читає жодної критики про себе, уникає преси. Він витворює собі штучну самотність, порожнечу, в якій творить. Це потрібно. То правда, що у Варшаві я не мав би тієї творчої самотності. Але зате мені б не загрожувала та смерть від нудьги, знудження, жахливе блювотиння від безплідності життя. Через певний час я сховався б у тишу, щоб писати. У тому, що я кажу, можна зауважити чимало суперечностей, але Ви мене зрозумієте, якщо вдумаєтеся в моє становище. Може, Ви б могли мені позичити десь Гусерля [35] (німецький філософ). Може, я попрошу Віткевича. Взагалі, я б хотів абонуватися в якійсь великій варшавській бібліотеці, яка висилає книжки у провінцію. Чи може, краще то зробити у Львові? Чи Ви в мені не розчарувалися? Чи будете ще щось для мене робити? Я це відчуваю, знаю, і Ви не мусите мене переконувати, що Ви дуже хотіли мені допомогти. Ви тепер єдина, хто в цьому справді зацікавлений. Пам’ятайте про мене і невдовзі відпишіть. Сердечно вітаю Бруно Шульц 30. VIII. 1937 XV Дорога Пані Ромо! Після повернення з Варшави у мене весь час був якийсь період затишку та спокою. Побачення з Юною, замість роздратувати й обурити мені, якось мене заспокоїло. Я знайшов її цілком умиротвореною, погодженою з фактом розставан282

283

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

ня, і це мене протверезило. Її вартість для мене більшає або меншає залежно від вагань, яких зазнають мої уявлення про її прив’язаність до мене. Оскільки ту справу нелегко вирішити, і вона й надалі показується мені в різних аспектах – залежно від спогадів, які мені спадають на гадку, – тож моя депресія і жаль усе ще лежать причаєні та готові до стрибка. Зараз, ск. мені подумалося, що її спокій міг бути удаваний, це може бути поза, продиктована чи то гордістю, чи то імперативом самоконтролю. Але байдуже. До мого доброго самопочуття спричинилося – прошу не сміятися з мене – Ваше ясновидіння чи інтуїція, яка провістила продуктивний для моєї творчості період. Чи Ви пригадуєте? До того додалося ще якесь внутрішнє відчуття повноти й потенціалу, володіння достатніми ресурсами і резервами. Позаяк я тепер постійно думаю про переклад на якусь європейську мову, мені спало на гадку написати якусь річ одразу німецькою мовою. Я це частково втілив і почав писати німецький твір (маю вже понад 20 стор. зошита) [36]. Донині я був ним досить задоволений, сьогодні вперше трапився напад сумніву, який мені загрожує отруєнням цього починання. Але, може, ще його врятую. Мова не завдає мені особливих труднощів, я рухаюся в ній із майже цілковитою свободою, але твір страждає від певної нездатності до остаточного зусилля, до новаторської меткості – засадничої хвороби, від якої тепер потерпає моя творчість. Допіру після того, як перепишу, зможу зрозуміти, чи річ чогось варта. На моє exposé про «Цинам. крамниці» [37] не маю з Італії жодної відповіді. Це мене дивує і засмучує. Пропозиція надійшла від італійської сторони і була д. тепла [38]. Чому ж тепер на два листи жодної відповіді? (Я, мабуть, розповідав Вам про оту пропозицію?) Що у Вас чутно? Чи Ви все ще такі запрацьовані? Чи й далі годі уникнути ліквідації Вашого бюро, про яку Ви розповідали? Чи маєте Ви уже якісь плани або перспективи? Як Ви чуєтеся? Чи бачитеся з кимось? Чи бачилися Ви зі Штурмом? Рівночасно я пишу про Вас Ґомбровичу. Сподіваюся, що мені вдасться організувати якесь зближення між вами. Але він зараз чомусь нездужає і в не кращій формі.

Епістолярія

Я хотів би отримати незабаром від Вас кілька слів, дізнатися, як Вам ведеться зовнішньо та внутрішньо. Чи напишете Ви мені? Дуже сердечно вітаю Бруно Шульц Дрогобич, 29. IX. 1937 XVI Дорога Пані Ромо! Мені не щастить із Ґомбровичем. Він тепер зазнає якихось депресивних станів і уникає людей. Ґомбрович пообіцяв мені, що коли чутиметься краще, зателефонує до Вас. Також мені написав Віткаци. Він порвав із Ґомбровичем, натомість помирився з Марусею Каспрович [39], у котрої тепер часто буває. Він радить мені цілковито змінити тематику «з метою розтягнення яйцепроводу, щоб вчинити остаточне сім’явиверження». Але прошу Вас, не цитуйте йому цю фразу, бо буде мене звинувачувати в неделікатності, хоча тут ідеться про мою потенція, а не його. Я вже доволі давно закінчив мою німецьку новелу [40], але переписування йде вкрай поволі через різні інші заняття і малу певність у написаній речі. То буде доволі довга річ, тематикою споріднена з «Санаторієм Під Кл[епсидрою]». На жаль, з тією італійською пропозицією поки що якось тихо, жодної відповіді на моє exposé про «Крамниці» двома мовами. Трапилося те за посередництва п. М. Хазен [41], піаністки, з якою я познайомився в Закопаному, і котра має шалені знайомства по світі. Чому Ваше самопочуття таке лихе? Що б могло Вам дати трохи спокою та внутрішньої стабільності? Як Вам іде з підрізаним волоссям? Тішуся, що Ви закінчили заміну. О, якби Ви могли заробити трохи грошей, щоб виїхати на кілька тижнів за кордон. Я про це також мрію. Про Юну я останнім часом не згадую. Минулого тижня я зазнав такого сильного нападу родинного гніву, що подумав уже, що цим разом таки відокремлюся від них і оселюся осібно. Якось знову все полагіднішало, але не виключено, що я переїду. Як Ви радите мені зро284

XVII Дорога Пані Романо! Будь ласка, не думайте, що я забув про Вас, але серед постійної печалі та депресії я не доходжу до того, щоб ці думки втілити у формі листа. Але настільки тривале мовчання, яке залягло поміж нами, починає мене непокоїти. Що Ви поробляєте? Як синочок? Чи Ви й далі маєте так багато роботи? Як настрій? Мої останні дні проминули під разючим, приголомшливим враженням, яке справила на мене книжка Ґомбровича [42]. Будь-які спроби класифікувати цю книжку оманливі. Це книжка дуже значної міри, новаторська і сенсаційна. Я вміщую її як духовний чин поряд із такими явищами, як Фройд [43] або Пруст [44]. Він писав мені, що надсилає Вам примірник своєї книжки. Я впевнений, що й Ви будете вражені. Хочу написати про цю книжку, але досі не можу зібратися, хоча вона мене хвилює та збурює. Я нею наснажений. Сам Ґомбрович – хоч як дивно – дуже пригнічений і стурбований долею своєї книжки. Дивне відчуття, коли з кимось спілкуєшся на такому довірливому рівні, а тут раптом з нього вистрілює геній. Ґомбрович геніальний. Я отримав лист від пані Кунцевич [45] про цю книжку – найвищі похвали. Моя книжка все ще не з’явилася, але Ґомбр. повідомляє, що вийде в найближчі дні. Я не пишу нічого. Німецьку новелу (30 стор. машинопису) я завершив і дав на оцінку Берманові [46], перекладачеві Вітліна [47] на німецьку.

285

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

бити? То буде на шкоду родині, адже мені доведеться платити за кімнату й обслуговування. Не гнівайтеся, що я так мало пишу, але маю багато шкільних та інших занять. Невдовзі напишу знову. Поки що мені не трапився пристойний переклад для Вас. Дуже сердечно вітаю Бруно Шульц Дрогобич, 13. Х .1937

Епістолярія

Зрештою, в мене нічого нового. Чекаю занепокоєно звісток від Вас. Дуже сердечно вітаю Бруно Шульц 16. XI. 1937 XVIII Дорога Пані Ромо! Оце щойно приїхав додому, лежу, нарешті, в моєму ліжку і хочу Вам дуже сердечно подякувати за Вашу доброту й приязнь. В натовпі людей я не міг Вами зайнятися так, як Ви цього заслужили, – вже бодай як ініціаторка того вечора. Мені здавалося, що Ви чуєтеся трохи сиротливо. Щиро перепрошую, якщо Ви не чулися так добре, як воно мало би бути. Не знаю, чому – я вийшов із того вечора трохи пригнічений чудовими виступами диспутантів і з нехіттю до мого власного, але це вже поволі минає [48]. Хочу Вам лиш тих пару слів написати, щоб Ви не втратили віру в нашу дружбу, яка буде д. довговічною. Яким був подальший перебіг вечора? Чи багато ще виступали? Чи Ви познайомилися з пані Кунцевич? Чи Ви чули, що Брохвич [49], отой високий блондин, запропонував мені свою підтримку в справі німецького перекладу «Крамниць»? Щиро дякую Вам за все, і обіцяю в майбутньому бути менш неуважним і розпорошеним. Вітаю Вас найсердечніше і цілую руки Бруно Шульц 12. I. 1938 Подякуйте сердечно п. Краґен [50] за її ентузіазм у ставленні до мене і вибачтеся, що я не зміг підійти до неї й подякувати їй. Чи Ви віддали «Комету» Ґридзові [51]? Спасибі вам велике! Вибачте за папір – не маю іншого. Книжку [52] завтра надсилаю!

286

Дорога і Добра Пані Ромо! Ваш лист дуже мене зворушив, Дорога Пані Ромо. Ви себе недооцінюєте і недооцінюєте важливості Вашої приязні для мене. Я не перестаю собі дорікати, що занедбав Вас під час виступу, але виправдовую себе тим, що я невідпорний до осіб, які мені нав’язуються, а там маса люду кинулися до мене і достоту відтяли мене від Вас. Прикро мені було також, що я не міг провести з Вами останні хвилини перед від’їздом, але мій племінник – людина трохи важка й неотесана, я боявся, щоб не виникла через спільну їзду якась [прикрість – слово закреслене, примітка Єжи Фіцовського], дисонанс. Ви переоцінюєте мою вразливість і мій вибух після промови Айґера [53]. Мені воно байдуже, і ніколи б мені на думку не спало мати до Вас жаль, що Ви ініціювали цей вечір. Ґомбрович пише мені, що ми зробили йому величезну послугу, що ефект був досконалий, як його звідусіль інформують, і він нам дуже зобов’язаний. «У будь-якому разі це має велике значення для книжки, збуджує, чинить сенсацію, осмілює тих, хто мають подібні погляди, і робить рух» – ото слова Ґомбровича. Сподіваюся також, що Ґомбрович отримує нагороду для початкуючих [54], який має велике моральне значення. Натомість, мене схвилювала звістка про Вашу хворобу. Не слід із цим жартувати, лікуйтеся сумлінно. Боюся, що це потриває більше тижня. Не легковажте цієї справи і порадьтеся у хорошого лікаря, не вільно цього занехаяти, якщо Ви хочете уникнути прикрих ускладнень. Пообіцяйте мені, що Ви сумлінно виконуватимете вказівки лікаря. За розпечатаного Ґомбровичевого листа, звісно ж, не серджуся, у нас немає жодних таємниць. Я також від п’ятниці лежу з легким грипом, завтра вже хочу йти до школи. Отримав листа від проф. Хвістека [55], в якому він пропонує мені свою допомогу при переїзді до Львова, але йдеться про середні школи. Якось мені це не дуже посміхається. Я зрісся з Дрогобичем, водночас боюся, що робота в загальноосвітніх школах, д. переповнених, мучитиме мене ще більше. Що б Ви порадили?

287

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

XIX

Епістолярія

Дякую Вам за попередження стосовно Брохвича. Я не писатиму до нього. Почекаю, чи він щось напише. Він дав мені адресу перекладачки у Відні, моєї давньої знайомої. Я їй написав. Ґомбровичеві Еґґа Гаардт [56] дуже сподобалася, він має намір підтримувати це знайомство у Варшаві, вона справила на нього велике враження. Мене глибоко зворушують докази Вашої прив’язаності та оте велике бажання допомогти мені. Зичу Вам, щоб Ви змогли винайняти собі помешкання, де б Ви могли й мене гостити під час перебування у Варшаві. Приймаю Ваше приятельське «Ти», але, на противагу до Вас, хотів би почати від усного «Ти». Для мене писання є більш сором’язливим, ніж мовлення. Зрештою, почніть Ви – я спробую. Спасибі Вам, що віддали мій рукопис до «Wiadomości» [57]. Чи вклали Ви його у конверт і адресували? Може б, Ви були такі ласкаві якогось дня о 4-6 г. зателефонувати, чи отримали рукопис? За виступ я отримав 50 злотих, потім Мельцер [58] мені дорікнула, що він був занадто коротким. Додаю листа до Ванди Краґен і прошу Вас ласкаво передати його їй. У мене немає її адреси. Я не зміг навіть із нею привітатися й подякувати за таку прихильну до мене думку. При цьому вона мала різні прикрощі. Бажаю Вам якнайшвидшого одужання і всього найкращого, ще раз сердечно дякую за все і сердечно Вас вітаю Бруно Шульц 18. I. 1938 ХХ Дорога Пані Ромо! Боюся, що Ви мене переоцінюєте, що Ви впадаєте в екзальтацію. Це однаково хворобливий стан і для суб’єкта, і для об’єкта цієї екзальтації. Це певна розпуста відчуття, приємна для мене, але я побоююся «katzenjammeru». Я не бачу причин, щоб не дати Ванді Краґен певної компенсації за прикрощі, яких вона зазнала внаслідок свого сповненого ентузіазму 288

ХХІ Дорога та Кохана Приятелько! Я занепокоєний Твоїм мовчанням. Чи образив я Тебе чимось, чи щось Тебе засмутило або знеохотило? Як Твій жовч289

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

виступу про мене. Крім того, треба її як рецензентку добре налаштувати на майбутнє. Думаю, що Ви зможете вручити їй цього листа. Тішуся, що Вам краще. Це, мабуть, усього лиш подразнення міхура, але будьте обережні: дієта! Стосовно Еґґи Гаардт – я не прихильний до неї, і взагалі, небезпека прихильності мені не загрожує. Єдиною небезпекою є для мене сильна чуттєва прихильність жінки. Я радше реактивна натура, і це мене захоплює, але й те рідко. Попри це, напишу Ґомбровичу, щоб він мені не перешкоджав. Гарно з його боку, що він так лояльно ставиться до справи. Велику приємність справили мені Ваші слова про книжку [59]. Це дуже добре, що вона Вам подобається. Мало бракувало до того, щоб я перестав у неї вірити. Ніхто, крім Вас, мені нічого доброго про неї не сказав. Гроші в Познань я надіслав, і, хоч як дивно, ні підтвердження, ні подяки не отримав. Мені через делікатність незручно про це запитати. Тільки тепер я зрозумів Ваш заголовок. Тож це перехід на «ти»? А отже, не будемо дріб’язковими, будьмо на «ти», дорога Ромо. Тож можеш зробити з листом до В. Краґен, що забажаєш. Що стосується публікації звіту про Ґомбровича, то Ґридзевський вже його узяв до «Skamander»’а, тільки мушу йому надіслати. Дякую Тобі за передану «Комету». Той Сандауер [60], котрий пише в «Pion» і про Ґомбр., то мій добрий знайомий, 23-річний хлопака, дуже інтелігентний. Цю статтю я давно вже знав у рукописі. Він живе у Кракові. Не гнівайся, що нині тільки короткий лист. Бувай здорова, вітаю Тебе сердечно Твій Бруно Шульц Дрогобич, 23. I. 1938

Епістолярія

ний міхур, чи не заявляє він уже більше жодних претензії? Як Твій настрій? Я був 3 дні у Львові – без потреби. Змарнував там свій вільний час, який міг би краще спожити, і повернувся хворий. Лежу від середи із запаленням трахеї, але без лихоманки і майже без болю. Я міг би щось зробити, але волію думати. Добре мені якось думається й укладається. Може щось із того та й буде. У Львові я бачився з Юною. Вона й далі без посади і в фатальному гуморі, але д. елегантна і симпатична. Я був із нею у Хвістеків, де нею захопилася панна Хвістек [61], 19-річна чудова дівчина з незвичайними здібностями. Може, знаєш, яку б для неї (Юни) знайти посаду? Чи вважаєш Ти вагомою мою кандидатуру на нагороду «Wiadomości»? Чи не знаєш чогось докладнішого про це? Припускаю, що мою кандидатуру запропонував тільки Вітлін. Чи можливо, щоб хтось його в цьому підтримав? [62] Брохвич надіслав мені свою книжку з проханням написати рецензію. Я відписав йому, що припинив писати рецензії, й щоб він не ображався. Маю враження, що то графоманська книжка, хоча начебто Ґомбрович нею захоплювався (не знаю, чи щиро). В «Chochole» [63], новому сатиричному виданні, Корабйовський (Стронць) ) [64] умістив потворну, хоч і влучну пародію на мою прозу. В «Pion»і з’явилася в постаті рецензії стаття Сандауера «Про творчість міфологів» [65], у якій ідеться про Ґомбровича і Шульца. Окрім цих, мені не відомі жодні рецензії, бо я не передплатив пресових інформацій. Певно, Ти не бачилася з Віткаци? Як Тобі живеться? Чи бачишся з кимось? Я отримав листа від Ванди Краґен, в якому вона повідомляє мене про якісь напасливі статті Сківського [66] і П’ясецького [67] про «Фердидурке». Боюся, щоб справа «Фердидурке» не стала для мене якоюсь психічною травмою. Еґґа [68] вже намалювала ілюстрації до «Комети». Думаю, що скоро її опублікують. Томасові Манну я все ще досі не написав [69]. Я дуже цього боюся. Якщо невдовзі не отримаю від Тебе звісток, буду дуже хвилюватися.

290

ХХІІ Дорога Ромо! Турбує мене звістка про Твою хворобу. Сподіваюся, що Рентген доведе безпідставність Твоїх побоювань. Ти вже досить за життя нахворілася, і воно якось Тобі не пасує. Я вже встав, але не виходжу, сильний кашель, маю вільні дні до понеділка. Дуже мене цікавлять усі новини і плітки, які Ти збираєш для мене. Чи й справді я маю якісь шанси отримати нагороду «Wiadomości»? Я про це не хочу й думати, щоб не зазнати пізніше розчарування. Зрештою, мені здається, що у присудженні цієї нагороди певну роль відіграють міркування і впливи, яких я не маю у моїй далекій провінції. Гадаю, що отримає її Ґомбрович [70]. Дякую Тобі за люб’язне бажання повідомити мені про результати, але не варто, бо й так одразу скажуть по радіо. Я перестав писати рецензії для «Wiadomości» [71], бо воно мене не тішить, а навпаки, завжди вимагає від мене значного зусилля. Дуже дивуюся, що Ґомбр. написав таку хорошу рецензію про Брохвича. Я не міг тієї книжки навіть читати, але, будь ласка, не кажи про це нікому, бо я йому, природно, написав, що книжка мені подобається. Якщо матимеш змогу, перешли мені статті Сківського та П’ясецького бандероллю. Дякую Тобі за пораду у справі з Юною, може, я нею скористаюся. Проте Віткаци страшенно не підходить для таких місій. Він не годен зробити для когось нічого доброго. Я за це на нього не ображаюся. Вдячний йому за знайомство зі Штурмом. Еґґа вже проілюструвала «Комету», і, певно, скоро опублікують. Якихось 2 тижні тому я попросив Кістера (Rój) прислати прим. «Крамниць», потрібний мені для перекладачки у Відні. І це прохання і, мабуть, зазначені адреси критиків, які просили 291

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

Передаю сердечні вітання і прохання відгукнутися Бруно Шульц Дрогобич, 6. II. 1938

Епістолярія

про «Санаторій» – залишилися без належної уваги. Вони мене жахливо недооцінюють. Я не хотів би наражати Тебе на прикру відповідь, але, може, Ти могла б спитати по телефону? Чому Ти так довго не писала? Чи бачишся Ти з кимось зі знайомих? Штурмом, Лібервертом? Прошу Тебе сповістити про діагноз на підставі знімку. Дуже сердечно вітаю і дякую за новини. Бруно Читав I частину роману Монтерлана «Дівчата» [72]. Чудовий. Обов’язково прочитай! [приблизно середина лютого 1938] XXIII Дорога Ромо! Засмутила мене і стурбувала звістка, що Ти хвора, що лежиш у шпиталі. Чому Тобі конче довелося лягати в лікарню? Чи для обстеження, чи для лікування, яке годі провести вдома? Я знаю, що жовчні напади («коліка») страшенно болючі й нестерпні без наркотиків. Чи маєш Ти хороший догляд? Там добре до Тебе ставляться? Чи Тебе хтось відвідує? Чи маєш Ти що читати? Чи маєш про що думати? Який він, отой шпитальний світ? Чи лежиш Ти з кимось, чи сама? Пиши мені часто і повідомляй про все, особливо про те, що стосується Твого здоров’я. Як Ти могла написати, що нудиш мене своїми листами! Яка Ти мила, що, лежачи у шпиталі, пам’ятаєш про мої справи, і втікаєш з-під лікарської опіки, щоб залагодити для мене щось, про що я навіть не просив, усвідомлюючи, наскільки Ти зайнята! Велике Тобі спасибі. Я б дуже хотів отримати ту нагороду [73], головним чином тому, що то поміст для виходу поза межі польської мови. Ну, й гроші теж щось значать! Попри все, Твій попередній лист викликав у мені надії, хоча я знав, що там вирішальними є міркування літературної політики, взаємні послуги, які надають, щоб забезпечити собі підтримку нагороджених. Статтю П’ясецького отримав, дякую Тобі. Вона вульгарна й дурна. Велика рецензія Поміровського з’явилася в «Tygodni292

293

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

ku Ilustrowanym» [74], проте позбавлена ентузіазму. В «Pion»і, здається в № 5, була гарна стаття про мене (переважно) і про Ґомбровича А.Сандауера, молодого критика, котрий завдяки дуже інтелігентному обговоренню моєї (і Ґомбровича) творчості здобув собі літературні остроги. Другу статтю того ж критика про «Санаторій» я послав у «Skamander» [75] разом із моїм [примірником] «Фердидурке». Я постійно перебуваю в контакті з Ґомбровичем. Адже він вибирається до Італії, чекає, мабуть, на результати літературної нагороди. Від Еґґи Гаардт і її приятеля постійно долинають захоплені відгуки про мою книжку, яку вони читають разом. Вони вбачають спорідненість тієї книжки з «Історіями Якова» Т. Манна [76], і ця родинність мені дуже лестить. Мати мого друга хоче завезти «Heimkehr» Т. Маннові, позаяк їде до Цюріха [77]. Крім того, мене дивує тиша, яка панує навколо «Санаторію». В чому річ? В одному львівському виданні була дуже схвальна рецензія І. Бермана [78], котрого через кілька днів тяжко побили студенти-ендеки. І. Берман є видавцем сатиричного часопису «Chochoł», схожого на «Szpilki» (з тими ж співробітниками). Тепер я навіть незле би почувався, якби не був оточений доволі гнітючими особами, інтелектуально мені дуже далекими. Я тепер цікавлюся малюнком. Хотів би тут мати когось із моєї сфери. Запрошував до себе кілька разів одного львівського маляра, дуже інтелігентного, але він мені не відписує. Не знаю, чи займають Тебе ці новини тепер, коли Ти належиш до того іншого світу, про який пишеш. Налковська прислала мені у відповідь на мою книжку 4 чи 5 своїх книжок. На одній є присвята: «Б. Ш. з далекосяжним схваленням Його книжки». Ванді Краґен я ще не відписав. Бажаю Тобі від щирого серця якнайшвидшого одужання, а тим часом багато спокою та погожості, і приємних розмислів. Очікую новин. Сердечно вітаю Бруно Шульц 21. II. 1938

Епістолярія

ХХIV Дорога Ромо! Чому немає жодної відповіді від Тебе, жодних вісток? Я непокоюся. Чи Ти все ще хвора, чи все ще у шпиталі? Чи, може, Тобі важко писати? Чи це просто депресія? Після кількох доволі добрих місяців і в мене настав занепад. Я настільки виведений із рівноваги, виламаний із завіс, що не можу здобутися на написання найбільш невідкладного листа. Шкода мені втраченої, нерозумно змарнованої молодості: є в мені якась лихоманка і занепокоєння, і паніка «перед замкненням воріт». Але не хочу писати про себе, поки не маю звісток від Тебе. Чи досі немає поліпшення? Як довго ще Ти маєш лікуватися? Напиши мені принаймні кілька слів або продиктуй Стефанові. Може, було б краще, щоб Ти дала мені адресу шпиталю? З моєї поїздки до Парижа поки що нічого [79]. Кістер не шле мені грошей [80]. Сьогодні, нарешті, написав до нього. Із відгуків преси дійшла до мене сповнена великого ентузіазму рецензія Бермана [81] у львівській «Opinii» та позитивна в «Sygnałach» Промінського [82]. Варшавських газет я не читаю. Поза тим, цілковита одноманітність. Сюди приїхав один із видатних єврейських художників, Н. Шпіґель [83], котрий був у захваті від моїх малюнків і порадив їхати до Парижа, щоб улаштувати виставку. З нетерпінням чекаю від Тебе звісток, сердечно Тебе вітаю Бруно Шульц 3. III. 1938 Дрогобич, Флоріянська 10 ХХV Дорога Ромо! Я передчував, що Твоє мовчання мусить мати поважну причину, і так це й було, бідна, смілива Ромо. Чи то була велика процедура? В якому місці? Чи дуже Ти страждала? Чи був хтось із Тобою, Твої родичі, приятелі? Яким чином ця «кіста» пов’язана із захворюванням печінки? Чи викликала вона якісь болі, чи конче було її видаляти? Чому стан Твоїх нервів жахливий? Чи 294

295

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

не хотіла б Ти на час хвороби мати у себе когось із родичів, щоб Тебе доглядав? Чому Твої родичі покинули Тебе саму в такій ситуації? Не піддавайся сумніву. Все буде добре. Скоро весна. Ти мусиш кудись після тих переживань поїхати, щоб відпочити. За пару миль від Дрогобича є д. гарний санаторій для видужуючих, де один фантазер влаштував притулок для людей, «хворих душею». Таким був його намір. Утілення трохи інакше, але є гарний схил гори на повному відлюдді, вкритий парком із кількадесят тисяч троянд і ланів гвоздик. Є готель, облаштований як суміш гуцульського стилю та ампіру або бідермеєру, дуже хороший хол, їдальня, щось наче будинок лісника та польська шляхетська садиба. При цьому недорого, милий господар, під час весняного сезону всього кілька гостей. Я приїжджав би до Тебе, бо це недалечко, і я знаю власника: Райтман [84], Коростів біля Сколе. Мусиш десь роздобути грошей, щоб туди поїхати. Власна електроцентраль, власне поштове відділення, словом, фортеця в гірській самотині. Подумай про це, щоб змогти приїхати на 4 тижні у квітні. Нехай Твоя рідня про це подбає. Я б дуже тішився, якби Ти приїхала, Ти, із Твоєю чутливістю до краси, з Твоєю уявою і вмінням переживати незвичні ситуації – Ти була б там, як у справдешній вітчизні. Про себе, властиво, не маю що писати. Хотілось би трохи погожості, зміни оточення, товариства, скажімо, Твого. Я спраглий тиші, природи, вразливих душ, перед якими не треба замикатися або перекладати на іноземну мову. Цілком можливо, що у квітні я б теж вибрався на 2 тижні до Коростова. Облаштовую собі в нашому будинку окрему кімнату, але мене лякають кошти: тапчан тощо. Я маю велику, світлу кімнату й частину меблів, а бракує мені тапчана, фіранок, якогось килима. Чи можу я просити Тебе про частіші звістки? Я тепер непокоїтимуся про Тебе, коли Ти не писатимеш. Напиши мені докладно про твою медичну ситуацію. Чи маєш Ти якісь болі, чи Ти сама? Як виявляється з повідомлення, Вітлін не дуже наполягав на моїй книжці, більше Кунцевич і Домбровська [85]. Дуже сердечно Тебе вітаю і прошу зголошуватися Твій Бруно Шульц Дрогобич, 10. III. 1938

Епістолярія

ХХVI Дорога Ромо! Не гнівайся, що я не одразу відписав. Просторова віддаленість призводить до того, що писане слово здається надто слабким, недієвим, не сягаючим поставленої мети. А сама мета, особа, яка наприкінці того просторового шляху сприймає наші слова, здається мені тільки напівреальною, наче з роману, із непевною екзистенцією. Це відбирає охоту писати, відбирає письменству актуальність, призводить до того, що на тлі навали близької дійсності воно здається проблематичною чинністю, магією, жестом сумнівної дієвості. Таких речей не варто казати вголос, краще долати ту слабкість фантазії, яка не хоче вірити в дійсність далеких речей. Мене дуже зворушує, що така ослаблена й виснажена, Ти все ж знаходиш змогу пам’ятати про мене, навіть писати листи, цікавитися моїми справами. Це справді дуже тішить, що існують такі жінки, що існує така безкорисливість і такі контакти. Чи можеш Ти бодай читати? Чи маєш якісь болячки? Сподіваюся, що те каміння розчиниться і зникне з організму. Дуже добрим засобом для того є Трускавець (п’ятнадцять хвилин від Дрогобичa), але для того Ти ще занадто ослаблена. Маю надію, що, може, у травні приїдеш до Трускавця. Тоді там буває чудово. Ти оселишся серед білих вишень, якими повниться Трускавець. То моя улюблена місцевість, про яку я ще колись напишу роман. У травні там чудово – сумно й урочисто. Солов’ї співають, і всі дерева білі. Коростів у тій ситуації Тобі не рекомендований. Гадаю, що ми могли б отримати у Райтмана ціну 5-6 зл. на день за дуже добре утримання. Нещодавно трапилися такі гнітючі історичні події [86]. Курс щоразу гірший. Це мене дуже гнітить. У певні моменти я був близький до розпачу, як перед безпосередньою катастрофою. Весна така прекрасна – годилося б жити й ковтати світ. А я проводжу дні й ночі без жінки і без Музи і безплідно марнію. Тут якось я зірвався зі сну з несподіваним глибоким розпачем, що життя вивітрюється, а я не затримую з нього нічого. Коли б такий розпач тривав довше, можна було б збожеволіти. А може, колись той розпач прийде й осяде на по296

XXVII Дорога Ромо! Я нічого не знаю про Тебе вже так довго. Чи отримала Ти мого листа? Чи щось знеохотило Тебе до писання, чи, може, Ти все ще занадто слабка, щоб писати? Чи Ти в Шрудборові? Чи Стефан Тебе відвідує? Важко писати, коли я нічого не знаю про Твій стан здоров’я, психологічну та настроєву ситуацію. Я не знаю, що Тебе може зараз цікавити, про що Ти довідуєшся? Чи лікарі не рекомендують Тобі лікування в Трускавці? Як би то було добре, якби Ти могли приїхати до Трускавця (15 хвилин від Дрогобича). Я зараз майже в цілковитій самотності. Про Юну нічого не знаю вже пару місяців. Нещодавно приїхав до Варшави Ґомбрович і написав мені після довгої перерви. Зрештою, не маю жодного контакту. Еґґа Гаардт теж принишкла. Я тепер більше зайнятий у школі, ніж раніше. Намагаюся не дати моєму керівництву приводу звільнити мене, але це мені 297

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

стійно, коли вже буде занадто пізно для життя. Швидко видужуй і живи, бо то найбільше нещастя – не прожити життя. Чи Ти вже у Шрудборові [87]? Чи там гарно? Чи Ти вже трохи здоровіша й сильніша? Здається мені, що то була внутрішня операція, без рубця назовні? Я читав щойно прекрасну книжку Гакслі «Сліпий у Ґазі» [88]. Я читав її зі справжнім подивом від тваринної мудрості того чоловіка. Поза тим нічого не можу читати. Ніщо мене не цікавить. Гадаю, що то через брак жінки. Пиши мені все про Себе. Кого Ти зустріла у Шрудборові? Чи хтось Тебе відвідує? Чи буває в Тебе Ванда Краґен? Чи гадаєш Ти, що я повинен подякувати Вітлінові, Кунцевич і Домбровській за підтримку моєї кандидатури перед журі? Ґомбровича немає у Варшаві. Він мені нічого не пише. Я не отримую зараз жодних листів. Дуже Тебе сердечно вітаю і зичу міцного здоров’я та доброго відпочинку Бруно Шульц Дрогобич, 20.III.1938

Епістолярія

здається марною справою, бо в разі законодавчого оформлення течій, які нуртують у нашій країні, – вони не потребуватимуть приводу [89]. Дуже невчасно я тепер облаштовую собі помешкання. Я маю дуже гарну кімнату 6 м х 6 і другу меншу. Я замовив собі тапчан. Роблю це без віри й охоти. Я мусив би ще кілька років тому звільнитися від школи, зайнятися журналістикою. Тоді це було можливо, і я би звик писати на замовлення, а може, навіть знайшов би у примусі певний стимул до писання і певну банальнішу, більш приземлену форму письма. Як Ти вважаєш, чи слід мені було подякувати Кунцевич і Вітліну за готовність висунути мене на премію? Напиши мені бодай кілька слів про себе, в якому Ти стані, що поробляєш. Чи чуєшся Ти трохи краще, чи можу я до Тебе писати, чи це Тебе тепер цікавить? Чи маєш Ти там у Шрудборові якесь товариство? Чи відвідують Тебе варшавські приятелі? Мене турбує відсутність звісток від Тебе. Догадуюся, що коли Ти залишаєш мої листи без відповіді, – то, певно, чуєшся недобре. Чи не могла би Ти заспокоїти мене кількома словами? Дуже сердечно Тебе вітаю і бажаю міцного здоров’я та успіхів Бруно Дрогобич, 31. III. 1938 XXVIII Дорога Ромо! Вибач, що я дав Тобі своєю мовчанкою привід для занепокоєння. Одного Твого листа я отримав, і, як це зазвичай діється, коли відкладаєш відповідь, – згубилася актуальність контакту, і я не відписав. Другого листа, про якого Ти пишеш, я не отримав. Мене дуже тішить нагода побачитися з Тобою. Приїжджай до Трускавця. Це було би мені найзручніше, бо то дуже близько і гарно. Однак я думаю, що, може, лікарі скерують Тебе до Моршина, куди дорога дальша. Трускавець, проте, лагідніший у дії, і більший, і приємніший. З Твоїх інтимних переживань «серцевих і інших» я висновую, що в Тебе краще зі здоров’ям, і це мене дуже тішить. Моя 298

XXIX Дорога Ромо! Я мав до Тебе жаль, що Ти так довго ніяк не реагувала на мій алярм, думав, що, може, сталося щось лихого. Але вже все добре, якщо Ти не забула про мене. Останні кілька днів я чуюся краще. Хочу обов’язково наприкінці червня поїхати на 2-3 тижні до Парижа. Отримаю від «Czas»у журналістське посвідчення кореспондента цього журналу. Не знаю лише, як отримати пільговий паспорт. Мені здається, що Ти маєш у міністерстві зак. спр. якісь зв’язки. Чи не могла би Ти довідатися, яким чином я міг би отримати в прискореному порядку пільговий закордонний паспорт? Чи на малюнки, які я везтиму з собою, потрібен якийсь дозвіл? 66% відсоткову [sic!] залізничну знижку на польській зал[ізниці]. я отримаю за посередництва профспілки письменників. Можна також клопотати у французько299

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

перерва в писанні, крім того, пояснюється перебуванням у школі інспектора, а потім моєю поїздкою до Львова, де я впродовж тижня тішився товариством Дебори Фоґель, Промінського і маляра Яніша [90]. Втім, нічого цікавого не трапилося. Ґомбрович написав про мене статтю, яку надіслав до «Kurj. Porann.» [91] Окрім того, він мені повідомив, що Отвіновський напише про мене в «Czas»’і [92], – а Лашовський, досі мій недоброзичливець – начебто написав прихильну рецензію для «Prosto z Mostu» [93]. Бреза також щось про мене пише. Ґомбрович пише мені багато компліментів з приводу моєї книжки. Дуже мене тішить, що я зустрінуся з Тобою. Дуже люблю я оті весняні зустрічі. Я облаштував собі кімнату, що мені обійшлося в чималу копійку, – зайве, адже мені, по суті, розкіш і зручність байдужі. Я матиму тепер, окрім Тебе, низку гостей: маляра Яніша, Сандауера, пані Герман [94], але найбільше тішуся Тобою. Не гнівайся, що я мало пишу, мушу відповісти на відкладені листи, дай про себе знати найближчим часом – дуже сердечно Тебе вітаю Бруно Шульц 17. IV. 1938

Епістолярія

му посольстві про залізничну знижку на франц. залізниці, але я не знаю, як це робиться. Мені здається, що муситиму приїхати 25 червня (після закінчення [навчального] року) до Варшави. Дуже розраховую на Твою здатність і бажання допомогти, на Твою завжди вірну й добру готовність. Хочу вступити до ПЕН-клубу і просив уже Ґомбровича в цій справі. Чи могла би Ти постаратися про якісь рекомендації до видатних людей у Парижі, художників, письменників? Вибач, що пишу про самі лише технічні питання, але я наче в лихоманці, охопив мене страх, що можу запізнитися з різними речами і не встигнути на кінець червня. Я був би одразу відписав, але Ти далебі не повідомила нової адреси. Чи матимеш Ти трохи часу для мене? Хоча я переконаний, що та поїздка нічого реального мені не дасть, але хочу спробувати. Про інші мої плани напишу Тобі, а може, допіру розповім усно, адже боюся якось довірити їх перед утіленням паперові. Хочу завезти до Парижа близько 100 малюнків. Може влаштую виставку. Одна пані хоче мене познайомити з Жулем Роменом [95]. Що у Тебе чутно, Дорога? На які переживання натякаєш, кажучи, що вони страшніші, ніж клопоти практичного життя? Чи переживаєш Ти також якісь депресивні стани? Чому не пишеш про це докладніше? Чи це на тлі якогось кохання? Напиши мені про це! Цими днями нарешті з’явиться «Комета». Мар. Ейле має зробити цього тижня вітрину, присвячену «Цинамон. крамницям» [96]. До мене не доходять жодні рецензії на мене. Я просив Ґомбровича, щоб він мені прислав свою. Вибач, що я пишу таким телеграфним стилем. Невдовзі більше й істотніше. Дуже сердечно Тебе вітаю Бруно Шульц Дрогобич, 19. V. 1938 ХХХ Дорога Ромо! Спасибі Тобі сердечне за всі зусилля, яких Ти докладаєш у моїй справі. Ґомбрович також радив мені взяти паспорт на місці. Я не хотів би їхати через Німеччину, це б мене при300

301

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

гнітило. Попри вищі витрати, я волів би через Італію, і зупинився б, може, днів на два у Венеції. Я не можу на Трійцю приїхати до Варшави. Я мав би тільки 2 дні, до того ж святкові. Стасьові В. [97] я був би дуже вдячний за адреси і рекомендації. Що він поробляє, як почувається? Чи вже трохи видряпався? Мабуть, Ти читала рецензію Брайтера на мене [98]. Вона містить наприкінці passus про Ґомбровича, котрий змусив мене написати листа до Ґридзевського, де в якомога делікатнішій формі я спростовую твердження, буцім Ґомбровича можна порівнювати зі мною. Ґомбрович опублікував першу книжку, плід кристалізованого та зрілого таланту, у травні 1933 р. «Крамниці» з’явилися в 1934 р. Як тут може йтися про мою «школу»? Прикро мені було дуже з огляду на Брайтера, але я вважав це обов’язком вірності щодо Ґомбровича. Хіба я погано вчинив? Того листа Ґридзевський, мабуть, опублікує у «Wiadomościach» [99], але нікому про це не кажи. У зв’язку з тією рецензією Ґридзевський дав мені вітрину «Wiad. lit.», яку Ейле, автор «Ґрипса» [100], дуже милий хлопака, аранжував моїми малюнками. Як це виглядає? Дуже мило з боку Ґридзевського. Я написав Натансонові [101], котрий має прислати мені посвідчення кореспондента «Czas»’у. Це також дає певні полегшення. Я просив би Тебе ще довідатися у профспілці письменників: що слід зробити, щоб отримати знижку 66% відсот. [sic!] на польських залізницях, хоча у випадку поїздки через Італію – шлях Польщею короткий – Лавочне–Будапешт. Тому, в такому разі, не варто й довідуватися. Піаністка Марія Хазен написала мені, що буде, мабуть, також у червні в Парижі, це б мало для мене велике значення, оскільки вона знає багатьох французьких письменників й інтелектуалів, серед яких великі знаменитості. Як Ти себе тепер почуваєш? Чи Твоє здоров’я повернулося до норми? Чи не перевтомлюєш себе роботою? Чи маєш затишне помешкання? Моя парубоцька кімната виглядає досить добре, але все ще не маю тапчана, резервую собі цей видаток на пізніше, бо боюся, що мені не вистачить грошей на Париж.

Епістолярія

Пиши мені частіше, якщо дозволятиме час. Чи Ти кимось захоплена? Чому Ти мені про це не пишеш? Як Ти ставишся до Стася В.? Дуже сердечно Тебе вітаю Бруно Шульц Дрогобич, 28 V 1938

ХХХІ Дорога Ромо! Я знову дуже пригнічений. Моя подорож до Парижа розладнується через труднощі, які дедалі множаться. Поясню Тобі, в чому вони полягають, може, знайдеш на них раду.

1) Туристичний паспорт (40 злотих) видають на підставі придбаної іноземної валюти. Центральне бюро обміну валют попередило, що цього року видаватиме валюту індивідуально, не виділивши банкам жодних валютних коштів. Я послав через Загальний спілковий банк у Дрогобичі запит на виділення мені іноземної валюти, клопотання №1175, дата 4 VI. Центральне бюро обміну валют розташоване на Згоди, 11. Начальник відділу Мікуцький. Може маєш когось, хто б підтримав?

2) Можна, окрім того, отримати туристичний паспорт на підставі придбаного корабельного квитка Ґдиня–Шербур. Тоді не потрібна іноземна валюта, але можна вивезти із собою лише 200 злотих.

3) Можна отримати пільговий паспорт через міністерство внутр. спр. (як письменник) – 2-місячний, але слід мати якісь письмові додатки із профспілки письменників або підтримку спілки.

4) Можна приєднатися до екскурсії, яка вже сама потурбується про паспорт і валюту. Є такі екскурсії, які включають тільки проїзд в обидва боки. Дуже Тебе прошу, зроби, що можеш, у цій справі, бо час мені втікає, а у 2-й половині липня в Парижі вже мертвий сезон. Порадь мені, що маю робити. Може, довідаєшся в «Орбісі» і в Кука, які є екскурсії до Франції, можливо, скажеш їм надіслати мені проспекти. То був би для мене найпростіший 302

XXXII Дорога Ромо! Дякую Тобі сердечно за інформацію та клопотання. Я написав листа до Спілки літ., щоб підтримали мене в Центральному бюро обміну валют і навчили, яким чином якомога коротшим шляхом отримати закордонний паспорт. Мені здається, що я не готовий до подорожі належним чином. Не маю плану і не маю відповідних рекомендацій, але думаю, що отримаю їх уже на місці. Я чув, що Лехонь [102] перебуває у Варшаві. Це погано, адже я розраховував на нього. Була тут Казимира Рихтер [103] і привезла мені фотографію з вітрини «Wiadomości», бо то тітка Маріана Ейле, котрий облаштовував вітрину. М. Ейле звернувся до Зодіаку, щоб мені там організували виставку малюнків і графіки, аби я продав щось на поїздку. Там є такий Менаше Зайденбойтель, котрий каже, що така виставка може мати фінансовий успіх. Обидва Зайденбойтлі [104] оселяться на кілька місяців у Дрогобичі. В «Prosto z mostu» з’явилася не надто прихильна до мене рецензія [105].

303

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

вихід, якби була екскурсія, що включає сам лиш виїзд, бо бути пов’язаним із якоюсь групою для мене не має сенсу. Може, маєш когось, хто би підтримав мене в Центральному бюро обміну валют, де я, мабуть, нікому не відомий. Може б це зробила Cпілка літ[ераторів]. Ґомбрович має залагодити мені ПЕН-клуб і журналістське посвідчення якогось видання. А може, Ти б могла виклопотати мені таке посвідчення? Чи читала Ти Брайтера і чи бачила вітрину «Wiadomości lit.», присвячену мені? Чому нічого не пишеш? Чи Ти чимось поглинута? Що поробляє Віткаци? Як він чується? Прошу Тебе хутко відповісти, що б Ти мені порадила вчинити, дізнайся, як це найкраще зробити. Не гнівайся, що я Тебе цим обтяжую. Вітаю Тебе дуже сердечно Бруно 8. VI. 1938

Епістолярія

Що в Тебе чутно? Чому так мало звісток? Куди збираєтеся влітку? Чи зустрінемося ми? Дуже Тобі ще раз дякую і сердечно вітаю Бруно Чи можеш дати мені якісь рекомендації до Парижа? [після 12. VI. 1938] XXXIII Дорога Ромо! Велике спасибі за пам’ять. Отримав «Луку» Лешмяна [106], але так погано упаковану, що обкладинка переламана в кількох місцях. Однак не варто заявляти рекламацію. Т. Манна, як мені дописали, уже немає в продажу. Мої намагання отримати валюту, схоже, увінчалися успішним результатом, що мені, властиво, тепер невигідно. В Парижі мертвий сезон, усі виїжджають. Якщо я і поїду, то хіба з принципу, і щоб не змарнувати стількох зусиль. Я почав писати. Йде мені дуже туго й поволі. Якби я мав чотири місяці вільного часу, то завершив би книжку. Це ще одна причина, чому мені не хочеться нікуди їхати. Чи бачилася Ти зі Строньцем [107]? Мені дуже прикро, що я з ним не зміг побачитися. Я написав йому незабаром після приїзду, але він мені не відписав. Я б хотів, щоб він умістив свою працю про мене в «Tygodniku Ilustr.», де він пише. Чи бачила Ти ще когось із цих людей? Ейле? Що поробляєш? Коли виїжджаєш? Писав мені Штурм, що Віткаци виїхав цілковито зламаний. Ти мала б його трохи підтримати, якщо маєш якийсь вплив на нього. Чи не поїдеш до Закопаного? Дуже сердечно Тебе вітаю і зичу всього доброго Твій Бруно Дрогобич, 12. VII. 1938 XXXIV Дорога Ромо! Маю на сумлінні щодо Тебе, що не писав Тобі весь час [108]. Розраховую на Твою випробувану вибачливість і добро304

XXXV Дорога Ромо! Напевно, Ти гніваєшся на мене за моє мовчання і за те, що, будучи нещодавно у Варшаві, не відвідав Тебе. Не ображайся на мене, я був дуже коротко (1½ дні) і не бачився ні з ким, як і з Тобою. Викликали мене «Wiadomości», щоб написати певний репортаж [110]. Чому я й потім не написав? Сам не знаю. Я дуже обмежив своє листування. Окрім Ґомбровича, я не отримую нічиїх листів – усі мене покинули. Що Ти поробляєш? Як 305

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

ту. Кілька разів я вже брався було писати, але не знав, утім, де Ти, і боявся, що листівка (я писав звідтіля лише листівки) до Тебе не дійде. Не знаю також, чи Ти тепер у Варшаві, чи, може, є там Стефанек, який отримує Твою пошту? Я витримав у Парижі сливе 3 тижні, попри те, що вже після 1-го тижня усвідомив, що не здійсню моєї тутешньої програми. Було наївно вирушати так, як я те вчинив, на завоювання найбільш закритого міста у світі. З моєю мовною підготовкою годі було і мріяти про те, щоб установити бодай якийсь контакт із французами. Посольство абсолютно мною не займалося, я зовсім не можу і в майбутньому на нього розраховувати. Опріч того, Париж стояв порожній, – усі кращі мистецькі салони замкнені. Щоправда, я зав’язав стосунки з одним торгівцем по вул. Faub. St. Honoré, який хотів улаштувати мені виставку, але пізніше я сам від того відмовився. Попри те, я задоволений, що побував у Парижі, побачив стільки дивовижних речей, побачив бодай раз ізблизька, а не на репродукціях, мистецтво великих епох, – а зрештою, позбувся певних ілюзій щодо світової кар’єри. Я бачив речі прекрасні, вражаючі і страшні. Велике враження справили на мене чудові парижанки – з товариства і кокотки, свобода звичаїв, темп життя [109]. Не хочу поки що більше писати, поки не знаю, де Ти і як Тобі ведеться? Чи побувала Ти у Криниці? Як себе почуваєш? Як поживає Стефан? Чекаю якоїсь звістки від Тебе, а поки що сердечно вітаю Тебе Бруно 29.VIII.1938

Епістолярія

Твоє здоров’я? Як поживає Стефан? Я б дуже втішився, якби Ти мені щось написала. Нещодавно мене спіткала велика прикрість через Еґґу Гаардт, котра виявилася звичайною аферисткою, шантажисткою і шахрайкою. Твою увагу, звернули напевно, на мою статтю про неї в «Tygodniku Ilustr.» №40. Цю статтю вона наполовину сфабрикувала. Я дав їй свого часу на перегляд рукопис, дозволивши вилучити деякі занадто інтимні місця. А та особа вирішила скористатися моїм ім’ям у такий спосіб, що додала абзаци, які були її писаниною, вкрай позбавлені смаку та скандальні за формою. Я борюся з рішенням, чи не опублікувати спростування, оскільки не можу того інакше вчинити, як тільки знищивши її, а я її боюся, бо то особа, здатна на все. Напиши мені, що про це кажуть, і чи відомо, що то фальсифікат [111]. Цього листа я пересилаю через п. Зиґфрида Бінштока [112], молодого, талановитого музики, який здобув нещодавно I нагороду на музичному конкурсі за свої джазові композиції. Пан Біншток уперше у Варшаві й шукає контактів. Я б дуже втішився, коли б він Тобі сподобався і Ти б трохи ввела його у варшавський світ. Пан Б. є дуже милим і симпатичним молодим чоловіком великої духовної свіжості та певної наївності, яка ворожить дуже добрий розвиток. Сердечно Тебе вітаю і чекаю від Тебе вісток Бруно Дрогобич, 13. Х. 1938 XXXVI Дорога Ромо! Я написав Тобі за той час 2 листи, які переслав через молодих людей, котрі їхали до Варшави. Можливо, вони не виконали своєї місії. Але я не вважаю, що то мене виправдовує. Моє листування зазнало загального скорочення, і, окрім Ґомбровича, я ні з ким не спілкуюся. Я веду життя занадто не відповідне моєму рівню. Окрім книжок, які теж скупо доходять (мушу читати те, що є, не можу читати того, що хотів би), у мене немає жодних підпор для мого внутрішнього життя, а все навколо тхне невимовною прозою, яка впливає 306

XXXVII Дорога Ромо! Мене вже давно мучили докори сумління, що я Тобі не відповів. Це трапилося аж ніяк не з тих причин, які Ти наводиш. Чому б то мене мала разити Твоя реакція на стосунки? Хіба я не відчуваю цього, і чи бодай хтось буває вищим від цього? Не роби з мене якоїсь вежки зі слонової кості і не приписуй 307

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

й на мене своїм брутальним тягарем. Жодної прогулянки з милою особою, жодної години спокійного і погідного споглядання, – все зіпсуте щоденними турботами і прозою. Гадаю, що продуктивні творці відгороджуються від свого оточення певним укладом життя, певною організацією своєї повсякденності, яка не допускає до них прози буденного життя, фаху тощо. Я дуже потерпаю від браку такого укладу, неспроможності взяти себе в такі карби. Слід, скажімо, відгородити своє внутрішнє життя, не дозволяти, щоб там гніздилися живоїди посполитих гризот. Колись мене боронила своєрідна сліпота, в мене були шори при очах, як у запряженого коня. Тепер дійсність здолала мене й увірвалася всередину. Доведеться, втім, серйозно задуматися про захист мого інтимного внутрішнього життя і створення якоїсь фортифікації у формі регулярної розумової праці. На 4-денні канікули нікуди не виїжджаю. Проведу їх, здається, дуже сумно – вдома. Як ся маєш? Як Твоє здоров’я? Як розважаєшся? Чи підтримуєш широкі стосунки з письменниками? Чи знаєш, що Віткаци помирився зі своєю приятелькою [113]? Чи чула Ти щось про скандал, який мені облаштувала Еґґа Гаардт, опублікувавши під моїм ім’ям статтю, майже наполовину сфабриковану нею? При нагоді розповім Тобі, що спонукало мене залишити це фальшування без наслідків і не бабратися далі в цій справі. Напиши мені про себе і про все, що навколо Тебе діється. Дуже сердечно Тебе вітаю Бруно 29. Х. 1938

Епістолярія

мені потребу якогось культу моєї особи чи мого артистизму, які мені чужі. Ти вважаєш митців якимись особливими створіннями, які невідь за що ображаються і з якими не можна бути достатньо обережним у поводженні. Це зовсім не так. У повсякденному житті я – абсолютно нормальний чоловік. За ласкаву Твою щедру гостинність дякую сердечно. Я нею не скористаюся тепер, бо зрозумів, що виїзди мені не дають нічого, крім утоми. Нещодавно я слабував – на серце. Гадаю, що вже минулося, але мені залишилася страхітлива нервозність і депресія – особливо вранці. Що робити. Ліберверт незабаром виїжджає до Парижа на тривалий побут. Чи бачиш Ти його іноді? Як живеш? Як Твоє еротичне життя? Чи не маєш із тим надмірних складнощів? З ким зустрічаєшся? Сердечно Тебе вітаю і зичу щасливого Нового Року та всього доброго! Бруно Шульц Дрогобич, 26. XII. 1938 XXXVIII Дорога Ромо! Твій лист засмутив мене і пригнітив. Я не міг одразу відписати, бо я в сильній депресії, цим разом навіть не тільки моральній, а в якомусь занепаді всього мого єства. Уже 6 тижнів я хворий, тобто відчуваю себе хворим, тоді як лікарі не знаходять підстав для такого поганого самопочуття. Але я переконаний, що в моєму організмі діється щось лихе, поки що непомітне для лікарів. Я боюся якогось серйозного захворювання. Попри оте моє постійне занепокоєння і смуток, Твій лист справив на мене дуже гнітюче враження. Гадаю, що Ти писала його в мить великого розчарування. Тоді нам усе життя здається недоречним, ланцюгом хиб і помилок. Думаю, що кожен має сáме своє життя, таке, яке йому пасує, і тільки на таке має право. Ми не могли б жити інакше, ніж жили. От лишень, баланс усього життя, якщо ми його в певний момент підбиваємо, завжди рівний нулеві. В кожному разі, таке «балансування» свідчить про глибоку депресію.

308

Я чув, що в «Piórze» була стаття Фриде з нападками на мене [116]. Чи дуже жахлива? Якщо так, то я не хочу її читати. По суті справи, мене це мало зараз обходить.

XXXIX Дорога Ромо! Далебі, мені здавалося, що Ти забула про мене. Якось так трапилося, що таке численне й рійне гроно моїх приятелів значно порідшало, контакти послабли, і я наче знову простую до тих партій і сфер долі, де панує самотність. Як колись. Іноді це сповнює мене смутком і страхом перед пусткою, а 309

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

Щодо Твоєї посади, то справді сумно. Може би, це могло стати поворотним моментом у Твоєму житті, може б, Ти змогла помиритися з чоловіком і повернутися до нього? Чи це виключено? Ти мала би свого Стефана завжди поруч і була би щаслива. Природно, я не можу щось Тобі радити у справі посади. Ти сама все краще знаєш, куди звернутися і що чинити. Аби лиш Твоє самопочуття покращилося і Твоя вітальна сила відновила рівновагу. Прецінь, Ти маєш доволі заможну родину, вони мусять Тобі допомогти. Мені б хотілося невдовзі отримати від Тебе лист із кращими новинами. Я, попри мою хворобу, депресію і школу, яка мене мучить і виснажує, досить активний духовно і дуже збуджений. Тепер не пишу. Малюю. Два тижні тому я написав Мортковичу [114], чи не було якої монографії про німецького художника Карла Гофера [115], яку б я охоче замовив. Я не отримав жодної відповіді. Може б, Ти була така добра спитати при нагоді, чи не можна було б це замовити, і яку ціну правлять. Мені йдеться головним чином про ілюстративний матеріал (скільки ілюстрацій?). Мені це необхідно. Не пишу більше, бо це мене втомлює. Дай про себе знати найближчим часом. Вітаю Тебе сердечно і зичу всього доброго Бруно Дрогобич, 21. I. 1939

Епістолярія

іншим разом вабить мене якоюсь таємною, знаною з давніхдавен спокусою. Що сталося, що після такої тривалої перерви Ти написала знову? Я вже й боюся якось приїхати до Варшави. Боюся контактів і людей. Найбільш охоче я б усунувся з якоюсь однією людиною в тиху заводь і взявся, як Пруст, до остаточного формулювання мого світу. Упродовж певного часу я знаходив опору в думці, що наступного року піду на пенсію (40 відсотків платні). Тепер я полишив цю думку з уваги на родину, якої б не зміг прогодувати. Маю клопіт із вибором місця проведення відпустки. У мене вкрай обмежені засоби (не маю ще нічого, позичу собі). Я б хотів тиші й самотності, але не цілковитої. Одна чи 2 особи, які б не надто бентежили. Що ти маєш намір зробити з канікулами? Просив мене Ґомбрович, щоб я виправдав його перед Тобою, бо він Тобі не вклонився. Трапилося [це] через його фатальну зорову пам’ять, яка його часто підводить. Чи знаєш ти у Варшаві доброго невропатолога, який би погодився лікувати мене безкоштовно? Я абсолютно хворий – якийсь розлад, якийсь початок меланхолії, розпач, смуток, відчуття неминучої поразки, неодмінної втрати… Треба було би порадитися. Але я не вірю в лікарів. Про мої плани та роботи не пишу, не можу писати. Надто мене це дратує, і я не можу про це спокійно говорити. Не занедбуй мене так надовго. Напиши щось колись! Сердечно Тебе вітаю Бруно Шульц червень 1939

Примітки Єжи Фіцовського Романа Гальперн (Romana Halpern, 1900-1944) – дочка відомого польського журналіста Александра Кеніґа; не закінчивши навчання в Театральній школі – як і її чоловік, Мацей Гальперн (з яким вона пізніше розлучилася), – працювала у Варшаві, в бюро інституції, пов’язаної з кіно, яка, мабуть, займалася імпортом кінофільмів,

310

311

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

їхньою обробкою і поширенням; працювала також секретаркою в різних установах. Шанувальниця літератури й мистецтва, оберталася в літературно-мистецьких колах польської столиці, брала участь, а іноді виступала співорганізатором мистецьких заходів, зустрічей із авторами, виступів письменників. Певний час була близькою подругою Станіслава Іґнація Віткевича, завдяки котрому познайомилася з Шульцом – ймовірно, у Варшаві взимку 1936 року, на початку своєї шестимісячної відпустки. У листах Шульца для Гальперн, поруч із літературними питаннями, які той часто піднімав, натрапляючи з її боку на відгук і розуміння, чимало місця посідають різні прохання – чи то йдеться про допомогу в отриманні паспорта, коли він мав їхати до Франції, чи про запит до міністерства у зв’язку з арештом за кордоном колишнього Шульцового учня, чи про участь у пошуках роботи у Варшаві, укладення шлюбу в Катовицях тощо. Відома своїм ентузіазмом, коли треба було допомогти словом і дією, Романа Гальперн радила, інформувала, подавала запити, залагоджувала різні справи, не ухиляючись від участі в жодній зі справ, із якими звертався до неї безпорадний дрогобичанин. Знайомство і листування тривали понад три роки; Шульц відвідував свого друга і повірницю у Варшаві, в її квартирі по вулиці Фоша 6, а пізніше – від 1938 року – на Ясній, 17, де висіло кільканадцять її портретів, виконаних Віткевичем. Під час нацистської окупації Гальперн опинилася у Варшавському ґеті, після першої великої операції винищення в липні 1942 року втекла звідти, незабаром після втечі сина Стефана, котрого згодом умістила в інтернаті сільськогосподарської школи неподалік Кельце. Сама вона перебралася до Кракова, де – добре володіючи німецькою, французькою, англійською, російською мовами та стенографією – під іменем Яніни Соколовської (таке прізвище фігурувало в її фальшивих документах) влаштувалася на роботу в німецьку імпортноекспортну компанію. У вересні 1944 року, начебто впізнана знайомою, переселенкою з Варшави, була нею видана ґестапо. Заарештована, ув’язнена в тюрмі на Монтелюпіх, до самої смерті – як розповідали жінки з тієї ж камери, – попри важкі, майже безперервні допити, не визнала свого «неарійського» походження. Встигла ще передати синові прощальну записку і загинула незадовго до звільнення Кракова, розстріляна ґестапо.

Епістолярія

Листи Шульца до Романи Гальперн складають найбільший епістолярний комплекс, що вцілів. Вони збереглися у варшавському помешканні по вул. Ясній, 17, яке – після переїзду Гальперн до ґето – зайняла її знайома. Цей будинок, який існує й досі, не згорів під час Варшавського Повстання і, хоч як дивно, не був підпалений німцями після поразки Повстання. Після визволення Варшави в покинутому помешканні були знайдені розсипані на підлозі листи Шульца. Вони перейшли у посідання доктора Стівена Дж. Говарда (таке ім’я тепер носить син адресатки листів), котрий мешкає у Сполучених Штатах. Доктор Говард надав мені доступ до них (у формі фотокопій) у 1961 році, а пізніше переказав їх до колекції музею літератури імені Адама Міцкевича у Варшаві.

1 Райнер Марія Рільке (1875–1926) – австрійський поет і прозаїк, автор «Книги образів» (1902), «Часослова» (1905), «Пісні про кохання і смерть корнета Крістофа Рільке» (1906), «Нових віршів» (1907-1908), роману «Мальте» (1910), «Дуїнянських елегій» (1923) і «Сонетів до Орфея» (1923). Шульц вважав його своїм духовним патроном у мистецтві; він читав його твори в німецькому оригіналі та не розлучався з ними, до самої смерті повертаючись до читання віршів і прози цього письменника, котрого Шульц вважав найвидатнішим, поруч із Т. Манном, творцем в європейській літературі ХХ ст.

2 Юзефина Шелінська (1905-1991), Юна, була нареченою Бруно Шульца; походила з родини полонізованих євреїв, котрі своє родове прізвище Шренцель (Schrenzel) змінили на Шелінські. Народилася в Бережанах на Тернопіллі, мешкала в Янові (тепер Івано-Франкове) на Львівщині, вивчала польську філологію та історію мистецтва у Львівському університеті. Після 1930 року отримала посаду вчительки польської мови у II змішаній гімназії ім. Генрика Сенкевича у Дрогобичі. У 1933 році познайомилася з Шульцом, через два роки вони заручилися, але одружитися їм завадила різниця конфесій, католицького та юдейського віросповідання, яку не вдалося подолати (з точки зору тогочасного законодавства), хоча Шульц вийшов задля цього з юдейської релігійної громади (див. посилання 4). Шелінська покинула Дрогобич, улаштувавшись завдяки зусиллям і підтримці друзів Шульца на посаду в Центральному статистичному управлінні у Варшаві, з тим, щоб і Шульц міг переїхати до сто-

312

До опікунської ради Львівського шкільного округу у Львові (Управління кадрів) Пан Бруно Шульц, постійний учитель тут[ешнього] Закладу, представив Дирекції засвідчення, вміщене на його свідоцтві про на-

313

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

лиці. Проте виявилося, що прив’язаність Шульца до рідного міста незнищенна, а покинути його він не може. Короткий, приблизно дворічний зв’язок закінчився розставанням після спроби самогубства Шелінської в перші дні 1937 року. У роки нацистської окупації переховувалась у Варшаві та околицях, а після війни оселилася в Ґданську, де працювала керівником головної бібліотеки місцевої вищої педагогічної школи. До смерті залишалася самотньою. 11 липня 1991 року, коли їй виповнилося вісімдесят шість років, вдруге наклала на себе руки, проковтнувши, як і п’ятдесят п’ять років тому, значну дозу снодійного – тим разом її не вдалося врятувати. (Див.: A. Bejowicz. Zerwane zaręczyny z panną J. // Teatr pamięci Brunona Schulza. Рod. red. J. Ciechowicza i H. Kasjaniuk. Ґдиня, 1993, s. 94-107).

3 Ідеться про Тадеуша Штурм де Штрема (1892-1968) – польського громадського діяча, члена Польської соціалістичної партії з 1912 року, вояка Першої бригади легіонів під командуванням Ю. Пілсудського; в 1920-1939 роках працював у Центральному статистичному управлінні в Варшаві, куди, на прохання Бруно Шульца, взяв на роботу його наречену Юзефину Шелінську. Під час Другої світової війни у підпіллі, пов’язаному із соціалістичним рухом, у роки сталінізму засуджений до тривалого ув’язнення; вийшовши на волю, працював над виданням творів Людвіка Кшивіцького і Людвіка Ландау. Людина з дуже активною суспільною поставою, гуманіст, Штурм де Штрем усе життя безкорисливо допомагав усім навколо, ведучи життя аскета-самітника.

4 Ось один із офіційних документів, які стосуються цього питання: «Дирекція державної гімназії ім. короля Владислава Яґелла у Дрогобичі 20 березня 1936 № 284/36 Справа: П. Бруно Шульц – заява про вихід із юдейського віросповідання

Епістолярія

родження, що він заявив про вихід із юдейського віросповідання. (Копія цього засвідчення додається). На запитання директора, як слід розуміти це засвідчення, він відповів, що зараз, заявивши про свій вихід із юдейського віросповідання, він ніде не зголосився до жодної іншої релігійної спільноти, бо вважає себе «позаконфесійним». Дирекція, повідомляючи про це, просить роз’яснити, чи у зв’язку із тим фактом, що п. Бруно Шульц вийшов із юдейського віросповідання і в даний час вважає себе позаконфесійним, слід вимагати від нього принесення службової присяги за текстом, який міститься в обіжнику опікунської ради Л.Ш.О. від 24 квітня 1935 р. [...]. Директор Тадеуш Каньовський» 5 Віткаци – так друзі називали Станіслава Іґнація Віткевича (18851939) – одного з найбільш універсальних польських творців ХХ століття, драматурга, прозаїка, філософа, теоретика мистецтва, маляра. Віткевич був першим великим ентузіастам літературної творчості Бруно Шульца, котрий публічно зараховував його до вершин польського письменства уже в 30-х роках ХХ століття, коли книжки початкуючого письменника були зауважені лише у вузьких літературних колах. Віткаци наклав на себе руки 18 вересня 1939 року неподалік від Рівного, дізнавшись про вторгнення Червоної армії в Польщу.

6 Див. перший лист добірки.

7 «Пенсіонер» – твір, що увійшов до складу тому «Санаторій Під Клепсидрою». Першодрук із шістьма ілюстраціями Шульца у «Wiadomościach Literackich», 1935, № 51-52.

8 Повість «Весна», вперше опублікована в журналі «Skamandr» (1936, № LXXIV, LXXV), пізніше увійшла до збірки «Санаторій Під Клепсидрою». В журнальній публікації бракує, на відміну від книжкової, розділу сімнадцятого.

9 Андре Жід (1869-1951) – французький письменник. Його знаменитий роман «Льохи Ватикану» (1914) був опублікований у польському перекладі Тадеуша Бой-Желенського в 1936 році (з датою 1937).

10 Стефанек, Стеф – син Романи Гальперн, у дорослому віці Стівен Дж. Говард (Stephen J. Howard). Після війни, яку пережив, послуговуючись фальшивими документами, перебрався до Німеччини, а відтак до США, де з часом зайнявся лікарською практикою і став власником психіатричного шпиталю.

314

315

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

11 Рідний брат письменника Ізидор (Ізраель Барух) Шульц (1881– 1935) раптово помер 20 січня 1935 року у Львові, після повернення з конференції у Варшаві. Відтоді рідна сестра Бруно, її син і кузина перебували на утриманні в письменника.

12 Листи Дебори Фоґель, у тому числі й усі ті, з яких виводяться «Цинамонові крамниці», знайшлися серед паперів адресатки в її львівському помешканні в 1938 році, а пізніше загинули разом із Деборою Фоґель та її сім’єю (див. історію пошуків цих листів у: Є. Фіцовський. Регіони великої єресі та околиці, Київ, 2010. С. 202).

13 Ідеться про «Wiadomości Literackie».

14 Ідеться про полемічне листування з Ґомбровичем, опубліковане в журналі «Studio», 1936, № 7.

15 Ідеться про збірку «Санаторій Під Клепсидрою».

16 Доповіді про Т. Манна Шульц так і не виголосив. Утім, мабуть, цей текст був підготований, як можна виснувати з натяків у листі Дебори Фоґель до Шульца від 09.01.1939.

17 Еміль Зеґадлович (1888-1941) – польський поет, прозаїк, драматург. Роман «Змори» опублікований у 1935 році.

18 Головне статистичне управління.

19 Ідеться про Станіслава Ігнація Віткевича.

20 Самуель Ліберверт (1908–1941?) – молодий маляр, колишній учень Шульца зі школи в Дрогобичі, в 1938 році закінчив Академію красних мистецтв у Варшаві та виїхав до Франції на стипендію. Під час війни служив у польській армії у Франції, після капітуляції потрапив у полон до гітлерівців, убитий у невстановленому місці та часі.

21 Ці слова означають, що Романа Гальперн дізналася про спробу самогубства Шелінської, після якої відбувся остаточний розрив між Шульцом і його нареченою.

22 Друга книжка Б.Шульца «Санаторій Під Клепсидрою» з’явилася, попри оптимістичні прогнози, зі значною затримкою: опублікована допіру в листопаді 1937 року.

23 Коректура «Санаторію Під Клепсидрою».

24 Карін Міхаеліс (1872–1950) – данська романістка. Рецензія не була опублікована в «Wiadomościach Literackich», натомість статтю Шульца про творчість Карін Міхаеліс і Марії Кунцевич «Біля спільної мети» вмістив «Pion», 1937, № 35

Епістолярія

25 Ріхард Ваґнер (1813–1883) – німецький композитор, поет і теоретик мистецтва, автор опер і музичних драм (зокрема «Танґейзер», «Лоенгрін», тетралогії «Перстень Нібелунґів»).

26 Мабуть, ішлося про розмови на тему «Санаторію Під Клепсидрою».

27 Ідеться про Юзефину Шелінську, колишню наречену Шульца, котрій Тадеуш Штурм де Штрем допоміг влаштуватися до ГУС.

28 Іаак Фоєрберґ (1911–1970), за якого клопотав Шульц, прохаючи йому допомогти, врятувався, пережив війну і під іменем Іґнацій Кшемень працював на польській дипломатичній службі. Помер у Варшаві.

29 Вільгельм Шульц (1910-1943) – племінник письменника, старший син інженера Ізидора Шульца. У 1938 році одружився з Ельжбетою Ґодлевською та оселився у Варшаві. Коли гітлерівці напали на Польщу, втік до Львова, переховувався у батьків дружини, брав участь у підпільному русі, в 1942 році повернувся до Варшави, а наступного року повірив у провокацію ґестапо, яке пропонувало євреям, котрі переховувалися з «арійськими» документами, виїхати за кордон, відтак разом із дружиною й тисячами інших обманутих загинув у газових камерах Аушвіца.

30 Ідеться про Ізаака Фоєрберґа.

31 Юліан Рамберґ – славіст, педагог, директор школи у Варшаві по вул. Лешно, вбитий гітлерівцями у Львові в липні 1941 року.

32 Казимеж Вежинський (1894-1969) – польський поет і прозаїк, співзасновник поетичної групи «Скамандер». Автор збірок віршів: «Олімпійський Лавр», «Гіркий врожай», «Трагічна воля», «Чорний полонез», першої великої біографії Шопена, збірок есе; після війни мешкав у еміграції (США, Італія, Франція, Британія).

33 Вацлав Чарський (1894–1949) – у 1920-х роках співорганізатор і співвласник видавництва, відтак головний редактор тижневика «Tygodnik Ilustrowany». Помер в еміграції.

34 Вацлав Берент (1873–1940) – польський прозаїк, есеїст і перекладач, автор романів «Озимина», «Порохно», «Живе каміння», перекладів творів Фрідріха Ніцше та Генріка Ібсена.

35 Едмунд Гусерль (1859–1938) – німецький філософ, засновник сучасної феноменології. Шульц цікавився представленим у творчості філософа трансцендентним ідеалізмом, котрий здавався йому близьким до власних поглядів. Інтерес письменника до проблем фе-

316

317

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

номенології спонукав його до пошуку особистих контактів з учнем Гусерля Романом Інґарденом (1893-1970), представником феноменологічного напрямку в польській філософії.

36 Новела «Die Heimkehr» загубилася.

37 Ідеться про невеликий нарис, що містить інформацію про «Цинамонові крамниці», та їхній короткий аналіз, написаний Шульцом по-німецьки під назвою «Exposé über das Buch «Die Zimtläden» von Bruno Schulz», призначений для потреб італійського видавця, котрий зацікавився б можливістю перекладу та публікації праць Шульца в Італії.Текст експозе в українському перекладі опублікований в: Є. Фіцовський. Регіони великої єресі та околиці. С. 165–166.

38 Пропозиція про налагодження контактів із італійськими видавцями містилася в листі імпресаріо та публіциста, Жоржа Пінета, приятеля піаністки Марії Хазен, котрий мешкав у Мілані.

39 Марія Каспрович (1892–1968) – третя дружина поета Яна Каспровича, росіянка за походженням, авторка мемуарів «Щоденник» (1958). Після смерті чоловіка до кінця життя мешкала в Гаренді в Пороніно, перетвореній на музей поета.

40 Ідеться про новелу «Die Heimkehr».

41 Марія Рей-Хазен (1900–1966) – видатна польська піаністка, приятелька Б. Шульца, адресатка багатьох його листів (вони загинули під час війни); до війни мешкала в Лодзі, після війни – в Нью-Йорку. Брат М. Хазен Жорж Розенберґ опікувався Шульцом у Парижі.

42 Йдеться про незадовго до того опублікований роман Вітольда Ґомбровича «Фердидурке».

43 Зиґмунд Фройд (1856–1939) – австрійський невропатолог і психіатр, засновник психоаналізу.

44 Марсель Пруст (1871–1922) – французький письменник, автор роману «В пошуках утраченого часу».

45 Марія Кунцевич (1899–1989) – польська письменниця, представниця психологічно-побутового нурту в сучасній польській прозі. В 1938 році запропонувала кандидатуру Б. Шульца на нагороду «Wiadomości Literackich». Шульц є автором трьох оглядових рецензій на її роман «Іноземка» (1936).

46 Ізидор Берман (1898–1942) – гімназійний учитель, германіст, доктор філософії, літературний критик, публіцист, поет, сатирик, прозаїк і перекладач німецької літератури на польську (зокрема творів Й. Рота, Г. Кестена, Л. Франка) та польської на німецьку (роман «Сіль землі»

Епістолярія

Юзефа Вітліна); був першим перекладачем на польську мову та популяризатором творчості Ф. Кафки; постійний співробітник публікованого у Львові єврейського тижневика польською мовою «Nasza Opinia»; публікував критичні статті в часописах «Wiadomości Literackie», «Pologne Litteraire», «Skamander», «Sygnały». В тижневику «Nasza Opinia» (1938, № 131) опублікував захоплену рецензію про «Санаторій Під Клепсидрою». В 1938 році заснував у Львові сатиричний тижневик «Chochoł». Убитий гітлерівцями у Львові, в Янівському концтаборі.

47 Юзеф Вітлін (1896–1976) – польський письменник, поет і перекладач. У 1935 році отримав нагороду польського ПЕН-клубу за переклад «Одіссеї» Гомера, а відтак нагороду «Wiadomości Literackich» за роман «Сіль землі» (1935).

48 Виступ Шульца у варшавському відділенні Спілки письменників про творчість Вітольда Ґомбровича (згадка про виступ у «Kurierze Porannym» 1938, № 16, мистецько-літературний додаток «Apel»). Текст виступу Шульца під назвою «Фердидурке» пізніше був опублікований у часописі «Skamander», липень-серпень 1938 року.

49 Станіслав Брохвич (Козловський) – автор бульварних романів, агент абверу і ґестапо. Заколотий у Варшаві стилетом під час окупації за вироком суду польського підпілля.

50 Ванда Краґен (1893-1982) – польська поетеса і перекладачка, дебютувала томиком віршів «Поза реальністю» (1931), видала низку перекладів, переважно з німецької та англійської літератури.

51 Ґридз – популярне прізвисько засновника і головного редактора «Wiadomości Literackich» Мечислава Ґридзевського (1894–1970). Повість «Комета» була надрукована у «Wiadomościach Literackich», 1938, № 35.

52 Ідеться про «Санаторій Під Клепсидрою».

53 Марек Айґер (1899-1940) – літературний критик, поет, перекладач і публіцист, котрий виступав під псевдонімом Стефан Наперський, у 1938-1939 роках редактор і видавець журналу «Ateneum». У своєму критичному тексті («Ateneum», 1939, № 1) відмовив творчості Б.Шульца в будь-якій художній вартості.

54 Нагороду для початкуючих письменників щороку призначала в 1933–1939 роках Польська Академія Літератури.

55 Леон Хвістек (1884–1944) – польський логік, математик, філософ, художник, теоретик мистецтва. Був членом групи формістів і теоретиком репрезентованих нею мистецьких тенденцій.

318

319

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

56 Еґґа ван Гаардт (бл. 1914 – бл. 1944) – ім’я та прізвище, які суддя Єжи Бродніцький дав своїй молодій утриманці, котра до знайомства з ним працювала продавщицею в тютюновому кіоску в одному з познанських ресторанів. У колі знайомих він представляв її талановитою художницею-іноземкою, котрої Бродніцький опікується в її творчому розвитку. Він був співорганізатором її виставки та залагодив публікацію її ілюстрацій у низці видань. Уже на початку війни, в 1939 чи 1940 році, пара коханців виїхала за кордон, жінка невдовзі померла у Франції. Лише тоді з’ясувалося, що всі графічні роботи, підписані її ім’ям, створив Єжи Бродніцький – начебто він, працюючи суддею, не міг компрометувати себе творчою діяльністю, відтак Еґґа ван Гаардт була тільки «вивіскою», яку Єжи перейняв після смерті приятельки як Жорж ван Гаардт. Містифікація була настільки вдалою, що ні Шульц, ні Віткаци, ні інші митці нічого не запідозрили, спілкуючись із загадковою «скандинавкою», котра була дуже симпатичною і мудрою та послуговувалася ламаною польською мовою, і мало хто знав, що вона – малописьменна дочка двірнички, яка ледь закінчила кілька класів початкової школи.

57 Ідеться про рукопис повісті «Комета».

58 Ванда Мельцер (1896–1972) – польська письменниця, авторка репортажів.

59 Ідеться про «Санаторій Під Клепсидрою».

60 Артур Сандауер (1913–1989) – польський літературний критик, перекладач, есеїст і прозаїк; родом із Самбора на Львівщині, закінчив факультет класичної філології у Львівському університеті, з Б. Шульцом познайомився до війни, під час війни мешкав у ґето, звідки втік і переховувався; чимало писав і публікував про Б.Шульца, зокрема у Франції.

61 Дочка професора Леона Хвістека.

62 Шульц помилявся. Йозеф Вітлін не висував кандидатуру книжки Шульца на нагороду «Wiadomości Literackich». Він згадав її як член журі лише на третьому місці, як і Марія Домбровська. Тільки Марія Кунцевич заявила про «Санаторій Під Клепсидрою» як про книгу, гідну першої нагороди.

63 «Chochoł» – львівський сатиричний тижневик, який видавав у 1938 році Ізидор Берман. У першому числі «Chochoła» була опублікована пародія Вільгельма Корабйовського «A la maniére de... Bruno Schulz».

Епістолярія

64 Вільгельм (Єжи, Едвард) Корабйовський, справжнє прізвище Вінт (бл. 1900-1944) – польський публіцист, сатирик, літературний критик, театрознавець і актор. Публікував рецензії (у т.ч. на «Цинамонові крамниці» у журналі «Nowe Czasy», (1935, № 23), нариси та фейлетони в часописах «Nowe Czasy», «Sygnały», «Szpilki», «Pion», «Droga», «Kurier Poranny»,»Tygodnik Ilustrowany». В регулярній радіопередачі «На веселій львівській хвилі» виступав у ролі «радника Стронця», водночас сам писав до неї тексти. У першому номері тижневика «Chochoł» опублікував пародію на прозу Б. Шульца. Замучений в центральному управлінні ґестапо у Варшаві на алеї Шуха у перші дні серпня 1944 року, під час Варшавського Повстання.

65 Стаття опублікована в «Pion»’і, 1938, № 5.

66 Ян Еміль Сківський (1894–1956) – польський журналіст, літературний критик. Під час нацистської окупації був редактором колаборантської газети, співробітником управління гітлерівської пропаганди (Reichspropagandaamt). Від 1945 року на Заході, заочно засуджений до довічного ув’язнення, помер у Венесуелі. Статті Сківського про Ґомбровича: «Куряча грудинка» («Kronika Polski i Świata», 1938, № 2), «Іще шматочок курячої грудинки» (там само, № 3).

67 Станіслав П’ясецький (1900–1941) – діяч праворадикальної організації НРТ, націоналістичний публіцист, головний редактор тижневика «Prosto z Mostu», розстріляний гітлерівцями в тюрмі Пальміри.

68 Див. примітку 56.

69 Листування між Б. Шульцом і Т. Манном (обмін кількома (?) листами) почалося, ймовірно, в 1939 році, було перерване початком війни. Томас Манн (1875–1955) – видатний німецький письменник, лауреат Нобелівської премії, автор новел, оповідань, щоденників і романів (у т.ч. «Будденброки», «Чарівна гора», «Доктор Фаустус»). Шульц вважав Т. Манна найвидатнішим письменником сучасності, читав його твори в оригіналі, предметом його найбільшого захоплення були перші книги епопеї «Йосиф і його брати» (1933-1943), які він називав «Історіями Якова».

70 Нагороду «Wiadomości Literackich» в 1938 році отримав Єжи Васютинський за роман «Коперник» (1937).

71 Шульц писав рецензії на твори іноземної белетристики з квітня 1936 до вересня 1937 року. Він обирав лише з-поміж кількох назв, запропонованих редакцією, отож добірку рецензованих ним книжок

320

321

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

не варто розглядати як твори, репрезентативні для його літературних смаків.

72 Енрі де Монтерлан (1896–1972) – французький письменник. Цикл його романів «Дівчата» з’явився у польському перекладі в 1937 році. Видання містило три томи, останній четвертий не був виданий польською мовою (оригінал французькою з’явився в 1939).

73 Шульц повертається до питання нагороди «Wiadomości Literackich».

74 Леон Поміровський (1891-1943) – польський літературний критик і теоретик літератури. Рецензія Поміровського, згадана Шульцом – «Подолання періоду дозрівання» («Tygodnik Ilustrowany», 1938, № 8).

75 Така стаття ніколи не публікувалася в часописі «Skamander».

76 «Історії Якова» – перші частини епопеї Т. Манна «Йосиф і його брати» (1933-1943).

77 Написану німецькою мовою новелу «Die Heimkehr» начебто відвезла до Цюріха мати Єжи Бродніцького, приятеля Еґґи ван Гаардт.

78 Рецензія Ізидора Бермана з’явилася в «Naszej Opinii» (а не у часописі «Opinia», як пише Шульц у наступному листі), єврейському політичному, суспільному та літературному тижневику, який виходив у Львові польською мовою в 1931–1939 роках.

79 Подорож Шульца до Парижа відбулася щойно в серпні 1938 року.

80 «Кістер не надсилає мені грошей», – це означає, що видавництво «Rój» зволікає з переказом авторського гонорару за «Санаторій Під Клепсидрою».

81 Див. примітку 78.

82 Маріан Промінскій (1908–1971) – польський прозаїк, драматург, критик. Співпрацював із львівським часописом «Sygnały». Рецензія про Шульца опублікована в «Sygnałach», 1938, № 40.

83 Натан Шпіґель (1902–1943?) – маляр-пейзажист, член лодзької мистецької групи «Старт»; малював аквареллю, мав виставки в Лондоні. Помер у ґеті в Лодзі.

84 Єжи Райтман (1888–?) – польсько-єврейський поет, публіцист, підприємець, громадський діяч. У 1933 році почав розбудову та облаштування туристично-відпочинкового центру «Засвіти» в Коростові поблизу Сколе, який незабаром став модним

Епістолярія

літнім курортом, переважно для єврейської інтелігенції. Шульц увічнив Райтмана у своєму оповіданні «Республіка мрій» в образі Блакитноокого.

85 Див. примітку 62. Марія Домбровська (1889–1965) – польська письменниця, есеїстка, представниця нурту великого епічного роману ХХ століття в польській літературі.

86 Йдеться про аншлюс – вступ гітлерівських військ до Австрії та окупацію цієї країни. Це трапилося 15 березня 1938 року, тобто лише за п’ять днів до написання листа.

87 Шрудборув – курортна місцина поблизу Отвоцька.

88 Олдос Гакслі (1894–1963) – англійський письменник, критик і есеїст. Польське видання «Сліпого в Ґазі» (1936) опубліковане в 1938 році. Шульц написав рецензію на книжку Гакслі «Музика уночі», опубліковану в 1936 році в «Roju» («Мандри скептика», «Tygodnik Ilustrowany», 1936, № 6).

89 Шульц висловлює у прихованій формі своє занепокоєння у зв’язку з лобіюванням ультраправими та націоналістичними середовищами антисемітських законів і расистськими тенденціями (так звані numerus clausus, numerus nullus), спрямованими на виключення з публічного життя (скажімо, звільнення з посад у бюджетних установах, в т.ч. школах) громадян єврейської національності та єврейського походження.

90 В Кудові, на той час німецькому курорті, Шульц побував ще до початку учительської кар’єри, в 1923 році.

91 Стаття В. Ґомбровича «Творчість Бруно Шульца» опублікована в газеті «Kurier Poranny» 1938, nr 112 (Dodatek Artystyczno-Literacki «Apel», nr 31).

92 Стефан Отвіновський (1910-1976) – польський прозаїк, драматург і журналіст. Отвіновський нічого не публікував про Шульца в «Czas»’і.

93 Інформація помилкова – в «Prosto z Mostu» ніколи не публікувалися жодні прихильні Шульцові рецензії, ні Лашовського, ні будького іншого.

94 Ізабелла (Зюна) Герман (1902-1964) в своєму домі у Львові провадила своєрідний мистецький салон, де зустрічалися малярі, письменники та актори. Після німецької окупації Львова в 1941 році опинилася в ґеті, звідки друзі перевезли її до Варшави, де вона мешкала до кінця окупації під зміненим прізвищем Чермакова. Після війни

322

323

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

займалася перекладами і культурною журналістикою під псевдонімом Феліція, написала спогади про Бруно Шульца.

95 Жуль Ромен, справжнє прізвище Луї Фаріґуль (1885–1972) – французький поет, письменник, творець програми унанімізму в літературі. Зустріч із Роменом у Парижі не відбулося.

96 Маріан Ейле (1910–1984) – художник-графік, сатирик, публіцист, у тридцятих роках ХХ століття співробітник «Wiadomości Literackich». Після війни упродовж багатьох років редактор тижневика «Przekrój». Вітрина «Wiadomości» рекламувала поточний випуск тижневика.

97 Ідеться про Станіслава Іґнація Віткевича.

98 Рецензія Еміля Брайтера з’явилася в «Wiadomościach Literackich», 1938, № 23. Еміль Брайтер (1886–1943) – польський юрист, журналіст, літературний критик, співробітник «Wiadomości Literackich», де публікував рецензії на белетристичні твори. Заарештований під Варшавою, де переховувався, убитий ґестапо.

99 Лист Шульца до «Wiadomości Literackich» був надрукований у № 26 за 19 червня 1938 року.

100 «Пан Ґрипс» – герой циклу гумористично-сатиричних малюнків, опублікованих в «Wiadomościach Literackich».

101 Войцех Натансон (1904–1996) – польський літературний і театральний критик, перекладач французької літератури, публіцист, пов’язаний з газетою «Czas».

102 Ян Лехонь, псевдонім Лешека Серафіновича, (1899–1956) – поет, член-співзасновник поетичної групи «Скамандер», у той час аташе з питань культури в польському посольстві в Парижі.

103 Казимира Рихтер (1899-1963) – польська актриса, котра спеціалізувалася на поетичній декламації; її високо цінували багато письменників, зокрема Шульц, котрий переконав її ширше використовувати у репертуарі вірші Болеслава Лешмяна.

104 Менахим і Ефраїм Зайденбойтель (1903–1945) – брати-близнюки, художники. Разом малювали численні образи, які підписували тільки прізвищем. Автори натюрмортів, краєвидів містечок, фігурних композицій. Під час гітлерівської окупації опинилися в ґето Білостока, були свідками загибелі бл. 60 000 його мешканців, виявилися в числі останніх близько трьохсот євреїв, котрі залишилися в живих після ліквідації ґета в 1943 році. Перебували в кількох таборах, врешті опинилися у Флосенбурґу. У квітні 1945 року, напередодні при-

Епістолярія

ходу союзних військ були розстріляні наглядачами разом із іншими в’язнями.

105 Рецензія Влодзімежа П’єтшака «Плющ на руїнах» була опублікована в «Prosto z Mostu», 1938, nr 27. Окреслення цієї рецензії як «не надто прихильна» – вкрай лагідне. Ось деякі цитати: «Є щось інфантильне в цьому старечому руйнівному погляді», «Шульц – саме він – збіднює світ [...]. Який убогий той набоб», «Ця хвора самотність невиправдана, її слід пояснити діагнозом, оцінкою умов, а не потребою».

106 Болеслав Лешмян (1878-1937) – польський поет. Творча фантазія, роль міфу в поезії Лешмяна чинять із нього творчу особистість, так само автономну і майже деміургічну, як у випадку Шульца – при усій неспівмірності світів «Тінистого напою» і «Цинамонових крамниць». «Луку» (1920) й «Тінистий напій» (1936) Лешмяна Шульц мав у своїй книгозбірні. Примірник «Луки» він, утім, подарував нареченій, отож мабуть замовив новий примірник, бо завжди захоплювався доробком Лешмяна.

107 Ідеться про Вільгельма Корабйовського. Див. примітку 64.

108 Згадана перерва в листуванні охоплює період перебування Шульца в Парижі.

109 Докладніше про мандрівку в Париж див.: Є. Фіцовський. Регіони великої єресі та околиці. С. 80-81.

110 То мав бути своєрідний репортаж-враження від варшавських архівів; текст так і не був написаний.

111 Шульц так ніколи й не спростував і не викрив афери Еґґи ван Гаардт. Стосунки між художницею та письменником були розірвані. Див. також примітку 56.

112 Зиґфрид Біншток – музикант, переможець джазового композиторського конкурсу в Криниці в 1938 році. У роки війни перебував у СРСР, у складі Червоної армії разом із фронтом в 1944 р. потрапив до Дрогобича, де дізнався про трагічну загибель усієї родини. Опинившись у Італії, отримав стипендію для вивчення музики в Римі. Пізніше мешкав у Ізраїлі та США, де й надалі займався джазом і гастролював.

113 Ідеться про особу, котра супроводжувала Віткевича під час останньої втечі й стала свідком самогубства письменника, вчиненого 18 вересня 1939 р.

114 Видавництво Якуба Мортковича – заслужена видавнича марка, що існувала з 1912 року.

324

Переклав Андрій Павлишин

Переклад здійснено за виданням: B. Schulz, Księga listów / Zebrał i przygotował do druku Jerzy Ficowski, wydanie drugie, przejrzane i uzupełnione. Wydawnictwo słowo/obraz terytoria, Gdańsk 2002.

S. 126–177, 321–332.

325

ЛИСТИ БРУНО ШУЛЬЦА ДО РОМАНИ ГАЛЬПЕРН

115 Карл Гофер (1878–1955) – німецький маляр і графік. Творив фігурні композиції та пейзажі, займався також літографією. Його роботам притаманні риси символізму та експресивного візіонерства.

116 Щомісячник «Pióro» (1939, № 1) опублікував статтю Людвіка Фриде «Про «Фердидурке» Ґомбровича», де були три речення, які зневажливо відгукувалися про творчість Шульца. Людвік Фриде (1912–1942) – літературний критик і есеїст, убитий гітлерівцями в Новоґрудеку.

Ì

Å

Ì

Ó

À

Ð

Í

À

Ï

Ð

Î

Ç

À

Игорь Гольфман СЕРЁЖА Памяти Сергея Набоки посвящается.

Село Райковцы, несмотря на название, гиблое место, настоящая дыра. Затерянное вдали от больших дорог, где-то в дебрях Волыно-Подольской возвышенности, оно круглый год продувается всеми ветрами. Зbмы здесь лютей сибирcких, лето дождливое, и осень с весною сырые и мрачные. Ничего веселее, чем колонию общего режима, в таком месте и придумать невозможно – зона абсолютно органично вписалась в здешнюю композицию, более того, стала её центром, осью, вокруг которой вращались все события этого места на отшибе жизни. Високосный 1980 год был годом Московской Олимпиады и смерти В.Высоцкого. Это было время накала «холодной войны» и пик расцвета брежневского застоя; тогда моя страна отправляла своих сыновей тысячами в афганский котёл, а дома самозабвенно душила диссидентов и любое инакомыслие. «Железный занавес» обрастал новыми слоями брони: во множестве появились эмигранты «отказники», да и на Олимпийские игры из-за бойкота приехали только представители «соцлагеря», сильно понизив значимость самого мероприятия. В тот год мне исполнилось двадцать лет. Прошло уже три года, как умер отец, и я, уехав от матери и брата, жил самостоятельно. К тому моменту я успешно окончил техникум и поступил на заочное отделение в институт, в то время как все 326

327

СЕРЁЖА Игорь Гольфман

мои мечты были исключительно об эмиграции. Разговоры родителей о необходимости выезда из страны я слышал с раннего детства, поэтому уже к юности был законченным «западником» и ярым антисоветчиком. Сейчас, когда прошло больше тридцати лет, я с оторопью вспоминаю, какие ветра надували парус моей души в те годы, иногда мне даже кажется, что это вообще был не я. Так или иначе, постоянное заигрывание с опасностью неизбежно привело меня в тюрьму, «на галеры» на долгие годы. В сентябре 1980 года меня задержали во Львове сотрудники КГБ с небольшой суммой долларов в кармане, в результате – суд и четыре года колонии общего режима за «попытку нарушения правил валютных операций». Я помню, суд проходил в помещении, где когда-то судили убийцу Ярослава Галана, и помню лица судьи и народных заседателей. Вообще никому с фамилиями типа Гольфман, не рекомендую быть осужденным Львовским судом – непременно получите максимум предусмотренного наказания…за себя, за дедов и прадедов. Но мне тогдашнему многое было нипочём. Итак, зимой 1981 года я был этапирован для отбывания наказания в село Райковцы, в колонию №78. Ещё задолго до олимпийского лета 1980 года советское государство, в рамках подготовки к большому международному событию, проводило тотальную зачистку в городах, где должны были пройти игры. Тунеядцы, фарцовщики, бродяги и проститутки попали тогда под жесточайший милицейский пресс; тюрьмы и лагеря были забиты до отказа персонажами без постоянного места жительства, злостными неплательщиками алиментов и прочими «антиобщественными элементами». Сроки им давали – год, от силы полтора, они даже не успевали стать полноценными зеками: покуда следствие, потом суд, за ним утверждение приговора, дальше этап… Приехал в зону, а уже пора готовиться к освобождению. Словом, три четверти контингента 78-й колонии на момент моего прибытия составляли именно такие типы, которым, на мой взгляд, в тюрьме вообще делать нечего; я со своими четырьмя годами выглядел как настоящий «терпигорец».

Мемуарна проза

Освоился я достаточно быстро: на работу меня распределили в гальванический цех, место, считающееся козырным в сравнении с другими работами в производственной части зоны, – единственный раз в жизни помог диплом Индустриального техникума. Надо сказать, идея «исправления трудом» в этой колонии воплотилась в очень жестокие формы: промзона представляла собой филиал какого-то комбайнового завода, с самыми грязными, тяжёлыми и малооплачиваемыми видами производства. Жутко было смотреть на бригады заключенных, выходящие после работы из литейного, покрасочного или кузнечно-прессового цехов, особенно зимой в ночную смену. Настолько измученных трудом людей я не видел даже позднее на Краслаговском лесоповале. Все осуждённые в колонии были распределены по отрядам, человек по сто пятьдесят – двести. По какому принципу проходило распределение – не знаю, может, по профессиональному, скорее – бессистемно. Но один отряд, № 12 , в который попал я, формировался исключительно из отбывающих наказание по статьям, курируемым КГБ, или по делам, возбужденным тем же ведомством, что почти всегда совпадало. У нас в отряде было немало «узников совести»: деятели различных запрещённых религиозных сект, отказники по убеждениям веры от армейской службы, валютчики, клеветники на советскую власть и прочая неблагонадёжная публика. Начальник отряда в звании капитана, был, как я понимаю, ещё и кагэбэшник, и воспитательная работа, которую он с нами вёл, сильно отличалась от той, что проводилась в других отрядах. Например, если в результате идеологической обработки кто-нибудь из отказников от армии подавал письменное раскаяние, его сразу же освобождали, но позже всё равно призывали на службу. При мне таких случаев не было; в большинстве своём верующие «сидельцы» демонстрировали невероятную стойкость духа и тела. Я помню, как один, кажется, «пятидесятник» ни разу не ел в столовой еду, приготовленную со свининой, то есть практически ничего не ел. Его постоянно сажали в изолятор, пока полуживого не вывезли в больницу. Ещё несколько «субботников» отказывались выходить на работу в субботние дни. Их тоже администра328

329

СЕРЁЖА Игорь Гольфман

ция мучила-мучила и отправила досиживать на тюремный режим. Киевлян в моём отряде не было. В других было несколько человек, но поговорить с земляками было очень сложно – вся территория колонии была разбита на локальные участки. Даже живущие в одном бараке, но в разных отрядах, были разделены, как львы в цирке, металлическим решетчатым забором. Помню, отец с сыном из Луцка, отбывающие одновременно свои срокá в Райковцах, будучи в разных отрядах, месяцами не могли встретиться, пока случайно не попадали в клуб на просмотр какого-нибудь фильма или концерта местечковых гастролёров. Словом, особо сблизиться в первое время в лагере мне ни с кем не удалось. Всё свободное время я проводил в библиотеке, где, к моей радости, было неплохое собрание, особенно периодики в самодельных подшивках. Там были подборки журналов за несколько десятилетий – «Иностранная литература », «Юность», «Наш современник» и прочих. Позже я подписался и стал получать очень мною любимый журнал «Химия и жизнь», где печатались чудесные вещи К. Булычёва, Р.Бредбери и других авторов, чьи книги в то время найти было нелегко. Будущее меня волновало мало. Я почему-то был внутренне убеждён, что ни при каких условиях после освобождения не останусь жить в Союзе, мне даже было безразлично, куда я уеду, в Израиль или Штаты – неважно, важно, что отсюда. Отношения с семьёй к тому времени у меня полностью прекратились. Я понимал, что любое напоминание обо мне причиняет и так тяжело больной маме новые страдания, и не писал писем домой, никого ни о чём не просил, ни на кого не рассчитывал. Надо сказать, особого душевного надлома из-за случившейся судимости я не ощущал. Юношеский максимализм или гордыня укоренили во мне убежденность в собственной непобедимости: накопленные к тому времени знания и умения, образование и воспитание, плюс кое-какой жизненный опыт и отменное (тогда ещё) физическое здоровье – вывезут, как мне казалось, из любой беды. Я никогда не скрывал и не стеснялся своего еврейства. Меня совершенно не беспокоили черты «былой оседлости» на моём лице, более того, родители учили меня

Мемуарна проза

всегда гордо нести это знамя. В то же время любые проявления национализма в нашей семье жёстко пресекались. Отец много раз объяснял мне, что на земле есть люди и нелюди – и всё, а кровный аспект тут ни при чём. Он говорил: «Тебе никогда не дадут забыть, кто ты, поэтому помни об этом всегда сам и живи правильно». Он приучал меня к самообладанию и самоконтролю, к умению не впадать в гнев и оценивать поступки и события не только со своей точки зрения, но и с позиции других людей. A моя мама, будучи сама человеком в высшей степени скромным и деликатным, убеждала меня, что смирение и кротость, отзывчивость и милосердие – это ключи к совершенствованию характера и главные свойства по-настоящему сильной личности. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что мои родители, не являясь религиозными людьми, прививали мне, по сути, библейские истины. В арестантской среде, в лагерной иерархии вопрос национальной принадлежности – далеко не первостепенный. По крайней мере, мне за все годы никто в лицо на мою еврейскую принадлежность не указал. Представители администрации, сотрудники колонии или этапный конвой тоже в те годы побаивались открыто высказываться на этот счёт, хотя между собой, за глаза, часто употребляли определения типа: «тупой молдаванин», «хитрый жид» или «вонючий цыган». В Райковцах на зоне работал пожилой прапорщик по фамилии Врона. На тот момент он прослужил в колонии больше тридцати лет, то есть фактически все эти годы «просидел», что, конечно, не могло не сказаться на его психике и мировосприятии. Жил он в селе возле зоны, был женат и имел шестерых детей. Вот этот Врона, единственный, кто часто называл меня «жидок», что, впрочем, никогда не вызывало во мне обиды. Вообще этот человек достоин отдельного рассказа, но мне особенно хорошо помнится одна история, случившаяся на моих глазах. Этот прапорщик, будучи очень бедным, не упускал возможности стащить из зоны домой всё, что может пригодиться в хозяйстве. Например, многие новоприбывшие в колонию осуждённые, переодетые в лагерную одежду, свои старые «вольные» вещи сдавали в топку котельной, потому что этот хлам назвать вещами после тюрем и этапов уже было 330

331

СЕРЁЖА Игорь Гольфман

невозможно. Так вот, прапорщик Врона собирал эти тряпки в мешок и относил домой – вдруг детям чего сгодится. Иногда он выдавал посылки и бандероли, приходящие осужденным по почте из дому. До передачи адресату Врона вскрывал посылку, проверял содержимое на наличие запрещенных предметов и обязательно со словами: «Такого ще я не їв», откладывал себе несколько конфет или отрезал кусок копчёного сала. В моём бараке жили два друга, оба из Кривого Рога и оба наркоманы. Каждый сидел за своё, но до тюрьмы они были с детских лет знакомы, вместе росли и вместе употребляли. Причём пристрастились оба к препарату с названием, кажется, «этаминал натрия», который между собой называли «бешенные». Это какой-то сильнейший барбитуратный галлюцинoген, перебор с дозой которого приводит к серьёзным последствиям. Один из друзей освобождался на год раньше другого, и они условились, что тот на свободе подготовит и вышлет в зону посылку, которая как раз была положена оставшемуся, а в ней замаскирует эти самые «бешенные». Размельчённый препарат будет помещён в тесто, из которого приготовится домашнее печенье со строгим соблюдением дозировки – один коржик, делённый на две части – две дозы. Так и случилось. В день, когда пришла посылка, была смена прапорщика Вроны. Придя в барак с полученной коробкой, Витя, так звали оставшегося досиживать одного из криворожских друзей, был белого цвета с трясущимися руками. Он взволнованно рассказал, что Врона, проверяя его посылку, привычно отрезал кусок колбасы и «крысанул» штук пять коржиков. Я успокаивал Витю, говоря, что посылок выдавалось в тот день много, и даже если чего и случится, то поди разберись, у кого и чего Врона нахватал… Через два часа в колонию заехала скорая помощь, и прапорщика Врону в смирительной рубашке увезли в Хмельницкую больницу. Оказывается, закончив выдачу посылок, он заварил кружку чая и сел пообедать чем бог послал. Через какое-то время с ним стали происходить необъяснимые метаморфозы: прапорщик Врона зачем-то разделся и стал с криками бегать в одних носках по коридорам административного здания, где и был пойман санитарами и увезён в карете «скорой».

Мемуарна проза

Через пару дней по зоне пополз слух, что Врона умер. Но всё в итоге закончилось благополучно, и он через недели три появился на службе, только какой-то осунувшийся и испуганный. Позже я его раз-другой спрашивал, когда он приносил ко мне в гальванику на оцинковку или хромирование какиенибудь старые крылья от мопеда, что же с ним тогда всё-таки случилось. Прапорщик Врона смущался и говорил: «Це якісь погані зеки хотіли мене травануть». Этапный карантин в зоне – это такой барак, где содержатся до распределения по отрядам прибывшие в колонию для отбывания срока. Там всех стригут, моют, переодевают в робу и используют на различных хозяйственных работах или по уборке территории. Однажды зимой я прогуливался в своей «локалке» и наблюдал за несколькими этапниками, скребущими лопатами снег на центральной аллее зоны. Одного из них прапорщик Врона громко ругал за нерасторопность. На того доходягу больно было смотреть: телогрейку ему выдали размеров на пять бóльшую и она, как боярская шуба заплеталась у него в ногах. Кирзовые сапоги ему тоже были велики, а зимней шапки-ушанки, видимо, для него вообще не хватило, и бедолага натянул на уши летнюю из хлопка. Под козырьком торчал длинный тонкий нос, на котором были круглые очки, как у убитого недавно Джона Леннона. Мне этот замерзший, ссутуленный, тощий человек, то и дело отогревающий дыханием свои синие пальцы, напомнил беглого француза зимой 1812 года. Увидев меня за прутьями локалки, проходящий мимо прапорщик Врона, кивнув в сторону того зека, сказал: «Це, жидок, твій землячок». – Эй, друг, ты откуда? – окликнул я. – З Києва. – ответил тот на украинском языке. Всё понятно, подумал я, опять кто-то из жителей областных районов выдаёт себя за киевлянина. В то время на украинском языке в Киеве говорили разве что колхозники на продуктовых рынках или туристы из канадской диаспоры. Через несколько дней я увидел, что того доходягу распределили в мой отряд, и узнал, что его зовут Сергей Набока, и срок у него – три года. Оказалось, что он действительно киевлянин, до ареста жил в районе Березняков, у нас даже обнаружилось несколько общих знакомых. Сергей был старше меня на пять лет и успел отслужить 332

333

СЕРЁЖА Игорь Гольфман

в армии, а позже закончить факультет журналистики Киевского университета. Рассмотрев его повнимательней, я ужаснулся тому, насколько он был худым – моясь в бане, Серёжа напоминал какое-то странное насекомое, типа богомола, с тоненькими ручками и ножками. Сидя под следствием, он долго держал объявленную голодовку, много курил, нервничал и в итоге совсем истощал. Курил Серёжа столько, что концы указательного и среднего пальцев его правой руки были коричневого цвета, как будто он их постоянно пачкал йодом. Первое, что меня удивило, это украинский язык, на котором Набока говорил всегда, даже когда к нему обращались на русском. Это была его позиция, когда-то возведённая в принцип, которому он никогда не изменял. Конечно, он знал русский язык, причём намного лучше, чем те, кто считал его своим родным языком. Наше двуязычное общение нас никак не смущало, должен признаться – единственным и настоящим учителем украинского языка в моей жизни был Сергей Набока. Однажды он спросил меня: – Як ти вважаєш, де була давньогрецька мудрість, ця славетна афінея, весь той час, коли древніх греків вже не було, а нові ще не з’явилися? – Ну, и где? – сразу сдался я. – У грецькій мові. Мова і є душа народу, його мудрість та історія. Поки мова живе, є шанс на відтворення нації, – ответил Серёжа. Мы как-то быстро подружились и до самого освобождения практически всё время проводили вместе. Зачем эта дружба была Набоке, считающему себя украинским буржуазным националистом, о чём он сам не раз говорил, – не знаю. Конечно, я был начитан и склонен к интеллектуальному анализу и философствованию, но, по сути, тогда я представлял собой еврейского юношу, убеждённого космополита, в голове и душе которого всецело властвовали мечты об эмиграции. Где я, а где украинский патриотизм? Может быть, память одних улиц детства, наша общая любовь к Киеву нас сблизила вдали от дома – наверное, но ещё отчётливо помню, как я вначале знакомства поразился Серёжиному знанию творчества Биттлов. У него был отличный английский, и он знал наизусть все тексты песен и биографии музыкантов, что никак не увязывалось с его внешним образом. Иногда мне удавалось добыть

Мемуарна проза

гитару, и мы с удовольствием музицировали, вспоминая весь биттловский репертуар и вызывая порой недобрую реакцию у наших религиозных соседей по бараку. Посадили Серёжу по 187-й статье за «клевету на советскую власть», свою вину он, естественно, не признал. Он рассказывал о своих подельниках, среди которых была и его будущая жена Инна, о листовках с призывами остановить агрессию в Афганистане, о написанном им манифесте «Перспективы заполнения духовного вакуума советского общества» и других литературных опытах, о контактах с диссидентами и Фондом А. Солженицина. Мы шутили о том, что в общем Набока насовершал лет на тридцать, просто по ошибке забыли к тройке нолик добавить, хотя я знал по его рассказам, что в ходе следствия какой-то кэгэбэшник проникся к Серёже непонятной симпатией и уничтожил часть улик, что изменило квалификацию и «отшило» более тяжёлую 62-ю статью. До знакомства с Набокой я никогда в своей жизни не встречал людей, готовых бросить себя на плаху ради борьбы за независимость Украины. До развала Союза и до обретения Украиной суверенитета было ещё лет десять. Предвидеть и предсказать эти события тогда никто не мог, а Набока – мог, потому что свято верил в их неизбежность, ведь он лично сам откручивал гайки от той ржавой машины. Однажды в промзону за мной пришёл прапорщик Врона, сообщив, что меня вызывают в оперчасть. По дороге к вахтенному посту он доверительно выдал мне, что приехал какой-то следователь из Киева, и я ломал голову, – с чего бы это вдруг. Оказалось, что в зону по разным делам прибыл столичный кагэбэшник, который вместе с начальником оперчасти колонии, зная о моей дружбе с Набокой, решили склонить меня к доносительству, с целью сбора нужных им сведений о помыслах и намерениях Серёжи. Помню, как я принял гордую позу и сказал, что с детства мечтал быть космонавтом, а не стукачом, после чего с матами и угрозами был изгнан из кабинета. Когда я вечером поведал обо всём случившемся Серёже, он неожиданно для меня сказал: – Оце ти даремно. Треба було погодитись, тоді б ми з ними в кицю та мишенят погрались.

334

335

СЕРЁЖА

Шло время. Примерно через год после появления Набоки в Райковцах к нему приехала мама. Им дали возможность двое суток побыть вместе в специальных комнатах для личных свиданий осужденных с родственниками. Ко мне никто приехать не мог, и я по-хорошему завидовал Серёже. Вернулся он в приподнятом настроении, хотя я знал, что отношения с матерью у него достаточно непростые. Он вообще всегда был очень весёлым и ироничным человеком, невзирая на внешние обстоятельства, вечно шутил, каламбурил и заразительно смеялся. Серёжа рассказал, что во время свидания к ним зашёл начальник нашего отряда, чтобы познакомиться и поговорить с матерью своего «воспитуемого», которого попросили покурить в коридоре. Через какое-то время дверь комнаты распахнулась, и вышел начальник отряда, причём какой-то ошарашенный, и быстро удалился, не взглянув на курящего Серёжу. Оказалось, «отрядный» стал рассказывать Набокиной матери о том, что особых претензий и замечаний к её сыну у него нет, вот только две вещи его волнуют. Первое – это то, что хорошо бы Сергею признать свою вину по делу, тогда его гарантированно освободят досрочно, а второе – нехорошую дружбу он завёл с валютчиком, да к тому же ещё и евреем… Видимо, этот болван решил, что если украинские националисты, значит, обязательно – антисемиты. В итоге он, выслушав от Серёжиной мамы нелицеприятную тираду, был грубо выставлен и ретировался из комнаты свиданий. В те годы мои познания в истории были на уровне «хорошиста» киевской средней школы. Существовали, конечно, художественные произведения на историческую тематику, были «ЖЗЛ», «Литпамятники» и «Академия», но что из всего этого многотомья я мог узнать тогда, например, об истинной истории Украины. То, что восстание и резня, учиненные в XVII веке Богданом Хмельницким были «национальноосвободительным движением»? Или то, что присоединение в 1939 году Западно-Украинских земель было не оккупаци-

Игорь Гольфман

Тогда как мне был омерзителен сам вид людей в погонах, он готов был бороться с ними даже в личном общении, играя в «кошки-мышки»…

Мемуарна проза

ей, а добровольным вхождением, «воссоединением семей»? Пробелы в моих исторических знаниях взялся восполнять Cерёжа – много рассказывал, строил причинно-следственные конструкции, объяснял логику событий. Позже, в 90-е, когда Украина стала независимой страной, начали издаваться ранее запрещённые авторы, открылись архивы и стала писаться новая государственная история, я понял, насколько знания Набоки в этой области были глубокими и точными. Пришел новый високосный 1984 год, год моего и Серёжиного освобождения из колонии. К тому времени уже успели умереть Брежнев и Андропов, оставалось несколько месяцев до начала эпохи Горбачёва. В том году ещё продолжали гибнуть наши солдаты в Афганистане, тонули подлодки и падали самолёты, в Москве судили Е.Боннер и решили «алаверды» не посылать нашу сборную на Олимпиаду в Лос-Анжелес. Из Польши уже вовсю доносился голос «Солидарности», в Узбекистане полным ходом шло «Хлопковое дело», короче говоря, стало очевидно, что советский режим уверенно вступил в фазу саморазрушения. Мы освободились с разницей во времени около полугода, но встретиться дома, в Киеве, нам так и не удалось. Через двадцать дней после освобождения меня снова арестовали. Как «злостному валютчику» мне в этот раз дали шесть лет строгого режима, и я почти незаметно пересел с одних «галер» на другие. Все годы, до моего освобождения в 1990-ом из таёжной колонии в Красноярском крае, я ничего не знал о Серёже. А он тем временем продолжал давно начатое дело – разрушение советской коммунистической системы, и немало преуспел на этой ниве: он создал «Украинский культурологический клуб», из которого вышло множество будущих ярких политиков национально-патриотического толка. Ещё он издавал газету «Голос відродження» – рупор Украинского хельсинкского союза, вёл программы Украинской службы «Радио Свобода» и даже организовал первое негосударственное информагентство «Республика». По тогдашним законам мне было запрещено после освобождения проживать в столице, и я потратил кучу времени и сил, чтобы уладить все вопросы и прописаться дома. Кто-то из 336

337

СЕРЁЖА Игорь Гольфман

общих знакомых рассказал Набоке, что видел меня в Киеве, дал мой телефон, и Серёжа, предварительно позвонив, пришёл ко мне домой на Подол. Мы встретились так, как будто не расставались на эти шесть лет. Он немного поправился, отпустил усы и по-прежнему всё время, куря трубку, шутил и смеялся.

– Ну, і що далі, старичок, які плани? – спросил он меня.

– Буду сваливать, уже собираю документы, – ответил я. Все годы моего второго срока я не мог простить себе той ошибки, когда я, освободившись, не успел уехать и снова был посажен. В итоге десять лучших лет жизни, от двадцати до тридцати, прошли в тюрьмах, этапах и лагерях. Слегка успокаивало то, что все эти десять лет я непрерывно читал, самообразовывался, узнавал людей, обретал жизненный опыт, на котором проверял прочитанное. Последние два года до освобождения мне даже разрешили, по написанному мною прошению, заочно продолжить прерванное образование, и я день и ночь писал контрольные работы и письма педагогам. Наметившиеся в стране преобразования особой веры и оптимизма во мне не вызывали, к тому времени я уже неплохо знал историю и философию и хорошо понимал, что старый режим попросту мимикрирует, назвавшись новым. Словом, эти мысли и осознание того, что жизнь проходит, побудили меня буквально сразу же, приехав домой после освобождения, готовить документы на ПМЖ в Израиль.

– Це, певно, твоя справа, і ти, старичок, довго на це чекав, але мені здається, що сьогодні – це помилка, – отвечал на мои доводы Серёжа. – Ми стоїмо на порозі подій, після яких будьяка еміграція вже не буде мати сенсу. Он вообще всегда был оптимистом и так сильно любил Украину, что эта любовь порой застилала ему вbдение некоторых реалий. Офис УНIАР в то время располагался в старом довоенном здании на Подоле, в пяти минутах ходьбы от моего дома. Серёжа часто захаживал ко мне после работы, и мы гуляли по аллее Нижнего Вала до Рыбальского моста и обратно, с появившимся уже тогда у меня далматинцем по кличке Грэг. Мы очень редко вспоминали нашу жизнь в зоне; говорили об истории, я тогда уже глубоко увлёкся историческими судьбами ев-

Мемуарна проза

рейского народа; о музыке и кино, но в основном – о жизни и, конечно, о политике. Набока издавал тогда ещё какой-то журнал про политические партии и движения в Украине, таскал с собой по несколько экземпляров, иногда зачитывал мне из них цитаты, и каждый раз забывал их у меня, уходя. В том же году я женился, и документы на выезд следовало переделать с учётом изменившегося семейного положения, а покуда мы решили с женой съездить в Израиль в гости, изучить обстановку, понять страну, увидеть себя в ней. Я попросил у родственников прислать мне гостевой вызов, те как-то очень оперативно отреагировали, словом, в начале следующего года визы стояли в наших загранпаспортах, и мы подбирали удобное время для поездки. В 1991 году не стало моей мамы. В том же году Украина обрела государственный суверенитет. Хотя продуктовые магазины по-прежнему оставались пустыми, а интеллигенты продолжали торговать на вещевых рынках, казалось, что наконец-то мы поворачиваем на путь к цивилизованному демократическому миру, выкарабкиваемся из «совка», избавляясь от таких чуждых нам, европейцам, «азиатизмов». Это было романтическое время, время пламенных речей и возвышенных устремлений духа. Помню, в те дни мы с Серёжей даже выпили, чего раньше практически никогда не делали, хотя он был любителем. Настроение было как бы «накануне», чувствовалось, что вот-вот – и всё вокруг коренным образом изменится. И куда в такое время ехать, когда всё только начинается? Статью, по которой я отсидел почти десять лет, в том же году декриминализировали; валютные операции стали обычным делом, а я стал считаться несудимым. Через год, вернувшись из поездки в Израиль, я с партнёрами начал собственное дело, вся жизнь закрутилась вокруг него, и мысли о выезде если и возникали, то только в связи с необходимостью отдохнуть на каком-нибудь заморском курорте. Наши с Серёжей разговоры того периода были примерно такими: – Да, географически мы европейцы, но наши души пасутся на азиатских пастбищах. Смотри, все признаки налицо: у нас есть «наши» и «ваши», мы больше почитаем силу, чем ум; мы 338

339

СЕРЁЖА Игорь Гольфман

прогибаемся перед тем, кто чуть выше на социальной лестнице; у нас «кровное» важнее объективного, и поэтому мы скорее берём к себе на работу бухгалтером собственную тёщу, чем чужого профессионала. Византия – наш извечный бич, – говорил я Набоке, озвучивая свои сомнения и скепсис.

– Це все не константа. Потрібно показати та розповісти нам про те, що є більші, кращі та спокійніші пасовища, де трава смачніша та екологічніша, – отвечал он. Шли годы, а моя страна топталась, как витязь на распутье, у которого конь издох, так и не выбрав, в какую сторону двинуться. Конечно, прошла ваучерная приватизация, у циничных убийц и близких родственников президентов стали формироваться огромные состояния, улицы наводнили иномарки и начали расти, как грибы, частные дома в пригородах. Но, по сути, мы оставались колонизированной территорией, периферией «русского мира». Наша, избранная свободным волеизъявлением власть, была всецело в подчинении у имперского центра и никогда не имела чувства исторической ответственности и истинного патриотизма. Парламент превратился в инвестиционный фонд: уплатил за место в Раде два миллиона – за четыре года нажил десять. Экономика не модернизировалась, вся индустрия была ещё большевиками построена и могла быть конкурентоспособной только в странах – обломках советской империи. И плюс – тотальная коррупция, как единственный эффективный механизм функционирования государства. – Посмотри статистику! – взывал я как-то к Серёже.

– Посмотри, каким был Израиль в 58-ом году, через десять лет после своего возникновения, и какими через десять лет стали мы! Помнишь, тогда, в восьмидесятыe, мы точно знали, что страна, в которой бармены и мясники живут намного лучше, чем учителя и врачи – долго не протянет. Ну, и где эти врачи с учителями сегодня ?

– Архітектура, старичьок, – жорстоке мистецтво. Щоб збудувати щось нове , потрібно зруйнувати старе. І це потребує часу, – оппонировал мне Набока. Я что-то говорил ему о том, что для строительства нужен план, нужна идея , которую мы до сих пор так и не сформулировали, и всё ходим по кругу,

Мемуарна проза

наивно полагая, что движемся вперёд. Но Серёжа был непоколебим в своей вере и готов был вечно бороться и ждать победы. Время летело. Мы периодически созванивались, виделись реже. Я чаще наблюдал Серёжу вечерами по телевизору, он тогда стал вести на одном из каналов свою программу, какоето политическое ток-шоу. Честно говоря, я ни разу не досмотрел до конца, уж больно поздно показывали. Беда случилась зимой 2003 года. За несколько дней до страшного известия мы говорили по телефону. Так, ни о чём: как дела, что нового? И вдруг сообщение по радио и в теленовостях: Сергей Набока скоропостижно скончался от сердечного приступа в помещении Винницкой исправительнотрудовой колонии, где находился в командировке от «Радио Свобода». У меня всё внутри рухнуло и, как первая реакция, забилась мысль об убийстве. Невозможно было поверить в версию простого сердечного приступа, и где – на зоне! Причём дальше он планировал ехать прямиком в Райковцы, на 78-ю, где после отсидки ни разу не был; с той же задачей – правозащитная деятельность. Прощание с Серёжей было устроено почему-то в зале Дома учителя. Я смотрел на его лицо без очков из угла заполненного зала и чувствовал, что уходит не просто мой друг, уходит не только часть меня и часть моей жизни – уходит та страна, та «омріяна» Украина, о которой я всегда мечтал. Умная и культурная, гордая и ироничная, говорящая на украинском и поющая песни Биттлз, добрая и непоколебимая в своих принципах... Словом, похожая на Серёжу Набоку.

2011

340

Присвячується тим, кого я попри наміри знеславлюю, за що приношу свої вибачення.

І Ôàëüñèôіêàòîð іñòîðії Аби поширити плацдарм української культури, я не раз вдавався до хитрощів. «Я хоть не трус, но также не дурак. И в петлю лезть не соглашуся даром» (слова великого україніста Пушкіна).

1962 року я був головним попрятником (казеною мовою – хранителем) Київського музею українського мистецтва. Про мою зацікавленість авангардовим мистецтвом довідався в Америці Давид Бурлюк («великий», за словами Ющенка). Про це сповістив його київський літературознавець історик футуризму Олександр Парніс. Бурлюк мешкав у Нью-Йорку і прагнув поновити зв’язки з Україною. Тим-то до музею на моє ім’я надійшов від нього лист з пропозицією влаштувати виставку його творів на батьківщині. Лист був написаний від руки на звороті поштівки з репродукцією пейзажу роботи Бурлюка.

341

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ»

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ...»

Дмитро Горбачов

Дмитро Горбачов

Мемуарна проза

Дорогие друзья – директорат музея; я, Давид, Маруся (жена) и наш художественный директор Элла Яффе – можем привезти на Украину в Киев – в Ваш музей выставку Бурлюка – 80-летие – и его друзей – выдающихся американских художников. Хорошо было бы эту выставку организовать на Родной земле Бурлюка Украине – в пику москалям!!! Зависит от Вас. С приветом Давид, Маруся Бурлюки.

1962 г. Копію листа Бурлюкового, вилучивши згадку про москалів, я відніс до міністерства культури УРСР, схарактеризувавши Д.Бурлюка як навчителя В.Маяковського і автора виразного портрета Леніна. Не допомогло. Тодішнє комуністичне міністерство культури з його товариськістю гримучої змії висварило мене за контакти з емігрантом. «Ви син старого більшовика! Ви мусите високо нести знам’я, а ви його наче й не несете». Так потрапив я в опалу, що зрештою скінчилося для мене фатально. Міністерські чиновники змушені були сушити голову, як ввічливо відмовити емігрантові. Вийшло таке: «Шановний Давиде Давидовичу! На жаль, стіни музею уже завішані іншими картинами, і нам нема де розмістити Вашу виставку». Бурлюк, який любив усіх, був задоволений: «Я вдячний землякам. Адже Третьяковська галерея і Російський музей в Ленінграді на мою пропозицію навіть не відгукнулися».

1965 року виповнилося 70-річчя від народин ще одного українського генія авангарду Петрицького. Я тоді писав книжечку про нього для московського видавництва «Советский художник». Спілка письменників стараннями його приятелів Бажана і Смолича влаштувала вечір пам’яті, на який прийшли всі шістдесятники: Дзюба, Світличний, Горська, Зарецький, Євген Попович. Доповідь зі слайдами прочитав я. Тоді я, молода людина, писав статті російською, а потім перекладав українською. Щоби не припуститися небажаних русизмів, я пішов до приятеля перекладача Євгена Поповича. Він похвалив мене за успіхи в самоукраїнізації і навіть зробив комплімент, що я уже мовно зрівнявся зі Сверстюком. Доповідь у Спілці письменників супроводжувалася показом чорно-білих 342

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

слайдів. Їх демонструвала моя дружина Лілія – журналістка. В неї була своя режисура: під час показу зацілілих репродукцій з портретів діячів Розстріляного Відродження, мальованих Петрицьким і знищених після страти портретованих, напруга в залі неймовірно зросла. А коли зайшлося про загибель цих людей, на екрані, крім сліпучого світла, уже нічого не було. В цей час я замогильним голосом проказав: «Нищилися люди. Спалювалися їхні портрети». Згадав я й інших мистців світової міри, що вони творили поруч Петрицького, дружили, сварилися, ображалися – Пальмова, Довженка, Курбаса, Богомазова, Єрмилова, Меллера, Екстер, Бойчука, Семенка, Седляра, Падалку, Врону, Хвильового…І оборонця укравангарду націонал-комуніста Скрипника, який вкоротив собі віку – не витримав голодних мук мільйонів своїх земляків. Вимальовувався цілий материк. Що Малевич, і Татлін, і Дзиґа Вертов теж були українські речники, я не знав. Цитував захоплено, як неофіт, рядки нашого Рембо, себто Бажана: І творчий хист, що не втомивсь, не вистиг, Снопи принадних зел на камені поклав, Мов груди дів, гарячих і нечистих, У шпетних ігрищах уяв.

І Якова Савченка: І в муках ми пили з порепаних долонь Свій піт і кров гарячу, як вогонь.

І магічного Хвильового: Уліткові в містечкові збирали яблука, груші, сливи. І тоді пахло на базарах забутою старовиною. Після доповіді до мене підходили схвильовані письменники і хвалили мене. Лише мій напутник Попович був задоволений невповні. Виявляється, в іменах я робив не ті наголоси (Шкурeпій замість Шкурупíй). «Якби знаття, – побивався Женя, я б тобі і наголоси виставив».

343

Мемуарна проза

Наступного дня до музею прийшов міністерський ідеолог, розлючений зухвальством – реабілітацією «ворогів народу». Боронячись, я вдався до демагогії: «Але ж багато з них були революціонери!» Ідеолог перелякався – чи не піднімає він руку на революціонерів? Я ж після цього у своїх статтях про авангардистів як заклинання чи як броню виставляв сакраментальні слова: «Народжені революцією» (хоча мав на гадці національну революцію, а не більшовицький переворот). Таких дуль у кишені показував я можновладцям неодноразово. Пригадується ще один яскравий факт фальсифікації. До музею потрапив незаконно конфіскований твір Богомазова «Тирсоноси», який власник пізніше поверне собі. Директор музею, борець із формалізмом, запитався в мене, коли намальований цей твір. А на картині було зображено двох заробітчан, пригноблених лантухами з тирсою, що її купували власники крамниць і розсипали по підлозі. Знав, що це останній твір художника 1929 року. Знав я також, що до експозиції радянського мистецтва в музеї він потрапити не може, оскільки в Радянському Союзі «всі були щасливі». Я відповів ухильно: в Америці цей твір датують 1913 роком, бо там є елементи кубізму, а кубізм, як вважали американці, в Радянському Союзі був під забороною. І картина потрапила в дореволюційну експозицію музею, ілюструючи тяжке життя людей під п’ятою царизму. А на картині, співчуваючи надсадним зусиллям персонажів, хилилися услід будинки, а вечірні вогнисті вікна булочної ніби затуманилися сльозою терплячого смутку. Картину намальовано через бідність Богомазова на звороті старого полотна з портретом 1914 року. Взагалі пробивати твори Богомазова до експозиції було складно. Якщо і згадували його офіційні мистецтвознавці, то як формаліста і зловтішно: «Кому відомі зараз імена богомазових і пальмових? Вони канули в Лету забуття». Якось я знайшов у вдови Ванди Вітольдівни Богомазової серед малюнків гравюру з Карлом Марксом (Богомазов співчував соціалістам) і вирішив використати Маркса як паровозика для опального художника. Показав директору музею цей прекрасний, в дусі Валлотона, твір, на що почув застережливе: «Але ж це формаліст». З властивою мені схильністю 344

345

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ»

За перші кілька років перебування в мистецтвознавстві, куди я потрапив випадково, я навчився гри з цензурою. Якщо про тоталітарний режим Оруел писав: система придушення працювала бездоганно, життя не було, – то в реальності для життя в радянській системі було багато лазівок. Наприклад, в Москві було заборонено писати про Андрея Бєлого. Там пам’ятали, що Жданов назвав цього письменника антирадянським. Натомість про Хвильового, суворо забороненого в Україні, там не чули. В бібліотеці ім. Леніна в загальному користуванні навіть залишилася одна його книжка. Київське начальство з його невисоким освітнім цензом і гадки не мало про Бєлого. І от я в Москві друкував статті, рясно пересипані прізвищем «Хвильовий», а в київській пресі розповідав про Бєлого, який напророчив появу атомної бомби. Кочур, геніальний перекладач на українську з тридцяти мов, сказав мені з приводу моєї московської книжчини про Петрицького: «Аж чотири рази згадав Хвильового». Мені пощастило знати харківського генія дизайну Василя Єрмилова, нині визнаного в усьому світі. 1965 року я приїхав до нього і попрохав дати на нашу виставку «Український ма-

Дмитро Горбачов

до демагогії я налякав нашого партійця: «Зараз святкують сторіччя Першого Інтернаціоналу, а в нас жодного Маркса в експозиції нема». Перепуджений партієць сказав: «Несіть його нагору, але напишіть «Маркс» великими літерами, а Богомазова – маленькими». Наступного дня молоді репортери газети «Вечірній Київ» в рубриці «Нове на музейній виставці» оприлюднили цей твір, і ім’ я Богомазова перестало лякати будь-кого. Серед творів, призначених на списання, я побачив картину бойчукіста Шехтмана «Емігранти» (1929). Шехтман не був розстріляний у 1937 році, як його вчитель Бойчук і колеги, а, був убитий німцями на фронті. Закортіло показати цю висококласну річ серед нужденних соціалістичних шинельносірих полотен. Підозрілий директор спитав: «Куди ж вони емігрують? Чи не в Ізраїль?». «Вони їдуть до Сибіру, освоювати цілину» (себто в Біробіджан) – кон’юнктурно відповів я. Картину вдалося проштовхнути, назвавши її «Цілинники».

Мемуарна проза

люнок 1917-1941» твори 1920-х. Єрмилов показав мені малюнки оголеної натури, які не поступалися Дега. Показав мені абстрактні рельєфи, які нині коштують сотні тисяч доларів. Я був вражений, бо в Харкові на горищі, де мешкав художник, мене зустріло мистецтво світового значення. Абстрактні композиції Єрмилова на десять років випередили англійця Бена Ніколсона, законодавця 20 сторіччя. Василь Дмитрович зауважив мій захват і навіть написав про це своєму учневі художнику Платонову. Горище Єрмилов переобладнав під дуже зручну і функціональну «машину для життя», за висловом конструктивістів. Єдина незручність – треба було пильнувати, щоб не вдаритися головою об похилу покрівлю. Єрмилов бідував. Його постійно «били рублем», тобто не давали заробітку. Геніальний «Проект ленінської доби» для центральної площі Харкова відхилили на користь банального Ілліча, який і досі стоїть у першій столиці України. Але Єрмилов не журився. Він колись приятелював з «душевним бідняком» Велімиром Хлєбниковим, той називав його Єрмуша. Хлєбников вважав бідність за перевагу і жалівся Єсеніну, що в його харківській кімнаті забагато меблів. А стояв там лише ослінчик. «Навіщо мені табуретка? Я можу вірші писати на підвіконні». Відтак Єрмилов творив бідне, тобто навдивовижу лаконічне мистецтво. Західний історик пожартував: «Для повноцінної композиції Єрмилову потрібні дві палички, а Лисицькому мінімум три». Пам’ ятаю його слова: «Художників, як я, у двадцятих роках було небагато. Я не сумніваюсь, що слава до мене прийде». Вона прийшла до нього, попередника мінімалізму і концептуалізму, лише по смерті. Друзі Єрмилова пригадують, що керівництво харківської Спілки художників відмовилося надати зал для громадянської панахиди. Мовляв, людина, яку були виключили зі Спілки за космополітизм, хоча потому й знову прийняли, не варта таких почестей. Погребальна машина з труною постояла біля будинку Спілки і вирушила на цвинтар. По дорозі на неї наїхав трамвай. З автобуса з труною потекла червона фарба. Чому українець Єрмилов був виключений за «єврейською статтею» космополітизм? Річ у тім, що на вимогу Сталіна, щоб приховати антисемітську сутність цієї кампанії, кожний деся346

347

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

тий мав бути слов’янином. У Києві, наприклад, ним мав стати Петрицький, але ЦК компартії України попрохало замінити його іншим слов’янином. І на це місце потрапив художник Овчинников. У Москві десяте місце припало на вчительку Єрмилова художницю Марію Синякову. Щоби фінансово прислужитися Єрмилову, музей купив у нього для бібліотеки три рідкісні видання двадцятих років за 30 рублів (три кілограми гарної ковбаси). Я вирішив подати до закупівлі міністерством культури ескіз революційного плакату 1920 року. Завідувачем міністерської комісії, яка купувала твори мистецтва, був чиновник, що він 1949 року виключив Єрмилова зі Спілки. Людину, яка «завалила самого Єрмилова», підвищили і зробили начальником у Києві. Щоб не ризикувати, начальник таки призначив ціну за революційний плакат, але принизливу – 20 рублів. Єрмилов дізнався про це (як пізніше з’ясувалося) від мого друга Парніса і написав мені листа-протеста. Протокол закупівельної комісії вів я, там було багато різних творів, і я поставив проти прізвища Єрмилова цифру 100. На цю цифру геній дизайну відгукнувся схвально: «Я хотів би одержати цю суму, поки я у вертикальному положенні». Міністерство виплачувало борги повільно. Сто рублів одержала вдова по Єрмилову. Наведу розповіді Василя Дмитровича про свого друга і поплічника Петрицького. 1937 року вони вдвох у Харкові готували проекти оформлення українського павільйону Всесоюзної сільськогосподарської виставки. Петрицький малював імпульсивно, ще й коментував: «Бачиш, лінія іде сама туди, куди слід». Заздрісники знеславили Петрицького: він малював портрет ворога народу Скрипника. Ескізи було відхилено, а Петрицького вирішено було передати в руки НКВД. Робилося це тоді на прохання трудящих. Єрмилов показав мені статтю в харківській газеті, підписану чотирма трудящими з пильним оком. В ній уклінно прохалося розстріляти двох поганих художників – Касіяна («Навіщо він прибув із Заходу на Радянську Україну?») і Петрицького, який малював ворогів народу. Єрмилов зустрів свого друга за тиждень у кав’ ярні і не пізнав його одразу. Той схуднув до невпізнання.

Мемуарна проза

Пізніше харківський художник Страхов розповів мені про подальші події. Справу двох «відщепенців» розглядали збори харківських художників. Так тоді годилося робити. Для статистики приєднали до тих двох ще і Страхова. На зборах Касіян, схопившись за голову, нервово розгойдувався, як єврей на молитві. Петрицький сидів, мов аршина проковтнув, і, не кліпаючи очима, дивився на президію. А Страхов не розгубився: «Я вибіг на трибуну і почав гримати на президію – на кого руку піднімаєте? Петрицький уславив соціалістичне мистецтво за кордоном, Касіян був радянським громадянином ще у Празі. Мій плакат з Леніним одібрав золоту медаль у Парижі, і комуністи всього світу носять значки з цим зображенням». Збори були деморалізовані і не наважилися засудити своїх товаришів. Як і всі футуристи, Єрмилов у мистецтві порушував заборони і табу. У багатьох творах предметом гри була оголена натура. Показав він мені еротичні малюнки японців. Не побачивши жвавої реакції, Єрмилов до цієї теми в розмовах охолов, хіба що наостанок розповів мені дотепний анекдот. Шедевром у жанрі ню в Єрмилова є двочастинний колаж «На пляжі. Ранок. Вечір. 1936». Сегменти і смуги, жовті, помаранчеві, блакитні і фіалкові – це абстрактний пейзаж, це небо і пісок. І в цей абстрактний порядок включається абсолютна конкретність: фотографія оголених жінок, що вони лежать долілиць на нудистському пляжі. Позували Єрмилову під час фотозйомки дружини харківських художників Седляра, Падалки, Шапошникова, включно з дружиною самого Єрмилова. В лівій частина «Ранок» кольори буяють ранковою свіжістю, і смуга з жінками підбивається догори. А в правій частині «Вечір» кольори стають обважнілими, а зображення жінок опускається долу, наче услід за сонцем. Коли далеко пізніше ми цей шедевр репродукували в книзі «Авангард Йогансена», видавці попрохали мене прокоментувати цей твір, і в мене вийшло таке: «Я, професор Горбачов, представник крохоборського (дріб’язкового) мистецтвознавства, усеньке своє життя збирав нікому не потрібні факти. Через науковий пошук я визначив імена осіб, яким належать три задки. Кому належить четверта сідниця, крайня право348

349

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

руч, доведеться визначити прийдешнім мистецтвознавцям». До своїх хитрувань відношу також і умовчання в ситуаціях небезпечних. 1971 я працював у видавництві «Дніпро» після того, як мене було вигнано з музею українського мистецтва. Працював я завідувачем дизайнерською редакцією, яка мала оформлювати люксусові книжки в оригінальний спосіб. Головним фахівцем у нас був блискучий книжковий художник Володимир Юрчишин. Директор видавництва Бандура був направду генератором ідей, один з небагатьох в цьому плані керівників радянської установи на моїй пам’яті. Він видав переклади з Беранже дисидента Івана Світличного, узяв на роботу опального Івана Дзюбу. У великій редакторській кімнаті стіл Дзюби можна було одразу упізнати по величезному стосу книжок. Якось я побачив у видавництві Василя Стуса. Брюки на ньому були з торочками. Бідність впадала у вічі. Стус повідомив, що «Дніпро» збирається видати книгу його віршів. «Мене викликав до себе керівник компартії Шелест, – розповів мені Стус – і запитався, чому мене цькують в Україні. – Тому, що мене видало у Франції українське видавництво. – А ми видамо тебе тут, – сказав Шелест, – і на цьому край». Невдовзі Шелеста було переведено до Москви. Йому інкримінували націоналізм, а назву його книги «Україна Наша Радянська» несправедливо потрактували як акронім УНР. До влади прийшов русифікатор Щербицький. З назв запланованих у видавництві книжок терміново стали викреслювати слово український, залишали лише радянський. В одну з січневих ночей 1972 було заарештовано кілька десятків дисидентів, серед них Стуса. Бандура викликав на нараду керівників редакцій і понуро став ганити дисидентів явно з чужих слів: «Не можна друкувати таких людей. Треба спершу консультуватися у відповідних інстанціях. Ми платили гонорари цим людям, і добре було б, якби вони їх витрачали на сім’ ї, але ж вони цього не робили». Мені так і кортіло заперечити, але я обмежився черговою дулею в кишені. «Я хоть не трус, но также не дурак, и в петлю лезть не соглашуся даром», – виправдовував я себе словами великого україніста. Я завше співчував гнаним і голодним дисидентам. Кочур своїх знайомих поділяв на 3 категорії: досиденти, сиденти і

Мемуарна проза

відсиденти. Я належав до перших, найпривілейованіших. Серед своїх я був сміливий на слово. «На слово лихий, на руку тихий». Якось у присутності Кочура і Світличного я відводив душу і сварив дєдушку Леніна за те, що він поганий філософ, в чому сам він і зізнавався, а між тим нас примучували вчити «Матеріалізм і емпіріокритицизм» – краще би вчили Гайдеггера. Я розраховував на гарячу підтримку Світличного (Кочур завше був поміркований і іронічний). І раптом Світличний почав боронити дєдушку: «Він подавав великі надії як філософ. Почитайте його «Фрагменти з діалектики». Упевнений у своєму інакодуманні, я нещодавно взяв до рук свою дисертацію про Петрицького, яку я писав наприкінці 1960-х. Виявилося, що імена Маркса і Леніна здибаються там чи не частіше від Петрицького. «Не може бути! – вигукнув я. – Це наклеп!» Але моє прізвище на титулі було неспростовним. Залишилося тільки одне: повіситися від сорому. Порятував мене мій колега і приятель Сергій Папета. Почувши мої ламентації, він діловито проказав: «Я пишаюся Вами. Як Ви їх надурили!». Справді, ім’я Петрицького після його виставки 1968 року, яку ми підготували з удовою Ларисою Миколаївною Петрицькою, і після московської книжки про нього і моєї дисертації було реабілітовано. Хоча з воцарінням Щербицького дехто з мистецтвознавців-кар’єристів спробував знову йому накинути наличку «формаліст», але ця запопадливість уже не була поцінована належно тодішньою владою. До речі, маскуванням займалися і більш поважні особи, ніж я. Великий інтелектуал, патріот і пересмішник Микола Бажан зумисне «дворушничав» у 5 томі «Історії українського мистецтва», присвяченому небезпечним 1920им – розстріляному Відродженню. Серед ілюстрацій подано було абстрактні рельєфи Єрмилова. А авторці тексту Бажан запропонував злегка висварити ці твори. – А чого ж Вам боятися? – спитала його Лідія Іванівна Попова, – Ви ж академік. – Хіба ви не знаєте, – відказав Бажан, – сьогодні у нас академік, а завтра не академік. Головне – картинки, для тямущого – досить. Готуючи альбом кращих «Обкладинок і титулів українського друку», я вирішив репродукувати вражаючий титульний 350

351

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

аркуш роботи Петрицького до книги «Р.VX Рік жовтневої революції XV». Слово «рух» і цифра XV виглядали як перевертень (паліндром). Шрифтова композиція складалася з імен авторів цієї антології, письменників і художників, серед яких був заборонений Хвильовий. Щоб порятувати видання від цензорського ока, ми з нашим фотографом поміняли це прізвище на Вильховий. Щоправда, наші зусилля виявилися марними. За доби Щербицького, як уже було мовлено, видання з назвою український репресувалися. Щодо Петрицького, то це був дотепник на межі дозволеного. Гра з цифрою XV натякала на поширений тоді серед творчої інтелігенції антипартійний анекдот: Малограмотний активіст читає панегіричного тексту на честь XVІІ з’їзду: «Нас посилали на взяття Зимового, і ми брали Зимовий. Нас посилали на х.. – Іване Петровичу, – шепоче йому секретарка, це на «сімнадцятий». Придивіться до слова Р.VX. Римське V тут теж виглядає як У, а відповідно рік жовтневого перевороту можна читати як ХУ. Щоправда, траплялося, я відкривав забрало і витягав дулю з кишені. Так сталося з моєю статтею в журналі «Всесвіт». Статтю про художників 1920-х років подав я головному редакторові Коротичу. У верстці я з подивом побачив трафаретні компліменти комуністичній партії, поміж яких були не такими помітними імена ще донедавна заборонених авангардистів. – Так годиться, – пояснив мені Коротич. – Читачі візьмуть незнайому їм інформацію і легко проминуть банальні заклинання. Інакше статтю не дозволять друкувати. Дві ночі я не спав і думав, чи варто продавати душу дияволу. Переміг здоровий глузд. Нехай люди дізнаються про нашу історію більше. Єдине, на що я не погодився, це на слова «петлюрівська нечисть». В мене було сказано «петлюрівці». Коротич погодився на мою вимогу. Коли я цю публікацію розсилав друзям, я викреслював в тексті те, чого не писав. До честі Коротича, він був культуртрегер і вибирав аж до стелі всі культурможливості. А повністю сміливим я був лише одного разу. Коли на вимогу Щербицького руйнували грандіозний рельєф «Реквієм»

Мемуарна проза

Ади Рибачук і Володимира Мельниченка, в Москві пленум Спілки художників поставив на обговорення мистецьку вартість цього твору. Багато київських інтелігентів надсилали до Москви телеграми на захист митців. Я теж відбив телеграму і отримав квитанцію на 1 руб 70 коп. Пізніше я казав своїм друзям Аді і Володі, що я виявив громадянської мужності на 1, 7 рубля. Нищенню цього рельєфу влада надала легітимного характеру. Було зібрано комісію експертів – архітекторів, скульпторів, мистецтвознавців, які засудили твір як такий, що не відповідає стандартам соцреалізму. Один зі скульпторів попрохав написати: «У персонажів не витримані правильні анатомічні пропорції». Хоча сам скульптор теж не відповідав своїм вимогам: був-бо довготелесий і з маленькою головою. Думаю, що за свої неарійські пропорції він міг би поплатитися у фашистській Німеччині. Всі підписанти були щедро нагороджені кар’єрним підвищенням. І нарешті, приклад моєї бездоганної громадянської поведінки. В Художньому інституті навчалася на мистецтвознавця Шелла Гарцман, дочка Матвія Гарцмана, що загинув на фронті 1943 року. Вона підготувала дослідження про художників, які малювали Київ від давнини до сучасності. Праця була зроблена дуже сумлінно. Я показав їй твори, що зберігалися в Українському музеї. Її працю було оприлюднено видавництвом «Мистецтво», але авторами названо було двох інших мистецтвознавців. Крім цієї неприємності, Шеллу чекала при працевлаштуванні несприятлива п’ята графа – національність. «Что да, то да», – писав у цій графі герой анекдотів Рабинович. Я під ту пору вже працював у видавництві і гаряче рекомендував Шеллу як видатного фахівця. Завідувач відділу кадрів люб’язно прийняв нас, але скрушно повідомив, що вакансій у видавництві немає. Коли Шелла вийшла, завідувач докорив мені: «Навіщо ти привів її? Ти ж знаєш, що євреїв ми не беремо». І, розповів дотепний анекдот: «Заходять до кадровика два євреї. – Прізвище? – Рабинович. – На –ич не беремо. – Шварцман. – на –ман не беремо. – А на що ж берете? – На –ко. – Коган, заходь! – гукають вони. А втім, «система» працювала не бездоганно. У тому ж «Дніпрі» залюбки взяли до праці видатного книжкового 352

353

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

дизайнера-єврея Дозорця. Він десятки років позаштатно оформлював книжки «Дніпра», був свій, і Бандура запросив його у штат до моєї «редакції експериментального оформлення книжкових видань». Пам’ ятаю, як він запитався у Дозорця: «А чого у вас не єврейське прізвище?» – Мій дід був в Умані дозорцем, – відповів художник. Дозорець запам’ятався мені ерудованістю і дотепністю. Замість працювати, ми з ним у робочий час сповідалися одне одному в любові до письменника Платонова. Зі своїх шляхетних вчинків можу згадати таке: товариство «Знання» видало мою брошуру про Петрицького. Я проілюстрував свій текст, зокрема, експресивною і парадоксальною, як усе в Петрицького, ілюстрацією до п’єси Аркадія Любченка. Цей автор «був на індексі», бо втік з німцями від більшовиків, хоча до війни писав пробільшовицькі твори. Як сумлінний науковець, я хотів подати повну текстівку: до якої п’єси, якого автора. Про Любченка вже забули, і редактор надрукував його ім’я у верстці. Але в останню мить ім’я автора я зняв, бо якби хтось «стукнув», неприємності були б саме в редактора. Пригадую, як ми з Бандурою розглядали колективну фотографію початку 20 століття з письменником Васильченком, якого ми збиралися видавати. – А ви можете розписати всіх, хто тут сфотографувався на початку 20 сторіччя? А раптом хтось із них опинився в еміграції? З нас знімуть стружку. З усіх персонажів світлини ми залишили тільки непорочного Васильченка. Ми готували до друку люксусове видання, присвячене старожитнім мініатюрам, ілюстраціям до українських релігійних книжок 11-18 ст. Об’їздили з фотографом бібліотеки й архіви мало не всього Радянського Союзу – Москва, Ленінград, Новгород, Харків… Адреси дав нам автор книги, видатний вчений Логвин. На малюнках були зображені святі з німбами. Бажаючи видати цю книжку, Бандура сказав: «Як би зробити, щоб цензор не зрозумів, що це християнські святі? Може, зішкрябати німби?» Я сказав: це неможливо. А от у текстівках до кожної ілюстрації я буду відволікати увагу від їхньої святості. І я писав: подивіться, який готичний орнамент на бордюрі. Цензор, очевидно, дивився на бордюр. Цю книгу один

Мемуарна проза

науковець-пуританин назвав книжкою-потворою, бо не зважив на форс-мажорні обставини видання релігійних зображень за атеїстичної доби. А ми робили своє: хитруваннями поширювали плацдарм української культури. (Хоча така боягузлива поведінка небезпечна: чимало хитрунів-щістдесятників перетворилися на конформістів). До речі, у цієї книжки була ще проблема з назвою. Я пропонував: українська книжкова мініатюра. «На жаль, не можна, – сказав Бандура. Треба за каноном – давньоруська й українська мініатюра, бо до 14 сторіччя українців не було». (А Росія була завжди!) Колись мій колега по Театральному інституту Віктор Борисович Кісін мудро сказав: культура – всесвітня, а якщо не всесвітня, то не культура. Треба було Україні наново прописуватися в світових координатах і вдихнути світового повітря. Я спілкувався з іноземними фахівцями. Найчастіше не з власної ініціативи. Річ у тім, що русисти мимоволі стають україністами, бо в російській культурі повно української речовини. Тож до мене звернулися мистецтвознавці подружжя Маркаде з Парижа. Їм потрібен був каталог виставки російських авангардистів, проведеної в Києві 1908 року. Каталогу не було ніде в світі, крім бібліотеки Українського музею. Ксероксів тоді не було, друкувати я не вмів. То я своїм негарним почерком старанно переписав його від руки і передав їхнім московським приятелям. Подружжя вирішило подякувати мені особисто і, скориставшись маршрутом Париж – Одеса – Москва, вони своєю машиною їхали через Київ. Зайшли до музею, до мого так званого кабінету (без вікон, з перехнябленими дверима, гроші на музей держава не витрачала). У мене на столі лежали малюнки Богомазова, щойно принесені з Київського музею російського мистецтва, де вони значилися як анонімні. Перша реакція Валентини Дмитрівни Маркаде (виявилося, що вона Васютинська, українка з Одеси) на малюнок «Пожежа в Києві» 1916 року була бурхливою: «Так це ж рівень Боччоні!» За моєю спиною стояла картина Пальмова. Геніальне поєднання професійності з дитячою безпосередністю. «От би показати це французьким художникам, які, на жаль, є занадто ригористичні». Про Петрицького вони вже трохи чули. «Покажіть нам ще щось». Я законослухняно пі354

355

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

шов до директора Петра Івановича Говді.. «Люди їхали за тисячу кілометрів. Хочуть подивитися Петрицького». – «Та це ж лише з дозволу Міністерства, а Міністерство не дозволить», – сказав директор. – Зробіть ось як. Нехай вони сидять у коридорі як прохачі, а Ви удайте, що носите картини з одного сховища до іншого». Що я і зробив. Потому ми пішли на виставку Білокур (надворі стояв 1968). Вони віддали належне і знайшли аналогію з француженкою Серафіною, приятелькою Пікассо. Цього я не знав. На виставці Глущенка реакція була стриманішою. «Культурний художник французького родоводу, але надто залежний від нашого Боннара». Вийшли на Хрещатик. Хрещатиком сунули діточки з транспарантом «День освіти». «День образования», – переклав Жан Маркаде. «Звідкіля ви знаєте?» – «А я переклав «Тіні забутих предків» на французьку. Щоправда, книгу довелося назвати рекламно: «Вогненні коні», так, як називався у Франції фільм Параджанова». Підійшли до їхньої машини на Прорізній. Впритул до неї стояла автівка з кагебістами. 1968 року кожний іноземець ще доглядався недремним оком. Тут принагідно згадаю, як моя сім’ я обідала в ресторані «Дніпро» з американською поеткою-фермеркою Вендель родом з Одеси. Перед тим я провів їй екскурсію по музейній експозиції. Їй страшенно сподобався витончений художник Левченко. В розмові обидва згадали Пастернака, який допіру одібрав Нобелівську премію. На знак приязні вона запросила мене, мою дружину і маленьку дочку на обід. Поруч з нами, при сусідньому столику, сиділи кагебісти. Грошей, очевидно, їм видавали небагато і вони переважно пили воду. Оркестр грав голосно, і я (майже буквально) побачив вухо сусіда мало не в моїй тарілці. Кумедно, що увечері, коли Вендель потелефонувала мені додому, в слухавці я почув голос: Четвертий слухає! – що означало, що технічно КГБ не було підготовлене як слід. Відтак, Маркаде відбули до Москви, а повернулися за рік, і що з ними і зі мною трапилося, я розповім у розділі «Слава КГБ». Я працював над темою «Українська книжкова графіка 20-х років». Письменники, яких було ілюстровано, перебували в

Мемуарна проза

закритому спецфонді Академічної бібліотеки. Рекомендаційний лист, з яким я прийшов до бібліотеки, дозволяв мені вивчати самісінькі картинки, а не читати заборонені тексти. Наді мною стояв доглядач. Але будучи людиною, він мав певні потреби поза читальною залою. В ці щасливі моменти я гарячково читав Хвильового, Семенка, Влизька, Шкурупія. Поки доглядач звільнявся від фізіологічного баласту, я сміливо проявляв свою громадянську позицію. А боятися було чого й кого. Одного разу я йшов з маленькою дочкою Анічкою повз пам’ятник Леніну. Діти добре відчувають настрої дорослих, і Ганя, як локатор, відчула мій скептицизм. Суворо подивившись на мене знизу догори, вона зупинилась і промовила: «А ведь ты дедушку Ленина не любишь». Павлік Морозов – блискавкою майнуло в голові. Я почав лицемірно заперечувати. Як мені й досі здається, до кінця свою дочку не переконав. В той момент я знайшов цій ситуації літературну аналогію із забороненої тоді п’єси Остапа Вишні «Вій» (цю п’єсу 1924 року видання дала мені почитати Вишниха – Варвара Олексіївна Губенко-Маслюченко): «Чистять» радянську панну. Голова: «Кого Ви знаєте з основоположників марксизму? Радянська Панна: «Основоположників марксизму два: Фрідріх Маркс і Карл Енгельс. Голова:– «Як?» Радпанна «Пробачте, я передумала. Марл Карс і Енгліх Фрідріхс». Голова: «Ну, з марксизмом Ви знайомі. А в Бога віруєте?» Панна: «Н»і. Голова: «Ви вільні». Панна (христиться): «Слава Тобі, Господи, очистилася». Бурсаки – «Очистилась, очистилась, очи-истила-ася!!!»

Взагалі, з Володимиром Іллічем важко було розлучитися. Його ім’я переслідувало мене від пелюшок. Мій батько зустрічався з ним три рази і багато про це розповідав. Коли я працював у музеї і дивився інвентарну книгу спецфонду, де під арештом перебували небажані твори та документи, я по356

357

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

бачив запис: фотографія «Ленін на дев’ятому з’їзді партії». Вже й Ленін під арештом – здивувався я. Але тут же побачив роз’яснення. В дужках написано було: Скрипник. Отже, разом з ворогом народу Скрипником під арешт пішов і дєдушка. Якось мої друзі Ошерови з Москви (він – перекладач з латини, вона музикознавець) розповіли про національність Ілліча. Письменниця Шагінян знайшла в архіві документ про Ленінового дідуся, лікаря Бланка (той у Петербурзі лікував Шевченка). Бланк, волинський єврей, вирішив охреститися. Став лютеранином з юдеїв, а потім перейшов у православіє «з лютеран», як писалося в тодішніх анкетах. Бланків через це вважали німцями Поволжя, про що написано навіть в німецькій енциклопедії Брокгауза. З цими новинами я пішов до директора музею і радісно проголосив: «Ви чули? Ленін єврей!» Надворі стояв 1964 рік. Невдовзі я завинив (забув зачинити вхідні двері до музею). Мені почали пригадувати всі мої недоліки. І директор підкинув хмизу: «Ненадійна людина Горбачов. Він мені про Леніна таке сказав, що й язик у мене не повертається повторити». Слово «єврей» на ту пору було під забороною. Пригадую статтю в газеті про дружбу мєжду народів. Згадано було їх кілька десятків, з луораветланами і ливами (яких 200 осіб) включно. Євреїв там не було. Дипломатничати доводилося не лише з держустановами, а й із окремими фізичними особами. Наприклад, з художницею Синяковою. Її у 1960-х знайшов на московському горищі всюдисущий Олександр Парніс. Вона була муза Хлєбнікова (поема «Синие оковы»). Її акварелі 1910-х, мальовані в селі Красна Поляна під Харковом, це справжні шедеври неопримітивізму, не гірші за малюнки Гончарової. Тож ми з Сашком запропонували зробити її виставку в Спілці письменників на Банковій. Письменник Загребельний охоче погодився і навіть дав власні 60 рублів, щоб засклити ці твори. Будинок письменників височив над музеєм, і я тим косогором носив картинки Марії Михайлівни. По дорозі побачив грандіозне офіційне шоу – відкриття виставки з величезними статуями сталеварів, доярок і свинарок. На трибуні стояли міністерські керівники, їх уважно слухав мій добрий знайомий-художник, екстравагантний Іван Черніков. На обідню перерву він вихо-

Мемуарна проза

див з установи, де був науковим працівником, не переодягаючись, у чорному виробничому халаті. У Києво-Печерській лаврі, розташованій неподалік, де монастирів тоді не було, старенькі приймали його за монаха. «Я і сповідáв», – розповідав нам художник. Так от, я приєднався до нього і пожалівся, що величезні гроші витрачають на безперспективне мистецтво, а Синякову доводиться показувати підпільно. «Не те лихо, – сказав мудрий Черніков, – що у них гроші, а те, що у них тюрми». На мене раптом війнуло (зі мною таке часом трапляється) глобальною диявольською загрозою: спрут з мільйоножалими мацаками роз’їдає й отруює світ. На виставку ми запросили з московського горища саму Синякову. Вона трохи забарилася – не було грошей на залізничний квиток. Вона продала одну свою акварель рідній сестрі, благополучній Оксані, дружині відомого поета Асєєва. Столом і нічлігом забезпечили її ми з Лілею, моєю дружиною. Складаючи біографію Синякової, ми автоматично написали її паспортний рік народження – 1899. Але одразу з’ явилися накладки. 1911 року вона відома художниця у Харкові. 1912 виходить заміж. Ми здогадалися, що коли Синякова отримала на початку 1930-х років, як і всі радянські громадяни, паспорт, то 1890 рік народження грішно було б не перетворити на 1899. Ми й написали ухильно: народилася у 1890-х. Синякова була задоволена експозицією. Та прочитавши свою біографію, суворо звернулася до нас: «Що це за 90-ті роки?» Часом фальсифікацій не можна було здійснити без колективу. 1989 року хорватські мистецтвознавці Бранка Стіпанчич і Тіхомір Міловац на досить нужденній експозиції Українського музею побачили одного-двох Пальмових і Богомазових і відчули, що це, мабуть, не випадково. Тодішній директор сказав, що ніякого авангарду тут не було і, похнюплені, вони про це розповіли заступниці директора, моїй сестрі Ірині ( до речі, російські колеги завше дивувалися зі слова «заступниця», очікуючи, певно, побачити за цією табличкою саму Богородицю). Іра звела їх зі мною. Я довго і нудно розповідав про десятки імен – від знаного Малевича до незнаного Петрицького, про те, хто де в світі знає цю тему. Хорвати запалилися і сказали: «Через рік зробимо виставку українського авангарду в Загребі».

358

Якось із знаменитим московським колекціонером Яковом Овсійовичем Рубінштейном ми роздивлялися скульптури його родича Кратка в музейній експозиції. «Оце портрет власника металургійного заводу» – показав Рубінштейн (у нас він ішов як портрет невідомого). Експлуататорам трудового народу не було місця серед молодогвардійців, Ленінів і Енгельсів. Тож я неухильною рукою написав під скульптурою: 359

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

Я не йняв віри. Але вони в себе вдома домоглися, що в міжурядову угоду між Україною і Хорватією було внесено пункт про цю виставку. На щастя, мій московський колега одесит Колесников упродовж двох років «бескорыстно бессмысленно» їздив по колекціях Рад.Союзу і фотографував українських модерністів. Та міністерство культури, як завше в таких випадках, саботувало. Хорвати ввічливо нагадували про себе. І терпець у чиновників урвався. Вони подзвонили Ірині Омелянівні і роздратовано проказали: «Хорвати нас дістали. Доберіть два-три десятки якихось картин і заткніть їм пельку». Ми одразу стукнули до Загреба. Бранка і Тіхомір приїхали до Києва, і ми з ними обійшли всі потрібні колекції і музеї. Приватні колекціонери зустрічали нас радо. Та й працівники фондосховищ не приховували своїх скарбів. В Укрмузеї розкрили ми заяложену теку з дизайнерськими проектами Єрмилова. Хорвати остовпіли: «І це лежить без руху? Мертвим капіталом?». У запасниках театрального музею вони знов остовпіли перед заяложеною текою з Петрицьким. «Та це ж рівень Шлеммера!» (себто класика німецького конструктивізму), – казали вони одне одному. Каталожну частину виставки (назви, розміри тощо) було підготовлено і разом зі слайдами Колесникова вивезено за рубіж. Організаційні моменти вимагали підпису заступника міністра. Проект цього листа музей відніс до міністерства. Там сказали: «Чекайте». А тимчасом лист мав бути відправлений терміново. До речі, через місяць міністерська референтка повідомила Ірині Омелянівні: «Лист ще ходить кабінетами». Референтка не знала, що Ірина Омелянівна на мою істеричну вимогу потрібного дня сама поставила підпис заступника міністра. Виставку було врятовано.

Мемуарна проза

«Портрет металурга» – по суті, хоч як це дивно, не збрехав. Пізніше я прочитав про щось подібне в Остапа Вишні: Голова: Хто ваші батьки? Радянська панна: Я народилася від робітника і двох селянок. Голова (роздивляючись свої статистичні діаграми): Мало, мало. Радпанна: Пробачте. Від двох робітників і трьох селянок. Голова: А хто був ваш батько? Радпанна: Металюрг. Голова: – По якому металю? Радпанна: По благородному.

Свою справжню сутність приховував, наприклад, поетфутурист Михайль Семенко. Революціонер від мистецтва, він надихався революційними фразами політиків, як запальничкою для своїх новацій. Аж поки смерть мільйонів земляків від голодухи змінила його свідомість. В акурат після голодомору було в Москві зібрано письменників для уславлення переможця над своїми конкурентами – Сталіна. Як пишуть історики, у своїй доповіді Горький «плів нісенітниці». Делегат з’їзду від України Семенко серед патоки і єлею не втримався і написав від руки печатними літерами анонімку, скеровану до іноземних письменників (Мальро та інших) такого змісту: «Ми, радянці, змушені бути проститутками. А у вас який же резон?» Семенка розстріляли, і ми не знаємо досі, чи дешифрувало НКВД цю філіппіку. На тому самому з’ їзді придурювався і приколювався футурист Кірсанов. «Роль поезії, – казав він, – не в тому, щоб оспівувати кохання. Один мій знайомий замовив мені любовні вірші, аби читати їх своїй знайомій. Я відповів: такі вірші уже написано Бальмонтом. «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым / Из сочных гроздий венки свивать / Хочу упиться роскошным телом / Хочу одежды с тебя сорвать». Але я вважаю, вів далі Кірсанов, що звивання вінків з жіночих персів не є актуальною проблемою для пролетаріату Європи, а також Америки». І ці слова зал чув від відомого жoнолюбця. Траплялася і підлабузницька мімікрія. На XVIII з’ їзді 360

361

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

ВКП(б) 1939 року істеричні заяви про несусвітенну любов до Сталіна були настільки перелякано-одноманітними, що письменник Шолохов вдався до креативу. «Ви, товаришу Сталін, людина скромна до геніальності, – промовив він. І вам неприємно слухати славослів’я, але зрозумійте і нас. Ми не можемо вас не вихваляти». Мовляв, знаємо, що ризикуємо викликати ваше невдоволення, але хоч стріляйте, ми будемо оспівувати вас.

1937 року в Києві відкрилася виставка «Квітуча Україна». Федір Кричевський, як годиться, виставив велику картину «Веселі доярки», в якій віддав данину «обов’язку радості». Майстерності в зображенні трьох селянок міг би позаздрити всесвітній ас селянського жанру Лейбль. Але і там було приховано дулю в кишені. На що саме реагують селянки – не показано. Як розповіла дружина Федора Кричевського Наталя Павлівна, героїні картини перебувають на колгоспному злучному пункті. Одна дещо сором’язливо прикриває усміхнене обличчя, інша – досвідчена молодиця – вдоволено сміється, а третя, наймолодша, зніяковіло дивиться на небачене, мало чого розуміючи. Навіть у розстрільні 1930-і у виступах чесних художників відчувається приховане почуття гідності. Наприкінці 1933 року влада зібрала «Пленум Оргбюра Спілки радянських художників і скульпторів УРСР». (Зауважу, що Спілку утворили лише 1938, чотири роки пішло на розстріли і приручення). Кожний мав картати себе або своїх товаришів за помилки, вказані партійним функціонером. Бойчук мав засуджувати бойчукізм, колишні футуристи – футуризм. Доповідач дав орієнтири, чого не можна робити в живописі, і показав репродукції «буржуазного Пікассо» і місцевих художниківнатуралістів, бо «повзучий натуралізм» не міг за своєю сутністю видавати бажане щасливе життя за вже існуюче. І от Петрицький, великий прихильник Пікассо і своєї вчительки Екстер, приятельки Пікассо, дозволяє собі ризиковане: «Коли товариш Хвиля показав Пікассо, то зал серйозно дивився на всі деформації художника, а коли говорилося про ту або іншу роботу натуралістів, у залі був підленький глузливий смішок. Тоді я звернувся до тов. Ганса (а то був функціонер невисо-

Мемуарна проза

кого розряду) з запитанням: чим він пояснює те, що зал серйозно сприймає Пікассо і що тільки кілька старих або усім відомих своєю некультурністю художників засміялися, та й то дуже боязко, незграбно». Але ж виявляється, продовжував Петрицький, Пікассо буржуазний, чого ми не знали. Партія розкрила нам очі, і нам тепер з Пікассо не по дорозі. Своє спасибі компартії висловив і бойчукіст Падалка: вона розкрила нам очі на те, як ми неправильно малювали 1919 року. Але ж, обережно додав Падалка, як ми могли 1919 року знати, які вимоги до нас висунуть 1933? На тому пленумі Бойчук змушений був викривати свого благодійника і великого мецената української культури митрополита Шептицького (адже саме завдяки Шептицькому Бойчук мав змогу вчитися за кордоном і подорожувати Європою). Компартієць Затонський з поблажливою зверхністю похвалив Бойчука за те, що він «дав ляпаса» Шептицькому. Невдовзі Бойчук зрозумів, що самовикриття не убезпечує його від цькування. Художник Сергій Григор’єв мені розповідав: незадовго перед арештом Бойчука знову викликали на трибуну для самобичування. Він вийшов і не промовив жодного слова. Спантеличена президія оголосила перерву, по якій знов надали йому слово. Бойчук знову понуро мовчав, тим самим кажучи велике «ні» шкуродерній системі. Але дворушничали всі – і жертви, і кати. Той самий Затонський, ревно виконуючи рішення Політбюро, максимально сприяв руйнуванню Михайлівського Золотоверхого собору. Але були технічні труднощі. Так, реставратори не могли швидко перенести до Софії мозаїки і фрески 12 сторіччя. Затонський нервувався і погрожував «старьевщикам» репресіями. А між тим, на особистому рівні Затонський був патріот і рішуче відмовився передавати московській Третьяковській галереї ті мозаїки і фрески. Пригадую розповідь Сергія Григор’єва про Михайлівський собор. 1934 року Постишев викликав трьох художників: Петрицького, Федора Кричевського і молодого Григор’єва під стіни собору. Для реконструкції міста, сказав він, нам треба його висадити в повітря. Як на це дивиться громадськість? Знаючи, що вже є відповідна ухвала Політбюро, художники промовча362

363

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

ли. Лише Петрицький проказав: «Шкода. Старовина». Постишев жорстко відповів: «Для будівництва нового суспільства можуть знадобитися і не такі жертви». Художники пішли геть собі. Відійшли на кілька сот метрів. Кричевський, культурист і здоровань, заплакав. Петрицький почав люто лаятися. Молодий Григор’єв про всяк випадок мовчав.

1947 почався черговий репресивний напад у вождя всіх народів. Всі галузі Радянського Союзу мали до цього підключитися. Академія мистецтв СРСР і її президент Олександр Герасимов вже й не знали, з чим розправлятися. Здається, було викорінено все – від постімпресіонізму до абстракціонізму. Залишалися недоторканими лише реалізм та імпресіонізм. Меч впав на імпресіонізм. Терміново було видано брошурувирок «Імпресіонізм на службі імперіалізму». На кожного художника було заведено досьє: Ренуар, який ночував в революційному Парижі, а вдень їздив малювати етюди на передмістя – у Версаль, який був в юрисдикції монархістів, підлягав осуду за «перебування на території, окупованій ворогом». На Сезанна, який нікуди не виїздив, знайшли інший компромат: він був католик, себто вірив у Бога, якого насправді не було. Київських художників зібрали на чергове анафемствування. Озлоблений Петрицький, як завжди, утнув непередбачуване. Він заявив: знов партія відкрила нам очі. Так давайте ж засудимо Олександра Герасимова, ініціатора цієї кампанії, який вчився в імпресіоніста Коровіна і, бувало, сам малював імпресіоністично. Але Петрицький як член більшовицької партії мусив не раз говорити те, що «положено». Тетяна Нилівна Яблонська розповідала мені: «Я на ваше, Дмитре Омеляновичу, прохання почала писати спогади про Петрицького. І припинила. Бо пригадується неоковирне. П’ятдесят другого року я побувала в Кракові і з молодим комсомольським запалом переконувала краківських абстракціоністів у перевагах соцреалізму. Повернувшись до Києва, я розповіла нашим художникам про загнивання західної культури. Петрицький підійшов до мене і сказав: навіщо ви говорите про те, чого не знаєте? Мені стало соромно. Наступного дня на партзборах мав виступати Петрицький і з трибуни, секретар парторганізації, він тавру-

Мемуарна проза

вав «гнилий Захід» вчорашніми моїми словами». І все ж таки переважала в його поведінці футуристична бравада. Художниця Раїса Гаврилівна Марголіна згадувала таке. Виступає художник-демагог, каже, що він спершу комуніст, а потім художник. Петрицький з місця: «А коли настане це «потім»? Зі слів директора Українського музею Олександра Тимофійовича Конюха: 1950 його призначили головою Комітету з мистецтва замість художника-адміністратора Пащенка. Петрицький, з його любов’ю до «театру для себе», дражнив Пащенка при зустрічах петлюрівцем, бо той начебто свого часу був завербований до петлюрівського війська. Пащенко пожалівся до ЦК КП(б)У на образу. Обох було викликано до партійного секретаря. Той звернувся до Петрицького: «Олександр Софронович ображений тим, що ви називаєте його петлюрівцем». Підкреслено ввічливо Петрицький відповів: «А хіба це не так?». Секретар спалахнув і почав матюкатися. Переляканий Петрицький вибачився перед Пащенком і наступного дня всі поїхали на декаду українського мистецтва до Москви. В готелі номери Кнюха, Петрицького і Пащенка виявилися поруч. Вийшли всі одночасово, і Петрицький улесливо звернувся до Конюха: «Який гарний новий голова у нас! Молодий, вродливий!» Тим часом до них наблизився Пащенко. «А попередній голова – петлюрівець!» За часів щербиччини (1970-і) кожний редактор мусив сто разів підстраховуватися. Я приніс до «Вітчизни» фрагменти спогадів художника Редька про 1919 рік у Києві, які передала мені його вдова. Тоді 1919 до Києва зібралася сила-силенна інтелігенції з усієї Російської імперії. Культурне життя було надзвичайно активним. Редактор запропонував: «Давайте викинемо всі імена, крім самого мемуариста. Пам’ятаєте чеховське: как бы чего не вышло!» Відтак Київ 1919 року перетворився на місто анонімів. Натомість документально точно в препарованих мемуарах описано творчий акт самого Редька: «Я з моїми товаришами (X,Y,Z) малюємо плакат для санітарного відомства про боротьбу з тифом і вошивістю. Знайти вошу у своїй білизні великих зусиль не потребувало. Спійману модель швидко замальовано. Поруч із вошею поставлено Смерть, що мчить з косою». Як бачимо, комаху (вошу) 364

Шматуй же крок, труси людей ти, Кохання механічний знак. Уже на чорнім горлі флейти Заходив худий борлак. Струна, як бич, пече банджо, І стогнуть скрипалі, Щоб звук хитавсь, як в жилі жовч, як ртуть в гарячім шклі. Щоб він, упавши з висоти,

365

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

в публікації мемуарів репрезентовано конкретно й індивідуально, на відміну від ссавців: Екстер, Глієра, Коханського, Блюменфельда, Нейгауза, Челіщева, Прахова, Кричевського, Нарбута, Нікрітіна, Бурачека, Богомазова, Бойчука, Седляра, Падалки, Мандельштама, Наді Хазіної (Мандельштам), Кратка, Чекригіна, братів Маккавейських, Рабиновича, Меллера, Хвостенка, Мінчина, Рибака, Турчинського, Меліха, Бюцева, Марджанова, Шифрина, Зака, Тишлера, Рабичева, БутомоНазванової, Марголіна, Оксани Павленко. Життя на одній шостій суходолу для свого існування вимагало удаваної пози покірливості, позаяк утопічна мета комуністичного привиду не дозволяла людям «проживати природним способом» (Зощенко). Марія Михайлівна Синякова розповідала, що в 1920-х роках до салону сестер Синякових приходили партпрацівники, аби потанцювати заборонений ними самими фокстрот. Тим часом джаз і фокстрот преса шельмувала так, наче це була якась зміїна отрута. В підсвідомості керівників сиділо давнє упередження проти танців, закладене першими християнами, для яких танок асоціювався з язичництвом. Якщо згадати 19 сторіччя, то німецькі пуритани терпіти не могли вальс – аморальний в порівнянні з менуетом, – у вальсі парочки, безсоромно обійнявшись, кружляли в ненормально швидкому темпі. Натомість у 1920-х, та й пізніше, вальс, до якого звикли, всіляко в СССР заохочувався. Про негативних персонажів писалося: «И не вальс, то бурный, то лирический, а фокстрот танцует лунатический». Попри це, нагінка на фокстрот в українській літературі породила абсолютний поетичний шедевр – вірш Бажана.

Мемуарна проза

Запавсь, зім’явсь, зібгавсь, Щоб роззявлялися роти, Роти голодних павз. І захлинувсь астмічний такт, Що рве, як рану, рот, Цинічний акт, прилюдний акт, Розчавлений фокстрот. О, солодійництво примар В розгойданому м’юзик-голлі. Віолончелі стегна голі І хтиві талії гітар. І жирний ляпас підошов, І крок кривий, як корч, Ну що ж, така людей любов, Випростана сторч. Хитаючись любов іде, До рота влипши ртом, Любов людей, любов людей Крутить животом. У стаккато шуму шіммі Отака-то в шуму шіммі Ти, любов.

1965 року я напросився до львівської художниці Ярослави Музики і випрохав у неї для музею малюнки Бойчука. Серед них портрет митрополита Шептицького. У Києві з цим портретом сталася метаморфоза: я записав його в музейноінвентарну книгу як портрет невідомого. Шептицький був під забороною ще більшою, ніж Бойчук. Ярослава Музика запам’яталася мені маленькою, високоінтелігентною жінкою. В неї стояв «пєцик», в ньому виготовляла вона свої пречудові емалі. Про себе розповіла, що була знайома з Бойчуком і успадкувала частину його архіву. Що написала статтю про сценографа українця, знаменитого у Відні 19 ст. Я передав цю статтю до журналу «Образотворче мистецтво», де її оприлюднили. Гарно відгукнулася вона про київських мистецтвознавців Лобановського і Диченка. Про те, що була вона зв’язківцем Романа Шухевича, не повідомила. А про те, що була заслана до Сибіру, розповіла. «В Сибіру я побачила надзвичайно добрих людей. І якби не втрата здоров’я на каторзі, я як філософ 366

367

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

була б задоволена цим досвідом». Диченко опублікував про неї невеличку статтю у журналі «Вітчизна». Там є така фраза: «Ярослава Львівна любить подорожувати. Її маршрути пролягли від Парижа до Сибіру». Я знав, що пані Ярослава була причетна до видання висококультурного журналу «Мистецтво». А там я надибав повідомлення про статтю культуролога Вольфганга Борна «Ukrainische Kunst» в австрійському журналі 1933 року (Der Wiener Kunstwanderer. 1933). Там була згадка про Петрицького, я писав тоді книжечку про нього, і в жодній бібліотеці неосяжного СРСР, від Балтики до Тихого океану, я цього журналу знайти не зміг. Інтернету тоді, зауважте, не було. Я пожалівся Ярославі Львівні. «Зайдіть за кілька днів, я пошукаю в своєму архіві». За кілька днів я вже насолоджувався цим текстом і зрозумів, що україністика в Австрії була надзвичайно розвинена. До речі, редакція журналу «Вітчизна» в особі Ігоря Малишевського вибирала квоту дозволеного з подиву гідною віртуозністю. Не раз друкувався і я. Невеличкі тексти на три сторіночки машинопису і з десяток репродукцій двадцятих років (Петрицький, Налепинська-Бойчук, Епштейн). Фактично, я був підгавкувачем шістдесятників: Дрозд, Шевчук друкували там романи. А я окселентував їм своїми мініатюрами. Своїм напутником і навчителем вважаю Стефана Андрійовича Таранушенка, найбільшого знавця українського мистецтва. В його невеличкій кімнаті на київській вулиці Діловій зібрано було багато колекцій: світлини дерев’яних церков Лівобережжя, ним же обміряних і сфотографованих у 1920-х роках; старовинні вишивки і гравюри; картини Катерини Білокур, яка з ним листувалася; фотофіксації харківських художніх виставок 1920-х – початку 1930-х. Класичним є його альбом українських храмів козацької доби, де, крім текстівок, немає жодного слова. Степан Андрійович розповідав мені, що альбом йому надрукували в харківській друкарні без візи цензора. І коли він подарував це видання наркомосу Скрипнику, той дорікнув авторові, мовляв, це суперечить радянським законам і, будь ласка, більше цього не робіть. 1933 року Тара-

Мемуарна проза

нушенко потрапив під «мистецтвознавчий набір» в рамках масового розгону української інтелігенції 1929-1933. Йому як директорові харківського музею українського мистецтва інкримінували «збирання зброї для повалення радянської влади». Йшлося про музейну колекцію стародавніх козацьких гармат. Він розповідав, що опинився в Бамлазі (БайкалоАмурська магістраль), де вони, зеки, будували залізницю. Одного разу на результат їхньої роботи мав подивитися всесильний Лазар Каганович.

– Щоб не псувати йому настрій нашим жалюгідним виглядом, нас відігнали від полотна залізниці на 30 км. А потім повернули на місце праці. Це ми називали «велике переселення народів». Після каторжних робіт Таранушенку не дозволили повернутися в Україну, і він, видатний музейник нашої епохи, працював у музеях Росії. А після війни директор Архітектурної академії України Заболотний, як також Бажан, повернули його до Києва. Я жив поруч і постійно навідував його, старенького. у шістдесяті роки ми приходили до нього всією сім’єю – я, Ліля і маленька Аня. Одного разу він назвав Аню – Галочка. Я виправив. Але це те саме, – сказав він, – Ганя, Галочка. Сусіди по комунальній квартирі казали мені: «Він весь час працює замість відпочивати. Бувало, вийде на кухню, а ми й кажемо: побудьте з нами. – Ні, треба працювати». Він квапився закінчити монументальну працю всього життя про дерев’яні церкви Лівобережжя, з яких до наших днів із сотень лишилися лише дві. Нарешті, він спакував рукопис в шабатурку, і я урочисто поніс її до Бажана. Бажан – до ЦК. Там сказали: назва мусить бути нейтральною. Слово «церкви» не вживати. Бажан знайшов вихід – «Монументальна дерев’яна архітектура Лівобережної України». Іще одну претензію заявили функціонери: в рукописі подано плани (перетин) стародавніх церков. Це може спровокувати масове будівництво небажаних для ЦК споруд. Але ці плани виглядали досить невинно. Уявіть собі геометричний кресленик – восьмикутник або шестикутник. Бажан пояснив тим хлопцям абсолютну нешкідливість цих геометричних фігур, і в книзі вони залишилися.

368

Ідуть верхи дерев Світитися до сходу Шумлять верхи дерев На літо, на погоду Я двері відчинив – І вкинулось до ґанку, І в темряву хибку, На радісну приміту, Пустило світлу віту, Напахану вітрами ранку.

1940 року Яновський пробив невеличку збірочку Свідзінського, а що потрібен був бодай один прокомуністичний вірш, так званий «паровозик» (щоб «витягти» решту), на який був неспроможний Свідзінський, то, казали мені, Яновський сам склав його і долучив до збірочки. Пам’ятаю, цю збірку приніс до мене Василь Стус і захоплено цитував ті шедеври.

369

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

Мені відома ціла низка таких корисних хитрувань. Йтиметься про мого приятеля Леоніда Сморжа, людину партійну, ветерана війни, сумлінного філософа. Його 1933 року мало не з’їли, коли він був дитиною, селяни сусіднього села. Добре, що мама попередила Льоню, щоб він нічого не брав від незнайомих. І коли з-за кущів з’явився зарослий страхопуд зі спокусливою пропозицією: «Хлопчику, візьми цукерку!», Льоня хутчіш на ватяних ногах (бо ж голод) дременув до свого села. Так от, докторська дисертація Сморжа мала конформістську назву: «Ленінська теорія відображення у мистецтві». За тим ішов текст, фактично фрейдистський за концепцією. Мистецтво розглядалося як санація душі, як активізація психологічних механізмів, за допомогою яких психіка гармонізується, як психопрофілактика і психогігієна. Дисертацію відкидали як ворожу вчені Києва і Москви. І прихильно прийняли у Тбілісі часів Шеварднадзе у відділі «Человек» грузинського Інституту філософії. У своїх мемуарах Сморж докладно розповідає про свої поневіряння. У 1930-х роках коректором у Харківському видавництві працював ліричний поет Свідзінський, талантом рівновеликий Тичині й Олесю.

Мемуарна проза

Я натомість дав Стусові почитати збірочку поета-футуриста М. Семенка «Bloc-notes». Наступного дня Стус повернув Семенка з вироком: «Не моє». Карнавально-зухвалий Семенко не резонував із серйозним Стусом.

1967 року я привіз із Москви малюнки киянина Марка Епштейна, які передала до музею його сестра. Твори виявилися кубо-футуристичними (зараз Епштейн є класик україноєврейського авангарду). Про всяк випадок я записав ці твори до так званого допоміжного музейного фонду, щоб не привертати до них увагу цензорів. Я запропонував Павлу Загребельному виставку в Будинку письменників, яка буде не менш сенсаційною, як попередня, Богомазова. Меценат української культури Загребельний дав згоду, і директор Будинку призначив термін відкриття. Напередодні я зайшов попередити, що зараз носитиму твори з музею до Будинку. Але директор скрушно повідомив: «Вчора Ізраїль напав на арабів. Виставку доведеться відмінити». Але ж Епштейн помер 1949 року! Все одно – колективна провина.

1978 року до Києва було впущено з Америки двох науковців – Мирославу Мудрак і її чоловіка Ігоря Цішкевича. До того закордонних україністів, навіть не українців, сюди не пускали, аби ті не роздмухували українського буржуазного націоналізму. Наприклад, за французів Маркаде прохав Брежнєва про допуск у Київ президент Жіскар д’Естен. Та марно. Тим часом українські архіви Москви і Ленінграда їм були відкриті, поки не з’явилася їхня стаття про Малевича в (антирадянському) журналі «Сучасність». А тут пішли на експеримент, сподіваючись, очевидно, викрити ще одне-два кубла місцевих патріотів. Миросин учитель Джон Боулт заздалегідь запитався в мене, чи зможу я проконсультувати її. Мирося приїхала у вересні 1978. Річний термін її відрядження фінансово забезпечив фонд Рокфеллера. Того місяця я разом із студентами Театрального інституту перебував на примусових (але дуже приємних, на природі) роботах у колгоспі. У жовтні я повернувся і почув у слухавці розпачливий голос Миросі: Чи можу я говорити з паном Дмитром? – Так. – Слава Богу! А я гадала, що ви від мене ховаєтеся. І за цей місяць я ніц не зробила.

370

371

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

Виявилося, що за керівника їй дали радянського знавця авангарду, який писав брошури про занепадницьке абстрактне мистецтво Заходу. Як сварити абстракціонізм, він знав назубок, але порадити архіви, колекції авангардного мистецтва України ( а це й була тема Мирослави) він не знав. Я, як наводчик, розповів, «кому нести чего куда». Робота закипіла. Що з того вийшло у Миросі і в мене, я розповім у розділі «Слава КГБ». А тим часом кагебісти розповіли мені, що Цішкевич відвідав Івана Драча, і той «дав відсіч націоналістові». Я уявив, як це могло бути. Драч у підслуховуючий пристрій казав те, що належить («Геть буржуазних націоналістів!»), а між собою вони спілкувалися, певно, з допомогою азбуки глухонімих. Художника Охріма Судомору ще до революції називали «український Бердслей». Він залишився не евакуйованим у Харкові 1941. За звичкою він і в окупації приходив їсти до редакції газети «Сільські вісті», в якій він друкував свої малюнки уподовж радянських років. Як розповідав він мені пізніше, редактор запропонував йому відробляти, «чого з’їдено». І Судомора малював антирадянські сюжети. Після звільнення Харкова від німців було поневолено Судомору. Народний суд засудив його на 25 років ув’язнення. По смерті Сталіна художника амністували. 1964 він прийшов до Київського музею українського мистецтва. Я попрохав його дати до придбання щось з його творів. Художник подав комікс на одному планшеті «Два півники горох молотили». Коли я виписував документ про прийняття цього твору на тимчасове збереження, він раптом сказав: «Чому ви пишете Єфрем? Я Охрім». – Я й пишу Охрім, заспокоїв його я. В тюрмі, напевне, його називали по-російськи Єфремом. Я повів його до запасників і у своїй розповіді вжив слово «поготів». Він аж стрепенувся. «Поготів» – цього слова, певно, він давно не чув. Мені шкода стало українців, для яких почути нормальне українське слово ставало подією особистого життя. Твір Судомори після придбання я подав на експозицію. Львівський мистецтвознавець Батіг, побачивши «Двох півників», радісно промовив: «Я бачив цей твір на виставці в окупованому німцями Львові». Я уклінно попрохав Батога тримати язикa за зубами, бо твори,

Мемуарна проза

виконані на окупованій території, в радянських музеях показувати було заборонено. До кожної людини треба знайти відповідного ключика, аби уникнути конфлікту. Так говорить наука конфліктологія. Одним зі способів налагодження стосунків з мого боку було придурювання. Придурювання поділяється на дві категорії: 1) добровільне; 2) вимушене. І от приклад вимушеного придурювання. Ми з удовою Петрицького Ларисою Миколаївною мали видати спогади про художника. Це була доба Брежнєва, 1981 рік. Як редактор я змушений був пом’якшувати підозрілі місця спогадів. Знамениту репліку Петрицького на слова партійного демагога: Я передусім комуніст, а потім художник («Коли ж настане це потім?») я виправив на « я передусім громадський діяч». Коли ж видавництво «Мистецтво» закинуло мені, що у спогадах перевищено квоту єврейських імен, наприклад, згадано Бориса Ердмана, я рішуче відвів ці підозри, сказавши, що цей художник німецького родоводу, як і його рідний брат письменник Ніколай Ердман, друг слов’янина Сергія Єсеніна. Чи так воно насправді, я тоді не знав . До збірки спогадів, яку видали, я написав передмову в дещо легковажному як для радянського мистецтвознавства есеїстичному стилі. Видавництво зажадало «обезлички» – стиль мусить бути загальноприйнятим. Себто кондовим. І я писав: «Ілюструючи поему С. Голованівського «Василь Найда» і п’єсу І. Микитенка «Справа честі», художник звернувся до образів шахтарів. Енергію людей, вільних від експлуатації, втілено…». Книгу спогадів я подарував Миколі Бажану. Наступного дня він сказав: «Банальна передмова». Віталій Коротич був редактором журналу «Ранок» і прийшов до мене в музей, аби сфотографувати твори революційної тематики до 50-річчя Жовтневого перевороту. Я показав йому «За владу Рад» Пальмова, намальовану в експресіоністськонімецькій манері, і цього «формаліста» Коротич відтворив у ювілейному числі свого часопису. Він повідомив, що хоче завести рубрику «мистецтво національних меншин в Україні». Я запитався, чи ввійдуть туди росіяни. Коротич розсміявся. Потім він став редактором журналу «Всесвіт» і розповідав 372

373

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

мені про службову поїздку до Середньої Азії. Там він побачив спалені села. Місцеві пояснили: так будьонівці нищили басмачів. На цей спогад Коротича надихнула репродукція картини Седляра «Розстріл у Межигір’ї» 1927, де українське село підпалене денікінцями. Коротич сподобився заслужити довіру Кремля, і його було послано до Америки. Повернувшись, він прийшов до нашого театрального інституту і розповів нам про переваги соціалізму над капіталізмом, а саме: у нас є можливість жалітися, хоч пробитися крізь двері до начальника непросто. В Америці цього нема. В газеті «Правда» Коротич оприлюднив викривальну статтю, в якій, я певен, свідомо окарикатурив свої претензії до США. Він з нещирим обуренням писав про президента Рейгана, який заборонив давати школярам щоденно три апельсини і дозволив лише два. На кого руку піднімає американський імперіалізм! – На дітей! Насправді Рейган вчинив це на вимогу дієтологів, бо від трьох апельсинів у дітей з’ являвся діатез. І все ж у діяльності Коротича позитив значно переважав. Наприклад, він похвалив, виступаючи перед нами у театральному інституті, американські дискотеки, бо їхній гуркіт у 200 децибелів, виявляється, знімає психологічну напругу. Нас же вчили, що ці децибели скеровані на ідіотизацію населення. До 80-річчя Архипенка Коротич видрукував у своєму журналі спогади про зустріч з цим генієм скульптури у США. Видавництво «Мистецтво» замовило тоді Коротичеві текст до альбому Архипенка. Справа дійшла до верстки, але хлопці з ЦК КПУ вирішили підстрахуватися і потелефонували директорові Українського музею. При цій розмові був присутній і я у кабінеті директора. Чи варто видавати емігранта? – почув я відповідальний голос. – Ні, – твердо відповів директор-«експерт». – Чому? – Бо він створив архипентуру. – А що це такеє? Директор і сам не знав до пуття і невпевнено промовив: Ну, це така архітектура. Насправді, і я вже тоді це знав, це був винахід Архипенка, прообраз теперішніх бігбордів. Почувши такий страшний компромат на Архипенка, ЦК заборонило видання. Воно з’явилося лише через 20 років до 100-річчя Архипенка. На жаль, перестраховки, зрозумілі у 1967 році, механічно залишилися у виданні часів перебудови: Коротич трактує еміграцію Архипенка як вели-

Мемуарна проза

кий творчий програш, бо, мовляв, тільки на рідному ґрунті можна творити справжнє мистецтво. Хоча на рідному ґрунті він би удостоївся пострілу в потилицю. За перестройки можна було б уже не клеїти дурня. Видавництво «Дніпро» доручило нашій редакції оформити брошуру про перебування товариша Брежнєва в Україні. Доручати це видатним дизайнерам, які працювали поруч зі мною, було приниженням їхньої гідності. Тож макет зробив я сам, трохи навчившись цього у моїх колег. Я змонтував текст із фотографіями, де тов. Брежнєва зустрічають жінки партапаратників з неприродно великими кучмами волосся, що виказувало поганий смак носіїв цих кучм. Голова комітету по пресі бідкався: нема де взяти крейдованого паперу, що його Україні виділяли в невеликій кількості на початку бюджетного року. Я дізнався, що такого паперу він випрохав у свого товариша міністра зовнішньої торгівлі – шведського етикетного паперу, призначеного для друкування тільки з одного боку. Його вистачило на 5000 примірників. Наклад принизливий для генсека КПСС. У книзі, зрозуміло, стояла інша цифра з додатковим нулем – 50 000, що не принижувало гідність вищепом’янутого генсека. Та от лихо, друкували ми з обох сторін, і літери з попередньої сторінки полізли на благородний лик голови президії ВР СРСР. Цього не можна було пробачити, і голову Комітету по пресі було знято неухильною рукою вищестоящих товаришів. Музей українського мистецтва, в якому я працював у 1960-х, і досі не користується великою популярністю. А тоді слово «український» було поганою рекламою по всьому Радянському Союзу. Експозиція виглядала провінційною і підлабузницькою. Все краще – під забороною у підвальних сховищах, а нагорі виставлялися сіренькі непоказні твори, які, крім вагонної нудьги, нічого не викликали. – Так годиться, – пояснював мені наш директор. – Усе яскраве, неординарне викликає підозру. У радянській експозиції не було спасу від Леніна і Хрущова, а потім, коли 1964 було знято Хрущова, від Леніна і Брежнєва. Пригадую, як терміново багатокілограмову мармурову ста374

375

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ»

Пригадую також своє перше гнітюче враження від українського музею, коли я почав там працювати 1959 року. Я був історик за фахом, і мене обурила картина «Щорс на прийнятті у Леніна». Справа в тім, що Щорс до Москви не доїхав. Його застрелив чекіст пострілом у потилицю. У Леніна на прийнятті був Махно, який пообіцяв більшовикам свою допомогу. Але за картину«Махно на прийнятті у Леніна» художнику не тільки не світили б гроші, а світили б великі неприємності. Музей часто влаштовував для потреб Політбюро виставки «Тобі, партіє» і таке інше. Ці виставки потім пересилалися до Москви, до виставкового Манежу. Працівники Манежу казали мені, що дві виставки були рекордними: одна – Глазунова з величезним натовпом, який упорядковувала кінна міліція, і друга – офіційна українська, на яку ніхто не прийшов. Одного разу в музеї на офіціозній виставці стався казус. Екскурсоводка не змогла стримати своєї негативної реакції на одну халтурну картину. На лихо, поруч з нею опинився секретар обкому, який висварив за це нашого директора. Директор зібрав усіх співробітників і грізно заборонив нам будьяку критику офіційних виставок: – Там не може бути нічого поганого. Це все затверджено вищими органами. Мені завше було шкода пересічних художників, коли журі формувало склад майбутньої виставки. Живопис не давав великих статків, заробляти було тяжко: «Трудно свой хлеб добывал человек», – думав я, дивлячись на схвильовані обличчя заробітчан. Прізвище одного з таких художників було Бугай. Картину його прийняли, і називалася вона «Мрії». Кілька доярок у надвечір’ї мрійливо спираються одна на одну.

Дмитро Горбачов

тую Хрущова було перенесено у підвали. Для цієї політичної акції знайшлися й вантажники, хоча звичайно я ніяк не міг їх допроситися – в слухавці я чув завжди той самий байдужий текст: грузчики на арбузах, навіть коли надворі стояла зима. Натомість статуя сидячого Леніна завше стояла на почесному місці, але спокушала іноземок фотографуватися на його колінах. Нам доводилося постійно їх ганяти, як ото сільських дітей, котрі обносять сад.

Мемуарна проза

Картині відвели певне місце, але укладачі виставки одразу не змогли знайти її серед численних інших полотен. І я чув їхні заклопотані голоси: Де мрії Бугая? Для Спілки художників і Худфонду виділялися чималі кошти. На мистецтво йшли відрахування від кожного колгоспу. Вони мали замовляти копії ідеологічно витриманих картин (для клубів) і продуктових натюрмортів, а також ведмедів Шишкіна чи мисливців Перова (для чайних). Чимало призначалося і для придбання творів живих художників. Але якби ці кошти розподілити на кожну з 10 000 голів членів Спілки художників, то заробіток був би незначним. Тому логічно було ці кошти поділити між двадцятьма керівниками Спілки. Як конкретно це робилося, мені розповів неодмінний член закупівельних комісій від Львова мій добрий знайомий скульптор Дмитро Петрович Крвавич. З ним я зазнайомився 1959 року у музеї під час підготовки чергової офіційної виставки. Буваючи в Києві, впродовж багатьох років він приходив до музею, а у Львові я заходив до нього. Він досконало навчився нейтралізувати антикультурні тенденції Києва і знаходив аргументи на користь вартісних творів. Так, наприклад, він порятував картину одного з художників із зображенням святого Олександра Невського. Перша реакція журі була антиклерикальна. Крвавич нагадав про орден Олександра Невського часів війни, про фільм Ейзенштейна, де Олександр Невський виглядав героєм Радянського Союзу. Журі, зчепивши зуби, пропустило підозрілу картину. Дмитро Петрович казав мені, що спершу участь у закупівельних справах його шокувала через цинізм і нечесність цієї процедури. «Я виховувався в буржуазному Львові, – казав він, – де поняття совісті не було занедбане до такої міри. Художник, якого купували, мав вийти, а його товариші намагалися йому дати якнайбільшу ціну розраховуючи на те, що він буде «взаємно ввічливий». Ось, казав Крвавич, маємо купувати соту відливку моделі пам’ятника Пушкіну роботи Ковальова. Автор виходить. Йому призначають 2 000 рублів. Це дворічна зарплата радянського службовця. Якщо помножити її на сто відливок, придбаних попередньо, буде двісті тисяч. Це за один проект. Один мільйон руб. він тримав 376

377

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

на книжці в ощадній касі, в якій працювали моя родичка і моя теща. Ковальов, за їхніми розповідями, знімав щороку відсотки, не чіпаючи основної суми. Далі розповідь Крвавича: «Ковальов заходить до комісії і питає в мене, скільки дали. – 2 000. Це викликає обурення. – Мало. Я душу вклав у цей твір, а вони мені в неї наплювали!». Принагідно пожаліюся, як той кіт Булгакова, на ще одне зловживання керівників СХУ. Були передбачені в кошторисі цієї поважної організації поїздки художників за кордон для розширення їхнього духовного кругозору, а також із месіанською роллю пропагандистів радянської культури. Їздили винятково начальники. Один з них детально розповідав мені про походи до стриптиз-клубів на різних континентах, з точністю експерта висвітлюючи різницю в континентальних підходах до цієї справи. Жодного разу я не чув від цього добродія, що саме він бачив у музеях чи майстернях, якими книжками чи виставками збагатив він свою батьківщину. Я його не засуджую. Стриптиз штука цікава, але ж не за державні гроші. За аналогію тут можуть правити дотепи Майка Йогансена про закордонні відрядження совків. «А втім, буває й тепер, що, повернувшись з-за кордону, люди вміють розповісти тільки про те, як у німецьких готелях улаштовані ванни, який обід можна знайти в Парижі, як одягаються халуї в Лондоні, як кусаються клопи в готелях Еспанії. Вони сполучалися з європейським пролетаріятом у тілі проституток і стимулювали пролетарський рух, даючи шоферові дві марки на чай, щоб швидше їхав». Мені відомо, що перед рідкісним для тих часів від’їздом до капкраїн кагебісти неодмінно інструктували, що можна казати буржуазним чужинцям, а чого – ні. Валентина Дмитрівна Маркаде розповіла мені, що до неї у Парижі прийшов Віктор Коптілов, призначений послом УРСР в ЮНЕСКО, з дружиною Наталкою. Валентина Дмитрівна не мала симпатії до СРСР і заговорила про дефіцити як ознаку неповноцінності радянської системи. Проінструктована Наталка полохливо заперечувала наявність дефіцитів і казала, що у нас усе є. – Ну, артишоків же у вас нема? – добродушно пожартувала В.Д. – Артишоки на кожному кроці, – відповіла Наталка Полтавка, як її любовно називала В.Д.

Мемуарна проза

Із зв’язками з закордоном у Спілки художників України не заладилося. Цікавість до наших художників за кордоном була відсутня. Художників міжнародного класу, яких у Києві майже не було, тримали в підпіллі. На це жалівся письменник Віктор Некрасов. 1963 року до нього в Київ приїхав італійський художник-комуніст і неореаліст Ренато Гуттузо. Тільки двома живими митцями міг хоч трохи зацікавити метра знаменитий киянин – недобитком 1920-х років Зіновієм Толкачовим з його експресіоністськими картинами («Майданек», «Освенцім») і молоденьким подружжям Рибачук-Мельниченко – Адою і Володею. Останні змогли зацікавити собою і німецьких художників у Москві на Міжнародному фестивалі. Німці надіслали їм через СХУ запрошення провести виставку в Німеччині. «Вони ще молоді», – вирішили на президії, – з несформованим світоглядом». І послали до Німеччини зовсім іншого, їм милішого художника, чим несказанно здивували німців. Як Гуттузо потрапив тоді до СРСР? Хрущов попрохав компартію Італії допомогти в боротьбі проти абстракціонізму. Тоді, 1963, за відмашкою генсека весь радянський нарід (а почасти і прогресивне людство) піднявся на боротьбу з абстракціонізмом. (У ком. Китаї тим часом мільярд народу піднявся на горобців). Член ЦК компартії Італії Гуттузо не любив абстракціоністів, бо був неореаліст. У порядку партдисципліни він подався до Москви. Йому показали Третьяковську галерею, зокрема, – щасливе колгоспне життя. Потому Гуттузо повели до запасників. Я тоді стажувався в Третьяковській галереї, і охоронителька фондів повіла мені, як Гуттузо вступив до фондосховища. Саме біля входу висіла величезна абстрактна картина Кандинського «Смутное» (яка, до речі, потрясла мене, стажера). Гуттузо, який був великий художник, остовпів. З Гуттузо знайомий я не був. А з Некрасовим був. Він прийшов до музею з Дзюбою, скульптором Селібером і дружиною дисидента Синявського Розановою. Це було ввечері. Я повиносив з фондів до музейної зали заборонені твори формалістів 1920-х років, щоб показати їх підпільним відвідувачам. Побачивши «Погромлених» Шехтмана, Пальмова і Богомазова, Некрасов мовив: «Виявляється, є музей українського мисте378

379

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

цтва.» На гравюрі Усачова «Комборбез» він побачив київську пожежну каланчу, про існування якої він, великий києвознавець, нічого не знав. «Це й не каланча на Володимирській, і не на Алексадровській (нині Грушевського)». Я пояснив, що це каланча на Подолі. Дзюба і Розанова зайшли до мене в кабінет. Він розповів мені про свій візит до ЦК КПУ. Туди його викликали, щоб побалакати про його багатосторінковий лист до них під назвою «Інтернаціоналізм чи русифікація?» В цьому листі він писав про українські симпатії Леніна, який не дозволив Сталіну знищити формальну незалежність України і ненавидів російський шовінізм. Ленін також тепло відгукнувся про боротьбистів, українських лівих есерів, настроєних прокомуністично. Секретар ЦК Назаренко сказав Дзюбі: «Заждіть трохи». І виніс лист Леніна з грифом «сов. секретно», з рекомендацією чекістам тримати боротьбистів на мушці і в разі команди з Москви «стрелять на поражение». «Відкрили мені очі», – сказав Дзюба. Не раз траплялося мені бути мимовільним самозванцем на кшталт Остапа Бендера. Я не часто буваю в Москві, і москвичі казали мені, що саме через мою загадковість я начебто оповитий легендами. Так казав мені у Вітебську на міжнародній конференції, присвяченій Малевичу, один з кращих істориків російського авангарду Анатолій Стригальов. До речі, він, людина в засаді толерантна, все ж таки за Україною не визнавав жодних пріоритетів. «Не хочу говорити на тему Гоголь-українець, не варто проголошувати – «український авангард» – бо такі розборки пахнуть кров’ю». Тоді не кажіть «російський авангард», – заперечив я, – нехай буде авангард «вобче», безнаціональний. Маркаде розповідав мені, що в доповіді про Татліна перед паризькими мистецтвознавцями, показуючи знамениту фотографію «Татлін – сліпий бандурист», Стригальов промовив: «Ось Татлін в етнографічному костюмі». У присутності Стригальова я колись сперечався з ленінградцем Євгеном Ковтуном. Одного разу в Парижі, роль рефері виконував Жан Маркаде. Вдивляючись у перетягування ковдри (я тягнув Бурлюка і Малевича в свій бік, Ковтун – у російський), Ваня зауважив: «Дивно. ГорбачОВ – український націоналіст, Ковтун (з кубанців) – російський».

Мемуарна проза

До речі, зі Стригальовим я демонстративно почав говорити українською, і він сказав, що добре розуміє цю мову. Я подарував йому український коментар про перебування Татліна в Берліні 1914: «Берлін божеволів від козацьких дум у виконанні Татліна». Стригальов переклав: Берлин благоволил. Москвичі певні, що українці – це росіяни, хіба що трохи недоколихані. Що українська мова – це трохи зіпсована російська і тому її легко зрозуміти. Через це до послуг перекладачів не варто й звертатися. Самі знаємо. Тому й трапляються смішні ляпи. Так, Ірочка Вакар, найкращий знавець творчості Малевича, переклала лист Малевича до Крамаренка в такий спосіб. У Малевича: «Де мій милий чорнобривий, все ще лічить свої ніжки?». У словнику вона побачила: лічити – считать. В Ірочки вийшло: «Где мой милый чернобровый? Все ли считает свои ножки?» (див. «Малевич о себе» т.1.) Щоправда, фільми українською мовою москвичам незрозумілі. Я показував свій фільм про Нарбута у Вітебську на міжнародній конференції. Білоруси зрозуміли все (наші мови найближчі). А москвичі пожалілися: «Ничего не поняли, Дмитрий Емельянович. Единственное слово которое мы поняли, это кожный. Это что, кожное заболевание?». Нещодавно одна моя московська знайома побачила у Києві вивіску – «Капелюшки». – Это пивная? – Почему? – А у нас говорят: выпьем по капелюшке. Ще один кумедний приклад. Знайомий мого співробітника по Мистецькому Арсеналу, росіянин з Макіївки, хотів підстригтися і поголитися, і йому пояснили, як знайти перукарню. За дві години він повернувся до своїх знайомих киян втомлений і непоголений. «Нашел я те места, о которых вы говорили. Увидел вывеску: Перекурня. Но зачем я туда пойду? Перекурить я могу и на улице. А парикмахерской так и не нашел». Той самий Стригальов дав зрозуміти, що непорозуміння зникає, коли москвичі спілкуються зі мною безпосередньо. Але один епізод підняв був мої шанси. На конференції у Москві до мене підійшов один з найбільших знавців російського авангарду Дмитрій Сараб’янов. «Вчора, – сказав він, – мені принесли картину Архипенка, мабуть, ранню. Але я не 380

381

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

займаюся Архипенком так детально, як Ви». Я запитав: «1906 року?» Ошелешений Сараб’янов проказав: «Так. А звідкіля Ви, не бачачи, уже знаєте?» – Це пейзаж? – запитав я (річ у тім, що незадовго до цього один москвич показав мені рідкісний приклад його ранньої творчості – нічний пейзаж 1906 року, я й подумав, що це та сама річ). – Ні, – полегшено зітхнув Сараб’янов. – Це пастель із зображенням ню. Московський колекціонер, власник пастелі, зрештою показав мені сей величенький твір. Учнівська робота, намальована, гадаю, з фотографії: 1905-го, за революції, Архипенка, як, до речі, і Богомазова та ще 40 учнів вигнали з Київського художнього училищі за захист євреїв, котрих громили громили-чорносотенці, а поліція прибувала з навмисним запізненням. (Подібну змову міліції з бандитами я спостерігав 2004 за помаранчевої революції неподалік від мого будинку – біля ЦВК на бул. Лесі Українки. Бандити кинулися бити мирних протестантів, міліція швиденько відійшла убік). Формальним приводом для звільнення Архипенка була невчасна сплата за навчання. Відтак малювати голу натуру вигнанцям не було де. Пастель ми відтворили в каталозі виставки Архипенка «Збережено в Україні». Моя сестра Ірина, організатор цієї виставки, ще й організувала наукову конференцію і через американське посольство запросила вдову Архипенка до Києва. 14 грудня 2001 конференцію відкрили. Музей не опалювали через несплату. В залі холодно було, наче на полюсі. Конференція була міжнародною. Вдова була вражена доповіддю львівської архівістки, яка знайшла листування братів Архипенків у варшавській бібліотеці. Брат скульптора Євген Архипенко жив у Західній Україні, а Олександр – у Німеччині. Брат був міністром Центральної Ради і прохав Олександра творити українське мистецтво. Той відповідав: «Якщо ти маєш на гадці хатки і рожі, це не для мене. Я українець і українське само собою проявиться в моїх скульптурах. Ти націоналіст і дивишся на мистецтво з цієї позиції, а я художник і на національність дивлюся крізь призму мистецтва». Френсіс Архипенко могла розповісти про свого чоловіка не так уже й багато. Вона була його учениця, їй було 20 років,

Мемуарна проза

коли вона вийшла за нього, сімдесятидворічного вчителя. Невдовзі він помер. В Архипенка це був другий шлюб. Перша його дружина, німкеня, теж була його учениця. Заклопотаний творчістю, він дружин вибирав з підручного матеріалу, «постепенно женился на них», як сказав би письменник Платонов. Я показав їй київську архипеніану: меморіальний знак на честь Архипенка на площі Толстого, гімназію Вальцера неподалік від бульвару Шевченка, київське художнє училище на Львівській площі, де Архипенко вчився одночасово з Богомазовим, Екстер, Маневичем. А також гімназію на Подолі, куди відсилали двійошників з усіх київських шкіл. Френсіс була шокована – визнаний геній 20 сторіччя, виявляється, погано вчився. Я нагадав їй, що Чехов був другорічник і через це у своїх творах знущався з учителів. А видатна народна художниця Банник взагалі на питання вчителів не відповідала, пояснюючи це тим, що відповідь вони й самі знають. Вдова заспокоїлася. Погані оцінки, виявляється, ознака геніальності. Зізналася, що до української діаспори довгий час ставилася з недовірою, бо її чоловіка українці Нью-Йорка недолюблювали за нереалістичне мистецтво. Так трапилося, що йому колись дали заробити, замовивши погруддя Шевченка, але попередили: якщо замість Кобзаревого обличчя там з’явиться наскрізний отвір або конкейв (увігнутість) – фірмовий знак Архипенка – то грошей не сплатять. Архипенко зробив банальний бюст, але прохав, щоб на його виставках він ніколи не фігурував. Коли ж оголошено було конкурс на пам’ятник Шевченкові для Вашингтона до Тарасового 150-річчя, діаспора запропонувала генію мистецтва брати участь у загальному конкурсі. Архипенко сказав, що він дасть три варіанти Шевченкової статуї, то і буде конкурс. – Ні, беріть участь у загальному конкурсі. Він відмовився: «Адже я Архипенко». Заховавши образу на діаспору, Френсіс помстилася Миколі Мащенку, київському режисеру фільму про її чоловіка, не зустрівшись з ним у США. Фільм Мащенка через це виглядає як розпачлива розповідь про те, як йому не судилося зустрітися з удовою. До цього фільму як сценарист був причетний і я. Мащенко все розпитував мене, чи нема в біографії Архипенка якої любовно-романтичної пригоди. Взагалі, – зізнався 382

383

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

Мащенко, – скульптури його мене не надихнули. Жінки без облич, а «вместо известных симметричных мест, где у женщин выпуклость, у этих выем». Свого часу Френсіс приятелювала з дочкою Маневича Люсі, з якою я був добре знайомий. Разом з Люсі нам вдалося перекинути з Америки до Києва 60 картин її батька. Про це я розповім в іншому розділі і там ще раз згадаю Френсіс. Але 2006-го Френсіс посприяла в організації виставки Архипенка в Українському музеї Нью-Йорка і, як мені розповідала директорка цього музею Марійка Шуст, Френсіс назвала цю виставку найкращою «персоналкою» Архипенка з доброї сотні інших. Приятелем Архипенка в Парижі був скульптор Кавалерідзе. З ним я зустрічався часто. У 1960-х він прийшов до музею і похвалився мені, що недавно про нього як кінорежисера з’явилася втішна для нього згадка в англійському дослідженні про радянське кіно. Англійці замість традиційних трьох класиків назвали чотирьох: Ейзенштейн, Пудовкін, Довженко, Кавалерідзе. – Але не кажіть нікому про це, – попрохав Кавалерідзе, бо на кіностудії ім. Довженка мене зацькують. Справді, одне з найсильніших моїх кіновражінь «Коліївщина» Кавалерідзе. Він у цьому фільмі скоріше скульптор, бо фільм вражає суперстатичністю. У цьому динамічному мистецтві Кавалерідзе тотально антиголівудський. Нерухомий у нього степ, нерухомі, як половецькі баби, персонажі серед степу. Три типажі – український, польський і єврейський, відповідно три питомі мови. Позували актори українського, польського і єврейського театрів, і етнічна достовірність була там якоюсь приголомшливою. Цей фільм у 1990-х показали на кінофестивалі «Молодість» у ретроспективному розділі. У маленькій залі людей було небагато. Випадково зазирнув туди молоденький німецький кіношник і прикипів. Півтори години сидів, не поворухнувшись. Кавалерідзе розповідав, що кінцівку уманської різанини він на вимогу Скрипника міняв 16 разів. Скрипник не хотів роздмухувати міжнаціональну ворожнечу і щоразу вимагав пом’якшити месницький погром на «ляхів, жедів і уніатів-українців», вчинений Залізняком і Гонтою. Остаточний фінал був перетворений на братання «трьох братніх народів». Досконалості кіно це не зашкодило.

Мемуарна проза

Кавалерідзе під час війни опинився в тилу німецьких військ, у Карпатах, де він знімав фільм про Довбуша, а Червона армія швидко відступала. Він прибився до окупованого Києва і разом з іншими художниками виживав: виставлявся, намагався продати свої твори. Що йому й поставили на карб радянські переможці. Але потроху провини забувалися. І раптом знов його гріхи згадав 1962 року Хрущов. Ганячи абстракціоністів і формалістів, обурений грубими формами «Оголеної» Р. Фалька («Эта голая фулька», – кричав Хрущов), він згадав як негідника формаліста Кавалерідзе, чий кубістичний пам’ятник Артему (1927) і подосі стоїть на Святих горах – перший у світі монумент у такій стилістиці. На Заході кубофутуристичний пам’ятник з’явився 1945 – монумент зруйнованому Роттердаму Цадкіна. Ім’я Кавалерідзе заборонили згадувати в історії мистецтва, але ЦК змушене було вдатися до його послуг 1964 року. Річ у тим, що до 150-річчя народин Шевченка у Вашингтоні вирішили встановити пам’ятник Кобзареві. Хрущов наказав випередити імперіалістів і терміново поставити пам’ятник Шевченкові в Москві. Згадали про високоякісний ескіз Кавалерідзе, який мали опрацювати три молодих скульптори Грицюк, Синькевич і Фуженко. Авторство Кавалерідзе, розуміється, приховали, але саме він керував цією трійкою. Тим часом Кавалерідзе писав свої спогади і давав читати мені. Значно пізніше їх оприлюднили. Мені, який жив за залізною завісою, запам’яталося, з якою легкістю йому, киянину, вдалося поїхати до Парижа 1912 року. «Я прийшов до поліцейської управи по закордонний паспорт о шостій вечора. Переді мною вибачилися, що робочий день закінчився, і попрохали прийти зранку. Наступного дня я їхав до Парижа. Там зустрівся з Сашком Архипенком, який уже встиг потрясти основами скульптурного мистецтва. Він показував мені свою фрагментовану Саломею і запалюючись кричав: «Вона рухається чи не рухається? Спробуй, тюхтію, примусити танцювати такий уламок!». Про буремні роки громадянської війни він розповідав таке. Більшовицька керівниця Євгенія Бош була великою прихильницею революційної законності. Комісари, на її думку, мусили жити аскетично, не пити і не 384

385

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

упадати за жіноцтвом. Одного разу їй пожалілися, що хтось не дотримується цих настанов. Вона рішуче прибула на полустанок у шкірянці і побачила комісарський вагон, з якого чути було розгульні звуки оргії. Комісара викликали на перон. Побачивши невблаганну месницю, він сполотнів. Вона його застрелила і, задоволена від встановлення справедливості, поїхала геть. Читаючи, я подумав, що з її боку було несправедливо чорнову роботу – прибирання трупа, шмарування перону залишити на інших людей, не причетних до цього високоморального акту. До речі, особливою моральністю похвалитися вона теж не могла. Мій батько якось обмовився, що 1917 вона жила позашлюбно в київському готелі з більшовиком Івановим, якого батько добре знав. Мені довелося читати газети і журнали Росії й України 1917-19 років. Там звучали численні попередження більшовикам. Наприклад, у 1917 р., ще до жовтневого перевороту, більшовикам закидали, що вони за будь-яку ціну стають членами міських Дум, щоби потім займатися самопостачанням. В одному з сатиричних журналів (Сатирикон чи Будильник) художник Лєбєдєв, знаменитий в майбутньому ілюстратор дитячих книжок, намалював біблійну драбину Якова від землі до неба, щабельками якої є трупи людей. Підпис під малюнком: «Шлях до всесвітнього щастя, як його розуміє товариш Ленін». Лєбєдєв жив у Петербурзі-Ленінграді, де стукачество було не таким інтенсивним, як по інших містах. Через це він і зацілів. Ще один приклад: комікс художника Моора, відомого пізніше за плакатом «Помоги!» на допомогу голодуючим. Перша картинка: більшовик каже робітникові: «Вбий підприємця!». Друга: «Селянине, вбий поміщика!». Третя: «Солдате, вбий офіцера!». На четвертій картинці звиклі вбивати робітник, селянин і солдат женуться за більшовиком, щоби вбити його. Як бачимо, тов. Леніна було попереджено про наслідки його діяльності. У київській більшовицькій газеті 1919 р. Бош урочисто обіцяє залишитися в Києві, якщо його окупують денікінці чи петлюрівці, і підпільно боронити робітників і найбідніше селянство (щоправда, найбіднішого селянства у Києві не було). Проте за три дні до здачі Києва її в місті не було.

Мемуарна проза

Колись кагебіст, що стежив за мною, дивлячись мені в очі «по-дзержинському», проказав зажурено: «Вас добре знають на Заході. Зачепи вас, почнуть клеветати. Не будемо вас чіпати». Щоправда, на Заході мене знав хіба що з десяток мистецтвознавців. Але за незалежності вони і вивели мене у світ української діаспори. Почалося з того, що 1988 року професор університету м. Альберта (Канада) Олег Ільницький і директорка Українського музею в Нью-Йорку Марійка Шуст запропонували мені підготувати виставку Малевича як українського митця в Українському музеї паралельно з виставкою Малевича як російського митця у музеї Модерн Арт у Нью-Йорку. Я написав статтю, в якій, зокрема, розповів про стосунки Малевича з Бойчуком у Київському художньому інституті. Підсміюючись з іконописної манери Бойчука, в якій він малював пролетарів і найбідніших селян, Малевич казав йому: «Це мені нагадує Рамзеса ІІ, який балакає по телефону. Або Ісуса Христа, якому сучасний кравець шиє смокінг». Але з Америки ніхто довго не озивався. Нарешті приїхав сюди 1990-го член наглядової ради Нью-Йоркського українського музею історик архітектури Тит Геврик і розповів, що діаспоряни на цю виставку грошей не дали – мовляв, він не наш. Я відказав Геврику: то, може, запропонувати Екстер? Він аж руками замахав: «Облиште, вони мають її за єврейку! Ось вам 100 доларів як моральна компенсація». Мені стало незручно, адже в моїй підсвідомості жеврів вирок Леніна: «На кожному доларі сліди бруду і крові». І я відмовився, про що шкодую і досі. Пізніше в Парижі я теж зіткнувся з передсудами діаспори. Свою націоналістичну статтю «Малевич і Україна», в якій я нарочито не згадував Росію, так от, свою статтю я приніс до паризької газети «Українське слово». – Не візьму, – сказав редактор Митрович. – Він не наш. Я почав пояснювати, що це щось подібне до Гоголя. – І Гоголь не наш. І не принаджуйте таких до нас. А то тільки дай сигнал, то так і побіжать в нашу культуру ці Малевичі та Гоголі. Засмучений, я пішов до редакції шовіністичної газети «Русское слово» (не пропадати ж добру!), мало на що сподіваючись. Але їхня інтелігентність взяла гору: беремо, тут 386

387

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

багато нового. Але стаття завелика для одного числа, то ми її розмістимо в двох номерах, чого ми раніше ніколи не робили. Ось Вам 800 франків. За деякий час сплатили ще 700. І дуже вчасно: моя дочка, з якою ми перебували в Парижі, зажадала арабських горішків, і я зміг задовольнити її забаганку. Тож діаспора, яка на відстані здавалася мені бездоганною, виявилася надміру заполітизованою, що згубно для культури. Розумні люди з діаспори просвітили мене, що більшість українців на Заході – то колишні бандерівці і мельниківці. Вони й досі не визнають одни одних. І всі гуртом ненавидять усе совєцьке. Кожний контакт діаспорянина з радянцями сприймався як злочин. Про це розповів мені Аристид Вірста, старенький паризький колекціонер. Маючи форму скульптури Архипенка, він зробив відливку композиції «Шевченкопророк» і подарував її Київському музею. Паризькі українці перестали з ним вітатися: злигався з Совєтами! З Радянського Союзу вдалося втекти до Парижа видатному художникові дніпропетровцю Володі Макаренку (Козак Макар – прозвав його Шемякін). Виїхав він з Таллінна в 1970-х, діставши десь по блату ізраїльську візу. Наступного дня по приїзді до Парижа, казав мені Володя, до мене прийшли дядьки: Чи ти не жид? – запитали. – Ні, я українець. – А чого ж ізраїльська віза? – А за якою ще можна виїхати з СРСР? – То, може, дружина жидівка? – Ні, ленінградка. – Москалька?? Догодити таким хлопцям справді важко. Щоправда, в Парижі я зустрівся зі скульптором Леонідом Молодожанином, який потішив мене своєю толерантністю і культурою. Він автор пам’ятника Шевченкові у Вашингтоні, того самого, що примусив Хрущова терміново поставити Шевченків пам’ятник у Москві. Вчився у ленінградця Манізера, автора пам’ятників Шевченку в Каневі і в Києві, якого дуже поважав. До культурної непримиренності діаспори ставився негативно. – Он у Франції, – казав він мені, – шанують кращого французького поета сучасності, який взагалі негр. Політика стає згубною, якщо підміняє естетику. Політика – лише матеріал або запальничка для мистецтва, яке живе за своїми законами. До речі, й етика (моралізаторство) згубна

Мемуарна проза

для естетики. Мистецтво стимулюється імморалізмом й аморалізмом. Це я зрозумів під час підготовки виставки «Український модернізм» у Нью-Йорку. Голова наглядової ради ньюйоркського Українського музею побачила серед майбутніх експонатів блискучий зразок стилю Сецесія – плакат Олекси Маренкова 1920 року «Наймит Петлюра продав Україну польським панам. Смерть панам і петлюровцям!» – За такі експонати ми гроші платити не будемо! – Організатор виставки американець Гуров пояснив: «Американці не знають, хто такий Петлюра. Натомість вони б побачили видатного художника і зрозуміли б, що українське мистецтво високоякісне». Справді, американці при всьому бажанні навіть і не прочитали б цього напису, бо виконаний він козацьким скорописом 17-18 сторіччя. Персонаж – ворог більшовиків – показаний з уїдливою іронією як крадій золотого руна, якого спалює невблаганний вогонь історії. Маренков був направду видатний графік, плакатист, книжковий ілюстратор. Малював він по-новому, у східній манері – без світлотіні, пласкими плямами. Але в 1930-х від нього зажадали малювати реалістично. 1937-го він намалював плакат зі Сталіним і Ворошиловим і поклав тінь від вусів тов. Сталіна. На Маренкова стукнув «мистецтвознавець у штатському», тінь видалася йому подібною до миші, яку вождь тримав у зубах, себто, за словами Гоголя, тов. Сталін «підривав монополію амбарного кота». Маршальські ромби Ворошилова видалися нашому мистецтвознавцеві схожими на сокири ката. Маренкова п’ять днів допитували в НКВД. Про це розповідала мені його приятелька, дружина графіка Судомори. Маренкову вдалося довести свою політичну лояльність, але після допитів він запив ще дужче. 1942-го року він помер в окупованому Києві, на Чоколовці, від голодухи. Козирною картою в Америці на виставці «Український модернізм» були картини 20-річного самогубця полтавця Всеволода Максимовича. «Український Клімт», – назвали його американські рецензенти. Величезні панно з містичними сюжетами, з персонажами, які скидаються на Аполлона, але занурені в глибоку зажуру. Культ плодючості, нескінченні гірлянди, рослинні узори – і відчуття приреченості. Чорно-білі 388

389

«ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» Дмитро Горбачов

або теракотові, немовби пригаслі від тягарем сторіч, кольори наче позичені з давньогрецької архаїки. І чіткі орнаментальні повтори, які нагадують селянську вибійку. Оголені тіла гераклічних чоловіків і принадних вакханок утворюють примхливі грона. Та Еросу в картинах Максимовича годі подолати Танатос. «Це перший номер у світовій сецесії, – пам’ятаю, вигукнув Лобанов-Ростовський, коли вперше, несподівано для себе, побачив ці полотна». «Принаймні, в першій десятці», – більш тверезо подумав я, уже звиклий до Максимовича. Виставку «Український модернізм» американці показали спершу в Чикаго, а потім мали перевезти до Українського музею Нью-Йорка. Куратор Українського музею розповіла мені, що з Чикаго до неї зателефонувала її молоденька небога, занепокоєна тим, що в картинах Максимовича багато sexy. Ми виховані як пуритани, – казала мені куратора, – і розгубилися, чи варто це показувати у нас в Нью-Йорку. Але, з іншого боку, ми пов’язані угодами, невиконання яких загрожує фінансовими санкціями. Я звернулася по пораду до патріарха греко-католиків Любомира Гузара. «Заспокойтеся, – сказав кардинал, – в Біблії багато сексуального».

Михаил Белецкий ВИСОКОСНЫЙ ГОД Îò àâòîðà Предлагаемый текст представляет собой главу из книги воспоминаний, охватывающей довольно значительный отрезок времени и пространства. Я предназначал эти воспоминания для узкого круга родных и друзей, что, разумеется, отразилось на их стиле. Когда возникла возможность представить отрывок из них более широкому кругу читателей, я ограничился минимальным редактированием, главной целью которого было сделать текст самодостаточным и понятным для читателя, – убрал или пояснил привязки к предшествующим главам, кратко охарактеризовал введенные ранее персонажи и т. п. Хочу предпослать своему рассказу замечание, объясняющее происхождение моих знакомств с людьми, описанными в этой главе. Собственно, это были два круга знакомств: московский и киевский. С упоминаемыми здесь москвичами я познакомился и подружился в годы обучения на мехмате Московского университета (1951–1956) и в аспирантуре (1962–1965), а с киевлянами – в 1965-м и последующие годы, после своего возвращения в Киев, в котором я родился и который покинул в годы оккупации в 8-летнем возрасте. Надеюсь, читателя не покоробит то, что упоминаемых друзей и знакомых, зачастую людей сегодня известных и уважаемых, я называю уменьшительными именами, – так, как мы всегда называли друг друга и как я продолжаю называть в своей памяти. Все примечания в тексте принадлежат автору.

390

1

Боднарчук Виктор Гаврилович (1934 – 2004) – математик, один из ближайших учеников и сотрудников В. М. Глушкова, диссидент. К описываемому моменту был уволен из Киевского университета за подписание в 1968 г. письма протеста и работал в Институте кибернетики. Крымский Сергей Борисович (1930 – 2010) – философ. Савченко Владимир Иванович (1933 – 2005) – киевский писательфантаст. Ивана Алексеевича Свитлычного (1929–1992), как и упоминаемого далее Ивана Михайловича Дзюбу, я думаю, читателям представлять не надо.

391

ВИСОКОСНЫЙ ГОД

На встречу нового 1972 года мы с Ириной (моей женой) собрали близких друзей – тех, кого хорошо знали, с кем привыкли содержательно общаться. Были здесь Иван и Лёля Свитлычные, Виктор и Галя Боднарчуки, Сергей и Инна Крымские, Володя Савченко1. Друг друга знали не все, знакомились. Когда уселись за столом и сосчитали, оказалось – тринадцать человек. Кто-то полушутя, полусерьёзно сказал: «Плохая примета», – некоторые поёжились. Застолье получилось интересным – интересные люди, интересные беседы. Но как-то было всё без полагающегося новогоднего веселья. Повлияло на настроение и музыкальное сопровождение – несколько часов мы слушали «Страсти по Матфею» Баха, как раз подаренные кем-то из гостей. Инна, музыковед по профессии, сочла нужным подробно комментировать. Комментарий к одному музыкальному моменту – «А здесь Пётр рубит ухо рабу» – произвёл неизгладимое впечатление на Володю, который потом долгие годы его со смехом вспоминал, а тем самым заставил запомнить и меня. Так просидели всю ночь до утреннего трамвая. Кроме Володи, не любившего засиживаться и потому где-то около четырёх отправившегося пешком с Лесного массива к себе в Академгородок.

Михаил Белецкий

Íîâûé ãîä

Мемуарна проза

Èçâåñòèÿ îá àðåñòàõ Вечером 13 января я, как нередко бывало, сидел у радиоприёмника, пытаясь поймать какой-нибудь из «вражеских голосов». Их сильно глушили (к слову сказать, башни глушилок стояли рядом, в лесу у нашего дома), но рано или поздно чтото удавалось поймать. Начинал я обычно со своего любимого Би-Би-Си. И вот знакомый голос Анатолия Максимовича Гольдберга сообщает, что в Киеве и в других городах Украины прошли обыски и аресты. Среди арестованных названо имя Ивана Свитлычного. Можно понять, как я воспринял это сообщение. Раньше мне приходилось слышать о многих арестах, но то были незнакомые или едва знакомые люди. А теперь впервые я услышал об аресте близкого человека. Все ближайшие вечера я просиживал у радиоприёмника. И в первые же из них меня ожидали новые удары.

14 января я услышал о массовых обысках, проходивших в Москве, среди них – у Петра Якира. А уже 15-го – о продолжении этих обысков. И среди тех, у кого они проводились, были названы Кронид Любарский и Юрий Шиханович1. А ещё через два дня, 17-го, было сообщено об аресте Кронида. Вот этого я не ждал совсем: он был настолько увле1

Якир Пётр Ионович (1923–1982) – один из лидеров правозащитного движения в СССР, политзаключённый сталинского времени, историк, сын казненного в годы сталинских репрессий военачальника. Любарский Кронид Аркадьевич (1934–1996) – к описываемому моменту известный в профессиональных кругах учёный, астрофизик, работал в научном городке Черноголовка под Москвой. Впоследствии стал известным правозащитником. Шиханович Юрий Александрович (1933–2011) – московский математик и правозащитник. С Шихановичем и особенно с Любарским меня связывала давняя дружба ещё со времени совместного обучения на мехмате Московского университета. Кроме того, с Шихановичем мы были близкими коллегами – преподавали математику на отделениях математической лингвистики соответственно в Московском и Киевском университетах. С Якиром я был знаком, бывал у него дома.

392

Много позже я прочёл о подробностях этих арестов и первых дней после них. Как и в 1965-м, началось с Украины. И здесь уже не могло быть сомнений, что украинские и московские аресты тесно связаны, что проводятся они по существу в рамках одной кампании. (Одновременно были обыски и в других городах – в Ленинграде, в Новосибирске, в Вильнюсе. Там тоже случались аресты, но не такие массовые.) Обыски 12 января в Украине – в основном в Киеве и во Львове – проходили одновременно у десятков людей. Обыск у Ивана Свитлычного начался в 8.15 утра и продолжался целые сутки (!). Как видно по его длительности, искали тщательно, забирали всё, что казалось хоть сколько-нибудь подозрительным: самиздат, рукописи, письма, старые и зарубежные книги, магнитофонные записи. Пишущую машинку – для сопоставления шрифтов. Во время обыска к Ивану пришёл Иван Дзюба, и ему уже не разрешили уйти. На следующее утро после окончания обыска их обоих увели. Свитлычному предъявили постановление об аресте, а Дзюбу после снятия показаний отпустили. Аресты в ближайшие дни продолжались. Были арестованы Иван Дзюба и Леонид Плющ1 – это что касается моих знакомых. А из тех, кого знал по имени: Васыль Стус, Вячеслав Чорновил, Евген Сверстюк. Продолжались и обыски. При последующих обысках, названных уже более грозным словом «выемка», у Ивана забра1

Плющ Леонид Иванович (р. 1938) – киевский математик и правозащитник.

393

ВИСОКОСНЫЙ ГОД

Àðåñòû â Óêðàèíå

Михаил Белецкий

чён своей наукой, и мне казалось, что интересуется политическими событиями, самиздатом не многим больше, чем средний интеллигент. Итак, за решёткой оказались сразу двое из наиболее внутренне близких и дорогих для меня людей. Самых лучших, самых честных, самых достойных.

Мемуарна проза

ли почти всё, написанное от руки или напечатанное на машинке, а также документы – военный билет, свидетельство о рождении. И почти ничего из этого, включая названные документы, так никогда и не вернули! Это почерк КГБ – забирать по максимуму, не возвращать почти ничего. Так и пропадали письма, фотографии, стихи, рукописи научных работ, литература, а нередко и магнитофоны, пишущие машинки. Первое сообщение о заведённом деле без упоминания о самих арестах появилось в газетах уже 15 января: «Органами КДБ за проведення антирадянської діяльності заарештовано туриста з Бельгії Я. Добоша. Ведеться слідство»1. Этого Добоша я однажды видел. Когда в один из декабрьских дней я, как обычно, зашёл в ресторан «Театральный» недалеко от университета, чтобы съесть комплексный обед, свободное место я обнаружил за столиком, где сидел Иван Дзюба рядом с незнакомым молодым человеком явно не нашего вида. Дзюба представил нас друг другу: «Це Ярослав Добош, наш співвітчизник з Бельгії». Меня эта встреча не удивила, так как я знал, что наши шестидесятники, особенно литераторы, нередко общаются с представителями диаспоры. Беседа наша касалась Украины, но шла она, разумеется, в совершенно лояльных рамках. Позже я читал, что КГБ использовал Добоша как своего рода «подсадную утку». Думаю, что он просто подвернулся под руку: вероятнее всего, привёз с собой какую-нибудь диаспорную литературу, и этого уже было достаточно, чтобы начать раскручивать дело. 4 января бедного молодого человека арестовали, он по неопытности рассказал всё, что знал, и признал свою вину, так появились формальные основания для арестов тех, с кем он встречался, потом тех, с кем они встречались, и так далее по цепочке. Через месяц без малого после первых арестов о них было сообщено официально. В моём архиве сохранилась газета «Вечірній Київ» от 11 февраля с кратким сообщением, которое я привожу почти полностью: «Попереднім слідством 1 Курсивом я всюду выделяю украинский текст – чтобы избежать неправильного прочтения.

394

Àðåñòû â Ìîñêâå. Êðîíèä По данным Людмилы Алексеевой1, 14 января в Москве было проведено 8 обысков. Проводились они по разным делам, но в основном по делу № 24. Обратим внимание на дотошность москвичей – они следили за номерами дел. И довольно скоро при сопоставлении хода допросов свидетелей стало ясно, что дело № 24 – это дело о «Хронике текущих событий». Здесь небольшое отступление о «Хронике». Эти тоненькие отпечатанные на папиросной бумаге сборники, первый из которых появился в 1968 году, объявленном по решению ООН Годом прав человека, стали не только авторитетным справочником по правозащитному движению, но и одним из основных средств приобщения к нему. «Не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор» – так, кажется, сказал основатель партии и советского государства. Выпуски «Хроники» были одним из самых волнующих и одновременно самых опасных произведений самиздата. Читателям было понятно, что они могли появиться только в результате напряжённых усилий большого числа людей – тех, кто собирал информацию, кто передавал, кто редактировал и кто затем распространял. Имена создателей «Хроники» оставались загадкой, которую в те годы рядовой читатель, разумеется, и не пытался отгадать. Как возникла её идея, каков был круг организаторов, я узнал уже после распада Союза (сей1

Л. Алексеева. История инакомыслия в СССР. Новейший период. Вильнюс – Москва: Весть, 1992. С. 231.

395

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

встановлено, що Добош Я. прибув до СРСР для виконання злочинного завдання зарубіжного антирадянського центру ОУН – бандерівців, що перебуває на утриманні імперіалістичних розвідок і використовується ними в проведенні підривної діяльності проти Радянської держави. За проведення ворожої соціалістичному ладові діяльності і в зв’язку з справою Добоша притягнуті до кримінальної відповідальності Світличний І. О., Чорновол В. М., Сверстюк Є. О. та ін. Слідство триває».

Мемуарна проза

час, покопавшись в Интернете, это может сделать и читатель). Каково же было моё удивление, когда я узнал, что заметную, а то и ведущую роль в издании «Хроники» играли трое достаточно близких мне людей. Автором идеи и основным составителем первых номеров «Хроники», задавших сам стиль издания, была Наташа Горбаневская1. Она продолжала эту работу до своего ареста в декабре 1969-го. Довольно скоро к работе подключились и другие правозащитники. В частности, в работе над бюллетенем с января 1972-го (то есть сразу после описываемых событий и связанных с бюллетенем арестов) принимал участие Юра Шиханович. К изданию «Хроники» был причастен и Кронид Любарский. Но тогда, в 1972 году, я ничего об этом не знал. Такая была безусловно разумная и всеми принятая конспирация. Однако возвратимся в январь 1972 года. К этому времени Кронид собрал коллекцию самиздата, едва ли не самую полную в Союзе. До сих пор не могу понять, как случилось, что я этого себе совершенно не представлял. Мне казалось: ну, есть у него десяток-другой самиздатских тетрадок, как у всякого интеллигентного москвича. Судя по всему, этого не представлял и КГБ. По мнению Гали, жены Кронида, гебисты явились к ним с обыском почти случайно, по-видимому, встретив его имя в чьей-то записной книжке. Явились после обеда 15 января. Какая трагическая оплошность! – ведь первые обыски в Москве прошли уже накануне, но у Кронида в Черноголовке не было телефона, и никто не приехал его предупредить. А во время обыска у Кронида его 11-летняя дочь Вика вышла, чтобы предупредить живущих по соседству знакомых. Следователи явно не представляли объёма предстоящей работы – им даже не хватило мешка, чтобы забрать конфискованную литературу, и его пришлось «одолжить» у хозяев. Забрали около 600 наименований. При этом они ещё не всё нашли – и 1 Горбаневская Наталья Евгеньевна (р. 1936) – российская поэтесса и правозащитнница. Мы с ней были знакомы и дружны со времени обучения в МГУ.

396

Èçáàâëÿþñü îò ñàìèçäàòà Только услышав о начавшихся обысках, я сделал практические выводы и для себя. У меня накопилось немало самиздата – если выстроить в ряд, то метра бы, пожалуй, не набралось, но уж на полметра точно бы хватило.

1

Есенин-Вольпин Александр Сергеевич (р. 1924) – сын С. А. Есенина, математик, философ, поэт, один из основателей правозащитного движения, неоднократно подвергался репрессиям. Я был связан с ним как общностью профессиональных интересов (математическая логика), так и общим кругом знакомых.

397

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

не только из литературы. Не нашли даже установку для репродуцирования: штатив и две лампы; Галя унесла их в надёжное место после обыска. Обыск продолжался до 4 часов утра.

16 января Кронид поехал в Москву, чтобы предупредить знакомых. Встретился с известным диссидентом Валерием Чалидзе и проконсультировался у него по правовым и процессуальным проблемам, в которых тот имел репутацию серьёзного специалиста. Кронид к тому времени был уже вызван на допрос в КГБ на 17 января. Последним, кто видел его перед допросом, был Алик Вольпин1. Поговорив с Аликом, Кронид обнял его на прощанье. Помню, какое впечатление произвело на меня сообщение об этом объятии двух далёких от сентиментальности людей, – по-видимому, Кронид был на грани нервного и эмоционального напряжения. Насколько неожиданным был для него этот перелом судьбы? Часто ли ему доводилось представлять это заранее? Этого уже не узнаешь. Но во всяком случае, с первого шага через порог КГБ и до последнего шага в неволе, то есть на советской земле, он вёл себя так, как будто бы готовился к этому всю жизнь. На том же допросе Кронид был арестован, после чего помещён в следственный изолятор КГБ в знаменитом Лефортове. («У проклятых ворот в Лефортове / Вы не зябли ночами мокрыми» – Галич.)

Мемуарна проза

К тому времени распространение самиздата стало на промышленную ногу. Печатали нанятые машинистки, обычно – знакомые, говоря по-нынешнему, менеджеру работ, что обеспечивало надёжность. Их работа оплачивалась по стандартной таксе. В цену конечного продукта входила только оплата машинисток и стоимость бумаги – без всякой прибавочной стоимости. Цена получалась хоть и дороже, чем у типографской книги, но вполне приемлемая, во всяком случае, много дешевле издаваемых сегодня книг. Распространителями самиздата были многие мои друзья. Но особое место среди них занимал Юра Шиханович. Мне довольно скоро стало ясно, что таким распространением он занимается систематически. Если у остальных я мог получить мелкую вещицу случайно, то у Юры набор последних материалов был весьма широк, включая и выпуски «Хроники», и значительную их часть можно было позаимствовать. Если у других с каким-либо крупным произведением можно было только коротко познакомиться (на прочтение просто не хватало времени), то у Юры его можно было заказать или купить готовым. И, естественно, таким самиздатом я обменивался со своими киевскими друзьями, среди которых были и Иван Свитлычный, и Виктор Боднарчук. Едва отойдя от приёмника, сообщившего первые новости об арестах, я вытащил самиздат из шкафа и разложил на четыре кучки. В первую кучку, относительно небольшую, я сложил тексты наиболее взрывоопасные – материалы процессов (в частности, Бродского), «письма протеста», как их называли, политическую публицистику. Очень жалею, что со страха поместил туда и текст Юры Айхенвальда1 с примерным названием «Как нас выгоняли». В нём подробнейшим образом был 1 Айхенвальд Юрий Александрович (1928 – 1993) – внук известного литературоведа Юлия Айхенвальда, московский поэт, театровед, педагог. Герлин Валерия Михайловна (Вава) – его жена, учительница. В сталинское время оба они были сосланы как ЧСИРы (члены семей изменников родины).

398

399

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

описан процесс увольнения его и Вавы из школы, в которой они оба – как плохо, что оба вместе! – работали. Увольняли, разумеется, за подписание одного из «писем протеста». Интереснейший документальный и человеческий материал страницах на двадцати. Я его как раз в это время перепечатывал в 5 экземплярах, дойдя где-то до середины, так что при обнаружении и сам оказался бы причастным к изготовлению самиздата, хотя в общем-то не самого криминального. Все эти материалы, набравшиеся папки на полторы, а также использованную копирку я утром отнёс в лес и сжёг. В двух следующих кучках, примерно равного объёма, были почти только художественные произведения, немного мемуарных. Во второй (по счёту) – более опасные, в частности, «Раковый корпус», «В круге первом», «Воспоминания» Н. Я. Мандельштам. Всё это я сложил в рюкзак и на следующий день или через день отвёз Володе Савченко – я был уверен, что уж он-то вне подозрений, что впоследствии и подтвердилось. Насколько я знаю, он для надёжности увёз это из киевского общежития к себе в Полтаву. В третьей кучке был самиздат почти безобидный. Например, «Двор посреди неба» Максимова или стихи Бродского. Это я рассчитывал прятать ненадолго, чтобы в любой момент можно было вернуть. Передал университетской подруге Ирины Алле Полешко. Туда же пошли и плёнки Галича. Ирония ситуации заключалась в том, что она почему-то решила хранить это не дома, а по месту работы, в редакции журнала «Радянське право», которая размещалась не более, не менее как в здании Генеральной прокуратуры на улице Чекистов (!), где оно какое-то время благополучно и пролежало. И наконец, четвёртая, маленькая кучка, состояла из текстов совсем безобидных, которые не страшно было предъявить кому угодно, например, стихи Цветаевой и Волошина. Это я спокойно оставил в своём шкафу. Из всего самиздата, который тогда погиб, мне больше всего жаль «Август четырнадцатого» Солженицына. Это был действительно шедевр самиздата. На хорошей бумаге, с чёткой печатью (очевидно, в закладке было всего 5 страниц и не жа-

Мемуарна проза

лели копирки), хорошо переплетённое, а главное – с огромным количеством фотографий исторических действующих лиц – и Николая, и Александры, и Николая Николаевича, и Брусилова, и многих военачальников, и просто эпизодов войны, и, конечно, с портретом автора. Это уникальное издание показывало, до каких вершин мог бы дойти самиздат, если бы его не остановили. Я бы его, конечно, тоже передал Савченко. Но его как раз читал Платон Иванович1, который, услышав о происходящем, тут же и сжёг. Конечно, было не до того, чтобы высказывать по этому поводу претензии. ÊÃÁ: ïåðâîå çíàêîìñòâî Где-то через десяток дней, в последней декаде января, вернувшись утром с продуктами из гастронома, я застал рядом с Ириной поджидавшего меня молодого человека, который мне сразу не понравился. Он представился сотрудником КГБ, назвался по фамилии-имени-отчеству (сейчас не помню, но назовём его Василием Ивановичем), предъявил свои документы и повестку на допрос на моё имя и предложил следовать за ним. Поджидал он меня, сидя в кресле в нашей центральной, как бы гостевой комнате, а прямо перед его глазами на шкафчике стояла фотография Солженицына, которую я, как всякий уважающий себя диссидент, считал своим долгом держать в доме на самом почётном месте. Молодой человек на фотографию внимания не обратил, что я счёл добрым знаком: видать, не такие они хорошие специалисты – уж это бы им знать полагалось. Сознаюсь, в отвозившей нас машине я чувствовал себя растерянно. Чёрт их знает, что они задумали, каков будет размах репрессий, что знают обо мне, чего от меня хотят, отпустят ли или сразу посадят и тому подобное. Вертелась в голове 1 Севбо Платон Иванович (1900–2001) – мой тесть, ближайший сотрудник Е. О. и Б. Е. Патонов, главный конструктор Института электросварки с первых лет его основания, один из авторов метода электросварки танка Т-34, за что был награждён Сталинской премией. Я с Платоном Ивановичем был очень дружен.

400

401

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

провокационно-ироническая фраза моей доброй приятельницы Иры Заславской: «А ты готов, если будут тебя пытать?» И пока я ехал ясным зимним днём по киевским улицам, вглядывался в них и думал: увижу ли их ещё к концу дня? Человеку с моим уровнем осведомлённости полагалось бы оценивать ситуацию более трезво. Но вот, оказалось, когда дойдёт до тебя непосредственно… Здесь небольшое отступление, касающееся того, чего я в тот момент ещё не знал, но через короткое время догадался. КГБ, арестовав в Украине не меньше полусотни людей, теперь был озабочен тем, чтобы максимально грамотно предъявить им обвинения (ведь времена уже были не сталинские). Так что нужно было накопать на арестованных, а сейчас уже обвиняемых побольше материала. Задача несколько облегчалась данными оперативной слежки, которую теперь следовало подтвердить показаниями свидетелей. Но этого было явно мало. Потому был использован и метод «большой сети»: выискивали всех, кто так или иначе знаком с обвиняемыми, и тщательно обрабатывали их в надежде вытащить какие-то сведения, которые можно будет использовать в судебном процессе. Попасть в эту сеть было несложно: достаточно оказаться в чьей-нибудь записной книжке, изъятой при обыске. Судя по всему, так в неё попал и я. И вот меня привезли к представительному зданию на улице Владимирской, 33, хорошо известнму каждому киевлянину. Построенное в 1910-х годах, оно предназначалось для сугубо мирного заведения – Губернского земства. Не знаю, использовалось ли оно когда-нибудь по этому назначению, но было что-то такое не то в самом здании, не то в месте его расположения, что притягивало к нему совсем другие силы. После революции здесь разместилась ВЧК, превратившаяся затем в ГПУ, ОГПУ, НКВД. Во время оккупации здание естественно оказалось в распоряжении гестапо, а после освобождения – снова МВД и КГБ. (Сейчас в этом разросшемся на несколько кварталов комплексе – Служба Безопасности Украины, какникак, но всё же менее зловещее учреждение.) Мой спутник провёл меня мимо дежурного, мимо большого портрета Дзержинского в холле, повёл по длинным пустым

Мемуарна проза

коридорам с высокими потолками, ввёл в небольшую комнатку и ненадолго вышел. Вернулся с человеком постарше – и по возрасту, и, понятно, по званию, и вместе они начали меня обрабатывать. Вели себя при этом корректно, на что я сразу же обратил внимание и что несколько успокоило. Замечу, что такая же корректность продолжалась и во время всех последующих допросов – такой уж выработался стиль, по крайней мере, в столице. Мне сразу же объяснили, что я вызван в качестве свидетеля по делу номер такой-то. В отличие от грамотных москвичей, я номер тотчас же забыл, но при этом вспомнил юридические рекомендации и спросил, на кого заведено дело. Мне ответили, что дело заведено по факту преступления и конкретных обвиняемых пока нет. Зачитали статью Уголовного кодекса о том, что отказ от показаний или дача заведомо ложных сведений влекут уголовную ответственность, и заставили подписаться, что я об этом предупреждён. Потом началась тягомотина.

– Михаил Иванович, как вы думаете, зачем мы вас пригласили? (Эта вежливость – по имени-отчеству – у них обязательна, я тоже скоро привык. Равно как и разговор на языке допрашиваемого.)

– Ну, это я не знаю, сам удивляюсь.

– А вы всё-таки подумайте.

– Да нет, не знаю. Немного попрепирались на эту тему с нулевым результатом. Потом следующий заход.

– Ну, как же, конечно, знаете. Вспомните, какие у вас знакомые? Кто из ваших знакомых мог бы нас интересовать? (Это так, на всякий случай, вдруг я с перепугу назову кого-то, и можно будет ухватиться и что-то вытащить.)

– Да нет, нет у меня знакомых, которых я бы подозревал в чём-то предосудительном.

– Ну, Михаи-ил Иванович, это уж совсе-ем несерьёзно. А вы знаете об арестах, которые мы недавно произвели? Вот здесь ловушка, и приходится быстро соображать. Скажешь: «Знаю» – спросят: «Откуда знаете?» Скажешь: «Не знаю», – явное и заведомое враньё, об этом весь Киев знает.

402

1 Мне представляется более правильным передавать по-русски его фамилию как «Свитлычный», что я в своих воспоминаниях и делаю. Но для КГБ он был «Светличный», и в этом контексте я пишу его фамилию таким образом.

403

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

Значит, сразу же идёшь на конфликт со следствием, дескать, откровенно вру и плевать мне на вас. А это ой как не хочется. Выбираю первое: – Знаю.

– А откуда знаете? Естественный и ожидаемый вопрос. Просматриваются и дальнейшие ходы. Назовёшь кого – и он уже втянут, и тебя затягивают. Нет, не такой я дурак.

– Услышал по Би-Би-Си. И снова естественный ход: – Вот видите, вы слушаете вражеские голоса. А зачем же вы их слушаете? Настоящий советский человек слушать не станет. Значит, есть у вас такая червоточина. Вот и знакомства у вас такие же. Приходится выслушивать довольно долгое нравоучение, никуда не денешься. И снова ожидаемый вопрос: – А кого из арестованных вы знаете? Ну, здесь уже никуда не денешься.

– Ивана Светличного1.

– Вот видите, а вы говорили, что у вас нет таких знакомых. А кого ещё из арестованных вы знаете? Ну, здесь я могу ответить совершенно честно: – Никого.

– Вы уверены?

– Уверен.

– А мы вам сможем назвать ещё кое-кого.

– Ну, называйте. (Чёрта с два назовёте.)

– Пока не будем, вы ещё сами назовёте. Ну, эта тема закрыта, и больше к ней не возвращаются.

– А давно вы знакомы со Светличным? Потом следующий вопрос: – А как познакомились? И пошло-поехало. Конечно, ни вопросов, ни своих ответов

Мемуарна проза

я воспроизвести не смогу, равно как вспомнить ход следствия (в касающейся меня части). Помню только общий характер допросов, который изложу чуть позже. Но уже на первом допросе проявились некоторые моменты, которые потом повторялись постоянно.

– Вы с нами не откровенны. Вот с самого начала начали хитрить, изворачиваться.

– Кого вы защищаете, это же враги. Вот вы, такой способный молодой учёный, советская власть столько для вас сделала, открыла перед вами такие возможности, вас так ценят. А с кем вы связались? Мы-то знаем, мы вообще всё о вас знаем, вы стоите на опасном пути.

– Мы уж не стали у вас проводить обыск, знаем, что вы всё спрятали. «В точку попали», – подумал я про себя, но, как полагалось, стал отрицать, стараясь не переборщить в убедительности: – Ну, что вы, откуда у меня самиздат?

– Снова запираетесь, не хотите нам помочь. Да ведь вы можете испортить себе всю дальнейшую жизнь, потерять работу. Подумайте о своей семье. Ну, и так далее. (Сразу же скажу, что подобная психологическая обработка повторялась и на всех последующих допросах, я к ней возвращаться не буду.) Продолжалось это часа три или четыре, если не шесть, что показалось мне вечностью. Времени ни своего, ни, тем более, моего не жалели. Как бы брали измором, это тоже был стандарт КГБ. Ведущий допрос время от времени что-то записывал в протокол. (Всё это так же продолжалось и в дальнейшем.) И вот наконец старший гебист встал из-за стола и протянул мне пачку листов: – Прочтите и распишитесь на каждом листе. На каждом листе полагалось написать «С моих слов записано верно» – и подпись. Никто меня не торопил, но так и тянуло побыстрее проглядеть и порасписываться, как бы демонстрируя, что я им доверяю. Боюсь, что в первый раз я так и сделал, в последующем уже не торопился. Впрочем, и в дальнейшем не помню, чтобы они пытались что-то сфальсифицировать. Как и не помню, случалось ли мне их поправлять. Но 404

Ãîä äîïðîñîâ С этого дня такие же встречи потянулись чередой и слились в моей памяти в один длинный и нудный допрос длиной в год с небольшим с более или менее длительными перерывами. Сначала я ходил на Владимирскую чуть ли не каждый день или через день, причём без всяких повесток, по устному «приглашению» с предыдущего раза. (При этом каждый раз осведомлялись, не занят ли я.) Заходил в бюро пропусков – напротив главного здания, брал выписанный на моё имя пропуск, переходил на другую сторону улицы, а дежурный уже вызывал встречающего меня гебиста. И каждый раз я чувствовал неловкость такого рода: а вдруг кто из знакомых здесь меня увидит и решит, что хожу сюда как стукач. Любопытно, что эта неловкость пропала, когда мне начали выписывать 405

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

во всяком случае, если и случалось, то до споров не доходило. В одном не уверен. Много позже мне приходилось читать о принятом у них мелком жульничестве: они любили вкрапливать формулировки типа «в антисоветской деятельности такого-то я не участвовал», а затем при случае использовать: «Вот и свидетель считает такую деятельность антисоветской». Так вот, на этот счёт я не был внимателен и не уверен, что никогда не попался на эту удочку. Когда я расписался на всех листах, гебист аккуратно собрал их в папку и сказал: – На сегодня вы свободны. У вас завтра есть занятия?

– Да, две первые пары.

– Когда кончаются?

– В двенадцать тридцать.

– Пообедайте и приходите к 14 часам в бюро пропусков. На вас будет выписан пропуск. И тот же Василий Иванович так же провёл меня мимо дежурного. Я вышел из здания и полной грудью вдохнул свежий воздух. Слава Богу, на сегодня пронесло. И радовало, что вроде выдержал неплохо, хотя без мелких промашек не обошлось. Но на душе всё же ныло: завтра снова эта нервотрёпка.

Мемуарна проза

повестки – теперь я мог бы продемонстрировать их всякому: смотрите, я не по своей воле хожу, а вызван как свидетель. Смешно – кто реально мог бы их у меня спросить? Но вот между визитами стали появляться всё большие пробелы: три-четыре дня, потом неделя, потом несколько недель. При прощании мне сначала устно назначали время следующей встречи, а потом начали отпускать со словами: – Ждите повестки, мы вас вызовем. В моём архиве сохранились четыре повестки на Владимирскую, первая из них датирована 24 апреля, последняя – 30 января уже следующего, 1973 года. Стандартные бланки, одни на русском, другие на украинском – полное торжество двуязычия: «(Адрес, Ф.И.О) ПОВЕСТКА Вы вызываетесь для допроса в качестве свидетеля к следователю КГБ при СМ УССР АБАЩЕНКО телефон 9-19-3-59 на (время, число) по адресу: г. Киев, ул. Владимирская, 33. За получением пропуска обратитесь в бюро пропусков. При себе необходимо иметь паспорт или иной документ, удостоверяющий личность. (Число) Следователь (подпись) Последствия неявки: …» Сбоку расписка в получении – на случай, если повестку вручает сотрудник КГБ. Помнится, что интенсивно это продолжалось где-то до середины лета. Кажется, потом меня тревожили редко. А последний вызов в январе был уж совсем одиночным. Процедура – всегда такая же, как и в первый раз. То же предупреждение об ответственности. Те же расспросы и душеспасительные беседы. То же чтение протоколов и подписывание их в конце. Допрашивали меня разные люди, но основным был майор Абащенко – немолодой (по моим тогдашним представлениям) флегматичный человек. Вообще, нужно отдать должное моим гебистам – все они были довольно спокойные и вежливые люди, своё дело делали без лишних эмоций, и я не чувствовал, что они имеют что-то против меня лично. Вероятно, 406

Теперь о том, что касается характера общения. Здесь постоянно повторялось несколько приёмов. Первый – приём «злого и доброго следователей». «Злой», конечно, угрожал, «добрый» притуплял бдительность: мы же не хотим никого карать, мы охраняем советское общество от происков врагов, мы и вашему Светличному ничего не сделаем. Неизменным мотивом и того, и другого было глубокое уважение ко мне как к молодому учёному и уверенность в 407

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

видели во мне мелкую сошку, попавшую в их сети, из которой нужно постараться вытащить какую-нибудь мелочь, но и не расстраиваться, если это не удастся. Но отрабатывали честно, во всяком случае, времени на меня потратили уйму. Единственным, с кем у меня возникло эмоциональное отталкивание, был мой Василий Иванович. Это был совсем молодой человек, может, даже ещё не сотрудник, а практикант. Скорее всего, выходец из села, из него вышел бы хороший армейский старшина, но вот его занесло сюда, и его желание выслужиться было слишком заметно – наверное, по молодости лет. Он как-то особенно горячо участвовал в этом деле, хотя роль его была куда скромнее, чем у более взрослых. Наша взаимная неприязнь особенно возросла после такого эпизода. Оставшись со мной с глазу на глаз (старшие ушли), он пытался вести душевную беседу: – Ну, вот, мы здесь с вами сидим, я вроде вас допрашиваю. Так судьба сложилась: я кончил юридический, попал сюда, а вы связались с диссидентами. А могло бы быть наоборот, и вы бы сидели, меня допрашивали. И тут я выпалил: – Ну, что вы, так никогда не могло бы быть. Сказал сразу пришедшее в голову – действительно, я такое не мог представить. Но это его смертельно обидело: – Так вы нас уже совсем за людей не считаете! А себя – такими чистенькими, совсем другой породы! Я даже его пожалел: бедный парень, ведь чувствует, что занимается нехорошим делом, и комплексы у него отсюда. По счастью, с ним в дальнейшем мне мало приходилось иметь дело.

Мемуарна проза

моих блестящих перспективах в случае моего исправления. Впрочем, «злой» появлялся достаточно редко. «Мой собственный» следователь, майор Абащенко по своей природе был если не добрым, то никаким, как бы нейтральным, что лучше всего. Существенный момент таких бесед – они стремились показать, что всё о тебе знают. Это довольно сильно деморализует, и в конце концов можешь что-то ляпнуть: чего скрывать, раз уж им всё равно всё известно. Вот маленький пример. Напоминая, как обо мне заботится советская власть, следователь спрашивает: – Кстати, а как сейчас дела у ваших родителей? А как раз за несколько недель до того родители после почти 20 лет скитания по снимаемым частным квартирам наконец получили маленькую однокомнатную квартиру у себя в Донецке. Я и говорю ему об этом, из деликатности не упоминая о прошедших 20 годах.

– Вот видите, – с удовлетворением говорит следователь, – какая забота. И при этом квартира в хорошем месте, в самом центре города, на втором этаже. Хитрость невелика, это было легко прочесть в недавно присланном мне письме. Но человека попроще это в первый момент должно поразить: действительно, всё знают. Но в целом общение с моими следователями успокоило меня в одном отношении: становилось всё более ясно, что меня по крайней мере не посадят. Ну, выгонят с работы – переживу. И всё же общение с ними стоило дорого, поскольку требовало огромного напряжения нервов. Шла игра, и притом отнюдь не на равных. Я мог проиграть многое – честь и доброе имя. И более того – я мог причинить вред, и даже немалый вред просто нечаянно, своим неосторожным словом. Вред не далёкой идее, не народу или человечеству, а дорогому для меня человеку, моему другу – Ивану Свитлычному. Или Виктору Боднарчуку (о нём дальше). Или ещё кому-нибудь, о ком при вопросе могу неосторожно сболтнуть. Кроме того, я оказался в трудном психологическом положении, в несвойственной мне роли. Не люблю врать и 408

1 5 декабря 1965 года в Москве на площади Пушкина состоялась первая политическая демонстрация послесталинского времени, направленная на защиту недавно арестованных А. Синявского и Ю. Даниэля. Её организатором был А. С. Есенин-Вольпин, в ней принимала участие и мой давний – с университетских времён – друг Ирина Григорьевна Кристи.

409

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

выкручиваться. (А кто любит? Но я привык внушать себе, что я особенно не люблю.) И я понимал: всё, что говоришь гебистам, может быть использовано только во вред; сказать что-нибудь, что пошло бы на пользу их жертвам, невозможно принципиально. В этих условиях единственным принципиальным выходом было бы отказаться давать показания. И я знал: в Москве уже так делали – немногие, но делали. И КГБ с этим смирился. Им и в голову не пришло бы вызывать на допрос, например, Алика Вольпина – было понятно, что от него ничего не добьёшься. Да и Ира Кристи отказалась отвечать после демонстрации 5 декабря1. Но не то Киев – у нас на такое были способны разве что те, кто уже был посажен. И со стопроцентной гарантией было ясно, что тебя сразу подведут под соответствующую статью Уголовного кодекса. Оставалось хитрить и выкручиваться: ты вроде сотрудничаешь со следствием, даёшь какие-то показания, стараешься говорить правдоподобно, подтверждаешь, когда прижимают к стенке. Но очень следишь – не сказать чего лишнего. Поверьте, это бывало трудно. В общем, как будто идёшь по лезвию ножа. У меня была дополнительная причина нервничать: Ирина как раз ждала ребёнка. Было понятно, что вся эта история стоит и ей немалых нервов – наверное, бóльших, чем мне. Хотелось бы её уберечь, а это было не в моих силах. То есть теоретически возможно: сразу пойти им навстречу, рассказать и подписать всё, что они хотят, и они тебя быстро отпустят. И они-то это знали и говорили прямо: «Подумайте о вашей жене, её сейчас нужно беречь, закругляйте свои показания и живите спокойно». Но, разумеется, для нас с Ириной вопрос так не стоял. И хотя до этого времени она иногда предостерегала меня, дескать, нужно быть осторожным, не лезть куда не

Мемуарна проза

нужно, но сейчас, когда дошло до дела, я чувствовал её полную моральную поддержку. Нужно отдать должное и моим гебистам: хоть они и пугали (не мой майор, а «злые следователи»): «Представляете, что будет, если мы будем вынуждены вызвать на допрос вашу жену», – но на это всё-таки не пошли. А ведь в других случаях подобным не брезговали. Äîïðîñû: Èâàí Сколько же было таких допросов? Как теперь сосчитать: три, четыре десятка? И о чём можно было столько говорить? Я бы выделил несколько тем. Первая, конечно, – Иван Свитлычный. Я не сомневаюсь, что и дёрнули меня, как и многих других, для того, чтобы собрать какие-то данные против него. И они копали тщательно, раз за разом, и всё ничего не могли получить.

– Как вы познакомились со Светличным? Рассказал, как познакомился (хотел бы это вспомнить сейчас) – в этом-то никакого криминала не было.

– Бывали ли у него дома?

– Бывал.

– Кого там встречали?

– Только его да его жену Лёлю.

– И больше никого?

– Никого. (И это было правдой или почти правдой.)

– Не верим, вы с нами неискренни. Долгие препирательства на эту тему, где уж я перед ними чист, но они-то не знают.

– А о чём вы с ним беседовали? Ну, здесь бы я мог многое рассказать. Но отвечаю: – О литературе, о науке, о моих походах, о его поездке на Припять.

– А о политике?

– О политике не беседовали.

– Да как же это может быть: чтобы два интеллигентных человека, таких развитых, всем интересующихся не беседовали о политике?! Вы с нами совершенно не искренни.

– Да я и не думал, что он интересуется политикой.

410

1

Абдурахман Авторханов – беглец из СССР, ставший советологом. КГБ расценивал его книгу «Технология власти», в которой анализировался характер тоталитарного режима в СССР, как один из самых опасных материалов, и её распространение преследовалось особенно строго.

411

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

Явное враньё, наглое враньё, и мы оба знаем, что это враньё, но здесь нужно держаться, и я держусь. За это получаю длинную нотацию и проповедь, переходим в обсуждение общих моральных проблем. Нервы натянуты, но держусь.

– Вы брали у Светличного самиздат?

– Нет, никакого самиздата у него не видел. И снова тот же взрыв негодования, и такой же длительный. И снова на нервах.

– А какие книги он давал вам читать? Ну, здесь уже придётся бросить какую-то кость.

– У Светличного на редкость богатая библиотека украинской литературы, нас как раз и сближал интерес к ней. Вот я брал у него, например, историю Грушевского, «Записки кирпатого Мефістофеля» Винниченко. Нарочно назвал не самую поощряемую литературу – обоих авторов в советской библиотеке не встретишь, оба они – «украинские буржуазные националисты». Но майор досадливо отмахивается, это в обвинение не годится.

– А «Технологию власти» не видели?

– А что это такое? Он снова отмахивается и к этому вопросу не возвращается – здесь мне, пожалуй, можно и поверить, не всякому Светличный даст Авторханова1. (К слову сказать, мне он таки давал.)

– А что вы вообще можете рассказать о Светличном? Что это за человек? И говорил какую-нибудь мелкую гадость, на что я отвечал, что нет, такого не может быть, он человек очень хороший. И так можно провести десятка полтора, если не больше, допросов? Оказывается, можно. Чередуя с воспитательной работой, уговорами, угрозами.

Мемуарна проза

Äîïðîñû: Âèêòîð Вторая тема – Виктор Боднарчук. Виктору в этой кампании не повезло куда больше, чем мне, – по-видимому, к нему они уже долго присматривались. А у него в последние месяцы или годы как раз был трудный период. Точно сказать не могу, мы это как-то мало обсуждали, но, судя по всему, у него осложнились отношения со старым шефом и покровителем Глушковым. Думаю, всё сильнее ощущалось, что они находятся в разных лагерях, а это мешало и научной работе. Во всяком случае, вдохновлённый моими рассказами о том, как свободна жизнь «за стеной Кавказа», в Армении, как там можно скрыться «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей», он подумывал о том, чтобы бежать туда, и даже начал что-то предпринимать. Январские аресты застали его в Ереване, где он был в очередной научной командировке, а заодно как раз вёл переговоры о возможности устроиться на работу. Ереванское начальство было только радо этой постановке вопроса – ещё бы, Виктор был достаточно известен среди коллег по профессии. С обыском к нему в Киеве нагрянули в его отсутствие. Не скажу, что у него было слишком много криминала, – совсем не то, что у Кронида, примерно столько же, сколько было у меня. Среди прочего забрали и взятую у меня папку со стихами математиков, моих друзей и знакомых по МГУ – Виктор собирался их как-то размножить. При всей безобидности этих стихов папку так никогда и не вернули. Всего этого было недостаточно, чтобы арестовать – даже по киевским меркам. Но вполне достаточно, чтобы крепко ухватить за соответствующее место. И когда он вернулся, за него взялись серьёзно. Допрашивали не чаще, чем меня – чаще вроде бы некуда, – но могли больше давить. Если меня только подозревали в чтении, а может, и в хранении самиздата, то он был пойман с поличным. Растерян был Виктор не менее моего, а подготовлен – не более. Общая тактика у нас была, естественно, одинаковая – не становиться в позу героев, имитировать готовность к сотрудничеству, но стараться никого не подвести. Я уже писал 412

413

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

о слабом месте этой тактики: всё-таки из стремления к правдоподобию хоть что-то лишнее да скажешь, что-то такое, что может быть использовано во вред другому или тебе самому. Вот я сказал о книге Грушевского у Ивана – надеюсь, ему-то это не могло повредить. Но скажи я, что взял эту книгу у человека тихого и прячущегося, это использовали бы для давления на него. Вот так же лишнее сказал и Виктор. Как я представляю, по ходу допроса его спросили: – Вот у вас набралось столько самиздата, а кому вы давали его читать?

– Никому.

– Ну, Виктор Гаврилович, это же явный обман. Столько иметь и ни с кем не поделиться. И вы хотите, чтобы мы этому поверили? Ложь была, действительно, слишком явной, нужно было для приличия сказать что-то правдоподобное, и Виктор сказал: – Да, вот такой-то материал (он назвал нечто из писем или судебных материалов) я давал читать Белецкому. (На самом-то деле всё было как раз наоборот: это я привозил материалы из Москвы и давал Виктору. Едва ли не всё, что у него было, он получил от меня.) И сразу же после допроса он явился ко мне, чтобы предупредить. И чувствовал себя неловко: – Ты уж прости, я тебя подвёл. Но уж нужно было хоть в чём-то сознаться. А тебе всё-таки это не так страшно – ты всего лишь читал. Меня-то он подвёл довольно мало (смотри ниже), а вот себя подсёк основательно, подведя под обвинение в распространении антисоветских материалов, дело серьёзное. И заметьте, понимал, что подводит, – и всё ради имитации правдоподобного рассказа и сотрудничества со следствием. В рамках такой навязанной нам извращённой логики мы и крутились. Вообще мы, разумеется, виделись теперь почти после каждого допроса одного из нас, чтобы поделиться впечатлениями. Для начала назвали друг другу имена наших следователей и пошутили над тем, что мой следователь старше чином – у

Мемуарна проза

меня майор, у Виктора капитан, так что вроде бы я оказался выше его по званию. На самом деле было, конечно, наоборот: у них Виктор считался разрядом выше. Гебистам очень не нравились наши встречи, каждый раз где-то в начале беседы следователь мне сердито говорил: – Вот вы опять договаривались с Боднарчуком. Не встречайтесь с ним, он уже окончательно увяз, с ним может плохо кончиться. А себе вы только хуже делаете. Но как бы они ни сердились, а поделать ничего не могли. Прямо запретить видеться нам нельзя, а видеться, чтобы договариваться, нужно было обязательно. Был ещё такой эпизод. Виктор в очередной раз пришёл ко мне, а дома мы говорить опасались – мы, как и большинство советских людей, были уверены, что у стен есть уши. Я пошёл провожать его до метро – около получаса ходьбы медленным шагом. У метро, прощаясь, мы обнялись. В общем-то, необычный жест, естественный именно в условиях нервного напряжения (помните объятие Кронида с Вольпиным?). На следующий день следователь спросил меня: – А с кем вы вчера виделись? Играя в ту же откровенность и поняв по вопросу, что они и так всё знают, я честно ответил: – С Боднарчуком.

– И как вы расстались?

– Не понял вопроса.

– Ну, какие жесты у вас были при прощании? Ясно, что он имел в виду наше объятие, а цель вопроса заключалась в том, чтобы показать: оба вы у нас под колпаком, мы знаем каждый ваш шаг (та же демонстрация всезнания, что в вопросе о квартире моих родителей). И судя по всему, в период, пока они с нами разбирались, мы действительно были у них под колпаком, и усилий на это они не жалели. Я нередко засекал их на том, что они вскользь упоминали те или иные сведения из последних писем ко мне, – по-видимому, как раз в это время моя корреспонденция прицельно перлюстрировалась. Видать, велик был аппарат, если можно было тратить столько усилий на такой незначительный для них объект, как я. Похоже, что они нарочно, с 414

415

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

целью психического давления, создавали ощущение постоянной слежки, и это им удавалось. К стандартному комплексу недоверия к телефонам добавился комплекс недоверия к автомобилям – известно, что под окнами серьёзных диссидентов обычно стояли автомобили с прослушкой. Вот уже и я стал посматривать в окно и прикидывать: не за мной ли следят вон из того автомобиля? Или, идя по улице: не за мной ли едет этот автомобиль? Состояние, поверьте, неприятное. Но я отвлёкся, вернёмся к показаниям Виктора. На ближайшем же моём допросе после этих показаний мой майор меня спросил: – А брали ли вы у кого-нибудь самиздат? На такой общий вопрос полагалось валять ваньку, и я назвал несколько безобидных вещей типа взятых у Виктора старых стихов.

– Да нет, я вас не о том спрашиваю. А брали ли вы у Боднарчука что-то более серьёзное, имеющее отношение к политике? Ну, это уже был конкретный вопрос, и на него следовало отвечать конкретно. И я перечислил те материалы, которые мне назвал Виктор. Следователь был доволен: – Ну вот, видите, когда вас прижать, сознаётесь. А то хотели от нас скрыть. Нехорошо, Михаил Иванович. И интересоваться этими вещами было нехорошо. А сами вы кому давали это читать? Но тут меня уж было не провести. И глядя ему в глаза своими честными глазами, я уверял, что никогда никому. И что с меня возьмёшь – за руку не пойман. Наверное, в это время они подумывали, не посадить ли и Виктора, потому набирали материал и на него. Правда, делали это куда менее целеустремлённо – это для них ведь было не так обязательно, как с уже посаженным Иваном. Тем не менее, вопросы по Виктору мне задавали такие же, причём с бóльшим основанием – было понятно, что мы старые друзья, а с Иваном как бы случайные знакомые (именно в этом я старался их убедить). Но менее упорно, так что эта тема меньше запомнилась. Слава Богу, в конце они увидели, что наскребли недостаточно, и сажать его не стали.

Мемуарна проза

Äîïðîñû: íàøå ïèñüìî Я уверен, что одной из целей «допросной кампании» 1972 года было ещё и своего рода исследование диссидентской среды, включая более широкое её окружение (к которому, очевидно, относили и меня): выяснение биографий, связей, знакомств. Разумеется, не могло пройти мимо внимания КГБ и «киевское письмо» 1968-го года1. Но к расспросам на эту тему я был подготовлен, заранее обсудив её с Виктором. Собственно, сейчас нам оставалось повторять ту же версию, которую мы выбрали в 68-м при разборках по месту работы. Версию, весьма выгодную для меня и невыгодную для Виктора: якобы он дал мне подписать, а я подписал и больше ничего не знаю. (Мы не сомневались, что они уже с ней знакомы по официальным документам того времени.) До сих пор удивляюсь, как непрофессионально вели себя гебисты, не раскрутив уже теперь, в 72-м, эту тему. Ведь достаточно было бы посмотреть, кто передал письмо в ЦК, идя по этому следу, вытащить организаторов и так далее. К слову сказать, если бы обнаружилась роль Ивана как одного из организаторов, это хорошо бы легло в набор обвинений против него. К счастью для всех нас, они этого делать не стали. По-моему, у меня эта тема возникла в ходе единственного допроса. Äîïðîñû: «ïåðåâîñïèòàíèå» Не менее важной целью «допросной кампании» была «воспитательная работа», то есть психологическая обработка допрашиваемых, чтобы на будущее отвратить их от нежелательной деятельности.

1

Коллективное письмо руководителям партии и государства в защиту арестованных по политическим мотивам в Москве и в Украине. Его подписали 139 человек, так что оно стало одним из самых крупных «писем протеста» в СССР. Историю его создания и последующих преследований подписантов я изложил в очерке «Як готувався Київський лист» («Сучасність», 1999, № 1).

416

417

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

Приступая к моему «перевоспитанию», мои следователи неплохо познакомились с интересными для них подробностями моей биографии, включая невступление в комсомол, коллективное студенческое письмо в защиту статьи Померанцева «Искренность в литературе» в 1953 году, исключение из МГУ, ну и, разумеется, упомянутое письмо 68-го года. Существенным источником информации для них служили допросы, точнее сказать, беседы (поскольку многое не заносилось в протоколы) со мной. При случае гебисты поминали мне мои «ошибки»: «Вот видите, сколько ошибок вы натворили в жизни, пора и остановиться». (Я сказал «следователи». Насколько я помню, «воспитательной» работой со мной занимался не майор Абащенко – по-видимому, это был не его профиль, ему хватало чисто следовательской.) А «воспитатели», лиц и фамилий которых я не запомнил, вели со мной беседы на общественно-политические темы. Иногда это были чисто демагогические рассуждения в духе стандартной советской пропаганды, иногда более доверительные с элементами критики недостатков сложившейся системы. Разумеется, ни они сами, ни их «контора» не были настолько глупы, чтобы рассчитывать внушить мне стандартные пропагандистские представления. Нет, все их «правильные» идеи высказывались для того, чтобы напомнить о существовании официальной идеологии, которую следует формально исповедовать и отрекаться от которой небезопасно. По самой форме предполагалось, что я тоже участник беседы, высказываю свои мнения. Приходилось держать ухо востро, чтобы не перегнуть палку ни в одну сторону: если ты слишком соглашаешься, значит, ты психологически уже с ними, и теряется способность к защите; если слишком возражаешь – значит, в противоположном лагере и даёшь основание на себя надавить, что обостряет ситуацию. Я заявлял довольно естественную в моём положении позицию: я – советский человек, сторонник советского строя, но против извращений, доставшихся нам со времён «культа личности», последствия которых ещё дают себя знать, и поддерживаю партию в борьбе с ними. С этих позиций и кри-

Мемуарна проза

тикую некоторые перегибы, например, закрытость политических процессов. Потому и следил за ходом процессов, потому и подписал письмо партийному руководству. Мне же отвечали, что партия и органы делают всё правильно, что если человек, тот же Иван, сделал ошибку, то они стремятся совсем не наказать его, а перевоспитать. На это я возражал: хорошее мне перевоспитание, а посмотрите, в каких условиях они содержатся там, в лагерях. На это «добрый» следователь сокрушённо разводил руками: да, условия там иногда не соответствуют целям перевоспитания, мы (имеются в виду «органы») ставим вопрос, чтобы места заключения передали нашему ведомству, так вот тогда уже никто не сможет пожаловаться. Вот такой интересный оборот приняла одна из наших бесед. Что же до критикуемой мною закрытости, отсутствия гласности относительно арестов и процессов, то помилуйте, какое же здесь отсутствие гласности, суды открыты, народу всё сообщается. 11 февраля, на одном из первых допросов, следователь едва ли не с порога заявил: – Вот вы беспокоились о гласности, о том, что аресты производятся втихую, чуть ли не как в 37-м году, а посмотрите: всё освещено в печати. И с торжеством протянул мне свежий номер «Вечернего Киева» с заметкой в несколько строк, которую я привёл в начале главы. Как видите, иногда наши беседы принимали характер дискуссии, хотя и весьма осторожной с моей стороны. Но среди тем, поднимавшихся в ходе «бесед», была одна, куда менее безобидная. Вершиной «перевоспитания» КГБ считал добиться от «воспитуемого» письменного заявления для последующей публикации, по существу, представляющего собой осуждение – хотя бы в мягкой форме – оппозиционной деятельности, как своей, так и других, кто в ней уже обвиняется. (Пожалуй, я не прав – вершиной было сделать человека стукачом, но таких попыток со мной они на этот раз не делали.) Смысл их усилий был очевиден: с одной стороны, сам кающийся уже с гарантией отстранялся от такой деятельности на будущее; с другой – происходила деморализация 418

419

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

всей оппозиционной среды и подрывалось уважение к ней: дескать, хороши эти диссиденты – стоит чуть их тронуть, и уже каются. Приходится с грустью признать, что в Украине гебисты достаточно преуспели в выбивании таких отречений. Уже 2 мая в газете «Радянська Україна» появилось покаянное письмо литературоведши Зиновии Франко, внучки знаменитого писателя. Через несколько дней были напечатаны такие же письма поэта Мыколы Холодного и некоего Леонида Селезненко. Все трое были лицами, достаточно известными в движении шестидесятников, старыми коллегами, едва ли не друзьями Свитлычного. Особо печально то, что заявления были выдержаны в самом гнусном духе с нападками на обвиняемых, в том числе на Ивана, – дескать, они «зводили наклеп на національну політику в СРСР, писали та поширювали наклепницькі, антирадянські твори та націоналістичний дурман, спекулювали честю своєї батьківщини». Наверное, подписавшие это были до смерти напуганы перспективой самим оказаться на скамье подсудимых. (Позже я узнал, что и Ивану тоже предлагали покаяться и взамен предлагали всяческие блага.) Нечего и говорить, как эти покаяния воодушевили моих следователей и способствовали усилению давлению на меня. Гебисты каждый раз тыкали мне в лицо газеты с раскаяниями, которые должны были служить для меня примером: – Видите, эти люди осознали свои ошибки, теперь у них совесть чиста, и мы можем им доверять. А вы из каких-то ложных принципов упорствуете в своих заблуждениях. К тому времени я уже согласился, что не совсем хорошо понимал политику партии, что-то наделал сгоряча, не разобравшись, пообещал, что впредь ни подписывать что-либо, ни интересоваться самиздатом не буду. Это само по себе говорить было противно, и этого уже хватало, чтобы чувствовать себя опустошённым и изнасилованным. Но я обозначил для себя черту, которую нельзя переходить ни при каких обстоятельствах.

– Ну, Михаил Иванович, раз вы так хорошо осознали, убедите и других, чтобы они не повторяли ваших ошибок. Ещё через несколько допросов:

Мемуарна проза

– Ну, хорошо, вы так уважаете Светличного, не надо писать о нём ничего плохого, вообще никого не упоминайте, напишите только, что сами ошибались и что такие ошибки могут использоваться нашими врагами. Потом переходили к угрозам: – Нет, мы не можем поверить в вашу искренность. Вас только отпусти – и вы снова приметесь за своё. Вы же понимаете, мы не сможем допустить, чтобы такой несоветский человек преподавал нашим студентам. Не помню уж, какие казуистические доводы я выдвигал в качестве мотивировки, что не могу ничего подписать. Всётаки выстоял. Но, поверьте, стоило это немалых нервов. Как видите, вспомнилось немало. Ни о каком другом годе своей жизни я не мог бы вспомнить столько – разве что о повторной обработке меня гебистами в 1956-м. Что ещё я могу вспомнить? Расспрашивали меня и об уже арестованном Лёне Плюще. Здесь мне было легко отговориться – шапочное знакомство, виделись несколько раз. После этого зашёл к его жене Тане и рассказал об этих расспросах. В заключение – один запомнившийся забавный эпизод. Во время одного из очередных допросов следователь (это был не «мой» Абащенко) вышел, и я стал прохаживаться по новой для меня комнате (комнаты для допросов менялись часто). У стены стояла большая коробка высотой примерно в метр, в двух других измерениях полметра на полметра. Очевидно, какой-то прибор – примерно так выглядит в закрытом виде стоящий сегодня в моём офисе ксерокс. Я глядел на него, прикидывая его назначение, когда в комнату возвратился следователь.

– Что, интересуетесь? И пошутил: – Думаете, для электрошока? Нет, это прибор для чтения мыслей. А потом добавил совершенно серьёзно и мечтательно: – А ведь хорошо было бы иметь такой прибор. Просветил бы я Михаила Ивановича и сказал: «Всё в порядке, Михаил 420

Ðîæäåíèå Âàíè Пока я ходил на эти допросы, Ирине подошло время рожать. Представляю, с каким нервным напряжением она жила в эти месяцы. Оба мы беспокоились друг о друге и о будущем ребёнке, а беспокойство о том, что нам грозит, старались не показывать. О ходе своих допросов я, конечно, ей рассказывал, но старался несколько смягчать, убирая всё угрожающее. Я вообще старался оберегать Ирину от тяжёлых вестей, которых в этом году было предостаточно, и не только в связи с политикой. На майские праздники погиб замечательный человек, которого мы узнали совсем недавно, но подружились и полюбили. Володя Геллер был совсем молодым, только-только успел кончить медицинский институт. Младше меня лет на двенадцать, но разница в возрасте совсем не чувствовалась, казалось, он был даже старше – такой зрелый, серьёзный, настоящий. Красивый – спокойной интеллигентной красотой. По всему казалось – этот человек проживёт хорошую и правильную жизнь. Привела Володю в наш дом Галя Пашкевич, наша давняя байдарочная подруга. Прожить вместе им было суждено всего несколько месяцев. На майские праздники они отправились в поход по бурной кавказской реке Риони. Шли на больших надувных лодках, называемых ласами. Лас, в котором плыл Володя, перевернулся, людей понесло течением. На берег выбрались все, кроме Володи. Его несло по камням, а Галя бежала за ним по берегу. Когда выбросило на берег, он был уже мёртв. Кого любят боги, тот умирает молодым.

421

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

Иванович, вижу, вы человек советский. Свободны». Или наоборот: «Вам, Михаил Иванович, надо не здесь со мной сидеть, а в местах подальше». И такой неподдельной искренностью веяло от этих слов, что я опешил: ведь совсем недавно подобное пожелание я читал у Терца (Синявского). Там один топтун излагает другому свою мечту о мыслескопе, аппарате как раз с этими функциями. Думал – выдумка, гротеск, а оказывается, они и впрямь об этом мечтают.

Мемуарна проза

Пока Ирина носила ребёнка, я ей так и не сказал о гибели Володи – для неё это было бы слишком большим ударом. И Галя не могла показываться у нас дома. …Но вот настал вечер, когда мы вернулись с короткой прогулки по лесу, попили чайку, и Ирина сказала: – Всё, пора, вызывай скорую. Я засуетился, вызвал машину скорой помощи, и она отвезла нас в Октябрьскую больницу на улице Мечникова. Я всю ночь ходил под окнами, иногда осведомляясь в приёмной: «Ну, как там?». И наконец на рассвете мне сообщили: «У вас сын». (Для читателей младших поколений в скобках замечу, что в те времена пол ребёнка до рождения оставался неизвестным.) И сестра из сочувствия к молодому отцу показала младенца в окошко. Как полагалось тогда, Ирина неделю оставалась в роддоме. Я приходил каждый день, приходили Платон Иванович с Розалией Александровной, навещали дипломницы. Меня по удачному стечению обстоятельств (или из соображений гуманности? – гм) как раз не тревожили мои следователи. Я носился по зелёному солнечному городу, меня все поздравляли, и я был счастлив. В честь моего папы мы назвали сына Иваном. Вот ведь в каких разных мирах довелось побывать в этом году! Óâîëüíåíèå С началом учебного года (а может, и раньше) вызывать меня стали реже, а к концу года возникло ощущение: они закругляются. Меня уже стала посещать надежда: а вдруг на этот раз обойдётся. Но не тут-то было. Закрывая свои дела, они действовали по принципу: никто не (должен быть) забыт, ничто не забыто. Или: Jedem das Seine1. Не забыли и меня. Конечно, не пойдя навстречу следствию и письменно не покаявшись, я проштрафился не настолько, чтобы меня сажать. Но достаточно, чтобы не оставить без «награды».

1

422

Каждому своё – надпись на главных воротах Бухенвальда.

423

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

Где-то в январе следующего, 73-го года Виктор встретился со своим добрым знакомым, преподавателем мехмата КГУ и подписантом нашего письма 68-го года (переданного ему тем же Виктором) Владимиром Андреевичем Вышенским. И тот ему рассказал об одном своём недавнем разговоре. Несколько дней назад при входе в университет он случайно столкнулся с деканом факультета кибернетики Иваном Ивановичем Ляшко. Напомню, что к этому времени тот был и моим деканом: вот уже несколько лет как кафедра и отделение математической лингвистики были переведены на этот вновь созданный факультет. И. И. Ляшко был фигурой, характерной для украинского научного начальства. Выходец из села, моряк в годы войны, после войны он работал сельским учителем и в 30 лет заочно окончил педагогический институт. Потом была аспирантура КГУ и успешное продвижение по служебной лестнице. Сначала был деканом мехмата – в частности, в 68-м году, когда оттуда выгоняли Виктора. Потом перешёл в деканы факультета кибернетики, с карьерной точки зрения более перспективного. К описываемому моменту он уже был членкором украинской Академии. Не думаю, чтобы у Ивана Ивановича были серьёзные научные заслуги, знакомые математики на этот счёт выражали сомнения. Но это был до мозга костей человек системы: крестьянского происхождения, партийный, в порочащих связях не замечен. Такой надёжный, крепкий мужик. И по виду более напоминающий интеллигента, чем многие и многие украинские академики. Так вот, Вышенский, столкнувшись с деканом, обратил внимание на то, что тот был явно не в своей тарелке.

– Що це з вами, Іване Івановичу?

– Та розумієш, така неприємна справа: викликали мене зараз – треба Білецького виганяти. Были у меня в своё время какие-то претензии к Ивану Ивановичу, и вообще некоторое взаимное отчуждение, в основании которого лежала наша принадлежность к разным социальным породам: партийный начальник и нюхом чуемый диссидент. Но, услышав об этом разговоре, я навсегда проникся к нему некоторой симпатией: ведь действительно

Мемуарна проза

неприятно было ему гнать меня, во всех отношениях чуждого ему человека; и если бы только мог – не выгнал бы. А может, до сих пор оставался у него неприятный осадок от изгнания Виктора и очень не хотелось повторять подобное снова. Виктор рассказал мне об этой встрече, и с того момента я, как в своё время в МГУ, чувствовал: всё, мои дни в университете сочтены. Формально увольнению должно было предшествовать собрание профессорско-преподавательского состава факультета с вынесением соответствующего решения, подаваемого ректору, который на основании его и подписывал приказ. Слухи о предстоящем быстро распространились на факультете. По логике вещей, в таком случае полагалось вести со мной какую-то «воспитательную работу». Наверное, она и велась, но очень уж бессодержательно, «для галочки» – ведь все понимали, что увольнение предрешено, потому что предписано в серьёзных инстанциях. Кажется, что-то на эту тему пыталась мне говорить работавшая на нашей кафедре партийная дама (имя её запамятовал), и до того склонная к ведению со мной идеологических бесед, но я от неё отмахнулся. Доцент-вероятностник Юрий Иванович Петунин, добрый человек, недавно приехавший из какой-то российской глубинки, симпатизирующий мне и друживший с нашей семьёй, с наивностью и неприспособленностью к киевским условиям, свойственной провинциальным российским математикам, убеждал меня: «Ну, что вам стоит признать свои ошибки, и всё будет нормально». На первый взгляд неожиданную заботу о моей моральной стойкости проявила наша завкафедрой Феонила Алексеевна Никитина: «Надеюсь, Михаил Иванович не станет называть тех, кого он снабжал самиздатом». Причина этой озабоченности была вполне понятной: она тоже брала у меня «Раковый корпус». Со времени первого услышанного от Виктора известия прошло немало времени, едва ли не месяц. Я был в несколько взвинченном состоянии. Помню одну особенность этого состояния, которая меня удивила: я вдруг стал бояться кого-нибудь огорчить или обидеть. Даже просто как-то органически стал 424

425

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

на это неспособен. Проявилось это на экзаменах. Как я писал в предыдущих главах, экзаменатором я был строгим – и расспрашивал с пристрастием, и на оценки скупился. И вдруг стал на это неспособен, меня как будто подменили. Всем ставил только пятёрки и четвёрки – то-то удивлялись мои студентки. А заодно понемногу привыкал к неизбежности увольнения. Это имело одну хорошую сторону – развязывало руки. Перед собранием у меня не было проблем, как себя на нём вести. Унижаться было не только нехорошо, но и не имело смысла. Оставалось вести себя с достоинством. Собрание кардинально отличалось от того, на котором выгоняли Виктора. За эти четыре с половиной года люди стали уже не те, до них дошло, что вести себя, как вели тогда, стыдно. Да на этом факультете уже и не было преподавателей, относящихся к предыдущему, сталинскому поколению. После того как ведущий собрание перечислил мои грехи – нежелательные знакомства, чтение самиздата, подписание письма – я должен был ответить на вопросы. Разумеется, я нервничал, но старался не сбиться. Своих опасных знакомых называл уважительно, по имени-отчеству: Иван Алексеевич Светличный, Иван Михайлович Дзюба – и это как-то затруднило их последующее шельмование. Прошлые диссидентские позиции я не защищал, но и не особенно порицал, а говорил о них как-то отстранённо: дескать, я думал так-то и так-то. Правда, на прямой вопрос, как оцениваю это сейчас, пришлось сказать: вижу, что здесь и здесь недопонял. Немало было вопросов, касающихся моего прошлого, с явным подтекстом: дескать, всё это у него не случайно, смотрите, как он раньше себя вёл. Спрашивали об исключении из МГУ. А кто-то заготовил вопрос, явно по подсказке компетентных инстанций: – А в комсомоле вы состояли?

– Нет, не состоял. По залу прошёл гул удивления.

– Как же это вы могли?

– Ну, это были послевоенные годы, неразбериха, как-то этому не придавали значения…

– Это в сталинские-то времена?

Мемуарна проза

Да, тут я был пойман с поличным, и объяснение моё явно дурацкое. Вообще же обсуждение шло спокойно и довольно формально. Конечно, меня ругали, но как-то лениво, явно не от души. Петунин пробовал заступиться: ну, Михаил Иванович ошибся, но он исправится, не нужно его увольнять, ограничимся выговором. Нечто подобное говорил и мой коллега по формальным грамматикам Владимир Никифорович Редько. Решение приняли предсказуемое: ходатайствовать об увольнении. При голосовании несколько человек, включая Ирину и Петунина, воздержались. И ведь тоже – новые времена: им обоим это простили.

13 марта 1973 года вышел приказ ректора, которым я был уволен с формулировкой: «как не соответствующий занимаемой должности». После этого до меня ещё долго доходили слухи, что меня поминали на университетских собраниях как украинского националиста. Åùё îäèí âûçîâ Последний аккорд моих отношений с КГБ в этот год с лишним начался с повестки, отправленной 12 марта 1973 года, то есть за день до ректорского приказа, но явно после собрания. Вызывался я на этот раз по другому адресу – в куда более скромное здание Киевского областного управления КГБ (в центральном они уже не умещались) по улице Розы Люксембург (ныне Липская), 16 – на киевском сленге той поры «на свидание к Розе». Встретил меня молодой, худощавый, приятного вида человек, для начала знакомства приветливо сказавший: – Ну, вам небось внове в наших кабинетах? Не беспокойтесь, у нас ничего страшного. У меня на душе сразу полегчало. «Не высокий же ты профессионал, приятель, да и вообще у вас со взаимодействием слабовато – сказать такое после года обработки меня в другом здании». Однако рассеивать его заблуждение не стал, напротив, кивнул: дескать, впервые.

426

427

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

Обычные формальности, имя-отчество, предупреждение об ответственности. И не стал долго тянуть за рога.

– Михаил Иванович, что вы знаете о Юрии Александровиче Шихановиче? Ага, вот зачем меня вызвали. (Замечу, у них действительно было чёткое разделение дел: на Владимирской меня о москвичах не расспрашивали.) Ну, о Юре я к тому времени знал, что он арестован. То есть сейчас не помню, что это знал, но должен был знать по логике вещей. Арестован он был в сентябре 1972 по делу о «Хронике» (последнего я, конечно, не мог знать). Вообще, здесь моё положение было куда лучше, чем на Владимирской, – с Шихановичем я мог бы говорить только на профессиональные темы, и в этом нет ничего подозрительного. Вот я и стал рассказывать, что знаю его как коллегу по преподаванию математики, какой он замечательный специалист, автор учебника и тому подобное. Всякие предположения о каком-либо знакомстве с его антисоветской деятельностью сходу отмёл, и здесь ко мне не придерёшься. Казалось бы, всё хорошо, я был спокоен и доволен собой. И вот здесь-то и дал слабину. Молодой человек спросил: – Ну, а вообще что за человек Юрий Александрович? Вы же с ним общаетесь. И чёрт меня дёрнул в ходе такой непринуждённой и безопасной беседы забыть правило: гебистам – никогда ничего лишнего, всё может быть использовано только во вред.

– Вообще он очень неординарный человек. (Я имел в виду его абсолютную и подчёркнутую логичность во всём, общую невозмутимость, безукоризненную законченность каждой фразы и вообще некоторые странности поведения, что в совокупности создавало ему имидж человека-робота.) Следователь оживился: – Что вы имеете в виду? По этому оживлению я понял, что сболтнул что-то лишнее. Но нужно было что-то сказать.

– Ну, например, может вести экзамен с утра до закрытия университета.

– А ещё что?

– Больше не помню.

Мемуарна проза

Тут уже и следователь, и я сообразили, что из меня можно вытащить что-то ему нужное, так что дальнейший разговор стал неприятным. Хотя я и не догадывался, что именно ему нужно – откуда мне было знать, что они готовились засадить Юру в психушку. Êîðîòêî î äðóçüÿõ Что же ещё я не рассказал о том, что произошло в этот год с небольшим (до марта 1973) с моими друзьями? Начну с тех, кто был арестован. В Киеве дела продвигались неспешно, срок следствия был несколько раз продолжен. Иван продолжал сидеть, ожидая суда, которому предстояло состояться в конце апреля 1973. Тем временем гебисты «работали» с его родными. Его жену Лёлю вызывали на допросы, а потом уволили с работы как не прошедшую по конкурсу. Сестру Надию, тоже причастную к диссидентским кругам, в мае 1972 года арестовали, и она тоже ждала суда. Её двухлетнего ребёнка КГБ так и не отдал Лёле, пытался поместить в детский дом, и Лёле с трудом удалось добиться, чтобы он был отдан на воспитание дальним родственникам, практически чужим людям. Вот такие были «средства воздействия». Московские следователи действовали гораздо оперативнее, и суд над Кронидом состоялся 26–30 октября 1972. Суд проходил в Ногинске, в 50 километрах от Москвы, специально, чтобы на него не могли попасть зарубежные корреспонденты (для выезда более чем за 30 километров им требовалось специальное разрешение). Как обычно в таких случаях, суд считался открытым, но никто из друзей и сочувствующих на него не пропускался – за исключением тех, кто выступал в роли свидетеля (но только после дачи своих показаний). У дверей стояла толпа друзей, знакомых, правозащитников, среди них Ира Кристи, Гриша и Маша Подъяпольские1, Сахаров с женой Еленой 1

Подъяпольский Григорий Сергеевич (1926 – 1976) – московский геофизик и поэт, участник правозащитного движения, дядя Ирины Кристи.

428

Юра Шиханович, как я уже упоминал, был арестован в сентябре 1972. Очевидно, гебисты довольно скоро приняли решение прибегнуть к методу психиатрических репрессий, а потому направили его на обследование в печально известный Институт Сербского. О результатах обследования самому Юре не сообщили, и даже позже, запросив о них, он получил ответ, что результаты представляют врачебную тайну.

429

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

Боннэр. Кронид подготовил блестяще аргументированное последнее слово, с которым выступал полтора часа. В нём, конечно, не было признания вины, но не было и выпадов против власти (типа «Поднимется могучая рука рабочего люда»). Кронид спокойно и убедительно доказывал, что в инкриминированном ему хранении и чтении самиздата нет никакого преступления, говорил о мотивах своего обращения к самиздату: «Информация – это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землёй, рабочий – с металлом, так интеллигент работает с информацией. Составить своё независимое мнение можно только владея информацией… Только в ненормально развивающемся обществе больные вопросы загоняются в подполье, обсуждению их придаётся оттенок нелегальности. Вот оно, единственное решение проблемы самиздата – введение подлинной свободы печати». В зале, где сидела специально подобранная публика, стояла мёртвая тишина. Похоже, что речь Кронида произвела впечатление даже на прокурора и судью. А в это время Борис Владимирский, старый друг Кронида, вызванный в качестве свидетеля, сидел в зале с примотанным к телу магнитофоном и вёл запись. (Оставляю в стороне вопрос, чем он рисковал.) Прокурор требовал для Кронида 5 лет лишения свободы в лагере строгого режима и 2 года ссылки. Вопреки обыкновению политических процессов, суд всё же слегка ослабил приговор: оставил 5 лет лагерей, но убрал ссылку. По мнению жены Кронида Гали, судья после его речи специально согласовывала это с кем-то «наверху». Пока, до кассационного суда в апреле 1973-го, Кронид оставался в той же Лефортовской тюрьме. Уже позже, когда он был в лагере, Галя перепечатала его последнее слово, и оно ушло в самиздат, а оттуда за рубеж, где было широко опубликовано.

Мемуарна проза

Так что он оставался в следственном изоляторе до самого суда в ноябре 1973. Суд признал его невменяемым и направил на лечение в психиатрическую больницу под Дмитровом – по счастью, больницу общего типа. Теперь о тех, кто оставался на свободе. Судьба Виктора Боднарчука, весь год развивавшаяся параллельно с моей, так же на этот момент и завершилась – он тоже потерял работу в своём Институте кибернетики. На этот раз Глушков не смог (или не захотел?) его отстоять – для этого бы понадобились куда бóльшие усилия. Виктор оказался без работы. А между тем состояние его здоровья всё ухудшалось, приступы продолжались уже неделями, если не месяцами. Для него становилось трудным даже простое общение с людьми. Он мог позвонить и сказать: «Сегодня я себя лучше чувствую, приходи» или «Завтра с утра, если не ухудшится, попробую съездить в город, пообщаться». Понятно, что тем самым он оказался полностью неприспособленным к формальным требованиям советского учреждения – его нормированному рабочему дню. И всю жизнь, что ему предстояло прожить, он оставался безработным. Для Иры Кристи арест Кронида стал большим ударом. К тому времени она очень с ним подружилась – я как бы передал ей эстафету. И этот арест подтолкнул её к окончательному закреплению на той жизненной позиции, первым проявлением которой стало участие в демонстрации 5 декабря 1965. Это позиция даже не правозащитной деятельности, что требует какой-то дополнительной активности, а просто жизни «свободного человека в несвободной стране» со всеми вытекающими отсюда рисками. По давно сформулированному принципу: «Делай что должно, и будь что будет». К чести Москвы, там в эти годы оказалось не так мало людей, старающихся (не всегда успешно) следовать этому принципу. Замечу, в отличие от Киева, где, правда, следовать ему было бы куда труднее (как уж точно невозможно было следовать в сталинские времена). Как увидел читатель, я тоже не смог ему 430

В новогоднем поздравлении к 1972 году Юра Гастев1 написал: «Дай Бог, чтобы этот год не был високосным». Это пожелание не сбылось – для моих друзей и меня год оказался слишком високосным.

1

Гастев Юрий Алексеевич (1928–1993) – математик, философ, правозащитник, политзаключённый сталинского периода.

431

ВИСОКОСНЫЙ ГОД Михаил Белецкий

следовать. Одним из проявлений этой позиции стали толпы у помещений, где проходили суды, превратившиеся в демонстрации моральной поддержки. Во время суда над Кронидом Кристи не только была в толпе сочувствующих, но и пыталась проникнуть в здание суда. Начала она с того, что представилась родственницей обвиняемого (что иногда помогало), но эта попытка была легко отметена. Тогда она влезла на крышу соседнего здания с расчётом как-то оттуда влезть в окно суда, но была снята милицией. В отделении ей сделали письменное предупреждение об административном нарушении, после чего усадили в автобус на Москву. А наутро она снова явилась к зданию суда. Гебисты не поленились привезти из Москвы в Ногинск её начальника специально для угроз и уговоров вернуться, но Кристи не поддалась. После суда она всё-таки сумела попасть на свидание с Кронидом вместе с его женой и дочерью. И сразу же после этого её упекли в психиатрическую больницу – на этот раз без её согласия. Снова в больницу обычного типа (уже хорошо!), но в буйное отделение, поскольку, по милицейской версии, она собиралась самосжечься. Правда, врачи (это были нормальные врачи, а не позднейшие врачи-палачи) быстро разобрались, и условия пребывания у неё были вполне нормальные. Провела она в психушке месяц. И даже не потеряла работу – в данном случае нужно отдать должное советской власти по части определённой «гуманности» обращения с больными. Алик Есенин-Вольпин, к тому времени муж Кристи, по настоятельному предложению советских властей в 1972 году эмигрировал в Штаты, где преподавал в университетах – сначала в Буффало, затем в Бостоне.

Елена Колтунова ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Моему отцу, кинодраматургу и режиссеру Григорию Колтунову, посвящается

1 В начале лета 1941 года нередкостью стали учебные воздушные тревоги. Гас свет, по небу метались лучи прожекторов. В городе, где рядом – бабушка, дедушка, тетя, было не страшно, страшно стало на даче, в темной комнате, где под потолком шуршала бабочка – мертвая голова, о которой рассказывала страшные сказки наша молоденькая домработница Фрося, любительница, как сказали бы сейчас, триллеров. А мама с папой приезжали из города поздно, пробирались в кромешной тьме дачными закоулками. Папа ворчал: «Не нужно было выезжать на дачу 13-го, да еще в пятницу – черная пятница – не подходящий день для выезда на дачу». Мама возражала: «Ну, куда уж позже, ребенок и так почти половину июня провел в городе». Я ждала воскресенья, когда родители никуда не уезжали с дачи, а, наоборот, к нам приезжали гости. Солнечное воскресное утро 22 июня началось замечательно. Я только забралась в родительскую постель и устроилась между мамой и папой, как пришла с рынка Фрося и бросила мне в руки подарок – небольшой наполовину красный, наполовину синий мячик (я его хра432

433

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Елена Колтунова

нила более 50 лет, а потом он куда-то пропал). Папа поднялся, включил радиоприемник «Маршал» (новинка и дефицит того времени) и стал прокручивать станции. Вдруг мама его остановила: «Подожди, тут что-то... немцы...» Она начала переводить: «Русские суют свой нос, куда их не просят... Гриша! Это война!». Мужской голос умолк, заговорила женщина: «Вы слушали выступление Риббентропа», – перевела мама. Вскоре у нашего приемника собрались все соседи по даче. На следующий день мы перебрались в город, бросив на даче все вещи (кроме радиоприемника, который пришлось сдать). Так началась война. Переезд занял немного времени, как я уже сказала, мы перебрались налегке. Мама сразу же убежала в больницу к бабушке, которой за два дня до начала войны удалили желчный пузырь. Папа уехал на киностудию: он, как начальник сценарного отдела, замещал директора Березинского, то ли просто застрявшего где-то с киногруппой у западной границы, то ли раненого или даже погибшего там – сейчас уже не помню, помню только, что потом вся эвакуация Одесской киностудии легла на плечи отца, но об этом позже. Я взяла новый мячик и вышла во двор. Во дворе я застала мою самую любимую подружку – Марочку Райгородскую – дочку ветеринара. О профессии отца Марочки не давал забыть неистребимый запах лекарни в их квартире. Марочка утешала двух соседских малышей – Абу и Осю. Напротив них стояла, подбоченясь, белобрысая Нинка. «Врет, все она врет, не ревите, она же вруша», – говорила Марочка, вытирая подолом своего платьица сопли малышей. «А вот и не вру, вот и не вру!» – кричала Нинка. – «Мой папа милиционер, он все знает. Он сказал, теперь мы всех жидов поубиваем, а Абка и Оська – жиды, и их родители – жиды, а может, и ты жидовка?»

– ткнула она в Марочку пальцем. Вечером я рассказала папе и маме о том, что услышала во дворе. Сидевший при этом дедушкин коллега, переплетчик Фрадис, вздохнул: «Надо уезжать, такие «свои» могут оказаться не лучше немцев». Вот так я впервые узнала, что есть такое мерзкое слово: «жиды».

Мемуарна проза

Так начиналась война. В конце 41-го года, уже будучи в Тбилиси, мы узнали о том, что Марочка с семьей и еще несколько десятков людей погибли в степи под Армавиром, расстрелянные с самолетов, налетевших на колонну беженцев, тащившуюся на подводах. Как эти сведения дошли до нас, кто из спасшихся добрался до Тбилиси и рассказал о трагедии, не знаю. А о судьбе Абы, Оси, их родителей и других евреев – наших соседей по дому на улице Ленина (ныне Ришельевской), 27, мы узнали уже после войны. Соседку Вайсфельд, отличавшуюся скандальным характером, видимо, проявившимся в критическую минуту в виде протеста, облили смолой и сожгли в подвале. Остальных погнали по дороге смерти. Отец малышей вел за руку Осю, Абу он нес на руках. Время от времени его обливали водой – это в морозные дни ноября–декабря 1941 года. Малыш умер на руках у отца, но он долго не мог решиться оставить его у дороги, пока не упал вместе с ним. Были в этой колонне и хорошенький, кудрявый восьмилетний Гарик с мамой. Нам, шести-семилетним, он казался большим мальчиком, он уже ходил в школу, перешел во второй класс. Мы подсмеивались над тем, что в школу на Ленина и Жуковского – «подумаешь, какие-то два квартала», его водила няня. Эта няня души не чаяла в мальчике. Когда уводили евреев с нашего двора, мать Гарика отдала няне все свои ценности, чтобы она смогла спасти мальчика. Няня сначала попыталась Гарика спрятать, но наш дворник Лукьян вытащил ребенка из погреба, куда его отвела няня, и толкнул в толпу к матери. Тогда няня бросилась к румынам, предлагая им выкуп – уже известно было, что румын можно подкупить. Но Лукьян вырвал у старухи пакет с драгоценностями и закрыл перед ее носом ворота. Из более чем двух десятков наших соседей-евреев, оставшихся в Одессе, выжила только одна молоденькая девушка, голубоглазая блондиночка, которую спас румын. Он прикладом выгнал ее из сарая, в который согнали евреев, шепнув: «Беги». Уже издали, закопавшись в стог сена, она видела, как полыхал сарай, слышала крики. После войны она нам рассказала обо всех пережитых ужасах.

434

435

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Елена Колтунова

Но ничего этого в первые дни войны мы еще не знали. Не знали, что, не отпустив нас с мамой в эвакуацию на подводах вместе с семьей Райгородских, отец спас нам жизнь. Мы с мамой еще месяц оставались в городе, пока отец не забрал нас к себе на киностудию, с которой он не мог отлучаться, и мы жили вместе с ним в его кабинете в особняке, который когда-то принадлежал графине Сан-Донато, а теперь принадлежит Союзу кинематографистов. Без него мама забирала из больницы бабушку, у которой не заживали швы после операции, без него оборудовалось в подвале бомбоубежище, без него мне приобретались меховая шапочка-ушанка для защиты от осколков и детский противогаз. А я вместе с другими детьми училась по звуку самолетного мотора отличать наши самолеты от немецких (у немецких моторов был какой-то прерывистый, «стригущий» рокот). Играя во дворе, мы каждую минуту поднимали головы вверх, прислушиваясь к безоблачному голубому небу. Иногда мы улавливали рокот мотора немецкого самолета раньше, чем взвывала сирена воздушной тревоги. Тогда, даже чуть опережая сирену, я мчалась домой (благо жили мы на первом этаже), быстро хватала сумку с детским противогазом и толстую меховую шапочку (от осколков) и снова мчалась уже в другой конец двора. Там в одном из самых глубоких подвалов под нашим домом (подвалов было много, говорили, что из одного из них, где была оборудована прачечная, был даже ход в катакомбы) жильцы устроили бомбоубежище. Так было до 22 июля. Но сначала еще об одном событии, которое еще дальше отодвинуло мое безоблачное довоенное детство. Мама повела меня в парикмахерскую, где велела постричь под мальчика. «Мы собираемся в эвакуацию, а в дороге негде будет мыть тебе голову...» – твердила мама. Парикмахер вздохнул: «Да... война – это вши». Я заревела, прикрывая ладошками голову. Не знаю, как бы справились со мной мама и пожилой парикмахер (который, кстати, постриг меня под машинку, страшно дергавшую меня за волосы и оставившую на голове безобразную «лестницу»). Но тут произошло событие, заставившее меня прекратить сопротивление. В этой крошечной парикмахерской, где-то на улице Чижикова, у

Мемуарна проза

железнодорожного вокзала, было всего два кресла. За вторым работала женщина. Когда мы пришли, она начинала брить клиента. За слезами я не заметила, что и как произошло. Я услышала громкие голоса и увидела, как парикмахерша, в кресле у которой сидел клиент с одной выбритой, а второй намыленной щекой, входит почему-то с улицы с двумя военными. После короткого разговора, во время которого выбритая щека клиента то краснела, то белела, военные увели этого мужчину и повели куда-то. Еще с минуту было видно, как он шел по улице с одной бритой, а другой намыленной щекой, пытаясь рукой обтереть с лица пену. «Шпиона поймали, шпиона поймали», – стоял в парикмахерской приглушенный гул. Парикмахерша дрожащим голосом спросила: «Кто следующий», но почему-то никто не спешил сесть к ней в кресло. Наконец, с улицы вошел какой-то военный и, увидев пустое кресло, сел в него. Был ли тот человек действительно шпионом? Или в охваченной шпиономанией стране (к бдительности призывали тысячи плакатов), где столько лет выявляли «вредителей», в шпионстве могли обвинить и невинного человека из-за шляпы, очков, галстука, повышенной вежливости, случайно оброненного иностранного слова. Что стало с этим человеком? Разобрались ли с ним в комендатуре или расстреляли без долгих разговоров? Не знаю. Но я еще раз почувствовала, что началась война и все теперь будет по-другому – страшно и непонятно. Вечером 21 июля к нам пришла подруга моей тети – Марья Матвеевна. Она с мужем и двумя детьми жила неподалеку в большом сером четырехэтажном доме. Она долго уговаривала тетю и маму перебраться к ним. У них под домом было настоящее бомбоубежище. «Мы даже детские кроватки там поставили и беленьким застелили...» Но мама и тетя отказались. Не хотели оставлять бабушку и дедушку. Бабушку даже в наше бомбоубежище не переносили. Во время воздушных тревог они с дедушкой оставались в квартире. А мы с мамой, тетей и ее детьми – восьмиклассницей Любой и трехмесячным Юрочкой – пережидали тревогу в темном и сыром подвале на каких-то ящиках. Но, в общем, было не очень страшно: немцы 436

2 Знакомый мне уютный маленький дворик при бывшем особняке графини Сан-Донато на Французском бульваре преобразился. Хотя так же шумели сосны, роняя на землю шишки, но двор был заставлен ящиками со студийным имуществом. Да и весь огромный, как мне тогда не без основания 437

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Елена Колтунова

прилетали, начинала выть сирена, тявкать зенитки, и вражеские самолеты убирались восвояси. Все изменилось 22 июля. В этот день на Одессу посыпались бомбы. Лишь только взвыла сирена, я помчалась домой за привычной амуницией. «Беги в бомбоубежище», – крикнула мама. – «Я только дам бабушке лекарство». Когда я выбежала во двор, грохнул первый взрыв. Меня схватила за руку соседка – Роза Гуральник – и потащила за собой в подворотню. Там, прижавшись к стене, мы простояли весь страшный налет 22 июля. Взрывы, зарево от горящих зданий (четыре бомбы попали в дома, как бы квадратом окружавшие наш дом). Мама почти сразу обнаружила, что меня нет в подвале, но ее уж не выпустили. Когда бомбежка закончилась и мама увидела меня живую и невредимую (не считая шока – позже эта бомбежка мне снилась много лет), она опустилась на землю, и ее долго не могли поднять на ноги. Одна из четырех бомб, упавших вблизи нашего дома, попала в дом, где жила Марья Матвеевна. Дом рухнул. Муж Марьи Матвеевны стоял у входа в бомбоубежище. Взрывной волной его выбросило наружу. Он вместе с несколькими саперами и жильцами соседних домов начал раскапывать завалы. Работа шла медленно. Вначале были слышны крики людей: «Откапывайте нас, мы живы». На третий день все смолкло. Муж Марьи Матвеевны (не помню, как его звали) последние метры завала раскидывал руками (боялся киркой и заступом зацепить людей). Первое, на что он наткнулся, были ручки одного из его погибших детей. В этом же доме погибла и моя фребеличка Лисана (Лидия Александровна) – немка по национальности, учившая меня немецкому языку с пяти лет. На следующий день папа, отправив тетю с детьми и бабушку с дедушкой в эвакуацию, забрал нас с мамой к себе на киностудию.

Мемуарна проза

казалось, студийный парк тоже изменился – он был изрезан длинными узкими траншеями-окопчиками, так называемыми щелями, в которые нужно было прятаться при налете немцев. Было и бомбоубежище, небольшое, в него в первую очередь должны были спускаться женщины с детьми (их было немало, почти все сотрудники перебрались на студию с семьями). Вспоминается один трагикомический случай. Начался очередной налет немецких бомбардировщиков. Отец напрасно был уверен, что районы курортной зоны, а Французский бульвар считался тогда относительно удаленным от центра, бомбить будут меньше. В отличие от отца, немцы хорошо знали, что недалеко от киностудии расположился штаб (не скажу, какого-то из подразделений или главный штаб обороны Одессы), так что при бомбежке студия находилась далеко не в безопасном месте. Так вот, начался налет, почти сразу гдето неподалеку раздался грохот взрыва. Один достаточно известный сценарист (назовем его N.), впав в панику, бросился к бомбоубежищу и, отталкивая женщин с детьми, хотел первым вбежать в подвал. В дверях образовалась пробка. Паникера пытались вытащить наружу, но он намертво вцепился в дверной косяк и буквально впал в ступор. Отец, увидев, что ситуация начинает выходить из-под контроля, сделал то, что делают с настоящей пробкой, когда не могут ее извлечь из бутылки. Он подскочил к обезумевшему от страха N. и дал ему такой пинок ногой пониже спины, что тот влетел в подвал, а за ним, подчеркнуто сохраняя спокойствие, стали входить женщины. Уже после войны папа встретил N. на «Мосфильме». Тот шел, прихрамывая. После первых приветствий папа спросил: «Что с ногой? Чего ты хромаешь?» N. вздохнул: «Ишиас мучает. В 41-м какой-то паникер во время налета сшиб меня с ног, рвался первым в бомбоубежище, вот с тех пор и мучаюсь…» Папа промолчал. Известно, что люди на фронте меньше паникуют при обстреле, чем необстрелянные тыловики. Да и то сказать – шел лишь второй месяц войны, она только начиналась. Папа потом, вспоминая этот период, рассказывал, что среди студийцев были двое, которые от страха практически не выходили из щели. Взяв туда какие-то сухари, они безвылазно сидели в 438

439

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА

Пример мужества всем подал Юрий Олеша. Сегодня мне уже трудно отделить то, что я видела собственными глазами, от того, что запомнила со слов окружающих. Но Юрия Карловича я запомнила хорошо. Перед войной он жил в Одессе на чьей-то даче и писал сценарий об изобретателе электролампы Павле Яблочкове («Свеча Яблочкова»). Творческий поиск эффектного начала будущего фильма затягивался. Олеша пил по-черному и рвал один вариант сценария за другим. В конце концов потерявшее терпение руководство студии заявило, что аннулирует договор с писателем. Действительно ли дело дошло бы до аннулирования договора или это была просто угроза, чтобы заставить Юрия Карловича бросить пить и выдать хоть какой-то вариант сценария, сейчас сказать невозможно – началась война… Но Олеша, решив, что он уже не может рассчитывать на помощь студии в эвакуации, очень испугался. Он непрерывно ходил за моим отцом и приставал к нему: «Григорий Яковлевич, так вы не оставляйте меня здесь, я хочу выехать вместе со студией». Никакие заверения, что никто не собирается бросать его в Одессе на произвол судьбы, не действовали. На отца и так свалилось много забот, а тут еще Олеша путается под ногами. И тогда папа придумал, как успокоить писателя. Он подвел Олешу к большому ящику с яуфами (контейнерами для кинопленки) и шепотом сказал: – Здесь находится казна студии. Я вам поручаю ее охрану. Через пару часов я пришлю вам подмену. Сидите, никуда не отходите… И Олеша уселся охранять ящик. Он сидел на ящике почти весь день – отец, замотавшись, забыл о своем обещании «прислать подмену». К вечеру началась бомбежка. Все попрятались – кто в щели, кто в бомбоубежище… И только Юрий Карлович сидел, втянув голову в плечи, но не оставил своего поста возле «студийной кассы».

Елена Колтунова

укрытии. Хотя в те годы мужчин, если и делили по цветам, то только на белых и черных (в смысле – негров), либо на белых и красных (в фильмах о гражданской войне), а «голубой» в терминологии вообще отсутствовал, но об этой парочке сложилось особое мнение…

Мемуарна проза

И еще одна история запомнилась мне. Она случилась в тихую ночь, когда почему-то не было налета. Я проснулась, потому что за отцом пришли какие-то военные. Пришли и куда-то увели папу. Мама ужасно испугалась (тогда я не поняла – почему). Помню, что кто-то из живших в том же домике женщин говорил маме: «Маруся, не волнуйтесь, это же просто военные, это не оттуда». (Откуда – оттуда?). «Но они говорят, что с территории студии какой-то шпион посылает сигналы в сторону моря…». Шпионы на киностудии?! Тут я окончательно проснулась. Я помнила, как недавно уводили из парикмахерской шпиона с одной намыленной щекой, как он дрожащей рукой пытался обтереть пену с лица, и разговор, что его, наверное, расстреляют. Отец вернулся через час-полтора, ужасно уставший и весь измазанный глиной. Он вместе с военными облазил все обрывы, на которые выходил парк киностудии, но никого не нашли. Вместе с тем, как сообщали с патрулировавшего в море катера, световые сигналы с обрыва не прекращались. В конце концов оказалось, что с катера видели отблески лунного света, отраженного в валявшихся на склоне обрыва осколках разбитого юпитера. А так как по небу бежали быстрые облачка, то создавался эффект мигания, вроде кто-то светом передавал морзянку. Сейчас я уже не могу сказать, почему, отправив по железной дороге все студийное имущество, технический персонал и часть творческих работников в тыл (Одесская киностудия была эвакуирована в Ташкент), отец и несколько семей (тоже преимущественно из творческих работников) решили покидать Одессу морем. Насколько я понимаю, в планы отца входило отвезти меня с мамой, своих родителей и семью младшего брата (Бориса Колтунова) в Тбилиси, где жил бабушкин брат, а самому с киногруппой от Тбилисской киностудии уйти на фронт снимать военную хронику. Из последних дней в Одессе помню только, как мы с мамой бежали под бомбежкой в порт, то ли по Военному, то ли по Польскому спуску, и как сделали попытку, когда началась бомбежка, вбежать в какую-то подворотню, но нас почему-то не пустили, вытолкнули… Почему?

440

3 Команда «Ленинграда» была, в основном, укомплектована молодыми ребятами. Моя мама, жена дяди Бориса тетя Лида и ее сестры – Женя и Клава тоже были молоды, к тому же красивы, особенно все три сестры Назаровы. Так что война войной, а молодость молодостью. Моряки галантно ухаживали за ними и, главное, подкармливали нас со своего камбуза. Это было весьма существенно, так как после двухнедельного ожидания судна в порту никаких припасов у нас не осталось. Капитан смотрел на эту «гуманитарную помощь» сквозь пальцы. Кроме нашей семьи, как я уже упоминала, на «Ленинграде» покидали Одессу несколько семей студийных работников. Были и другие эвакуирующиеся. Но к нам отношение капитана было особое. Дело в том, что тетя Клава – Клавдия Ивановна – была женой, вернее, к этому времени уже вдовой, репрессированного в 1937 году капитана Черноморского флота Токарева, которого знал, уважал и не верил в его виновность капитан «Ленинграда». Благодаря такому особому отношению капитан сделал для нашей семьи еще одно доброе дело. Он спрятал нас в трюме, когда всех эвакуирующихся сняли в Новороссийске с корабля и отправили эшелонами в Среднюю 441

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Елена Колтунова

Помню, что неделю или две лежали под дощатыми навесами в порту в ожидании судна. Помню, как началась сумасшедшая посадка на теплоход «Ленин». Как кричала женщина, которой сломали при атаке трапа руку, как кто-то упал в воду… А может быть, это не то, что я помню, а то, что при мне не раз рассказывали… Папа, к которому жались родные и коллеги, дал отбой: «Будем ждать другое судно». И тем спас нам всем жизнь – т/х «Ленин» подорвался на мине, едва отойдя от Одессы. Фактически, отец спас нам жизнь во второй раз. Первый – это когда не отпустил нас с мамой эвакуироваться с соседями Райгородскими на подводах, обстрелянных, как я писала, в степи под Армавиром. Мы отплыли из Одессы на небольшом грузовом судне «Ленинград», шедшем в Новороссийск...

Мемуарна проза

Азию (из-за тяжких условий и голода доехали далеко не все). Нас же довезли до Туапсе и прямо на Туапсинском рейде на шлюпках переправили на большой сухогруз «Шахтер», шедший с зерном в Поти. После голодных, несмотря на старание моряков, дней на «Ленинграде» (сколько мы плыли, не знаю, мне казалось, что очень долго) настоящий горячий флотский борщ и макароны по-флотски показались всем нам царским обедом. Как сейчас, вижу длинное темноватое помещение, деревянную поверхность выскобленного до белизны стола, деревянные лавки вдоль него и миски с дымящимся борщом. Это были единственные сытные обеды с начала войны и до конца 1947 – начала 1948 годов. Спали мы тоже в гораздо более комфортных условиях, чем на «Ленинграде», – в трюме на зерне, от которого шло тепло. На «Ленинграде» спали на палубе под тентами. Помню, как мы с папой несколько раз ночью выбирались из-под тентов и, лежа под открытым небом, вглядывались в него. Папа, увлекавшийся «Астрономией» Фламариона, показывал мне созвездия. Как все, в первую очередь я научилась находить ковш Большой Медведицы. Эти уроки астрономии дали неожиданный результат. Папа как раз показывал мне самую маленькую звездочку в созвездии Большой Медведицы, проверяя остроту моего зрения, как мы оба одновременно заметили, что кружащийся над нами самолетик, конвоирующий судно, пускает зеленые ракеты. Отец тут же окликнул вахтенного, началась тревога. Оказалось, что зеленые ракеты сигнал того, что за нами охотится подводная лодка. Немедленно был подозван эскорт сопровождающих нас катеров, и подлодка оставила нас в покое. Не знаю, какие боевые задачи должна была решать команда «Ленинграда» (эвакуация одесского населения для судна, безусловно, была не основным делом), но знаю, что к середине 1942 года судно было потоплено. Погибли все эти чудесные ребята, молодые, добрые, веселые, мечтающие о жизни и любви… «Шахтер» дошел до Поти благополучно, если не считать одного случая, смертельно напугавшего нас. Ночью раздался взрыв. Отец вскочил, схватив меня на руки: «Это мина или торпеда!». Оказалось, что, как мне помнится, рвануло крыш442

443

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Елена Колтунова

ку одного котла. Во всяком случае, так я, семилетняя, поняла и запомнила, и если я что-то напутала, то пусть моряки меня простят. Из Поти мы поездом добрались до Тбилиси и всем табором – родня и чужие – поселились у бабушкиного брата в его двухкомнатной квартире. Спали все вповалку на полу, пока постепенно не разбрелись по чужим углам. Папа ходил на ВСЕВОБУЧ (всеобщее военное обучение) и ждал формирования киногруппы для отправки на фронт. А пока работал на Тбилисской киностудии и сочинял либретто к оперетте «Золотые ключи», музыку к которой писал украинский композитор Константин Федорович (дядя Костя) Данькевич. Вскоре группа была сформирована, и отец несколько раз выезжал на съемки на фронт, который приближался к Кавказу. (Над Тбилиси даже несколько раз кружил вражеский самолет). В феврале 1943 года киногруппой были засняты самые яркие кадры: они были сделаны в Сталинграде. Часть этих кадров вошла в короткометражный фильм-памфлет «Когда Геббельс не врет». Фильм был построен на том, что давалось «подтверждение» очередной пропагандистской лжи Геббельса. Так в одном из эпизодов Геббельс вещал, что советские дети, радуясь приходу немцев, встречают их танцами. «Подтверждением» служили кадры разрушенного Сталинграда и уцелевший знаменитый сталинградский фонтан, окруженный хороводом гипсовых (или мраморных) детских фигурок. Большая часть сценариев, написанных отцом во время войны, носила антифашистский характер. Я очень любила сценарий «Мусор и звезды». В нем Гитлер, запаниковав после начавшихся поражений его армии, пытается соединиться с духом Наполеона через его отдаленного потомка из Гаскони. К сожалению, этот забавный сценарий не был поставлен. Но все это было потом. А пока еще не закончились первые шесть месяцев войны. Сколько продлится война, никто уже не знал. Надежды первых недель, даже месяцев, что война – не надолго, рухнули. Наши войска отступали. Уже была отдана Одесса, и мы ничего не знали о судьбах двух папиных братьев – среднего Семена и младшего Бориса.

Мемуарна проза

Я очень любила дядек. Дядя Семен был весельчак и балагур, смуглый красавец, похожий на цыгана. Его в семье так и звали Цsган, с ударением на первый слог. Дядю Бориса я видела реже. Но помню, как он забрал меня на весь день к себе (тогда у них с тетей Лидой детей еще не было, и они лишь мечтали о ребенке). Мне нравилось прыгать со стола ему в руки. Было страшно и весело. Но мне кажется, что я больше «представлялась», что мне страшно, а он уговаривал: «Ну, же, трусишка, не бойся, я тебя поймаю». Визг! И я в ласковых сильных руках. Борис мне казался очень большим и сильным. Он был намного выше папы ростом, хотя их сходство было огромным, с возрастом оно еще больше усилилось, и когда в 60-е годы дядя начал работать на киностудии заместителем директора по производству фильмов, их часто путали, что приводило к веселым недоразумениям. А пока я привыкала к новой, не похожей на довоенную, жизни, к кличке Вакированная (эвакуированная), к тому, что нужно драться с мальчишками и большими девочками, иначе задразнят. Задразнят и за мальчишескую стрижку, и за плохонькое, из которого я уже вырастала, платье, и за то, что я «вру», что у нас было пианино и что я на нем училась играть. Первые два предлога для дразнилок были, как говорится, налицо. Тут не поспоришь, надо просто молча лезть в драку. Но последнее… тут дракой ничего нельзя было ни доказать, ни исправить. Я сама дала основание называть меня лгуньей. Причем не только ребятам с нашей улицы, но и одной важной даме – матери красивой, всегда нарядной девочки Инги, лидера местной детворы. Меня действительно учили музыке с неполных пяти лет. Было бы странно, если бы девочку, отец которой окончил консерваторию, да еще при наличии в доме пианино – у нас стоял высокий черный «Блютнер», – не отдали бы в музыкальную школу. Я ходила в школу в переулке Маяковского (Малый переулок) к педагогу Лиме Моисеевне. Весной 1941 года я на экзамене играла отрывок из сонаты Моцарта. Но когда в Тбилиси я попала в дом к Инге, и ее мать предложила мне что-нибудь исполнить на их пианино, я не смогла сыграть, фигурально говоря, даже «Чижик-пыжик». Перестали слушаться пальцы. Вот такой странный эффект от 444

4 Мы с мамой, папой и маминым дядей нашли себе жилье в том же доме, где жили приютившие нас родственники. У нас была комнатка (фактически, дощатая будка), выстроенная на настоящем чердаке. Попасть в эту комнатку можно было, только пройдя под стропилами по заваленному хламом чердаку. Мне кажется, что именно из-за названия я так любила в детстве повесть Ванды Василевской «Комната на чердаке». Днем я спускалась вниз в гости к родственникам, но чаще к старухе-армянке, шившей из лоскутков уж-ж-жасно красивые одеяла. Старуха сама меня звала к себе: «Леничка-детычка, 445

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Елена Колтунова

стрессов, вызванных бомбежками, эвакуацией, всем сломом прежней жизни. При этом я помнила все ноты в обоих ключах, все знаки нотного стана… Правда, были и друзья. Моим большим другом стала пожилая библиотекарша, которую поразило, что дошкольница сама пришла записываться в библиотеку в трех кварталах от дома и сразу попросила «Тараса Бульбу» Гоголя и «Тиля Уленшпигеля» Шарля де-Костера. Напрасно все же она дала мне эти книги. Если «Бульбу» в контексте идущей войны, разговоров о предательстве, о справедливости покарания предателей, я восприняла нормально, то «Тиля Уленшпигеля» я возненавидела на всю оставшуюся жизнь, уж очень страшным показалось мне прочитанное. Юмор и мудрость книги деКостера, естественно, в силу возраста остались непонятыми. Кто надоумил меня взять эти книги, не помню. Не иначе, как папины двоюродные братья – подростки-лоботрясы, которые учили меня здороваться по-грузински, подменяя приветствия нецензурными выражениями. Это уже потом в школе, в которую я пошла лишь в 1942 году, я учила грузинский по-настоящему, учила буквы, слова и произношение, повторяя по-грузински поговорку: «Лягушка в воде квакает», в каждом слове которой была самая трудная для произношения грузинская буква – горловое «К» («КХ»). А пока, хотя казалось, что война идет уже очень-очень долго, война еще только начиналась, впереди были еще долгие три с половиной года.

Мемуарна проза

ходы ко мне, я тэбэ тряпичка дам». Из тряпок я шила себе кукол. Но была в нашем доме еще одна квартира, которую я посещала каждое утро. Родня и старуха-армянка жили на первом этаже, а на втором жила семья профессора-филолога Смирнова. Профессор был большой ученый и, как полагается всем большим ученым, очень рассеянный человек. Однажды он ушел на лекции в университет в пальто своей супруги – яркозеленном с бомбошками у воротника. Смирнов был потомком знаменитой Смирновой-Россет. В его заставленной старинной мебелью квартире стоял (именно стоял, прислоненный к книжному шкафу) огромный портрет этой пушкинской красавицы. Собственно, к ней, к Александре Осиповне, вернее, к ее портрету, я каждое утро приходила «в гости». Году в 43-м – мы тогда жили уже в другом месте – портрет А.О. Смирновой-Россет был выставлен на продажу в витрине магазина на проспекте Руставели рядом с гобеленом, на котором был изображен роскошный зеленоглазый тигр. И снова я почти ежедневно старалась оказаться рядом с витриной, не в силах отвести глаз от чудного лица. Лет пятнадцать назад мне попалась статья (автора не помню) «Улица Табидзе, дом 20», в которой рассказывалось о семье Смирновых, об А.О. Смирновой-Россет и о ее портрете. Речь шла о том самом доме, той самой улице. Только во время войны эта маленькая улочка в два квартала называлась улицей Церетели (нумерация домов не менялась). Но я отвлеклась от главной темы моего рассказа. Как всегда, одни воспоминания тянут за собой другие. В ноябре или декабре произошла трагедия в семье одного из бабушкиных братьев. Его старшая дочь Фаня вышла замуж 21 июня. А 22 июня ее молодой муж был призван в армию. Так получилось, что его часть находилась недалеко от Тбилиси, когда он узнал, что его юная жена с семьей эвакуировалась именно в этот город. На одну ночь он сбежал к молодой жене. На рассвете попытался незаметно выбраться из города, чтобы вернуться к себе в часть. Его задержал комендантский патруль. А дальше – штрафбат, и вскоре – похоронка. Больше Фаня замуж не вышла. Постепенно мы начали приноравливаться к тяжелому военному быту, повседневными заботами заглушая жгучее 446

447

ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА Елена Колтунова

беспокойство об оставшихся в оккупированной Одессе родственниках и папиных братьях, о которых с момента нашего отъезда из Одессы не было никаких сведений. Так было почти до конца 1941 года. Первым нашелся дядя Борис. Он до прихода немцев в Одессу оставался заместителем директора телефонной станции и начальником аварийно-восстановительной команды связи при штабе МПВО. Что такое для армии связь при наступательно-оборонительных действиях, объяснять не нужно. И о том, каково ее поддерживать во время военных действий, тоже много говорить не приходится. Об этой почти немыслимой в тех условиях задаче участник обороны Одессы Борис Колтунов писал в одной из своих статей-воспоминаний. О том, что дядя жив, мы узнали лишь тогда, когда он с защитниками Одессы оставил город. Оставил, чтобы через два с половиной года по первому зову, а проще, по телеграмме начальника областного управления связи подполковника Макарова вместе с еще одиннадцатью связистами, представляющими разные службы, вернуться в родной город, восстанавливать связь. Интересно, что телеграмма от Макарова ,была получена за месяц-полтора до освобождения Одессы. Весточку от дяди Семена мы получили в конце декабря. До войны – так же, как и после, до самой своей смерти в 1966 году в возрасте 56 лет – Семен работал на судоремонтном заводе (тогда – заводе им. Андре Марти). Он был гальваником, не имел никакого образования, зато имел много авторских свидетельств и Золотую медаль ВДНХ. При заводе было ПТУ, в котором до войны он работал мастером (после войны дядя Семен занимал должность начальника гальванического цеха). Когда началась война, на дядю возложили задание вывезти ребят-ПТУшников в тыл. Сначала ехали на подводах. Но под Николаевом наткнулись на немцев. Пришлось бросить подводы, идти пешком по ночам, днем отлеживаясь в канавах. Головную боль доставляли пацаны из близлежащих сел, норовившие сбежать домой. Но дядя понимал, что 14–15-летним хлопцам соваться в оккупированные села опасно. Шальные головы остудил вид виселицы в одной из деревень, мимо которой они пробирались ночью. Когда кончились припасы

Мемуарна проза

еды, в села за продуктами в обмен на кое-какие вещички стали посылать двух девочек-ПТУшниц. Среди пацанов это были единственные девчонки, причем даже не из дядиной группы, а примкнувшие к ней по дороге. Чудом группе удалось перейти линию фронта – к сожалению, я не помню подробностей, о которых рассказывал дядя Семен. Затем больше месяца в теплушках они ехали на восток. Не знаю, сколько ребят было в дядиной группе, – кажется, человек 15-20. Но всех он вывел – довез до тыла. Всю войну дядя Семен работал на оборонном заводе. А в 1945 году вернулся на свой родной судоремонтный завод, тогда носивший имя «Марти». Разыскать нас ему удалось лишь к концу 1941 года. Он не знал, что отец решил вывозить семью в Грузию, где была родня. Искал нас в Ташкенте, где было много одесситов, в других городах Средней Азии… Первое письмо от дяди Семена мы получили 31 декабря 1941 года. Несмотря на то, что страна пылала в пожарище войны, что конец войны скрывался в дыму этих пожарищ (папа, правда был убежден, что за Волгу немцев не пустят), – Новый 1942 год семья встречала с оптимизмом: всем казалось, что письмо от дяди, полученное в канун Нового года – это счастливый знак. Что, несмотря на поражения на фронтах, оно обещает ПОБЕДУ.

448

Ì

È

Ñ

Ò

Å

Ö

Ò

Â

Î

Олександра Межевікіна* СИМВОЛІКА МАЦЕВ Цикл світлин львівського художника і фотографа Михайла Фірмана об’єднує метафоричні роботи митця, зняті на єврейських цвинтарях Західної України. На світлинах Михайла Фірмана мацеви – єврейські кам’яні надгробки, набувають на цих свытлинах таємничого романтичного звучання. Холодне світло місяця і золоте сяйво мацев ніби запрошує глядача наблизитися до життя, яке було цілим космосом, але пройшло свій земний шлях, і тепер може торкнутися нас лише через беззвучні й відсторонені пам’ятки свого буття. Мацеви – один з найяскравіших прикладів народного мистецтва східноєвропейського єврейства. Перші декоровані стели були створені у великих культурних центрах Східної Європи – Празі, Кракові – наприкінці 16 ст. В їхніх орнаментах відчутний вплив мистецтва Ренесансу. На теренах України найдовершеніші мацеви 18 – 19 ст. на Поділлі, в Галичині, на Волині. Саме на початку 18 ст. сформувався самобутній стиль різьбярського мистецтва з численними локальними варіантами, єдністю основних композицій та образної мови. У другій половині 19 ст. цей вид декоративноприкладного мистецтва поступово згасає. Образний ряд рельєфів, що прикрашають мацеви, найчастіше включає зображення, символічні для єврейської культу* За матеріалами статті Boris Khaimovich The Jewish Bestiary of the 18 century. Jews and Slavs. Volume 7. Jerusalem-Kyiv. 2000.

449

Мистецтво

ри в цілому. Ці ж óбрази зустрічаємо і в іллюстраціях книжок, розписах синагог, оздобленні ритуальних предметів. Людську фігуру на рельєфах мацев побачити неможливо, адже подібні зображення заборонені другою заповіддю («не сотвори собі кумира»). Людську постать інколи представляють тварини (наприклад, на одній мацеві із Меджибожа розвідникимераглім, що несуть гігантське гроно винограду – плоди священної землі, зображені як ведмеді). В інших випадках замість цілого зображають лише частину. Наприклад, руки, підняті у характерному жесті благословення коенів, часто зображують на могилі людини із прізвищем Коген, Каган. Або ж зображення однієї руки, що тримає глечик, – на надгробку Левіта. Один з найбільш поширених символів, що створює саму структуру декору багатьох мацев, – це брама, портал. Нерідко зображення порталу фланкують колони, що підтримують арку. У цих колонах можна впізнати зображення легендарних колон Єрусалимського Храму. Таким чином, уся композиція ніби символізує вхід до Храму, відновлення якого – одна з найважливіших ідей юдаїзму. Мотив порталу перегукується з декорованими арон-кодешами – ілюмінованими титульными сторінками книг. Зображення на мацевах часто відповідають імені померлого: лев на надгробку Ар’е-Лейба, олень на мацеві Цві-Гірша, вовк на могилі Зеєва-Вольфа, ведмідь на надгробку Дов-Бера, пташка на пам’ятнику Фейги-Ципори тощо. Водночас ведмідь являє силу слуги Всевишнього, лев – геральдичний знак дому царя Давида. Інші символи мають більш складну семантику. На мацевах Західної України можна побачити зображення двоголового орла. Цей образ у першу чергу асоціюється із царською владою, що деякими авторами трактувалося як вираз лояльності єврейської громади до державної влади. Проте навряд чи зображення на мацевах мали політичний характер. Символ царської влади, вочевидь, представляв царственну природу Божої волі. Часто геральдичний орел на єврейських надгробках тримає в лапах двох зайців або двох лелек. Безсумнівно, цей образ символізує страх Божий та покірність Божій волі, адже заєць у фольклорі багатьох народів є емблемою страху.

450

451

Олександра Межевікіна «КАМ’ЯНІ ТІНІ ЗАБУТИХ ПРЕДКІВ»

Лелека ж їдишем звучить як «хасида», це саме слово означає і благочестиву людину. Надзвичайно цікавий символ із багатою семантикою – три риби або три зайці, вписані у коло. Риби – зодіакальний символ місяця Адара, коли святкується Пурим. І риба, і зайчатина – традиційні страви пуримського святкового столу. Тому часто трьох риб чи трьох зайців уписаних у коло, можна побачити в декорі надгробків тих, хто помер або народився в Адарі. У той же час зображення трьох зайців бувають і на надгробках людей, у чиїх іменах або прізвищах є імена праотців. Імовірно, ці зображення ілюструють слова з молитви: «Нехай його душа буде пов’язана узами життя з душами Авраама, Ісака, Якова, Сари, Ревеки, Рахілі і Леї і з усіма праведними душами в Едемі». Перші слова цього уривку («Нехай його душа буде пов’язана узами життя») у вигляді акроніму стали обов’язковою складовою епітафій Східної Європи. Важливу роль в орнаментації мацев відіграють рослинні мотиви. Зокрема це такі, часто згадувані в Біблії (Торі) рослини, як виноградна лоза та лулав – пальмова гілка, а також рослинні мотиви, які важко співвіднести із певною рослиною: дослідники вважають їх зображенням дерева життя. Виноградна лоза в єврейській традиції символізує Шехіну – Божу присутність. У той же час у текстах солодкий смак і користь Тори часто порівнюється із солодощами винограду. Пальмове листя означає надію на воскресіння, адже у псалмах сказано: «Праведник розквітне, як пальмове дерево» (Псалми 92:13). У цілому, сенс декору мацев зумовлений ідеєю воскресіння мертвих у мессіанські часи, подолання смерті через долучення індивіда до Абсолюту (ілюстраціями цього є і зображення орла із зайцями або лелеками в лапах як символ з’єднання з Абсолютом через побожність і страх Божий, і мотиви пальмового листя як знак відродження до нового життя, і сплетені в єдиній композиції зайці як символ єдності з усіма праведниками). Також важливим моментом, що визначав вибір декору єврейських надгробків, було підкреслення чеснот померлого та його зв’язку з єврейською традицією (зокрема всі образні метафори імен ыпрізвищ померлого – зображення тварин, що відповідають імені, зображення трьох зайців, якщо ім’я або по

Мистецтво

батькові збігається з іменем одного з праотців, благословення коенів та зображення руки з глечиком на могилах людей з відповідними прізвищами, так само, як і зображення лелек як символу побожності померлого). Зображення ілюструють і доповнюють тексти епітафій образною символікою. Багато єврейських некрополів постраждало в роки війни й окупації, ще більше – в роки радянської влади. Зокрема, так були знищені старовинні єврейські кладовища Львова, Острога, Дубна, Коломиї. Все ж і сьогодні в Україні існують сотні єврейських некрополів. Більшість із них не має регулярного догляду, адже багато єврейських общин під час Другої світової війни було практично знищено. Ці непересічні пам’ятки декоративного мистецтва 17 -19 століть руйнуються під впливом часу, природних явищ, людської байдужості. Вони вростають у землю, і неважко уявити перспективу, коли земля і рослинність остаточно поглинуть їх. Майстер світлин Михайло Фірман пише про це так:

452

Михайло Фірман КАМЯНІ ТІНІ ЗАБУТИХ ПРЕДКІВ Сьогодні єврейські цвинтарі мають виявитися не тільки звалищем поламаних мацев, а й мистецьким об’єктом, який зберігає пам’ять минулих часів. Ці непрохідні кам’яні джунглі, залишені напризволяще, живуть власним химерним життям, руйнуються, видають звуки, скреготи, скрипи, вростають глибше в землю, нахиляються і перетворюються на об’єкт з іншим внутрішнім вмістом, не зауваженим загáлом. Це розповідь про те, як сьогодні живуть своїм життям руїни єврейських кладовищ, як вписуються в урбаністичний пейзаж, не зауважені спільнотою. В оточенні урбаністичного пейзажу загострюється сприйняття віджилої епохи, кричуще волає про минущість сучасного…

453

Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич МЕИР АКСЕЛЬРОД. СУДЬБА ХУДОЖНИКА Жизнь начиналась с изгнания. Во время Первой Мировой войны евреев выселяли из прифронтовой полосы – мол, изза близости языков они могут сотрудничать с немцами. Пришлось тронуться с насиженного места и семье Аксельрод, выдворенной из белорусского местечка Молодечно. До войны братья Меир, Зелик и Залман помогали отцу возить по местечку тележку с пивом, приобщались к учености в хедере, а по вечерам, таясь от отца, Меир делал первые рисунки, Зелик сочинял первые стихи. И рисунки, и стихи, попавшие на глаза отцу, безжалостно уничтожались (заметим в скобках, что разрушение, уничтожение и в прямом, и в расширительном смысле всегда сопровождало братьев). В 1917 г. после многомесячных скитаний по России семья возвратилась в Белоруссию и осела в Минске (Молодечно уже отошло к Польше), где Меир стал преподавать рисование в средних школах. В 1921 г. 36 работ Аксельрода впервые экспонировались – на выставке белорусских художников в Минске – и были замечены. С папкой рисунков и запиской Давида Штеренберга – еще недавно высокопоставленного чиновника по делам изобразительных искусств – молодой художник отправляется в Москву поступать в знаменитый Вхутемас – Высшие Художественно-Технические Мастерские, славившиеся высоким уровнем преподавания. Учебный год давно начался. Невероятно, но, раскрыв свою папку на заснеженном

454

455

Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич МЕИР АКСЕЛЬРОД

дворе института и показав работы профессору Фаворскому – бородатому человеку в валенках, которого поначалу принял за дворника, – Аксельрод стал студентом графического факультета, а вскоре и одним из самых даровитых, самых любимых учеников Фаворского. Правда, от гравюры, в которой он делал значительные успехи, от черно-белой графики молодой художник стал понемногу отходить, увлекшись живописью, цветом. Еще студентом он вступил в московское общество художников «4 искусства», в котором состояли известные мастера старшего поколения: Д. Штеренберг, Р. Фальк, К. ПетровВодкин, А. Родченко. Члены общества – многие из них преподавали во Вхутемасе – на своих выставках отводили молодому художнику целую стену, где он мог экспонировать все, что захочет. Впоследствии его уже никто так не баловал. В 20-х – начале 30-х гг. работы Аксельрода выставлялись в Голландии, Швейцарии, Англии, Франции, Германии, Австрии, Норвегии, Америке. Правда, ни в одной из этих стран ему побывать не довелось, до конца своей жизни он ни разу не выезжал за границу. Счастливая пора в его художнической судьбе быстро миновала, хотя по характеру он оставался счастливым человеком – удовлетворение давала сама работа. М. Аксельрод родился слишком поздно (или слишком рано), его учителя учились и подолгу жили во Франции, к 20-м гг. их имена уже были широко известны. Но Аксельрод, как многие художники его круга и поколения, увлеченно следившие за творчеством мастеров Ecole de Paris, парижского воздуха так и не вдохнул. Они были изгнаны из мировой культуры, а вернее, не имели возможности быть вовлеченными в нее. Из российского искусства их тоже изгоняли. Времена наступили отнюдь не вегетарианские. Об Аксельроде еще успели написать восторженные статьи известные искусствоведы, он еще успел создать свою теперь известную галерею портретов еврейской бедноты, стариков и детей, запечатлеть на своих листах и холстах трагедию переселенцев, войну и погромы. Это были не просто острые характеристики типов еврейской бедноты – это было проникновение в самую сущность национального характера. Те же особенности отли-

Мистецтво

чали и оформленные им в 20-х гг. книги, в том числе «Историю моей голубятни» И. Бабеля. Художник успел дважды съездить в Крым (в 1930 и 1931гг.) в еврейскую сельскохозяйственную коммуну Войо-Ново, где увлеченно работал над большой серией акварелей и гуашей «В степи», завершенную картиной «Красный обоз». Впоследствии большинство энтузиастов этих разогнанных «коммун» погибли кто на фронте, кто в сталинских или гитлеровских лагерях. В середине 30-х гг., с воцарением идеологизированной пошлости и мертвечины, поименованной социалистическим реализмом, началась охота на ведьм, оголтелая травля всего живого и самобытного. Ярлык «формализм» (никто толком не знал, что скрывается за этим словечком) навешивался чиновниками от искусства на все, не отвечавшее требованиям партийного заказа. Ясно, что излюбленные персонажи Аксельрода, его свободная, непосредственная манера никак не отвечали этим требованиям. И «заказные» критики вовсю стали обличать его за «формализм», «пессимизм», однажды даже обозвали «уныло трактованным». На самом деле ни в его характере, ни в его искусстве не было никакого уныния. Был трагизм, был драматизм и был праздник, счастливая неутомимость, одержимость своим даром. От газетных и журнальных поношений – просто отмахивался. В дружном хоре бичевателей затерялся одинокий голос Абрама Эфроса, написавшего в 1938г.: «…У нас есть общая вина перед одним молодым графиком, и она не исправлена. Я говорю об АКСЕЛЬРОДЕ. В художественных кругах его знают, но не так, как надо. Он имеет право на много большее… У зрителей же, у публики его известность едва осмыслена. Это неправильно и губительно. Аксельрод находится сейчас в такой полосе, что от внимания к нему, его поддержки зависит самое тонкое и самое интимное в созревании его сил. Силы же эти очень значительны. Давно не было такого явного и надежного графического дарования». Однако «внимания и поддержки» не было уже больше никогда. От реальности трудно было отмахнуться. На вы с тавки работы не принимали, семья бедствовала, прихо456

457

Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич МЕИР АКСЕЛЬРОД

дилось искать случайные заработки. Те качества искусства Аксельрода, которые совсем недавно так высоко оценивались критиками, стали причиной его неприятия и отторжения. Для тех, кто занимался графикой, он был слишком живописен, свободен пластически, а для тех, кто занимался живописью, – это казалось чем-то слишком легким и по материалу, и по приему, по беглости, с которой это было выполнено. В пылу «борьбы с формализмом» были разогнаны творческие объединения (в том числе и «4 искусства»), создан единый Союз художников для контроля и «руководства», объявлен как единственно возможный и правильный общесоветский стиль. Впрочем, еще не успели закрыть белорусский, украинский, московский Еврейские театры, и можно было воссоздавать разрушенный мир своего детства и юности, оформляя спектакли: пейзажи ушедших местечек – в эскизах и макетах декораций, нравы ушедших людей – в эскизах костюмов. Опустился железный занавес – поднялся занавес театральный. Графики и живописцы, еще недавно не помышлявшие о сценографии, пришли в театр. Театральное искусство, по природе своей условное, давало глоток свободы и возможность заработка задыхающимся в тисках цензуры голодным художникам. Еврейские театры создали естественную нишу для живших внутри идишистской культуры Тышлера и Фалька, Рабиновича и Альтмана, Лабаса и Аксельрода. До уничтожения этих театров оставалось почти 20 лет – за это время были созданы сотни театральных эскизов, ставших в наше время украшением коллекций многих музеев. Более того, и сами спектакли мы можем себе представить лишь на основании этих эскизов – ведь фото и видео-хроники почти не осталось, а декорации давно сожжены... Художественный руководитель Белорусского ГОСЕТа М. Рафальский писал: «Какой удивительный художник этот Аксельрод! В нем сочетаются точность и лиризм, романтик и поэт. И что совершенно поразительно – он избежал влияния Шагала, работая, в сущности, с тем же миром образов». В театральных работах Аксельрода быт, как и у Шагала, тоже

Мистецтво

часто трансформируется в сказку, но трансформация эта происходит по другим законам. В искусстве Аксельрода нет литературной составляющей – взаимосвязи конструкции и цвета прорастают в надбытовые пространства. В какой-то мере, с середины 30-х годов, Аксельрод шел в противоположную сторону от развития театра – как русского, так и еврейского. В советском театре под давлением адептов соцреализма развивался бытовизм, натуралистичность декорационных решений, для еврейских же театров была характерна повышенная экспрессивность, фантасмагоричность образов, обилие грима, «местечковый гротеск». Аксельрод, всегда стремившийся в искусстве к простоте и скромности, создает и в театре ту особую лиричную атмосферу, которая так характерна для его станковых вещей. Его декорации не иллюзорны. Он ищет образ через конструкцию, оживляя ее строго отобранными по форме, цвету и фактуре деталями. Художник рисует множество цветных эскизов – беглых и обобщенных – и в работе над ними находит ключ к решению спектакля. По свидетельствам режиссеров, работавших с Аксельродом, от его декораций подчас зависел образ спектакля, его режиссерская разработка. Темпераментный и острый портретист, Аксельрод создавал чрезвычайно выразительные театральные костюмы. Костюмы в эскизах Аксельрода – это не просто одежда на безликих манекенах, костюм всегда «привязан» к конкретному исполнителю, к его пластике, движению, жесту. Аксельродовский персонаж в костюме – это, как правило, портрет живого человека со своим особым неповторимым характером. Наступали последние мгновения жизни еврейских театров. Вскоре они будут закрыты, их руководителей убьют или посадят, а для еврейских художников останется единственная возможность заработка – иллюстрации для издательства «Дер Эмес», которое просуществует еще несколько лет. Аксельрод много работает в книжной графике с таким же кругом авторов и тем, что и в театре. Его иллюстрации к «Жакерии», «Тевье-молочнику», «Заколдованному портному» создавались 458

459

Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич МЕИР АКСЕЛЬРОД

одновременно с театральными декорациями. Можно проследить взаимное влияние станковых произведений, иллюстраций и театральных работ. Вторая мировая война – общая и личная трагедия. В начале 1941 г. в Минске был арестован, а в начале войны расстрелян брат художника – еврейский поэт Зелик Аксельрод. В Минском музее сгорели картины Меира Аксельрода. Осталось только несколько эскизов к картине «Белопольская оккупация», которые сами по себе представляют художественную ценность и ныне хранятся в музеях. Позже художник не писал крупноформатных композиций, хотя всегда стремился к большой форме – задуманные картины требовали не только внутренней, но и житейской независимости, свободы от обстоятельств. Кроме того, их просто негде было писать – не в семиметровой же каморке, заваленной акварелями, гуашами, рисунками, эскизами иллюстраций, папками с рукописями жены. Не погрешив против себя, можно было заниматься книжной графикой (когда заказывали иллюстрации), расписыванием потолков и стен (в «бригаде» Фаворского). С удовольствием и полной отдачей Аксельрод иллюстрировал Шолом-Алейхема и других еврейских авторов, лучшие иллюстрации, хранящиеся нынче в музеях, выполнены в 1948 г., до трагедии Еврейского Антифашистского комитета. Позже приходилось бороться с требованиями редакторов, которые раздражали, тяготили, мешали воплотиться замыслу. Иллюстрированное издание собрания сочинений Д. Бергельсона сорвалось, не удалось опубликовать иллюстрации к книге жены художника Р. Рубиной. Еврейская тема была изгнана, тысячи работ, написанных, нарисованных на оборотах плакатов, обоев (не было денег на бумагу и картон), теснились в папках, забытые, никому не показанные до того самого времени, пока комиссия по наследию художника после его смерти в 1970 году не извлекла их на свет Божий, поражаясь обилию брошенных шедевров. Сам художник при жизни выставил некоторое количество своих ранних работ в 1966 г. на групповой выставке в Москве (Аксельрод, Горшман, Лабас), которой три художника-еврея

Мистецтво

добивались много лет, с самой «оттепельной» поры, когда после 1956 г. их работы стали понемногу принимать на общие выставки. На групповой выставке явственно обнаружилось, что М. Аксельрод был еврейским художником, что даже его портреты 60-х гг. – образ еврейской духовности. Его моделями были актеры, писатели, художники… Национальным художником Аксельрод оставался всегда. Во время войны, в АлмаАте, он писал портреты еврейских писателей, бежавших из Польши, создал серию нервных, взволнованных композиций на тему Катастрофы. Он вернулся к этой теме в 60-е гг. в серии больших темпер «Гетто», где «звенящая сила цвета, напряжение бурных динамических контрастов… в большей мере, чем что-либо иное, создают атмосферу трагического разворота событий», – отмечали критики. О пейзажах Аксельрода, представленных на этой выставке, писали, что «…это всегда откровенные, доверительные беседы с природой, которая под его кистью обретает одушевленность человеческого голоса. Художник находит здесь удивительно емкие, всякий раз неповторимо-оригинальные живописные эквиваленты людских настроений… Можно сказать, что пейзажи Аксельрода – тоже своего рода портреты, портреты настроений, размышлений, чувства жизни». Чувство жизни, противопоставление гармонии надвигающемуся хаосу преобладает в самых трагических работах художника. В последние годы жизни М. Аксельрод работал над ностальгической серией пейзажей «Воспоминания о Старом Минске». Этих работ он на выставках не увидел. Они были экспонированы, как и многие другие листы, только на его больших посмертных выставках в ГМИИ им. Пушкина в Москве, в Ленинграде, в Тбилиси, в Нью-Йорке, в Лондоне, в Дорстене, в израильских музеях Яд Вашем, Эйн Харод, в музее Диаспоры, в музее русского искусства в Рамат-Гане. При жизни Аксельрод не удостоился ни одной персональной выставки. М. Аксельрод, которому советская действительность не позволила заявить о себе в полную меру, знал в жизни одну страсть – работу, но не мог не страдать от прижизненного 460

461

Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич МЕИР АКСЕЛЬРОД

забвения, невостребованности, хотя никогда об этом не говорил. Разве он мог представить себе, что его произведения будут храниться более чем в пятидесяти музеях, в том числе и в крупнейших – в Третьяковской галерее, Русском музее, Музее изобразительных искусств им. Пушкина, в Музее Израиля в Иерусалиме – и в бесчисленном количестве частных собраний, что о его творчестве будут написаны диссертации и монографии. Между тем знакомство с его творчеством остается и теперь неполным, выборочным. Он был очень продуктивен, неутомим, и количество оставленных им произведений далеко превосходит возможности показа даже на очень обширной выставке.

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...» Èíòåðâüþ Ëþáîâè Æóðàâëåâîé По образованию вы – художник. Сейчас больше известны как писатель. Можете вспомнить, когда возникла необходимость воспроизводить собственное видение? Рисовала я всегда. А первое стихотворение (две строки!) написала лет в шесть. «Я шел по лесу в тихий вечер, вдруг вижу на скале орла»…

До сих пор помню явившийся внезапно образ: холодные сумерки в неуютном лесу. Неожиданно открывшаяся поляна, почти целиком занятая крутой вертикальной хмуро-серой скалой. А на вершине – орел. Смотрит. И ни звука. Так вот, если бы мне сейчас пережить снова вдохновение такой мощи – я написала бы какой-то невиданный шедевр. Детское вдохновение – при полной неспособности реализовать свой замысел… Иногда думаешь: как только ребенок может выдержать такое?! Но это особый разговор: ребенок и муки творчества. Более или менее связные стишки я стала сочинять лет в девять. Я была поэтом, известным всей школе!

462

463

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

Это – стихи. А когда вы начали писать прозу? Прозу? Уже совсем взрослой. Хотя… Можно ведь назвать прозой и мои байки, и вольные изложения классической литературы. Я в детстве ничего не могла рассказать так, как было на самом деле. Помню, прочла роман Беляева – «Голова профессора Доуэля». (Бедного профессора я почему-то переименовала в «Доулера»). И вот рассказываю девочкам во дворе, и всё у меня переиначивается, а главное – хорошо кончается. То же и с «Женщиной в белом», и с «Хижиной дяди Тома». Даже с «Анной Карениной»! В последний момент Вронский одумался и выхватил Анну из-под колес... Был у меня еще и такой жанр: «биографии соседей». В новом доме я рассказывала про прежних соседей, а в старом – про нынешних. Такие прямо эпосы, сериалы! Постоянно хотелось добавить побольше красоты, трагизма, любви… Все – писаные красавцы, все – актрисы, балерины, моряки, летчики. А то и разведчики! Понятно, что меня на всем этом ловили. Во дворе называли «брехухой». Но слушали с удовольствием. И вот еще. Признаюсь со стыдом: мне ничего не стоило оболгать человека. Представляете, какой простор для вранья: возвращаешься из очередного санатория, из больницы, где познакомился с десятками новых людей – и никого из них никогда больше не встретишь. Так что можно без опасений нести любую околесицу – и про детей, и про врачей, и про воспитателей. К примеру: «У нас была массажистка – старая карга. А ходила в узких брюках и в кофте с вот таку-ущим декольте, курила папиросы, волосы красила в рыжий цвет! Вы бы посмотрели, как она танцевала буги-вуги!». На самом деле это была больная, вечно усталая невзрачная тетка. Она постоянно ныла и жаловалась на плохой аппетит... Утешаю себя тем, что все это было не злословие, а зачаточная стадия писательства. В настоящем жила одной ногой, а тремя – в фантазиях. Такие вот не соприкасающиеся мирки. Мне, собственно, и слушатели не так уж сильно требовались. Сама была своим слушателем. Тянулись, тянулись годами какие-то параллельные темы. Усложнялись, обрастали подробностями. История про сосед-

Мистецтво

киного приятеля – журналиста, пропавшего в Африке. История про верного моего друга Сашку, с которым мы, рискуя жизнью, разоблачили шпионский заговор. Легенда о печальном докторе Кайлове… Я вдруг подумала, что и сейчас происходит нечто подобное: пишу четыре повести одновременно. Как вам удается удержать в голове несколько сюжетов? Ну… Это не от хорошей жизни. У меня ведь со зрением совсем плохо, ни писать, ни набирать тексты я не могу, приходится работать с секретарями. Опыт показал, что им разумнее всего просто надиктовывать новый текст: всё остальное с ними получается слишком медленно, а иногда и с «авариями». Перекраивать текст, вносить в него правки мне помогает муж. Но он сильно занят, и мы с ним, естественно, «отстаем». Повесть уже набрана – а мы правим лишь первую главу… Вот я и диктую секретарю вторую повесть… третью... Недавно у меня появился новый помощник – компьютерная программа. Она озвучивает мои тексты – несколько монотонным, но вполне приемлемым мужским голосом. А я наговариваю на магнитофон все свои замечания. Вот так и получается: четыре вещи в работе – да еще и пара стихотворений. Накачиваешь память, как бицепсы. И не только память. Я способна начать диктовать в любой момент, без подготовки, с места в карьер. Пусть только муж выкроит свободное время – или секретарь позвонит и скажет, что может приехать. У меня была очень хорошая секретарша Оленька. Как-то она спросила: «Мы столько сегодня набрали! Как вы это всё держали в голове, как запомнили такой длинный сложный текст?». Я ответила ей: «Когда вы снимали туфли в коридоре, я еще и понятия не имела, что Сережа уедет в Москву и там женится». Мне и самой это странно: откуда-то вдруг втискиваются в повествование новые персонажи, неожиданным образом поворачиваются события, текст растет, как дерево, на нем проклевываются почки… Если что-то получается удачно, я удивляюсь, наверное, больше всех.

464

В Ваших повестях много житейских подробностей, характеры – живые, разнообразные. Такое впечатление, что в прошлом вы были активно общительным человеком, много ездили. Или это наблюдения издали? Или вообще фантазии? Ну, вот возьмём, к примеру, вашу повесть «Золото Хаим-Шаи». Вы знакомы с кем-то из этой семьи? И вообще – существовали ли эти люди? Люди, описанные в этой повести, – земляки моих родителей. Другое дело – что именно мне было известно о них… Хаим-Шая... Был такой, был, я даже имя сохранила. Оно, кстати, и послужило главным толчком, зерном, из которого вырос образ. Он и в самом деле был ювелиром, в самом деле чинил примусы. И богатый брат у него имелся. И сережки, выброшенные через окно – реальный факт. Что еще я знала о Хаим-Шае? То, что врачи обнаружили у него смертельное заболевание, а он с ним прожил восемнадцать лет. И жил бы еще, если бы не несчастный случай. Ожог. Правда, в жизни – от кипящего бульона, а не от варенья. Кстати, и сыну его, Арончику, я сохранила имя. Их обоих я видела, когда мне было года три. Но помню очень смутно. Так… два расплывчатых силуэта… Арончик и в самом деле женился на домработнице. Но она вовсе не подкидыш. Обычная деревенская девушка. И родители у неё были живы-здоровы. Я видела ее только на фотографии. Образ Райки именно из этой фотографии и возник. Насколько характер моей Райки напоминает 465

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

А вот в чем действительно моя заслуга – что мне не лень и десять, и двадцать раз переделывать, выбирать лучший из множества вариантов. Ну, и шлифовать текст. Может, в этом я даже слегка перебираю. Мы с мужем – два буквоеда. Всё боимся, как бы не оказались в соседних абзацах одинаковые слова, похожие обороты… Стараемся избавляться от них, даже если это слова, без которых очень трудно обойтись – ну там… «было», «что», «который»… Тут надо хорошенько думать и знать меру. Ну да, такими словами не стоит злоупотреблять – как белой и черной краской в живописи. Но иногда, наоборот, благодаря им в тексте появляется воздух, летучая дымка.

Мистецтво

характер той, реальной женщины – понятия не имею. И спросить не у кого. Ее действительно звали Райка? Нет. Просто это имя подходило женщине на фотографии. У нас еще одна фотография была! Ее дочки. Потрясающая! Сидит среди подушек невероятно толстый, лопающийся младенец. Я не знала эту девочку и никогда не видела, как мамаша ее кормит. Но не могу сказать, что вот просто взяла и придумала сцену во дворе. Помните? Райка заталкивает в Людочку батон и сырые яйца... Вообще для меня фотографии всегда значили очень много. Иногда они дают куда больше, чем подробный рассказ о жизни человека. Посмотришь – и включается какой-то механизм. Видишь всё: и погоду, и двор, и горшок. Пышный младенец на твоих глазах растет, меняется с годами. Я всегда любила рассматривать семейные альбомы, мятые фотокарточки жен и детей, вынутые из бумажника. Всегда любила слушать рассказы о знакомых и незнакомых людях. Подобных впечатлений в моем послевоенном детстве было предостаточно: мы жили возле вокзала, и у нас постоянно останавливались родственники, друзья, земляки и соседи земляков. Просыпаюсь утром – а на столе спит чужой дяденька, лысый, в красной майке, с якорем на руке… Но были и любимые гости. Кстати, таким гостем был прототип моего Левки. Его характер, отношения с женой описаны абсолютно верно. «Подругу Тоню» я подсмотрела в каменец-подольском доме отдыха. Не очень приятная уборщица. Это она рассказала мне о том, как после войны вскрывали ямы. Породить персонаж, снабдить его характером, историей, внешностью, замашками может даже какой-то звук. Вот, к примеру, Вутя. Что это? Имя, кличка? Понятия не имею. Мне было известно только то, что некий многодетный Вутя со своим семейством подрабатывал на съемках фильмов. Вутя! Прислушайтесь! Правда, здорово? Одним штрихом – всё нарисовано!

466

Ну, хорошо, с характерами и ситуациями понятно. А откуда подробности быта, откуда такие детали? Снятые с петель двери – столы для свадебного застолья... Тут источники разные. Прежде всего – собственные наблюдения. В детстве у меня была очень цепкая память и на события, и на вещи. До сих пор помню, как на юбилее у доктора Файнзильбера читаю стихи, стоя на столе. «Унуконорье – дуб зеленый»… Роста я почти такого же, как самовар, который стоит рядом. Я одета в кусучий коричневый костюм, а это значит, что мне не больше двух лет. Ясно вижу не только самовар, но и пепельницу-ракушку возле моей туфельки… Вокруг стола – старые зубры, цвет киевской медицины. Помню, у кого какие были усы и какая трубка. Помню коридор, где стояли в ряд их галоши и трости. Помню их тяжелые страшные шубы на рогатой вешалке. Но, конечно, детских воспоминаний хватает не всегда. Я очень щепетильна по части реалий и прежде, чем начать ра-

467

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

А Толик? Нет, «Толика» не было. Была только мельком оброненная кем-то фраза: «Она ушла от него к какому-то уголовнику»... И семейство Чмут тоже возникло неизвестно откуда. Но и Толик, и Чмуты… Я вижу их так ясно! Для меня они совершенно реальны. И есть даже какая-то смутная уверенность, что они существовали и что всё именно так и происходило. Будто у реальности есть много вариантов, и вот тебе приоткрылся один из них. Между прочим, не раз случалось и такое: я что-то выдумала – и вдруг выясняется, что именно так все и произошло. Хороший пример подобного «озарения» – повесть «Сема Рабинзон и его красавицы». Да, но я ушла далеко от вашего вопроса – о моей общительности. Тут вы правы. Даже сейчас, когда я практически не выхожу из дому, я окружена людьми. Они приезжают ко мне, звонят по телефону, по скайпу. И всё-таки главный творческий толчок для меня – это, чаще всего, воспоминания детства.

Мистецтво

боту над какой-то вещью, скрупулезно изучаю историю и материальную культуру. Когда писала «Бессарабский романс», я ездила в Черновцы, в Москву, встречалась с Сиди Таль, с актёрами театра Михоэлса. Муж натаскал из киевских библиотек полтонны книг. Я стала просто профессором по истории Румынии, Бессарабии, Буковины, еврейских театров... Правда, как только роман был дописан, почти всё прочитанное у меня из головы буквально выдуло… Видимо, мозг таким образом защищается от «излишков». Сейчас найти какую-то информацию, что-либо уточнить – гораздо проще: всё, что угодно, можно разыскать в Интернете. Разумеется, почти ничего из прочитанного в книги не попадает. Но мне необходимо уверенно ориентироваться в пространстве и времени. Я очень боюсь ляпов. Но добавлю, что при этом не чувствую себя рабыней: если правда книги требует пожертвовать где-то правдой жизни – я жертвую. Владеть материалом, конечно, важно. Но куда важнее фантазия. Книги, рассказы очевидцев только подтверждают то, что и так видишь внутренним зрением. Если работа начинает тормозить, и я не знаю, что там, в моей повести, будет дальше – я просто ставлю своего героя на порог дома, даю ему свободу и иду за ним. А он отправляется в сарай, сколачивает деревянные козлы, снимает с петель дверь, еще одну, еще, кладет их на козлы. Хлопотливые соседки покрывают это сооружение их восьмиметровой свадебной скатертью. Начинается мелкий дождь… Как-то Вы упомянули, что ваша родина – большой киевский двор. Но ведь старый киевский двор – это среда многонациональная. Отчего же в большинстве своем Ваши герои – евреи? Вот и мама у меня спрашивает: «Для кого ты это все пишешь? Кому, кроме евреев, это может быть интересно?» Как-то я пересказала мамину фразу московскому киносценаристу Людмиле Владимировне Голубкиной. Она ответила: «Вот мне, например, интересно. Хотя я никаким боком не ев468

А в детстве вас как-то задевала еврейская тема? Я имею в виду раннее детство. Ну, что значит – «еврейская тема»? Моя мама родилась во время погрома. Ей дали имя бабушки, которая во время этого погрома погибла. О том, что я – еврейка, я знала, по-моему, с двух лет. То есть, конечно, не понимала, что такое «национальность». Просто ощущала свою особость. Причём – нехорошую особость.

469

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

рей…» (Кстати, Голубкина – первый профессионал, который похвалил мою прозу). Помню, я еще сказала тогда Людмиле Владимировне: «Ну что делать, если я не знаю, как себя чувствует человек, если он и не хромой, и не слепой, и не еврей…» Пишу о том, что мне хорошо знакомо. Я выросла на бульваре Шевченко в большой коммунальной квартире. Это была энциклопедия еврейской жизни. Тут тебе и профессорнейрохирург, и работяга-электросварщик, и глухой разносчик подписных изданий. Самое колоритное семейство: гешефтмахер-артельщик, его жена – портниха-подпольщица, три дочки-студентки (каждая со своей компанией). Только две наши соседки не были еврейками. Одна из них, Вера, была классической антисемиткой. Кроме этой Веры, все соседи меня обожали, а я их. У соседей были многочисленные родственники, которые часто приходили в гости, почти что жили у нас. Ах, какие это были личности – и соседи, и гости! Богатейший материал! Я помню каждого. У кого какая была пижама. Голоса, интонации. Однажды меня спросили: «Как это ты запомнила все афоризмы тети Муси? Или ты записывала за ней?». Да, я использовала в повести пару ее афоризмов – но не больше. Просто я очень хорошо ее знала. Вот если сейчас мы договоримся, что я тетя Муся, то вы можете задать мне любой вопрос – и я вам отвечу в точности так, как ответила бы она. И даже ее голосом. Конечно, образ тети Муси – она из повести «Я люблю, конечно, всех» – почти не сгущен. Вот такой она и была.

Мистецтво

Я считала себя скверной девочкой: не слушаюсь, не сплю днем, плохо ем, набиваю синяки на коленках, разбила фарфорового зайчика. Ну – и еврейка к тому же… Это всегда стояло надо мной, как тёмная туча – каким бы ясным ни было небо вокруг. Впрочем, какое там ясное небо! Я родилась в сорок седьмом году. Эйфория победы уже прошла. А недавно пережитые ужасы никак не забывались. Боль у людей была совсем свежей. Подозреваю даже, что в пятидесятом она была сильнее, чем в сорок пятом. Вы так говорите о войне, как будто сами ее пережили. Неужели маленький ребенок мог такое понимать? Понимать – наверное, нет. А вот чувствовать, конечно, мог. Да, война была позади, но где-то совсем близко. Я ощущала эту близость… спиной, как ощущаешь жар печи – пусть и погасшей. Мы впятером (семья и няня) жили в семнадцатиметровых хоромах. Плюс уже упомянутые гости. То ли взрослые думали, что я ничего не понимаю, то ли вообще не заботились о том, можно или нельзя при детях говорить о разных страшных вещах… И вот представьте себе, каково приходится ребёнку, мать которого каждый день казнится, что не смогла в начале войны прорваться в родной город! Она считала, что непременно спасла бы всех, вывезла бы в эвакуацию. Каменец-Подольский в первые же дни начали бомбить. Там была страшная неразбериха. Мамины родители не знали, что за проезд на восток платить не надо. Дедушка говорил соседям, что им нужно купить четырнадцать билетов, а денег на это нет… Он собирался пробраться в село к каким-то друзьям, у которых есть корова – чтобы было чем кормить детей. Но выехать не удалось. Взрослых расстреляли, а детей живыми побросали в отдельные, «детские» ямы. Мама очень любила своих племянников, много о них рассказывала. Я всё подсчитывала, сколько у меня было бы братьев, сколько сестер. И всё время чувствовала себя виноватой. Мне было стыдно: вот я почему-то жива, хожу с бантом – а

470

Может, были еще какие-то причины? Отчего в детстве это чувство вины? Да нет, детство было хорошее. Я вовсе не была вечно подавленным, несчастным ребёнком. Всегда находились какие-то противоядия. Ну, во-первых, моя няня, Анна Федоровна Беляева, моя золотая Нюрочка. От неё мне было известно, что я самая лучшая, самая красивая, самая замечательная девочка на свете. Во-вторых, Марья Ивановна, моя воспитательница, старая киевская фребеличка – одинокая, без пенсии, без собственного угла. У неё в сумке лежали фотографии красивых домов, красивых парков. Она объясняла мне: «Это наше тамбовское имение, а это…» Дети у нас в группе были очень славные, кого попало Марья Ивановна не брала. У всех либо папы, либо дедушки были писателями, композиторами, профессорами. Кроме меня. А вот именно меня Марья Ивановна хвалила больше всех, повсюду повторяла, что я – ее любимица, что я – ее гордость. И Фрося во дворе говорила: «Оце буде моєму Славікові нєвєста». А моя самая лучшая подруга как-то призналась мне в любви: «Вот хоть ты – еврейка, а для меня ты всё равно лучше всех девчонок во дворе!» И я ей была благодарна до слез! Вот так, комично, всё уживалось рядом – хорошее, плохое…

471

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

они все там, в глубине, в темноте. Я вроде как предательница получаюсь… Я ведь была совсем маленькая и не понимала, что родилась уже после войны. Представляете себе: приезжает чужая тётенька, чья-то там соседка – и рассказывает, что видела собственными глазами, как на следующий день после уничтожения детей над местом, где их зарыли, «ходила» земля… А я лежу в темноте за ширмой и совсем не сплю. И знаете, что самое страшное? То, что всё случившееся казалось мне в порядке вещей: ну, раз нам не повезло, раз мы евреи – то вот так с нами и происходит. Я как-то не думала о вине тех, кто расстреливал и закапывал. А вот то, что я осталась жива – давило…

Мистецтво

То есть вы лично в детстве антисемитизм не ощущали? Ну, что вы! Как такое могло быть? В пятьдесят втором году мне было пять лет, и я очень хорошо понимала всё, что происходит вокруг. У нас ни днем, ни ночью не выключали радио – оно было вместо будильника. И вот я слушала про врачей-отравителей… А вокруг полно врачей – и друзья, и родственники. Да и папа мой – совсем не врач, а скромный кондитер – тоже чуть не угодил в отравители. Он проходил по совершенно безумному делу как свидетель – и все равно его уволили с работы. У нас даже газета была со статьей, где его имя упоминалось с очень опасными намеками. Целый год мы продавали вещи и одалживали деньги. Друга нашей семьи, Василия Васильевича Иванова, заведующего облздравотделом, обвинили в том, что он набрал на работу много евреев. Он ответил, что искал хороших врачей и не задумывался, какой они национальности. Он вообще был смелый человек. Представляете? Повсюду повторял, что может поручиться за Мирона Вовси, что они прошли вместе всю войну. А Вовси был главным обвиняемым в «Деле врачей»… Это, конечно, события из ряда вон выходящие. Но были и повседневные мелочи, которые меня держали в постоянном напряжении. Однажды в первом классе учительница стала вписывать в журнал наши анкетные данные. Дети спокойно отвечали. Одна из девочек даже протянула нараспев: «евре-ейка». Как будто хвастала! С такой улыбкой, с такой интонацией произносят: «Я – артистка!». Подошла моя очередь… Уж не знаю, как я выглядела, покраснела или побелела – но только наша Антонина Трофимовна фамилию мою пропустила… Хуже всего было в санаториях. Помню, подошла ко мне девочка и шепчет: «Представляешь, Милка Бродская – еврейка! А ты кто?». Ну, как было ответить: «И я тоже»? Что ж тогда получится? Они думали, что я хорошая, а я, оказывается – еврейка! Вдыхаю поглубже и отвечаю: «Я – русская!». И еще много лет я глупо, беспомощно врала – при своей вполне еврейской физиономии и совершенно еврейской фа472

Что вы имеете в виду? Ну… Придумала какую-то наивную теорию – об особой, пророческой миссии еврейства. Моисей, Маркс, Эйнштейн… И даже еврейская мама, которая, ругая своего ребёнка, кричит: «Миша! Когда ты отморозишь уши – ты вспомнишь мои слова! Ты вспомнишь, что я просила тебя надеть шапку, но будет поздно!» Потом и этот период прошел. Я успокоилась. Сейчас уже сложно всё восстановить в памяти, но, возможно, еврейская тема в первых моих повестях – это отчасти попытка то ли победить, то ли «искупить» свой давний страх, мелкое детское предательство. Вот, мол, когда-то боялась, а теперь хочу – и пишу! В этом действительно был какой-то вызов, но сейчас такое трудно понять, прочувствовать. Ну как поверить в то, что в те годы даже употребление какого-нибудь имени с «еврейским» оттенком – вроде «Якова» или «Марка» – требовало согласования с главным редактором? Словом, не было никакой надежды на то, что мои тексты будут когда-нибудь опубликованы. Просто – писала, давала читать друзьям. Но, конечно, несравнимо важнее было другое: мое еврейство всегда очень много для меня означало. Например, даже в периоды своего самого противного вранья я гордилась тем, что мой папа – коэн… Каким писателем вы себя ощущаете – русским, еврейским, украинским? Ох… А вопроса попроще у вас нет? Думаю, что я – еврейский писатель. Да, все-таки еврейский. И дело не в сюжетах. Если бы у меня были знакомые китайцы – я могла бы, наверное, написать что-то и о китайцах. Но это был бы… еврейский взгляд на китайцев.

473

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

милии. Столько было всяких унизительных глупостей! Вспоминать противно! Естественно, после всего этого – лет в семнадцать-восемнадцать – меня швырнуло в другую крайность.

Мистецтво

Что еще… Культура? Да, я воспитана на русской культуре. Но мне и японская культура близка – пожалуй, ближе, чем русская. Моя любимая книга – «Повесть о Гэндзи». Ну, и что из этого следует? Не знаю. Родина? Любимая земля? Украинское поле, украинская степь. Язык? Да, мой родной язык – русский. И без этого языка я ровно ничего не стою. Как тут дать единое, простое определение? И нужно ли его давать? Достаточно много есть на свете таких вот «кентавров», принадлежащих двум, а то и трем культурам. Первым Гоголь приходит на ум. Бабель… Айтматов… Василий Гроссман… Если подумать – можно многих назвать. Но важно ли это? Знаете, я люблю вспоминать один случай. Сотрудница сестры прочла мою повесть «Дама сдавала в багаж» и дала ее своей матери со словами: «Только не вздумай плакать и говорить, что это написано про тебя!» И вот приходит она с работы – а старушка сидит над альманахом «Егупец» вся в слезах. И повторяет горестно: «Ну как же мне не плакать, если это написано про меня?!» А семья у них – стопроцентно украинская… А вы не задумывались над тем, что вот такая повесть борется с антисемитизмом успешнее, чем многие полемические статьи? Нет, об этом не думала. Я вообще отношусь к тем, кто считает, что антисемитизм – не еврейская проблема. Наша проблема другая: насколько мы соответствуем вульгарным представлениям антисемитов. Вы считаете, что евреи никак не должны реагировать на оскорбления? Ну... Тут бывает по-разному. Мне сложно говорить на такие темы: я ведь человек не общественный. Помню, был случай: подали в суд на какую-то газету, которая напечатала ксенофобскую статью. Потребовали газету

474

Вы думаете, антисемиты стали бы читать этот ответ? Нет, конечно! Не стали бы. Но такие статьи нужны нормальным людям. Приведу пример. Несколько лет назад разгорелся большой скандал, связанный с цитированием выдержек из кодекса «Шулхан Арух». Я никак не специалист по иудаике. А сказать хочу вот о чём. Больше всего выдернутые из кодекса цитаты смутили и расстроили моих знакомых-евреев. И меня тоже. Но я позвонила своему грамотному сыну. И он объяснил мне, что цитировался вовсе не этот кодекс, а совсем другая книга, с похожим названием. Не каноническая. Большинством религиозных авторитетов вообще не признаваемая… Не стану, конечно, пересказывать весь наш длинный разговор. Но приведу такой мелкий пример. (Это по поводу одной из задевших меня цитат). «Да, мама, были времена, когда раввины не советовали врачам лечить не-евреев. Потому что лечение отнюдь не всегда оказывается успешным. И любая неудача врача или повивальной бабки могла поставить под удар всю общину, а то и вызвать погром. И всё равно, несмотря на запреты, лечили. И у каждого короля, у каждого султана был придворный врач-еврей…» Короче, успокоил меня сын. И чтобы завершить оптимистично эту не очень веселую тему, добавлю наблюдение из собственного опыта. Да, есть люди, которые не переваривают евреев. Причем иногда и сами не понимают – почему. Но я достаточно часто встречала и таких, которые испытывают к евреям какое-то особое любопытство и симпатию. Тоже – по неведомым причинам.

475

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

закрыть. Судились, судились… Кучу денег, наверно истратили. По мне – так лучше поручили бы какому-то толковому историку ответить на пасквиль. Научно, внятно, спокойно, без истерики, по пунктам, со ссылками на конкретные документы… А в суде надо было добиваться, чтобы та же газета напечатала ответ этого ученого.

Мистецтво

Ну, да, сейчас многие говорят, что в современной литературе к еврейской теме – повышенный интерес. Причём у писателей разных национальностей. Мне кажется, что эта мода уже схлынула. Но была она, была. Знаете, когда с чего-то снимается табу… Взять ту же эротику. В какой-то момент ее разрешили – и все как с цепи сорвались… А сейчас этим никого не удивишь. Точно так же бросились в свое время писать о евреях. Не всегда потому, что тема была писателю так уж близка. А потому, что в ней была «перчинка», что-то новенькое. Ну, и «развезли», затаскали… Так что хотя и не надо сейчас согласовывать с начальством имя «Яков», и запретов нет, многих редакторов еврейская тема, по-моему, раздражает. Но Вас-то печатают. Знаю, что переводили на английский, немецкий. Почему так мало? Боюсь, что мои тексты в переводе теряют свое обаяние. Вот как перевести, например, «Яблоки в траве»? Там у главной героини двойной акцент – и украинский, и еврейский. Вы сказали, что практически не выходите из дому. Но сейчас такое время, когда писателю нужна «раскрутка», встречи с читателями. Ходить и предлагать себя я не умею. Все мои публикации и переводы – это случайность. Кто-то кому-то показал мои тексты… Даже в «Егупец» первые вещи попали тоже по воле случая. Я искала секретаря. Мне посоветовали обратиться к Мирону Семеновичу Петровскому, чтобы он порекомендовал кого-то. А он тут же спросил: «Нельзя ли почитать ваши повести?» Я, разумеется, с радостью согласилась. А публикации в Америке – заслуга Игоря Померанцева: он связался с редактором журнала «Время и мы» Виктором Перельманом и переслал ему мои рукописи. Вот так и начался мой многолетний «роман» с этим журналом. Однажды, еще в перестроечную пору, Голубкина вынудила меня послать две повести в журнал «Знамя». Тогда они вовсю печатали злободневно острые или ранее запрещенные вещи.

476

А если нанять литературного агента? Ну, что вы! Какой агент! На мне ничего не заработаешь. А к тому же – это я ведь только с виду такая податливая, а на самом деле на меня не сильно и надавишь. Не стану я к чьимто командам прислушиваться, не стану себя ломать. Да и не сумею, наверное – даже если бы захотела. Хотя иногда бывает, бывает... Нападёт вдруг какой-то дурацкий, детский азарт: а что, если попробовать – догнать кого-то, перегнать кого-то! Вот, вроде бы, и удобный случай. У меня сейчас на выходе новая повесть. «Янтарная комната». Она почти готова – вылизываю по мелочам. Тихая вещица, без претензий. Работаю я над ней, работаю – и вдруг появляется мысль: что, если бы по ней прошелся другой писатель, из популярных? Прекрасно представляю себе, как бы он переделал вот здесь, и здесь… Чужой взгляд, чужой писательский почерк… В это ведь можно влезть так же, как я влезаю в шкуру Зины или тети Муси. Да зачем, собственно, «чужой почерк»? Можно и своим попробовать. Чуть сместить акценты, приблизить камеру – так, чтобы стала получше видна житейская грязь. Добавить дерзких подробностей для остроты… Глядишь – и расширился бы мой «читательский круг»…

477

Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...»

Я послала «Верочку» и «Фроловский спуск». Мне ответили: «Повести хорошие, но их нужно издавать отдельной книгой». Не журнальные, мол, это вещи. Вроде бы ничего такого обидного. Но мне почему-то было ужасно стыдно: вот, полезла без приглашения, навязываюсь… С тех пор я не суетилась. И знаете что… Моя известность как раз мне впору. Как только общественное внимание к моей персоне начинает чуть-чуть зашкаливать – я пугаюсь, устаю. Известность – это хлопотное дело. Я могу потянуть два, ну – три творческих вечера в течение года. Для меня вообще выбраться из дому – проблема. А тут нужно еще себя как-то в порядок приводить, подбирать одежду... Куда комфортнее на диване, в толстых носках придумывать, как Сашенька познакомилась со своим вторым мужем.

Мистецтво

Подумала об этом – и ужаснулась. Боже мой! Мне так мила эта повесть, я так люблю эту героиню… Неужели я стану ее портить, пачкать? Так что, видите, как хорошо, что не стоит у меня за спиной какой-нибудь всезнающий лоцман рыночный морей! Никаких заказов, никаких подсказок. Вольная птица. Какая есть – такая есть.

478

I

N

M

E

M

O

R

I

A

M

Пам’яті Ольги Рапай-Маркіш 1 лютого 2012 року зупинилося серце Ольги Рапай-Маркіш. Вона пішла, залишивши нам величний світ своїх творінь. Її чудові керамічні скульптури додавали в наше життя доброту, мудрість, іронію, радість, які перемагали негаразди часу. Виставки та майстер-класи в Києві, Єрусалимі, Нью-Йорку, Відні явили світові Майстра. Шанувальники творчості Ольги Рапай-Маркіш завжди пам’ятатимуть світ її образів – добрих звірів із людськими очима чудернацьких блазнів, фантастичних птахів. Її численні вази, чайники, чашки – неймовірні, як живі істоти, зберігають тепло рук Майстрині. Вона творила свій дивний світ, як посланець Бога на цій Землі. Друзі й рідні пам’ятатимуть її безкінечну гостинність, солідарність, щирі розмови, її усмішку. Дари Майстра – її скульптури – ставали частиною нашого життєвого простору. Оля, Оленька, як ми її називали, прожила типове для країни й часу життя: дитинство в родині великого єврейського поета Переца Маркіша, арешт батьків, заслання – як доньки вбитого в катівнях «ворога народу»; напівголодне студентське життя після повернення в Київ; і велику радість творчості, яка була понад усе, переповнювала її до краю, дарувала справжнє відчуття щастя. Я певен, що її доробок – творіння її таланту і доброти – сприятиме покращенню життя на Землі. У великих Майстрів цього світу – великі ролі. Земля їй легка, а нам – світла пам’ять про неї. Леонід Фінберг

479

ЗМІСТ

ПОЗА РУБРИКАМИ Юлія Морозюк ДІАЛОГ КУЛЬТУР ........................................................................... 3 З СУЧАСНОЇ ІЗРАЇЛЬСЬКОЇ ПОЕЗІЇ ТАЛЬ НІЦАН Хан Юнес Переклад Маріанни Кіяновської ................................................ 5 Тішрей Переклад Маріанни Кіяновської ................................................. 6 Травми Переклад Маріанни Кіяновської ............................................... 7 Гренландія Переклад Маріанни Кіяновської ................................................ 7 АШЕР РАЙХ Ландшафт Переклад Наталки Білоцерківець .............................................. 8 Тутешнє світло Переклад Маріанни Кіяновської .................................................. 9 Гра в карти Переклад Маріанни Кіяновської ................................................. 9 РОННІ СОМЕК Алжир Переклад Юрія Андруховича .................................................... 10 Пан Аушвіц Переклад Юрія Андруховича ................................................... 11

АМІР ОР Епітафія Переклад Олександра Ірванця ............................................... 12 Варвари (другий раунд) Переклад Олександра Ірванця ............................................... 12 Цвітіння Переклад Олександра Ірванця .............................................. 13 ВЕЛВЛ ЧЕРНІН Випалок Переклад Юрка Прохаська ....................................................... 13 Єрусалимський пейзаж Переклад Петра Рихла ........................................................... 14

ДРАМАТУРГІЯ ТА ПРОЗА Иегошуа Соболь ГЕТТО Перевод В. Радуцкого .......................................................................... 15 Уляна Глібчук ДОМ ШАЙТАНА ............................................................................ 99 Натан Забара НА ПЕРЕХРЕСТЯХ ДОРІГ Переклад з їдишу та примітки Леоніда Когана ............................ 109 ПОЕЗІЯ Юліан Тувім ЗРІЛІ ВІРШІ Переклад Маріанни Кіяновської ..................................................... 121 НАШІ ПУБЛІКАЦІЇ Всеволод Чаговец О ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМЕ Публикация и вступительная заметка Якова Бердичевского ..................................................................... 131

Сергей Параджанов ЗОЛОТОЙ ОБРЕЗ Публикация Юрия Морозова. Вступительные заметки Юрия Морозова и Романа Балаяна .......................................... 138 КРИТИКА ТА ПУБЛІЦИСТІКА Галина Аккерман НОВЫЙ АНТИСЕМИТИЗМ Глава из книги «Андре Глюксман и Елена Боннер: диалоги» ...................... 157 Велвл Чернин «БЫЛА ЧУЖДА МНЕ ТРИЗНА ЭТА…» Первое упоминание о Тарасе Шевченко в еврейской поэзии ...................................................................... 203 Павел Успенский КИЕВСКИЙ КРУГ БЕНЕДИКТА ЛИВШИЦА ....................... 220 ЕПІСТОЛЯРІЯ РОЗПАЧ, СМУТОК, ВІДЧУТТЯ НЕЛИЧНОЇ ПОРАЗКИ...» Листи Бруно Шульца до Романи Гальперн Переклад та вступне слово Андрія Павлишина ......................... 261

МЕМУАРНА ПРОЗА Игорь Гольфман СЕРЁЖА .......................................................................................... 326 Дмитро Горбачов «ЩО МОЇ ОЧІ ВЛАСНОРУЧНО БАЧИЛИ» ......................... 341 Михаил Белецкий ВИСОКОСНЫЙ ГОД ............................................................... 390

Елена Колтунова ТАК НАЧИНАЛАСЬ ВОЙНА .................................................. 432 МИСТЕЦТВО Олександра Межевікіна СИМВОЛІКА МАЦЕВ ................................................................ 449 Михайло Фірман КАМ’ЯНІ ТІНІ ЗАБУТИХ ПРЕДКІВ ........................................ 453 Елена Аксельрод, Михаил Яхилевич МЕИР АКСЕЛЬРОД. СУДЬБА ХУДОЖНИКА ........................ 454 Инна Лесовая «МОЯ ИЗВЕСТНОСТЬ КАК РАЗ МНЕ ВПОРУ...» Интервью Любови Журавлёвой ....................................................... 462 IN MEMORIAM Леонід Фінберг ПАМ’ЯТІ ОЛЬГИ РАПАЙ-МАРКІШ .................................. 478

CONTENTS BEUOND THE RUBRICS Julia Moroziuk DIALOGUE OF CULTURES ............................................................ 3 FROM CONTEMPORARY ISRAELI POETRY THAL NITSAN Khan Ynes Translated by Tishrey Translated by Traumas Translated by Greenland Translated by

M. Kiyanovska .............................................. 5 M. Kiyanovska .............................................. 6 M. Kiyanovska .............................................. 7 M. Kiyanovska .............................................. 7

ASHER REIH Landscape Translated by N. Belotserkovets............................................ 8 Local light Translated by N. Belotserkovets............................................ 9 Cards play Translated by N. Belotserkovets .......................................... 9 RONNI SOMEK Algeria Translated by Y. Andrukhovich ........................................... 10 Pan Aushvin Translated by Y. Andrukhovich ........................................... 11

AMIR OR Epithaph Translated by A. Irvanets .................................................. 12 Barbarians Translated by A. Irvanets .................................................. 12 Blossoming Translated by A. Irvanets .................................................. 13

VELVL CHERNIN Cinder Translated by Y. Prokhaska ................................................. 13 Jerusalem landscape Translated by P. Ryhlo ....................................................... 14 DRAMATURGY AND PROSE Yegoshua Sobol GHETTO Translated by V. Radutsky .............................................................15 Ulyana Glebchuk HOUSE OF SHAYTAN ................................................................... 99 Nathan Zabara ON THE CROSSROADS Translated from Yiddish and commented by L. Kogan .................................................. 109 POETRY Julian Tuwim MATURE VERSES .

Translated by M. Kiyanovskaya.................................................. 121

OUR PUBLICATIONS Vsevolod Chagovets ON SHOLOM ALEIKHEM Publication and introduction

by Y. Berdichevsky......................................................................... 131 Serge Paradzhanov GILT EDGE Publication by Y. Morozov.

Introduction by Y. Morozov and R. Balayan ............................. 138 CRITISIZM AND PUBLICISM Galina Akkerman NEW ANTI-SEMITISM A chapter from the book “Andre Gluksman and Elena Bonner: dialogues” ..................................................... 157 Velvl Chernin «THIS FEAST WAS ALLIEN TO ME…» The first mentioning of T. Shevchenko in Jewish poetry................................................206 Pavel Uspensky KIEV CCIRCLE OF BENEDIKT LIFSHITS ............................... 220

ЕPISTOLARIUM DESPAIR, SORROW, FEELING OF NON-PERSONAL DEFEAT Letters from Bruno Shultz to Romana Galperin Translation and introduction by А. Pavlyshyn ........................ 261 МЕМOIRS Igor Golfman SERGE ............................................................................................. 326

Dmitry Gorbachov WHAT I SAW BY MY OWN EYES ............................................ 341 Мikhael Beletsky LEAP-YEAR .................................................................................... 390 Helen Koltunova SUCH WAS THE WAR BEGINNING ........................................ 432 ART A. Mezhevikina MATSEVOTS SYMBOLS .............................................................. 449 Мikhael Firman STONE SHADOWS OF ANCESTORS FORGOTTEN .................................................. 453 Helen Akselrod and Mikhael Yakhilevich МЕIR АКSELROD. THE ARTIST’S FATE ................................. 454 Inna Lesovaya «МY POPULARITY IS JUST FITS TO ME…» Interview by L. Zhuravlyova.........................................................462 IN MEMORIAM Leonid Finberg MEMORY OF OLGA RAPAY-MARKISH .................................. 478

З питань замовлення та придбання літератури звертатися за адресою: ВИДАВНИЦТВО «ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ» Національний університет «Києво-Могилянська академія» вул. Волоська, 8/5, кімн. 210, Київ 70, Україна, 04070 Тел./факс: +38(044) 425-60-20 Сайт: http://duh-i-litera.com E-mail: litera@ukma.kiev.ua Надаємо послуги: «Книга – поштою»