Тираж настоящей книги — 100 нумерованных экземпляров Переплет изготовлен вручную из натуральной кожи Экземпляр №
В лади мир МА Я К ОВСК ИЙ
Я
и НАПОЛЕОН
Москва «Л А МА Р Т И С» 2008
Издатели Эдуард Лапкин, Сергей Макаренков
Иллюстрации Василия Власова
К началу XXI века актуальность сохранила едва десятая часть творческого наследия Владимира Маяковского, но и этого достаточно, чтобы признать его обновителем русского стиха и уникальным трагическим поэтом. Остальные девять десятых, не вошедшие в этот том, относятся не к художественной литературе, а к политической публицистике невысокого пошиба. Разобраться, зачем Маяковский «наступал на горло собственной песне», и оценить его значение в русской и мировой поэзии поможет вступительная статья.
© Власов В., иллюстрации, 2008 © Клех И., составление, вступительная статья, 2008 © ООО «Ламартис», оформление, переплет, 2008
Игорь КЛЕХ ВОЗВРАЩЕНИЕ МАЯКОВСКОГО
Маяковский вчера, сегодня, завтра
■ С поэтом Маяковским Владимиром Владимировичем (1893–1930) случилось ровно то, что он сам в футуристической молодости призывал сделать с Пушкиным, — на крутом историческом повороте его выбросили за борт с «парохода современности». Точнее, не его, а того окаменелого идола, придавившего русскую поэзию советского периода пьедесталом из «ста томов» своих «партийных книжек», с которыми он грозился явиться в Це Ка Ка грядущих «светлых лет». То были не первая метаморфоза и не последний кульбит в судьбе и творческой биографии Маяковского. С современниками отношения у поэта были трудными, и от этого он не на шутку страдал. Меньшинство восхищались его стихами, большинство не принимали ни его поэзию, ни его самого, Маяковскому же хотелось стать поэтом для всех — первым и главным поэтом страны (отчего так — особая тема, и об этом ниже). Революция вроде бы предоставила ему такой шанс, но вопреки титаническим стараниям, признания на государственном уровне Маяковский так и не добился, любви широкой публики не приобрел, а своих прежних читателей растерял. После самоубийства о нем постарались забыть напрочь и вдруг через пять лет по распоряжению Сталина принялись хором
Владимир МАЯКОВСКИЙ
■
Я И НАПОЛЕОН
■
стр.
славословить и повсеместно насаждать, как картошку при Екатерине, по едкому выражению Бориса Пастернака. Фигуру авангардиста и бунтаря подретушировали и превратили в ис‑ тукана официоза. Надо признать, основания для этого имелись. Поэтому следующие полвека одни видели в Маяковском беспар‑ тийного коммуниста и страстного пропагандиста советской идеологии, а другие лелеяли и приводили в собственное оправ‑ дание ту разрешенную властями гомеопатическую дозу мо‑ дернизма в искусстве, что находили в его раннем творчестве. Как и в случае с картошкой, подспудное противостояние разре‑ шилось бунтом, едва только советская власть занемогла. «Золотые перья» перестройки сошлись на том, что Маяков‑ ский, по существу, являлся фашистским поэтом, как и его коллеги итальянские футуристы-коллаборанты. И поэзия Маяковского, увы, давала основания для такой оценки. Кстати, самый непримиримый и талантливый из критиков Мая‑ ковского, Юрий Карабчиевский, через несколько лет покончил с собой, выбросившись в окно. Словно заразился суицидальнос‑ тью от своего героя. Потому что сокровенным, глубинным стремлением раннего Маяковского, как и итальянского фашиз‑ ма (во всяком случае, до его альянса с германским националсоциализмом, изначально нацеленным на убийство других людей, а не на суицид), как и социалистического строя совет‑ ского образца, являлось героическое жизнеотрицание, проще говоря — стремление к смерти. Кажется, теперь это уже не требует доказательств. И еще кажется, что спустя двадцать лет возникает возмож‑ ность и необходимость вернуть Маяковского обратно на «па‑ роход». Иначе говоря, попытаться перечитать эти подзабы‑ тые стихи, отделив «чистые» от «нечистых» (как поэт это делал со своими персонажами в революционной драме «Мис‑
Игорь КЛЕХ
■
В ОЗВРАЩЕНИЕ МАЯКОВСКОГО
■
стр.
терия-буфф»), только теперь «чумазых» отправить в трюм, оставив на палубе одних «чистых», и поглядеть, что из этого выйдет. Едва десятая часть сочинений Маяковского в состо‑ янии вернуться в строй русской литературы, остальное, по выражению из его поэтического завещания «Во весь голос», представляет собой пропагандистское «окаменевшее говно». Естественно, такое усекновение не может не отразиться на наших представлениях о размерах сделанного Маяковским в русской поэзии и о масштабе его фигуры на общекультурном фоне. Маяковский достаточно натерпелся от апологетов и ниспровергателей, чтобы мы постарались сегодня отнес‑ тись к нему и его поэзии без предубеждений, насколько это возможно, трезво. Никто не станет отрицать, что это поэзия огромного накала и грандиозных образов — то есть лирический эпос, а такой эпос на дороге не валяется. Любой эпос обязан иметь героя, и Маяковский вызвался стать героем своей эпохи. Всякий «поэт с биографией» неизбежно превращается в мифического героя — и Маяковский совершил целый ряд поступков, имею‑ щих внутреннюю логику и мотивацию, и гибелью расплатился по счетам своей поэзии. Он был футуристом или — по-русски — будетлянином, и его не устраивал не только так называемый старый мир, но и все наше мироздание. Но почему так? Маяковский — человек ■ Для начала предельно заземлим образ поэта. Его отец, потомственный дворянин, служил лесничим на Кавказе и умер от заражения крови, нечаянно уколовшись ржавой шпилькой. (Не отсюда ли у будущего поэта развилась маниа‑ кальная чистоплотность, на грани патологической брезгли‑
Владимир МАЯКОВСКИЙ
■
Я И НАПОЛЕОН
■
стр.
вости, и игромания, вплоть до русской рулетки?) Отбившийся от рук единственный сын вдовы, Владимир учился по квоте для малоимущих в гимназиях Кутаиси и Москвы. Старшие сест‑ ры работали на фабрике. Владимир связался с эсдеками и уже в подростковом возрасте был дважды арестован и находился под следствием. Гимназия давала очень серьезное и разносторон‑ нее образование тем, кто хотел учиться, но это был не тот случай. Настоящая полноценная жизнь началась для Маяков‑ ского с поступлением в московское Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь он нашел друзей, первых русских футурис‑ тов, приобрел профессию, достаточно независимую и способ‑ ную прокормить, и в девятнадцать лет начал писать стихи. Но кто тогда и позже не писал стихов в таком возрасте и таком положении? Вот как характеризовал эту распространенную «болезнь стихов» в очерке «Армия поэтов» поэт Осип Ман‑ дельштам: «Стихотворцев в Москву и Петербург шлет Си‑ бирь, шлет Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут — стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завя‑ зать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь... Слова безразличны — это вечное „я живу, я хочу, мне больно“». А вот как выглядел Маяковский в те годы, по свидетельству его друга и соратника Виктора Шкловского: «В Училище живописи, ваяния и зодчества ходил человек худой, широкоплечий. Очень молодой. С измученным лицом мастерового, с черными погуб‑ ленными зубами, с плоской грудью, с широкими плечами. Волосы черные, отброшены назад. Черная, широкая, из бумажного бар‑ хата блуза. Черный, вероятно, художнический галстук... Имя его было Владимир Маяковский». По заключению хорошо знавших его людей, Маяковский сумел
Игорь КЛЕХ
■
В ОЗВРАЩЕНИЕ МАЯКОВСКОГО
■
стр.
образовать себя и разбирался лишь в двух областях — рисова‑ нии и стихотворстве. Но он научился дружить с людьми умны‑ ми и талантливыми, а главное, у него обнаружился собствен‑ ный, громогласный, ни на кого не похожий поэтический голос, сделавший его тараном новейшего художественного направле‑ ния — русского футуризма. Сперва Маяковский сменил черную блузу художника на эстрадную желтую кофту футуриста, затем перебрался в пиджак, починил зубы, постригся, поселил‑ ся в Петербурге, оброс связями, начал зарабатывать. На пер‑ вый взгляд, казалось бы, картина постепенной благополучной социализации, встраивания в общество. Но она обманчива — стихи кричат о другом, и Маяковскому нужно нечто другое. Благополучия в том разодранном внутренними напряжениями и уже воюющем мире не было и в помине. Не стоит труда доказывать неизбежность и подготовленность социального взрыва в России. Полезно помнить, что Петербург был пере‑ именован в Петроград до всяких большевиков и продраз‑ верстка с комиссарами не ими была введена еще в годы Пер‑ вой мировой войны, а на армейских складах пылились и ждали своего часа сотни тысяч остроконечных колпаков с ушами, специально изготовленных для похода на Константинополь и напоминавших шлемы древнерусских витязей, — остава‑ лось только нашить на них красные звезды и назвать «буде‑ новками». Полусироте Маяковскому, карабкавшемуся из нужды и безвес‑ тности к славе, недоставало в том жестоком и холодном мире любви и тепла. Он остро ощущал, что в нем для него не предусмотрено места. Отсюда его солидарность и «хорошее отношение» к рабочей скотине и уподобление себя бездомно‑ му псу не только в стихах, но даже в любовных письмах, в которых он, уже даже выскочив «из грязи в князи»,
Владимир МАЯКОВСКИЙ
■
Я И НАПОЛЕОН
■
с т р . 10
подписывался до конца жизни «Щен» и пририсовывал соба чонку. Вычтите из его поэзии любовное помешательство и го‑ рячечную просьбу об осуществленном на земле рае когда-то в далеком будущем — и что останется? Одна подростковая мегаломания да песни ненависти к Создателю и проклятия мирозданию. И вот в таком состоянии он попадает в 1915 году в буржуазное семейство Осипа и Лили Брик, поселившись с ними под одной крышей. К тому времени Маяковский являлся автором гениаль‑ ной поэмы «Тринадцатый апостол» (по требованию цензуры, в конце концов, переименованной в «Облако в штанах» — спа‑ сибо ей за это), которую никто не соглашался издать. Осип на свои деньги выпустил в свет первую книжку поэта — такое не забывается, и Маяковский посчитал себя вечным должником своего поклонника и благодетеля. Но куда бо´льшую к нему бла‑ годарность он испытывал за то, что тот поступился правами мужа и на много лет уступил ему Лилю, ставшую музой и глав‑ ной сердечной болью поэта. С ней Маяковский превратился в однолюба и ей адресовал свои самые пронзительные произве‑ дения (за что ей огромное спасибо). Как вспоминал Шкловский, поэт даже «перепосвятил» Лиле Брик написанную ранее и для другой женщины поэму «Облако в штанах», а она переплела свой экземпляр этой трагической, бунтарской поэмы... в парчу. (Трудно даже вообразить более неподходящий для нее пере‑ плет, но подробность красноречива!). Роберт Бернс, шотландский Есенин XVIII века, признавался, что ничто так не поразило его в высшем обществе, как взлелеян‑ ный в нем тип светской женщины (мужчины разных сословий, по его мнению, в общих чертах не столь разительно отлича‑ лись друг от друга). С Маяковским произошло нечто похожее: плебей и варвар на какое-то время овладел самым драгоценным
Игорь КЛЕХ
■
В ОЗВРАЩЕНИЕ МАЯКОВСКОГО
■
с т р . 11
цветком цивилизации — холеной белой женщиной. «Лилину су‑ мочку я готов носить в зубах», — заявлял Маяковский первой красавице большевистской революции Ларисе Рейснер. К тому времени разнополые тройственные союзы не были такой уж редкостью в России. Допотопный переход жены к ближай‑ шему другу (от Огарева к Герцену, от Панаева к Некрасову) выглядел более чем целомудренно на фоне шведских семей и «духовных браков» поэтов-символистов Серебряного века (Мережковского, Иванова, Блока). В данном случае нас совер‑ шенно не интересует характер сожительства Маяковского с четой Бриков (замечу только в скобках, что лучше все же молчать, чем врать, предлагая отечественному читателю идеализированную версию, а за рубежом и в близком кругу ровно наоборот, как то делала Лиля Юрьевна). Интересует нечто другое. Есть загадки мнимые, вроде такой: отчего застрелился Маяков ский? Да оттого, что был самоубийцей и пытался сделать это еще в молодости, и с Лилей они вырывали друг у друга из рук револьвер с той же целью за много лет до рокового выстрела. Не говоря о том, что автор «Облака в штанах» после написа‑ ния чудовищно бездарных конъюнктурных пьес и вступления в одиозную Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) просто обязан был пойти и повеситься. Но есть загадки посерьезнее: какой бес мог заставить автора чрезвычайно талантливых и порой гениальных произведений в течение целого десятилетия извергать из себя несусветную мертвечину и халтуру? Или Маяковский не был поэтом? Так ведь был — в начале, в самом конце и крайне редко — посредине. Нечто похожее произошло с Артюром Рембо, разбуженным Па рижской коммуной, с семнадцати до девятнадцати лет писав‑ шим гениальные стихи, а затем занявшимся работорговлей
Владимир МАЯКОВСКИЙ
■
Я И НАПОЛЕОН
■
с т р . 12
в Африке с целью сказочно разбогатеть и кончившим жизнь в 37 лет, как и Владимир Маяковский. Кстати, Маяковский по силе жизнеотрицания до революции был нашим первым «про‑ клятым» поэтом (как Бодлер, Лотреамон и Рембо, отчасти Байрон, Эдгар По и Лермонтов), а в советский период сделался почти «совбуром» (советским буржуем) и, уж во всяком случае, «совписом» — строчкогоном с автомобилем «Рено», отде‑ льной квартирой, дорогой одеждой и едой-питьем, загранич‑ ными поездками и даже личным огнестрельным оружием для защиты от уличных грабителей. И Брики немало потрудились, чтобы «правильно» ориентировать поэта, распознав в нем мазохистские наклонности (след ствие женского воспитания). Осип несомненно превосходил его интеллектом, являясь идеологом и теоретиком левого фронта искусств и одним из пионеров формального метода в литературоведении. Но куда беззащитнее поэт оказался перед Лилей — из-за женского сердца, вставленного по ошибке в грудь великанского мальчика. Вертится дурацкая строчка откуда-то: подошла, увидела мальчика — отобрала сердце. Это о них. Маяковского Лиля так и не отпустила, но верну‑ лась к Осипу — они были одной породы, а Маяковский был лишь временным гостем из другого мира в их браке. Это Лиля через пять лет после гибели Маяковского, написав письмо Стали‑ ну, добилась провозглашения его лучшим поэтом советской эпохи и до самой смерти получала гигантские потиражные от изданий и переизданий его произведений. И это ей прина‑ длежит самая экзотическая, «женская» версия самоубийства Маяковского – поэт пугался появления морщин и наступления старости и оттого сам поспешил уйти на пороге старения. Между прочим, она также покончила с собой уже в глубокой старости — сломав шейку бедра, она отравилась газом.
Игорь КЛЕХ
■
В ОЗВРАЩЕНИЕ МАЯКОВСКОГО
■
с т р . 13
Брики изо всех сил старались все ближе знаться с высокопостав‑ ленными чекистами и чиновниками, играть все более замет‑ ную роль в советской культурной политике 1920-х годов, и Ма‑ яковский в этой социальной игре на повышение выполнял роль козырного туза и основного добытчика средств. Социальная революция, которую футуристы предчувствовали и призыва‑ ли, свершилась, продлив на десятилетие физическое сущест‑ вование Маяковского, но приведя его к творческому бесплодию из-за потери профессиональной ориентации и перепроизвод ства риторики на злобу дня. Маяковскому жизненно необхо‑ димо было чему-то отдаваться – не любви, так работе, не поэзии, так пропаганде, – и долгое время ему удавалось соче‑ тать свой утопический романтизм с материалистическими взглядами вульгарнейшего толка, не доводя дело до невроза. И все же поэт в Маяковском не позволил человеку одержать полную победу над собой и прикончил его в конце концов. Маяковский — поэт ■ Маяковский: я — поэт, этим и интересен («Я сам»). Чехов: никто не хочет любить в нас обыкновенных людей (в частном письме). Мы здесь пытаемся всего лишь учесть оба эти пожелания. К Чехову у Маяковского было особое, почти братское отношение. Перед Первой мировой войной бытовало мнение, что искус ство «очеховилось» и разночинская Россия «очеховела». А Маяковский, сам выходец из неимущих слоев населения, ви‑ дел и ценил другого Чехова – без пенсне, труженика и новато‑ ра. В статье 1914 года «Два Чехова» он писал: «В спокойную жизнь усадеб ворвалась разноголосая чеховская толпа адвока‑ тов, акцизных, приказчиков, дам с собачками [...] все эти Кури‑ цыны, Козулины, Кошкодавленки. Старая красота затрещала,
Владимир МАЯКОВСКИЙ
■
Я И НАПОЛЕОН
■
с т р . 14
как корсет на десятипудовой поповне». Маяковского и его единомышленников раздражала условная красота современ‑ ного изоискусства, тепличный и эпигонский характер большей части литературы Серебряного века. Они не узнавали в них ни себя, ни окружающей жизни. В поэзию, где доминировало сладкоголосое романсовое начало, Маяковский пришел как художник-плакатист (отсюда, кста‑ ти, графический образ его стихотворений — построение строк «лесенкой»), как человек со стороны, чужак. И неожи‑ данно это сработало. Первые его стихотворения больше напоминают картины, чем песни. Затем Маяковский начал пробовать голос — и грубый голос его поэзии также поразил всех новизной звучания. Нечто такое периодически случается в круговороте жизни и искусства. «Хри‑ пун, удавленник, фагот» в комедии «Горе от ума» (некоторые русские офицеры после победы в войне с Наполеоном принялись мужественно хрипеть, и мизантропа Грибоедова это весели‑ ло), «агитатор, горлан, главарь» (как сам себя характеризовал Маяковский), сдавленное горло и резкая интонация Высоцкого и его подражателей — все это родственные явления внутри одной традиции, исчезающей и возвращающейся. К этому Маяковский присовокупил доморощенный космизм, созвучный поэзии Уитмена, гигантизм и титаническое бого‑ борчество (катехизисом были пропитаны до подкорки самые отпетые безбожники в царской России). Все это приветст вовалось русской читающей публикой, поскольку даже в фило‑ софии Человекобог все чаще подменял собой Богочеловека. В содержательном плане вся ранняя поэзия Маяковского объ‑ единяется в грандиозный модернистский коллаж — траги‑ комический гротеск с разбегающимися сюрреалистическими метафорами.
Игорь КЛЕХ
■
В ОЗВРАЩЕНИЕ МАЯКОВСКОГО
■
с т р . 15
Но главный демарш Маяковского состоял в новизне лирического героя. Без ложной скромности Маяковский сделал героем самого себя, заговорив от первого лица и вернув стихам страсть совершенно гибельного накала. Всего перечисленного выше было достаточно, чтобы признать Маяковского одним из лидеров современного искусства в мире (и чуждые ему по духу Блок и Пастернак и близкая по темпераменту Цветаева почувствовали и признали это с ходу). Но на такой высоте и в таком перенапряжении человеку невоз‑ можно долго пребывать — разрешиться все может только гибелью или исходом. Самое худшее происходит, если поэт пытается превратить балансирование на грани в позу. Не покончив с собой, Маяковский похоронил себя раннего в поэ‑ ме «Про это», заодно со своей любовью к Лиле Брик. То, что продолжалось позже, было уже другим и о другом. Конечно, Маяковский не возник на голом месте. Уже в его раннем творчестве скрещиваются традиции «низких» жанров — ярмарочного райка и сатиры в духе «Сатирикона» (доре‑ волюционного «Крокодила»), с традициями архаических «высоких» жанров — поучительной силлабической поэзии XVII века и так называемой школьной драмы (здесь корни громоздкой риторики, уродливых неологизмов и стилистики «прописных истин» позднего Маяковского). Химерический замес именно этих традиций сделался системообразующим для «просоветских» сочинений Маяковского, составивших львиную долю его литературного наследия. Конечно, «Стихи о советском паспорте», кое-что в поэме «Хорошо-с!» (как язвили белоэмигранты) и строчки вроде «мы идем сквозь револьверный лай» или «единица — ноль, единица — вздор, голос единицы тоньше писка» —
Владимир МАЯКОВСКИЙ
■
Я И НАПОЛЕОН
■
с т р . 16
по-своему сильная тоталитарная поэзия, и какой-нибудь юный бунтарь, любитель соц-арта, историк или социолог могут прийти в восхищение от таких стихов. Но читать их сегодня не хочется. Мы и не будем, слава богу, никто больше не пыта‑ ется нас заставить. Но избранного Маяковского, Маяковского без политической пропаганды, перечитать стоит и даже необходимо. Многие поэты оказались крупнее, серьезнее и глубже него, но не было никого моложе и революционнее. Без Владимира Маяковского поэзия, русская литература да и сама Россия неполны. Хочешь не хочешь — он наш.
ПОЭЗИЯ
■
1913
■
с т р . 25
Владимир МАЯКОВСКИЙ
■
Я И НАПОЛЕОН
■
с т р . 26
ПОЭЗИЯ
■
1913
■
с т р . 21
повешены и в петле о´блака застыли башен кривые выи — иду один рыдать, что перекрестком ра´спяты городовые.
2 Несколько слов о моей жене ■ Морей неведомых далеким пляжем идет луна — жена моя. Моя любовница рыжеволосая. За экипажем крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая. Венчается автомобильным гаражем, целуется газетными киосками, а шлейфа млечный путь моргающим пажем украшен мишурными блестками. А я? Несло же, палимому, бровей коромысло из глаз колодцев студеные ведра. В шелках озерных ты висла, янтарной скрипкой пели бедра? В края, где злоба крыш, не кинешь блесткой лесни. В бульварах я тону, тоской песков овеян:
Литературно-художественное издание
Владимир М А Я КО В С К И Й Я И НА П ОЛ Е О Н
Вступительная статья, составление Игоря КЛЕХА Иллюстрации Василия ВЛАСОВА Дизайн, верстка, оформление переплета Ольги ЛАБУЗОВОЙ Редактор Анна НАРБЕКОВА Корректор Наталья ИЛЬИНА Технический редактор Елена КРЫЛОВА Формат 70x100/16 Бумага Bodonia Гарнитура Baltica Тираж 100 экз.
ООО «Ламартис» 101000, Москва, ул. Мясницкая, д. 35, стр. 2 Издательская лицензия № 03699 от 09.01.2001 Электронная почта: info@lamartis.ru Сайт в интернете: www.lamartis.ru
УДК 821.161.1 ББК 84 (Р 7) М 39
ISBN 978-5-94532-084-0