Speransky site 1 by Lamartisbooks

Переплет настоящего издания выполнен мастерами классического переплета вручную из натуральной кожи Тираж 100 нумерованных экземпляров Экземпляр №_____________

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

Михаил Михайлович Сперанский –

Модест Андреевич Корф

ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

Ламартис Москва 

Издатели: Эдуард Лапкин, Сергей Макаренков

Современники называли его «канцелярским наполеоном», а Наполеон, по слухам, предлагал обменять сына простого сельского дьякона на одно из своих королевств. Самородок Михаил Сперанский обязан своей стремительной карьерой исключительно самообразованию, блестящему уму и потрясающей работоспособности. За десять лет учитель математики из семинарии стал правой рукой Александра I, разработав всеобщий план переустройства государства, которое должно было стать конституционной монархией и опираться на принцип разделения властей, а также даровать гражданские и политические права населению. Эти проекты осуществились не сразу, но подготовили почву для реформ воспитанника Сперанского Александра II. Дворяне, противостоявшие реформам, вынудили императора отправить советника в ссылку. Вернувшись к государственной деятельности, Сперанский стал генерал-губернатором Сибири, дав толчок бурному развитию огромного региона. При Николае I Михаилу Михайловичу удалось совершить свой главный подвиг — заложить основы отечественной юридической науки. Он систематизировал и обобщил все разрозненные нормативные акты, объединив их в единый Свод законов Российской империи. Труд барона Корфа, состоявшего на службе у Сперанского, а потом возглавившего Императорскую Публичную библиотеку, охватывает все этапы жизни великого реформатора.

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I –

Глава первая РОЖДЕНИЕ, ДЕТСТВО И ПЕРВЫЕ ГОДЫ МОЛОДОСТИ СПЕРАНСКОГО. СЕМИНАРИЯ ВЛАДИМИРСКАЯ И СУЗДАЛЬСКАЯ

сорока верстах от губернского города Владимира и в его уезде (прежней Покровский округ) лежит старинное село Черкутино, более известное в народе под именем Черкватино. Есть предание, что при трех церквах этого села, давней вотчины рода Салтыковых, священствовал преемственно около двухсот лет один и тот же род; по актам, первым из него лицом упоминается в шестидесятых годах прошлого столетия Василий Михайлов, священник у Рождества Богородицы. Старший из двух его сыновей, Михаил, женился на Прасковье Федоровне Никитиной, дочери дьякона Покровского округа села Скоромолова, и был определен дьяконом, а с 1771 г. священником при Николаевской церкви. У него после сына Андрея, умершего в малолетстве, и двух дочерей, Марьи и Екатерины (вскоре тоже умершей), родился тот славный Михаил, имя которого так тесно должно было слиться с историей нашего законодательства и нашей администрации и который умер графом Сперанским.

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

Год рождения младенца Михаила долго оставался под сомнением. Сам Сперанский по семейным рассказам знал только одно: что он родился в ночь на Новый год, но на который именно, в этом он разноречил. 6 января 1815 г., благодаря одного из самых старинных своих приятелей, Петра Григорьевича Масальского, за поздравление с днем рождения, он писал: «Целым годом вы сделали меня моложе, назначив мне 44-й год, тогда как я полагал себе уже 45-й». В другом письме, от 1 января 1817 г., к своей дочери, он говорил: «Сегодня мне исполнилось 45 или 46 лет». В собственноручной его записке под заглавием «Эпохи М. Сперанского», писанной, как им отмечено, 1 мая 1823 г., сказано, напротив, совершенно определенно: «Родился 1 января 1771, почти в полночь», и тот же год повторен в напечатанной в 1824 г. автобиографии его. Так выходит и по двум официальным актам: по ревизской сказке 14 июля 1782 г. и по ведомости об учителях Александро-Невской семинарии за 1795 г.; в первой Сперанский значится одиннадцати, а во второй — двадцати четырех лет. И при всем том 1771 г. не был годом его рождения. Всякое сомнение о том исчезло для нас после справки с делами Владимирской консистории. Метрических книг за это время в ней не найдено, но сохранились исповедные росписи, в которых за 1771 г. у священника Михаила Васильева и жены его Прасковьи Федоровой сына Михаила еще не показано, а за 1772 г. (роспись подана 6 июля) он записан полугодовым: следственно, этот младенец родился 1 января 1772 г. He менее разнообразно был решаем и другой вопрос: о первоначальной фамилии, или прозвании, того, который после назывался Сперанским. По словам одних, эта фамилия была Уткин, по показанию других — Надеждин. Последняя перешла даже в книгу Шницлера (который, впрочем, рядом с этим и вовсе не шутя рассказывает о дошедшем до него слухе, будто бы Сперанский был происхождения китайского!). Напротив, по некоторым другим свидетельствам, носящим на себе с первого взгляда все признаки достоверности, его прозвание было Грамотин. Так сказано в напечатанных на русском

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

языке его жизнеописаниях; так говорит в своих (рукописных) записках Иван Иванович Дмитриев, с которым Сперанский служил некогда в министерстве юстиции1; так, наконец, и сам он будто бы рассказывал когда-то своей дочери. Несмотря на то, и эту, и все прочие фамилии должно прямо признать вымыслом позднейшего времени, когда тот, которому они присваивались, начал занимать собою умы, — вымыслом, которому в отношении к прозванию Грамотина, может быть, и сам он без дальнейших справок поверил или хотел, чтобы верили другие. Ревизские сказки, исповедные росписи и другие местные документы постоянно означают священников Василия (деда) и Михаила (отца) только по отчеству, не присоединяя никакой фамилии; сверх того, в семействе и вообще на месте родины Сперанского, где еще недавно находились, а быть может, и теперь находятся в живых современники его отца и тем более матери (умершей только в 1824 г.), все положительно утверждают, что эта семья никогда не имела никакого родового прозвища. Спрашивавший их для нас в 1846 г. тогдашний архиепископ Владимирский Парфений (он занимал эту кафедру с 1821 г.) писал нам: «С чего взяли, что Михайло Михайлович родовую фамилию имел и назывался Грамотин? Еще страннее придумалась фамилия Уткина. Родитель его и дед никогда в школах не учились и родового прозвища не имели. И в документах подобного не значится. Сверх того, я нарочно посылал спрашивать соучеников Михайла Михайловича: знать не знают». Муж двоюродной сестры Сперанского, ныне ключарь Владимирского собора, семидесятилетний старец Чижов, на недавний наш вопрос о том же отвечал: «Фамилию Грамотиных в очерках биографии Михаила Михайловича припоминают, быть может, потому, что некто из дальних

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

его родственников, ученик Владимирской же семинарии в десятых годах текущего столетия, Петр Грамотин, носил эту фамилию до конца семинарского курса и с нею же потом служил в СанктПетербурге в небольших чинах гражданских. Он был человек смелый, искательный. Быть может, некогда на вопрос, почему-де ты, родственник Сперанского, не Сперанский, а Грамотин, спустил с языка в похвальбу себе, что всех-де наших со Сперанским предков родовая фамилия — Грамотины, и Михаилу Михайловичу переменено-де на Сперанский в продолжение уже курса семинарского, когда он стал подавать надежду на отменные успехи в науках». Что касается фамилии Сперанский, то письменных документов о времени ее присвоения мнимому Грамотину в делах не сохранилось; но из рассказов родственников и других лиц известно, что так назвал своего бесфамильного племянника при отдаче во Владимирскую семинарию дядя его Богословский2, о котором скажется ниже. По крайней мере, достоверно то, что эту фамилию наш мальчик носил в семинарии с самых первых классов и еще в 1782 г., когда ему, следственно, шел только 11-й год, в ревизской сказке между учениками инфимы (т. е. низшего отделения семинарии) уже показан: «Покровской округи, села Черкутина, попов сын Михайло Сперанский». О детстве Сперанского мы успели собрать лишь некоторые отрывочные сведения; но они не совсем маловажны, как свидетельство раннего проявления в нем той любви к умственному труду и вообще тех своеобразных качеств, которые впоследствии, будучи развиты уроками науки и жизни, отличали его от других людей. В этом отношении любопытно взглянуть на ту среду, в которой он рос, и познакомиться с теми лицами, между которыми прошли первые его годы. Отец Сперанского, прозванный крестьянами за его тучность и огромный рост Ометом3, изображается в рассказах черкутинского протоиерея Михаила Федоровича Третьякова, женатого на его дочери, младшей сестре Сперанского, Марфе, «сановитым, благовидным,

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

благоговейным по тому времени редким священником, настоящей красою церкви»; но, в сущности, он был, кажется, только добродушным человеком очень обыкновенного, почти ограниченного ума и без всякого образования. Исправляя многие годы должность благочинного, Михаил Васильев в 1797 г. по болезни и старости передал свое место названному нами сейчас зятю; остаток дней своих он проводил в том, что ходил в церковь, не пропуская ни одной службы, и пел там на клиросе. Умер 28 мая 1801 г. на 62-м году. Жена Михаила Васильева, хотя также без всякого образования, представляла во многом совершенную противоположность своему мужу. При маленьком росте, проворная, живая, она отличалась особенной деятельностью и остротой ума; кроме того, все в околотке уважали ее за набожность и благочестивую жизнь. Зять ее, тот же протоиерей Третьяков, у которого теща осталась на попечении после смерти ее мужа, пишет: «В течение двадцати семи лет, что мы жили вместе, не видал я в ней ничего, кроме благословенных трудов и неутомимого занятия в хозяйстве, а паче всего хождения в церковь Божию, не пропуская ни одного дня, какая бы ни была погода. Из редких редкая мать детям, бабка внучатам, хозяйка дому, странноприимная, гостелюбивая, она обращалась со всеми с чистой любовью, не зная ни лести, ни коварства». При рождении сына Михаила Прасковья Федоровна дала обещание сходить в Ростов на поклонение мощам святого Димитрия и выполнила этот обет, как только отняла ребенка от груди, со всей суровой строгостью, налагаемой на себя в таких случаях нашими «странницами»4. И позже, пока позволяли ей силы, она редкую весну не ходила на богомолье к какой-нибудь отдаленной святыне. Наконец утром 24 апреля 1824 г. старушка попросила зятя отслужить обедню пораньше, чтобы причаститься Священной Тайне, «может быть, в последний

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

раз». Предчувствие ее сбылось. Спустя несколько часов она тихо рассталась с жизнью, 83 лет от роду. Сколько можно судить по этим очеркам и по всем местным свидетельствам, участие родителей в деле первого воспитания их сына было самое незначительное. Больше влияния на духовную сторону маленького Михаила имели дед его Василий Михайлов, потерявший зрение незадолго до рождения внука, и бабка мальчика, жена этого Михайлова. По преданиям, сохранившимся в семье, шестилетний ребенок постоянно водил слепого своего деда в церковь и там за обедней читал «часы» и Апостол; но как он еще не мог держать в руках большие церковные книги, то Апостол клали на аналой, а чтецу под ноги ставили скамейку. «Жаль, — говаривал Сперанский многие годы спустя Третьякову, — жаль, что вы не знали дедушки: он был человек очень почтенный, хотя и очень строгий. Когда я, бывало, читая в церкви, в чем-нибудь ошибусь или не против “силы” выговорю, не утерпит и в ту же минуту из алтаря или с клироса громко меня поправит; спасибо ему за это и за многое другое: не одно из его наставлений удержалось у меня в памяти, и строгость его пошла мне впрок!» Жена Василия Михайлова была в простом и прозаическом быту черкутинского семейства каким-то исключительным существом. В доме, где бедность не позволяла никому проводить время в праздности, одна она жила без всякого дела, единственно для созерцательной молитвы. Высокая, иссохшая почти до остова, всегда суровая и всегда безмолвная, эта странная старуха особенно поражала детское воображение своего внука. «Другие, — рассказывал он своей дочери, — бывало, играют на дворе, а я не насмотрюсь, как бабушка стоит в углу перед образами точно окаменелая, в таком глубоком созерцании, что ничто внешнее, никакой призыв родных ее не развлекали. Вечером, когда я ложился спать, она, неподвижная, стояла опять перед образами. Утром, хотя бы встав до света, я находил ее снова тут же. Вообще ни разу, даже просыпаясь ночью, мне не случалось заста-

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

вать ее иначе, как на ногах, совершенно углубленною в молитву. Пищу ее уже многие годы составляла одна просфора, размоченная в воде. Этот призрак моего детства исчез у нас из дому спустя год после того, как меня отдали в семинарию; но я как будто бы еще теперь его вижу!» Между тем сам мальчик с первых своих лет рос и физически и нравственно иначе, нежели другие. Сложение его было сперва очень слабое; только с 16-летнего возраста он вдруг пошел в рост и окреп, хотя необыкновенная белизна лица, почти молочного цвета, долго напоминала о прежнем его слабосилии. Постоянно задумчивый, он не дружился с прочими детьми, избегал их забав, весь, как только выучился грамоте, отдался книгам и с несвойственной его летам усидчивостью читал без устали все, что попадалось ему под руки, и печатное и писаное. В праздники он большей частью ходил к старушкам, жившим в Черкутине по кельям, и прочитывал им жития святых, за что они наделяли его пряниками и орехами; или если оставался дома, то занимался чем-нибудь про себя. «Миша, — говорила его мать, — не выйдет на улицу: сидит себе на чердаке да все что-то читает или пишет». Во время этого младенческого возраста нашего Миши посетил его родину вместе с черкутинским владельцем Андрей Афанасьевич Самборский, духовник великих князей Александра и Константина Павловичей, человек весьма замечательный по высоким достоинствам и особенно по специальным познаниям в сельском хозяйстве5. Он познакомился с родителями мальчика, несколько раз бывал у них, любовался беленьким малюткой, бегавшим запросто, босиком, брал его на руки, говорил с ним, звал в шутку к себе в Петербург… Это было первое знакомство Сперанского с лицом важным, знакомство, впоследствии возобновленное и постоянно поддерживавшееся с обеих сторон даже тогда, когда роли прежних знакомцев уже переменились. Когда Мише минуло семь лет, отец отвез его во Владимир для определения в семинарию.

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

II Невдалеке от Черкутина есть другое село, Боголюбово. Сын тамошнего священника, Матвей Богословский, по окончании курса во Владимирской семинарии, где он был в ряду первых и даровитейших студентов, женился на тетке Сперанского (сестре Михаила Васильева), был посвящен в дьяконы и после разных переходов по службе наконец получил место протодьякона при владимирских преосвященных. Не имея тогда во Владимире другого ближайшего родственника, Михайло Васильев сдал своего сына на руки этому Богословскому, который записал его для ученья в местную семинарию, а на житье взял к себе в дом. Здесь Миша жил с двоюродными своими: братом Петром, в одно время с ним записанным в семинарии6, и сестрой Татьяной, женой священника владимирской Зачатьевской церкви, Ивана Тимофеевича Смирнова7. Матвей Богословский, посвященный потом в священники, и его дочь Смирнова более всех, кажется, способствовали первому нравственному и умственному развитию нашего мальчика. Старик часто заставлял племянника вместе с сыном повторять дома классные уроки и объяснял им то, что было выше их понятий, а Смирнова, женщина также умная и владевшая, как говорят все ее помнящие, замечательным даром слова, надсматривала за ними. Родной брат под разными предлогами нередко уклонялся от разговоров с нею; но двоюродный в свободные свои часы всегда старался быть при ней; любил ее больше всех других родных; с нею ходил и в церковь и прогуливаться; в любознательности своей беспрестанно расспрашивал ее о том и о другом и покорно во всем ее слушался. Впрочем, семинарист наш недолго оставался у своего дяди, который при большой семье существовал всего тридцатью рублями годового жалованья, долею от церковных треб и незначительной платой по званию экзаменатора готовившихся к посвящению в духовный сан. При перестройке города Владимира по плану собственный дом, в котором жил Богословский, сломали, и старик был вынужден

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

перебраться в наемную квартиру; тогда Смирновы выстроили себе собственный домик и, отделясь от общего хозяйства, взяли к себе двоюродного брата. Хотя люди также небогатые, они были все-таки гораздо зажиточнее своих родителей, а еще более родителей Сперанского, отличаясь от последних притом степенью образованности и, как горожане, самим родом жизни. Все это не могло не обратиться в пользу мальчику, начинавшему приходить в возраст. Впоследствии, когда при блистательных успехах по службе Сперанский уже стал общим предметом разговоров, Смирнова любила рассказывать, как он жил у нее в первые годы своей молодости. Кое-что из подобных воспоминаний было записано родными с собственных ее слов, и содержание этих заметок так простосердечно трогательно и так любопытно, если подумать притом о позднейших судьбах двоюродного ее брата, что мы решаемся поместить здесь сообщенную нам записку в подлиннике. «Бывало, — рассказывала Смирнова, — станешь заставлять брата Петра (Дилекторского) сделать что-нибудь или куда сходить: он начнет отговариваться, а мой Миша, услышав это, тотчас бросит свое дело и говорит: угодно ли, сестрица, я сделаю или схожу; пусть Петя учит урок, а я свой уж знаю». «В зимние вечера иногда за работой долго засидишься. Мой Миша, выучив свой урок, не идет от меня. Заставляю спать, не ложится. Тебе, говорит, одной скучно будет сидеть; я еще немножко посижу с тобой, и поговорим о чем-нибудь». «Бывало, о чем-нибудь разгрустишься и начнешь унывать. Миша прибежит от ректора8, сядет возле меня, станет уговаривать и делать разные утешения. Сперва подосадуешь на его неотвязчивость, потом невольно увлечешься с ним в разговор и — забудешь про свое горе».

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

«Поступив в богословие, мог он, умник мой, подавать уже благоразумные советы моему Ивану Тимофеевичу (т. е. мужу ее), терпевшему иногда большие неприятности по службе…» И сам Сперанский, уже на верху почестей, с умилением припоминал отроческую свою жизнь в доме Смирновой и ей именно приписывал основы нравственного своего образования. «Не та только мать, — повторял он часто, — которая родила меня, но и та, которая воспитала!» Признательность свою к этой воспитательнице он сохранял до самой ее смерти и благодетельствовал ей и ее детям не менее, чем родным своим сестрам и племянникам. Письма его к Татьяне Матвеевне Смирновой (разных эпох, до 1825 г.) свидетельствуют, что неизмеримое расстояние, разделившее их вследствие внешних обстоятельств, осталось без всякого влияния на их родственные и дружественные сношения. При каждом почти письме Сперанского были или денежное пособие, или подарок; в каждом было и несколько сердечных слов, напоминавших прошлое. В семинарии отрок и потом юноша Михаил обучался языкам: русскому, латинскому и греческому; риторике, математике, физике, философии и богословию. Все это преподавалось по устарелым схоластическим учебникам, холодно, безжизненно и только при ревностном желании научиться могло с помощью собственных усердных занятий идти в какой-нибудь прок. По отличному голосу Сперанского назначили в архиерейский певческий хор; но современники рассказывают как о черте, имевшей свое значение в мальчике почти без насущного хлеба, что когда в праздники Рождества и Пасхи певчие ходили петь канты по частным домам, то он всегда останавливался у дверей, не входя в комнаты, и отказывался от доли в общей выручке. Еще замечают, что в классах грамматических, где все основывалось более на механизме и памяти, Сперанский отставал от некоторых учеников, старших его летами; но с риторического класса, где уже требовалось собственное размышление, он тотчас взял верх над всеми и до конца семинарского

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

курса постоянно удерживал за собою первое место. В приезды свои на вакационное время в родительский дом он проводил время также большей частью над привезенными с собою или добытыми в селе книгами, читая которые записывал все, что казалось ему в них любопытным и полезным или что самому ему приходило на мысль. В Черкутине свято сохранялись разные записки и сочинения его из этого периода времени, пока не истребил их бывший там в 1834 г. пожар. Остался только обрывок календаря 1786 г., весь испещренный отметками «студента философии» за три года его пребывания в семинарии. Из них видны отчасти маленькое, скудное хозяйство почти нищего семинариста, его занятия, некоторые размышления, поездка его в Москву и, как кажется, следы какой-то полудетской любовной вспышки; видна также радость его, когда миновали каникулы и опять пришла классная пора9. Он сам, уже будучи стариком, рассказывал нам, как при своей охоте к занятиям всегда был в восторге, когда наступало время возвращаться в семинарию, и как, к стыду своему и к большому соблазну родителей, он не мог проронить ни одной слезы при прощанье с ними. От этой же эпохи сохранилась еще во Владимирском Боголюбском монастыре тетрадочка, где тот, которому судьба предназначала иметь некогда такое влияние на финансовое управление огромной империи, записывал копеечное хозяйство по келье настоятеля. В школьных стенах явственнее обрисовался характер Сперанского. Рассказывают со слов людей, знавших его в то время, что он в семинарии был добр, ласков, сметлив, словоохотлив и, как двоюродная его сестра Смирнова, — может быть, даже вследствие ее влияния на природные его дарования — мастер говорить красно и увлекательно. Товарищи любили его и в некотором смысле даже почитали. По свидетельству одного из них, А. Г. Вигилянского (после и напечатанному), Сперанский во Владимирской семинарии был очень резв и быстр, что они приписывали его рыжеватости, притом силен и задорен. «Бывало, поддастся, а потом всех и положит!» Но в трудолюбивом и даровитом юноше уже являлся и зародыш той ловкой

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

вкрадчивости, того уменья выказать себя, отчасти и той тонкости, которые после остались при нем на всю жизнь. В школе любимый товарищами отнюдь не всегда пользуется расположением начальства, и наоборот: наш семинарист умел полюбиться обеим сторонам. Владимирский преосвященный Виктор поставил его в стихарь и дал ему носить в архиерейском служении свой посох, а ректор Владимирской семинарии, настоятель Боголюбовского монастыря, игумен Евгений (впоследствии ректор других семинарий и, наконец, епископ Костромской и Галицкий) взял его к себе в келейники10, что и положило конец его пребыванию в доме Смирновых. В новом, немало значащем для убогого семинариста звании открылась и новая пища его любознательности, потому что у келейника всегда была под руками библиотека ректора, по времени и средствам довольно богатая. Как, впрочем, несмотря на все покровительство начальства, никто еще в то время не мог предполагать для Сперанского другой карьеры, кроме духовной, то открывшуюся в бытность его в семинарии диаконскую вакансию в Черкутине архиерей велел оставить за ним, и она так и числилась несколько лет. В 1788 г. владимирскому генерал-губернатору Ивану Петровичу Салтыкову предоставлено было по ветхости генерал-губернаторского помещения занять архиерейский дом, находившийся в Рождественском монастыре, а местного архиерея перевели в Суздаль, с наименованием его Суздальским и Владимирским. Последствием этого было перемещение туда же семинарии Владимирской и Переславской, которые вместе с Суздальской соединились с тех пор в одно нераздельное целое. Сперанский, однако же, и после того продолжал жить при Евгении, оставшемся ректором этой сводной семинарии, но уже недолго. В том же 1788 г. состоялись два высочайших повеления: одно — чтобы, слив суммы, которые отпускались прежде на содержание семинарий Петербургской и Новгородской, учредить в Александро-Невском монастыре для обеих епархий одну Главную семинарию, с кругом учения более обширным, нежели в епархиальных;

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

другое — о том, чтобы в эту Главную семинарию присылать учеников и из других семинарий, «надежнейших в благонравии, поведении и учении и лучшего перед другими понятия, для образования их к учительской в высших классах должности». В Суздале выбор для этой цели не мог быть сомнителен. Сперанский ко всем предписанным в повелении условиям присоединял еще и расположение к себе начальства. В январе 1790 г., следственно восемнадцати лет от роду, он с двумя товарищами (Вышесласким и Шиповским)11 был отправлен в Петербург. По прибытии туда все трое поступили в новую семинарию на казенное содержание.

Глава вторая АЛЕКСАНДРО-НЕВСКАЯ С Е М И Н А Р И Я. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ КАРЬЕРА СПЕРАНСКОГО И ПЕРВЫЕ ЕГО ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ

урс в Александровской семинарии — продолжение и дополнение курса, прослушанного нашим студентом во Владимире и Суздале, — обнимал красноречие, философию, богословие, чистую математику, физику и французский язык. Сперанский по успехам стоял и здесь выше своих соучеников, но из преподаваемых предметов более всего и даже с некоторой страстью любил математику. «В прочих науках, — говаривал он, — особенно в словесных и философских, всегда есть что-нибудь сомнительное, спорное, а математика занимается только достоверными, бесспорными выкладками». Нет сомнения, что ревностным занятием именно этой наукой он преимущественно был обязан тем пытливым духом анализа, который господствует во всех трудах его последующей деятельности; по крайней мере, вспоминая о времени, проведенном на 12

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

школьной скамье, он сам всегда утверждал это, хотя подчас подымал на смех прежнюю любимую свою науку, вероятно в том же смысле, как врачи иногда посмеиваются над медициной. Что касается других предметов курса, то Сперанский нисколько не хвалился лекциями, прослушанными им в Петербурге. «В Главной семинарии, — рассказывал он двадцать лет спустя в Перми, — мы попали к одному такому учителю, который или был пьян, или, трезвый, проповедовал нам Вольтера и Дидерота 13. Этого учителя мне беспрестанно приходилось заменять на его уроках в частных домах, а как своего порядочного сюртука не было, то я являлся туда в чужом, которым одолжал меня другой семинарист, Шестаков 14, всех нас богаче и кое-когда лакомивший товарищей ягодами, белым хлебом, молоком и т. п. Впрочем, между семинаристами в то время гораздо больше думали о кутеже и пьянстве, нежели о науке. В девять часов вечера начальники, бывало, уже спят, а у нас тогда-то и начинается жизнь, и самая разгульная… Вообще если было для меня тут какое образование, то разве от сочинения спорных диссертаций, которые двое или трое из нас сами задавали друг другу и потом вместе просматривали». Эти оргии не имели, однако, влияния на Сперанского, которого нравственный инстинкт охранял от порока. По летам один из младших в Главной семинарии и еще более моложавый, нежели молодой, он, чтобы придать себе вид взрослого, вздумал нюхать табак; этим одним, кажется, ограничивались все его шалости. Люди, знавшие его в ту эпоху, говорят, что в минуты отдыха и забав он, как и прежде во Владимире, был полон огня и живости; но веселость его никогда не переходила за пределы приличия. Словцов15, ближайший к Сперанскому в семинарии, так описывал бывшего своего товарища уже после его смерти: «Покойный отличался в Невской нашей семинарии особенным целомудрием в мыслях, словах и чувствах. Сердце его тогда уже благоухало каким-то чистым, свежим запахом». Одна только страсть едва не овладела им в то время, именно страсть к карточной игре. Семинаристы проводили за ней половину ночей и, что очень замечательно,

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

из одного лишь разгула воображения, потому что играли совсем не на деньги, которых ни у кого из них почти не было, а на простые бумажки, выкрашенные по цвету тогдашних ассигнаций в красный и синий цвет. Сперанский сначала тоже было завлекся в такую игру, но как только заметил, что это мнимое ребячество начинает неодолимо брать над ним верх, то умел победить себя силой воли и уже никакие просьбы и насмешки не могли склонить его взять опять карты в руки16. При всем том или именно потому, что наш молодой человек не разделял многих из вкусов своих соучеников в Александро-Невской семинарии, он пользовался общим их уважением. Чрезвычайная его скромность, снисходительность к чужим слабостям, услужливость и всегдашняя готовность помогать каждому своим умом и своими знаниями заставляли товарищей переносить и прощать его превосходство. По праздникам и воскресеньям лучшие семинаристы Главной семинарии говорили тогда в Александро-Невском монастыре проповеди, или слова. Разумеется, что Сперанский был во главе тех избранных, которые удостаивались этой чести. Так, мы знаем от Словцова, что в мясопустную неделю 1791 г., незадолго до окончания своего курса, наш семинарист сказал проповедь о Страшном суде. «Проповедь эта, — пишет Словцов, — была так увлекательна, что убеждение видимым образом выражалось на лицах слушателей, чему, без сомнения, содействовали одушевленные черты юноши-проповедника, мелодический его голос и изливавшееся в его словах собственное сердечное умиление». К сожалению, в архивах духовного ведомства не сохранилось этих проповедей и только одна из них недавно найдена в бумагах Самборского. Она была произнесена (как видно по надписи) тоже в 1791 г., 8 октября, в неделю осьмуюнадесять, на текст: «Не бойся, отселе будеши человеки ловя», которым автор как бы предсказывал собственные свои судьбы. Есть сведение еще и о другой проповеди в письме от 18 марта 1817 г. к Сперанскому — тогда пензенскому губернатору — чиновника Растовецкого, который подал ему какой-то донос по таможенной части и, как бы задабривая к себе,

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

писал: «Позвольте доложить и cиe, что я ученик старинного вашего знакомца, нынешнего томского губернатора, Илличевского. По возвращении его из Александро-Невской академии в Полтаву я слушал у него поэзию и риторику и пользовался милостями его до того, что с собственноручно писанного вами еще в той академии слова о воспитании детей, без перемарки вами написанного, я себе переписал оное и теперь храню для сына моего как священный памятник отличных дарований». Но самое это слово не отыскалось.

II Сперанский говорил свои проповеди в присутствии митрополита С.-Петербургского и Новгородского Гавриила, который так был доволен и ими и сочинителем, что пожелал удержать его при себе. Представя Синоду, что из обучавшихся в Невской семинарии студентов и других семинариях «больше всех» успел как в математическом, так и в философском классе семинарист Владимирской семинарии Михаил Сперанский, который для математического класса в Невской семинарии весьма нужен и к пользе семинаристов владимирских17 послужит, он просил вместо отсылки Сперанского учителем — как бы следовало по предназначению Главной семинарии — обратно в Суздаль оставить его в Петербурге. Синод не затруднился удовлетворить желанию первенствовавшего своего члена, и 9 января 1792 г. решено было — Сперанскому оставаться при Александро-Невской семинарии. Митрополиту, однако же, недостаточно было удержать даровитого семинариста только при своем училище. Он хотел еще навсегда упрочить эти дарования для церкви и украсить ими нашу иерархию. Молодому человеку делаемы были и прямо, и через других сильные внушения принять монашество; но он не чувствовал в себе к нему призвания и настойчиво отклонил все предложения. 20 мая 1792 г. Гавриил определил его при Главной семинарии учителем математики18, а 19 августа поручил ему преподавать в ней также физику

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

и красноречие. «Преосвященный Гавриил, — рассказывал Сперанский после, — особенно меня любил и потому велел учить других, когда мне самому еще надобно было доучиваться». По первой кафедре ему положили жалованья 150 р. (ассигнациями) в год, а с присоединением второй прибавили 50 р.; начало его самобытного существования было, следственно, нероскошное, даже и по тому времени. Наконец, три года спустя Сперанский достиг высшего знания, до которого мог дойти по этой карьере: 8 апреля 1795 г. его назначили учителем философии и вместе префектом той же Александро-Невской семинарии; последняя должность при тогдашнем устройстве духовно-учебной части считалась чрезвычайно важной, потому что в руках префекта было сосредоточено все нравственное управление училища19. С этим назначением и оклады его увеличились до 275 р. в год. О лекциях и образе жизни Сперанского как семинарского преподавателя нам известно очень немногое. Когда мы приступили к собиранию наших материалов, из его учеников оставался в живых уже один только двоюродный его брат, 75-летний старик Ксенофонт Дилекторский, которого определили в Главную семинарию по одобрительному отзыву прежнего начальника Сперанского, игумена Евгения. Он прибыл в Петербург в 1792 г. и, оставаясь в семинарии год с лишком, во все это время посещал лекции двоюродного своего брата, а два месяца жил даже в одной с ним келье. По его словам, на лекции Сперанского собиралось слушателей человек до тридцати и более. Геометрию и тригонометрию молодой наставник читал по руководству Крафта, а алгебру — по Эйлеровой «Универсальной арифметике»20. Teopию церковного проповедничества он изъяснял блестящим, даже несколько изысканным слогом; но, увлекая своих слушателей к подражанию, не мог передать им того вкуса, который предохранял его от надутой высокопарности. О предметах своего преподавания Сперанский нередко и вне классов рассуждал с приходившими к нему учениками, из числа которых одни поступили потом на священнические места в Петербурге, а другие были размещены к учительским должностям

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

по епархиям или перешли в гражданскую службу. Между ними в особенности сделался известен Федор Петрович Ласкин, родом из Коломны, который по окончании курса поступил префектом на место Сперанского и, постригшись в монашество под именем Флавиана, лет двадцати с небольшим был уже архимандритом и ректором семинарии. Дилекторский, вспоминая о келейной жизни своего учителя, рисовал ее в очень скромных красках. Ежедневный обед составляли: похлебка из крошеной свеклы, с говядиной или снетками, и жаркое на сковороде, а иногда кисель; все это готовил пьяный церковник, присланный откуда-то в Александро-Невский монастырь под начало. Изредка, однако, Сперанский позволял себе бывать в театре, куда брал с собой и Дилекторского, платя за место для каждого по 25 к. медью21.

III После математики Сперанский усерднее всего занимался философией, несмотря на тот скептицизм его в отношении к этой науке, о котором мы упомянули выше. Словцов часто заставал его за Ньютоном; после же, заняв в семинарии кафедру философии, молодой учитель ревностно трудился над критическим изучением и разбором философских систем, начиная с Декарта, Локка, Лейбница и др. до славившегося в то время Кондильяка22. Результаты своих трудов и изысканий он записывал и по временам прочитывал Словцову. Из числа этих заметок и вообще из философических его сочинений той эпохи сохранились только отрывок «О силе, основе и естестве», напечатанный в первом номере «Москвитянина» 1842 г., и небольшая тетрадь «Досугов за сентябрь 1795 г.» (доказательство, что были такие же и за другие месяцы), подаренная им в последние годы своей жизни сыну того Масальского, о котором нам далее часто придется говорить. Она написана частью по-русски, частью по-французски — единственный новейший иностранный язык, который тогда был знаком Сперанскому, — и напечатана в «Сыне Отечества» 1844 г. (№ 1. С. 23

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

и № 2. С. 46). В ней находились, между прочим, и план для романа под заглавием «Canevas d’un roman à faire: le père de famille»23, и размышления вроде следующего: «Облетав мыслью все в свете удовольствия, всегда надобно кончить тем, чтоб вздохнуть, усмехнуться и — быть добродетельным». Но всего любопытнее в этой тетради следующая автохарактеристика: «J’ai trois ennemis à combattre: la paresse, la timidité, la vanité… Mon Dieu, quels ennemis! ils se liguèrent contre moi de ma enfance. Mon tempérament leur prête des armes toujours nouvelles. Qu’est ce que je puis faire un contre trois, moi, pauvre et chétif mortel, avec ma brillante imagination et ma pauvre raison?»24 В своем месте мы увидим, что в одном из этих мнимых своих пороков, лености, он часто каялся и позже, а в другом — гордости, или тщеславии, — даже на самом смертном одре 25. К этому же периоду жизни Сперанского относится еще одно довольно обширное ученое сочинение. Недостаток руководств на русском языке по теории словесности, свойственная молодости охота созидать, вероятно, и тайное сознание своего превосходства над товарищами по преподаванию побудили его изложить часть своих лекций на бумаге, из чего составилась полная книга под заглавием «Правила высшего красноречия». Это уже целостное, хотя не вполне до нас дошедшее, творение человека, призванного впоследствии к таким высоким обязанностям, достойно внимания как важный факт не только в его жизнеописании, но и в истории нашей литературы. Если теперь оно устарело по теоретическим началам и если с некоторыми из мнений автора трудно согласиться при настоящем положении науки, все же, однако, в его сочинении везде видно присутствие мысли, согретой сердечной теплотой, встречаются высокие порывы чувств, нередко свежесть взгляда, даже такие неожиданные обороты, которые и ныне кажутся как бы новыми. В риторических лекциях двадцатилетнего преподавателя обнаруживались обширная начитанность, близкое знакомство с классическими писателями древности и частью тот крепкий, самостоятельный ум, которому недоставало еще только простора, чтоб

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

сделаться умом государственным. Примечателен и язык. В нем не было и не могло быть подражания языку Карамзина, только что выступавшего в то время со своей новой русской речью, а между тем он все-таки с первого взгляда представляется совсем иным, нежели каким тогда писали другие. Нельзя еще не заметить редкой в такие лета скромности, почти даже робости тона, в котором не проявляется никаких притязаний, еще менее самоуверенности. Должно, наконец, остановиться и на том, что в такое время, когда теория словесности не представляла у нас ничего подобного; когда она и в школах и в руководствах была закована в устарелые и мертвые схоластические формы; когда от «Правил высшего красноречия» и по духу их, и по образу изложения должно было ожидать, по всей вероятности, такого же электрического удара, какой произвели почти современные им «Письма русского путешественника»; когда, прибавим, подпись имени под какой-нибудь статейкой в тогдашних немногих и скудных по содержанию русских журналах тотчас давала этому имени значение в ученом миpe и слава литературная приобреталась не с такими трудностями, как теперь, — Сперанский, несмотря на всю эту благоприятную обстановку, воздержался напечатать свою книгу. Причину тому должно, кажется, искать лишь в свойственной великим талантам недоверчивости к своим силам: иначе если б любимый митрополитом Гавриилом бедный учитель замыслил издать в свет свой труд, то просвещенный иерарх, вероятно, не отказал бы ему ни в своем содействии, ни в материальной на то помощи. Сочинение Сперанского и тогда, и до самой его смерти оставалось — как почти все написанное им вне служебной сферы — в рукописи. Многие списки с него долго ходили в заменившей семинарию академии и вне ее; но напечатано оно было (впрочем, по списку со многими пробелами) только через пять лет после кончины автора, в 1844 г., в Петербурге одними из почитателей его памяти26.

Глава третья ЧАСТНАЯ СЛУЖБА СПЕРАНСКОГО У К Н Я З Я К У Р А К И Н А. УВОЛЬНЕНИЕ ЕГО ИЗ ДУХОВНОГО ВЕДОМСТВА И ГРАЖДАНСКАЯ СЛУЖБА ДО ВСТУПЛЕНИЯ НА ПРЕСТОЛ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

перанский в бытность учителем семинарии соединял с занятиями служебными еще и одно частное, которым в то время увеличивались средства его существования, а впоследствии был ему проложен первый путь к новому поприщу. Князю Алексею Борисовичу Куракину, богатому вельможе, управлявшему в последние годы царствования императрицы Екатерины II третьей экспедицией для свидетельства государственных счетов, понадобился в прибавку к двум домашним секретарям, или писцам, которые уже были у него для иностранной переписки, еще третий, собственно для русской. Каким образом выбор его в этом пал на Сперанского, о том сохранилось множество разноречивых преданий. Некоторые из них перешли после и в печать; но следующее, по-

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

видимому самое достоверное, осталось неоглашенным. Некто Иванов, уроженец той же, как и Сперанский, Владимирской губернии, служивший под начальством Куракина и живший у него в доме, был коротко знаком с своим земляком и нередко к нему хаживал. Куракин, услышав об этих частых посещениях Ивановым АлександроНевской семинарии, спросил его в разговоре, не знает ли он какогонибудь семинариста, способного к должности домашнего секретаря. Тот рекомендовал Сперанского. Для испытания молодому человеку велено было явиться однажды к восьми часам вечера, и Куракин поручил ему написать одиннадцать писем к разным лицам, употребив около часа на одно изъяснение на словах того, что следовало сказать в каждом письме. Сперанский, чтоб немедленно заняться порученным ему делом без потери времени в переходах в отдаленную семинарию, а оттуда опять назад, остался на ночь у Иванова и тут же написал все одиннадцать писем, так что в шесть часов утра они уже лежали на столе у Куракина. Князь сперва не хотел верить своим глазам, что дело уже выполнено, а потом, прочитав письма и видя, как они мастерски изложены, еще более изумился, расцеловал Иванова за приисканный ему клад и тотчас принял к себе Сперанского. Этому показанию не противоречит и свидетельство сына князя Куракина, Бориса Алексеевича: он в составленной им для нас записке рассказывает, что его отец, имея надобность в частном русском секретаре, обратился с просьбой поискать такого между семинаристами к митрополиту Гавриилу, который вследствие того прислал ему Сперанского. Иванов, как домашний у Куракина человек, мог подтвердить или предварить рекомендацию митрополита, а молодой князь, которому при вступлении Сперанского в их дом шел только седьмой год и рассказ которого основан, следственно, на слышанном уже впоследствии, мог или забыть об этой подробности, или совсем о ней не знать. В «Думе» Магницкого и в некоторых других источниках утверждается, будто бы Сперанский был не только домашним секретарем

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

Куракина, но еще и учителем его сына, названного нами князя Бориса Алексеевича. Последний в своей записке это отвергает, говоря, что Сперанский дал ему и двум его сестрам во время приготовления их к первой исповеди только несколько уроков в Законе Божьем. Напротив, двоюродный брат Куракина, вместе с ним воспитывавшийся, Сергей Семенович Уваров, с своей стороны уверял нас, что Сперанский давал и ему, и молодому князю уроки в русском языке, и это подтвердила также близкая их родственница, статс-дама княгиня Екатерина Федоровна Долгорукова, прибавив, что мать Уварова за уроки ее сыну даровала Сперанскому к большим праздникам или по белой бумажке (тогдашняя 25-рублевая ассигнация), или сукна на платье. Наконец, есть еще свидетельство, будто бы Сперанский давал уроки и в доме обер-гофмейстерины великой княгини Елизаветы Алексеевны, графини Шуваловой; но дочь графини, находившаяся потом в замужестве за австрийским князем Дитрихштейном, отозвалась нам, что Сперанский никогда и никому в их доме уроков не давал и даже до женитьбы своей совсем не был и вхож к ним. Вопрос этот, хотя мы провели о нем почти целое юридическое исследование, сам по себе, конечно, не очень важен, но разноречие ответов доказывает, с какой осторожностью должно в биографических разысканиях полагаться на авторитет личных воспоминаний даже тогда, когда они принадлежат современным очевидцам и участникам событий. Достоверно одно, именно: что за несколько лет до кончины императрицы Екатерины II митрополит Гавриил дозволил Сперанскому поступить в частную службу к князю Куракину и переехать к нему в дом, но с обязанностью исправно продолжать свои лекции в семинарии. Куракин назначил Сперанскому 400 р. асс. жалованья на всем готовом содержании и его одного из всех домашних своих секретарей пригласил обедать за своим столом. Сначала он даже особенно на том настаивал, желая приучить понравившегося ему молодого человека к хорошему обществу; но Сперанскому было как-то неловко в этом

Князь Александр Борисович Куракин 1752–1818

Князь Александр Борисович Куракин (18 [29] января 1752 — 24 июня [6 июля] 1818) Русский дипломат из рода Куракиных, вице-канцлер (1796), член Государственного совета (1810), сенатор, канцлер российских орденов (1802), действительный тайный советник 1-го класса (1807). Создатель усадьбы Надеждино и владелец Куракиной дачи к востоку от Петербурга. За «искусную представительность» и пристрастие к драгоценностям прозван «бриллиантовым князем».

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

чуждом для него миpe: он всячески избегал приглашений Куракина и предпочитал обедать с старшими из прислуги: камердинерами князя, первыми горничными княгини и нянями их дочерей. Наконец хозяин, сам видя, что для бедного секретаря присутствие за господским столом — настоящая пытка, перестал его неволить и дал ему полную свободу обедать где захочет. Летние месяцы Куракин жил обыкновенно вместе с княгиней Е. О. Долгоруковой, австрийским послом графом Кобенцлем и Дмитрием Александровичем Гурьевым на даче князя Вяземского, Александровке, на Неве, где теперь здания Александровской мануфактуры. Вокруг главного дома были четыре башенки, и в одной из них помещался Сперанский с товарищами. «Здесь, — рассказывала княгиня Долгорукова, — я три лета прожила почти под одной с ним крышей, никогда его не видя и даже не слыша ни разу его имени, точно так же как и прочих писцов или секретарей Алексея Борисовича, которые не допускались ни к нашему столу, ни вообще в приемные комнаты. Наша жизнь на этой даче разнообразилась частыми праздниками, домашними спектаклями, музыкой и пр. Однажды граф Кобенцль сочинил маленький фарс, в котором сам должен был занимать очень комическую роль, но соглашался поставить его на домашнюю сцену и участвовать в представлении только под тем условием, чтобы при представлении не было никого из прислуги Куракина: это исключение было распространено и на Сперанского. Несколько лет спустя, когда последний уже начинал занимать важное место в обществе, княгиня Куракина, пригласив меня однажды к себе обедать, сказала, что к ней обещал быть Сперанский. Я отвечала, что буду очень рада встретиться наконец с человеком, про которого столько говорят и которого между тем мне еще не удавалось никогда видеть. Тут княгиня рассказала мне, как мы три года сряду жили с ним на одной даче. Я едва верила своим ушам и долго сомневалась, не мистифирует ли она меня». «В Александровке, — передавал нам человек совсем другого разряда, вольноотпущенный графа Гурьева, а в то время главный его берейтор, Борис

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

Тимофеев, — в Александровке, где барин наш живал с князем Куракиным, Михайло Михайлович, будучи писарем у князя, всегда обедал с нами в людской, а после обеда или вечерком мы игрывали с ним в ламуш…» В городе все три секретаря Куракина жили в одной комнате; часть ее была занята их кроватями, которые стояли за простыми бумажными ширмами, а незанятое пространство составляло и общий кабинет, и общую гостиную. При молодом Борисе Алексеевиче гувернером и главным наставником был тогда пруссак Брюкнер, человек добрый, с глубокими и многосторонними сведениями, но пропитанный учением Вольтера и энциклопедистов и вообще либеральным направлением того времени, которое он, впрочем, тщательно таил от старого князя, заклятого врага всех подобных идей. Этот Брюкнер, лицо очень важное в доме по своему званию и по доверию к нему князя и княгини, тотчас отличил Сперанского от других секретарей и взял его под особенное свое покровительство. Они наконец так подружились, что не могли жить один без другого и при каждом свободном часе сходились на длинные беседы в комнате Брюкнера, находившейся в стороне от других. «Эта дружба, — прибавляет князь Б. А. Куракин, — продолжалась несколько лет, а как я между тем приходил в возраст, то они понемногу стали допускать к своим разговорам и меня. Наконец молодой секретарь так меня полюбил, что, несмотря на все позднейшие перемены в обстоятельствах, несмотря также на совершенное охлаждениe и даже на явную ненависть, которая после водворилась между покойным моим отцом и Сперанским-вельможей27, он никогда не распространял этого чувства на мое лицо и до конца дней удостаивал меня своей приязнью, смею сказать и уважением». Кроме Брюкнера Сперанский в тогдашнем своем положении приятельски сошелся еще с двумя камердинерами общего их барина: Львом Михайловым и крепостным человеком князя Александра Ивановича Лобанова-Ростовского, Иваном Марковым, тоже по должности своей немаловажными лицами в доме. Оба часто имели возможность и случай оказывать ему разные услуги, и он никог-

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

да не забывал их одолжений. Льва Михайлова Сперанский, уже будучи государственным секретарем и на высшей ступени власти, во всякое время охотно к себе допускал и осыпал ласками. С Иваном Марковым он снова встретился уже позже, в бытность свою пензенским губернатором. Марков, давно оставивший дом Куракиных, имел тогда в Пензе какую-то надобность к начальнику губернии и ожидал в передней в числе других просителей. Сперанский, выйдя из своего кабинета, тотчас его узнал и, бросившись к нему с словами: «Иван Маркович, старый знакомый!» — стал его обнимать и рассказал в общее услышание о прежних их отношениях. Вот еще один анекдот в том же роде и не более важный в существе, но столько же поясняющий характер человека. Главная прачка в доме Куракиных, жена одного из поваров, усердно стирала незатейливое белье молодого секретаря, который из благодарности был восприемником одного из ее сыновей и в день крестин провел у нее целый вечер. Много лет спустя Сперанский однажды гулял со своей дочерью по набережной на Аптекарском острове. В ту пору прачка, выполоскав белье в реке, возвращалась через набережную в дом. Завидев гуляющих и тотчас узнав старого знакомого, она хотела было отойти в сторону, чтоб не сконфузить его при молодой даме своим знакомством. Но Сперанский, который тоже тотчас припомнил и наружность, и даже имя ее, закричал: «Марфа Тихоновна, куда ж ты так от меня бежишь? Разве не узнаешь старого приятеля?» И, подозвав ближе к себе, он взял ее за руку и сказал ей несколько тех приятных и ласковых слов, на которые был такой мастер28.

II Кончина Екатерины II изменила политическое значение патрона Сперанского, как изменила и многое другое. Князь Алексей Борисович, считавшийся вместе с «великолепным», как называли его современники, братом своим Александром Борисовичем, позже нашим послом при дворе Наполеона, за домашнего человека при маленьком

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

гатчинском дворе, был тотчас по воцарении императора Павла пожалован в сенаторы и не далее как 4 декабря 1796 г. назначен на место графа Самойлова генерал-прокурором, в руках которого сосредоточивались тогда все высшие дела государственного управления. 19-го того же декабря Павел пожаловал ему Александровскую ленту, а менее нежели через четыре месяца (5 апреля 1797 г.) — чин действительного тайного советника, несмотря на то, что в предыдущем чине Куракин состоял только с 1 января 1795 г. Наконец, 4 октября 1797 г. он дал ему бриллиантовые знаки Александровского ордена, а 19 декабря — Андреевскую ленту. Словом, в год с небольшим Куракин после прежней незначительной своей должности и одной Аннинской звезды, достиг первого чина, первого звания и первого ордена в империи. Переменой в положении покровителя немедленно была решена и участь покровительствуемого. Сперанский уже успел заглянуть в другую сферу жизни, и прежняя тесная среда не удовлетворяла более его тайным желаниям. 20 декабря 1796 г., т. е. через две недели с небольшим после назначения Куракина генерал-прокурором, домашний его секретарь подал митрополиту Гавриилу просьбу, в которой, изъясняя, что «находит сообразнейшим с своими склонностями и счастием вступить в статскую службу», просил уволить его из Александро-Невской семинарии. Эта просьба — акт, который в его жизни был важнее и многозначительнее последней грамоты на графское достоинство, — вся собственной его руки, еще и теперь хранится в архиве семинарского правления. «Жажда учения, — рассказывал он позже близким к нему, — побудила меня перейти из духовного звания в светское. Я надеялся ехать за границу и усовершенствовать себя в немецких университетах, но вместо того завлекся службой…» Митрополит по порядку не мог удовлетворить просьбы семинарского учителя без согласия синодального обер-прокурора графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, а последний потребовал вза-

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

мен, чтобы вместе с увольнением из духовного ведомства Сперанского был выпущен в статскую службу еще другой семинарист, учитель детей его, графа, Анненский. Дело, разумеется, тотчас устроилось29, и 24 декабря, накануне Рождества, митрополит Гавриил выдал следующий аттестат: «Объявитель сего, магистр Михайло Сперанский, в С.-Петербургской Александро-Невской семинарии в продолжение десяти лет обучал 30 разным наукам, как-то: математике, красноречию, физике и философии, был семинарии префектом и исполнял должность свою со всей возможной ревностью и успехом, ведя себя наилучшим образом». Как только прошли праздники, бывший учитель 2 января 1797 г. поступил в канцелярию генерал-прокурора с чином, по званию магистра, титулярного советника и с жалованьем по 750 р. в год31. Сперанский на службе государственной при том же лице, при котором еще накануне состоял почти на степени слуги, должен был представлять явление, конечно, странное, но странное более по отношению к теперешним нравам и обычаям; в тогдашнее время лица, имевшие власть, нередко выводили своих лакеев в чиновники и обращались с подчиненными немногим лучше, чем с прислугой. Впрочем, Куракин и как начальник не забыл прежнего своего секретаря. Удержав его на жительстве у себя в доме, он сделал для него все, что только любимец государев мог тогда сделать для своего любимца. Едва верится, читая в формуляре Сперанского, что 5 апреля 1797 г., т. е. через три месяца после вступления в службу, он был произведен в коллежские асессоры, чин, приносивший в то время потомственное дворянство; 1 января 1798 г. — в надворные советники32, а 18-го следующего сентября, т. е. через полтора года с небольшим от начала нового его поприща, уже и в коллежские советники. Предположив даже, что Сперанский далеко превосходил всех своих товарищей способностями и, заняв почти тотчас по определении своем на службу немаловажный пост экспедитора (начальника отделения)33 генералпрокурорской канцелярии, имел случай отличиться, все же источник

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

таких беспримерных наград следует, конечно, искать более в личном расположении к молодому чиновнику, нежели в каких-нибудь особенных, необычайных заслугах, для которых и самое поле его деятельности еще было не довольно широко. Вдруг Куракин упал, и на его место в том же 1798 г. был назначен князь Петр Васильевич Лопухин. Сын князя Куракина свидетельствует, что облагодетельствованный, при падении своего благодетеля, которому было велено жить впредь в своих деревнях, хотел непременно все бросить и следовать за ним, но что сам Куракин, не желая заграждать пути, столь успешно открытого дарованиям молодого человека, воспротивился этому и настоял, чтобы он продолжал службу. Между отставленным генерал-прокурором и прежним его секретарем, остававшимся при средоточии дел, с тех пор установилась постоянная, самая живая переписка, которую они вели до восшествия на престол Александра I. Нет сомнения, что в ней было немало любопытных и важных данных для истории того времени; но они, к сожалению, навсегда потеряны. Письма Сперанского позже были истреблены самим князем, всегда отличавшимся особенной осторожностью. Милость к новому генерал-прокурору продолжалась еще менее времени, нежели к его предместнику. Недоброжелатели князя Лопухина умели возбудить против него гардеробмейстера Кутайсова, пожалованного впоследствии графом, обер-шталмейстером и андреевским кавалером. Хотя сын Кутайсова был женат на дочери Лопухина, однако государев любимец не отказался подать свою сильную руку для низложения генерал-прокурора. 7 июля 1799 г. Лопухин был замещен Александром Андреевичем Беклешовым, человеком, который славился природным умом, знанием дела и в особенности правдивостью и бескорыстием. Назначение Беклешова на этот важный пост было приветствовано всеми как один из счастливейших выборов кратковременного, но обильного переменами в людях царствования. «Знал ли ты прежних генерал-прокуроров? — спросил

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

у него Павел при первом их свидании. — Какой был генерал-прокурор Куракин! Какой — Лопухин! Ты да я, я да ты: впередь мы одни будем дела делать»34. Беклешов любил науку и ученых и потому тотчас понял и оценил лучшего из своих экспедиторов. 8 декабря 1799 г. Сперанский был произведен в статские советники и еще прежде того, оставаясь при своей должности в генерал-прокурорской канцелярии, назначен правителем канцелярии комиссии о снабжении резиденции припасами с прибавочным жалованьем по 2000 р. в год. Магницкий в своей «Думе», переименовывая это установление в комиссию «о снабжении Петербурга хлебом» и как бы дивясь такому неожиданному ниспадению Сперанского, пишет: «Неизвестна причина сей необычайной выходки в его службе, но полагать надобно, что он принял cиe место только для того, чтоб в бывших тогда переменах осмотреться». Ошибка в первой данной представила автору и все дело в совершенно превратном виде. Новое место было, напротив, для Сперанского и новым, немалозначащим отличием. Комиссия, учрежденная под упомянутым, конечно, довольно диким и мало соответствовавшим ей названием35, была, в сущности, установлением чрезвычайно важным. В круге ее ведомства, сверх «снабжения столицы вещами первой необходимости, предохранения ее и окрестных мест от монополии и непомерного возвышения цен и распорядка квартир для войск и чинов, получающих оные от города, входило вообще все то, что только к благоустройству города и благосостоянию его жителей относиться может». Следственно, она соединяла в себе все те обязанности, которые теперь лежат раздельно на военном генерал-губернаторе и на муниципальном, или общественном, управлении столицы. Важное значение комиссии явствовало и из того, что все доклады ее восходили непосредственно к государю и из самого ее состава. В ней были: президентом — первый с.-петербургский военный губернатор и вместе начальник военного департамента, т. е. наследник престола

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

цесаревич Александр; членами: генерал-прокурор, второй военный губернатор и генерал-провиантмейстер. Итак, пост начальника канцелярии в подобном установлении далек был от того, что разумел Магницкий под «необычайной выходкой» в службе Сперанского. Последний имел даже случай сделаться здесь впервые известным будущему императору, хотя, вероятно, более только по имени, т. к. при множестве других занятий наследника престола должность его в комиссии постоянно исправлял второй военный губернатор граф Пален. Заметим, наконец, что и оклад в 2000 р., по тогдашним размерам весьма значительный, не мог не служить побуждением бедному чиновнику принять это место или даже искать его. Достоинства нового генерал-прокурора не спасли его от участи его предшественников. «К чести Беклешова, — пишет И. И. Дмитриев в своих записках, — должно сказать, что он мало уважал требования случайных при дворе, а потому часто бывал с ними в размолвке и через то потерял свое место». Спустя полгода с небольшим после своего назначения (2 февраля 1800 г.) он уже был уволен не только от генерал-прокурорского звания, но и совсем от службы, и его место заступил Петр Хрисанфович Обольянинов, дотоле генерал-провиантмейстер — звание, которое он сохранил и при новом своем назначении, несмотря на резкую разнородность занятий. По свидетельству современников, честный, добросердечный, душою преданный государю и безусловный исполнитель его воли, Обольянинов не имел, однако ж, нужных средств быть полезным ни монарху, ни общему делу; человек без всякого образования, почти безграмотный, притом крайне вспыльчивый, он держался именно только своей исполнительностью. Из записок (рукописных) Николая Степановича Ильинского, очень близкого тогда к новому генерал-прокурору, его начальнику в качестве генерал-провиантмейстера, видно и какие изливались на Обольянинова награды, и какое придано ему было значение. В один год он получил: чин генерала от инфантерии, Андреевскую ленту, табакерку с бриллиантами и на

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

120 000 р. с лишком фарфоровых и серебряных сервизов и других pедких вещей. «Когда Обольянинов, — пишет Ильинский, — приезжал из Гатчины в Петербург, я часто бывал у него, ибо всегда для меня кабинет его был открыт. Он вошел в такую силу и уважение, что не только военный губернатор граф Пален, но и все высшие военные, статские и дворцовые чиновники к нему приезжали, наполняли целую залу и его выхода ожидали. Даже великие князья Александр и Константин Павловичи бывали, ибо ему поручена была сверх статской и военная часть под некоторый хотя неформальный, но сильный надзор. Карет на площади против его дому бывало столько, как бывает при дворце во время торжественного дня. Тут-то я, грешный, видел суету мирского величия и, выходя от него из кабинета, почитался важным человеком». Сперанский много наслышался о грубом и запальчивом нраве нового своего начальника. В городе ходил не один анекдот о площадных ругательствах, которыми он осыпал своих подчиненных, и друзья молодого чиновника пугали его предстоявшей ему будущностью. В позднейшие годы своей жизни Сперанский любил сам рассказывать36, что после милостей и особенного отличия, которыми он пользовался от прежних начальников, ему, естественно, не хотелось стать в общий ряд. Но как и чем выказать, что он не то что другие? Наш экспедитор понимал, что многое должно будет решиться первым свиданием, первым впечатлением; и вот в назначенный день и час он является в переднюю грозного своего начальника. О нем докладывают, и его велено впустить. Обольянинов, когда Сперанский вошел, сидел за письменным столом спиной к двери. Через минуту он оборотился и, так сказать, остолбенел. Вместо неуклюжего, раболепного, трепещущего подьячего, какого он, вероятно, думал увидеть, перед ним стоял молодой человек очень приличной наружности, в положении почтительном, но без всякого признака робости или замешательства, и притом — что, кажется, более всего

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

его поразило — не в обычном мундире, а во французском кафтане из серого грогрена, в чулках и башмаках, в жабо и манжетах, в завитках и пудре — словом, в самом изысканном наряде того времени… Сперанский угадал, чем взять эту грубую натуру. Обольянинов тотчас предложил ему стул и вообще обошелся с ним так вежливо, как только умел. При всем том назначение Обольянинова едва не уничтожило карьеры, столь блистательно начавшей развиваться для Сперанского. Отставляя Беклешова, Павел в своем раздражении приказал новому генерал-прокурору тотчас уволить и всех прежних чиновников генерал-прокурорской канцелярии. Обольянинов начал с правителя канцелярии, представив на место бывшего дотоле Аверина37 названного выше Ильинского, и государь на докладе о том, повторив прежнее повеление, своеручно написал: «Быть Ильинскому директором и ему набрать новых чиновников, а беклешовских всех уволить или переместить в другие ведомства». Ильинский, однако же, предпочел отказаться от предложенного ему трудного и ответственного места, вследствие чего оно было вверено статскому советнику Безаку, человеку очень сведущему и слывшему в тогдашнем приказном миpe за необыкновенного дельца. Один только Сперанский, рекомендованный и Ильинским и другими как самый отличный чиновник, был исключен из общего остракизма и оставлен Обольяниновым в прежней должности; но и для него, несмотря на первое благоприятное впечатление, служба при новом начальнике была нелегка. В порывах необузданной вспыльчивости Обольянинов не только беспрестанно бранился, но и щедро расточал угрозы кандалами, крепостью, каторгой, хотя все это при его доброй натуре ограничивалось более только словами. Однажды в Гатчине один из товарищей Сперанского застал его в горьких слезах. «Что такое?» — «Помилуйте, хоть бы сейчас броситься в пруд. Работаю день и ночь, а от Петра Хрисанфовича слышу одни ругательства; сейчас еще бог знает за что разбранил меня в пух и обещал запрятать в казематы на семь сажен под зем-

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

лей. Этого вынести нельзя!» Так продолжалось, впрочем, недолго, и в несколько месяцев Сперанский успел сделаться, по выражению Ильинского, «приближенным к особой и отличной доверенности Обольянинова». Этой перемене, сверх сметливости в ловком исполнении резолюций и приказаний, нередко малосообразных, содействовало и стороннее влияние. В доме у Обольянинова жила сирота родственница, молодая девица Похвиснева, только что выпущенная из Смольного монастыря. Увлеченная умом и приятностью беседы Сперанского, она при каждом случае горячо покровительствовала ему у старого дяди, на которого имела большое влияние. 31 декабря 1800 г. Обольянинов выпросил своему экспедитору две милости вдруг: землю в Саратовской губернии (2000 десятин) и орден Св. Иоанна Иерусалимского, который жаловался тогда русским императором. Это были последние награды Сперанскому в царствование Павла, вскоре и окончившееся. Перед тем, 28 ноября 1798 г., он был назначен герольдом, а 14 июля 1800 г. — секретарем Андреевского ордена — звание почти без службы и без дела, но которое давало 1500 р. жалованья. Сперанский был им обязан покровительству графа Ростопчина, в то время первоприсутствовавшего в Коллегии иностранных дел. В генерал-прокурорском архиве сохраняется следующая собственноручная его записка к Обольянинову: «Сделай одолжение, когда будешь представлять в орденские секретари, на место Кондоиди — Сперанского». Через кого последний успел в то время найти себе покровителя в Ростопчине, не знаем; но знаем то, что этот покровитель слабого впоследствии стал в ряды главных врагов сильного. Отзывы о Сперанском, дошедшие до нас за первый период его служебной жизни, не во всем между собой согласны. Мнения о человеке замечательном часто бывают диаметрально противоположны по взгляду судей, иногда и по личным их отношениям и интересам. Мы расспрашивали всех тогдашних сослуживцев Сперанского, которых застали еще в живых в конце сороковых годов, когда начали

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

собирать наши заметки о нем. Одни изображали Сперанского-чиновника таким же, каким он слыл в семинарии, т. е. ко всем приветливым, непритязательным, милым, краснословным, наконец чрезвычайно любимым товарищами. Другие говорили, что он никогда ни с кем не был откровенен и доверчив38 — вещь очень понятная, если вспомнить обстоятельства того времени, которое один из его свидетелей так характеристически назвал пугливым. Прибавляют еще, что Сперанский был известен в канцелярии своей насмешливостью, направлявшейся заочно и против тех людей, которых он в глаза всячески превозносил. Черта такой заглазной насмешливости, даже некоторой сатирической злоречивости и вместе особенной решительности в приговорах о лицах и вещах действительно была не чужда характеру Сперанского и впоследствии; он в этом отношении не щадил ничьего тщеславия, слишком, может статься, доверчиво полагаясь на скромность слушателей. Наконец, в числе спрошенных нами нашелся один голос, обвинявший его за время служения при генерал-прокурорах в алчности стяжания. Этим доказывается только незнание его характера: подобно всем людям честолюбивым, Сперанский постоянно искал более власти и значения, чем богатства. Впрочем, если под алчностью стяжания разуметь здесь простое желание иметь более средств для жизни, то подобное чувство легко понять в человеке, поставленном вдруг на новую ступень общества, с новыми потребностями, между такими товарищами, из числа которых многие были несравненно зажиточнее его. Но если видеть тут намек на то, будто бы Сперанский в первое время своей службы ниспадал до лихоимства или продавал свое влияние и свою совесть39, то на это во всех открытых нам источниках, во всех преданиях мы не нашли не только никаких свидетельств, но даже никаких следов показаний, хотя зависть и тогда была сильно возбуждена успехами и быстрым возвышением молодого чиновника, или, как его называли, «выскочки». Что касается позднейших обвинений Сперанского в любостяжании, то мы ниже увидим, какой образ жизни он вел в то

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

время, когда вращал судьбами частных лиц и целого государства, что он приобрел при всех щедротах к нему правительства и в каком положении оставил после себя свои дела. Смерть, многое раскрывающая, разрушила фантастические вымыслы о его богатствах, созданные клеветой и легкомыслием, и память Сперанского не нуждается теперь в оправдании с этой стороны40. Но все уже и тогда соглашались в одном, именно в блестящих способностях Сперанского, в искусном их употреблении и в изумительной его деятельности. Несмотря на обвинение себя в лености, он работал без устали; поспевал прежде всех со своими должностными докладами; с одинаковым мастерством излагал дела изустно и письменно; наконец, умел сделаться необходимым. Все четыре генерал-прокурора, от Куракина до Обольянинова, при чрезвычайном различии их свойств и степени просвещения отличали его от прочих чиновников, и всем им он был равно нужен. Такую же справедливость отдавал ему и граф Пален за службу в комиссии о снабжении резиденции припасами. Когда пожалование Сперанскому накануне 1801 г. вдруг двух наград возбудило между его товарищами громкие изъявления зависти и неудовольствия, Пален сказал им: «Попробуйте быть такими же орлами, как он, и вам то же самое будет». Замечательно еще, что Сперанский не был ни одного дня писцом. Без всякой деловой школы, без другого приготовления, кроме только домашней переписки у Куракина, он с учительской кафедры ступил прямо на пост делопроизводителя такой канцелярии, которая одна совмещала в себе почти все нынешние министерства. Молодой чиновник учился в пылу самой работы, и каждое дело, каждая бумага, каждый вопрос распространяли круг его сведений в области, до тех пор совершенно для него новой. При прочих достоинствах он уже и тогда обладал высоким искусством, усвоив себе предмет и, так сказать, сроднясь с ним, обработать и воссоздать его по-своему, в приятной, изящной и особенно систематической ясной форме. Во всем выходившем в то время из-под его пера бывало очень мало помарок,

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

и бумаги, написанные им вчерне, он и перечитывал только тогда, когда в них излагалось что-нибудь особенно сложное; все же прочее отдавал переписывать прямо как они выливались, а сочинял их так скоро, что первый борзописец той эпохи, некто Квиберг, едва угадывал следовать за ним в перебеливании их41. Если слог его в эту эпоху был, как замечали, иногда слишком цветист для деловой переписки, то вспомним, что простота — удел опытности и что слог, следовавший непосредственно за высокопарными хриями екатерининских государственных актов, непременно требовал громких фраз. Впрочем, тогдашний Сперанский соединял в себе два некоторым образом противоположных качества: с одной стороны, навык, от прежней сферы занятия, к глубокомысленному размышлению и труду самому усидчивому; с другой — энтузиазм и увлечение, легко воспламенявшиеся каждым новым предметом или впечатлением, — качества двух полюсов: ученого и поэта. В сослуживцах его большей частью не было ни того ни другого. Он не мог не чувствовать своего превосходства над ними и даже иногда выражал его не таясь, по крайней мере в откровенных беседах с друзьями. «Больно мне, друг мой, — пророчески писал он одному из них в начале 1801 г., — если смешаете вы меня с обыкновенными людьми моего рода: я никогда не хотел быть в толпе и, конечно, не буду». Но такая самооценка не мешала ему любить людей и верить им как по врожденному чувству, так и потому, что он еще не испытывал никаких разочарований. «Дай Бог, — сказано в другом его письме того же года, — чтоб ко мне имели столько же доверия, сколько я его к другим имею». Прочие сохранившиеся за это время письма Сперанского доказывают, что он вообще был доволен своей служебной карьерой. Призывая одного молодого человека служить в Петербург, он в марте 1798 г. писал ему: «Приезжайте, утвердив надежду вашу на Бога и связав ее с надеждами моими, кои доселе еще меня не обманывали». А двумя неделями позже: «Со мною идет все хорошо и лучше, нежели я когда-нибудь надеялся». Бывали, однако, и такие минуты,

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

уже спустя несколько лет после определения его в службу, в которых проглядывали отчасти неудовольствие или нетерпеливость. Так, от 19 января 1801 г. он писал: «Я живу по-прежнему, т. е. в хлопотах или в скуке: два препровождения обыкновенного моего времени». А в письме к другому лицу в эту же эпоху мы находим следующее место: «Я болен, мой друг, и в бесконечных хлопотах. Пожалей о человеке, которого все просят, который всем хочет добра, и редким сделать его может, и рвется тем самым, что положение его многих обманывает — положение, а не сердце. Пожалей о человеке, которому столькие завидуют»42. Тут видна борьба с теснящими внешними обстоятельствами: сознавая свои силы и свои достоинства, Сперанский жаждал высшей деятельности, а вместо того ему приходилось вращаться в озабочивающих мелочах канцелярского производства. Скоро все должно было перемениться… Кончим эту главу двумя выписками. Один из самых ожесточенных впоследствии врагов Сперанского, барон Густав Андреевич Розенкампф, служивший при нем в комиссии составления законов и весьма близко его знавший, оставил в рукописи род мемуаров, писанных частью по-французски, частью по-немецки. В них между замечательными подробностями о разных других предметах есть и портрет Сперанского за первое время его службы, написанный с точки зрения автора. «Трудно было, — пишет Розенкампф, — в целой Poccии найти человека, который с более счастливыми природными дарованиями соединял бы вместе такую приятность и ловкость в докладе, такое искусное перо, такой дар убеждения и, наконец, при стремлении к преобладанию такую личину скромности, угодливости и даже раболепства. Воспитанный в монастырском заключении, он скорее всех соучеников своих умел усвоить себе все, что там преподавали: языки латинский, греческий, французский, Баумейстерову логику и метафизику и пр. С таким запасом, окончив образование

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

свое в доме князя Алексея Борисовича Куракина по французским книгам43 и отряхнув с себя школьную пыль, он успел трудолюбием, лукавством и мелкими происками приобрести расположение своего патрона44. Немудрено, что при таком положении вещей и в эпоху, когда способных чиновников было еще несравненно менее нынешнего, ему удалось, опередив и затмив всех сослуживцев, остаться в милости и у преемников Куракина». Другая наша выписка представляет собственный рассказ Сперанского об этом периоде его жизни, после того как, вкусив все обаяние почестей и власти, он в пермском заточении поверял приближенному им к себе купцу Попову многие события тревожного и романического своего поприща. Этот рассказ мы вносим сюда теми же словами, которыми Попов в своей записке заставляет говорить самого Сперанского. «При всех четырех генерал-прокурорах, различных в характерах, нравах, способностях, был я если не по имени, то на самой вещи правителем их канцелярии. Одному надобно было угождать так, другому иначе; для одного достаточно было исправности в делах, для другого более того требовалось: быть в пудре, в мундире, при шпаге, и я был — всячески во всем. После Беклешова сам государь предостерегал против меня его преемника, полагая меня в связях с Куракиным и Беклешовым и им преданным; но генерал-прокурор горою за меня стоял и находил необходимым иметь при себе. Беклешов был их всех умнее, но и всех несчастнее — ему ничего не удавалось; менее всех их имел способностей Обольянинов — и ему все с рук сходило. При нем раз угодно было государю приказать в две недели сочинить коммерческий устав; для того набрали с биржи сорок купцов и всех их вместе со мною заперли в Гатчине. Угощали прекрасно, позволили гулять по саду и между тем требовали, чтоб проект был готов на срок; но что могли сделать купцы, не

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

имевшие никогда в помысле сочинять законы, да и пишутся ли законы целыми обществами? Дни, однако ж, проходили, а не выполнить волю государя и подумать было невозможно. Сам я тоже не был законник, понятия не имел о делах и пользах коммерческих, но был молод, перо было гибко; кому же иному приняться за дело? Вот я потолковал то с тем, то с другим купцом, и к сроку устав был готов. Одно в нем не понравилось: почему в статьях к титулу Императорского Величества не приобщено местоимение Его? Обольянинов, не зная, что отвечать государю, налетел ко мне с бешеным выговором; но я доказал ему, что тут нет ошибки. Объяснение мое уважили, однако ж местоимение велели везде вставить, по старому обычаю45. Затем купцов отлично попотчевали, а меня наградили орденом и деньгами, и, признаюсь, эта награда была самая для меня радостная во всю мою жизнь». Записка купца Попова была написана им для нас с памяти, и хотя показания его во всех предметах отличаются вообще большою достоверностью и точностью, но в вышеприведенном им от имени Сперанского анекдоте есть, как кажется, или недоразумение, или даже переиначенный факт. Следы чего-то подобного сохранились, правда, и в других преданиях. Так, именно тогдашний правитель генерал-прокурорской канцелярии Безак рассказывал Н. И. Гречу (сын которого был женат на дочери первого), что Сперанский написал какой-то устав по требованию императора Павла — в Гатчине — в несколько дней, без других пособий, кроме двух-трех иностранных сочинений, нашедшихся в дворцовой библиотеке. Но сомнение наше здесь относится совсем не к самой возможности события, которое при дарованиях Сперанского было делом очень статочным, а к тому, чтобы написанный им устав был коммерческий, следственно и к тем подробностям, которыми обставлен этот случай у Попова. В Полном собрании законов за 1800 г. и за те два с половиной месяца 1801-го, в которые продолжалось еще царствовавниe Павла и управление

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

Обольянинова, нет не только устава с именем коммерческого, но и вообще какого-нибудь значительного постановления по торговой части, кроме Банкротского устава, утвержденного 19 декабря 1800 г.; а этот устав, сочинение которого началось еще с 1764 г. и потом переходило из рук в руки, был окончен особым комитетом из нескольких государственных сановников и четырех коммерций советников, в котором делопроизводителем состоял не Сперанский, а сослуживец его в генерал-прокурорской канцелярии, известный по приказным преданиям того времени Голиков.

Глава четвертая СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ СПЕРАНСКОГО И ЧАСТНЫЕ ЕГО ОТНОШЕНИЯ ДО КОНЧИНЫ ИМПЕРАТОРА ПАВЛА

арствование Павла дало, как мы уже видели, начало и быстрый ход гражданской жизни Сперанского. В то же непродолжительное царствование ему суждено было пройти и через все фазы жизни семейной: испытать сперва блаженство счастливого супружества — и потом понести самую горькую из человеческих утрат; сделаться отцом — и колыбель своего младенца поставить подле гроба своей жены. Знакомый уже нам духовник и законоучитель великих князей Самборский в бытность свою в Лондоне имел случай близко сойтись с швейцарским семейством Планта, издавна водворившимся в Англии и состоявшим в то время из двух братьев и четырех сестер. Один брат, женатый на итальянке Паллавичини, жил частным человеком; другой был инспектором Британского музея и написал историю Швейцарии, доныне уважаемую в ученом мире. Из четырех сестер старшая после замужества переселилась в Америку;

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

вторая была надзирательницей при английских принцессах, дочерях короля Георга III; третья, болезненная, находилась помощницей при второй; наконец, четвертая, Елизавета Андреевна (как после называли ее в России), с высшим образованием, в совершенстве владевшая языками: английским, французским и итальянским, — прекрасно играла на арфе, пела, сама сочиняла музыку и пользовалась в Англии некоторой известностью как артистка и вообще как одна из привлекательнейших женщин в обществе. Несмотря на все эти блестящие качества, помрачавшиеся, впрочем, чрезвычайно неуживчивым и сварливым нравом, Елизавета Планта была обречена судьбой на большие несчастья. Влюбившись в сельского священника (clergyman) Генри (Henry) Стивенса46, она бежала из дому и обвенчалась с ним против желания своих братьев. У мужа не было ничего, кроме доходов от его сельского прихода близ Ньюкасла, а жене семейство ее не хотело или не могло помогать, так что положение г-жи Стивенс в хозяйственном отношении было самое незавидное; но оно сделалось еще более ужасным, когда в 1789 г. умер муж, оставя ее с тремя малолетними детьми: двумя дочерями, Елизаветой и Марианной, и сыном Франсисом, расслабленным от самой колыбели47. В этой крайности г-жа Стивенс, безуспешно обращавшаяся к разным средствам, решилась наконец попытать с своими талантами счастья в далекой России. В начале 1790 г. брат ее, упомянутый выше инспектор Британского музея, написал к Самборскому, уже давно тогда возвратившемуся из Лондона в отечество, письмо с просьбой способствовать определению его сестры при каком-нибудь казенном заведении в Петербурге. Следствием дальнейшей переписки было то, что вдова Стивенс приехала в нашу столицу и остановилась у Самборского, которым была принята как родная. Законоучитель великих князей по связям своим скоро нашел случай поместить ее вместо казенного заведения в один из первых частных домов того времени в России. Граф Андрей Петрович Шувалов, друг Вольтера и сам писавший приятные французские

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

стихи, был женат на Салтыковой, дочери известного фельдмаршала, героя Семилетней войны, и к ней-то в том же 1790 г., когда Сперанский привезен был из Суздаля в Александро-Невскую семинарию, поступила г-жа Стивенс гувернанткой при младшей ее дочери Александре48. Наша англичанка скоро умела привязать к себе и мать и дочерей, и графиня Шувалова взяла ее с собой в известное путешествие свое, окончившееся прибытием к нашему двору двух баденских принцесс, из которых одна сделалась потом императрицей Елизаветой Алексеевной. Пристроившись таким образом в России, г-жа Стивенс выписала из Англии своих детей, остававшихся там с их няней, мисс Джойс, с которой они и приехали в Петербург. Эта няня — настоящее провидение вверенных ей бедных сирот — не только содержала их в Англии на свои собственные средства, но и оставила жить у себя в первое время по приезде в Петербург; когда же здесь стал свататься за нее довольно зажиточный мастеровой канатной фабрики, англичанин Скотт, то согласилась выйти за него только на том условии, чтобы ее питомцы по-прежнему имели у нее приют. Из них вскоре после ее брака обе девушки были помещены в частный пансион. Старшая, Елизавета, очень понравилась графине Шуваловой, бравшей ее к себе на воскресенья и праздники; сверх того, мать возила ее иногда с собой или отпускала и одну в дом Самборских. Между тем время текло, и Сперанский, уже чиновник генералпрокурорской канцелярии, летом по обязанностям службы часто бывал при своем начальнике в Павловске, одном из любимых местопребываний государя. Самборский летние месяцы также проводил вблизи Павловска, в школе земледелия49, состоявшей под главным его надзором, и не раз зазывал к себе генерал-прокурорского чиновника. Хотя круг знакомых Самборского, сохранившего по прежней службе в Лондоне тесную связь со многими англичанами, состоял наиболее из людей, говоривших на незнакомом Сперанскому языке, однако он не мог не являться, по крайней мере изредка,

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

на зов старинного знакомца и выбирал для этого преимущественно вечернюю пору как время, менее у него занятое. Раз, когда уже все сели за ужин, насупротив Сперанского осталось незанятое место. Не обратив на то внимания и разговорясь с соседом, он через несколько минут случайно взглянул на пустой прежде стул: там сидела вошедшая незаметно для него девушка, в полной свежести своих шестнадцати лет, с той правильной и нежной красотой, которой отличаются англичанки, и с меланхолическим выражением в лице, обличавшем, как уже рано началась для нее школа страданий. Мечтательный взгляд, кроткая и вместе тонкая улыбка, прекрасные светло-русые кудри девушки, еще не посыпанные господствовавшей тогда пудрой, наконец душевная чистота и скромность, отражавшиеся в чертах ее лица50, — все это с первой минуты очаровало молодого человека. Незнакомка была дочь вдовы Стивенс, Елизавета. Сперанский до тех пор не только никогда не видал ни матери, ни дочери, но даже и не знал об их существовании. «Мне казалось, — рассказывал он еще за несколько недель до своей смерти, — что я тут только впервые в жизни почувствовал впечатление красоты. Девушка говорила с сидевшей возле нее дамой по-английски, и обворожительно гармонический голос довершил действие, произведенное на меня ее наружностью. Одна лишь прекрасная душа может издавать такие звуки, подумал я, и если хоть слово произнесет на знакомом мне языке это прелестное существо, то оно будет моей женой. Никогда в жизни не мучили меня так сомнение и нетерпеливость узнать мою судьбу, пока на вопрос, сделанный кем-то из общества по-французски, девушка, закрасневшись, отвечала тоже по-французски, с заметным, правда, английским ударением, но правильно и свободно. С этой минуты участь моя была решена, и, не имея понятия ни о состоянии и положении девушки, ни даже о том, как ее зовут, я тут

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

же в душе с ней обручился. После по расспросам мне стало известно, кто моя тайная обрученная, а также что у нее ничего нет; следственно, надо было сперва размыслить о возможной для нас будущности и о средствах к существованию. Я представился матери, успел возбудить склонность в дочери и через год, когда мне показалось, что у нас будет довольно, чтоб жить вдвоем, сделался счастливейшим из супругов»51. По непонятной ошибке Сперанского в приведенной уже нами собственноручной его записке «Эпохи» днем вступления его в супружество показано 14 октября 1798 г., тогда как справка, сделанная нами с метрической книгой и с подлинным делом в С.-Петербургской духовной консистории, доказывает, что брак его совершился 3 ноября. Он был обвенчан в церкви Преподобного Сампсония Странноприимца на Выборгской стороне52, и в числе свидетелей подписались: «Государственного вспомогательного банка товарищ директора, титулярный советник Аркадий Алексеевич Столыпин, и губернский секретарь Франц Иванов сын Цейер» — с обоими мы не раз встретимся в нашем очерке53.

II По рассказам лиц, бывших в знакомстве с молодой четой, счастью ее не было меры54. Г-жа Стивенс вскоре после свадьбы дочери уехала с прежней своей воспитанницей, княгиней Дитрихштейн, в Вену, куда взяла с собой остальных двух своих детей. Молодые остались одни и тем более блаженствовали. При ограниченности средств должно было, конечно, вести образ жизни самый умеренный; но оба уже от колыбели были приучены к лишениям. Они наняли маленькую квартиру в Большой Морской, возле того дома Куракина, в котором было положено для Сперанского начало новой жизни, и обзавелись скромно, но прилично. Муж ревностно работал, чтоб

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

доставить своей подруге некоторые приятности жизни, а жена, разумеется, сама вела все маленькое хозяйство. Каждая издержка строго рассчитывалась; но при всей трудности доживать до конца месяца, т. е. до времени получения жалованья, за их столом с двумя блюдами всегда был прибор для друга еще более бедного, для названного выше Цейера, постоянного их гостя. Из сострадания к одной бедной вдове, обремененной большой семьей, новая чета взяла у нее тринадцатилетнюю дочь, неискусным рукам которой молодая женщина вверила уборку прекрасных своих волос. Муж довольствовался прислугой четырнадцатилетнего мальчика, которому, чтобы причесывать барина по тогдашней моде, надо было влезать на скамейку. Дешевая кухарка довершала домашний штат, и по воскресеньям, когда к Цейеру присоединялись еще один или два приятеля, молодая хозяйка сама готовила необходимое лакомство каждого английского стола — жирный пудинг. С этих пор Сперанский вообще усвоил себе многие привычки английской домашней жизни, которым оставался верен до гроба. В это же время он выучился под руководством сперва невесты, а потом жены английскому языку, в котором позже так усовершенствовался, что мог и писать на нем, и свободно изъясняться55. Но Сперанскому суждено было изведать превратности благ и радостей жизни человеческой на всех ее путях и во всех видах. Тихое семейное счастье не надолго досталось ему в удел. В день помолвки жених подарил своей невесте карманные часы, какие в ту пору нашивали дамы, т. е. гораздо больше и массивнее нынешних. Спустя несколько дней после того она поехала со своей матерью навестить княгиню Дитрихштейн, жившую летом на Петергофской дороге, на даче Маврино56. На переезде понесли лошади, карета опрокинулась, девушка упала на ту сторону, где висели у нее часы, и их с такой силой вдавило ей в грудь, что они в ту же минуту остановились. С этих самых пор здоровье ее начало расстраиваться, но она тщательно таила последствия ушиба. Свадьба была совершена

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

в назначенное время, и за отъездом г-жи Стивенс в Вену при ее дочери единственной подругой осталась Марья Карловна Вейкардт, дочь известного в то время банкира Амбургера и жена домашнего врача Шуваловых. Через десять месяцев после брака, 5 сентября 1799 г., Сперанский был обрадован рождением дочери. Все окончилось благополучно; но вслед за разрешением у матери началась быстрая чахотка, развитие которой было приостановлено только беременностью. Бедная женщина, как обыкновенно бывает в этой болезни, нимало не чувствовала своего безнадежного положения и несколько дней даже сама кормила ребенка. Муж со своей стороны тоже не видел ничего опасного в ее нездоровье; даже в ту минуту, когда обожаемая им жена после 11-месячного супружества испускала последний вздох, он был по службе в Павловске и при предсмертных ее страданиях находилась одна г-жа Вейкардт. Когда Сперанский возвратился домой, он нашел остывший труп. Оставив у изголовья дочери записку, в которой нарекал ее, по бабке и по матери, именем Елизаветы и написав несколько строк к Амбургерам с просьбой не отыскивать его нигде, он исчез. Первая мысль была, что несчастный лишил себя жизни. Но на следующее утро он с всклокоченными волосами, с страшно изменившимся лицом явился в свое жилище, приложился к телу и опять исчез. Так повторялось во все время, пока тело лежало в доме. Он приходил поутру, приходил вечером, лобызал дорогой прах и снова пропадал. Даже последний долг покойной (она погребена на Смоленском кладбище) был отдан без него, и с этого времени он не возвращался более домой и не показывался ни на службе, ни у знакомых. Уже только через несколько недель его отыскали в глуши, на одном из невских островов, совершенно углубленным в свою печаль57. Отсюда, когда открыли его убежище, он отправил к одному из наиболее любимых в то время друзей своих следующее письмо (27 октября 1799 г.), писанное, кажется, кровью:

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

«И время меня не утешает. Вот третья неделя наступает, как я проснулся, и горести мои каждый день возрастают по мере того, как я обнимаю ужас моего состояния. Тщетно призываю я разум, он меня оставляет, одно воображение составляет все предметы моего размышления. Минуты забвения мелькают иногда, но малость, самая малость, ничтожество их рассыпает, и я опять пробуждаюсь, чтоб чувствовать, чтоб находить ее везде предо мною, говорить с нею — приди ко мне, о ангел мой! — да, теките, придите ко мне, любезные слезы, единое мое утешение. Нет, мой друг, не могу еще я писать; еще я далек от истинного умиления; все, что могу я вам сказать, есть только то, что здесь я сохну и грущу более, нежели в городе. Причина сему очевидна… Сердце мое благодарит вас за два письма. Принимаясь за перо, я чувствовал себя в силах дать волю моему воображению. Но вижу, что я обманулся; рано для меня это утешение. Приехав в город, первое мое движение будет ехать к ней, поклониться моему ангелу. Сколько раз клялся я ей не расставаться. Жестокое дитя, немилосердные друзья; один удар, одно мгновенье, и я бы разложился58. Прах мой смешался бы с нею. Нет, не могу еще писать. Прощай, мой милый, добрый, единственный друг. Я возвращусь в понедельник, может быть, к вечеру, а верно, во вторник. Я возвращусь — она меня уже не встретит — я пойду искать ее. Стыжусь самого себя. Но не могу»59.

III Сперанский сдержал данное слово: любовь к дочери побудила его возвратиться к обязанностям и друзьям60. Он стал искать насильственного развлечения в обычных занятиях, которые вскоре потом еще усилились при упомянутом уже нами назначении его (8 декабря

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

1799 г.) правителем канцелярии комиссии о снабжении резиденции припасами. Не мог он только более видеть прежней своей квартиры. Переехав на Английскую набережную, в дом Муравьева (впоследствии Риттера, теперь совсем перестроенный), он затаил глубокую свою скорбь внутри себя, а дочь, которую одинокому бедняку трудно было держать у себя с кормилицей, отдал на первое время к известной уже нам няне Стивенсов, г-же Скотт. Фабрика, при которой эта женщина жила с своим мужем, была на Выборгской стороне, против Аптекарского острова; несмотря на такую отдаленность, отец, когда только мог, урывался от службы, чтобы навестить свое дитя, или по крайней мере посылал туда Цейера за подробными вестями о здоровье ребенка и о всех происшествиях младенческой его жизни. Любовь Сперанского к дочери и в то время, и всегда после поглощала все его существо, чему мы увидим довольно доказательств в его письмах. Вообще обожание, сохранившееся в его сердце к памяти покойной жены, он перенес и на все ей принадлежавшее, на все к ней близкое. Ее семейство, которое он вскоре потом выписал обратно из Вены и поместил у себя, перевезя тогда к себе и дочь, сделалось его семейством: он долгие годы терпел с беспримерным самоотвержением заносчивый и несносный характер тещи, деля с ней и ее детьми плоды своих трудов. Девочку, которая служила покойной, он выдал замуж и снабдил приданым, а потом был восприемником всех ее детей и вполне устроил ее будущность. Пользовавший его жену доктор Вейкардт, наконец сделался лучшим его другом, и после смерти этого достойного человека Сперанский был опорой его вдовы и опекуном детей, которым не переставал благодетельствовать до конца своей жизни.

IV Частные связи Сперанского в первое время гражданской его жизни были, разумеется, и немногочисленны, и неважны. Ему везде

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

самому должно было пролагать себе путь, а бедность и незнатное происхождение не допускали иных надежд, как лишь на службу. Некоторое покровительство вне его круга он находил сперва только в семействе Шуваловых, к которому приблизился через Стивенсов; в известном Иване Владимировиче Лопухине, бывшем некоторое время в должности статс-секретаря при императоре Павле и нередко тогда встречавшем молодого генерал-прокурорского чиновника, который особенно ему полюбился; наконец, отчасти в Самборском. Но от Шуваловых мелкий чиновник, едва только снявший семинарский сюртук, отделялся, по светским предрассудкам, слишком большим расстоянием; Лопухин вскоре был перемещен на службу в Москву, а Самборский уехал за границу, к должности своей при великой княгине Александре Павловне. Был, однако, еще один дом, с которым сближение принесло Сперанскому и в то время, и впоследствии много существенной пользы. Действительный статский советник Иван Лазаревич Лазарев, богатый и умный вельможа из армян, принимавший к себе всю знать, познакомился с ним у Куракина и стал поручать ему составление бумаг по частным своим делам, а также по разным предметам, касавшимся поселенных в России армян и устройства армянских епархий, через что Сперанский сделался вхож к нему в дом. Тут же он сошелся с армянским архиепископом, позже верховным патриархом Иосифом, князем Аргутинским-Долгоруким, и по его желанию принял на себя исправление русского перевода армянской книги, изданной потом, в 1799 г., под заглавием «Исповедание христианской веры Армянской церкви» с посвящением императору Павлу61. При скудости средств вознаграждение за эти частные труды служило некоторым пособием к существованию, а у Ивана Лазаревича и братьев его, Мины и Иоакима, Сперанский имел случай сделаться известным — сколько можно было для незначащего чиновника — всем важным и сильным людям той эпохи. В этот же отдаленный период было им положено начало нескольким другим связям, если и ме-

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

нее блестящим, то прочным и продолжавшимся до его смерти. Мы уже говорили об Амбургерах и о зяте их Вейкардте, в доме которых Сперанский при новом своем одиночестве нашел радушный приют со всеми отрадами семейной жизни. Другой зять Амбургеров, Жерве, тоже сделался преданным его другом. Еще был он на короткой ноге в домах английского пастора Питта, по связи г-жи Питт с семейством Стивенс, и негоцианта Кремера, необыкновенно умную жену которого, урожденную фон Фок, позже особенно любил император Александр, нередко беседуя с ней о предметах, выходивших за пределы обиходной жизни. Наконец, Сперанский приобрел себе нескольких друзей и между тогдашними своими сослуживцами. Назовем в числе их: Василия Александровича Казаринова, очень короткого в доме Куракина; Василия Назаровича Каразина, положившего основание Харьковскому университету, известного писателя и агронома и вообще человека очень примечательного, хотя в позднейшую эпоху часто навлекавшего на себя гнев двух государей — Александра и Николая62; Аркадия Алексеевича Столыпина, богатого пензенского помещика, того самого, который находился в числе свидетелей при венчании Сперанского: будучи переведен из титулярных юнкеров при генерал-прокуроре товарищем директора Вспомогательного банка, которым управлял князь Куракин, этот молодой чиновник часто искал совета и помощи у Сперанского, более его опытного, взамен чего приглашал его на свои роскошные обеды; Михаила Леонтьевича Магницкого, хорошей, хотя и недостаточной дворянской фамилии, получившего в бытность свою — уже гораздо позже — попечителем Казанского учебного округа такую печальную известность, но в описываемое нами время еще юношу, рослого, видного, блиставшего красотой, острым умом и живостью; причисленный в год женитьбы Сперанского к Коллегии иностранных дел, он, впрочем, не был прямым его сослуживцем. Познакомившись с ним у Столыпина, молодой дворянчик нисколько не гнушался поповичем и очень часто являлся

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

в скромном его семейном кругу. Но Казаринов вскоре умер, простудившись при возвещении по петербургским улицам, в звании герольда, о восшествии на престол императора Александра; переменчивый Каразин рассорился со Сперанским, как и со многими другими, а связь с Магницким, позже только окрепшая и ставшая для обоих столь роковой, кончилась напоследок, под влиянием странной перемены в мыслях и образе дeйcтвий Магницкого, не только охлаждением, но и нескрываемой взаимной ненавистью. Одна лишь дружба Столыпина противостояла всем испытаниям и продолжалась неизменно до его смерти в 1825 г. В эту же эпоху является между знакомыми Сперанского еще одно примечательное лицо, тоже имевшее некоторое значение в дальнейшей его судьбе. То был Василий Алексеевич Злобин, сперва простой волжский мещанин, но потом счастье, ум и смелость способствовали ему стать во главе всех откупов и сделаться своего рода знаменитостью63. Весь Петербург знал этого богача, который сам рассчитывал, что имеет барышу по тысяче рублей в день — сумма в тогдашнее время огромная. У него был единственный сын Константин, более образованный, чем отец, но слабого здоровья и угрюмого нрава, уже давно стремившийся выйти из своего состояния, которому наконец Сперанский помог вступить в гражданскую службу. Знакомство молодого чиновника с обоими установилось еще в доме Куракина, у которого Злобин издавна брал для саратовского своего откупа и вино, и залоги. Сначала во всех приведенных нами связях молодому чиновнику, естественно, принадлежала роль зависимая или по крайней мере очень второстепенная. Амбургеры и Кремеры были люди влиятельные в своем кругу; Питты при исключительности своей сферы ни в ком не нуждались; Каразин был гораздо старее в службе; Столыпин и Магницкий, более баричи и люди светские, нежели чиновники, своим знакомством как бы оказывали ему некоторую честь; наконец, Злобин хотя и мог иногда встречать в нем надобность для

Василий Назарович Каразин 1773–1842

Василий Назарович Каразин ( января [ февраля]  —  [] ноября ) Русский ученый, инженер и общественный деятель, просветитель, основатель Харьковского университета, который сейчас носит его имя. Ему принадлежит идея об особом министерстве народного просвещения. В этом же министерстве он играл видную роль в качестве правителя дел главного правления училищ. В 1820—1821 гг. за критику существующего общественного строя был заключен в Шлиссельбургскую крепость. После освобождения жил под надзором полиции в своем имении.

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

своих дел, однако все же по богатству и особенностям своего положения имел скорее вид покровителя, нежели покровительствуемого. Между тем в непродолжительном времени и те и другие должны были покориться нравственной силе Сперанского и из снисходивших к нему обратиться более или менее в его поклонников. Такая перемена отношений произошла, конечно, прежде всего вследствие блестящей карьеры молодого человека; но и независимо от внешней обстановки в нем очень рано проявилось и стало развиваться особенное искусство, достающееся в удел только некоторым исключительным натурам, — подчинять себе людей и привязывать их к своей судьбе. Даже и в ту раннюю пору его службы, когда ему еще надлежало устраивать собственное свое положение, он уже умел создавать себе сеидов, которые вполне предавались его воле и оставались ему верными всю свою жизнь. В числе их первенствовали двое: Цейер и Масальский. Франц Иванович Цейер, по формуляру из среднего состояния, был воспитан в Сухопутном кадетском корпусе и выпущен оттуда в 1797 г. подпоручиком в армию, но по слабости здоровья уже в следующем году перешел в гражданскую службу и определился в генерал-прокурорскую канцелярию. Поступив тут под начальство Сперанского, он потом более тридцати лет следовал неотлучно за всеми коловратностями его судьбы, оставаясь постоянно и неизменно ему преданным, деля его тяготы и горе, живя его жизнью. В описываемое нами теперь время хорошенький мальчик, добрый, простосердечный, мягкий и впечатлительный, как воск, с некоторым образованием и с отличным знанием французского языка, Цейер был и хозяйкой, и нянькой, и почти слугой своего покровителя, который потом взял его к себе в дом и вывел, как говорится, в люди64. Петр Григорьевич Масальский, воспитанный в Ярославской семинарии и прослуживший несколько лет в разных тамошних присутственных местах, был рекомендован Сперанскому прежним его

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

соучеником и другом, впоследствии товарищем в звании учителя Александро-Невской семинарии, переведенным туда из Ярославля, Михаилом Сахаровым. В 1798 г. Сперанский, по влиянию своему у князя Куракина, помог Масальскому перейти во Вспомогательный банк, но умел вполне пожать плоды своего покровительства: подобно тому как Цейер был хозяйкой и слугой молодого чиновника, Масальский сделался с течением времени его комиссионером, домашним казначеем, бухгалтером и распорядителем денежных дел и часто извлекал его из разных мелких затруднений, даже помогал при нужде деньгами. Сперанский со своей стороны, правда, расточал ему за то уверения в привязанности, но становился к нему все требовательнее и взыскательнее, так что наконец Масальский обратился почти в илота своего покровителя и в самых письмах своих стал называть его всегда «премилосердым отцом». «Может быть, я холоден в дружбе внешней, — писал ему, например, Сперанский еще в эту первую эпоху (19 января 1801 г.), — но зато я постоянен и, полюбив раз, не переменю моих правил. Не сомневайтесь ни минуты и в искреннем участии моем, и в том понятии о дружбе, какое утвердить я вам готов и в самом деле утвержу на опытах и очевидных, и неоспоримых…» Писал так, а между тем, не делая в пользу своего приятеля ничего чрезвычайного, ни даже особенного, возлагал на него бесчисленные поручения, иногда почти невозможные, и в случае неисполнения их осыпал его горькими упреками. При виде этих странных отношений трудно даже объяснить себе терпеливость, с которой Масальский переносил, ни на минуту не охлаждаясь в своем усердии, такую суровость, вовсе, казалось, не соответствовавшую характеру Сперанского65. Далее в числе таких же поспешников нашего молодого чиновника, но уже во второй степени, должно еще назвать Матвея Васильевича Могилянского, определенного им почти в то же время, как Масальский поступил в банк, в генерал-прокурорскую канцелярию, и двух молодых людей: Ивана Федоровича Журавлева и Фармицына,

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

которые в позднейшую эпоху составляли вместе с Цейером домашнюю канцелярию государственного секретаря. Представя галерею тех лиц, между которыми вращался Сперанский после перемены своего состояния, мы не можем еще не упомянуть, что эта перемена осталась без всякого влияния на отношения его к черкутинской семье. Сам еще почти ничего не имея, молодой человек все-таки делился малыми своими крохами с родственниками, еще более его нуждавшимися. В том же году, когда он поступил в гражданскую службу, его отец по болезни отказался от священнического места, которое передал своему зятю Третьякову. «С 1797 г., — пишет последний, — Михайло Михайлович начал быть достопамятным в Черкутине своими благодеяниями к оставшемуся там семейству, состоявшему тогда из отца, матери и сестры. По вступлении на место отца в Черкутине священником имел я удовольствие получить письмо от покойного графа, выражавшее сыновнюю преданность и любовь к родителям и призвание меня к их успокоению и неоставлению с обещанием всех возможных на то пособий. Действительно, четырехлетний покой отца и двадцатисемилетняя жизнь матери покойного графа в моем доме и на моем попечении вознаграждены были им до конца его жизни устройством моего семейства, состоявшего из пяти дочерей и одного сына и четырех внук и внуков». Младший и единственный брат Сперанского, Косьма, принявший ту же самую фамилию, воспитанный тоже в семинарии и окончивший курс в Московском университете, в 1801 г. вступил в гражданскую службу, которую продолжал потом в разных губерниях и заключил, наконец, в звании губернского прокурора в 1812 г. в Казани. С этих пор он следовал за своим братом, постоянно ему благодетельствовавшим, в разные места его заточения, а после жил частью при нем, частью в пензенском его имении. Высокий ростом, толстый и рябой,

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО

он чрезвычайно походил на старшего брата, но как бы через увеличительное стекло. Впрочем, человек добрый, неглупый, хотя мало способный к делу, Косьма Михайлович считал в числе главных своих достоинств уменье смешить приятельский кружок особенным даром передразнивания и всевозможными фарсами и вел, несмотря на свою болезненность, довольно разгульную жизнь. Старший брат не раз много терпел от его беспутства. Старик Злобин, сравнивая их между собой, говаривал: «Из одного дерева и икона, и лопата».

Часть вторая СПЕРАНСКИЙ ПРИ ИМПЕРАТОРЕ АЛЕКСАНДРЕ I, ДО СВОЕГО УДАЛЕНИЯ –

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая СПЕРАНСКИЙ ДО ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I 5 Глава первая РОЖДЕНИЕ, ДЕТСТВО И ПЕРВЫЕ ГОДЫ МОЛОДОСТИ СПЕРАНСКОГО. СЕМИНАРИЯ ВЛАДИМИРСКАЯ И СУЗДАЛЬСКАЯ

7 Глава вторая АЛЕКСАНДРО-НЕВСКАЯ СЕМИНАРИЯ. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ КАРЬЕРА СПЕРАНСКОГО И ПЕРВЫЕ ЕГО ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ

20 Глава третья ЧАСТНАЯ СЛУЖБА СПЕРАНСКОГО У КНЯЗЯ КУРАКИНА. УВОЛЬНЕНИЕ ЕГО ИЗ ДУХОВНОГО ВЕДОМСТВА И ГРАЖДАНСКАЯ СЛУЖБА ДО ВСТУПЛЕНИЯ НА ПРЕСТОЛ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

28 Глава четвертая СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ СПЕРАНСКОГО И ЧАСТНЫЕ ЕГО ОТНОШЕНИЯ ДО КОНЧИНЫ ИМПЕРАТОРА ПАВЛА

Часть вторая СПЕРАНСКИЙ ПРИ ИМПЕРАТОРЕ АЛЕКСАНДРЕ I, ДО СВОЕГО УДАЛЕНИЯ 69 Глава первая РАЗВИТИЕ СЛУЖЕБНОЙ КАРЬЕРЫ СПЕРАНСКОГО

71 Глава вторая ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ РАБОТЫ

86 Глава третья ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ

116 Глава четвертая ФИНАНСОВЫЕ РАБОТЫ

150 Глава пятая ОСОБЫЕ ЗАНЯТИЯ

206 Глава шестая ЧАСТНАЯ И ДОМАШНЯЯ ЖИЗНЬ СПЕРАНСКОГО В ПЕРИОД ВРЕМЕНИ С 1801-ГО ПО 1812 Г.

225 Часть третья УДАЛЕНИЕ СПЕРАНСКОГО И ЖИЗНЬ ЕГО В ЗАТОЧЕНИИ 235

Глава первая УДАЛЕНИЕ СПЕРАНСКОГО

237 Глава вторая СПЕРАНСКИЙ В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ

271 Глава третья СПЕРАНСКИЙ В ПЕРМИ

294 Глава четвертая СПЕРАНСКИЙ В ВЕЛИКОПОЛЬЕ

312 Часть четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ СПЕРАНСКОГО НА СЛУЖБУ И К ЛИЦУ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I 325 Глава первая ВОЗВРАЩЕНИЕ СПЕРАНСКОГО НА СЛУЖБУ ГУБЕРНАТОРОМ В ПЕНЗЕ 327 Глава вторая СПЕРАНСКИЙ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРОМ В СИБИРИ

371 Глава третья ВОЗВРАЩЕНИЕ СПЕРАНСКОГО К ЛИЦУ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

443

Часть пятая СПЕРАНСКИЙ ПРИ ИМПЕРАТОРЕ НИКОЛАЕ I 471 Глава первая СПЕРАНСКИЙ В НАЧАЛЕ НОВОГО ЦАРСТВОВАНИЯ

473 Глава вторая КОДИФИКАЦИОННЫЕ РАБОТЫ СПЕРАНСКОГО

486 Глава третья ОСОБЫЕ ЗАНЯТИЯ

499 Глава четвертая СПЕРАНСКИЙ В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ СВОЕЙ ЖИЗНИ. ПРЕДСМЕРТНАЯ ЕГО БОЛЕЗНЬ И КОНЧИНА. ЗАМЕТКИ К ЕГО ХАРАКТЕРИСТИКЕ

515 ПРИМЕЧАНИЯ 545

ББК 84(2Рос=Рус)1 УДК 82–94 К 66 Литературно-художественное издание

Модест Андреевич Корф ЖИЗНЬ ГРАФА СПЕРАНСКОГО Дизайн, верстка: Александра Демочкина Дизайн переплета: Виктория Бабенко Редактор Анастасия Спиридонова Технический редактор Елена Крылова Мастера переплета: Екатерина Корнева, Владимир Щербаков

Формат 70x100/16 Гарнитура «BodoniSevITC» Бумага «Corolla Book» ООО «ЛАМАРТИС» 111020, Москва, ул. 2-я Синичкина, д. 9А, стр. 3 Изд. лиц. № 03699 от 09.01.2001 г. Адрес электронной почты: info@lamartis.ru Сайт в Интернете: www.lamartis.ru

ISBN 978-5-94532-208-0