Переплет настоящего издания выполнен мастерами классического переплета вручную из натуральной кожи по индивидуальному заказу
АЛЕКСИС ДЕ ТОКВИЛЬ
Д Е М О К РАТ И Я В АМЕРИКЕ
П Е Р Е В ОД В.Н. Л И Н Д А
М О С К В А · Л А М А Р Т И С · 2 012
ИЗДАТЕЛИ: Эдуард Лапкин, Сергей Макаренков
Черчилль утверждал: «Демократия — отвратительная форма правления, но ничего лучшего человечество пока не придумало». Дискуссии об идеальном политическом строе ведутся не одно столетие. Современники с восторгом отзывались о фундаментальном труде «Демократия в Америке» Алексиса де Токвиля, которого сравнивали с Монтескье. Аристократ по рождению, Токвиль признает, что будущее за стремлением к равенству. В ходе путешествия по Соединенным Штатам автор сумел доказать, что личная свобода и частная собственность могут успешно сосуществовать с демократией. Живая картина современной Токвилю Америки, глубокий анализ принципов существования демократического государства и его невероятная проницательность заставляют читать трактат как увлекательный роман.
© ООО «ЛАМАРТИС», переплет, оформление, 2012
ОТ П Е Р Е В ОД Ч И К А
С
очинение Токвиля «Демократия в Америке», являющееся теперь во втором русском переводе*, написано было уже около шестидесяти лет тому назад**, но и в настоящее время оно сохранило свой интерес и значение. Разумеется, теперь в нем никто не станет искать изображения современной Америки. Жизненное развитие Соединенных Штатов идет так быстро, что шестидесятилетний период для них соответствует целым векам для большинства других народов. Насколько изменились с того времени фактические условия, видно хотя бы из того, что во времена, описываемые Токвилем, не существовали еще ни Калифорния с Сан-Франциско, ни Чикаго с его миллионным населением. Обе эти местности представляли тогда еще пустыни. Настолько же изменилась бытовая сторона жизни, так что теперь даже странно читать, например, замечание Токвиля об отсутствии богатых людей в Америке. Наконец, в общественном строе и в законодательстве произошло с тех пор такое капитальное изменение, как уничтожение рабства. Таким образом, книга Токвиля, поскольку она касается собственно Америки и американской жизни, имеет в настоящее время значение исключительно историческое, давая нам верную и беспристрастную картину того, чем были Североамериканские Штаты шестьдесят лет назад, так что читать ее и изучать следует приблизительно так же, как мы изучаем, например, описание Германии, сделанное Тацитом, в котором мы ожидаем найти некоторые основные черты дальнейшего развития германского народа, но никак не сведения о настоящем его состоянии. Даже те из выводов автора, которые впоследствии не были подтверждены историей (например, относительно дальнейшей судьбы вопроса о невольничестве), а следовательно, должны быть признаны неверными, имеют свое опять-таки историческое значение, представляя отражение тогдашних мнений и ожиданий по этим вопросам, мнений, характерных для состояния американского общества того времени. Такой взгляд на сочинение Токвиля заставил нас перевести его безо всяких примечаний и дополнений относительно произошедших с того времени изменений. Притом же изменения эти так велики, что такого рода примечания свелись бы к написанию новой книги, подобной книге Токвиля, чего, конечно, мы не могли иметь в виду. Но кроме этого социально-исторического значения книга Токвиля имеет и другое, более общее. Пользуясь данными, взятыми из наблюдения над американским общественным строем, автор исследует формы проявления основного демократического принципа во всех странах и во всех явлениях политической и общественной жизни, как в сфере государственной со всеми ее подразделениями на законодательную, административную и судебную, так и в сфере религии, умственной деятельности и нравов, и дает широкие общие формулы, из которых логически вытекают самые разнообразные практические применения. Поэтому Ройе-Колар до известной степени прав, сравнивая сочинение Токвиля с «Духом законов» Монтескье. Подобно последнему «Демократия в Америке» представляет собой логически * Первый перевод был издан в 60-х годах. ** Первые два тома вышли в 1835 году, третий — в 1840 году.
5
д е м о к рат и я в а м е р и к е стройное и целостное выражение общих принципов, лежащих в основе всякого общественного устройства. Многие положения, высказанные Токвилем, сделались в настоящее время азбучными истинами в политическом учении Западной Европы, и в этом смысле, пожалуй, можно сказать, что сочинение это не представляет теперь прелести новизны. Одним из важнейших достоинств его должно быть признано постоянно выдержанное, беспристрастное отношение к рассматриваемым в нем иногда очень живым и жгучим вопросам. Ни по воспитанию своему, ни по характеру Токвиль не был ни предвзятым сторонником демократии, ни тем менее вообще горячим, увлекающимся новатором. Поэтому если он высказывает предпочтение американскому демократическому режиму, то не потому, что личная симпатия к нему заставляла его забывать о его недостатках; напротив, он по всякому вопросу указывает как на выгоды, так и на невыгоды демократического устройства. Он сам говорит о своей книге, что она «не следует ни за кем». «Работая над книгой, — продолжает он, — я не имел в виду ни помогать, ни противодействовать какой-нибудь партии, я хотел видеть не иначе, чем видят партии, но дальше их, и, в то время как они заботятся о завтрашнем дне, я желал подумать о будущности». Эта постоянная, спокойная ровность даже делает речь его иногда слишком холодной; но с другой стороны, это беспристрастное отношение невольно вызывает доверие к выводам автора даже у людей, мало склонных симпатизировать демократическим началам. Читая его, вы чувствуете, что это пишет не проповедник известного учения, а просто умный человек, который поневоле приходит к известным заключениям, потому что к ним приводит его логика. Если в чем книга Токвиля может быть признана не отвечающею требованиям настоящего времени, так это в недостаточной разработке экономических вопросов. Экономическая сторона народной жизни в то время еще не подвергалась таким глубоким и всесторонним исследованиям, какие были в этой области произведены в последнее время. Да и самые вопросы эти получили с тех пор значительно большую сложность, а в то же время разрешение их сделалось более настоятельным. Но, не требуя от книги Токвиля того, чего она не могла дать по условиям своего времени, мы не думаем, чтоб это обстоятельство лишало ее значения, так как, признавая вполне всю важность экономических вопросов, мы вопреки взглядам, высказывавшимся некоторыми писателями новейшего времени, не считаем, чтобы вопросы политические должны вследствие этого быть отодвинуты на второй план. Факты истории всегда многопричинны, и если причины экономические в большинстве случаев и составляют естественную подкладку исторических явлений, то окончательная форма, в которую они выливаются, дается взаимодействием факторов не только экономических, но и других, имеющих по преимуществу интеллектуальный и моральный характер. В заключение мы считаем нелишним сделать некоторые биографические указания о Токвиле. Он родился в 1805 году и был сыном графа де Токвиля и г-жи Розамбо, внучки Малерба, следовательно, по рождению принадлежал к аристократии и даже к легитимистам. До 1830 года он занимал незначительную судейскую должность. В этом году ему было дано поручение изучить в Америке устройство тюремной части. Для этого в следующем году он отправился в сопровождении своего друга г-на де Бомона в Соединенные Штаты. Плодом этого исследования была написанная ими вместе книга «О пенитенциарной системе в Соединенных Штатах и ее применении во Франции», вышедшая в 1832 году. Предлагаемая в этой книге система состоит в постоянном одиноч-
6
О Т П Е Р Е В О ДЧ И К А ном заключении, при котором заключенные никогда не видятся друг с другом и с посторонними людьми, но их обучают религии, чтению и ручным работам. Против этой системы были впоследствии высказаны очень веские возражения, но в то время она все-таки представляла первую серьезную попытку к упорядочению тюремного дела и к улучшению положения заключенных. Но помимо исследования о тюрьмах путешествие Токвиля в Америку имело и другие, более важные результаты. Его интересовало в Америке больше всего увидеть на деле, каким образом уживаются вместе два принципа: свободы и равенства, которые в теории стоят рядом, на практике же шли в то время врозь во Франции. Для достижения этой цели он лично побывал в значительной части Соединенных Штатов, везде знакомясь с людьми самых разнообразных взглядов, партий и общественных положений, и, возвратись во Францию, результаты своих наблюдений и размышлений изложил в вышедшем в 1835 году двухтомном сочинении о демократии в Америке, к которому через пять лет присоединил еще третий том. Книга эта произвела большое впечатление во Франции и открыла Токвилю доступ в академии. В 1839 году он был выбран членом Академии нравственных наук, а в 1841-м — в члены Французской академии. Во вступительной речи, говоря о своем предшественнике де Сессаке, креатуре Наполеона, Токвиль сделал строгую характеристику императорского режима с точки зрения того же вопроса о свободе и равенстве. Революция стремилась к первой, учреждая конституционный порядок, и ко второму, устанавливая централизацию власти. Наполеон предоставил свой гений только на службу равенству и в качестве представителя всего народа, избравшего его своим главой, уничтожил свободу. «Он был велик, — заключил свою речь Токвиль, — насколько человек может быть велик без добродетели». Не довольствуясь теоретическим изучением вопросов политики, Токвиль пожелал применить свои идеи и на практике, заняв место в парламенте. Живя с рождения в своей провинции в отцовском поместье и будучи с детства знаком местным жителям и любим ими, он легко был в 1839 году избран в палату, не принимая на себя никаких обязательств и должностей. Еще раньше он отказался от судейского звания. Ему необходимо было быть вполне свободным, чтобы всецело посвятить себя развитию своих идей. В этом случае оказалось, как это часто бывает, что глубокий и всесторонний теоретический мыслитель не всегда мог выказать качества, необходимые для практического деятеля. Беспристрастие и отсутствие одностороннего увлечения, составляющие непременные условия правильного теоретического мышления, на практике могут иногда привести к недостаточной энергии и нерешительности. В качестве депутата Токвиль во время министерства Гизо почти всегда находился в оппозиции. Он не был человеком партии и не поступался своими взглядами, а они тогда были непопулярны. Он был противником централизации, видя в ней опасность для свободы, а общественное мнение того времени желало сохранить ту же централизацию, какая была при империи, придав ей лишь внешний вид свободы. Впрочем, и будучи в меньшинстве, Токвиль пользовался большим уважением всех партий, так что палата давала ему самые серьезные поручения. Так, в 1840 году он был докладчиком комиссии, готовившей уничтожение невольничества во французских колониях. События 1848 года не удивили его, так как он предвидел и даже предсказывал их, но они возбуждали его недоверие и опасения за будущее. Однако, будучи выбран в учредительное собрание, он искренно готов был служить республике. Во время июльских дней стоял вполне на стороне правительства
7
д е м о к рат и я в а м е р и к е и, признавая необходимость подавления народного восстания, подал голос против введения осадного положения. Он был одним из членов комиссии для составления конституции, но не мог провести в нее своих идей. Тем не менее в 1849 году он был избран в законодательное собрание, которое затем выбрало его своим вице-президентом. Вскоре президент республики пригласил его занять место министра иностранных дел. В этом звании ему пришлось иметь дело с римским вопросом. Рим был взят и папа восстановлен французскими войсками в управление и при молчаливом согласии Токвиля, рассчитывавшего, по-видимому, на то, что восстановленный папа будет управлять на либеральных началах, провозглашенных им в 1847 году Как известно, надежды эти совершенно не оправдались. Впрочем, Токвиль оставался в министерстве только четыре месяца. Видя невозможность соглашения президента с палатой, он вышел в отставку, сохранив звание депутата. Время его деятельности с 1848 по 1850 год описано было им самим в очень интересных воспоминаниях*. В 1851 году ему был поручен доклад о пересмотре конституции. В нем он указал на опасность положения, вытекающую из того, что вследствие ошибок законодателей 1848 года управление Францией было ненормально и не удовлетворяло страну; но, будучи докладчиком комиссии, в которой мнения были разделены, он не высказал определенного заключения. Так как в палате не было получено требуемых двух третей голосов за пересмотр, то он, как известно, и был отвергнут. Затем произошли события 2 декабря 1851 года, после которых Токвиль навсегда удалился от политической деятельности, занявшись снова своими историко-политическими исследованиями, результатом которых было новое, может быть еще более важное произведение, L’ancìen régime et la révolution**. В коротком биографическом очерке невозможно, конечно, входить в разбор столь серьезного сочинения; поэтому мы ограничимся лишь указанием на его основную мысль, заключающуюся в том, что, хотя, по-видимому, революция изменила старый строй в самых его основаниях, но в действительности это изменение было далеко не таким радикальным, как казалось, потому что касалось почти исключительно лишь того, чем нарушалось равенство, каковы были личные сословные и местные привилегии. Но уничтожение последних и введение одного для всех закона еще более усилило объединение всей общественной деятельности в правительстве и ослабило личную самодеятельность граждан, т.е. вело к уменьшению свободы. Таким образом, и здесь главной задачей Токвиля было уяснение того же вопроса об отношениях между равенством и свободой. К сожалению, это глубоко задуманное и превосходно изложенное сочинение не могло быть окончено вследствие болезни и смерти автора. Оно останавливается именно в том пункте, когда старый порядок оканчивается. Токвиль умер в 1859 году, не достигнув пятидесяти трех лет. Лабулэ написал некролог***, которым мы преимущественно и пользовались при составлении этого биографического очерка.
* Изданы на русском языке в переводе В. Неведомского в 1893 году. ** Это сочинение издано в 1896 году в русском переводе под заглавием «Старый порядок и революция». *** Он помещен в сборнике политических статей Лабулэ, вышедшем в 1865 году под названием « L’état et ses limites».
8
Ч АСТ Ь
I
ВВЕДЕНИЕ
В
числе новых предметов, обративших на себя внимание во время пребывания моего в Соединенных Штатах, более всего поразило меня равенство общественных положений. Я без труда установил, какое чрезвычайное влияние имеет этот первичный факт на ход общественной жизни. Он дает известное направление духу общества и известный характер законам, новые правила для управляющих и особые привычки для управляемых. Вскоре я убедился, что значение этого факта распространяется далеко за пределы политических нравов и законов и что господство его проявляется с такой же силой в гражданском обществе, как и в управлении; он создает мнения, порождает чувства, устанавливает обычаи и вносит изменения и во все то, что не им произведено. Таким образом, по мере изучения мною американского общества я все более и более убеждался, что равенство общественных положений есть та первопричина, из которой вытекают, по-видимому, все другие частные факты и которую я постоянно встречал перед собой как центральный пункт, куда сводились все мои наблюдения. Тогда я мысленно обратился к нашему полушарию, и мне показалось, что я и в нем могу различить нечто аналогичное тому, что представлялось для меня в Новом Свете. Я увидел, что и здесь равенство общественных положений хотя и не достигает своего крайнего предела, как в Соединенных Штатах, но постоянно все больше к нему приближается и что та самая демократия, которая господствует в американском обществе, быстро, как мне кажется, подвигается к власти и в Европе. С этой минуты я задумал написать книгу, которая предлагается читателю. Великий демократический переворот совершается между нами, все его видят, но не все одинаково судят о нем. Одни видят в нем новость, считая его случайностью, надеются еще остановить его, между тем как другие признают его неотвратимым, потому что он кажется им фактом самым непрерывным, самым древним и постоянным из известных в истории. Перенесясь на минуту к тому, чем была Франция семьсот лет тому назад, я нахожу ее разделенной между немногими фамилиями, которые владеют землей и управляют жителями; право управления передается от поколения к поколению вместе с наследством; люди могут действовать друг на друга только одним способом — силой; для власти можно усмотреть только одно происхождение — владение недвижимой собственностью. Но вот устанавливается и быстро распространяется политическое могущество духовенства. Оно открывает свои ряды для всех богатых и бедных, для лиц из правящего класса и из простого народа. Посредством церкви равенство 11
д е м о к рат и я в а м е р и к е
начинает проникать в правительственную среду, и тот, кто в качестве крепостного навсегда влачил бы рабское существование, в качестве священника занимал место наряду с членами благородного сословия, а часто садился и выше королей. По мере того как общество делается более цивилизованным и устойчивым, различные отношения между людьми становятся сложнее и многочисленнее. Сильнее ощущается потребность в гражданских законах. Тогда появляются законоведы, они выходят из темных помещений судов, из пыльных убежищ канцелярий и заседают при дворе государей, рядом с феодальными баронами, одетыми в горностаевые мантии и железные латы. Короли разоряются на обширных предприятиях, дворянство истощает себя частными войнами, простолюдины обогащаются торговлей. В государственных делах начинает чувствоваться значение денег. Денежные обороты являются новым источником для власти — и финансисты становятся политической силой, их презирают, но им льстят. Мало-помалу распространяется просвещение, пробуждается вкус к литературе и искусствам, и тогда ум становится одним из элементов успеха, наука является средством управления, умственные способности делаются общественной силой, образованные люди входят в сферу общественной деятельности. По мере открытия новых путей для достижения власти ценность преимуществ, даваемых рождением, понижается. В XI веке дворянское достоинство было выше всякой цены, в XIII веке его уже можно купить, первое возведение в дворянское достоинство было в 1270 году, и равенство стало проникать в управление через самую аристократию. В течение минувших семисот лет случалось иногда, что, сражаясь против королевской власти или стараясь отнять власть у своих соперников, дворяне предоставляли политическую силу народу. Еще чаще бывало, что короли предоставляли низшим классам государства участие в управлении, чтоб унизить аристократию. Во Франции короли являлись постоянно самыми деятельными уравнителями. Когда они были властолюбивы и сильны, то старались поднять народ до уровня дворянства; когда же они были умеренны и слабы, то допускали, что народ становился выше их самих. Одни помогали демократии своими талантами, другие — своими пороками. Людовик XI и Людовик XIV постарались уравнять все, что было ниже трона, а Людовик XV и сам со своим двором снизошел наконец во прах. Как только граждане стали владеть землей на другом праве, кроме феодальной зависимости, и как только движимое богатство стало признаваться и получило возможность, в свою очередь, создавать влияние и давать власть, так ни одно открытие в искусствах, ни одно усовершенствование в области промышленности не делалось без того, чтоб этим не создавались как бы новые элементы человеческого равенства. С этого момента все вновь открываемые способы, все нарождающиеся потребности, все желания, требующие удовлетворения, представляют собой поступательные шаги к общему уравниванию. Вкус к роскоши, 12
часть первая
страсть к войне, господство моды — все как самые поверхностные, так и самые глубокие страсти человеческого сердца, как бы сговорясь, стремятся к обеднению богатых и к обогащению бедных. С тех пор как умственный труд сделался источником силы и богатства, следовало смотреть на каждое научное усовершенствование, каждую новую идею как на зачаток силы, предоставленный народу. Поэзия, красноречие, память, изящество ума, огонь воображения, глубина мысли — все эти дары, распределенные небом случайно, шли на пользу демократии, и даже тогда, когда ими обладали ее противники, они все же служили ее целям, выдвигая вперед естественное величие человека; таким образом, завоевания демократии распространялись вместе с цивилизацией и просвещением, и литература сделалась открытым для всех арсеналом, в котором слабые и бедные постоянно искали себе оружие. Пробегая страницы нашей истории, нельзя найти ни одного значительного события, которое бы в последние семьсот лет не способствовало успехам равенства. Крестовые походы и войны с англичанами ведут к уменьшению числа дворян и к разделу их земель, учреждение общин вводит демократическую свободу в среду феодальной монархии, изобретение огнестрельного оружия уравнивает крестьянина и дворянина на поле битвы; книгопечатание дает равные средства для их ума, почта приносит свет на порог хижины бедняка так же, как и к дверям дворца, протестантизм утверждает, что все люди равно способны найти дорогу к небу. Вновь открытая Америка представляет тысячи новых путей для достижения успеха и дает в руки неизвестных авантюристов богатство и власть. Если, начиная с XI века, вы будете всматриваться в то, что происходит во Франции в течение пятидесятилетних периодов, то в конце каждого из них вы непременно увидите, что в состоянии общества произошел двойной переворот: дворянин понизился на общественной лестнице, а простолюдин возвысился на ней, один сходит вниз, другой идет кверху. Каждое полустолетие сближает их, и скоро они будут соприкасаться. И так дело идет не только во Франции. Куда бы мы ни обратили наш взгляд, всюду мы видим такую же революцию, простирающуюся на весь христианский мир. Всюду оказывалось, что различные обстоятельства, случавшиеся в жизни народов, обращались на пользу демократии, всякого рода люди помогали ей своими усилиями: как те, кто содействовал ее успехам, так и те, кто вовсе не думал ей содействовать; как те, которые боролись за нее, так даже и те, кто заявлял себя ее врагом, — все, беспорядочно перемешиваясь, толкались в одном направлении и все работали сообща, одни — против своего желания, другие — бессознательно, как слепые орудия в руках Бога. Таким образом, постепенное развитие общественного равенства есть предначертанная свыше неизбежность и имеет все главнейшие признаки такового: оно существует во всем мире, постоянно и с каждым днем все более ускользает из-под власти человека, и все события, как и все люди, служат этому развитию. 13
«ХИЖИНА ДЯДИ ТОМА» Театральная афиша, 1859
«МЕНЕСТРЕЛЬ-ШОУ» Музыкальная афиша, Нью-Йорк, 1849
«САЛЮТ СТАРОМУ ОРЕХУ!» Поздравительное приветствие по поводу избрания президента Энрю Джексона, Балтимор, 1828
д е м о к рат и я в а м е р и к е
Разумно ли будет предполагать, что социальное движение, идущее столь издалека, может быть приостановлено усилиями одного поколения? Можно ли думать, что, разрушив феодальный строй и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами? Остановится ли она теперь, когда она сделалась столь сильной, а ее противники столь слабыми? Куда же мы идем? Никто не в состоянии этого сказать, потому что мы уже не имеем основания для сравнения. Общественное равенство между христианами в настоящее время больше, чем оно было когда-либо в какой-либо стране; таким образом, величина того, что уже сделано, не позволяет предвидеть того, что может быть еще сделано впереди. Вся предлагаемая вниманию читателей книга была написана под впечатлением некоторого рода религиозного ужаса, произведенного в душе автора видом этой неудержимой революции, идущей в течение стольких веков через все препятствия и которая и теперь подвигается вперед среди производимых ею разрушений. Нет необходимости слышать голос самого Бога, чтобы видеть несомненные признаки Его воли, для этого достаточно наблюдать привычный ход природы и постоянное направление событий, и, не слыша голоса Творца, я знаю, что светила движутся в пространстве по орбитам, начертанными Его перстом. Если бы долгие наблюдения и искренние размышления привели людей нашего времени к сознанию того, что постепенное и прогрессивное развитие равенства составляет как прошедшее, так и будущее их истории, то одно это открытие дало бы этому развитию священный характер воли Высшего Владыки. Желание удержать демократию представилось бы тогда борьбой против самого Бога, и народам оставалось бы только приспосабливаться к социальному положению, созданному для них Провидением. В настоящее время христианские народы представляют, как мне кажется, страшное зрелище: несущее их движение уже достаточно сильно для того, чтоб его можно было приостановить, и еще не настолько быстро, чтоб им нельзя было управлять, судьба людей находится в их руках, но скоро она уйдет от них. Дать образование демократии, оживить, если возможно, ее верования, очистить нравы, упорядочить ее движения, заменить мало-помалу ее неопытность в делах знанием, ее слепые инстинкты — пониманием ее действительных интересов; применить ее управление соответственно условиям места и времени, изменить его сообразно с обстоятельствами и характерами людей — такова в наше время главная обязанность тех, кто управляет обществом. Совершенно новому обществу нужна и новая политическая наука. Но об этом-то мы вовсе и не думаем. Находясь посреди быстротекущей реки, мы упрямо направляем наш взор на какие-нибудь остатки, еще видные на берегу, в то время как течение увлекает нас и несет к пропасти. Ни у одного из европейских народов описанная мною великая социальная революция не сделала таких быстрых успехов, как у нас; но движение ее у нас всегда имело случайный характер. 14
д е м о к рат и я в а м е р и к е
и часто до пределов ложного и неисполнимого; так как если иногда и бывает необходимо уклониться от правил логики в практической деятельности, то этого нельзя сделать в словесном рассуждении, и человек встречает почти столько же трудностей, желая быть непоследовательным в словах, как и в том случае, когда он старается быть последовательным на деле. В заключение я укажу сам на то, что значительной частью читателей будет признано за существенный недостаток этого труда. Эта книга стоит несколько особняком; работая над ней, я не намеревался ни служить какой-либо партии, ни бороться с нею; я отнюдь не стремился стать на особую точку зрения, но только хотел видеть дальше, чем видят партии, и в то время как они заботятся о завтрашнем дне, я желал подумать о более отдаленном будущем.
ГЛАВА ПЕРВАЯ ВНЕШНИЕ ОЧЕРТАНИЯ СЕВЕРНОЙ АМЕРИКИ
Северная Америка разделена на две обширные области, из которых одна спускается по направлению к полюсу, а другая — к экватору Долина Миссисипи Встречаемые в ней следы геологических переворотов Берега Атлантического океана, где были основаны английские колонии Различие между Северной и Южной Америкой во время ее открытия Леса Северной Америки Травяные степи Бродячие туземные племена Их внешний вид, нрав, язык Следы неизвестного народа
·
·
·
·
·
·
·
В
·
·
нешние очертания Северной Америки отмечены некоторым своеобразием, что невольно бросается в глаза. Разделение суши и вод, гор и долин в ней следует некоторому правильному порядку. Простое и величественное расположение замечается в ней, несмотря на смешение отдельных предметов и чрезвычайное разнообразие картин. Две широкие области делят ее между собой почти пополам. Одна из них простирается до Северного полюса и омывается на западе и востоке двумя великими океанами, затем она направляется к югу, образуя треугольник, стороны которого, имеющие неровные очертания, сходятся наконец ниже канадских озер. Вторая часть начинается там, где кончается первая, и распространяется на всю остальную поверхность материка. Первая несколько смещена к полюсу, вторая — к экватору. Местность, входящая в состав первой области, понижается к северу с таким незаметным уклоном, что, можно сказать, образует почти совершенную плоскость. Внутри границ этой громадной площади нет ни высоких гор, ни глубоких долин. Воды струятся по ней как бы в случайных направлениях; реки переплетаются, соединяются, разделяются, опять встречаются, теряются во множестве болот, поминутно скрываясь в образованном ими влажном лабиринте, и только лишь после бесчисленных поворотов доходят до Полярного моря. Большие озера, заканчивающие эту первую область, не заключены, как большая часть озер Старого Света, в рамку из скал и холмов. Берега их плоски и только на несколько 23
д е м о к рат и я в а м е р и к е
футов возвышаются над уровнем воды. Таким образом, каждое из них представляет как бы обширную чашу, наполненную до краев; малейшие изменения в структуре земного шара заставили бы их воды излиться или в сторону полюса, или к тропическим морям. Вторая часть представляет больше неровностей и лучше подготовлена к тому, чтобы сделаться постоянным жилищем человека; две длинные горные цепи проходят по ней во всю ее длину: одна, называемая Аллеганами, идет вдоль берега Атлантического океана, другая простирается параллельно южным морям. Пространство, заключенное между этими горными цепями, занимает 4 537 322 кв. километра. Следовательно, его поверхность приблизительно в шесть раз больше Франции3. Однако эта обширная территория образует только одну долину, которая, спускаясь от округленной вершины Аллеган, снова возвышается, не встречая преград, до вершин Скалистых гор. В глубине долины протекает гигантская река; к ней со всех сторон стремятся воды, текущие с гор. Некогда французы назвали ее рекой Святого Людовика (Saint-Louis) в память покинутого отечества; а индейцы торжественно назвали ее Отцом вод, или Миссисипи. Миссисипи берет свое начало на границе двух великих поясов, о которых я говорил выше, около высшей точки разделяющей их плоской возвышенности. Возле ее истока вытекает также другая река4, которая впадает в Полярное море. Сама Миссисипи сначала как бы не решается, по какому пути ей направиться; много раз она поворачивает назад, и только уменьшив силу своего течения переходом через озера и болота, она решается наконец и медленно направляет свой путь на юг. Она тихо течет в глинистом русле, вырытом для нее природой, вздуваясь иногда от грозовых ливней, и орошает своим течением более 4800 километров. На 3300 километров выше своего устья Миссисипи имеет уже среднюю глубину в 4,5 метра, и суда в 300 тонн могут ходить по ней на расстоянии около 1000 километров. Пятьдесят семь больших судоходных рек несут в нее свои воды. В числе притоков Миссисипи есть одна река в 6300 километров длины5 , одна в 43006 , одна в 2900 7, одна в 24008 , четыре в 10009 , не говоря уже о бесчисленном множестве ручьев, отовсюду бегущих, чтобы исчезнуть в ее лоне. Долина, орошенная Миссисипи, как будто создана исключительно для нее; от нее зависят там добро и зло; она есть как бы ее божество. Вблизи реки природа проявляет неисчерпаемое плодородие; по мере удаления от ее берегов растительные силы истощаются, почва оскудевает, все чахнет или умирает. Нигде великие потрясения земной коры не оставили следов столь очевидных, как в долине Миссисипи. Весь вид страны указывает на деятельность в ней вод. Как бесплодие, так и плодородие ее произведены их действием. Воды первобытного океана отложили в глубине долины громадные слои растительной земли, для разравнивания которых они имели достаточно времени. На правом берегу реки 24
часть первая
встречаются обширнейшие равнины, ровные, как поверхность поля, по которому земледелец прошелся с плугом. Напротив, по мере приближения к горам почва становится все более неровной и бесплодной; верхний слой почвы там изрешечен в тысяче мест, и первобытные горные породы показываются то тут, то там, как кости скелета, мускулы и мягкие части которого уничтожены временем. Гранитный песок и неправильные каменные обломки покрывают поверхность земли; немногие растения с трудом пробиваются своими ростками сквозь эти препятствия; местность имеет вид как бы плодородного поля, покрытого обломками обширного здания. В самом деле, анализируя этот песок и камни, легко заметить совершенную аналогию их состава с составом бесплодных и изломанных вершин Скалистых гор. Снеся землю в глубину долины, воды, конечно, увлекли туда же и часть основной горной породы; они катили обломки ее вдоль ближайших склонов и, раздробив их одни об другие, усеяли подошву гор этими обломками, оторванными от их вершин. И все же долина Миссисипи — великолепнейшее место, когда-либо уготованное Богом для жилища человека; а между тем можно сказать, что она представляет собой еще только обширную пустыню. На восточном склоне Аллеганских гор, между ними и Атлантическим океаном, простирается длинная полоса, покрытая обломками скал и песком, которые как бы оставлены удалившимся морем; эта территория имеет только 232 километра в ширину, но в ней насчитывается около 1883 километров в длину. На этой части американского материка почва только с трудом поддается культурной обработке. Растительность в ней слабая и однообразная. На этом-то негостеприимном берегу сосредоточились прежде всего усилия человеческой промышленной деятельности. На этой бесплодной полосе земли родились и выросли английские колонии, из которых должны были потом образоваться Американские Соединенные Штаты. И поныне эта местность представляет собой центр деятельной силы, тогда как позади нее почти втайне группируются настоящие элементы великого народа, которому, без сомнения, принадлежит будущность материка. Когда европейцы высадились на берегах сначала Антильских островов, а потом Южной Америки, они сочли себя перенесенными в сказочные страны, прославленные поэтами. Море светилось тропическим блеском, необыкновенная прозрачность его вод в первый раз открывала глазам пловцов глубину бездны10. Там и сям виднелись маленькие благоухающие острова, будто корзины с цветами, плавающие по спокойной поверхности океана. Все, что в этой очарованной местности представлялось взорам, казалось приготовленным для нужд человека и рассчитанным на его удовольствие. Большая часть деревьев была покрыта съедобными плодами, и даже наименее полезные человеку услаждали его взгляд блеском и разнообразием своих красок. В рощах из душистых лимонных деревьев, диких фиговых деревьев, круглолистных мирт, акаций и олеандров, переплетенных цветущими лианами, множество неизвестных в Европе птиц сверкали своими пурпурными и лазоревыми крыльями и присоединяли концерт своих голосов к общей гармонии природы, полной движения и жизни (A). 25
«НАШИ СОГРАЖДАНЕ В ЦЕПЯХ» Политический плакат, Нью-Йорк, 1837
СТАРЫЙ ПЕЧАТНЫЙ СТАНОК ИЗ ЭФРАТА Объявление о поступлении в музей пресса, на котором была напечатана «Декларация независимости», с перечнем других публикаций, отпечатанных на нем же, Филадельфия, 1876
д е м о к рат и я в а м е р и к е
Под этим блестящим покровом скрывалась смерть; но тогда ее не было видно, и, кроме того, в воздухе и условиях этих мест было какое-то неведомое обессиливающее действие, которое привязывало человека к настоящему и делало его беззаботным относительно будущего. Северная Америка представилась в другом виде: все в ней было строго, серьезно, торжественно; можно было сказать, что она создана, дабы сделаться областью разума так же, как другая — областью чувств. Бурный и пасмурный океан окружал ее берега; гранитные утесы или плоские песчаные прибрежья опоясывали ее; леса, покрывавшие ее берега, отличались листвой темной и меланхолической; в них росли только сосны, лиственницы, вечнозеленый дуб, дикая оливка и лавр. За этой первой опушкой начинались тенистые срединные леса, в которых перемешивались самые большие деревья обоих полушарий: явор, катальпа, сахарный клен и виргинский тополь сплетали свои ветви с ветвями дубов, буков и лип. И здесь, как и в лесах, укрощенных человеком, смерть поражала безостановочно; но никто не заботился об уборке мертвых остатков, поэтому они нагромождались одни на другие; времени не хватало, чтобы превратить их в прах и подготовить новые места. Но и посреди этих остатков дело воспроизведения продолжалось безостановочно; ползучие растения и всякого рода травы пробивались сквозь препятствия; они извивались около упавших дерев, забирались в их пыль, приподнимали и разрывали еще покрывавшую их увядшую кору и пробивали дорогу своим молодым росткам. Таким образом, смерть здесь как бы помогала жизни. Та и другая были вместе и, по-видимому, стремились к тому, чтобы перемешать и слить свои действия. В недрах этих лесов царила глубокая темнота; тысячи ручьев, течение которых еще не пыталась изменить рука человека, поддерживали в них всегдашнюю сырость; изредка лишь можно было в них видеть какие-нибудь цветы, дикие плоды или встретить каких-нибудь птиц. Падение дерева, свалившегося от старости, шум речного водопада, мычание буйволов и свист ветра — единственные звуки, нарушавшие безмолвие природы. К востоку от великой реки леса частью исчезали; вместо них расстилались беспредельные травяные степи. Природа ли в своем бесконечном разнообразии отказала этим плодородным пространствам в семенах деревьев или же скорее покрывавший их лес был когда-то истреблен рукой человека? Ответа не могли дать ни предания, ни научные исследования. Эти бесконечные пустыни не были совершенно лишены присутствия человека; несколько племен в течение веков бродили в тени лесов или по степным лугам. От устья реки Святого Лаврентия до дельты Миссисипи и от Атлантического океана до Тихого океана эти дикари представляли признаки сходства, доказывавшие общность их происхождения. Но зато они отличались от всех известных рас11. Они не были ни белые, как европейцы, ни желтые, как большинство жителей Азии, ни черные, как негры. Кожа их была красноватая, волосы 26
часть первая
длинные и блестящие, губы тонкие и скулы очень выдающиеся. Наречия, которыми говорили дикие племена Америки, различались одно от другого словами; но все они были подчинены одним грамматическим правилам. Эти правила во многих пунктах отличались от тех, которые, как до того времени казалось, управляли образованием человеческого языка. Язык американцев казался продуктом новых комбинаций; он доказывал присутствие у его изобретателей таких усилий ума, к которым нынешний индеец, по-видимому, мало способен (B). Общественное устройство этих народов также во многих отношениях отличалось от того, какое существовало в Старом Свете. Казалось, они свободно размножались среди своих пустынь, не соприкасаясь с расами более цивилизованными, чем они сами. Поэтому между ними не встречалось тех сомнительных и бессвязных понятий о добре и зле и той глубокой испорченности, которая обыкновенно примешивается к невежеству и грубости нравов у более цивилизованных народов, возвратившихся снова к варварству. Индеец был всем обязан только самому себе; его добродетели, пороки и предрассудки были его собственным делом; он вырос в естественной дикой независимости. Грубость людей низшего класса в цивилизованных странах зависит не только от того, что они невежественны и бедны, но и от того, что, будучи такими, они ежедневно сталкиваются с людьми образованными и богатыми. Сознание своего несчастного положения и своей слабости, которые ежедневно противопоставляются ими счастью и могуществу некоторых подобных им людей, вызывают в то же время в их сердце гнев и страх; чувство их подчиненного положения и зависимости раздражает и унижает их. Это внутреннее состояние души отражается в их нравах и языке, которые в одно и то же время и дерзки, и низки. Справедливость этого легко доказывается наблюдением. Низший класс грубее в аристократических странах, чем во всех других местах, и в богатых городах, чем в деревне. Там, где встречаются люди сильные и богатые, слабые и бедные чувствуют себя как бы подавленными своим унижением. Не видя никакого способа достигнуть равенства, они совершенно отчаиваются в себе и падают ниже человеческого достоинства. Этого печального результата противоположности общественных положений не существует в жизни дикарей: все индейцы невежественны и бедны, и в то же время все они равны и свободны. Во время прибытия европейцев туземцы Северной Америки не знали еще цены богатства и оставались равнодушными к тому благосостоянию, которое вместе с богатством приобретается цивилизованным человеком. Однако же в них не замечалось ничего грубого; напротив, в их обращении царствовала привычная сдержанность и некоторого рода аристократическая вежливость. Кроткий и гостеприимный во время мира, безжалостный во время войны, переходя в этом даже за известные пределы человеческой свирепости, индеец готов был умереть с голоду, чтобы помочь чужому человеку, который стучался 27
д е м о к рат и я в а м е р и к е
вечером в двери его хижины, и он же собственными руками раздирал трепещущие члены своего пленника. Никогда в самых знаменитых древних республиках не проявлялось, на общее удивление, более непоколебимого мужества, более гордого духа, более неодолимой любви к независимости, чем тогда в диких лесах Нового Света12. Высадившиеся на берег Северной Америки европейцы не произвели на них никакого впечатления. Их присутствие не возбудило ни зависти, ни страха. Какое влияние могли они иметь на подобных людей? Индеец умел жить без потребностей, страдать не жалуясь и умирать с песнею. Впрочем, подобно всем другим членам великой человеческой семьи, эти дикари верили в существование лучшего мира и поклонялись под различными именами Богу, творцу Вселенной. Их понятия относительно великих умственных истин были просты и философичны (C). Каким бы, однако, первобытным ни казался народ, характер которого мы здесь описываем, но, несомненно, в той же стране ему предшествовал другой народ, более цивилизованный и развитый во всех отношениях. Темное предание, распространенное между большею частью индейских племен, живущих около Атлантического океана, сообщает нам, что когда-то местожительство этих самых племен находилось к западу от Миссисипи. Вдоль берегов Огайо и во всей центральной долине еще и теперь часто находят холмики, насыпанные руками человека. Когда раскапывают эти памятники до их середины, то всегда, говорят, находят человеческие кости, странные орудия, оружие и всякого рода утварь, сделанные из неизвестного теперь металла или напоминающие обычаи, неизвестные нынешним расам. Теперешние индейцы не могут ничего сказать об истории этого неизвестного народа. Жившие триста лет назад, во время открытия Америки, также не сообщили никаких сведений, на основании которых можно бы было построить гипотезу. Предания, эти исчезающие и вновь постоянно возрождающиеся памятники первобытного мира, не дают объяснения. Однако же там жили тысячи нам подобных людей: сомневаться в этом не приходится. Когда они пришли туда, какое было их происхождение, их судьба, их история? Когда и каким образом они погибли? Никто не может на это ответить. Странное дело, существуют народы, которые до такой степени затерялись в прошлом, что уничтожилось даже воспоминание об их имени, язык был утерян, а их слава исчезла, как звук без эха; но я не знаю, есть ли хоть один, который не оставил бы, по крайней мере, могилы в воспоминание о своем временном существовании. Таким образом, из всех произведений человека дольше всех сохраняется то, которое лучше всех выражает его ничтожество и слабость. Хотя описанная сейчас обширная страна и была населена многочисленными племенами туземцев, можно смело утверждать, что в эпоху ее открытия она представляла собой пустыню. Индейцы занимали ее, но не владели ею. Только посредством земледелия человек присваивает себе землю, а первые обитатели Северной Америки жили продуктами охоты. Непримиримые предрассудки, неукротимые страсти, пороки и, пожалуй, еще более дикие добродетели индейцев 28
часть первая
предопределили их неизбежную гибель. Упадок этих народов начался с того дня, когда европейцы высадились на их берегах, и с тех пор не прекращался. Провидение, поместив индейцев посреди богатств Нового Света, как будто дало им их только в короткое пользование; они оставались там только как бы в ожидании других. Эти берега, так хорошо приспособленные для торговли и промышленности, эти столь глубокие реки, эта неистощимая долина Миссисипи — весь материк представлял тогда собой пустую колыбель великого народа. Именно здесь цивилизованные люди должны были сделать опыт постройки общества на новых основаниях и, применив теории, до того времени неизвестные или считавшиеся неприменимыми, дать миру зрелище, к которому он не был приготовлен прошлой историей.
ГЛАВА ВТОРАЯ ПРОИСХОЖДЕНИЕ АНГЛОАМЕРИКАНЦЕВ И КАК ОНО СКАЗАЛОСЬ НА ИХ БУДУЩЕМ
Полезно знать происхождение народов, чтобы понимать их общественный строй и законы Америка — единственная страна, где можно ясно увидеть начальный этап становления великого народа В чем все люди, населившие английскую Америку, были похожи друг на друга? Чем они отличались одни от других? Замечание, относящееся ко всем европейцам, поселившимся на берегах Нового Света Колонизация Виргинии Колонизация Новой Англии Своеобразный характер первых обитателей Новой Англии Их прибытие Их первые законы Общественный договор Уголовный кодекс, взятый из Моисеева законодательства Религиозное усердие Республиканский дух Тесная внутренняя связь между духом веры и свободы
·
·
·
·
·
·
·
·
Р
· · · ·
· ·
ождается человек. Первые его годы проходят неосознанно, между забавами и занятиями детства. Затем он растет, наступает период зрелого возраста. Мир открывается, чтобы его принять, и человек вступает в общение с себе подобными. Тогда в первый раз начинают его изучать, и многим кажется, что те пороки и добродетели, которые будут ему свойственны в зрелом возрасте, зарождаются именно теперь. В этом, на мой взгляд, заключается большая ошибка. Надо рассмотреть ребенка, когда он еще находится на руках матери: увидеть, как в первый раз внешний мир отражается в неясном еще зеркале его ума; наблюдать, какие примеры впервые поражают его взор, слышать первые слова, возбуждающие в нем дремлющую силу мысли; наконец, присутствовать при его первых испытаниях, — тогда только мы будем в состоянии понять, откуда происходят предрассудки, привычки и страсти, которые будут управлять его жизнью. Можно сказать, что человек становится самим собой уже с пеленок. Нечто аналогичное происходит и с нациями. Происхождение всегда накладывает отпечаток на народы. Обстоятельства, сопровождавшие его рождение и содействовавшие его развитию, сохраняют свое влияние на весь дальнейший ход его жизни. Если бы мы могли вернуться в тот период, когда возникло то или иное общество, и посмотреть на первые памятники их истории, то я не сомневаюсь, 30
часть первая
что мы могли бы в них открыть первую причину предрассудков, привычек, господствующих страстей — вообще всего того, что составляет так называемый национальный характер; мы могли бы найти там объяснение таких обычаев, которые в настоящее время, по-видимому, находятся в противоречии с господствующими нравами, таких законов, которые несовместимы с общепринятыми принципами, тех бессвязных мнений, которые там и сям встречаются в обществе и напоминают собой те обрывки разорванных цепей, которые иногда висят со сводов старинных зданий и ничего уже более не поддерживают. Таким образом, можно бы было объяснить судьбу отдельных народов, которых неведомая сила как будто влечет к цели, не сознаваемой ими самими. Но до сих пор для такого изучения не хватало фактов; дух исследования своей истории приходит к народам только по мере их старения, и когда они наконец задумались о необходимости взглянуть на свою колыбель, время уже скрыло ее в тумане, а невежество и гордость окружили вымыслом, за которым скрыта истина. Америка оказалась единственной страной, где можно было присутствовать при естественном и спокойном развитии общества и где удалось определить влияние отправной точки на будущность штатов. В эпоху, когда европейцы высадились на побережье Нового Света, черты их национального характера были уже совершенно определены; каждый из них имел свое особое, отличное от прочих лицо, и так как они дошли уже до такой ступени цивилизации, на которой люди обращаются к изучению самих себя, то они передали нам верную картину своих мнений, нравов и законов. Люди ХV века нам почти так же хорошо известны, как и нынешние. Америка, следовательно, показывает нам в ясном свете то, что невежество или варварство первобытных веков скрыли от наших глаз. Живя в эпоху достаточно близкую к той, когда основалось американское общество, чтобы в подробности знать его составные элементы, и достаточно далекую от нее для того, чтобы уже иметь возможность судить о том, что произвели эти зачатки, люди нашего времени склонны, по-видимому, к тому, чтобы видеть дальше своих предшественников в событиях человеческой истории. Провидение дало нам факел, которого недоставало нашим предкам, и мы имеем возможность различить в судьбе народов первоначальные причины, которые были скрыты от них во мраке прошедшего. Если, внимательно изучив историю Америки, начинаешь основательно анализировать ее политический и общественный строй, убеждаешься в достоверности следующей истины: нет ни одного мнения, ни одного обычая или закона, я бы мог сказать, ни одного события, которое не объяснялось бы легко точкой отправления. Поэтому тот, кто будет читать эту книгу, найдет в настоящей главе основу всего, что будет дальше, и ключ почти ко всему сочиненно. Эмигранты, прибывшие в различные периоды времени для занятия той территории, на которой находится в настоящее время американский Союз, во многих отношениях отличались друг от друга. Цели их разнились, и управление было основано на разных принципах. 31
д е м о к рат и я в а м е р и к е
Но они имели и немало общего, так как все находились в одинаковом положении. Самым прочным и самым долговременным связующим звеном между людьми является язык. Все эмигранты говорили на одном языке, все были детьми одного народа. Они родились в стране, бурлившей в течение веков борьбой партий, вынужденных поочередно становиться под защиту законов; их политическое воспитание совершилось в этой суровой школе, и потому между ними понятие о праве и принципы истинной свободы оказывались более распространенными, чем у большей части народов Европы. В эпоху первой эмиграции общинное управление, этот прообраз свободных институтов власти, уже глубоко вошло в английские обычаи, а с ним вместе в самое сердце монархии Тюдоров проник и принцип народовластия. Это было в самый разгар религиозных несогласий, волновавших христианский мир. Англия с некоторого рода исступлением бросилась на этот новый путь. Характер ее обитателей, бывший всегда серьезным и рассудительным, сделался суровым и склонным к спорам. Образование значительно возросло в этой умственной борьбе; ум приобрел в ней глубокую культуру. Пока занимались разговорами о религии, нравы сделались чище. Все эти черты, общие всей нации, более или менее были характерны и для тех из ее сыновей, которые отправились искать счастья по ту сторону океана. Между прочим, одно замечание, к которому мы еще будем иметь случай возвратиться впоследствии, должно быть применено не только к англичанам, но также и к французам, испанцам и ко всем европейцам, последовательно водворявшимся на берегах Нового Света. Все новые европейские колонии заключали в себе если не в развитии, то в зародыше вполне демократическое устройство. Две причины вели к этому результату. Можно сказать, что, покидая свою родину, эмигранты не имели представления о каком-либо превосходстве над другими. Конечно, не сильные и счастливые отправляются в изгнание, а бедность, так же как и несчастье, — лучшая порука равенства между людьми. Случалось, однако, несколько раз, что и знатные господа переселялись в Америку вследствие политических или религиозных несогласий. В ней были установлены законы, учреждавшие иерархию общественных степеней; но вскоре увидели, что американская почва совершенно отвергает земельную аристократию. Оказалось, что для обработки этой непокорной земли требовался постоянный труд самогó заинтересованного в деле владельца. Выходило так, что, даже если земельные участки и были обработаны наилучшим образом, нельзя было получить с них достаточно большой доход, чтоб можно сразу обогатить и хозяина земли, и фермера. Поэтому земля попросту дробилась на мелкие владения, обрабатываемые одним лишь собственником. Между тем аристократия основывается на земельном владении; она оседает на этой земле и чувствует в ней свою опору; аристократия возникает и существует не только благодаря привилегиям или принадлежности к определенному роду, но и потому, что обладает земельной собственностью, передаваемой по наследству. В народе могут существовать огромные богатства и величайшая нищета; но 32
часть первая
если эти богатства не земельные, то в среде такого народа будут богатые и бедные, но в нем, в сущности, не будет аристократии. Таким образом, в эпоху возникновения английских колоний все они имели между собой большое фамильное сходство. Все с самого начала были, повидимому, предназначены для того, чтобы явить собой пример торжества свободы, но не аристократической свободы их родины, а буржуазной и демократической свободы, для которой мировая история не представляла еще совершенного образца. Посреди этой общей окраски замечались, однако, очень сильные оттенки, которые необходимо указать. В большом англоамериканском семействе можно различить две главные ветви, которые до сих пор растут, не сливаясь вполне, — одна на севере, другая на юге. Первая английская колония была основана в Виргинии. Эмигранты прибыли туда в 1607 году. В то время в Европе господствовало убеждение в том, что золотые и серебряные рудники составляют богатство народов; это была гибельная идея, которая больше способствовала обеднению преследовавших ее европейских наций и больше истребила народа в Америке, чем война и все дурные законы, вместе взятые. Поэтому в Виргинию отправили искателей золота13, людей дурного поведения, без средств, которые своим беспокойным и буйным духом возмутили спокойствие только что родившейся колонии14 и сделали неверными ее успехи. Потом прибыли промышленники и земледельцы, люди более спокойные и более нравственные, но практически ничем не отличавшиеся от низших слоев английского общества15. Ни единого благородного помысла, ни одной возвышенной цели не лежало в основе создаваемых ими поселений. Как только колония была создана, в ней ввели рабство16. Именно это чрезвычайно важное обстоятельство и оказало громадное влияние на характер, законы и всю будущность Юга. Рабство, как это мы объясним дальше, бесчестит труд; оно вводит в общество праздность и с нею невежество и гордость, бедность и роскошь; оно обезличивает умственные способности и усыпляет деятельность людей. Влиянием рабства, соединенного с английским характером, объясняются нравы и общественный строй Юга. Те два или три главнейших принципа, которые в настоящее время служат основанием для теории общественного развития Соединенных Штатов, сформировались в северных английских колониях, более известных под названием штатов Новой Англии17 . Принципы Новой Англии распространились сначала в соседних штатах, потом, переходя от одного ближайшего штата к другому, достигли самых отдаленных, и наконец ими, если можно так выразиться, пропитался весь Союз. Теперь влияние их распространяется за пределы Союза на весь американский мир. Цивилизация Новой Англии была подобна огням, зажженным на высотах, которые, распространяя тепло вокруг себя, окрашивают светом далекий горизонт. 33
ОТЕЛЬ „NATIONAL“ Ресторанное меню, Вашингтон, 1854
«GIRARD HOUSE» Ресторанное меню, Филадельфия, 1854
«РАСПРОДАЖА С МОЛОТКА» Афиша аукциона кузнечных инструментов штат Вермонт, 1890
КАТАЛОГ ЧАСТНОЙ БИБЛИОТЕКИ Объявление о книжном аукционе, Бостон, 1851
часть первая
Верховная власть Союза касается людей лишь в связи с наиболее важными общенациональными интересами; она представляет собой огромное далекое отечество и чувство неясное и неопределенное. Верховная власть штатов окружает некоторым образом каждого гражданина и ежедневно касается частных случаев его жизни. Ей принадлежит обязанность охранять его собственность, свободу и жизнь. Она ежеминутно оказывает влияние на его благосостояние или нищету. Верховная власть штатов опирается на воспоминания, привычки, местные предрассудки, провинциальный и семейный эгоизм — одним словом, на все то, что делает инстинкт патриотизма столь сильным в человеческом сердце. Как же сомневаться в ее преимуществах? Так как законодатели не могут помешать тому, чтобы между двумя верховными властями, поставленными рядом в федеративной системе, не возникло опасного столкновения, то нужно, чтобы к их усилиям, направленным к устранению союзных народов от войны, присоединены были еще особые условия, которые направляли бы их к миру. Из этого следует, что союзный договор не может существовать долго, если у народов, на которые он распространяется, нет определенных стимулов для объединения, которые бы делали удобной совместную жизнь и облегчали бы задачу правительства. Таким образом, федеративная система для своего успеха нуждается не только в хороших законах, но и в благоприятных обстоятельствах. Все народы, вступавшие в союзы, имели некоторые общие им интересы, которые составляли как бы духовные связи ассоциации. Но кроме материальных интересов у человека есть еще мысли и чувства. Для продолжительного существования союза не менее важно, чтоб у различных составляющих его народов была такая же однородная цивилизация, как и однородные потребности. Между цивилизацией кантона Вод и кантона Ури такая же разница, как между девятнадцатым и пятнадцатым веком. Поэтому в Швейцарии, собственно говоря, никогда не было союзного правительства. Союз ее различных кантонов существует только на карте, и это тотчас бы стало заметно, если бы центральная правительственная власть вздумала применять одинаковые законы на всей территории. Существует один факт, удивительно облегчающий в Соединенных Штатах деятельность союзного правительства. Различные штаты не только имеют приблизительно одинаковые интересы, одинаковое происхождение и один язык, но, кроме того, и степень цивилизации их тоже одинакова, что и делает почти всегда легким соглашение между ними. Я не знаю, есть ли хоть одна маленькая европейская нация, которая отличалась бы такой же однородностью во всех отношениях, какая характерна для американского народа, занимающего территорию, равную по величине половине Европы. От штата Мэн до штата Джорджия считается около 400 лье. Однако разница между цивилизацией
147
д е м о к рат и я в а м е р и к е
Мэна и Джорджии меньше, чем между цивилизацией Нормандии и Бретани. Поэтому Мэн и Джорджия, находящиеся на двух концах обширного государства, обладают более реальными возможностями для образования союза, чем Нормандия и Бретань, отделенные друг от друга одним ручьем. К этим удобствам, предоставляемым американским законодателям нравами и привычками народа, присоединялись другие, возникавшие из географического положения страны. Последним в особенности следует приписать принятие и сохранение федеративной системы. Из всех периодов в жизни народа самым важным, безусловно, является война. Во время войны народ действует как один человек против чужого народа — он сражается за самое свое существование. Пока речь идет лишь о том, чтобы сохранить мир внутри страны и содействовать ее благосостоянию, для этого может быть совершенно достаточно умения правительства, рассудительности управляемых им граждан и той естественной привязанности, которую люди почти всегда чувствуют к своему отечеству. Но для того, чтобы народ в состоянии был вести большую войну, граждане должны взять на себя многочисленные и тяжелые жертвы. Предполагать, что значительное число людей будет способно по своей воле подчиняться подобным общественным требованиям, значило бы мало знать человечество. Из этого следует, что почти все народы, которым приходилось вести большие войны, были вынуждены — почти вопреки своему желанию — увеличить силу своего правительства. Те, кому это не удалось, были покорены. Долгая война почти всегда ставит перед нациями печальную альтернативу: поражение ведет их к уничтожению, а победа — к деспотизму. Поэтому вообще слабость правительства всего явственнее и опаснее проявляется в войне; а я уже указал, что присущий федеративным правительствам недостаток заключается в их слабости. В федеративной системе не только нет административной централизации или чего-нибудь на нее похожего, но даже правительственная централизация существует только в неполном виде, что всегда бывает большой причиной слабости, когда приходится защищаться от народов, у которых власть правительства полностью централизована. Даже в союзной конституции Соединенных Штатов, в которой центральное правительство облечено более действенной силой, этот недостаток все равно заметно ощутим. Следующий пример дает возможность читателю судить об этом. Конституция дает конгрессу право призывать на действительную службу ополчения различных штатов, когда нужно подавить мятеж или отразить вторжение неприятеля; другая статья говорит, что в этом случае президент Соединенных Штатов становится главнокомандующим ополчения.
148
часть первая
Во время войны 1812 года президент приказал ополчениям северных штатов идти на границу. Коннектикут и Массачусетс, интересы которых нарушались войной, отказались посылать туда своих людей. Конституция, говорили они, дает право союзному правительству пользоваться ополчением в случае мятежа или вторжения неприятеля; но в настоящее время нет ни того ни другого. Та же конституция, прибавляли они, которая дает Союзу право призывать ополчение на действительную службу, предоставляет штатам право назначения офицеров; из этого, по их мнению, следовало, что даже во время войны никакой офицер, назначенный Союзом, не может командовать ополчением, кроме самого президента. Между тем дело шло о службе в армии, которой командовал не президент, а другое лицо. Эти нелепые и разрушительные взгляды получили одобрение не только губернаторов и законодательных собраний обоих штатов, но были санкционированы и их судами, так что союзное правительство вынуждено было искать в другом месте недостающие войска109. Отчего же американский Союз, хотя и защищаемый относительным совершенством своих законов, не распадается во время большой войны? Оттого, что он не имеет основания опасаться больших войн. Находясь в центре громадного материка, где перед человеком открывается безграничное поле деятельности, Союз настолько же уединен от остального мира, как если б он был со всех сторон окружен океаном. В Канаде всего один миллион жителей, и население ее разделено между двумя враждебными народами. Суровость климата ограничивает размер ее территории и на шесть месяцев в году закрывает ее порты. От Канады до Мексиканского залива встречаются еще некоторые дикие племена, наполовину истребленные, с которыми ведут борьбу шесть тысяч солдат. На юге Союз соприкасается в одном пункте с Мексиканским государством; с этой стороны, вероятно, когда-нибудь возникнут большие войны. Но еще в продолжение долгого времени низкое состояние цивилизации, продажность нравов и нищета будут препятствовать Мексике занять высокое положение в ряду наций. Что же касается европейских держав, то отдаленность делает их не особенно страшными (L). Великое счастье Соединенных Штатов заключается, следовательно, не в том, что они изобрели такую союзную конституцию, которая давала бы им возможность вести большие войны, а в том, что они занимают такое положение, при котором им нет причины опасаться войны. Никто более меня не ценит преимуществ федеративной системы. Я вижу в ней одну из самых могущественных комбинаций для достижения благосостояния и свободы людей. Я завидую судьбе народов, которым удалось ее применить. Но я, однако, отказываюсь верить, чтобы народы, имеющие федеративную
149
д е м о к рат и я в а м е р и к е
организацию, могли при равенстве сил долго бороться с нацией, у которой правительственные силы были бы централизованы. Мне кажется, что народ, который в присутствии больших европейских военных монархий раздробил бы свою верховную власть, отрекся бы тем самым от своей силы, а может быть, и от своего существования и даже имени. Удивительное положение Нового Света так великолепно, что у человека нет иных врагов, кроме него самого. Чтобы быть счастливым и свободным, ему достаточно этого пожелать.
Ч АСТ Ь
II
Д
о сих пор я рассматривал учреждения и писаные законы Соединенных Штатов и описывал политически формы, существующие в них в настоящее время. Но выше всех учреждений и вне всяких форм стоит верховная власть народа, которая по своему желанию уничтожает или изменяет их. Мне остается теперь указать, какими путями действует эта власть, господствующая над законами, какие у нее существуют инстинкты и страсти, какие тайные пружины ускоряют, замедляют или направляют ее неудержимое движение, какие результаты получаются от ее всемогущества и какая предстоит ей будущность.
ГЛАВА ПЕРВАЯ НА ЧЕМ ОСНОВЫВАЕТСЯ У ТВЕРЖ Д ЕНИЕ, Ч Т О В С О Е Д И Н Е Н Н Ы Х Ш ТАТА Х У П РА В Л Я ЕТ Н А Р О Д
В Америке народ назначает и тех, кто издает законы, и тех, кто приводит их в исполнение; сам же он составляет коллегию присяжных, наказывающую нарушение закона. Учреждения там демократичны не только в своих основаниях, но и во всем дальнейшем своем развитии: так, народ непосредственно назначает своих представителей и обыкновенно ежегодно избирает их для того, чтобы держать их в более полной зависимости. Стало быть, народ действительно управляет, и хотя форма правления там представительная, но очевидно, что мнения, предубеждения, интересы и, далее, страсти народа не могут встречать себе прочных препятствий, которые мешали бы им проявляться в ежедневном управлении обществом. В Соединенных Штатах, как и во всех странах, где верховная власть принадлежит народу, именем его управляет большинство. Это большинство состоит преимущественно из мирных граждан, которые отчасти по склонности, отчасти из личных выгод искренно желают блага стране. Вокруг них постоянно волнуются партии, стараются привлечь их в свою среду и опереться на них. 153
ГЛАВА ВТОРАЯ О П А Р Т И Я Х В С О Е Д И Н Е Н Н Ы Х Ш ТАТА Х
· ·
Необходимо установить важное различие между партиями Партии, относящиеся друг к другу, как враждебные нации Собственно так называемые партии Различия между большими и мелкими партиями В какое время они возникают Различия в их характере В Америке были большие партии Теперь их больше нет Федералисты Республиканцы Поражение федералистов Трудность образования партий в Соединенных Штатах Как поступают, чтоб этого достичь Аристократический и демократический характер, существующий во всех партиях Борьба генерала Джексона с банком
· ·
·
·
·
·
·
·
·
·
·
·
П
режде всего я должен установить важное различие между партиями. Существуют страны столь обширные, что различные части обитающего в них населения хотя и соединены под одной верховной властью, но имеют противоположные интересы, вследствие чего и находятся в постоянной оппозиции друг с другом. В таком случае разные группы одного народа образуют, собственно говоря, не партии, а отдельные нации; и если произойдет междоусобная война, то она будет скорее борьбой между враждебными народами, чем между партиями. Но ежели граждане разнятся между собой во взглядах на вопросы, представляющие одинаковый интерес для всех частей страны, каковы, например, вопросы об общих основаниях управления, тогда возникает то, что я бы назвал настоящими партиями. Партии составляют зло, присущее свободным формам правления; но характер и инстинкты их в разные времена бывают неодинаковы. Бывают эпохи, когда нации страдают от столь великих зол, что им приходит на мысль предположение о полном изменении их политического устройства. Бывают другие эпохи, когда недовольство еще глубже и когда самый общественный строй находится в опасности. Это время великих революций и образования больших партий. Между этими веками беспорядков и несчастий встречаются другие промежутки времени, когда общество спокойно и род человеческий как будто отдыхает. В сущности, это только так кажется; время не останавливается для народов 154
ч аст ь ВТО РА Я
так же, как и для отдельных людей; и те и другие с каждым днем подвигаются к неизвестной им будущности; и если мы считаем их неподвижными, то лишь потому, что не замечаем их движения. Это как бы идущие люди, которые кажутся неподвижными тому, кто сам бежит. Как бы то ни было, бывают такие эпохи, когда изменения, совершающиеся в политическом и социальном устройстве народов, происходят так медленно и незаметно, что людям кажется, будто общество достигло предела в своем развитии; человеческий ум считает себя тогда твердо установившимся на некоторых основных положениях и не заглядывает дальше известного горизонта. Это бывает время интриг и мелких партий. Большими политическими партиями я называю такие, которые интересуются больше основными принципами, чем их следствиями, общими вопросами, а не частными случаями, идеями, а не людьми. Эти партии сравнительно с другими имеют вообще черты более благородные, стремления более великодушные, убеждения более действительные и образ действий более откровенный и смелый. Частный интерес, который всегда играет очень большую роль в проявлении политических страстей, искуснее скрывается здесь под покровом общественной пользы; иногда он даже исчезает из глаз тех людей, которых он одушевляет и заставляет действовать. Напротив, маленькие партии обыкновенно не имеют политической веры. Не возвышаясь и не поддерживаясь великими целями, их характер получает отпечаток эгоизма, явственно выражающегося в каждом их действии. Они всегда проявляют внешнюю горячность без внутреннего жара. Слова их резки, но действия боязливы и нерешительны. Употребляемые ими средства столь же жалки, как и предполагаемые ими цели. В итоге происходит, что когда за бурной революцией наступает период тишины, то великие люди как будто вдруг исчезают и человеческая душа уходит в самое себя. Большие партии производят переворот в обществе, мелкие его волнуют: первые раздирают его, а вторые развращают; одни, потрясая, иногда спасают его, другие возмущают его всегда без пользы. В Америке были великие партии; теперь их больше нет; от этого она значительно выиграла в счастье, но не в нравственности. Когда кончилась Война за независимость и предстояло установить основания нового образа правления, то нация оказалась разделенной между двумя мнениями. Эти мнения были стары как мир, и под различными формами и разными названиями они встречаются во всех свободных обществах. Одно мнение желало ограничить власть народа, а другое — беспредельно ее расширить. Борьба между этими двумя взглядами никогда не принимала у американцев такого резкого характера, каким она отличалась в других местах. В Америке обе партии были согласны насчет наиболее существенных пунктов. Ни той ни другой, чтобы победить, не нужно было ни разрушать старинного порядка, ни производить переворота во всем общественном строе. Поэтому ни одна из них не связывала с торжеством своих принципов судьбы большого числа личностей. 155
д е м о к рат и я в а м е р и к е
Но обе они касались нематериальных интересов высшего порядка, каковы любовь к равенству и к независимости. Этого было довольно, чтобы возбудить сильные страсти. Партия, желавшая ограничить власть народа, старалась преимущественно применить свои учения к конституции Союза, чем и заслужила название федеральной. Другая, считавшая своей исключительной принадлежностью любовь к свободе, приняла название республиканской. Америка — страна демократии. Поэтому федералисты всегда были в меньшинстве; но они имели в своих рядах почти всех великих людей, выдвинутых Войной за независимость, и моральное их значение было очень громадно. Кроме того, им благоприятствовали обстоятельства. Падение первого Союза вызвало в народе боязнь того, чтобы не впасть в анархию, и федералисты воспользовались этим временным настроением. В продолжение десяти или двенадцати лет они управляли делами и могли применять если не все свои принципы, то хоть некоторые из них, потому что противоположное течение со дня на день становилось столь сильным, что с ним не решались бороться. Наконец в 1801 году республиканцы захватили правление в свои руки. Томас Джефферсон был выбран президентом. Он дал им поддержку знаменитого имени, большого таланта и огромной популярности. Федералисты всегда держались только благодаря искусственным способам и временным средствам. Доблести и таланты их вождей, а также счастливые обстоятельства способствовали переходу власти в их руки. Когда республиканцы получили ее в свою очередь, то противоположная партия очутилась как бы залитой внезапным наводнением. Громадное большинство высказалось против нее, и она тогда же оказалось в таком ничтожном меньшинстве, что тотчас же отчаялась в себе. С этой минуты республиканская, или демократическая, партия шла от победы к победе и охватила все общество. Сознавая себя безвозвратно побежденными и изолированными среди народа, федералисты разделились: одни присоединились к победителям, другие сложили свое знамя и переменили название. Прошло уже много лет с тех пор, как они вовсе перестали существовать в виде партии. Временное пребывание федералистов у власти является, по моему мнению, одним из самых счастливых событий, сопровождавших возникновение великого американского Союза. Федералисты боролись против тенденций развития своей страны. Каковы бы ни были достоинства или недостатки их теории, во всяком случае вина их была в том, что теории эти не могли быть всецело применены к тому обществу, которым федералисты хотели управлять; поэтому то, что произошло при Джефферсоне, рано или поздно должно было произойти. Но их управление дало, по крайней мере, новой республике время утвердиться и позволило ей потом беспрепятственно поддержать быстрое развитие тех учений, против которых они боролись. Кроме того, многие из их принципов вошли в конце концов в общий свод политических верований, исповедуемых их противниками; и союзная конституция, существующая до 156
ч аст ь ВТО РА Я
нашего времени, представляет собой прочный памятник их патриотизма и мудрости. Таким образом, в настоящее время в Соединенных Штатах нет больших политических парий. Там встречаются партии, опасные для будущности Союза, но нет таких, которые бы нападали на существующую форму правления или на общий ход общественных дел. Партии, представляющие опасность для Союза, опираются не на принципы, а на материальные интересы. Эти интересы ведут к образованию в различных провинциях столь обширного государства скорее соперничающих наций, чем партий. Так, в последнее время мы видели, что Север поддерживал запретительную торговую систему, тогда как Юг восставал в защиту свободной торговли в силу той единственной причины, что на Севере развита мануфактурная промышленность, а на Юге — земледелие и что ограничительная система благоприятствует первой и вредно влияет на последнее. За неимением больших партий в Соединенных Штатах развелось множество мелких, и общественное мнение оказалось раздроблено до бесконечности по вопросам, касающихся мелочей. Невозможно себе представить, сколько труда идет там на образование партий; в наше время это дело нелегкое. В Соединенных Штатах нет религиозной ненависти, потому что религия уважается всеми и никакая секта не признается господствующей; нет и ненависти классов, потому что народ есть все и никто не осмеливается вступать с ним в борьбу; нет, наконец, и общественных бедствий, которыми можно было бы пользоваться в своих видах, так как материальное положение страны представляет такую обширную арену для промышленной деятельности, что достаточно предоставить человека самому себе, чтоб он сделал чудеса. Для честолюбия, конечно, нужно образование партий, потому что трудно свергнуть имеющего власть на том лишь основании, что желаешь занять его место. Поэтому вся ловкость политических людей сводится к подбору партий. Политический деятель в Соединенных Штатах прежде всего старается выявить свои интересы и определить, какие бы вокруг них могли сгруппироваться другие, аналогичные им интересы; затем он стремится обнаружить, нет ли, случайно, на свете такого учения или принципа, которые бы можно было удачно поставить во главе новой ассоциации, чтобы дать ей право заявить о себе и получить свободное обращение. Это есть нечто вроде королевской печати, которая когда-то помещалась нашими предками на первом листе их сочинений и которую они присоединяли к книге, хотя она и не входила в ее состав. Когда это сделано, новая сила вводится в политический мир. Для иностранца почти все домашние ссоры американцев кажутся на первый взгляд непонятными или ребяческими, так что не знаешь, следует ли жалеть о народе, который серьезно занимается такими пустяками, или завидовать, что он настолько счастлив, что может ими заниматься. Но, внимательно изучив те тайные стремления, которые в Америке управляют мелкими партиями, легко можно заметить, что большая часть их более или менее примыкает к одной из тех больших партий, на которые люди разделены с тех пор, как существуют свободные общества. По мере более глубокого проникновения 157
«УСТРИЧНОЕ ДЕПО» Рекламный листок, Вашингтон, 1850-е
«ПОДДЕЛКА КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ» Банкнота достоинством 18 пенсов, Берлингтон, штат Нью Джерси, 1776
БАНК «CARROLLTON» Акция, Новый Орлеан, 1836
д е м о к рат и я в а м е р и к е
в сокровенную сущность этих партий оказывается, что одни стараются сузить проявление воли общества, а другие стремятся его расширить. Я не говорю, что американские партии имеют всегда явной или хотя бы скрытой целью своей доставить в стране перевес аристократии или демократии; я говорю, что аристократические или демократические страсти могут легко быть найдены в основе всех партий, и хотя это не бросается в глаза, именно это и является слабым местом каждой партии. Приведу недавний пример: президент выступает против банка Соединенных Штатов; страна волнуется и разделяется; образованные классы становятся вообще на сторону банка, а народ — на сторону президента. Можно ли думать, чтобы народ мог ясно различить мотивы своего поведения среди сложных условий вопроса столь трудного, что о нем и опытные люди не решаются сразу высказаться? Конечно, нет. Но банк есть большое учреждение, имеющее независимое существование. Народ, уничтожающий и возвеличивающий все власти, ничего не может с ним сделать, и это его раздражает. Среди движения, происходящего во всем обществе, этот неподвижный пункт режет ему глаза, и он хочет попробовать, не может ли он и его также заставить двигаться, как и все остальное. О Б О С ТАТ К А Х А Р И С Т О К Р АТ И Ч Е С К О Й П А Р Т И И В С О Е Д И Н Е Н Н Ы Х Ш ТАТА Х
·
Тайная оппозиция богатых против демократии Они удаляются в частную жизнь Выказываемая ими в домашней жизни склонность к исключительным удовольствиям и роскоши Их внешняя простота Их притворная снисходительность к народу
·
·
·
Иногда случается, что у народа, разделенного между несколькими мнениями, равновесие между партиями нарушается и одна из них получает неодолимое преобладание. Она сокрушает все препятствия, подавляет своих противников и эксплуатирует все общество в свою пользу. Тогда побежденные, отчаявшись в успехе, скрываются и молчат. Устанавливается общая неподвижность и безмолвие. Кажется, что вся нация сплотилась. Победившая партия встает и говорит: «Я дала мир стране, и все должны выражать мне благодарность». Но под этим кажущимся единомыслием скрываются глубокие разногласия и действительная оппозиция. Это произошло и в Америке. Когда демократическая партия взяла верх, то она захватила распоряжение делами исключительно в свои руки. С тех пор она не переставая старалась приноровить нравы и законы к своим желаниям. В наше время можно сказать, что в Соединенных Штатах богатые классы общества стоят почти совершенно в стороне от политических дел и богатство не только не дает там прав, но составляет действительно неблагоприятное условие и даже препятствие к достижению власти. 158
ч аст ь ВТО РА Я
Поэтому богатые предпочитают сойти с арены, чем выдерживать на ней часто неравную борьбу с беднейшими из своих сограждан. Не имея возможности занять в общественной жизни такое же место, какое они занимают в частной жизни, они бросают первую, чтоб сосредоточиться на последней. Они образуют в государстве как бы особое общество, которое имеет свои особенные вкусы и свой образ жизни. Богатые подчиняются этому порядку вещей как неизбежному злу; они даже очень старательно избегают показывать, что он им неприятен; поэтому они публично хвалят доброту республиканского правления и выгоды демократических форм. Потому что после ненависти к своим врагам что может быть естественнее для людей, как льстить им? Посмотрите на этого богатого гражданина. Не похож ли он на еврея средних лет, который боится, чтобы не заподозрили его богатство? Его одежда проста, его обращение скромно. В четырех стенах его жилища царствует поклонение роскоши; но он позволяет проникать в это святилище только некоторым избранным гостям, которых он дерзко называет своими равными. В Европе не найдешь ни одного аристократа, столь исключительного в своих удовольствиях, столь ревниво относящегося к малейшим преимуществам, даваемым привилегированным положением. Но вот он выходит из своего дома, чтоб идти работать в пыльном помещении, занимаемом им в центре города, в его деловой части, где всякий может его видеть. По дороге он встречается со своим сапожником, оба останавливаются и начинают разговаривать. О чем могут они говорить? Эти два гражданина рассуждают о государственных делах и не разойдутся, не пожав друг другу руки. В глубине этого условного энтузиазма и этих приторно-почтительных манер относительно господствующей власти легко заметить, что богатые люди чувствуют глубокое отвращение к демократическим учреждениям своей страны. Народ — власть, которую они боятся и которую презирают. Если бы когда-нибудь плохое управление демократии привело к политическому кризису, если бы монархия стала в Соединенных Штатах когда-нибудь делом возможным, тогда тотчас подтвердилась бы справедливость того, что я утверждаю. Есть два важнейших орудия, употребляемых партиями для достижения успеха, — это периодическая печать и ассоциации.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ О С В О Б О Д Е П Е Ч АТ И В С О Е Д И Н Е Н Н Ы Х Ш ТАТА Х
·
Трудность ограничения свободы печати Особые причины, заставляющие некоторые народы держаться за эту свободу Свобода печати — естественное последствие верховной власти народа, как она понимается в Америке Резкость языка в периодической печати Соединенных Штатов Периодическая печать имеет свои, свойственные ей инстинкты, как это доказывается примером Соединенных Штатов Мнения американцев о судебном преследовании проступков по делам печати Почему в Америке печать имеет меньше значения, чем во Франции
·
·
·
·
·
З
начение свободы печати проявляется не только по отношению к политическим, но и ко всяким убеждениям людей. Оно действует изменяющим образом не только на законы, но и на нравы. В другой части этого сочинения постараюсь определить степень влияния, которое свобода печати имела на гражданское общество Соединенных Штатов, направление, данное его идеям, и привычки, ставшими характерными для американцев. В настоящую минуту я хочу рассмотреть только результаты, произведенные свободой печати в политическом мире. Признаюсь, что я не чувствую к свободе печати той полной и непосредственной любви, которая проявляется по отношению к предметам, по природе своей безусловно хорошим. Я люблю ее гораздо больше за то, что она мешает злу осуществляться, чем за то добро, которое она приносит. Если бы кто-нибудь указал мне между полной свободой и совершенным порабощением мысли такое среднее положение, на котором бы я надеялся удержаться, то я, может быть, и остановился бы на нем. Но где найти это среднее положение? Положим, вы исходите из распущенности прессы и идете к порядку; что вы для этого делаете? Сначала вы подчиняете писателей суду присяжных; но присяжные их оправдывают, и то, что было убеждением одного человека, становится мнением всей страны. Вы сделали слишком много и слишком мало, надо идти дальше. Вы предаете авторов суду постоянных судей; но судьи, прежде чем осудить, должны выслушать; и то, что было бы опасно сказать в книге, безнаказанно провозглашается в защитительной речи; таким образом, то, что осталось бы малоизвестным в одной статье, повторяется в тысяче других. Словесное выражение — это только внешняя форма, или, если можно 160
ч аст ь ВТО РА Я
так выразиться, тело мысли, но не сама мысль. Ваши суды задерживают тело, но не могут задержать душу, которая вследствие своей тонкости ускользает у них из рук. Значит, вы опять сделали слишком много и слишком мало, надо идти дальше. Вы подчиняете наконец писателей цензуре. Хорошо, мы подходим к концу. Но политическая трибуна ведь остается свободной? Значит, вы ничего еще не сделали, хуже того, вы усилили зло. Может, вы случайно приняли мысль за одну из материальных сил, возрастающих при увеличении числа их агентов? Будете ли вы считать писателей, как солдат в армии? В противоположность материальным силам могущество мысли часто увеличивается вследствие небольшого числа тех, кто ее выражает. Слово сильного человека, одно проникающее в среду стремлений безмолвного собрания, имеет больше значения, чем нестройные крики множества говорящих; и стоит только свободно поговорить в одном публичном месте, то это все равно, что говорить публично в каждой деревне. Значит, вам надо уничтожить свободу слова так же, как и свободу печати; на этот раз вы достигли цели: все молчит. Но куда же вы пришли? Вы начали со злоупотребления свободой, а теперь вы находитесь под ногами деспота. Вы прошли весь путь от крайней независимости до крайнего порабощения, на всем этом долгом пути не нашли ни одного места, где бы вы могли остановиться. Есть народы, которые независимо от изложенных мною общих оснований имеют свои особенные причины для привязанности их к свободе печати. В некоторых нациях, считающих себя свободными, каждый из агентов власти может безнаказанно нарушать закон, причем конституция страны не дает обиженному права жаловаться суду. У этих народов на независимость печати надо смотреть не как на одну из гарантий, но как на единственную остающуюся гарантию свободы и безопасности граждан. Поэтому если бы люди, управляющие этими нациями, выразили желание отнять у печати ее независимость, то весь народ мог бы им отвечать: «Предоставьте нам право преследовать ваши преступления перед обыкновенными судьями, и тогда, может быть, мы бы и согласились не обращаться к суду общественного мнения». В стране, где явно царствует догмат верховной власти народа, цензура не только опасна, но и абсурдна. Когда каждому предоставлено право управлять обществом, то приходится, конечно, признать за ним способность делать выбор между различными мнениями, волнующими его современников, и определять значение разных фактов, знанием которых он может руководствоваться. Таким образом, верховенство народа и свобода печати находятся между собой в совершенно неразрывной связи; напротив, цензура и всеобщая подача голосов — две вещи, противоречащие одна другой, которые не могут быть надолго соединены в политических учреждениях одного народа. Из двенадцати миллионов людей, живущих на территории Соединенных Штатов, ни один человек до сих пор не осмелился предложить ограничить свободу печати. 161
д е м о к рат и я в а м е р и к е
Первая газета, попавшаяся мне на глаза, когда я приехал в Америку, содержала в себе следующую статью, которую я перевожу в точности: «Во всем этом деле, в словах Джексона (президента) высказался бессердечный деспот, заботящийся исключительно о сохранении своей власти. Властолюбие составляет его преступление, и в нем он найдет свое наказание. Его призвание — интрига, и интрига же уничтожит его замыслы и вырвет у него власть. Он управляет посредством подкупа, и его преступные происки обернутся для него стыдом и позором. Он проявил себя на политической арене необузданным и бесстыдным игроком. Он преуспел, но час возмездия близок; скоро ему придется возвратить то, что он захватил, бросить подальше от себя свои фальшивые кости и покончить в каком-нибудь убежище, где он может на свободе проклинать свое безумие, потому что раскаяние не такая добродетель, которая могла бы стать когда-нибудь знакомой его сердцу (Vincenne’s Gasette). Во Франции многие воображают, что резкость прессы зависит у нас от неустойчивости общественного строя, от наших политических страстей и от обусловленного всем этим общего недовольства. Поэтому они постоянно ожидают такого времени, когда жизнь в обществе вновь обретет равновесие, и тогда пресса успокоится. Что касается меня, то я охотно бы объяснил вышеуказанными причинами то чрезвычайное влияние, которое она имеет на нас; но я не думаю, чтоб эти причины сильно влияли на способ ее выражения. Мне кажется, что периодическая печать имеет свои собственные стремления и страсти, независимо от тех условий, среди которых она действует. То, что происходит в Америке, окончательно убеждает меня в этом. В настоящее время Америка является той страной земного шара, в чреве которой заключено наименьшее количество революционных ростков. Однако же в Америке печать имеет те же разрушительные склонности, как и во Франции, и ту же резкость, не имея таких же поводов для раздражения. В Америке, как и во Франции, она составляет ту необыкновенную силу, столь странно перемешанную с добром и злом, без которой свобода не могла бы существовать и при которой порядок едва может держаться. Надо сказать, что в Соединенных Штатах печать имеет гораздо меньше влияния, чем у нас. Однако в этой стране судебное преследование, направленное против нее, случается реже всего. Причина этого проста: признав догмат верховной власти народа, американцы искренно применили его к себе. Им и в голову не приходило из элементов, ежедневно меняющихся, создать конституции, которые существовали бы вечно. Значит, нападать на существующие законы не преступно, лишь бы только не желали избавиться от них посредством насилия. Кроме того, они полагают, что суды бессильны обуздать печать и что слово человеческое столь гибко, что всегда ускользает от судебного анализа, вследствие чего проступки этого рода уходят из-под руки, пытающейся их поймать. Они думают, что для серьезного действия на печать следовало бы найти такой суд, который не только был бы предан существующему порядку, но и мог бы стать выше общественного мнения, волнующегося кругом него; который бы судил, не допуская гласности, произносил бы свои приговоры, не мотивируя их, и нака162
ч аст ь ВТО РА Я
зывал бы еще более за намерение, чем за слова. Но тот, кто имел бы возможность создать и сохранить подобный суд, напрасно терял бы время на преследование свободы печати, так как он был бы неограниченным господином самого общества и мог бы одновременно избавиться от писателей так же, как и от писаний. Стало быть, в вопросе о печати в самом деле нет середины между порабощением и разнузданностью. Чтобы получить неоценимые блага, которые обеспечивает свобода печати, надо уметь переносить производимое ею неизбежное зло. Желать получить одно, избежав другого, — значит предаваться одному из тех обманов воображения, которыми обыкновенно убаюкивают себя больные нации, когда, утомленные борьбой и истощенные от усилий, они ищут средства соединить вместе на одной почве враждебные мнения и противоречивые принципы. Слабость периодической печати в Америке обусловлена многими причинами, одна из которых следующая: свобода писать, как и все другие, тем страшнее, чем позже она появилась. Народ, никогда не слыхавший, чтобы перед ним рассуждали о государственных делах, верит первому встречному народному оратору. У англоамериканцев эта свобода так же стара, как и основание колонии; притом печать, столь способная зажигать человеческие страсти, не может, однако, сама создавать их. Между тем в Америке политическая жизнь деятельна, разнообразна, даже беспокойна, но она редко возмущается глубокими страстями; такие страсти редко возникают в том случае, когда не затронуты материальные интересы, а последние находятся в Соединенных Штатах в цветущем положении. Чтобы судить о различии, существующем в этом отношении между нами и англо-американцами, мне будет достаточно бросить взгляд на газеты обоих народов. Во Франции торговые объявления занимают очень немного места; даже новости немногочисленны; существенный отдел газеты тот, в котором находятся рассуждения о политике. В Америке вы видите, что три четверти огромной газеты, которую вы держите перед собой, наполнены объявлениями; остальная часть бывает чаще всего занята политическими новостями или просто анекдотами. Изредка только в каком-нибудь забытом уголке можно встретить одно из тех жгучих прений, которые у нас составляют ежедневную пищу читателей. Результат действия всякой силы увеличивается по мере сосредоточения направления этого действия. Это есть общий закон природы, существование которого доказывается наблюдением и который по инстинкту еще более верному всегда был известен всем, даже самым мелким деспотам. Во Франции пресса соединяет в себе два различных вида централизации. Почти вся ее сила сосредоточена в одном месте и, так сказать, в одних руках, потому что органы ее очень немногочисленны. Организованная таким образом посреди населения, склонного к скептицизму, власть прессы должна быть почти беспредельна. Это такой неприятель, с которым правительство может заключать более или менее продолжительные перемирия, но с которым долго жить лицом к лицу для него очень трудно. Ни тот ни другой из упомянутых сейчас видов централизации не существует в Америке. 163
д е м о к рат и я в а м е р и к е
В Соединенных Штатах нет столицы: просвещение, как и власть, рассеяны по всем частям этой обширной страны; поэтому лучи человеческого разума, вместо того чтоб исходить из одного общего центра, перекрещиваются там по всем направлениям. Американцы не поместили нигде в одном месте общего заведования ни мыслью, ни делами. Это обусловлено местными обстоятельствами, не зависящими от людей, но вот что происходит от законов. В Соединенных Штатах не существует ни разрешительных свидетельств для типографий, ни штемпельного налога и регистрации для газет; наконец, неизвестны и правила о залогах. Из этого следует, что издание там газеты есть предприятие простое и легкое; немногих подписчиков достаточно для того, чтобы журналист покрыл свои расходы; поэтому число периодических или полупериодических изданий в Соединенных Штатах растет. Наиболее образованные американцы приписывают слабость значения прессы этой необычайной разбросанности ее сил. В Соединенных Штатах признается за аксиому политической науки, что единственный способ нейтрализовать действие газет состоит в том, чтобы увеличить их число. Я не могу себе представить, чтобы столь очевидная истина до сих пор не стала у нас более общеизвестной. Я без труда понимаю, что те, кто хочет посредством печати делать революции, стараются, чтобы пресса имела лишь несколько могущественных органов. Но что официальные защитники установленного порядка и естественные хранители существующих законов рассчитывают ослабить действие печати посредством ее концентрации, этого я решительно не могу понять. Мне кажется, что европейские правительства действуют по отношению к печати таким же образом, как поступали когда-то рыцари со своими противниками: видя на собственном опыте, что централизация есть сильное оружие, они хотят дать его в руки своего врага, без сомнения для того, чтобы, защищаясь от него, заслужить больше славы. В Соединенных Штатах нет почти ни одного маленького городка, в котором не было бы своей газеты. Легко понять, что при таком количестве борцов невозможно установить ни дисциплины, ни единства действия; поэтому и выходит, что всякий развертывает свое знамя. Это не значит, чтобы все политические газеты Союза стояли за администрацию или против нее, но они нападают на нее или защищают ее сотней различных способов. Поэтому газеты в Соединенных Штатах не могут произвести тех широких течений общественного мнения, которые способны поднять самые прочные плотины или перелиться через них. Это разделение сил печати производит, кроме того, и другие не менее замечательные результаты: так как учреждение газеты есть дело легкое, то всякий этим может заняться. С другой стороны, вследствие конкуренции никакое издание не может рассчитывать на очень большие барыши, что и служит препятствием для участия в этого рода предприятиях людей, обладающих крупными деловыми способностями. Да если бы газеты и были источниками богатства, то, ввиду их чрезвычайной многочисленности, для руководства ими могло бы не хватить талантливых журналистов. Поэтому журналисты в Соединенных Штатах зани164
ИНДЕЙСКИЙ БАЛЬЗАМ Рекламный листок, Нью-Йорк, 1850
СРЕДСТВО ШЕНКА ИЗ МОРСКИХ ВОДОРОСЛЕЙ ДЛЯ УЛУЧШЕНИЯ ПИЩЕВАРЕНИЯ Этикетка, 1870
КРОВАВОЕ ПОБОИЩЕ, УЧИНЁННОЕ НА КИНГ-СТРИТ В БОСТОНЕ 5-ГО МАРТА Гравюра Пола Ревере, Бостон, 1770
ч аст ь ВТО РА Я
мают вообще невысокое положение; они не имеют законченного воспитания, и склад их мыслей часто бывает вульгарным. Но во всех делах законы создаются большинством; оно устанавливает определенные нормы поведения, к которым потом все приспосабливаются; совокупность этих общих правил называется духом учреждения; так, есть дух адвокатуры, дух судебных учреждений. Дух журналистики во Франции состоит в том, чтобы резко, но благородно и часто красноречиво рассуждать и спорить о важных государственных интересах; если не всегда так бывает, то только потому, что нет правила без исключения. Дух журналистики в Америке выражается в грубом, без подготовки и без искусства, действии на страсти тех, к кому она обращается, в отбрасывании принципов, для того чтобы подловить живых людей, и в стремлении проникнуть в их частную жизнь и в обнаженном виде выставить их слабости и пороки. Надо сожалеть о таком злоупотреблении мыслью; впоследствии у меня будет случай исследовать влияние, оказываемое газетами на вкусы и нравственные качества американского народа; но теперь, повторяю, я занимаюсь только сферой политики. Невозможно скрывать от себя, что политические последствия этой распущенности печати косвенным образом содействует поддержанию общественного спокойствия. Результатом ее является то, что люди, уже занимающие высокое положение в мнении своих сограждан, не решаются писать в журналах и таким образом лишаются самого страшного оружия, которым они могли бы воспользоваться, чтобы повернуть в свою пользу народные страсти110. Из этого в особенности вытекает то, что личные взгляды, выражаемые журналистами, не имеют ровно никакого веса в глазах читателей. Они ищут в газетах одних фактических сведений, и только изменив или переиначив факты, журналист может сделать, чтобы его мнение получило какое-нибудь влияние. Но и предоставленная исключительно своим средствам, печать в Америке проявляет громадную силу. Посредством нее движение политической жизни распространяется на все части этой обширной территории. Зоркий глаз ее постоянно выводит на свет тайные пружины политики и принуждает общественных деятелей поочередно являться на суд общественного мнения. Она же группирует личные интересы вокруг известных доктрин и формулирует учения, исповедуемые партиями; посредством нее партии говорят между собой, не видя друг друга в лицо, и вступают в соглашения, не соприкасаясь непосредственно. И когда большое число органов печати начинает действовать в одном направлении, то влияние их наконец становится почти непреодолимым и общественное мнение, получая толчки постоянно в одну сторону, поддается наконец их действию. Каждое отдельное периодическое издание имеет в Соединенных Штатах мало значения; но вся периодическая печать есть все же самая сильная власть после власти самого народа (M). Мнения, устанавливающиеся в Соединенных Штатах при господстве свободы печати, часто бывают прочнее тех, которые образуются в других местах при господстве цензуры. В Соединенных Штатах демократ постоянно приводит новых людей к руководству общественными делами; поэтому в мероприятиях правительства 165
д е м о к рат и я в а м е р и к е
проявляется мало последовательности и порядка. Но общие принципы управления устойчивее, чем во многих других странах, и основные воззрения, управляющие обществом, обладают там большею прочностью. Когда какая-нибудь идея овладевает умом американского народа, то, будь она справедливая или безрассудная, нет ничего труднее, как ее истребить. То же самое наблюдалось и в Англии, где в течение столетия существовала наибольшая сравнительно со всеми европейскими странами свобода мысли и в то же время самые непреодолимые предрассудки. Я считаю это следствием той причины, которая на первый взгляд, казалось бы, должна была этому противодействовать, — именно свободы печати. Народы, у которых существует эта свобода, держатся за свои мнения столько же вследствие гордости, как и по убеждению. Они дорожат ими как потому, что считают их справедливыми, так и потому, что они сами их выбрали, и держатся за них не только как за истину, но и как за свою собственность. Есть на это и многие другие причины. Один великий человек сказал, что незнание находится на двух концах знания. Может быть, правильнее было бы сказать, что глубокие убеждения находятся только на двух концах, а посередине между ними — сомнение. В самом деле, ум человеческий можно рассматривать в трех различных состояниях, часто следующих одно за другим. Человек твердо верит тому, что он принимает без исследования. Он сомневается, когда ему представляются возражения. Часто ему удается разрешить все свои сомнения, и тогда он снова начинает верить. На этот раз он уже не улавливает истину случайно, впотьмах; он видит ее лицом к лицу и идет прямо при ее свете111. Когда свобода печати действует на людей, находящихся в первом состоянии, то она еще долго поддерживает в них привычку твердо верить не размышляя; только она ежедневно меняет предмет их необдуманной доверчивости. Таким образом, на всем пространстве умственного горизонта человеческий ум продолжает видеть одновременно только одну точку, но эта точка беспрестанно меняется. Это время внезапных революций. Горе тем поколениям, которые первые вдруг допустят свободу печати. Скоро, однако, круг новых идей оказывается почти пройденным. Приходит опыт, и человек погружается в сомнение и недоверие ко всему на свете. Можно рассчитывать, что большинство людей всегда остановится на одном из этих двух состояний: или оно будет верить, не зная почему, или оно не будет определенно знать, чему ему следует верить. Что касается до другого рода убеждения, обдуманного и владеющего собой, которое родится от знания и возникает именно посреди тревог сомнения, то оно всегда будет достижимо лишь для усилий очень немногих людей. Было замечено, что во времена религиозной ревности люди иногда меняли веру, тогда как во времена скептицизма каждый упорно держался своей. То же происходит и в политике при господстве свободы печати. Когда все общественные теории поочередно подвергались оспариванию и опровержению, то люди, примкнувшие 166
ч аст ь ВТО РА Я
к одной из них, держатся за нее не столько потому, что уверены в ее достоинстве, сколько вследствие неуверенности в том, что есть другая, лучшая. В такие века нелегко идут на смерть за свои убеждения, но и не меняют их, так что в одно и то же время бывает меньше и мучеников и отступников. К этой причине надо присоединить другую, еще более важную: когда в убеждение проникает сомнение, то люди наконец исключительно привязываются к своим инстинктам и материальным интересам, которые гораздо яснее, доступнее и по природе своей прочнее, чем убеждения. Очень трудно решить вопрос о том, кто лучше управляет: демократия или аристократия. Но ясно, что демократия стесняет одного, а аристократия угнетает другого. Это есть истина, которая утверждается сама собой и о которой бесполезно спорить: вы богаты, а я беден — вот и все тут.
СОДЕРЖАНИЕ
ОТ П Е Р Е В ОДЧ И К А 5
ЧАСТЬ I ВВЕДЕНИЕ 11
ГЛАВА ПЕРВАЯ ВНЕШНИЕ ОЧЕРТАНИЯ СЕВЕРНОЙ АМЕРИКИ
23
ГЛАВА ВТОРАЯ ПРОИСХОЖДЕНИЕ АНГЛОАМЕРИКАНЦЕВ И КАК ОНО СКАЗАЛОСЬ НА ИХ БУДУЩЕМ
30 ПРИЧИНЫ НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЕЙ, ПРЕДСТАВЛЯЕМЫХ АНГЛОАМЕРИКАНСКИМИ ЗАКОНАМИ И ОБЫЧАЯМИ
42
ГЛАВА ТРЕТЬЯ ОБЩЕСТВЕННЫЙ СТРОЙ АНГЛОАМЕРИКАНЦЕВ САМЫЙ ВЫДАЮЩИЙСЯ ПУНКТ АНГЛОАМЕРИКАНСКОГО СТРОЯ СОСТОИТ В ТОМ, ЧТО ОН ПО СУЩЕСТВУ СВОЕМУ ИМЕЕТ ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР
44
ОТДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ О ВЛИЯНИИ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ИДЕЙ И ЧУВСТВ НА ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО
ГЛАВА ПЕРВАЯ РАВЕНСТВО ЕСТЕСТВЕННО ЗАСТАВЛЯЕТ ЛЮДЕЙ ЛЮБИТЬ СВОБОДНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ
595
ГЛАВА ВТОРАЯ ПОНЯТИЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ НАРОДОВ ОТНОСИТЕЛЬНО ФОРМЫ ПРАВЛЕНИЯ ЕСТЕСТВЕННЫМ ОБРАЗОМ СПОСОБСТВУЮТ КОНЦЕНТРАЦИИ ВЛАСТИ
597
ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЧУВСТВА ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ НАРОДОВ ВЕДУТ ИХ ТАК ЖЕ, КАК И ИХ ИДЕИ, К ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ ВЛАСТИ
600
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННЫХ И СЛУЧАЙНЫХ ПРИЧИНАХ, КОТОРЫЕ ОКОНЧАТЕЛЬНО ПРИВОДЯТ ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ НАРОДЫ К ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ ВЛАСТИ ИЛИ ЖЕ ОТКЛОНЯЮТ ИХ ОТ НЕЕ
603
ГЛАВА ПЯТАЯ О ТОМ, ЧТО В ЕВРОПЕЙСКИХ ГОСУДАРСТВАХ НАШЕГО ВРЕМЕНИ ВЕРХОВНАЯ ВЛАСТЬ УСИЛИВАЕТСЯ, ХОТЯ ПРАВИТЕЛИ МЕНЕЕ ПРОЧНЫ
608
ГЛАВА ШЕСТАЯ КАКОГО РОДА ДЕСПОТИЗМА ДЕМОКРАТИЧЕСКИМ НАРОДАМ СЛЕДУЕТ ВСЕГО БОЛЕЕ ОПАСАТЬСЯ
617
ГЛАВА СЕДЬМАЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩИХ ГЛАВ
622
ГЛАВА ВОСЬМАЯ ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ПРЕДМЕТ
630
ПРИЛОЖЕНИЯ 633
ПРИМЕЧАНИЯ 679
ББК 84(о)5-4 УДК 82-94 Т 59
Научно-популярное издание
Алексис де Токвиль ДЕМОКРАТИЯ В АМЕРИКЕ Дизайн Михаил Белецкий Верстка Елена Деревянко Редактор Юлия Зинченко Технический редактор Елена Крылова Корректор Елена Киселева Мастера переплета Елена Краснослободцева, Иван Рожнов
Формат 70х108/16 Гарнитура Garamond Premier Pro Бумага «CorollaBook»
ООО «ЛАМАРТИС» 101000, Москва, ул. Мясницкая, д.35, стр.2 Изд. лиц. №03699 от 09.01.2001 г. Адрес электронной почты: info@lamartis.ru Сайт в интернете: www.lamartis.ru
ISBN 978-5-94532-137-3