Литературный фонд by litagenty

Национальное агентство по печати и СМИ «Русский литературный центр»

Литературный фонд Проза. Драма. Поэзия

Р усский

л итературный ц ентр Москва 2018

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)6 К 65

К 65 Литературный фонд / Проза. Драма. Поэзия. (Антология). — М: «Русский литературный центр». — 286 с.

Собрание сочинений, под обложкой которого собраны произведения 267 современных авторов — редкое явление в наше время. Тем более, если речь идет только о писателях XXI века. Некоторые из представленных в книге авторов известны только в отдельных регионах России, другие вовсе живут и пишут за пределами Родины, а третьи популярны в интернете. Представленные в издании произведения собирались по заказу Фонда развития литературы им. А. М. Горького, чтобы русскоязычные читатели всего мира сумели получить представление о творческом потенциале нешироко известных авторов второго десятилетия XXI века. Выпущенная по инициативе ведущего эксперта в области литературной критики Никиты Сергеевича Митрохина и при тщательной работе редколлегии Русского литературного центра, книга по праву называется «Литературный фонд».

ISBN 978-5-00014-193-9

Литературный фонд. Проза

от продюсера издания Работа над изданием, которое фактически иллюстрирует современный мир литературы, не могла бы начаться без опыта, который копила команда Русского литературного центра с момента своего появления. Я признателен Фонду развития литературы им. А. М. Горького и лично Станиславу Баревскому, а также Мураду Аджиеву за то, что выбрали нашу компанию для реализации этого крупного и интересного проекта. Низкий поклон и главному редактору собрания сочинений «Литературный фонд» Татьяне Копыленко, за крепкую дружбу и активное участие в формировании книги. Татьяна Тимофеевна в прямом смысле слова разделила со мной работу над книгой, контролируя до мельчайших деталей взаимодействие с каждым выбранным для книги автором. Эта чуткость присуща только неравнодушному к делу человеку. Не могу оставить без внимания и помощь тех людей, которые, начиная с 2015 года вовремя приходили мне на помощь, пока шло развитие Русского литературного центра. Этим людям, наша компания обязана своим благополучием. Заслуживают отдельного упоминания Елена Бодриенко и Олеся Мицук. Реше-

ния Елены Владимировны как блестящего редактора и дизайнера-макетчика сделали многие книги уникальными и популярными. А Олеся Николаевна всегда принимала самое активное участие в разработке новых идей. Нельзя не отметить и людей, которые помогали Русскому литературному центру и лично мне, как профессионалу, двигаться вперед: Максим Латышев, Софья Тихонова, Анна Колотиевская, Дмитрий Вощинин, Юрий Апенченко — обсуждая с ними проблемы компании я чувствовал в себе силы не сбиваться с намеченного курса. За это, стоит поблагодарить также и моих родителей: Ирину Владимировну и Сергея Дмитриевича Митрохиных. В заключение, большое спасибо редакции газеты «Московская правда», а именно Шоду Муладжанову и Татьяне Кузьминой — часть своего профессионального опыта я, несомненно, получил у этих выдающихся мастеров издательского дела и публицистики. Теперь же я искренне рад участвовать в таком великом процессе, как помощь в публикации другим людям — авторам интересного издания, под единым именем: «Литературный фонд». Искренне ваш, Никита С. Митрохин

от главного редактора Слово… Как определение воли, мысли, чувства, мгновения, вечности… Через слово мы выражаем себя. Через слово мы познаем мир. Только представьте, что из нашего мира исчезло слово. Получается? Нет?.. Даже на мгновение представить себе такое невозможно. Слово – символ, маркер, лекарство, красота своего времени. Люди, приносящие в наш мир слово – проводники во времени, пространстве, в человечности для мирового сообщества, для многих и многих поколений. Это очень большая ответственность. Непреходящий дар. Непреходящее призвание. Благодарю Фонд развития литературы им. М. Горького за этот знаковый проект — собрание сочинений писателей XXI века «Литературный фонд». Поистине, этот проект стал явлением в современной литературной жизни. Благодарю Национальное агентство по печати и СМИ «Русский литературный центр» за воплощение в жизнь этого проекта.

Благодарю Авторов, без участия которых этот проект не смог бы родиться. Сегодня, озаренные светом творчества Максима Горького, на страницах этого издания собрались начинающие и маститые писатели и поэты, те, кто уже выбрал свой путь, и те, кто еще думает над этим. И все эти люди – ценность нашего времени. Все они – звучание, достояние, фундамент сегодняшнего и завтрашнего дня нашего общества, нашего мира. Благодарю вас! За то, что вы нашли в себе силы творить, за то, что своим творчеством вы делаете наш мир очень разным, прекрасным в своем разнообразии, неповторимым и живым! Верьте в себя, в свой талант, в свои силы, и в то, что вы делаете хорошее, нужное дело. По сути, без ложной скромности, можно констатировать факт: Авторы, вы творите историю — современную историю литературы и жизни. Да, для этого нужно обладать не только талантом, но и – мужеством. Мужеством — в борьбе с равнодушием, запретами, вседозволенностью, лицемерием, душевной глухотой. Благодарю вас и желаю счастливой творческой жизни! С уважением, Татьяна Копыленко

Русский литературный центр. Litagenty.ru

проза Надежда Васильева Россия, г. Петрозаводск

Хохол Митрич заворочался на постели, пружинный матрас его железной кровати недовольно заскрипел. В голове противно шумело, будто всю ночь плыл на корабле в штормовую погоду. Эх, и перебрали с братцем вчера! Оторвал опухшее лицо от подушки, зыркнул на брата Василия с какой-то досадой. Тот беспечно похрапывал, неуклюже свесив голову с раскладушки. Митрич тяжело вздохнул. Всегда на второй день после его приезда какой-то тошнотворный осадок на душе. Не от выпивки. Закусь дочка всегда готовит отменную: и перцы нафарширует, и мяса нажарит, и салатов разных настругает. Хозяйство своё, в праздник столы от снеди ломятся. И в Питер братца отправит не с пустыми сумками. Кролика зарежет, масла своего, творога, овощей… – всего надаёт. У них, в городе, разве будет ложка в сметане стоять?! Пьют молоко из порошка. Умные кошки от такого молока морды воротят. Послушаешь передачи по телевизору – в магазины ходить перестанешь. В колбасе одна туалетная бумага со вкусовыми добавками. Мороженое – из грязного пальмового масла. И никому никакого дела. Ни над чем контроля нет. Травят нашего брата без стыда и совести. Их–то семья живёт, считай, натуральным хозяйством. В магазин ходят редко, за солью, сахаром да хлебом. Масло подсолнечное зятёк, Николай, с Украины от родителей привозит. Ох, и вкусное! Сами делают. Но от мысли о семейном достатке на душе легче не стало. Будто дикие кошки в неё когтями впились. С чего бы это? Стал вспоминать, о чём со старшим братом хмельной разговор вели. И кровь ударила в голову, замутило, затошнило, да так, что свет белый стал не мил. Братец-то всё на зятя, Николая, тянул. Его ли дело?! Хотя и сам-то он, Митрич, хорош гусь, тоже «подвякивал», какие-то свои мелкие обиды вспоминать стал. Да всё виной тому брат, Васька! Иезуит долбанный! Вечно всякую муть со дна души поднять вынудит! А самогонка – это тебе не водка. К тому же, пили не из рюмок, из гранёных стаканов, не за привычное: «за тя, за мя», а высокопарно: «За русский Дух!». И с пьяного языка стали срываться какие-то невысказанные доселе претензии. По трезвому делу всегда смело гнал прочь из головы все эти пакостные мыслишки. Да, видно, сумели затаиться в тёмных уголках души. И вот на тебе – ожили, зашевелились, выползли на белый свет. Братец хватал их так ловко, как ловит голодный пёс брошенную ему со стола кость. И подначивал, подзуживал, тащил за язык. Зятька своего Митрич, вообще-то, уважал. Хозяйственный, к земле приучен. Сватов своих, правда, никогда в глаза не видел. Те жили где-то под Винницей. Дочка, Варька, с семьёй ездила на Украину раз в году, в отпуск. Не обижалась. Принимали хорошо. Да и что говорить, не худая девка, всем взяла. Красивая, дородная, всё у неё в руках горит. И характером покладистая. Живут с мужем душа в душу, уж сколько лет. Общей дочери, Настёне, двенадцатый год пошёл. Вся в отца. Круглая отличница. От школы в Артек путёвку дали. А Варькиному сыну, Максиму, уж скоро пятнадцать. Он зятька папой зовёт. Замужем дочка не была. Как старухи говорят « в подоле принесла». Зятёк любил мальчишку, как родного. И за это он, Митрич, особо ценил зятька, хоть, если честно признаться, не всё и не всегда в нём нравилось. Были нюансы. Но лишь бы дочке люб был. И многое зятьку прощал, понимая, что трудно мужику в примаках ходить. Приехал в их посёлок Николай сразу после армии, в леспромхоз, на заработки. С Варькой снюхались. Да так здесь и остался. Стали все вместе в доме Митрича жить. Дом большой: трёхкомнатный, с верандой, кладовками, подсобным хозяйством. Во дворе и корова, и нетель, кролики, куры, поросёнок. Куда как с добром! Однако после смерти жены у самого здоровья подводить стало. Дочка с зятем всё хозяйство на себя взвалили. Справляются. Зятёк – парень хваткий. Так и мякитит, где бы деньгу сшибить, лентяем не назовёшь. Когда леспромхоз развалили, «КАМАЗ» с погрузчиком купил, в частную фирму работать устроился. Всё больше по командировкам. Приезжает домой только на выходные. И, надо должное отдать, сложа руки, не сидит. Баню, вон, новую срубили. Во всех делах толк знает. Да больно рано себя хозяином считать стал. Заматерел. Плечи в дверной проём едва влезают. Вот и стало мниться Митричу, что смотрит на него зятёк свысока. Потому и задели Васькины слова: «Что этот хохол у тебя по дому хозяином ходит?». Значит, не показалось. Стал к зятьку присматриваться. Когда пошли гостю баню показывать, зятёк от гордости аж зарозовел весь. И нос выше обычного задрал. «Вагонку я по дешёвке достал. Полы решил бетонными оставить, с деревянными решётками поверху. А в углу душ хочу сделать…». И всё, значит, «Я» да «Я». А он, Митрич, стало быть, не

причём! И брёвна не рубил, и печку не клал, и полы не бетонировал. До женитьбы зятёк не таким был. Тише воды, ниже травы. Всё с улыбкой тестю в рот заглядывал. А теперь вот – на-ка те! Брат смачно зевнул, потянулся, открыл глаза, привстал на локтях: – Время сколько? Ты чего такой смурной? Болит что? Митрич отвернулся лицом к стене. – Хорошо мы с тобой вчера, братец, посидели. Вот только не помню, кто нас спать укладывал? Варька, что ли? – Покачал головой. – Не должно быть. Она ведь скотину обряжала. Надо Максимку спросить. Он – ещё тот шнырок! Всё видит, всё слышит, всё знает. Сказал, и будто притянул мыслью внука. Тот просунул лохматую голову в дверь, и сморщил нос. – Ну, деды, и аромат в вашей почивальне! Чиркни спичкой – синим огнём полыхнёт. – Иди-ка сюда, – поманил внука пальцем Митрич. Тот, притворно зажав ладонью нос, проскользнул в комнату. – Чего? – Батя-то дома? – На дворе. Мамке помогает. А что? – Драки-то вчера не было? – захохотал братец. Митрич швырнул в него подушкой. – Заткнись! Без тебя тошно! – и, обращаясь уже к внуку, пробормотал: – Чего мы там вчера? – и затаил дыхание в ожидании ответа. – Папку бить собрались! – ткнул внук в сторону гостя пальцем. – Ты, дядь Вась, подстрекатель! Давай, говоришь, пойдём хохлу морду набьём! – кривлялся Максимка. – Ладно тебе кривляться-то! – пристрожил дед и заворчал на внука. – Ну, а дальше-то что? Говори, не тяни душу! В глазах у Максимки вновь забегали смешинки. – Папка спал уже. Вы дверь в его комнату рванули. Но через порог перешагнуть не смогли, упали друг на дружку. – Внук больше не мог сдерживать смех. Аж за живот схватился. – На этом поединок и закончился. Ой, не могу! Умора! – Ну, а хохол что? – продолжал пытать Максимку братец. – А папка вас разом обеих взял под мышки и в эту комнату отнёс, спать уложил. – Хитрый, гад! – снова смачно зевнул братец. – Все они, хохлы, такие! – Заткнись ты! – сгырнул на него Митрич. – Наберись ума! Что при внуке городишь?! Максимка понимающе ухмыльнулся и удалился. А братец продолжал разглагольствовать. – А что, неправду говорю? Смотрю, зятёк твой хвост распушил. Быстро всё и всех под себя подмял. Умеют они, хохлы, на верхний шесток прыгнуть и ку-ка-ре-ку кричать. Вон и мою, бывшую, возьми. Тёщенька моя, бендеровка, меня иначе, как «чиловик» и не называла. Будто имени у меня не было. Взглядом ненавистным так всего и исколет. А лопотать что по-хохляцки начнёт – так слюной и брызжет, и всё в мою сторону. А жёнушка моя, хитрюга, при своих-то двух малых детях с директором лесхоза спуталась. И сколько лет меня обманывала. После развода в свою Хохляндию с любовником укатила. А он через пару лет крякнул. Так она меня в Питере отыскала. И снова мне жизнь сломала, из-за неё ведь с Люськой разошлись. Митрич вскинул на брата глаза. – Это как?! – Да так! Думаешь, я к тебе просто так приехал? Выгнала меня Люська. – А говорил, что хорошо живёте… – Не врал, жили хорошо. Пока хохлушка моя не объявилась. Подъехала ко мне, подмазалась, стала умолять дочек в Люськиной квартире прописать, мол, им учиться надо, в ВУЗы поступать. Ну, я и попался на этот крючок. Дочек повидать захотелось. Стал Люську уговаривать: и по-хорошему, и по-плохому. Она поняла, что дело керосином пахнет, мне чемодан со шмутками собрала. Вот, говорит, Бог, а вот порог. Вот так-то! Мне эти хохлы, как красная тряпка для быка! Братец замолк, сузив глаза, что-то напряжённо вспоминал. Митрич озадаченно поскоблил в затылке всей своей заскорузлой пятернёй. – Ну, дела-а-а! – А ты как думал?! – всё больше распалялся Василий, выкатив на

Литературный фонд. Проза Митрича от злости налившиеся кровью глаза. – Я этих хохлов на дух не выношу! Они нас всех «москалями» дразнят. Посуди сам: где мы? А где Москва? Короче, без жилья я теперь. Прикатил вот в родные края. Дома, говорят, и стены помогают. В посёлке оставаться не хочу. Может, кто в соседней деревне на постой пустит… Руки-то у меня хорошие, землю люблю. Не курю, водкой часто не балуюсь. Только вот у тебя, «на халяву»! И захохотал, задвигал кадыком, будто поршень у него под кожей заработал. Митричу стало не по себе. Что он всех хохлов под одну гребёнку гребёт? В каждой нации хоть одна да паршивая овца найдётся. И в том, что мы с Украиной «на ножах», простых ли людей вина? Недаром ведь говорится: «Баре ссорятся, а у холопов чубы трещат». А братец всё успокоиться не может: – Вот и зятёк твой, того же замеса! Обдерёт тебя, как липку. Занеможешь – в дом инвалидов сдаст. – Типун тебе на язык! Что разошёлся?! Я и рад, что зятёк в хозяйство вошёл. Я, вон, еле по дому колыхаюсь, самому до себя. В прошлом году лёгкие застудил, от воспаления в лёжку лежал. Зятёк меня и в больницу, и из больницы на руках выносил. Всю зиму меня с дочкой выхаживали. Так что ты это брось!.. Ничего худого он мне не делал. Входная дверь скрипнула. Слышно было, как в кухню вошли дочь с зятем. – Максимка! Буди-ка дедов, завтракать пора! – с порога громко распорядилась Варька. – Парным молоком отпаивать буду, нацистов этих, доморощенных. – Их молоком не поправишь, бутылку ставь! – усмехнулся зятёк и велел Максимке: – Притащи-ка с веранды банку с малосольными огурцами. – А сам открыл холодильник. Дух мороженого сала с чесноком

защекотал ноздри. Братец вожделенно чихнул. Митрич тоже утёр нос кулаком. К столу вышли, шатаясь, бессильно плюхнулись на табуретки. Взглянуть в глаза зятю стеснялись. А тот уже наливал в рюмки. С лукавой улыбкой произнёс: – Ну что, отцы, мировую? Чокнулись молча. А что тут скажешь? Глотнули. Но кусок в горло не лез. Зять налил по второй. Но сам не пил. – Ты, Коль, выпей! На нас, дураков старых, обиды не держи. От водки дерьмо это полезло…, – глухо выдавил из себя Митрич. – Да что ты, батя?! И в голове не держу. Мне просто за руль сегодня, а то бы поддержал компанию. – А-а-а! – протянул Митрич. А Максимка, глядя на них, сотрясался от беззвучного смеха. Митрич шутливо двинул ему по затылку. – Хорошо-о-о! – блаженно протянул братец, потирая ладонью свою петушиную грудь. – Чувствую, как лицо само расправляется, расправляется... – Кто тебе это сказал, дядь Вась?! – съязвив, фыркнула в кулак Варька. Братец довольно захохотал. – Хороший ты мужик, Колька, хоть и хохол! И вчерась, вон, нами не побрезговал, спать уложил… Так что плохое вспоминать не будем. Как в той пословице: кто старое помянет – тому глаз вон! Над столом нависла миролюбивая тишина. И дела ей не было ни до «москалей», ни до «хохлов». Только на экране телевизора всё ещё мелькали чьи-то разгорячённые лица. Но мудрая Варька, как всегда, вовремя выключила нагнетающий страсти ящик. Экран благополучно погас. И стало слышно, как неторопливо жуют деды, ласково трётся об ноги рыжий котёнок да отдувается Максимка, напившись досыта парного молока.

Борис Алексеев Россия, г. Москва

Цикл «Человеколюбие» Беглец Парамоша

Парамон грелся на солнышке и приговаривал: — Гой, ты кровушка чужая, Будь ты мачеха не злая, Дай мне в силушку твою Хлебец обмакнуть в бою… «Что с матерью станется теперя?» – думал он, обхватив вихрастую голову иссеченными в кровь ладонями. Парамон был сыном раскулаченного и расстрелянного в 34-ом году зажиточного кулака Осипа. Покуда революционная тройка из трёх бездворовых оторв смаковала бате смертельную участь, он с матерью бежал в тайгу. Прибился к старателям, но вскоре повздорил со смотрящим артели. И вот из-за чего. Стал смотрящий к матери Парамона подбираться. Мужичок-то плюгавый, дунь – не сыщешь, но больно досадливый. Мать от него, как могла, сторонилась, ревела по ночам, только оттолкнуть прилюдно не смела, за сына боялась. А сморчок этот, особливо на людЯх, так и лез к ней. Мужики, им что, хохочут — забава, вроде. Не стерпел Парамон. Ночкой тёмной выследил обидчика, встал перед ним грудь в грудь и вилами забодал. А как поднял вилы над головой, силища-то молодая, злобная, как полилась ему на голову кровушка человеческая, понял, что натворил – и в бега. Хотел мать забрать, но помешали. Месяц скитался по тайге. Эх, одними сырыми грибами, корой да ягодой сыт не будешь. С голоду сыпь по телу пошла. И вот уже к смерти приготовился Парамоша. Ан нет, выпал случай, завалил он медвежонка. Пока медведица в малиннике чухалась, напился тёплой животной крови и бежать. По реке с версту топал, еле ноги унёс. Жалобный рык медвежьей матери до сих пор в ушах перепонки выгрызает… Так сидел Парамон над речкой, хмелел без вина, да приговаривал: — Гой, ты кровушка чужая, Буди мачеха не злая, Дай мне в силушку твою Хлебушек макнуть в бою… Глядь, напротив, на другом бережку две молодки из ельничка выбежали, скинули-то сарафаны, и в воду. Парамон прижался к тёплому камню, глядит-поглядывает. А те плещутся в потоках воды, хохочут. Решил Парамон к девкам поближе подсесть, полез через валуны, но оступился и в воду, как есть, шлёпнулся. Девчата взвизгнули, схватили одёжку и бежать до хутора.

А Парамон давай ходить по мелководью, да пританцовывать! Походил он так минут десять, поёрничал, вдруг видит: три мужика с обрезами через ельник к реке пробираются. «Ё…» — выругался Парамон и опять в бега. Решил бежать через ивняк, речной балкой вниз. Всю голову посёк, но от погони ушёл. Без сил вывалился на пригорок, огляделся. Перед ним лежало огромное скошенное поле. Молодые стожки и увесистые стожары радовали хозяйский глаз Парамона, напоминали годы детства, полные справедливого распределения по труду. — Эка лепота! – шепнуло его сердце, истерзанное житейской непоняткой. Поперёк поля шла железная дорога. Метрах в трёхстах от Парамона топорщилась из земли полуразрушенная бомбёжкой станция. На платформе стоял конвой в будёновках с красными лентами, а промеж конвоя полтора десятка зэков сидели на чемоданчиках и курили. Парамон качнулся за дерево, хотел он было в лесок юркнуть. Вдруг в правом боку кольнуло, точно пуля конвойная ужалила. "Да нет же, не стрелял никто". Глаза белым мороком заволокло — не ступить. «Господь единый, чё со мной?» — промычал Парамон, ладонями оттирая глаза. Его шевеление приметили на платформе. Два конвоира спрыгнули с плит и направились к Парамону. — Ух, ты зверь, али человек? – хохотнул один из них, разглядывая истерзанную фигуру Парамона с разводами крови на рваной в клочья одежде. — Беглый я, — хрипло ответил Парамон, опуская руки. — Оно и видно. И отколь в бегах? – ВОХРовец передёрнул затвор винтовки. — От себя, знать...

Пуговица

Маленькая, потёртая временем Пуговица грелась на солнышке, ожидая окончания очередной партии в домино. — Рыба! – дрогнула старая кацавейка, да так сильно, что лопнули подгнившие пуговичные нити. Пуговка оторвалась от матери-кацавеюшки и, как пружинка, отлетела прочь на газонную траву. — О-ой! Да как же это? – пискнула Пуговка. Кусочком нити она смахнула слезинку вечерней росы, выкатившуюся из её дырочки, и осмотрелась. Матерь-кацавеюшка, будто ничего не произошло, продолжала ласково обнимать дедушку Кронита. А тот поглаживал её своими шершавыми ладонями и складывал фишки, считая «вес» пойманной им рыбы.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Пуговица впервые видела деда одетым неряшливо. Такого раньше не случалось. Кронит был наследным интеллигентом и даже малый изъян в одежде, например, отсутствие пуговицы, воспринимал как неправильно решённое уравнение. А для школьного учителя математики подобная «алгебраическая» неточность попахивала личным фиаско. «Э-э, нет, — вдруг вспомнила Пуговица, — в 37-ом году случилось..." ...Люди в погонах заперли Кронита в сыром подвале и долго били. Тогда-то матерь-кацавейка и растеряла почти все свои пуговицы. На третий день отпустили. Кронит кое-как вернулся домой, дверь ему открыла бабушка Оля, живая, молодая и красивая. Дед взглянул на неё и прямо в дверях упал в обморок. Долго потом Оля, растопив в слезах кусок хозяйственного мыла, отстирывала кровь с одежды мужа. — Да,.. — пуговица припомнила белый шрам на матери-кацавеюшке от ворота до самой поясницы. …Подвал, крик следователя и стон деда. В две крохотные дырочки, прикрытые чубчиком швейных нитей, пуговка наблюдает, как писарь вскакивает со стула, подбегает к деду и бьёт его чем-то тяжёлым в затылок. Потом сгребает матерь-кацавейку в свой огромный кулак и волочит деда по бетонному полу. Матерь не выдерживает страшную боль и рвётся пополам. Дед падает из рук мучителя. Писарь отряхивает ладони, вытирает носовым платком пот со лба и садится за стол. «Продолжим» — говорит следователь. Писарь, обмакнув перо в чернильницу, начинает записывать ещё несуществующий ответ деда. — Милый дед, — вздохнула Пуговица, рассматривая широкую заплату на правой брючине чуть ниже бедра... ...Шёл 1962-ой год. Кронит, уволенный из школы за то, что не пропустил в выпускной класс сына секретаря райкома, отпетого двоечника и маленькую детскую сволочь, четвёртый месяц работал егерем в лесном урочище Сандармох, что на берегу Ладожского озера близ посёлка Повенец. Трудная была работа, и место тяжёлое, расстрельное. Однажды обходом набрёл он на двух матёрых браконьеров. Те завалили лося и только принялись свежевать тушу. Увидев Кронита, разбойники похватали ружья и точно б прибили деда, но в этот миг из ельника выкатился огромный медведь–шатун. Медведь, дурея от запаха крови, бросился на Кронита. Браконьеры на стали стрелять в медведя, а подхватив отрубленные лосиные рога, пустились наутёк. Кронит сорвал с плеча ружьё, но выстрелить не успел. Медведь ударил его лапой в правое бедро, повалил и... вдруг спрянул назад, истошно рыча и перекатываясь по снегу. Его правая задняя лапа оказалась перехвачена острозубым медвежьим капканом, из-под лезвия которого уже вовсю хлестала и пенилась бурая кровь зверя. Когда Кронит, пошатываясь, добрёл до дома, на крыльце его встретила заплаканная от тяжёлого предчувствия Оля. Она проплакала весь вечер, отпаивая мужа горячим чаем с рябиновой и вшивая в правую брючину ту самую заплату. Невесёлые воспоминания пуговки прервал окрик деда: — Вот те на! А пуговица-то где? Старички нагнулись и стали шарить в траве вокруг стола. «Я здесь, здесь!» — Пуговка силилась им помочь, но говорить вслух она не умела, а её лакированный бочок под вечер уже не так посверкивал, как, скажем, пополудни. — Да вот же она! – Кронит наклонился до земли и аккуратно двумя дрожащими пальцами поднял Пуговицу, смахнул оставшиеся от вечерней росы слезинки и положил в карман своей кацавейки. «Опять я у мамы в животике!» — зевнула нагулявшаяся во дворе Пуговка и тотчас уснула безмятежным сном.

Подфартило

Николаю подфартило. Он получил на руки огромные деньги. Зарплата, премия, тринадцатая, да ещё навар с какого-то перерасчёта сложились одновременно. Кассирша, Анна Григорьевна, долго пересчитывала сумму, сверяясь с разбросанными перед кассовым аппаратом бумагами, и наконец, сказала, передавая деньги: «Коля, вы уж идите домой, Танечку порадуйте». — Ато! — ответил Николай и заложил хрустящий пакет за пазуху, — держи, скажу, Танюха, купюры – твоё! Он вышел за ворота проходной №4 родного Кабельного завода и направился к дому. Жил Николай от заводской территории достаточно далеко. Авто-

бус, электричка, снова автобус, долгие ожидания и транспортная толкотня изрядно морочили день. Но Николай старался об этом не думать. Привычка не думать — у станка, в дороге, на парчовом диване у телевизора, крепко въелась в его образ жизни и стала универсальным алгоритмом поведения. Выбор между «да» и «нет» в голове Николая происходил интуитивно. Да и все, кого он знал, принимали решения примерно также. Индивидуальные черты приятелей по цеху, этакой горделивой заводской компании, проявлялись разве что в количестве сказанных "да" или "нет" на единицу бессмысленно потраченного ожидания. Электричка задерживалась. Николай грелся в зале ожидания, рассеянно оглядывая вокзальную теплушку. Его внимание привлёк яркий игровой автомат, один из четырёх одноруких бандитов, недавно установленных на станции коммерческой фирмой «Родон». Автомат предлагал бросить в щель какую-то мелочь и получить выигрыш, а в случае проигрыша — приз за участие в игре. Николай порылся в кармане, достал медный червонец, подошёл к размалёванному ящику и, хохмы ради, опустил монету в игровую прорезь. Автомат проснулся, защебетал и человеческим голосом повелел начать игру. «Во даёт!» — непроизвольно вырвалось у Николая. С первым заданием (выбором ставок) он кое-как справился, оставив в игре только брошенный в автомат червонец. Далее предстояло выбрать игровую фишку. Николай задумался. Через минуту, не придумав ничего лучше, ткнул палец в самую правую кнопку. Автомат раскрутил рулетку и, изрядно пощекотав нервы, остановил биту напротив фишки, которую выбрал Николай. «Получите выигрыш!» — весело пропел автомат голосом, исполненным доброты и наигранной белой зависти. Снизу в лоток высыпалась груда червонцев. Николай сгрёб выигрыш и вдруг почувствовал, что с ним происходит что-то помимо его воли. Он заметил, как горсть червонцев холодно позвякивает на разогревшейся от волнения ладони. «Может, не надо?» — кто-то тихо спросил его совсем рядом. Николай нервно обернулся. За спиной никого не было. «Давай же!» — услышал он совсем другой голос тоже рядом, как будто изнутри. Николай обернулся ещё раз. Какоето существо шмыгнуло за автомат прямо из-под ног. «Кошка что ли?» — подумал он, размышляя, как поступить с игрой. — Тань, да ладно, я разок только! — усмехнулся Николай, достал из хрустящего пакета новенькую сторублёвку и поставил на кон. Теперь на кону зависло полторы тысячи рублей, сумма равная его дневному заработку! Николай выбрал фишку, рулетка завертелась, и… Светало. Он никак не мог попасть ключом в скважину замка. Звонить не решался. Таня наверняка спала, да и что он ей скажет, грязный с головы до ног, смертельно напуганный несправедливостью, которая приключилась с ним на станции. Подфартило, называется!.. Ведь не хотел играть! Сам, своими руками всё до копеечки отдал этой весёлой металлической сволочи! Дверь подалась, яркая полоска света брызнула в лицо. Таня не спала. Она сидела на парчовом диване, укрыв плечи платком. Николай вошёл, сбросил грязные ботинки, стянул с плеч промокший до нитки плащ и направился к жене, но ноги не шли. Таня собрала в кулачок силы, оставшиеся в теле после бессонной ночи, встала с дивана и подошла к Николаю. — Завтра расскажешь, пойдём, умою тебя и спать! Она знала, что Николай должен был получить на заводе зарплату. «Наверное, отняли деньги по дороге, — думала Таня, вытирая полотенцем мужа, — наверное, он с ними дрался, но их было много. А может, кто-то столкнул его с платформы, и он, бедненький, потерял сознание...» Она отвела Николая в спальню, уложила в постель и накрыла одеялом. Потом Таня задёрнула на окне занавеску и, перекрестив виноватую улыбку мужа, осторожно прилегла рядом. — Спи, Коля, я тебя всю ночь ждала! Спи.

Ищите интонацию!

Слова только мешают понимать друг друга. «Маленький принц» Антуан де Сент-Экзюпери

Писать о любви правильнее стихами. Рифма, как аккомпаниатор, ведёт голос солиста. Исполнителю остаётся только не забыть текст и не отвлечься во время исполнения. А вот проза (как литературный размер для чувствительных декламаций) сложна и путана. Как-то в дни творческого застоя заглянул я к своему старому учителю литературы Афанасию Гавриловичу. Мой непрошенный визит немало обрадовал старика. "Господи, обо мне кто-то вспомнил!" — Гаври-

Литературный фонд. Проза лыч смахнул слезу и побежал по коридору на кухню, охая и оправдываясь: "Я сейчас, быстренько. Чаёк только поставлю!" — Афанасий Гаврилович, научи писать про любовь прозой. Пробовал я и так, и сяк, чувствую, не рОбят мои литеры камертона сердечного, — крикнул я ему вслед с порога. Слышу, Гаврилыч отложил приготовления и замер. С минуту его не было. Затем учитель появился в проёме кухни, скрестил на груди руки и, неторопливо подбирая слова, ответил: — Ты погодь, Мишаня, не капитись. Любовная проза – это не болтовня двух персонажей про любовь. Это, Мишань — тайна! А слова, что слова. Слова, уж поверь мне на слово, бывают и ни к чему. Ты вот что, попробуй писать без слов! Афанасий Гаврилович достал из кармана свою знаменитую янтарную трубку и затянулся табачком. — Как это? — переспросил я. — А так, — учитель выпустил сизое колечко дыма, поднял указательный палец вверх и добавил, — тут важна интонация! Я вернулся домой, выгорая от литературного нетерпения. Не снимая пальто, подбежал к письменному столу и включил компьютер. — Что-то случилось? – поинтересовалась жена из кухни, накрывая стол для позднего ужина. — Ты ешь, я потом. Интонация… Вот оно что! — пульсировал в моей голове добродушный голос Гаврилыча, — Интонация! Голос манил. Я наблюдал издалека, как Гаврилыч выписывает на классной доске в строчку какие-то иероглифы любовного содержания,

а мы, великовозрастные балбесы, хихикаем в парты и приторно краснеем, поглядывая на девчонок. Но вот юношеская дурь постепенно оставляет нас. Над партой поднимается смущённый Никита Лобзев: — Красиво! Нам бы так!.. – Никита обводит взглядом притихшие ряды, открывает хрестоматию и читает отрывок из «Капитанской дочки», где Гринёв, он же Никита Лобзев, объясняется в любви Машеньке Мироновой. ...Я выдохнул и поставил жирную точку. — Или иди спать, или читай! – послышался за спиной голос жены. Веки мои слипались, но я набрался сил и прочитал ещё не остывший литерный набор о любви молоденькой девочки к старому учителю литературы, любви, которой суждено было тайно родиться и также тайно умереть в сердце будущей женщины. Первая любовь не выбирает… Я закончил чтение. Старенький Брегет пробил три часа ночи, наполнив гостиную бархатным перезвоном. Жена сидела неподвижно, запрокинув голову. Глаза её бродили под потолком и, казалось, что-то высматривали на пожелтевшей от времени побелке. — Спасибо, Миша, — наконец произнесла она, — ты тронул моё сердце. Разве я когда-нибудь рассказывала о своей первой любви? Твоя влюблённая девочка – это я тридцать лет назад! Я не помню, как выглядел мой возлюбленный учитель литературы, помню только, что он частенько поднимал вверх указательный палец и, глядя куда-то поверх нас, таинственно произносил: «Ребята, ищите интонацию!..»

Александр Захватов Россия, г. Москва

Разговор с ангелом

Александр сидел за столом на кухне, на столе стояли дешевая бутылка водки, квашеная капуста и банка с огурцами. Солнце только встало, разогнав серые тучи за окном, но цветастое осеннее утро не радовало Александра. Он ощупал ноги, вены на ногах вздулись, напоминая неровные дороги. — Да-а, до чего я себя довел? — тихо произнес юноша, разогнул худую спину, откупорил бутылку водки и, взяв ее трясущейся рукой, налил чайную чашку до краев. Секунду подумав, он залпом выпил зелье. Обжигая горло, напиток ударил в голову, сознание слегка помутилось. Это чувство Александр испытывал много раз, и оно ему нравилось! Юноше казалось, что он становится сильнее, может, быстрее? Но это был обман! Александр достал из банки соленый огурец и, откусив половину, положил на стол. — Даже есть не охота, — с грустью сказал он, его взгляд скользнул по серому холодильнику, который когда-то был белым. На холодильнике висел замок, обычный навесной замок. Так отец Александра пытался заставить его работать. — Кто не работает, тот не ест! — говорил он. Александр в свои двадцать два года сменил пять мест работы и везде его выгоняли за вспыльчивый характер. Ну, никак у него не получалось смотреть в рот начальству, что-нибудь да скажет такое, не такое. Так и стал он жить и не работать: кто из фанатов «Спартака» денег подгонит (Александр был заядлым фанатом), кто из друзей у магазина нальет. Все бы ничего, но здоровье покинуло юношу, хотя три года назад он играл за известный московский футбольный клуб. Да и откуда взяться здоровью, если он с утра до вечера употреблял зелье, потеряв смысл в жизни. Стремления других людей, семья, быт, его не интересовали, ценности искусства тоже. — Зачем я живу? Зачем родился? — сказал юноша, налив себе еще водки, он положил остаток огурца в рот и опустошил чашку. Адский напиток разошелся по худому телу юноши теплотой. Александр посмотрел на пустую бутылку. «Надо бы сходить к магазину за добавкой», — подумал он, достал из кармана папиросы и закурил. Табачный дым, смешавшись с парами алкоголя, повис на кухне белым туманом. Юноша закрыл глаза. — Хоть бы форточку открыл, — услышал он чей-то голос. «Наверно, это отголоски психушки», — Александр открыл глаза. Напротив него за столом находился Ангел, настоящий белый Ангел с крыльями, только вместо лица была маска, похожая на театральную или маскарадную. — Точно отголоски психбольницы, — произнес Александр. — Ты кто? Призрак? Мой сон? Или мне вообще пора… — Я Ангел, — спокойно ответил собеседник, — хочу поговорить с тобой. — О чем? О литературе? — пошутил юноша.

— Нет, о жизни, — ответил Ангел. — Я тебя понял, — усмехнулся Александр, — я не вижу себя в этой жизни, а водка? Водку пьют все. Я ездил на рыбалку, там пьют. Ходил в бильярдную, баню, там тоже «закладывают». Даже мои бывшие друзья спортсмены после игры выпивают. — Да, это так, — согласился Ангел, — но разговор не о других людях, у которых свои проблемы, разговор — о тебе. Александр достал еще одну папиросу и закурил. — Посмотри на меня, — сказал он, — мой поезд уже ушел, я весь больной, у меня нет сил. Кому я нужен? — Ты нужен таким же людям, как ты, — ответил Ангел. — Ты сможешь им помочь. — Кто, я? — удивился Александр. — У меня не хватает силы воли, чтобы не пить, а ты говоришь помогать? — Среди людей есть бездушные существа, каким-то образом нацепившие человеческие маски, — сказал Ангел. — Страшно, что эти существа живут среди нас, выдавая себя за людей, и мы принимаем их за людей. Это обернулось страшной бедой для народа. Мы принимаем их предательство за оплошность, их вранье – за ошибки, вот теперь пожинаем плоды своей доверчивости. Крысы, только почуяли запах крови, обнажили свои личины. А мы ждем, что это недоразумение пройдет, как насморк – крысы, они не рожденные, они сотворенные кем-то, это факт! Кто, как не мы, вырастил их, разрешил им поедать наши светлые души, нашу духовную чистоту и искреннюю доверчивость, позволяя им питаться этой чистой? Кто, как не мы, должны понести за это кару, чтобы неповадно было позволять плодиться и размножаться всякой мрази? Беспечность и безоглядное доверие хуже бедности. Наркотики и алкоголь, как неизбежность нашей беспечности. — Красиво сказал, — Александр смахнул слезу. — Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение? — Давай, — согласился Ангел. Александр попытался разглядеть под маской глаза Ангела, но не увидел ничего, только пустота. Он поднялся из-за стола и прочитал: — Сижу на кухне, Предо мной — стакан граненый, Огурец, Размазан по тарелке холодец, Мурлыча, кошка трется под ногами. Сижу на кухне, Предо мной — стакан граненый, В нем слезой вся жизнь моя, я за чертой! Хочу черту сломать и завязать! Жизнь новую начать… Понять… А надо мною — небо цвета полыни.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Нет! Рук не надо опускать, Легко сказать, Трудней понять… Как дальше жить? А надо мною — небо цвета полыни. — Александр опустился на стул. — Неплохие стихи, — похвалил Ангел. — Правда? — обрадовался юноша. — Правда, — подтвердил Ангел. — Ты пиши о своей жизни, пиши стихи и читай людям. Слово лечит, твоя чистая душа поможет многим, а если не поможет, то заставит задуматься.

В дверь позвонили. — Я сейчас, я быстро! — сказал юноша и побежал в коридор. Когда он вернулся, Ангела не было, на кухонном столе стояли пустая бутылка водки, квашеная капуста и банка с огурцами. Прошло полгода, Александр сидел за столом на кухне, на сером холодильнике, как и прежде, висел замок, на кухонном столе блестел фарфоровый чайник, и лежала тетрадь. Александр писал рассказы, рассказы о своей жизни. В свободное время он читал их своим друзьям, отдавая им частичку своей светлой души. В глазах юноши не было пустоты, они искрились добром и жаждой жизни. Жаждой новой жизни, и теперь он точно знал, зачем он родился.

Валерий Рогожин Россия, г. Балашиха

Дискета Это было в те стародавние времена, пусть и не особенно стародавние, но уже порядком подзабытые, когда основным носителем информации у рядовых пользователей была дискета. Нет, я не хочу уходить в совсем древнее прошлое, когда пользователи тряслись над восьмидюймовыми дискетами. Когда форматирование дискеты начиналось с того, что оператор компа пробивал специальным пробойником на дискете аккуратную маленькую дырочку, так называемую нуль-метку. Проверял ее на просвет простым невооруженным глазом и лишь затем вставлял дискету в дисковод и набирал по буквам команду «format A»: Я даже не обращаюсь к тем забытым дням, месяцам и годам, когда с компьютера на компьютер переносили инфу с помощью пятидюймовых дискет. А ведь живы еще отдельные пользователи, которые помнят, что Винда была на 17 дискетах и, когда где-нибудь на девятой дискете происходил сбой, приходилось долго материться, но все-таки начинать все с начала. Это все происходило в сравнительно недалекое время, когда в быту были распространены дискеты 3”25. Оптические CD были еще у очень редких счастливцев, а про флешки мы только читали в специальной литературе. Итак… Леха Конышев был токарь от Бога. Да и не только токарь. Из-за отсутствия народа, а народ-то на завод сейчас не больно идет, народу подавай, чтоб сразу и много, а работать потом и даже не во вторую, а лучше, чтоб в четвертую, а то и в пятую очередь. А на заводе давай работай, а денежки уже потом, даже не во вторую, а в четвертую и даже в пятую очередь. В общем Леха как пришел после ПТУ, как стал к станку, так и простоял восемь лет, как один день, не разгибая спины. Только последнее время стали его с токарного на фрезерный станок ставить. Да ему все равно. А какая разница, говорит, там деталь крутится, здесь фреза вертится. А все остальное абсолютно одинаковое. Тем более станки с ЧПУ. С числовым значит управлением. Ему перфоленту принесли, он станок настроил, кнопку нажал и давай машина работай, а мы отдыхаем. Вчера тяжелый день выдался. Наши три мяча пропустили. Проиграли, короче, вчистую. Никаких шансов не осталось. Пиво поздно привезли, пока суть да дело, пока очередь, темнеть начало. Он к Машке, а та у меня новые основы взаимоотношений. И ни в какую ни на улицу, ни в дом пускать. А какие это у нее основы, ничего не говорит. Разозлился Леха и домой отправился. Идет и размышляет: — Нет в жизни счастья. И правильно в песнях поют: сука-любовь. На хрен мне все это нужно? Живу и живу. Работаю? Работаю. Хорошо? Хорошо. Нареканий у начальства нет? Нет. Получаю хорошо? Хорошо. Не пью? Не пью. Ну ладно, пусть выпиваю, но в меру, а другие пьют – это пьют. Тут и дорога кончилась. Домой пришел. Разделся, зубы почистил и спать лег. Иногда перед сном он к работе готовился. Как? Да очень просто. Станки, на которых Леха работает, старые, не изношенные, хорошие, но уже не новые. Сделали их еще при Советах. А тогда все на совесть делали. Это всем известно. Однажды появились на заводе умельцы какие-то. То ли из Иркутска прискакали, то ли из Питера заскочили, а может очень даже запросто из Воронежа пришлепали. Но это неважно. Важно другое. Осмотрели они какие станки в цехах пылятся и говорят руководству: — Стало быть, можно на ваши станки электронику повесить и будет она управлять металлом. Когда надо – включит, когда надо – выключит. Дело не хитрое. Мы такие управления сто раз делали. Начальство долго думало, совещалось, в центр звонило, но согласилось. Хоть дело и новое, а руководство у нас хоть на заводах, хоть в

колхозах ничего нового особо не любит, но согласилось. И стали эти умельцы умельничать, станок переделывать. Для начала один. Долго ли коротко ли, но слепили вроде бы из станка конфетку. — Давайте, — говорят, — пробуйте. А кому пробовать? Пожилые рабочие не хотят. — Нам, — говорят — и на старом оборудовании денег всех не заработать. Лучше мы по-старинке, когда надо, пальчиком включим, когда не надо, тем же пальчиком и выключим. Не будем нервы строеросить и голову всякой мутью забивать. Она, голова наша, за долгие годы всех пертурбаций и так всяким хламом забитая. А голова – не чердак, весь хлам туда не свалишь. Поставили на этот станок Леху. А ему что? Ему ничего. Показали, объяснили, научили, он и рад стараться. Утром прибежал – кнопку нажал, чай пьет, газету читает, с девками на метизном участке заигрывает. Пришел мастер. Посмотрел, помолчал, помычал и пошел руководству докладывать. Возвращается от руководства: — Другую деталь делать нужно. Вот чертеж, вот размеры, давай, дерзай! — Это я не могу, — говорит Леха. – Включить могу, выключить могу, размеры под новые резцы изменить могу, чтобы деталь одинаковая получалась. А этому меня не научили. Уж извиняйте. Мастер призадумался и пошел обратно к руководству совещания совещать. Вызвали опять этих умельцев. Те покумекали, с Лехой побеседовали, какую-то брошюрку дали, листочки исписали мелким почерком и уехали. А Леха теперь, кум королю, сват министру. Ходит да поплевывает: — А давайте мне ваши детали, сами бум программы писать, сами бум обрабатывать. Приносит, стало быть, мастер новую деталь. — Вот чертеж, вот размеры, вот образец. Посмотришь, ежели чего Леха говорит ему: — Дело-то новое, нужно постепенно подходить. Нам, Михалыч, спешка ни к чему. Спешка, она когда нужна, когда на потолке спишь. А почему? Потому как одеяло сползает. Леха-то молодой, молодой, но уже рассудительности поднабрался. — Я, — говорит, — домой пойду, покумекаю что к чему, а завтра уж с утречка и начнем не спеша. Дома компьютер включил, дискету вставил, покумекал, поразмышлял и накропал чего требовалось. Наутро Михалыч подходит, станок жужжит, стружка ползет, а Леха чай пьет и в газету заглядывает. Обрадовался старый мастер и побежал скорее руководству доклады докладывать. Так и повелось. Дадут Лехе новую деталь. Он чертеж в карман, размеры туда же. После работы пивка попьет, к Машке на огонек заскочит, а вечером-ночью, компьютер включит, по чертежу программку набросает, с листочка размеры введет, на дискету все сбросит и спать скорей. Лехе хорошо, мастеру никаких хлопот, руководству и подавно забот полное отсутствие. Все довольны, все смеются, сплошная радость и всеобщее благоденствие. И тянулось так, пока не подошел день зарплаты. Принес мастер Михалыч Лехе листок, где зарплату за прошедший месяц обозначили, тот открыл его и офигел. Может не офигел, а прибалдел или вовсе в тупик заехал. В общем, смотрит он в листочек и удивляется. Вначале молча про себя поудивлялся, а потом уже мастера спрашивает: — А это что за цифирки какие-то здесь написанные? — Ну так ты ж не первый раз зарплату получаешь. Это она самая твоя заработная плата и есть. — Так что-то уж очень маленькая она какая-то. Я таких раньше никогда не получал.

Литературный фонд. Проза — Ну, ты ж понимаешь, такой станок – дело у нас новое, пока никак не известное. Это, верно, нормировщики эксперименты экспериментируют. Погоди месяц-другой, все устаканится. Леха он что? Он парень покладистый. Погодить? Так мы и погодим. Устаканится? Так мы и подождем. Подумаешь, месяц не доплатили. Пошел следующий месяц. Опять Леха после работы пивка попьет, к Машке забежит, а ночь за полночь компьютер включит, программку набросает, размеры с листочка введет и на боковую. А утром дискету в станок воткнул, кнопку «Пуск» нажал и чай пьет, да с девками заигрывает. Лафа, а не жизнь. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. И здесь точно так же. Наступил судный день, день заработной платы и узнал Леха Конышев, что начислили ему денег еще меньше, чем прошлый раз. Обидно стало парню, досадно. Вызвал он мастера Михалыча. — Ну, что за дела получаются? Как мне жить и окружающим в глаза смотреть, если мне молодому не целованному платят всего ничего, меньше чем чернокожим неграм на сахарных плантациях Аризоны. Мою зарплату в пору сравнивать с заработной платой у рабов в Древнем Риме на строительстве пирамиды Хеопса! — Ну, ты это того, не очень-то! На Совейском заводе про рабов заговорил. Мы люди свободные и зарплата у нас свободная. Сколько ни заработаешь, столько и выдадут. Ты ж понимаешь, такой станок – дело у нас новое, пока никак не известное. Это, верно, нормировщики эксперименты экспериментируют. Погоди месяц-другой, все устаканится. — Михалыч, ведь уже устаканивалось? — Ну, значит не все устаканилось. Потерпи чуток, наладится. Ладно, потерпеть, значит потерпим. Большевики по каторгам терпели и нам велели. И еще один месяц прошел. И наступил еще один судный день – день расплаты. И открыл Леха Конышев свой расчетный листок и обалдел в полную. Больше уже ни слов, ни даже междометий у него не находилось. Первый раз заплатили ему мало, второй раз стало еще меньше, а в эту зарплату начислили на столько меньше, что уже и уменьшать стало больше некуда. Уборщики в цеху больше зарабатывали. Не пошел больше Леха к мастеру Михалычу отношения выяснять и заработанное клянчить. А пошел Леха Конышев сразу прямым ходом в отдел кадров заявление писать и расчеты рассчитывать по случая увольнения. Но отослали его к начальнику цеха. — Все, говорят, с начальника начинается, и все им же и заканчивается. Неси заявление ему, а когда подпишет он, отработаешь две недели, сдашь инструмент и иди гуляй на все четыре стороны. Отправился Леха к начальнику цеха. Тот покрутил заявление, повертел и вызвал мастера Михалыча. Пришел Михалыч. — А что я могу, если нормировщик нормы такие пишет? — А вызвать ко мне нормировщика, — завопил начальник цеха Пришел нормировщик. Только нормировщик уже не подчиняется начальнику цеха, потому и не больно его испугался. — А вы что хотите. Ваш рабочий кнопку на станке нажмет да полдня чай пьет, в газету глядит, да с девками с метизного участка заигрывает. Какие еще нормы я могу ему писать? Никто ничего не сказал и даже слов подходящих никто найти не смог. И пошел Леха совсем обиженный и обездоленный. Пошел увольняться и отрабатывать свои последние заводские две недели. Долго ли, коротко ли, только все-таки закончились эти две недели. Сдал Леха в инструменталку весь инструмент, вытащил из станка свою дискету с программами, снял спецовку и повесил ее в шкафчик. Потом

распрощался с родным заводом, сказал «до свидания» родной заводской проходной, которая, как поется в песне, «в люди вывела меня», его, то есть, и сделала из него рабочего человека, и пошел на улицу, куда глаза глядят. А начальник цеха вызвал к себе мастера Михалыча и велит срочно ставить на станок другого рабочего и срочно делать новую деталь, без которой может все производство остановиться. Нашел Михалыч нового рабочего, согласного на модернизированном станке работать. Но, говорит этот новый рабочий: — Только вы мне дайте программу, чтобы эту самую необходимую деталь делать. Я без программы на управляемом станке детали делать не умею. Стали выяснять, как же Леха делал все эти и необходимые и не очень необходимые и некоторые совсем вовсе не нужные детали. И рабочие, которые по соседству работали, говорят: — Он приходил, дискету в станок вставлял, станок сам все и делал. Леха только кнопку нажимал. Вызывает тогда начальник цеха Леху к себе в кабинет и говорит: — Ты как же это такой сякой разэтакий дискету унес и наш новый рабочий теперь работать никак не может? Ты верни немедленно эту самую дискету, а то мы в суд пойдем и все равно отсудим ее у тебя, а с тебя еще и штраф преогромный потребуем! Но Леха не забоялся и говорит: — А можете хоть в районный народный суд идти, хоть в наш родной Верховный, хоть в буржуазный суд в Страсбурге обращаться, а заодно и в Гааге. Но только ни один ни родной, ни двоюродный суд не призначит мне отдавать мою кровную дискету. Я ее за свои деньги купил, у меня даже чек об этом происшествии имеется. И даже если бы я испугался вашего разговора и отдал бы вам свою родную дискету, то вы бы необходимую деталь делать не смогли бы. Потому как для делания одной дискеты мало будет, а нужна еще и программа, которая на дискету записывается. Вот так то! И повернулся Леха Конышев и стал уже уходить. И понял тогда начальник цеха, какую грубую ошибку они из Лехи совершили. И стал он его обратно на работу звать и золотые горы обещать. Леха подумал, подумал и повелся на все его обещания. И согласился и устроился обратно в этот же цех на этот же станок. И сделал Леха необходимую деталь, а когда пришел день зарплаты получил Леха Конышев золотые горы. Вот такой замечательный счастливый конец у этой истории. А то многие, кто прочитает мои рассказы, жалуется, что все у меня мрачное и даже трагичное получается, а так де не должно в нашей жизни быть. Но, если, по правде, говорить, то никто Лехе никаких золотых гор не дал. Может их и не было там вовсе, все-таки завод переживает совсем не лучшие времена, а если и были, то скорей всего их до Лехи украли. Да и где вы видели, чтобы простой рабочий, даже который работает на таком замечательном модернизированном станке, получает золотые горы. Это если менагер какой или офисный планктон. Среди них встречаются, кому золотые горы перепадают, говорят. Но сам я и среди таких с горами никого не разу не видел. А Леха что. Получает не горы, но довольно неплохую зарплату, больше, чем многие другие. Начальство поняло, что деньги нужно платить не только тому, кто тяжести таскает, а и тому, кто головой думает. И может даже за голову и поболе платить нужно. Леха после работы пивка попьет, к Машке забежит, а ночь за полночь компьютер включит, программку набросает, размеры с листочка введет и на боковую. А утром дискету в станок воткнул, кнопку «Пуск» нажал и чай пьет, да с девками с метизного заигрывает.

Игорь Вайсман Россия, г. Уфа

Постиндустриальная баллада – Здравствуйте Антон! Мне понравился ваш аватар – рыцарь на фоне земного шара. Очень необычно. Это что означает: вы – защитник планеты? И от кого ее защищаете? А вообще заметила: у нас много общих интересов. – Здравствуйте Эльвира! Спасибо за предложение дружбы! Смысл моего аватара вы поняли правильно. Воин из меня, правда, никакой, поэтому пытаюсь спасать планету своей публицистикой. Надеюсь, меня услышат и прислушаются. Вы спрашиваете: от кого я хочу защитить Землю? От людей. Больше ей пока никто не угрожает. А интересы у нас и впрямь во многом совпадают. Пишите, чем занимаетесь. – Здравствуйте Антон! Я тоже пытаюсь как-то повлиять на окружающую обстановку. Корм-

лю во дворе брошенных кошек, двоих приютила. Вчера решила откликнуться на призыв волонтерского центра и целый день очищала с ними набережную от мусора. Устала, но ощущение от совершённого доброго дела – это нечто! – Здравствуйте Эльвира! Думаю, ни у кого рука не поднимется критиковать вас за такую деятельность. Однако сами подумайте: убрали вы мусор с набережной, угробили целый день. А через неделю она опять будет напоминать помойку. Потому, что вы боретесь со следствием социальных изъянов, а не с причиной. Вы, как тот Сизиф, что каждый день затаскивал глыбу на гору, после чего она скатывалась, и он начинал все сначала. – Антон!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

По большому счету я с вами согласна. Но как бороться с причиной, не знаю. Может, вы подскажете? – Эльвира! Нужно ужесточить законодательство за выброс мусора в неположенном месте и воспитывать население. С детсадовского возраста! И это относится не только к мусору. Однако, вся проблема в том, что нашему государству, похоже, это не надо. Вот я пишу свои статьи, надеюсь, что кого-то они вразумят. Да никого они не вразумят! На один положительный отзыв я получаю три таких, где, кроме придирок и подковырок, ничего больше нет. Людей судьба собственной планеты, да, выходит, и своих же родных потомков, совершенно не трогает. Гораздо важнее поприкалываться над не понравившимся автором. Я хотя и сравнил волонтеров и вас вместе с ними с Сизифом, но сам ничем не лучше. Похоже, все мои труды напрасны. – Антон! Печально все, конечно. И самое обидное, что хочешь улучшить жизнь, да не в твоих это силах. И что еще ужаснее – никому это не надо! Ну, да ладно, сколько можно о грустном. Как вы живете вообще? У вас на странице почему-то о себе совсем ничего не сказано, даже день рождения не отмечен. – Эльвира! Ничего о себе не сказано видно от того, что нечего сказать. Живу один, родителей похоронил. Родной брат живёт в другом городе, далеко. Работаю в одном ООО, на «дядю». Так, чтобы штаны поддержать. Без оформления, без соцпакета, без пенсионных отчислений и без перспективы. Такие у нас работодатели! Некоторые называют подобных мне лохами, но меня моё материальное благополучие мало волнует, когда весь мир катится в пропасть. А как вы поживаете? Напишите о себе. – Антон! Я живу с сыном. Он ходит в четвертый класс. В браке прожила два года, на большее терпения не хватило. Есть ещё мама, но у нас нет взаимопонимания. Она живет в другой квартире. Работой похвастаться тоже не могу, занимаюсь репетиторством. Да, вы смотрели вчера по «Культуре» передачу о глобальном потеплении? Признаться, она нагнала на меня жути. – Эльвира! Весёлого в нашей жизни, конечно, мало. А вот передачу я не видел – у меня телевизор уже месяц, как сломался. И знаете, я этого даже не почувствовал – что он есть, что нет. Хотя, к каналу «Культура» это не относится. Но времени на телевизор не остаётся. Я пишу параллельно две книги, да еще статьи. Как приду домой, от компьютера почти не отхожу. – Антон! У меня со временем тоже нелады. И вроде репетиторством своим не очень загружена. Но, то в школе у сына какие-то вопросы нужно решать… Они там стараются побольше проблем спихнуть на родителей. Одних денег не напасешься – сегодня ремонт, завтра культпоход... А то мама заболеет. Приходится ездить в другую часть города. Да и домашних хлопот сколько… Начала читать «Игру в бисер» Гессе, давно хотелось, так иногда неделю до книги не могу добраться. Вот вы говорили о Сизифе. Я стала задумываться об этом. И мне кажется, этот миф про всех нас. Вся наша жизнь, все наши бесконечные хлопоты напоминают бег белки в колесе, это – полная бессмыслица, за которой ничего нет. – Эльвира! Я как-то прочитал книгу Павла Таранова «Острая философия». Он в ней собрал высказывания мудрецов всех времён. И общая мысль такова: жизнь – полный абсурд. Тем не менее, сам господин Таранов живёт себе и книги пописывает! А я решил взять за главный жизненный принцип позицию той лягушки из притчи про двух лягушек, угодивших в кувшин с молоком, что билась до конца, и в результате выбралась на свободу, взбив молоко в масло. Хотя, по большому счёту, смысл жизни ясен и понятен, но никому до него нет дела – вот, что страшно. – Антон! А что вам известно о смысле жизни? В той литературе, что я читала, говорится, что его либо совсем нет, либо он недоступен для понимания. – Эльвира! Я убежден, что кто-то специально напускает туман. Смысл жизни нам дан изначально. Он прост и понятен, как десять заповедей. И говорится об этом в Книге Бытия. Но мне больше нравится образное

изображение смысла жизни в повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Пропасть – это смерть, всеобщая погибель, глобальная катастрофа. Дети, играющие во ржи, – это всё прекрасное, что есть на Земле, все живые существа и все люди, живущие по совести. А мальчик, главный герой повести – это мы, люди осознающие, что если не защищать детей от падения в пропасть, то этого за нас никто не сделает. – Антон! Здорово вы интерпретировали Сэлинджера! Я эту книгу два раза читала, а смысла жизни не разглядела. Но то, что этому смыслу следуют лишь единицы, а подавляющее большинство живёт для удовлетворения запросов тела, это тоже верно. Меня, знаете, что больше всего поражает? Постоянно только и слышишь: это время пройдет и все будет распрекрасно. Верьте и надейтесь! Но как мир может измениться сам по себе, без малейших усилий с нашей стороны? – Эльвира! Вы абсолютно правы. Это какое-то массовое сумасшествие: одни разговоры о непременном улучшении жизни, но чтобы для этого палец о палец ударить, – не дождётесь! Я в своей публицистике постоянно напоминаю, что мы называемся «Человек разумный», что это нас ко многому обязывает, привожу цитаты классиков, а толку!.. – Антон! А вам известно, кто дал такое название человеку? – Эльвира! Название дал Карл Линней, когда составлял свою систему животного мира. Увы, оно неправильно. Видно от того, что учёный общался только с себе подобными и плохо представлял основную массу человечества. И вообще: никакие мы не разумные. Нами движут желания и страсти, а разум у них в услужении. – Антон! А все-таки хорошо, что мы познакомились! Я решила дать вам свой телефон. Звоните, если что. – Эльвира! Спасибо! Мой телефон пусть тоже у вас будет. В подъезд обычной девятиэтажки времён «развитого социализма» вошли мужчина средних лет и женщина не первой молодости. Под стать дому, они тоже выглядели вполне обычно: худые, скромно одетые, озабоченные, задумчивые, со стандартными пакетами в руках. У лифта они остановились. – Вам на какой? – поинтересовался мужчина. – Девятый, – ответила женщина, достав из сумочки сотовый телефон. – И мне девятый. – Алло! Антон? Тут мужчине также пришлось достать телефон, так как раздался звонок. – Да, – ответил он. – Это Эльвира. Ваша подруга по «Фейсбуку». Я сегодня нашла интересную информацию. Сейчас зайду домой и передам. – Эльвира! Ничего не пойму, – проговорил мужчина, оторвав телефон от уха, и уставился на женщину широко открытыми глазами. – Так это вы Эльвира?! – Я. – А я – Антон. – Господи! Вот так сюрприз! А к кому вы едете? – К себе. – Так вы что, здесь живете?! – Ну, да. – Вот здорово! Я тоже! – В какой квартире? – В сорок третьей. – А я в сорок шестой, в противоположном крыле. – Как же это мы не замечали друг друга?.. – Да, я замечал, но не думал, что это вы… – И я тоже… На площадке девятого этажа, облокотившись о стену, стояла пьяная женщина, и, изрядно фальшивя, сиплым голосом напевала: «Вот и встретились два одиночества…»

Котенок где-то пищит Старый трамвай, трудившийся еще во времена Советского государства, бренчал, тарахтел и дребезжал проржавевшими деталями. А в его салоне к царящей какофонии добавлялся звук, напоминающий жалобный писк котенка. Немногочисленные пассажиры равнодушно не обращали на это внимания, занятые собой и вполне довольные жизнью. Молодые уткнулись в свои гаджеты, старые не спеша, переговаривались.

И только один старик лет восьмидесяти, худой, с изможденным лицом и грустными голубыми глазами, вслушивался в эти звуки. Он вспомнил котенка, подброшенного ему прямо под дверь, которого не смог оставить на верную погибель, приютив у себя. Малыш едва открыл глаза и еще не умел самостоятельно питаться. Пришлось кормить его из шприца без иголки. Выходил. Котенок

Литературный фонд. Проза подрос, стал веселым и очень привязался к хозяину. А тому он явился единственной отрадой в нелегкой и мало радостной жизни одинокого старого человека. Но длилось обоюдное счастье недолго. Котенок неожиданно заболел, его рвало, он перестал кушать и вскоре умер в жутких конвульсиях. Старик плакал несколько дней. Своего единственного друга похоронил под деревом во дворе. И вот сейчас, зимой, в трамвае, он услышал знакомый жалобный писк. Кто-то недобрый выбросил несчастного в расчете, что найдется «дурак», который его подберет. От ужаса котенок забился куда-то под сиденье, голодный, ни кому не нужный, и пищит. Плач показался старику таким жалобным, что рвал ему душу. «Надо найти его, пропадет ведь», – решил он. Посмотрел под свое сиденье – никого. Тогда дед встал и принялся, согнувшись в три погибели, заглядывать под каждое сиденье. – Дедушка, вы что-то потеряли? – участливо спросила молодая девушка. – Нет. Котенок где-то пищит. – Ваш котенок? – Нет, не знаю чей. Девушка потеряла к нему интерес и уткнулась в свой планшет. – Дед, ты чего по полу ползаешь? – поинтересовалась тетка с двумя сумками. – Билет что ли обронил? Возьми мой, я все равно на следующей выхожу. – Нет, спасибо, билет я не терял. – Дедуля, ты чего копаешься у нас в ногах? – поинтересовался молодой парень, сидевший в обнимку с девушкой. – Ты не извращенец случаем? – Димон, что ты несешь! Ха-ха-ха! – сделала ему замечание подружка. – Он, наверное, деньги потерял. – Не повезло. – Ну, так дай ему деньги, жалко что ли, – посоветовала девица. Но парень вместо этого стал ее целовать. – Какой же ты жмот, Димон, – жеманно произнесла девушка. – Ты меня разочаровываешь. – Ну, достала, – фыркнул парень и нехотя полез в карман. – Дед, держи! Но старик отрицательно замотал головой и продолжил поиски. Обшарить внаклонку каждое сиденье ему оказалось сложно и, устав, он присел перевести дух. Наконец, на него обратила внимание кондуктор. – Вы что потеряли? – Ничего я не терял. Котенок где-то пищит. Кто-то его выбросил, он и пищит. Забился куда-то. – Да нет никакого котенка. С чего вы взяли? – Как же? Разве вы не слышите писк? – Господи, да это трамвай скрипит, а не котенок. Старый потому что трамвай. – Не может быть, – не поверил старик. В это время показалась конечная остановка. Последние пассажиры вышли. – Вы остановку свою не проехали? – спросила вышедшая из кабины женщина-водитель. – Проехал, – только сейчас заметил старик. – Ты представляешь, – сказала кондуктор водителю, – он подумал, что в салоне котенок пищит. Я ему: это трамвай так скрипит, а он не верит. Водитель заулыбалась:

– Дедушка, вы напрасно так беспокоитесь. У нас очень старый трамвай и он так скрипит, что может померещиться котенок. Поверьте, мы не первый год работаем на этой развалюхе. – Да? Ну, тогда ладно, – сказал старик и направился к выходу. – Стойте! – остановила его водитель. – Вы же проехали свою остановку. Мы сейчас поедем обратно, довезем вас. Билет не нужно покупать. – Спасибо! – скромно поблагодарил старик. Однако сомнения продолжали терзать его душу, поэтому, покидая трамвай, он как-то бессознательно запомнил его номер. Благо, что тот оказался легким: 1133. Картина несчастного, ни кому не нужного, котенка, забившегося под сиденье, так и стояла перед глазами. Через несколько дней, не выдержав, старик пошел на остановку и, прождав час и сорок пять минут, дождался-таки того трамвая. И вновь тот самый писк, точно такой же: жалобный, тоскливый, безнадежный, рвущий душу. Но снова лазить по полу старик не стал, хотя и тянуло. Повздыхав, он вышел и побрел домой. На стихийном рыночке по дороге женщина продавала котят. Дед неосознанно остановился, глядя на них. Но вид ухоженных, сытых и благополучных малышей вызвал в нем обратную реакцию. «Нет, мне нужен тот, несчастный, – решил он. – А эти не пропадут». – Дедуля, возьми котенка, смотри какие красавцы! – крикнула ему женщина. – За символическую сумму отдам. Но старик пошел дальше, ничего не ответив. – Валя, кто-то пенсионное удостоверение обронил, – по окончании смены сказала водителю трамвая кондуктор. – Я уж несколько дней его в кармане таскаю, все забываю тебе сказать. – Смирнов Леонид Дмитриевич, 1936 года рождения, – прочитала водитель. – Слушай: а не тот ли это дедушка, что котенка искал? – Может быть. Странный он какой-то. Ему бы о себе думать, а он о котенке печется. – Он просто очень добрый, это в его глазах написано, – Валентина почему-то в этом не сомневалась. – В выходной зайду в Пенсионный фонд, узнаю адрес. Два дня спустя в дверь старика кто-то позвонил. На пороге стояла молодая женщина и приветливо улыбалась. – Здравствуйте! Вы меня узнаете? Я водитель того трамвая, в котором вы искали котенка. – А, да. Извините, сразу не признал. Память подводит. – Ничего, с кем не бывает, – успокоила женщина. – Я вам пенсионное удостоверение принесла. Вы его в нашем трамвае обронили. – Вот спасибо, дочка! А я вчера сунулся его искать и нигде не найду. Валентина улыбнулась еще радушнее и, сунув руку за пазуху, торжественным голосом произнесла: – А это – вам подарок. С этими словами она протянула хозяину квартиры маленький пушистый комочек. – Ой! – опешил старик, – это тот котенок?! Он все-таки нашелся?! Женщина решила не разочаровывать его и соврала: – Да, вы оказались правы. Он так запрятался под сиденье, что не сразу и найдешь. Такого сюрприза дед явно не ожидал и, прижав котенка к щеке, заплакал. Его глаза лучше всяких слов говорили о том, как бесконечно он благодарен Валентине, но нахлынувшие чувства вызвали спазм, и он смог выдавить лишь два слова: «Спасибо, дочка!». Таким он и запомнился водителю трамвая номер 1133.

Вадим Чирков США, г. Нью Йорк

Для сердца уголок Когда-то я записал в своем Дневнике: «Проза должна быть как хорошее фортепиано». Все эти небольшие рассказы-тексты в самом деле «для сердца уголки»: в них автор чувствовал себя, как нигде, хорошо, здесь звучали близкие сердцу голоса, здесь произносились ложащиеся в память фразы, здесь было то, что легко поддавалось моему слову. Здесь было то, что, однажды сверкнув, не погасло.

Песня пиратов

Сидели мы в Нью Йорке с приятелем-одесситом с Малой Арнаутской за бутылкой рома и говорили о его улице, и вспомнил он вдруг строчки из моего стихотворения, где были и ром, и пираты, но не с Карибов, а как раз местные, малоарнаутские, и я вспомнил историю написания своего стихотворения.

Жил в Одессе, на Малой Арнаутской (где же еще?) веселый человек, кровожадный пират, Железный Гуго, врач хирург Виталий Калибердин. Он случайно обнаружил в земле своего сарая огромную амфору (раньше одесситы набирали в такие дождевую воду), повыгрузил из нее многолетний мусор и землю (11 самосвалов!) и придумал сделать из этого ладного помещения пиратский кабачок! В амфоре основались и рундуки с «пиастрами», и штурвал, и компАс, и рында, и барометр, и сабли и ятаганы на стенах, и старинные пистолеты, и Библия Джентльменов Удачи в кожаном переплете с медными засетжками, стены же были расписаны морскими сражениями... Таков был веселый человек, кровожадный пират, врач-хирург Виталий Калибердин. В кабачок «Веселый Роджер», быстро ставший известным, приходили сперва друзья Виталия, потом одесситы, даже иностранные гости

Русский литературный центр. Litagenty.ru

сиживали там, а однажды его посетили Флилипп Киркоров и Алла Пугачева. Филипп спустился в кабачок, а Алла побоялась веревочного трапа и смотрела на пиршество сверху. Гости кабачка, одетые в мешки с «висельными» пеньковыми галстуками, приносили клятву верности пиратам, пили ром и эль, играли на гитаре, пели песни. ...Филипп, любопытствуя, притронулся к причудливой раковине на стене, как вдруг из нее загрохотал дьявольский пиратский хохот — певец с испугу уронил мобильник в кружку с элем... Я, будучи старым другом Железного Гуго, Виталия Калибердина, написал для пиратов песню, ее положили на музыку, и она не раз звучала в подземном «Веселом Роджере» Героиня песни, Лулу, была жена пирата, врач педиатр, Люда. Ее кличка «на борту» была «Лулу-Обмани-Смерть». Лулу, подружка, прикрой глаза: Сегодня кружка, а завтра за... А завтра за борт швырнет волна, Вдогонку буркнет: тебе хана! Скрипит наш румпель — туга вода, Над головою свистит беда, И черти складно дудят в дуду — Пророчат черти мою судьбу. Лулу, родная, спеши плеснуть, Нам всем здесь крышка, уж лучше пусть Глоточек рома — он круг в воде, Случится чудо — не быть беде. А как не выйдет — прощай, моряк! Ты потерял, знай, совсем пустяк. Что жизнь пирата — дымка клубок, Волна прибоя, весла гребок. ...Весла гребок... Лулу не смогла обмануть смерть; ушел вслед за ней – дымка клубок — и к своим пиратам Железный Гуго... От людей на поверхности земли остаются либо их дела, либо строчки. Кабачок «Веселый Роджер» погиб, из него вынесено все то празднично-бесшабашно-пиратское, что собиралось изобретательным и остроумным Гуго годами и что привлекало даже заморских гостей Одессы, сейчас, наверно, стоит в нем скучный мешок с картошкой и пылятся на рундуках, что были заполнены когда-то «пиастрами», банки с солениями. Строчки остались, их не так-то просто вынести из черепка — строчки, которыми я и делюсь с теми, в душах которых наверняка посверкивают иногда бесшабашные пиратские огоньки!

Я трону ржавые ворота…

Все чаще в фотографиях, размещенных в интернете, меня привлекают заброшенные людьми места – железные дороги, заросшие то просто травой, то плющом, то цветами, пустующие, некогда величественные, замки, церковные храмы с остатками витражей в разбитых высоких окнах (и опять вездесущий плющ, оплетший стены даже изнутри), оставленные навсегда поместья за раскрытыми чугунными воротами с узорчатым навершием, домики на одиноких островах, окруженные деревьями, но с черными пустыми окнами… Там можно дать волю либо фантазии, либо… сумасшествию. Тихому и славному помешательству, когда с лица не сходит обращенная в прошлое замка, храма, поместья и себя улыбка, а глаза, не различают подробностей. Это, видимо, сказывается моя собственная, естественная в мои годы, выброшенность из жизни – из той сегодняшней жизни, где больше не читают книг, беседуя, раз за разом отводят глаза к светящемуся экранчику смартфона, смартфоном же забивают любую мысль, просящуюся в голову… где носятся на автомашинах, не замечая по сторонам ни внезапно возникшего стеклянного покоя озера за летящими вдоль шоссе деревьями, ни одинокого раскидистого дуба, который так и просит, чтобы чей-то взгляд остановился на нем, – усталый путник непременно прилег бы в его прохладной сени. Носятся, не замечая, продолжу, пейзажей ни Моне, ни Мане, ни Ван Гога, ни Сезанна, ни нашего Левитана или Коровина… Где любят рэп (мы в свое время читали стихи), где грохот эстрады приводит в состояние грогги (“происходит из-за сотрясения ушного лабиринта». Википедия) сотни молодых людей… Где всем фильмам предпочитают фэнтези – там Белые, Черные и еще какие-то, не существовавшие раньше ни в одном сознании и не имеющие будущего маги, там Поттер, Бэтмен, там, громя дома, в дыму и пламени, вышагивают по городу чудовищная Годзилла или Кинг Конг, там пришельцы предстают перед маленьким земным человечком великанским скопищем металла, чудищем, мечущим молнии…

Черт его знает, чем увлекли читателей и телезрителей в последнее время эти чудовищные миры, для которых придумано название фэнтези?! Заполнить грохотом пустующие палаты мозга? В этой, новой для меня жизни, конечно, существует уже множество непонятных мне людей – гики, хипстеры, нёрды, готы, хикикомори (или просто хикки), дауншифтеры, фрики, отаку… Впрочем, и я – для них — странен, может быть, я дли них – тоже изрядный фрукт: я, например, не могу смотреть фильма, где мысль не подаст в первую же минуту просмотра своего знака — мозг немедленно отзывается на этот сигнал (так же, как отключается при виде Годзиллы); я люблю листать книгу и возвращаться к странице, где опять-таки прозвучала мысль или автор довел до совершенства словесный период (похож на прекрасно выполненный пассаж на фортепиано), я могу даже перенести его в свой дневник, где записаны и другие достижения писателей или философов… Кто-то из трех печально знаменитых «Г» — Гитлер? Геббельс? Гиммлер? — произнес знаковую для своего времени фразу: «Если я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет». Ну так вот: если я начинаю смотреть некий незнакомый фильм и вижу в самом начале выхваченный из-за пояса пистолет, я понимаю, что известной мне культуры здесь не будет, и переключаю канал. Однако на вывеске большинства киностудий помещен их сегодняшний герб – перекрещенные пистолет с ножом и поверх них бутылка с крепким алкоголем. Либо же на гербе чаша, перевитая змеей, то есть мне предлагается очередной фильм о сумасшедшем доме или потерявшем память человеке. Такие дела. Или таковы запросы? Какая-то российская девушка, услышав в разговоре фамилию Смоктуновский, спросила: «А кто это?» Одна нынешняя молодая дрянь в жажде аплодисментов взяла да и переиначила «Грузинскую песню» Булата Окуджавы, накропав стишок, который начинался строчкой «Виноградную косточку в теплую жопу засуну…». Для нашего поколения эта песня была сравнима с молитвой: «…друзей созову, на любовь свое сердце настрою, а иначе зачем на земле этой вечной живу»… Как-то я записал наблюдение: «Глаза у девушек-манекенов в витрине модного магазина были, как настоящие – такие же пустые, как у проходящих мимо их «сверстниц». Скажете, жёстко? Несправедливо? Но я это видел. И не раз. Может быть, эти глаза пустели при виде меня? Не успели бы в одно мгновение. Но если да, что ж, я снова прав: я выброшен, из жизни. В результате я там, где стоит заброшенный величественный замок, где у стремившегося к небу храма выбиты высокие окна, где над чугунными раскрытыми воротами перед покинутым поместьем до сих пор красуется узорчатое навершие. Там, напрягши слух, можно услышать негромкое фортепиано и легко представить облако пышного платья, плывущее по паркету гостиной. Что меня еще сближает с ними, хотя мы не современники, — их одиночество. Одиночество: редко кто заглянет сюда, да и то ради досужего любопытства, или интригующего фотоснимка; может, еще — ради минуты-другой единения с невиданным покоем и удивления от неслыханной тишины после скоростного и шумного шоссе, после переполненного гудящими машинами города, после людского муравейника на улицах, где, однако, не встретишься ни с одним взглядом. То же и со мной: мои «ворота» открыты, но войти в эти ворота могут теперь только тени. Молчаливые тени тех немногих, с кем у меня получался ясный, от сердца к сердцу, разговор…

Для сердца уголок

У меня есть место на земле, куда меня всегда тянуло (и тянет до сих пор), как магнитом. Это в Крыму, в Севастополе. Херсонес. Небольшой полуостров, скорее даже мыс с высоким обрывистым, рыжего ракушечника берегом. Главная примета мыса — пепельного цвета развалины, останки древнегреческого города. Два основных цвета здесь: пепельно-серый – старого камня давних-давних стен, и гипнотическисиний – вечного моря. Был бы я живописцем, полжизни потратил бы на то, чтобы передать эти два цвета холсту. Еще ни один художник их не одолел, хотя Херсонес писали многие. Херсонес я открыл для себя случайно, потом, присмотревшись, полюбил, после стало меня тянуть туда, как магнитом, и стал он даже мне сниться — видя во сне синие бухты, был я каждый раз несказанно счастлив. И столь сильной сделалась эта любовь к мысу с древними развалинами, что начала походить на мистику, и однажды я попросил объяснить это мое состояние заезжую, знаменитую в ту пору экстрасенсшу. Она очень внушительно показывала в моей компании свои возможности, и я ей доверился. Отведя в свою комнату, рассказал загадку. Экстрасенсша посмотрела на меня, как на младенца.

Литературный фонд. Проза — Господи, да ничего тут загадочного нет! Просто вы в этом городе когда-то жили! – И встала, и ушла к компании, оставив меня — младенца! — одного. В меня как из пушки выпалили. Та часть сознания, которая верила в чудо (она есть, по-моему, у каждого человека), эта часть сознания воспылала и зажгла всё. Я там жил... Когда? Нет, нет, не тогда, когда там был уже славянский Корсунь, я это знаю точно, — раньше. Раньше! Когда там носили туники до колен и сандалии, когда надевали праздничные красные тоги, отороченные белой каймой, когда в небольшой гавани за полуостровом раскачивались мачты парусно-весельных галер, когда гончары обжигали в огромных печах (расположенных за границей города) черепицу, кухонную посуду, полутораметровые пифосы и амфоры для засолки в них рыбы, для вина и масла... Когда там жила молодая темноволосая короткокудрявая женщина (белая туника, обнаженные загорелые руки с тонкими запястьями и целым набором браслетов на них (были даже супермодные, стеклянные), быстрый взгляд ярко-коричневых глаз, нетерпеливые пальцы на деревянных перилах лестницы, ведущей на второй, женский этаж...), женщина по имени Понтия...

Конечно, я там жил! Я был там влюблен, я недолюбил, может быть, я (моя теперешняя душа находилась тогда в теле молодого грека, моряка, владельца галеры, торговца, бродяги), может быть, «я» погиб в море во время шторма, а душа моя чайкой вознеслась над тонущим кораблем к блещущему молниями косматому небу. Вознеслась, чтобы вдоволь помотаться потом по белу свету... Она поселится в кого-то еще, еще, еще (хотел бы я знать их!)... и наконец, полная незабываемых, чудесных воспоминаний об одной только Понтии, к ее дому, к перилам лестницы, ведущей на второй, женский, этаж, эта душа станет моей... Вот и отгадка моей странной, необъяснимой любви к Херсонесу, к его пепельно-серым, нагретым солнцем камням, к которым я прикладываю ладони и подолгу не отпускаю, к россыпям красно-глиняных обломков кувшинов и амфор на галечном берегу, которые я люблю перебирать под неназойливый звон прибойной волны и шелестение песка. Отгадка – в легко рождающейся на этом берегу радостной и радужной фантазии. Даже кажется порой: стоит приложить один из красных древних черепков к уху, как теперь прикладывают к уху мобильник, услышишь записанные глиной голоса – сперва гончаров, задвигающих кувшин в печь для обжига, а потом хозяев, наливающих вино из кувшина в бокал гостя...

Елена Попова Россия, г. Усть-Кут

Жара Ну и жара! Уморяющая, невыносимая, неимоверная. Солнце печёт, жжёт, жарит. Домой, скорей домой, где можно скрыться от его изнуряющих лучей. Спешу, иду, тащусь. Ползу еле передвигающей маленькими лапками черепахой, обжигающей незащищённое брюшко о разгорячённый асфальт. Бородавчатым панцирем вздымаются туфли. Ступни ног соприкасаются с раскалёнными подошвами, превращая каждый шаг в нестерпимую пытку. Вспоминаю принёсшую себя в жертву Русалочку, согласившуюся поменять покрытый серебристыми чешуйками хвост на пару конечностей, лишённых изяществ «обрубков», заставляющих испытывать при ходьбе невозможную боль. Героиня Андерсена превратилась в морскую пену. С покрытой пылью дороги перевожу взгляд на небо: ни одного облачка. Ручьём течёт пот. Боюсь, что и от меня вскоре останется мокрое место. Голова кружится, гудит, звенит. Перед глазами мелькают чёрные точки, всё плывёт — дома, деревья, машины, расширяясь и сжимаясь до неузнаваемости. Знакомые пейзажи меняются самым невообразимым образом. Передо мной уже — Каракум, мелкий песок набивается под панцирь. В горле пересохло. Воды! Глоток, стакан, ведро. Если добреду до моря, и его выпью. Дождь! Как давно не было дождя, чтоб его косые струи промочили покрытую коркой землю, а живительная влага, собравшись в крупные капли, блестела на подрагивающей от лёгкого ветерка листве!..

При нагревании тело расширяется. Разбухла, раскраснелась, вотвот лопну. Распадусь на мелкие части — невидимые невооружённым глазом молекулы, которые замельтешат в горячем воздухе, как шары в барабане из лотереи «Спортлото». Песок скрипит под ногами, на зубах. Под душ! Смыть с себя липкий, солёный пот. Охладиться, освежиться, нырнуть бутылкой шампанского в раковину со льдом и долго не выплывать, неподвижно торчать в тающей снежной кашице разноцветным поплавком. Наконец добредаю до подъезда. Два лестничных пролёта — и вот он, спасительный оазис! Каждая ступень — сыпучий бархан, который движется, колышется. Уходит из-под ног. Споткнувшись, хватаюсь за перила. Неужели дверь? Как я оказалась здесь, уже и не помню. Раздеваюсь прямо у порога. Впечатление, что, едва погружусь в воду, появится пар, и послышится шипение. Открываю вентиль, затыкаю дно ванны пробкой. В предвкушении мечтательно закрываю глаза. Перелезаю через борт. Взвизгиваю — отключили горячую воду. Ощущение непередаваемое, словно в проруби на Крещение. Вспоминаю о затёртом в льдинах поплавке и выпрыгиваю им на кафель. Пытаюсь согреться, растереться полотенцем. Включаю чайник. Малина, тёплые носки, одеяло. Дрожь постепенно проходит, по лицу течёт противный солёный пот. Нужно проветрить помещение. Настежь распахиваю окна. Комнату наполняет обжигающий воздух, от которого не деться, не скрыться, не сбежать. Жара.

Камера Даже не знаю, с чего начать, но начать с чего-то нужно. Как говорит мой давний напоминающий старого лиса коллега по творчеству (хорошо, что не по постели), «когда ты была не только красивой, но и молодой» … Так вот, в то почти забытое время однажды (тогда думалось, что навсегда) я попала в редакцию только что созданной, а точнее, претерпевшей реконструкцию районной газетки. Она, пройдёт немного лет, станет одним из подразделений достаточно крупного холдинга (хотя для Нью-Васюков, где он когда-то был основан, слово «холдинг» также нелепо, как пять звёзд над дешёвенькой, с допотопными железными кроватями гостиницей). Впрочем, я забежала вперёд, чего делать никак не следовало. Логичней было бы продолжить, какого рожна я вообще тогда делала в «районке». Даже не помню, откуда узнала про её существование. Время было тяжёлое. Денег катастрофически не хватало, и я пописывала, как тогда казалось, не представляющие никакой ценности статейки, а за это платили – подумать только! – не ржавой селёдкой и просроченными консервами и даже не худосочными «ножками Буша», которые, по-видимому, шли из Америки пешком. Получала, как любой внештат-

ник, гонорар: мизерные, «деревянные», но «живые» деньги — «наличку», на которую можно было купить то…чего в продаже давно уже не было. Так прошёл год, второй, третий… *** Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Я мечтала, но не о чине генерала – хотелось большего, и в плане жалованья, которое на тот момент начали выплачивать нерегулярно, и в плане профессионального роста: «Если эта писанина имеет место быть, почему тогда не войти в штат, так сказать, узаконить на рынке труда своё весьма шаткое положение?». Однако мне дали понять, что к числу избранных (а таковыми считали себя сотрудники редакций газеты и телевидения) не отношусь. Расплывшись в улыбке, зазвездившиеся «акулы пера» любезно поинтересовались: — А кем мы тебя можем взять? Вопрос был риторическим, так как ответ последовал незамедлительно: — Только техничкой.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Ф-фу!.. Но «ф-фу» не в адрес работниц тряпок и швабр, «ф-фу» — это как же высоко ценили мои опусы, чтобы заполнять ими печатное пространство, и как же низко, чтобы предложить официальное трудоустройство. Брошенных с ухмылкой фраз избалованных жизнью соплюшек оказалось достаточно, чтобы – хотя бы попробовать – найти себя в другом. *** В чём? Две «вышки» — «педуха», миллионы уничтоженных нервных клеток, надрывающиеся до хрипоты (на урок и с урока) звонки. Но ещё хуже – невыносимый рёв выскочившей из кабинетов и оголтело несущейся по коридорам оравы, от которого можно не только оглохнуть, но и отупеть, внешне и внутренне став похожей на старых дев, самозабвенно размахивающих указками у занимающих полстены географических карт. К счастью, со мной этого не произошло, но писать за те годы, в течение которых пыталась влезть в покрытую чешуйками, сморщенную шкуру чопорной «училки», совершенно отвыкла. *** Но можно ли обретённые навыки забыть? Бах, и амнезия! Моё умение тасовать, словно колоду карт, слова (и даже иногда находить удачно звучащие фразы) никуда не делось. Однако художества свои на показ не выставляла: измотали Сивку крутые горки, и скудоумный мерин наконец уяснил, что инициатива наказуема. Не заметила, как небо застлали тучи. С ужасом осознала, что ничего другого делать не умею, а дипломы о высших образованиях и желание обрести спокойную и размеренную жизнь можно похоронить. И поставить памятник. Аминь. *** Теперь понимаю, почему японцы и китайцы живут по принципу «не надо торопица, не надо волноваца». Вообще ничего предпринимать не нужно – всё, что НЕ ДЕЛАЕТСЯ, к лучшему. Меня позвали. В тот самый холдинг, которым грезила в девичестве. Хмыкнула: «Онегин, я тогда моложе…». В ушах звучало: «Только техничкой…». Обещала подумать. Думала два месяца. Манна небесная за это время не посыпалась, а кушать хотелось, и я согласилась. Через неделю, когда, прикрыв дверь кабинета, по инерции решила подтянуть уехавшие вниз колготки, сей увлекательный процесс был прерван «калеками» по перу: «Установлена камера». И показали наверх. Я тоже взглянула: ничего необычного. Потолок как потолок. Под что её замаскировали? Под люстру что ли? И в туалете камера? По фиг. Что, женской попы никто не видел? Я вас умоляю, мало чем отличается от мужской. Смотрите, сколько влезет. Если, конечно, хотите смотреть, как я отрываю от кресла зад, щёлкаю чайником и, поправляя задравшуюся юбку, восседаю на место. Завариваю «Доширак» — деликатес местных служащих. Уставившись немигающим взглядом в монитор, машинально почёсываю «тыковку». *** Через полгода освоилась. Чего только не делаю за день!.. Причём знаю, что каждого здесь блюдут в скрытую камеру. Хорошо, что соглядатаи пока подсматривают, а могли бы и подслушивать, а ещё и поднюхивать. Ну нет, насчёт «поднюхивать» — вряд ли. Не верится, что около вентиляционной решётки кто-то сидит и вдыхает распространяющиеся ароматы. А «жучки» могли и понаставить. Язык без костей. Не знаю, как до Киева, а до Колымы доведёт. Болтаем всякую чушь, нарываемся на неприятности. Но вроде пока без «прослушки». Будь она поставлена, «идут года, меняются генсеки, —

промолвил сучкоруб на лесосеке». Девчонки, и у стен есть уши. Давайте, если о том, о чём нельзя, то вполголоса. Договорились? *** Договорились. Дотрепались. Какой плюрализм мнений? Полноте обольщаться, эпоха Горбачёва прошла. Увольнение одной из нас, первой, было как снег на голову. В нику-да (на тот момент думалось именно так). Против системы выступать бессмысленно, чугунные лбы входящих в её ряды не пробить. Притихли. За что боролись, на то и напоролись. И пресс. Кажется, что нашпигованный камерами потолок опускается всё ниже и ниже, вдавливая в пол, чтобы потом прихлопнуть, размазать по немытому линолеуму. Если раньше эта тема не обсуждалась, то теперь не единожды давалось понять, что за нами бдят в оба глаза. Записывалось, во сколько приходим и уходим (с секундомером, наверное, караулят у двери). Выявлялся круг знакомых и знакомых знакомых, давались указания, с кем дружить, а с кем не следует. Заметила, что на обед и с обеда стали ходить вместе. Строем. Не удивилась бы, если бы по периметру пустили ток. И вправду, зачем нас жалеть? Бабы новых нарожают. Одноклеточная молодёжь с загаженными Интернетом и телевидением мозгами придёт и будет работать. Молча. Как рыбы. Или рабы?.. *** Вторая. Её уходу никто не удивился, человек такая сволочь, которая ко всему привыкает. Лишь плечами пожали: незаменимых нет, на место одного битого двое небитых просятся. Догутарились. Теперь в тряпочку буду помалкивать – лялякать больше не с кем. Доверять кому-то, когда введён закон «о стукачестве» (вот уж придумал народ названьеце), равносильно одеть верёвку себе на шею и затянуть узел. Ну уж нет. Я-то знаю, что «под колпаком». И не надо «Лазаря петь, мы учёные». Вот и до меня добрались. Напрасно топорщила шипы и иглы. О-очень испугала. Не печатная машинка, идеями не блещу. Сказали – выполнила. Камера? Да хоть засмотритесь. Любуйтесь на здоровье. В том, что красивая, вины не испытываю. Какой я журналист? Да уж какого взяли. Сначала харчами перебирали, насмехались, а потом «Придите, пожалуйста». А, так мне уволиться? Конечно, подумаю. Это лучше, чем имитировать бурную деятельность и сидеть под корягой премудрым пескарём. *** Угрозы не воплотились, холдинг всё больше и больше напоминал нарыв, который должен был прорвать. Или трест, который лопнет. Не до моего самовольства… Камера осталась, продолжала фиксировать любые телодвижения, но тотальная слежка – на время – прекратилась (тяжела корона, давит на мозжечок, как тут не развиться паранойе с подозрительностью и самодурством?). Пока никто не трогает. Ключевое слово «пока». Маршрут – до стола, потом к подоконнику. Посмотрю в окно и вздохну… Спешащие кудато люди – весёлые, счастливые. Ещё несколько месяцев назад я могла себя к ним причислить. Дохохатываться до поиска новой работы желающих нет. Строчу, пока текст не начинает расплываться, а перед глазами не мельтешат буквы. Не об этом ли мечтала? Так вот, мечты имеют свойство сбываться, стоит только расхотеть. Иногда прислушиваюсь: мозги кипят или чайник?.. Отхлебну пару глотков и дальше. Редко кто заглядывает. Так и сижу весь день. Всё моё замкнутое пространство — дверь (за ней тудасюда снуют конвоиры); шкаф, внутри которого, кроме пыли, ничего нет; стена, обвешенная картинами и грамотами, словно грудь Брежнева медалями; нависший потолок. Камера.

Алиса Новикова Россия, г. Арсеньев

Единорог Это произошло в России, в одном небольшом посёлке Приморского края. Почти все жители села, работали на единственном предприятии — конюшне, где разводили породистых коней — русских рысаков. Время от времени на конюшню заглядывал кузнец, узнать, не надо ли подковать какую–нибудь лошадь. Изредка, захаживал директор, посмотреть, как работают его подчиненные. Для разведения лошадей были созданы не плохие условия: огорожен манеж, где с ними занимались тренеры, готовили коней к соревнованиям, их постоянно выгули-

вали, чистили, хорошо кормили. В ночное время конюшню охраняли по очереди три сторожа. Как–то раз, в начале июня – в дождливый вечер, один из сторожей, пятидесятилетний мужчина по фамилии Яковлев, закрыв все ворота, спустил с цепи двух бело–рыжих собак — алабаев, охранявших территорию конюшни, зашел в небольшое помещение сторожки, включил чайник и сел в кресло, ждать, когда он закипит. У сторожа были пышные, седые усы и редкие, коротко остриженные, волосы, а его светло-голубые глаза излучали нежность и доброту. Мужчи-

Литературный фонд. Проза на был очень худым и немного сгорбленным. Любил порядок не только на работе, но и в своем внешнем виде (всегда чистую темную рубашку, наглаженные черные брюки), а ещё он очень любил, часиков в двенадцать — в час ночи, попить чаёк или кофе с плюшками, испеченными его заботливой женой… Так обычно проходило его ночное дежурство. И как всегда, до утра, он, мужественно, боролся со сном. Вдруг, сквозь шум дождя он услышал собачий лай. Яковлев быстро схватил ружьё, висящее на крючке за входной дверью, накинул плащ и выбежал на улицу. Собаки лаяли у дальнего забора. Приближаясь к ним, сторож пытался рассмотреть сквозь пелену дождя, на кого гавкают псы, но так, никого и не увидел. Покричал: «Эй! Кто там?» В ответ – тишина, только шум дождя и собачий лай, нарушали эту тишину. Тогда сторож подумал, что это, наверно, кто-то из местных алкоголиков прошел рядом с оградой. Такое иногда случалось. Сторож вернулся в дом. Под утро, часов в пять, вновь залаяли собаки, только на этот раз не так грозно. Дождь, к этому времени, стих. В воздухе чувствовалась приятная свежесть и ночная прохлада. Яковлев, опять, вышел на улицу с ружьём и — обомлел. Недалеко от сторожки, рядом с собачьими будками, стоял единорог. Его хорошо было видно, благодаря фонарю, на столбе, вкопанном, между будками и домиком сторожей. У единорога была красивая длинная серая грива, ниспадающая на шею. Одной ногой, чудная лошадка, била копытом о землю, смотрела на всех и фыркала на собак. Псы находились недалеко и тихо рычали. Яковлев решил подойти ближе к «чудо-коню», но тот резко развернулся и понесся прочь от сторожа к ограде. Единорог легко перепрыгнул через неё и исчез в темноте. Потрясённый Яковлев вернулся в сторожку, запарил себе китайской лапши, так как от волнения у него всегда поднимался аппетит. Утром, дождавшись смены, сторож, так никому ничего не рассказав, усталый и потрясенный увиденным, поплёлся домой. Он не знал, что делать — рассказать о ночном происшествии или нет? Боялся, что люди ему не поверят. Не удержавшись, за завтраком, всё же, рассказал жене о единороге. Та лишь посочувствовала мужу, какая у того трудная ночная работа. Попробуй-ка, не спать всю ночь. А про необычную лошадь ничего не сказала, может, не поверила? Днём на конюшню пришла двенадцатилетняя школьница Аня. Худенькая, как тростиночка, смуглая, с длинными темно-русыми косичками, добрая и всегда веселая девочка. Аня ухаживала за своим любимым гнедым конём Фаворитом. Она мечтала, когда вырастит, стать тренером лошадей. Фава отличался мирным, спокойным характером. Конь всегда с нетерпением ждал прихода девочки, так как ей разрешали гулять с ним за оградой конюшни. Надев на коня кордо, вывела Фаворита из стойла. Сегодня Аня решила искупать коня в озере, которое находилось в километре от села. Поэтому она надела голубые шортики, беленькую футболку с короткими рукавами и панамку. Озеро, с кристально чистой водой, обожаемое всеми жителями посёлка, окружал небольшой березовый лес. За лесом – сопки Сихотэ – Алинских гор. Фаворита, в теплое время года, Аня часто водила купаться на озеро, иногда, они ходили в компании с другими лошадьми. После купания, Фаворит выходил на берег и валялся на траве. Это было его любимое развлечение. Потом они, довольные, отправлялись назад в поселок, в конюшню. Сегодня — теплый, безветренный летний день, несмотря на вчерашний дождь. Когда девочка вывела Фаворита из воды, то почувствовала на себе чей — то пристальный взгляд. Ане стало не по себе. Обернулась… На неё внимательно смотрел темными умными глазами серый единорог, а если точнее, серая «единорожка». Девочка стояла как завороженная и смотрела на необычную лошадку. Фаворит же, повел себя иначе, потихоньку подошёл к незнакомке и, осторожно, понюхал её морду. Единорог, также, обнюхала его. Затем

Фаворит, заигрывая, стал покусывать её гриву. Это означало, что они подружились. Минут через десять, Аня потянула Фаворита за кордо — пришло время возвращаться в поселок. Конь, не хотел уходить, прощаясь с подругой, заржал. Постояв немного, посмотрев им вслед, единорог повернулась и ускакала в лес. Весь июль, каждый день, Аня приводила Фаворита купаться на озеро. И каждый день к ним выходила из леса «единорожка». Девочка, из последних сил сдерживалась, ей очень хотелось рассказать всем про удивительное животное, но она боялась, что односельчане не поверят и, больше, не разрешат выходить с Фаворитом за ограду конюшни. Для большей убедительности, Аня решила сфотографировать необычную лошадку. После того, как она показала фотографии, все жители узнали о единороге… А сторож Яковлев теперь, не боясь, рассказывал о том, что сам, лично, видел единорога и о том, что, всё лето, каждую ночь, в его дежурство, на конюшню приходила эта лошадка и гуляла по ее территории. После всех этих событий директор решил поймать единорога, чтобы все жители могли посмотреть на неё. Он попросил Яковлева поймать животное. Не закрывать на ночь двери конюшни, насыпать овса в дальний угол помещения, заманить «лошадку». Ночью, Яковлев сидел на крылечке сторожки и ждал появления «гостьи». Ему повезло. К двум часам ночи через забор перепрыгнула «единорожка». Сторож наблюдал. При свете фонаря было хорошо видно, как любопытное животное, осторожно подошла и заглянула в открытую дверь здания. Собаки молчали, не лаяли — за месяц, привыкли к «гостье». Из конюшни слышалось тихое ржание и фырканье коней. Единорог зашла внутрь конюшни, а Яковлев подбежал и закрыл дверь. Мужчина не успел сделать и пяти шагов от здания, как от сильного удара, дверь, с грохотом, распахнулась. Яковлев еле-еле успел отскочить в сторону и шлёпнулся, уселся на землю. Мимо него пронеслись единорог с Фаворитом. Животные «перелетели» через забор и — были таковы. Расстроенный сторож поднялся с земли, прикрыл сломанные двери и поковылял к сторожке. Утром, на конюшню, прибыл директор, которому не терпелось самому увидеть единорога. Но узнав, что «лошадка» сбежала, да ещё и с его конём, сильно разозлился. Он требовал найти и вернуть коня. Ведь сторож в ответе за все, что происходит ночью. В обеденное время, на конюшню пришла Аня. Она уже знала о случившемся, так как все поселковые новости быстро распространяются. Девочка, выяснив подробности о ночном происшествии, решила отправиться на поиски своего любимца. «В первую очередь надо посмотреть на озере, в тех местах, где я гуляла вместе с животными» — решила Аня. У неё, на всякий случай, был фотоаппарат, который она брала с собой на все прогулки с Фаворитом, с тех пор, как появилась «необычная лошадка». Подойдя к озеру, Аня остановилась от неожиданности: животные плескались, резвились в воде. Не обращая внимания на девочку — купались. Аня достала фотоаппарат и стала фотографировать. Накупавшись, лошади вышли из воды. Девочка подошла к ним, поглаживая Фаворита, уговаривала вернуться, манила за собой. Конь заржал, посмотрел на подругу, затем повернулся и пошёл за девочкой в сторону деревни. Аня видела, что единорог долго не убегала, стояла на берегу и смотрела им в след. Больше это красивое животное не приходило в посёлок, исчезло, остались только фотографии, которые односельчане с интересом рассматривали. Наступила зима. Вечером, как обычно, Яковлев шёл на работу, неся в авоське еще теплые шанежки. Вдруг, возле ворот конюшни, он увидел две лошадиные фигуры. Это были знакомая «единорожка» и с ней — маленький гнедой жеребёнок с рогом. Животные спокойно, не спеша прошли мимо сторожа и – исчезли в темноте. Больше, никто из жителей поселка, никогда не видел единорогов… Одни считали, что животные ушли далеко в тайгу, другие – в другой мир.

Алексей Шутёмов Россия, г. Краснодар

Волшебный корабль Даже самой тёмной ночью в новолуние что-нибудь да видно. Только надо подождать, пока глаза привыкнут. Серёжа Юсупов заметил несколько теней впереди и понял, что все уже в сборе. Заброшенный старый причал, где обычно и днём никого не бывает, оглашался осторожными шагами. Пришедшие молча поднимались на борт старого парохода, который уже лет десять никуда не ходил, но как говорили взрослые — пока вполне на ходу. Корабль был уже досконально изучен ребятами, и Серёжа ощупью спустился по трапу в носовой кубрик. Иллюминаторы на всякий случай закрыли брезентом, и пока что помещение освещалось только керосиновой лампой. По рундукам расселись дети от семи до пятнадцати лет. Серёжа вздохнул — идея отправиться в плаванье была его. Сначала он собирался обойтись только силами младших ребят. И без девочек.

Потом одноклассник Мишка Крюков трезво оценил силы: «Тут без старших не обойтись. И без девочек тоже — тут работы выше головы». С тех пор капитаном стал девятиклассник Колька Вторак. А Серёжу оставили штурманом. Если уж третьеклассники подошли к делу основательно, то девятиклассники стали образцом организованности. Каждый взятый в заговор школьник, кроме обычных предметов, штудировал учебники по морскому делу. Потом сам себе устраивал экзамен. По выходным определённое число ребят и девчат собиралось на старом корабле, и изучали устройство судовых механизмов. Да ещё надо было учиться в школе отлично, чтобы родители ничего не заподозрили. Успеваемость пошла вверх, учителя радовались, родители тоже, хоть и удивлялись — детей было не узнать.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

И вот теперь... — Все готовы? — спросил Колька. — Все! — По местам! Мишка Крюков убежал в машинное отделение — ещё час, пока прогреются котлы, потом ещё час, пока прогреются машины. И за это время кто-нибудь может и хватиться детей. На всякий случай убрали трап и отдали швартовы. А Серёжка занялся расчётами. Математику он учил вместе с Колькой — и им такого ещё в классе не давали. Надо было обойти старый остров на озере. Надо внимательно осмотреть карту глубин, учесть течения. Карту тоже утащили, на старом пароходе её не было... — Коль… э-э… Товарищ капитан… Судя по прогнозу — ожидается шторм, и весьма серьёзный. Барометр уже начал падать. Колька Вторак задумался. — Ветер — тридцать. Ничего, это корабль должен выдержать. — Норд-вест, триста сорок! — доложил штурман Юсупов. — Малый вперёд! — скомандовал капитан Вторак. — За воскресенье обойдём остров, к вечеру вернёмся. Если уж за нами погоню не отправят. А уж там получим ремня. Мысль о ремне была не очень приятна, но с корабля уже не убежишь. Меж тем небо на востоке стало сереть. К восходу Серёжка поднялся на мостик, и берега уже не было видно. Но на западе красовалось синее покрывало из туч, росшее, закрывшее уже треть неба. — Команде обедать повахтенно! — скомандовал капитан. — Потом уже не пообедаешь… — пробурчал под нос штурман, спускаясь в кубрик. Девчата сварили ухи на славу — их постарались распределить в камбуз и в лазарет, а не на тяжёлые работы. Когда Серёжка поднялся на палубу, тучи уже дотянулись до солнца. Корабль подходил к острову, навстречу буре. — На палубу не выходить! — скомандовал Колька. Первые порывы ветра ударили в стёкла рубки, потом хлынул дождь. Старый пароход закачался на волнах, зарываясь носом в воду. — Дальше нельзя, на мель сядем! — доложил штурман. — Право на борт! Зюйд-вест, шестьдесят! — скомандовал капитан. Сейчас вахту на руле несла Зоя Петрова из седьмого класса, и ей предстояло развернуть корабль так, чтобы он не перевернулся на волне. Пароход лёг правым бортом в воду, потом его повалило влево. Серёжка ухватился за штурманский стол, и удержался на ногах, а вот капитан успел упасть. Но пароход уже ложился на обратный курс, и следующая волна ударила в левую раковину. — Тут ветер явно не тридцать метров! — крикнул штурман. — Похоже, — ответил капитан. — Но на западе уже просветы. Шторм заканчивается. Как барометр? Серёжка охнул — он об этом совсем позабыл! Тоже, доверили… В рубку поднялся вестовой. — Механик Михаил Крюков расшибся! Он в лазарете.

— Серьёзно? — Нет, уже обратно просится. — Пускай полежит пока. Успеет ещё. Шторм проходил. Солнце склонилось к закату, и берег уже обозначился на горизонте. А когда пароход подошёл к причалу, солнце уже село, и только светилась заря. — Родители! — охнул Серёжка. — Все. На причале стоят. Колька вспотел. Самое-то трудное — аккуратно причалить на старое место. Да ещё и столько зрителей, и в грязь лицом ударить не хочется. — Самый малый вперёд! Стоп! Самый малый назад! Стоп! Гаси топки. Кое-как капитан осторожно подвёл корабль обратно к причалу. Дети, присмиревшие и понурые, стали спускаться на берег. Может, кто и обнимет сначала, а потом... — А ремень будет? — спросил Серёжка Юсупов у отца. — Какой же ремень? — удивился отец. — Посмотри на себя! Серёжка оглядел себя… и не узнал. Он стал взрослым. И дети, сходившие на берег, больше не были детьми. — Но ведь ещё утром ничего такого не было! — возразил теперь уже Сергей Юсупов. — Волшебство какое-то… Это что, волшебный корабль? — Не совсем, — ответил отец. — И взрослым ты стал не за эту ночь. Ты начал расти год назад — Так вы всё знали?!! — Конечно! — отозвалась мама. — С чего б ты вдруг стал так хорошо учиться? Конечно, такое бывает неспроста. И все дети в школе стали хорошо учиться. Потом ты взял в библиотеке учебник математики за пятый класс, потом за шестой. И мы нашли те тетрадки, где ты перерешал примеры за всю школьную программу. А когда дело дошло до высшей математики, которую ты так до конца и не осилил… Сергей густо покраснел. — Выходит, что вы так ничего и не сделали? — А что мы могли тебе сделать? Запретить становиться взрослым? Это же глупо — всё равно взрослым ты станешь. Детство вечным не бывает. — И что же теперь? — Теперь ты сам решаешь, куда тебе идти, и что делать. Мы можем помочь советом, но не больше Сергей охнул. — Как это всё быстро! И неожиданно. — Это так кажется, что быстро. На самом деле, ты просто не заметил. А мы — заметили. Сергей протиснулся сквозь толпу. — Колька! Капитан! Николай Вторак! Что нам делать теперь? Капитан зевнул. — Пока — лечь спать. День что-то тяжёлый выдался.

Ирина Манаева

Россия, г. Красноярск

Зося Зося была очень красивая, потому что некрасивых бабочек не бывает. Своего отражения она не видела никогда, но была уверена, что крылья разукрашены всеми цветами радуги. Поутру она любила перелетать с цветка на цветок, пить вкусный нектар и греться на солнышке. Однажды она запустила свой хоботок в один из ярких бутонов, как вдруг услышала шелест травы. Зося оторвалась от завтрака и влетела вверх, чтобы получше рассмотреть округу. Она увидела двух огромных существ, которые шли в ее направлении. У них совсем не было кры-

льев. Как это было некрасиво! Существа очень заинтересовали Зосю, и она поспешила к ним навстречу. Зосе очень хотелось, чтобы существа посмотрели на ее разноцветные крылья и восхитились ее красотой. Подлетев к существу поменьше, она села прямо на него и застыла в ожидании похвалы. — Бабушка, комар! — завопило существо. "Где комар?" — успело пронестись в голове у Зоси, и мир померк. Порою мы не те, кем хотим быть.

Этюд Ли-диез минор Выходные нужны, чтобы позволить себе валяться в кровати, но и залеживаться не стоит, пятидневка отнимает много времени, поэтому дела, не относящиеся к работе, делаются именно в выходные. Вот так всю жизнь и крутишься в колесе, не останавливаясь, и убеждаешь себя, что это жизненная необходимость. Лиза проснулась около десяти, это было комфортное время, и пошла по этапу «Пробуждение», добравшись через добрых полчаса до завтрака. Неторопливо пережевывая овсяные хлопья, она смотрела в окно, где автомобили, покрытые слоем грязи, спешили по своим делам. Конец февраля нарядился в черный цвет, смахнув с себя снег, и торопился встретиться с весной. Мокрый асфальт на стыке с темной землей, обнаженные деревья создавали удручающую картину: уже не зима с ее белизной, но еще и не весна, зеленеющая листвой отовсюду. Погода навевала на Лизу хандру.

Девушка перебралась в комнату и открыла новостную ленту в социальной сети. Одна из знакомых опубликовала фотографию с метрикой на руке. И сразу же куча подписей с пожеланиями и добрыми словами. — Катька родила, — сказала Лиза, читая хвалебные комментарии. – Второй мальчик. – Она закрыла новость и отодвинула ноутбук. Наверное, нужно присоединиться к поздравлениям под фото, но желания не наблюдалось. Подруга хотела поделиться с окружающими, она кричала на весь мир своей фотографией, как счастлива, и ей были важны пара слов. Пара слов. Лиза была на них скупа. Радости она не испытала, нет, еще одно напоминание о своей никчемности. Уже полжизни за плечами, а вспомнить нечего. Ее это сильно раздражало. Она не хотела зла никому, но и изображать показную радость не собиралась. У нее нет этой радости. И счастливые люди ее бесили.

Литературный фонд. Проза Встреча с подругами в кафе заканчивалась противным осадком, который заливался алкоголем, когда она оставалась одна. Некогда общие интересы ушли, сменившись приоритетами взрослой жизни. Подруги умилялись своим детям, рассказывая идиотские истории про «Ванечку и лимон» и «Как Вика рисовала каракули». У Лизы был иммунитет, она скучала, запивая болтовню «Пина Колада». Когда внимание переключалось на нее, сказать было нечего. Работа библиотекаря весельем не отличалась, стрелы Амура в нее не попадали, непорочное зачатие не грозило, а поездки в родное село недалеко от города приключением назвать было сложно. Серый лабиринт, в котором есть только одно колесо. — Думаешь, я — плохой человек? – Лиза вытащила сигарету из пачки и затянулась. Выпущенный дым поднялся к потолку и растаял. Немного помолчала. – У Насти пятеро, сидит дома и рожает, как пулемет. У всех дети, а я одна среди них – белая ворона. Да у меня даже мужчины нет! – Лиза фыркнула и стряхнула пепел. — Бесят они меня все, понимаешь? Выставят свои дурацкие фотографии. Посмотрите, я в Турции, завидуйте, у меня новая квартира, поздравляйте, у нас прибавление. А я-то чему радоваться должна? – Лиза докурила сигарету и взялась за вторую. – Ни работы нормальной, ни отношений, ни детей, да чего уж там, секс и тот, как икра – по праздникам. – Девушка встала и прошлась по комнате. — Думаешь, что у меня черные мысли? Что все мое нутро грязное, а душа темная? – Лиза взяла с комода черно-белую фотографию отца и снова затянулась. – Темная, — сказала она хрипло. – А ты не удивляйся, каков отец, такая дочь. – Лиза выпустила струю дыма на фотографию. Отца своего она не видела с двенадцати лет, он пил, поднимал руку на мать и искал любви у особей женского пола. Находил, месяцами его не было дома, потом возвращался, и мать его принимала. То ли любила, то ли жалела, Лиза не задавалась этим вопросом. А потом он не вернулся. Одни говорили, что уехал в соседнее село и живет там с очередной дамой сердца, другие рассказывали, будто заблудился в лесу, и его так и не нашли. Лиза с тех пор отца не видела, и большой разницы не почувствовала. С детства разговаривала с его фотографией, предпочитая ее вечно пьяному оригиналу. На нее смотрел двадцатилетний привлекательный юноша с легкой улыбкой на лице, и Лизе нравилась куда больше эта молчаливая копия, готовая выслушать в любой момент. Список дел на субботу начинался с «Набросать иллюстрации к сказке» и заканчивался банальной «Уборкой». Рисунки она обещала уже давно одной знакомой, кропающей детскую литературу. Книжки были посредственные, как считала Лиза, хотя в них сильно и не вчитывалась. Пробежалась поверхностно, чтобы понять, что требуется, и, как говорится, не зацепило. Может, дело в возрасте, на который была рассчитана сказка, Лизе было все равно. Но тянуть дальше некуда, два месяца, обещанные знакомой, затянулись на полгода. А тут еще и пришлось брать кредит там, где работает эта самая знакомая. Круг замкнулся. Лиза достала имеющиеся краски, карандаши, бумагу и уселась за небольшим столиком перед телевизором, включив наугад канал. Звук был фоном, словно в доме она была не одна, а кто-то тихо разговаривал рядом. Она открыла сказку и пробежалась по тексту. Ёжик бродил по лесу в поисках друзей, когда прилетела космическая кружка. — Какая банальщина, — цокнула Лиза. – И заворот мозгов. Космическая кружка – идиотизм. Она отвлеклась на передачу о животных, где лев преследовал газель. Догнав, он прыгнул на нее сзади и повалил, перебрался к горлу, впился зубами в шею. Показали крупным планом морду в шрамах, песочные глаза смотрелись дико. — Лучше бы про льва написала, — Лиза разговаривала сама с собой. Она пошла на кухню, сделала себе чай с лимоном, вернулась и вздохнула. И все-таки ёж. Набросала на бумаге эскиз первой сцены, решила разукрасить. — Чертовы карандаши, — выругалась Лиза, сломав очередной. – И что это за цвета вообще такие: недожелтый, полукрасный, еле-зеленый? Лиза взяла темно-синий. На бумаге появилось ночное небо. Черный ёжик, темные деревья, серая трава. Может луна? Лиза обратилась

к тексту, перечитала его. Ёжик бегал по лесу днем, с чего она взяла, что это было ночью? Просто Лиза любила темные цвета, безрадостные, как ее существование, в которых легче спрятаться, чтобы другим было тебя не так заметно. Она откинулась на спинку дивана. Все невыносимо раздражало. Резкие подъемы и спады настроения, преследовавшие ее последнее время, угнетали. Она с энтузиазмом бралась за дело, но спустя пару минут понимала, что ей совершенно не хочется ничего. А порой руки даже не доходили до работы и скачок эйфории при мысли о каком-то действии, падал в пучину безразличия, а, иногда, и того ниже, в логово раздражения. И то, что раньше приносило удовольствие, теперь доставляло отвращение. Телевизор погас. На подъезде висело объявление об отключении электричества, Лиза об этом совершенно забыла. Тишина легла на плечи, как огромный медведь, и Лизе стало еще тоскливее. Когда в детстве отключали свет, она садилась за фортепиано в своей комнате и играла. Вечерами ее сопровождала свечка, пристроившись на краю письменного стола, а на стене двигалась неспешно тень, покачиваясь в такт музыке. Пианино из детства в нем и осталось, а место в новой обители Лизы заняло другое, отданное кем-то на интернетной барахолке. Оно стояло в углу одинокое, Лиза села за него. Пальцы легли на клавиши и пробежались по ним. Зазвучала приятная мажорная мелодия, позволяющая расслабиться, один из пальцев случайно задел черную клавишу, она прозвучала так резко, что Лиза остановилась. Она застыла, рассматривая музыкальную зебру. Все хотят жить по белым нотам, радоваться безоблачному небу и наслаждаться счастьем. Только вот нас повсюду окружает черное, вот как здесь, очень наглядный пример. Пальцы переместились на черные клавиши, и все вокруг погрузилось в минор. Лиза, продолжая играть, закрыла глаза. Отношения с родной сестрой разорвались полгода назад, когда близкие друг другу женщины не смогли поделить одного мужчину, словно он был единственным на весь мир. Он познакомился с Лизой в кинотеатре, какое-то время жили вместе, собирались завести семью. Но период счастья длился недолго. Он ушел к ее сестре, которая ждала от него малыша. Музыка стала громче и жалостнее, Лиза давила ноты так, словно пыталась передать им свою боль, набирающую обороты. Прошлое ходило за ней неотступно, накрывая все прозрачным темным платком, за которым сложно было рассмотреть настоящий мир. Лиза выслушала все молча, без криков, и отпустила. Нельзя держать человека на жалости или упущенном счастье. Он ушел, даже не узнав, что Лиза в положении. Она не сказала никому. После звонка матери, которая умоляла ее не держать зла на беременную сестру, она решилась на серьезный шаг. Телевизор включился, продолжая рассказывать о животных, но Лиза даже не заметила перемен. Она вгрызалась пальцами в клавиши, заставляя их рыдать за себя. Мыслями она была там, где в домашних халатах по обе стены сидели женщины. Одни были безразличны, другие погружены в себя, третьи весело болтали, ожидая своей очереди, чтобы потом, спустя несколько месяцев снова прийти сюда без зазрения совести. И сладкий вкус наркоза, разделивший ее жизнь на «до» и «после». Слезы говорят о том, что человеку плохо. Но если их нет, это не значит, что душа не страдает, она может гибнуть в темноте мучительно, но тихо. И вслед за музыкой заревело тело, слезы мелкими дорожками текли вниз. Лиза плакала с закрытыми глазами, соединив огромное озеро души со слезными протоками. Телефон завибрировал, оповещая о новом сообщении. Лиза открыла смс. «Я хочу жить дальше, давай все забудем. У тебя родилась племянница». Как маленькое семя, пробивающее асфальт, чтобы встретиться с солнцем, улыбка проявилась на лице девушки. Она подошла к окну, и улыбка стала более заметной. Белый робкий снег припорашивал черную грязную улицу.

Тройник Эльвира сидела на работе и прихорашивалась, бордовый лак ложился не очень хорошо на короткие ногти, но настроение было приподнятое, поэтому она старалась не замечать недочеты. Вытянув руки, она подула на них, по привычке пытаясь высушить лак быстрее. Свою работу медсестрой она не то, чтобы любила, но и раздражения та не вызывала. Пациенты молчаливые, словно воды в рот набрали, вытянулись на каталках и не шевелились, не жаловались ни на что. О таких только можно и мечтать. Зазвонил телефон.

— Да, дорогая, — с улыбкой ответила Эльвира, прижимая телефон к уху. – Конечно, я помню, что сегодня наш восьмой юбилей. – Девушка замолчала, слушая собеседницу. – Да, вечером я приготовлю ужин, обещаю, а потом тебя ждет незабываемая ночь, Манюша. – Она имитировала поцелуй и отключила телефон. Вечер обещает быть отличным. Эльвира открыла браузер и набрала нужный сайт. Пролистала пару страниц, нашла нужную покупку. Манюша приятно удивится, увидев ее в кружевном черном белье. Она нажала «оплатить» и ввела цифры

Русский литературный центр. Litagenty.ru

кредитной карточки. Телефон просигналил о списании средств. Эльвира выключила лампу и вышла из кабинета. — Что за темнота? — Марк Семенович, психиатр в летах с многолетним стажем, приземлился на стул перед своим письменным столом и включил свет. – Кто постоянно выключает эту лампу? Бесовщина какая-то. Он достал из портфеля книгу К. Ратникова «Психология шизофрении» и открыл на нужной странице. Да, его соперник явно преуспел в выпуске изданий, уже третье клепает, а ему, сопляку, только за 35 перевалило! Марк Семенович сделал пометы на полях. — Ничего, ничегооооо, — потирал он руки, доставая из шкафчика припасенную бутылочку горячительного. — Мое имя еще будет греметь среди ученых мужей! – Он налил в стопочку водки и опрокинул в себя. Громко поставил опустошенную тару на стол и выдохнул. — Я увековечу себя в психиатрии, моя книга станет моим бессмертием, чтобы каждый, сидя у себя за столом и изучая плод моих мыслей, восхищался верности суждений и непомерному таланту, вложенному в науку! – Он выпил еще две стопки и убрал бутыль на место. Надел фартук и подошел к одному из пациентов: безмолвному мужчине лет сорока, готовому ко всему. — Итак, гражданин Иванов, готовы послужить на благо науке? – произнес Марк Семенович и почувствовал тошноту. «Почему меня мутит»? – пронеслось в голове Кости, и он бросился в туалет. Еще бы секунда промедления, и тягучий фонтан рвоты вырвался наружу в неположенном месте и украсил бы собой и без того неприятное помещение морга. « В столовке траванули», — подумал Костик, умываясь и приводя себя в порядок. Ему померещился странный привкус алкоголя. Он прополоскал рот, осмотрелся в зеркало, и решил доделать начатое. Работа

не ждет, к тому же сейчас, в период разгара лета, многие стремятся охладиться в разного рода водоемах, что существенно прибавляет работы. За десять лет труда в морге, Костик очерствел вконец, не беря во внимание возраст трупов, сочувствуя каждому можно и свихнуться. — Тьфу-тьфу-тьфу, — Костик плюнул через левое плечо и постучал по деревянному столу, — пока что мозги на месте. Как говорится, в твердом уме и светлой памяти. – Костик улыбнулся сам себе и взялся за скальпель, когда зазвонил телефон. — Привет, Маха, — ответил он на звонок. – Как жисть? – хихикнул он в трубку. – Минутная пауза. – В смысле странный? Жена, ты чё, мужа своего не признала? – Снова слушает. – Какой ужин? Я обещал? – Слушает довольно долго. – Да, Маха, я пошутил, конечно помню, ты чё. – Снова слушает. – Да понял я, понял. – Костик положил трубку и почесал голову. Вообще жена сбрендила, Манюшей, говорит, зови, мне понравилось. Убил бы гада, который ей это имя подкинул, какое-то муси-пусичное. Еще и годовщина эта, чтоб ее. Вертись теперь, ужин готовь. Пообещал, говорит, а когда, у Костика вообще из головы вылетело. Пришла смс. Костик открыл – банальщина. На вашем счету осталось бла-бла. Он закрыл сообщение и увидел еще одно. «Платеж успешно прошел. С вашей карты списалось….» — Чего? – подскочил Костик на месте. – Это Маха что ли себе подарок решила сделать? – он сильно разозлился на жену. – Будет тебе сегодня незабываемый вечер, готовься, Манюша! – Костик посмотрел на часы. Рабочий день подходил к концу. Он переоделся и вышел на улицу, открыл пачку сигарет. Похлопав себя по карманам, понял, что зажигалку забыл на работе. Снова выругался. Остановил прохожего, стрельнув огонь. Молодой человек прикурил сигарету и улыбнулся. — Красивый лак, — сказал парень Костику, и быстро зашагал прочь.

Татьяна Лиотвейзен Россия, г. Кропоткин

Скрипка Где-то, далеко-далеко, откуда-то сверху, почти с неба, жалобно и тоскливо запела Скрипка. Она пела о чём-то своём, понятном только ей. Но, эта песня её, почему-то так больно отзывалась в каждой части тела, так больно рвала душу. В голове всплывали давно забытые мечты, желания, мгновения счастья… Вдруг подумалось: «Почему я не слышала её раньше? Почему, в суматохе дней, мы – видим людей, слышим их разговор, но не слышим Музыки? Ведь она всё время звучит?» А тот, кому дано услышать её, не мучается больше над смыслом жизни. Он знает, Жизнь — это Музыка. Та Музыка, что живёт в нашем сердце и звучит постоянно. Только мы слышим её очень редко: в час рождения, когда вопреки боли и мучениям на свет появляется Новая Жизнь; в минуты Любви, когда глаза в глаза – а в них такая глубина! В минуты, когда голова сына лежит у тебя на коленях, и он засыпает спокойно и безмятежно, точно зная – что бы ни случилось, он всё равно останется невредим, потому что незримой стеной встанет рядом любящее сердце и защитит, успокоит, укроет от боли, обид и несчастья. И, наконец, когда Смерть стоит над тобой, усмехаясь и спрашивая: «Ну, пойдём?» — А ты отвечаешь ей спокойно и даже, как будто с радостью: «Здравствуй. Вот и ты… Я не боюсь тебя. Пойдём. В тебе ведь тоже есть какой-то смысл. И, если я не нашел его за тот короткий срок, что дан нам Жизнью, может, я найду его в бесконечности, что даётся нам Смертью». А Музыка всё звучит и звучит. И скрипка всё плачет. Она, земная, не ведает того, что откроется нам за гранью, в другом мире. И, как бы не была бессмертна Душа скрипки, предел её здесь, на Земле, в мире живых. А какая музыка звучит Там? — Её играет другой инструмент, неведомый нам, в котором тоже натянуты струны. И эти струны тоже, иногда рвутся… Но, можно сыграть свою Симфонию и на одной струне, если, в потоке жизни, сумел порвать другие, и последняя, как луч надежды, поёт и плачет за все остальные. И одна струна может спеть так, что её услышат те, живые, на Земле — те, кто, владея целым оркестром, никак не могут добиться от него сложения нот в Музыку Сердца. И, если, одна из скрипок вдруг зазвучит ни в лад, ни в унисон с другими, но так, что все замрут в удивлении: «Откуда эта Музыка? Я уже слышал её когда-то, только не помню, когда…», — значит – это Музыка Души твоей, прорвалась, наконец, наружу, чтобы сказать тебе: «Не думай ни о чём. Ты прав только потому, что ты — есть. И прав, потому что ты живешь и ищешь в этой Жизни смысл, которого – нет. Это толь-

ко этап, очередное испытание, небольшой отрезок времени, в котором мы ощущаем себя людьми. Но человек – это лишь ПОНЯТИЕ для земной жизни. Оно не важно для Вечности. В Вечности звучит лишь Душа». Так же, как Музыка. Она одна вечна. Мы – ноты этой Музыки. Мы – мажор и минор. Мы – унисон, трио, хор. Мы – фальцет, хрипота и кода... Но, не мы придумываем Её — Она поёт нас… И, тут, неожиданно, пошёл дождь. Спокойный, тёплый, летний дождь. Серой пеленой заволокло всё вокруг. Закончился необъятный простор Земли, пропали, снующие вокруг, люди. С ними, в тумане, исчезли все проблемы. Слились в плывущем мираже дома, машины, деревья. И, такой же плывущей и призрачной стала боль, разрывающая на куски Сердце. Но Сердце запомнило эту боль. Только, чтобы не мучить тело, оно постаралось сделать вид, что ничего не было. Оно – это сильное и мудрое Сердце, подумало: «Я вынесу эту боль. И, может быть, ещё другую… Я спрячу её подальше. Но, только, ты — тело, постарайся не накапливать безнадёжность и отчаяние, иначе, последняя капля разорвёт меня на части». Глупое тело обрадовалось дождю: «Теперь я знаю, что за этой пеленой нет больше ничего. Ничего, кроме умиротворения. Как, оказывается, тихо вокруг. Только дождь шумит. Нет в мире другого звука. Шум дождя… и только…» Но, где-то, далеко-далеко, откуда-то сверху, почти с неба, жалобно и тоскливо запела Скрипка. Она пела о чём-то своём, понятном только ей, и эта песня так больно отзывалась в каждой части тела, так больно рвала Душу… И дождь был уже не вокруг, а внутри. Горьким, серым дождём плакало Сердце, плакало отчаянно и безысходно, плакало почти бесконечно… Но, когда закончились слёзы, опустошённое тело почувствовало, что Сердце, вместе с дождём и слезами, выплакало в землю тяжёлый груз, огромную боль. И, как тяжела была Земля, так легко стало Сердце… Оно стало огромным… и, безумно счастливым. Хотя не произошло ничего такого, что приносило бы радость. Просто прошёл дождь. И, пока он шёл – звучала Музыка. Та, что единственно равна и в Жизни и в Смерти, что звучит, как непонятная, но, рождённая Душой, и, потому – Вечная…

Литературный фонд. Проза

Я шагаю по звездам, как по чьей-то судьбе Я шагаю по судьбам, доверяя себе, Только скрипка все плачет, рыдает в ночи… Мне Господь доверяет мирозданья ключи. Скрипка плачет, рыдает, поёт и зовёт, Обещая мне путь в никуда. Я шагаю и знаю – меня кто-то ждёт, То – душа, человек иль звезда. Все, кто слышал эти звуки Воротиться уж не смогут, Не прельстит их пир горою и обещанный уют. Собираются в дорогу и уходят, и… уходят, Вслед за звуком странной скрипки, Потому что там их ждут.

Опрокинулось небо звездное, Лег мне под ноги млечный путь, И подумал я, что уж поздно мне, Русло жизни своей повернуть. Млечный путь течет, как река во мгле, Скрипка плачет, поёт и зовёт, Я спешу на звук, доверяя судьбе… Мне обещано – кто-то ждёт. Все, кто слышал эти звуки Воротиться уж не смогут, Не прельстит их пир горою и обещанный уют. Собираются в дорогу и уходят, и… уходят, Вслед за звуком странной скрипки, Потому что там их ждут.

Путь этот млечный, как бесконечность, Звёзды над нами и под ногами, Скрипка, смолкает, и вновь, ниоткуда, Плачет, зовет, обещая мне чудо.

Это не Музыка Скрипки… Это Музыка Любви…

Анатолий МОЗЖУХИН Украина, г. Киев

Уроки русского С детства мы постигаем свой родной язык в семье и школе. Но многие особенности языка, иной смысл слов каждый из нас узнает в течение всей жизни по-разному, в зависимости от жизненных коллизий, мест, куда забрасывает нас судьба, людей, с которыми мы встречаемся. Язык – душа народа, русский язык в живой речи и в литературе отражает русский характер. Вершиной его для меня служит образ горьковского Данко – символ самоотверженности и любви к людям.

Значения слов

Я сижу на берегу Оки у города Выкса Нижегородской области. Днепр, Волга, Ока, Сормово, Киев, Нижний Новгород. Я родился в Киеве в 1938 году и уже в 41-м оказался на Волге в эвакуации. Первые бомбежки я видел в Киеве, вторые в Запорожье у ДнепроГЭСа днём, а потом ночью, когда мы с мамой и бабушкой в группе сотрудников Днепровского пароходства шли через лес в поисках эшелона, который должен был отвезти нас на Волгу. Ночь, лес, раскаты канонады приближающегося боя, небо исчерчено светлячками трассирующих пуль. Всё впервые, всё вновь. И слова: – «Стой! Кто идет?» – «Свои». Мысль работает: значит, это мы – свои. К группе людей с мешками выходит из тьмы молодой лейтенант, проверяет документы, показывает лесную тропу к эшелону. Война. Всё засекречено. Пути к эшелону в лесу охраняются. Эшелон вывозит повреждённые танки на ремонт. Танки стоят на открытых платформах, на которых должны разместиться и мы. Меня устроили под танком. Тронулись ночью, по пути опять бомбили. Дальше Куйбышев, Саратов. Следующие бомбёжки я видел на Волге, где познакомился с простейшими бомбоубежищами, видимо, наспех вырытыми в земле. По команде «Воздух!» мы прятались внутри них, во тьме разыскивая свободное место наощупь (фонарики были запрещены), а у входа снаружи оставался часовой с винтовкой со штыком. От взрывов бомб земля сотрясалась и сыпалась на голову сквозь щели бревенчатого перекрытия. О том, что «воздух» – это не самолёты в небе, а вовсе другое, то, чем мы дышим, я узнал значительно позже. В 43-м вместе с войсками, штурмовавшими Киев, мы вернулись домой. Это было 11 ноября, но по документам я вернулся в Киев 1-го ноября – это было зафиксировано в базовом селе под Киевом на левом берегу. Так что, если верить документу, то я был в Киеве за неделю до начала его освобождения. Студентом я снова оказался на Волге в г. Горьком (теперь Нижний Новгород). Здесь я познакомился с дореволюционной системой разгрузки барж. Студенты подрабатывали в Сормове, где за день можно было заработать 50 и более рублей, в то время как стипендия была 21-25 рублей в месяц. Но что это была за работа! Из барж, стоящих у берега, надо было по трапам и шатким дощатым мосткам переносить брёвна на берег и дальше поднимать вверх по крутому берегу к месту складирования. Организация работ была точь-в-точь как в догорьковские времена. Студенты разбивались по парам на «номера»

и «марки». «Номера» – это те, кто будет носить брёвна. «Марками» назывались те, кто будет подавать брёвна на плечи носителей. Был и распорядитель – он не грузил и не носил – это элита. По его команде – «Наливай!» – начиналась работа: «марки-наливайщики» поднимали бревно и клали на плечи первой паре «номеров-носителей», потом второй и так далее. Первая пара проходила по трапам и мосткам на берег, поднималась на крутой косогор и сгружала бревно в положенном месте, где формировались штабеля, и сразу возвращалась к наливайщикам за следующим бревном. Так по кругу двигались все равномерно около получаса, пока не прозвучит команда – «Закуривай!». По этой команде кто где стоял, останавливались для отдыха. Те, кого команда заставала с бревном на плечах, бросали бревно на землю. Курили немногие, да и не о том была команда. Здесь был иной, фигуральный смысл слова «закуривай» (так же, как и слова «наливай», таких значений этих слов нет в словарях и поныне). Никто не сходил с места – требовалось соблюдение очерёдности для учёта перенесённого и соответствующей оплаты. Период между командами «наливай» и «закуривай» назывался «залогой». Брёвна бывают разные, порой неподъёмные, а нести их надо – обязан, раз пришёл. Не все выдерживали даже одну залогу – немели руки спина, – сходили с дистанции. Распорядитель фиксировал, кто сошёл с залоги, кто сколько залог отработал. От этого зависело вознаграждение. О том, как болели после этой работы, руки, ноги, спина даже у самых выносливых легко догадаться. Особенно тяжела эта работа зимой на морозе, когда обледеневшие брёвна обмораживали пальцы даже в тёплых перчатках, которые не у всех студентов были. Короткий отдых обрывался как ударом нагайки криком – «Наливай!». После второй залоги оставалось иногда менее половины участников разгрузки. Но зимняя работа оплачивалась лучше. Город Горький. Я стою на остановке трамвая. Рядом китайские студенты. В 50-х годах их было много в СССР. Талантливые ребята на удивление быстро осваивали русский язык. Один из них обратился ко мне. Я не понял, переспросил: «Пачка чая?». Он улыбнулся в ответ и повторил: «А что, если паче чаяния трамвай не придёт?». Шутник, он проверял меня на знание русского языка? Мы посмеялись, я сказал ему по поводу его успехов: «Бью челом».

Изменение слов

Сейчас я на Оке в Муромской украйне. Она была ступенькой к Сибирской украйне (позже были Соловецкая и Литовская). По рассказам местных старожилов и работников музеев я уже знаю, что ранее этот край заселяли в основном беглые люди, которые укрывались в здешних малонаселенных местах от закона или преследований. Называли их украми. Некоторые произносили это слово как урки. Украйна укрывала и преступников и гонимых. Потом появились здесь предприимчивые братья Баташовы Иван и Андрей, решили построить металлургические заводы. И, как говорят некоторые, просто переловили укров-урок и заставили работать. Так, благодаря им, появился город Выкса с крупнейшим ныне металлургическим заводом.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Изменение слов – давняя народная традиция. Она жива до сих пор. Как удобнее кому говорить, так и говорят. Укры или урки, матч или мачт. И сейчас можно услышать: ядром (аэродром), сашэ (шоссе), шалон (эшелон), раплан (аэроплан). Поговорите со стариками в глубинке и услышите не литературную, но живую народную речь, жемчужины основы нашей лексики. Сложны пути слов в языке. Даже В. Даль запутался: «Украйный и украинный – крайний, у краю, пограничный. Сибирские города встарь зывались украйными. А город Соловецкой место украинное. На украине, на студеном море, стар. Ныне Украиной зовут Малую Русь. Украивать, укроить что, урезать, уменьшить, убавить в кройке. Укрой, церк. обвязки, пелены... (кроить или крыть)». Крыть! Вот оно, ускользнувшее от Даля исконное назначение украйны. Окраина – это более позднее значение слова украйна, произошедшего от слова крыть, укрывать, а не от слова край. Край означал страну, местность, а смысл периферия у него появился позже. Сравните Ставропольский край – это земля, или в польском языке – армия крайова. В польском окраина – это пшедмешче, а край – это страна, земля, населенная постоянными коренными жителями. Карамзин в «Истории государства Российского» писал, что Иван Грозный говорил, что он не возражает против того, чтобы в Литовской украйне укрывались беглые преступники, они, как он надеялся, будут заслоном от врага. В Польской украйне (которая появилась позже предыдущих) укрывались разорившиеся мелкопоместные дворяне – шляхта, бежавшие от долгов, и польские евреи (жиды, как их тогда называли), искавшие и нашедшие себе более достойное место. По переписи населения в начале ХХ века в Киеве проживали примерно поровну по 1/3 русские, поляки и евреи.

Горький. Нижний Новгород. Мои университеты

Голод 20-х годов вынудил Горького обратиться к правительству США о помощи продовольствием. Он получил ответ, что это возможно только при обращении правительства России. И Горький пошёл к Ленину, с которым у него были особые отношения, тот жил у Горького на Капри и получал существенную материальную помощь. Ленин, хоть и неохотно, но согласился и направил соответствующее послание. В США отнеслись к просьбе Горького и Ленина со всей серьёзностью. Но осуществить это было очень трудно. Нужен был человек, который бы смог организовать сбор продовольствия, найти морской транспорт для перевозки его в Европу и, что было самое сложное, перевезти его через страны Европы в Россию. Достаточно вспомнить, что аннулирование Советской Россией всех царских займов задело не только магнатов Европы, но и разорило миллионы простых тружеников, вложивших свои последние кровные средства в царские облигации, сулившие реальный доход. Ненависть в Европе к Советской России была так велика, что рассчитывать на помощь в доставке эшелонов с продоволь-

ствием не приходилось. В 50-х годах мне рассказывал преподаватель политэкономии о встрече во Франции с простым пожилым крестьянином, который со слезами на глазах, потирая невероятно мозолистые ладони, говорил ему, как пострадал от Советов. Америке нужен был феноменальный человек, который смог бы возглавить и провести такую операцию. Правительство США решило обратиться к инженеру Гуверу, прославившемуся реорганизацией всей угольной промышленности США и выводом её на новый высокоэффективный уровень. Но Гувер закончил эту работу в 1908 году и наслаждался отдыхом после тяжких трудов. В это время он охотился в Африке. Срочно связались с Гувером, объяснили задачу, не скрывая всех сложностей, и он согласился. Благодаря невероятной энергии в кратчайший срок ему удалось собрать пожертвования огромного количества продовольствия, которого тогда в США было перепроизводство. Он договорился с судовладельцами и отправил флот через Атлантику, а сам взялся за убеждение правительств, прежде всего Франции, пострадавшей больше других, и смог обеспечить железнодорожный транзит через Европу. Это было невозможно, но он сделал! Весь мир следил за этой беспрецедентной акцией с противоречивыми чувствами. Но как только продовольствие попало в Россию, поставки прекратили. Гувер сообщил Горькому о том, что ему стало известно, что Ленин отдает продовольствие армии, и поставки могут возобновиться только в том случае, если продовольствие будет передаваться церквам для дальнейшей раздачи населению. Горький снова пошёл к Ленину и добился указа о передаче продовольствия только церковным учреждениям. Поставки немедленно возобновились и уже полностью направлялись по назначению. Так благодаря Горькому были спасены от голодной смерти миллионы жителей России, в первую очередь Поволжья, но и многих других районов. А что Гувер? Он приобрёл в Америке такой авторитет, что население США избрало его на очередных выборах президентом страны. А Горький продолжал служить людям, помогал писателям и поэтам (о чём с благодарностью вспоминал украинский поэт П.Тычина), спорил с руководством, и с самим Сталиным, и, в конце концов, по мнению ряда исследователей, был убит. Он отдал свою жизнь служению людям, как его герой Данко, вырвавший своё пылающее сердце, чтобы осветить путь людям, погибающим во тьме. «Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещённый этим факелом великой любви к людям». Вопреки физиологии силой художественного слова сердце может пылать и светить по воле великого гуманиста. Сердце Горького, сердце Данко. Бросившиеся по освещённому пути люди не заметили, как упал Данко, и растоптали его сердце, рассыпавшееся на множество искр. Теперь мы переименовываем улицу Горького. У кого поднялась рука?

Николай ТОЛСТИКОВ Россия, г. Вологда

Поживем — увидим Старый школьный учитель Староверов Сан Саныч, приехавший в Городок проведать заброшенный родительский дом, всегда поднимался чуть свет и, торопливо одевшись, выходил на крыльцо. Лишь край неба слабо зеленел. В сумерках, во влажном от августовской росы воздухе уже не пробовали голоса мелкие птахи, лишь доносился ленивый грачиный грай из городского парка. Городок еще крепко и безмятежно спал. И шум от редкой, пронесшейся по центральной улице-шоссе автомашины долго метался отголосками по его пустынным улицам. Восток наливался ало. Сан Саныч, изрядно продрогший, но зато бодрый, с ясной головой, напоследок хватанув жадно, словно запасая впрок, воздуха, нырял обратно в избу и ставил чайник… В это утро Сан Саныч, едва высунув на волю нос, заметил в соседнем огороде человека. Тот расхаживал по забороздку почти нагишом, прикрытый лишь тряпицей наподобие набедренной повязки, взмахивал руками, приседал, крякая: не иначе, занимался физзарядкой. Староверов отупело уставился на живой скелет, обтянутый желто-фиолетовой кожей, причем фиолетового цвета — наколок было значительно больше. Мужичок приветливо помахал рукой, справил нужду под березой и, накинув на плечи заплатанный, длиннополый, ниже колен, пиджак, подошел к Староверову. — А я то подумывал, что ты, дорогой мой гражданин учитель, давно дуба врезал! — откровенно заявил он. — Не свидимся. Меня, поди, и не помнишь?.. Бориска я, Акимов! Ну?! Он, ухмыляясь, вдруг захрюкал поросеночком.

Сан Саныч напряг память насчет происшедшего — в молодости она работала безотказно, и вспомнил свой первый класс в военное лихолетье, обретающийся в холодном флигеле бывшего барского дома в деревне неподалеку от Городка, ребятишек в закуржавленных от дыхания одежках. За передней партой — доходяга, паренек с бесцветным хмурым личиком мерно и сосредоточенно двигал челюстями. Запихнув в рот еще ломоток хлеба, парень, по-дурацки пялясь на учителя, стал вдобавок и звучно чавкать. — Акимов, прекрати! Бориска надулся обиженно: — Тебе жалко, что ли? — Выйди вон! Боря лениво поднялся из-за парты и вразвалочку, кривляясь, поплелся к двери. И захрюкал поросеночком, точь-в точь! Класс грохнул, Сан Саныч, пунцовея щеками и ушами, тоже не смог удержаться от смеха. Никакой злости или обиды на Акимова он не затаил… — Да, были времена! — похохатывал теперь, скаля черные гнилые зубы, Борис. — Ты, Сан Саныч, поднеси-ка мне чарочку! Ей-богу, имею право, век свободы не видать! Слова из Бори полились щедрым, сдобренным матом и похабщиной, ручьем. Сан Саныч, морщась, узнал, что бывший его ученичок двадцать пять лет — почти половину жизни провел в тюрьмах. С краткими перерывами, правда. «И все попадал-то из-за пустяков!» — бил он себя в чахоточную грудь. — В первый раз — за воровство. Сумели от колхоза из дерев-

Литературный фонд. Проза ни тягу задать тятька с мамкой, осели в Городке, у свояка в доме с шестерыми ребетенками на руках. Жить надо, жрать надо. Отец охранником в местную тюрьму заделался. Зеков, нашего брата, шлепать! — Боря надул худые щеки и звучно хлопнул по ним ладонями. - Две сотни на тот свет отправил, потом самого приголубят, жди. Но до двух сотен мой папашка не дотянул, от чего-то сам загнулся. А я уж в ту пору на нарах вшей кормил. Связался с местной шпаной, пока родитель мой из нагана по зековским затылкам палил. Однажды подломили мы склад, и замели меня менты с мешком тряпок…» Вернулся Боря из мест заключения злой и голодный до жратвы, вина и бабьего тела. Заглянул домой — мать бьется с младшими чадами. Обняла сынка, поплакала, а накормить-то с дороги досыта и нечем. Борька, двадцатилетний крепкий парень, не боявшийся ни черта, ни «ментов», ни грязной работы, пристроился ассенизатором в горкомхоз. «Левака» хватало, что ни говори, а профессия эта самая нужная в городе. «Бабки» завелись, завелись и бабы. Особенно неравнодушен был Боря к ширококостой пышногрудой Варьке. «Сущая стерьва», она смачно высосала все Борины ресурсы, в том числе и сугубо мужские. От Бори осталась одна тень, да и ту мотало ветром. Однако силенок истяпать топором до полусмерти свою сударушку ему хватило, когда застал ее в постели с очередным кавалером… «Живучая, сволочь, оказалась… — до сих пор сожалел Боря. — Я ж ее любил…» Срок ему навесили приличный, «червонец», и, отсидев все от звонка до звонка, возвращался в Городок Боря уже в зрелом вполне возрасте. Как человеку зрелому, ему хотелось от земляков уважения, почета, но все шарахались от него, как от зачумленного. Боре все же удалось вызвать интерес к своей персоне у кучки алкашей возле «казенки» после того, как он на последние кровные накупил винишка и даже довелось выступить с бурной речью «за жисть». Если слушатели взирали на Бориса равнодушными остекленелыми глазами, то речь его явно не пришлась по вкусу бывшему летчикуистребителю в инвалидной коляске. Он прервал вошедшего в раж Бориса весьма непочтительно: — Эх ты, герой с дырой! Когда мы жизни не щадили в битве с врагом, такие, как ты, в глубоком тылу на нарах прохлаждались! А теперь гоголями ходите, опойки! Оскорбленный до глубины «нутра» Боря коляску опрокинул и орденоносца-инвалида в лужу вытряхнул. Ну и сам загремел опять… — Всякое бывало! — заключил Боря, высосал из четвертинки последние капли и робко попросил: — Ты, Сан Саныч, может, еще найдешь? Староверов, обхватив скулы ладонями, содрогаясь от омерзения и страха, неотрывно смотрел на Борю. Тот, очевидно, окрыленный неподдельным интересом к себе, осмелел: — Сан Саныч, ты налей, налей мне! Имею я право выпить за свою развеселую житуху! Имею! У меня ж легкого одного нету, чахотка сожрала. Мне б сейчас отдыхать надо после последней «ходки»! Хи! — Боря дурашливо захихикал. — А попал опять из-за пустяка. Бабенка мне одна приглянулась. Дело — на складе, она там не то приемщица, не то зав. Ну, я ее на мешках поприжал маленько, своего добиваясь… «Навешали» потом изнасилование и разбойное нападение. Да ей самой хотелось, я ж мужик видный был… Боря закашлялся натужно, задыхаясь, брызгая слюной. Навалившись грудью на стол, он долго бился об столешницу головой и, наконец, жадно хватая ртом воздух, поднял на Староверова красные, едва не вылезшие из орбит глаза: — Отдохнуть бы мне… Думал, доползу до порога, обнимусь с мамой… Ан нет! Мамы уж давно в живых нету, и хоть бы написал мне кто из сестер! Братец хренов, «погоняло» — Аллюра, уморил ее голодом, старухи соседки соврать не дадут. Пенсии у мамы никакой, братец от «хозяина» пришел с пробитой башкой, дурак дураком и уши холодные. Всего и «червонец» за грабеж отсидел, супротив меня — сявка, а на работу никуда не берут. Мать чугунок картошки сварит, он все в одиночку сожрет. А чтоб с матерью не делиться, нахаркает туда прежде. Мать и иссохла вся, и сестры не спохватились вовремя в чужих городах. — Боря вытер мокрые глаза замусоленным рукавом пиджака. — А братец родной мне с порога — я тебя, дескать, знать не знаю, канай, фраер, куда хочешь! Только и проняло, когда «пол-литра» у меня в кармане заметил. Выпили, закусили — и он на меня драться! Решил — все, хана! Еле вырвался. Пришлось возле дома на воле куковать, пока не уснул, сволочь. В сеннике я заночевал. Весна еще ранняя, замерз так, что до сих пор отогреться не могу… Вот и жили. Удастся Аллюре этому где стакан «паленки» раздобыть, и сразу лезет ко мне пластаться. Уноси ноги — бьет смертным боем!.. И ты знаешь, соседушко, эту сволочь, это-

го фраера в дурдом намедни упекли! Сестры позаботились. На вечное поселение-е! — злорадно протянул Боря и запрыгал, совершая нечто наподобие танца. — Теперь жизня-я у меня будет! Лафа! Век воли не видать! Сан Саныч, глядя на пляшущего Борю, ужаснулся. Силясь припомнить лицо своего брата-погодка, в далеком детстве задавленного насмерть обвалившейся крышей старого двора, где мальчишка спрятался, играя в казаки-разбойники, подумал: неужели и мы бы так? Как два затравленных волка?! Подстрелили одного, а другой все еще скачет в кольце из красных флажков, охваченный безумной радостью, начисто убившей всякий страх: не его, не его! Может, еще и вырваться удастся?! — А если б ты, Борис, был брата поздоровее? — Так я б его, падлу, жизни лишил!.. Слушай, Сан Саныч, не найдется у тебя одеколончику? — «Тройной» только. — То что надо! — прищелкнул языком Боря. — Нужно ж это дело толком отпраздновать! Одолжи?! Вскоре тихий проулок огласился Бориным пением. Борис восседал на пороге дома и издавал хриплые яростные крики, чередуемые с жуткими матами нараспев. На некоторое время певец стихал, вероятно, задремывая, но потом опять упорно выводил свою песнь… Утром Сан Саныч на всякий случай осторожно обошел кругом Борин домик. Внезапно в одном из заколоченных окон откинулась фанерка и в амбразуру просунулась плешивая голова Бориса со страдальчески искривленным лицом. — Сан Саныч! Не посчитай западло, сбегай за водичкой! — Борин голос доносился как из могилы. — Подыхаю… К ногам Староверова упал закопченный помятый котелок. Сан Саныч попал словно в мрачное нутро погреба. В пробивающихся с улицы в щели между досок на окнах лучиках света он различил большую груду кирпичей посреди пустой избы, а за нею, поприглядевшись, и Бориса. Тот стоял на карачках. — Волоки котелок сюда! — просипел он ступавшему боязливо по земляному, изрытому ямами полу Староверову. — Ставь! Из кирпичей было сооружено нечто вроде очага. Боря, раздув теплинку, на четвереньках, охая, дополз до притулившейся в углу койки, залег, наваливая на себя грязный ком тряпья. — Наверно, сдохну! На радостях-то вместе с одеколоном выжрал лаку бутылку. Вроде лак как лак, а скрутило и вывернуло — не продохнуть! Каюк! Опохмелиться бы, выручи… Пропустив водочки и слегка перекусив, Борис сразу оживился, порозовел даже. Глазки его под мохнатыми рыжими бровями, довольные, забегали: — Что ни говори, Сан Саныч, а я богатырь! Не перевелись еще они! — Боря сел на койке и, раскидав тряпье, заболтал ногами. — Сорок градусов «за воротник», чего занюхать, и никакой мороз, зима не страшны! Кто другой на моем месте давно бы «коньки отбросил», а я не собираюсь. Пляшу и песни пою! Еще поживем, еще увидим! Па-а а диким степям Забайкалья!.. Боря надрывно заголосил, а Сан Саныч, сидя на корточках у костерка, на котором сердито шипела вода в котелке, следил глазами за струйкой дыма, исчезающей в квадратной дыре в потолке дома. — Печь, язви ее в душу, обвалилась! — резко оборвав завывания, радостно воскликнул Боря, перехватив взгляд Староверова. — Пыли, копоти было! — он захохотал с таким злорадством, будто не у него в доме, а у ненавистного врага развалилась печь. Хохот сотрясал все тщедушное Борино тело, он и вытряхнул все последние силенки. Борис, скорчась на койке, вскоре только беззвучно открывал и закрывал рот, будто рыба, выброшенная на берег. Из котелка через край хлынул кипяток, взорвавшись облаком пара на тлеющих углях. Сан Саныч, не попрощавшись, поскорее выскочил из избы-чума: от пара вперемешку с гарью сдавило в груди. «Господи! Как он зиму-то переживет, ведь погибнет! И сам не понимает этого! — мысли Староверова метались суматошно. — Может, пригласить его пожить зимой у меня? Нет, только не это!.. Где же выход?» Ничего не придумав, Сан Саныч решил пока носить бедному соседу и ученичку кой-какую еду. Поживем-увидим…

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Константин Еланцев

Россия, п. Базарный Сызган

А я отсюда родом Когда-то, работая на золотоносном руднике Восточного Саяна, я впервые понял что такое ностальгия. Уходил сон, ныло сердце от навязчивых воспоминаний. Ко мне приходили образы когда-то оставленных людей, друзья из детства махали руками и звали к себе. Одиноко стоял дом, в котором я вырос. Нет, вокруг было много домов, но в моей воспалённой памяти он стоял почему-то один, грустный и заброшенный. Было стыдно, словно много лет назад я совершил предательство. Я оставил его и уехал в далёкую, тогда ещё неизвестную мне, но так манящую к себе, Сибирь. В моей жизни было много домов. Больших и маленьких, стареньких и не очень. Домов, в которых можно было остановиться на ночь, можно было пожить с неделю или с месяц. Только я почему-то замечал, что в них не было тепла. Для меня не было, потому что самый главный дом в моей жизни стоял очень далеко, за тысячи километров, о котором я тогда даже не вспоминал. В окна смотрит запоздалый вечер, Звёздный свет колышется во мгле, И назло судьбе не гаснут свечи В самом тёплом доме на земле. Этот дом, наверно, тёплый самый, В нём биенье дорогих сердец, Там, на кухне, суетится мама, Подшивает валенки отец. Там в часах давно живёт кукушка, Ароматом в печке дышат щи, И берёзка рядом на опушке От мороза по ночам трещит… Сейчас я иногда подхожу к нему. Он стал другим, и в нём уже давно живут другие люди. Не стало крыльца, на котором мы так любили сидеть с сестрёнкой. Уже нет калитки, приоткрыв которую, отец звал нас домой, и зычный его голос гремел по всему переулку. Только я-то знаю, что это он – тот самый дом из моего детства, возле которого в начале шестидесятых росла очень высокая трава, и слышу голос деда, который покрякивая, во дворе строгает доски для крыши. … Именно тогда, после первых приступов ностальгии, я решил, что однажды непременно вернусь домой, и мне казалось, что это ведь так просто – купил билет, сел на поезд… Глупый, я совсем не знал, что впереди ждала долгая дорога, и столько сюрпризов ещё преподнесёт

жизнь! Вот только чувство родины уже бушевало в груди и с каждым годом становилось всё сильнее и сильнее. Однажды на БАМе, в Уояне, которого тогда практически не было, а стояло десятка полтора балков, мы спорили о человеческих пристрастиях, о привязанностях, которые мешают работать и творить, потому что стереотип родины якобы накладывает отпечаток на мысли, а, значит, и на последующие действия человека. Когда спор достиг своего апогея, и от папиросного дыма начинало резать глаза, прозвучал спокойный вопрос, на который сначала никто не обратил внимания: А вы хоть знаете, каково жить, когда у тебя никогда не было родительского дома? Это говорил парень в толстом вязаном свитере. Он сидел возле печурки, не спеша подбрасывая в топку дрова, и грустно улыбался: — Спорят ещё! Вмиг смолкли голоса, и все мы недоумённо уставились на говорившего. А он встал и подошёл к столу: — Вот ты, например, откуда родом? – парень ткнул пальцем в грудь Толика Полушкина. — Вятский я. — А ты? – обратился он ко мне. — С Волги. — А я вот детдомовский, и дома у меня никогда не было, и родители мне никогда подарков не дарили! Мечтал домой прибежать со школы, уроки за собственным столом делать, и обязательно плохо делать, потому что хотел, чтобы меня обязательно поругали родители! Глупо, да? А я вот мечтал об этом. Мама и папа… Что б уезжал я часто, потом бы обязательно возвращался, потому что было куда возвращаться! Вот и на БАМ приехал из-за этого. Женюсь, дом построю, детишки пойдут! И будет у моих детей собственный дом, будут мама и папа. Здесь будет их родина. А вы… Парень махнул рукой и вышел на улицу. Сейчас прошло уже много лет. Построил тот парень дом, нет ли – не знаю. Только мне кажется, что всё-таки да. Потому что стоит только захотеть.… … Над моей малой родиной опускается ночь. Декабрьский снежок прилипает к окнам, а ветерок позёмкой гуляет по пустым переулкам. Посёлок готовится ко сну, и одна за другой гаснут лампочки в запорошенных домах. В наших домах. Потому что очень нужно, чтобы у каждого из нас был свой дом, в котором тебе обязательно зажгут свет и накормят наваристыми щами. И неважно, откуда ты пришёл и надолго ли…

Лилия Каширова Эстония, г. Силламяэ

Ангел–хранитель Как в видимых явлениях люди нередко принимали святых Ангелов за подобных им людей, так легко может случиться, что и невидимые их действия человек примет за собственные человеческие или обыкновенные, естественные действия. Но чем несомненнее мы удостоверяемся в близости святых Ангелов и в их готовности помочь нам, тем с большей заботливостью мы должны помыслить о том, отчего в наши дни так мало слышат об этой помощи, а еще менее верят, слышанному о ней. Филарет, митрополит Московский Мы, дети Советского времени, когда было забыто и вычеркнуто из памяти большинства людей все, что связано с церковью, что являлось основой жизни наших бабушек и дедушек, не верили ни в Бога, ни в черта. Но у меня была замечательная бабушка, с которой я иногда проводила время. Она мне много рассказывала о Боге, о церкви, об иконах и просто о вере, о красивых православных традициях. Мне очень нравилось слушать ее рассказы, которые я воспринимала, как красивые сказки. Но это зерно веры, которое она посадила в моем сердце, видимо, дало свои ростки. По крайней мере, мне так кажется. Еще совсем девочкой я всегда заходила в церковь, чтoбы впитать атмосферу особой чистоты и духовности, царящей там, хотя в Бога по-прежнему не верила. Будучи образованной девушкой, окончившей университет, я еще больше отдалилась от Бога, поскольку жила в мире формальных поня-

тий, изученных в учебном заведении. А эти понятия тренируют только мозг, но не развивают душу и сердце. Первым толчком, который заставил меня задуматься о Божественном устройстве нашего мироздания, была статья в газете, содержащая выдержки из книги, где автор на знакомых мне понятиях из физики и математики показывал, что все эти знания содержатся в Библии, только в зашифрованном виде. Не только эти, но и вообще все знания из любой науки. Видимо, у каждого свой путь к Богу. И по мере взросления, старения моего физического тела, мне казалось, что я молодею, поскольку мир для меня начал открываться в своей Божественной красоте. Я острее стала чувствовать как Божественные, так и демонические силы этого мира и понимать, как церковь с помощью церковных обрядов ведет нас на дорогу к Богу и уводит от влияния Демонов (Сатаны). И я стала обращать внимание на то, что кто–то ведет меня по жизни, кто-то постоянно советует мне, как лучше поступить, как будто просто вкладывает мне в голову эту информацию. Кто это? Когда я следовала этим советам, полученным, как я думала из ниоткуда, у меня все в жизни легко и хорошо складывалось, все выглядело так, как будто мне просто везет. Если я вдруг по непонятным причинам теряла связь с этим "голосом", все шло кувырком, если не хуже. Я стала задумываться. Кто ты, Голос? Может быть, ты – мой Ангел– хранитель? Стала анализировать различные случаи из моей, так скажем, непростой жизни. Вот несколько примеров из далеко неполного перечня.

Литературный фонд. Проза 1. Мне 7 лет. Лето, я на реке попала в быстрину, поток понес меня. Я не умею плавать, людей рядом нет, помочь некому. И внезапно я поплыла, плыла долго и выплыла. 2. Я на Черном море, 18 лет, Зеленый мыс, Грузия, 7 километров от Турции. Шторм, огромные волны высотой с дом, купание запрещено. Я уже отличная пловчиха. Прыгаю в воду покачаться на волнах, как всегда заплываю так далеко, что не видно берега, наслаждаюсь высокими, ритмично поднимающимися и опускающимися волнами. Мимо меня проходит пограничный катер, но меня не замечают. Решила возвращаться. Повернула, плыву обратно, но берег не приближается, продолжаю плыть, плыла очень долго. Повезло, ветер дул не в открытое море,

а вдоль берега, выплыла, когда на берегу уже зажглись огни. При этом была абсолютно спокойна, ни мгновения страха или паники. 3. Я в Сибири. 25 лет. В лесу за грибами. Отбилась от компании. Попала в болото, но не топкое, а состоящее из кочек, иногда почти в человеческий рост. Как выяснилось позже, длиной 20 километров и шириной 6–10 километров. Услышала непонятный звук. Шла на звук, долго шла, звук становился громче и громче. И вышла. Это был звук трактора, работающего на поле. Причем была абсолютно спокойна и в полной уверенности, что выйду. И вот сейчас я спросила: "Не ты ли, мой Ангел-хранитель, помогал мне спастись?"

Бабушка Агафья Бабушка Агафья была маленькая, чистенькая, худенькая старушка с морщинистым лицом и молодыми глазами, что глядели тебе прямо в душу. Носила она аккуратные фланелевые платьица, которые кроила и шила сама. Фартук с карманами и беленький чистый платочек – неотъемлемые атрибуты ее туалета, на ногах шерстяные носки собственной ручной работы и глубокие калоши, кои она одевала, выходя в лес рядом с ее хаткой, небольшой, чисто выбеленной и аккуратной, такой же, как и она сама. В хатке, состоящей из одной комнаты и кухни, все окна заставлены цветущей геранью и несколькими кустящимися алое. Пол не крашенный, но вымыт и чисто выскоблен так, что доски на нем просто светились. В красном углу иконы и горящая лампада перед ними. Из небольших сеней дверь в просторный чулан, заполненный всякими чудесными вещами. Входя в чулан, ты сразу окутываешься замечательными запахами, включающими запах трав и меда. Бабушка Агафья вставала рано, задолго до восхода солнца и уходила в лес. Она и лес – это было что–то неразделимое. В лесу она собирала грибы и ягоды, но главное – травы. Она знала, когда, в какой месяц, день и в какое время нужно было собирать каждую травку. Даже была такая трава, которую она выходила собирать в полночь. В деревне ее любили, уважали и даже побаивались. Любили, потому что она никому не отказывала в помощи, будь это ребенок, которому надо было вылечить золотуху, или роженица с неправильным предлежанием плода. И золотуху полечит, и плод поправит, так что роды пройдут быстро и успешно. И порчу снимет, и сглаз, и многое другое... Уважали, потому что она ни с кем не хороводилась, не чесала языком попусту, лишь иногда длинными зимними вечерами к ней заходили ребятишки покушать ее пирожков, и она им рассказывала историисказки из своей жизни, таинственные, страшные и всегда со счастливым концом. Говорила она так красиво, грамотно и образно, что можно было сразу за ней записывать, хотя читать и писать не умела. Да и немногие в то время постигали грамоту. А боялись ее потому, что считали колдуньей. Да и как не считать? Людей лечит, корова больше, чем у других дает молока, в огороде всегда всё хорошо растет, и вырастают овощи раньше и крупнее, чем у других. И нашелся злой язык, который донес, куда надо, что бабушка Агафья – колдунья. И однажды, (такая невидаль!), в их глухую деревню приехала машина, как ее тогда называли – «черный воронок» и прямиком к дому бабушки Агафьи. Машина остановилась, вышел милиционер, вывел испуганную бабушку и повез прямиком в тюрьму, которая была недалеко от районного центра.

Посадили бабушку Агафью в камеру, где народу было полным полно, все женщины. Сидят за разные провинности, кто мужа убил, кто несколько килограммов зерна своровал, а кто и вообще ничего плохого не делал, а просто «люди добрые» оклеветали. Сидит бабушка день, два, три, вот уже и неделя прошла, за что сидит, не знает, никто ей ничего не объяснял. И вдруг, лязг железных засовов, скрип открываемых дверей, на пороге тюремщик, громко кричит: «Бабка Агафья! На выход!» Повели ее неизвестно куда, никто не сказал куда. Идет бабушка, мелко семеня ногами и Отче Наш, читая про себя, а сзади тюремщик подгоняет: «Быстрее, быстрее». Долго шли... Вышли за тюремные ворота и пошли дальше. Подошли к большому добротному дому. Ворота открылись, и тюремщик закричал: «Принимайте бабку!» На крыльцо вышел высокий плотный мужчина с безумными глазами, подбежал к бабке и чуть не плача закричал: «Спаси мне жену!» «Что с женой?» – спросила бабушка Агафья. «Не может разродиться!»– ответил мужик. «И доктор здесь, он говорит, что надо кесарить, но не успеем довезти до города, помрет!» «Тогда пиши мне бумагу при свидетелях, что, если я спасу твою жену, то ты меня выпустишь из тюрьмы, а иначе я и не подойду к твоей жене!»– твердо сказала бабушка Агафья. «Иван! Петр!» – громко закричал мужик. «Быстрее ко мне! Бумагу и чернила!» Бабушка Агафья продиктовала текст и сказала: «Подпишись, да пусть эти двое тоже подпишутся». Начальник всё, что сказала Агафья, безропотно написал, подписался, Петр и Иван подписались тоже, действие происходило под истошные, выворачивающие душу крики роженицы, выходящие из открытых дверей. Бабушка взяла бумажку, аккуратно свернула, спрятала ее в какойто потайной кармашек на груди и быстро прошла в дом. Крики роженицы становились все реже и реже и, наконец, совсем стихли. «Что такое? Не померла ли?» – закричал начальник тюрьмы, все еще стоявший на крыльце. Он быстро вбежал в дом, но почти сразу же выбежал оттуда, его просто выгнали. Выбежал счастливый, громко крича: «У меня сын, сын родился! Богатырь!!!» Через пару дней бабушку Агафью прямо из дома начальника тюрьмы увезли на телеге к себе в деревню. На прощанье тот сказал: «Ну, бабка, если будут обижать, сразу ко мне, заступлюсь, спуску не дам!» А в деревне по-прежнему шептались: «Ну, разве не колдунья? Смотрите, из тюрьмы аж на телеге привезли!» P.S. Вот такая у меня была прабабушка.

Первая любовь Прохладным осенним вечером, когда неугомонный ветер гнал опавшие листья вдоль тротуара, пожилая женщина лет 60 бодрым шагом шла домой. Тяжелая сумка с продуктами затрудняла ее движение, и она остановилась отдохнуть. — Может, присесть на скамеечку? — подумала она.- Еще доберусь домой засветло. Но сильный порыв ветра сорвал с нее шляпу и забросил куда-то за скамейку. Она бросилась за любимой шляпой и, наконец, ей удалось схватить ее. Подняв шляпу и надев ее на голову, она вдруг увидела тело мужчины, лежащее недалеко от скамейки. Женщина вздрогнула и, выскочив из-за скамейки, побежала. Потом остановилась, не зная, что делать. Наконец, решительно набрала номер скорой помощи. Громко гудя, быстро подкатила скорая помощь, выскочили двое фельдшеров. Осмотрели мужчину, затем они подошли к женщине и спросили ее: — Кем вам приходится этот бомж?

— Никем. Я — случайный прохожий. Так что же с этим мужчиной? Он жив или мертв? Вы ему сможете помочь? — Он пьян и спит. Он здоров. Вы поторопились вызывать скорую помощь. — Он мне показался мертвым. В это время из кустов вышел оборванный и грязный мужчина. Посмотрел на стоящих людей. Ничего не объясняя, фельдшеры уехали. Женщина один на один осталась с бомжем. Она быстро взяла сумку и также быстро собиралась покинуть это место. Но бомж подошел к ней: — Давай помогу, — предложил он. От бомжа ужасно воняло, но темно -красный берет на голове бомжа как-то странно подействовал на женщину, разбудив в ней какие-то воспоминания молодости. Ей 17 лет, она поступила на первый курс физфака, весь первый курс отправили в колхоз убирать картошку, во время обеда в столовой она сталкивается с высоким и очень худым юношей-третьекурсником в

Русский литературный центр. Litagenty.ru

красном берете, с какими-то пронзительными глазами и влюбляется в него с первого взгляда. Она смотрит на бомжа, он тоже высокий и худой. — А глаза? Интересно какие у него глаза? — почему-то заинтересовалась женщина. Она и сама не знала почему, может быть, потому, что она только во второй раз в жизни встретила мужчину в красном берете. Глаза у бомжа были заплывшие и тупо безразличные. — Как ты докатился до такой жизни?- спросила она мужчину. Мужчина ничего не ответил, а только посмотрел на нее пронзительным взглядом. Женщина окаменела. — Максим? — тихо окликнула она. Руки у бомжа разжались, и сумка упала на тротуар. — Пойдем ко мне, — продолжала женщина. — Помоешься. Бомж ничего не ответил, но покорно пошел за женщиной. Затем он тихо спросил: — Надежда? Дома Надежда нашла одежду покойного мужа и дала ее Максиму. Максим преобразился. Надежда накрыла на стол. Максим с жадностью поглощал еду. Женщина вспоминала, как после колхоза молодая и шустрая сокурсница Максима очень быстро забеременела от него. Ему было только 19, а ей 20. У нее родился ребенок. Они поженились.

А Надежда плакала по ночам над разбитой любовью. Годы шли за годами, и она только узнавала о новых победах в жизни Максима. Вот он закончил с отличием университет. Вот он стал директором большого научно-исследовательского центра. Вот кто-то принес ей сплетню, что его жена пыталась покончить с собой. Потом кто-то ей рассказал, что он начал попивать. А она жила своей жизнью: муж, семья, дети. Дети выросли. Муж умер. Она осталась одна. И ее мучил только один вопрос, который она, наконец, задала ему: — Скажи, не мог бы ты мне объяснить, почему ты меня бросил? Максим закурил вонючую папиросу, задумался ненадолго и сказал: — Понимаешь, ты была такая недоступная и романтичная. А я был человек земной. Над каждым молодым парнем прежде всего довлеет секс. И в том возрасте, в каком был я, ничего важнее секса для меня не было. Но годы шли и оказалось, что секс со временем теряет свою остроту и без любви жизнь пустая и бессмысленная. Я стал пить понемногу, потом больше и больше и вот оказался под забором. Все очень просто. Надежда смотрела на Максима и думала: — Что же мне с ним делать? Оставить или выгнать? Ладно, пусть остается. Там видно будет.

Владимир Ушаков Россия, г. Москва

Операция В операционной на столе лежит мужчина, накрытый простынёй. Рядом стоят анестезиолог, пожилой мужчина пенсионного возраста, немного косящий глазом, и очень молодая сексуальной внешности операционная сестра, кокетливая, привлекательная девушка. Анестезиолог и медсестра в полной растерянности. — Зачем нам его сюда привезли? — удивлённо спросил анестезиолог. — Не знаю. Ума не приложу, — пожав плечами, отвечает медсестра. — Было бы что прикладывать, — бормочет себе под нос анестезиолог. В операционную вбегает молодой человек лет двадцати пяти. Все трое — в зелёных операционных комбинезонах, в шапочках, бахилах. У всех на лицах маски. Медсестра удивлённо и игриво смотрит на вошедшего: — А вы зачем здесь? Вы же невропатолог. — А вам что, хирург не нужен? У нас в больнице другой хирург разве есть? Нашего хирурга «уплотнили» с другой больницей. Вот он и бегает. День здесь, день там. Сегодня он у нас не оперирует, понятно? То-то же. Быстро, быстро за работу! Что с ним? — Огнестрельная ранка в животик, — елейно произносит, жеманясь, медсестра. — Из охотничьего ружья. По ошибке или по пьянке охотник выстрелил в своего приятеля. Засадил ему заряд дроби. — Сейчас посмотрим. Так, наркоз, вижу, уже дали. Отлично. Молодцы! Да он и так, впрочем, без сознания. Сестра, скальпель! Внимание, приступаем! Салфетку! Марлю!.. Ой, сколько же крови! Я весь испачкался! Сестра вытрите мне кровь на очках! Живо! А то я не там резать начал. Зажим! Не мне, а себе! Ладно, и мне один дайте. Да зашивайте уж там, где я случайно разрезал. Вот здесь. Внизу! Так, как там приборы? Что показывают? — Все приборы что-то показывают! — Отлично! Хирург режет живот пациенту. Сестра зашивает разрез, где аппендицит. Анестезиолог следит за приборами: — Наркоза может не хватить. — Это почему? — хмуро взглянул хирург на анестезиолога. Анестезиолог широко разводит руками и хмурится, что-то припоминая: — Забыл долить сюда этого… как это называется… — Как?! — рычит хирург. — Не помню. Знал, но забыл. С кем не бывает! У меня же болезнь Альцгеймера. — Так мне и вас ещё оперировать надо? Увольте, бога ради! Только не сегодня! — Может, димедрол? — робко предлагает медсестра. — Вполне возможно, — соглашается анестезиолог, — только его ещё найти надо.

— Чего стоите? Бегите! Принесите ещё этого, как вы там его назвали… — командует самопровозглашённый хирург. — Я не называл, — возразил анестезиолог, — это всё медсестра. — А я здесь при чём? Я не анестезиолог. — Как при чём? — возмутился хирург. — Вы, медсестра, не знаете, что необходимо, чтобы ввести в состояние наркоза? — А откуда мне знать-то? Мне самой наркоз никогда не делали. Вот спиртом, водкой поили. Было дело, чего скрывать. По молодости чего не бывает! — Хватит вам базарить своим длинным язычком. Это всё-таки операционная, — сердится хирург, — и у нас операция, а не телешоу! Это вам не шутки! Занимайтесь делом. Итак, что мы видим? Мы с вами видим, что кишечник этого субъекта просто нашпигован мелким свинцом. Как мне определить, где кишки зашивать? Сестра, у нас в больнице рентген есть? — Уже нет. Отдали рентген в ЦКБ. Там, говорят, он нужнее. — А как я, вы полагаете, определю, в каком месте у пациента дырки? Я же молодой специалист. Без операционной практики. Что вы на меня так смотрите? Ладно, ставьте, сестра, в общем, рядом с оперируемым табуретку, а на неё — таз с кипячёной водой. И слегка добавьте марганцовки. Для дезинфекции. — Кипячёной нет. В операционную входит вразвалочку анестезиолог. У него в руках ёмкость с жидкостью. — Ладно, насыпьте марганцовки в обычную воду. Из-под крана… А вот и наш родной анестезиолог объявился, — хирург смотрит на наручные часы, — надо же, и часа не прошло. Почему мне часы перед операцией никто не снял? Это ж инфекции и бациллы! Сестра, налейте мне на часы спирт! Анестезиолог, твою мать! Извини, не твою! Принесли мне то, не знаете что? Сестра набирает в таз воду из-под крана. Насыпает в него марганцовку. — Принёс. Правда, что принес, как не знал, так и не знаю, — анестезиолог показывает что-то хирургу. — Поставьте склянку с неизвестно чем вон туда, — Он указывает скальпелем на стеклянный стол, — Это на самый крайний случай. Если вам нечем здесь заняться, то помогайте пока медсестре. Или мне кофейку принесите. Ладно, кофе потом попью. В крайнем случае пациента спиртом накачаем. Видели фильм «Война и мир»? Там ногу солдату отрезали. А перед операцией дали ему спирта. Чем мы хуже? Мы такие же профессионалы. И со спиртом отрежем больному ногу. Сестра, спирт у нас есть? — Есть. Но у оперируемого нога вроде в порядке. Её лучше пока не резать. Брюшная полость…. А там, как вы решите. — У кого брюшная полость? Это ещё что за новости? Это ещё, кроме желудка? Ну, попали! Так, кстати, о спирте. Его много? — Много. Вам хватит. — Не фальсификат? Не палёный?

Литературный фонд. Проза — А кто ж его знает? Я немного хлебнула… перед операцией. Для храбрости. — Для храбрости-это правильно. Дайте-ка тогда и мне попробовать. Раз вы ещё живы. Сестра наливает спирт в ложечку и, отодвинув маску, даёт хирургу попробовать. — Мало. Не понял. Вон в неё, — хирург показывает глазами на мензурку. Сестра наливает спирт в двухсот граммовую мензурку. — Лейте мне медленно в рот. Сестра льёт спирт в рот хирургу. Хирурга передёргивает: — Нормальный! Годится. О, хорошо! Веселей оперировать! Если наркоз кончится, вставьте в зубы клиенту деревянную палку, чтобы не орал. — Так где ж её взять, палку-то? — Тогда вот тот круглый инструмент. Из нержавейки. Такой он не сгрызёт! Хирург выкладывает в таз все кишки пациента. А их о-го-го сколько, целых семь метров! Начинает их промывать и зрительно, на ощупь, искать отверстия в стенках кишок. Руки, комбинезоны — всё в слизи, в крови. Пейзаж натуральный. — Не получается на ощупь, — вздыхает хирург, — ничего не получается. Никак дырки не нащупаю…. А, придумал! Я сделаю вот как. Надо прокачать кишки насосом. Да-да, сестра, обычным велосипедным насосом. — А откуда здесь насос-то? — широко открыла глаза медсестра. — У нас такого реквизита нет. Не выписывали мы насоса. Зачем он нам без велосипеда? — Безобразие. Как вы тут работаете без насоса? Тогда вот что! Сбегайте во двор. Там велосипед стоит. Прикованный цепью к забору. Я там насос видел. Тащите быстро! И трубку, трубку не забудьте! — Артур Романович! Ну что Вы право все время о делах и о делах. А я между прочим в вас влюбленная и смотрите, какая открыта и доступная. Медсестра хочет расстегнуть халат, но хирург ее останавливает: — А кто против? Но операционная не самое место для занятий любовью, да и момент вы выбрали, согласитесь Оленька, не самый удачный. Трубку тащите быстрее! Трубку я сказал! — Хорошо, любимый подожду немного, когда ты будешь в духе. Медсестра убегает. — А как там у вас с наркозом? — спрашивает хирург анестезиолога. — Заканчивается. — А от кого здесь так алкоголем разит? — От вас и разит, — робко сказал анестезиолог. — А-а-а… А то я было подумал, что кто-то в операционной напился. Сестра вбегает с насосом. — Прокалите его на огне! — распорядился хирург. — А потом положите насос в таз со спиртом! Медсестра прокаливает насос на спиртовой горелке. Обжигает себе руки. Анестезиолог стоит, скрестив руки и закрыв глаза. — Хватит спать, — хирург теребит локтем анестезиолога, — лучше вон перевяжите руку сестре. Чего стоите и мечтаете, как Лермонтов у причала? — А вот оскорблять меня в служебном положении не надо! Лермонтов не у причала стоял. Вы думаете, я все забыл на свете и ничегошеньки не помню? Дудки! Помню! Он в дупле дуба в усадьбе своей бабушки сидел. Это Пушкин на утесе стоял. — Извиняюсь. Не подумал. Спасайте медсестре руку, а то нам скоро обниматься надо будет. И резиновую перчатку ей наденьте. Да не на ногу, бог ты мой, а на руку. Да, да на обожженную руку! Бестолковый! Анестезиолог наскоро перебинтовывает медсестре руку, бормоча себе под нос:

— Сам бестолковый! Обниматься ему, ишь, рука помешает. Мне в свое время руки не мешали, а ему, вишь, мешает. Сестра тем временем после ее лечения анестезиологом наливает в таз спирт из бутыли. Опускает в таз со спиртом насос. — Я вот здесь кишку обрезал. Сестра, видите? Когда все дырки заделаем, потом кишку, два её конца, сошьёте вместе. Понятно? Хирург вставляет резиновую трубку насоса в конец кишечника. Медсестра качает насосом, а хирург перебирает кишки под водой. Ищет дырки. — Старина, будь добр, почеши мне за правым ухом. Анестезиолог подходит к хирургу и чешет ему за ухом. — Может, хватит? — Ещё разочек. Ладно, всё. Как там наркоз? — Не знаю. Я вам за ухом чесал. Сейчас гляну. Нормально. Почти на нуле. — Сестра, видите дырки, откуда идут пузырьки воздуха? Штопайте. — Чем штопать-то? — Да вон длинная капроновая нитка лежит на полу. Да не этой иглой! Боже мой, куда я попал? Кривой иглой, вон той, гнутой! Так! Все кишки прокачаем и по очереди все дырки штопаем. Да потихоньку, чёрт вас подери, качайте! Потихоньку, а то кишки лопнут. Это вам не велосипедная шина, думать надо! Видите, там струйка пузырьков? И там струйка. А сейчас… Ух, ну и дырища! Где нитки?! Держатель где?! Дайте я сам заштопаю. Иглу с ниткой! Подкачайте немного. Та-ак! Хорошо! Отложите в сторону насос! Штопайте теперь сами! Все дырки заштопали? — Не знаю. Не видно в этой красной мути ни хрена. — Только попрошу здесь без мата! Ладно, на сегодня хватит! Если что, потом доделаем. Завтра. Сшивайте, сестра, концы кишок. Сшили? Отличненько! Хирург укладывает кишки обратно в живот. Нежно их расправляет: — Вот так, поровнее. Чтоб красиво было! Ладно уж, живот сам зашью. Вам такое доверить… Что загрустили? Думаете, он не выживет? Ещё как выживет! Верите? — Конечно, верим! Вы замечательный природный хирург. От Бога… — Вот и очнулся наш охотник. Видите, улыбается? Уже и встать пытается. А если бы наркоза ещё дали, лежал бы полдня как бревно. Правда, больной? — Он не улыбается. И встать не пытается. Вам это показалось. Это Вам весело! А ему еще нет! Ему не до веселья! Лежит, как полено. Не видите? А Вы приглядитесь! Пить надо меньше на операции, — осмелел анестезиолог. — Не улыбается, говорите? А вы-то чего, как Буратино, рот растянули до ушей? Вы считаете, я пил? Да вы не знаете, как я пью понастоящему. Ладно, пусть полежит ещё. Отдохнёт немного от нас. А мы от него. Шутка. Хирург обнимает за плечи медсестру и жмёт руку анестезиологу. Сестра прижимается к хирургу: — Вы замечательный природный хирург! От Бога! Я Вас хочу! — Оленька, только не здесь и не сейчас. Потерпите. — Потерплю. — Благодарю за службу Отечеству! Вы меня спросите, как я операцию так великолепно провёл? Кто мне разрешил? А что прикажете делать? Хирурга-то в нашей больнице по программе оптимизации «слили» с другой больницей. И что, мне умирающего не оперировать? Бросить? Пусть погибает? Так, да? А клятва Гиппократа на что?! Как увидел, что его везут, всех своих психов бросил к чертям собачьим и скорее к вам на помощь. А то, кто ж его, бедолагу, оперировал бы? Вы, уважаемый? Хирург смотрит пристально на анестезиолога. Тот прячет глаза. Потом говорит победоносно повисшей на его шее восторженной медсестре: — В том-то и дело! То-то же! А то б наверняка упустили мужика!

Елена Яблонская

Россия, г. Черноголовка

Бабушка из Киева Хочется верить, что все герои этой истории пребывают в добром здравии. Кроме, разумеется, писателя С. и писателя К. (славный путь обоих был окончен в середине прошлого века), а также учёного-химика В., двоюродного деда знаменитого поэта (тоже В.). Учёный В. и его внучатый племянник принадлежат ещё более ранним временам и, разумеется, вечности. Я не знаю, чем закончилась эта почти детективная история, и закончилась ли вообще. Потому и приходится шифровать их: писателя С., писателя К., учёного В., поэта В. и место действия – маленький городок N в Крыму. Я впервые попала туда двенадцать лет назад. Проезжала мимо многократно, а тут… наскучило проводить отпуск в родной Ялте. У Бориса, одноклассника, в этом городке живут две родные тётки и не-

сколько двоюродных братьев и сестёр. С подругой и её дочкой мы сняли сарайчик во дворе у Борькиной кузины. Если быть до конца честной и откровенной (а я решила быть таковой, чтобы хоть как-то загладить вину в связи с утаиванием имён писателей и сокрытием названия крымского городка под литерой N), то во всём виноваты лошади. Вернее, не виноваты, а, наоборот, всё благодаря им. А если совсем честно и откровенно, то дело не в лошадях, а в моей патологической их боязни. Подруга с дочкой захотели поехать в горы на лошадках. Я как местная и виноватая (затащила их, привыкших к турецкому «всё включено», в этот сарай!) непременно должна была сопровождать. Я отбивалась: во-первых, гору эту я знаю даже слишком хорошо (когда-то мы с мужем исходили её вдоль и поперёк и несколько

Русский литературный центр. Litagenty.ru

раз оставались на ночлег в палатке), а во-вторых… Первый довод «против» был расценён моими подругами, наоборот, как аргумент «за»: ах, ты всё там знаешь, вот нам и расскажешь. А во-вторых, я панически боюсь лошадей, хотя они мне ничего плохого не сделали. Вот если бы мне предложили ослика или верблюда... Надо мной посмеялись и купили экскурсию на гору с лошадьми. Вечером мне стало плохо. Тошнило, знобило, температура тридцать восемь и шесть. Решено было, что я чем-то отравилась (я ни разу не отравлялась ни до, ни после!). Утром подруга позвонила с набережной и сообщила, что деньги за мой билет им вернули сполна, они отправляются на гору к лошадям, а ты не скучай и выздоравливай! Моя температура сразу же упала до тридцати шести и восьми. Я почувствовала себя так хорошо, что пошла гулять по городу N, сразу побежать на пляж мне было совестно. В маленьком городке N оказалось целых три литературных музея! Или же все они были филиалами одного – не столь важно. Усадьба учёного В. как образец культуры Серебряного века, дом-музей (с обширным садом) советского писателя К. и крошечный, белёный извёсткой, двухоконный домик эмигрантского писателя С. Я посетила усадьбу учёного В. и осталась ею весьма довольна. Проследовала далее по курсу, то есть выше в гору, к писателю С. Оказалось, однако, что этот крошечный домишко ему никогда не принадлежал, они с женой снимали его некоторое время. Более того, это вовсе и не тот дом! Как это? А так. Экспозицию о жизни и творчестве писателя пришлось устроить в точно таком или очень похожем домике, потому что писатель С. жил на том вон холме, но тот, истинный дом с участком принадлежит частным лицам, которые никак не желают уступить его музею! Конечно, им не безвозмездно предлагают от него отказаться, разумеется, компенсируют, конечно, по справедливости! А они, можете себе представить, ещё и наживаются на реликвии, на весь сезон пускают туда отдыхающих! Я посочувствовала музейным работникам и полезла ещё выше в гору – к истинному холму и дому писателя С. С начала девяностых годов я была и остаюсь, не скажу фанаткой, но поклонницей писателя-эмигранта С. Самый свой пронзительный роман он написал об этом маленьком крымском городке. «И если его дом всё равно сдают, то почему бы мне…» – размышляла я, пока лезла в гору. Правда, музейная дама успела крикнуть вслед, что «настоящий» дом не сохранился, только место – точно такой же холм, как тот, на котором они устроили экспозицию, и возможно, фундамент, хотя не наверняка… Да мне-то какая разница! Оказалось, что «настоящий» холм писателя С. примыкает к забору усадьбы советского писателя К. Вот где всё истинно и сомнению не подлежит! Именно через этот забор малолетние тётки моего одноклассника лазили в сад писателя К. воровать яблоки! Уже пожилой в те далёкие (тридцатые) годы писатель К. отнюдь не был добрым дедушкой и выходил на Борькиных родственниц с ружьём, заряженным солью! Несмотря на этот, дискредитирующий писателя К. факт, я остаюсь и его поклонницей, хотя так и не осилила ни одной из его многостраничных эпопей. По глубокому моему убеждению, писатель К. заслужил и усадьбу с яблоками, и музей, даже если бы за свою долгую жизнь написал всего три рассказа. Один – о неторопливой дореволюционной жизни в этом самом маленьком крымском городке N. Второй рассказ – тоже о дореволюционной и неторопливой, но совсем по-другому неспешной жизни в уездном городке Z одной из среднерусских губерний, родине писателя К. И третий – самый короткий и самый пронзительный, который сколько ни читаю, всякий раз не могу удержаться от слёз – о гражданской войне на юге России… Да, я определённо поклонница советского писателя К. и не стыжусь этого! Однако я так и не побывала в музее писателя К., поклонницей которого себя считаю, потому что на пути к нему повстречала двор писателя С., заполненный орущей и скачущей ребятнёй. Посреди бедлама величаво восседала пожилая дама, не выказывающая в связи с шумом и гамом ни малейшего раздражения. Я поинтересовалась, нельзя ли снять комнату недельки на две. В этом году, увы, уже нет, всё расписано, в следующем – пожалуйста, только не раньше середины июля. А мне и надо в следующем, начало августа вполне подойдёт! Доброжелательная словоохотливая дама угостила меня черешней, предварительно удостоверившись у двух-трёх пробегавших мимо детишек, что они больше не хотят, и рассказала, что дом принадлежит её внучке Дашеньке, а раньше здесь жила Дашина бабушка, родившаяся в городке N ещё до революции. Нет-нет, до революции бабушка жила не в этом доме, но где-то здесь, по соседству… Бабушка Даши, к сожалению, десять лет назад умерла, а она другая её бабушка, из Киева. Её сын, Дашенькин папа, сейчас вынужден работать в Киеве, приезжая к семье в Симферополь на выходные, потому что в Крыму плохо с работой. А она зовёт и его, и невестку, и Дашу с сынишкой переехать в Киев. Но невестка и особенно Даша оказались такими патриотками Крыма,

что ни в какую… Даша, как и её мама, окончила Таврический университет и в этом году, наконец, выйдет на работу, до сих пор была в декретном отпуске… Я поинтересовалась специальностью Даши. Оказалось, учитель русского языка и литературы. Работать, правда, Даша будет в начальных классах, но возможно, со временем… Мне не хотелось огорчать симпатичную бабушку из Киева, и я не стала говорить, что её внучка застрянет в начальных классах, судя по всему, очень надолго по той простой причине, что часы русского языка и литературы в крымских школах усилиями киевского руководства неуклонно сокращаются. Как и сами русские школы… И русский язык как таковой выжимают из всех сфер жизни с упорством достойным лучшего применения… Ничего, конечно, у них не получится, потому что в Крыму отродясь не говорили на «мове», но учителей русского языка, в том числе мою собственную одноклассницу, окончившую тот же факультет, что и Дашенька, пытаются уничтожить как класс. А уж в самом Киеве с такой специальностью теперь точно делать нечего. Не хотелось говорить обо всём этом во дворе русского писателя С., у забора русского же писателя К., над усадьбой русского учёного В., двоюродного деда великого русского поэта (тоже В.)… Я ушла, снабжённая телефонами внучки Даши и благими пожеланиями бабушки из Киева. На следующий год моя подруга с дочкой улетела в любимую Турцию, а я собрала компанию из шестерых человек и поехала в Крым. Двадцатипятилетняя Даша с трёхлетним сыном Ваней жила во флигеле. Нашу компанию разместили в двух комнатках писателя С. «Стены, понятно, новые, но хоть фундамент от «того» дома сохранился?» – спросили мои друзья. За зиму я успела изрядно накачать их сведениями из жизни писателя С. «Да что вы! – удивилась Даша. – Это вам в музее сказали? Всё врут! Они хотят отнять наш участок, потому что он рядом с усадьбой К. Им так удобнее вести экскурсии, неохота по горам лазить… Писатель С. никогда здесь не жил, и они это прекрасно знают. Я специально делала диплом по жизни и творчеству Ивана Степановича С. и убедительно доказала, что он жил не на нашем холме, а вон на том… – Даша указала на ещё один холм, но не на тот, где музей устроил временную (до овладения «настоящим» домом) экспозицию, а ещё выше и дальше. – Они с женой там снимали похожий домик, он, конечно, тоже не сохранился, а на нашем месте была дача двух старушек-княжон, старых дев. Ещё моя бабушка их помнила, её мама к ним стирать ходила, после революции они в Крым не вернулись, и дом отдали моему прадеду!» Мои друзья выслушали правнучку княжеской прачки недоверчиво, а я сразу исполнилась к ней симпатией. Наверное, потому, что сама не могла похвастать такой приверженностью родным пенатам. В детстве я мечтала (и озвучивала мечты родителям) жить в «хрущёвке» на улице Карла Маркса, бывшей Платановой. Моему деду, а потом и родителям не раз предлагали квартиру и там, и в других новостройках. Естественно, в обмен на имеющуюся квартиру на улице Чехова. Мама с негодованием отказывалась. Она считала свою квартиру лучшей в мире. В дореволюционном доме на Чеховке с ноября по апрель приходилось топить печку-голландку, но протопить «кубатуру» с четырёхметровыми потолками, множеством окон в двойных рамах и двумя застеклёнными верандами всё равно не удавалось. Я выросла в двух свитерах, ватных штанах и шерстяных носках. Горячей воды не было. Раз в неделю ходили в баню на улицу Ломоносова недалеко от роддома, где я и появилась на свет. Мой сын, кстати, родился уже в новом роддоме, на горе, но сразу после того, как я сходила в баню у роддома старого. Посуду всегда мыли ледяной водой с мылом. Помню, у меня от этого занятия как-то опухли руки, и я неделю щеголяла пальцами толстыми как сардельки. Нагревать воду в тазах и кастрюлях, как это до сих пор практикуется на подмосковных дачах, у нас почему-то было не принято. Может быть, мама экономила газ? Он довольно долго был привозным, в баллонах. Но и когда стал централизованным, и ещё позже, когда родители устроили газовое отопление, постоянно велись панические разговоры о том, что газ вот-вот, не сегодня-завтра отключат. Домыслы поддерживались нескончаемыми российско-украинскими газовыми войнами, которые остроумные журналюги не без изящества назвали газаватом. Что уж скрывать – не любила я родные пенаты! А ведь в моём дворе на улице Чехова, бывшей Виноградной, по свидетельству Владислава Ходасевича, снимал комнату А. М. Горький! Вполне возможно, что к нему в гости заходил сам А. П. Чехов! А эти двое, согласитесь, будут покруче, чем писатель С. и писатель К.! Думаю, «зашифровать» их мне бы не удалось. Стоит ли говорить, что и писатель С., и писатель К., были лично знакомы с Алексеем Максимовичем! Писателю С. в юности посчастливилось познакомиться ещё и с Чеховым, а весь творческий путь писателя К. освещён и освящён дружбой и поддержкой Горького. Мимо них, Алексея Максимовича и Антона Павловича, я каждый день бегала на пляж. Горький стоит у входа в парк и смотрит на набережную, а Че-

Литературный фонд. Проза хов сидит в парке, положив ногу на ногу, и смотрит на море. На подходе к Горькому в клумбу вкопан серый камень со словами писателя, что-то вроде: «Человек! Делая своё маленькое дело, ты начал создавать действительно новый мир…» Именно эти слова – я помнила их наизусть! – оказывались очень кстати, когда папа возмущался, что я опять убежала на пляж, не помыв посуду: «И что оставалось делать! Пришлось мыть самому…» – «Папа! Делая своё маленькое дело…» Когда я училась в институте в Москве, то не очень-то торопилась домой на каникулы. Общежитие на Студенческой с тараканами и клопами, но с паровым отоплением и горячей водой представлялось мне раем. Я готова была мыть посуду за весь этаж! Мама обижалась: «Встретила маму Ларисы Лысиковой (моя одноклассница Ларка тоже училась в Москве), говорит, Ларочка когда приезжает, стены целует! А ты почему не целуешь стены?» Ну, что тут поделаешь! Не любила я родные пенаты. Моё уважение к Даше возросло (а недоверие моих друзей усилилось), когда мы увидели, как она сражается за свой холм. Раза три в неделю приходил в гости чиновник местной администрации – мужик под сорок с круглым пивным животом и остановившимся от жары (а возможно, и от недостатка мыслей) взглядом. Считалось, что он может быть полезен в борьбе с музейщиками. Даша угощала его обедом. Иногда на трапезах присутствовала Дашина подруга с молодым человеком. «Ну вот, пусть молодёжь теперь бежит на море, – ворковала Даша, укладывая сытого чиновника на террасе, – а нам с вами надо отдохнуть…» Двор наполнялся храпом. Даша бесшумно летала по участку, мыла, убирала, стирала, гладила, шипела на нас и проснувшегося сынишку: «Т-с-с-с! Виктор Сергеевич отдыхает!..» Как-то сказала мне, что передать этот дом музею предлагали ещё покойной бабушке в самом начале девяностых. Взамен давали однокомнатную квартирку на одиннадцатом этаже новостройки. В этих домах почти никогда не работает лифт. Бабушка плакала…

Близлежащая гора не давала покоя моим друзьям, и как-то они всё-таки уговорили меня на экскурсию. Не бойся, не на лошадях! Пешком пойдём. Я спросила у Даши, как лучше добраться – на каком автобусе, до какой остановки ехать... «Зачем вам автобус! – сказала Даша. – Хотите, я позвоню бабушкиному знакомому, у него машина типа маршрутки, он вас довезёт…» Бабушкин знакомый оказался симпатичным дядькой и деньги за поездку к подножию горы запросил вполне разумные. Поехали. «Я их бабке из Киева помогаю, – водитель попался разговорчивый. – Лет пять назад она попросила меня свозить детей на Поляну Сказок. Двенадцать детишек, как раз поместились. Расплатилась, всё честь по чести. А потом мне сказали, что она каждый год с мая по середину июля привозит сюда детдомовских ребят! И главное, ей ни копейки за них не платят! Я как узнал, тоже, конечно, ничего с неё не беру… В этом году мы их в Севастополь возили, на Ласточкино Гнездо, в Ялту к Чехову…» Мы опешили. «Но где же она деньги берёт на их содержание?» – «Как где? С середины июля по октябрь они сдают. Ведь вы у них, надеюсь, не бесплатно отдыхаете?» Мы отдыхали не бесплатно, но по вполне божеским расценкам, даже немного ниже, чем у кузины моего одноклассника… Я думаю, что если бы дом действительно принадлежал писателюбелоэмигранту С. и он имел бы возможность как-то влиять на события, то предпочёл бы вместе с домом и участком оставаться в ведении не музейщиков, а бабушки из Киева. А может быть, он-то как раз и влияет?.. Что же касается советского писателя К., члена РСДРП с 1905 года и лауреата Сталинской премии, то хотя он, судя по рассказам тёток моего одноклассника, недолюбливал ворующих яблоки детей, я уверена, что в данном случае он был бы абсолютно солидарен со своим идейным противником.

Марина Мурсалова Азербайджан, г. Баку

Голубой песец голубой мечты — Господи, научи меня правильно формулировать мысли и желания! С Его лица исчезла умиротворенная улыбка, с которой он обозревал бескрайние просторы земного царства. Отодвинув кучерявое облако, глянул в сторону, откуда донесся отчаянный вопль, так не соответствующий содержанию такой незначительной просьбы. Ему тем более было странно это слышать из уст той, которой Он, как ему казалось, оказывал особое внимание. Ну, нравилась она Ему, одним словом. По этой причине она входила в топ божьих везунчиков. — Господи, — между тем продолжали доноситься стенания, — или я такая тупая, или Ты понимаешь меня превратно, а то и просто издеваешься… При этих словах он насупил брови и в сердцах стукнул по облачку, которое от сильного внезапного сотрясения пролилось на землю обильным ливнем. — Вот-вот, даже сегодня, в день моего рождения должно произойти что-то неординарное. Среди жаркого лета, в самый солнцепек — и дождь. Ты это специально придумал, чтобы погубить окончательно мои цветы, которыми я только вчера похвалилась перед подругами? Он подумал о том, что постоянно забывает об этих ее цветах. Он вообще часто забывает о тех, у кого и так все хорошо — слишком много других, по-настоящему несчастных. Подумаешь, цветы! — Сегодня день моего рождения и я, надеюсь, имею такую возможность — обратиться с просьбой к Тебе? Да, несомненно, я чувствую Твою заботу и поддержку. В целом, я не имею права роптать: я и все мои близкие живы-здоровы, тьфу-тьфу… Вот к чему было это последнее «тьфу-тьфу»? Сплюнула на всякий случай, значит, до конца не доверяет? А ведь Он всегда предупреждает: по вере твоей и будет! — Но у меня одна к тебе претензия. Она заморгала глазками и улыбнулась. Именно эта улыбка и сделала ее любимицей. Жаль, с годами она улыбается все реже. А то бывало, Он часами не мог отвести от нее взгляда. Такая хорошенькая, губки бантиком… ну как отказать ей в незначительной (любой) просьбе? Хотя, что еще за претензия? У нее еще имеются претензии, начал было Он сердиться, но спохватившись, решил дослушать до конца. Поднявшийся было ветерок быстро улегся. — Почему мои желания, о которых я уже сто раз пожалела или забыла, начинают исполняться спустя годы, когда теряют свою актуальность? Извини, подумал Он, вас много, а Я один, пока очередь дойдет… — Я понимаю, нас много, а Ты – один, и пока дойдет очередь… А можно тогда попросить тебя просто игнорировать мои желания? Все! И

поступать со мной, как посчитаешь нужным? Ведь по большому счету я чувствую, что ты хорошо ко мне относишься, — она приняла кокетливый вид, что всегда так его умиляло. — Просто не слушай меня, а поступай как знаешь… Но ведь Я хотел как лучше… — Ты хотел как лучше, я не сомневаюсь… вроде исполняется желание, а не так как-то или совсем не так, как задумывалось. Вот посмотри, что получается. Когда-то в юности я была сорви-голова и часто жалела, что родилась не мальчишкой. Когда вышла замуж и сидела дома, воспитывала детей, часто жаловалась: почему я родилась не мужчиной. Прошло время, и я оказалась в шкуре мужика: я пашу по 12 часов, решаю бытовые проблемы и всегда сижу без денег, которые трачу на семью. То есть из всех моих желаний: иметь шикарный дом, машину и бизнес, что, кстати, неплохо характеризует мужчину, ты решил наделить меня лишь среднестатистическими данными? Я не могу оставлять без внимания людские просьбы, даже самые абсурдные. И кому как не мне знать, что лучше, а что хуже для человека. — Да, я понимаю: все, что делается — к лучшему, но... Можно ли иначе, чем злой насмешкой назвать исполнение моего желания не вылезать из ресторанов? В принципе, Ты исполнил его... сделав меня администратором питейного заведения. Каждый день я участвую в какихто разборках, растаскиваю пьяных мужиков и выслушиваю пошлости. А стоило лишь помечтать о массаже, как у меня начался остеохондроз, и я вынуждена была пройти 10 сеансов у какого-то садиста, мануального терапевта, который выкручивал мне суставы под мои вопли. А помнишь, когда я подумала о том, что неплохо было бы отправиться в путешествие с мужем? Мы отправились, это правда. Но в первый же день на мужа напала какая-то лихорадка, и он с высоченной температурой провалялся в постели все чудные «шесть дней, пять ночей». А я бродила как зомби по пляжу в думах о том, почему мы не взяли полный пакет и что нам делать, если ситуация усугубится! И в итоге деньги и отпуск — коту под хвост! Но самое интересное — его отпустило прямо в аэропорту — домой прилетел как ни в чем не бывало! Я просто хотел придать всему немного романтики, порадовать тебя. Вспомни перламутровую раковину, что нашла на берегу, когда, расплакавшись, забрела на дикий пляж — до сих пор с упоением рассказываешь всем об этом случае. А колечко с сапфиром, что купила на местном рынке? Если бы вы прогуляли деньги, не видать его тебе. А ты, между прочим, носишь не снимая и называешь своим талисманом. Да и муж твой с удовольствием повалялся под пальмой в гамаке, с книгой.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

У него остались самые приятные воспоминания, ведь ты давно о нем так не заботилась — «маргарита» по утрам и крепкое пиво вечером под запеченный лобстер или устрицы — а моря ему хватало и дома. Мануалист, кстати — единственный, кто действительно мог тебе помочь. К тому же после перенесенных мук ты как миленькая подружилась со спортом и выглядишь просто замечательно. Ну, а насчет ресторана... у тебя столько желаний роится в голове, что некоторые приходится просто сочетать «в одном флаконе» — ты хотела быть бизнес-леди, руководить, работать в красивом месте, каждый день встречаться с интересными людьми и работать преимущественно в мужском коллективе… Что я забыл исполнить? Она подняла глаза к небу, прояснившееся после исчезновения на нем затаившейся с утра стаи облаков, и стала пристально вглядываться в удивительную небесную синь. Ну, ну только не это… — А может, ты меня просто не любишь? Она начала всхлипывать. В эти минуты Он готов был исполнить любое ее желание. — Любишь, любишь, я знаю, — испугавшись и чтобы "не гневить Небеса", хотя и не очень уверенно произнесла она. — Я чувствую это! Сколько раз спасал меня от травм, падений, неприятностей, заставляя опаздывать, что-то напутать, уводил от опасности. Спасибо Тебе за все-все! Она улыбнулас сквозь слезы. Чело Его просветлело. Такое выражение благодарности Ему было всегда приятно. — Вот и дальше так поступай со мной — как тебе заблагорассудится! — вздохнула она с некоторым облегчением. Потом состроила хитрую мину, и это Его очень позабавило. — А меня вообще не слушай — ни моих желаний, ни спонтанных просьб, просто игнорируй! Хорошо? Она молитвенно соединила свои прекрасные пальчики с красивым маникюром. Сколько препятствий Он ей построил, прежде чем она попала к этому классному мастеру. А как Он ее спас от нагноения после пирсинга? А кто подложил булыжник, на котором она получила легкий вывих, торопясь после ссоры с матерью к мастеру тату, чтобы в интимном месте набить имя любимого, а на плече красную лилию? Где этот любимый? Да и мастер свернул свою деятельность, так как окончательно подсел на наркотики. Теперь каждый раз с благодарностью она вспоминает, как «что-то ее остановило» и уберегло от детской глупости. Ведь теперь она может надевать любое самое открытое платье и выглядеть «как настоящая леди, а не помеченная рабыня». Все это пронеслось у нее в голове, и Он приготовился услышать то, что больше всего Ему нравилось слышать от своих чад. — Люблю тебя, — как обычно страстно, довольно искренне произнесла она вполголоса. — Полностью доверяю Тебе и полагаюсь на Твою волю, ибо знаю, что любишь меня не меньше, чем я Тебя! Он с нежностью посмотрел на свою любимицу, которой дорожил в разы больше, чем она — Его милостью. Ведь Он был Создателем и точно знал о ее существовании, тогда как она считала Его лишь плодом своей (или общечеловеческой) фантазии и обращалась, как большинство землян на всякий случай, так как чувствовала, что «что-то такое есть» и «что-то нами руководит». — Кстати, сегодня день моего рождения, — все также лукаво глянула она ввысь. — Могу я, как к Отцу, обратиться с маленькой просьбой? Только сегодня, — поспешила она заверить. — И больше прошу не слушать меня! Ему нравилось в ней все, эта ее непосредственность и импульсивность, и Он по возможности старался оградить свою любимицу от всех неприятностей, подарить ей как можно больше приятных моментов в жизни. Правда, к сожалению, она не менее превратно понимала все Его послания и знаки. К примеру, почему бы ей было не порадоваться крохотной ромашке, столь редкой в этих местах, тем более осенью, которую ее мужромантик случайно нашел меж скал. Правда, для этого сюрприза пришлось временно вырубить мотор. Машина остановилась на самой высокой точке перевала — оттуда открывался чудесный вид на горы, на потрясающий закат. Ее муж сразу оценил, сориентировался. Он, кстати, тоже из Его любимчиков, в отличие от нее способный в полной мере оценить милость Создателя и найти красоту в обычной суете жизни. И это Он соединил их сердца и судьбы, заставив каждого пройти испытания, в результате которых они поняли, что созданы друг для друга. Ведь они посланы были не просто так, а сделать друг друга лучше, духовнее. Романтик и прогматик, склоняющийся в сторону романтики. Он надеялся, что духовное в ней все же перевесит, и она все поймет и обретет счастье, которого заслуживает. Но как она отреагировала на принесенный дивный цветок? А на снег в лесу, когда в очередной раз заглох по воле того же Создателя, мотор машины? Правда, они чуть не скатились

в пропасть. Но в таких случаях "чуть-чуть" не имеет никакого значения. "Чуть-чуть" обретает смысл в других случаях и тоже по воле Создателя. Видела ли она до или после еще такой снегопад? Слышала ли хоть раз в своей жизни такую тишину, шорох падающих снежинок, искрящихся в свете яркой луны? Вместо благодарности устроила истерику по поводу «старой клячи» — машины, которую «другой давно сменил бы на новую»! Знала бы она, что тот «другой» на шикарной машине, не в силах испытать и тем более подарить те ощущения, на которые способен ее муж. Он на протяжении всей ее жизни пытался утвердить ее в мысли, что духовная сторона — главная составляющая человеческой жизни. А она упрямо сворачивала с духовной стези на материальную, с каждым разом теряя способность радоваться, утрачивая возможность стать понастоящему счастливой. И с каждым разом ей все сложнее было понимать псылаемые свыше знаки, хотя они в последнее время просто сыпались на нее дождем — ей казалось, что она просто ступила в черную полосу невезения. — Я понимаю, — потупила она взор. — Духовное первично. Но мы ведь живем в материальном мире. Вот например, в честь дня своего рождения я хочу всего лишь песцовую шубку. Голубую. И Ты знаешь, что это моя давняя мечта. Как ты считаешь, в связи с юбилеем могу я получить один раз то, о чем мечтала всю жизнь? Он смотрел на нее и не слышал — просто любовался своим созданием совершенной формы. Непоследовательна как все женщины, что, впрочем, придает некоторым определенный шарм... День рождения... юбилей — это не просто даты, это очередная остановка, повод что-то переосмыслить и понять и еще один шанс стать счастливой. Неужели, и этого она еще не поняла, усмехнулся Он. Зациклилась на какой-то шубе, не замечая, как вокруг нее чахнет мир, бледнеют краски и уходит любовь... Может, все же подумаешь, прежде чем меня озадачивать? Она ненадолго задумалась. Юбилей. Время подводить итоги, о которых лишний раз не хочется вспоминать. Главный итог: вся жизнь ее прошла не так, как она планировала, в каких-то заботах, лишениях, материальных потерях и, как следствие, смурных мыслях, которые постоянно отравляли ей жизнь. Муж вконец разочаровал, а его аскетические наклонности и способность радоваться без причины, "на ровном месте" уже просто раздражают. "Не в деньгах счастье" — эта его вроде бы ироничная фраза в последнее время ничего кроме бессильной агрессии не вызывала. Не исполнил по жизни ни одного ее желания. Разве что дети хорошие... и дома вроде как без скандалов... старается ее чем-то каждый раз порадовать: то обед приготовит, то розочку в бокале у кровати оставит. И как бы жена не выглядела, говорит, что самая прекрасная, каждый день начинается с фразы "Я тебя люблю"..., которая в последнее время ее неимоверно злит, ведь этот "пустой звон" не имеет под собой никакой материальной основы! Порой ей просто хочется чем-нибудь в него запустить... — Слышишь?! — переключив мысли, произнесла она уверенно. — Песцовую шубку! — в невольном порыве она вознесла руки к небу. — Хоть кто-то в этой жизни должен исполнить мою заветную мечту?! Только вот на тебя и вся надежда! И ничего лишнего, слышишь, больше никаких других подарков я не хочу! Он с сожалением посмотрел на свою любимицу. Ну зачем ей все эти превратности судьбы? Вот как понимать это ее «ничего лишнего» и «никаких подарков»? Что день рождения, если он без песцовой шубы, нужно отменить? И что для этого сделать? Грохнуть землетрясением? Любой самый сильный ураган уже не остановит поход в ресторан настроенных на веселье друзей. А так не хотелось портить сегодняшней погодной идиллии, расстарался для своей любимицы: солнышко, облачка, даже дождь, необычный для этого месяца, чтоб друзья запомнили — все красиво и необычно, как она любит. Конечно, можно помочь и с шубкой, что за вопрос. Чем бы дитя не тешилось — лишь бы не плакало… Романтично настроенный Создатель впервые за этот день испытал разочарование. "И тысяча лет у него как один день на земле…" Как не пытается Он объяснить знаками землянам, что у человека есть все для того, чтобы быть счастливым, никто не хочет этому верить. А ведь каждый при появлении на свет снабжается необходимым набором, бывает, что и взаимозаменяемым, но все без исключения. В одном она права — мир материален и ничего не появляется из воздуха. Шубка так шубка, желание принято и приступаем к исполнению. Мир материален, хорошо что она это понимает, значит, должна понимать и то, что за все придется заплатить. Шуба, о которой она мечтает, стоит 3000. Отложенных денег «на черный день» трогать не стоит, сами назвали так свою заначку, лучше уж использовать целенаправленно. Других доходов нет, и муж-романтик не в силах помочь. Сегодня он приготовил жене "нематериальный" подарок — песню, друг помог

Литературный фонд. Проза записать минусовку, музыка Биттлз, слова его. Получилось, кстати, довольно забавно и трогательно! Поймет ли она это? Итак, есть два пути. Первый: начать с завтрашнего дня отравлять жизнь мужу-романтику, чем поскорее приблизить этот самый «черный день». А затем новый директор, которому она однажды дала отпор, купит ей эту заветную шубу. На первых порах она будет определенно счастлива, заполучив внимание такого мужчины, одним щелчком исполнивший ее заветное желание. Их роман продлится недолго. Любов-

ницы имеют одно невыгодное свойство — быстро стареть и надоедать. Но она никогда не узнает главного: что этот успешный самец — всего лишь один из инструментов Создателя ("засланный казачок"), с помощью которого он не только исполняет желания, но и испытывает и закаляет избранных своих любимцев. А второй путь...Сегодня юбилей, возможно, очередной знак свыше — эта песня — поможет ей, наконец, стать по-настоящему счастливой. Голубой песец — это так роскошно. Но это уже другая история...

Алексей Небыков Россия, г. Москва

В стране богомолов 1. Они встретились случайно, в самом начале лета. Погода была тёплая, ясная, небо — чистым, светлым. Он работал в поле, а она осваивала лесной участок недалеко от него и, сбившись с пути, вышла из леса. Заметив его, она помахала рукой, а он ей кивнул. Их первый разговор завязался не сразу. Он сделал вид, что очень занят, а она, уточнив дорогу, ушла. Но потом, каждый следующий день их словно что-то тянуло друг к другу. Она старалась в свободное от работы время подойти ближе к полю, и, стоя у кромки леса в тени, любовалась им. Он был молод, но из-за крупного телосложения казался намного взрослее своих друзей. В нём она видела силу, он внушал ей надёжность и спокойствие каждый раз, когда снова и снова обходил свои посевы. Он замечал внимание с её стороны, и ему становилось неловко, при этом он всегда старался подольше задержаться на поле и расстраивался, когда она не приходила. И вот он сделал первый шаг, робкий, неуверенный, заговорив с ней как-то вечером. Она не знала, чем привлекла его, то ли природной красотой и подвижностью, то ли характером своей работы, которая была понятна и близка ему, но её большие глаза смеялись от счастья, дела были забыты, и до захода солнца над полем слышны были лишь их голоса. С той поры прошло много дней, а они всё не могли наговориться. Она много рассказывала о лесе, о его пользе, о лесных полянах, усыпанных облаками цветов, наполненных красками и ароматами, по которым она могла часами ходить, забывая о своих заботах, отвлекаясь от привычных дел. В ответ он часто описывал ей свою работу, делился её важностью, гордился своими успехами по сохранению плодов земли. Его страстью было боевое искусство ушу, которое она называла китайской гимнастикой или просто танцем, когда с упоением наблюдала за ним. С восходом солнца он занимал место на открытой поляне и, словно беседуя телом с самим собой на какие-то известные только ему темы, совершал ряд грациозных, плавных, даже ритуальных движений, танцевал с природой в ярких лучах света, наслаждаясь тишиной и утренней прохладой. Их влечение друг к другу становилось сильнее с каждым днем, а вместе с этим тяжелее становились и их личные обстоятельства. Они были уже несвободны. 2. Истории их прежних отношений сложились давно, случайно, как будто не по-настоящему. О подробностях никто не спрашивал. Но только теперь они ощутили последствия своих прошлых поступков и узы, которые препятствовали их любви. Отвечать за свой выбор они не хотели, а скорее, просто уже не могли и, решив разом покончить с прошлым, договорились совершить должное сегодня же вечером. Они попрощались иначе, не так как обычно, он заметил перемены в её глазах: «То ли смятение, то ли сомнения…» — но не стал придавать этому значение. Его бывшая тихо слушала, он старался быть спокойным, ласковым, не хотел делать ей больно, обижать её. Она не проронила ни слова, лишь мокрые от слёз глаза выдавали её. Потом она просто ушла, ничего не спросив и не обернувшись ни разу. Он хотел было позвать, остановить её, прижать к себе, как-то успокоить, ему было гадко от всего этого, от того, что он был счастлив, а она нет. Но он так ничего и не сделал, и они расстались как чужие — без скандала и взаимных претензий. Теперь он был свободен, мысли струились в его голове, и он долго не мог заснуть. Утром, жадно глотая прохладный воздух, он набрал полевых цветов — тех самых, которые так нравились ей, — и в предвкушении встречи отправился на поле, туда, где они должны были встретиться. Но её там не было, и он, расстроившись, занялся работой. «Еще очень рано, ей нужно больше времени, мне проще…» — думал он.

День подходил к концу, его букет завял и рассыпался, работа не складывалась, а голову атаковали беспощадные мысли. «Неужели передумала? Нет, нет, не может быть. Просто ей нужно несколько дней…» — так повторял он себе. Но она не пришла и на следующий день, и на день после следующего. «Наверное, возникли сложности с бывшим? А что если что-то пошло не так? Нет, нет, не верю…» — успокаивал он себя, нервно вглядываясь в чащу леса. Ожидание осложнялось тем, что за все дни общения с ней, он ни разу не спросил её о доме, о том, где, как и с кем она живет. Он даже не знал примерно, где её искать, он лишь помнил то место, где она ежедневно заходила в лес, примерно представлял расположение её лесного участка. Время шло, а его тревоги росли. Он не мог больше ждать. Оставив дела друзьям, он рано утром отправился в лес, в незнакомую чащу, на поиски своей любви, в надежде встретить её где-то там, среди деревьев. 3. Он долго бродил по лесу, пытаясь ориентироваться по солнцу, но так и не нашёл никого, кто мог бы направить его или указать путь. Не удалось ему обнаружить и никаких следов её пребывания здесь. Вокруг был лишь лес с его переливами, шепотом и тенями. «Наверное, хожу по кругу или ушёл совсем в другую сторону…» — думал он, пробираясь через нескончаемую чащу. Внезапно он услышал хруст веток и шорох листвы. Где-то слева, совсем рядом мелькнула тень, какое-то темное пятно появилось и пропало. Зашевелился кустарник, листья деревьев, словно спасаясь от чегото, падали на землю. Потом всё смолкло, движение прекратилось. Гдето там была жизнь или опасность, там он мог встретить хищника или вновь увидеть её. «Пропаду, кто ей поможет…» — думал он, осматриваясь по сторонам. Оставаться на месте он больше не мог, а о возвращении и думать не хотел. Он пошёл на звук, который его напугал. С трудом пробираясь через густой частый лес, он попал в рощу, а оттуда, уже двигаясь свободнее, он вышел на небольшую поляну с прекрасными лесными цветами, среди которых он увидел её. Она сидела на земле несчастная и потерянная, в какой-то странной, неестественной позе. Узнав его, она попыталась встать, но не смогла и села на место. Боль отразилась на её лице, а глаза наполнились влагой. «Ей причинили вред…» — звучало в его голове. На поляне был кто-то ещё. Он не заметил его сразу, но чувствовал, что кто-то посторонний, чужой где-то здесь, рядом. Он бросился к ней на помощь. Какой-то странный звук, рассекающий воздух, раздался сзади, что-то больно ударило по спине. Он споткнулся и упал. Подняв голову, он увидел его, своего соперника, который, обезумев от горя, не говоря ни слова, напал на него, защищая своё счастье, своё самое дорогое и нужное. Вторая атака не была для него внезапной. Он ловко увернулся от нападения и сам нанес удар. Что-то хрустнуло, противник сник. Ещё удар, а за ним ещё один. И вот нападавший уже лежит на земле, вдох, ещё один, и тишина. Его танец прекратился, враг- повержен. 4. Они скоро вернулись к нему домой. Она с трудом передвигалась, и он много дней выхаживал её. Когда она поправилась, над полем вновь стали разноситься их весёлые голоса. Теперь она была рядом с ним, навсегда, вместе до самого конца. Их история нуждалась в продолжении, они хотели привнести свою любовь в этот мир, поделиться с природой частицами своего счастья. Она не торопила его, была терпелива. Это должно было стать его решением. Друзья отговаривали его, говорили какие-то глупости: «По-

Русский литературный центр. Litagenty.ru

живи для себя, с рождением потомства твоя жизнь тебе уже не будет принадлежать». Но он не слушал их, всё уже было решено, он был готов ко всему, и ничто не могло помешать их счастью. Он поделился с ней этим, и вот настал тот самый день…

то возникать вновь, а потом наступила темнота, острое жжение возникло вокруг шеи, потом что-то хрустнуло, голову резко потянуло куда-то вверх, мысли, звуки, ощущения, все куда-то ушло, превратилось в один сплошной гул и — смолкло. Он больше не чувствовал этот мир, он растворился в нем.

5. Они укрылись в лесу от взглядов нежеланных свидетелей, расположившись около небольшого водоема недалеко от поля, совсем рядом с местом их первой встречи. Они омыли свои тела прохладной водой и растворились в объятиях друг друга. Она была очаровательна, как никогда, её глаза были наполнены тайной и нежностью, плавные движения завораживали его, а её аромат дурманил голову. Они сблизились. Теперь она была вся его, вся без остатка, он соединился с ней. Ранее он не был так близок ни с кем. Голова его, словно карусель, меняла картины его прошлого. Он хорошо помнил свою мать, почему-то не помнил отца. Он помнил, как рос, возмужал, окреп, как встретил бывшую, которую потом оставил. Далее всё было связано только с ней, с той, которая подарила ему столько счастья, которую он чуть не потерял, которая сейчас была рядом с ним, с которой он продолжит свой род… «Каким будет моё потомство?» — думал он. Вдруг что-то резко сдавило нижнюю часть его спины, он хотел обернуться, но не смог, картинки продолжали своё движение, но теперь их появление было замедленным, потом они стали то пропадать,

6. Она оторвала ему голову не сразу, не стала делать это во время спаривания. Большая самка богомола все думала о том, как он был изящен в ритуальном танце на восходе, и ей было его немного жаль. Но потомству нужно питание, здесь и сейчас, иначе оно может погибнуть, не увидит солнца, не насладится ароматом цветов. И вот, когда их движения стали менее энергичными, она крепко обхватила его туловище передними лапами, сдавила со всей силы, до хруста, вцепилась челюстями в его голову и, провернув по кругу, откусила её. «Больше не будет танцев и разговоров в поле… — подумала она. — Зато будет новая жизнь и новое продолжение». Закончив с головой, она приступила к телу, насыщая себя до тех пор, пока не съела его целиком. Отложив яйца, она вновь с грустью вспомнила о нём, но, увидев рядом луговую герань, переключилась на неё. У них было здоровое потомство, которое совсем не помнило отца. А она вскоре снова стала появляться у кромки леса, наблюдая за самцами на поле, там, где она встретила его в первый раз.

Оксана Впервые я услышал её в тот ясный день – в день моей новой работы водителем городского автобусного парка. Кажется, она вошла на одной из остановок и встала где-то позади меня. Я не сразу обратил на неё внимание, а заметил лишь тогда, когда она сделала мне замечание в отношении превышенной мною скорости. Я сделал суровое лицо и, не найдя возражений, замедлил ход. Она была очень довольна моим поведением и назвала своё имя. Таким необычным образом мы и познакомились. Я часто потом встречал её. Она всегда садилась на мой рейс рано утром с первыми пассажирами, а возвращалась домой с последними. Она много шутила, любила обсуждать маршрут и манеру моей езды. Мне было хорошо, когда она была рядом, и немного грустно, когда я перемещался по городу без неё. С каждым днём я всё больше и больше привязывался к Оксане, тогда мне казалось, что это взаимно. Я готов был на всё ради моей милой попутчицы. Несколько раз мы даже нарушали установленный путевой порядок, она указывала, как лучше и быстрее проехать, хотя теперь я думаю, что она просто хотела сойти по дороге в других местах. Всё в ней будоражило меня, но особенно я полюбил её уверенный и нежный голос, он всегда успокаивал меня, придавал мне сил, напоминал о пользе и значимости моего дела. Её интересовало всё о моей профессии, и я рассказывал ей о своём ремесле, делился тем, что я знал о городе, через который мы пробирались каждый день. Но счастье так хрупко. И моя придуманная любовь так и осталась навсегда ненаписанным проектом неизвестного автора… В то утро я получил на работе уведомление о сокращении. Никто ничего не объяснял. Мне просто вручили бумагу и пожелали удачи на новом месте. Потеря работы расстраивала меня, но больше всего я боялся, что не встречу Оксану в свой последний рабочий день, что не успею объясниться с ней, не смогу продолжить нашу историю. Но она появилась в автобусе, как и всегда – на первой остановке, улыбнулась мне и заняла своё обычное место позади моей кабины. Я был очень взволнован, думал, как лучше всё ей преподнести. Мысли путались, дыхание сбивалось, пассажиры сновали вокруг нас туда и сюда, мешали нам, мешали мне. Наконец я решился. На очередной остановке я сообщил по громкой связи, что автобус сломался и нужно покинуть его. Оксану я незаметно попросил остаться. Она не вышла, и, нахмурив брови, вопросительно смотрела на меня. Я закрыл двери за последним пассажиром, и мы отправились кататься вдвоём по городу. Как мы хохотали, как были счастливы! Она называла меня «Разбойником», а я её – «Величеством». Но волшебство закончилось, как только я рассказал ей об увольнении и о своих чувствах. Она

внезапно погрустнела, разговоры и смех прекратились. Я же взволнованно, совсем не замечая в ней перемен, всё продолжал и продолжал рассказывать ей о своей глубокой привязанности, о том, как нужна она мне, как хочу я составить её счастье… Она же как будто не слышала мои вопросы, оставляла их без ответа. Вопросы такие важные для меня и совсем, как я думал, простые для неё. Заметив это, я пристально посмотрел на неё, снова и снова стал спрашивать о том, что она думает о моей любви, о нас, о нашем возможном будущем... Но она молчала, не отвечала совсем, просто отвернулась и смотрела куда-то в окно. А потом вдруг сказала, что мы не сможем быть вместе, что она никогда не планировала ничего всерьёз, что ей только нравилось общаться с водителем автобуса, когда он за рулём в своей будке, а она рядом, подсказывает ему. И так как я увольняюсь, то ей уже больше не нужен. Как больно было слышать такие слова, как остры и неприкрыты они были. Я хотел бы услышать ложь, неправду, но только не то, что она произнесла, не так, как она это сделала. Чувства мои смешались, что-то щелкнуло внутри меня, что-то оборвалось, и я потерял контроль... Я выжал педаль газа до упора и переместился на полосу встречного движения. Поток спешащих на меня машин разбегался в разные стороны, Оксана беспрестанно молила меня сбросить скорость и вернуться на попутную полосу дороги. Но я уже не слушал её, я пролетал светофоры – то красные, то зелёные, мир вокруг меня превратился в сплошной хаос – сигналы со всех сторон, визг тормозов, вспышки света. Скоро я услышал вой сирен, но не успел понять, с какой стороны он доносился. Я потерял управление, врезавшись в перпендикулярный поток машин, автобус завалился на бок и выскочил на пешеходную зону, где и случился наезд… Последнее, что я видел, это, как Оксана выбиралась из искорёженного автобуса. Оказавшись на улице, она повернулась ко мне и крикнула: «Приехали!» Ни капли жалости, ни доли сострадания, никакого сочувствия или порыва помочь, не оставить в беде, я в ней не увидел, потом кровь залила мне глаза, и я потерял сознание. – Достаточно, подсудимый! Ваша честь, как видите, мой подзащитный был влюблен в голос, в самый обыкновенный голос из программы «Навигатор». Он даже материализовал в своем сознании девушку по имени Оксана, которую никогда никто не видел. Считаю, что указанное может в полной мере свидетельствовать о его душевном состоянии и о невозможности подсудимого в полной мере отдавать отчёт своим действиям. В связи с чем прошу суд рассмотреть возможность применения к подсудимому мер принудительного лечения! – подытожил адвокат.

Литературный фонд. Проза

Галина Хабибуллина Россия, г. Приозерск

Девочка на снегу Более тридцати пяти лет работал плотником в Приозерском военном санатории Борис Степанович Людоговский. В 1939 году был призван в Красную Армию, участвовал в Финской компании. В полной мере вынес все тяготы кровопролитных боёв в суровую зиму 19391940 года. Затем служил под Выборгом. Окончил курсы по лыжному спорту. Командир отделения 1-го полка 162 стрелковой дивизии в 1941 – 1942 г.г., он был свидетелем и большого горя, и беспримерного мужества ленинградцев. Особенно ему запомнился эпизод из жизни блокадного города, при воспоминании о котором его сердце сжималось от острой боли… Он шёл на завод имени Жданова (это недалеко от порта), чтобы исправить связь со своей частью. Стояла пасмурная погода, шёл дождь со снегом. На улице было сыро и скользко. Странно, — подумал он, — третья декада декабря, а такая оттепель. Снег вдоль дорог потемнел, много развалин. В сохранившихся домах чернели гарью оконные проёмы. И там, где остались рамы, не видно было стекол. Изредка уцелевшие из них перекрещены узкими полосками бумаги. Вошёл в аппаратную. За коммутатором сидела девушка. На ней была старенькая шубка, перевязанная поверху крест накрест серым пуховым платком. Из-под вязаной шапочки выбивались завитки тёмных волос. — Здравствуйте, — громко сказал он и замер. На него смотрели огромные, казалось на всё лицо, глаза, выражающие глубокую боль. — Здравствуйте, — ответила она. — Я пришёл наладить со штабом связь. — Проходите, пожалуйста, только дверь поплотнее прикройте. В аппаратной были ещё люди. Кто-то входил, выходил, но он никого не замечал, видел только её одну. — Людоговский, — протянув руку, сказал он и добавил, — Борис. — А меня Полиной зовут, — ответила она, протянув ему свою руку. Лицо и руки её были бледными, с восковой прозрачностью. Исправляя аппаратуру, Борис изредка останавливал свой взгляд на Полине. Работала она быстро, чётко. Наладил аппаратуру, пора возвращаться на передовую, а ноги его будто к полу приросли. Что-то удерживает, не может оторвать взгляда от тоненькой фигурки и завитков волос девушки. И так ему захотелось подойти к ней, обнять и приласкать, как родную. Они разговорились. Она больше молчала. Говорил Борис, рассказывал о родителях и сёстрах, оставшихся в Белоруссии, о судьбе которых ничего не знал, о ребятах-сослуживцах, положении на фронте, о том, что немцев колошматят, возможно, скоро их прогонят. — Скорее бы, — выдохнула она. — Полина, давайте встретимся, вы не против? — Хорошо! На площади Кирова в 12, меня подруга обещала подменить. Только встретились в условленном месте, как начался артиллерийский обстрел. Пришлось им забежать в бомбоубежище. Народу набилось много. Их притиснули в угол так, что они почувствовали дыхание друг друга, она слегка упиралась руками в его грудь. — А знаете, — вдруг промолвила Полина, — сегодня полгода, как началась война, а сколько горя, жертв… Минут через тридцать артобстрел закончился. — Пойдёмте, зайдём ко мне, — сказала девушка. Людоговский обрадовался этому приглашению. Полина притягивала его всё больше и больше. Много ли человеку нужно для счастья, иногда несколько слов, простого участия, понимания, что ты нужен. Подошли к её дому, а там десятка два трупов выносят со двора и грузят, как дрова, в машину. Лица у санитаров сосредоточены и суровы. В голове будто резануло: сколько жертв из одного только дома! Кругом никого не было, только старушка, пока выносили тела умерших, крестила каждого. Потом, когда машина тронулась с места, она сказала: «Ничего, фриц, отольются тебе наши слёзы!» — и погрозила куда-то кулачком.

Поднялись на второй этаж, зашли в комнату Полины. На кровати кто-то лежал, укутанный одеялами и пальто. Поля кинулась к кровати, откинула одеяла. И вдруг он услышал хриплый детский голос: — Мамочка, я очень есть хочу! Оказалось, что это пятилетняя дочь его новой знакомой. Поцеловав её, мать сказала: — Доченька, у нас сегодня ничего нет, забегала в магазин – пусто. Обещали завтра хлеб завезти, что-нибудь раздобуду. У меня ещё брошь осталась, продам. Потерпи, милая, со слезами продолжила Полина и стала обтирать мокрой тряпочкой потрескавшиеся, почерневшие губы дочери. «Мамочка, а попить?» — Пить тебе больше нельзя, совсем распухнешь и сразу умрёшь. Мне надо бежать на работу, только переоденусь. Она постояла на коленях перед кроватью, дрожащими руками поправила сбившиеся одеяла. — Тебе не холодно? Ты не замёрзла? Бориса поразило сходство дочери с матерью: такая же бледность и огромные, на всё лицо глаза, полные страдания. Казалось, что это не малышка, а взрослый, всё повидавший в жизни человек. — Понимаете, я стоял рядом – здоровый, молодой, крепкий мужчина, и мне было стыдно, что не догадался, отправляясь на задание взять с собой хотя бы кусочек хлеба. Находясь на позиции, слышал, что в Ленинграде голодают, но не знал, что в такой степени. Нас хотя и скудно, но кормили каждый день, правда на передовой смерть ходит рядом. А здесь голодная смерть у каждого на пороге, смерть мучительная и неотвратимая собирает свои жертвы, даже детей… Он проводил Полину до проходной завода, пожал руку и сказал: «Я приду завтра». Она кивнула головой. Когда на другой день Борис принёс свой паёк и то, что собрали ребята из его взвода: куски хлеба, концентрат горохового супа – девочка была мертва. Полина одевала дочку как на прогулку. Надела пальто, варежки, шапочку и валенки. Посмотрела на неё долгим взглядом, как бы запоминая. Борис точно также смотрел на восковое личико ребёнка. Над комодом, на стене висела фотография мужчины в костюме и галстуке. — Это Виктор, мой муж. Погиб под Лугой в июле, ответила на его взгляд Полина. Она взяла тело ребёнка на руки, и они спустились во двор. Полина посадила девочку на снег, прислонив к стене дома. — Зачем ты это делаешь?- спросил он. – Её надо отнести в приёмный пункт, я помогу. Она посмотрела на него умоляюще: — Я не могу этого сделать. Если узнают, что моя дочь умерла, то на неё не дадут карточки. Тогда я тоже умру, а меня на работе ждут, людей не хватает, я должна продержаться. Больно и горько оттого, что я никогда не узнаю, где будет захоронена моя Катенька. Полина полными слёз глазами взглянула на сидящую у стены, будто уснувшую дочь… Раза два, он забегал к Полине в аппаратную, но вскоре его перевели в другой полк 2-й Ударной армии. Шли кровопролитные бои. И каждый раз, поднимая взвод в атаку, он видел перед собой умершую от голода девочку, сидящую у стены дома. Ненависть к врагу переполняла его, он рвался в бой для отмщения. В 1943 году был ранен, потом участвовал в снятии осады Ленинграда, в освобождении Прибалтики. Войну закончил в Курляндии. Связь с Полиной потерял. Вернулся после демобилизации в Ленинград, работал на заводе «Госметр». Однажды в 1948 году решил зайти к Полине, узнать, жива ли? Соседка сказала, что её эвакуировали в марте 1942 года, живёт на Урале, у неё дочь Катя и показала фотографию. Борис, волнуясь, взял снимок. Рядом с Полиной сидела Катя, как и та Катя, как две капли воды похожа на мать. За их спиной стоял мужчина со спокойным взглядом серых глаз. На губах Полины играла улыбка…

Радист 142-й стрелковой дивизии Афанасий Николаевич Киселёв часто приезжал в военный санаторий в г.Приозерске. Он ходил по Приозерской земле и вспоминал далёкий 1944 год, бои на Вуоксе у деревни Барышево. Навещал воинское захоронение на городском кладбище, возлагал цветы и долго стоял, склонив голову. Председатель Совета ветеранов 142-й стрелковой дивизии, когда узнавал о его поездке в санаторий, просил узнать: есть ли в школах музеи воинской славы, помнят ли тех, кто отдал свои жизни за освобождение края? Был однажды Афанасий Николаевич на встрече

со старшеклассниками в школе № 1. Ребята узнали об этом человеке, о его друзьях, о мужестве и стойкости наших воинов. Афанасий Николаевич родился в Калужской области в 1924 году. Его семья переехала в Ленинград в 1933 году и жила на Васильевском острове. После окончания 7 классов стал работать слесарем оборудования для обувной промышленности на заводе «Вперёд». На этом же заводе работал и его отец Киселёв Николай Михайлович, высококвалифицированный слесарь-фрезеровщик.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

С началом войны завод стал выпускать мины, снаряды и приборы для авиации, производить ремонт стрелкового оружия. 17 летний Афанасий вместе со своими товарищами – сверстниками работал по 12 часов в сутки на производстве. После работы ребята разбирали разрушенные дома, вытаскивая из-под обломков живых и мёртвых, тушили пожары и одновременно в учебном отряде изучали военное дело. Брат Василий учился в военном училище в Литве, последний раз они видели его ещё курсантом в 1940 году, когда он приезжал в отпуск. Во время Отечественной войны пропал без вести. Переписка оборвалась в ноябре 1941 года. Отец был на казарменном положении, ему редко удавалось забежать домой. Поэтому Афанасию Николаевичу приходилось помогать матери и младшей сестрёнке. Дрова раздобыть, воды наносить с Невы. Жили они на 18-й линии Васильевского острова. Хорошо, что по ночам военные делали проруби во льду Невы, так как лёд был 80-90 см, больным, ослабленным людям, было бы не добраться до воды, рассказывал он. Выстаивал огромные очереди за хлебом и вновь спешил на работу. Старший брат Иван Николаевич, ушедший на фронт на второй день войны, служил в 142-й стрелковой дивизии в 334-м артиллерийском полку. Погиб в феврале 1942 года на Лемболовском озере. Отряд разведчиков из 30 солдат, в котором был и Иван, попал в засаду. В июне 1942 года от тяжёлой формы дистрофии умерла мама Афанасия, Евдокия Михайловна. После смерти матери летом этого же года его призвали в армию. Случилось так, что его направили в ту же 142-ю стрелковую дивизию и 334-й полк, в котором служил старший брат. Старшина спросил новобранца: «У тебя был брат Иван?» — «Да», — ответил Афанасий. Тогда старшина рассказал о геройской гибели брата. «А фонарик ты этот узнаёшь?» «А как же, я его Ивану на фронт в посылке посылал ещё в 41-м». «Возьми его», — говорит старшина. «Нет, пусть он у тебя останется на память. Я, как понял, вы были большими друзьями?» «Ещё какими», ответил старшина и смахнул скупую слезу со щеки. Афанасий Николаевич стал служить разведчиком артиллерии, то есть в стереотрубу наблюдал на переднем крае все передвижения противника и сообщал по телефону, то есть был глазами артиллеристов. Он был участником боёв по прорыву блокады Ленинграда. Во время снятия блокады он уже выучился на радиста и донесения передавал в свой полк по радио. В июле 1944 года во время форсирования Вуоксы осуществлял связь командира пехоты с командиром артиллерии. Тепло вспоминал Афанасий Николаевич комиссара 142-й дивизии Дмитрия Егоровича Джатиева.

— Какой был Человечище! Мы все его любили. Израненный, еле ходил, а как заботился о солдатах, подбадривал, красивый был. — Для танков наводили понтонные мосты, а вот пехота перебрасывалась через Вуоксу на лодках. В месте переправы река широкая, быстрая. Боже! Сколько было жертв. Жара, горы. Снаряды разрывают на части куски скальных пород, и они падают на атакующих, увеличивая жертвы. По красной от крови Вуоксе плыли трупы людей, лошадей…Но наши прорвались и закрепились на противоположном берегу. Отсюда финны уже не могли их выбить. После подписания мирного договора с Финляндией 142-я стрелковая дивизия освобождала Эстонию, Белоруссию, севернее Варшавы Польшу и вошла в Пруссию (г. Гданьск). — С 8-го на 9 мая 1945 года у города Гданьска в четыре часа утра город озарился горящими ракетами. Люди палили в небо из всего стрелкового оружия. Я в это время стоял на посту. И когда, наконец, понял, что конец войне, присоединился к ликующим солдатам. В г. Дейч-Кроне 142 стрелковая дивизия была расформирована. Знамя передали в Москву. Полк, в котором служил Афанасий Николаевич, передали в другую часть, где он служили до декабря 1945 года. Потом ему дали отпуск и попросили завезти израненного офицера к его родным, которые жили под Киевом. Поле радостной встречи его просили остаться погостить, но он торопился увидеть отца и младшую сестрёнку Марию. Она осталась жива во время блокады, в 42-м её вывезли в Алтайский край. Дома семьи не застал, они выехали подлечиться к брату отца в Калужскую область. Дядя был председателем колхоза. До хутора от Мосальска Афанасий шёл пешком 60 км, радости при встрече не было конца. Но отпуск кончился быстро, он должен был вернуться на службу. По возвращению его направили в другую часть, где он служил топографом прошёл пешком все социалистические страны, составляя топографические карты. В 1947 году прибыл в Эстонию г.Тюре, потом в Ригу, где прослужил до 1966 года в звании старшины роты. После демобилизации переехал в г.Петродворец. Здесь он много лет возглавлял охрану Екатерининского дворца. Человек добросовестный и исключительной честности запомнился многим, кто с ним общался. Я очень горжусь им, это был мой дядя. Он мечтал приехать на 60-летие освобождения Приозерского района, но 24 января 2004 года он ушёл от нас навсегда. Каждый год прохожу с его портретом по городу в «Бессмертном полку, и кажется, что он, крепкий и статный, идёт рядом в едином строю!...

Игорь Афонский Россия, г. Владивосток

Однажды после Сакайминато Бывает, что в рейсовом задании происходят некоторые изменения, о которых сначала никто не задумывается, но именно они приносят очень большие неприятности. Это можно было сказать и про груз пиломатериалов в Сакайминато! Честно сказать, но никто не знал, чем все это потом обернется. Это случилось в начале года. Наше судно должно было попасть в Японию с группой пассажиров. Где обычно должно было сделать пару стоянок, и посетить несколько портов. В какой – то момент капитан судна принял радиограмму, по которой рейсовое задание несколько изменилось. Казалось бы, что тут особенного? Место обычного порта выгрузки переиграли. Теперь следовало доставить груз пиломатериалов в японский порт Сакайминато, а потом следовать по своему намеченному маршруту. Это делало рейс несколько длиннее, но казалось бы незначительно, на сутки – двое. Капитан сообщил об изменениях пассажирам, среди которых было несколько профессиональных покупателей автомобилей на японских стоянках. Повторяю, что это было время, когда торги в интернете еще не стали популярными, и каждую машину покупателю приходилось искать самому, и смотреть на неё в режиме своего «постоянного присутствия». Группа пассажиров различалась на тех, кому нужны были автомобили, и тех, кто просто желала посмотреть на соседнюю Японию, и купил для этого путевку или отправился в поездку по туристическому паспорту. Желающих взять автомобили! Это отдельная группа пассажиров, и следует о ней рассказать подробней. Кто они? Жители далекого Азербайджана, горячие южные парни. Кажется, что таких живописных людей уже давно не встретишь, в большом количестве, на дальневосточных морских просторах. Одетые в пестрые рубашки, кожаные модные куртки. Обутые в щегольские модельные туфли. Болты, зубы, цепи. Золотые атрибуты, все, как положено для того временного периода. Вро-

де, ничего особенного. Они были занятые только собой, пока не агрессивные. Свободное время проводили в видеосалоне, или просто курили на паалубе. Обычно они курили на камбузе, это было единственное место, где был оборудован кондиционер, и можно было насладиться некоторой прохладой. Молодые здоровые парни, которые объясняются между собой только на своем языке. Что касается общения с остальными членами экипажа, то они их решительно не замечали. Есть такая черта у некоторых людей. Новость о Сакайминато все восприняли по-разному. Никто не осознавал, что это в корне изменит всю рейсовую программу. Сначала отмахнулись от этого сообщения, как от назойливой мухи. — «Ведь, это тоже Япония! Тогда, какая разница?» Разницу никто не видел. Что такое этот порт, тогда еще плохо себе представляли. Владельцы судов старались делать рейсы более доходными, они брали попутный груз, чтобы окупить существование своей компании. В этот раз все оказалось иначе. Никто не поинтересовался положением дел в тот момент, и поэтому, как всегда мы попали в историю. Оказывается, что от такого захода многие отказывались. В Сакайминато были незначительные портовые мощности, небольшие портовые территории, то есть стенки! Там могли разгружаться только два небольших судна. А существовала «живая очередь», в которой уже стояли четыре больших российских сухогруза. Многие судовладельцы об этой ситуации знали, и отказывались от таких поездок заранее, никому не хотелось терять несколько дней на простой судна в очереди. Наше судно было рассчитано на короткие рейсы, то есть денег на провизию выдавали небольшие, и запаса воды хватало только – только. Когда объявили, что судну придется простоять неделю на рейде, то началось восстание. Горячие южные парни осадили каюту капитана, в надежде, что возникшая революционная ситуация изменит его решение.

Литературный фонд. Проза Капитан – человек серьезный и пожилой, решительно боялся таких конфликтов. Он – то привык, что любую ситуацию можно было взять под контроль, исходя из того, что экипаж ему беспрекословно подчинялся, это было основное условие трудового договора и статей кодекса морского транспортного флота. А тут присутствие в своей каюте группы возбужденных людей, которые и говорить старались только на своем языке, потому что на русском языке у них все выходило не столь понятно и доходчиво. Вытолкать «взашей» их он не мог. Не потому что был гостеприимным человеком, а просто боялся это сделать, и только устало размахивал рукой, в надежде, что его скромные доводы, наконец – то обретут весомую силу и сами по себе наведут надлежащий порядок. -«Поймите, это рейсовое задание! Я ничего сделать не могу. Мне приказали, я должен выполнить. Мы привезли сюда лес, и тут его должны оставить!» — «Э-э! К черту лес, понымаешь? За борт его! Ми за машинами едем! Понымаешь! Мы за это деньги заплатили!» Тесное соприкосновение в этот момент отсутствовало, потому что в апреле было уже достаточно жарко, и, находясь в таком возбуждённом состоянии, гости испытывали дискомфорт. Брать за грудки капитана им не пришлось, он выставил на столе толстую бутылку виски, и это уже послужило каким – то аргументом в его пользу. Рейс, таким образом, удлинялся. То, что казалось на первый взгляд преодолимым, теперь было крайне трудным. Терпеть несколько дней безделья! Это еще что? У всех ломались сроки поставок автомобилей, рушились цепочки продаж, то есть резко менялись графики покупок и сбыта. Да, старший помощник капитана тоже был почтенный старец. Он спрятался на мостике, и, кажется, что не торопился прийти к своему коллеге на помощь. Лишь молодой второй помощник и боцман безучастно стояли в дверях каюты, ожидая любых новых изменений событий. Осознав, что от капитана трудно чего – то добиться, гости забрали из его каюты все представительское спиртное и ушли. Им следовало все обсудить. Очевидно, что они хотели захватить судно, но пока не знали, как это сделать, навык судовождения у них отсутствовал, а в этом случае навык захвата ни к чему бы хорошему их не привел. Гости устроили пожар. Как это случилось? Ночью пожилой матрос вышел на палубу, где обнаружил, что с правого борта валит густой дым. Он поднял тревогу, и практически сам смог потушить пожар. Оказалось, что место выбранное пассажирами для курения, было обшито фанерой. Неудачно выброшенный бычок долго тлел, а потом послужил поводом для пожара.

Когда курящим попытались сделать замечание и запретить дальнейшее курение в этом месте, то парни ответили, мол, член экипажа сам там бросил бычок. — «Сам видел!» — «С какого рожна? Да, я если хотите знать, вообще не курю!» Назревал более глубокий этический конфликт. Гости поняли, что были не правы, но признать это не смогли, в силу некоторых необъяснимых факторов. Групповое поведение диктует иногда странные необъяснимые вещи. Прошло пять дней. Закончились продукты, на камбузе повар ломал себе голову, не понимая, как ему дальше накормить экипаж и пассажиров. Потом боцман сообщил, что питьевая вода подошла к концу, и он намерен выключить стиральную машинку и закрыть душевые комнаты. Впрочем, это было распоряжение старшего помощника капитана, который пока не торопился показываться на глаза. Было решено, что судно подойдет на короткий срок, встанет боком. Получит воду и провизию, и опять отойдет на рейд. Воду получили, продукты тоже, но ждать пришлось несколько дольше. Так прошло десять дней ожидания! Можете себе представить, что владельцы будущих иномарок уже горько пожалели, что не подняли мятеж, и не повесили черный пиратский флаг! Вот наступил долгожданный момент выгрузки. Судовладелец сообщил, что в связи с задержкой, он не видит возможности направить судно во все ранее озвученные порты. Это обозначало, что автомобили следует приобретать тут, на месте! Все было бы ничего, в городе и в окрестностях провинции Торо оказалось очень много стоянок и мест разборок автомобилей. Но вот незадача. Японские власти не выдали пропуска некоторым пассажирам! С чем это связанно? Бывает такая ситуация. Когда некоторые лица не получают выход в город, такое даже ничем не объясняется. Тут южные горячие парни просто взвыли. — «Как они будут покупать машины?» Оказалось, что и тут можно выйти из трудной ситуации. На борту была другая группа пассажиров, которые пропуска в город получили. Еще был экипаж, с которым пришлось срочно договариваться. Парни достали свои заплечные чулки с деньгами, и стали вербовать добровольцев. Связь пришлось вести по телефону. Со стороны это выглядело следующим образом. — «Какая? Серая? А год выпуска какой? Беры! Бери! Плати!» — «Что? Ти уверен? Не беры! Не беры!» Тот рейс закончился благополучно, больше никто не пострадал. Получается, что мы вышли в начале апреля, а вот вернулись только в мае. Все остальные рейсы были не такими запоминающимися.

Про магазинных воров Однажды сложилась тревожная тенденция на судне. В семье, как говорится не без урода. Но тут был другой случай. Несколько человек объединились в организованную преступную группировку! Стали в магазинах воровать. Выглядело это крайне нелицеприятно. Словно не понимая, что они творят, крали мелкие товары, выносили в рюкзаках из торгового зала. А ведь, все знали, что всюду стоят камеры. Первым попался электрик. Этот человек был случайным в экипаже. Никакого морского образования у него не было, очевидно, что нужные «корочки» приобрел где – то в темной подворотне, чтобы в море работать. На судне, за время своего присутствия ничего не успел совершить, ничем больше не отличился, потому что ни в чем практически не разбирался. Однажды его привезли в служебной машине из магазина, где его задержали, когда он что – то спрятал в сумку и пытался вынести. Были праздники, и охрана договорилась с нашим капитаном, что он своими силами накажет этого вора. Очевидно, что японцы надеялись, проказнику отрежут одну руку или пропишут ему несколько ударов плетью по заднице. Но ничего этого не случилось, ему просто запретили выход в город, а потом сразу списали с судна. Потом попалось еще несколько человек. Это было, как зараз-

ная болезнь, опасная и безвыходная. На что они надеялись? Не понятно. Последним попался боцман Петрович. Это был пожилой человек, но следует отметить, что он прекрасно сохранился для своего возраста. Выглядел он полным живчиком, с молодежными цветными татуировками по всей поверхности тела. Примечательный рисунок беса на лысом черепе. Заканчивалась погрузка, отсутствие члена экипажа было очевидно. Оказывается, что этот человек пытался бежать, но был задержан и отправлен в полицейский участок, где ему якобы стало плохо с сердцем. На судно прибыл агент. Он, по просьбе Петровича, он должен был забрать какое – то лекарство из рундука. Осмотрели его каюту и сильно удивились, кругом лежали мелкие вещи в магазинной упаковке. Сложилось не очень красивое впечатление, что человек этот занимается воровством регулярно, и лекарство – это только повод вырваться из камеры. Что касается самого лекарства, то его не нашли, потому что его и не было в каюте, Петрович просто надеялся, что его отпустят с миром, в силу его здоровья и возраста. Потом экипаж порядком проредили, остальным лишний раз напомнили, что даже из «спортивного интереса» следует придерживаться закона и соблюдать правила поведения в иностранном порту.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Лидия Терехина Россия, г. Рязань

Сказка про царя Лесновика и хороших туристах Вдалеке за рекой, у подножия высокой горы, в лесном царстве, лесном государстве жил-был царь – Лесновик Первый. Царство лесное было большое-пребольшое и сплошь заросшее кустарником да деревьями – березами белоствольными, дубами могучими, липами пахучими, осинами трепещущими. И народу лесного столько, что и за год не сосчитать. И птиц, и зверей, и насекомых всяких видимо-невидимо. Жизнь в лесу с утра начиналась почти у всех одинаково. Птицы, просыпаясь, чистили свои перья и гнёзда; волки точили свои и так острые зубы; модницы-лисицы расчесывали свои рыжие шубки, примеряли на шею бусы из плодов шиповника и наводили чистоту в норах; белочки меняли в дупле подстилочки и сушили на зиму грибы, накалывая их на веточки деревьев. Лесновик Первый отправлялся осматривать свои владения. Шел по лесу, насвистывая птичьими голосами и размахивая посохом, а вслед за ним прорастали съедобные грибы, созревали ягоды, расцветали цветы. Мухоморы с прыщиками на шляпках и юбочками на ножках вырастали тоже, но настоящие грибники знали, что они ядовитые, и не собирали их в лукошки, чему Лесновик был несказанно рад. Не знал владыка лесной покоя ни днём, ни ночью. За хозяйством таким нужен глаз да глаз. Хоть и был им установлен строгий распорядок – жить с соседями в мире и согласии – не всегда и не все его соблюдали. Так уж повелось на Земле, где добро — там и зло. И лес не был тому исключением. Залетала в лес ранней весной птица — Кукушка. Настоящая преступница. И вытворяла такое, что и подумать страшно. Любила она вольную, разгульную жизнь. Ни гнезда свить не умела, ни детей растить не хотела. Подкладывала в чужое гнездо свои яйца и была такова. Пока вернутся птицы, её уж след простыл. Покричат они, покричат, да делать нечего. Пожаловаться Лесновику Первому на неё боялись. Молва по лесу про Кукушку шла плохая. Якобы колдунья она, порчу наводила, и срок жизни сокращала. Вот и терпели её выходки и подкидышей высиживали, как своих. Но настоящим бедствием для лесного государства были туристы. Лесновик Первый страшно боялся их. Они были невежественны. Жгли костры, пекли дичь, выловленную в зарослях, оставляли после себя много мусора и вырезали буквы на его любимых деревьях. Деревья стонали, плакали, а некоторые даже потом умирали от нанесенных ран. Служил у царя лесного белоголовый Орел. Находился на своем посту весь световой день. С самой высокой макушки огромного Дуба, росшего на опушке леса, зорко следил он за дорогой, которая вела из близлежащего селения. И вот однажды в воскресное утро, когда солнце первыми лучами осветило местные окрестности, прогоняя ночные тени, — пробудился Орёл. Расправил затекшие крылья и обомлел, увидев страшную картину. На дороге появились туристы. Их было человек пятнадцать. За плечами они несли тяжелую поклажу, а в руках ненавистные удочки и сачки для ловли рыб и бабочек. Они пели «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры…» Орел что есть мочи заорал на весь лес: — Берегитесь! Берегитесь! К нам идут туристы! Поднялся ветер, стал гнуть деревья. Звери попрятались в норы, птицы прекратили щебетать и прикрыли собой птенцов. Лесновик Первый махнул посохом — и ягоды осыпались с кустов, грибы одряхлели и вокруг леса — плотной, непроходимой стеной встала злая, кусачая крапива. И вдруг наступила такая пугающая тишина, будто вымерло всё. Отряд, замедлил шаг и остановился. Пионервожатый Коля произнёс полушепотом: — Что-то тут не так! Лес какой-то странный. Ни щебетания птиц, ни зудливого нытья комара. Только тишина… По его спине проползли мурашки. Коля изо всех сил старался не показывать страха, овладевшего им с головы до пят Тут на нижнюю ветку Дуба опустился Орёл и спросил человеческим голосом: – Кто вы? И зачем пожаловали сюда? Оробевшие туристы обрадовались и одновременно удивились, что могут общаться с местными жителями на понятном им языке. – Я вожатый! А это школьники из местной школы. У нас закончился учебный год, и мы собрались в поход познакомиться с природой, но теперь не знаем, как пройти вглубь леса. Он пугает нас зловещей тишиной. – Царь Лесновик Первый приказал мне не впускать в лес туристов. И я вынужден выставить такой заслон в целях его безопасности.

– Но как же теперь быть? Мы проделали большой путь не для того, чтобы вернуться так скоро. – Ну что ж! Я, пожалуй, провожу вас к царю, но только пока одного, а там как он решит. Орёл взмахнул огромными крыльями, крапива расступилась перед Колей, образуя узкий коридор. Тропа, петляя между деревьями, привела его вглубь леса, где на дубовом троне восседал царь лесной — Лесновик Первый. А вокруг, на небольшом расстоянии друг от друга, сидели звери. Увидев Орла, царь почувствовал неладное: – Что случилось, доблестный мой Будимир? Орёл приземлился у трона, поклонился царю, что-то шепнул ему на ухо. Лесновик Первый кивнул в знак согласия и велел занять место на спинке трона, чуть выше своего плеча. Потрясённый увиденным, Вожатый Коля не мог от волнения произнести ни одного слова. Ну прямо онемел. Он был уверен, что такого не может быть и всё время исподтишка щипал себя за ногу, лишний раз, убеждаясь, что это не сон. И прослушал вопрос Лесновика Первого. Очнулся лишь после того, как маленький лисёнок куснул его за щиколотку. Коля вздрогнул и в низком поклоне, запинаясь, произнёс. – Добрый день, Ваше Величество! – скопировал он обращение из недавно увиденного фильма-сказки. – Добрый, коль не шутишь! С чем пожаловал, если не секрет? – Какой уж тут секрет, Ваше Величество! С просьбой я к Вашей Светлости. Благоволите разрешить царь-государь, остановиться нашему отряду на отдых под сенью Вашего великолепного леса. – Я не люблю туристов! Они невежи! Громоподобным голосом прогремел Лесновик Первый. – После них я болею! – Но мы хорошие туристы! – Мы любим природу. По весне строим скворечники, окапываем молодые деревца и не стреляем по птицам из рогаток. Мы же пионеры! А пионер всем ребятам пример! – Пионер, пионер… Что-то я и не слыхал про таких ничего. Может, вы и на самом деле молодцы, но доверять так сразу не могу. – Ну что же мне сделать такого, чтобы Вы нам поверили, Ваше Величество? – Отгадаешь три загадки, будет тебе разрешение. А нет, не обессудь! Коле ничего не оставалось, как согласиться. – Ну, тогда слушай! – Первая загадка – что под снегом растёт да красиво цветёт? – Вторая: кому мёртвый пенёк жизнь даёт? – Третья: кто ручкой крепко держится за ветку? Обрадовался юноша. Загадки-то были пустяковые, но он во время смекнул, что нельзя так скоро их разгадывать, ненароком царя обидеть можно. И начал комедию разыгрывать: лоб морщить, глаза закатывать, кедами мох ковырять. Лесновик Первый, предвидя итог безнадёжного дела, под тиканье синички начал подергивать плечами, шевелить бровями, притоптывать пятками о пенек под ногами. И только он хотел щелкнуть пальцами, чтоб того вывели из леса, как Коля произнес: – Вот мои отгадки на твои загадки! Первая: подснежник-пролесок. Вторая: пенек дает жизнь опятам. Третья: крепко держится за ветку – листок. Все сидящие вокруг трона разочарованно ахнули, а царь обмякшим к спинке трона прислонился. – Ну что, царь-государь! Я твои загадки отгадал, теперь ты свои обещания выполняй! Царь посокрушался, но слово сдержал. Поклонился царю лесному Коля, и поспешил удалиться как можно скорее к своим друзьям. Он был уверен, что они переживают за него, и торопился их успокоить. Будимир провёл его через крапивный коридор, но молодая крапива всё-таки коснулась руки Коли и обожгла её, давая понять, если что — шутки с ней плохи. Ребята обрадовались возвращению вожатого, стали кричать «Ура!», подбрасывать вверх бейсболки и наперебой расспрашивать, что там было. Видел ли он владыку лесного, и какой он, на самом деле. Коля уселся поудобнее и начал рассказывать. – Видел я его, ребята, и не поверите, какой он грозный и величавый. Мальчишки и девчонки с открытыми ртами сидели и слушали его рассказ. – В общем, — продолжал Коля, — сидел он на высоком резном троне. Одежда на нем была из листьев вся, и росли на ней малюсенькие елочки, и бегали по ним такие же белочки. Борода сверху кольцами завита, а пониже — в локоны. Корона из кленовых листьев – как изумруд-

Литературный фонд. Проза ная. В руке посох, наверняка, волшебный, потому что, когда я уходил, махнул он им, и все посветлело сразу. И цветы по-новому расцвели, ягоды поспели, грибы из дряхлых превратились в ядрёные. – Круто! — восхитился Ваня. – А слуги у него есть? – спросила Вера. Она была вожатой в младших классах, и ей всё подробно надо было знать, чтоб рассказывать ребятам. – Ну конечно, есть! Чего спрашивать-то! – ответил за Колю Кирилл, с таким видом, будто Вера ненормальная. – Зачем ему слуги, если у него волшебный посох есть? Махнул им — и всё, что надо враз исполнится! — парировала Вера. – Тихо! Тихо, ребята! Не ссорьтесь! – попросил вожатый. – Лучше расскажите, что с вами случилось? Почему вы все в волдырях?

– Ой, Коля! Тебя так долго не было, что мы стали волноваться и решили идти тебя выручать. Но только подошли к крапиве, как она ощетинилась вся и давай кусаться, обжигаться, вокруг рук и ног обвиваться. Мы с воплями побежали назад. – Ну ладно! Спасибо за заботу! Вы настоящие друзья! А теперь давайте привал сделаем здесь, а завтра вглубь леса пойдём, поближе к реке. Лесновик Первый разрешил на неделю остаться. Завтра сами увидите, какой он на самом деле. Отряд разбил лагерь и приготовился к ночлегу. Не знал вожатый Коля, что не встретят они завтра царя лесного, ибо показывается он один раз в сто лет, в день равноденствия тому, кто искренне и с любовью почитает живую природу, и вот таким человеком оказался он, Коля.

Шоколадная мечта Пригревало… Щедрое весеннее солнышко, растапливало снега, и превращало их в шумные журчащие ручейки. Ватага ребят бежала за самодельными лодочками, которые мастерил на пороге своего крыльца старшеклассник Коля. – Моя быстрее!.. — кричал Славка. – Нет, моя!.. – кричал Валерка, — удаляясь вслед за корабликами. – Коля, я тоже хочу лодочку! – упрашивала мастера маленькая Сонечка. – Неси дощечку, а то у меня все закончились. Она принесла дощечку Коле и стала ждать чуда. – Да тут получится две лодочки или один большой парусник! Сколько делать, выбирай! Она стала думать. Две ей не надо, а вот большого парусника ни у кого из ребят нет. – Парусник! Коля принёс из дома газету, краски. Нарезал разного размера листочки. – Это у нас будут паруса и тебе надо их раскрасить. – Каким цветом? – Любым! Хоть красным, как в сказке “Алые паруса“. Будешь у нас Ассолью. – Солью? Я не хочу быть солью! – Да не солью, а Ассолью. Девочку так звали. Она мечтала о принце, который приплывёт к ней на корабле с алыми парусами.

– И он за ней приплыл? – Да. Приплыл и увёз её далеко, далеко, где она была счастлива. Потому что мечта её сбылась. – Коля, а у тебя есть мечта? – Есть. – Какая? – вкрадчиво спросила Сонечка. – О велосипеде! Я бы на нём как жахнул далеко, далеко, куда ногами не добраться! – У… — разочаровалась она.- Это разве мечта? Вот у меня мечта! Чтоб всё вокруг было из шоколада: и земля, и дома, и всё, всё, всё… Выйдешь из дома и отламываешь по кусочку: то от яблоньки, то от калитки и ешь сколько-о в тебя влезет! – Тогда раскрашивай всё в коричневый цвет, будет у тебя как будто шоколадный корабль. Когда парусник был готов, Сонечка увидела, что весь коричневый он стал каким-то cкучным, безрадостным. Она оглянулась вокруг, и подумала, что если всё станет шоколадным, тогда не будет журчащих, прозрачных ручейков и лодочки никому не будут нужны. Не будет деревьев, на которых скоро зазеленеют листочки, и не будет светить солнышко, ведь оно растопит шоколад, и все начнут вязнуть в нём. Станут липкими. И поняла она, что мечта её не очень правильная, но отказаться от неё она пока не может, потому что очень любит шоколад.

Людмила Романова Россия, г. Москва

Зима, крестьянин торжествуя… (1951 г.) Паровоз, подъезжая к вокзалу, издал протяжный гудок, колеса его стали стучать медленнее, медленнее, и наконец, состав остановился, отчего пассажиры, и мы с мамой, немного покачнулись на своих сидениях. Мама уже была готова к выходу. Одной рукой она держала меня, а другой чемодан и сумочку. Проводница открыла вагон, и мама спустила меня на платформу. — Ну что, Наденька, вас точно встретят? — спросил мужчина, лет сорока, одетый в бурки и каракулевую шапку, снявший наш чемодан — а то давайте со мной на газик, довезу. Вон моя машина… — махнул он рукой в сторону, откуда ему навстречу шел водитель. Хочешь поехать на машине? — спросил он заискивающе меня. — Хочу, — ответила я, и с надеждой посмотрела на маму. — Нет, нет, спасибо Иван Сергеевич. Нас встретят, обязательно, спасибо, — сказала мама, оглядываясь и ища глазами папу. — Жаль. Но, жду вас в военкомате. Место оставляю для вас, надеюсь вы не передумаете, — мужчина, улыбнувшись мне, шутливо потряс мою ручку и помахал нам рукой, направившись к стоящему неподалеку автомобилю с брезентовым верхом. *** — Видишь Люсенька, написано «Лукоянов», — сказала мама, показывая мне на крышу вокзала, немного переживая, что отца пока видно не было, — Сейчас нас встретит папа, и мы поедем на лошадке в наш новый домик. — На лошадке! — обрадовалась я. — Как в сказке? Зима, крестьянин, торжествуя… Я уже не хотела ехать на машине, в которую приглашал нас Иван Сергеевич, ведь лошадка была гораздо интереснее. Крестьянин, и, правда, шел нам на встречу по снежному перрону, в огромных валенках, тулупе и шапке ушанке. Старый сухонький мужичок, точно такой, какого я видела в книжке. Я с интересом

посмотрела на его небритое лицо и покрепче взялась за мамину руку. — Вы, что ли, Хоменкины то будете? — спросил он, немного напирая на букву «о», остановившись рядом с нами. — Мы, — сказала мама. — А что, Петр Гаврилович не приедет встречать? — Да, он не может, у него там смотр какой-то и начальство из Горького, вот меня попросил. Говорить женка и дочка, фотографию вашу показал, да вас легко найти было. Ну, пойдем, лошадь там, за вокзалом. Давай чемодан-то, помогу…. Ты садись, — сказал он, положив чемодан в сани, и отодвинув баранью шкуру, которая лежала на соломе. — Я быстро, пойду в буфет, бабке гостинец куплю. Дед похлопал лошадь по спине и достал из саней какой-то мешок. — Идите, идите, мы подождем, — сказала мама, поправив чемодан, и не решаясь сесть в сани без деда. — Люсенька, ты не замерзла? Тепло ножкам? — спросила она. На, пока, пряничек съешь. — Тепло, — ответила я, разглядывая сани и то, как лошадь, подняв хвост, насыпала рядом с ними коричневые шары. Лошадь переминала от мороза ноги, и пускала пар ноздрями. Мне стало жалко лошадку. — Лошадка замерзла, — сказала я, посмотрев на маму. — Замерзла, — согласилась мама. — Вон, у нее на спинке, какой иней! — Но, ничего, сейчас поедем, и она согреется. Будет бежать ножками, и ей станет теплее. — Чего не сели? — спросил мужичок, вернувшись с немного потолстевшим мешком, отвязывая лошадь от столба. — Можно я лошадке дам, — спросила я, показывая мужичку остаток пряника. — Дай, — улыбнулся мужичок. — Она сладкое любит. Только это баловство. Ну, не забоишься, — поднял он меня на руки и приблизил к морде лошади, которая уже повернула голову на запах пряника. — Да-

Русский литературный центр. Litagenty.ru

вай, давай, она смирная, не укусит, — сказал мужичок, предупреждая беспокойный взгляд мамы. — Погладить хочешь? — Да кивнула я и погладила неловко вытянутой рукой лошадку, которая благодарно подняла вверх голову, как будто что-то хотела сказать мне. — Да! — хихикнул мужичок, глядя на резиновые ботиночки мамы, которая уже постукивала ногами друг о дружку. Кто ж в дорогу в резиновых-то, ездит!? — Это ж зима! Все модничаете. Валенки нужно было одевать! Все отморозишь, потом больная кому нужна будешь? Вон, в каких валенках ходить нужно, — мужичок показал свои подшитые на пятках валенки. А красота ваша кому нужна? — В Москве валенки не носят, — смущенно сказала мама. — А долго нам ехать? — она уже и сама начала жалеть, что у нее таких валенок нет. Хорошо хоть у ребенка ножки теплые… — подумала она. — Ехать- то не долго, но все ж таки накройтесь! Мужичок сам накрыл нас меховой шкурой барана, и, устроившись на своем месте, легонько стеганул лошадь. — Поехали, — сказал он, подтягивая вожжи. — На, дай ей, так веселее ехать будет, сказал мужичок и протянул маме несколько розовых шариков, посыпанных сахаром. Моя внучка их любит. Танька у нас, от дочки. Любка-то без мужа, работает в Горьком, а Танька с нами. Пять лет ей. А тебе сколько? — спросил он. — Двадцать шесть, — ответила мама. А Люсеньке два с половиной. — Почти как моя Любка… . *** — Ничего не замерзнем, — подумала мама, чувствуя, как от бараньих шкур и подстеленного под них сена, ей становится теплее. Люсенька тебе тепло? — спросила она, подоткнув шкурку. — На конфетку, смотри как вокруг красиво, — сказала мама, сама радуясь на чистый снег, на такой ароматный морозный воздух, пахнущий и снегом и соломой в повозке. Сани плавно поехали по снегу. Впереди был санный путь, который блестел атласом на солнышке. Огромное белое поле теперь простиралось вокруг нас, и только лес чернел вдали неровной полосой. Незнакомого города Лукоянова еще не было видно. И повозка с лошадкой казалась на этом просторе маленьким живым пятнышком. Мужичок еще о чем-то говорил с мамой, а я сидела, прикрытая теплой шкуркой и смотрела на снег, боясь пропустить реку, и прорубь, где обязательно должен был сидеть волк и ловить хвостом рыбу. — Мерзни, мерзни, волчий хвост….- вспомнила я, как папа рассказывал мне эту сказку. Этот снег и этот запах зимы, который здесь был не такой, как в Ильинке, почему-то очень был похож на стихи: — Вот бегает дворовый мальчик, в салазки Жучку посадив… Я сидела в санях, сосала конфетку и ждала от этой поездки еще много чудесных встреч, и с кумой — лисой, и с зайкой, который живет в ледяной избушке, и с дедом Морозом…, который с ледяным посохом ходит по лесу… *** Тпру, — подтянул вожжи дед Федя, и лошадка остановилась возле деревенского дома. — Ну, вылезайте, пойдем моей бабке покажемся, она вас в дом проводит. — Тетя Мотя, — представилась женщина лет шестидесяти. — А тебя Надя зовут? Пошли в дом, — сказала она, надевая телогрейку и повязывая платок. — Твой муж мне ключи оставил. Он обещался к шести часам придти, у них в театре сегодня смотр, начальство из Горького приехало. Поэтому, деда моего и попросил встретить. А это такой тютя — матютя, никому отказать не может, хоть бы деньги брал, а то все задаром… — тетя Мотя махнула рукой, оставаясь с нахмуренным лицом. — Лошадь кормить надо, и своих делов полно! Это не в спектаклях играть, мой дед каждый день за почтой ездит! Баба Мотя ворчала и вела нас мимо окон дома к маленькому крыльцу. — Спасибо, спасибо. Если мы вам должны, то скажите сколько. Муж придет, мы с вами рассчитаемся. — Ладно, договоримся, Петр Гаврилович сказывал, что ты шить умеешь. — Да, я шью, но так, себе, чужим я не берусь. — Да ладно, мне только пододеяльник сшить, да простыню подрубить, а то ситчик в сундуке уже лет пять лежит,… Небось, с этим справишься, чего там делов-то, всунул, да прострочил… Баба Мотя открыла дверь, и мы вошли в дом. — Вот две комнаты, печка, во дворе уголь, ему вчера привезли. Топите печку, еду варите, ну сами знаете чего вам делать. Я пошла,… а ситчик-то я завтра тебе принесу…

— Хорошо, — неуверенно сказала мама. — Только я еще машинку не наладила, нужно посмотреть, нитки купить, ножницы, я ничего с собой не взяла, тащить тяжело… — А магазинчик здесь далеко? Мы, немного погодя, сходим, купим чего-нибудь, у Петьки я смотрю ничего нет. Мама с первого взгляда оценила состояние полок и наличие продуктов. — Если в магазин пойдете, вон он за оврагом, мне селедку купите, — баба Мотя ушла, хлопнув дверью, и не оглядываясь. — Хорошо, — сказала мама, постеснявшись попросить на селедку денег. Она с интересом оглядела дом, и улыбка на ее лице стала немного разочарованной. — Раздень меня, — заныла я, снимая с себя платок, повязанный сверху вязаной шапочки. — Люсенька, здесь холодно. Сейчас я печку затоплю, а ты пока в шубке постой, — сказала мама, сняв с меня платок. — А что в окошко видно, ну-ка, расскажи мне… *** Изучить наш новый дом было не трудно. Две пустые комнаты, в одной из которых окошек совсем не было, стояла лишь железная кровать и папин чемодан. В первой, где была печка, стояла моя кроватка с сеткой и деревянный стол. Два окошка с двумя горшками герани смотрели на снежный сугроб и овраг, а в углу под черным репродуктором, стояла кадушка с фикусом, который был почти под потолок. В комнате не было лампочки, но стояла керосиновая лампа с ажурным ободком внизу и маленькой круглой ручкой. На кухонном столе под полкой с продуктами стояла керосинка, утюг и ведро с водой. — Пойдем со мной за угольком, — предложила мне мама, оценив обстановку. Первым делом мы растопим печку… и поставим чайничек. Мы спустились по ступеньками и, набрав угля в ведро, притащили его к печке. — Так, — сказала мама, скомкав газету и чиркнув спичками, — теперь будет тепленько. И можно снять шубку. Сиди рядом с печкой, грейся. Она пододвинула к печке табуретку и посадила на нее меня. — А я посмотрю, что можно сварить покушать. Ешь пока пряничек. Мама сунула мне пряник, и поставила чайник на керосинку. — Вермишелька, соль, а сахарка совсем мало… — перебирала мама пакеты, поставленные на деревянной полке. Вот как хорошо, и картошечка есть и лучок. Значит, супчик мы сейчас сварим. А тебе кашку. Пять минут и готово! Будешь есть кашку? — Буду, — сказала я, доедая пряник. — Только без сахарка, соленую. — Вот здесь мы теперь будем жить! — сказала мама. — А что я буду делать? — грустно спросила я маму. — А вон посмотри, под кроваткой, что ты там найдешь? — загадочно сказала она. — Игрушки?! В коробке лежали и мои любимые книжечки, и юла, и пирамидка, и куколка, и кубики, и калейдоскопчик! А в кроватке сидела моя обезьянка! Она радостно смотрела на меня своими настоящими глазами и улыбалась. — Ну как? Довольна Люсенька? — улыбнулась мама. — Посмотри! Здесь и репродуктор есть. А ну-ка, мы его сейчас включим! Что там идет? — С утра сидит на озере любитель рыболов…. — услышала я знакомую песенку, и мне стало гораздо приятней находиться в этом маленьком доме. *** — Как устроилися? — спросила хозяйка тетя Мотя, входя в дом. Если чего нужно, нямного помогу. Может, капустки вам солененькой принесть? Щи наварите. — Спасибо тетя Моть. Я бы взяла капустки. Тетя Мотя в телогрейке, с пестрым фартучком из-под нее, и валенках подшитых на пятках кожей, вышла в сени и скоро вернулась с тарелкой капустки. — Спасибо тетя Моть, садитесь с нами, чайку попейте. Мама уже согрела чайник. — Вот я конфеточек и баранок из Москвы привезла. — Чего не попить, попью. Посмотрю, какие у вас московские конфеты. *** Город Лукоянов совсем не был похож ни на Москву, ни на Ильинку. Это был провинциальный город, сохранивший в своем облике купеческую Русь, с бывшими лавками трактирами и деревянными двухэтажными домами, в которых теперь располагались совсем другие заведения. Он как будто отстал немного в своем времени, и до времени Ильинки и Москвы ему нужно было прожить лет сто. Город казался старым и за счет маленьких домов, и за счет повозок с лошадьми, и

Литературный фонд. Проза за счет отсутствия асфальта. Конечно, по нему не ездили ни троллейбусы, ни даже автобусы, и только редкие грузовики, проезжали мимо. В магазине, который был в центре города, мы купили сахар, крахмал и хлеб. Мама задумалась, постояв у прилавка с колбаской, и посмотрела на свои деньги. Их хватало только на селедку для хозяйки, а то, что осталось, было на всякий случай, ведь, сколько сможет дать денег папа, мама еще не знала. Папа отработал только две недели, и зарплата была под вопросом. Мама все-таки рискнула купить две селедки. — Сварим картошку, порежем лучок в селедочку, и будет прекрасный ужин. А потом будет видно. Сошью бабе Моте постельное белье, немножко денежек она нам даст, — подумала с сомнением, но с надеждой мама. — Вот вам селедочка, — сказала мама, протягивая хозяйке маленький сверток в коричневой бумаге. — Нябось, тощую взяла, — развернула хозяйка рыбку. Ну, да ладноть, с маслом будет хорошо. — А… — хотела сказать мама, но хозяйка всем своим видом показала, что ей некогда, она чистила картошку. Стоять без причины было неловко, а напомнить про деньги мама не решилась. Оставалось только развернуться и выйти из дома. *** К приходу отца, мама отдраила ножом и помыла кипятком деревянный стол. И он из черного, стал светлым, и запах мытым деревом. Вымыла пол. Щи, из кислой капустки, варились. Они были пустыми, но с пережаренным лучком, и очень вкусно пахли. — А вот и я! — открыл дверь папа. — Люлик, — подкинул он меня под потолок. — Привет Солоха! — поцеловал он маму. — Ну, как вам здесь? — спросил гордо папа, посмотрев на комнату, потолок и полку, как будто, речь шла о своем доме с электричеством и водой. — В театре обещали к апрелю квартиру дать! Так что поживем здесь месяца четыре отсилы, а потом свое жилье! Довольна? Хозяйка

так себе, а вот дед у нее хороший! А эта, Мотя, столько мне уже должна! То уголь возьмет, то попросит билет в кино купить, то хлеба ей захвати, и не отдает! Ну, еще раз она меня попросит, я ей так прямо и выскажу, — понравилось за счет других жить… — решительно сказал отец. — Петь, а тебе зарплату, когда дадут? — спросила мама, умолчавшая про то, что хозяйка теперь должна и ей. — Нужно и продуктов купить, и для дома кое-что. — На, — гордо протянул отец маме сто рублей, — это нам дали за концерт, я там куплеты Курочкина пел, на бис! Потом «вьется в тесной печурке огонь», и все просят еще, я спел — «вернулся я на родину…» Не отпускали! Бис, бис… Вот деньги заработал. И картошки мешок взял, завтра на машине привезу. А зарплату только через неделю, и то половину облигациями. Ну, ничего, проживем. Скоро в Шатки с концертом поедем, потом в Болдино… Проживем! — Проживем! — сказала мама. Я в поезде с начальником военкомата познакомилась. Он обещал для меня место машинистки подержать. Вот только нужно Люсеньку в ясельки быстрее устроить. — Скоро буду ставить «Свадьбу с приданным», сам буду роль Курочкина а ты если хочешь, можешь репетировать роль Ольги. Здесь актриса такая не подходящая. Не поворотливая, и петь не может. Так только драму …. Поэтому если она сойдет, то ты ее роль сыграешь. Говорить сразу не будем, ты ходи на репетиции присматривайся. — А что я Ольгу запросто сыграю, — сказала мама, вставая в образе Ольги — На крылечке вдвоем… — спела она, взяв в руки гитару, которая тоже уже была здесь.. — Знаю, знаю, ты у меня талант! — заулыбался отец. И потом у тебя работа в ансамбле, и голос. Но, пока молчи… А директрису я уговорю. В домике зажгли керосиновую лампу, и выключили репродуктор. Папа с мамой еще долго разговаривали, обсуждая новую жизнь, и вспоминая старую, но я уже спала в своей кроватке с белой сеточкой, а рядом со мной сидела моя обезьянка и смотрела на меня, радуясь, что была одна не долго, и что я и мама вернулись к ней….

Александр Крячун Россия, г. Смоленск

Бес В безвозвратность ушло время детства. Загустела событиями векования ёмкая память. Не хочет впускать она в себя пресные случаи вчерашнего дня, будто боясь, что вытеснятся из неё светлые образы ребячества. Период взросления помнится, будто тяжёлый смысл самой жизни, понятие которого пришло слишком поздно. После войны в наше среднеазиатское село ехали в основном не по своей воле: бывшие штрафбатовцы, искупившие вину кровью, но всё равно не ласкаемые властью; чеченцы и татары, увешанные орденами и не нашедшие своих домов на Родине, откуда уходили на войну; царские офицеры, имеющие звания командиров Советской Армии, но попавшие в список «бывших». *** Посредине села пролегал неширокий канал, который все называли на азиатский манер – Арыком. На окраине посёлка, там, где вода, стекающая с хлопковых полей, вливалась в прозрачную горную речку, его участок был мрачным. Длинные ветки верб купали свои узкие листья в тёмной воде. Но не только чернью, похожей на преддверие бездны, пугал этот участок. На противоположном берегу стояла таинственная обитель старца, по прозвищу Бес. Никто не помнил, когда была построена его хибарка, и он, похожий на призрак – появился в ней. За узким, шатким мостиком виделась косая постройка, покрытая деревянными, фиолетовыми от сырости, досками. Окна были всегда закрыты ставнями. Даже не ставнями, а вертикально прибитыми горбылями, через которые никогда не пробивались полоски света. Только в единственном окне, которое выходило к Арыку по вечерам светилось матовое круглое пятно – это было отверстие от выпавшего в доске сучка. Хозяин лачуги был похож на свое пристанище, напоминающее жилище питекантропа из каменного века. Лохматая белая борода доходила до пояса. Выцветшая толстовка, которая роднила его со Львом Николаевичем, была перепоясана верёвкой, вручную сплетённой из ворса недозрелого хлопчатника. Неприбранные белёсые волосы на голове торчали, будто развороченное ветром гнездо аиста. Правое плечо было выше левого. В бесцветных глазах, обрамлённых красными кругами бессонницы, не было зрачков. Будто смотрел он безликими бельмами на белый свет сквозь толщину двойных очковых стёкол. Но как бы ни горбила этого старика тяжесть лежащей на нём жизни, в его фигуре просматривалась невидимая, скрытая стать. Его подбородок, чуть повёрнутый к левому плечу, всегда был гордо поднят.

Выходил он из своего логова всегда с сучковатым высоким посохом. Шуршал по пыльной тропинке огромными галошами, одетыми на босу ногу, и шёл к чайной. – Бес идёт! – начинали шептаться подвыпившие мужчины за столами. Разговаривал Бес с достоинством барина, произнося своим величаво-властным голосом почти одно и то же: «Гибель лакаете! Бога забыли! Превращаете светлый праздник жизни в хмельную дурь! Вы не живёте, вы существуете!», но не услышав ответа и не найдя собеседника для философского спора, поворачивался и уходил. – Ушёл Бес! – облегчённо вздыхали пьяные мужчины. Они совершенно не понимали его нравоучительных нотаций. Им, прошедшим страшную войну, возвратившимся в тишину жизни, пусть даже не к своей обители, никто не мог указывать: как жить и с кем делить питьё и еду за одним столом. Только благодаря тому, что Бес был старше по возрасту, а уважение к пожилым людям исполнялось свято, никто не перечил его нравоучениям. Все знали, что завтра повторится всё до мелких подробностей. Только подойдёт Бес к другому столу. Возвращался к себе он ещё медленней. Пылил тропинкой и стучал клюкой. Проходил через мостик и долго возился с множеством засовов. В конце всех таинств отпирания и запирания прислонял к калитке свой посох и скрывался в сенях. Дальше уже никто не знал, что пряталось за невидимой дверью. В его доме обитало ещё одно существо, не менее таинственное, чем сам Бес. Была она его дочерью, женой, сестрой или просто домохозяйкой невозможно было даже догадаться. Вместе они никогда не ходили – подтверждая этим подозрение в том, что у них на двоих были одни очки и пара галош. В отличие от старца, имя у этого существа было. Её звали тётя Соня. Год от года эта загадочная семейка не менялась ни возрастом, ни одеждой, ни галошами, которые носили, и зимой, и летом. *** Учёба в школе подходила к концу. К экзаменам мы готовились у тихой одноклассницы Ильмиры, которая панически боялась окончания учебного года. Она не представляла, что будет делать после получения аттестата зрелости, а выходить замуж ей было ещё страшнее, чем сдавать экзамены. Обычно, у неё мы засиживались дольше всех с соседом Юркой, который окончил школу в прошлом году и ходил к красивой

Русский литературный центр. Litagenty.ru

моей однокласснице отнюдь не для повторения алгебры и литературы. Майские вечера были тёплыми и тихими. Дехкане спать ложились рано, чтобы до восхода солнца, ещё при спящих петухах проснуться и в прохладе начать очередной трудовой день. – Засиделись вы что-то, ребята, – с прямым намёком на конец общения сказала Ильмира в полночь, открывая дверь в ароматную свежесть полнолуния. Собаки знали наши шаги и наш запах. Стояла какая-то молитвенная тишина, которая бывает только весной, когда земля отогрелась и будто натянула вновь на себя одеяло, чтобы досмотреть красивый сон. Течение воды Арыка звучало, как глотание молока младенцем. Мы подходили к темной аллее. Вдруг из густого переплетения вербных веток, слизывая тишину, послышалась музыка. Она исходили откуда-то снизу, будто ей пережимали рот. Юра тронул меня за плечо: – Слышишь? Играет патефон. Такого никогда не было, сколько здесь ходим. Это у Беса. Мы остановились против светлого пятна, которое циклопьим зрачком вылезало из досок. Нас разделяла только двухметровая ширина Арыка. – Давай заглянем в дырку, — предложил Юра. – Да ты что? Не хорошо подглядывать. Да и высоко. Не достать. – Ты лёгкий. Сядь мне на плечи, взгляни и сразу слезай. Потом расскажешь. Друг разулся, спустился в канал. Я влез к нему на плечи и прильнул к таинственному отверстию. *** Танцующих под патефон, эту странную пару, я мог бы представить. То, что я увидел – запомнилось навсегда. Рот от удивления открылся сам по себе, и я весь ушёл в зрение и слух. Просматривалась половина небольшой комнаты, оклеенной газетами. Под оранжевым бумажным абажуром на потолке висела керосиновая лампа. За столом стоял… одетый в парадный китель, самый настоящий царский генерал. Свет от лампы, падающий сверху, вызолотил ордена и эполеты, стократно увеличив их свечение. В его правой руке

светился бокал с прозрачным напитком. На столе стояла большая зелёная бутылка и, наверное, золотое блюдо, на котором лежала серой грудой картошка в мундире. Софья сидела в белом напыщенном платье, чёрной шляпке, с которой свисала сеточка на её опухшие глаза, и восторженно смотрела на благородного генерала сквозь лорнет, который отражал золотистый свет от керосиновой лампы. За её спиной играл патефон. Голос Беса заглушался звуками музыки, в которых довольно чётко слышались антисоветские слова: «Боже царя храни…». Но вот головка звукоснимателя подползла к краю пластинки, затих звук, и я отчётливо услыхал слова Беса: – За батюшку нашего. За его Императорское Величество! Слава! Слава! Слава! – в это время он повернулся боком и протянул руку с бокалом к портрету, висевшему на стене. На нём был изображён красивый мужчина с бородой, одетый в военный мундир. Пил он содержимое бокала медленно, явно наслаждаясь неведомым напитком. Запрокинутая голова будто приняла в себя нектар жизни, потому что Бес стал не похож на себя. Это стоял стройный исполин, увешанный крестами храбрости, а перед его Высокопревосходительством сидела, склонив голову, дама, помахивая веером у своего белого лица. Вдруг он повернул голову и, как мне показалось, посмотрел прямо в мои глаза. В его взгляде была собрана грусть, потерянность и одновременно ярость. Я свалился с Юркиных плеч. В глухой ночи всплеск был так громок, что несколько собак недовольно рыкнули. – Бежим. Он увидел нас. Это была, конечно, ложная тревога. Не мог меня видеть царский генерал из светлой комнаты в тёмной дырке, величиной с две копейки. – Ну, что там видел? Рассказывай! – начал допытываться Юрка, когда мы выбрались на берег и пошли по тёмной аллее, роняя с мокрых ног кусочки влажной пыли. – Да ничего. Кушали они. Скучно им, вот и крутят патефон. *** Вскоре, порывшись в библиотеке, я обнаружил причину праздника в доме Беса. 18 мая 1968 года исполнилось 100 лет последнему императору России Николаю Александровичу Романову.

Борис Оболдин

Россия, г. Нижний Тагил

Умею ли я читать? Умею… — не умею.… Да не знаю я. Хотя, с одной стороны, вроде и умею. Как буковку к буковке прикладывать я ведь раненько сообразил — пяти лет отроду или даже чуть раньше. Факт этот можно утверждать, вполне уверено, поскольку имеются тому осязаемые, я бы даже сказал — документальные, подтверждения. Тут, все дело в том, что свой шестой день рождения мне довелось встречать в больничной палате. А в больнице, по такому торжественному случаю, мне полагалась дополнительная передача (читай: подарок). А в подарочном свертке, поверх яблок и карамелек лежала поздравительная открытка, подписанная батиной рукой: «Дорогой наш сынок…» — ну, и так далее. Текст сей я, на манер церковного дьячка, торжественно прогнусавил на всю палату, чем вызвал у однопалатников, у соболезников и даже у нянечки подозрение в откровенном, ничем не прикрытом лицемерии – во вранье, проще говоря. Ну, да я их тут же и переубедил — отправил у них на глазах ответную «телеграммку» своим родителям. На обратной стороне какого-то медицинского бланка, пыхтя и шмыгая носом, муслякая чернильный «химический» карандаш (входила в те времена в обиход такая штуковина), начертал я вполне распознаваемые прописные буквы: «Дорогие мои папа, мама, сестренка…» — ну, и так далее по тексту. В конце — дата, подпись, как и полагается в телеграмме. Позже, два этих «документа» перекочевали в «семейный архив» — легли между страниц альбома со старыми семейными фотографиями, где я и обнаружил их много лет спустя, будучи уже зрелым, несостоявшимся, но устоявшим в черное лихолетье, человеком. Справедливости ради надо сказать, что в том, что я рано научился читать, нет никакой моей заслуги. Виновата во всем наша коммунальная квартира, «коммуналка». Может показаться странным, но у меня о нашей «коммуналке» остались самые теплые воспоминания. Достаточно сказать, что, живших за стеной дядю Ваню и тетю Машу Литовкиных я всерьез считал своими родными дядей и тетей. От них можно было получить и вполне заслуженный подзатыльник, и первый, с пылу- с жару, кусок пирога, а то и пряник. Их сын Петька, само-собой, приходился мне почти что братом. В наших с ним потасовках я всегда терпел позорное поражение, в силу того обстоятельства, что был Петька старше меня на целых три года. Зато, во дворе я всегда чувствовал себя

под его надежной защитой. Во дворе и его окрестностях никто даже и думать не смел, чтобы меня хоть пальцем тронуть. Но, однажды, дружба наша начала рушиться — Петька пошел в школу. Важный такой стал. Ему теперь, видите ли, не до меня стало — уроков поназадавали выше головы. Благо, священнодействовал он над своими уроками на кухне и я, почти беспрепятственно, мог рассматривать букварь, листать Петькины тетрадки. Тетрадки Петруха аккуратно складывал в какую- то картонную обложку с завязочками. На картонке, как и в букваре, тоже были буковки — эти таинственные знаки какой-то заоблачной, волшебной мудрости. Была в этих знаках, какая-то недосягаемость, чувствовал я, что мне никогда не осилить эту премудрость. А, все-таки, настал тот великий день, когда картонка приоткрыла свою тайну. Написанные на ней буковки, ни с того ни с сего, вдруг взяли да и связались в осмысленное слово. Я даже не сразу сообразил, что произошло. Глянул на них еще раз, потом еще — и каждый раз буковки связывались в одно и то же слово. Вот тут-то я и заблажил, заголосил от избытка переполнявших меня чувств: «Папка! Папка!». — «Ну, что еще?» — батя возгласы мои на свой счет принял. А я уже совал ему картонку, тыча пальцем в эти самые распрекрасные буквы: «Папка!». «О, как… — сказал отец и написал что- то на полях газеты — а это словцо осилишь?» Собственно, слов было два, а между ними зачем-то еще и палочка, какая-то. Буковок было много, но сопротивлялись они не очень долго. «Сено — солома» — вот, что батя написал. Он ласково толкнул меня ладонью в лоб и сказал: «Голова…, весь в отца растешь, парень». Видно было, что он доволен. Больше всех, событию этому радовалась мама. Светлой памяти, матушка моя, будучи неграмотной, пуще всего боялась, что дети ее могут остаться неучами и, до конца дней своих, будут волочить поденщину. Чего-чего, а поденной каши нахлебалась она сполна, будучи «западэнкой», то есть, урожденной в Западной Украине — и детство, и юность ее прошли за пределами «нерушимого» Союза, на беспросветной той поденщине.

Литературный фонд. Проза Мать с отцом были довольны — я же, на какое-то время получил индульгенцию на все свои проказы. Да мне уже и не до шалостей было. Едва открыв утром глаза, я искал, что бы такое прочитать. Для чтения годилось все: листки отрывного календаря, нарезанная газета, снятая с крючка в туалете, басни Михалкова, «Капитал» с портретом Деде Мороза на обложке, правда, без шубы и колпака. А потом настал день, навсегда запечатлевшийся в моей памяти. Нагнал на меня жути кучерявый дядька, у которого борода росла на щеках, а подбородок оставался абсолютно «босым». Имя его, я без особого труда прочитал под портретом: «А. С. Пушкин». Напугал он меня так, что я по-первости напрочь отказывался спать один и настырно лез к матери под теплый бок. Рассудите сами — это же надо, такое написать: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца». Это вам не Баба — Яга, какая ни будь. Это — утопленник! Настоящий! Эх, золотое это было время, когда я находился в счастливом заблуждении, думая, что все, однажды начертанное на бумаге — есть истина в последней инстанции, способная материализоваться в любую минуту. Пройдет еще много лет, прежде, чем до меня дойдет смысл слов про то, что бумага все стерпит. Она же белая и за чужие грехи краснеть не собирается. Но я всегда помятую и про то, что рукописи не горят. Они живут своей жизнью, в своих пространствах. И жизнь их, похожа на жизнь людей — со своими грехопадениями и с неуемным устремлением к небесным высотам совершенства. Но все это произойдет гораздо позже. А пока, я изо дня в день возрастал в своем читательстве и вконец уверился в том, что читать я умею. И вот тут-то и произошло событие, не оставившее от моей уверенности и следа. Событие это связано с появлением в нашем коммунальном ковчеге нового обитателя. В тот вечер квартира наша на часок погрузилась во тьму. Единственным источником света стал фильмоскоп, проектирующий кадры диафильма прямо на побеленную коридорную стену. И тут скрипнула, никогда не запиравшаяся, входная дверь, впустив с лестничной площадки в прихожую косой луч света, который тут же закрыла чья-то громадная тень. Тень постояла в замешательстве секундудругую и пророкотала низким, хорошо поставленным голосом: «Здравствуйте, люди добрые. Литовкины здесь ли проживают?». Тетю Машу, будто кто током ужалил. Сначала с грохотом упала на пол ее табуретка, потом метнулась в прихожую тети Машина тень, тут же растворилась в непроглядности этого монумента и завыла дурным голосом. Сквозь вой, можно было угадать слова: «Братик…. Родненький.… Вернулся…». Добродушно рокочущий бас, пытался ее успокоить. Сразу же поднялся небольшой переполох. В просторном коридоре вдруг стало тесно. В темноте задвигались стулья — табуретки, грохнула об пол какая-то склянка, кто-то кому-то наступил на ногу, всем надо было в прихожую. Наконец зажегся свет. Началась церемония целований, объятий, рукопожатий, радостных возгласов. Потом гость стал со всеми знакомиться. Дошла очередь и до меня. Улыбаясь, великан глядел на меня так, будто он все эти долгие годы только и делал, что бродил по белу свету и разыскивал этого самого распрекрасного, самого разумного, в общем, самого — самого мальчугана, и вот он его нашел. Гость осторожно положил свою громадную ладонь мне на плече и сказал: «А я — дядя Боря». — «И я тоже — Боря». От этой новости гигант прямо засветился радостью. Подхватил меня на руки, поднял под самый потолок и затрубил: «Да мы с тобой тезки! Ну, брат, и повезло же мне!». Надо ли говорить, что я сразу влюбился в этого большого человека. Да и было за что его любить. И дело не в том, что он был красив. Красив, какой-то настоящей мужской красотой, чуть грубоватой и от того еще более выразительной. И даже не в том, что от него исходила могучесть и физическое здоровье. Самое главное было в том, что он буквально сиял добротой, какой-то нерастраченной любовью ко всему живому и, особенно, к нам, пацанам. А еще от него веяло далекими землями, чужими ветрами, другими травами, другими снегами. И я как-то сразу решил, что дядя Боря и есть тот самый Робинзон Крузо, про которого мне рассказывали «взрослые» парни — десятилетки, прочитавшие все-все книжки на свете. Этот самый Робинзон Крузо, много- много лет жил на далеком необитаемом острове и никак не мог оттуда уплыть к себе домой, к своей любимой сестре, тете Маше. Когда же дядя Ваня с батей осторожно расспрашивали его о тех далеких землях, он улыбался и говорил: «Жить везде можно. Человек ко всему привыкает». И вот ведь какая странная штука получается. Вроде бы у ковчега нашего и мебель не поменялась, и стены прежние остались, а жизнь стала немножко другой. Все улыбаться чаще стали, чаще песни петь. Про Волгу-матушку, про удалого казака, про кудрявую рябину. К ужину теперь обязательно были гости, и гостям все были рады. Разве что я

немного капризничал. Ну, да меня и понять можно, ревновал я своего большого друга даже к коту Барсику — большому охотнику до дяди Бориной ласки. А уж про гостей и говорить нечего. Зато по утрам дядя Боря всецело принадлежал мне. Просыпался я рано. Вместе с моим другом провожал на работу старших, якобы помогал Петьке собраться в школу, а уж потом погружался в мир волшебной игры со сказочным великаном. Но, только вот в то памятное утро, волшебной игре предшествовал волшебный ритуал. Ритуал назывался «бритье». На кухонный стол водрузились зеркальный диск на подставке, алюминиевый стаканчик с обмылком, рядом легли, видавший виды помазок — кисточка, и «опасная» бритва. Бритье, как и любое священнодействие, требует определенной сосредоточенности, а то обстоятельство, что мы с Барсиком, в момент этого священнодействия, терлись о дяди Борины колени, настрою на сосредоточенность никак не способствовало. Проще говоря, мы мешали. Вот тогда-то, мой большой друг и решился на маленькую хитрость. Для начала, он мазнул по моей мордашке намыленной кисточкой, потом чуть отстранился, разглядывая меня, как художник, который только что нанес последний штрих на картину и теперь оценивает свое произведение. Потом удовлетворенно хмыкнул и сказал: «А что, если ты, мил человек, почитаешь что-нибудь для своего тезки? А я бы послушал». Предвкушая удовольствие от прослушивания, он цокал языком и жмурился, как Барсик на солнцепеке. Почитать — это я мигом, только за книжкой сбегаю. Вместо книжки попался журнал. Я уже знал, что он называется «Огонек». Вообще-то «Огонек» цветной, яркий журнал, но этот номер был черно-белый. Потому что весь он был усеян военными фотографиями — танки, самолеты, разрушенные города. Только на обложке сияла красная надпись. С нее- то я и начал читать. Тут, правда, я немножко схитрил — сначала в уме сложил все буковки, а уж потом отбарабанил по слогам всю надпись целиком: «Ста-лин-град-ска-я бит-ва». Отбарабанил и стал ждать похвалы. Я уже стал привыкать к тому, что за чтение меня хвалят. Вместо этого, я услышал, как брякнула о стол, выпавшая из дяди Бориных рук, бритва и, вконец севший, и без того низкий голос дяди Бори медленно — медленно пророкотал: «Там написано — Вол — го — град — ска — я». Ну вот, я так и знал — дядя Боря не верит, что я умею читать. И я стал настаивать: «Не-а! Тут написано — Ста-лин-град-ска-я! Вот так вот!». Теперь, голос дяди Бори стал похож на приближающуюся грозу: «Я же сказал — Волгоградская!». Да чего он спорит-то? Тут же все ясно написано! Сейчас я ему докажу: «Вот, смотри: эта буква «сэ», эта буква «тэ», эта буква «а» — Сталинград!». Где-то на нашей Земле гремели грозы, бушевали ураганы, извергались вулканы, происходили землетрясения, но все это было ничто по сравнению с тем, что обнаружил в себе дядя Боря. Он сграбастал своими громадными ручищами мои плечи, начал трясти меня, как сломанную погремушку и загрохотал: «Волгоград! Волгоград! Волгоград! Повтори — Волгоград! Волгоград!». И тут мне стало страшно. Нет, не из-за того, что дядя Боря вытряхивал из меня душу. И не из-за того, что теперь на меня смотрели дикие, абсолютно безумные глаза на искаженном яростью лице с намыленной левой щекой. Просто за спиной моего славного дяди Бори я увидел мутную, непроглядную бездну, в глубинах которой и прятался тот самый таинственный остров, на котором много-много лет был дядя Боря Робинзоном Крузом. И таких Робинзонов Крузов на острове было много. А еще на нем жили все бармалеи, кащеи бессмертные и всякая нечисть. Какая-то кикимора болотная грозила мне корявым пальцем и хохотала: «Ох, смотри, парень! Попадешься ты мне, попадешься, Робинзон Крузо!». Мне было так страшно, что я едва нашел в себе силы, чтобы пролепетать: «Волгоград…». А дядя Боря упал на стул, стал терзать своей ручищей горло, будто ему дышать нечем было и, вдруг, начал часто-часто кашлять, сотрясаясь всем своим могучим телом. То, что это дядя Боря так плачет, я понял, когда увидел его глаза, полные слез. И еще я расслышал его слова: «Ну, прости ты меня, тезка, прости». А за что мне его было прощать? Мне его жалко было. Бросился я к нему на грудь, пытаясь обнять его большую фигуру, чувствуя, как ухает, бьется о мою щеку его большое, такое доброе, вконец истерзанное сердце и завыл: «Волгоград, Волгоград, Нету никакого Сталинграда!». Я плакал и думал про то, что все, чему я научился — это буквы складывать. А читать я и не умею вовсе. И научусь ли когда-нибудь читать по настоящему, я тогда не знал. Да я и сейчас не знаю. Одно утешает — живой я еще. И я обязательно научусь читать. А там, если даст Бог, может, даже и писать выучусь. Буковки-то на бумагу переносить я умею.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Валерий Железнов Россия, п. Аннино

Ромка Автобус натружено вздохнул, со скрипом распахивая складные двери. Он устал за целый день и теперь облегчённо выпустил своих последних пассажиров на конечной остановке. Теперь в парк и спать, а механики должны им заняться и подготовить к новому рабочему дню. Хотя, наверняка, они уже «приняли на грудь» и вряд ли в гараже кто-то к нему подойдёт. Водитель равнодушно кивнул в ответ на поздравление «С Новым Годом!» и тронул пустую машину. Танечка Арбузова, неспеша, направилась к своему дому, с удовольствием вдыхая загородный морозный воздух. В городе намного теплее, там красиво, весело, многолюдно, но здесь дышится легче. После целого дня в городе этот воздух мгновенно взбодрил и отчасти восполнил потерянную энергию. Кружил пушистый снежок, образуя ажурные конусы под редкими уличными фонарями. В тишине пустых улиц он звонко хрустел под ногами. Немногие пассажиры автобуса почти бегом спешили по домам, а ей домой не очень-то хотелось. Всех ждала нарядная ёлка, праздничный стол с мандаринами, гости, весёлая новогодняя ночь с фейерверками, а её только больная мама и Мотя, трёхшёрстная умница-кошка. Мама и Мотя, конечно же, любили её, и она их любила, и скромная ёлка была, и мандарины куплены ещё вчера, но мечталось совсем о другом. Любая девушка мечтает о прекрасном принце, о неземной любви, о пышном свадебном платье под марш Мендельсона. А особенно сладко мечтается в новогоднюю ночь. Но, к сожалению, в её двадцать семь лет принц так и не появился. Правда, несколько парней попытались изобразить любовь, намереваясь затащить в постель, но наткнувшись на «только после свадьбы!» исчезали без следа. Немногочисленные подруги увещевали: «Чего ты из себя недотрогу корчишь? При твоей-то красоте, только пальцем помани, за тобой любой побежит! Дождёшься, в старых девах окажешься!» И мама ей намекала, чтоб вела себя менее строго, мол, возраст уже поджимает, можно и отказаться от принципов. А Таня не могла. Ну, не могла без любви, не могла и всё тут. И ведь сама понимала, что не дело это — в двадцать семь лет быть не только незамужней, но даже без бойфренда, а уж девственницей оставаться, вообще, позорно. Просто рок какой-то, заклятие. Как будто ненужна никому. И действительно, кому она нужна, вечно спешащая, уставшая, неброско одетая. Да и к мужскому населению относилась Танечка с опаской. А всё женское воспитание! Отец-то их бросил давно, а бабушка и мама держали в строгости, не баловали. Не с чего было баловать. На мизерную пенсию и скромную учительскую зарплату не зашикуешь. А когда не стало бабушки, слегла мама. Ей бы операцию, но все деньги уходили на образование дочери, лекарства и продукты. Тане стыдно было сидеть на маминой шее, вот и вкалывала после лекций, а когда окончила институт, устроилась сразу в два места, чтобы накопить на операцию. Сейчас она возвращалась с работы, чтобы наконец-то выспаться, ведь завтра не нужно было ехать на дежурство в больницу. Какой там Новый Год? Тем более что до боя курантов осталось не более четверти часа. Отойдя шагов на десять, она вдруг вернулась, будто что-то заставило. Осторожно приблизилась, вглядываясь в темноту, и поняла, что в самом тёмном углу остановки на скамейке притулился человек. Его и заметить-то сразу было трудно. Никто не обратил внимания, и она его не заметила. Сначала подумала, что бомж, но потом разглядела, что одет человек в хорошую одежду, только не по сезону. Голова под бейсболкой утонула в тощем воротнике лёгкой спортивной куртки. На ногах новые кроссовки и светлые тонкие джинсы. В такой одёжке за городом в новогоднюю ночь можно Нового Года и не дождаться. — Эй, ты живой, вообще? – тормошила его Таня. – А ну, просыпайся! Замёрзнешь ведь! Домой иди. Ты где живёшь-то? Но тот, к кому она обращалась, лишь нечленораздельно бурчал, ещё плотнее сжимаясь в комок словно ёжик. — Вставай, кому говорю! – настойчиво требовала Танечка, пытаясь посадить странного бомжа. А когда ей это удалось, в первый момент даже испугалась и отпрянула. Из-под козырька бейсболки на неё взглянула темнота. Лица не было! Даже озноб пробежал по коже. Мистика какая-то! Но приглядевшись, Танечка поняла, что лицо, все-таки, есть, … только чёрное. «негр!» — удивилась она, — «только маленький». — Мама моя! – уже вслух удивилась Таня. – Вот так подарочек на Новый Год! Что же мне с тобой делать-то? А делать было нечего. «Подарочек» так и не мог отвечать вразумительно, лопотал только не по-нашему, да от холода громко выбивал зубами морзянку. А ещё выяснилось, что нет у него ни шарфа, ни перчаток. Совсем околел, бедняга.

— Ну, за что мне всё это? – сетовала на жизнь спасительница, волоча домой «новогодний подарочек». — Как ты, вообще, здесь оказался, горе ты моё африканское? Проспал последний автобус, а я теперь с тобой мучайся. Через десять минут она уже втаскивала его в квартиру. — Танечка, ты почему так задержалась? – послышался взволнованный голос мамы, — что-то случилось? — Подарочек тяжеловат, — с досадой пошутила дочь, — пока дотащила… — Тебе подарили подарок? – обрадовалась Мария Николаевна, – на работе? — Да уж, — коротко бросила Таня, усаживая незапланированного гостя на табурет. — Ты не одна? – с беспокойством в голосе спросила мама. — Щас, мам, щас. Татьяна быстро сняла верхнюю одежду, стащила сапоги и бросилась в комнату раскладывать кресло-кровать. — Всё объясню, потом, потом, — торопливо сказала Татьяна, чмокнув маму в щёку, — Ты не волнуйся. Снова вернулась в прихожую, чтобы раздеть негритёнка. Она ещё по дороге поняла, что человек болен, сильно простыл, его нужно уложить в постель и согреть. Но когда сняла с него бейсболку, поняла, что это и не африканец вовсе, а скорее очень смуглый араб, или индиец. У него были гладкие смоляные волосы, тонкий нос, красиво очерченные губы, почти женские ресницы. Только ростом он был невелик, а по возрасту, возможно, её ровесник. Впрочем, разбираться времени не было, нужно действовать. — Ой! – только и смогла вскрикнуть мама, когда её дочь втащила в комнату и уложила на кресло-кровать свой «новогодний подарок». — Да на остановке я его нашла, — предвидя вопрос, ответила Таня, — замерзал, бедняга, не бросать же. — Он что – пьяный? – обеспокоилась Мария Николаевна. — Да не похоже, не пахнет. Одет прилично. Только не по-зимнему. Заблудился иностранец. — И что мы с ним делать будем? Может ему «скорую» вызвать? — Ага, жди их до утра, — съязвила дочь, расстёгивая рубашку иностранца. — А вдруг он заразный? Сейчас многие гастарбайтеры без санитарных книжек работают. — Не похож он на этих, одежда у него дорогая, руки чистые и выглядит прилично. — А документы у него есть? — Нету, я уже проверила. Обчистили его, наверное. Ничего нет. И тут из кармана джинсов выпала помятая визитная карточка с надписью на непонятном языке. Разобрать можно было только номер телефона. Но номер явно иностранный. — Ладно, потом разберёмся, — уверенно заявила Татьяна в ответ на невнятное бормотание «подарочка», — давай-ка, красавчик, лечиться. Она принесла бутылку спиртовой настойки зверобоя, растёрла его ледяные стопы и ладони, надела шерстяные носки и свои пуховые варежки, закутала с головой в толстую мамину шаль и сверху натянула свою долгополую шерстяную кофту. В четверти стакана всё той же настойки растворила столовую ложку мёда и всыпала туда щепотку перца. Эту жгучую смесь пациент принял безропотно, но проглотив, чуть не задохнулся. Глаза его широко раскрылись, он судорожно хватал ртом воздух, хлопал длинными ресницами и размахивал перед лицом пуховыми варежками. Таня тут же сунула ему чашку с тёплым чаем. А через несколько минут пациент уже обмяк с блаженной улыбкой на лице и уснул. — Это тебе вместо шампанского, — устало пошутила Татьяна, обращаясь к спящему иностранцу, — с тобой и Новый Год прохлопали. Действительно, в суматохе они пропустили и приветствие президента, и бой курантов, и только сейчас обратили внимание на канонаду праздничных фейерверков за окном. — С Новым Годом, мамулечка! — С Новым Годом, доча! Новогодняя ночь прошла в стонах и беспокойных метаниях гостя. Выспаться Татьяне не удалось. Она несколько раз вставала, чтобы укрыть больного плотнее. И даже кошка Мотя, как ни странно, тоже принимала участие в лечении, хотя не в её правилах было подходить к незнакомым людям. Она улеглась на подушке рядом с горячей головой незнакомца и, время от времени, облизывала его потный лоб.

Литературный фонд. Проза Зато утром иностранец приятно удивил свою спасительницу. Он, хоть и с акцентом, но вполне понятно смог объясняться по-русски. — Ты кто, как тебя зовут? – медленно задала вопрос Таня. — Я есть Рамьянедра. — Ух, ты! Язык сломаешь! — В обшаге меня зовут Ромка. — В общаге? Ромка? Так ты студент? – догадалась она. А меня Таня. — Да, да, я есть стьюдент, доктор. Я из Непал. Кингдом оф Непал знаешь? — Знаю. Вот здорово, я тоже врач, — обрадовалась Таня. – Рома, значит? — Надо телефон, Тания, звонить мои друзя, — забеспокоился непалец. — А куда звонить, ты номер помнишь? — Нет, номер записан в смартфон. — Нет у тебя никакого смартфона. Ни документов, ни денег у тебя нет. Только вот эта визитка. — Я буду звонить. — Звони, — протянула она студенту телефон, с сожалением прикидывая, что этот звонок съест все оставшиеся деньги на её счету. — Это дорого? Я верну, — угадав грустные мысли девушки, заверил Рома. — Да ладно, чего уж там. Из короткого разговора на непонятном языке она не разобрала ни слова. Свой адрес, по просьбе Ромки, продиктовала в трубку сама. Через три часа за ним приехали. А за эти три часа Таня успела накормить своего непальского пациента пшённой кашей с молоком, напоить чаем с малиновым вареньем, угостить мандаринами и наговориться с ним вдоволь. Один из прибывших оказался пожилым непальцем, а двое других крепкими высокими европейцами. Пожилой мужчина по просьбе Ромки тактично пытался рассчитаться с Татьяной за оказанное гостеприимство деньгами, но та изобразила такую обиду, что непалец понимающе кивнул и настаивать не стал. — Спасибо, Тания, — прощаясь, поклонился Рамьянедра, сложив перед грудью ладони, — я тебя помнить, обязательно буду. — Выздоравливай, Рома. И одевайся потеплее. Прошло две недели. Как-то в выходной Таня готовила на кухне, когда её позвала мама. — Таня, Танечка, иди скорее. Смотри, кого показывают. По телевизору шёл выпуск новостей, и диктор комментировал один из сюжетов: «По программе международных обменов в нашей стране проходят дни непальской культуры. В центре культурных связей с зарубежными странами встречают делегацию непальских учёных и деятелей искусств. Возглавляет делегацию наследник королевской династии Непала принц Рамьянедра Бир Бикрам Прасад Шах Дев …» — Доча, а не твой ли это новогодний студент? – шутливо спросила Мария Николаевна. — Да ну, мам, с чего ты взяла. Они все чем-то похожи. — Да ты приглядись, — настаивала мама, — у меня-то зрительная память, слава богу… — Ой, мам, и правда. Это ж Ромка! Наш Ромка! — Ромка твой – принц из королевской династии. Упустила ты своего принца, девонька! А принц–Ромка уже давал интервью корреспонденту. Он говорил

на родном языке через переводчика. Говорил о дружбе, о культурных связях, о сотрудничестве в различных областях науки, а потом вдруг повернулся к камере и взглянул прямо на Таню. «Таньечка, я помню», — быстро произнёс принц по-русски и вышел из кадра. На следующий день посыльный доставил официальное приглашение на торжественный бал в консульстве Непала по случаю дня рождения королевы. А ещё через два часа телефон Татьяны заговорил ромкиным голосом. — Тания, ты согласна принять приглашение? — Согласна, но это так неожиданно. Я не знаю, я никогда на балах не была. А как же с работой? Я же работаю! — Это не бойся. Всё договоримся. Твоё платье уже готово. — Платье? Зачем? У меня есть вечернее платье, — растерялась Танечка, вспомнив замечательное платье, купленное когда-то в секондхенде, и перешитое под себя. — Новый годний презент, подарок. Ты будешь самая красавица, — восторженно сказал принц. — Хорошо, я буду на балу, — еле сдерживая волнение, произнесла она. А потом Танечка Арбузова попала в сказку. Умопомрачительное белоснежное платье подогнали идеально по фигуре, туфельки подобрали точно по ноге, потом в салоне красоты из неё сделали такую красотку, что она себя в зеркале узнала с трудом. Дальше, больше. На балу Танечку чествовали, как героиню, спасшую наследника престола. Её наряд украсила голубая атласная лента с бриллиантовым королевским лотосом. Все её танцы были расписаны от начала до конца. Искрилось шампанское, сверкали драгоценности, всё сказочно кружилось и вспыхивало, голова шла кругом от всего этого волшебства. Но и это ещё не всё. В конце бала королевская семья Непала пригласила Таню и её маму погостить в Катманду. Оказывается, принц-Ромка приходился двоюродным племянником знаменитого тибетского мага и целителя Махендра, который согласился вылечить недуг Марии Николаевны без операции, и конечно, совершенно бескорыстно. По пути домой, сидя на мягком диване белого лимузина, Танечка так расчувствовалась, что даже попыталась поцеловать принца из благодарности. Но тот мягко отстранился. — Прости, Тания, мне нельзя с другими девушками делать поцелуй. Моя невеста ждёт дома. Принц не может просто жениться с любовью, государственные интересы важный очень. Ты сказочная, Таньечка, лучше всех, но я не имею прав любить тебя. Прости. — Бедный, мой принц, — посочувствовала огорчённая героиня бала. — Ну, можно хотя бы в щёчку? И, не дожидаясь разрешения, быстро чмокнула грустного принца куда-то под правый глаз. Через три месяца они с мамой вместе сходили по трапу самолёта, прилетевшего из Катманду. Тибетский целитель, действительно, поставил Марию Николаевну на ноги без всякой операции, а Танечке при первой встрече ткнул костлявым пальцем в пупок и заверил, что выйдет она замуж ещё до зимы. Не соврал Махендра. Следующий Новый Год Танечка встречала уже в новой квартире вместе с любимым мужем и заметно округлившимся животиком. — А сыночка Ромкой назовём,– прижавшись к мужнему плечу, шепнула счастливая Таня. — Хорошо?

Рената Каман Турция, г. Анталия

Белое озеро Есть одно озеро, что белое, словно молоко, и тёплое, словно объятия матери. Есть одна женщина, что мечтает о дочери с золотистыми волосами. Есть одна маленькая девочка, что ждёт маму, покинувшую её однажды. Есть одна история, о которой никто никогда не рассказывает.

Аня

Аня запускает бумажный кораблик в огромной луже, что случилась сегодня утром. Вчера её ещё не было, она это отчётливо помнит. Мама Раиса, которая на самом деле является Раисой Васильевной, директором детского дома под номером два, что расположен на улице Озёрной, присаживается на корточки возле Ани. — Красивый кораблик, Анечка, у тебя получился, — говорит мама Раиса, поглаживая девочку по голове.

— Он не у меня получился, а у Сашки, — говорит Аня, не отрывая взгляда от кораблика. — Сашка подарил его тебе? — Ага. Мама Раиса жалеет Анечку и смотрит на неё с грустью, с которой не в силах совладать. — Тогда ты поиграй здесь немного, — говорит мама Раиса, поднимаясь. — Я буду у себя в кабинете. — Ага, — отвечает Анечка. Сегодня небо чистое и голубое, совсем без облаков. Аня сдувает прядь шелковистых волос, что упали на её лицо, и принимается напевать мелодию, что они учили в четверг на уроке музыки. Красивая мелодия, Аня её сразу запомнила. Мама Анечки наверняка знает эту мелодию, и может исполнить ее без единой ошибки. Аня просто уверена в этом. Когда мама вернется, они будут вместе напевать её, разгуливая

Русский литературный центр. Litagenty.ru

по огромному городу, держась за руки. Внезапно Аня устремляет свой взгляд на большое окно, что находится на втором этаже их старенького здания. Она опять наблюдает за ней, эта женщина, что приходит по воскресениям.

Светлана

Светлана работает кондитером на одной небольшой фабрике. По воскресениям она приходит в детский дом, чтобы порадовать детей вкусным пирожным. Сегодня она приготовила песочные корзинки, наполнив их сладким кремом и украсив дольками фруктов. Положив тонкие перчатки и шапочку на край стола, она направилась к окну. Деревянное старое окно, переклеенное скотчем на несколько раз, может в любой момент обрушиться на неё с треском. Поэтому Светлана старается не дотрагиваться до него, не пытается приоткрыть створки несмотря на духоту, что стоит в небольшом помещении. Она наблюдает за девочкой, что играет с бумажным корабликом. У девочки — золотистые волосы, что прилежно лежат на её хрупких плечиках. Красные туфельки, что блестят на солнце, пришлись ей по ноге. — Вы уверены, что не хотите пообщаться с Анечкой наедине? — спрашивает Раиса Васильевна. Светлана вздрагивает и оборачивается. Неохотно отдаляется от окна, оставив девочку Аню и выбравшись из вороха мыслей, что почти сложились в ту самую картинку, если бы не голос директора, немного резкий и с хрипотцой. — Уверена, — отвечает Светлана, развязывая белоснежный фартук. — Аня — очень умная и прилежная ученица. Добрая и хорошая девочка. — Не сомневаюсь, — говорит Светлана, сжав ручку двери. — Доброго дня, Раиса Васильевна.

Раиса Васильевна

Раиса Васильевна смотрит вслед женщине в синем платье, что выходит за высокие железные ворота, с огромной надеждой. — Эх, кто бы заменил эти старые окна! — вздыхает Раиса Васильевна. Она переводит взгляд на Аню, что до сих пор увлеченно играет с бумажным корабликом во дворе детского дома. — Прекрасная девочка, — говорит Раиса Васильевна, потирая виски. Анечке больше не снятся плохие сны, и Раиса Васильевна этому рада. Пусть Аня и вовсе забудет историю, о которой никогда не рассказывают. Раиса Васильевна и сама бы рада об этом забыть, да никак не получается. Вот и сейчас, вдруг вспомнив рассказ маленькой девочки, ей стало не по себе. Анечка нравится многим семейным парам, которые приходят в их детский дом с намерением взять к себе ребёнка, создать семью. Но всё заканчивается в кабинете Раисы Васильевны, за дверями, что плотно прикрываются, когда директор кладёт на стол личное дело Анечки. Девочку жалеют, ей сочувствуют, но никто не решается взять ребёнка с такой психологической травмой, что, наверняка, наложила свой отпечаток — именно так обычно формулируется причина отказа. Несмотря на многочисленные уговоры и уверения Раисы Васильевны, потенциальные родители всё же просят перейти к другому ребёнку.

История, о которой никогда не рассказывают

После дождя, что оставляет прозрачные капли на окнах, в воздухе всегда витает необычайный аромат. Анечка любит вдыхать этот запах, приоткрыв окно. В их небольшой квартире всегда душно и накурено, поэтому запах свежести, что живёт за окном, так манит девочку. Аня открывает окно, когда никто не видит, иначе дядя Максим, что живёт с ней и её мамой, сильно разозлится. Окна всегда должны быть закрыты, а плотные коричневые шторы нельзя сдвигать с места. Но Анечка так любит смотреть в окно, особенно после дождя, что втихаря нарушает главное правило дяди Максима, которое он сам так называет. Рядом с их домом расположен детский сад. Аня любит смотреть за детьми, что весело бегают на участках. Она бы с удовольствием поиграла с ними, но дядя Максим не разрешает. — Опять таращишься в окно! — кричит дядя Максим, влетая в комнату девочки. — Сколько раз тебе повторять одно и то же! От дяди Максима невкусно пахнет, поэтому Анечка невольно прикрывает нос ладошкой. — Какие мы манерные! — говорит дядя Максим, дёргая девочку за волосы. Анечка не знает, что это значит, но, наверное, что-то не очень хорошее, раз дядя Максим злится. — Это дядя Серёжа, — говорит дядя Максим, указывая на мужчину, что зашёл в комнату Ани следом за ним. — Он с тобой немножко по-

играет, а я пока схожу в магазин. Ты же не будешь капризничать? Дядя Максим берёт пару бумажных купюр, что протягивает ему мужчина, смеётся и выходит из комнаты, хлопнув дверью. Эти игры, в которые играют с ней разные дяди, в том числе и дядя Максим, какие-то странные, и совсем не нравятся Анечке. "Разве так играют с детьми?", думает Анечка, зажмурившись. Вчера вечером мама сказала, что Аня теперь будет жить в другом доме. "Там много других детей, и ты найдешь себе друзей", прошептала мама Анечки. Как только этот дядя уйдёт, Аня нарисует красивый замок с башнями, в котором она будет жить, когда станет принцессой. На прошлой неделе мама принесла ей коробку цветных карандашей и белые листочки, которые Аня спрятала в своём шкафу, чтобы дядя Максим не забрал.

Белое озеро

Светлана присела на лавочку рядом с Аней, которая весело напевала какую-то мелодию, болтая ногами. — Есть одно озеро, белое-белое, — произнесла Светлана, глядя на девочку. — Как молоко? — спросила Аня. — Да, как молоко, — ответила Светлана. — Это необычное озеро. — Оно волшебное? — Да, волшебное. — Исполняет любые желания? — Что-то вроде того. — Тогда отведите меня к этому озеру, пожалуйста. Мне очень нужно. — Мне и самой нужно, если честно. Но добраться до этого озера не так-то и просто. — Оно слишком далеко? — Далеко. — Жаль, — вздыхает Аня, слезая со скамьи. — Мне пора идти. До свидания. — До свидания, Аня, — говорит Светлана. Светлана смотрит вслед девочке, что вприпрыжку удаляется от неё. Светлане понадобился не один год, чтобы начать разговор с девочкой Аней. Ей пришлось отбросить все сомнения и страхи, чтобы подняться затем по лестнице и пройти в кабинет директора. И дело вовсе не в истории Анечки. Дело в истории самой Светланы, что она всегда носит с собой.

Аня

Аня подбежала к своей кровати и достала небольшой блокнот, который она хранит под подушкой. Она взяла карандаш и принялась с усердием что-то писать. Почерк у Ани красивый, правильный. — Белое озеро, — читает Аня. — Когда я вырасту, то обязательно найду это озеро. Пусть мама ещё немного подождет. Аня кладёт блокнот обратно, под подушку, и выглядывает в окно. Женщина, что рассказала ей про озеро, ушла. — Анька, пойдём рисовать! — кричит Сашка, влетая в комнату. — А у тебя есть белый карандаш? — спрашивает Аня. — А зачем тебе? — Нарисую белое озеро. — Таких не бывает! — А вот и бывает! Оно белое-белое, словно молоко! — Ага. Так я и поверил! Аня не злится на Сашку. Он просто не знает, что такое озеро существует.

Светлана

Светлана кладёт фотографию девочки с золотистыми волосами в ящик стола. Это Юля, дочь Светланы. Её больше нет. Когда-нибудь Светлана покажет Анечке эту фотографию, расскажет про маленькую девочку, которая всегда улыбалась. А сейчас Светлана усердно клеит новые обои в детской комнате, что она готовит для Ани. Осталось совсем немного, и Светлана заберёт к себе девочку. Она должна попробовать. Сегодня воскресение, и она решила испечь ванильное печенье с кусочками шоколада. Детям обязательно понравится. Дорога до детского дома занимает около двадцати минут, Светлана идёт пешком, мысленно обдумывая разговор с Аней. Во дворе детского дома сегодня полно детей. Кто-то играет в мяч, кто-то — в догонялки. Анечка рисует мелом на асфальте. — Я отведу тебя к Белому озеру, — сказала Светлана, присев рядом с Аней. — Правда? — воскликнула девочка. — Правда. Но не сейчас.

Литературный фонд. Проза — А когда? — слегка нахмурилась Аня. — Потом. Мы обязательно вместе отправимся к озеру, обещаю. Но для начала нам нужно узнать друг друга поближе. Теперь я буду приходить к тебе каждый день, если ты захочешь, конечно. — Ты заберешь меня отсюда? — Только если ты захочешь. — Я буду жить с тобой у тебя дома? — Если ты согласишься, — сказала Светлана, улыбнувшись. — Светку тоже недавно забирали её новые мама и папа. Но она опять вернулась. — Вот как? — задумалась Светлана. — Ага. — Ты какой цвет любишь? — Жёлтый. — Я угадала, — засмеялась Светлана. — Я наклеила жёлтые обои в твоей новой комнате. — У меня будет своя комната? — воскликнула Аня. — Только моя? — Ага. — Ты хочешь стать моей мамой? — спросила Аня после некоторого молчания. — Можешь называть меня мама Света. — Хорошо. Я согласна.

Два года спустя

— Мама Света, — говорит Аня, отламывая кусочек хлеба, — Вера Петровна похвалила меня и сказала, что я очень умная. Вот так! — Умная, не то слово! — улыбается Светлана, разливая горячий чай по кружкам. — У меня же одни пятёрки, мама Света! — Я горжусь тобой, Анечка! Учебный год подошёл к концу, впереди у нас с тобой — целое лето. Может, поедем к морю? — Ты обещала, что отведёшь меня к белому озеру, помнишь? — спрашивает Аня, затаив дыхание. — Думаю, самое время. — отвечает Светлана, смотря в окно.

Белое озеро

Прежде чем отправиться к Белому озеру, Светлана и Аня несколько дней наслаждались горячим солнцем, тёплым морем, и просто гуляли по городу. Светлана впервые так далеко уехала из родного города, да и на самолёте она прежде не летала. Это была её первая поездка в тёплые края. Аня крепко держит небольшую баночку с ракушками, которые они успели собрать с мамой Светой за эти несколько дней. Она внимательно смотрит в большое окно автобуса, пытаясь запомнить всё до малейших деталей. Аня раньше не видела таких красивых мест. И солнце, что находится у них в городе, не греет так сильно, как здесь. Они с мамой Светой едут к Белому озеру. Белое озеро было именно таким, как Аня себе и представляла. Белый песок, по которому они шли со Светланой босиком, был мягким и приятным на ощупь. Анечка взяла горсть песка, подбросив её кверху.

— Искупаемся? — спросила Светлана, кладя небольшую сумку на песок. — Конечно! — воскликнула Аня, забегая в воду. Они окунулись в тёплую воду, держась за руки. Волна пронеслась сквозь Светлану криками, слезами, жгучей болью. Она держала на руках Юлечку, что уже не дышала. Прохожие с ужасом в глазах смотрели на мать, которая крепко прижимала к груди девочку в красном платьице. Люди подходили к ним, заключая их в круг, сдавливая воздух. Юлечка любила воздушные шарики. Разве дети могут их не любить? В тот день Светлана купила ей огромный красный воздушный шар, под цвет нового платья. Они шли в парк, чтобы прокатиться на всех каруселях без исключения. Юля с улыбкой смотрела на шарик, что так и рвался покорять голубое небо. В какой-то момент он выскользнул из её руки и ринулся ввысь. Юлечка не задумываясь побежала за ним, смотря на верх, выбежав на дорогу. Визг, свист тормозов смешался с криком Светланы и возгласами прохожих. Затем — секундная тишина, после — плач матери. Волна обволакивала Светлану, пропуская сквозь неё страшные воспоминания, облегчая боль, унося с собою все страхи и сомнения. Светлана открыла глаза. Анечка смотрела на неё, протянув к ней руки. Они вынырнули из воды, и Аня крепко прижалась к Светлане, обняв её за шею. — Отличное погружение, — сказала Светлана, улыбаясь. — И глаза не щиплет вовсе! — воскликнула Аня. Они шли по белому песку, что слегка обжигал их ступни. — Мама Света? — сказала Аня, взяв Светлану за руку. — М-м? — А можно я буду называть тебя просто мамой? — Можно. Конечно, можно, — сказала Светлана, проведя ладонью по мокрым волосам Ани. — Ура! — воскликнула Аня и побежала вприпрыжку, вздымая песочную пыль. Аня улыбалась и напевала мелодию, оглядываясь по сторонам. Споткнувшись, она упала на мягкий песок. — Осторожно, доченька! — воскликнула Светлана, бросившись к Ане. — Ты в порядке? — В порядке, мамочка! — сказала Аня, подкинув горсть песка к небу. Они долго смеялись, обнявшись. Люди, проходившие мимо, смотрели на них с улыбкой, некоторые из них смеялись в ответ. Когда они вернутся домой, Аня нарисует рисунок, где они с мамой гуляют по берегу Белого озера, взявшись за руки. Светлана поставит рамку с их фотографией на комод. История, о которой никогда не рассказывают, забудется. Раиса Васильевна уйдет на пенсию, чтобы проводить всё своё время с единственной внучкой. Детский дом под номером два, что расположен на улице Озёрной, продолжит складывать истории в коричневые папки, неохотно открывая двери вновь прибывшим детям, но с радостью провожая их, не ожидая вовсе их возвращения.

Никита С. Митрохин Россия, г. Красногорск

Кусочек сладкого Я вернулся в свою квартиру в марте. Вернулся, когда переехал уже жить к ней. Неважно как ее зовут. Ты никогда не вспомнишь ее имени. Я никогда не забуду ее образа. Нам было хорошо вместе. Но я вернулся. По собственной воле и не навсегда. Так, глоток одиночества. Когдато я его боялся, но став человеком не одиноким, начал ценить. Тебе когда-нибудь приходилось приезжать в свою квартиру, что была оставлена в погоне за светлым будущим? В таких побегах хорошо то, что ты оставляешь все вещи на месте. Берешь только самое необходимое. В моем случае — любимая кружка, собака и гитара. Ты берешь наиболее ценное и мчишься вперед, не замечая, что же остается позади. Тебе кажется, что это — остающееся позади — не имеет значения и никакой ценности. А плохо в таких побегах, это когда ты возвращаешься. Вот и я вернулся в свою квартиру. Почему мы переехали жить к ней, а не ко мне? Ей проще было жить рядом с учебой. А мне было все равно где жить. Тем не менее, ее квартира меня всегда немного смущала. Сначала, думалось, что это из-за высоких потолков и новой обстановки. Но потом стало ясно, что причина в другом. Раньше ее квартира была полна людей: отец, мать, сестра, бабушка, бесконечные гости... Со временем не стало отца, сестра вышла замуж, а мать с бабушкой предпочитали

М.Ю.

жить на даче. И вот, некогда обжитые, просторные комнаты стали пустынными. В таких ситуациях люди заводят зверушек, чтобы жизнь в помещении не пропадала. Даже хладнокровные и равнодушные к нашему миру рыбы могут оживить такое помещение. Но она об этом не знала. И ей было одиноко. Настолько одиноко, что она приглашала ночевать даже подруг, что жили далеко за городом, и им было сложно ездить на учебу. Конечно, с моим появлением подруги под собственное шипение стали пропадать. Но вот, устав от «семейной жизни», я снова в своей квартире. В этой квартире уже нет звонко бренчащей гитары, цокающей по паркету когтями собаки, даже кружки моей любимой нет. Как долгое время не было и меня. Сложно сказать, сколько времени должно пройти, чтобы жизнь выветрилась из помещения. Но, когда ее нет, вещи в квартире будто бы умирают. Помещение будто бы выстужено. Выветрено все живое, что было тут. Как на съемной квартире. Только родное. Стол, кресло, роскошный диван и даже кровать — все стоит на своем месте. Но в них нет ни капли живого. Я открываю ящик в тумбочке, чтобы взять карандаши и блокнот — записать какую-то мысль и замечаю, как вещи в буквальном смысле смотрят на меня с недоверием:

Русский литературный центр. Litagenty.ru

«Хозяин, это ты?». Вот огрызок карандаша — заботливая, но чужая рука выкинула бы его, а мне он дорог. Не помню почему. Вот, исписанные одноразовые ручки. Их тоже пора выкинуть, но иногда какая-то из них вдруг начинает писать. Ластик, обломок от курительной трубки, никогда не ношенный, подаренный знакомым священником крестик, набор флеш-карт с давно неактуальной информацией, нож-бабочка, привезенный из Питера... Подобные вещицы можно найти в столе каждого

человека, не чутко следящего за порядком. Эти вещи для любого другого взгляда, без покровительства своего владельца выглядят жалко, бессмысленно. Они будто скукоживаются, когда на них бросает взгляд другой человек. Они боятся, что их выкинут. А хозяину — радуются. При виде хозяина они оживают. Они надеются, что еще пригодятся. Но, что бывает, если хозяина долгое время нет в доме, за письменным столом, на кровати или у плиты? Увы, вещи хозяина умирают...

Галошница Вуду То ли от бледно-желтого освещения в подобных местах, то ли просто от старости — большинство вещей в комиссионках «смотрят» на вас равнодушно. Они просто вещи. Хорошо или плохо сделанные. Сильно или слабо потрепанные. Вещи какого-то человека... Эта галошница будто обладала душой, как предметы, подверженные магии Вуду. Сейчас, по прошествии трех лет совместной жизни тет-а-тет я даже стал представлять ее внешность. Старушка, чья кожа с годами стала серовато-коричневой, как кора клена. Старушка имеет птичье лицо, с глубокими глазами, тонким носом и несколько портящими ее общую миловидность широкими бесцветными губами. На лице этой старушки полно морщинок. Мелких-мелких. Они раскинулись на ее лице как грозди винограда на блюде. Все что я о ней знаю, так это то, что галошница старше меня. Ей обладала еще моя бабушка, к которой та перешла от другой старушки в годы, когда бабушка моя, полагаю, была еще всего лишь дамой в возрасте. Слюнявым языком время слизало уже и ту старушку, и мою бабушку. А галошница все стоит как ни в чем не бывало. Лилово-кирпичного цвета, с несколькими полками и торчащей шляпкой гвоздя с краю. У меня она оказалась в качестве наследства и необходимого предмета интерьера, когда ремонт в квартире был уже завершен, а денег на мебелировку катастрофически не хватало. Она была тут временной «приживалкой», так, вместо подставки для телевизора. Предполагалось, что задержится у меня галошница на месяц-полтора, пока не поднакоплю на новую стенку в холл. Пока она стояла в квартире и еще никак не использовалась мною, она казалась неудобной, ненужной и совершенно бесполезной штукой. Но вот, сначала на ней появился телевизор, потом книги, следом иное

Н.С.

барахлишко... В общем, галошница «поселилась» у меня на три с небольшим года. А что — вроде пригодилась. Лишь когда вещей в квартире стало слишком много, я все же купил стенку с нишами под книги, кубки, что урвал на каких-то конкурсах, мелочевку и телевизор, который как раз служит лишь предметом интерьера. И тогда, вдруг, такая удобная галошница стала опять ненужной и неудобной. Однако выкинуть ее что-то мешало. «Выкину — решил я и уже разложил сиденья в машине, чтобы погрузить некогда домашнюю утварь, разменявшую минимум четыре десятка лет — точно выкину». Я поставил ее «на попа». Ну, точно старушка, по грудь мне ростом, маленькая коренастая бабулечка. Взяв ее в руки, я распахнул входную дверь и понес ее прочь из квартиры. Чем ниже спускался, тем легче было ее нести. А в голове тем временем роились мысли: «А не так уж плоха галошница. Еще очень даже ничего. Такая крепкая. Может, оставить ее на балконе? Смогу туда запихивать всякий мусор, ставить на нее ноги, когда сижу на подоконнике... Ничего, что балкон не застеклен, застеклю. Или галошницу упакую в целлофановую скатерть. Хорошая же!» Дойдя до первого этажа, я остановился, перевел дух и… стал поднимать галошницу наверх. В этот момент я прямо чувствовал, как на лице моей старухи сквозь морщины, раскинувшиеся на птичьем личике, проскальзывает улыбка. Складывалось ощущение, что больше всего в жизни галошнице хотелось быть полезной. Эдакая крестьянка от сохи: «лишь бы пользу». Водрузив ее в коридоре, я выдохнул... «будет от тебя польза, бабка, уговорила...». И вот... теперь сижу я на балконе, поставив ноги на галошницу... и чувствую, как она радуется, греясь в лучах солнца: «пригодилась...»

По Достоевскому Я знал, что это произойдет. Это всегда происходит, когда ты становишься самим собой и особо не напрягаешься. Я не напрягался с самого начала наших отношений. Три долбанных года я не напрягался. Я лапал ее немытыми, немного онемевшими после сна руками, когда просыпался после бурной пьянки. В такие моменты от меня пахло потом, я был липким и вообще представлял собой нелицеприятное зрелище. Но именно в такие моменты я лапал ее, в надежде моментального получения охлажденного опохмела. В такие дни я долго лежал в ванной с сигарой или кальяном и смотрел в потолок. Ассоциировал свой санузел с комнатой-гробом Раскольникова, но отмечал, что вместо паутинки на потолке у меня лишь вентиляционная решетка. В такие моменты я думал, что было бы неплохо купить решетку в виде паутинки. Чтобы по Достоевскому. Но руки так и не доходили до этого. Честно говоря, я такую решетку даже не искал никогда. Но зато, после таких часовых размышлений, немного пришедший в себя, я шлепал босыми ногами по сопротивляющемуся граду капель с моего же не вытертого лохматого тела. Шлепал к ней. Шлепал за едой. Пускай это были лишь размороженные полуфабрикаты, но я сам всегда считал, что не люблю домашнюю кухню. Так что меня все устраивало. Да... нежно любимая морозильная камера на кухне долго терпела мое потребительское отношение. И вот, обросла льдом. Я просто вынул ее шнур из розетки и поехал по делам. Вернувшись спустя не-

сколько часов, я понял, что она мне как следует отомстила. Ей-богу, я наблюдал падение Атлантиды! Я был свидетелем всемирного потопа, в котором уцелел лишь Ной, да какие-то твари, нашедшие себя пару под стать. Впрочем, в моей вселенной не было прекрасных атлантов, не мозолили глаза и любовные парочки. Поприветствовать меня приплыл лишь любимый пес Мальборо. Его длинные уши, растекавшиеся по воде, напоминали черные листья кувшинок, правда, вместо прекрасного цветка была его собачья морда — с моей размороженной индейкой в зубах. «Крысы бегут с корабля, а этот даже на балкон не вылез, просто занялся грабежом, — постарался я усмотреть позитивный момент в ситуации. — Не так все плохо...» Ринувшись к своей спасительнице, к морозилке, сквозь потоп, я понял, что еще не прощен: она все так же была покрыта льдом. Она еще не оттаяла. Она не была еще благосклонна ко мне. Она собиралась пускать по квартире слезы былого льда и дальше. Уверен, приди я чуть позже, у моей двери уже столпились бы вдовы и сироты из квартир ниже моей. Хотя, какие вдовы? Скорее, не вдовы с сиротами, а разведенки и их юные лбы, косящие от армии, но не суть. Не суть, потому что мне некогда было рассуждать. Я знал, что не допущу разведенок на пороге своей квартиры! Закатав рукава, стал собирать воду тряпкой, дабы спасти еще не успевшие до конца вздуться доски ламината на любимом полу...

Литературный фонд. Проза

Альфира Ткаченко

Россия, г. Усолье-Сибирское

Хозяин золотой пещеры Когда-то в очень далёкие, а может быть и не совсем далекие времена, на реке Китой, что протекает в предгорьях Восточных Саян жили люди. Чем они занимались почти никто не знал. А может быть и знали, но никому не рассказывали. Но всё-таки прокрался слух о них в народ. А со слухом и эта история. А о чём она, я вам сейчас поведаю. В истоке реки Китой, что берёт начало в предгорьях Восточного Саяна, образовалось не большое озерко, которое называлось Волчья пасть. Озерко, как озерко, но его тайна не в том, что оно образовалось, а тайна этого местечка в том, что в глубине леса, дремучего при дремучего, была пещера. И не простая пещера, а как сказывают в сказках, была в ней тайна, о которой люди не любили рассказывать вслух. Ветер набежал неожиданно и все деревья, что росли вдоль побережья реки качались так, что иногда не большие сосёнки пригибались к реке. Гром гремел и далеко в горах и над рекой. Вода бурлила и выхлёстывалась на берег, затопляя все вокруг. Рыба бесновалась и неслась по руслу. Вдруг сверкнула молния и разрезала сосну на пополам. Пошёл дым от раненого дерева. Но хлёсткие струи дождя затушили начавшемуся было разгорающемуся огню. Властелин гор поворочался на своей высокой горе и затих. Он и сам боялся небесного Бога грома. Разве же можно было с ним тягаться. Бог грома сносил все вокруг, если ему начинали перечить. Когда его слуги Молнии рассекали по всему пространству, что располагалось под горами Саян, всё живое пряталось. Никто не имел права ослушаться Бога грома. Так и жили в те далёкие или не далекие времена. — Эй, Бог грома, ты что расшумелся?!... — воскликнула Птица зоркая, которая служила Властелину гор. — Я?! Расшумелся... Я свободу люблю, а тут и разгуляться то не где. А ты что такая смелая? Не боишься меня? — загремел над горой Бог грома. От его шума проснулся Хозяин пещеры Золотой волк. Вышел он из пещеры, смотрит по сторонам и видит, что слуги Бога грома Молнии носятся на просторах реки, разжигая огонь в лесу, дождь льётся с такой силой, что все деревья гнутся под его струями. Вода в реке шумит, перекатывается через камни и недовольно ворчит: — И чего это Бог грома так сердит сегодня? Прямо рассвирепел совсем. Никуда не спрячешься от него. Как хорошо было вчера. Солнце играло с нашими гребешками на воде. Солнечные зайчики прыгали по ним и веселились до самого позднего вечера. А этот то, что беснуется так? — И то верно, — сказал Хозяин пещеры Золотой волк, — Ты что это так шумишь сегодня. Спал у себя за горой и спал бы. А то гремишь так, что всех птиц распугал, зверь ушел прятаться от тебя. — Это я-то пугаю зверя? — начал было Бог грома и осёкся, — Я же свободу люблю. Дай мне сегодня походить над твоей рекой. А рыба опять будет плавать туда, куда её захочется. Зверь вернется к тебе. Будете жить опять весело. Эй, Молнии, летите на ту гору. Смотрите, какая она высокая. Видимо давно мы на ней не были. И Бог грома со своими слугами Молниями укатил на колеснице на высокую гору. Посидел Хозяин пещеры Золотой волк на берегу и пошел искать себе корм. Но всё было тщетно. Бог грома и его слуги Молнии погуляли и только сгоревшие деревья, да помятые травы остались после них. Зверь со страху спрятался в горах. Но где-то и камнепад прошел, так там и зверя не найти. Разозлился Золотой волк на Бога грома, но промолчал в этот раз. Залез в пещеру и лёг спать. Только ушел Бог грома со слугами Молниями, как пришли два мужичка и начали строить избу. Бревна, обгоревшие таскают, друг на друга укладывают. Так шумят топорами, что птицы спрятались далеко в лес. — Ой-ой-ой, прячьтесь птицы в лесу. Люди пришли. Будут золото искать. Летают сойки, воробьи и вороны над рекой и шумят ещё больше мужичков. Пока они метались в страхе, проснулся Хозяин пещеры Золотой волк. Осмотрелся, видит, что что-то не так. Шумит кто-то. Стук, стук по дереву. Вылез Золотой волк из своего логова и смотрит, два мужичка избу строят. Спрашивает их: — Это кто здесь стучит так сильно топорами? Кто в лесу шумит? Мне спать не даёт? Оглянулся один из мужичков на реку, смотрит волк стоит, на них смотрит. Глаза блестят золотыми огоньками. Шерсть светится желтым светом. Сам огромный. Сидит и смотрит, как мужички избу строят. — Это кто мне мешает отдыхать? — более грознее зарычал Золотой волк.

— Что вы... — испуганно ответил один из мужичков, — Мы только избу строим. Жить хотим здесь. — А зачем пришли сюда? — сверкает глазами Золотой волк. — Нужда нас сюда загнала. Больно худо в деревне жить. Хлеба не хватает. — А здесь что вас так притягивает? — Дак оно, здесь и зверь, и птица есть. И рыбы в реке много, ягоды в лесу. Дай нам здесь обосноваться? — начал было просить один из мужичков, а сам посматривает на волка и в затылке чешет. Посмотрел Золотой волк на него, на реку, рыбы много, это верно и решил разрешить жить двум мужичкам в лесу. — Ладно. Живите, но не забывайте, кто здесь Хозяин. Я — Золотой волк, Хозяин пещеры. Кто войдёт в пещеру, будет со мною дело иметь. — Хорошо. Золотой волк. Мы не будем тебе мешать, — ответил второй мужичок, а сам начал пещеру рассматривать, что это в ней такого тайного. Слыхали мужички от люда деревенского, что золото в этих местах водится. Ходили и раньше люди к пещере, но не возвращались. Хозяин пещеры Золотой волк мешал им. Оставались они навечно в тех местах. Превращались либо в каменную глыбу, либо в волков и разбегались по лесу и за горы. Не знали Кузьма с другом, где золотая жила. Думали, намоют золото и богатыми станут. Тогда весь народ в деревне им подчиняться будет. Обманули они Золотого волка. Сами рыбу ловят, еду готовят. В лес по грибы и ягоду ходят. Жили неделю, вторую. — Давай завтра с утра сходим в пещеру. Может там и есть золото. — Попробуем. А Волк нам разрешит? Вдруг он узнает, что мы нарушили завет. — Не узнает. Мы осторожно проберемся внутрь пещеры и просто посмотрим, что там прячется от нас. — Хорошо. А пока утро вечера мудренее. Утром, два мужичка встали, поели похлебки из рыбы и пошли вдоль реки, по кустам прячутся. Подошли к пещере. Темно внутри. Холод из проема идет. Камни скользкие. Зеленью покрылись. Вдруг камни посыпались вниз, шум пошел. Зарычал Золотой волк где-то вдалеке. В глубине пещеры. Камни ещё сильнее посыпались. Стены пещеры открылись и осветили мужичков желтым светом. Да так ярко, что зажмурились они и так и сели на камни. Так много золота они ещё не видели. — Кто это нарушил завет, данный мне, что не пойдёт в пещеру? — Золотой волк гордо стоит на высоком камне и сверкает глазами по сторонам. Посмотрел на мужичков, нахмурился. — Вы же обещали не ходить сюда. Зачем нарушили завет, данный мне? — Не нарушали мы его. Мы за птицей гнались, а она в пещеру залетела и пропала. Вот мы и зашли сюда, — начал говорить один из мужичков, которого звали Кузьма. — Точно так? — смотрит Золотой волк на них и недовольно, что ему помешали отдыхать, говорит, — А я вам разрешал сюда ходить? Ну и что, что птица сюда залетела. Ей тоже спасаться надо. — Разве ж мы знали это. А что это здесь так светится? Будто золото. — А вам зачем? — зарычал Золотой волк пуще прежнего, — Я это золото охраняю. Кто его дотронется превратится в каменную глыбу или в волка. И навек останется здесь. Властелин гор каждый раз приходит и проверяет запасы золота. — А нам нельзя его взять немного? Тут Золотой волк совсем рассвирепел и прыгнул на мужичка. Только и успел вывернуться он от волка и убежать. Вернулся Золотой волк в пещеру. Желудок еды просит. Не захотел он в горы идти за кормом, остался в пещере. Прилёг отдыхать. Слышит, камни посыпались. Уши приподнял, точно, кто-то ходит и стучит по камням. Прокрался к одной из комнат в пещере. Смотри, мужичок, тот, что поменьше ростком, топором золотые камешки со стены сколачивает. А второй мужичок, того, которого Кузьмой кличут, в мешок их складывает. Рассердился Золотой волк, что его ослушались. Закрутился на одном месте и превратился в старого деда, которые много ходили по деревням в ту пору. Вышел к мужичкам и спрашивает: — Други мои, скажите, правильно ли я иду к деревне? — Дед, ты откуда тут взялся? — спрашивает Кузьма, он пошустрее своего друга был, — Что ж, правильно идёшь. Но как ты в пещере оказался? Здесь же никого нет, кроме волка какого-то. — Ох, и не спрашивайте меня други. Шёл я долго. Не знаю, как сюда попал. Глаза то мои слабые. Видимо и сбился с пути. А что это вы здесь делаете? Что-то стучит кто?

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Да ничего деда. Камни собираем. Для избы, которую строим. Вдруг дождь сильный пойдёт, так стены крепкие у нас будут. Выдержит изба любые лихолетья. — И то верно... А я слыхал, что в этих местах золото есть. Вы не попадали на его жилу? — Что ты деда. Не видывали его. Так живём. Вот только волк какойто странный в этих местах живёт. Страшит нас чем-то всё время. А уж правда ли это, мы и не знаем. Иди деда подальше отсюда. — Ладно пойду. И ушёл дед. Вышел из пещеры, помогли мужички ему выбраться и ушли в пещеру золото скалывать. А волк покрутился на месте и опять Золотым волком стал. Злится за то, что мужички обманывают его. Решил он отомстить им. Подпрыгнул вверх и обернулся красной девицей, той, что землянику собирает. Подошёл к пещере, аукает. Молчат. Ещё раз позвал, опять тишина. Зашёл вовнутрь и видит. Сидят мужички на камнях, пот утирают. Мешок с золотым рядом лежит. Думают, как унести его в избу. А тут девица красна подошла и спрашивает: — А что это вы здесь делаете?

— Ничего милая. Отдыхаем. А ты никак землянику собирала? А как сюда попала? — Заблудилась я. Не могу дорогу в деревню найти. — Пойдём, я провожу тебя — говорит Кузьма. Вывел девицу красну на тропинку и домой отпустил. А сам бегом в пещеру. Вдруг Серафим украдёт золото и тогда он один останется. Пришел в пещеру, видит, сидит Серафим один, словно каменный. Окликнул его, а он молчит, смотрит в одну сторону. Испугался тогда Кузьма и бежать. Но не слушаются его ноги, словно к камням приросли. Так и остался он стоять на месте, каменным стал. Вот такую историю или сказку я рассказала вам про те времена, когда люди бедными были, рыбу и грибы в лесу собирали, а голодными все равно оставались. Зверя и птицу ловили, да иногда жалко им их было и отпускали они их. А в пещеру боялись идти. Птица зоркая всё видела, всё слышала. Хозяин пещеры Золотой волк строго охранял золотую жилу. Никто не мог уйти от него. Так и оставались каменными глыбами или в волков превращались. Много волков бродит по тем местам. Но боятся ходить люди в лес и в горы. Так и не смогли люди этим золотом обогатиться.

Усолье Окраина села. Покосившиеся домики. Лай собак. Небо покрыто серыми облаками. Ветер подувает вдоль серых улиц и крашенных ставен. Две бабы вышли на улицу и судачат о болезнях. — Да, у него черная болезнь… — почти шепотом сказала Мария. — Да ты что?... А он же не болел ничем? Как же так. Кто же теперь будет лавку то держать? – спрашивала её попутчица, не молодая женщина, с завязанным платком на голове и в широком сарафане. Ветер прошелся над верхушками деревьев и полез на крыши домов. Где-то ветхие, а где-то металлические крыши скрипели, шуршали осыпавшимися крошками дерева, но держались прочно, словно крепкие парни в кулачном бою. Бабы шли по улице, на которой было столько пыли, что казалось она вовсе закроет стекла окон. Вот прокатилась телега с мужичком. Он вез какой-то скарб, большие коробки и ещё что-то. Видно сосед купец привез из Иркутска товар. Любопытные мальчишки бежали за телегой: а вдруг им что-нибудь достанется. Голуби взлетали из-под крыши и поднимались высоко в небо. Мария и Агафья посмотрели на телегу, товар и вздохнули: — Почем он будет продавать масло? Оно, говорят, будет стоить в этот раз дороже. И где ж это они берут то его? Что ж оно так стоит? Где теперь столь денег взять-то? — Дак, поди ж ты из далеча везут. Где-то аж на границе. Там товару много. А как же нам-то быть? Мой дурак то работает у Шабалина. Взял, взял он его к себе. Грузчиком. И платил по 50 копеек за день. А если запьешь, говорит, то не будет тебе ничего. Дак я его и так держу, и этак. Уж поди неделю трезвый, — протараторила Агафья, поправляя платок на голове. Волосы выбились из-под головным убором и лезли в лицо, подаваемые ветерком. Бабы присели у чьего-то дома и поглядывали, как сильные руки мужичка сгружали товар на землю, а верткие мужички из магазина подхватывали коробки и несли вовнутрь.

— Дак, он теперича то помрет… Ой, помрет. Говорят, что его доктур какой-то не нашенский лечил. Кровь пускал зачем — то. А он весь серый, как небо, лежит себе на кровати и молчит. А посля траву выдавил в платочке в стакан и поил его. Что это даст? — А что говорить-то? Что ж тут скажешь. Наши-то дохтора какие? Так себе. А он же недавно ходил здесь-то? Какой красавец был! Кажна девка заглянет. А что, трава-то как была? — И что ж, кажна девка. Трава-то?.. А хто ж знает. Чёрная, она. Лечит, говорят болезни каки, а може и нет. О девкАх ли ему счас. Може и поплясал кода бы. А теперь вот лежит. И все тут. Ни ест, ни пьет. Ни какова тебе веселя. Токмо смотрит в окно, на голубев этих и дышит, все что не ровно. Лицо серо. Глаза горят. Горячка это. Мария побожилась на крест, что на церкви и посмотрела на Агафью. Вдруг один короб упал и раскрылся. Оттуда выкатись маленькие коробочки. — Мыло, что ль привез, како-то? Аль духи? Девкам-то надо этой красоты. Вон подишь-ты молоды ещё то. Красота у кажной, что писанная картина. Твоя то Галька уже за парнем каким-бы хоть? Уж восемнадцать годов ведь. Пора и парня подыскивать. — Да, какой там. Ходит, ходит с ней, а сватать не зовет. Так и до следующей весны проходит. А что ты говоришь, он совсем болен, хозяинто? А кто же в лавке-то будет? — Сын его али кто ещё. Он же не один, поди. Его жена теперь смотрит за мужичками-то. Ох, не обобрали бы её. Что будет?.. Бабы судачили. День протекал за днём. Ветер сменялся дождём, а то и ливнем. Весна начиналась с проталин, а зима с вьюги. А иногда метель так закружит снег, что только и смотри, чтобы крыши не сорвало. Летом то красота. Лес кругом, ягоды и грибов много. Рыба в Ангаре плещется. Хоть руками бери. Сытно. Осень забрезжит в окнах и опять зима. Так и шли года. А как лечить черную болезнь, никто не знал. Старое село Усолье.

Пётр Гаврилин Россия, г. Москва

Фотосессия Оля вошла в класс, и в воздухе сразу повисла тишина. Все ребята в один момент повернули головы в её сторону. Когда на её приветствие никто не ответил, в Олином животе что-то сжалось от недоброго предчувствия, а ноги сразу стали ватными. Ситуацию спасла Нина Михайловна, появившаяся в классе следом и тяжёлой походкой двинувшаяся к учительскому столу. Приход педагога немного ободрил Олю. Она прошла к своему месту и увидела, что её подруга и соседка по парте перебралась к очкарику и «ботану» Игорьку, над которым они вместе нередко посмеивались: он казался им недотёпой. Оля ничего не понимала. Очевидно, что случилось что-то, из-за чего весь класс объявил ей бойкот. Но она представить не могла, чем насолила своим одноклассникам. Она никогда ничем не выделялась среди прочих девочек: училась средне, ни с кем не конфликтовала, не слыла ни уродиной, ни красавицей, ни скромницей, ни оторвой. Занятия начались, но в глазах девятиклассницы стоял туман. В этом состоянии она переходила из класса в класс, с урока на урок. С ней попрежнему никто не общался, а сама она приняла ситуацию и не пыталась заговорить даже со своими подругами.

После окончания учебного дня за школой её поджидали трое одноклассников, самых закадычных друзей-хулиганов. Она прошла мимо них, но главный в их троице Сашка Хохлов окликнул её: — Эй, Серова! — Что тебе? — она не ждала ничего хорошего от этого разговора. — Покажи сиськи! — трое друзей громко и похабно заржали. — У тебя крыша поехала?! — Оля сразу вспыхнула. — Да ладно тебе скромницу корчить! Вся школа их уже видела. — Где? — сердце у Оли ёкнуло. Сашка подошёл к ней и, не выпуская смартфона из рук, с расстояния показал фотографию. На ней обнажённая Оля стояла по пояс в воде небольшого озера, берега которого утопали в тёмной зелени сосновых лесов. Она сразу узнала это место. Позапрошлым летом Оля ездила туда с родителями в кэмпинг нудистов, где все загорали и купались без купальников, абсолютно не стесняясь друг друга. Фотографию же сделал дядя Миша, профессиональный фотограф и друг их семьи. — Где ты это взял? — с трудом выговорила девочка. — Я — на «пушки.ру». А вообще вся твоя фотосессия на половине сайтов есть. Так что я не только сиськи видел. Так покажешь, или что?

Литературный фонд. Проза Оля в голос заревела и бросилась бежать в сторону дома… Следующие три дня она наотрез отказывалась ходить в школу и вообще выходить из своей комнаты, а на четвёртый в квартиру к Серовым явилась полиция. История с фотографиями дошла до директора школы, женщины строгих взглядов, которая сочла ситуацию не только скандальной, но и криминальной. И теперь родителям Оли предлагалось написать заявление на лицо, разместившее снимки в Сети. Выяснилось, что известный в своей среде фотохудожник, он же друг семьи дядя Миша, выкладывал свои работы на личном сайте, откуда они и перекочевали на многочисленные развлекательные ресурсы и форумы. Владельцы последних уже активно удаляли фотографии со своих серверов, так как их публикация сулила им многочисленные неприятности. А вот дядя Миша наотрез отказался признать свои работы порнографией и прятался от полиции у знакомых. История даже попала в местную прессу вместе с фотографиями, на которых лицо и пикантные места были заретушированы. Между тем Оля продолжала своё затворничество, почти ничего не ела и не хотела общаться ни с родителями, ни с приходившим несколько раз школьным психологом. Спустя полторы недели к ней решительно зашла мама и сказала: — Тебе придётся со мною поговорить. Оля подняла на неё красные от постоянных слёз глаза: — Как? Как вы посмели дать ему меня фотографировать? Я-то, дура, была маленькая, но вы! — Так, Ольга! Ты уже взрослая! И должна прекрасно понимать, что в этих фотографиях нет ничего дурного. Более того, они прекрасны, а ты на них выглядишь красавицей. Во все времена художники рисовали обнажённую натуру, в том числе и с подростков. Нельзя так реагировать на мнение ханжей и быдла. Ты же должна это понимать. — Я понимаю, что мне теперь в школе жить не дадут! — Оля перешла на крик. — Они все меня видели!

— Успокойся, ты больше не пойдёшь в эту школу. Мы с папой посоветовались и решили отправить тебя к бабушке в Вейск. Окончишь там девятый класс. Поступишь в местный экономический колледж, который при ВЭФИ. Мы всё равно рассматривали этот вариант. — Но и там все видели мои фотографии! — Никто там ничего не видел. А кто видел, тот не запомнил. И если они снова всплывут, то ты уже будешь в таком возрасте, когда это только добавит тебе популярности у мальчиков. — Ты сама-то в это веришь? — Оля зарылась лицом в подушку. — Уж я-то мужчин знаю. Если б не стадное мышление, которое так и не выветрилось в этой стране, с тобой уже половина парней дружить бы хотела. В Европе точно так и было бы. Вместо ответа Оля вдруг поднялась и начала быстро одеваться. — Ты куда? — спросила мама. — Какая тебе разница? Тебе плевать на меня! Да вам с отцом дружба дяди Миши важнее! Решили избавиться от меня и от моих проблем! В Вейск сбагрить! Оля выбежала в коридор, накинула пуховик и опрометью бросилась из квартиры мимо вышедшего на шум папы. — Пусть погуляет, остынет, — философски заметил последний вслед дочери. Не придумав, куда ей податься, Оля пошла на ближайшую детскую площадку, на которой в этот поздний час никого уже не было, уселась на качели и стала монотонно раскачиваться. Прошло с полчаса, когда внезапно ей в затылок прилетел снежок. Она обернулась и увидела Сашку Хохлова. Он случайно заметил её и ещё не решил, что ему дальше предпринять. Он подошёл вплотную к качелям и встал напротив Оли, насмешливо смотря на неё сверху вниз. Повисла пауза. Вдруг Оля подняла на него испуганный, но в тоже время полный отчаянной решимости взгляд и прошептала: — А если покажу, ты будешь со мной дружить?

Ольга Буторина Россия, г. Киров

Человек человеку волк Лес стоял неподвижно. Пушистые снежные шапки висели на каждой ветке. Тонкие деревца сгибались под тяжестью снега живописными арками. Идти по сугробам становилось труднее — лыжи проваливались в рыхлый снег, а склон становился все круче. Марк тяжело дышал, изнывая от жары посреди зимнего леса. — Захар! — окликнул он товарища, который шел впереди. — Давай отдохнем немного! — Совсем чуть-чуть до верха осталось! Там привалимся! — Захар тоже тяжело дышал, но улыбался. Изо рта у него вырывались клубы пара, а вокруг лица образовалась бахрома из инея. Марк снова двинулся вперед. Шаг за шагом он пробирался вверх, и вдруг лес расступился. Впереди раскинулось бескрайнее море тайги — широкой, свободной, могучей. Она морщилась холмами и сопками, а кое-где прорывалась скальными выступами и вершинами. У Марка захватило дух. Он стоял, опираясь на лыжные палки, вдыхал сладкий и холодный как пломбир воздух и впитывал в себя эту мощь и энергию. Прямо впереди возвышалась Волчиха. Та самая гора, куда они держали путь. Она действительно напоминала лежащую волчицу, которая настороженно приподняла голову и ощетинилась. — Акуна Матата! — закричал размахивая руками Захар, и эхо унесло этот крик за многие километры. Друзья расположились на привал прямо на верху. Ветер стих, и можно было спокойно наслаждаться панорамой. Захар немного пофотографировал, разгрызая между делом орешки и стылый шоколад. — Мороз не велик, а стоять не велит! — заметил Марк, когда холод начал пробирать даже несмотря на пуховик, накинутый на время остановки. — Давай-ка пойдем дальше. Захар дышал на озябшие ладони — ему пришлось снять рукавицы, чтобы нажимать на кнопку затвора фотоаппарата. Марк вышел первым с вершины. Он стал аккуратно спускаться, прокладывая лыжню вдоль склона постепенно забирая вниз, траверсировать. — Эй, Марк, давай-ка прокатимся! — крикнул ему вдогонку Захар. Марк обернулся и увидел, как его товарищ направил лыжи несколько круче, чем спускался он сам. Захар катался на горных лыжах еще с детства. Он лихо промчался мимо Марка и стал нарезать виражи. Марку не хотелось отставать от друга. Он взял немного левее и тут же заскользил вниз. На неуклюжих и довольно длинных «Туристах» де-

монстрировать горную технику было не просто. Рыхлый снег тоже не облегчал задачу. Марк безнадежно отстал, когда вдруг увидел, что Захар подпрыгнул и кубарем полетел в снег. Он прокатился несколько метров и остановился. Когда Марк добрался до своего товарища, тот лежал на спине, неестественно выгнувшись, и стонал. Рот ему забило снегом, шапка где-то потерялась и растрепанные волосы тоже были в снегу. — Сейчас! Сейчас! — растерянно бормотал Марк, пытаясь понять, что он должен сделать. — Как ты, Захар? Захарка? Тот долго не отвечал. Наконец, он словно очнулся: — Меня завалило!.. Я не могу шевелить ногами! Марк! Откопай меня, чтобы я мог встать! Марк с ужасом посмотрел на друга. На его обледенелые волосы. Снег начал таять на лице Захара, и капли воды стекали по щекам и лбу. Ноги лежали неподвижно. — Ты... Тебя не завалило, — тихо проговорил он. — Снега нет. С минуту Захар молчал. Он понял, что произошло, но не хотел в это верить. — Как нет? — наконец заговорил он и стал суетливо шарить руками. — Я же не чувствую ног, не могу ими пошевелить. Просто меня завалило снегом... И тут он заплакал. Захар лежал на спине, смотрел в небо, а по небритым щекам его катились слезы. — Я умру... Я умру... — бормотал он. Марк отвернулся. К горлу подступила мучительная тошнота. Захар висел на волоске, и волоском этим оказался он сам. Откуда-то из-за перевала набежала туча и в воздухе медленно закружился снежок. Марк расстелил пенку и аккуратно переложил на нее Захара. Тот выглядел жалким и беспомощным. Марк укрыл друга пуховой курткой и спальником, надел на голову капюшон. — Я на разведку. Захар вцепился в него руками и прошептал, всхлипывая: — Только не оставляй меня! Не бросай! Марк молча освободил руку, надел рукавицы и заскользил вниз. Нужно торопиться — скоро наступят сумерки. Еще на перевале, разглядывая карту, Марк заметил, что неподалеку отмечена избушка. Именно туда он и направился в первую очередь.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Небольшой бревенчатый домик стоял на самом краю леса на берегу ручья. Он настолько врос в землю и был завален снегом, что едва виднелся. Марк остановился у входа, отстегнул лыжи и попытался приоткрыть дверь. Рыхлый снег завалил вход, и дверь не поддавалась. Пришлось расчистить ее, чтобы стало возможным протиснуться в небольшую щель. Внутри было темно и пахло гарью. Марку показалось, что в избе холоднее чем снаружи, настолько она промерзла. Он включил фонарик и осмотрелся. С права от входа стояла чугунная печка. Почти все свободное пространство занимали нары и небольшой столик у окна. В углах висел иней. Обычная охотничья избушка. Марк заторопился. Рядом с печкой он заметил несколько поленьев и бересту. Довольно быстро удалось развести огонь, и красноватые отсветы заплясали на стенах. Марк вышел, прикрыв за собой дверь, надел лыжи и как можно скорее заскользил вверх по собственной лыжне. Захар лежал тихо. Сперва Марку даже показалось, что уже слишком поздно. Он окликнул товарища: — Захар? — тот пошевелился. — Я нашел избу. Сейчас унесу тебя туда. Не волнуйся, парень, прорвемся. Захар что-то неразборчиво простонал. Марк притащил от избушки две доски длиной чуть больше человеческого роста, сколоченные между собой. Возможно их использовали в качестве скамейки. Он аккуратно подсунул доски под коврик, на котором, лежал Захар и очень осторожно передвинул товарища на щит. Затем Макар достал топор и направился к лесу. Он вырубил две длинные гибкие жерди, оставив на конце ветки. — Я замерзаю... — простонал Захар, когда Марк вернулся к нему. — Потерпи немного. Сейчас я отнесу тебя в тепло. Марк достал из рюкзака термос. Аккуратно приподнял голову Захару и помог ему выпить несколько глотков горячего чая. Остальное допил сам. Тепло разлилось по пищеводу вниз, придавая сил. — Знаешь, у нас с тобой будет отличная ночевка сегодня, — Марку захотелось поговорить пока он готовил волокуши. Он привязывал ветки к доскам, а сам рассказывал. — Сейчас отнесу тебя туда, а там что-нибудь придумаем. До ближайшей деревни дней пять пути, но и в такую глушь люди забираются. Ты главное держись! Волокуши напоминали носилки. Спереди их держал Марк, а сзади в землю упирались ветки, которые пружинили и оберегали Захара от резких движений. Марк привязал товарища к этой конструкции веревками, стараясь работать как можно бережнее. Наконец, все было готово, и Марк начал спуск. Он двигался серпантином медленно и осторожно. Тот путь, что он один проделал за десять минут, занял в этот раз около часа. Захар стонал и вскрикивал, если волокуши совершали резкие движения. Марк расчистил вход в избушку и внес Захара внутрь прямо с носилками. Дрова в печке еще догорали, стало заметно теплее. Марк подкинул последние поленья, которые лежали возле печки, и принялся отвязывать товарища. Переложить его на нары тоже оказалось делом непростым. От напряжения у Марка выступил пот на лбу. Наконец Захар лежал, укутанный в спальники и даже немного согрелся. Идти за рюкзаками пришлось уже в темноте. Хорошо, что снег был не сильный и лишь слегка припорошил лыжню. Рядом с избой Марк нашел несколько сухих чурбаков. Он расколол их — теперь дров должно было хватить до утра. Марк принес из ручья воды и поставил на печку вариться кашу. Он сел у стола и задумался. Будущее казалось таким же неизвестным и страшным, как чернеющая за окном ночь. Прошло три недели. Снег громко скрипел под лыжами в лесной глуши. Марк возвращался злой и уставший — найти зимой что-то съедобное в тайге казалось делом безнадежным. Прошло уже больше недели с тех пор, как закончились продукты. Чувство голода не покидало ни на минуту и приводило в отчаяние. Марк остановился отдохнуть. Возвращаться не хотелось. В избушке его ждал страдающий Захар, который смотрел на Марка своими полными ужаса глазами и просил только об одном, чтобы Марк не бросал его. Вспомнилось детство. Марк и Захар отправились в опасную экспедицию. Они перешли знакомую речку Снегиревку по деревянному мостику и углубились в светлую березовую рощу, которую они знали, как свои пять пальцев. Но в тот момент это были неизведанные джунгли. В конце дня, когда красное солнце спускалось к горизонту, цепляясь за березовые ветки, Марк и Захар поклялись друг другу, что никогда не расстанутся. Каждый из них, трепеща от волнения, провел по большому пальцу ножиком — выступила капелька крови. Марк приложил свой палец к пальцу товарища и произнес слова клятвы. Такого друга как Захар нет больше на всем свете.

Марк обтер покрывающееся инеем лицо рукой и продолжил путь. В избушке было тепло, душно и пахло еловыми ветками. Захар зашевелился, когда Марк открыл дверь. — Это ты? — донесся из темноты хриплый голос. — Я, кто же еще? — Марк снял рукавицы и бросил на теплую печь. — Ну как? — с надеждой в голосе спросил Захар. Марк ответил не сразу. Он скинул куртку и подвесил на гвоздь. Бросил на стол еловые ветки и отхлебнул из кружки холодного чая. Потом приподнял Голову Захару и напоил его. — Бестолку. Надо было не философии в универе учиться, а на охоту ходить, — ему хотелось выглядеть веселым, но злость прорывалась из глубины души. Наступила тишина. Такая густая, какой в городе никогда не услышишь. — Марк! — снова позвал товарища Захар. — Ты... ты только не оставляй меня... Как же все вскипело в душе у Марка! И злость, и отчаяние, и боль, и беспомощность, и жалость... Он ничего не ответил. Потушил свечку и лег на нары, но уснуть долго еще не мог. Марк проснулся оттого, что в избе стало холодно. За окном еще было светло. Он уже принял решение и старался не думать, чтобы не повернуть назад. Захар дышал ровно и глубоко. Марк растопил печь и сложил в рюкзак палатку, спальник, топор. К тому моменту, когда он собрался, в избе снова стало тепло. Марк подбросил в печь еще несколько поленьев и вышел на улицу. Лыжи стояли у входа. Марк быстро вставил ноги в крепления и натянул пружины. Некоторое время он постоял у входа в нерешительности, а потом медленно заскользил по лыжне. Все быстрее и быстрее он удалялся от избушки. Марк не собирался сюда больше возвращаться и от этого в груди щемило, а в висках пульсировала кровь. Только в сумерках Марк заставил себя наконец-то остановиться. Он пробежал, пожалуй около десяти километров без остановки по рыхлому снегу и только сейчас почувствовал, как устал. По щекам его стекали пот и слезы. Марк скинул рюкзак в сугроб и неожиданно почувствовал, что ктото есть рядом. Он обернулся и увидел за деревьями тени. Они приближались и вот на поляну один за другим вышли волки. Они остановились, жадно втягивая ноздрями воздух. Марк оцепенел. Он внезапно понял, что у него нет выхода. Он представил себе, как острые клыки вгрызаются в его тело, рвут его на части, и нет спасения. «Прости меня грешного!» — пронеслось в голове. Марк опустился на колени и с ужасом наблюдал, как хищники скалят зубы и медленно приближаются. Когда Захар проснулся, за окном смеркалось. Он сразу почувствовал, что Марка нет в избе. Он пытался убедить себя, что друг вышел ненадолго и скоро вернется, но в глубине души он знал, что это не так. Марк никогда не уходил в такое время. Печка давно потухла, но в помещении еще сохранялось тепло. Захару казалось, что он ощущает, как воздух становится все холоднее и холоднее. Он знал, что всего через час в избушке станет нестерпимо холодно и с этим ничего нельзя поделать. Даже кричать бесполезно. Свечка потухла, когда у Захара уже начал замерзать нос. Он знал, что на полке есть еще три огромные свечи, но не мог до них дотянуться. Стало темно. Постепенно глаза привыкли к темноте. Благодаря слабому свету, проникавшему снаружи, Захар мог различать очертания предметов. Но теперь глаза застилали слезы. Захар беззвучно плакал от отчаяния и беспомощности. Постепенно его окутывало облако видений. Прошлое и настоящее перемешивалось, кружилось в безумной пляске. Захару стало тепло и спокойно. Он уже не чувствовал себя одиноким. Внезапно эту пелену разорвал резкий звук. Захар не сразу понял, что это открылась дверь. Яркий свет ворвался в избу и ослепил Захара. — Эй, парень! — послышался незнакомый голос. — Ты тут? Захару захотелось рассмеяться от нелепости этого вопроса. Да куда ж он денется! Но вместо этого он тихо стонал и плакал. Глаза наконец привыкли к свету фонаря и Захар разглядел мужчину в камуфляжной одежде с бородой и ружьем на плече. Позади него стоял Марк. Даже в темноте было видно насколько он бледен. Но больше всего Захара поразили его глаза, полные тоски и страдания. Глаза человека, который столкнулся с самыми страшными муками ада. Незнакомец уже растапливал печку и без конца что-то говорил. — ...и что ж вас сюда понесло? Это повезло, что я твоего товарища от волков отбил. Здесь еще месяца два живой души могло не появиться. Я на снегоходе и то редко заглядываю... Сознание покидало Захара, последнее, что он расслышал: — ...до утра продержишься. Вертолет мы уже вызвали...

Литературный фонд. Проза

Любовь Шубная

Россия, с. Александровское

Ветреная женщина По опустевшей тёмной улице метался осенний Ветер, яростно швырял к заборам пустые пластиковые бутылки, развешивал по деревьям кем-то брошенные пакеты, ломал сучья, залетал на крыльцо, стучал веткой ореха по гулкой железной крыше дома, заглядывал в окна. Женщина сидела на диване, поджав ноги, закутавшись в плед, и будто не слышала подаваемых Ветром тайных знаков. …Он любил её. Каждый вечер, когда она выходила на улицу, Ветер бережно поправлял ей прическу. Ему особенно нравился один завиток у виска. Он целовал его, а потом ласково струился по красивой шее, вился у ног. Она подставляла ему лицо, и Ветер нежно гладил едва заметные морщинки. – Ветреная моя, – шептал он ей на ушко, и она улыбалась. – Странная женщина, – говорили прохожие, когда она протягивала Ветру руки и кружилась в танце прямо на площади…

Но сегодня к ней в гости пришел Мужчина, и Ветер сходил с ума от ревности. Он влетел в открытую форточку, сорвал занавеску, разбил её любимую вазу с белыми хризантемами. – Какой сильный и злой ветер, – сказала Женщина. – Останься сегодня. Мне так холодно одной. Мужчина закрыл форточку, поправил плед и обнял Женщину. Поцеловал непослушный завиток волос и что-то прошептал ей на ушко. Женщина засмеялась. Ветер застонал и, споткнувшись о низенький забор, вылетел со двора. Он не успокоится до самого утра и никогда не простит ей такого легкомыслия. Он будет рыскать по городу, срывать афиши, загонять их в подворотни, ломать цветы на клумбах и выть от боли. – О, моя ветреная женщина! Ве-тре-на-я!.. – услышит она в ночи.

Некогда… Не жизнь – сплошная круговерть. Написать письмо подруге – некогда. К врачу сходить – некогда. Позвонить маме – некогда. Между утренним и вечерним «некогда» жду телефонного звонка. Тишина… Заглядываю в почтовый ящик. Пусто… Странно… Никто не звонит… Никто не пишет… Между «некогда» вечерним и утренним не уснуть. Стоит выключить свет, и комната наполняется маленькими светящимися точками. Они кружатся то хаотично, то равномерно и даже упорядоченно, садятся на ресницы, досаждают сквозь опущенные веки… А утром – снова на работу. Некогда глянуть на удивительное розо-

вое облако, плывущее над головой. Только мельком. А разве мельком разглядишь, что в нём удивительного? …С каждым днём всё больше и больше ржавеют листья каштана. Значит, осень? Некогда было насладиться летним теплом, захмелеть от запаха жасмина, налюбоваться на всю длинную зиму яркими красками цветов, просто упасть в траву и выплакаться, пока никто не видит… Некогда… Под ноги упал жёлтый берёзовый листочек. Словно телеграмма из пронизанной солнечными лучами и тонкими паутинками рощи: «Иди сюда! Здесь есть лекарство для души и раненого сердца! Иди!» — Не!.. Когда?

Извините… Бреду по вечерней аллее, мимо заснеженных сонных деревьев и озябших скамеек, укутавших тонкие ножки пушистым белым одеялом. Лишь кое-где причудливым рисунком рядом с ними отпечатались чьито крохотные лапки. Тишина… Снежинки не просто падают. Они медленно опускаются, словно белые парашютисты – на землю и деревья, скамейки и дома, на волосы и шубу… Одна уселась прямо на ресницы. – Извините, я, кажется, испортила ваш макия… – не успела договорить она и побежала тонким чёрным ручейком вместе с размытой тушью по моей щеке.

– А я осторо… – опустилась другая. – Извините… – Извините… – Изви… – Да что уж теперь извиняться, – вздохнула я, подставляя лицо снегопаду. Снежинки не просто падают. Они медленно опускаются, перекрашивая своими маленькими белыми кисточками нарисованную до них картину, меняя деревья, скамейки, дома. И меня... Уходит куда-то обида и боль, и лечит душу белое лекарство… И новый макияж, наверное, к лицу.

Странно… Как быстро выросли дети! Порою странно ощущать себя мамой двух взрослых мужчин. Странно при виде молодой женщины поймать себя на мысли, что лет двадцать назад была такою же, и при встрече со старушкой – что лет через двадцать такою буду… Странно наблюдать, как по-разному «взрослеют» душа и тело. Душа ещё легка на подъём и всегда готова к полёту. Обожжённые кры-

лья в сотый раз отросли, затянулись раны… Не навсегда, но всё же затянулись. Что-то не позволило душе сломаться под холодными ветрами, лопнуть подобно гитарной струне… А вот остальное не выдержало… 90х60х90 – давно уже не мой размер. И ломит кости к непогоде, и волосы не так густы… А, впрочем, стоит ли переживать, пока душа легка, пока она крылата?

Летним вечером В ласковом вечернем небе играли птицы. Солнце уже скрылось за домами, а стрижи взмывали высоко-высоко, касались крыльями невидимых с земли солнечных лучиков, на какое-то мгновение чудесно преображались, а потом снова становились обычными птицами. Им это нравилось: играть с солнышком, уносить с собой в гнёзда крошечные жёлтые и розовые блики, чтобы утром вернуть их на сонный небосвод. Тяжело махая крыльями, пролетела усталая ворона, тоже коснулась крылом солнечного лучика, и чёрные перья заискрились. Она недовольно смахнула искорки и продолжила свой путь.

Одинокая горлица нехотя покружилась над широким двором и вернулась на высокое сухое дерево. Ей казалось, что к сегодняшней грусти не идёт разноцветное. Но вот откуда-то из-за роскошной акации появился голубок. Он не успел коснуться луча – солнце улеглось в пыльные степные травы. Горлица подалась вперёд, и по крыльям побежали маленькие искорки – наверное, она невольно сохранила их в сердце, чтобы подарить любимому, с которым и на сухой ветке – рай…

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Не самый худший день рождения Зина въехала на роликовых коньках в ярко освещённый зал и поставила на столик под самой большой люстрой торт и бутылку шампанского. – У меня сегодня день рождения, – сказала так громко, что сама вздрогнула. – Слава Богу, проснулись, – послышался откуда-то мужской голос, и вскоре яркий свет заслонило незнакомое лицо. – Кто вы? Где я? – спросила Зина. – Я Иван Дмитриевич, реаниматолог. А вы, голубушка, в реанимации. – В реанимации? – удивилась Зина. – Как я сюда попала? С чем? – С чем? – засмеялся доктор. – С люстрой. Вы, похоже, её вымыть собирались, а об элементарной безопасности забыли – и люстру не обесточили, и лестницу не укрепили. – И что? – Считайте, заново родились. Подлечим, переломы срастутся… – Странно… Лестница… А как же торт, коньки, день рождения? – снова спросила Зина. – Всё будет, – улыбнулся Иван Дмитриевич. – Тем более что у вас и по паспорту сегодня, действительно, день рождения… Конечно, такие вопросы задавать дамам не совсем прилично… Сколько лет вам исполнилось, милочка? – Сколько? – растерялась Зина. – Недавно кто-то спрашивал, я сказала, полных пятьдесят семь… А сейчас не знаю, сколько…

– Значит, сейчас пятьдесят восемь, – сказал доктор. – Хороший возраст. Ещё всё впереди. А теперь померим температурку, давленьице, сделаем кое-какие гигиенические процедурки. Сейчас я позову сестричек и санитарочек, они всё выполнят. А потом вам поставят капельницу, и вы ещё поспите. – А как же день рождения? – спросила Зина. – Всё впереди. Кстати, не самый грустный у вас получается праздник. Бывает и похуже… Завтра переведём вас в общую палату. – Переведёте? – Зина попробовала пошевелить ногами, но они не слушались. – Значит, поставят на ролики и покатят, – подумала она. – Интересно, а как же по ступенькам? Дынь, дынь, дынь, дынь… – представила себе картину и засмеялась. – Что, щекотно? – спросила санитарка, протиравшая руки Зины влажной салфеткой. – Не так чтобы, – отозвалась Зина. – Просто представила: дынь, дынь, дынь, дынь… Вскоре Зине поставили капельницу, и она снова оказалась в ярком зале, ловко каталась на роликах между столиками, угощала гостей тортом и смеялась. Где-то в дальнем углу сидел Иван Дмитриевич и что-то записывал в большую амбарную книгу. – Наверное, отмечает минуты моей новой жизни, – подумала Зина. – Отсчёт пошёл! Никогда ещё не было так ей легко и радостно.

Аркадий Маргулис и Виталий Каплан Израиль, г. Бат Ям, г. Хайфа

Свет в конце тоннеля Где-то поблизости надсадно заголосила сирена, втискивая звуки в густой минор. Солнечные лучи, свитые в многоцветные косы, незваными скитальцами вторгались в окно эркера, безбрежной панорамой озирающего бульвар Варвашени, где, словно солдаты на параде Победы, выстроились двумя безупречными рядами пирамидальные тополя. Косы хлестали по давным-давно выцветшим обоям (рисунок, как ни пытайся – не угадать), взбивая на них замысловатые, изнуряющие глаз, пирографические узоры. Что-то разладилось с утра. Не вовремя зарождающийся день замышлял злокозненные гостинцы, начинённые обрезками намерений вместе с осколками надежд. Пришлось покидать тёплый уют постели, кланяться звезде в пояс: — Благодарствую, матушка-светынь, что вернула мне душу. Поперхнувшись, смолкла сирена, и заодно ударился оземь топот, будто свора чертей, минуя лифт, помчалась вгору. Выглядываю в подъезд – никого. Не привыкать. Всякое бывало. Странная штука память. Знавала я пару-тройку субчиков с проблемами. Один не помнил, что делал вчера, другой не представлял, чем займётся завтра, третий пытался вразумить обоих. Завтракать пришлось под бессвязную лабуду телеприёмника. Он всё реже вещал на русском. Увы! Даже если до посинения следить за мельтешением на экране, вряд ли удастся постичь суть. Что ж, пусть себе – под неясный сорочий стрёкот выуживаю и располагаю на кухонном мраморе продукты: масло, сваренные в крутую яйца, брынзу, плавленые сырки, сельдь и овощи. Острым ножом отделяю невесомые ломтики хлеба, вырезаю из них затейливые фигурки (солдатики – называла их мама) и обжариваю до румяной корочки. Интересно, кто изобрёл бутерброды? Одни говорят, что кулинарные недоумки, другие, напротив, винят евреев, утверждая, что первый в истории сэндвич состоял из хрена и салатного листа, заключённых между коржами мацы. Сооружение заменяло древним иудеям пасхальную жертву. Признаться, меня больше устраивает второй вариант. Невесёлые наступили времена. Разобщённость, растерянность... Слежка... Кого-то ищут... Топот всё ближе и отчётливей... Давно не работает лифт... Лестничные марши, один за другим, не переводя дыхание... Или это сквозняк в парадном распахнул двери настежь... Выключаю телевизор – скучно, ни одного знакомого слова. Кромешная компьютерная анимация, настырное слайд-шоу на тему Завета. Не Старого и не Нового – незнакомого. Кто мог так настроить антенну? Решаю вернуться в спальню – не тут-то было, вместо двери каменная кладка. Свежая, как срез крутого яйца на завтрак. Вконец расстроившись, колупаю стену ногтем – не поскупились на кирпич пиковой прочности. Наверня-

ка, силикатный, М200. Как вам это? Такую пургу помню, а кто взбаламутил телеметрию – извините-подвиньтесь! Тогда обратно. Куда деваться... Батюшки-светы – и здесь тоже... Из-за стены, сменившей кухонную дверь, голоса! Ничего не понимаю, могу поклясться на нашем или даже на их Завете, что, выходя, выключила телевизор. Кто они – те, за неприступной кладкой? Расходились... Кричат, жалуются, боятся, что могут меня потерять! Бездарно потоптавшись в коридоре, выбираю избавительный вариант. Пусть потешатся – если уж торчать замурованной в собственных аппартаментах, то лучше сидя, беседуя с белым другом. На самом деле оказалось иначе – перекрыть туалетную комнату, видно, кирпича не хватило или раствора. Всё ушло на пандус, под крутым углом ниспадающий к железнодорожной станции. Спуск начинался как раз на том месте, где возвышался вожделенный унитаз. Оставалось пожелать себе попутного ветра! Литые колёса папиной коляски застучали по ребристому настилу. На отчаянном вираже между этажами чуть не сорвалась вниз. Лишь в последний миг, обуздав опостылевший тремор – беспросыпное дрожание кисти, смогла удержать равновесие. Поезд у безлюдной платформы ждал отправления. Суетливая, как брачующийся удод, проводница в венце из бессмертника, замахав руками на мою коляску, шмыгнула в вагон. Оттуда посыпались возгласы – скорее птичий щебет, чем человеческие голоса. Может быть, её телевизор работал в унисон с моим. Из вагона тотчас вынырнули служители, два лиловых близнеца в одинаковой униформе – однобортных сюртуках, зашпиленных воронёными пуговицами-печатями, с нагрудными карманами из-под клапанов; брюках-галифе, лакированных сапогах и фуражке с кантом, чёрным околышем и кокардой – двуликим Агни. Они долго уступали друг другу дорогу, пока проводница, угоревшая от вежливой возни, не вытолкнула их на перрон. Благодушно препираясь, служивые, будто освобождая черепаху от панциря, выпрастали меня из коляски и на руках внесли в вагон. Состав, словно дождавшись мгновения, когда моя скромная особа, оказавшись внутри, стала обладательницей счастливейшего приобретения, издал ликующий гудок и бряцнул колёсными парами. Лиловые носильщики на перроне торжественно взяли под козырёк, и, церемониально развернувшись, двинулись прочь. Скорость стремительно нарастала. Я боялась упасть. Всё старалась сделать первый шаг. Грохот лязгающего металла и студёный мрак в тамбуре подталкивали к действию, а свет и теплынь вагона умоляли начать – и я в конце-концов решилась. Ноги подкашивались, скрипели в коленях; дрожали руки, хватая воздух в поисках опоры. Но – как поверить в чудо – пошла! В вагоне оказалось тепло и многолюдно. Странная штука память. Маскарад, ей Богу, маскарад. Народ словно на карнавальное шествие вырядился. Маски, стереотипы, шаблоны, слепоки,

Литературный фонд. Проза матрицы по одну сторону; личины, накладки, святочные рожицы, по другую. Люди оглядывались, радостно обсуждали появление нового пассажира. Слышалась их речь, точь-в-точь, как из телевизора, не разобрать ни слова. На шум оборачивались всё новые ряды – клоуны, кривляки, арлекины. Щебетали, стрекотали, ворковали, размахивая руками – словно закадычного друга встретили! Наконец, весь вагон, все присутствующие встали и зааплодировали. Тут я не выдержала, слёзы непроизвольно навернулись на глаза, спазм сдавил горло, перехватило дыхание и, кажется, остановилось сердце... Поезд медленно набирал скорость, предельно взбрыкивая на неровностях пути. Я поискала глазами свободное место. Обнаружилось одно, почти в самом конце, рядом с полной дамой в белой бауте. Она, заметив интерес, призывно замахала руками. В её жестах и выкриках сквозило жадное нетерпение, так что стоило поторопиться. Но когда я оказалась рядом, дама неожиданно громким, не лишённым притягательности голосом, разразилась речью. Не знаю – какой, наверное, обличительной. Человек склонен к самообману. Это привычка или инстинкт. Уловив недоумение на моём лице, она протянула мне "Medico della Peste", маску Доктора Чумы, личину с гигантским клювом. Я укрыла ею лицо, и всё успокоилось. Поощрительно бормоча, полная дама ласково взяла меня за руку. Справа сухонький, но крепкий на вид, старичок в оранжевом Вольто, журча, как живительный родник, с нежностью ухватил за вторую. Лишь сейчас, вертя головой в поисках спасения, я обратила внимание, что локомотив расположен позади вагона. А впереди – безбрежное панорамное окно, совсем как в эркере на бульваре Варвашени. Состав двигался своеобразно, циклами, словно управляемый рукой нетрезвого машиниста. Как будто он, задремав, спохватывался время от времени от сна, тряс головой, изгоняя хмель, и, обнаружив убыль скорости, ошарашенно давил на "газ". С каждым последующим рывком зев гигантского тоннеля увеличивался, пока не заслонил собой горизонт. Свет, исходивший из подземной просеки с каждым циклом становился ярче и нестерпимее. Я прикрыла веки – помогло мало. Хотела

закрыть глаза ладонями, но соседи в масках удерживали мои руки. Я не могла им противиться. На последнем, разрушающем препоны рывке, поезд пересёк границу, отделявшую явь от нави. Свет, долю секунды назад казавшийся неимоверно ярким, полыхнул в мириады раз злее. Испепеляюще – но боли не было. Мозг, не испугавшись выжженной сетчатки, побудил веки раскрыться. Глаза видели. Состав по инерции продолжал катиться вперёд, но не внутри тоннеля, а по цветущему маковому полю прямиком к изумрудному плодовому саду у подножия седовласых хребтов. Стены и потолок вагона пропали, исчез и локомотив. Казалось, мягкие кресла несутся сами по себе под разноцветным небом без солнца. И тут перед глазами один за другим замельтешили прожитые дни, как быстро-быстро шелестящие страницы прочитанной книги. Вспыхнувшая грусть мучительно зазывала обратно. В моё незабвенное прошлое. Но почему-то не верилось, что оно было таким, как представлялось. Может быть, его вообще не было? И я родилась сейчас, чтобы жить... вечно? Я повернулась к полной даме за разъяснениями, она по-прежнему сжимала мою руку. Но теперь на её лице, таком родном и знакомом, отсутствовала маска. Странная штука память. Уже многие годы без семейного альбома я не могла вспомнить бесконечно родных лиц. Но рядом... О, Боже... Улыбалась моя Мама! Я поспешно повернула голову направо – Отец сиял своей коронной улыбкой, полной сверкающих витаминов. Странная она штука. Продолжая держаться за руки, мы встали, развернулись лицом к людям. Маски исчезли, и я узнала всех, родных и близких – родителей, соседей, из чьих квартир многие годы не доносилось ни звука, детей, забывших (так несправедливо думалось мне) собственную мать. Я снова прикрыла глаза, обняла, как могла, своих единственных, до боли любимых стариков и под восторженные, искренние, как в экстазе преданности, аплодисменты, впервые за многие годы позволила себе разрыдаться. Я здесь, мои дорогие. Я с вами.

Под нюх и пых, но пасаран Но вскоре новый начальник цеха облагодетельствовал нас породистым вирусом. — Каблуков, — представился он, по-баскетбольному застряв в дверях «пэдэушки». — Какими судьбами, товарищ? – спросил независимый завхоз Фарзанэ, настраивая ладонь локатором к уху. На щеках Каблукова обиженно подросла щетина. — Нюансы концептуально излишни, — сказал он. С одёжного шкафчика нагло моргнул единственным глазом «сын полка» кот Хапуга. И тогда «сварной» Разбувайко вкрадчиво обобщил: — Господа, обед стынет. Но Каблуков оказался фигурой. По-военному хлопнул три чарки и умеренно закусил. А на следующий день присоединился с полушкой, винегретом и шницельком. Нам зажилось красиво. Начальник блюл интересы коллектива, привнося в общение аристократический шарм. Нас постепенно преобразили метаморфозы, логическое наследие вирусов Каблукова. То есть, чем чаще (включая обеды) мы отмечались в праздники, дни рождения, поминок или зарплаты — тем требовательнее относились к питью и закуске. Предпочитая «шмурдяку» и «бормотухе» напитки с медалями на этикеточных «фэйсах». Из снеди зауважали балтийские шпроты, бутерброды с паюсной икрой, салат из крабовых палочек, маринованные грибки и – исключительно со сковородки – люля-кебаб и картофель фри. Составляли меню на завтрашний день, вскладчину приносили готовку. Заметно облагородился наш лексикон. Прежний окрас речи (из-за пауз взамен матерщины) облинял, зато теперь мы вежливо обращались друг к другу по имени-отчеству. Отдыхалось особенно задушевно – в тело до кости проникала теплынь,

снаружи настырно выл ветер, и в заиндевевшем окне маячил припорошенный золой снег. Дымила дымовая труба, и сочно рисовался рассказ завхоза о том, как он шикарно гостевал у своего родственника в Португалии. Но наступили отвратительные времена. Посиделки пошли чаще и продолжительней, ассортимент питья и закуски, наоборот, нищал. Зарплату лихорадило так, что иногда с натугой удавалось сервировать стол. Само по себе, деликатный Каблуков питался уже отдельно. И когда, наконец, настал худший из дней, наши запасы вышли, в карманах дурно прошвыривались сквозняки. В изобретательской прострации мы привязали к электропроводу лампы верёвку с куском колбасы и выложили на блюдечке сигарету (и зажигалку, цветом в помидор). — Ну, комерады, вздрогнем… — бормотнул завхоз Фарзанэ, и, приговорив первую чару, подтянул к носу верёвку, понюхал колбасу, а затем пыхнул сигаретой. Приняв положенные дозы, каждую под один «нюх» и один «пых» на брата, мы возлегли и блаженно созерцали, как кот Хапуга, забравшись на стол, сердито грыз колбасу. Но через день в «пэдэушку» ни с того, ни с сего забрёл начальник цеха Каблуков, углядел петлю над приплюснутым к блюдцу «бычком» и поинтересовался: — А это ЧТО за невидаль? — Эшафот угробленной жизни, — ответил, зевая, «сварной» Разбувайко. — Но пасаран… — ругнулся Каблуков и приказал, — убрать виселицу! И я, отсалютовав кулаком, полез на стол — отвязывать верёвку.

Капкан на волка, капкан на лису Моего босса Яшу Щапова измучила тоска: его жена, маясь желудком, стала чураться супружеской близости. Выручали лишь целебные минеральные воды. И Яша, проводив супругу в Трускавец, зазвал меня на бадейку ямайского рома в наш офис, дизайном кают-компанию каравеллы. Сверяясь с железнодорожным справочником, мы отмечали прибытие Яшиной супруги в населённые пункты. Поэтому ром кончился прежде, чем она достигла Трускавца. Пришлось добывать ещё. Закат грезил пшеничным ароматом. Страна как раз изживала пьянство, и сограждане караулили пустые винно-водочные прилавки. Кое-

где пахло одеколоном. Нам ухмылялся облом. Кораблекрушение. Но Яша вспомнил, что в гараже тестя всегда найдётся. Мы поспешили в гараж. Выключатель барахлил, искать пришлось на ощупь в смотровой яме. Мы продвигались шаг за шагом, но вдруг что-то оглушительно лязгнуло и заставило замереть. Пошарив, Яша нашёл второй выключатель. И нам предстала искалеченная лопата – черенок цел, а лезвие разрублено. Внизу хищно торчали зубья капканов. Мы протрезвели, попытка вернуться казалась безумием. Попавшимися железками разрядили капканы, побросали в мешок и двинулись к тестю. Яшина тёща

Русский литературный центр. Litagenty.ru

поволокла мешок в гостиную и с грохотом высыпала у ног мужа. Он смаковал самопальный коньяк. «Ирод окаянный, детей чуть не поубивал» — заголосила она. Тесть извинялся: «Гараж грабанули. Потянули начисто всё. Не осталось — ни капли. Ну я и… Капкан на волка. Капкан на лису. Капкан на волка. Капкан на лису». Мы солидарно попрощались, унося жалованную бадейку рябиновки. Офис хранил следы обыска. Опустошённо валялась бадейка рома. Исчезли атрибуты дизайна – навигационные приборы и штурвал с затонувшей каравеллы, стоившие немыслимых денег. Под неумолимостью обстоятельств мы пропустили приезд Яшиной супруги в Трускавец. Моего босса Яшу Щапова зациклило и, пока осушали бадейку рябиновки,

он бормотал один и тот же тост – «За тестя. Тесть прав. Капкан на волка. Капкан на лису». Чувствовалось, что он придумал нечто уникальное. Наступило трезвое утро. Ни свет, ни заря мы отправились на завод к тестю. По дороге Яша заготовил эскизы, и тесть пообещал зятю, что его приспособления через день-два будут готовы. К концу недели Яша вызвал супругу из Трускавца. Они встретились, как новобрачные. Глаза Яши сияли торжеством, повторяющим блеск его никелированных «штучек». Очарованная супруга напрочь забыла о желудке. С этого дня мы наладили серийное производство, и Яшины чудо-капканы пошли нарасхват в сексшопах Европы. Валюта потекла рекой. Мой босс Яша Щапов стал вынашивать идею о переносе нашего офиса в дирижабль.

Антон Тюкин

Россия, г. Вологда

Римма и Сахаров Урок в седьмом классе. Экономическая География СССР. Год – тысяча девятьсот восемьдесят пятый. Где-то незадолго до Нового года. Снег. Мороз. Темнота за окнами. Первый урок. Синяя шерстяная форма. Потягиваюсь. Зеваю. Сажусь на свое место, за первый стол, сбоку от черного, слегка поцарапанного пианино у окна. Кабинет географии, он же кабинет музыки. Или пения, как мы говорим. Слушали Чайковского «Времена года» и Прокофьева «Петя и Волк». Пели про какого-то барабанщика, что-то вроде как бы военное. Всегда первая парта. Ношу очки. Зрение садится. Я — подросток. Угри и много комплексов. Рядом – длинный нескладный блондин, курчавый парень Саша Подушкин. Похож на Пьера Ришара и Шуру Балаганова из старого кино. Притом одновременно. Потом станет мастером на телефонной станции. Встретит какую-то девку. Женится. Белый билет. Инвалид по зрению. И еще, похоже, альбинос. Бывают и такие. И не только у зверей. Родятся дети. Две девочки. Жена гуляет. Скандалы. Она сбежит с любовником, но без детей. Забудет их. Он — один, но с двумя детьми на руках. Работает в какой-то фирме. Каким-то мастером. На звонки и смс — сотовый не отвечает. Саша, ты где? Ау! Нет ответа… Итак, урок. Входит, почти вбегает Римма Васильевна. Географичка. Кофточка бежевая, носик остренький, железные очечки, на башке – пучек волос. Кличка – Лупаниха. Косит правым глазом. В руках – указка деревянная. Длинная, как копье. На бой кровавый… На столе у Риммы – журнал. Почти всегда кричит и почти всегда – с порога. Перекличка по журналу. В армии говорят – поверка. Там она бывает утренняя и вечерняя. Чтобы сразу знать, кто и где… если пропадет или убежит. Так будет и в нашем военно-спортивном лагере в Федотово, куда мы поедем со Степанычем. С Шафранским, c Лысым, нашим любимым военруком. Нет, убеганий там не будет. Будет поверка. Но это — летом и не в этот год. Нам туда пока еще рановато. Есть у нас еще дома дела… Итак, отвлеклись мы, значит. Вспомнили непобедимую и легендарную. В боях познавшую радость побед. Но это – потом, потом. Вернемся еще к ней. Сама-то она от нас не убежит. Не переживайте за нее так сильно… Итак, зима – восемьдесят пять. Темень за окном. Холод в природе. Экономическая география СССР и Римма Васильевна. Лупаниха с указкой. Я песнь о родине пою. От Кушки – до Владивостока. Байкал. Арал. Арарат – виноград. Тайга-га-га. БАМ. Это рельсы стучат – БАМ. Начинается песня… Урал – опорный край державы. Ее добытчик и кузнец. А после снова – от Москвы до самых до окраин. C южных гор, до северных морей… Далее — все по программе. Партии. И съезд. Исторический. А других у нас никогда и не бывало. И был там и Мурманск заполярный. И дважды кем-то там спасенный Ленинград. В общем – обычные ля-ля-тополя. В те годы методические разработки для географических учителей говорили: надо не просто давать школьнику твердые знания по какомуто там предмету. Надо воспитывать. Всесторонне развитую, активную личность. Гражданина и патриота нашей родины. Будущего строителя коммунизма! Эх-ма!!! И Римма старалась от души. Но видно, скучно ей стало грузить нас чисто по методическим. Душа требовала полета. Горячее сердце советской патриотки рвалось в последний, смертный и решительный бой… Почему лошади не летают?!.. В общем, стала говорить она о нашем образе жизни. О нашей родной социалистической демократии. Которая одна истинная. А в Америке – все не так. У них там слон осла лягает. А осел слона хоботом бьет. Или, кажется, все наоборот… Там – соревнование денежных мешков. Человек человеку волк. Законы всё звериные. Кризис крепчает. Монополии разные. И главное – безработные…

Все хорошо так, правильно она излагает, чисто по-ленински. Но вдруг черт ее дернул. Решила Лупаниха показать семиклассникам свой интеллект. Кругозор, то есть. И говорит она нам: «Ребята, – говорит Римма, – есть у нас, вернее, был у нас такой академик – Сахаров. Может, кто слышал? Еще нет? Тогда я расскажу. Вот, – говорит Римма, – этот самый академик Сахаров вдруг сошел с ума! Ему, дурачку такому, стало казаться, что у нас в Советском Союзе его кто-то там преследует! Ведь смешнее и абсурднее этого, ребята, и придумать нельзя! Мы – самая свободная страна в мире! У нас только и есть демократия! Социалистическая! Это вам не какие-то буржуазные там выборы. Не лживое соревнование денежных мешков. У нас – права. На отдых там… Опять же и на труд. Безработных нет ни одного. Все при деле. Хочешь – борись за мир. Вон у них там доктор Хайдер, астрофизик. Это такой очень толстый дядя в инвалидной каляске перед Белым Домом. В Вашингтоне. Голодает. Практически не сегодня завтра с голоду помрет. А Рейган из Дома Белого к нему и не выходит. Не интересуется им. Империалист проклятый. Марионетка Пентагона и ЦРУ. У нас все за мир борются. C Рейганом. Пусть знает, подлец, что все люди доброй воли о нем думают. Развел, понимаешь, Першинги, Трайденты-два, СОИ там разные. А то мы не знаем, зачем у них «Челнок» летает!? Еще говорят – ни одного-де военного астронавта у нас нет! Врут, гады! У нас самих – ни одного штатского космонавта! Зато космос — самый мирный! А вообще-то я скажу вам, все эти академики, они того – немного чокнутые. Слегка не в себе. К примеру, Резерфорд – на скрипочке пиликал. Тоже мне – Шерлок Холмс! Сделал какую-то трубу. Электроны в ней гонял. В поле магнитном. Анод – катод… Шлепались они у него об экран. От этого еще, говорят, телевизор потом родился! А Нильс Бор и Ландау – вообще психи. Все в шахматы любили резаться. Как засядут, так шабаш – на целый вечер. Ландау, тот еще по бабам любил ходить. Ходок, значит, был. Так пробежится он, бывало, – и сразу назад, обратно за шахматы. Очень они их уважали. Шахматы, то есть. Альберт Эйнштейн — придурок был. Хотя и физический гений. Как придут к нему фоторжурналисты – он им язык свой вывалит! Ну как собака! Пощечина-де вам от меня. И общественному вкусу – тоже. Еще бы чего другое у себя показал! Язык-то мы и без него у себя во рту, чай, видели!.. Вот и Сахаров… Тоже. Академик физический… был. Работы там разные. Институт, поди. Лаборатории всякие. Синфрофазатрон… Может, перегруз большой случился. В области мозга. Или еще что. Только отъехало у бедняги капитально. Говорит: «Есть у меня мысли. Свои. И меня же за них тут у нас преследуют!» Заболел дорогой академик. Ничего! У нас вылечат! Наша медицина – самая бесплатная в мире! Будет снова нам всем на радость электроны в колесе крутить». Абсурд говорит Римма-Лупаниха. У меня-то никаких своих мыслей в голове сроду нет – и меня никто не трогает. Своей мысли у нас в стране и быть не может. У нас народ и партия – едины! В том – сила нашего строя! «А он – физический академик, можно даже сказать, в какой-то мере гений, и чтобы его кто хватал, скажем, за шкирку, как кутенка какого – никогда в такое не поверю. Просто не могу этого себе вообразить. Воображения не хватает на такое. Чисто физически. Да думай ты, черт научный, о своих электронах-атомах. О том, как нам того Рейгана прищучить. Вон он скачет у себя там в Америке, как ковбой на атомной бомбе. Куй себе, с богом, щит и меч нашей родины… Нет!.. Все какието мысли дурные в голове у старичка завелись! Может, – говорит она, – ему красивой жизни не хватало? Брюки там джинсовые вторую пару захотелось иметь или банку кофе натурального к празднику не дали?

Литературный фонд. Проза Очень сомневаюсь. У них там в Академии Наук снабжение хорошее. Мне один знающий товарищ сам по секрету говорил. Говорил – даем все, что надо. Родина ничего для них не жалеет! Родина-то, видно, не жалеет, а он, значит, все равно не доволен! Оборзел совсем! Или, может, резко обуржуазился! Живет, поди, на Кутузовском проспекте, Москва – центр. Квартира – десять комнат. Люстры – хрусталь. Везде паркет. Телевизор, поди, цветной имеется, телефон, радиоприемников — два. Ковры. Стол, стулья. Сервант. В прихожей – трельяж имеется. Чашки там разные. И все, что хочешь, – покупай! Денег платят чемоданами! Академик! К тому же – никакого дефицита. Москва! Мне товарищ говорил – у них для ответственных работников магазины специальные есть. Делаешь заказ, платишь в кассу и недорого – и потом тебе все, чего надо, прямо на дом привозят! Это не то, что у нас. Хрен чего толкового купишь. Чего в нашем магазине только может не быть? Да у нас практически всего быть не может! Или пропадет – и все, кранты! То часов нет, то трусов. То нету батареек для фонариков, то пленки для парников, то шампуню. Нечем толком башку помыть. Только мылом. Слава богу, хозяйственное есть всегда. Это, – говорит, – еще огромное завоевание советской власти. При царе-то и такого, чёрного, из собак, не было. Я сама где-то в книге читала! Так ведь, слава богу, не война. Еще пока. Спасибо партии за это! А еще насчет продуктов у этих академиков тоже хорошо. Лафа им, бесам. Денег-то у него пруд пруди. Пошел себе в «Националь» или хоть в «Арагви». Салаты там, шашлыки разные. Суп черепаховый. Блинчики с мясом. Шампанское, вина. А еще кофею выпьет. C коньячком. В Москве этого кофею столько – упиться можно! Накушался академик по ресторанам от души. Или сказал себе горничной: «Желаю крем-брюлле с антрекотами!» А она, дура белобрысая, ему, дьяволу, уже все на подносе и несет. C пылу, c жару! И говорит она ему так ласково: «Кушайте на здоровье, товарищ секретный академик...» Ну чем не жизнь? Чем таким на свете он был еще недоволен? Вот у нас весной-летом в городе в прошлый год молока не было. Нет молока – и все. Не завезли. А куда дели? Сами колхозники, что ли, все съели? Непонятно… Масла-то или сыра какого с колбасой без талонов у нас уже давно нет. Товар больно дефицитный, да и жрут много. Где на всех напастись? Выбросят в «Океане» на Герцена окуня морского мороженого – за ним очередь набежит. Народищу до черта. Тьма тьмущая. Некоторые несознательные даже с работы бегут в очередь. Сразу хвост. Очередь набежала метров на сто-двести. По всему магазину крюком, да и вниз по ступеням до самой улицы выворачивается. Отдельные задние товарищи так часиков пять-шесть до своего окуня и простоят. Если он сам раньше не кончится. Кто понаглее – без очереди лезет. Старичок с орденскими планками: «Пропустите, я ветеран…» А ему: «Не хрен, дедуся, пойдешь через одного. Много вас ВОВ таких еще осталось…» Внуки бабку старую на каталке везут. Двое, басом: «Пропустите без очереди! Бабушка поми-

рает. Перед смертью ушицы хочет! Уважьте, ироды!» Неприятно, – говорит, – на такой эгоизм и мещанство советскому человеку смотреть. Однако, c другой стороны, и понять можно. Товар дефицитный, хватает не всем. Вот мы в тот год за молочком и ездили в поселок «Молочное». Там – Молочный институт имени Верещагина, при нем комбинат учебно-производственный, а при нем магазин. Поехали в субботу-воскресенье. Кто на автобусе, кто чисто частным автотранспортом добирался. Там – снова очередь. Шум, толкотня. Задние прут на передних. У школьников такое давилово еще называется «масло жать». Тут жми, не жми – лишнего не из кого не выдавишь. Машинного не надавить, не то что вологодского… Жирная, грудастая тетка-продавщица в белом, нечистом фартуке истошно орет: «Очередь не занимать! А то скоро все кончится!» До нас не кончилось. Вылезли разгоряченные, потные, но счастливые. Поймали птицу синюю за хвост! А почему так? Подумайте сами! Людей много. И едят они без передыху чего не попало круглый год! Больно хорошо жить стали! Вот раньше, при царе, попы заставляли народ поститься. То мяса ему нельзя. То рыбы в рот не клади… Октябрьская революция и лично Владимир Ильич Ленин, – говорит нам Лупаниха, – разоблачили этот зверский религиозный дурман лакеев и прислужников помещиков и капиталистов. В семнадцатом году Великий Октябрь так и сказал рабочим, крестьянам и солдатам – ешьте, товарищи, что хотите!.. Да, есть еще у нас на этой почве временные затруднения. Мимолетные кое-где отдельные трудности. Но не стоит обобщать. К тому же в нашей стране с успехом реализуется Продовольственная программа. У нас Нечерноземье – ударный фронт! А корма, – говорит Римма, – забота общая! Сотни тысяч поголовий скота»… Но тут прозвенел звонок. Урок был окончен… После, зимой восемьдесят шестого был знаменитый звонок от Горбачева Сахарову в Горький. Академик Сахаров и его жена Елена Боннэр вернулись в Москву. Весь цивилизованный мир видел на своих телеэкранах этот сюжет. И мы его увидали, спустя короткое время. Академик Сахаров вернулся в Академию. Был восстановлен. C триумфом был избран делегатом на Первый Съезд Народных Депутатов в восемьдесят девятом. Входил в группу межрегионалов. Встречался с Ельциным и КО. Спорил с Горбачевым… Потом он умер. А Римма жива. Ездит в автобусе, ест яичницу с колбасой, носит на затылке редеющий пучок уже совсем седых волос. Она и сегодня живее всех живых. Как учит нас всех Коммунистическая партия Советского Союза. P.S. Автор просит не искать аналогий с реальными персонажами из жизни. Все имена и фамилии, кроме имен и фамилий известных исторических лиц, являются плодом авторской фантазии. Всякое сходство с реальными людьми является чисто случайным и не имеет намерения кого-либо оклеветать, опорочить чье-либо доброе имя, введя тем самым читателя в досадное заблуждение.

Сергей Руднев

Россия, г. Новозыбков

«В лесу родилась елочка» Был предпоследний день 1954 года. Скорый поезд «Ленинград-Москва» разрезая пространство декабрьской ночи вез людей в новый год. В одном из купе этого поезда ехали: статная элегантного вида женщина чуть старше средних лет и престарелая женщина с большими округлыми стеклами очков, одетая по-старчески небрежно, а также девчушка лет семи-восьми лет с веселых взглядов в глазах и солдат. Он был погружен созерцанием ночного пространства за вагонным окном, которое отражало его молодое мужское лицо на его стекле. Женщины, как бывает в дороге с незнакомыми людьми разговорились. Пожилая женщина говорила о том, что настала пора устраивать свою жизнь – хотя бы получить пенсию, да вот бумаг не хватает что получать ее. Вот едет решать этот вопрос в Москву. Сидевшая напротив её женщина слушала её как-то отстраненно и поэтому перебив старушку спросила: — А кем вы работаете? — Я работаю в библиотеке – библиотекарем. – ответила ей старушка. – А вы простите? – спросила старушка в ответ. — На радио. Всесоюзном радио. – ответила женщина. В тоже время словно не заинтересованная на продолжении разговора, она спросила, обращаясь к девчушке. — А ты, детка, как будешь встречать Новый год? Что у елки споешь? Какую песню?

Девчушка, мельком взглянув на бабушку, обрадованная что с ней заговорили вдруг запела: В лесу родилась елочка, В лесу она росла, Зимой и летом стройная, Зеленая была. Метель ей пела песенку: «Спи, ёлочка, баю-бай!» Мороз снежком укутывал: «Смотри, не замерзай!» Трусишка зайка серенький Под ёлочкой скакал. Порою волк, сердитый волк, Рысцою пробегал. В глазах женщины заблестели слезы, она буквально впилась своим взглядом в лицо девчушки. Едва девчушка закончила пение женщина взволнованно спросила — Откуда ты знаешь эту песенку? Эта песенка написана для меня моим отцом. Девчушка в тот же миг прижавшись в старушке вцепившись в руку старушки посмотрела пристально на её. А старушка сидела молча и ничего не ответила на страстный порыв своей внучки словно ждала от

Русский литературный центр. Litagenty.ru

этой женщины продолжения разговора. В купе повисла тишина. Слышался лишь мерный стук вагонных колёс. — Да. – пытаясь как-то разрядить повисшую тишину сказала женщина. — Да, эту песню для меня написал мой отец. — И когда же это было? – спросила старушка. — Это было так давно, что я забыло о ней — словно оправдываясь ответила женщина. И продолжила. — Однажды осенним вечером… 17 октября 1905 года мне исполнилось два года, и я утром узнала, что мне подарили живую куклу — сестричку Олю, которая родилась в половине первого ночи, то есть тоже 17 октября. Я была в полном восторге. Остальные были немного разочарованы, так как все ожидали мальчика (кроме меня, не любившей мальчишек). Отец сел за рояль, посадил меня на колени и сказал, что сочинил для меня песенку на стихотворение из детского журнала «Малютка» — «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла…». Со временем чтобы не забыть песенку, я её записала. Впоследствии мы оба с Олей стали сочинять для детей и другие песенки, а, чтобы не переписывать их без конца для наших знакомых, решили издать целый сборник с рисунками-силуэтами, наподобие известных в то время рисунков Елизаветы Бём. Так возник наш с Олей сборник «Верочкины песенки». — Песенки имели большой успех. Песенку про «Ёлочку» сочинил не музыкант, а мой отец Леонид Карлович Бекман — агроном. — Жаль только, что ничего неизвестно о авторе замечательных слов этой песенки. Теперь его, конечно, уж не найти, — заметила она. — Столько времени прошло. Сколько событий. — Бабуль! Бабуль!.. Признайся, что эти стихи написала ты... – сразу же после этих слов женщины заверещала девчушка. Дергая её за руку и заглядывая ей в глаза. А она сидела, не шелохнувшись и молчала. — Бабуль – чуть ли не плача верещала девчушка. Словно сжалившись над девчушкой, она сказала: — Да. Стихи про елочку написала я. И слегка подавшись вперед словно пытаясь разглядеть лицо женщины продолжила: — А знаете, что в журнале “Малютка» появилось первое мое стихотворение “Ручеек” случайно. Но именно это событие стало для меня настоящим праздником. В “Малютке” меня стали печатать постоянно. Но… И на кой-то миг замокнув, вздохнув, продолжила. — Едва я окончила гимназию, как умер мой батюшка. А вскоре скончалась и матушка. И я осталась одна. Одна. Но вскоре благодаря заботам одного очень хорошего человека я устроилась гувернанткой в богатый дом, там учила хозяйских детей хорошим манерам, французскому, русскому языкам… Говорила она медленно, задумчиво, голосом мягким и завораживающим. Словно что-то вспомнив продолжила. — Было это пятьдесят лет назад — в 1903 году. Я тогда молодой девушкой была. Гувернершей служила у князя Алексея Кудашева работавшего в министерстве иностранных дел. Вдовца, которому было уже лет пятьдесят. Но у которого был Алешенька – сын его. Она на миг прервала свой рассказ, но вскоре туту же продолжила его. — Перед Рождеством Алешенька вдруг спрашивает меня: — Раечка, а у нас будет елка? — Конечно будет. — А гости будут? — И гости будут. — А какой стишок я буду им читать? — Ну, хочешь, выучим с тобой… стишок Пушкина. — Про елочку? — Но у Пушкина нет стишка про елочку. А ты непременно хотел бы про елочку? — Непременно — Хорошо… будет тебе стишок про елочку. Но сперва ты должен пойти спать. Хорошо? — И стишок про елочку будет? — Да. Будет Вот тогда для него я написала стишок о елочки. Гнутся ветви мохнатые Вниз к головкам детей; Блещут бусы богатые Переливом огней; Шар за шариком прячется, А звезда за звездой, Нити светлые катятся, Словно дождь золотой…

Поиграть, позабавиться Собрались дети тут И тебе, ель-красавица, Свою песню поют. Всё звенит, разрастается Голосков детских хор, И, сверкая, качается Ёлки пышный убор. В лесу родилась елочка, В лесу она росла, Зимой и летом стройная, Зеленая была. Метель ей пела песенку: «Спи, ёлочка, баю-бай!» Мороз снежком укутывал: «Смотри, не замерзай!» Трусишка зайка серенький Под ёлочкой скакал. Порою волк, сердитый волк, Рысцою пробегал. Веселей и дружней пойте, деточки! Склонит ёлка скорей свои веточки. В них орехи блестят золоченые… Кто тебе здесь не рад, ель зеленая? Чу! Снег по лесу частому Под полозом скрипит. Лошадка мохноногая Торопится, бежит. Везет лошадка дровенки, На дровнях мужичок. Срубил он нашу ёлочку Под самый корешок. И вот ты здесь, нарядная, На праздник к нам пришла. И много-много радости Детишкам принесла. Веселей и дружней пойте, деточки! Склонит ёлка скорей свои веточки. Выбирайте себе, Что понравится… Ах, спасибо тебе, Ель-красавица!.. — А днем я отнесла этот стишок в журнал "Малютка", где меня ждали и любили как постоянного автора. Подписалась, как обычно, буквами "А. Э." Вот, собственно, и все. — А потом? — спросила женщина. — А что потом? Потом … все закрутилось, завертелось. Я стала княгиней. Была и в Токио, и в Константинополе, и в США, и в Китае. А Алешенька, мой Алешенька погиб в 14-м. Война знаете ли. Война. Одна война. — как-то громко и зло сказала она. В купе повисла гнетущая тишина. Все молчали и не кто не захотел продолжать разговор. Лишь мерный стук вагонных колес звучал в этой тишине… Утром прощаясь на перроне вокзала, женщина сказала старушке — Постараюсь все-таки нашу “Елочку” напечатать. — Уж постарайтесь милочка. А я попытаюсь пенсию себе получить. С Новым годом Вас. — А вы, собственно, куда сейчас? — К знакомым – вздохнув сказала старушка. — А может ко мне? — предложила женщина. — Можно и к вам. – согласилась старушка. Вскоре Издательство “Музгиз” выпустило нотный сборник для детей. В нем была и легендарная “Елочка”. Вместо загадочных букв, стоявших прежде рядом с именем композитора, впервые появилась фраза: “Слова Раисы Кудашевой”. Также она стала звучать на волнах Всесоюзного радио. Её стала петь вся страна. А за тем произошло нечто.

Литературный фонд. Проза Пересилив неловкость, Кудашева направилась в приемную Фадеева по Поварской улице. Секретарша с удивлением наблюдала, как седая старушка в вязаном платке аккуратно сняла у дверей калоши и, пройдя по красной дорожке, уселась возле массивных дверей кабинета. — Вы собственно к кому? — К нему. – сказала Кудашева кивком головы показывая на дверь. — Вы записаны на прием? — нет. А что надо? — Вам надо — … была начала объяснять секретарша, когда дверь распахнулась, легендарный автор “Разгрома” и “Молодой гвардии” почему-то сразу обратился к старушке: — Вы ко мне?.. – и получив утвердительный ответ в виде кивка скаленной головы — Ну, проходите, проходите... — Я — Раиса Адамовна Кудашева. Пришла из-за крайней нужды. Мне бы пенсию как-то оформить… У меня много стихов. В “Малютке” под псевдонимом А.Э. печаталась — это все я. Только как доказать? Ни изданий, ни тех людей уже нет... Но, поверьте, я с начала века печатаюсь... И видя не понимание Фадеева она все же продолжала.

— Вы когда-нибудь пели песню по елочку? — Про елочку?.. Кажется, нет... — Жаль... — вздохнув сказала Кудашева — А может, вспомните? В лесу родилась елочка, в лесу она росла?.. – продолжала свою просьбу Раиса Адамовна. — Зимой и летом стройная, зеленая была... – как-то вдруг радостно нараспев сказал Фадеев. И вскоре ...Строгая секретарша и шофер Фадеева с удивлением услышали в приемной странное пение на два голоса: “И вот она, нарядная, на праздник к нам пришла” ... В новогоднем номере журнала «Огонек» 1958 года вышла небольшая заметка о Кудашевой со словами: «Раиса Адамовна сейчас находится на пенсии. С белоснежными волосами, с приветливой улыбкой, в очках, сквозь которые смотрят живые глаза, она похожа на добрую бабушку из сказки…». Скончалась Р.А. Кудашева 4 ноября 1964 года в Москве и похоронена на Пятницком кладбище, а на скромной могильной плите — слова из песенки про елочку.

Анатолий Скала

Россия, г. Йошкар-Ола

Лягушка-колодезница Раз зашёл я к соседям. Не помню, зачем, только помню – по делу. А дело зимой было. На улице холод – ни галок, ни воробьёв не видать, собаки и те по задворкам попрятались... А у соседей стоит на столе банка стеклянная, трёхлитровая, а в ней – лягушка! Живая, глаза через банку таращит и лапками шевелит. Детишки соседские через банку, как через лупу, подробности лягушачьи разглядывают. И особенно, что запомнилось мне в тот раз, они пальцы на лапках лягушачьих сосчитать не могли, что-то всё у них там по-разному получалось. Я у них спрашиваю: откуда у них посредине зимы в самый лютый мороз, оказалась живая лягушка?! Сосед вышел из кухни и начал рассказывать: – Вчера баню топили... Конечно же. Так и есть! Накануне суббота была – значит, я заходил в воскресенье. За каким-нибудь инструментом. У соседа наждак электрический, мелкозернистый, стамеску там поточить или топор – самое милое дело. Вот, наверное, я за ним и пришёл... А сосед продолжает: – Стал воду с колодца таскать в банный котел. Каждый раз, как ведро из колодца достану, оно полное льду – ну я вместе со льдом и ношу: надоело мне каждый раз в ведро голой рукой за льдом лазить. А в последнем ведре вовсе глыба большая попалась, наверное, с осени намерзала. Хотел я её всё же выкинуть – а то, думаю, не дождёшься, когда и растает, – потом присмотрелся: внутри что-то виднеется. Края глыбы неровные, больно не разберёшь, что такое... А что, кроме лягушки, зимой из колодца ещё выудишь? Да и с краю видать лапки лягушачьи... Ладно, думаю, отогреется в бане, потом выкину. Любопытно и самому: сумеет лягушка такое своё замерзание перенести или нет? Когда рыбу с рыбалки зимой принесёшь – вроде мёрзлая. А в ведро с водой сунешь – оттает и плавает как ни в чём не бывало. Вот и думаю: «А лягушка сумеет оттаять?» В общем, выплеснул эту глыбу в котёл, затопил баню и позабыл, что лягушка в котле греется – отвлекли меня разные безделушки. Жена баню дотапливала, а я с бензопилой возился. Даже мыться и то напоследок с сынишкой пошли. Так мы с Ростиком первые париться ходим, а тут с этой пилой пришлось ждать девок. Они, правда, вернулись скорёхонько. Говорят, завелась в бане нечистая сила, шуршит, шлёпает, напугала их до смерти. Мы с Ростиком посмеялись над их болтовней и пошли мыться сами. Ещё думаем: хорошо, что девчонки удрали, весь жар нам оставили. Зашли в баню. И как глянул я на котел, так и вспомнил лягушку. «Давай, – говорю, – беги, Ростик, домой за фонариком. Поглядим, что у нас в котле делается...» Принёс Ростик фонарик. В котле – ничего, за котлом – тоже. Давай шарить вокруг каменки, под полком; нашли нашу гостью. Сидит в уголке, в самой сырости, на нас смотрит. Живая... Наверное, когда глыба растаяла, ей в котле жарко стало, она выбралась и отправилась вдоль по бане. Пока прыгала да искала себе подходящее место, девок перепугала. Нам тоже хлопот понаделала: еле-еле загнали её в пустое ведро и отправили в дом. А тем временем баня выстыла.

Сосед в этом месте нахмурился. Мне хотелось смеяться: история, в общем, весёлая, я ни капельки не переживал из-за чужой выстывшей бани, но сосед был задумчив и хмур. Чтоб его не обидеть, я как будто бы тоже расстроился и произнёс: – Да... Занятная эта лягушка! В колодце перезимовала, в бане попарилась, теперь в доме у вас поселилась. А чем же кормить вы её собираетесь? Она ведь в колодце, наверное, за зиму проголодалась? – А ничем... Выпускать её будем, – ответил сосед. – Это ясно, что выпускать... А куда? – спросил я. – Сам ведь видишь: в колодцах и тех вода скоро вымерзнет. Где ты воду найдёшь?.. Уж придется держать эту живность, пока снег не растает. Я ещё раз взглянул на лягушку: она была взрослая, не какой-нибудь лягушонок. – И как такая в колодец сумела забраться? Крышку, что ли, оставили незакрытой? – спросил я ещё у соседа. – Я вот тоже тому удивляюсь: откуда такие лягушки в колодце берутся?! – ответил сосед. – Маломерки, так те через щелку какуюнибудь могут протиснуться... Да и то непонятно: зачем это нужно – в колодец протискиваться? Что, им в лужах воды мало? Сосед выразил полное недоумение. Ребятишки тем временем продолжали свой спор из-за пальцев. Я склонился над банкой и посчитал: на передних лапках пальчиков три, а на задних – пять. А сынишка соседский мне говорит: – А сейчас через банку, через стекло сосчитай! Сосчитал я через стекло: оказалось на задних ногах – пять и на передних как будто бы тоже пять, а не три. Стекло, что ли, неладное? Ростик это же говорит: – Стекло выпуклое, увеличительное. Вот оно из-за этого увеличивает! Посмеялся я над таким объяснением, взял штуковину, за которой к соседу ходил, и пошёл домой. И там выбросил всю эту историю из головы. Прихожу в следующее воскресенье соседу наждак отдавать, смотрю, банка с лягушкой по-прежнему на столе. – Что не выпустил? – спрашиваю. Сосед снова хмурится. Я тогда говорю: – Хочешь, я научу, как под лёд вашу гостью отправить? Возьми ледобур, просверли во льду дырку и сунь в неё лягушенцию, а уж дальше она сама путь отыщет. – Уже отыскала, – ответил сосед как-то странно, а сам в сторону смотрит. – Куда отыскала? – спросил я его. – Куда надо – туда и отыскала! В колодец. – Так-так, – говорю. А сосед взял да передразнил: – Квак и есть, – говорит. – Насчет дырки во льду я и сам догадался. Проделал дыру, затолкал в неё это животное, а пошёл вчера баню топить, достаю из колодца ведро – из него на меня эта самая глаза пучит, тоже «квак» сказать хочет, да выговорить, видно, не может. – Так, так, так, – произнес я задумчиво. Сосед тут же передразнил:

Русский литературный центр. Litagenty.ru

– Квак, квак, квак... – Может, это не та? – спросил я, словно в чём-то был виноват. Не моя была эта лягушка, ничего общего у нас с ней отродясь не было, а получалось, что я её защищаю. Сосед рассердился... – Возьми, – говорит, – посчитай ее пальчики, тогда сам убедишься: она или не она. Подошёл я к столу, посчитал пальчики – сперва сверху, через отверстие, потом через стекло. Выходило как в прошлое воскресенье: просто так, без стекла, на передних ногах пальцев три, через стекло баночное – пять. Как и на задних. – Я удивляюсь, – сказал Ростик, – стекло это увеличительное для одних лапок – передних. А на задних, хоть сверху, хоть через стекло, всё равно пальцев пять! Я задумался: парень прав, со стеклом было что-то неладное. А гостья была прежняя. И без лапок видать... – Ну, что? Убедился? – спросил меня, не переставая сердиться, сосед. – Убедился, – сказал я и пошёл к дверям. – Ещё выпущу раз, а потом – не взыщите! Возьму в руки топор... – пригрозил вдогонку сосед. Ростик крикнул ему: «Папа»… А что папа? Я бы тоже, наверное, рассердился: выпускаешь лягушку в реку, а вылавливаешь из колодца. От реки расстояние чуть ли не километр, по сугробам лягушке пешком не прийти – только вплавь. А где вплавь? Под землей? Чтото не верится!.. Взял я дома учебник по зоологии, посмотрел, чем питается, где живёт и зимует лягушка. Про колодцы в учебнике ничего не было. Отыскал иллюстрацию, на которой лягушка распорота, и стал ждать следующего воскресения. Что там, думаю, эта лягушка ещё вытворит? Только дело прибрал, чтоб к соседу идти, – а он сам на порог. – Давай, – говорит, – собирайся. Поможешь колодец мне чистить. «Вот ведь, – думаю, – что затеял в такую-то холодину!» – А что, – спрашиваю, – его чистить?!. Году нету колодцу – зачем его чистить? – Давай, – говорит, – не разговаривай... Забирай лучше верёвку с лопатой, пойдём, будем ворот устраивать. Прихожу. У колодца стоит такое сооружение квадратное, метра три или пять в высоту, из досок сделано, ни одной щелочки не видать. Ребятишки назвали бы параллелепипед, а по-нашему – ларь. И, похоже, сосед собирается этот ларь внутрь колодца спускать. Ладно, если в колодце внутри стенки ровные, а то будешь обтёсывать, чтобы этот ларь до дна отпустить. Ладно. Начали приспосабливать ворот: вышку сделали треугольную над колодцем, подвесили блок, чтобы ларь на верёвке в колодец спускать. Сосед хвалится: – Погляди, до чего плотный ларь: «в закрой» каждую досочку подогнал, а углы «в замок» сделал – ни одно насекомое не пролезет! – Не слепой, – говорю, – вижу, чего понаделал. А как, – говорю, – вода будет к тебе попадать, если ты для неё ни одной щелочки не оставил? – Ничего, – отвечает, – вода путь найдет, но зато посторонним сейчас ходу в колодец не будет. – Опять, – говорит, – вчера эта лягушка в колодце была. – Это он уже после сказал, когда стали воду отчерпывать. Я всё в вёдра заглядывал: не видать ли чего интересного? Когда чистишь колодцы, всегда много находок на дне попадается. И откуда чего там берётся? Когда успевает всего накопиться? И году колодцу тому нет, а мы кроме пары заржавелых вёдер уже вытащили из него мотыгу и детский велосипед, а потом очень старинной работы флакон из-под духов. Велосипед забрал себе Ростик. Хороший велосипед: с железными, ручной ковки, колёсами и сиденьем. Садись и езжай: нажимай на педальки, приделанные к переднему колесу, и кати куда хочешь! Ростик сел и поехал. Флакон с вычурной пробкой и какими-то иероглифами на боках взяла у соседа жена. Повертела его, повертела, потерла, потом пробку открыла, понюхала и говорит: – Шарь Мошер, – говорит. – Очень редкий букет, секрет выделки в прошлом веке утерян. – Кричит мужу в колодец: – Посмотри, – говорит, – нет ли там ещё... Уж не помню, чего-то ему с номером назвала, словно муж не в колодце сидит, а в каком-нибудь магазине на Елисейских Полях прохлаждается... Он ей что-то сказал, и она сразу ушла. Оставалась ещё нам в помощницах его дочка. Стоит, прутиком грязь колодезную ковыряет, пока её вовсе морозом не прихватило, – и вдруг ойкнула:

– Ой! Шкатулочка!.. Посмотрел я: ну что за напасть – и действительно, откопала из грязи какую-то чудесную штуку!.. «Ну, всё! – думаю. – Хватит...» – Давай вылезай! – кричу я соседу. – Тоже что-нибудь будем искать, пока к нам вся деревня не прибежала и всё ценное не растащили. Сосед вылез. – Ну, всё, – говорит, – сейчас малость передохнем и ларь будем спускать. А Иринка шкатулку показывает и смеется: – Это мне от лягушки подарок... Сосед вытер брезентовой рукавицей штуковину, которую дочка из грязи достала, и она засверкала, запереливалась разноцветными огоньками, словно радуга из-под грязи на свет проглянула. У Иринки от радости слёзы закапали: вот подарочек так подарочек! – Ну, чего ты ревёшь?! – говорит ей отец. – Никто у тебя эту безделицу не отберёт. У нас здесь богатеев больших не было: стекляшки какие-нибудь для красы сверху прилеплены, вот и светятся. Твоя будет шкатулка, иди, в тёплой воде вымой, потом поглядим, как она открывается... Дочка тут же ушла. Мы спустили в колодец новехонький ларь. Сосед хмыкнул: – Ну, всё! Завтра выпущу пучеглазую – пусть плывёт, куда хочет: в колодец уж больше ей не попасть. А то, видишь, повадилась по субботам к нам в баню ходить! Наверное, внутри жила широкая до реки, вот по ней к нам в колодец и добиралась квакушка. Отработавшись, мы пошли в дом погреться и закусить. На столе вместо разных огурчиков и грибочков, ожидаемых мною, стояла всё та же стеклянная банка с лягушкой. У хозяйки, видать, времени не осталось на угощение, всё флакон свой, наверное, нюхала. Подошёл я к столу, ткнул в стекло, сквозь которое, не мигая, смотрела лягушка, принесшая столь хлопот, и шутливо сказал: – Ути-ути, а сколько у нас нынче пальчиков на передних ногах? – Не ногах, а руках, – вдруг услышал я из-за спины чей-то голос. Я не сразу и сообразил, что Иринка со мной разговаривает: такой странный был голос и сами слова тоже. Я ей так и сказал: – Ну вот, странно ты рассуждаешь!.. У животных бывают или лапы, или ноги, а рук не бывает... – Она не животное, а царевна, которую злой волшебник заколдовал в лягушку. Поэтому у неё и пять пальчиков впереди, как у нас, а не как у лягушек. – Ну, это стекло увеличивает, – сказал я. – А ты сверху глянь, – посоветовала мне Иринка своим странным голосом. Я взглянул в банку сверху, а в ней – никого... – А лягушка где? – спросил я и снова взглянул в банку, теперь уже через стекло. Так я снова увидел лягушку. Она, как и прежде, стояла на задних ногах, опираясь передними о стекло, и как будто внимательно вглядывалась в меня. Но была неподвижна и даже прозрачна – в общем, одна видимость, а не лягушка. Сосед, как и я, позаглядывал в банку, обрадовался и говорит: – Ну, вот видишь, как само всё получилось, даже лунку сверлить во льду больше не надо: исчезла лягушка. Жена его вышла из кухни и говорит: – Вы вот тут рассуждаете, а о главном не знаете. – При этих словах она вытащила из-за спины дочку. А у той в ушах вздеты серёжки, похожие на паутинки из тонкого серебра, а по ним камушки переливчатые, как росинки, разбросаны. Мы лишь ахнули. Я таких в телевизоре не видал, а не только на ком-нибудь из деревни. А хозяйка нам объясняет: – Наверное, всё-таки непростая лягушка была. Когда дочка шкатулку домой принесла, лягушка тогда ещё плавала. Я сама видела, как Иринка ей что-то шептала... Потом мы отмыли шкатулку, потом открывали, потом уж Иринка обновку надела. Вышла, значит, Иринка; сережки лягушке показывает. Та, как будто бы, тоже любуется, через стенку вот так смотрит. Хотела Иринка её на руки взять, – а там нет никого!!! Тут Иринка на ухо своей матери что-то проговорила, взяла со стола банку и утащила за переборку. – Я её кормить буду и воду менять, она ко мне снова вернётся, – долетел до нас её голос. – Она вас боится, поэтому и не кажется. А то вы её снова в реку к щукам бросите! Мы с соседом переглянулись и промолчали. Сосед, правда, хмыкнул, но спорить не стал: пускай, дескать, делает как ей нравится…

Литературный фонд. Проза

Сергей Александров Россия, г. Клин

Последний Карлсон Карлсон лежал на продавленной старой кушетке и смотрел в потолок… По запаутиненному потолку изредка пробегали блики от фар проезжавших далеко внизу автомобилей. Когда это случалось, потолок становился похожим на ненормально увеличенную часть новогодней ёлки, усыпанной блёстками и оплетённой тонкой мишурой. Когда же он не освещался, то напоминал собой тёмный провал в никуда, затянутый чуть колышущимся застииранно-блёклым рваным занавесом из давно уже не сменяемого, полуистлевшего от времени и грязи, тюля. В проёме разбитого шастающими по ночам безбашенными руферами оконца виднелся тёмный кусочек городского мутного неба. Звёзды совсем уже устали упираться своими лучами в городской смог, и только пыльный расплывчатый лунный блин с натугой пытался продавить свой свет сквозь вязкий воздух… «Завтра – последний день. Завтра – последний день… – в макушку Карлсона обречённо капала одна и та же мысль. – Завтра – последний…» Стараясь отогнать её от себя, он начал вспоминать, как ещё давным-давно – когда его каморка была опрятной и уютной, когда небо было таким дружелюбным и ласковым, что постоянно хотелось ощущать пропеллером его упругую податливость, чувствовать ладонями шелковистость воздушных струй, и при полётах постоянно кричать во всё горло: «Э-гей! Эге –гей!» – он впервые, совершенно случайно, заглянул в распахнутое настежь то самое окно на третьем этаже. Тогда он в первый раз, ещё совсем неосознанно, успев на миг воплотиться в круглощёкого неунывающего толстячка (подглядел рисунок у одного седовласого художника в очках, жившего в соседней стране), произнёс первую в своей вдруг так неожиданно начавшейся жизни фразу: «Разрешите у Вас приземлиться…» И тогда же он впервые познакомился со своим Малышом. С Первым Малышом. Потом у него был и второй Малыш, и третий… На двухсотом он сбился со счёта. Но это было совершенно неважно. Ведь с каждым из них встреча происходила впервые. А ведь давно всем известно, что нет ничего лучшего на свете, чем то, что происходит впервые! В первый раз! Первое знакомство. Первые совместные шалости. Первый полёт на крышу. Первое новое День Рождения твоего Друга, которое вы празднуете вдвоём, а не поодиночке. Первое произнесённое «Пустяки! Дело житейское!». Первые проблемы, которые решаются совместно, и первые трудности, которые преодолеваются тоже вместе, плечом к плечу… За всё это время он съел тонны конфет, выпил не одну цистерну варенья, а из всех виденных им именинных тортов можно было бы построить башню до самой Луны! Если бы ни его квазиматериальное тело в виде пухлого коротышки с пропеллером, то он давно бы уже протянул ноги от гастрита, язвы желудка, ожирения и диабета – и ещё от кучи различных болячек, которые уж точно бы прицепились к обычному человеку, вздумай бы тот вести похожий образ жизни. Ха! Он был выносливым. И неунывающим. И честным – в достаточной мере. И верным – а это было иногда самым главным. Он всегда был Самым Лучшим Другом. Самым лучшим в мире Карлсоном! И никто в этом никогда не сомневался. Ну, ни капельки! Повзрослевшие Малыши рассказывали о нём своим детям, вновь и вновь вспоминая все те приключения, в которые они вместе попадали. А он – будь он хоть за тыщу, за сто тысяч километров от рассказчика – совершенно явственно слышал внутри себя голос того Малыша, когда он ещё был малышом, и который теперь, уже будучи Папой, как большую общую Тайну всех Малышей, говорил о нём новым Малышам… Он успевал быть везде. Со всеми. Иногда, встречаясь сам с собой в воздухе, махал на лету своему «Я» ладошкой, а тот – махал ему. Каждый спешил к своему Малышу. И каждый знал, что надо делать. В любой ситуации… Но кто же знал, что вот так вот будет? Сначала он всё реже и реже в полётах стал встречаться со своими «Я». Потом он вдруг ощутил, что все тысячи его двойников как-то враз куда-то исчезли.. Ощутил это по тому что неизвестно каким образом его пропеллер (самый надёжный пропеллер из всех сотен тысяч пропеллеров в мире!) перестал у него за спиной взбивать воздух в густую волшебную пенную волну, по гребням которой так здорово было кататься с Малышом на плечах! Не помогло ни печенье, ни варенье, ни

восемь тортов с одной свечкой! Ни, даже припасённая для особых случаев, жареная колбаса! Да и Малыши почему-то перестали попадаться… Нет, сами маленькие дети никуда не делись. Так же шли в первый класс. Так же дрались со сверстниками. Так же ломали игрушки. Но – почему-то перестали хотеть в подарок Щенка. Или – Котёнка. Перестали ждать и жаждать Добра и Справедливости – во всех их проявлениях. Перестали защищать животных. Да и самих животных в квартирах стало вдруг меньше. Совсем не стало. Как почти не осталось старших братьев и сестрёнок Малышей. Да и младших тоже. А те, что были, как-то вдруг перестали быть братишками и сестрёнками. Нет, они не стали ими «квази», каким был сам Карлсон – не та материя и не те поля. Просто они оказались какими-то промежуточными – и непонятно было: кому же из них дарить колокольчики. И кто из них кого будет смущённо целовать – в первый раз. И кто кого защищать. Потом – он перестал слышать своих взрослых уже Малышей. Как будто они все умерли. Или перелетели все скопом на другую планету. Но не на Луну и не на Марс точно – Карлсон досконально после всего случившегося обшарил эти два небесных тела. Да и глобальной войны вроде бы не было, что б вот так – умереть всем Малышам сразу. А потом – вдруг – последний Малыш перестал его видеть и слышать. Карлсон упрямо жужжал у него над каждым ухом, тырил прямо у него на глазах из большого фарфорового блюда только что испечённые плюшки, пытался натянуть на себя простыню – всё без толку. Малыш брал мухобойку и шлёпал ею так некстати подвернувшуюся дурную муху. Или бежал ябедничать маме, что кто-то (точно – Агата или Кристина из соседней квартиры!) украл из гостиной блюдо плюшек вместе с парой любимых маминых чашек и бутылкой «Пепси-колы». А чтобы «замести следы» порвал в клочья всё постельное бельё… Мама ахала, звонила подругам, по объявлениям в интернете – и часа через два приходил потный неопрятный мужчина с лысиной и большим портфелем. Говорил непонятное слово «полтергейст», включал какие-то приборчики с мигающими лампочками и ходил по всей квартире, засовывая эти приборчики в самые немыслимые и тёмные места. Потом получал деньги и с достоинством удалялся. Всё это время Карлсон сидел на спинке кровати и вслух комментировал происходящее… Но и после посещения лысого мужчины Малыш всё равно его не видел и не слышал. И никто вообще в этой квартире его уже не видел и не слышал… «Завтра – последний день!» Занозистое заклинание прервало череду воспоминаний. «Уже – не завтра. Уже – сегодня, – подумал Карлсон. – Ведь ночь-то уже совсем прошла. А я и не заметил. Надо бы поторопиться, пока совсем не рассвело». Брать с собой было совершенно нечего. Тысячи локомотивов, люстр и горы печений исчезли – как и тысячи его двойников. А каморка с совсем уже стёршейся – и потому почти что нечитаемой надписью над дверью «Здесь живёт Карлсон» – так и останется на крыше. Как прибежище какого-нибудь бомжа. Или семейства почти что одичавших котов и кошек. Или – голубей… Со стороны его перелет с крыши на крышу походил теперь на прыжки растолстевшей огромной старой жабы. Пропеллер почти что не работал, только изредка взрыкивал, проворачивался под набегающим потоком воздуха на пару-тройку оборотов – и останавливался с каким-то обречённым хлюпающим звуком. После очередного прыжка Карлсон завёл правую руку за спину и ощупал лопасти. Те сделались совсем мягкими и мятыми, как клочки туалетной бумаги, и казалось, что вот-вот расползутся под пальцами. До окраины Стокгольма оставалось не более четырёх кварталов, когда Карлсон понял, что больше прыгать не получится – при каждом прыжке его «квазиматериальное» тело всё больше и больше уплотнялось, переходя на новый энергетический уровень, который уже почти не реагировал на необходимые для его существования поля. «Что ж, придётся пешком. Ножками». И Карлсон, добравшись враскорячку по скату слишком уж крутой крыши до наружной пожарной лестницы, свесил голову вниз. До лежащего внизу в предрассветных сумерках далёкого асфальта оставалось этажей 11-12. А пролёты между перекладинами лестницы были уж слишком широки для уставших коротких ножек… Карлсон вздохнул. И полез вниз…

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Он вдруг отчётливо вспомнил тот вечер, когда за Малышом, с которым когда-то прогуливался по крышам, приехала пожарная машина. С почти такой же вот лестницей. И как он бросил Малыша один на один с ней – и с пожарником, поднимавшимся по этой лестнице на крышу. Сослался на дела – и улетел… По правде говоря – чего ему было тогда бояться? Пожарника? Лестницы? Нечего было бояться. Но он – бросил Малыша и удрал… Почему?.. И вот теперь он по такой же – почти по такой же – лестнице спускается сам. А внизу – даже пожарника нет. Никого нет. И уже не будет… Ослабевшая ладошка соскользнула с очередной перекладины. Одновременно ноги почувствовали под собой пустоту – нижняя перекладина давно уж проржавела, была сломана и валялась где-то там, внизу, в черноте далёкого асфальта. Повиснув на одной руке, Карлсон отчегото подумал: «А как это – падать, не летая?» И отцепился от лестницы… В квартире Кёргаардов все ещё спали. Только маленький Ингви, проснувшись в четыре утра, ворочался под тёплым стёганым одеялом – и всё никак не мог уснуть. Он успел уже раз пять переложить с места на место своего любимого плюшевого тролля Ларса, подёргать за цепочку выключатель ночника – на пятнадцатый раз цепочка порвалась, и ночник остался выключенным. Потом он лежал с закрытыми глазами и думал ни о чём. То есть – обо всём сразу. О Маме, которая часто разъезжает с концертами по всяким городам и странам, и оттого редко с ним видится… О Папе, занимающимся каким-то своим делом, которое приносит большие деньги и такие же большие и громкие ссоры с Мамой… О Сестре

Астрид, которая в тайне от всех (но не от него. Он-то знает!) помогает приюту для брошенных и покалеченных животных. А сама напоказ – чтобы чего кто не заподозрил – пьёт с с такими же девчонками баночное пиво в барах и курит. И обнимается с ними. И ругается плохими словами… О том, что он совсем вот один, лежит в своей постели. И никому до него нет дела… Совсем никому. Во всей квартире. Во всём доме. И во всём городе… И о том, что у него нет собаки… Ингви поворочался ещё немного под одеялом. Потом вылез из-под него, сел на кровати и потянулся к кувшину с вишнёвым соком, который стоял на прикроватной тумбочке. Прохладный напиток слегка остудил мысли в голове – и в ней сделалось спокойно и мягко. Поставив пустой стакан на тумбочку рядом с кувшином, мальчик сладко потянулся. И уже почти что повернулся лицом к постели, когда краем глаза заметил что-то в окне. Это что-то летело сверху вниз. Но не быстро – как камень или игрушка (несколько пластмассовых кубиков Ингви как-то ради любопытства сбросил из окна) – а как летят листья с деревьев: плавно, покачиваясь, совсем не торопясь встрече с землёй… Откуда-то, из самого краешка уже почти что заснувшего сознания маленького мальчика, всплыло вдруг какое-то знакомое – и незнакомое одновременно – круглое слово «Карлсон…» Ингви вздохнул, причмокнул, вновь проваливаясь в такой замечательный и интересный мир сновидений. И совсем не почувствовал, как в его сжатом маленьком кулачке вдруг сам собой появился маленький круглый колокольчик. Которым стоит только позвонить…

Мария Мусникова Россия, г. Няндома

Муза и Сомнение Муза (восторженно): Послушай, Сомнение, я ту такое придумала! Представь, принцесса, нет, лучше королева, в неё влюблён некрасивый, но добрый министр, а она любит красивого, но пустого начальника стражи. И тогда… Сомнение (скучающе): И что тогда? Муза (так же восторженно): И тогда над королевством нависает опасность, а министр всех спасает, хотя королева в него не верит… Сомнение (с прежней скукой в голосе): «Собор Парижской Богоматери». Автор – Виктор Гюго. Муза (удивлённо): Что? Сомнение (так же скучающе): Было. В «Соборе Парижской Богоматери». Автор – Виктор Гюго. Муза (уже без прежнего энтузиазма): Да. Действительно было. А жаль. Можно было бы разных приключений им придумать. Сомнение (наставительно): Это уже читали, так что придумай чтонибудь новенькое. Муза (задумчиво): Хорошо. Новенькое. Так. Ага. Вот! Придумала! Слушай, в Магическую академию… Сомнение (с прежней скукой в голосе): Было. Муза (обиженно): Где? Когда? Сомнение (скучающе): Зайди в книжный магазин. В разделе «Фэнтези» найдёшь целый университетский городок. Там и маги, и тролли, и феи, короче, кого только нет.

Муза (огорчённо): Да? Ладно, зайду обязательно. Тогда что же придумать новенькое? И о ком? Может быть так? Одна девушка из нашего мира… Сомнение (опять наставительно): Они называются «попаданки». В том же разделе «Фэнтези» полкой выше магических академий. Муза (со слезами в голосе): И что тогда? Совсем не придумывать? Ничего? Сомнение (снова скучающе): Придумай что-нибудь новенькое. Такое, чего ещё ни у кого не было. Муза (грустно, но уже без слёз): И что? Чего ещё ни у кого не было? Сомнение (зевая): Ну не знаю. Например про любовь. Как-нибудь так. В молодости у них был бурный роман, но потом в силу обстоятельств они разлучились на долгие годы… Муза (обиженно): Было! Сомнение (с лёгким удивлением): У кого? Муза (не без ехидства): Зайди в книжный магазин и напротив твоего любимого раздела «Фэнтези» найдёшь раздел «Женские романы». Бери любую книгу, не ошибёшься. Сомнение (снова скучающе): Да? Ладно, как-нибудь возьму. А пока давай спать. Время уже позднее, хозяйке завтра на работу, а она из-за нас уснуть не может. Муза (пристыженно): Ой! И правда. Давай спать. А во сне я хозяйке всё-таки про королеву и министра нашепчу. Вдруг получится не как у Виктора Гюго.

Оксана Провоторова Россия, г. Серпухов

Злая Ма И поднялся ветер над рекой, такой сильной, что разбушевалась полноводная река. Небо почернело и стало точно наливное. От того казалось, что это не гром гремит, а пухлые темные тучи трещат, и вот-вот хлынет из них вода. Так и произошло. Воды реки Смородины поднялись и начали хлестать по бортам маленькую лодку рыбака Митрофана и сына его Егорки. Русоволосый паренек лет пяти от роду так напугался, что обеими руками вцепился в борт. Волна, еще волна, еще, и вдруг лодка перевернулась. Холодные воды окутали все тело Егорки. Руки и ноги буквально сразу онемели и не хотели его слушаться. И как не старался мальчик, никак не получалось вынырнуть из ледяной хватки Смородины. Такой уж была эта древняя река. Воды ее были так холодны, что даже зимой самый сильный мороз не мог оказывался слабым и не мог сковать и заточить их под лед. Летом же в воздухе над рекой всегда стоял будто туман, что обжигал лицо зимней свежестью.

И вот в тот самый момент, когда Егорка принял мысль о том, что так он и останется вечным пленником реки, как что-то невидимое точно подхватило его и вынесло на берег. Мальчик лежал на спине и смотрел в небо. Прямо над ним в черном небе кружила яркая, точно горящая птица. Он отдышался, приподнялся и посмотрел на реку. Волны ее все так же плясали под раскаты грома. Ни папки, ни лодки было не видать. Егорка поджал ноги и стал выжидать. Порывы ветра пытались завалить его. Он дрожал как осиновый листок. Холодно. Было очень холодно, не смотря на то, что весна уже должна была уступить свое место лету. Золотая птица в небесах стала спускаться ниже и ниже, пока паренек снова не обратил на нее внимание. Теперь птица отлетала куда-то в сторону леса, но снова возвращалась, а потом опять отлетала. Егорка подумал и решил, что видимо это друг. И он пошел за ним. И действи-

Литературный фонд. Проза тельно, птица перестала возвращаться к тому месту, где на берегу сидел мальчик. Теперь она отлетала и снова возвращалась ровно до того места, где он находился. Паренек побежал быстрее и вскоре он вышел на небольшую полянку. Посреди полянки стоял деревянный домик. Он был маленьким, точно из сказки с резными наличниками на окошках и расписным петушком на крыше. Не долго думая, Егорка подошел к его двери и постучал. И тут же на пороге появилась женщина. — Здравствуй! – сказала она. – Кто ты такой? — Я, — протянул мальчик, — я – Егорка, Митрофанов сын. Мы плыли по Смородине из Чернигова и потонули. Я выплыл, а папка – нет. Тут мальчик опустил голову и еле сдержался, чтобы не заплакать. — Бедное дитя, — начала успокаивать его женщина. – Заходи скорее. Да ты весь мокрый и почти ледяной. Женщина завела ребенка в дом, переодела его, накормила и отправила спать на пуховую перину, что постелила на печи специально для него. Сытый и согревшийся Егорка с радостью исполнил приказание. А как только коснулась голова его подушки, так сразу он и уснул. Проснулся Егорка уже утром, когда за окном во всю светило солнце. Хозяйка суетилась у печи. — Проснулся? Ну, вот и хорошо. Слазь с печи, завтракать будем. Мальчик послушно поднялся и направился к столу. — А умыться? Умыться забыл? – тут же грозно спросила хозяйка. — Забыл, — улыбнулся ей мальчик в ответ. — Сейчас же иди умываться! – приказала женщина. Егорка вышел на улицу. На лавке рядом с домом уже стояло ведро с водой. От теплого солнышка нагрелась и вода в нем. Умываться было приятно и легко. А сразу после умывания мальчик вернулся в дом. — Теперь переоденься! Твоя одежда выстирана и высушена уже! Егор вздохнул и, взяв из рук хозяйки одежду, пошел за печь переодеваться. Теперь уж точно можно было садиться завтракать. — Тарелку возьми и ложку! – вновь скомандовала женщина. Егорка, который уже успел усесться на лавке у стола, тяжело вздохнул и поднялся. — И нечего мне тут вздыхать, как утомленная барышня, — резко возразила хозяйка. – Вот, теперь усаживайся. Командирша довольно улыбнулась и стала накладывать мальчику кашу на вид такую противную, серую и склизкую, что даже смотреть на нее он не мог. Но испугавшись грозности своей кухарки, он запустил в эту жижу ложку. — Как зовут тебя? – продолжала женщина. — Егорка, — ответил мальчик. – А вас? — Меня зовут Ма, — ласково ответила хозяйка. Но вдруг тон ее резко сменился, и она почти закричала на мальчика: — Не стучи так ложкой! Прекрати так делать, это невыносимо! Мальчик опустил голову. Ему стало неловко и даже страшно. Он сразу проглотил весь свой завтрак и попросился погулять на улицу. Ма разрешила ему, но тут же добавила, чтобы к обеду он не опаздывал. Обед прошел так же странно как завтрак. Хозяйка все больше ворчала и даже прикрикивала на мальчика. Он лишь тяжело вздыхал и молчал. После трапезы Егорка осмелился сам заговорить с хозяйкой: — Ма, скажите, а до ближайшей деревни далеко? — Далеко! — раздраженно ответила хозяйка. – Тебе самому не

дойти точно. — Жаль! – снова вздохнул мальчик. — Жаль? – разозлилась Ма. – Я его тут кормлю, забочусь о нем, как будто у меня своих дел нет, а он уходить удумал. Вот неблагодарный. Вот бессовестный. От причитаний и обзываний Егорке становилось все обиднее и обиднее. Слезы застили ему глаза, и чтобы хозяйка того не углядела, он выбежал во двор. Он бежал и бежал, пока не добежал до самого леса. На краю его он остановился и заплакал. — Что случилось, мальчик! – вдруг услышал он женский голос. Он был мягким, добрым и ласковым. Егорка поднял глаза и увидел, как из леса к нему спешит Ма. Он оглянулся на дом, присмотрелся и увидел, что Ма стоит и на его пороге. Мальчик испугался и замер не дыша. Где это видано, чтобы один человек и в одном месте и в другом тут же находился. — Почему ты плачешь? – продолжала спрашивать женщина, подойдя ближе. — Ничего, — ответил испуганно Егорка и быстро утер слезы рукавом. — Из-за ничего не плачут. Кто обидел тебя? На вопрос этот мальчик не ответил. Сердце его сжалось толи от обиды, толи от страха. Женщина посмотрела ему пристально в глаза и улыбнулась. — Мы с тобой вчера так и не познакомились. Меня зовут Сва. А как тебя? — Егорка, — удивленно ответил он. — Ну, с моей младшей сестрой ты уже познакомился, как я понимаю, — молвила женщина и вытерла ладонью не замеченную Егоркой слезу. – Ты на нее не серчай. Она хорошая. Просто сложно ей. Она властвует здесь днем. И забот у нее много – по хозяйству, по дому. Устает она. Да и людей здесь никого нет в округе, а детей тем более. Не умеет она с людьми общаться. — А ты умеешь? – спросил Егорка. — Стараюсь учится, — снова улыбнувшись ответила новая знакомая мальчика. – Ну, пойдем в дом? Паренек довольно кивнул, взял за руку Сва, и они направились к дому. А как стали к нему подходить, на встречу им вышла Ма. Она обняла сестру, потрепала мальчика по голове и направилась в сторону леса. — А куда это она? – спросил Егорка. – Стемнеет же скоро! — Теперь я здесь хозяйка, — ответила Сва. – А с Ма ничего не случится, не волнуйся. Новая хозяйка приготовила вкусный ужин. Все время она весело шутила и забавляла мальчика. А как только стемнело, сама уложила его спать и рассказала сказку. — Ну а теперь, засыпай! – сказала Сва Егорке. – Завтра нам вставать еще до зари, чтобы отправить тебя домой! От мысли вернуться домой мальчику стало радостно и хорошо. Он быстро уснул, а когда проснулся, был весел и бодр. Вместе со Сва они шли по лесу, и вышли прямо к реке. На берегу они встретили Ма, которая уже ворчала на приставших к берегу рыбаков. Егорка поглядел на них и заулыбался. Среди людей в лодке был и его папка. Мальчик радостно запрыгнул к нему и обнял его. И еще долго отплывая от берега они махали руками двум сестрам – Сва и Ма.

Руслан Дзкуя

Россия, г. Москва

Сыну скажи Я торопился, потому что к двум часам дня мне обязательно нужно было попасть на Погодинскую улицу. Опоздать я никак не мог: там находилась контора, где мне посулили работу, и, понятное дело, на разговор следовало явиться ровно в назначенный срок. Раньше я там никогда не был, но примерно представлял, где это – в районе Новодевичьего. От метро вроде бы недалеко, я смотрел по карте, но, поднявшись наверх, я всё-таки решил спросить дорогу: что блуждать понапрасну. Тем более, улица там с забавным названием – «10-летия Октября». Поди, разберись, куда она ведет, к монастырю, куда мне нужно, или наоборот. Наудачу, мне сразу же попалась женщина приличного вида, пожилая, так что можно было надеяться: она-то знает, где тут что. Я спросил её, правильно ли иду к Погодинской, и оказалось – правильно. На улице было чудесно. Сирень распустилась, и черёмуха в цвету стояла. Главное же, дышалось легко. То ли настроение было такое, то ли правда воздух был свежим. Вот только небо стало темнеть

и, похоже, гроза собиралась (что для мая вообще-то немудрено). Но мне и это было здорово. Я бы сейчас не отказался и под дождь попасть. Я миновал Малую Пироговскую, потом Большую, и, насколько я запомнил объяснения, вот-вот должен был показаться поворот как раз на нужную мне Погодинскую улицу. И тут у самого края тротуара, возле дерева, белого от цветов, увидел я лежащего человека. Он лежал навзничь, запрокинув голову (пьяные так не лежат), и не двигался. Возле него стоял таджик в оранжевой форменной куртке и явно не знал, что делать. А больше не было никого. В Москве умирают часто. В метро, в троллейбусах, просто на улице. Недели не проходит, чтобы ты не наткнулся на кого-то, упавшего без чувств. И не потому, что жизнь здесь как-то особенно трудна и опасна, а просто народу много, и всегда что-нибудь случается. Уверяю вас, это только московский житель мог написать, что человек смертен, и внезапно смертен.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Признаюсь, я бы прошел мимо, в конце концов, чем я могу помочь, да и спешить мне надо, но человек вдруг пошевелился. Я подошел. Он дышал тяжело, ртом, но глаза его были открыты – он был в сознании. «Что с ним?» — спросил я таджика. Тот пожал плечами и пробормотал что-то невнятно – не разобрать, что. Я еще подумал с досадой: «Здрасьте, пожалуйста, этот еще и по-русски толком не говорит». Человек, лежавший на асфальте, был бомж, я это сразу понял. На нём был плащ, явно вытащенный из помойки, брюки от костюма в полоску, грязные, но не драные, а ещё невесть откуда взявшиеся рыжие башмаки с круглыми носами – очень приличные на вид, модные даже. Лежал он молча. Он попытался было поднять правую руку, я думал, хочет показать что-то, но у него ничего не вышло, и тут я сообразил, что левая-то рука у него совсем не двигается. Похоже, его удар хватил. Я пригляделся к нему и увидел, что он красив. В самом деле красив, несмотря на весь свой оборванный вид. Лет шестидесяти, полноватый, с густой черной бородой, с ясными глазами и высоким лбом. Был он бледен, но что меня особенно удивило, лицо его было чистым, словно он недавно умылся. Стоило мне остановиться, как тут же рядом оказалось ещё трое или четверо прохожих. Из сочувствия они подошли или из любопытства, это уж неважно, но мы теперь были все-таки не вдвоем с таджиком. Мы какое-то время стояли молча, в оцепенении, что ли, и тут одна пожилая женщина спросила: «Скорую-то вызвали?» Я опомнился. Действительно, стоим, сочувствуем, ничего не делаем. «Я только что подошел, а он уже тут был», – я показал на таджика. Тот сразу испуганно съежился, замотал головой, хотя и так было ясно, что он-то уж точно никого не вызывал. «Бесполезно, — сказал какой-то мужчина лет пятидесяти. – К бомжу не поедут». «Что значит не поедут? — я вдруг рассердился и полез в карман за телефоном. – Человек же, не собака… Да и не обязан я говорить им, что он бомж». «Вот это разумно», — согласился он. Я быстро дозвонился до «скорой», начал объяснять, что случилось, где мы, и просил поторопиться. Человек, лежавший перед нами, всё так же молчал. Дыхание его стало реже, мы это заметили, но он попрежнему был в сознании. Он пристально вглядывался в каждого из нас, и взгляд его был на удивление спокоен и серьезен. Он смотрел на нас так, потому что мы были для него самыми важными людьми в жизни. Мы были последними, кого он видит здесь, а он явно понимал, что с ним происходит, и терпеливо ждал. Я стал искать по карманам что-нибудь от сердца. Вытащил нитроглицерин, поднес его к губам лежащего: «Возьмите под язык, легче станет». Он попытался пошевелиться, приоткрыл рот, и я вдруг понял, что

ему не таблетка нужна, а он пытается сказать мне что-то. Я встал на колени и наклонился к нему совсем близко, стараясь не обращать внимания на запах грязного тела, что шел от него. «Что? Что вы хотите сказать?» — спросил я, а сам напряженно вглядывался ему в лицо, чтобы разобрать каждое слово. «Сыну… Сыну скажи», — вдруг вполне внятно произнес он. «Что сказать? У тебя сын есть?» — я тоже перешел на ты. – «Где он? Как найти?» Он сморщился. То ли эта была судорога, то ли он расстроился, что я его не понимаю. Он собрался с силами и снова повторил: «Сыну скажи… Обязательно»… «Да что?» — меня вдруг затрясло так, что я на крик перешел. «Скажи, что люблю…» Мы все вздрогнули…Грязный, умирающий на улице бомж не просил о помощи, не посылал этому чужому миру проклятия. Последнее, о чем хотел он сказать, была все-таки любовь. Я увидел, что он теряет сознание. Глаза помутнели, стали закатываться. «Уходит, уходит», — вздохнула женщина. «Подожди!» — снова закричал я. Я засунул ему в рот таблетку нитроглицерина, начал похлопывать по щекам, а сам всё повторял: «Подожди, я не понял, как сына искать… Ну, соберись, скажи, где он»? Глаза его закрылись, но он ещё дышал, шумно и тяжело. Вдруг таджик, так и стоявший рядом, принялся что-то читать вполголоса. Я не знаю, как мусульмане провожают людей, наверное, у них есть тоже есть какие-то особые предсмертные молитвы, и, хотя умирающий явно был человек русский, таджик всё говорил и говорил чтото на своем наречии. Вероятно, он решил, что раз мы молчим, так хоть он должен проводить человека, ведь негоже ему умирать так, без слова. Женщина вдруг заплакала. «Господи, Боже ты мой, вот жил человек… В школу ходил… Надеялся на что-то… Радовался… А умирает на улице… В двух шагах от Новодевичьего… И отходную ему прочесть некому…» Она плакала по нему как по родному, а черты лица его постепенно принимали то умиротворенное выражение, которое бывает только у людей, что отмучились. Приехала «скорая». Доктор пощупал пульс, поглядел зрачки и начал оформлять бумаги. Санитары стали разворачивать черный мешок. Пришел полицейский. Он быстро и ловко проверил карманы лежащего. Ни документов, ни денег там не было. Я потрогал лоб умершего. Он был теплый. «Ты прости меня, — сказал я ему. – Молиться за тебя буду. И за сына твоего. А больше ничего я тебе сделать не могу». «Как зовут-то его?» — подошла ко мне все та же добросердечная женщина. «Его же имя ты, Господи, веси», — сказал я, поднялся и пошел обратно, к станции метро.

Виктория Медведева Россия, г. Москва

Искусство требует жертв Минувшим летом, в июле, прикатила ко мне на дачу моя сестра Люся. И не одна, а со своей школьной подругой Таткой. По части странностей эти девочки — под стать друг дружке. В первый вечер, за чаем, они вспоминали свои детские годы, школьные шалости и прочую ерунду. На мой взгляд, им давно пора было бы повзрослеть и не рассказывать такие глупости, потому что школу они закончили, знаете, сколько лет назад? Ну, лучше не буду даже и говорить, чтобы вы всё-таки дочитали моё повествование до конца. А то молодёжь просто сразу нажмёт на крестик в верхнем правом углу. После воспоминаний они перешли, как говорится, к делу. Оказывается, они приехали, чтобы отдохнуть и привести свои тела в норму. Я не очень поняла, что за норма такая. Даже сначала немного испугалась. Уж не собираются ли подружки заняться фитнесом прямо у меня во дворе. А, может быть, пригласили подпольного хирурга, чтобы сделать липосакцию? Но оказалось, что всё вполне невинно: девочки решили позагорать. Для поездок на курорты у них не хватало пенсионных, а на солнышке поваляться очень хотелось. — И где вы собрались разлечься? – осторожно спросила я. Я очень боялась, что в их планы входил мой участок, потому что у нас с трёх сторон соседи, а забор – простая рабица. Но оказалось, что они хотят представить себя в Тайланде, поэтому будут загорать на нашей речке Тютельке, вроде как на пляже. Надо заметить, что ширина сей реки не превышала и пяти метров. Так как на Тютельку ни один нормальный житель не ходит по причине её полного зарастания ряской, эти две сумасшедшие решили свои тела привести на её брегах в норму целиком, другими словами, понудистски. Так как было уже довольно поздно, я пошла спать, повертев

на прощание пальцем у виска и надеясь, что утром они несколько придут в себя. После ночного обсуждения планов, подружки встали ни свет, ни заря: не было ещё и одиннадцати. Позавтракав, они собрали полные сумки барахла и провизии и медленно, потому что быстро идти с такой поклажей даже молоденькие девицы вряд ли бы смогли, побрели в сторону Тютельки. На прощанье я посоветовала им не ходить босиком по берегу. Заросший камышом и осокой, он был превращён местными алкашами в тайную свалку, преимущественно заваленную пустыми бутылками и консервными банками. Вернулись наши девочки под вечер, вид у них был загадочный, они долго шептались у себя в комнате прежде, чем выйти к ужину. На вопрос, почему они совершенно не загорели, хотя солнце светило весь день вовсю, они сказали, что слишком высокий на берегу камыш, так что солнечные лучи почти на них не попадали. — Может быть, вместо такого пляжа, лучше просто погулять по лесу? — Нет, нет! – обе так замотали головами, что я испугалась, как бы у них не началось головокружение, всё-таки возраст. На следующее утро подружек смыло часов в восемь. Я посмотрела на небо, обложенное тучами, и заподозрила неладное. Пойти на Тютельку не решилась, ладно, думаю, пусть себе поваляются на свежем воздухе. Вернулись Люся и Татка к обеду, сильно возбуждённые, сразу спрятались у себя в комнате, на вопросы не отвечали, говорили таинственными голосами и пообещали, что скоро я узнаю одну чудеснейшую тайну, связанную с искусством. Ещё два дня я ходила в неведении, а на третий девчушки пришли

Литературный фонд. Проза вечером ко мне в комнату и попросили денег. Не просто денег, а целую уйму денег. Они извинялись, обещали вернуть сразу же, как только попадут в город, что они снимут свои сбережения с книжек, и сразу же со мной расплатятся. Даже рвались написать расписки. К моменту их прихода я уже задремала, но сон мой, как рукой сняло. После получасовых пыток с моей стороны, Люся, чуть не плача, наконец, призналась, что эти деньги они обещали одному талантливому художнику на открытие выставки «Нестандартная красота», которая якобы состоится осенью в Манеже. — Нюсечка, поверь мне, это, действительно, очень талантливый художник. А у таких всегда проблемы, — Люся обняла меня за плечи. Её поведение становилось опасным. — По-моему, это у вас проблемы. Выкладывайте, что за тип вас охмурил. Чья красота там будет представлена? Уж не ваша ли? Во всяком случае, нестандартность тут налицо. Подружки надулись и собрались уединиться у себя в комнате. Испугавшись, что они обратятся к кому-нибудь из соседей, я решила поменять тактику. — Девочки, вы поймите меня правильно. Не могу же я дать вам такую сумму, если не увижу работ вашего гения. Оживившись, эти две ненормальные удалились к окошку и стали совещаться. Минут через пять, краснея, Люся подошла и попросила меня сесть. Я выполнила просьбу и правильно сделала. Сестра вынула из сумочки свой мобильник. — Вот эти работы. Я сфотографировала самые удачные. То, что я увидала, превзошло даже самые худшие мои предположения. — Это вы?! – только и смогла я промолвить. Люся покраснела ещё больше, но мужественно выдержала мой взгляд.

— Да, мы, — в её голосе послышались нотки гордости. — Боже мой… А самого художника вы не запечатлели? — Есть, только он очень скромный, не хотел позировать. Вот смотри. Хотя гений старательно прикрыл длинным чубом лицо и попытался отвернуться, видимо, из-за скромности, я безошибочно узнала местного алкаша Юрку Порошкова. Направление, в котором работал сей «художник», представляло собой нечто среднее между примитивизмом и экспрессионизмом. Только вряд ли их автор когда-либо слышал столь мудрёные словечки. На так называемых картинах валялись две женщины в самых изощрённых позах. Вокруг их тел торчали какие-то палки, судя по всему, камыш. На переднем плане волны изображали реку, это подавало надежду, что «художник» творил всё-таки на противоположном берегу Тютельки. — И как вы, дорогуши, согласились на это безобразие? — Это не безобразие, а искусство, — лицо Люси вспыхнуло оскорблённой невинностью, — Может быть, мы войдём в историю. Уже после нашей смерти. — То, что вы войдёте в историю, это точно. И задолго до смерти, уверяю вас. История уже наверняка просочилась по всей округе, так что славы ждать вам придётся совсем недолго. Некоторую сумму мне всё же пришлось выплатить Порошкову за оригиналы его шедевров. И отдельно – за молчание, хотя тут я ни в чём не уверена. Остаток отпуска две «Данаи» скромно провели на террасе у экрана телевизора. Уезжали через неделю на электричке 21:13. В это время посёлок уже успокаивался и смотрел программу «Время».

Куда зовет солнце

(Собакам-терапевтам и их воспитателям посвящается) Жила-была одна девочка. Она появилась на свет в обыкновенном роддоме, но сама она была необыкновенная. Про таких детей говорят, что они Солнечные. Маме объявили об этом сразу, как только Девочка родилась, и предложили оставить ее, потом таких детей отправляют в Дом Малютки. Мама поплакала, но отказалась и забрала дочку домой. Дома их ждал Папа, который не очень обрадовался Маминому решению, но ничего не сказал. И Девочка стала жить с Мамой и Папой. Мама много занималась с ней, все время разговаривала и ласкала. Девочка росла и стала сама ходить и даже понемногу разговаривать. Они разговаривали с Мамой, потому что Папа все меньше подходил к дочери, а в какой-то день он не пришел вечером домой, и Мама всю ночь проплакала. Потом Папа исчез совсем. Девочка не обиделась, она не умела обижаться. Часто мама и дочка ходили к морю. Дорога шла через дюны, через высокий сосновый лес, мимо озера. Потом путницы выходили на песок и брели по нему к воде. На берегу тут и там лежали высохшие деревья, их выкинуло море. Они садились на одно из них и так сидели. Это были счастливые минуты. Часто Мама начинала плакать. Тогда Девочка брала ее лицо в свои ручки и прижималась к маминым щекам. Однажды к ним пришел Мужчина. Он был веселый, только совсем не смотрел на Девочку, которая пыталась заглянуть ему в глаза. Она уже всем своим золотым сердцем любила его, потому что с его приходом Мама совсем перестала плакать. Жизнь изменилась. Они уже не ходили вдвоем с Мамой к морю. А однажды Мама исчезла. Пришла Женщина, она кормила и укладывала Девочку спать. Девочка молчала. У нее только очень щемило сердце. Через несколько дней Мама вернулась, но не одна. На руках у нее был сверток. Мама положила сверток на диван и раскрыла его. Там оказался маленький Ребенок. Девочка заулыбалась и протянула к Ребенку руки. Но Мужчина перехватил их, не дав дотронуться до малыша. Мама не заметила этого. Она смотрела только на Ребенка. Дни потекли тускло. Мама совсем перестала говорить с Девочкой, теперь она разговаривала только с Ребенком. Девочка любила уходить в дальний конец сада, где в заборе не хватало двух штакетин. Она пролезала в эту дырку и стояла на тропинке, глядя на дорогу, по которой когда-то с Мамой ходила к морю. Однажды из кустов выскочил пушистый белый щенок. Он стал прыгать вокруг Девочки и лизать ее лицо. Это было так замечательно, что она рассмеялась. Вдалеке, на дорожке показался Человек. Он приветливо помахал Девочке рукой и позвал: — Хеми, Хеми! Щенок стремглав бросился к хозяину.

Теперь Девочка каждый день ждала нового друга. И тот обязательно прибегал. Она брала его морду в свои ручки и прижималась к ней лицом, как когда-то прижималась к Маминым щекам. Шло время. Хеми рос и превратился в большого пса, очень похожего на белого медведя. Только Девочка не понимала этого, ведь она никогда не видела белых медведей. Она знала только Хеми. С ним теперь можно было играть и разговаривать. И ласкать. Зима наступила неожиданно. Как-то утром Девочка вышла на порог и увидела, что на дворе белым-бело. Она пробралась к забору, но там вырос целый сугроб. Что делать? Ведь сейчас прибежит ее друг, как же она обнимет его? А вот и он. Хеми быстро разрыл снег, но пролезть в дыру Девочка не могла – мешало толстое пальто на ватине. Тогда пес схватил ее за полу и вытащил наружу. Наступило обычное время прощания, Хеми убежал, лизнув подружку напоследок. Она попыталась пробраться обратно на участок, но противное пальто не пускало. Девочка беспомощно стояла, пока из дома не вышла Мама. Увидев дочь на тропинке, она выбежала через калитку, схватила ее за руку и увела домой. На следующий день Девочка не нашла дыры в заборе, на её месте красовались две свежие штакетины. Как защемило сердце! Прижавшись лицом к холодным деревяшкам, она тихо позвала: — Хеми, Хеми… А Хеми был тут как тут. Он схватил зубами одну из штакетин и аккуратно выдернул ее вместе с гвоздем. То же самое он проделал и со второй доской. Они опять были вместе. Вот так и дружили двое – Девочка и Собака. Это случилось осенью. Мама уехала и вернулась с девочкой. Только обыкновенной. А через несколько дней нашу Девочку одели, Мужчина взял ее за руку и повел к машине. Она обернулась. На пороге стояла Мама, одной рукой прижимая к себе новую дочку, а другой обнимая мальчика. Мама плакала. Это было так удивительно, и так напоминало ту Маму, с которой они сидели на сухом дереве у моря, что опять защемило сердце. Ведь только так Солнечные дети понимают чувства. А дальше всё превратилось в один длинный, серый день. В новом доме шла своя жизнь. Рядом были дети. Некоторые играли, другие сидели молча, один мальчик все время плакал. Девочка выполняла все, что требовалось: кушала, умывалась, ходила со всеми во двор гулять. Но она не улыбалась. И молчала. Так прошел год. В этот день было сильное солнце. Детей собрали в большой комнате.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

«Знакомьтесь, ребята. Это Хемингуэй. Он очень добрый, его не нужно бояться. Вы можете подойти, погладить его». Какой же знакомый голос! Хеми?! Сердце защемило сильно-сильно. — Хеми!

Пушистая белая шерсть попадает в уши, в глаза. Тёплый язык слизывает со щёк слёзы. Солнечные дети, Солнечные собаки! Ваши сердца помнят только добро!

Зоя Десятова

Россия, г. Санкт-Петербург

На обочине Душным, августовским днём Ольга, подобно другим стоящим на рынке продавцам, настолько была занята работой, что не замечала ни пыли, поднимаемой горячим ветерком, ни толчеи сотен, а может, и тысяч проходящих мимо людей. Когда к вечеру усталая толпа, наконец-то, схлынула, почувствовала, что безудержный пот застилает ей глаза, увидела грязные руки и припудренное пылью лицо. Позволила себе расслабиться: утёрлась платком, попила тёплой воды и начала исподтишка считать деньги. Убедившись, что выручка, как никогда, мала, осталась дожидаться момента, когда люди после работы пойдут мимо и, возможно, купят ещё что-нибудь. Это мёртвый, призрачный час, ибо толпа настоящих покупателей схлынула, оставив продавцов наедине с уродливым человеческим мусором: воришками, которые жаждут только одного – поживиться за чужой счет. Это – наркоманы, бомжи и «алкаши». В этот час может произойти всё, что угодно… Кажется, ничего особенного нет в том, что молодая девка подошла к старику-таджику, продающему лук и, подбоченясь, пустилась в пляс, озорно подмигивая деду. Торговец, чувствуя подвох, пытается прогнать её. Появляется защитник – пьяный парень. Матерно ругаясь, требует денег за моральный ущерб. Шум и возрастающие крики действуют Ольге на нервы, она боится, что конфликт, разгоревшийся рядом, может дотянуться и до неё. Вот уже из опрокинутой корзины катится блестящий лук… Не спеша подходят омоновцы. Толпа зевак закрывает гнусную сцену, и Ольга немного успокаивается – полиция наведёт порядок! А вот идёт мимо, согнувшись в три погибели, тоненький паренёк, несёт что-то тяжёлое. Ольга видит, как рюкзак врезался в его узкие плечи, руки оттянуты «свинцовыми» сумками. Прямо перед ней ручка одной из них отрывается, и груз падает. Она пытается воспользоваться ситуацией. – Купите у меня пакеты! Есть крепкие и объёмные. Парень, вмиг обессилевший, волоком подтягивает к столу поклажу, долго шарит по карманам, вынимает смятые деньги, подаёт тысячу рублей. Ольга видит, что он пьян. – На все… – говорит паренёк.

– Сто штук? – насмешливо уточняет она, и с удивлением разглядывает его. Паренёк потрясающе хорош собой: большие синие глаза, высокий лоб, прямой тонкий нос, нежные, как у ребёнка, губы. На вид ему лет шестнадцать. Ни пыль, ни алкоголь не портят красоты лица! – Ты мне дал тысячу рублей. Помельче-то, денег нет? – переходит Ольга на доверительное «ты» и подает купюру назад. Ей ничего не стоит обмануть его, но… парень с недоумением смотрит на продавца. – Тебе сколько пакетов? – чтобы не потерять последнего покупателя, упрощает вопрос она, решив дать с тысячи сдачу. – Три… нет, четыре. Наконец-то, он понял. Ольга подаёт пакеты, затем деньги, которые он, не пересчитывая, суёт в карман, будто бумажки, недостойные внимания. Длинными пальцами комом, как попало, перекидывает из порванной сумки в пакеты шикарные женские платья. Продавщица изумляется: разве можно так небрежно обращаться с дорогими вещами? Туда же летят какие-то коробки, свёртки… Один из них, не выдержав бесцеремонного обращения, разваливается, Ольга, как зачарованная, видит, что сыплются пачки денег! Ого! Да перед ней, однако, воришка, только что ограбивший магазин! Вот это да! Она оглядывается, кто ещё видит эту необычную картину? Мимо проходят люди, жужжат беззаботные голоса, куда-то исчезли омоновцы… Переглядывается с соседкой по столу. Та лишь качает головой и глазами показывает на лобастого мужика. Ольга видит бычью шею, холодные, колючие глаза… Интуитивно она чувствует опасность, исходящую от него. Стоит в трёх шагах и наблюдает за мальчишкой. Острой болью колет сердце, она понимает, что как только тот отойдет от людных мест, тут же лишится и денег, и вещей. Не будь он пьян, то заметил бы, что за ним следят, сам оценил бы обстановку. Ольга с жалостью смотрит, как паренёк, согнувшись, плетётся дальше. Мужик, поотстав немного, движется следом. Что-то будет с парнем? Такой молодой, а судьба уже поставила на нём крест! Расстроенная, захлёстнутая бессилием перед жестокостью жизни, Ольга раньше времени начинает собираться домой… Она ничем не может ему помочь: по силам ли ей управлять чужими судьбами, когда сама выкинута на обочину?

Во сне или наяву Влада стояла у окна и долго смотрела на Мойку, видела, как медленно и лениво падал пушистый снег. Фонарь, висящий на столбе, высвечивал рой снежинок, превращал обыкновенный снегопад в сказочное таинство. Зима в этом году в Санкт-Петербурге стояла тёплой. Ни рождественских морозов, ни крещенских не предвиделось. Люди, запорошенные снегом, бежали мимо – большие, маленькие… и никому не было дела до молодой женщины, наблюдавшей за ними из окна. Все торопились жить своей жизнью. В комнате стало вдруг темно, а может, и не вдруг, просто Влада не заметила, как стемнело, оглядевшись, увидела, как серые тени гуляли по стенам, по полу… С тех пор, как полгода назад от неё ушёл муж, находиться в квартире, которая каждым предметом, каждой вещью кричала, напоминала о предательстве и горе, ей не хотелось. Но и с друзьями, подругами она перестала общаться, воздвигнув стену отчуждения и неприятия. Влада оторвалась от окна и, проходя мимо зеркала, глянула на себя. В полутьме лицо показалось старым и чужим. Торопливо включила свет, разогнала темноту, подумала: «Сколько можно жалеть себя, прятаться от людей, отгораживаться от мира?» Затем включила телевизор, создав иллюзию того, что она не одна. «...Святки начинались с Рождества Христова и продолжались до Крещенского сочельника. В это время государи освобождали народ от податей, из тюрем выпускали преступников, помогали бедным. Святки – это забавы, песни, пляски, ряженые, время гаданий», – глядя на Владу, говорила с телеэкрана дама. Влада усмехнулась, подумав о том, что сейчас модно вспоминать народные традиции, старинные обряды, предания – как христианские,

так и языческие… Верят – не верят, все бегут в храмы, неизвестно для чего ставят свечи, крестятся, молятся. Кому, зачем нужна эта атрибутика без настоящей Веры? «...Стол надо застелить скатертью, поставить два прибора, два зеркала, одно большое, другое меньшее, две свечи… Зеркала поставить друг против друга, зажечь свечи и в глубоком молчании сказать про себя: «Суженый – ряженый, приди ко мне ужинать». Вы должны быть в комнате одна и ровно в полночь посмотреть в зеркало. Когда явится суженый, за окном начнётся свист, потом стук в дверь…» – вещала потомственная ведунья. Свечи есть, зеркала тоже, может, занять себя, погадать? – промелькнула в голове Влады нелепая мысль. Встав с дивана, она зажгла одну свечу, другую… Поставила зеркала. Выключила люстру. Комната волшебным образом преобразилась, представ перед нею в ином по яркости и контрасту свете, со светлыми и тёмными штрихами на стенах и столе. До двенадцати еще далеко, и Влада стала разглядывать себя в зеркало… И вдруг… оказалась на хрупком, ледяном или хрустальном, красиво изогнутом мосту. Перила, покрытые прозрачными, драгоценными каменьями, искрились и переливались. Внизу ярко сверкала рассеянным белым светом замёрзшая река, а может, и не река вовсе – алмазная долина! Чуть дальше – какие-то странные огромные белоснежные скульптуры то ли животных, то ли приведений… О, как обтекаемо они гладки! Как идеально выточены! Влада сделала шаг по прозрачному мосту, взглянула вдаль и замерла, увидев сверкающий отражённым светом, волшебный город: алебастровые замки, невиданной красоты дворцы,

Литературный фонд. Проза отливающие снежной белизной башни… Как интересно устроен этот белоснежный мир, даже дороги здесь девственно-белые… Влада подняла голову. Астральный свет заливал город, но самих звёзд не было видно. Отчего же всё вокруг так сияет, излучает светозарную энергию, делает окружающий мир видимым? Шла, не торопясь, держалась за блестящие поручни, разглядывала невиданный город, пытаясь ничего не пропустить, но какие-то люди шагали навстречу, натыкались на неё, толкали…Владе стало так досадно, что она остановилась. И почему вся толпа идёт в одну сторону, а в сказочных замках никого не видно? Она дошла до конца ослепительного моста, испытав в душе восторженное удивление и любопытство к светящемуся миру, хотела повернуть назад, чтобы ещё раз полюбоваться панорамой никогда не виданного тихого края, разглядеть заснувшую реку, пойти в ту сторону, куда шли люди, и вдруг увидела человека. Он молча махал ей рукой, приглашая подойти. Это был чернявый, незнакомый, молодой мужчина. Напугавшись неизвестности, Влада спряталась за хрупкую, стеклянную непрозрачную башенку… наблюдая, что же будет дальше… От резкого, пронзительного звонка она очнулась. Что это было? Видение? Сон? В двери уже стучали. – Кто? – подойдя, с опаской спросила Влада. Казалось, откроется дверь и на пороге окажется тот, от кого она пряталась. – Это я, Маша, – прозвучал в ответ смешливый голос соседки. – Открывай, ты что, уснула, ни дозвониться, ни достучаться не могу? – Да, наверное, задремала, – ответила Влада, открывая дверь и радуясь живому человеку. – Гадаешь? – спросила Маша, оглядев зажжённые свечи. И, не дожидаясь ответа, продолжала: – У меня гости собрались, брат мужа из Москвы приехал. В военной академии учится! Дашь мне парочку-другую стульев?

– Конечно, забирай. – Сейчас мужиков подошлю. Соседка ушла. Влада потушила свечи, выставила в коридор стулья, не стала закрывать двери. Действительность напирала со всех сторон. Что за чертовщина? Дожила! Путает реальный мир с потусторонним, живёт иллюзиями… – подумала она. – Эти стулья? – спросил незнакомый, черноглазый и черноволосый мужчина, видимо, брат соседа. Он мимоходом заглянул в комнату, повернувшись, внимательно посмотрел на Владу… Кого-то он напомнил ей. Кого? – Виталий Александрович, – вдруг представился военный и взял её за руку. – А пойдёмте к нам. Грех одной дома сидеть, да ещё и в Святки! – Нет, что вы, мне некогда, – неловко выдернув руку, пробормотала Влада. Виталий Александрович взял стулья и ушёл. И только Владлена подумала, что зря отказалась от приглашения, что от горя она итак сходит с ума, как в дверь вновь постучали. – Это я, Мария, – вновь кричала веселая соседка. – Открывай! Влада распахнула двери и увидела целую компанию: Машу, элегантную пожилую даму и Виталия Александровича с живой красной розой в руке. – Елена Прекрасная, окажите честь, посидите с нами, – торжественно произнёс военный, вручил Владлене цветок, и, галантно взяв её под руку, повёл в квартиру напротив. – Дверь-то хоть дайте закрыть, – засмеялась Владлена. И вдруг вспомнила, что этого мужчину она и видела во сне, а может, и не во сне, а наяву – что теперь уже было неважно! Вечер преподносил ей сюрприз, обещая быть сказочным и веселым.

Наталья Гандзюк Россия, г. Москва

Ворон День белоснежный. Лебедь такой же, Как кусок мела, крошащийся с того конца, которым пишу: «Помогите мне!!!!!!!!!» Я ставлю много белых восклицательных знаков, и все они сливаются в один белоснежный взмах крыла. День, как взмах крыла. Представляете, лебедь взмахнул крыльями да так и остался стоять! И я пишу вместо него на доске: «Помогите мне выдохнуть!!!!!!» Я знаю, когда он опустит крылья, я умру, и всё время живу на вдохе... А может, я ошибаюсь? И остальные такие же, как я, ошибаются вместе со мной. Мы как будто смеёмся над временем. Мы останавливаем его и знаем – когда лебедь опустит крылья, нам его уже не догнать. Мы превратимся в бриллиантовый пар. А лебедь будет бить и бить крыльями по воде, не в силах остановиться и взлетая. Я стою возле пруда. Внутри меня белоснежный день. Снаружи — кромешная ночь. Внутри огромная белая птица пытается расправить длинную шею. Я тоже пытаюсь вытянуться так, чтобы лебедю было место для шеи. Я ворон, но чувствую себя лебедем. Во мне нет ничего от ворона, кроме перьев и тела. Я жду утра, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Я не сплю. Я знаю, придёт день, когда перья мои поседеют, но всё равно я — ворон. И моё тело — тюрьма. «Ворон — тюрьма для лебедя». Задача для первоклассника. Когда я в небе, практически не чувствую разницы межу ним и собой. В небе все птицы малы, нет ни одной больше и белее другой. Но я не стриж, и не могу годами смеяться над притяжением. В воздухе кишат и копошатся ночные бабочки. Периодически из чёрной воды высовываются огромные рты рыб. Они едят бабочек. Еда помогает. Особенно падаль... Когда кусок падали проходит по длинной шее в желудок, мне становится плохо, меня тошнит, и боль немножечко стихает. После еды я обычно сплю. Я закрываю глаза и вижу себя со стороны. Я испытываю к себе сострадание и даже люблю неуклюжую взъерошенную птицу. Особенно

странно смотреть на тонкие белёсые веки. Они выглядят очень беззащитно. Но клюв!!! Не высказать всего ужаса, когда я смотрю на клюв... Наверное, если бы я смотрел со стороны на себя — лебедя, я бы не испытывал сострадания и даже любви. Не знаю. Во сне я вижу одно и то же. Вместе с другими я разбегаюсь по воде. Белые спины. Брызги... Потом мы взлетаем, и видение сменяется чувством, которое не выдерживает моё сердце. Оно колотится в бешеном ритме, готовое сорваться с петель. Это чувство похоже на золочённую волну в океане, где каждый знает о каждом и даже имена мошкары, проглоченной рыбами. И там я не сужу себя. Именно поэтому я так люблю падаль. Чтобы поспать. Ничто так не занимает меня сейчас, как поиск падали. Раньше это было строительство гнезд, но в паре кто-то обязательно слабее... Я строил, но никогда не сидел и не селился в гнезде. Она сидела и селилась, засыпаемая снегом, заваливаемая градинами, обливаемая дождем, обдуваемая ветрами, и совершенно неподвижная... Скорлупа яиц трескалась. А дальше... Кто-то выжил. Кто-то погиб. Ушла и она, нечаянно и смиренно. А я ослеп от боли. Потом зрение вернулось. Снаружи мир потускнел, но внутри, в непрерывно нарастающей муке, во мне обнаружился кто-то другой, весьма отличный от меня самого. Я... как бы это сказать, забеременел. И чтобы не спугнуть рост птенца, перестал летать, а только ходил по самой прямой дороге через лес к пруду. Так обычно делают люди. И я стал похож на человека, на перекрёстке ожидающего зелёный свет. Напротив него прохожие. Он смотрит на них, а они на него, зная, что через минуту разойдутся и больше никогда друг друга не увидят. Так и для меня открылось Сиюминутное и Внимательное. Главные и второстепенные вещи поменялись местами. Я больше не прятался от хищников. Это стало неважным, и они почему-то не трогали меня, как будто я распространял неприятный запах. Может, потому что я ел падаль... Неважными стали поиски новой пары. В некотором смысле, я уже был парой. Я и лебедь внутри меня. Он рос быстро, и мне становилось всё тесней, я никак не помещался в собственном теле. У нас, у птиц, нет сумасшедших домов, больниц и операционных. У нас есть свой кодекс чести, понимание братства. Мы умеем дру-

Русский литературный центр. Litagenty.ru

жить, любить, быть верными и щедрыми. У нас есть понятие самопожертвования. Пожалуй, в Бога мы тоже верим больше, чем люди... Нет, я не умаляю значения и величия человека, но любая птица... Да, возможно, мы не изобрели ничего такого... Прошу прощения, все на равных. Нет, всё же, мы хуже. После пробуждения от сна всего мгновение я вижу себя — настоящего, отражённого в воде, в случае если не идёт дождь. А когда дождь идёт, особенно сильный, пруд похож на котёл с кипящим молоком, и от него поднимается пар. Я люблю смотреть на белое. Мне нечего подарить другим, кроме своих перьев. Я могу поделиться мёртвой рыбой, но кому нужна мёртвая рыба? Когда идёт дождь, особенно несколько дней, дороги, тропинки, низины залиты водой, и, мне кажется, в воде очень быстро заводится жизнь: плавают речные рыбы, и в наш ничем не примечательный лес слетаются огромные венценосные журавли. Невозможно придумать ничего лучшего! От восхищения лебедь внутри меня распрямляется, и мне становится ещё хуже, но я бы ни на что не променял эту боль. Теперь о падали. Не думайте, что я хожу и заглядываю под каждый лист, куст или в норы. Я хожу медленно и изучаю воздух вокруг. Ночью иногда поражает вид звездопада. Но если бы вы увидели обратный, перевёрнутый звездопад, вы удивились бы не меньше. Ночью и днём в небо падают звёзды и метеориты. Это падение непрерывное. Чтобы вычислить падаль, необходимо увидеть в воздухе ближайшую упавшую в небо звезду. И там я обязательно нахожу тело животного. Эти тела вполне пригодны для пищи. И после того как насыщаюсь я, за них принимаются черви, прочие насекомые и миллиарды мелких существ, обитающих в земле. Это непостижимо и правильно! Я уверен, когда мой лебедь вырвется наружу, остатки ворона частично будут съедены, частично соединятся с листвой и постепенно станут свечением земли, её фосфором, серой, вспыхивающей гнилью. Ведь абсолютно не важно, что ты ешь! Важно, кому ты станешь жизненно необходим, для кого ты станешь воздухом, песней, противоядием, огнём, какой ты оставишь после себя язык, и кто воспользуется им. При жизни или после смерти. Твои мысли и чувства и есть язык, и там, где ведётся запись, он записывается и становится бессмертным телом. Так говорил Сократ. Это шутка. Я не знаю, что он говорил, но уверен, что в вопросах пищи он был прост и неразборчив. Когда в низинах скапливается вода, в лужах купаются скворцы, сойки, воробьи, дятлы, я не буду перечислять... Огромный мир птиц погружается в лужи. В лесу стоит радостный гомон, и каждая птичка превращает воду в бриллиантовый пар. В высокой траве сверкают огромные капли, и там, у подножий, отражаясь в бесчисленных зелёных зеркалах, по извилистым дорогам змей летают шмели. Я научился замирать и двигаюсь всё медленней, перенося свою тяжесть аккуратно. Пока я двигаюсь, изучаю того, кто сложен во мне вчетверо, а, может, впятеро, и он изучает меня. Думаю, что у меня уже его мысли, и я смотрю на мир его глазами. Это очень интересное превращение. Года три назад на нашем пруду жила пара лебедей, и мне посчастливилось внимательно и жадно наблюдать за ними. Я смотрел, как деловито и по-отечески лебеди очищали пруд от всякой другой пернатой твари. Потом они основательно почистили воду, съев изрядную часть водной растительности. Наконец, они начали строить, по вороньим меркам, дворец. Конечно, не шедевр зодчества, я в этом деле лучший, но вполне сносный. В нём, как и положено, насиживались яйца. Ничего удивительного, странного, волшебного в этих птицах не было, кроме того, что они лаяли на своих лебедят, из чего я заключил, что внутри лебедей заключены не птицы, а собаки. Наверное, я был не прав и слишком требовательно и предвзято относился к ним, а ещё завидовал величине, спокойствию, чистоте и любви исходившей от птиц. Они улетели с подросшим выводком

и больше не вернулись на наш пруд, но во мне от них осталась точность, граничащая с роскошью. Сейчас огромные облака волей или неволей рисуют на глади воды силуэты лебедей. Я не боюсь будущего и не сожалею о прошлом. Настоящим я восхищен и пребываю в терпении без всяких там болеутоляющих. Я наслаждаюсь одиночеством и бесконечной красотой жизни. Я часто встречаюсь со смертью, и она понята мной, но не до конца. Времена года плывут мимо неподвижных моих глаз. Краски меняются, горит листва, освобождая деревья от тяжести. Снег волнует меня и окончательно усмиряет, даёт разрешение моему внутреннему огню, весной я плачу от любви, потому что любовь не уходит с теми, кто ушёл, летом... Это лето для меня особенное. Я практически совсем перестал принимать пищу, почти не сплю, двигаюсь с осторожностью богомола. Оттого, что я потерял сон, мне кажется, что бездонная явь обрела все характеристики сна. Я нашёл золото в глинистой почве рядом с прудом. А может, мне это только показалось? Маленькие, сверкающие на солнце и вне солнца камешки. Я увидел всю жилу. Она простирается под землёй, от пруда до подножия старой сосны. Чуть поодаль, под слоем почвы, если копнуть, можно найти ониксы и сапфиры. Я вижу землю насквозь. Или мне это снится? Я проникаю даже к огненной живой и родной сердцевине земли. Нам, птицам, не нужны драгоценности. Всё, что пишут о нас люди в баснях и песнях, иногда в прозе и стихах, придуманная чушь. Особенно о лебедях — самоубийцах, или о воронах, любящих лесть, или о воронах, увещевающих свиней. Лебедь на человеческой написанной маслом картине — признак пошлости и дурного вкуса. Хорошо, что хоть мы, вороны, символизируем вещий, тёмный, неотвратимый визит судьбы. Нет, наверное, это не сон, если я столь желчно рассуждаю о писательском и художническом труде. Даже не верится, что я живу так долго! Я помню так много! Я любил и люблю так сильно! Я надеюсь, что мои дети столь же мудры и осторожны! Но больше всего я благодарен за последние годы моей жизни, когда внутри родился другой и, причиняя мне нестерпимые мучения, стал расти. Я уже не выпрямляю шею, чтобы освободить место для него. Он занял меня целиком, как некогда лебеди полностью очистили пруд для себя. Я перестал летать, но открыл для себя мир тотального присутствия и бесконечного сострадания к живущим на земле. Я стою возле пруда. Снаружи и внутри меня белоснежный день. У меня поднимается температура, как рядом с вулканом становится горячей вода и превращается в пар. Вокруг меня шлейф пара, который быстро вращается. Сознание моё становится мутным, моё любопытство и восторг сменяется забытьем, в котором я вижу, как трескается яйцо, и из него появляюсь я, покрытый влажным пухом. Нас двое в гнезде, вечно голодных, красноротых. Мы растём быстро. В наших крыльях зашифрован полёт. Встреча с небом и с ней. И понял я, зачем живу и зачем даны мне крылья. Бесконечный ветер и гнёзда. Она. Её спина. Яйца, яйца. Птенцы, птенцы. Её смерть. Моё пробуждение и превращение. Но неполное... Как будто кто-то со всей силы рвёт над ухом прочную материю. Земля уходит из-под ног. Какая-то сила выбрасывает в воздух, и там, в воздухе, я мгновенно раскрываюсь, расширяюсь, разлетаюсь! Ширина моих крыльев поражает меня! Я вижу! Ярко! Моё маленькое измученное тело осталось лежать на берегу пруда. Тихо. Ещё удивляясь, набираю, набираю высоту, постепенно превращаясь в золотую волну, бегущую за другими волнами в великий бесконечный Океан.

Иван Чудаков (Дитин Вайл) Украина, г. Дружковка

Пастух Спускаясь по тропе в заливаемую солнечным светом балочку, я невольно ощутил озноб от тумана, прятавшегося в густых зарослях тёрна и бузины, которые в свою очередь прятались среди ветвей могучих дубов. С освещённой тропы проглядеть скрывающуюся в гуще темь не просто: что там хрустнуло веткой, отрывисто цокнуло, крякнуло, ше-

лохнуло опавшей прошлогодней листвой. А тропинка всё тянется вниз, переходя на скачкообразный шаг по скользкому склону. На другой стороне оврага где-то на ветке застрекотала сорока, перелетела подальше в вершину балки, скрылась в ветвях. Вчерашний майский дождь всячески постарался, чтобы сегодняшняя глина налипала на подошву растущими каблуками, в которых спускаться по склону оврага одно удоволь-

Литературный фонд. Проза ствие. И опять шелест листвы, уже впереди — интересно, что потревожило птицу? Я-то знаю, что в здешних краях водится всякое, и пусть где-то там, откуда я иду, слышен гул машин на автостраде, отойдя всего на километр от трассы, начинаешь чувствовать себя прям-таки Адамом на ковре у Господа после грехопадения. Вот она, дикая природа! Кто она или что значит для человека эта нирвана неандертальца-отшельника в шаговой доступности от цивилизации? Хрустнула ветка, и что-то выкатилось на тропу в метрах двадцати впереди меня. Да это же заяц, вот вислоухий, напугал! А он знай себе пощипывает молодой пырей — это такая травка, её все животные едят, присмотритесь к своему любимцу, если он у вас есть, ну если нет, так на слово поверьте. И главное, на меня совсем внимания не обращает, но, вижу, косится, скок-поскок, хвостиком только подмигивает, мол, не боюсь я тебя, — ах ты косой!.. И тут практически из-под ног вспорхнула перепёлка или фазаниха, — ну её! — и заяц шементом в кусты,

вроде бы и не было его совсем. Вот так здесь всякая мелочь на тебя жути нагоняет. В низине, среди деревьев, мне показалось тело и рога косули. Да, не показалось. Я поднялся из оврага, перейдя на его противоположный склон, и увидел небольшое стадо домашних коров, пасущихся среди редких невысоких скрюченных деревьев, где островки зелени среди старняка выглядели весьма причудливо. Я отдышался, не то после подъёма, не то после впечатлений от общения с дикой природой. А впереди меня ждала не другая цивилизация, а скорей, простодушная древность, эдакая монархия пастуха над анархией стада, коров, конечно. Дядька Василь вынырнул из худой ещё тени клёна, узнал меня и махнул байдиком подойти. Всего двадцать лет забвения отделяли меня от вчерашнего юноши, который беззаботно мог рвануть навстречу всеми любимому в хуторе, сколько помню, вечному пастуху, — дальнему и в то же время близкому родственнику.

Зеленушка — Утро прохладное и свежее, — подумалось бабочке, пытавшейся расправить и просушить крылышки. Она мечтала проспать до обеда, ну по крайней мере до тех пор, пока роса на траве не просохнет. Но тут вмешалась хулиганка Зеленушка: видите ли, ей нравится прыгать по мокрой прохладной траве! Прыгнув, лягушка зацепила растение, стебель дрогнул, и роса, собравшаяся с листочков лебеды, большой каплей упала на бабочку. Та ахнула, встрепенулась, волна мурашек оббежала её тельце. — Какой ужас, я не смогу летать, мои мокрые крылышки не поднимут меня над этой прекрасной полянкой, — сокрушалась бабочка. Но поднимающееся солнце тронуло васильки сквозь макушки ив, верб и тополей. Они терпко запахли созревшим нектаром, а просохшая пыльца душистого клевера сладким ароматом ударила в голову. — Ах, как я голодна, — удивилась капризуля, подрагивая своими красивыми сиреневенькими крылышками. И вот крылышки уже совсем просохли, и бабочка стала перелетать от одного цветка к другому, лакомясь нектаром и перенося пыльцу на своих крылышках, опыляя тем самым растения. — Я труженица! Как пчела, — почти зарделась, гордясь своими достижениями Голубяночка. — Обычно я выбиваюсь из сил, чтобы хоть чем-то поживиться, из-за пчёл, снующих туда-сюда, и у меня пропадает аппетит. Да и найти лакомство из-за них весьма трудно. И тут, словно услышав мысли бабочки, рой пчёл заполонил лужайку, оттеснив Голубяночку к берегу реки. Наевшись сладкого нектара, она присела на редкую ряску и уже собиралась попить воды и полюбоваться переливом солнечных бликов на поверхности реки, как на том месте сначала появились глаза, а потом и вся верхняя часть головы Зеленушки. Лягушка остановила взгляд на бабочке. Сфокусировалась. Да, Голубяночку ждала незавидная судьба, ведь лягушки питаются вот такими зазевавшимися маленькими бабочками… И словно в подтверждение худших опасений тень над Голубяночкой сгустилась, даже стал слышен взмах крыльев трагедии.

Бабочка испугалась, для такого испытания её выдержки не хватило, и она вспорхнула с водного растения в сторону полянки, где она всегда могла спрятаться под какими угодно листиками множества растений, произраставших вблизи местной речки. У Зеленушки сдали нервы охотника, и она прыгнула вслед улетающей бабочке, разинув рот и выбросив свой липкий язык. Такой способ охоты присущ большинству лягушек, но наша не отличалась терпением. А вообще, многие зеленушки даже задерживаются на суше до полного высыхания росы, дабы полакомиться разной мошкарой, снующей повсюду. Садившуюся в мелководье цаплю, Зеленушка заметила не сразу. — Какой ужас! — вскрикнула Голубяночка, отнесённая потоком воздуха от взмахов крыльев аж на середину полянки. «Ну вот и позавтракали», — подумала лягушка, пойманная клювом цапли за правую заднюю лапку. Медово запахло цветущей акацией. «Какой запах…» — мечтательно всхлипнула Зеленушка, несмотря на боль в лапке в клюве у Серобокой. Цапля попыталась подкинуть лягушку и понадёжней схватить её клювом, но пчёлы, спешащие на аромат акации, помешали ей это сделать, и лягушка шлёпнулась в воду. Свет спасения засиял в зелёной головке раненой лягушки. Зеленушка что есть силы взмутила воду, подняв ил, и остановилась, уткнувшись не то в какую-то корягу, не то в корень камыша, и застыла недвижимо, пережидая опасность. Пчёлы совсем смутили цаплю своей наглостью и невежеством, и она просто перелетела в другое, более спокойное место. Благо, других лягушек и мелкой рыбёшки в речке хватало, чтобы не гоняться за одной Зеленушкой. На утро бабочка была опять бесцеремонно разбужена холодным душем. — Ах, эта лягушка — Зеленушка!.. Снова поспать не даёт! Впрочем, я и сегодня могу досыта наесться нектара, — не стала расстраиваться и сердиться Голубяночка. Начинался новый день.

Ольга Девш

Украина, г. Дружковка

Колонка любви Представьте, идёт человек по обыкновенной улице обычного средних размеров и зарплат города. О чём-то думает, судя разбалансированной походке при засунутых в карманы брюк руках. Усердно так думает – выбоины в дороге не замечает заранее, лишь по факту. Факты зачастили и мешались под ногами. Было жарко, хотелось пить и зимы. Зимой большинство движений скользящие, и не сбивают на четверть: раз упал, и месяц на полном гипсообеспечении. Но сейчас не то. Не о том думает человек… Ему бы водички. Он приезжий, далеко не местный, ограбленный по нетрезвому признаку и ссаженный с проходящего через эти края поезда, благодаря естественной утере билета. Одинокий бедный человек, практически бомж. Он хочет пить. Сильнее, чем есть. Неудобнее, чем жить. А тут колонка любви. На левом от тротуара газонном пятачке стоит, никем не оккупированная, не приватизированная. Рабочая, представляете! Совсем как из советского двора, водоразборная, с поржавевшим

ручным поршневым насосом и вмятой отмосткой. И никто не подставляет ни ладони, ни ведро. Наш человек подошёл и утолил жажду. «В свободном доступе такой нектар! Эх, бездари…» — про себя подумал мужчина. Он долго пил, сначала жадно и прерывисто, перебивая дыхание тугой струёй прозрачной жидкости, потом спокойнее и глотал реже, но большими глотками. Пить уже не хотелось, распрямился человек во весь рост и убрал руку с колонки. Во всём теле чувствовалась упругая полнота, на пальцах почему-то выступили маленькие водянки. Через дорогу оказалась автобусная остановка, человек перешёл на ту сторону. Как раз подъехал полупустой рейсовый автобус. Мужчина сел в него и после часового укачивания, неизвестно в каком направлении, захотел поговорить. Всё равно с кем в данном случае. И о чём. — Привет, как тебя зовут? — Инва.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

66 — Первый раз слышу такое имя, красивое. — Это сокращённая форма.

(ха, ей на вид не больше двенадцати, и уже так спокойно выдерживает паузу перед самым интересным, и смотрит испытывающе-любопытствующе) — А как звучит полностью? — Инвалид. — Как??! Бред какой-то… — Нет, меня так зовут. — Быть не может! Такого имени не существует, не надо этим шутить… — А я не шучу, меня правда очень многие так называют, я и привыкла. Только лучше, когда сокращённо. (почему у неё очень напряжены руки? а правая вообще в кулаке?) — Не верю… Ты выдумываешь невесть что… — Встать показать? — В смысле? — Ну, что я инвалид. — Н-нет! Что ты! Не говори глупости…

— Так как тебя зовут? — Я же сказала, Инва. — Нет, а по-настоящему? Мама и папа как тебя назвали, когда ты родилась? — А… это… когда они ещё не знали… Оля. — Вот и хорошо, замечательное имя. Всегда им и представляйся, обещаешь? Родителей ведь обижать нельзя. Они же тебя любят… да? (она просто ребёнок, откуда ей знать, что можно неправильно любить…) — Да, но люди, увидев меня, часто забывают моё первое имя, для них я просто инва… — Чушь! Ты – Оля! Ты слышишь?! О-оля! И никак иначе! Оля, ты понимаешь меня? (…но сколько в ней выросло обиды и боли,) — Понимаю. Спасибо. (и всё равно улыбается радостно! чёрт! а если б я стал на её место?.. не представляю…)

(а сразу и не скажешь. как ей удаётся так улыбаться: мудро и одновременно задорно? да, с мимикой тоже проблемы,) — Это не глупости. Это беда. Я – бедная девочка. Так многие говорят. (… но глаза ясные, не косят, светятся.)

— А вот и моя остановка, выхожу. Тебе спасибо, Оля. Береги себя и своё имя. Человек вышел из автобуса в новом незнакомом городе. Он был трезв и свободен. Очень хотелось любить.

Притча о кувшине В своё время один гончар, умелец и мудрый человек, слепил чудесный кувшин. Не слишком узкий, но и не чрезмерно широкий — детская ручка легко ощупает его гладкие стенки изнутри, а грубый кулак не двинется дальше изящного горлышка. Мягкий цвет обожженной глины успокаивал глаза, плавная точёность формы не нуждалась в лишних завитках и изгибах. Не успел ремесленник выставить кувшин на продажу — так выделялся он среди других амфор и пузатых вазонов, — как его сразу же купили. Но через несколько дней к гончару пришли с упреками: — Что за странный кувшин ты нам продал, мошенник?! Забирай его обратно, а нам деньги наши верни! — Люди добрые, — спокойно ответил им умелец, — чем же мой кувшин вам так не угодил? Он сделан из хорошей глины, тщательно в огне закален, чтоб вы в него не налили, всё сохранит свой настоящий вкус. — В этом и беда! Что ничегошеньки в нём не сохраняется! Налили вино пряное, поставили на стол, тут бы кубки наполнять да гостей поить, а, глядь, кувшин пуст и сух! Словно и не было ни капельки! Мы диву дались, но решили, что, достаточно уже выпили и забыли сосуд опять вином занять. Но когда и во второй раз напиток испарился без следа из кувшина, мы не знали, это мы сумасшедшие или кувшин проклятый! Потом что только не наливали в этот злосчастный сосуд, не

насыпали! Ничего не хранится в нём дольше пары минут — ни парное молоко, ни колодезная вода, ни рисовая крупа или зерна мака! Всё исчезает. Искали трещины, сколы… думали протекает. Ан нет! Идеальная форма, прочные стенки. Черная магия какая-то! Всё, гончар! Ты как знаешь, делай, что хочешь со своим колдовским кувшином, а мы не желаем боле его держать у себя в доме. Забирай его! И знай, твой товар мы теперь покупать не будем, и всем знакомым расскажем, что ты колдун. — Вы вольны делать то, что вам подсказывает сердце. Говорите, говорите… А мой кувшин вы не кляните. Ведь он просто выполняет свое предназначение — сохраняет настоящий вкус. Пара минут для настоящего — это целая вечность. Всё, что после, уже прошлое и лишь воспоминания о парном молоке, ведь по-настоящему парным оно бывает только первые две минуты; о пряном вине, потому что позже душистый аромат смешивается с запахами дыма, подгоревшей баранины, пота, и вздохи корицы и миндаля, цикория почти не уловить; о колодезной воде, которую легко превратить в нагретую солнцем пресную жидкость, если пройдут те две минуты истинного вкуса. Я заменю кувшин на другой, обычный. У меня только этот такой… живой. Все остальные хранят всё, что заблагорассудится, и столько, сколько вам нужно. Но потом не сожалейте, что не чувствуете вкус к жизни.

Казнь На белом обрыве, чем-то напоминавшем раскудрявившееся окаменевшее облако, сидела старая мечта. В устойчивой позе ожидания. Дышать ее заставлял ветер, время от времени порывами проталкивая вздох между бесплотных губ. Она не сопротивлялась, но и не поддерживала заботу о своем дыхании. Грезила. В последний раз. Покойный сон уже стоял неподалеку, выражая раздраженное одолжение всей призрачной фигурой. – Сколько мороки с этими капризными созданиями! Вечно такт нужно проявлять, снисходить до терпения, участие изображать – разрази меня явь! – пока они нажалеются и нажалуются на самих себя. Вот кто им мешал воплотиться? От чьих козней пострадала их обездоленная осуществимость? Ага! А пенять-то не на кого. Да что там пенять, к ним здесь и прощальную мысль никто не пропустит. Несбывшиеся мечты! Ха! Бесу-садисту и тому вернее посочувствуют. И бесполезно жалить виной других, доказать бездействие создателей невозможно. Оправданий же годных для защиты не осталось,

все подчистую растащены пронырливыми желаниями да наглыми до вороватости сомнениями. Нечем прикрывать ущербность, моя розовокрылая. Прискорбно, что не слышишь меня, скорогиблая ты мечтёнка, я так изощренно только что польстил. Ну правильно, какая ты крылая или крылатая, один чертяка? Не выросло из тебя ни перышка, ни сучка – голая старая немощность, а не мечта. Смотреть противно. Восседаешь, не пошелохнешься, а… как бы гордость демонстрируешь? Молодость небось вспоминаешь. Тьфу, гадина! Сколько раз просил: исполнись, исполнись… Наконец ты допросилась! Я тебя убью. Неужели сложно было стать реальностью?! Престарелая иллюзия, навязчивое видение, бред тебя побери!.. Не прощу! Убью! Убью… На обрыве белого облака сидела душа девушки и грустно ласкала взглядом силуэт юноши, который лежал и безудержно плакал где-то на краю земли любви. Сто гончих бесов, сплетясь злыми языками, не давали ему упасть вслед за ней.

Литературный фонд. Проза

Светлана Урусова Россия, г. Волгодонск

Все равно я сбегу… Через стены пройду, оказавшись у разрушенных стен своего города. На другом берегу Грозный. То, что осталось. На песке сидит человек, знакомый мне из снов моей юности, с перебинтованными руками, греет их у разведенного костра. В голове звучит песня «На моей луне». Снег кругом, как в детстве, когда дедушка водил меня в парк ночью, напевал песни войны. У меня ассоциативное мышление, образы быстро перескакивают с одного на другой. Дедушка ушел навсегда, но когданибудь я его встречу. Меня снова охватывает беспочвенное чувство вины, начинаю думать, как я буду смотреть ему в глаза, представляю, как он скажет: «эх, что ж ты, внученька». Смешно, уже боюсь быть отвергнутой даже покойником. Дорога, по которой идет девушка из моего сна. Я представляю ее жизнь. Она идет к родственникам в родное село, проделала долгий путь. Наверное, трудная у нее жизнь. Уныло и однотонно кто-то воет. Вся эта обстановка располагает к отключению от реальности. Я часто отключаюсь, это помогает. Выключатель вниз и все, и вот ты уже здесь только телом, в снегу, в пустоте, на берегу разрушенного мятежного города. Я понимаю, что все это сон. Проплывают разные образы. Вот человек у костра, улыбаясь, как дедушка, держит в забинтованных руках пылающий уголек. Говорит мне без звука, как бывает только во сне, но ты все понимаешь, и понимаешь, что так надо. Он приходил и раньше, мы с ним пили и смеялись. Я хотела его нарисовать так, на берегу, разводящего костер посреди обломков. На моих картинах всегда могилы, кладбища, даже на рабочем столе «Воскрешение дочери Иаира» — я жду, что он придет и скажет «Встань и иди». Внезапно вспоминаю, что на меня сверху больше не падают бомбы. Из-за этого жутко и непривычно, все время ждешь чего-то худшего и уже своим ожиданием провоцируешь страхи, чтобы еще раз убедиться, что война идет, значит, все в порядке, значит, тебе надо выживать, ты не бесполезная тварь, а именно так ты себя чувствуешь без войны. Кто я без во-

йны? Я умею выживать. Раньше я умела воевать, но это было до первой масштабной атаки. Я умею выжить, а вы не умеете, жалкие ничтожества, сидите в своих светлых домах в окружении огоньков. На этой ассоциации я переношусь в настоящее, в мои потрескавшиеся стены, мой дом. Он не первый год намекает мне, что я должна жить, как они, вести себя, как они. Встала утром, нагрей чайник, кушай вилкой, иначе ты не такая, как все. Когда-то у меня был разговор с ними, не очень приятный, мы пили вместе (вот что значит пить с ничтожествами), и я рассказала сон моей юности. Потом тишина, вежливые отказы в новых встречах, шепот за спиной, а потом начались оскорбления... Притворись, что ты как все, ходи, как все, матерись, как все. Где ты, мой человек у костра? Отключаюсь. Однажды утром встаешь и понимаешь, что так больше нельзя. Надо бежать. Тут уже мне снились эти сны, они все пропитали собой. Надо попробовать раздвинуть стены, выйти в космос. Земля такая смешная, такая ничтожная, все на ней копошатся, не знают, зачем. Там много разрушенных зданий, обломков жизней. Уже настал тот момент, когда я смотрю на Себя. Встреча с Собой — все боятся этого. Я возвращаюсь в пропасть, ищу среди камней Себя. Что ты скажешь Себе, на берегу горной речки, посреди развалин города, где один костер, и тот еле теплится? Я протягиваю Себе руку. Оказывается, Я не умерла. Я живу здесь, пишу отсюда письма. А кто-то другой живет в другом городе и другом времени, в другом доме. И это тоже Я. Живет, как все, греет чайник, как все. Вернись, откуда ты родом. Только не кричи — камни посыплются с суровых молчаливых гор, в память о тех, кто никогда уже не вернется сюда. Горы молчат, но помнят. Сейчас я раздвину горы. Земля остановится, чтобы закат задержался, пока я сижу сама с собой и глажу свои руки своими руками. Там внизу война закончилась, люди копошатся посреди мирских дел. Жизнь начинается... Надо бежать...

Ольга Кат

Россия, г. Нижний Новгород

Магия Книги. Сказки Горького Когда-то Магия Книги была самой могущественной магией в этом мире, а Библиотека была местом, особым в жизни каждого смертного. Здесь хранился Источник Знаний и Кладезь Мудрости, здесь обретали утешение и получали советы, здесь находили поддержку и заряжались верой, здесь возрождалась надежда и просыпалась любовь. Магия Книги была так велика, что фараон Рамзес II над входом своей библиотеки приказал разместить надпись «Душевное лекарство», а ассирийский царь Ашурбанипал назвал своё хранилище книг «Домом наставлений и советов». «Аптекой для души» именовалась швейцарская библиотека аббатства Святого Галла, а первое русское собрание книг князь Ярослав Мудрый с благоговением передал на хранение в Церковь святой Софии. Магия Книги оказалась непобедимой, хотя слуги Невежества и Бездуховности время от времени уничтожали уникальные библиотеки и сжигали бесценные фолианты, развращали вкусы читателей низкопробной литературой и даже объявляли любителей книг «пережитком прошлого». В дни гонений и испытаний эта Магия укрывалась в человеческом сердце. А в благодарность за своё спасение она делилась с человеком знаниями, укрепляла верой его душу, дарила надежду в минуту отчаянья. — Любите книгу, — обращался ко всем Алексей Максимович Пешков, — она облегчает вам жизнь, дружески поможет разобраться в пестрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку. Наш знаменитый земляк знал, о чем говорил, ведь он был не только вдумчивым читателем, но ещё и удивительно многогранным писателем, известным всему миру как «Максим Горький». К сожалению, эта многогранность порой остается в тени его типового портрета, ограниченного рамками школьной программы. И поэтому в сознании многих имя этого писателя традиционно ассоциируется, прежде всего, с такими его произведениями как «Мать», «На дне», «Песня о Соколе», «Фома Гордеев», «Мои университеты», «Мещане», «Старуха Изергиль», «Егор Булычев и другие».

Так что нет ничего удивительного в том, что позднее, случайно или намеренно возвращаясь к наследию Максима Горького, большинство из нас вдруг «открывает» для себя совсем иного Горького. Взять, например, его сказки, которые составляют особый пласт в творчестве писателя. Тут и мудрый «Воробьишко», и трагично-романтический «Данко», забавный «Жил-был самовар» и поучительное «Утро», колоритные «Сказки об Италии» и революционная сказка «Товарищ!». Среди горьковских сказок есть и трепетная лирика («Девушка и Смерть»), и беспощадная сатира («Русские сказки»), и глубокая философия («Новый год»). Одним словом, знакомство со сказочным миром Горького – это не прогулка налегке по сюжетно-традиционной тропинке эпического повествования, а непростое, хотя и увлекательное путешествие в переплетении дорог, ведущих в самых разных направлениях этого жанра. Причем особое место среди Горьковских сказок занимают сказки для детей. Не секрет, что современного ребенка, выросшего на увлекательных приключениях Гарри Поттера или захватывающей истории Звёздных войн, сложно удивить волшебным сюжетом. Да и сказки у него теперь совсем другие: в привычный нам с детства мир Белоснежки и Золушки, Буратино и Дюймовочки, Снежной королевы и Гадкого утенка мощным ураганом ворвались джедаи и ситхи, хоббиты и люди-икс, деймоны и орки, трансформеры и ликантропы. Сказки стали жёстче, реалистичнее, замысловатее, но… Вот это «но» и есть та самая «Магия Книги», которая никуда и никогда не исчезнет. И неважно, в каком веке была написана сказка и о чем она – о хитром коте (Шарль Перро «Кот в сапогах», 1697 год) или о дружбе животных (Л.Н.Толстой «Лев и собачка», 1875 год), о хвастливом самоваре (М.Горький «Жил-был самовар», 1913 год) или о Ночных скитальцах (Флевелинг Линн «Тени возвращаются», 2014 год) — главное, чтобы детское сердце затрепетало ответно чистыми и светлыми эмоциями. Детские сказки Алексея Максимовича Горького одинаково интересны и самым маленьким читателям, и тем, кто постарше. Да и умудренные жизнью взрослые тоже порой с удовольствием перечитывают вме-

Русский литературный центр. Litagenty.ru

сте с внуками «Про Иванушку-дурачка», «Случай с Евсейкой», «Утро», «Жил-был самовар» и др. Более того, Горьковские сказки «взрослеют» вместе с нами! Вот, например, всем известная сказка «Воробьишко». Казалось бы – совсем простенький сюжет из жизни воробьиной семьи. И ребенок сначала воспринимает эту сказку как приключение птенца-несмышленыша, едва не угодившего в лапы кошки. Ребенок улыбается забавным словечкам Пудика и его родителей, смеется над воробьишкиной песенкой про «бескрылого человека», которого «едят мошки», восхищается мужеством мамы-воробьихи, с которым она прогоняет кошку, и радуется тому, что Пудик, наконец-то, научился летать. Но пройдет немного времени, ребенок подрастет, и тогда он взглянет на эту сказку уже совсем под другим углом, отталкиваясь от её первой фразы: «У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи пичужки скучные и обо всем говорят, как в книжках написано, а молодежь — живет своим умом». А потом пройдут годы, и уже совсем взрослый ребенок вдруг услышит, наконец, то, что пропустил в этой сказке раньше: «Чушь! — сказал Пудик. — …Все должны иметь крылья... Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали». За этими словами воробья – мечты самого Алексея Максимовича Горького, который страстно мечтал о том, чтобы все люди «имели крылья». Ведь только окрыленность души позволяет человеку подняться над серостью быта и потянуться к свету. И поэтому творчеством своим Горький пытался помочь людям обрести эти самые крылья: «В незатейливой песне моей \\ Я пою о стремлении к свету…» (М.Горький «Не браните вы музу мою…», 1890 год). Но, увы! – Горьковские мечты о крыльях разбивались о беспощадную действительность. Горечью и болью наполнены слова писателя: «…я ходил среди людей полуслепой, не понимая смысла их жизни, их страданий, почти до безумия изумленный их глупостью и жестокостью, измятый своим бессилием…» (газета «Накануне» № 29 от 30 апреля 1922 года). И поэтому в «сказочном» творчестве Горького так много совсем «не сказочных» сказок — тех, которые в детстве и в юности читаешь бегло, а вот в зрелости и в старости – не торопясь, оценивая позицию автора уже с высоты собственного жизненного опыта и мироощущения. Ярким примером такой сказки является «Яшка». Беседа мальчика Яши с Богом становится, фактически, отголоском давних дискуссий самого Максима Горького со святым праведным Иоанном Кронштадским и другими служителями Церкви. Старец Иоанн сразу почувствовал глубокий разлад в душе писателя и произнес примечательную фразу: «Людям помогать хотите, а себе помочь не можете!». Этот душевный разлад не исчез после попытки суицида Горького, а лишь усилился до отрицания им религии. И ополчась против Бога, Алексей Максимович до конца оставался верен своим атеистическим взглядам, без колебаний подписав обращение к властям с просьбой уничтожить Храм Христа Спасителя в Москве. В своей сказке «Яшка» Горький пытается изложить собственное понимание смысла жизни человека, замахнувшись на одну из основных

тем нравственно-аскетического учения Библии – на мученичество во имя Господа. При этом Горький беспощаден в своем сарказме: «…По весёлым цветам святые угодники хороводом ходят и мучениями своими хвастаются», «В сторонке шестнадцать тысяч святых девственниц лежат, сохнут, в поленницы сложены». «Эх, Павел, Павел! — вздыхает господь. — И сыну моему он евангелие испортил, и мне от него житья нет…» Но как бы резок ни был в своей позиции Горький, как бы ни задевал он чувств верующих, сказка «Яшка» заставляет услышать основную мысль писателя о том, что надо не кичиться своим праведным образом жизни «во имя Господа» (и в расчете на будущую жизнь в Раю), а нести, пока жив, добро людям и помогать им: «…иди, милый, на землю, в её скорби и радости, иди — жалей всех людей земных, служи им верою, как богу, помогай им в трудах, утешай в горе весели в печалях — тут тебе и награда будет! Иди дружок, живи во славу людям!» И следует признать, что эта мысль звучит особенно актуально на фоне сегодняшней вспышки «религиозности» наших граждан, многие из которых (даже не вникая особо в каноны христианства!) сводят свою религиозность к соблюдению куцего «джентльменского набора» православных обрядов, а свою Веру — к примитивной спекуляции: если Ты, Господь, выполнишь мою просьбу, то тогда я пожертвую на храм во имя Твое (откажусь от алкоголя, помирюсь с братом, зарекусь сквернословить, уйду в монастырь и прочее). Максим Горький был, вообще, беспощаден и как человек, и как писатель к человеческим порокам. Он не мог мириться с шовинизмом, черносотенством, декадентством и с другими неприглядными явлениями в жизни своих современников и в творчестве своих коллег. Так появились его знаменитые сатирические «Русские сказки» (19121917 гг), которые, помимо остроумных сюжетов, подарили читателям ещё и целую россыпь замечательных цитат, среди которых: «В некотором царстве, в некотором государстве жили-были евреи — обыкновенные евреи для погромов, для оклеветания и прочих государственных надобностей», «Отечество у нас невзыскательно», «сказка не кончена, но дальше – нецензурно», «милая ты моя Гарибальди итальянская!», «любили утешаться пословицами», «ступай, надергай фактов из истории в доказательство того, что…», «грабят друг друга легонько, по-штатски»… Максим Горький мечтал о счастье для всех людей на земле. И этим настроем буквально пропитаны его знаменитые «Сказки об Италии» (1911-1913 гг) – сказки о чести и о верности, о материнской преданности и о религии, о бедности и о богатстве, о юности и о старости. Эти 27 рассказов написаны человеком, которого кто-то из современников не понимал, а кто-то боготворил, кто-то критиковал, а кто-то брал с него пример. Но как писал сам Алексей Максимович Горький: «Когда человек несет в сердце своем слово, объединяющее мир, он везде найдет людей, способных оценить его» («Сказки об Италии») И сегодня, возвращаясь к книгам нашего земляка, мы ловим себя на мысли о том, что творчество Горького по-прежнему актуально и попрежнему способно вызвать ответный отклик в сердцах читателей, в душах которых живет Магия Книги…

Татьяна Попова Россия, Москва

Маяк Александр накинул плащ, взял фонарь и направился к башне. Два поворота ключа, и тяжёлая дверь открыта. Свет фонаря выхватил из темноты знакомые до каждой щербинки ступени винтовой лестницы. Александр начал подниматься, преодолевая ноющую боль в суставах. Первая площадка – тридцать ступеней, впереди – еще сто тридцать четыре. На стене -полустёртое сердце, почти сорок лет назад выцарапанный четырнадцатилетним сыном символ первой любви. Неожиданно защемило живое, старое восьмидесятилетнее сердце. Александр-младший не показывался на острове почти полгода. Дочь, Мария, приезжала раз в месяц, радовала рассказами о внуках и раздражала бесконечными и бессмысленными уговорами. Дети не понимали, что переезд на большую землю для него равен концу жизни. Все люди, еще помнившие о его существовании, считали Александра выжившим из ума стариком. Только жена понимала его, но Анны больше нет. Три года он живёт совершенно один на острове, где нет ничего, кроме башни маяка, домика смотрителя, камней и жалкой растительности. До ближайшего посёлка – час на моторной лодке. Все думали, что он сходит с ума от одиночества, но Александр вовсе не считал себя одиноким. Он был последним из династии служите-

лей маяка, и пока рядом маяк, жизнь наполнена смыслом. Анна понимала его, хотя понимание это пришло не сразу, в него переплавилась, наверное, их любовь и страсть. Мария тоже пыталась понять, да так и не смогла. Она все твердила, что маяк закрыт, и он уже десять лет не смотритель, а пенсионер. Соглашаться с дочкой было легко – он никогда и не считал себя смотрителем. Глупое слово, сразу начинаешь думать о тюрьме. Разве он – тюремщик маяка? Он – служитель, как его отец, дед, и прадед, и прапрадед. Служителя нельзя уволить или отправить на пенсию. Александр знал, что теперь корабли определяют свой путь по сигналам из космоса. Его маяк числился недействующим, но пока он жив, маяк работает, маяк — жив. Каждый вечер его ноги пересчитывают сто шестьдесят четыре ступеньки вверх, а потом он делает свою привычную работу, чтобы луч света разрезал ночь на куски, чтобы кто-то мог спастись и найти берег. Каждый вечер, но не сегодня. Сердце защемило, потом отпустило. Боль не могла остановить Александра. Но почему-то впервые навалилась тоска. И возник голос, от которого не избавиться, заткнув уши, потому что был он внутри. «Зачем? – твердил голос. — Зачем ты врёшь

Литературный фонд. Проза себе? Никому не нужен свет маяка, никто не смотрит на него, и никого он не спасет. Он нужен только тебе! Он обманывает тебя, заставляет верить, что твоя жизнь имеет смысл, что ты – служитель, а не просто глупый старик, цепляющийся за обломки прошлого!» Александр еще раз посмотрел на нацарапанное на стене сердце и стал спускаться. Тридцать ступеней, дверь. Зачем, от кого запирать её на ключ? От чаек? От призраков? …Виктор выключил компьютер и с наслаждением потянулся. Еще день – и рукопись закончена! Еще три дня – и начнутся каникулы, Нина привезёт детей, дом на окраине курортного города вздрогнет от звонких голосов, Виктор будет притворно ворчать, вспоминая тихие дни одиночества. Виктор вышел из дома. Он еще ничего не понял, лишь ощутил странное чувство утраты. И тут же догадался – маяк не горит! Шесть лет Виктор четыре месяца в году проводил в этом доме на побережье и каждый вечер видел вдали свет маяка. Но сегодня маяк молчал. Виктор знал, что башня маяка стоит на острове. Однажды, катаясь с детьми на лодке, они подплыли так близко к острову, что смогли увидеть старого смотрителя, сидевшего возле своего домика. Официант в летнем кафе, где Виктор любил бывать, рассказывал, что полусумасшедший старик живет на острове один, отказывается переезжать к своим взрослым детям. Это он включает никому уже не нужный маяк. И вот – не включил. Может, все-таки поддался на уговоры и уехал с острова? А, может, заболел? Или… умер? Виктор вернулся в дом. Хорошее настроение улетучилось. Как ни старался он отогнать мысли о старике-смотрителе, они возвращались, словно назойливые мухи к остаткам праздничного стола. Видение умирающего одинокого старика было слишком ярким, чтобы его игнорировать. Конечно, можно позвонить в полицию, но станут ли его там слушать?

Виктор надел куртку, взял ключи и спустился к моторке. Два часа до острова, два часа – обратно. В самом благоприятном случае домой он вернется к рассвету. Погрузив в лодку аптечку, фонари, воду и продукты, он отправился в путь. Армейская закалка, конечно, помогала, но ориентироваться было непросто. Огни города остались позади, слева чуть виден вдали скудный свет рыбачьего посёлка. Моторка не прошла еще и половину пути, когда Виктору послышался крик. Показалось? На всякий случай он заглушил мотор. И тут же услышал жалкий призыв: «Помогите!» Через десять минут он осторожно подвел моторку к тому месту, где за киль перевернувшейся лодки держались из последних сил двое подростков. Кричал мальчишка, а девочка, казалось, вот-вот потеряет сознание. Банальная история: парень хотел покрасоваться перед подругой, взял без спроса парусную лодку отца. Прогулка началась засветло, но во время какого-то рискованного манёвра лодка перевернулась, оба оказались в воде. Мобильники утонули, так что надеяться можно было только на помощь проплывающих мимо лодок или яхт. Вот только, боясь попасться на глаза знакомым отца, мальчишка выбрал для прогулки под парусом самое глухое местечко бухты… Через два часа спасательная операция завершилась. Сдав незадачливых яхтсменов на руки врачей и родителей, Виктор вернулся к причалу, где оставил свою моторку. Море слегка волновалось. Виктор спрыгнул в лодку, включил мотор, и вдруг понял, что там, вдали, тьму ночи разрезает на куски острый белый свет маяка. Засмеявшись, он выключил мотор. Ночную тишину нарушал лишь шёпот волн. Счастливый усталый человек смотрел туда, где служитель, обзывая себя старым неисправимым идиотом, пересчитывал, спускаясь, ступеньки винтовой лестницы.

Благосклонность судьбы — Я идиотка, что не заключила брачный контракт! — Рад, что до тебя дошло, что ты идиотка! Родители впервые ссорились при нем. Уже два месяца шел бурный бракоразводный процесс, в котором камнем преткновения стал раздел немалого имущества. Но до сих пор им удавалось не выплескивать свою ненависть при семилетнем сыне. Впрочем, он все давно знал и многое понимал: обслуга не стеснялась при ребенке обсуждать хозяев. И только присутствие гувернантки Марии, искренне привязавшейся к своему подопечному и оберегавшей его, заставляла попридержать языки. Но вчера Мария улетела домой, в Москву, навестить заболевшую мать. И некому было вовремя увести мальчика из комнаты, где скандал уже дошел до стадии взрыва. — Кретинка! Ты вообще ничего не получишь! На фиг тебе акции? — От кретина слышу! — Конечно, я кретин! Только кретин мог подарить такой, как ты, кольцо за пятьдесят миллионов! — Да подавись ты этим кольцом! Сдернув перстень с огромным брильянтом с безымянного пальца, она запустила им прямо в лицо противнику. Бросок получился метким – схватившись за глаз и взвыв, муж выскочил из комнаты. Супруга кинулась за ним, явно желая не первую помощь оказать пострадавшему, а закрепить временную победу. Мальчик подобрал с мраморного пола кольцо, рассеянно посмотрел на блестящий камень и сунул трофей в карман шорт. Издалека слышались вопли отца и злой смех матери. Мальчик выскочил из дома и помчался по узкой, крытой разноцветной плиткой дорожке вниз, к морю. Выбежав на пляж, он застыл от изумления. Худенькая, дочерна загоревшая девчонка, по виду – его ровесница, шла по кромке воды, вглядываясь в песок под ногами и время от времени что-то подбирая. — Привет, ты как сюда попала? – окликнул мальчик незнакомку. Та ничуть не испугалась и не смутилась, лишь улыбнулась задорно и

приветливо. — Я между прутьями ограды пролезла. Мы в кемпинге отдыхаем, живем прямо в палатке, представляешь! А ты из того красивого дома, да? — Нет, — почему-то соврал мальчик, — я тоже пролез, с другой стороны. Ракушки собираешь? — Да. А еще стекляшки, — девочка показала пластиковую бутылку, наполовину заполненную мокрыми, переливающимися на солнце «сокровищами», — мы с папой и мамой будем зимой делать из них большое панно. А Васька, мой брат, не будет, он еще маленький совсем. Мы уже много насобирали. И даже для пробы маленькую картинку сложили. Хочешь, пойдем со мной в кемпинг, я тебе покажу? А по дороге будем еще собирать, тут много стекляшек, даже редкие, синие попадаются. Мальчик кивнул и, сделав несколько шагов, выхватил из набегавшей волны обточенный морем кусочек светло-зеленого стекла. …У тропы, бежавшей по горе над территорией виллы, присели на большом, нагретом солнцем валуне, двое. Они смотрели на море, на кусочек желтого песка внизу, на две крошечные фигурки. — Ракушки собирают, — прервал молчание высокий сухопарый старик, — счастливые! Помнишь, как там у Стивенсона... Эти двое так долго были вместе, что понимали друг друга с полуслова. — Помню, — улыбнулась седая женщина в очках с толстыми стеклами и процитировала, — «быть может, судьба более благосклонна к тому, кто любит собирать ракушки, чем к тому, кто родился миллионером»… …В синем южном небе истекало жаром солнце. Его лучи преломлялись в изумрудных волнах, в разноцветных стекляшках, выброшенных прибоем, в крошечном по сравнению с огромным морем брильянте кольца, давно выпавшего из кармана мальчишеских шорт на раскаленный песок.

Я всё исправлю, плакса Лу! Письмо пришло на электронную почту, стиль официально-уважительный. Приглашают всех родственников Георга. В программе: вручение государственной награды и открытие памятной доски на соборе семнадцатого века в крошечном городишке, почётным гражданином которого её брат считается уже тридцать лет. Она отложила распечатку письма и привычно посмотрела на стену, с которой смотрели на живых молодая мать, бравый отец в генеральском мундире и братья, Филипп и Георг. Доски, звания, награды. Разве они могут хоть немного уменьшить боль, разве могут исправить…

Исправить! Опять это слово занозой впивается в душу, перебрасывая через семь с лишним десятков лет назад, в душный зал военного трибунала. Ей разрешили присутствовать на заседании из уважения к памяти отца, умершего от ран с той, прошлой войны, и Филиппа, погибшего полгода назад на войне нынешней. Помогло и то, что она в свои восемнадцать лет уже носила на плечах погоны. Мать прийти не смогла: стойко перенесшая смерть мужа и гибель младшего сына, свалилась, как потом оказалось – навсегда, узнав о преступлении старшего.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Георг за всё время слушания дела посмотрел на неё дважды. Первый раз – когда зашёл в зал. На миг ей показалось, что всё происходящее – нелепый розыгрыш, шутка, таким спокойным и уверенным был взгляд брата. Словно не он изменил присяге, не на него обрушился гнев сослуживцев, друзей, прессы, обывателей. Георг не сказал ни слова в свою защиту. Она так и не узнала, почему брат, потомственный офицер, боевой лётчик, не выполнил приказ, не сбросил бомбу на цель – вражеский город. Приговор трибунала звучал предсказуемо – расстрел. Покидая зал, Георг посмотрел ей прямо в глаза и негромко, но отчётливо произнес: «Я всё исправил, плакса Лу». Она никогда не была плаксой. Да и как могла расти плаксой дочь боевого генерала, младшая сестра двух сорванцов-братьев? И звали её Марией, а не Луизой. Над страданиями трепетной Луизы по прозвищу «плакса Лу», персонажа сентиментальной детской книжки, она с братьями смеялась, вызывая гнев бабушки, маминой мамы. «Я всё исправил, плакса Лу!» Что и как мог исправить он, поставивший крест на собственной жизни, на здоровье матери, на фамильной чести, наконец? Приговор привели в исполнение за год до того, как война закончилась бесславным поражением, а прежние подвиги превратились в преступления против человечества. А «преступление» Георга, хотя историки так и не пришли к единому выводу о причинах его поступка, стал считаться актом пацифизма. Она позвала дочь и попросила написать ответ на приглашение. Положительный ответ. Дочь удивилась, но спорить не стала: знала, что решения мать принимает раз и навсегда. …Церемония, в меру торжественная, в меру трогательная, подходила к концу, когда представитель МИДа, почтительно наклонив голову к её креслу, сказал: — Программой предусмотрено еще одно мероприятие: полёт на небольшом самолете. Так сказать, символическое завершение дня. Самолёт совершит над городом три круга в память о Вашем брате и сбросит букет алых роз над собором, который он спас. Я понимаю, что в Вашем возрасте такие мероприятия не рекомендуются, но возможно, Ваши дочь и внучка захотят... — Нет, — не дослушав, она упрямо вздернула седую голову, — я тоже полечу! Небольшой самолётик низко кружил над городом. Несколько улиц, старинный собор, рядом – дом, больше похожий на деревенский, чем

на городской. Она разглядела посыпанную гравием дорожку, фруктовые деревья, наверное, яблони, и грядки, и качели. Сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, стало трудно дышать. Дочь, всё время державшаяся начеку, полезла в сумку за лекарствами, внучка протягивала бутылку с водой, что-то спрашивала тревожно. Она послушно выпила воду, потом лекарство, успокаивающе улыбнулась дочери, погладила нежную руку внучки. Если бы они знали, как далеко она сейчас от них, от маленького самолёта в небе над чужой страной… Ей было лет пять, Филиппу – около восьми, а старшему, Георгу, десять. Братья сделали на полу детской чудесную крепость из деревянных деталей, со стенами, башнями, укреплениями. А Мария поместила посреди крепости свой кукольный домик, поставила рядом крохотную, но так похожую на настоящую, качельку. И посадила на качели куклу в розовом платье с растрепанными белокурыми волосами. Оказалось, они играли вместе, но в разные игры. Она – в мир, мальчишки – в войну. Георг начал обстрел крепости теннисными мячами, Филипп отстреливался. Мария еще не успела осознать опасности, когда снаряд прямым попаданием разбил качели. Фарфоровая куколка упала, голова оторвалась от туловища и разбилась. Она никогда не была плаксой, но тут расплакалась, горько и безутешно. Филипп накинулся на Георга с упреками, тот, защищаясь, обозвал сестрёнку плаксой Лу. А потом поднял с ковра разбившуюся куколку, обнял Марию и сказал: «Я всё исправлю, плакса Лу!» …Когда самолёт приземлился, Мария спросила у представителя МИДа: — Вы не знаете, а кто во время войны жил в том доме, рядом с собором? — Как удивительно, что Вы спросили об этом, — лицо чиновника расплылось не в официальной, а в самой обычной улыбке, — мы хотели во время полёта об этом рассказать, но Вам стало плохо и…В общем, во время войны дом принадлежал и до сих пор принадлежит семье нашего пилота. Его бабушке было года четыре, когда Ваш брат должен был бомбить город. Она в тот день улизнула от матери, чтобы покататься во дворе на качелях. Старушка до сих пор считает, что это она спасла город от бомбардировок. Увидев самолет, она якобы сдернула с головы косынку и стала махать ею, чтобы прогнать врага. Скорее всего, всё это – детские фантазии, но звучит мило, не правда ли? Она никогда не была плаксой, но сейчас не стеснялась бегущих по щекам слёз.

Даниэля Букова Россия, г. Волгоград

Невеста полоза I. Дар Божий

Кому доводилось бывать зимой в волжской степи, тот знает, как люты в здешних краях морозы, как беспощадны ветра. Деревня хоть и стоит в затишке, все одно — избы заметает по самые окна, и на много дней прекращается всякое сообщение с миром. Как-то вечером, в сильный буран постучалась в крайнюю избу женщина. Ее впустили и провели к печи. Лицо женщины было белым, как снег, глаза полуприкрыты от усталости. На руках, укутанное в овечью шкуру, спало дитя. Едва почуяв тепло, женщина лишилась чувств. Все попытки привести ее в сознание оказались тщетными, и к утру несчастная скончалась. Кто она, откуда пришла, и являлась ли матерью младенца, осталось загадкой. Судя по одежде, богатой, но изрядно поношенной, женщина была чужестранкой. В ее карманах нашлось несколько монет, на запястье – металлический браслет грубой работы. Младенца, оказавшегося девочкой, окрестили Доротеей* по дню, в который она была найдена, звать же стали по-простому — Татьяной, и оставили у себя до выяснения обстоятельств. Покойницу свезли на санях в станицу, расследование затянулось, и девочка прижилась в семье, приютившей ее в страшную ночь. А всей семьи то и было, что бабка Прасковья да Анисья-вековуха**. Когда малышку крестили, заметили странность – мягкая, розовая кожа на ее ладонях и ступнях была покрыта пупырышками и напоминала змеиную. Бабка усердно натирала ручки и ножки девочки гусиным жиром, однако проку от того не было и, поскольку беспокойства ребенку изъян не доставлял, все привыкли и до поры не вспоминали. * Доротея (греч.) «дарованная Богом», именины 19 февраля. ** Вековуха — старая дева.

Неприятности начались, когда девочка начала ходить: ее кожа была настолько нежная, что обычная обувь растирала ей ножки в кровь, и приходилось торговать у захожих коробейников самые мягкие башмачки. То же с руками – сунется дитя к прялке, или в стирке помочь – вмиг на ладонях появляются волдыри, превращающиеся в суровые мозоли. Бывает, придет Татьянка в горницу и кличет: — Баб Пань, иди я тебе косу переплету! Сядет Прасковья на скамейку, даст девочке гребень. Начинает Татьянка расплетать бабке волосики – седенькие, жидкие. Водит гребнем, а Прасковья меж тем ей сказки сказывает. Вот пересказала за зиму все сказки, нечего стало говорить. — А ты мне про мамку скажи, — подначивает ее Татьянка. — Что ж про нее говорить – придет она домой, сама у нее и спросишь. — Так не интересно, — говорит Татьянка, — давай ты скажи. Почему ее змеёвой невестой кличут? — Кто ж тебе сказал такое? — Все говорят, — пожимает плечами девочка. — А вчера приходила бабка, попросила водицы. Поднесла я ей ковшик, а она на руки мои глянула и говорит: «Змеёвой невесте и дочка змеёвая!». Плюнула и ушла. — Ах, поганая, не уймется никак, — рассердилась Прасковья. Потом погладила девочку по волосам: – А ты ее не слушай. Мало ли что люди брешут. Помолчала и стала рассказывать.

Литературный фонд. Проза II. Как Анисью трижды змеевой невестой окрестили

Росли у родителей две дочки-погодки, Авдотья* старшая, младшая – Анисья**. Обе красавицы, как вишенки на веточке, только вот ладу между ними не было. Старшая больно характерная была, все обидеть Анисью норовила. А Анисья – добрая душа – любую проделку за чистую монету принимала. Попросила как-то матушка Дуняшу почерпнуть воды из колодца, а та и рада на сестру свалить. На, говорит, Аниська, ведерко, ступай на реку. Взяла Анисья ведро и пошла. Солнышко греет, майская степь травой колосится. Весело девочке, идет, по сторонам поглядывает. Вдруг из-за камня вывалился клубок змей, и прямо ей под ноги! Испугалась Анисья, застыла от страха. А как в себя пришла, кинула в них ведерком и побежала домой. На счастье, змеи за ней не погнались, а вот людская молва прицепилась. — Наша Аниська змеиную свадьбу встретила! – поведала шепотом Дуняша подружкам. — Быть беде! – отвечают те. – Теперь она – змеева невеста! Дети подразнили и забыли, но сыскались недобрые взрослые, которые все заприметили. Отдали замуж Авдотью, настал Анисьин черед. Девица она красивая, приданное за ней недурственное. Выбор родителей остановился на Федоре, сыне сельского старосты. Решено было свадьбу по осени играть. Настал день, расплели невесте косы, стали обряжать, тут стук в дверь – дурные вести! Встретилась по дороге Федору змея, конь напугался и понес, хмельной жених не удержался в седле – расшибся насмерть. Тут и вспомнилась людям гадючья свадьба. Так второй раз стала Анисья в людях зваться змеевой невестой. После этого случая, весной, сидит Анисья на приступочках, с котенком играет. Идет мимо старуха. Остановилась, приловчилась и кинула пучок полыни девушке в подол: «Я, — говорит, — свое отжила. Всякое видала на своем веку, и сладко, и солоно хлебала. А тебе, — говорит, — боюсь, как бы горько не было!» Зашла за угол и как сгинула: кто такая, чья старуха? Видать, с жениховой стороны. Добрая слава за печкой лежит, а худая по свету бежит: пошла гулять молва, что горькая да неплодная Анисья, и что на ней порча на лютую смерть всякому жениху. После такой славы никто больше не сватался к девушке. Семь лет она ходила на гулянья, семь лет сторонились ее парни, семь лет хихикали над ней соперницы-соседки. На восьмой годок отступилась Анисья, приняла свою горькую долю: не пошла больше к девкам в круг. Раздала вышитое приданое и ушла к двоюродной бабке Прасковье век коротать. Попервой тяжко им пришлось – люди брезговали покупать «проклятые» пояса, что вышивала Анисья. На счастье, попалось ее рукоделие на глаза цыганам. Сговорились они: стали они раз в месяц поделки Анисьины брать. Стали дела поправляться, стала изба подновляться. С годами красота Анисьи расцвела – статная, пригожая, коса в руку толщиной, волос, как колосья перед жатвой, брови черные, и сурьмить не надо. Другие бабы перед ней хорохорятся, серьгами, нарядами выхваляются, детишек одного за другим рожают. Рожать-то рожают, да не все мужьям угождают: у кого пузо обвисло, кто щеки разъел, кто со свекровью не поладил. А Анисья все в одной поре, как бессмертникцветок – ни морщинки, ни сединки, легкая, тонкая, за девицу принять можно, кабы не темный наряд. А когда еще и деньги в избе завелись, стали бабы желчью исходить. Пустили слух, будто спуталась Анисья с нечистым: не иначе, как он ее рублями одаривает и красоту ее блюдет. То одна, то другая углядит, как сноп искр над трубой поднимается: «Вот те крест — огненный змей у Аниськи ночует!»***. И давай окошки зааминивать****. Натерпелась от людей Анисья, в третий раз стала змеевой невестой. Накрепко прилепилось к ней это прозвище. Вот и Татьянку принимать в свой круг никто не собирался. Выслушала девочка бабкин рассказ, и к матери: — Так я не твоя, выходит? — Как же не моя, — Анисья ей отвечает. – Моя и есть. У Бога много

путей, как привести чадо в семью. Бывает, родится ребеночек сразу у матери с отцом, а бывает иначе. Я вот все просила Боженьку о ребеночке. Тебя принесли мне ночью, через буран и стужу, видно, молитвы освещали путь. Ты – мой подарок от Бога. Возьми и ты от меня подарочек! – С этими словами сняла с себя Анисья расшитый красный поясок и повязала Татьянке поверх рубашонки. Обрадовалась девочка обновке и не стала больше допытываться.

III. Невеста Полоза

Как-то летом решили бабка с Анисьей тюфяки на солнце прожарить. Разложили настил, открыли сундуки, стали добро во двор выносить. Тут и углядела Татьянка браслет. «Ой, какой ладный, — говорит, — можно я его возьму поиграться?» Поглядели друг на дружку Прасковья с Анисьей – бери, говорят, отчего ж не взять, только не потеряй. «Не потеряю!» — говорит им девочка. Покрутила его на руке – великоват. Дай, думает, начищу его песочком, чтобы блестел. Побежала за огороды, присела на бережку и давай браслет мыть, а он возьми да и соскочи с руки! Уж как не искала его Татьянка – все напрасно! То ли в тине застрял, то ли теченьем снесло. Воротилась она домой грустнехонька, про браслет никому не сказала. Стала с того дня речка мельчать. А жара стоит невыносимая, июльмесяц. Выжгло солнце степь до желта, раскалило землю. Начала из колодцев вода уходить. Гибнет урожай, ни людям, ни скоту воды не стало. Что за напасть, сроду такого засушливого лета не было! Говорит тут одна старуха – мне, мол, бабка моя сказывала, что в старые времена случались засухи, когда Великий Полоз речку преграждал. Под Калиновым мостом, под ракитовым кустом гнездовье у него было. А за воду откупные требовал – невесту и сундук злата-серебра в приданое. Обнищала деревня, перевелись красавицы; то ли скучно стало Полозу проказничать, то ли помер, но уж лет сто его в этих краях не видели. Сказки сказками, а проверить надо. Взяли мужики багры и колья и пошли к Калинову мосту. Смотрят – лежит под ракитовым кустом змей невиданной величины, шея что у твоего быка! Мост кольцами обвил, речку перегородил, хвост под землей тянется. К такому и подойти-то боязно! Стали мужики с ним торг вести, сулить драгоценности и стада. Выслушал Змей их и говорит: — Не нужны мне ваши стада, вы лучше девицу, что браслет в речку обронила, невестою обрядите и ко мне приведите! А не приведете – обовьюсь вокруг деревни в три кольца, перекрою воду, уморю! И браслет из пасти выплюнул. Приходят мужики в деревню, пересказывают змеевы слова. Услышала и Анисья, вспомнила про браслет и стала у дочки спрашивать, та и созналась во всем. Соседские ребятишки услыхали, и через час вся деревня знала, что Татьянку требует змей себе в невесты. Собрались люди у ворот, стали совет держать: — Придется тебе, Анисья, подкидыша твоего отдать, будет тебе перед людьми оправданье: понесешь подвиг, спасешь деревню! — Образумьтесь, — говорит бабка Прасковья, — наша Татьянка мала, какая из нее невеста – ей всего от роду шесть годков! Стали судить, рядить – всяко выходит: раз Татьянкин браслет, то Татьянку змей требует! А невесты в деревне наперечет, и змею своих дочерей никто не выдаст. — Не бывать тому, — говорит Анисья, — чтоб крещеное дитя гаду поганому отдавать! Ни батюшки, ни братьев нет у моей Татьянки, некому заступиться – сама вместо нее пойду. Обряжайте меня невестою! Повели Анисью в дом, распустили косу, надели рубаху, понёву*****. Бабы воют, ребятишки плачут, не свадебную, а похоронную песню тянут! Принесли и браслет. Надела его Анисья – ровнехонько он ей впору. Поклонилась она всем и наказала бабке Тятьянку беречь, села в повозку и поехала к Калиновому мосту. А того не приметила, что дочка прыгнула за ней и под ворохом тряпья схоронилась. Едет – жарко, невмоготу, пить хочется. Не доехала до моста, спустилась к измельчавшей речке, водицы зачерпнуть. Напилась, оглянулась и видит – стоит у повозки мужчина, одет в диковинную одежду, будто барин какой. — Здравствуй, — говорит, — невестушка! Куда путь держишь, отчего одна? Или со свадьбы сбежала?

* Авдотья, Евдокия (греч.) — благоволение . Сокр.: Дуня, Дуся. ** Анисья (греч.) – благотворная. *** Огненный змей — злой дух в преданиях славян. Летит по воздуху, и, рассыпавшись искрами над крышей, проникает в дом через печную трубу. Посещал вдову или девицу, чрезмерно предавшихся тоске. **** Зааминивать — ставить крестное знамение с произнесением слова «Аминь!» ***** Понёва — элемент русского народного костюма, шерстяная юбка замужних женщин из нескольких кусков ткани с богато украшенным подолом. Существовал обряд — одевание поневы, который говорил о том, что девушка просватана.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Здравствуй и ты, добрый человек,- отвечает ему Анисья. – Куда я путь держу, тебе того знать не надобно, — и хотела на повозку забраться, а он насмешливо поглядывает и с дороги не отходит: — Коли не признаешься, куда едешь, скажи хоть, как зовут тебя? — Зовут меня Анисья, да нет тебе в том проку – сосватана я за Полоза, скоро и сам жених за мной явится, убирайся подобру-поздорову! — За самого Полоза? – удивляется барин. – Говорят, у него несметные сокровища. Чем же ему приглянулась простая крестьянка? — А вот чем, — говорит Анисья, показывая браслет. – А теперь пропусти меня, а то как бы жених не заждался! Внимательно поглядел барин на руку Анисьи: — А что, не боишься ты своего жениха? — А чего мне бояться? – отвечает ему женщина. – Было у меня одно счастье – моя дочка, коли мне ее потерять, мне и белый свет не мил. — Дочка? Дочччччка? — зашипел, закачался вдруг барин в жарком мареве, и Анисья увидела, что глаза у него зеленые, как два изумруда, и что не барин это вовсе, а огромный степной Полоз. Закричала она и упала без памяти. Как пришла в себя, видит – сидит рядом с ней ее Татьянка, рушник* в речке мочит и ей лицо обтирает. На руке у Татьянки – браслет, в руках красный поясок. И чудится Анисье, будто появился из-за моста Полоз, хочет она закричать, а не может. А Татьянка протянула змею руки, гладит, а он ей в ладони, как щенок, тычется, и кожа на ладошках у нее, как у Полоза, узорчатая, переливается перламутром. Повязала она змею на шею поясок и повела его по выжженной степи, за Калинов мост**. Обернулась и кричит: «Не горюй, матушка, это батюшка мой, он за мной приходил! Передай людям – не будет в деревне засухи!»

— Не пущу, — хочет вымолвить Анисья, а ни двинуться, ни слова не может сказать – такой морок навел на нее Змей. Всю ночь в степи пролежала, к утру отошла, кое-как добралась до повозки. Подъезжает к дому – а там народу, и слышится ей – сваты, к Анисье сваты приехали! Что еще за невидаль, думает женщина. А в доме незнакомцы с бабкой Прасковьей судачат, — у вас, мол, товар, у нас купец! — Что вы тут устроили, — говорит им Анисья, — я третий десяток разменяла, какая я вам невеста? И так задорно она это сказала, «какая я вам невеста», а сама невестою обряжена; забавно это людям показалось, стал вокруг нее народ посмеиваться. А она растерялась, покраснела – не поймет, отчего всем весело. И дала сватам отказ. Трижды за лето приезжали к ней сваты, навезли даров не меряно, сулили сытную жизнь. Трижды отказывала им Анисья, тоскующая по дочке. А на Воздвижение*** и сам жених пожаловал — давешний зеленоглазый барин. — Что, — говорит, — невестушка, пойдешь за меня? Глянула на него Анисья, а на рубахе возле шеи у него красный поясок обвит, тот, что она с себя сняла Татьянку подпоясать. — Как же не пойти, — отвечает, — пойду. Только что ж ты под Праздник явился? — Я к тебе все лето сватов засылал, — говорит ей барин. — Сделай милость, собирайся быстрее, а то дочка истосковалась. Говорит, не пойду с тобой на зимовье**** без мамки. Да Прасковью не забудь прихватить!

Наталья Пожарская Россия, г. Подольск

Встреча, которой не было Эта история случилась в одном близко-далеком городе, выстроенном у самого леса. И то ли лес был особенным, то ли место это было диковинным, но в городе этом часто случались странные вещи – то снег выпадет в форме огурцов, то радуга появится в виде скрипки, а то и вовсе, ветер занесет дома сахарным песком. В общем, городские жители уже почти привыкли к чудесам, но все еще не разучились удивляться. На окраине города жил маленький большой мальчик. Сам он считал себя большим, а родители все еще думали, что он маленький. Звали его Вячеслав, но так как это было трудно выговариваемое имя, родители стали звать его Слава, а чаще просто Слав. Потому, что он был славным ребенком, который любил маму и папу, прилично учился в школе и был всегда в хорошем настроении. А настроение было хорошее от того, что родители были рядом, всегда говорили, как ему нужно поступить, готовили еду, покупали игры и все, в общем-то, у него было здОрово. Другое дело в школе. Там была полная неразбериха. На переменах бегали и толкались, кричали и шутили друг над другом. Славу это не очень-то нравилось, он больше любил спокойные игры и разговоры, слушать музыку, танцевать и играть в понятные ему игры. Иногда он ловил себя на мысли, что он не очень-то похож на других ребят, что в нем нет хитрости, нет силы и ловкости, как у других. А что же в нем есть? Он не знал. — Мама, какой я? – спросил он у мамы. — Ты мой любимый, — улыбнулась мама. – Почему ты спрашиваешь? — Пытаюсь понять какой я. — Ну, — задумалась мама, — ты ласковый, добрый, способный, точно знаешь, что тебе нужно, а что нет. — Да? Я такой? Но… этого недостаточно, — вздохнул Слав, — что мне нужно, чтобы стать таким как все? — грустно спросил он. — А это каким? – не поняла мама. — Ну, как они. — Кто? «Это долго объяснять, — подумал Слав, — проще сказать, что я не знаю».

— Я не знаю, — выпалил Слав. Мама пожала плечами: — И я не знаю. Но ты можешь узнать, если захочешь. Мама ушла заниматься своими делами. А Слав стал думать: «Чего же я хочу? Я хочу быть таким как ребята в классе. Но что в них есть такое, чего нет у меня?». Он взял листок бумаги, нарисовал на нем вертикальную линии по центру, и стал писать слева то, что знал про себя от мамы. «Да… не густо. А еще я какой? Надо спросить у папы». Папа ответил ему, что он послушный, ответственный и хорошо учится, а еще умеет кататься на коньках. Да, выходило тоже не густо. «Ну, ладно, — думал Слав, — Справа я напишу то, чем я хотел бы обладать». Он стал размышлять и написал. «Я хочу быть СИЛЬНЫМ, СМЕЛЫМ И РЕШИТЕЛЬНЫМ!». Только вот как таким быть он не знал. И решил посмотреть на своих одноклассников. Что они делают, чтобы быть такими, каким ему хочется. «Кто у нас самый смелый? Димка Локотков! Да! Точно! Посмотрю, что нужно для этого делать». На следующий день в школе он увидел, как смело Димка кричал на всю школу на перемене, да так, что пришла учительница и сделала ему серьезное замечание, а после школы Дима толкнул одноклассника и тот упал лицом в снег. «Это какая-то не такая смелость…, — рассуждал Слав, и так как он точно знал, что ему нужно, он сказал себе, — ТАКУЮ смелость я не хочу!». «А кто самый сильный? Это точно Стёпа Курочкин». Но оказалось, что сила нужна Степану, чтобы расталкивать одноклассников по пути в столовую и рвать книги. Это он делал мАстерски. «Это не ТА сила, которую я хочу, — сделал вывод Слав». С решительностью была примерно та же история. Решительными, как казалось Славу, были все вокруг, одни решались ставить подножки малышам, другие решались обзывать девочек, третьи — прогулять урок. «Какая-то это совсем ДРУГАЯ решительность, — засомневался мальчик». Слав понуро брел из школы домой. Он не нашел ответов на свои вопросы и совсем было загрустил, как вдруг увидел старичка, который

* Рушник — расшитое полотенце. Использовался на всех этапах сельской свадьбы для соединения (связывания), покрывания, дара. ** Традиционно считается, что победить Змея силой невозможно, а красивая девушка, сняв поясок, может смирить чудовище. Подобный сюжет описан в «Чуде Георгия о змие». Также пояском связала дракона с человеческим лицом св. Марта. *** Воздвижение — день народного календаря славян, приходящийся на 14 (27) сентября; в православной традиции — Воздви́жение Честно́го и Животворя́щего Креста́ Госпо́дня, отмечается 14 (27) сентября. В этот день венчание не совершается. **** По народному поверью, змеи в день Воздвижения выходят напоследок погреться на солнце, сплетаются в клубок и прячутся под землю, которая замыкается до Благовещения.

Литературный фонд. Проза переходил дорогу и поскользнувшись, упал. Слав тут же бросился ему на помощь, протянул руку и помог подняться. Старичок, кряхтя, встал. — Вот спасибо! Выручил старика! – сказал дедушка голосом, который был больше похож на звон колокольчика, чем на голос пожилого человека. Одет старик был довольно странно, такой одежды Слав никогда не видел: широкие красные штаны, шуба из чего-то, похожего на зеленый мох, и смешная шапка-двурожка с бубенцами на кончиках. А борода-то, борода! Она доходила старику до пояса, была белой и пушистой как облако. «Ну, прям Дед Мороз, только чудной немного, — подумал мальчик». — Так я его брат, — спокойно сказал дедушка и сел на занесенный снегом пенек. Слав от удивления чуть не подпрыгнул. — Вы что мысли читать умеете? – просил он. Слав, на всякий случай, отошел на шаг и присмотрелся. Похож на деда Мороза, только ростом меньше и одет по-другому. Ну, ничего себе встреча! — Да, читать я умею. Меня Лютиком зовут. Старший у нас Мороз, а я младший брат, летний дед, в гости к братцу приехал, а ты Слав, — Лютик деловито разглаживал складки на своих громадных штанах, и будто говорил сам с собой. — Э..., да. А откуда Вы…Ну да, понятно, Вы же все знаете. — Почти, но знаю, о чем ты меня сейчас спросишь, — прищурил глаза старичок. — Да я вообще-то не собирался, — возразил Слав. — Давай так: ты мне помог, я тебе тоже помогу – спрашивай, я отвечу на любой твой вопрос. Но только один. «Спросить или нет, — засомневался мальчик, ему очень хотелось узнать, как ему стать смелым, сильным и решительным». — Ну, я не знаю… — замялся Слав. — Уж кто-кто, а ты точно знаешь, только не всегда решаешься спросить. — Это да… — Давай! Лютик смотрел на него спокойно, добродушно улыбаясь. Слав помолчал, а потом сделал шаг вперед и решился: — Как мне стать смелым, сильным и решительным? — О как! Вот так вопрос! Ну, уж коли я обещал… Ответ на твой вопрос здесь, — Лютик показал сжатый кулак. «Ну вот, — смутился Слав, — я ему серьезно, а он шутит». Он нахмурил брови и решил попрощаться с дедушкой, но то сказал: — Смотри! Слав подошел ближе. Старик открыл кулак — на ладошке у него лежало маленькое зернышко. — Что это? – спросил дедушка.

— Зерно, — не задумываясь ответил Слав, — Зачем оно? — Скажи, что ты видишь? – снова спросил старичок. — Ну, это просто зерно, — пожал плечами Слав. — Не совсем. Я вижу в нем могучий тополь, вижу, как в его тени прячутся от жары зверюшки, как в его ветвях щебечут птицы, как ветер шелестит его листвой, как он укрывает от дождя ребятишек, стойко переносит морозы, не сгибается под натиском ураганов, он умеет тянуть свои ветви вверх к солнцу и подолгу разговаривать с ним. — Сколько всего! Как Вы это увидели? Это же всего лишь зернышко, — поразился Слав. — А ты, всего лишь мальчик. Понимаешь, в каждом из нас, как в зернышке, заложена сила, смелость и решительность. У тебя все это уже есть. Вот смотри: ты не задумываясь помог совсем незнакомому человеку, это – твоя смелость и решительность, тебе понадобилось сила воли для того, чтобы победить свои сомнения и задать мне вопрос, который тебя волновал. И так же, как маленькое зернышко набирается сил и смелости для того, чтобы пробиться к солнцу и воплотить то, что в нем заложено, человек растет, набирается сил и поступает так, как учили его родители. Те качества, о которых ты спрашивал, уже есть в тебе как меленькие зернышки, которые могут вырасти. Главное, чтобы ты слушал свое сердце, и, поступал по совести. Смелость, знаешь ли, тоже бывает разная, да и силу люди по-разному применяют. — Да, это точно, я в школе видел, — Слав задумался, — Я понял, моя сила – это сила воли, моя решительность в смелости, моя смелость в том, что я могу победить сомнения и сам найти ответ. Но ведь мне не всегда понятно, как поступить. Что тогда? — Прислушайся к своему разуму и вспомни то, чему тебя учили родители, дедушка и бабушка. Знаешь, ведь попросить о помощи – это тоже очень смелый поступок, твои родители всегда помогут разобраться. — Спасибо за совет, дедушка Лютик! — И тебе спасибо за помощь! Старичок встал и протянул Славу маленький мешочек. — Что в нем? – спросил мальчик. — Зернышко. Пусть оно напоминает тебе о нашем разговоре. — Спасибо! – сказал мальчик и положил мешочек в рюкзак, а когда снова посмотрел на пенек – тот оказался пуст. Вокруг пня зеленела трава и распускались цветы, и это в середине зимы! Слав даже рот от удивления открыл: — А где…? Чудеса! По дороге домой он вспоминал странную встречу, которой, как будто и не было. А ведь Лютик был прав: его сила, смелость и решительность не такие, как у других ребят в школе, но теперь Слав был уверен, что это именно они, и они должны быть направлены на добрые дела и хорошие поступки, тогда это будут ТЕ самые смелость, решительность и сила.

Ирина Змановская Россия, г. Нижневартовск

Как Устин-молодец Огненное чудище победил За далёкими полями с давних пор стоял лес. Много росло в нём разных ягод. Много росло и грибов. Казалось, они приветствуют гостя леса, снимая свои шляпки, заманивая к себе и желая попасть в лукошко грибника. Также росли разные деревья: и хвойные, и лиственные. Но вот стал лес чёрным – погорел от огня чудища, которое летало над землёй и не щадило ничего и никого. Ни одного зелёного, живого дерева нет. Пролетал над лесом самолёт, управлял которым Устин*- молодец. Увидел он сверху такую картину неприглядную и посадил самолёт рядом с горельником. Услышал сверху треск сухих веток, поднял голову и увидел чёрного Ворона. – Я, Устин. Пролетал над лесом, да увидел не лес, а горельник, – представился Ворону Устин. – Знаю. Я наблюдал за твоим полётом. – Почему сгорел лес? – Эх, Устин! Это Змей Горыныч постарался. Всё вокруг сжигает – свою силу и власть показывает. Уже много лесов и полей сжёг. Сейчас он полетел туда, где ещё не бывал. – Ворон махнул крылом в сторону, где видно было зарево от недавнего пожара. – Не бывать больше этому! – воскликнул Устин, сел в самолёт и полетел в ту сторону, куда показал ему ворон. * Устин (лат.) – справедливый.

Пролетел он много горельников, которые оставило после себя огненное чудище. Видит – впереди земля и лес, ещё не тронутые огнём. Не успел сжечь их Змей Горыныч. Сразу повернул Устин самолёт в ту сторону. Встретился он со Змеем Горынычем. – Злое чудище, зачем губишь леса, где природа дивная и живут звери и птицы?! Что они плохого тебе сделали? Зачем поля хлебородные сжигаешь?! –Ха-ха-ха! На то я и Змей Горыныч, чтобы всё огнём палить, ничего живого не оставлять. – Ты не смеешь этого делать! Не ты посадил это, не тебе и хозяином быть! – Давай сражаться по-настоящему! – предложил Змей Горыныч и, взмахнув крыльями, поднялся над землёй. Тогда Устин сел в самолёт и полетел навстречу чудищу. Пока дыхнул огнём Змей из одной головы, Устин в самолёте достал пожарный шланг, открыл кран и направил сильную струю воды на пламя, да так, что захлебнулась первая голова дракона. Потушила огонь вода. Дыхнул огнём Змей Горыныч из второй головы. Молодец направил из баллона на него пену против пожара, да с такой силой, что пена застыла в пасти второй головы чудища. Закашлялся он, стало трудно ему дышать, при этом силы свои он потерял. Потушила пена огонь из второй головы Змея Горыныча.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

– Оставь мою третью голову, Устин, – жалобно попросил он, приземляясь на землю, – не губи меня! Уж силы мои последние иссякли! – Нет, Змей! За зло своё отвечать будешь! Пока Змей зализывал раны свои, прокашливался, Устин достал ведро, полное песка, и высыпал всё в пасть третьей головы чудища, не успел даже Змей и дыхнуть пламенем из неё. Потушил Устин огонь из всех трёх его голов водой, пеной и песком – средствами для борьбы с пожарами. Не зря нужно иметь их во всех самолётах. Так и победил Устин Змея. Разрубил топором его тело на куски, собрал их в мешок и полетел в ближайшее село, куда направлялось огненное чудище.

– Вот ваш страшный и опасный враг – Змей Горыныч, который хотел вас и поля хлебородные, и леса чудные уничтожить своим огнём,– заявил селянам, успокаивая их, Устин. – Пусть и дальше в лесах живут звери и птицы, пусть поля хлебородные дают урожаи. Берегите их от пожаров. Жители обрадовались и поблагодарили Устина за спасение своё и земли–матушки. Так спас Устин–молодец округу всю от дальнейшего злодеяния чудища огненного. Сел в самолёт Устин и полетел над лесами и полями, над кручами, холмами, над реками и озёрами дальше смотреть: не видать ли где дыма, ведь дыма без огня никогда не бывает.

Светлана Громова Россия, г. Камышин

Гвардии сержант Степан Савельевич вернулся домой рассерженным. Думал поначалу отойдет обида-то по дороге от сельской Управы или как там её сейчас обзывают – Администрация поселения что ли, ан нет, не отошла. — Степан Савельевич! При всем уважении, ещё раз вам объясняю…- втолковывал деду Степану, так его все в посёлке называли, главный поселковый начальник. – У тебя дом двадцать пять квадратных метров, не положена тебе новая квартира. НЕ ПОЛОЖЕНА! Дом у тебя в собственности, так что ничего не могу я сделать! — Дак при чём тут метры? – сердился Степан Савельевич.- Президент что сказал? Президент тебе русским языком сказал: « Все ветераны войны должны быть обеспечены новыми квартирами!..» — У тебя, Степан Савельевич дом в собственности! Ну, как тебе ещё объяснить?! — Да воды в ём нет, газу нет, живу как бирюк на выселках! А я ведь старик уже, Сергей Григорич, тяжко мне уже воду-то с колодца таскать, да дров для печки заготавливать! Ты ж не больно-то помогаешь. К тебе как идти на поклон, так хуже некуда! — Ну, уж, Степан Савельевич, вот уж не говорите, — краснея от досады, возражал Глава, — это уж вы не говорите, вот,- он тряс тонкой стопкой бумаги,- вот! Всё написано, выделено дров столько-то, тогда-то и подпись ваша имеется. Имейте понятие, Степан Савельевич, мы к вам завсегда с уважением! — Тьфу ты, пропасть, с уважением…- в сердцах плюнул старик.- Ты себе-то, поди, вон какие хоромы отгрохал, а на какие шиши, разреши тебя спросить…- при этих словах Сергей Григорьевич побагровел ещё больше, хотел уж было и кулаком по столу грохнуть, да вовремя спохватился, сдержался. А Степан Савельевич продолжал: — А давай меняться, я – к тебе, а ты — ко мне. И энти бумажки ты будешь сам подписывать, когда тебе дрова привезут, да ещё всё норовят похужее, а тебе-то, поди, Сергей Григорьевич, получше выберут… Сергей Григорьевич, едва сдерживая гнев, опять повторял: — Не могу, не имею права.… У тебя дом в собственности.…Двадцать пять квадратных метров.… Иди, Степан Савельевич, иди… — Я Президенту напишу! — Пишите, хоть в ООН пишите, Степан Савельевич, на праздники вот забор вам подправим, ещё может чего там надо будет, пришлю бригаду, иди, иди с Богом, Степан Савельевич, да поменьше слушай, чего там по телевизору говорят…- Сергей Григорьевич вытер вспотевшую шею. Степан Савельевич сдержался, не стал более ничего говорить. Вышел. А обида кольнула неприятно. — Ладно, — вслух сказал он сам себе. – Никогда ничего не просил, да видать и не надо было начинать. Эх…- горестно вздохнул и пошёл восвояси. Даже дома Степан Савельевич всё никак не мог успокоиться. — Поменьше гляди телевизор…- негромко разговаривал он сам с собой, передразнив поселкового Главу.- А чегой-то я должон поменьше его глядеть? Газету читать уже глаза не видят, на лавочке с бабьем трындеть – этого за мной отродясь не водилось, а тут тебе и новости все расскажут, и чего интересное покажут, да ещё глядишь, чего полезное узнаешь! Ишь ты, какой прыткий, не гляди телевизор.… Да он же теперича мой наилучший друг! Долго так еще рассуждал вслух Степан Савельевич о пользе технического прогресса в виде телевизора. И советы припомнил, что в передаче «Участок» давали, как не попасть на удочку к мошенникам

всяким, а то развелось такого брата в нынешнее время не счесть. Всё норовят обмануть, да облапошить. Потом ещё долго рассуждал сам с собой, как научил его телевизор многим полезным вещам. Вот посмотрел передачу, как стариков грабят да убивают за пенсию, да за награды, так Степан Савельевич намотал на ус-то: деньги все на книжку, а награды… Семь их у него: боевых семь, юбилейные Степан Савельевич за награды не считал – так, значки. Хорошие, конечно, но всё ж значки… А вот боевые… Это другое дело. Гордится дед Степан своими наградами. Не последним дивизионным разведчиком был гвардии сержант Петров. Труса не праздновал. Так вот, награды стал прятать дед Степан в надежном месте. Божница хитрая была у него, с секретом. Киот* с виду обычный, только хозяин и знал, что в нём был небольшой тайничок. Крохотный, можно сказать, а награды все в аккурат поместились. Киот этот в наследство от матушки, царство ей небесное, достался Степану Савельевичу, а ей ещё от деда. Чудом эта семейная реликвия дожила до наших дней, а вот теперь служила службу деду Степану – не только лик Божий, но и награды хранила. Степан Савельевич услышал, как хлопнула калитка. Глянул в окно – кто это пожаловал? Два молодых хлопца. — Быстро, — усмехнулся дед Степан,- да, Сергей Григорич, быстро ты управился, вон уж и бригада обещанная пожаловала… Чегой-то скажут?- и дед Степан пошёл навстречу гостям. Ничего не сказали гости, Степан Савельевич даже дверь ещё толком открыть не успел, как получил сокрушительный удар кулаком. Прямо в лицо. Охнул только и упал, как подкошенный. Кровь залила лицо старика. Сознание он не потерял, но в голове страшно загудело, и резкая боль от головы сразу побежала по всему телу. Вот схватила за больное сердце – сердце заколотилось, затрепетало, закололо. Вот ударила под лопатку, прямо туда, где ещё с войны шрамы от ранения, вот боль рванула дальше, в бок, потом в ноги. Захрипел дед Степан, не в силах выговорить: — Да что ж вы! Да за что ж вы!? Да что же это! Ах, ироды… А на него, уже лежащего, поверженного, посыпался град ударов. Ногами били, без разбору, куда придется. — Деньги где, сволочь старая!! Деньги давай, у тебя бабла не меряно! Давай, жлобяра!- заорал тот, что ворвался первым. От побоев Степан Савельевич потерял сознание. Много ль старику надо? А молодые крепкие хлопцы, как назвал их дед Степан, продолжали ещё наносить ему удары. — Где бабки твои, бабки давай!!... Когда, наконец, увидели, что залитый кровью старик без чувств, оставили его и стали искать дедовы деньги, переворачивая при этом всё вверх дном. Степан Савельевич очнулся от прикосновения, совсем тихого, почти невесомого. Глаза открыл с великим трудом. Один сильно заплыл от ударов, ничего не видит им дед Степан, а второй все ж позволил ему рассмотреть человека, бережно прикоснувшегося к нему. Захолонуло сердце у Степана Савельевича. Прямо к нему наклонился Пётр Серебряков. Пётр Данилович, командир его лихого разведвзвода. Наклонился, головой покачал. Обернулся, кому-то рукою махнул. И тут же обступили Степана Савельевича бойцы- разведчики. Все как один, все в форме с иголочки, при орденах и медалях. — Батюшки — святы…- пытался сказать Степан Савельевич разбитыми губами.- Братцы, братушки, неужто помер я, вот и свиделись, наконец!

* Особый украшенный шкафчик (часто створчатый) или застеклённая полка для икон.

Литературный фонд. Проза — Да погодь ты, Степан Савельевич, помирать,- усмехнулся в усы Пётр Данилович,- а ну-тка, Семён, пособи… Семён, любимец взвода, балагур и красавец, бережно приподнял голову Степана Савельевича, подложил шинельку свёрнутую. Синеглазый, вихрастый, 23-летний… Уцепился за его руку Степан Савельевич. — Неужто ты, Сёма? — Я, Стёпа, я. Да ты держись, солдат, сейчас, сейчас подмогнём…- улыбался ему Семён, бережно обтирая с лица Степана Савельевича кровь. — Да что ж это? — простонал Степан Савельевич. — Война это, Стёпа, война.… Били, били гадов, да видать не добили вражину… — Ведь это ж Ванька… Веры Колесниковой внучёк, того, другогото не знаю, не наш, а Ванька… Ванька-то на моих глазах рос…- заплакал Степан Савельевич, не смог сдержать слёз старый солдат. — Ты солдат, гвардии сержант Петров, — сказал Пётр Данилович, — а это – враги! Враги похуже фрицев… Бой надо принять, Стёпа, как тогда, помнишь, под Кёнигсбергом, где и остались мы с ребятами… — Да что ж я могу, товарищ капитан, старик я… Они вон какие сильные, не одолеть… — Стёпа, наш взвод помнишь, как оборону держал, когда отходившие эсэсовцы на нас напоролись? Сколько их было и сколько нас? Не прошли ведь… — Не прошли, ребятки, да только вы то тоже все полегли, один я уцелел , да Мишка Храбров… — Ты разведчик, Петров, тебе смекалка на что дадена? — Товарищ капитан…- Степан Савельевич горестно вздохнул.Старик я… — Да слыхали уже про старика, ты дело говори, на погребице у тебя что? – склонился над ним Семён, дал испить прохладной водицы. — Ружьё, Сёма… — Вот то-то и оно… Ружьё. Заряжено? — А то… — Держи оборону, Стёпа, а мы с тобой рядом. Не пройдут! — Не пройдут!- повторил за ним Степан Савельевич. …- А-а.… Очнулась старая кляча…- пнул под бок деда Степана один из грабителей.- Вспомнил, где бабки? Давай, поднимайся, чмо, гони бабло! И бряцалки свои давай, у тебя есть, я знаю! — Ваня, я ж тебя мальцом помню…- с трудом произнёс Степан Савельевич. — И чего?- сказал тот, кого назвали Ваней.- Ты давай, дед, похорошему, давай бабки, и мы уйдём, и ордена свои давай... Всё равно скоро кони двинешь, так на хрена они тебе? Давай, не заставляй опять тебе рыло бить.… Поднимайся, давай! Дед Степан с трудом, покачиваясь, стал подниматься. — Дык не в доме деньги.…Спрятал я.… Как чувствовал… — Где спрятал, где, сволочь?!- за грудки схватил его второй.- А медали где?! «Не нашли, значит. Мать Пресвятая Богородица глаза отвела, не увидели, что киот с секретом…»- подумал Степан Савельевич. — На погребице запрятал, в канистре… — Пошли, покажешь!- толкнул Степана Савельевича в спину тот, имени которого он не знал.- Поищи пока тут ордена, я щас.… Шевели копытами, старый, чё встал? Бабки отдашь, а там и бряцалки вытащишь, куда денешься, а то башку отверну на фиг!- засмеялся и опять толкнул деда Степана в спину.- Ещё раз говорю, крыса, топай живее! Степан Савельевич с трудом пошёл к двери. В голове шумело, всё кружилось перед глазами, но он держался. Его под левую руку поддерживал Семён, его боевой товарищ, с которым прошли они военными дорогами от самого Сталинграда, и который сложил свою голову в бою, в окрестностях Кёнигсберга, 14 апреля сорок пятого, а под правую – командир взвода капитан Серебряков, тоже погибший в том же бою. Они вели его под руки бережно, не давали оступиться и упасть. — Давай, Стёпа, осторожно, ещё немного.… Вот сюда.… Да не смотри на эту сволочь, тихонько, родной, давай, солдат! Вышли во двор. — Нисколько не таится, супостат!- зло проговорил капитан Серебряков, поддерживая шатающегося от потери крови и сотрясения мозга Степана Савельевича.- Ничего, Стёпа, подмогнём! Мы завсегда друг за друга стояли. И сейчас с тобой, родимый, ну-ка, осторожно шагай, приступок… На погребице было темно. Степан Савельевич прислонился к косяку, силы совсем оставили его. — Чего стал, шевелись!- злобно рявкнул вражина, как его назвал капитан Серебряков. Вражина и есть.

— Нету мочи… Упаду сейчас… Вон погреб, там и заховал. Канистра там.… Сразу увидишь… — Вот сволочь хитрая, заныкал! – он оттолкнул деда Степана, отчего тот упал, сильно бы ударился головой, да Семён поддержал, руку-то подставил. Смягчил удар, насколько возможно. — Темно тут, хрыч старый, есть свет иль нет?! — Там, там.… Спустишься, лампочку рукой на стене поверни, загорится… Парень ругнулся злобно, но полез в погреб. И свет нашёл, зажег. — В углу канистра, видишь, там деньги…- Степан Савельевич уже стоял на ногах. — Правильно, гвардии сержант Петров, молодец! – похвалил его капитан Серебряков, когда он с трудом, правда, но захлопнул крышку погреба и сразу накинул на неё засов. Присел тут же, обессиленный. Не обращал внимания на вопли и угрозы бандита, который стал бешено колотить в закрытую крышку. — Не выберется?- с тревогой спросил Серебряков. Степан Савельевич покачал головой. — Ни за что не отопрёт… Кружком сидели бойцы из взвода. Курили махорочку. — Молодец, Стёпа, — протянул и ему кисет друг Семён.- Кури, солдат… — Чего долго-то? Гляди куда этот хрыч старый медали свои упрятал! Хрен найдешь!- Иван не поворачиваясь, потрошил заветный тайничок. — Положь на место, Вань, — негромко сказал Степан Савельевич.- Не тобой положено, не тебе и брать! Не марай! Обернулся Иван, онемел. В дверях стоял дед Степан, с ружьем. Один. — Положь, говорю,- Степан Савельевич говорил тихо, с трудом, но парень всё прекрасно расслышал. — Дед Степан, ты это… Ты не стреляй, ладно? – голос его стал совсем другим, не то, что давеча, когда он кричал, пиная окровавленного Степана Савельевича, « Где бабло?».- Всё.. Вот всё положил, гляди, ты не стреляй, ладно, дед Степан… — Чёрт окаянный тебе дед! А ну, давай, иди, да смотри мне не балуй, не гляди, что старик, вмиг башку снесу – не на зайца заряжал! — Куда идти-то…- растерян и жалок был теперь этот негодяй, который несколько минут назад был наглым и безжалостным. — В милицию, куда ж ещё-то.…Пошёл…- Степан Савельевич ткнул ему в спину ствол.- Да гляди, Ваня, что не так, ужо не помилую.… Порешу враз, потому что ты хуже фашиста! А я их крепко бил, и сейчас рука не дрогнет! Пошёл вперёд, понуро склонив голову, Иван. А дед Степан с ружьём за ним. Так и шли через весь двор. Нельзя из виду упускать молодчика, но обернулся на единый миг Степан Савельевич, на крыльце ребята из взвода стоят. Руками на прощание машут. Прощай, дескать, Степан. — Прощайте, братцы!- сказал Степан Савельевич своим боевым товарищам.- Увидимся скоро, вот только сволочей этих сдам куда следует, да ещё надо, надо, браточки, до Победного Дня дожить мне! 65 годков не встречались мы с вами, потерпите ещё маленько. Вот Парад Победный погляжу, а там уж, как Бог на душу положит. Может, и свидимся вскоре. А покудова, до свиданьица, родимые! Не упал Степан Савельевич, хотя еле ноги его держали, устоял солдат, хотя сердце сжало, будто железными тисками, и плыл розовый туман перед глазами. Рухнул без сознания только когда навстречу ему побежали люди. Побежали, чтобы помочь гвардии сержанту Петрову. Дед Степан умер 9мая. Дожил. Даже парад Победы успел посмотреть. Особенно понравились ему «Русские витязи» и «Стрижи». Эх, и красавцы! Так и летели, гордо неся над Москвой огромную цифру 65, которую сами же и выстроили из своих боевых машин. Улыбнулся Степан Савельевич каким-то тайным своим мыслям. О чём подумал? Да кто ж теперь знает. Так и умер с улыбкой. Похоронили со всеми подобающими почестями. И ордена и медали несли на шелковых подушечках, как и положено. Все семь боевых: « За оборону Сталинграда», «За взятие Кёнигсберга», Славу 3 степени, две медали «За отвагу» и два Ордена Красной звезды. И юбилейные не посчитали просто значками, тоже на подушечках несли. Буйным цветом цвела сирень у дома Степана Савельевича. Она ещё не знала, что осиротела. Она подставляла солнцу свои пышнокудрые ветви и благоухала тонким пьянящим ароматом. Это май. Теплый, звонкий, цветущий май. Шестьдесят пятый май без войны.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Наталия Грищенко Россия, г. Псков

Благородный огненный Бо Маленький Бо и его сестренка Яо уже давно проживают в лесу Белых Ночей. Родились они не здесь. Несколько лет назад малышам-енотам пришлось покинуть родной дом, лес Зеркальных Вод. Из-за аномальной жары лес начал гореть и, увы, не все лесные жители спаслись, включая маму малышей. Дети боятся огня. Им страшно. Бо недавно исполнился четвертый годик. Яо шесть. Дети помнят одну африканскую пословицу, которую частенько произносила их мать: «степной пожар не вечен: придет время дождей, и он кончится». Дети пытались её связать с тем пожаром в лесу, но, поняли, что отношение к этому пословица не имеет. В лесу Белых Ночей гласит запрет: не выходить после полуночи к озеру Иму. В сумраке над озером в это время выходят на охоту краснопёрые ястребы которые не щадят никого, если уж кто попадется. Старейшина леса убедительно всех просил не нарушать запрет в целях собственной безопасности. Летний вечер. Жара спадает к ночи. Бо предупредил сестру, что вода в доме закончилась и на утро будет нечем умыть нос и лапы. — Остается только терпеть до утра, и я смогу сходить к Иму за водой. – с расстройством молвил Бо. Сестра задумалась, тяжко вздохнула и ответила: — Я схожу за водой сейчас. Утром будет некогда. Мы завтра идем помогать нашим соседям, забыл? — Я помню. Но… ты с ума сошла! Нельзя сейчас ходить к Иму! А вдруг с тобой что-то случится? – запаниковал малыш. — Я быстро! Всё будет хорошо. – начала успокаивать Яо младшего брата. Пытался Бо отговорить сестру, но ничего толком не вышло. Яо всегда была упертой и самоуверенной. А малыш не находил себе места: метался по дому туда-сюда, провожал её силуэт волнующим взглядом из маленького круглого окошка. Дожидаться долго он не стал. Помчался следом. Несся маленький Бо по высокой траве к озеру. Как же он боялся. Боялся за сестру. Боялся снова потерять кого-то близкого и дорогого. Беды долго ждать не пришлось. Послышался крик сестры. Малыш со всех ног понесся к уже ненавистному ему озеру. Видит он как над Яо кружит красноперый ястреб, пытается схватить её своими когтистыми лапами! У Бо сердце в пятки ушло. Он не знал, что делать. От безысходности малыш рванул на ястреба с криками. Тот момента не упустил и схватил малыша за шкурку. Бо, цепляясь за толстую ветку, пытался

удержаться, но та отломалась. И взметнулся ястреб вверх. Яо только и оставалось, что кричать им вслед. Но, вдруг, Бо перестал бояться. Ветка осталась в лапе. Прочная хорошая ветка. Малыш не растерялся. Сжал её крепче и поразил сердце ястреба. Краснопёрый взвился над Иму и упал камнем вниз. — Бо! О, нет! – кричала из последних сил Яо, зная, что младший брат не умеет плавать. Но через мгновенье её удивлению не было предела: из воды показался лесной бес. Он медленно выходил из Иму на берег, а в левой руке его был, потерявший сознание, Бо. Яо так и шмякнулась назад себя. Она могла теперь только наблюдать. Бес стряхнул с себя капли воды, подошел к бревну и присел. — Подойди сюда. – сказал он Яо. Енотиха, с дрожащим от ужаса хвостом, медленно подошла к соседнему бревну и забралась на него. — Кто ты? – чуть слышно прошептала она дрожащим голоском. Незнакомец засмеялся. — Я Мокко, лесной бес. Мне посчастливилось наблюдать интересный случай. В сердце твоего брата борются две стихии: огонь и вода. Я скажу, что огонь сильнее. Его маленькое сердце – мощное пламя.- с неким интересом подметил бес. Мокко замолчал, но вскоре, одним движением руки, заставил полыхать оставшиеся бревна. — Ему уже четвёртый год. Он вплотную связан с четырьмя стихиями Древнего мира. Он – пламя. – повторил Мокко. — Он будет жить? – взволнованно перебила беса Яо. — Он совершил благородный поступок. Более того, сразил Готто, вожака краснопёрых ястребов. Я не только сохраню ему жизнь, но и одарю его стихией. – бес поднес тельце Бо к костру и стал читать, непонятное для Яо, заклинание. Спустя несколько мгновений малыш открыл глаза. Он уже не боялся никого. Теперь над головой его полыхал маленький огонек. Этот огонек – дар беса Мокко. — Я умею не только куролесить и запугивать. Добрые поступки я всегда вижу. – сказал на прощание бес и начал растворяться в утреннем тумане. — Спасибо тебе! Всего хорошего! – крикнула вслед енотиха. Яо тут же кинулась к младшему брату. Она прижала его к себе крепко-крепко, как только может. — Спасибо и тебе, мой благородный огненный Бо! – прошептала она ему.

Валерия Ефремова Россия, г. Озёры

Случайная мечта «Спасибо за прекрасное плавание. Надеюсь, что в следующий раз сможем увидеть бегущую по волнам и ты загадаешь желание». Арсений. Пускай, это может быть обманкой. А я всё равно буду ждать. Остался какой-то год. Отмотаю на четыре дня назад… Мы с мамой на Морском вокзале Санкт-Петербурга. За один день я проехала во всех возможных видах транспорта: машина, электричка, метро, скорый поезд «Сапсан», затем опять метро. Осталось переждать регистрацию, сесть на паром, а потом насладиться прохладным душем. Я сажусь, как самая старая, на одно из кресел в зале ожидания, а мама, как самая молодая, идёт стоять в очереди. Проходит час, нам выдают карточки-талоны на питание в ресторане, по две карточки на проникновение в каюту и карточки на экскурсии, которые надо ещё обменять на регистрационной стойке на реальное посещение достопримечательностей. Однако получилась приличная стопочка. Ну вот мы и стоим рядом с «Принцессой Анастасией», большим десяти палубным паромом длиною в 177 метров. Я сразу вспоминаю «Титаник» и представляю себя Розой, поднимающейся на борт судна. Какой же тяжёлый багаж! Килограммов 20, не меньше. Мне так жалко маму, потому что она отказалась от моей идеи взять маленький чемоданчик и переложить туда хотя бы обувь и профессиональный фен. Ничего, ещё максимум минут десять, и мы в каюте.

На четвёртой палубе? На четвёртой палубе! Вы серьёзно? Что ж, душевно… Когда мы покупали тур, нам было сказано: «Палуба 8-9». Как оказалось потом, 8-9-это палубы, где огромное количество баров, ресторанов и номера люкс. Кипящая ночная жизнь, развлекаловка, казино и море алкоголя с закусками. Сказать по правде, мы с мамой не хотели шикарного номера. И дело даже не в деньгах. Дело в том, что нет необходимости в такой каюте на пятидневный отдых. В общем-то наша плавающая Анастасия мне понравилась сразу: интересная программа по вечерам, необыкновенно вкусная и разнообразная еда, да и вообще корабль кораблём. А что ещё мне в мои счастливые 19 нужно? К тому же я познакомилась, как это бывает случайно, с молодым человеком 24 лет. С этого знакомства во мне и родилась новая мечта… Наша встреча произошла в первый же вечер. Знаете, я вообще на общение не очень. Разумеется, перед путешествием в моей голове были планы: 1. Сфотографироваться на фоне моря на закате. 2. Завести знакомство обычное, просто ограничиться подмигиваем глаз и улыбками. 3. Купить Муми-тролля в Швеции. 4. Привезти подруге тёплые, мягкие финские носки. Пункт № 2- это самое сложное для меня. Да не только для меня. Уверена, что для большинства девушек тоже. Я не ожидала, что этот пункт так быстро оправдает себя.

Литературный фонд. Проза Получилось всё, как нельзя просто. В ресторане, где мы ужинали, не оказалось свободных мест для этого парня с его мамой. Зная любезность моей мамы, она согласилась потесниться. Симпатичный зеленоглазый брюнет сидел слева. Он и не смотрел на меня. Понятное дело…У таких красавцев есть девушки. Хотя…Почему он тогда с мамой, а не со своей любимой? — Меня зовут Жанна, а это моя дочь Лера, — сказала мама, опять мило улыбнувшись. — Очень приятно! Я Инна, а это Арсений, мой сынок, — его мама тоже милая. Я решила последовать маминому примеру и тоже растянулась в улыбке. На моё удивление, этот красавец одарил меня сдержанной эмоцией. — На вас красивое платье, — сказал Арсений, обращаясь ко мне. — Спасибо! -удивительно, что я вообще могла что-то сказать. Одна мама знала моё смущение и мою неловкость. Инна много говорила про корабль, про то, чем она довольна, находясь здесь. Моя мама рассказывала не меньше. Когда она только начала говорить про апрельскую поездку в Италию, прекрасный незнакомец не заставил себя ждать. — Италия…Это так здорово. Мой друг приехал в восторге от Флоренции. — А нам вот понравилась Венеция очень. Зачаровала, да, Лер? — Да, очень красиво и тихо, — мой словарный запас несколько расширился, с тех пор как они подсели к нам. Беседа продолжалась ещё минут 15, а потом мы разошлись. — Вот это знакомство! Как мальчик смотрел на тебя, — мама была в восторге, судя по всему. — Да ладно, он просто поддерживал разговор, — я старалась то ли отшутиться, то ли ещё что. Зайдя в каюту и взяв пиджак, мы пошли подышать на верхнюю палубу. Внутри меня было интересное чувство: во-первых, мне понравился Арсений. А во-вторых, я переживала за свой внешний вид, хотя всё было на отличном уровне. Мама загадочно улыбалась, как будто знала, что произойдёт дальше. — Ты всегда такая скромная, или это наш приход сбил тебя? — он задал мне вопрос. Мама точно знала. Наверное, в процессе беседы я пропустила момент про их поход сюда. — Да нет, я всегда такая задумчивая, -сказала я правду, между прочим. Он опять мило улыбался. Почему нельзя быть серьёзным и не таким очаровательным? — Арсений, — он протянул руку. — Валерия, — в ответ я протянула свою. — Расскажешь немного о себе, а я расскажу о себе? Тем самым пообщаемся и дадим пообщаться нашим мамам, — он говорил утвердительно, поправляя воротник рубашки мятного цвета. — Конечно, — кивнула я. — Я начну? — Давай. — Я из Москвы. Учусь в МГЮА имени Кутафина на адвоката. Занимаюсь футболом, играю на фортепиано. На пароме путешествую второй раз. Если кратко, то это всё. Теперь ты, итальянка. — Почему итальянка? — Потому что была в Италии. Всё логично, — заразительно засмеялся он. — А я из Озёр. Озёры-это город в Московской области. Учусь на филологическом на учителя русского и литературы в Коломне, в ГСГУ. Не футболистка, не играю на фортепиано. Читаю, пытаюсь писать роман, а ещё обожаю путешествовать. — Это занимательно. Я про поездки и роман. Что пишешь? — Про любовь, как и все девушки, хотя это и не так актуально, наверное. — Неправда. Любовь жива всегда. Если книга интересная, люди будут читать, будут сопереживать герою. — Что ж. Хорошо, если так. — А где была, помимо Италии? — В Париже прошлым июлем, в Мюнхене зимой.

— Здорово! Париж вдохновил на написание романа? — Нет, жизненные обстоятельства, скажем так. Я смотрела ему в глаза, а он смотрел в мои. Мне уже достаточно этого зрительного контакта, чтобы понять, что я интересна Арсению. Не хотелось, чтобы он рассказывал о себе. Пусть спрашивает про мою жизнь. Мне это совершенно не мешает. — Обстоятельства…Это тоже очень важно, — философски сказал Арсений. Мы ещё долго разговаривали про всякие мелочи. Я даже не заметила, как мама собралась на анимационную программу со своей новой знакомой. А мы всё стояли и болтали. Так прошло три удивительных дня. Наши экскурсионные программы с Арсением не совпадали. Когда у нас была обзорная автобусная экскурсия, у них была обзорная пешеходная экскурсия. Три удивительные страны: Финляндия, Швеция, Эстония. Все такие непохожие друг на друга, со своими красотами. Я выполнила всё из своего плана: в Финляндии купила носки подруге и деревянного лося ручной работы себе домой. Сняла на видео дом Карлсона в Швеции и увидела всю семью Муми-троллей. Оставалось сфотографироваться на фоне моря. Я сделала и это. Мама фотографирует на твёрдую пятёрку. Теперь пункт № 2. А что про него сказать? Пункт 2-это разговоры, разговоры о любви в книгах. Оказалось, что Арсений-прекрасный собеседник. Много читает, много знает. Я подхожу к нашему последнему вечеру на «Принцессе Анастасии». День назад мама сказала, что в следующем году Инна с сыном собрались в плавание по Норвежским фьордам. Даже уже определились с датой. Это четвёртое августа. Во мне на секунду закралась мысль, а мама тут же её озвучила. — Мы с тобой совершим ту же самую поездку. Я давно хотела, например, а как ты? Что если нам поехать в эти же дни. Сможете пообщаться с Сеней, а мы с Инной сходим на вечеринку, если вы не пойдёте с нами? — Спасибо большое, мамочка, -я была счастлива. Солнце близилось к закату. Мы стояли с Арсением на верхней палубе. Его мама поделилась с ним мыслью совместной поездки с нами. Наверное, он тоже был счастлив. Кто его поймёт по его завораживающей улыбке? — Хочешь загадать что-то? — спросил он. — Да. У меня с недавнего времени появилась мечта. Всё это время я вспоминала наше знакомство и соотносила беседы и улыбки с книжными деталями. Такая я уж по натуре, романтичная. — Не поделишься? — Я вспомнила бегущую по волнам. После прочтения этого романа я подумала над тем, что она реальна. Её можно увидеть вот здесь, в открытом море на закате. А когда увидишь, надо загадать желание. Всё, непременно, сбудется. Извини, если я несу чушь. — Почему ты всё время стесняешься? Это роман Александра Грина, я прав? — Да, прав. — Сказочная у тебя мечта, как и ты. Ты мечтаешь по-доброму. Этим мне и понравилась ещё в первый день за ужином. Вся такая в синем платье, с колоском на голове, минимум макияжа на лице. Чудо-девушка. В тебе есть тайна. Я и следую за этой тайной. Я молчала. Молчала, потому что была поражена комплиментом до глубины души. Этот парень за каких-то четыре дня узнал меня настоящую. — Спасибо за твои слова. Всё, что ты сказал, правда. Я много мечтаю и люблю сказки. Арсений в сотый раз улыбнулся. Я не могу передать эту улыбку. В ней всё: любовь, забота и покой. — Сень, у тебя такая красивая улыбка, -я не выдержала. — Спасибо, ты первая девушка, которая оценила это. И вообще первая девушка, с которой я вот так общаюсь. Бегущую по волнам я не увидела. Я ушла спать. Но всё равно загадала желание. Арсений тоже загадал, я уверена. Почему-то мне кажется, что наши желания совпали. А на следующее утро нашла маленькую записку под дверью каюты. Прочитав, я улыбнулась, подобно моему новому знакомому. Путешествия — это здорово!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Сергей Казанцев

Россия, г. Новосибирск

Карасик Жил-был царь. Звали его Прохором. Царство его было небольшое, зато по нему, деля примерно пополам, протекала речка. Она то пряталась в камышах, то ныряла под нависшие над ней плакучие ивы, то замедляла и без того небыстрый свой бег в небольших омутах, покрываясь кувшинками и ряской. Речка протекала буквально в двух шагах от царского дворца. А Прохор был заядлым рыбаком и каждое утро, встав по будильнику, в четыре часа, брал удочки, накопанных с вечера червяков и, стараясь ничем не загреметь и не разбудить часовых, выскальзывал за ворота королевского замка. Спустившись к речке, царь забрасывал удочки и, поёживаясь от прохлады, встречал рассвет. Поднималось солнце, прогревало воздух, будило птиц и стрекоз. Посидев ещё немного, царь сматывал удочки и шёл домой, зевая и прикрывая рот ладошкою. Там он быстренько завтракал и принимался за государственные дела. Однако хоть и ходит Прохор рыбачить на зорьке, хоть и сотню различных наживок перепробовал, ни разу в жизни не смог поймать ни одной рыбки. Ни одной! И вдруг однажды... Сидит царь на бережку, с дремотой борется, смотрит — поплавок нырнул. — Галлюцинации! — подумал Прохор. Поплавок дёрнулся ещё раз. — Надо его заменить, — решил царь. — Наверное, испортился! Только на третий раз, царь несмело поднял вверх удилище, и — о, чудо, видит — на крючке трепыхается маленький, с половину ладошки, карасик. Дрожащими от волнения руками Прохор набрал в банку воды и посадил в неё рыбку. А затем они долго-долго смотрели друг на друга широко раскрытыми от удивления глазами и ртами. Когда солнце уже начало припекать, царь пришёл в себя, бережно взял банку и понёс её во дворец. А там был уже переполох, потому что никогда ещё царь не задерживался на рыбалке так долго. Повар уже два раза разогревал завтрак, посол соседнего королевства нетерпеливо ходил по приёмной, придворные уже собирались отправляться на поиски, когда дверь отворилась, и вошёл Прохор с банкой в руках. — Смотрите! — сказал он. — Посмотрите скорее на мой улов! — Ах! — воскликнула первая придворная дама. — Какой маленький! Как он попался? Наверное, ещё глупенький! — Мадам! — сказал премьер-министр. — Тут всё дело в наживке! — Пардон! Решающую роль сыграл большой опыт нашего государя! — укоризненно возразил министр внутренних дел. — Вы правы, — согласилась первая придворная дама. — За столько лет наш царь столько накопил этого опыта, что пора уже было чтонибудь и поймать. — Да, сударыня, — кивнул министр внутренних дел. — Рыбка была обречена. На шум пришёл даже посол, которому надоело сидеть в приёмной. Дипломатично восхитившись уловом, назвав его воистину царским, посол незаметно перевёл разговор на межгосударственные проблемы и попросил об аудиенции. Поставив банку на стол, Прохор пошёл с послом в кабинет, обсуждать накопившиеся противоречия. Ещё немного поохав, придворные начали расходиться. Последним был повар. Взяв банку, он пошёл с ней на кухню.

— Сварю-ка я сегодня ушицы! — рассуждал он по пути. — Царю приятно будет похлебать ухи из собственного улова! Поставив на огонь кастрюльку с водой, он взял лук, картошку и принялся за работу. А Прохор, встречу с послом завершив, вернулся, смотрит — банки с рыбкой нет! — Где карасик! — спросил он у первой придворной дамы. — Кто его забрал? — Его, кажется, повар унёс, — ответила та. Кинулся царь на кухню — на столе банка стоит с карасиком. Схватил её царь, на повара накричал, живодёром назвал. — Ах, так! — обиделся тот. — Тогда придётся Вашему Величеству оставаться без ужина! Больше мне готовить нечего! — Ну и не надо! Хлеба одного принеси! Хлеб-то есть? — Чёрствый. — Неси. И воды захвати — запить! Принёс царь банку в спальню, на столик поставил. Затем хлеба поел, крошки со стола собрал, в банку карасику бросил. Поужинали, друг на друга любуются. — Давай дружить! — предложил Прохор, — Тебе у меня хорошо будет. Завтра банку тебе побольше поищем. Всем царством будем искать — найдём! Карасик в ответ шевелил плавниками и жабрами. Так они разговаривали до тех пор, пока не стемнело. Тогда царь пожелал рыбке спокойной ночи, разделся, надел ночную рубашку и лёг спать. В окно заглядывала луна, до самой двери бросая на пол серебряную дорожку. Неслышно ступая по ней, вошла в комнату кошка. Она посмотрела по сторонам и заметила на столике что-то необычное. Запрыгнув наверх, кошка обнюхала банку, посмотрела на рыбку, заинтересовалась. Затем тронула лапкой стоящую на самом краю банку, потом ещё раз... Сон царя оборвал звон разбитого стекла. Подскочив, он увидел растекающуюся по полу воду и маленькую серебряную рыбку, бьющуюся среди стеклянных осколков. Схватив её в ладони, царь бросился к крану — воды не было, видимо, опять отключили. Карасик, молча тяжело дышал и грустно смотрел на него. Прохор, в ночной рубашке, промчался по тёмному ночному замку, хлопнул дверью, сбежал к речке и, опустив в воду ладони, выпустил карасика на волю. Карасик постоял немного на одном месте, затем слегка пошевелил хвостом и скрылся в родной речке. — Царский замок — не самое лучшее место для маленькой рыбки. Одни интриги, за день — два покушения. Здесь тебе будет лучше, — негромко проговорил Прохор. — Но я буду по тебе скучать. Вода тихо плескалась у ног. Тянуло холодом и сыростью. Царь быстро продрог — ещё никогда он не был на речке так легко одетым. Прохор медленно вернулся в замок, прошёл в спальню, сел на кровать. На колени ему запрыгнула кошка. — Как жаль, — вздохнул он. — Что вы с рыбкой не смогли ужиться под одной крышей. — Мяу! — сказала кошка в своё оправдание. Царь почесал её за ушком. — Мур-р-р!!! Мур-р-р!!! — одобрительно промурлыкала она...

День совершеннолетия принцессы Была уже поздняя осень. Мелкий-мелкий дождик накапывал уже двое суток, и, казалось, вся природа потяжелела и раскисла от воды. Наступил вечер, темнело уже рано. И у часового в полосатой караульной будке осталась одна радость — с завистью посматривать на ярко освещенные окна дворца. Бал по случаю совершеннолетия принцессы был в самом разгаре. Сверкали люстры и отражались в, как зеркало, начищенном паркете. По залу прогуливались нарядные дамы с галантными кавалерами, мило беседуя о всяческих пустяках. Официанты с подносами в руках предлагали всем желающим шампанского и лимонада. — Будьте добры! — попросила виновница торжества своего кавалера. — Возьмите мне бокал шампанского! Её отец, сидевший на троне, услышал и шутливо погрозил ей пальцем: — Даша, не балуй! Возьми себе лимонада! — Нет, папочка! — возразила принцесса, — Я уже взрослая!

— За здоровье принцессы! — провозгласил кто-то в этот момент тост, и гости наперебой начали поздравлять именинницу и чмокать в щёчки. Принцесса каждого благодарила и мило улыбалась. Заиграл оркестр. Все быстренько допили своё шампанское, кавалеры пригласили дам на танец и пары закружились под звуки вальса. Царь не танцевал — годы не те. Он сидел на своём троне, подперев щёку ладонью и молча смотрел на танцующих. Шуршали яркие бальные платья и тронный зал был похож на летний луг, на котором распустились сразу все цветы, всевозможных расцветок. Найдя взглядом дочь, царь улыбнулся. В белом, похожем на подвенечное, платье, принцесса была очаровательна. Оно ей очень шло. Ещё больше ей шли ямочки на раскрасневшихся от танца щеках и счастливые глаза.

Литературный фонд. Проза Глазами принцесса пошла в свою покойную мать. Большие, лукавые, зеленоватого цвета с изумрудными искорками. Принцесса вальсировала с принцем, живущим по соседству — высоким, стройным юношей, который бережно поддерживал её и никак не мог понять, когда соседская нескладная девчонка успела превратиться в такую прелестную девушку. О, сколько грации было в их танце. Сколько изысканности, учтивости и утончённости. Наверное, даже посторонний человек мог бы догадаться, что танцуют принц и принцесса. Ведь, в конце концов, у каждого из них была корона. Небольшие, ажурные, словно сплетённые из кружев, у принцессы украшенная рубинами, у принца — с изумрудами. — Ах, какая чудесная пара — наша принцесса и этот принц! — говорили друг другу гости бала. Лишь царь был в раздумье — сегодня уже двое попросили у него руки дочери. Этот соседский принц, который сейчас танцует с ней, и заморский королевич. Царь поискал его глазами — вон он, стоит у дверей и смотрит со злостью на соперника. — Про принца все говорят только хорошее. — рассуждал царь, — И умен, и воспитан, и лицом пригож — ничего не скажешь. Только вот государство у него больно маленькое и небогатое. То ли дело королевич — у того денег куры не клюют. А что толстый, как бочка, и весь в прыщах — не беда. Можно ведь не на него, а больше в сторону смотреть. В окошко, например. Решив дать ответ сегодня, царь сделал женихам знак следовать за собой. Он привёл их в свой рабочий кабинет, подошёл к столу, на котором стояли весы, и сказал следующее: — Сегодня вы оба попросили руки моей дочери и поставили меня в трудное положение. Каждый из вас достоин стать её мужем, и, видит бог, сделать выбор очень нелегко. Вы знаете — принцесса моя единственная дочь — она выросла в роскоши, ни в чём не зная отказа. Я хотел бы, чтобы так же было и после замужества. Пусть каждый из Вас положит на чашу весов все золотые вещи, которые при себе имеет. Чья чаша перевесит — тот получит руку моей дочери. Первым начал королевич. На каждом пальце у него было по перстню, а на некоторых — по два. Королевич снял их с трудом и кинул на весы. Затем положил массивную золотую цепь и ремень с огромной золотой пряжкой. Достал кошелёк и высыпал кучу золотых монет. В конце — отстегнул пять орденов и сверху, на гору золота, положил корону. Чаша весов лежала на крышке стола, чаша соперника поднялась высоко вверх. Царь кивнул удовлетворённо и обратился к принцу. — Теперь твоя очередь. — Ваше Величество! — ответил тот. — Наверное, и так видно, что из золота у меня лишь одна корона, доставшаяся мне от покойного отца. Но он завещал мне носить её с честью, и ей не место на базарных весах, которые Вы, должно быть, одолжили у торговцев рыбой или овощами. Прощайте! Извините, если что-нибудь не так сказал! С этими словами принц повернулся и вышел из кабинета. Царь с улыбкой посмотрел ему вслед — всё произошло именно так, как он и задумал! Выбежав из дворца, принц вскочил на своего коня, пришпорил его и... сгустившийся мрак поглотил всадника. Только удаляющийся стук копыт, слышался ещё некоторое время. Принц вернулся домой, взбежал наверх в спальню и бросился на кровать. Его мать, увидев сына, всплеснула руками — никогда ещё она не видела своего отпрыска таким бледным. Всю ночь царица не отходила от принца, меняя на лбу мокрые полотенца и пытаясь выяснить причину такого душевного расстройства. Принц отмалчивался, а под утро, присев на кровати, сказал: — Маменька, простите меня, ради бога, что доставил Вам столько переживаний. Хочу попросить Вас еще об одной услуге — не могли бы Вы некоторое время поправить страной одна, без меня. — Что ты задумал? — заволновалась мать. — Мне надо побыть одному, — ответил принц. — Поживу пока в избушке лесника — ты же знаешь, он сейчас в больнице. Заодно, и зверей от браконьеров охранять буду.

Принц попрощался с матерью, взял собранный ею узелок с едой, ружьё и ушёл... Тем временем царь, устранив неподходящую, на его взгляд, кандидатуру, столкнулся с новой проблемой — упрямством дочери. — Не пойду я замуж за этого королевича! — отвечала принцесса на все мольбы отца. — Он толстый и противный! Сам за него выходи! — Я не могу, — вздохнул король. — А породниться надо бы! Он такой богатый! — Нет, папенька! — воскликнула принцесса, — Я уже совершеннолетняя и сама выберу себе жениха! — Сама! Сама! — царь начал выходить из себя, — Это кухарка, за кого захочет, за того и выскочит замуж! А ты царская дочь и в вопросах брака должна руководствоваться государственными интересами. Так что не ломайся и готовься к свадьбе! С этими словами царь вышел из комнаты дочери. А принцесса поначалу немного поплакала, затем вытерла платочком слезы, решительным движением взяла лист бумаги и перо и лёгким, красивым почерком начала писать: Милый папочка! Мне очень жаль тебя огорчать, но твои государственные интересы слишком многого от меня хотят. Если корона — непреодолимое препятствие на пути к счастью с любимым человеком, то я отказываюсь от неё. Отложив перо, принцесса перечитала написанное, расписалась и, сняв корону, положила на письмо, чтобы его не сдуло сквозняком на пол. Затем присела к зеркалу, быстренько подкрасила губы и ресницы и, накинув плащ, тихо выбралась из дворца. Во дворе было ещё темно, всё так же шёл мелкий, холодный осенний дождь. Принцесса осторожно прошла мимо уснувшего в будке часового и быстро побежала по мокрому лугу в сторону царства принца... А принц только-только пришёл в лесную сторожку, он принес с собой попавшего в браконьерский капкан зайчонка. Промыв ему рану и перевязав лапку, принц развёл в очаге огонь и начал готовить нехитрую трапезу. Вдруг в дверь постучали. — Сейчас, минуточку, — отворив дверь и увидев перед собой принцессу, принц остановился как вкопанный. — Разрешите пройти? — спросила принцесса где-то через пару минут. — Я вся промокла. — Ах да, конечно! Извините ради бога! — спохватился принц и помог принцессе снять потяжелевший от воды плащ. Затем они объяснились друг другу в любви, и принц продолжил приготовление нехитрой еды, а принцесса отогрелась у очага и начала приводить в порядок причёску, немного потрепавшуюся в пути. — Даша, а где твоя корона? — спросил принц, переворачивая на сковородке блин. — Я отреклась от неё, дорогой, — вздохнула принцесса, — ради тебя. При этом она что-то смахнула с реснички. Принцу показалось, что слезинку. — Нет, нет! Мне ее совсем не жаль! — возразила принцесса, стоя перед зеркалом в лучшем из своих платьев. — Просто, за столько лет, я, видимо, так привыкла к короне, что без неё, кажется, чегото в наряде не хватает. Принц подошёл к своей возлюбленной: — Это тебе, Даша, — надел он на неё свою корону. Даша посмотрела в зеркало и несмело спросила: — Я теперь снова принцесса? — Да! — ответил ей принц. Принцесса счастливо улыбнулась сначала ему, затем своему отражению и кокетливо поправила свой новый головной убор: — А твоя корона даже ещё лучше! — захлопала она в ладоши. — Смотри, камушки в ней как раз под цвет глаз! Отблески огня в очаге, проскакивали в изумрудах и глазах принцессы маленькими, зелёными искорками. Принц обнял и поцеловал свою возлюбленную: — Тебе очень идёт! Носи на здоровье! — Спасибо! — поблагодарила принцесса то ли за корону, то ли за поцелуй.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Леопольд Валлберг Германия, г. Майнц

Цветы у моря Мама очень занята. У неё всегда полно дел. – Нет, дорогуша, я сейчас не могу. Видишь, я разговариваю с тётей Алей. Другой раз: – Нет, дорогуша, я занята. Видишь, я разговариваю по телефону. Или: – Нет, дорогуша, я очень устала и хочу посмотреть телевизор. Давай завтра. А когда у мамы нет дел, она зовёт гостей или сама идёт в гости. Милена втайне на это надеется, чтобы иметь возможность поиграть с подружками. Больше всего Милене нравится, когда рядом тётя Аля – мамина старшая сестра. Странным образом их тянет друг к другу так, словно это Алина родная дочь и это дитя по какой-то нелепой ошибке родилось не у той матери. Хотя обе от этого, по правде говоря, особо не страдают и словно расцветают, встретившись снова. Аля ведь уже взрослая женщина и понимает, что если у неё нет своих детей, то пусть ребёнок сестры будет и ей родным. Она смотрит на Милену, и её глаза наполнены до самых краёв любовью, а та отвечает ей безусловным доверием, на которое способны, наверное, только дети. Даже собственную мать она не пускает так далеко в свой хрупкий детский мирок. Валентина это чувствует, но она тоже взрослая женщина и понимает, что лучше пусть родная сестра дарит ребёнку ту любовь, на которую она, вероятно, сама не способна. Так уж сложилось. Но и Аля и Валентина в душе прекрасно понимают, что глупую ошибку сделали некогда они обе. Равно как и мужчина, выбравший из них двоих не ту женщину. Каждому своё наказание. Слишком тесно сплелись душевные корни сестёр, чтобы травить друг друга былой ревностью. Этого всего не знает Милена, но непостижимым детским чутьём чувствует горьковатый привкус их отношений. Между ними уже давно сложилась негласная традиция не касаться этой темы. Ни разу Милена не спросила, кто её отец, откуда он и куда подевался. Любовь Али поглощает её всю без остатка, не оставляя места для других. Но в присутствии Валентины она сдерживается, чтобы не дать той почувствовать себя невнимательной матерью. Тем не менее, именно такой чувствует себя Валентина и пытается компенсировать мнимое невнимание к ребёнку разного рода замечаниями. – Милена, не сиди так долго на солнце! – зовёт она. Милена привыкла воспринимать мамины замечания как должное. Всё равно она ведь её любит – по-своему. – Милена, ты не слышала? – раздаётся опять через некоторое время. – Сядь, пожалуйста, под зонт! Девочка, собрав в горсть морские камешки, бежит к находящей волне, чтобы их прополоскать. Валентина удерживается от очередного замечания, считая, видимо, что это будет перебором. Ведь признаться по чести, Милена никогда не давала ей особого повода упрекнуть себя в непослушании. Золотой ребёнок – говорили многие. Промыв камни, дочь бежит в тень и садится там. Иногда она позволяет себе выбежать ненадолго на солнцепёк, после чего с очередной горстью гальки возвращается под зонт. Через некоторое время: – Милена, пойдём с нами, мы уходим! Вздохнув, та начинает не спеша складывать свои камешки в тряпочную сумочку, зная по опыту, что у мамы обычно между словом и делом проходит некоторое время. И вот вскорости: – Милена, идём! Девочка встаёт и идёт к лежанкам неподалёку. Там она отдаёт свою сумочку Але в руки и жадно допивает оставленный здесь стакан лимонада. Мама при этом опять делает замечание, что Милена слишком забывчивая, ведь лимонад теперь выдохся и стал тёплым. На самом деле ей лимонад именно таким и нравится, когда оттуда выйдет весь газ, и он станет слаще. Но девочка не считает нужным оправдываться, потому что мама опять пропустит её слова мимо ушей. Хотя, признаться по чести, мама никогда не выбрасывала и не отбирала её вещей, даже если иногда и грозила этим. Золотая мама – сказали бы многие дети. Аля принимает сумочку как нечто ценное, доверенное только ей – Валентина при этом едва заметно усмехается, думая: «Ещё не хватало, чтобы я таскала эти побрякушки...» Это одно из маминых правил: хочешь брать с собой игрушки – неси сама. Уходя с пляжа, Милена оглядывается, взглядом прощаясь с морем. Она впервые у моря. Именно – моря, когда ты понимаешь собственным умом, что это не вода, заключённая в берега – как река или озеро, пусть даже большое – а что вся земля заключена в мягкие объятия водных океанов. И какой большой не представлялась бы суша, океаны на самом деле превосходили любое воображение.

Милену утешает то, что они опять вернутся к морю вечером. Несмотря на хорошую погоду, отдыхающих на пляже немного. Летний сезон прошёл, к тому же сказывается отдалённость цепочки пляжей от основных туристических направлений. Чтобы добраться сюда, нужно было проехать сотню километров от ближайшего аэропорта через извилистые серпантины горных массивов. Дорога очень утомительная, и Валентина подалась в такое путешествие по предложению знакомой семьи только потому, что после очередного любовного провала чуждалась слишком людных мест и хотела провести спокойный отпуск только для себя. Так она говорила себе. Но зная свою неусидчивую натуру и боясь на третий день захандрить от скуки в тихом месте, решила перестраховаться и уговорила Алю поехать вместе с ней. Вдвоём будет веселее скучать, решила она. Хотя Але такой отпуск был как раз по душе. Ей не нужно было внимания мужчин и суеты больших городов, и она сполна наслаждалась природной тишиной и постоянным присутствием Милены. *** Он появился на второй день. Петя сошёлся с Миленой естественно и просто, как это часто бывает у детей. Они часами бегали по пляжу и копались в песке, не обращая внимания на окружающий мир. За Петей по пятам постоянно ходила бабушка, приставленная родителями, которым было не до сына во время отпуска. Пока Петя играл с Миленой, она держалась в стороне, боясь нарушать детскую идиллию. С Валентиной и Алей она тоже не стремилась знакомиться ближе, здороваясь при встрече кивком головы и смущённым бормотаньем «Здрастите...» А тем, очевидно, тоже не хотелось общаться со старушкой, посвятившей свою жизнь прислуживанию избалованному внуку. Она буквально душила его своей опекой. Всё, что ему нужно было делать – это говорить «хочу» или «не хочу». Вероятно, это звучит смешно, но с Миленой Петя впервые почувствовал себя мужчиной, который должен сам решать за себя и заботиться о женщине. Хотя разве правильно определять понятия «мужчина» и «женщина» лишь возрастом или неким поступком, когда на самом деле это не статус, который надо как-то заслужить, а осознание своей роли в жизни другого человека? Никто не вмешивался в их игры, и они впервые наслаждались тем, что были предоставлены сами себе. Когда приходило время расставаться, они делили между собой свои сокровища и договаривались продолжить игру завтра – не задумываясь о том, будет ли завтра принадлежать им обоим. Казалось, будто сама природа сплела вокруг них невидимый кокон, чтобы защитить от преждевременного разрушения этот крохотный островок, нетронутый вмешательством взрослых. Как они все вообще могли так равнодушно ходить по дарам, которое море щедро высыпало им под ноги, и тривиально называть это камнями? А сколько всего ещё должно быть под водой! Они уже решили, что обязательно станут мореплавателями и водолазами, чтобы найти самый дорогой клад. И пещеру на острове, где они будут всё хранить и жить вместе. А море им ласково нашептывало, что оно их уже давно ждёт и по-дружески поделится с ними. По секрету, конечно. *** Морская тишь бывает коварно обманчивой. Шторм разразился неожиданно среди белого дня. Не встретив Милену ни утром, ни после полудня, Петя почувствовал неладное. Не слушая каких-то глупых увещеваний своей бабушки, он направился к отелю неподалёку, который описывала Милена. Узнав там, что искомые гости съехали на рассвете, он не поверил и прошатался у моря до вечера, всё уверяя себя, что эта сказочная история не могла закончиться вот так досадно. Вечером он не выдержал и закричал на бабушку, чтобы она наконец замолчала, заодно заявив, что не желает её больше видеть, и заперся в комнате. Перебирая разноцветные камешки в руке и вспоминая, когда и в каком месте они их нашли, он утирал скупые – от того и горькие – мужские слёзы. Она ведь не могла уехать так просто, сегодня, когда для них двоих всё интересное только началось! А Милена так просто и не уехала. Её подняли ни свет ни заря, полусонной одели и, ничего не сказав, увезли. Позже, когда автомобиль уже мчался по позолоченной рассветными лучами дороге, Милена поняла из слов, которыми перебрасывались между собой взрослые, стыдливого молчания матери и глаз Али, полных печали, что её безвозвратно похитили из любимой детской сказки. Она не стала вопреки ожиданиям тихонечко плакать или хуже того – безудержно реветь и неистово

Литературный фонд. Проза кричать. Нет, в этот момент она поняла, что со взрослыми нужно играть по-взрослому. Пусть это будет её поражением, но она не покажет им своей боли, ведь в конечном счёте её опять выставят посмешищем за глупую детскую истерику. Милена прикусила губу, всеми силами сдерживая невольные слёзы. Тут она заметила свою сумочку, которую ей протягивала Аля. Милена взяла её и прижала к себе, чувствуя пальцами камешки. Подняв глаза, она встретилась с Алиными. Та молча смотрела на неё, и Милена поняла, что она знает, как это бывает, когда бессердечно отбирают самое дорогое. Недаром говорят, что глаза – зеркало души: они способны не только видеть, но и выразить всё то, на что не способны слова. – Спасибо, – беззвучно прошептала девочка и прильнула к ней. Аля сочувственно обняла её рукой и вздохнула, а сама отвернулась к окну, сделав вид, что смотрит в него, и украдкой утёрла выступившие слёзы. Воистину лучшая демонстрация внутренней силы – выразить искреннюю благодарность тогда, когда тебе нестерпимо больно и обидно, когда хочется гневно кричать и яростно бить кулаками. Она переживала вместе с Миленой её первый горький жизненный опыт того, когда тебя лишают истинного счастья – и возможно навсегда – едва дав понять его на вкус. Хотя может оно в этом раннем возрасте и к лучшему – ведь детские раны заживают и забываются быстрее. Взрослые намного болезненнее переносят этот удар судьбы, и им куда труднее забыть свои обиды. Только дети могут утешить себя надуманной историей про похищение пиратами и волнительной надеждой на освобождение. Взрослым же всегда остаётся вместе с душевной болью нагая правда, которую стыдливо прикрывают лоскутами лжи и недомолвок.

*** В этот день две детские души незаметно для других повзрослели. Они уже не будут смотреть на свои любимые игрушки прежними глазами, и игры не будут их увлекать так же, как и до этого. В кругу плюшевых зверюшек и пластмассовых героев, одушевлённых лишь в детском воображении, будет зиять пустующее место второй живой души, которую уже не заменишь безвольными куклами. Возможно, повзрослев, они когда-нибудь найдут припрятанные в детстве сокровища моря в мешочке и, вспомнив всё пережитое, пойдут на поиски друг друга. Море подождёт, ведь для него это будет лишь одним мгновением. Наша жизнь – такая же, как и настоящее море, только в нём плещется не вода, а наши чувства и переживания. Оно бывает тихим и умиротворённым, оно манит к своим берегам, местами пологими, местами со скалистыми обрывами. Мы смотрим на гладь, но немногим из нас дозволено познать тайны глубин. И только дети ещё способны принимать за сокровища те мечты, переживания и знания, которые за столько лет забвения в пучинах жизни превратились в наших собственных глазах в блеклую гальку. Дети и есть наши мореплаватели, мечтательные и беззаботные. Они хотят находить таинственные острова, забытые когда-то нами самими, но оставлять на них не флажки первооткрывателей и покорителей, а цветы у моря, заботливо рассаженные в мокрый песок. Им невдомёк, что любое море порой теряет терпение, выходит из берегов; что неумолимая стихия может в одночасье смести всё, что казалось вечным и нерушимым – и вырвать проросшие у берега цветы. Уныние и пустота – это всё, что останется после этого от праздника в детской душе. Но винить в этом мы будем не море, а разгулявшиеся над ним ветра.

Валерия Трофимова-Рихтер Россия, г. Томск

Таинство Леса Лес был сегодня более приветлив, чем обычно. Окутанный густым, лиловым туманом, он шумел листьями, звенел ручьями и пах сосновой корой, еловыми шишками и влажными испарениями с нотками разнотравья. Как и всегда, он хранил в себе что-то волшебное, загадочное, недосказанное. Именно поэтому, в самые чащи, и тянуло Ингрид. Каждый раз, во время пребывания в лесу, она открывала для себя что-то новое. Шла она туда всегда с чистыми мыслями, чтобы обрести желанное спокойствие и долгожданное уединение. Ветер очищал ее мысли на подходе к лесу, а под сенью разлапистых голубых елей, могучих корабельных сосен и древних кедров приходили озарения, одно за другим. В этом лесу встречались деревья самых различных видов и, чтобы добраться до места, где больше скоплений хвои, нужно очень долго идти. И не всегда пускал путников в священные места, в самое сердце своих владений могучий Дух Леса, умеющий принимать облик кого угодно. Ингрид знала, что Он есть в этом ползущем тумане, под корягами, что она перешагивает, в кристально-чистых ручьях и в пышных кронах деревьев. Он повсюду, и Он знает, зачем она сюда идет. Он слышит мысли каждого, входящего в лес, и знает, кто с какими намерениями приходит в Его обитель. Ингрид добралась до небольшого лесного озера, в которое, через расступившиеся густые кроны, падало осеннее небо. Девушка присела на корточки и провела по озерной глади рукой. Несмотря на стремительно приближающиеся холода, вода в озере оказалась очень горячей. Через несколько мгновений от воды начал подниматься призрачный пар. Клубы пара, поднимаясь в воздух, удивительным образом сплелись между собой и образовали что-то, напоминающее человеческий силуэт. Ингрид не боялась и знала, что это — Дух Леса; и бояться Его не стоит, если чисты твои помыслы. — Тревожишься из-за того, что многие хотят видеть тебя другой? – спокойным, тихим голосом, похожим на шелест, молвил Он. — Да, Учитель, — кивнула Ингрид, сбросив тяжелый теплый шарф с плеч. Было жарко, как в хорошо затопленной бане. Дух проплыл вокруг пруда, поднимая за собой в воздух жухлые листья. Один из листьев упал на плечо девушке.

— Лист такой, какой он есть. Нет больше таких листьев. У каждого – свой узор, взгляни на прожилки. А теперь, посмотри на свои руки – и такого узора больше нет ни у кого, — мудро и просто рассуждал Хозяин Леса. – Если меняешься… Все меняется, с ходом времени. Но, ни за что, не изменяй себе, сохрани свою уникальность и неповторимость, что даровала тебе природа. Ингрид заранее знала ответ. Не случайно, когда просишь совета, примерно знаешь, догадываешься, что тебе скажут. Человек иногда нуждается в подтверждении своих мыслей. Но, их нужно услышать от кого-то более мудрого и сильного. Кому ты поверишь, и кем вдохновишься. Ей становилось легче с каждым словом Духа. Бальзам из лесных трав медленно и приятно лился на душу, обволакивал. Теперь Ингрид твердо знала, что, меняясь, никогда не изменит себе. — Много читаешь и пытаешься понять умом. Иногда, нужно чувствовать сердцем, – продолжал Дух Леса, зная об Ингрид все. – И этому учит природа. Ее загадки прекрасны, но оттого прекрасны, что не разгаданы человеком до конца. В этом есть свое очарование. Иногда стоит просто наслаждаться моментом, очищаясь от любых мыслей. Иногда, они мешают жить. Ингрид на какое-то мгновение будто бы сама стала лесом. Она услышала треск веточки, с которой вспорхнула птица, скрип скорлупы от поедаемых белкой кедровых орехов. Она как никогда ясно слышала звук разбивающихся об озерную гладь капель росы. Она закрыла глаза, и долгое время слушала и, чем дольше она слушала, тем громче и явственней, объемней были для нее звуки, а воображение рисовало красочные и волшебные картины. Пока она погружалась в себя, но не в свои мысли, Дух Леса растворился в воздухе. Пар над озером исчез так же неожиданно, как и появился. Хозяин знал, что она, постепенно, усваивает все Его уроки. На самом деле, Он никуда не исчез – Он пребывал в каждой ветке, таился в каждом пне, поросшем грибами, в каждом кусте сладкой малины и в тонкой и ажурной, как тюль, паутине. А Ингрид, возвращаясь из леса, в каждом вздохе, в каждом шаге чувствовала новые и свежие биения жизни, ощущала саму жизнь. Со всеми ее загадками, очарованиями, и бесконечной силой настоящего.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Валерий Калита Россия, г. Москва

“Варяг” Я высоко ценю творчество композитора Давида Тухманова, но однажды его песня сыграла с нами злую шутку. Впрочем, все по порядку. Мы пребывали на летних сборах в войсках, дабы в реальной обстановке закрепить теоретические знания, приобретенные за годы учебы на военной кафедре ВУЗа. До принятия присяги оставалось совсем немного времени и главной задачей, стоявшей перед нами на текущий момент, считалась строевая подготовка. Занятия по «строевой» проводил лейтенант Кукин, назначенный в “опекуны” от местной воинской части. Кроме всего прочего, что положено по уставу, репетировалось также торжественное прохождение роты с песней по плацу. По поводу песенного репертуара никаких указаний свыше не поступало, поэтому ротную песню выбрали сами. После недолгих споров, ею оказался – “Варяг”. В тот день мы уже несколько раз промаршировали перед лейтенантом, исполняя “Варяг”, и ожидали команды разойтись. Но тут, вдруг, “на горизонте” показался начальник сборов – полковник Соловейчик – высокий, сухопарый человек с энергичной походкой и взглядом, постоянно устремленным куда-то вдаль из-под козырька низко надвинутой на лоб офицерской фуражки. Услышав “Варяг”, он подскочил к нам и почему-то приказал отставить пение. — Вы же сухопутные войска, а не моряки какие-то! – прогудел Соловейчик, — “Варяг” не годится, — будете петь “День Победы”! (это произведение Давида Тухманова полковнику, по-видимому, очень нравилось). Мы попытались объяснить начальству, что “День Победы” – песня не строевая и, что при ее исполнении нужно тянуть окончания, а не обрывать слова подобно лаю, как делали это солдаты срочной службы, которым явно было всё равно, как и что петь. Убедить Соловейчика, однако, ни в чем не удалось. В ответ на все наши возражения полковник веско заметил, что у него тоже музыкальное образование имеется. Приказ его был однозначен – петь “День Победы” и ничто иное. На следующий день занятия по самоподготовке были посвящены изучению текста данной песни, а по завершении этого процесса, лейтенант Кукин снова вывел роту на плац.

Четко печатая шаг, мы двинулись мимо лейтенанта. — Песню запе-вай! – отчеканил он, — и мы запели … “Варяг”. — Отставить! – прокричал Кукин. — Вы что? – приказа не знаете? — Знаем, — ответили мы. — Песню запе-вай! – снова гаркнул он. В ответ внове грянул наш “Варяг”. Лейтенант был настырным служакой. Он тут же объявил, что пока не услышит “День Победы”, в казарму мы не вернемся, даже если потребуется маршировать всю ночь. Но вот уже в который раз, несмотря на столь категоричное заявление, в предвечерней тишине упорно продолжал рокотать “Варяг”. Начинало темнеть. Проходившие мимо плаца солдаты и офицеры с недоумением взирали на нас, безуспешно пытаясь, что-либо понять. Видимо почуяв недоброе, откуда ни возьмись, появился майор Лавочкин, курировавший сборы со стороны нашей военной кафедры. Лейтенант коротко объяснил ему суть дела и майор, горестно вздохнув, обратился к своим ученикам с отеческим призывом: — Ребятки, ну ради бога, спойте “День Победы”, — я вас очень прошу! Лавочкин, в общем-то, был мужик неплохой, и подводить его нам не хотелось. После очередной команды лейтенанта несколько голосов затянули: — День Победы-ы-ы-ы, порохом пропа-а-а-а-ах … Исполнение оказалось очень необычным. Подобное пение можно было бы услышать, разве что, на похоронах. После первого куплета, чувствуя, что этот стон вот-вот оборвется, майор поспешно произнес: — Хорошо-хорошо, – достаточно, – молодцы! – и затем добавил, — разойдись! “Концерт” был окончен. Мы направились в сторону казарм. По дороге, один из нас негромко запел: — Вперед вы, товарищи, все по местам … – и вдруг, все дружно подхватили, – последний парад наступа-а-ет! … Над притихшим военным городком зазвучала – Песня!

Американский флаг Работник коммунального хозяйства одной из московских РЭО, Ксения Петровна Гвоздикова, однажды утром в подъезде вверенного ее заботам домовладения обнаружила ... американский флаг. И это был не мелкий представительский флажок, а большое полотнище из добротного материала с ярко-красными полосами. Лежало оно на полу лифтового холла, и по всему видно, не претендовало на то, чтобы быть кому-нибудь нужным. Как флаг здесь оказался – одному Богу известно. Может быть, забыл его участник какой-нибудь политической акции, а может кто еще... Ксения Петровна была женщиной практичной, – подняв с пола и повертев в руках свою находку, она от души посетовала, что чужое добро зря пропадает. Так уж получилось, что в те дни как раз визит президента США в Москву намечался, о чем постоянно талдычили по радио и телевидению. Ввиду того и решила гражданка Гвоздикова, из самых лучших побуждений, пристроить флаг возле подъезда, – вроде как приветствуя приезд высокого гостя. Сказано – сделано. Сначала она, с помощью ржавой проволоки прикрепила полотнище к древку, – бывшей ручке от метлы, найденной в подсобке. Затем поставила на угол дома высокую стремянку, чтобы достичь флагодержателя, оставшегося здесь еще с советских времен, проверила лестницу на прочность и, наконец, ринулась вверх водружать иноземное знамя.

– Что это ты задумала, Ксения? – остановил её на полпути донёсшийся снизу неожиданно голос. Гвоздикова обернулась, и увидела, что вопрос исходил от местного сантехника Бирюкова, направлявшегося по вызову к кому-то из жильцов. — Да вот, американский флаг вывешиваю, – пояснила Ксения Петровна, – слыхал, небось, – их президент в Москву приезжает. — Слыхать-то слыхивал, про президента, конечно! — Да ведь сейчас НАТО на Восток расширяют, а Штаты у них на главных ролях. Мы-же против этого, – сообщил политически грамотный сантехник. Замечание возымело действие. Ксения, быстро оценив неоднозначность мировой политической ситуации, двинулась вниз, – но тут в разговор вмешался, слышавший последнюю фразу, молодой жилец с третьего этажа, возвращавшийся домой после утренней пробежки. — А вы знаете, что Наш-то, недавно сказал? – даже, если кто-то из ближайших российских соседей вступит в НАТО, – ничего, мол, страшного в этом нет. — Это их дело, – вступать, или не вступать. Заявление молодого выглядело довольно веско. Приняв его во внимание, Ксения Петровна изменила вектор движения на противоположный, и вновь устремилась к непокоренной вершине. — Не знаю, как насчет НАТО, но американцы пошлины на импорт нашей стали ввели – это факт, а мы их флаги будем развешивать? – присоединился к дискуссии, высунувшийся из окна первого этажа, пенсионер Погорельский.

Литературный фонд. Проза Ксении опять пришлось притормозить. — Пошлины, – явление временное, – как ввели, так и отменят, – снова друзьями будем! – парировал любитель бега. — Не друзьями, а стратегическими партнерами, – подправил сантехник Бирюков. Получив своеобразный карт-бланш от последних высказанных суждений, «альпинистка» Ксюша уже быстро одолела верхние ступени лестницы и с трудом принялась внедрять конец древка в узковатый проем кронштейна. Но ... В этот момент появился еще один участник полемики, – им оказался полковник в отставке Сидоркин, выведший во двор для справления нужд свою лохматую собаку неизвестной породы. — Разве вы не знаете, что американцы снова на Ирак зуб точат? – а мы Ирак в обиду не дадим! – в меру сил, разумеется, – уточнил он. Ксения на минуту задумалась, затем вдруг резко выдернула уже почти вошедшее древко, и, бросив в сердцах, – “Да ну вас к лешему, с вашей внешней политикой!”– сверзилась вниз с заоблачных высот ... А что же флаг? Полотнище не пропало даром, – Ксения Петровна приспособила его в качестве покрывала на старое кресло в подсобке. Материальчик пришелся как раз впору! *** Прижился звёздно-полосатый на старом кресле, где уже и пребывал не один год. Запылился он, поистрепался. Редкие посетители подсобки давно привыкли к тому, что этот необычный атрибут всегда на виду. Но однажды, сантехник Бирюков, разыскивавший Ксению за какою-то надобностью, приоткрыв дверь, с изумлением обнаружил, что флаг – исчез. Внимательно оглядев всё помещение, он вынужден был констатировать, что полотнища здесь действительно нет!

Сим фактом Бирюков был очень озадачен. Ещё больше удивился он, когда вдруг узрел пропажу висящей на верёвке, натянутой между деревьями вблизи подъезда, аккуратно пришпиленную двумя прищепками. Тут как раз и появилась виновница такой ситуации. Забыв, по какому поводу он её первоначально искал, сантехник сходу выпалил в адрес новоприбывшей особы: – Что это на тебя нашло, Ксения, на старости лет? – С Америкой у нас в который раз нелады, – на кой хрен их флаги выстирывать, – неужто опять вешать собралась? Однако работницу коммуналки такой пассаж не смутил: – Не ты один, – я тоже телевизор смотрю, – заявила она, – их-то главный, в президенты кандидат, – чудной такой, с причёской, будто парик надел, – вчерась так прям и обещал, что если выберут его, то отношения с Россией наладит! – Во, как! А ты говоришь … – «Обещал, – ещё не женился!» – съязвил Бирюков. – Политика – дело тонкое! Там такие заморочки бывают, – не приведи господь! – Так, что забей ты на это дело, – кивнул он на флаг, – и в голову совсем не бери… Затем, безуспешно пытаясь вспомнить, с какой целью вообще сюда заглянул, знаток политики поправил сумку с инструментом на плече, и вразвалочку зашагал прочь… Снова подействовал на Ксению, общепризнанный в коммунальных кругах, авторитет Бирюкова, – решила оставить всё, как есть. Действительно, – мало ли кто-что обещает! Вот так и прикрывает флаг по сей день чуть живое кресло в подсобке. Тускнеют прежде яркие краски, ветшает полотно. Но Гвоздикова выбрасывать его даже не собирается. Известно, ведь, что в этом мире – сегодня так, – завтра сяк! А вдруг?..

Черный рояль Пётр Иванович каждое утро, по дороге на службу, проходил мимо этого дома. Дом был ничем не примечательный, – обычный питерский дом старой постройки, только в этот ранний час здесь всегда были слышны звуки рояля, доносившиеся из приоткрытого окна второго этажа. Невидимый исполнитель почему-то играл одно и то же произведение, – Третью симфонию Бетховена. Эта музыка Петру Ивановичу тоже очень нравилась, ещё с довоенных времён. Однако «тогда», она не вызывала стольких эмоций, как сейчас, – в осаждённом городе, где звучала совсем по-новому … Обычно, он замирал ненадолго под окном, вбирая в себя звуковые волны, которые уже стали служить ему своеобразным допингом, помогающим пережить долгий трудовой день. А затем, в приподнятом настроении, продолжал свой ежедневный маршрут. Дни шли за днями, недели – за неделями, и этот ритуал, казалось, стал таким же незыблемым, как и сам город, не уступающий врагу. Но однажды, на подходе к дому, благодарного слушателя встретила тишина. Ещё издали, Пётр Иванович заметил, что часть строения обрушена, очевидно, в результате ночного артобстрела. Перед домом высилась груда битого кирпича, а под ногами хрустели обломки выбитых стёкол. На том месте, где когда-то было знакомое окно, Пётр Иванович увидел лишь рваный пролом в стене, а через него – фрагмент комнаты и угол чёрного рояля в глубине помещения. Он остановился и задумался. Отсутствие музыки здесь, и в это время, почему-то вселяло трево-

гу и неуверенность, – будто что-то разладилось во всеобщей структуре бытия, пошло не так, как должно было быть. Зловещий пролом зиял предвестником неизбежной гибели всех и вся … Вдруг, приняв какое-то решение, Пётр Иванович быстро вошёл в подъезд и поднялся на второй этаж по полутёмной лестнице. Дверь в квартиру неведомого пианиста была сорвана с петель взрывной волной. Посетитель осторожно вошёл. Первым делом он осмотрел комнаты, – нигде никого не было. В квартире царил полнейший разгром. И чем-то особенным казался рояль, существовавший среди всего этого хаоса, как скалистый остров в штормовом море. Инструмент по виду был не новый, вероятно сохранившийся ещё с дореволюционных времён. Явных повреждений на нём, как ни странно, – заметно не было. Пётр Иванович поднял крышку и слегка коснулся клавиш, – в ответ они с готовностью отозвались чистым звуком. Тогда он подобрал валявшийся у стены крутящийся стул и сел за клавиатуру. А затем, – заиграл, – Третью симфонию Бетховена. Героическую. Зачем он это делал, – он и сам не знал, но чувствовал, что иначе просто нельзя … Нужно было идти на службу, а пальцы упорно продолжали свой бег, который с каждой минутой становился всё увереннее и мощнее. Немногочисленные прохожие в удивлении приостанавливались, – а затем так и оставались стоять, слушая, как играет странный человек в полуразрушенном здании. Звуки музыки б ы л и вновь над прекрасным городом!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Памятник «Творец ничем не обделил обитателей планеты N – людитов. Были у них и воды для полива плантаций, где вызревали вкуснейшие плоды благородных растений, были и руды для плавки металлов, из которых они производили различные полезные изделия, и многое-многое другое. Одна была у людитов беда, – периодически зарождались на планете людиты-трансформеры и, когда их концентрация превышала критическую, то производили они Трансверты, которые мгновенно рушили сложившееся устройство бытия, в результате чего причиняли обычному населению неисчислимые бедствия.

Долго работали каменотёсы, – и, наконец, представили своё творение на всеобщий суд. Изваяли они последних трансформеров из тёмных горных пород, добытых в глубоких рудниках, и очень мрачны и зловещи получились созданные ими фигуры, как две капли воды похожие на свои оригиналы. Ничего лишнего не было на памятнике начертано, – только краткое – “Последним Трансформерам”. А основание монумента не приподнято было, как водится, а «притоплено», – будто засасывает его в недра бездонные …»

И собрались как-то людиты и стали думать, коим образом избежать в будущем такой напасти. Думали-думали, – и ничего не придумали. Тогда решили обратиться они к мудрым старцам-отшельникам, обитавшим обособленно в необжитой части планеты, с просьбой помочь дельным советом. Думали-думали старцы и всё же дали достойный ответ! Предложили они на самой главной площади планеты N воздвигнуть памятник, а назвать его – “Последним Трансформерам”.

— Дедушка! — спросил засыпающий внук, – ну и как, – помог людитам тот памятник? — Определённо помог, ведь не стало с тех пор на этой планете Трансвертов, так как никому не хотелось быть “Последним ...” и обрести т а к о е бессмертие. — И воцарились там мир и согласие, – закончил дед.

Засомневались людиты в пользе сего начинания, однако после долгих споров всё-таки последовали совету мудрейших, – собрали самых-самых лучших каменотёсов со всей планеты и озадачили их этой работой.

— Спокойной ночи, деда! — Спи, внучок! — Спасибо за сказку! Вскоре внук уснул. — Да, уж, долго нам ждать ещё этот памятник, – прошамкал дед …

Александра Горосова Россия, г. Калуга

Сожитель На любовь, как в казино, она ставит на зеро… А. Л. Горосова Понедельник. Ничем не примечательный вечер. Съемная комната коммунальной квартиры на окраине маленького провинциального городка. Сергей решил жить по – новому, начать всё с чистого листа. Он прекрасно представил себе новую жизнь: в ней не будет места Оксане, с дочерью будут лишь удобные встречи, работа останется прежней, съемная комната в коммунальной квартире, пожалуй, тоже останется прежней, но зато в этой новой жизни будет Нина. Оксана после работы готовила ужин на общей кухне в коммунальной квартире, мечтая, что когда-нибудь, у неё с Сергеем будет своя квартира с эргономичной, уютной кухней, как у подруги: кухонный гарнитур сочных, спелых цветов, стеновая панель с изображением городского колорита, на полу массивная плитка, на потолке игривые, яркие софиты, заманчивые шторы… Сергей сидел в комнате и с нетерпением ждал Оксану, подбирая слова для расставания. Долго Сергей не думал. Сразу после ужина Сергей объявил: — Оксан, я решил, что нам надо разъехаться. — Серёж, что происходит? — растерянно спросила Оксана. — Ты на себя в зеркало давно смотрела? — Приходишь с работы, всё время копошишься, да и как женщина ты меня перестала интересовать. — Я очень устаю, я стараюсь для нашей семьи. — Давай не будем спешить. — Давай поговорим. — Я не хочу больше жить с тобой. Сергей признался в измене и в этот момент почувствовал себя непреклонным и мужественным. Оксана зарыдала, слёзы текли по её уставшему лицу и морщины показались ещё печальнее. Она собрала всё необходимое, собрала ребёнка, вызвала такси с вещами и с Викой поздно вечером поехала к матери. Она неустанно думала, что же она сделала не так, и как ей вернуть Сергея. Думала и о таинственной Нине, которая разрушила семью, представляла себе сцены предательства. Сергей же не стал провожать свою семью дальше дверей. Единственное, на последок Сергей заботливо сообщил: — Оксан, остальные вещи тебе лучше забрать в субботу. — Я сам тебе позвоню. — Как скажешь, – тихо, еле шевеля губами, произнесла Оксана. Сергей, обыкновенный мужчина, тридцати трёх лет от роду и совершенно непримечательной внешности. Он живёт с твёрдым убеждением, что женщина – это в первую очередь многофункциональная прислуга. Женщина обязана хорошо зарабатывать и оплачивать все

расходы семьи. Также, женщина обязана родить хотя бы одного, но полностью здорового ребёнка. При всём при этом, женщина должна хорошо выглядеть и быть прекрасной любовницей. Сергей приехал в провинциальный городок в двадцать лет, его образование так и осталось при нём, аттестат об окончании девяти классов в деревенской школе. Хорошо оплачиваемая и постоянная работа обошла бедолагу стороной. Сытый, ухоженный Серёжа бездарно самовлюблён и эгоистичен. Его настоящая страсть после алкоголя — свинина, которая всегда должна быть в холодильнике, пусть даже он не всегда на неё зарабатывает. В общем, среднестатистический «паразит». На роль гражданской жены, с оговорками в списке, притянулась Оксана. С момента встречи она включилась в гонку: работа – бесконечный быт. И вскоре из некогда интересной и миловидной девушки Оксана превратилась в замученную, чрезмерно суетящуюся женщину. Она совершенно потеряла себя. Институт так и не окончила. Оксана никогда не была на море, гардероб и вовсе плачевное зрелище, потратить на себя свои же честно заработанные деньги – роскошь. С возрастом каждый атом её существа настолько сковал страх одиночества, что она забыла про самоуважение и привыкла терпеть, терпеть, ещё раз терпеть. Оксана неплохо зарабатывает. Ей всего 37. За 10 лет совместной жизни с Сергеем, кроме дочери они так ничего и не нажили, ютились в съемных коммунальных квартирах. Может быть, всё дело в отце? Мать Оксаны жила по похожему несчастливому сценарию. С детства Оксане катастрофически не хватало отцовской любви, внимания, заботы, восхищения. Отец был жалким пьяницей, мать тянула всё на себе, Оксана росла и подсознание, видимо, неустанно фиксировало всё это. Вернёмся к Сергею. Однажды Серёжа поймал себя на мысли, что не только Оксана, но и многие женщины могут счастливо порхать вокруг него. Эта мысль не оставляла его в покое. И Сергей тайно зарегистрировался на сайте знакомств, создал страничку, надёжно и искренне указал в статусе «семейное положение» – не женат. Долго ждать не пришлось. Посыпались непристойные предложения. Сергея увлекало эпистолярное общение в социальной сети. Он одновременно общался со многими девушками, женщинами, но одна из них привлекла его больше всех. Он решил встретиться с ней. Задумано – сделано. После немногих, но своего рода результативных встреч, Сергей окончательно убедился, что Оксана ему больше не нужна. Он всё больше мыслями погружался в новую знакомую Нину. Оксана как – то перестала вписываться в его жизнь, да и стала ему больше неинтересна. В его глазах она давно выглядела заурядно и непривлекательно, не соблазнительно ворчала, при взгляде на неё, в голове не рождались смелые эротические сцены, да и разговаривать уже давно не о чем. Сергей всё же честно признался Оксане в измене и отсутствии бы-

Литературный фонд. Проза лой любовной привязанности. Не каждый обладает такой смелостью и честностью, можно сказать даже больше, многие мечтали бы обладать этими качествами. Изменники, не зависимо от территориального местоположения, и других факторов, совершая акт измены, начинают срывать гнев на детях, вторых половинах, выказывать вечное недовольство всем и вся, унижать или совершать и того более омерзительные поступки. А честно признаться в измене и расстаться, казалось бы, так просто, но находятся сотни причин, скорее отговорок, нет — это трусость и малодушие. Как вообще после измены сохраняют семью, и почему человек выбирает страдания в данной ситуации? Вариаций поведения обеих сторон множество. Но, если что — либо приносит страдания, значит выбранный путь крайне неверный. К сожалению, человеку гораздо проще винить всех, кроме себя в своих безоговорочно неверных действиях или бездействии. Оксана вернулась с дочерью к матери, больше ей некуда было податься. Мать вовсе не удивилась. Она переживала за Оксану, опытный взгляд пожилого человека не обманешь, дочь выбрала не того мужчину, он вовсе ей не пара, скорее его можно назвать «паразитом», чем гражданским мужем. Мать давно уговаривала бросить Сергея. Оксана не хотела слышать. Суббота. Оксана приехала на такси за оставшимися вещами. С тяжелым грузным сердцем поднялась по лестнице, отсчитывая этажи, первый, второй. Постучала в дверь. Дверь открыл нетрезвый Сергей. Оксана вошла в комнату и увидела следующее: полный кавардак, разбросанные вещи, бутылки, окурки, и в довершении этого на кровати сидела неизвестная и столь же нетрезвая дама бальзаковского возраста не очень приятной наружности. Оксана была готова увидеть женщину намного привлекательнее себя, наделенную достоинствами, которыми сама Оксана была лишена, но… Другая на месте Оксаны набросилась бы на незнакомку, вцепилась ей в лицо, волосы, на худой конец устроила бы грандиозный скандал, но Оксана методично начала собирать вещи, еле сдерживая слёзы. Процедура сбора вещей в гнетущей обстановке заняла чуть меньше часа, да и вещей оказалось не так много. На улице ждало такси, Оксана самостоятельно вынесла оставшиеся пожитки. Таксист, не молодой мужчина, лет пятидесяти, неприметной внешности оказался философом, но по долгу службы и жизненных перипетий неплохим психологом и, конечно, сразу же догадался, в чём дело. Он захотел хоть как — то подбодрить Оксану и всю дорогу рассказывал похожие жизненные истории со счастливым финалом. В его историях после предательств, унижений, знакомые женщины находили в себе силы жить, менялись, и со временем находили себе достойных мужчин, выходили замуж и строили счастливое будущее. — Доченька, не ты первая, не ты последняя, а вообще знаешь, я искренне убеждён, что даже жалобы на жизнь – это всего лишь праздная блажь. — Гораздо легче фокусироваться на стереотипах и возможных неудачах. – А если позволить страху одиночества овладеть тобой, то он способен деформировать твою личность до неузнаваемости. — Одиночество весьма относительно, мы приходим в этот мир в одиночку и покинем его так же. – А быть в паре с кем – либо,

чувство безопасности, уверенности в завтрашнем дне, внешний и внутренний комфорт для людей антиподы одиночеству, но это всего лишь страх перемен. – И совершенно никто не знает, что скрывается за занавесом будущего и как может измениться реальность, при смене обстоятельств или внутреннего мира, убеждений и хотя бы мыслей самого человека. Оксана слушала из вежливости, и молчала, погружённая в свои мысли, но явственно ощущала, как трудно ей дышать, в голове роились туманные мысли и осколки предательства впивались в сердце, заставляя его невыносимо болеть. Не хотелось жить. В расставании, пожалуй, самое тяжелое – воспоминания, которые предательски транслируют только счастливые моменты совместно пережитого. Оксане за 10 лет толком нечего было вспомнить, лишь немногочисленные сюжеты, но зато она начала вспоминать про чувство самоуважения и потерянное женское достоинство. Она сама толком не знала, любила или нет Сергея, скорее «да» было для окружающих. Оксана начала свыкаться с мыслью, что Сергей – это совершенно другая история, история не её жизни. Начала представлять себе как будет складываться её жизнь, быт, воспитание дочери. Чтобы отвлечься, и постоянно не думать о предательстве Оксана с каждым днём по нарастающей начала представлять себе как этим летом поедет с дочерью на море, ведь она никогда не была на море. Денег, которые она зарабатывала, едва хватало на обеспечение всей семьи. Оксана не могла позволить себе ничего лишнего, поэтому обновление гардероба или поездка на море — это были несбыточные мечты. По вполне не сложным математическим подсчётам выходило, что живя некоторое время у матери, к отпуску, вполне возможно сделать значительные сбережения. Оксана решила, что начнёт заниматься собой и, наконец, приведёт себя в порядок как духовно, так и физически. И как знать, может, и судьба сжалится и подарит счастливую судьбоносную встречу с достойным мужчиной. Ощущение перемен, чего – то совершенного нового и неизвестного одновременно пугало и увлекало, как завораживающий и остросюжетный фильм. Оксана начала представлять себе, как Серёжа раскаивается, ругает себя нецензурной бранью, ищет встречи, а она ему гордо отказывает. Серёжа умоляет её вернуться, унижается и даже что нехарактерно для него самого начинает меняться в лучшую сторону, чтобы только вернуть любимую, но она непреклонна. Разлука длилась без малого месяц. Телефонный звонок расставил всё по своим местам. Сергей извинился. Что – то плёл, про влюбленность, а именно: многократно испытывать чувство влюбленности – это словно пробовать разные виды шоколада: белый, горький, молочный, с орехами, с изюмом, с орехами и изюмом и т.д. Можно, в конечном счете, выбрать единственный понравившийся шоколад и остановиться на нём, а можно сделать выбор условно на одном и тайно вкушать и другие. Предложил снова, как прежде жить вместе. Оксана так и не успела вкусить в полной мере новую реальность. Реальность щёлкнула Оксану по носу и ускользнула в небытие. Подвёл непрозаический финал. Оксана с дочерью вернулась к Сергею, спешно, не сделав паузы. Сергей так и не сделал ни единого вывода, и в их семейной жизни всё по-прежнему.

Айгуль Кабулова Россия, г. Москва

Слоны и люди На Большом перекрестке образовалась жуткая пробка. Слоны и люди – все перемешалось. Море рук, лап, костей и плоти, всевозможных запахов… Кричали, но никого не было слышно. Били соседей кнутом, но ничего нельзя было поделать. Всадники затевали драки, доставалось и слонам. Один только маленький слоненок Томми в этой толчее выглядел растерянным. Он никогда не видел ничего подобного. Его всадник Тхаму изрядно нервничал и без конца устремлял своего слона то в одну сторону, то в другую, чем заставил и без того перепуганного слоника замешаться еще больше. Кнута у Тха-му не было, да он и не осмелился бы ударить Томми. Но хозяин чувствовал, что еще чуть-чуть – и его слон может не выдержать такой давки. Тогда Тха-му окажется – о, боги – окажется на самой земле! Выхода не было – только развернуться и выйти из стада. К очагу еще много путей. Они пойдут через лес, через ручей, протекающий глубоко в джунглях. Главное – выбраться. Но тогда надо развернуться и идти прямо навстречу другим грозным слонам и слонищам. Тха-му похлопал по еще не огрубевшей коже своего слоника. Томми все понял.

«Как хорошо, когда слоны тебя понимают. Как хорошо, что мне достался умный слон!», — подумал Тха-му. Дедушка рассказывал, что многие люди так и не могут найти общего языка со своим вечным спутником, но ездят на них всю жизнь, так как именно этот слон был дан при рождении. Тха-му был рад, что у него другая судьба. Ведь слон – он один и навсегда. Мальчик думал об этом, пока его слоненок всеми силами пытался пробраться сквозь волны идущих навстречу гигантов. В нем откуда-то вдруг появилась частичка храбрости. «Как хорошо, что мой слоник еще мал. Когда он станет большим, я не смогу повернуть его назад», — снова подумал Тха-му. Но тут прямо над ухом маленького всадника затрубил чей-то угрюмый рог. — Эй, ты из ума выжил?! – закричал обозленный взрослый всадник. – Куда ты повернул слона? Ты не видишь – здесь и так месиво! – Мужчина показал на море слонов и людей вокруг. – Клянусь, будь я твоим отцом – выпорол бы тебя за это! — Я как раз еду к нему, — пытался возразить Тха-му. – Но там впереди мне не пробраться… — Что он там пищит? – взревел другой мужчина, которому Томми перекрыл дорогу. Его огромный слон так и норовил задавить малыша. Но первый всадник даже не глянул в его сторону.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Так, значит, ты трус, раз не можешь пробраться вперед. Все идут впе-ред! – эти слова противник произнес особенно четко. – Только безумный разворачивает слона. Иди вперед и выйди отсюда или пропади здесь. Но – иди вперед! Тха-му потупил глаза, не зная, что сказать. Некий старец на дряхлом, понуром слоне наблюдал всю эту картину со стороны. Он вряд ли мог расслышать в общем гуле хоть что-то из разговора, но, казалось, все понял. Его внимательный взгляд просверлил Тха-му и Томми насквозь, потом перешел на гордого грозного всадника. Наконец, Томми заметил седло старика – на нем был вышит серебряный бивень – особый знак жрецов. Он поднял вверху руку, держа какой-то жезл. И вокруг стало тише. — Дайте мальчику дорогу, – только и промолвил жрец. Впереди и сзади началось движение. Всадники стали перешептываться. Дать дорогу идущему навстречу слону, пусть и такому маленькому, означало повернуть сразу несколько слонов. А эти животные, как и всадники, не любят поворачивать ни в одну, ни в другую стороны. Это стоило огромных усилий, но ослушаться было нельзя – сам жрец повелел им. Так, через полчаса всеобщего нытья, кряхтения и криков для Томми образовалась расщелина между слонами, и он смог, наконец, выбраться из табуна. Тха-му ощущал громкое биение сердца. Свое и слона. Уставший мальчик еще немногого подождал, пока пыль рассеется, и стал думать, куда повести Томми. Идти в джунгли было сверхопасно: на них могли напасть дикие звери, укусить ядовитые насекомые или даже увидеть одиночные люди, если они, конечно, существуют. Тха-му боялся хищников, подстерегавших по ночам заблудившихся мальчиков, но людей он боялся еще больше. Но тут он вспомнил слова, которые врезались сегодня в его память. Он не трус. Он это докажет. В джунглях Тха-му шел только вперед. Ему казалось, что заросли никогда не кончатся. Обезьяны посмеивались над ним ежеминутно с высоких густых деревьев. Он не смотрел вверх. Крупные пестрые птицы, не умолкая, рассказывали лесу невиданные новости: «Мальчик идет! Мальчик идет!». Их разговоры утомили и без того вымотанного всадника. Он бы предпочел уснуть возле Очага, но не смог побороть себя и, повернувшись на спину, заснул на мерно покачивавшемся слоне. Неизвестно, сколько часов он спал. Однако, проснувшись, первое, что увидел мальчик, было черным-черным небом над головой, украшенным яркими желтыми звездочками. Тха-му не поворачивался в стороны, но понял по звукам вокруг, что он все еще в джунглях. И сердце его снова сжалось. Наверно, отец сейчас негодует. Но не за то, что Тхаму заставляет его беспокоиться – в этих краях взрослые не переживают за детей – а за то, что сын заставляет ждать целый табун. Ух, не хотелось бы показываться ему на глаза в такой час! На минуту мальчик подумал, что он может не идти к своим, а остаться здесь, в густых зарослях, где его никто не найдет. Здесь много еды и воды. Еда висит прямо над головой, только протяни руку. Тхаму хотел есть, но не настолько, чтобы срывать плоды и будить спящих обитателей леса. А воду Тха-му не видел, но слышал где-то неподалеку. Шипение, шум водопада понемногу приближались и сливались в едином ритме со стрекотом насекомых, разговором змей, дыханием филинов. Тха-му стал частью этой звучной тишины леса и не хотел бы ее нарушить. Слон Томми думал о том же. Они всегда думают то же самое. Слоны и люди.

С тех самых пор, как люди оседлали слонов и больше не касались земли. С тех пор, как они стали спать и есть, рожать детей, жениться, биться на войне. С тех пор, как слоны впустили их. С тех пор, как начался мир. Тха-му думал об этом, продолжая лежать и смотреть в черножелтое небо. А что, если люди снова бы спустились на землю и дали слонам отдохнуть? Животные, наверно, устали всю жизнь таскать на себе чужие ноши. Тха-му сейчас прекрасно видел, что ни одно другое животное не рождено для того, чтобы стать жилищем и вечным носильщиком – ни птицы, ни змеи, ни обезьяны. Надо будет спросить об этом отца, когда они встретятся. «Отец точно знает ответ», — подумал Тха-му, и снова вспомнил, что надо поторопиться. Но слон шел все медленнее. Надо было вывести Томми из леса, но как? Мальчик совершенно не знал этих мест, хотя они и показались ему не такими опасными. Тут совсем уж ближе и шумнее стал водопад. Тха-му посмотрел, наконец, влево и увидел ярко-голубой просвет между зарослями. Запахло свежей холодной водой. Слон пошел прямо на шум падающего источника, и мальчик с горечью подумал, что Томми всего лишь хотел пить. Он и не искал дорогу. Томми опустил свой небольшой хобот в ледяную воду у самого края водоема. Как же близко в этот момент казалась земля! Манящая и коварная. Как люди выжили бы без слонов? Наверно, их уже давно бы съели животные или укусили змеи. А на слоне ничего не страшно! Как же тогда одиночные люди? Тха-му слышал о них, отшельниках, что отказались от вечного извозчика. Говорят, они ходят на своих двух ногах. Одиночным мог стать и тот, у кого отобрали слона или чей слон умер раньше хозяина. Подумав об этом, Тха-му невольно прижался к своему Томми. Он вспомнил, как дал ему имя. Обычно люди из племени не дают имена слонам. Когда Тха-му захотел назвать своего, отец строго сказал: «Слон – это часть тебя. Разве ты даешь имя своему лицу, ногам или рукам?». И Тха-му называл Томми по имени только про себя или когда его никто не слышал. Тут Тха-му кто-то больно ударил по лицу. Это был жесткий кусок грязи, вылетевший откуда-то из гущи кустов. Смачный шлепок о правую щеку и чье-то хихиканье тут же привели мальчика в себя. Он стал быстро оттирать грязь, пытаясь вычислить в темноте своего обидчика, но пачкался еще больше. Тха-му поначалу сильно испугался, но потом девчачий смех с противоположной стороны водоема рассердил его. Наконец, показались и сами хохотуньи. Две маленькие девочки в каких-то старых изношенных повязках, почти голые, стояли у озера на том берегу. О, Великий Создатель, у них нет слонов! Тха-му не мог поверить своим глазам. Но как он ни вглядывался в темноту, все более убеждался, что они стоят на земле. «Одиночные», — сказал вслух Тха-му с испугом и любопытством одновременно. А девочки на том берегу все продолжали хохотать. — Скажите, — выкрикнул, наконец, Тха-му и сам подивился своей смелости. – Вы здесь живете? Где ваше племя? Но девочки только продолжали тихонько хохотать. — Амира! Лата! – раздалось где-то вдалеке. И девочки скрылись за кустами. Тха-му долго ждал, что они снова придут. Но больше никого не было. Тогда он, погрустневший, но полный решимости, погнал своего слона. Надо было как можно быстрее добраться до племени и рассказать обо всем. И маленький наездник, окрыленный, поминутно просил слона идти вперед и вперед. Но Томми и не надо было просить. Он сам все понял. Так было всегда. Слоны и люди. Отец у костра, выслушав рассказ Тха-му, сказал только: «И не такое приснится в джунглях».

Роман Медведев Россия, г. Москва

Сюита о жизни Где-то за горизонтом есть жизнь. Она пульсирует на рассвете красками набирающего свет неба, и разливается маревом оранжевого на закате. Жизнь. Жизнь представляется мне в разном обличии. Она зовется то безотчетной радостью, то страстью, то сентиментальной тоской по прошлому, то этакой экзистенциальной социопатией. Вмещает в себя все и вся. Все, что я когда-то любил, либо хотел любить. Может не понастоящему, а лишь каким-нибудь особым атомом сердца. Жизнь — это удивительное соцветие мгновений всех возможных оттенков. Сердце. Это какой-то образ, определяемый именно в подобном моему сейчас состоянию души. Его, этот образ, можно запросто нарисовать, хоть, на стене. Потому как, я уверен, сердце далеко не безгранично. Оно объемно и имеет свой ресурс, словно, ниша в кровати,

на которой лежу. Занял чем-то местечко, кинул туда тюк событий, и он стало меньше. И я вновь и вновь задаюсь вопросом: а нужно ли туда волочь все подряд? Не лучше ли оставить добрую часть его свободным от событий? Я тут давеча запланировал себе бытие, если и не долгое, то все равно какое-то после каждого уходящего дня. Размечтался не на шутку и дай, думаю, отмерю себе этакий срок. Бытие с надеждой. И надежды, надо отдать им должное, до сих пор вскипают новым и новым покровом над другими, отходящими ко дну. Правда, пока только одни надежды и ничего боле. А, значит, я жду и ищу свою жизнь. Сердце всегда мне казалось самой жизнью. Оно такое подвижное, думал я. Оно воспаряет к небу, или падает в недра самой земли, растекаясь по ее поверхности и проникая в почву в поисках материальной

Литературный фонд. Проза связи. Сердце пытливо и избирательно. Оно ищет и находит. Но я ошибался. Оказалось, что сердце всего на всего миф, придуманный мной самим. Оно лишь вечно хочет, но почти никогда не может. Оно говорит мне, как сделать лучше, но все больше выходит по-другому. Либо это сердце другого человека? Случаем нащупал я путь к нему в младенчестве. Все киваю на него, советуюсь, слушаю его россказни, а руки-ноги не идут. Определенно, я бы и не заслужил такого сердца. Поэтому, сердце это, по сути своей, всего лишь выдумка. Миф. Импульсы руководят мыслями. А импульсы – результат столкновения моего бренного тела, глаз, слуха с окружающим миром. Они и толкают меня к поступкам. Тем или иным. К разным. А я-то наивно полагал, что это сердце. Нет и нет. Нет никакого сердца. У меня так точно. Но есть жизнь. Она еще очень далеко, но как только я доберусь до горизонта — непременно с ней познакомлюсь. Ведь это может быть и моя жизнь. А если даже и не моя, то очень хочется в ней побывать. Я готов купить билет в ее купе. Сколько бы оно того не стоило. Собственно, рассуждаю я, у меня есть имущество. Велико оно или нет, увы, не мне решать. Было бы у меня сердце, я бы, конечно, имел шкалу измерений для определения величины нажитого каждым из нас, людей. И, возможно, за ноль я принял бы наличие здравого смысла. От него легко шагать к исчислению богатства каждого. Но, как выяснилось, сердца своего я не имею. Лишь заимствованное или выдуманное мной. А как мне с таким отыскать здравый смысл? Когда нет сердца, любые помыслы могут показаться здравыми. Впрочем, я все же уверен, что имуществом я обладаю. Взять хотя бы умение смеяться. Было время, когда я определенно мог бы заявиться для участия в чемпионате по умению смеяться. И, полагаю, вправе был бы рассчитывать на призовые места. Ведь я так смеялся в молодости! Сейчас мой смех уже не тот. Говорят его почти не видно. Ни для кого не секрет, что смех нужно обязательно увидеть. Между прочим, лучше всего это дается слепым людям. Я думаю о том, что смех есть не у всякого. Если бы у меня было сердце, я бы имел право показать на тех людей, у кого вовсе нет смеха. Я вот чувствую, что мой смех уже почти не виден. Что уж и говорить, коли я сам его еле замечаю. Но пока он не пропал, он мое имущество. Я мог бы предложить его в качестве платы за право побыть в жизни. Еще у меня есть мечты. Мало кто бы поверил в это, но у меня до сих пор сохранились мечты из далекого детства. Они чем-то обросли сверху. Может, постарели, как и мое тело. У них шевелюра и борода, но все-таки их можно узнать. Когда мне грустно, я их отыскиваю, и становится легче. Если бы можно было их отмыть от груза прожитых лет и побрить, они наверняка сияли бы золотом. Уверен, за такие можно было бы немало выручить, но... Боюсь, их уже не омолодить. А новым так далеко до них. Мечты детства – они самые дорогие. Если бы я служил

в конторе по оценке мечтаний людей, я бы давал высшую оценку детским мечтам. Они искренние. А что может быть дороже искреннего? С тех пор как я узнал, что у меня нет сердца, я время от времени примериваюсь к мысли, а не мечтать ли мне о нем? Что это будет? Как это будет — обрести сердце после сорока лет? Кто ж тогда со мной останется? И если будет у меня сердце – пойду ли я за горизонт искать жизнь? Я пока только размышляю на эту тему. Также у меня есть музыка. Она звучит в моей голове постоянно. Я это знаю точно, потому что стоит только остановить бег, и опытный звукорежиссер нашего хронометража заполняет мою голову ею. Она нарастает под стать месту и времени. С разных фраз, но я точно знаю, что звучало до прибавления громкости. Значит она во мне всегда. Это хорошая музыка. Если бы она была плохой, я бы стремился бежать дальше, чтобы скорей заглушить ее. А так, мне часто хочется просто покоя. Отчего-то я уверен, что все люди, кто жаждет покоя, имеют свою музыку. Они умеют слышать. Согласитесь, это не малый дар. Даже несмотря на то, что у меня нет сердца, музыка, живущая во мне, хорошая. Значит это тоже часть моего скромного состояния. Еще у меня есть мой воздух. Я готов им делиться со всяким кому это нужно. Я мог бы надуть им сотни воздушных шаров и отпустить их в небо над головами детишек. Ведь они часто смотрят в небо в отличие от нас, взрослых, которые, словно, боятся наступить на что-то фатальное и, пожалуй, оттого потупили разом взор. Я выдыхаю свой воздух на морозное стекло, и на нем появляется какая-нибудь хорошая история. Жаль я не умею рисовать, а со стекла мое дыхание слетает быстрее, чем я успеваю поделиться им с кемнибудь еще. Но все равно, я верю в то, что мой воздух все еще достаточно чистый для хороших историй, а значит и он мое имущество… Признаюсь, теперь я слишком уныл для самокопания. Этакий образец меланхоличного бездействия. Да и, по правде говоря, ежели предаться вволю этому процессу — мой смех окончательно попрощается со мной. Вот почему я не стану больше вести реестр своего имущества. Довольствуюсь и этим. Но, если чья-то добрая душа подскажет мне, что следует принять к учету еще что-нибудь положительное, у меня обнаруживающееся, я скажу огромное спасибо. Ведь тогда у меня, возможно, повысятся шансы на знакомство с жизнью. Я иду к горизонту. Когда я считал, что у меня есть сердце, я не замечал, что иду. Теперь же я знаю, что я шел к нему всегда. Я не знаю, останется ли что-нибудь в моей котомке к тому моменту, когда я приду к жизни. Сколько мне будет лет? Каким будет переход? Насколько это будет больно... Но я готов пройти столько, сколько отмерено. Ведь этот путь — такая же жизнь.

Татьяна Лоскутова Россия, г. Астрахань

Сказка о Марусе, которая очень любила петь Жила была на свете девочка по имени Маруся, и очень она любила петь песни. Разбудит ее мама утром, Маруся откроет глазки, улыбнется и замурлычет себе под нос песенку. Мама девочки радуется. Вот какая дочь, поет и как красиво поет. Хвалит дочку, ведь она у нее самая любимая. Однажды Марусю на лето отправили к бабушке в деревню, чтобы она подышала свежим воздухом, полюбовалась на огород, на природу, на речку и поухаживала за животными, которых держала ее бабуля. А у нее жили и куры с петухами и козы, и собаки, и кошки. Маруся как завороженная ходила по двору и наблюдала за деревенскими обитателями. Ведь у нее в квартире, кроме попугая на большом календаре, висевшим на кухне, никого и не было. Встала девочка возле курятника и начала петь свою песню. К ней подошел Петя-петушок, встал рядом и серьезно посмотрел на Марусю. — Ко, ко, ко, как фальшивит эта девчонка. Поскорей бы она замолчала, — сказал ей Петя на своем петушином языке. — Тебе не нравится моя песня? – удивилась девочка. – Ты первый, кому не нравится, как я пою. — У тебя нет голоса, — засмеялся петух. – Вот, послушай как надо: «Ку-ка-ре-ку», — Что есть силы, закричал он. — Ой, как громко, — улыбнулась Маруся, — Ты думаешь, что так нужно петь? — Конечно, а иначе тебя никто не услышит, — Засмеялся петух.

Залезла девочка на старый пенек возле ограды курятника и как закричит: «Ку-ка-ре-ку», даже бабушка из окна выглянула и засмеялась. Девочке так понравилась песня Пети, что она стала кукарекать во все горло. — Фитю, фитю. Еще один петух у бабушки появился, — Зачирикали скворцы, сидевшие на зеленой черешне. – Если ты будешь так кричать, маленькая девочка, то сорвешь себе голос, – Заголосили птицы. — Ничего не понимаю, — удивилась Маруся. – Петух говорит одно, а скворцы – другое. – Кого же мне слушать, — подумала девочка. А вслух сказала, — А вы, скворцы сами как поете? — Ну, мы, конечно, не пример. Мы, скорее щебечем. – Заверещали пташки, — Ты бы соловья спросила, как надо петь. — Соловья? А когда его можно услышать? – заинтересовалась девочка. — На ранней зорьке, утром, когда твоя бабушка доит коз. – Заверещали птицы и взметнулись в небо, закружились и улетели на дерево вишни к соседу. Девочка спрыгнула с пня и побежала в дом. — Бабушка, бабушка, ты знаешь, как поет соловей? — спросила Маруся. — Конечно, — ответила бабушка. — На заре эта пташка поет такие песни, что просто заслушаешься, — ответила женщина. — Разбуди меня завтра утром, — начала просить девочка бабушку. – Мне просто необходимо послушать, как поет соловей.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Ты хочешь встать в половине пятого? – Улыбнулась еще не совсем старая бабушка. — Да. Я хочу правильно петь. Скворцы мне сказали, что только соловей мне поможет. – Защебетала девочка. — Хорошо. Я разбужу тебя, Маруся. Ложись пораньше. – Сказала бабушка. Весь оставшийся день Маруся провела в ожидании, когда услышит соловья. Наступил вечер, а за ним и ночь. Девочка спала тревожно, боясь проспать раннюю зорьку. Половина пятого утра бабушка подошла к кроватке Маруси и тихонько погладила ее по голове. — Маруся, внученька, вставай. Пора доить коз и соловей уже прилетел. – Сказала бабушка. — Соловей прилетел? – Потянулась девочка. Она спрыгнула с кровати и босиком побежала во двор, бабушка пошла за ней и прихватила сандалии девочки. — Где соловей? Где? – громко крикнула Маруся. – Я так хочу услышать его песню. — Ты так всех птиц распугаешь. – Улыбнулась бабушка. – Надень сандалии, и пошли к козам. Маруся послушно натянула обувь и поплелась за бабушкой.

— Стой и слушай. Соловей – птица, поющая в тиши. Она не любит громких звуков. – Сказала Марусе бабушка. И, действительно, стоило девочке замолчать, как раздалась тихая трель. Звук сначала был еле слышным, соловей сидел на соседском дереве. Потом птица замолчала. Маруся увидела, как птичка перелетела на яблоню в бабушкином огороде. И тут, раздалась такая музыка, от которой у Маруси побежали мурашки по коже. Девочка с замиранием сердца слушала переливы соловья и боялась шелохнуться. — Это прекрасная песня радует всю нашу деревню по утрам все лето. Соловьи прилетают к нам каждое утро, а днем улетают в лесок. – Улыбаясь, рассказывала бабушка. — Да, — пролепетала Маруся. – Так петь я не смогу никогда. — Сможешь, моя дорогая, сможешь. Закончишь музыкальную школу, потом консерваторию, и все у тебя получится. Главное – много трудиться, думаешь, соловью все сразу удалось? — А, что? Соловей тоже много трудился? – удивленно спросила Маруся. — Конечно… — ответила многозначительно бабушка. – Ведь соловей, внученька, – это воробей, закончивший консерваторию.

Сказка про кактус А все началось в июле, когда старуха жара расплела свои рыжие косы и отправилась по селам и городам, наводя свой порядок. Ее не интересовало то, что кому-то высокая температура и засуха не нравятся, может кто-то даже погибает от ее проделок. Старуха жара была очень старой, и характер у нее был вредным, даже немного злым. Больше всего ей нравилось наблюдать за тем, как пересыхают ручьи и колодцы, мелеют реки, а листва на деревьях превращается из зеленой и богатой в жухлую, коричневую шелуху. Старуха брела, и каждый взмах ее золотого плаща превращал свежие побеги в твердую, сухую, выжженную солому. Добравшись до города, Жара заглянула в комнату мальчика Васи и приметила на подоконнике цветочные горшки. Растения в горшках стояли ухоженные и свежие. Старуха тряхнула своей головой и сквозь стекло, лучи поранили герань и фиалку. Их нежные листья стали покрываться коричневыми пятнами. Мама Васи, которая ухаживала за цветами, расстроилась и переставила фиалку и герань в тенек. Посередине окна стоял толстый кактус, он выглядел очень важно, его острые колючки торчали в разные стороны, и, казалось, что кактус улыбается. — Ничего, скоро и ты засохнешь, — пробормотала старуха. С этими словами Жара еще несколько раз тряхнула своей головой.

Но кактус стоял так, как будто ничего не произошло. Каждое утро на протяжении всего лета старуха Жара возвращалась к Васиному окну и расчесывала свои солнечные, жгучие пряди, она размахивала волосами так, что стекло нагревалось до 50-ти градусов. Кроме кактуса на подоконнике не осталось цветов, мама Васи отнесла их в другую комнату. А Жара не унималась, она, во что бы то ни стало, хотела погубить кактус , и ей казалось, что у нее получается. Кактус же со стороны окна покрылся коричневой корочкой, а на месте колючек образовался белый пух. — И ты засохнешь, — с улыбкой бормотала Жара, — Еще никто не устоял от моих лучей. А кактус терпеливо, с улыбкой продолжал сносить неимоверную жару, белый пух, образовавшийся на месте колючек, постепенно превращался в бутоны. И через неделю кактус зацвел. Его потрясающие белые цветы смотрели на жару и говорили ей: — Посмотри на нас, ведь мы прекрасны, это ты сделала так, что мы расцвели. Сердце старухи дрогнуло, она взмахнула своим плащом и побрела в Африку, ей было немного не по себе, что она так долго злилась на кактус. А Вася с мамой любовались на великолепные цветы кактуса, ведь он расцвел впервые за пять лет.

Илюша и муравейник Жил был на свете мальчик Илья, для мамы Илюшенька, для друзей Илюшка. И был этот мальчик очень любознательным. Всякий раз, гуляя возле дома, он отыскивал что-нибудь интересное: то камушек, то палочку для рогатки, то шелестящий фантик от конфеты… Однажды Илья обнаружил у старого дерева огромный муравейник. Он очень заинтересовался своей находкой. Для того, чтобы рассмотреть хорошенько он присел на коротчки и уставился в землю. Из муравейника туда-сюда сновали насекомые – муравьи. Они были большими, красно-коричневыми. Муравьи и не подозревали, что на них кто-то пристально смотрит. Илюша тем временем взял тоненькую веточку и начал раскапывать дырочку, из которой бегали муравьи. — Что ты делаешь, чик-чирик? – взволнованно спросил воробушек Илюшу. – Не нужно разрушать их жилище, чик-чирик. Как тебе не стыдно. Илюша не понимал воробьиного языка и продолжал ковырять отверстие в земле. Муравьи, заметив, что их жилище рушится, стали еще быстрее бегать, их образовалась целая вереница, они обеспокоенно поднимали свои крошечные головы на мальчика. Один муравей — самый отважный, забрался на веточку, которой ковырял Илья, и направился к мальчику. Он хотел укусить ребенка за палец, чтобы тот прекратил хулиганить. Ему удалось залезть наверх, он уже готовился ущипнуть Илью, но мальчик отчаянно стряхнул храбреца на землю. — Кар, зря ты это делаешь… — прокаркала ворона, — они тебя обязательно проучат. Илюша обернулся на ворону и показал ей язык. Он не понимал по-вороньи. Отчаянно бегавшие муравьи, поняв, что мальчик не прекращает свое баловство, начали окружать Илюшу, они плотным кольцом распределились вокруг него и стали приближаться к ботинкам ребенка.

Заметив наступление, Илья стал топать ногами, пытаясь раздавить муравьев. — Ах, вы какие, окружили меня, значит. – Мальчик торопливо топтался на месте, а муравьи продолжали приближаться к нему. Поняв, что он не может справиться с муравьями, Илюша выпрыгнул из их кольца и понесся домой. Но с каждым шагом мальчик ощущал, что становится все меньше и меньше, а дома и деревья с молниеносной скоростью становятся все больше и больше. Илья испугался и остановился. Он поднял голову и заметил воробья, который стал размером с большую курицу, мальчик обернулся назад и обомлел. Он был точно такого же размера как муравьи. Теперь насекомые выставили охрану вокруг муравейника, а остальные в спешке заделывали разрушенное отверстие. Во всем должен быть порядок. Илья отчаянно заплакал, он очень испугался того, что с ним произошло. Он начал ближе и ближе подходить к муравейнику и громко крикнул: — Глупые муравьи, что вы со мной сделали, я не хочу быть маленьким, я хочу стать большим как раньше. — Ты сам заслужил это все, — ответил муравьиный страж. – Зачем ты разрушал наше жилище? Мы заколдовали тебя, теперь ты никому не навредишь. — Простите меня, я больше так не буду. – Плакал Илюша, — снимите свое заклятие, я к маме хочу… — Заклятие пройдет само, когда ты станешь хорошим мальчиком, мы не в силах его снять. – Ответил все тот же страж. – На дворе весна, мы только проснулись от зимней спячки, раскрыли наш муравейник, а ты взялся его разрушать. — Что же мне делать? – всхлипнул мальчик. – Я не могу быть таким маленьким, мама будет меня искать.

Литературный фонд. Проза — Иди, помоги братьям заделать то, что ты натворил. – Строго и громко крикнул охранник-муравей. – Мы подумаем над твоим заклятием. Илюша послушно направился к отверстию. Он начал брать песчинки и аккуратно ставить их возле разрушенной дырочки. Песчинки не стояли друг на друге, они рассыпались. — Ты неправильно делаешь, — сказал муравей – работник, — нужно класть с зазором, твои песчинки одна на одной плохо держаться… — Покажи мне, пожалуйста, — Илюша очень внимательно стал смотреть на то, как муравей складывает песчинки. — И зачем ты только начал ковырять наш муравейник? – спросил муравей – работник. – Сегодня такой большой праздник в нашей семье, мы первый день откупорили нашу дверцу и отправились за едой. А ты взял и разрушил… — А, а, а, — плакал Илюша, — я не знал, что вы такие строгие. — Не плачь, ты снова станешь большим, когда поработаешь с нами денек. – Ободряюще произнес муравей-работник. Отверстие в муравейник стало приходить в норму, ведь над ним трудилось столько рук, вернее лап. Илюша тоже аккуратно складывал песчинки, теперь он оставлял зазоры и клал их как положено, крепко. Когда муравейник был починен, муравьи работники выстроились в шеренгу и громко крикнули: «Ура». Из норки выполз старый муравей с длинной бородой и направился к мальчику. — За то, что ты принес нам такие неудобства, ты будешь работать с нами плечом к плечу весь день, а потом мы подумаем над твоим освобождением. – Серьезно произнес старик. — Я готов, — ответил Илья, — Мне очень стыдно за то, что я натворил. — Теперь ты должен встать в ряд с нами и отправиться за едой. Наши припасы за зиму истощились, нужно собирать хлебные крошки, листики и цветочный нектар. Вот тебе ведерко, набери его с горкой и возвращайся обратно. Внимательно смотри по сторонам, а то

какой-нибудь мальчишка наступит на тебя… — Ухмыльнулся старый муравей. Илюша плечом к плечу шел с муравьями за продуктами, он поднимал семена вяза, подходил к одуванчикам и стряхивал пыльцу в ведерко, под соседним деревом, которое находилось на расстоянии вытянутой руки еще большого Илюши, муравьи обнаружили кусочек сухаря. Работники взвалили его себе на плечи и потащили к норе. Илюша смотрел на муравьев и радовался, что находится в одной команде с ними. Мальчик шаг за шагом наполнял ведерко муравьиными вкусностями, вокруг колосилась зеленая травка, и росли первые весенние цветочки, еды было хоть отбавляй. Илья дважды набрал полное ведерко и вернулся к входу в муравейник. Там он передал еду муравьям, охранявшим отверстие в земле, взамен мальчик получал пустое ведро. Илюше начало нравиться помогать такой дружной семье, он напевал песенку и радовался тому, что занят интересным делом. Время клонилось к закату, а муравьи все работали и работали, несмотря на усталость, Илюша продолжал помогать муравьям. Ему казалось, что он насобирал сто ведер припасов и обошел весь двор около дома. Руки болели от мозолей, которые он натер, таская полные ведра припасов. Набрав очередное ведро, Илюша прислонился к стеблю одуванчика и на миг закрыл глаза, в воспоминаниях промчалась мама, белая, пушистая кровать, дом, и слезы сами набежали на глаза. Мальчик очнулся и увидел, что снова стал большим, он стоял возле муравейника, в его руке лежало крохотное ведерко. Он аккуратно поставил его перед входом в муравейник и улыбнулся. — Спасибо вам добрые муравьи. Я больше никогда не буду разрушать муравейники. — Надеюсь, ты говоришь правду, – тихо произнес голос над самым ухом Ильи. Мальчик почесал ухо и заметил старого седого муравья, присевшего на его большой палец. Илья осторожно поставил дедушку на землю и радостно побежал домой. Его давно заждалась мама, и он очень проголодался…

Надежда Цыганкова Россия, г. Зеленогорск

Моя ёлочка Поскрипывают половицы… Это они. Весной просачиваются с каплями дождя, летом с запахом цветов, осенью с золотым листиком берёзы. Ветер резко открывает форточку. В комнату залетают снежинки. Эти крошечные посланники зимы приносят зимние воспоминания. Я помню руки. Нежные руки моей мамы, натруженные старенькой бабушки и свои маленькие ладошки. В наших руках настоящие сокровища – ёлочные игрушки. Мы наряжаем ёлочку. Её поставили на табуретку. Игрушки в основном самодельные. Покупных было мало. Мама водрузила на верхушку ёлочки красную звезду. Бабушка повесила крошечный чайник, привезённый дядей из Германии. Мне доверили картонных лебедей, несколько шариков, стеклянный ёж — пожалуй, всё. Мама вырезает из бумаги снежинки. Ими украшают ёлку и окна. Красиво! Потом в дело идёт вата и старые разбитые игрушки. Бабушка достает из буфета несколько мандаринок и конфет. И красавица ёлка готова к встрече Нового года. Мама и бабушка смотрят на ёлку и на меня. Прошло так много лет, но как вчера. Моя первая ёлочка! Сказочная красавица! На работе маме дали билеты в клуб, на Новогодний детский утренник. Несколько лет назад я была в городе моего детства и проезжала мимо него. Небольшое здание. А тогда оно мне казалось огромным, прекрасным дворцом. Мама такая нарядная и у меня новые атласные банты в косичках. Ёлка под потолок. Праздничный хоровод. Играет музыка. Дед Мороз и Снегурочка… Всё впервые. Всё в радость! Потом мы идём в зал. Дети шумят, смеются. Поднимается занавес. На сцене волшебный цветок. Он открывается, и оттуда выходят сказочные герои. Начинается представление. Оно завораживает меня своей необыкновенной, чудной красотой. Счастливые детские лица в зале! Я — первоклассница. Первый школьный бал. На мне костюм снежинки. Его шила мамина подруга Мария Ивановна. А мама украшала его. Она все делала замечательно, все делала с любовью. Мне кажется, у меня в школе, были самые лучшие новогодние наряды. Я за них получала призы – краски и шоколадные медали. Во втором классе у меня костюм — Царицы ночи! Звездочек было так много! На это великолепие мама потратила отпуск. Наряд был таким красивым, необыкновенным… Я была счастлива! Мама с бабушкой тоже! Они радовались как дети! На окраине нашего города каждый год вырастал Снежный городок. В центре его стояла огромная ёлка – сибирская красавица. А вокруг горки, скульптуры изо льда. В киосках продавали игрушки. Я иду и не ощущаю холода. У меня красные щёки и счастливые глаза. В руках я несу плюшевого кота. Он не простой. Он механический. Когда его заводишь ключом

он движется. Дома кот путешествует по всей квартире. Все смеются… Кот долго "жил" у меня. Я родилась в Сибири, в городе. А моя подруга Танюшка родилась в сибирской деревне. Как-то раз она меня пригласила к свои родным в деревню на Новый год. Вышли мы с Танюшкой из машины и застыли на месте. До чего красивая деревня! Сказочная! Снег, серебряным покрывалом, принакрыл дома. Блестят они на солнце! Родители встретили нас замечательно! Дом был празднично украшен. И пусть игрушки были в основном самодельные, но ёлка была необыкновенно хороша и все напоминало сказку. Родные Танюшки — невысокие, плотненькие, улыбчивые, пригласили нас за стол. Как говорят, стол ломился от еды. А какие запахи! Остро и пряно пахла черемша, засоленная с салом, на зиму. Соленья стояли разные, глаз радовали. А в центре стола, на больших блюдах, возлежали… пельмени. Любимая еда жителей сибирской деревни. И стали нам накладывать пельмени на тарелки. Накладывают и приговаривают: Кушайте на здоровье наши пельмени…. Мы с Танюшкой ели пельмени и нахваливали. А потом ночью пошли с деревенскими ребятами на новогоднюю горку кататься! Прошло так много лет. Так много…А детские воспоминания не покидают меня. Они приходят ко мне ночью. И мне так сладко и тревожно. Я люблю Новый год. Всю эту предпраздничную суету. Магазины, мандарины, готовка, украшения дома… Запахи праздника! Мне все нравится, все поднимает настроение. В зале у меня огромная красавица ёлка. А игрушек на ней видано не видано. Сказка да и только! Я жду гостей! Я готовлюсь! Приедут дети, внуки. Но, почему так щемит сердце? Я подхожу к окну. В комнату залетают снежинки. Я закрываю глаза. Мне кажется, я их открою и увижу маленькую ёлочку на табуретке, и руки дорогих мне людей. Они держат в руках игрушки, они смотрят на меня с такой любовью и нежностью… А потом я рассказываю стихи. Разные. Я много их знала в детстве. И бабушка мне дарит куклу. Ту, что она сделала своими старенькими руками. Мы с мужем ждем внуков в гости. Готовим подарки. Их, конечно, трудно удивить. Стараемся. Но, сейчас, когда всё есть…Непросто! А тогда, во времена моего детства, меня удивляло все! Всё было прекрасным! Маленькие снежинки! Зимние гостьи! Вы танцуете за окном свой чудный танец. Вы таете на моем лице! Вы тихонько опускаетесь на мои волосы. В комнате поскрипывают половицы. Это они, мои воспоминания… Они уходят на рассвете.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Николай Андреев Россия, г. Уфа

Солидный господин и юродивый Привязался на улице к солидному господину юродивый – не понравилось ему, как тот выглядел, во что был одет. – Рубаха на тебе, погляжу, белая, – говорил он, семеня сбоку, – на руках запонки с искорками, а в глазах тьма непроглядная... Отчего так? Промолчал солидный господин, ничего не ответил, только губы плотнее сжал да шаг ускорил. – Знаю отчего! Душа твоя очерствела, вот и взор потух. А всё потому, что слабых обижаешь, вдов притесняешь, потому что забыл ты о приближении Царства Небесного, где каждому воздастся по делам его! – Ну, как же, прекрасно помню, – не замедляя шага, ответил солидный господин. – В Откровении Иоанна Богослова об этом говорится: придет, дескать, день, появится конь бледный и на нем всадник, имя которому смерть. – Правильно, говоришь, человече, смерть! И ад будет следовать за ним, и будет дана ему власть над четвертой частью земли – умерщвлять и мечом и голодом, и мором и зверями земными. Солидный человек в ответ усмехнулся. Сказал, что поскольку смерть и ад – названия ханаанских божеств, то и стращать грядущим концом света его бесполезно, поскольку ни в ханаанских, ни в каких других божеств он не верит и другим не советует. – Слушай же дальше! – схватил его за руку юродивый. – Произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои... Вострубил первый Ангел, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела... Солидный человек вырвал руку. Сказал, что апокалипсическое пророчество о семи Ангелах с трубами является ничем иным, как историческим воспоминанием об исходе евреев из Египта и мучениях, которые те претерпели во время исхода. – Второй Ангел вострубил, – не слыша, что ему говорят, продолжал юродивый, – и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море...

Солидный человек начал терять терпение. Он не сильно оттолкнул слишком близко приблизившегося к нему юродивого и сказал, что это событие задолго до Иоанна было описано в книге Исхода. – Моисей ударил по реке жезлом. Вода превратилась в кровь, рыба в реке вымерла, а сама река стала вонять так, что египтяне брезговали пить из нее. – Третий Ангел вострубил, – затрясся юродивый крупной дрожью, – и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источник вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки! Солидный господин, в свою очередь, рассказал о том, как евреи на пути из Египта пришли в Мерру. – Захотели они утолить жажду и не смогли – вода в Мерре была горька. – Четвертый Ангел вострубил! – еще сильней затрясся юродивый. – И поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилось третья часть их... Солидный господин в ответ рассказал о том, как Моисей простер руки к небу, и весь Египет покрыла густая тьма. Услышав эти слова, юродивый, казалось, очнулся. Посмотрел на солидного господина и в ужасе отпрял в сторону. Потом склонил низко голову и, трижды перекрестившись, попросил прощения у Господа за то, что бросил его драгоценное семя в терние. – Воистину, пророчество не для неверующих, – пробормотал себе под нос. Поняв, что его уже никто не держит, солидный господин направился дальше. На перекрестке, о чем-то задумавшись, остановился и не заметил, как из-за поворота на огромной скорости выехал автомобиль. Услышав истошный визг тормозов, он поднял глаза и за мгновение до столкновения с ним увидел, как солнце вдруг сделалось мрачным, звезды посыпались среди дня, а из-за туч показался на бледном коне всадник, имя которому смерть.

Концерт в парке Я люблю этот парк. Когда грустно, брожу по его тихим аллеям и, слушая успокоительный шелест листвы, упиваюсь светлой жалостью к себе. Когда весело, пью, спрятавшись от прохожих под сенью березы, коньяк с добрым товарищем. Когда скучно, сажусь на скамейку гденибудь в стороне от центральной аллеи и, созерцая убранство парка, веду с ним долгую молчаливую беседу. Мы давно знакомы, давно изучили друг друга и ничего нового друг от друга давно не ждем. Но вот однажды… Одним хмурым осенним днем отдыхал я на скамейке у пруда. Пруд зарастал ряской и был похож на больного, от которого отказались врачи по причине отсутствия средств у тех, кто следит за его здоровьем. «Пройдет время, – думал я, – появятся деньги у тех, кто следит за здоровьем пруда, но – может так случиться – что пруда уже не станет. И меня самого, скорее всего, тогда не станет тоже». Увидев проходящую мимо шумную ватагу подростков с граблями, я незаметно для себя отвлекся от грустных мыслей. Мое внимание привлек один из них – мальчик по имени Петя. Я его немного знал, он жил в соседнем доме. О Пете соседи отзывались как о мальчике добром, но ужасном лгуне и проказнике. Не знаю, так ли это, но вел он себя, надо сказать, довольно странно. Пропустив товарищей вперед, остановился у развилки, посмотрел им вослед и шмыгнул в кусты. Через минуту, убедившись в том, что его побег остался незамеченным, отбросил грабли в сторону и, свободно вздохнув, уселся на пенек. Наблюдая за подростком, мне, грустному, стало еще грустнее. «Ну как же так? – сказал я, обращаясь к собеседнику парку. – Его одноклассники трудятся в поте лица, очищают аллеи от опавшей листвы, а этот, с позволения сказать, работничек устроил себе праздную жизнь. Нехорошо». «Нехорошо! – зашелестела стоящая рядом осина. – Ему, должно быть, стыдно сейчас». «Ну, это вряд ли. Таким людям редко бывает стыдно», – возразил я. И оказался прав. Не обращая внимания на мои укоризненные взгляды, Петька вытянул ноги и принялся считать пролетавших мимо ворон. Однако так продолжалось недолго, ровно до того момента, пока в

парке не появились возвращавшиеся с работы подростки. Увидев товарища, они возмутились. «Ага! – злорадно потер я ладони. – Ну, теперь-то, парень, тебе попадет! И поделом». Я решил, что застигнутый врасплох Петька смутится, начнет выискать оправдания своему неблаговидному поступку, юлить, притворяться больным, а он вдруг на ходу стал выдумывать какую-то совершенно невообразимую, на мой взгляд, историю. – Представляете! – заговорил он, захлебываясь от восторга. – Только я хотел догнать вас, как на моих глазах случилось настоящее чудо! Да-да! С пруда внезапно подул ветер, выглянуло солнышко, а потом, откуда ни возьмись, послышалась музыка. Я, конечно, остановился. И что, вы думаете, я увидел? – Что? – спросили Петькины товарищи. – Я увидел, как сотни кузнечиков и жучков выскочили на асфальтовую дорожку. Кузнечики запиликали на маленьких скрипках, жучки, надув щеки, задули в соломенные дудки, воробьи раскачивали издающие малиновый звон колокольчики и подчирикивали зазвучавшему из-за пруда птичьему хору! А когда музыка докатилась до небес, в воздух взмыла стая желтых листьев! Ее тут же подхватили разноцветные бабочки и закружили в быс¬тром танце. Ах, что это был за танец! Хоровод сменялся хороводом, пируэт следовал за пируэтом. Танцоры то разбивались на пары и плавно падали вниз, то, взмыв вверх, парили между небом и землей, то зависали в воздухе и в такт музыке дрожали яркими искорками на ветру... Зрители были в восторге! «Ну, ты и фантазер!», – подумал я. – Ну, ты и врун! – сказали ребята. Я хотел подойти и принародно пристыдить Петьку, как вдруг тучи над парком разошлись, выглянуло солнце и… случилось чудо! Кузнечики запиликали на маленьких скрипках, жучки задули в соломенные дудки, воробьи раскачивали издающие малиновый звон колокольчики и подчирикили птичьему хору. А когда музыка докатилась до небес, в воздух взмыла стая желтых листьев. Ее тут же подхватили разноцветные бабочки и закружили в быстром танце. Хоровод сменялся

Литературный фонд. Проза хороводом, пируэт следовал за пируэтом. Танцоры то разбивались на пары и падали вниз, то, взмыв вверх, парили между небом и землей, то зависали в воздухе и в такт музыке дрожали яркими искорками на ветру. – Ну вот, – почесал затылок немало озадаченный Петька. – Я же говорил… Едва он произнес последнее слово, как небо накрыла черная туча. Кузнечики опустили скрипки и, увертываясь от дождевых капель, юркнули в придорожную траву, жучки забились под листья, воробьи вспорхнули и через миг растворились в небе. Музыка стихла. Стало темно и сыро. Глядя на то, как холодный ветер мёл по асфальтовым дорожкам оттанцевавшие своё листья, я спросил у парка:

«Признавайся! Ты устроил этот концерт? Ты помог Петьке обмануть своих товарищей?» «Я», – зашелестел мокрый парк. «Ну и зачем ты это сделал? Ведь все сказанное им было откровенной ложью». «А затем, – забарабанил по скамейке дождь, – что ложь его была столь чудна и безобидна, что заслужила право хотя бы на минутку оказаться правдой». Я люблю этот парк. Мы с ним давно знакомы и ничего нового друг от друга давно не ждем. Но иногда, когда одна пора сменяет другую так, что становится непонятным, какое на земле время года, с ним и со всеми нами случается нечто такое, чему я искренне не перестаю удивляться много-много лет.

Смерть поэта В первый раз смерть предстала перед поэтом N. в образе безобразной старухи с острой косой. Она поманила его указательным пальцем и приказала собираться. – Как, уже! – ахнул поэт. – Но я еще не готов! – Это тебе так кажется, – зевнула смерть. – Всё, что с тобой должно произойти – произошло, и вряд ли произойдет то, ради чего тебе стоит жить дальше. Поэт поднялся из-за письменного стола. Взял в руки тетрадь стихов и, перелистав ее, огорченно покачал головой. – Значит, я так и не успел написать ни одной по-настоящему хорошей книги... Жаль. Зря прожил жизнь. Безобразная старуха усмехнулась. – Думать о жизни надо было раньше. – Раньше я не мог! – воскликнул поэт. – Ведь я только сейчас понял, что ее сокровенный смысл заключается в ежечасном преодолении смерти! Безобразная старуха равнодушно пожала плечами – ну, понял и понял, какая теперь разница. Однако всё же поинтересовалась: в чем тогда, по его мнению, заключается смысл смерти. А услышав, что смысл смерти заключается в обретении новой жизни, на минутку задумалась. – Ну да. Убив поэта, я тем самым вызову прилив интереса к нему... А мне это надо? Нет. Я – смерть, а не пиар-менеджер. Тяжело вздохнула старуха – раз, другой – и на третий выдохнула: – Ладно, пока не буду тебя трогать. Подожду, когда твое имя окончательно сотрётся из памяти людей. С этими словами она повесила косу на плечо и ни с чем вышла вон. Во второй раз смерть предстала перед поэтом N. в образе восторженной почитательницы. Села поэту на колени и, собирая длинные волосы в тугую косу, сказала о том, что вышедший сборник его стихов не остался незамеченным. – Это плохо. А вот то, что ты расцвел не по годам, хорошо. Меня это возбуждает – я люблю приходить к беспечным, успешным, счастливым людям. Дай, милый, я задушу тебя в своих объятьях! Она обвила тугой косой шею поэта и поцеловала в губы. – Постой! – оттолкнул ее поэт. – Убив меня, ты ничего не добьешь-

ся. Меня и потом будут помнить! – Не беспокойся за это, – ответила Смерть, – я не сразу убью тебя – медленно. Я буду каждый день приходить к тебе, льстить, поить вином. Обещаю: ты быстро привыкнешь к моим дарам. А когда твое сознание будет отравлено алкоголем и ядом величия, когда и дня не сможешь обходиться без них, ты разучишься писать. Ты рассоришься со всеми, кто посмеет сказать об этом, ты оттолкнешь от себя тех, кто протянет руку помощи, твое имя окончательно забудется, и однажды осенью, когда день будет особенно хмур, а водка особенно противна, ты намылишь веревку и, взобравшись на табурет, станешь молить меня о свидании с тобой. Смерть в образе восторженной почитательницы еще раз поцеловала поэта в губы, встала и, поправив юбку, направилась к буфету за вином. С этого часа поэт работал как одержимый. Чувствуя за спиной холодное дыхание смерти, он с утра до ночи сидел за письменным столом, стараясь успеть высказать все, что скопилось в душе за долгие годы вынужденного молчания. И ничто не брало его в те дни: ни горькое вино, ни сладкая лесть, ни восторженное внимание почитателей. Смерть, словно отказываясь верить в то, что ее план не сработал, еще долго кружила подле него – всё ждала, когда он испишется, сопьется, скурвится. Не дождавшись ни того, ни другого, распустила косу свою и ни с чем вышла вон. В третий раз смерть предстала перед поэтом N. в образе литературного критика. Подойдя к книжной полке, взяла его новую книгу стихов и, подержав на весу, поставила обратно. – Надо было за тебя раньше взяться. Опоздала. Теперь, боюсь, ты обретешь бессмертие. – Так я не умру? – воскликнул поэт. – А вот этого я не говорила. Всё еще можно исправить. Попросив немного времени для того, чтобы написать статью в популярный журнал, она села за письменный стол. Макнула перо в чернильницу и аккуратно вывела с красной строки: «Прочитав последний сборник стихов поэта N., с глубоким прискорбьем сообщаем всем его почитателям о том, что поэт N. умер».

Дмитрий Раевский Россия, г. Хабаровск

Заложник Статус придает значимость словам, и накладывает определенные обязательства и привилегии. Воспользуюсь одной – Вам незачем знать моё имя. Оно ничем и никак не поможет понять ни мой характер, ни философию взглядов и ответить на интересующие вас вопросы. Понимаете, я – заложник. Какой требуется выкуп и кому – без понятия. Группа ли их или может один похититель – остается лишь догадываться. Единственное, что остается. Возможно, но только возможно, что я – заложник возраста. Стремление познать лучшее вынуждает учиться проходить через металлические, прочные конструкции шаблонов и стереотипов. На документах штамп: «Не соответствует возрасту. Странный. Рекомендация: давить опытом. Ликвидировать. Другие варианты отсутствуют». Создается впечатление, словно распутываю спутанные клубки, разгребаю за теми, кто был до меня. Слишком мало проходит их, наверное, и не успевают наводить порядок. Смотря со стороны, кажется, что я – заложник обстоятельств.

Разным эпохам соответствуют свои нравы и, не ступая по трафаретам, рискуешь оказаться живым экспонатом. Современность возвращается за советом к прежним временам, когда понимает, что не хватает чего-то или, когда уже потеряла, утратила что-то. А если разобраться, я – заложник чувств. Испытывая желание сделать добро, отстоять личную свободу, в том числе и выбора, не находишь способа для претворения его в жизнь и это мучает. Чувство любви заполняет тебя. Любви к родителям, к девушке, но в первую очередь любовь к жизни. Как передать её? Готов поделиться с каждым, как учитель делится знаниями с учениками без утайки. Почему же, завидя блеск её в глазах, люди приходят в замешательство? И я, запертый в выдолбленной нише каменного мешка на множество потайных замков, жду просвета – момента прихода тюремщика, отпирающего дверь. В сердце.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Воды Жизни Стояла на редкость хорошая погода. Берега озера Поднос поросли ивами и бересклетом. Дно илистое, поэтому далеко уходить не рекомендовалось – никто не знает что там, на дне. Жара под градусов тридцать. Солнце аж печет, и Юрий решил искупаться. Проплыв до середины озера, и, вернувшись, обратно, взял удочку и раскладной стул с крекером и бутылкой пива и кепкой, которую он считал своим талисманом удачи. По поверхности озера, время от времени, прогуливался ветер, зажигая азарт в глазах Юрия. Скоро ему начало казаться, что это не ветер гуляет, а рыба плещется и он, закончив приготовления, закинул удочку. От поплавка пошли круги и пропали. «Нет, отпуск все же награда. Жаль, реже, чем хотелось бы. Хорошо, телефон не взял, а то не пнешь и не почешутся» — вздохнул он, и продолжил мысль (что-то потянуло на рассуждения. Не клюет. Так что можно отвлечься):

« Озеро с берегами – отличный пример нашей жизни. Вон деревья стоят по его берегам. Вот убрать их и ничего не изменится. Будто их и не было. Зато врагов почти нет. И с друзьями то же. А сделаешь шаг – пойдут круги, кто-то отреагирует: щедро одарит добычей, или может, одарит чем-нибудь неблагозвучным. В любом случае, что-то да изменил. Какие же горькие воды жизни! Но чудо как полезные». «Под лежачий камень вода не течет» — вспомнилось ему. Ох же, и огреб он тогда от учительницы за невыученные пословицы. Улыбнулся. Тут он заметил, что поплавок стал покачиваться, а потом вдруг полностью ушел под воду, натянув леску в струну и едва ли не ломая удочку напополам. Юрий среагировал быстро. Подсек изо всей силы и через пару минут в садке барахтался большой карась, слепя глаза серебристой чешуей, и ещё долго бродил по берегам озера радостный крик рыбака.

Освобождение Древний монастырь был расположен высоко в горах. Память о нем стерлась из памяти людей и миру, погруженному в наблюдение за живущими, стало не до него. Религия, у которой не осталось последователей. Настоятель был под стать монастырю. Он подошел к зеркалу. Кожа как пергамент, как у двухсотлетней черепахи. Годы сделали его ниже ростом, но сохранили прямую спину, живой, проницательный ум и наполнили глаза мудростью, которая иногда едва не переливалась через край. Этот день особенный. Он чувствовал свой уход. Когда солнце только карабкалось по склонам гор, он молился Духу планеты и благодарил Его за дарованную жизнь. Вышел на ступени. С них открывался захватывающий вид. Сам настоятель считал, что этот вид – это модель Вселенной, емкая квинтэссенция жизни, уместившаяся в распадок между горами, покрытый туманом, под которым течет, бурля, река, громыхая эхом как окончательно выносящий неоспоримый приговор судья. Верхушки гор режут своей белизной. Облака уносятся ветром. Незыблемый и вечный порядок. «Даже горы седеют» — подумал с усмешкой старец. Он был редкостным жизнелюбом, но, к своему изумлению, обнаружил, что чем ближе уход, тем ещё больше он любит жизнь. «Любовь бесконечна. Так задумано Создателем» — обнаружил он и засмеялся. Иногда простые вещи мы сами усложняем и, кажется, что они становятся проще. Сидя на деревянном помосте, где, когда-то он и ученики предавались медитации, совершает церемонию: пьет чай из собственноручно собранных луговых трав с медом, любуясь закатом. Истинный рецепт долголетия. Луна взошла на небосвод. Ещё есть время – 50 ударов сердца. «Как же ты прекрасна» — прошептал он с восторгом, хотя созерцал её на протяжении всей жизни. Поднялся ветер, и будто с ним взметнулись тени, ждавшие терпеливо этого часа весь день.

«Пора», — решил он. Не торопясь, старец поднялся по лестнице храма, состоящей из 500 ступеней, прощаясь с каждой, к самому храму. Коснулся шершавых, потрепанных временем стен, прощаясь с ними, и вышел на возвышение, откуда он читал учение. Время духов. Верные и благодарные наставнику, души учеников заполнили все пространство перед помостом. «Мои ученики, – начал свою речь старец – пришел мой час. Признаюсь, даже не предполагал, что стану настоятелем, когда также, как и вы, впервые пришел в этот монастырь ещё мальчишкой постигать истины. Но не столько важны годы, как пройденное в них. Я помню каждого из вас по имени. Вы здесь и это главное и, значит, что вы сдержали свое обещание и, в свою очередь, сдержу свое слово. Моя последняя лекция, которую вы не успели услышать, будет о Движении. Все, что бы вы ни назвали, находится в постоянном движении, хоть на первый взгляд и кажется, что это не так. Но только на первый взгляд. Движение – это не перемещение в пространстве, а развитие. Мудрость равномерно рассыпана повсюду. Трудно собрать её, но тем ценнее она. Тот, кто не ищет, не найдет ни её, ни то, что ищет, вовсе. Этот мир – прекрасная клетка. И он не единственный. Познавая и трудясь, мы набираем скорость и лучшее, что возможно развить и взять себе, придает ускорение. Многие впустую тратят время, пытаясь отвоевать себе свободу. Это старт, побег из плена с множеством ограничений. Как инструмент обрабатывает дерево, так и пути как лезвия разрезают двери тюрьмы к истинной свободе. Свободе Души и Духа. Решение и ответственность за него каждый принимает сам, следуя выбранному пути, и пока вы держите путь, вы свободны». С этими словами, скинув бренные одежды, он отправился с верными учениками в дорогу, и звезды им освещали путь.

Елена Пономаренко Казахстан, г. Караганда

Проклятие Она была совсем не приспособлена к жизни. За неё в доме почти все делала мама. Вера была хрупкой и болезненной. Иван полюбил её с первого взгляда. Стал нежно ухаживать. Старался не спугнуть. К тому времени он крепко стоял на ногах: отслужил Армию, устроился механиком – водителем в сельском МТС. Возвращаясь через лес в село, он неожиданно встретил Веру. Вере часто говорили, что она русская красавица: длинная коса, русые волосы, большие синие глаза. – Красивая деваха выросла,– восхищался дочерью отец. – Не загубил бы какой лихоманец,– отвечала озабоченно ему мать Веры. Сегодня Вера пошла за земляникой в лес. Ягодные места она, как никто хорошо знала в деревне. – Не дадите ли попробовать ягоды?– окликнул её Иван. Вера, вздрогнув, повернулась к нему.

– Здравствуй, Иван. Отчего же, бери! Подставляй, ладошки!– усмехнулась Вера. И душистая земляника вскружила обоим голову. – Вера, выходи за меня, замуж,– неожиданно предложил Иван Вере. – Так прямо и замуж? А не рано ли?– улыбнулась она ему в ответ.– А свататься? А благословление родителей? Все должно быть, как положено, Иван. – Я не пойму: « Ты согласна?» – Это я решу до утра. У всех невест есть время подумать, согласен со мной?– всё так же смеясь, спросила его Вера. – Сколько нужно, столько я и буду ждать, Вера. Завтра пойду, поговорю с твоими родителями. Ты совершенно права. Еще от дедов и прадедов – сватовство неотъемлемая часть женитьбы. Никуда от него не деться. – Так, значит, завтра?– переспросила его Вера.– Я тогда пирожков с земляникой напеку. Приходи, если не передумаешь. Жених ты видный.

Литературный фонд. Проза В соседнем селе мои подруги по тебе сохнут, да и в нашем засматриваются. Так на развилке дороги они и расстались. И каждый думал теперь только о своем. – Не тороплюсь ли? А понравлюсь ли его родителям? Отец то – поймет, а вот его мама – нет. Характер у неё тяжелый. Все в селе об этом знают. Может быть, это материнская ревность?– задавала себе вопросы Вера. Иван строил совсем по-другому мысли: – Где будем жить? Их в доме восемь. Хоть и дом просторный. Отец строил с запасом. Нет, это не вариант. Братья должны помочь поставить сруб. Нет, ни за что я от Веры не откажусь. Дорога она мне. Дома влюблённые рассказали о своих намерениях. – Что же дочка,– начал отец. Мы с матерью не против. Иван, парень хороший, работящий. Успокойся, Ульяна, хватит слёзы лить. Видно время её пришло. Не на каторгу ссылают, а замуж. – Доченька, только бы тебе быть за мужем. Ты у меня такая хворенькая. Пусть часть бабьей работы возьмёт на себя. Во всем тебе помогает. Как отец твой . Грех жаловаться. – Само собой! Дураку ж понятно, сколько на ваши плечи хлопот ложится да ещё в селе,– ответил, смотря на Веру отец. – Не дал нам Бог больше детей. С тебя пылинки сдували. Выучили. Агрономшей стала, спасибо, что в город не уехала, здесь , в селе, осталась. – Ты же знаешь, отец, что город не по мне. Не к душе,– ответила ему Вера. – Вера– ты в наше, в хорошее, поэтому так и нарекли тебя,– всплакнула опять мама. – Хватит, Ульяна! Не на похоронах. Давай ка ей лучше счастья пожелаем! Все домочадцы обнялись. Так Вера получила родительское благословение. Иван же с порога сообщил всем, что завтра нужно идти сватать Веру. – Время пришло! Родители!! Как ни странно никто даже не возразил. Только мать изменилась в лице. Его перекосила злоба. – Поздравляю. Хорошая она девушка!– подошёл к нему старший брат. – И когда ты успел вырасти?– заметил средний. – Не пара она тебе. Благословения от меня не жди. Как теперь Чекмарёвым в глаза смотреть? Еще детьми решили наши семьи объединиться,– сказала Степанида, поглядывая на сына. – Старые времена прошли, мама,– Мало ли вы за кого меня хотели сосватать. Да и не нравилась мне она никогда. – Молодец, сынок, что из нашего села. Здесь все как на ладони,– отметил отец.– Так говоришь, что завтра свататься? Сруб мы тебе общими усилиями поставим. Не волнуйся. Будет где гнёздышко вить. Без избы в роду Мезенцевых ещё никто не оставался. – Конечно, поможем!– почти хором ответили ему братья.– Красавицу какую выбрал! Молодец, братишка!– похлопали они по- дружески Ивана по плечу. На следующее утро собрались идти сватать. С песнями и шутками, под переливы гармоники вошли они в дом Веры. Молодых попросили удалиться. А отец Ивана дарил подарки матери и отцу Веры. – Где же сваха?– спросила мать Веры – Приболела она,– ответил за всех отец, зная истинную причину. Гуляли всем селом. Столы были полны дичи и мяса. Настойкой и наливкой хвастался вновь пришедший гость. У всех в селе рос виноград. А одинакового вина не получалось ни у кого. И секрет строго хранился в тайне. Жить остались молодые пока у Веры. – Примак!– обозвала при встрече мать Ивана. – Пусть так! Все равно где жить, лишь бы любить. А я её люблю, мама,– ответил ей Иван. Братья слово свое сдержали, и к осени был готов сруб. – Пока хватит?– спросил, улыбаясь жену Иван. – А ну рожу тебе десять детишек!– смеясь в ответ, ответила Вера. – Испугала. Принимается! Новый построю, только рожай, родная!– он нежно обнял жену и поцеловал Голосили у других младенцы. А дом Ивана и Веры всё был пуст. – Брось её, пустую бабенку, уйди к другой. Даже родить не способна. Без детей так и будешь. Говорила я тебе, не пара она, но ты не послушал мать. Вот тебе и результат. Мучайся теперь, – сказала она Ивану. В этот же день, погрузив весь домашний скарб, Иван с Верой переехали в другое село. Ничего жене не объясняя, но на мать затаил тяжелую обиду, и больше в родном доме старался не показываться.

Вера как смогла, обустроила выделенную им в сельсовете хатку, и тоже у мужа никогда не спрашивала, что могло произойти между ним и матерью. Шло время. Вместе они прожили уже пять лет. Детей все так и не было. Вера лечилась травами у знахарки Дарьи. Многим помогла эта хорошая и добрая женщина. Только не им. – Брось меня, Иван,– начала разговор Вера.– Зачем я тебе такая нужна? Ведь я же вижу, как ты мучаешься, страдаешь. И, наверное, во всем меня винишь. Да я и сама себя виню. Найди себе здоровую женщину. Я в обиде не буду. Батюшка разведет нас, я поговорю в церкви,– сказала тихо Ивану Вера, лежа в постели. – Вера, почему ты думаешь, что дело в тебе, а может быть во мне… – ответил ей так же тихо Иван. На утро супруги решили поехать в город и сдать анализы. – Какими бы эти анализы не оказались наша любовь сильнее,– успокаивал Веру Иван. – Пробуйте! Все у вас хорошо. Так бывает. Нет никого, а потом один за другим. Дай, Бог всё получится. Анализы хорошие. А может быть, кто сглазил? И такое бывает,– предположила старая акушерка. Вера взяла Ивана за руку: « Помирись с матерью. Мать – это святое…» – Нет, она тебя обидела, – грубо ответил ей Иван . – Не померла же я от этого. Помирись, Иван, прошу тебя! – умоляла она мужа. – Хорошо… Только ради тебя. Сегодня же поедем, хорошая моя, – он обнял Веру. Мать вешала сушиться белье. –Стирку затеяли, здравствуйте, – первая поздоровалась Вера со свекровью, отметив для себя, что та сильно похудела. – Что смерти моей пришли пожелать? Не дождетесь! – обернулась она к ним. – Знала, что приползешь на коленях, Иван, когда тебе станет плохо с ней. А ты даже ребеночка выносить не способна, так ведь? – Зачем вы так, Степанида Аркадьевна? Зачем по живому? – заплакала Вера. – Мама, мы пришли мириться. Совсем не чувствуя своей вины, я прошу у тебя прощения за себя и за Веру. – В прощении вашем не нуждаюсь, как и в сочувствии. Бросил мать– скатертью дорога. Так ты отплатил за доброту мою. Услышав шум во дворе, и на лай собаки, вышел отец Ивана. – Вера, Иван как же я рад вас Видеть! – по лицу старика скатились слезы. – Мать, чего на пороге держишь? В дом проходите ребята, голубки мои! Видно был он искренне рад встречи с Верой и Иваном. – Поставь самовар, достань варенье, сушек. Будем чай пить, – приглашал в дом свекор Веру. Иван заслонил Веру собой – пойдем, не рада нам мать, и рада никогда не будет. Только вот не знаю почему? Вера послушно пошла за Иваном, и слышала вслед самые страшные слова – да будьте вы прокляты! Она оглянулась и увидела, что свекор заталкивал свекровь в дом. – За что? За что она меня не любит? – посмотрев на Ивана, спросила Вера. – Хочешь правду? – Да – Не тебя она видела в снохах. Не тобою грезила. Еще с детства наши семьи дружили. Вот их дочь мне их и пророчили. – Так она же в город сбежала? – А как узнала, что женюсь, так вернулась. Стала бегать к нам. Пришлось уже в грубой форме ей и ее родителям объяснить, что мне она не нужна. Тебя, Вера, я люблю. – Так может она и колдует? – Ты в эти сказки веришь? – Не знаю, уже вся извелась, глядючи на детишек малых. – Слышала, акушерка сказала: – И у нас будут. А сегодняшнюю встречу прошу тебя забудь. Не было ее в твоей жизни, как и в моей тоже. – Так нельзя! – Можно. – Нет. Ты как хочешь, а я останусь при своем мнении. – Родная моя! Так дом, работа, дом, в котором жила любовь они прожили еще шесть месяцев. Однажды ночью прибежал к ним отец Ивана. –Иван, мать увезли в больницу. Вера и Иван поехали в районную больницу. Вышел врач. Сказал, что прооперировали, инсульт. Нужен теперь уход. – Я останусь, – сказала Ивану Вера. – Буду ухаживать. Скоро у меня отпуск, потом если надо возьму без содержания, не волнуйтесь. Лишь бы мама поправилась. – обратилась она к мужу и к свекру.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

– Дочка, не обижайся на нее, и прости если сможешь, – попросил он ее. – Давно уже простила, давно забыла, – ответила ему Вера. Медленно и тяжело приходила в себя Степанида Аркадьевна. Както открыв глаза, и, увидев Веру, возле постели, она что-то прошептала, но понять было трудно. Вера кормила ее, перестилала. Нянечки между собой шептались: – Как повезло больной с дочерью! Как ухаживает!? Но случился ночью второй инсульт. И свекровь умерла, прижав руку Веры к своим губам. После похорон Вера и Иван забрали отца к себе. Вера рассказала о том предсмертном поцелуе свекрови. – Покаялась она, дочка. Прощения у тебя просила. Я хоть в это и не верю, но это она на тебя хворь навела, что детишек у вас нет. Вера упала в обморок. Иван уложил ее на кровать. – Усни, кровинушка моя, усни, – он обнимал и целовал ее. – Как же это так, батя? – Я чувствовал, я знал. Но все у нас будет хорошо. Вскоре Вера стала ходить по дому, держась за стеночки. Иван был заядлый рыбак. Наловив карасей, он шел к дому. И не поверил, Вера встречала его. – Что случилось, радость моя? – спросил он ее, глядя в сияющее лицо жены. – Я была сегодня в консультации. У женского доктора. Он сказал, что я беременна.

Вера уткнулась мужу в плечо и разрыдалась, как ни плакала никогда. Он долго не мог ее успокоить. – Тише, тише, солнышко мое! Радоваться надо, а не плакать, малышка моя!, – уговаривал жену Иван. В дом они вошли счастливые. Отец пил чай. – Отец, у нас будет ребенок! – с порога сообщил Иван. – Господь, слава тебе, дожил я! Дождусь внука или внучку. А тебе сын Веру беречь, словно алмаз граненный. Тяжелое не поднимать, всю заботу возьми теперь на себя. Он еще какие-то наставления давал, но Иван не слушал же его. Он поднял жену на руки. Целовал ей щеки, нос, губы. – Отпусти, Иван. – завтра меня кладут в больницу на сохранение. Сказали, что буду лежать там сколько нужно. А вы как здесь без меня будете? – задала вопрос Вера. – Она еще о нас думает! Дочка, теперь только о малышке или о малыше думай, – ответил ей отец Ивана. – Правильно отец говорит. Вера, родная, как же я счастлив! – Неужели сбудется наша мечта и этот дом наполнится звонкоголосым плачем ребеночка, – и Вера опять расплакалась. В положенный срок родился мальчик, продолжатель рода Мезенцевых. Вера назвала его в честь отца Ивана, и они были счастливы. А через год родилась Оленька, принеся еще один крик в счастливое семейство.

Максимка Сегодня было первое января. Люди ещё веселились и отмечали Новый год. Максимке всё тяжелее и тяжелее было вспоминать всё, что было связано с первым января. …Он купил тогда один апельсин, на больше просто не хватило денег, и отправился с утра к маме в больницу. Вчера она как –то по- особенному целовала и обнимала его. Анна уже давно не говорила, но Максимка понимал её с первого взгляда. Мама болела давно. Отец бросил их, когда Максимке было три года, потом спился, и сидел за воровство. Всю заботу о Максимке взяла на себя бабушка Агаша. Но её не стало уже год назад. И Максимку перевели учиться в интернат органы опеки. Максимка маме о смерти бабушки не говорил. – Нельзя расстраивать!– приказал он себе. А сам остался наедине с собой, надеясь на чудо, что мама поправится. Подкармливала его учительница – Нина Павловна. В этом году выделили ему школьную форму, одежду на осень и зиму. – Зачем? Мама мне всё купит!– возмущался Максимка. Нина Павловна глядя на это, смахнула слезу, только чтобы Максимка не заметил. Вышла из класса. За ней и Максимка стукнул дверью . – Ладно, я не хочу обижать вас. Но когда маму выпишут из больницы – обязательно всё верну,– сказал мальчик. …Так прошел сентябрь, октябрь, ноябрь. Мама перестала совсем радоваться. – Так бывает,– успокаивал себя Максимка. У меня, когда ангина была, то тоже ничего не хотелось. Доктора ничего не говорили ему, а вот с Ниной Павловной очень долго беседовали за закрытой дверью с табличкой « Ординаторская». И вышла она заплаканная.

– Не верю. У нас всё будет хорошо. Только нужно верить и ждать,– крепко сжал руку учительницы Максимка.– И, Вы, пожалуйста, верьте. – Ладно,– тихо ответила учительница, прижимая к себе Максимку. В декабре маму перевели в другую больницу со странным таким названием «Хоспис». Максимка навещал её каждый день. Рассказывал о погоде, о том, как сегодня видел на калине красногрудых снегирей, о кормушке для синичек. Её руки он всегда держал в своих, не выпуская. Радовался, когда мама улыбалась, бегал за доктором при сильных головных болях, просил её потерпеть. В хосписе он подружился со всеми нянечками, смотрел , как за мамой ухаживают, помогал кормить. Ему , казалось, что из его рук она ест охотнее. Он бегом бежал в хоспис, чтобы покормить её. Чашку супа наливали и ему. Сначала Максимка отказывался, но потом смерился. Новый год он встретил в хосписе. Помогал наряжать ёлку, вешал гирлянды. На душе было празднично. Он вспомнил все праздники, которые встречал вместе с мамой. Ушёл из хосписа посмотреть фейерверк на площади. Перед этим долго прощался с мамой, она обнимала его и целовала, плакала, а он её успокаивал. Утром в ларьке купил один апельсин. Она лежала накрытая простыней. И мальчик всё понял. – Что вы делаете! – закричал Максимка. – Мама, мамочка!– и он упал в обморок. Сбежался почти весь медперсонал. Все стояли и плакали .Через месяц из больницы его забрала Нина Павловна, организацию похорон взял на себя интернат, а Нина Павловна оформляла документы на усыновление Максимки, пока тот лечился в неврологическом диспансере. Тяжело возвращался Максимка к жизни. На календаре было первое января…

Алефтина Маматова Россия, г. Барнаул

Голос Вселенной Квакающая трель в дверь прозвучала ровно в тот момент, когда черная туча накрыла лунный диск, как покрывалом. Кузьма уныло вздохнул: — Не вовремя… Имел ли он ввиду звонок или природное явление, осталось только догадываться. С трудом оторвавшись от трубки телескопа, он побрел шаркающей походкой принимать гостей. Вместо них на пороге стояла мать, нагруженная авоськами, из которых торчали перья зеленого лука, длинный французский батон и унылый хвост замороженного минтая. — Кузя! Помогай! Мальчишка схватил поклажу и с пыхтением потащил на кухню. — Мам, зачем ты носишь тяжести? Я и сам мог бы все купить… — Да я шла из школы, а магазин по дороге, — оправдалась женщина. — Классуху видела?

— Если ты имеешь ввиду Антонину Александровну, то – да. Видела. Пообщались. — Представляю, что она тебе наплела! Мальчик выразительно закатил вверх глаза. Женщина подошла к сыну и нежно прижала к груди. Кузя почувствовал мягкость кашемирового свитера и легкий аромат духов с ноткой апельсиновой цедры. Это всегда действовало волшебным образом. В такие минуты он, в свои неполные десять, превращался в малыша. — Так, что ты узнала обо мне нового? Что не выучил стихотворение, не сделал домашнюю работу, в сочинении на тему «Как я провел лето?» зачем-то написал три страницы про Луну… — Ты сейчас меня, наверно, разыгрываешь! Антонина Александровна осталась тобой довольна. — Правда?

Литературный фонд. Проза Мальчик с недоверием покосился на родительницу. — Она призналась, что ты – первый ученик за всю карьеру с таким глубоким набором знаний. А еще, что ты неординарный. — Это как понять? – спросил, на всякий случай Кузя. — Не похожий на других. Так понятнее? Такими данными обладают… гении. Только не загордись! — Вот уж… Надо мной даже на уроке посмеялись! Я, как дурак, рассказал, что в эфире ловил звуки, идущие из Космоса! Но это правда! Они могут оказаться сигналами с какой-то планеты… Почему мне не верят? — Я не знаю, — пожала плечами мать. — Может, лучше об этом промолчать? Женщина сникла, будто у нее иссякли силы. — Ты за меня боишься? Ну, не попрут же меня из школы? Я ж гений! — Сынок, я тебя люблю! – воскликнула женщина, — в этих жутких клетчатых штанах, в растянутом свитере и очках с желтой оправой! — А чего? – надул губы Кузя. — Брюки очень удобные, свитер свободный, а очки мне тупо нравятся! Они прикольные. — Вот и отлично! – чмокнула сына в макушку мать. — Пора ужинать! — Мам, можно я еще одним глазком… Понимаешь, не успел коечто рассмотреть. Туча помешала. — Ох! Астроном ты мой ненаглядный! Нельзя же круглые сутки смотреть в одну точку! Тем более, где-то на Луне! — Если бы ты знала, что это не просто желтая планета с кратерами! Там столько всего… Обещаю, я быстро! — Не забудь к столу помыть руки… — Ладно! Кузя прилип к телескопу. К сожалению, туча никуда не делась. Мальчик в сердцах задернул плотную штору; — Ничего, завтра обещали ясную погоду… *** Новый день принес не только чистое безоблачное небо, но и неожиданную новость. Мама вернулась с работы раньше времени. — Ты чего? Заболела? – озаботился ребенок, укладывая учебники в рюкзак. — Кузя… Сегодня ты не идешь в школу. — Круть! – повеселел мальчик. — Тогда в кино! Ты обещала… — Нет. Мы уезжаем. — В смысле? Куда? — В другой город. Я уже и квартиру нашла. — Как же это? Насовсем? — Ты все правильно понял. — С какого перепуга? Ты что-то скрываешь… Кузя с сожалением покосился на окно, из которого открывалась идеальная панорама для наблюдения за луной и ее поверхностью. — Вчера я не все рассказала… Антонина Александровна тебя очень похвалила, отметила редкую одаренность и намекнула, что тебе не место… в обычной школе. Это твое фанатичное увлечение космосом, луной… В тебе увидели огромный потенциал! Посоветовали отдать в… специализированное заведение. — И что теперь? — Я нашла новую школу. Правда, она обычная, может быть, даже проще, чем твоя сегодняшняя, но… в этом городе есть собственный планетарий. Мне кажется, это именно то, что сделает тебя счастливым. Ты согласен? — Еще бы-ы-ы-ы! – завопил во всю мощь легких Кузя. — Мам, а новый телескоп купим? — Конечно, — кивнула мать, украдкой смахивая слезу. *** На новом месте Кузя с матерью обжились быстро. Городок с милым названием Рябушки оказался тихим, глубоко провинциальным, а еще каким-то удивительно светлым, чистым, приветливым и культурным. Не каждый населенный пункт в современное время мог бы похвастаться резными наличниками на деревянных окнах, петушками на крышах, дощатыми тротуарами и цветущими одуванчиками вдоль пыльных тропинок. В Рябушках никого не удивляли дети, идущие с сачком ловить в местном пруду «золотую рыбку», потому что кому-то срочно потребовалась помощь, а без вмешательства волшебных сил ну, никак… Или огромное Колесо с блестящими на солнце железными спицами, которое висит на стене дома, где живет пацаненок по имени Валька. В прошлом году погибли его родители в автомобильной катастрофе, и он остался жить со старенькой бабушкой. Вот тогда и появилось Колесо, которое совершенно бесплатно и без всякого разрешения могут крутить все желающие, потому что это, на самом деле, не что иное, как Исполнитель Любых Желаний. Сначала Вальку жалели и крутили Коле-

со, свято веря, что тем самым помогают мальчишке справиться с потерей близких людей. Но прошло время, и горожане сами убедились, что если чуть-чуть подтолкнуть Валькино Колесо, то самая нереальная мечта сбывается. Особенно часто им пользовались ученики по части экзаменов и старушки, искренне загадывающие мир во всем Мире, да облегчение при радикулите. Особой гордостью у горожан пользовался планетарий, что расположился на возвышенности, заросшей травой-муравой. Много лет назад под него отдали полуразрушенный купеческий особняк, с колоннами и высоким скрипучим крыльцом из вечной лиственницы. Для Кузи большего счастья и желать не надо было, однако самое большое потрясение оказала новая школа. Кто бы мог подумать, что можно по своему желанию выбрать предметы, составить удобное расписание, но круче всего – не надо отчитываться за пропуски. Мало того, это никак не отразится на оценке и никому не придет в голову потребовать записку от мамы или справку из поликлиники. Ну, ясно же, что если человек отсутствует, значит, были причины, и существенные! По большей части все свободное время Кузя проводил, приникнув к окуляру новенького мощного телескопа (мама сдержала обещание), либо в кампании Вальки, бултыхаясь на мелководье местного озерца. В такие минуты особенно тянет на откровенные разговоры. Валька выскочил из воды, покрывшись противными «мурашками». Кузя протянул другу полотенце: — Оботрись! Сразу согреешься! — Ага! – кивнул мальчишка, лязгая зубами. — Знаю! Не прошло и минуты, как Валька растянулся на песке костлявой морской звездой. Жмурясь от ярких лучей, он обратился к другу: — Кузя, а ты знаешь, кем будешь, когда вырастешь? — Конечно, — кивнул утвердительно товарищ. — Скажешь? — А чего? Это не тайна! Я полечу на Луну! — По правде? – охнул Валька, приподнимаясь на локтях. — Ну, конечно! Только не туда, где уже побывали астронавты, а на Обратную Сторону, которую с Земли не видно. Она же совершенно не изучена! — Тебе не страшно? – прошептал потрясенный ребенок. — Страх тормозит развитие Человечества! – сказал назидательно Кузя, подняв вверх указательный палец. — Зачем тебе туда? Может, там и нет ничего… — Вот и выясню. А вообще, есть причина… — Расскажешь? Я никому… Могила! — Понимаешь, у меня ведь тоже нет отца, как и у тебя. Правда, мама рядом… Так вот, когда я был карапузом, то спросил, почему у всех есть папа, а у меня — нет. Она ответила, что он… на Луне. Улетел, а когда вернется – неизвестно. Может, и никогда. Кузя закусил нижнюю губу. — Я его ждал лет до семи, а потом понял, что мама меня пожалела. Не стала рассказывать, что отца никогда и не было, по-настоящему. Она придумала, что он – космонавт, изучающий Лунную планету. — А у меня папа был! – всхлипнул Валька. — И мама… — Вот видишь! Ты их помнишь в лицо, запах маминых волос, руки отца, ты сидел у них на коленях… А у меня нет никаких воспоминаний. Я отца совсем не знаю. Может, он был добрейшим человеком, а может, безразличным тираном. — Спроси у мамы! — Не могу. Она молчит, значит, так надо. Это ее тайна, но кажется, я ее разгадал. Недавно. — Серьезно? — Ты заметил, что всем детям передаются черты родителей? Даже говорят: — «Вылитый отец»! — Ага! У меня глаза мамины, голубые, а нос – отцовский, с горбинкой. Заметно? Мальчик потрогал себя за переносицу. — Вот! – воскликнул Кузя, — у меня тоже есть одна отцовская черта. — Родинка такая же? — Чудак! Я же не знаю, как он выглядел! Речь не о внешнем сходстве, а о черте характера. Он тоже фанатично любил Луну… — Откуда знаешь? — Мама проговорилась. Рассердилась на что-то и в сердцах бросила, что я, как и отец, помешан на космосе и луне. — Что это значит? – насторожился Кузя. — У нас одно и тоже увлечение. Может, он был астрологом, физиком, а может, и астронавтом. Я не знаю. Кузя резко закрыл глаза ладонями, сквозь которые потекли слезы. — Ты чего, не надо… — Я узнал… кое-что… — Про отца?

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Кузя кивнул. — Мама сказала? Кузя снова покачал головой. — На самом деле, он и, правда, улетел на Луну, на Обратную сторону! Живет там своей жизнью, наблюдая за теми, кого оставил на Земле. Может, и за мной… — Мои родители тоже на Луне? — Я не знаю. Может, они на другой Планете… — Значит, ты полетишь на Луну повидаться с отцом? — Скорее, познакомиться. Если он захочет… — Конечно, захочет! – воскликнул отчаянно Валька. — Вдруг он даже о тебе не знает? Такое бывает… Он будет рад! — Наверно… — Только это очень трудно осуществить. Надо учиться на одни пятерки, — вздохнул тяжело Валька. — А у меня по математике задачки не выходят, и на физкультуре не могу подтянуться. Силенок маловато. Бабуля говорит, что во мне душа еле держится! — Подумаешь! Разве в оценках дело? — Но в космос берут самых лучших! – возразил Валька. — Это условность. Я вот больше нашего учителя по астрономии знаю, особенно про Луну. Это окажется полезнее, чем зазубренный урок по учебнику! — Можно, и мне с тобой? – заскулил Валька, дергая мочку уха. — Пожа-а-а-алуйста! Мне так хочется повидаться с родителями! Вдруг они тоже на Луне? Пойдем, крутанем Колесо Желаний, а? На всякий случай… — Это не помешает! – заметил глубокомысленно Кузя. — А по пути купим пломбир в вафельном стаканчике! – подпрыгнул кузнечиком Валька. — Я бы мог штук тринадцать сразу съесть… — Ну, ты и троглодит! – удивился Кузя. — Хотя, я бы тоже не отказался. Довольные мальчишки ударили по рукам… *** Кузя и Валька, облаченные в костюмы астронавтов, одновременно отвернулись от иллюминатора. — Ну, летим, дружище! – сказал один, хлопнув другого по плечу. — Мечты сбываются! Как говорится, не прошло и двадцати лет… – хмыкнул товарищ, поглаживая аккуратную бородку. — Жаль, родных не скоро увидим. Бабуля моя совсем старенькая, хоть и крепкая. — Мы знали, на что идем…

— А тебя мать провожала? Я видел, она что-то тебе передала. Видимо, на память? Фото? — Да, мама. Кстати, я и сам не знаю, что в том конверте… Молодой человек с особой осторожностью вскрыл бумажную упаковку. Внутри лежала пожелтевшая от времени записка. — Что там? Можешь прочесть? — «Уважаемая Татьяна Антоновна!» — продекламировал выразительно Кузя. — Это написано не мне! Может, ошибка? — Читай дальше! – потребовал нетерпеливо Валька. — «Доводим до Вашего сведения, что ученик 4 «В» класса школы №12 Шаркунов Кузьма Кузьмич не будет допущен до выпускных экзаменов по причине крайне низкой успеваемости и явных признаков умственной отсталости…» Кузя с удивлением покосился на Вальку: — Это что, про меня? — «Советуем определить ребенка в специализированное учреждение для детей с низким интеллектуальным развитием». Кузя сложил записку пополам: — Вот так дела… Получается, я – умственно отсталый? Как же я тогда лечу на Луну? Как я прошел отбор в группу астронавтов? Вдруг его лицо посветлело: — Ну, точно болван! Я вспомнил! — Что? — Мы же переехали в «Рябушки» как раз в конце четвертого класса. Тогда мама пришла с родительского собрания и сказала, как меня хвалила классный руководитель. На самом же деле… — Твоя мама поступила очень мудро, — заметил Валька. — Для нее ты всегда был самым умным. Так оно и оказалось! Мнение посторонних людей часто ошибочно… — Именно поэтому я скоро окажусь на Обратной Стороне Луны. — протянул удивленно Кузя. — Ради этого мама совершила подвиг! Это ж сколько надо иметь смелости… — Скорее – любви. А ты был прав, когда говорил, что трояк по математике ничего не значит, если есть Цель! — А Колесо Желаний? — Ну, куда же без него! – рассмеялся дружелюбно Валька. Друзья крепко обнялись и снова приникли к стеклу иллюминатора. Далеко внизу повисла голубая планета, сверкая новогодним шариком среди бесконечного космического Пространства. Как хорошо, что на Земле живут дети, у которых есть Колесо Исполнения Желаний, а еще замечательные мамы, чей голос слышит вся Вселенная….

Галина Зеленкина Россия, г. Кодинск

Одинокая Волчица Когда мой напарник Артур из-за вирусной инфекции был помещён в изолятор клиники, я сильно огорчилась. С одной стороны, мне было жаль Артура, который вечно опаздывал на праздники жизни. А с другой стороны, было жаль себя, вечно бегущую впереди паровоза, который везёт эти праздники жизни. Как бы то ни было и кто бы что ни говорил обо мне, но с Артуром я сработалась. За долгие годы тесного сотрудничества мы научились понимать друг друга с полуслова и с полувзгляда. Поэтому, когда он на некоторое время исчез из моей жизни, состояние моё было сродни шоку. Но работа есть работа! И обследовать пещеру Одинокой Волчицы я отправилась с другим напарником. Он был намного старше меня и немногословен, поэтому общение между нами свелось к необходимому минимуму. Я называла его Эдом, а он меня называл Томой. Вообще-то я — Тося Мосякина, но определённая категория людей из-за проблем с речевым аппаратом предпочитает сокращать слова. Было бы смешно обижаться на Эда, тем более что и сама не ангел. До пещеры Одинокой Волчицы мы добирались разными видами транспорта: сначала два часа летели на самолёте, затем полдня ехали на поезде в общем вагоне и под конец минут двадцать шли на катере через небольшое озеро, на берегу которого располагалось маленькое селение. У причала нас приветливо встретил глава местной администрации по имени Али, так он представился, и повёл подкрепиться в чайхану, где для нас был накрыт стол. После сытного обеда мы с Эдом в расслабленном состоянии слушали рассказ Али. И вот что мы услышали. Название пещеры связано с легендой об отважной волчице, которая со своей стаей из семи волков охраняла от нашествия врагов маленькое селение, расположенное у подножия горы. С той поры минуло много лет. Волки давно покинули эти места. Но месяц назад местные

жители впервые услышали волчий вой, а один из них, пастух по имени Аслан, видел на горе силуэт волчицы, которая выла на полную луну. «Призрак Одинокой Волчицы вернулся в пещеру», — сообщил он односельчанам пугающую весть. «Опять сочиняешь!» — отмахнулся от сообщения Аслана старейший житель селения Хасан, а вслед за ним и другие селяне. Но когда следующей ночью все услышали громкий волчий вой, а некоторые жители, живущие на окраине, увидели силуэт волчицы, то Хасан извинился перед Асланом. «Я, конечно, люблю сочинять сказочки для детей, но это не тот случай, — ответил тот. — Здесь дело серьёзное. Надо сообщить властям, пусть примут меры». Власти меры приняли. Прислали охотников, чтобы те изловили волчицу, пугающую своим воем местных жителей. Но охотники не нашли ни волчьих следов, ни клочков шерсти. И даже запаха зверя охотничьи псы не учуяли. «Эта задача не для нашего ведомства, — доложил главный егерь властям. — Пусть её решают учёные мужи. А мы призраков не отстреливаем». — Вот почему вы здесь, — объяснил нам глава сельской администрации после того, как мы ознакомились с рассказами очевидцев и результатами поисков волчицы. — Одна надежда на вас. — Разберёмся, — заверил его Эд. — У нас уникальное оборудование для работы с призраками. Меня и Эда поселили в разных комнатах домика для приезжих, и уже на следующее утро мы принялись за работу. По склону горы, где находилась таинственная пещера, мы карабкались, используя свои ноги. Самый медленный вид транспорта, но надёжный. Следом шли двое рабочих, которые несли тяжёлые сумки с приборами наблюдения. На середине пути к вершине и находилась пещера Одинокой Волчицы, которую нам с Эдом поручили обследовать. Рабочие занесли сумки в пещеру и удалились по своим делам. А мы с Эдом принялись

Литературный фонд. Проза обустраивать пещеру. Время пролетело незаметно: не успели оглянуться, как начало смеркаться. — Тома, доставай еду, — попросил меня Эд. — А то кишки ворчат от голода. Я быстро разложила еду по одноразовым тарелочкам и достала пятилитровый термос с горячим чаем. Али не мог себе позволить, чтобы мы не отведали вкусно приготовленных его женой блюд. Но так как Эд был загружен видеоаппаратурой, ноутбуком, планшетами и разного рода инструкциями, то сумку с едой пришлось нести мне. После ужина Эд предложил подремать в пещере. — Если волчица существует, то раньше полуночи не появится, — сказал он и первым залез в спальный мешок. В целях безопасности я разложила свой спальник рядом с Эдом. В мешок залезла, но застёгивать не стала. Тревожное состояние души долго не давало уснуть. Наконец я заснула и увидела во сне Артура с неподвижным белым лицом. — О Боже! — услышала свой голос и проснулась. Какой уж тут сон! Решив подышать свежим воздухом, я вышла в лунную ночь. На широком плоском камне, лежащем чуть поодаль от пещеры, сидела она и, словно гипнотизируя, смотрела на меня в упор светящимися глазами. — Ты Одинокая Волчица? — спросила я дрожащим от испуга голосом. — Люди называют меня так, — чужая мысль атаковала мозг, требуя подключиться к телепатическому каналу. Что я и сделала с неохотой. — Не бойся меня, — успокоил меня незнакомый голос. — Я не причиню тебе зла. — Почему ты воешь по ночам? Мой вопрос вызвал оживление у Одинокой Волчицы. Она подошла ко мне и уселась рядом. — Ищу себе спутницу, — послышалось в ответ. — У неё должно быть две ноги и две руки. Только две женщины, имеющие четыре ноги и четыре руки, смогут освободить из плена восемь похищенных душ. — Зачем тебе столько? — удивилась я и взглянула на собеседницу с подозрением. — Расскажу — поймёшь, — ответила та и начала рассказывать. — У меня было семь сыновей, — услышала я телепатически. — Их звали Адил, Азат, Арчил, Гяур, Заур, Ильмар и Хабид. — И что с ними случилось? — спросила я. — Не перебивай меня, — сказала Одинокая Волчица и неодобрительно взглянула на меня и даже оскалила зубы. — Днём мои сыновья превращались в воинов и охраняли селение от врагов, а ночью они становились волками и сторожили отары овец от хищных зверей и вороватых людей. Но однажды мои дети встретили очень красивую девушку и влюбились в неё. А она их всех сгубила. Одинокая Волчица подняла голову и, глядя на полную луну, завыла. В её вое было столько боли и тоски, что у меня перехватило горло и защемило сердце. — Как же это всё произошло? — спросила я дрожащим голосом. — Она увела их в страну Несбывшихся Надежд, — услышала я в ответ. — Но они же могли вернуться, — заметила я и в упор взглянула на Одинокую Волчицу. — Из страны Несбывшихся Надежд по доброй воле ещё никто не возвращался, — ответила та и прямо на моих глазах превратилась в женщину среднего возраста приятной наружности. — Меня зовут Заримой, — представилась она и протянула руку. Я с опаской пожала её и назвала своё имя. Она усмехнулась и, отвернувшись от меня, стала подниматься в гору по едва заметной тропинке. Не знаю почему, но я последовала за ней. Шли мы недолго. Дойдя до нависшего над пропастью большого неправильной формы камня, Зарима остановилась. — Это здесь, — произнесла она со вздохом и указала рукой на пропасть. — Что здесь? — попросила я уточнить, предполагая, что в пропасти находится общая могила её сыновей. И, как оказалось, не ошиблась в своём предположении. — Они все, один за другим, прыгнули за ней в эту пропасть, — ответила Зарима и пристально посмотрела на меня. Нехорошее предчувствие заставило моё сердце учащённо забиться. Я стала догадываться, зачем Зарима привела меня на место гибели своих сыновей. Очевидно, ей хотелось принести меня в жертву. Но я ошиблась. — Мы должны, взявшись за руки, прыгнуть вниз, — сказала она и протянула мне руки. — Но я не хочу кончать жизнь самоубийством, — возразила я, отодвигаясь от края пропасти как можно дальше. — Тося, это единственный путь в страну Несбывшихся Надежд, — пояснила Зарима и, схватив меня за руки, потащила к краю пропасти.

Я отбивалась изо всех сил. Но силы были неравные, и вскоре мы обе полетели вниз. От испуга моё сердце болезненно сжалось, и я потеряла сознание. Очнувшись на берегу незнакомой реки, я увидела Зариму, которая сидела рядом и смотрела грустными глазами на быстро текущую воду. — Нам надо идти, — сказала она и протянула мне руку, чтобы помочь подняться. — До полудня мы должны дойти до замка Похитительницы Душ. «Надо — значит, надо», — подумала я и молча отправилась следом за Заримой. Как ни странно, но дорога к замку Похитительницы Душ не показалась мне утомительной, так как она пролегала среди цветущих садов и лугов. На всём пути нам часто попадались роднички, чистой водой которых можно было утолить жажду. — Наконец-то я их увижу, — произнесла Зарима тихим голосом, но я обладала тонким слухом и услышала её слова. — Вы думаете, что они ещё живы? — удивилась я, но, увидев гримасу боли на лице своей спутницы, прикусила язык. Молчала и она. Так молча дошли мы до подъёмного моста, который соединял вход в замок с противоположным берегом узкой глубокой реки, змеёй опоясывающей территорию замка. Пока мы ходили туда-сюда по берегу реки, у меня было ощущение, что кто-то наблюдал за нами из окон замка. И, как оказалось, не у меня одной. — И долго ещё они будут нас разглядывать? — возмутилась Зарима. — Пора бы и мост опустить. Словно подслушав её слова, мост начал медленно опускаться. Дождавшись, когда он принял горизонтальное положение, мы побежали к воротам замка. Едва мы успели спрыгнуть с моста, как он стал подниматься вверх. «Если бы не постоянные тренировки в фитнес-центре, то вряд ли бы успела добежать», — подумала я. Как только мы подошли к воротам, они автоматически распахнулись, словно нас кто-то поджидал за ними. Мы осмотрелись по сторонам, но никого не заметили. — Души невидимы для простых смертных, — высказала предположение Зарима. — Но ты же не простая смертная, — возразила я. Но Зарима приложила палец к губам: дескать, не продолжай. — В человеческом облике я так же уязвима, как и ты, — шёпотом произнесла она и кивнула головой в сторону лестницы, соединяющей наружные и внутренние ворота замка. На лестнице стояла женщина неземной красоты и смотрела на нас в упор глазами василькового цвета. — Это она похитила моих сыновей, — шепнула мне на ухо Зарима. — Они сами сделали свой выбор, — услышали мы резкий голос Похитительницы Душ, так не вязавшийся с её красотой. Красавица жестом приказала следовать за ней, и мы послушно, сначала Зарима, а затем и я, стали подниматься по ступеням лестницы. Когда мы вошли в зал, то сразу же обратили внимание на стены замка, которые излучали радужный свет. Случайно прикоснувшись рукой к стене, я почувствовала биение и отдёрнула руку. — Почему стена пульсирует? — задала я вопрос Похитительнице Душ. — Она живая? — Это мои пленники-души пытаются вырваться наружу, — ответила та и улыбнулась. От её улыбки мороз пробежал по спине, и меня зазнобило. Мне всегда казалось, что красота — неотъемлемая составляющая добра, а тут она в содружестве со злом. Я хотела услышать мнение Заримы, но, обернувшись, не увидела её рядом с собой. Она, незаметно покинув меня, уже гладила рукой стены в конце зала. — Не мешай ей искать родственные души, — услышала я голос Похитительницы Душ. — Если найдёт хотя бы одну, то всех отпущу с миром на свет. — И я могу поискать? — поинтересовалась я. — У тебя здесь нет родственных душ, — ответила красавица. — Но ты можешь поискать себе подругу или друга. Если какая-нибудь душа на твой зов отзовётся, то, так и быть, я освобожу её из плена несбывшихся надежд. Никогда не думала, что поглаживание стен забирает так много энергии и требует такого внимания и сосредоточения. Когда я прикасалась ладонью к стене, то на ней появлялся пульсирующий бугорок, который исчезал через некоторое время. И так продолжалось, пока я не дошла до первого угла. « Чужие души, — подумала я. — Биоритмы не совпадают. Может быть, на другой стене есть кто-нибудь со мной в резонансе».

Русский литературный центр. Litagenty.ru

И действительно, нашлась такая душа. Пройдя пять метров от угла, я вдруг почувствовала, как учащённо забилось сердце и меня бросило в жар. — Нашла! — воскликнула я, не отнимая от стены ладони. Ко мне подошла Похитительница Душ и отодвинула меня в сторону от находки. — А как же… — я хотела выразить своё возмущение, но осеклась под пристальным взглядом хозяйки замка. — Я обещала, — заметила та и провела рукой по стене. От её прикосновения в стене стал образовываться проход, через который молодой человек приятной наружности прошёл в зал и стал рядом с Повелительницей Душ. Я узнала этого молодого человека. — Артур, что ты здесь делаешь? — обратилась я к своему бывшему напарнику. — Ты разве умер? — Тося, не напрягайся! — услышала я голос Похитительницы Душ. — Он всё равно тебя не слышит. Я сейчас отправлю его в ваш мир, чтобы душа соединилась с телом. И я увидела, как красавица подняла руки над головой Артура и плотный дым красного цвета окутал его с ног до головы. Когда дым развеялся, Артура уже не было. — Надеюсь, что он будет жить, — произнесла я, глядя в лицо Похитительнице Душ. — Твоя надежда сбылась, — ответила та и направилась к Зариме, которая пыталась привлечь её внимание жестами. — Всех нашла? — задала вопрос моей спутнице хозяйка замка. — Всех, — ответила Зарима и вдруг заплакала. Это было последнее, что я видела и слышала в замке Похитительницы Душ. У меня вдруг закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, то увидела, что сижу на большом плоском камне чуть поодаль от входа в пещеру. Рядом стоял Эд и смотрел на меня испуганными глазами. — Слава Богу! Очнулась, — произнёс он нараспев. — Ты уж извини, что по щекам пришлось… — Что-то случилось? — спросила я, глядя на Эда с нескрываемым удивлением, что несколько смутило моего нынешнего напарника. — Ничего не случилось, если не считать того, что я нашёл тебя на краю пропасти в окружении стаи волков, — ответил тот. — А где Зарима? — поинтересовалась я, так как, осмотревшись, не увидела свою спутницу. — Кроме волков, никого не видел, — пояснил Эд.

— Да вот же они! — воскликнула я, заметив на склоне соседней горы силуэты восьмерых волков. «Она всё-таки спасла своих сыновей», — подумала я с гордостью за Зариму. — Кто эта Зарима? — поинтересовался у меня напарник. — Одинокая Волчица в человеческом облике. Мы с ней были в стране Несбывшихся Надежд. Она спасала своих детей, а я своего… — я замолчала, не подобрав нужного слова. — Ну и как? — с улыбкой спросил Эд. — Сбылись ваши надежды? — У Одинокой Волчицы сбылись, а вот сбылась ли моя надежда, сейчас узнаю, — ответила я и стала набирать номер мобильного телефона Артура, последнее время находившийся вне зоны доступа. — Алло! — ответил мне незнакомый женский голос. — Артур два часа назад вышел из комы и пока не сможет разговаривать по телефону. Но вы можете его навестить. Я взглянула на напарника с торжествующим видом. — И моя надежда сбылась, — сообщила я ему вдруг задрожавшим голосом и заплакала. — Тося, не расстраивайся, — стал успокаивать меня Эд. -Когда ты была без сознания, мне несколько раз звонили из клиники, где находится Артур. Сначала у него была клиническая смерть, потом кома, а сейчас с ним всё в порядке. Лечащий врач сказал, что отныне он верит в чудеса. — И я тоже, — улыбаясь сквозь слёзы, сказала я, глядя на склон соседней горы. Одинокая Волчица со своими сыновьями уже исчезла из поля зрения. Всё и все когда-то исчезают из нашей жизни. Одно и одни проходят бесследно, а другое и другие оставляют след в душе. «Спасибо тебе, Одинокая Волчица! — мысленно поблагодарила я свою спутницу в страну Несбывшихся Надежд. — Ты помогла мне найти себя». «Истина всегда лежит на поверхности, но мы не обращаем на неё внимания, так как привыкли к тому, что большое видится на расстоянии. А ведь иногда достаточно только одного прикосновения», — услышала я в ответ. Так закончилась наша экспедиция. Оформив в надлежащем виде отчёты о проделанной работе, мы с Эдом возвратились домой. Артур выздоровел, и мы поженились. Эд подарил мне на свадьбу картину неизвестного художника, на которой изображена волчица, воющая на луну. Я думаю, что он сам её нарисовал.

Геннадий Рудягин Украина, г. Черновцы

Журавли Они летели не очень высоко, не очень низко. Клин – не клин. И не стая. Шевелилась какая–то, нарисованная неумелой рукой, единица, которая завалилась набок, легла на холодное небо и не то плыла там, в синеве, не то карабкалась, плача... Всего пять журавлей, а тоску–печаль навели на деревню такую, какой не припомнить и ни с чем не сравнить. Разве что с похоронами доброй девушки в подвенечном наряде... Кому–то казалось, что улетают они на тот свет. А кому–то — что они жалеют эту, затерянную в лесах деревушку, оставляя её на произвол судьбы. Люди, толпившиеся у автолавки, привезшей из райцентра кое-какие продукты, хлеб и разный ширпотреб, запрокинули к небу головы, на какой-то миг притихли, онемели.… И поэтому, когда неожиданно закричала Алёнка Звягинцева, все вздрогнули, как от удара грома. — А где же шестой? — закричала Алёнка. — Где шестой-то? Значит, какой-то без пары? — О, Господи! — охнула старуха Дорожкина. — Чего ж орать? Аж сердце чуть не разорвала... Тебе-то что? Летят пять штук, значит, так надо. Молчи, стой, смотри. Но молчать перестали уж все. Зарассуждали о судьбе шестого журавля: может, ещё яйцом где потеряла журавлиха, а может, уже птенцом, бедный, пропал. Или же здесь старик–вожак давно без пары. Или перед отлётом придурок какой застрелил. — Да вон, поди, Шурка Лычёв и шандарахнул! Шурка, зачем журавля подстрелил? — Эх, ирод! — Если имеешь ружьё, то по всему и палить уже надо? — Что молчишь, шалопай ты пропащий? — Значит, он и есть виноватый! Чтобы этот когда промолчал! А вот, видишь, молчит! А Шурка, и правда, молчал. Он удивлялся Алёнке... Все видели, что летят пять журавлей, но всем на это было, в общем, наплевать. Стояли,

глазели, чуть не рыдали, а спроси, чего? А просто жалко, что лето прошло. Безмозгло так переживали. А эта сразу причину нашла – оказывается, не всё там, в небе, в порядке: один–то журавль–то пропал! Шурка смотрел на Алёнку. "Веснуха", — говорили в деревне о ней. Круглый год вся в несходящих веснушках. И чтобы рыжая была, так нет. Ну, русопятая. Так Они ведь и у Вальки вон Гавриловой русые косы, и у Клавки Плешаковой. А веснушек у тех не бывает. Вообще-то Шурка её и за девку не считал, Алёнку. Алёнка себе и Алёнка. Щуплое что–то, костлявое. Двадцать лет, а грудей у себя, небось, ещё и не видала. Пропадёт, наверно, она. Засохнет в вечных невестах... Вот такие почему–то всё чувствуют не так, как остальные. К примеру, взять Вальку... Красивая, красивая, но дура. Шурка, конечно, клеиться будет к ней. И целоваться сегодня после дискотеки будет с ней. И замуж за себя, пожалуй, позовёт – с ней будет тепло и покойно. И дети от неё хорошие пойдут. Но ведь дура она? Дура. И к этому привыкать надо теперь, чтобы потом не удивляться по пустякам, не психовать через меру. А то спросит задумчиво так: "Шур, а почему из полыньи зимой валит пар, разве у нас имеются где горячие ключи?", а ты от удивления сразу захочешь утопиться в этой полынье. Потому что заканчивать десять классов только для того, чтобы сформулировать данный задумчивый вопрос, это уж... Но она же не понимает, что "это уж"? Не понимает. Нечего зря и кипятиться... Зато она всё умеет по хозяйству. Умеет шить. Печь. Варить. Солить грибы и квасить капусту... Алёнка наверняка ничего такого не умеет. У этой голова забита до краёв чужими бедами, она же думает совсем о другом. Например, как будет жить без подруги журавль? Эта всю жизнь будет сидеть с чужими детьми, когда их родители захотят погулять у кого–то на свадьбе или умотать среди недели в райцентр за неотложными покупками. Эта весь век проживёт для других – они же просят, значит, надо... Нет, это даже хорошо, что Алёнка Веснуха никогда не выйдет замуж. С такой супругой только горя хлебнёшь: сам вари, сам стирай... Вот, если б их спаять воедино,

Литературный фонд. Проза Алёнку и Вальку, чтоб сноровистость и красота были Валькины, а ум и сердчишко Алёнкины, вот тогда б... Но такого в природе не бывает. По этой причине Валька будет счастливая, а Алёнка нет. Не очень справедливо, конечно. Даже совсем несправедливо. Но будет именно так. Вот ведь жалость какая! Шурку от мыслей оторвали всеобщие взгляды, устремлённые на него в упор. Он даже решил, что успел чего–то натворить, пока тут стоял. Может, вслух матерился? — Чего? — по очереди осмотрел он всех. — Разве ж мясо журавлей едят? — спросила старуха Дорожкина. — Не пробовал. Не знаю. — Зачем же было палить? И тут завыступали все. — А ему не всё равно — зачем? Пальнул, и ладно! — Там же кому-то хочется жить, вот дело в чём. А раз кому-то хочется жить, он же обязательно прикончит! — Но польза же какая-то должна же быть, по крайней мере! Что ж он — зарубежный маньяк? Только эти без пользы стреляют. И Шурка вдруг увидел во всей красе свою Валентину. Она, оказывается, его всем сердцем защищала. — А кто вам сказал, что без пользы! — выпятилась она вперёд. — Ещё какая польза! А перья на хвосте? Вы видали когда-нибудь, какие у журавля на хвосте бывают перья?! Это ж просто прелесть! Красота! Он подстрелил журавля мне для шляпки. Я хочу такую шляпку сделать! Шурка ничего не понимал: — Какая шляпка? Что за бред? Валька заговорщически ему подмигнула:

— Да завидуют все! Пошли отсюда! Подняли шум из–за какой–то ерунды! Защитники природы нашлись! Пошли, Шур, пошли! Шурка, как пришибленный, озирался по сторонам. — В чём дело? — повысил он мощный голос. — Вы можете мне объяснить, что в этом благородном кодле происходит? Чего орёте все? Ну, что уставились? В чём дело? Тогда к нему протолкалась Алёнка. — Шура, скажи, только, пожалуйста, честно, — наставила она на него голубые глаза. — Это ты подстрелил журавля? — Какого журавля, Веснуха? Алёнка кивнула на небо. — Нет! — замотал головой, наконец, понявший всё Шурка. — А где же он? — Кто? — Ну, шестой журавль? И столько было в её взгляде страдания и какой-то мольбы, что Шурка почувствовал даже озноб во всём теле... Эта же святая страдалица теперь долго не будет спать. Все сейчас разойдутся по своим углам, займутся каким–нибудь делом, потом спокойно улягутся спать, как всегда. А эта будет хлопать в темноте своими огромными глазами и представлять всякие ужасные картины гибели шестого журавля. — Он у меня на заимке, — соврал зачем-то Шурка. — Его кто-то слегка подранил. Я его лечу. Алёнка хрустнула длинными пальцами. — Ты завтра его принеси, хорошо? Шурка сдуру кивнул. И на глазах у всей деревни двинулся в сторону леса. Он твёрдо решил без журавля не возвращаться.

Выбор Прошёл сентябрь, потом октябрь… Сады за мокрыми заборами облетели, и бабка Павлина привязала к своей калитке красный флаг. — Чего празднуем, Грыгоровна? — приоткрыв в удивлении рот, спросил из-за забора сосед старый Шульга. Бабка Павлина расправила красное полотнище. Постояла, полюбовалась. — Серёжа приезжает, внучок, — ответила она. Дед Шульга поозирался по сторонам. — А зачем же красный? — прошептал он. — У нас же давно жовтоблакитный в начальстве! Бабка Павлина ещё полюбовалась результатом своей работы. — До начальства мне, как до неба, — сказала она. – А когда вижу красный, всё кажется: наши пришли. — Это ты про которых-то наших? — насторожился старый Шульга. — Про Серёжу. *** — Любка! — заскочил дед Шульга в комнату своей взрослеющей внучки. — Любка! Давай, к нашей калитке привяжем государственный флаг! — Зачем, диду? — Так Грыгоровна к своей калитке уже красный нацепила — до сих пор своим прошлым бредит!.. А как придут из сельской администрации, скажем, что мы не при чём – у нас государственный висит! — А зачем? — Так сегодня же седьмое ноября! День Октябрьской революции!.. Знаем мы этих Серёжек! Лапшу вешает Грыгоровна, как всегда: «Серёжа приезжает!». — Ой, мамо! — всплеснула руками юная Люба. — Приезжает Серёжа? Правда, диду, правда?

— Та-а!.. Всё — брехня! Знаю я эту Грыгоровну — поминает большевистский праздник! Пошли, пошли! Пока не спохватились люди! Не дай Боже, если увидит всё это наш Димиденко, он же нам жизни потом не даст никакой!.. *** – Бабушка Пава! – закричала юная девушка Люба во дворе, помогая деду приладить к калитке жёлто–синий флаг. – Бабушка Пава! А правда, что Серёжа ваш приезжает? – Любка, ты мне руку привязываешь к калитке, а не древко! – взмолился дед Шульга. – Любка! Ну–ка, дай, я сам! – Бабушка Пава! – бросилась в соседний двор девушка Люба. – Правда то, что дедусь мне сказал про Серёжу? Правда, а? Ну, скажите! Он, правда, приезжает? Подметавшая дорожку к своему дому бабка Павлина распрямилась, сокрушённо покачала головой: – Правда, Любочка, правда! Что уж теперь… – Ой, мамо! – вскинулась юная девушка Люба. – А я ж… Бабушка Пава, родненькая, как же так? Он же мне обещался только к Новому году приехать! – Та–а! – устало отмахнулась бабка Павлина. – Дед твой испортил сюрприз! «Зачем?», «Про которых?», «Наши, ваши!» А я же так обещала! Так обещала Серёже молчать! – Ой, мамо! Я вас не выдам! Ей–богу, не выдам! Я сделаю вид, что – сюрприз!.. Бабушка Пава, а что мне надеть – ото розовенькое платье с лентами или, может, синие джинсы?.. А губы накрасить… чуть–чуть? Дед Шульга, отойдя на расстояние, придирчиво разглядывал два флага… Один красный, привязанный к калитке бабы Павлины, другой жёлто–голубой, привязанный к своей. Мял и мял ладонью ощетинившийся сединой подбородок.

Белый день С первым снегопадом, когда ветки садов мягко запушистились зимним убранством, когда на всю белую округу радостно вскрикнул утренний поезд и ранние люди, приехавшие из города, протоптали от станции до села первую голубую тропинку, в окно бабушки Егоровны кто-то постучал... Раз постучал, второй... Бабушка по ту сторону окна раздвинула занавески, отшатнувшись, постояла там недоумённо, подслеповато пощурилась. Исчезла в глубине комнаты. Появилась снова, в очках. Ей из рамы окна улыбался незнакомый городской человек в бобровой шапке с проблесками инея на ней. Бабушка снова исчезла и появилась уже на крыльце. Скрипнула входной дверью и молчаливо появилась. Как мышка из норки. Заморгала жидко-голубыми глазами, во много раз увеличенными стёклами очков.

— Доброе утро! — сказал ей городской человек. Бабушка Егоровна молча кивнула. — Я смотрю, всё село затопило печи, а над вашей крышей нет характерного дымка – сказал городской человек в бобровой шапке, по– прежнему улыбаясь. – Вы ещё не топили? Бабушка потопталась на месте, отрицательно качнула головой. — Замечательно! — сказал городской человек, ставя в угол крыльца свой портфель. — Это замечательно! Тысячу лет печь не топил! А тут вижу из вагона: Бог ты мой, всё запорошенное снегом село в чудных столбиках дыма! Так и защемило, и повлекло в незабвенное детство! Неудержимо! Несказанно! Бесповоротно! До боли в сердце! До зуда в руках! Дайте ключ от сарая!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

100

Обескураженная его дивной речью и деловым напором, бабушка Егоровна поспешно исчезла за дверью и юркнула к иконе Божьей Матери, что висела в углу её чистенькой светёлки. Упала на колени, истово крестясь, cтала молиться. А городской человек, немного подождав её на крыльце, вошёл в сени, снял с головы бобровую шапку, повесил её на вешалку, потом — пальто; пошарил по стенам глазами, сорвал с гвоздя висевшую на нём связку ключей и ушёл к сараю. Когда лицо бабушки снова осторожно выглянуло из-за занавески на её окне, со стороны дровяного сарая уже вовсю неслись звенящий стук топора и треск раскалываемых поленьев. А от калитки к дому бежала засидевшаяся в девках молодая соседка Варька. В накинутом на плечи белом полушубке, с непокрытой головой. Бежала, бежала, бежала. — Бабушка Егоровна, — запыхавшись, спросила она, влетев в дом, — кто это? Бабушка пожала плечами. — Кабы б знать! — потерянно ответила она, — постучался. — Не из вашей родни? — Нет. — Чудеса! — сказала молодая соседка Варька. — Я видела, как он шёл со станции. Вначале постоял у забора одного дома, потом у забора другого, третьего... Хорошо одетый, лет сорока, высокий, ладный, городской! И всё смотрел на печные дымы, что вились над крышами, и дышал так ненасытно, будто ему не хватало морозного воздуха. А как свернул к вашему дому, подумала, что, может, кто–то из вашей родни приехал. Нет? — Нет, — ответила бабушка, задумчиво разминая свой остренький подбородок натруженной ладонью. — Откуда? Будто не знаешь! Стала бы я тебя постоянно Христом Богом молить о помощи, будь у меня хоть кто-то! У меня из родни — я, одна. Варька ухватилась за непокрытую голову, растрепала рыжие волосы. — Вот и я думаю! — не то испуганно, не то радостно сказала она. — Чудеса!.. Думаю, откуда у вас вдруг такая родня! Значит, чужой... Боже ж ты мой! Что делать-то будем, а, бабушка Егоровна? Сверкающие всепоглощающим любопытством глаза раскрасневшейся молодой соседки Варьки, её долгожданный приход и её же полная зависимость от того, что она сейчас услышит в ответ, вернули бабушку Егоровну в покой заснеженного белого дня за окном... В родной двор, где со звоном стучал послушный cильным рукам колун-топор, и посреди которого, вытянув шеи, кудахтающей стайкой чутко застыли разноцветные куры — чёрные, рябенькие, красненькие... В дом, где она была хозяйкой.

— А тебе-то что? — спросила она, оживая. — Месяцами тебя не докличешься, соседку такую, а теперь... Тебе-то что? — Как же ЧТО?! — Затараторила молодая соседка Варька. — А как зарезать вас захочет потом... или зарубить? Сколько их теперь шляется по свету таких, бесприютных! — Раз! Раз! — донёсся со двора бодрый голос нежданного гостядровосека. — Раз! Раз! Он, похоже, там вовсю разошёлся. Ожившая бабушка Егоровна, не то от его зычного голоса, не то от заполошной скороговорки Варьки-соседки невольно вздохнула. Вздохнула успокоенно, легко. — Угу! — сказала она с лёгкой насмешкой. — Сколько их, таких высоких, ладных, городских, о которых ты с детства мечтаешь!.. Не зарежет. Я помолилась... Может, его Бог мне послал, коли вам, всем, до меня нет никакого дела — в магазин и то, порою, не допросишься сходить. Шла бы ты, Варька, домой — как-нибудь обойдёмся без рыжих! Я теперь не одна. Я теперь... С заснеженного двора, со стороны сарая, где ладный сорокалетний горожанин колол дрова, послышалась песня. Слегка приглушенная двойными рамами окна, но живая, с детства знакомая всем, привольная. Молодая соседка Варька предостерегающе глянула на бабушку Егоровну, замахала на неё руками. Обе молча послушали: Выйду на улицу — солнца нема, Парни молодые свели меня с ума. Выйду на улицу, гляну на село, Девки гуляют, и мне весело... Варька остудила ладонями свои полыхающие щёки. — Я сейчас! — сказала она, не дослушав песни до конца. — Хлеб купить? А колбасу мягкую, которую любите? А мыло есть у вас? А манная крупа? И, застегнув на все пуговицы полушубок, убежала, громко хлопнув дверью в сенях. Личико бабушки Егоровны снова появилось в окошке. Внимательно понаблюдало за убегающей к калитке Варькой. Прислушалось, повернувшись к окну бочком... Сухонькая ладошка нетерпеливо приставилась к уху: А теперь, под вечер, аж пятки горят, — пел во весь голос горожанин в сарае. — Ноженьки резвые в пляску хотят. Я пойду на улицу, к девкам пойду, Голосом звонким я им подпою...

Валерий Лохов

Россия, г. Усолье-Сибирское

Из серии Сказки Деда Лоха Ведун

Старого, прожившего много лет на белом свете чёрного ворона, сородичи прозвали Ведун. Уважали его за ум и справедливость, за умение принять единственно правильное решение, когда нависала смертельная угроза для близких ему птиц. Всё своё двухвековое проживание, он водил стаю в поисках лучшей жизни, где можно поесть и спокойно вывести птенцов. Да и человечество было обязано ему своим спасением, не догадываясь, что спокойно сидящий высоко на дереве ворон, зорко поглядывающий по сторонам, их СПАСИТЕЛЬ. На заре обретения человечеством атомного оружия, Ведун уже был зрелым вожаком большой стаи ворон, проживающих на Востоке. Кругом шла война, и часто озоруя, японские солдаты стреляли в его сородичей, порой убивая просто так. Не хотели вороны, чтобы шла война, и люди убивали друг друга, а заодно и их. Много тогда их сгинуло. И вот, когда уже казалось, что мировое побоище скоро закончится, на островах Японии прогремели два взрыва невиданной до тех времён мощности. В воздухе появилось множество опасной пыли, от которой часть вороньей стаи погибла, а оставшихся в живых Ведун увёл в глубь океана, подальше от людских глаз и страстей. Надеялись птицы, что окончится война, и они возвратятся на свои исконные места. Поселилась стая на выбранном вожаком острове в бескрайнем море. Жизнь стала спокойной, пищи всем хватало, особенно рыбы на берегах. Но вот почуяли опасность и забеспокоились птицы, прилетающие к ним в гости. Поползли слухи, что скоро за двумя взрывами последует и третий. Да такой невиданной силы, что Земля может

треснуть или даже расколоться. И зовётся эта сила атомной бомбой, которую везут аж сразу на двух самолётах, так как соединять их вместе никак нельзя – взорвутся. Заволновалась и стая ворон под предводительством Ведуна: — Нигде нет покоя нам птицам, — говорит одна из ворон, — улетели так далеко, а всё напрасно. — Что будем делать, что предпринимать, уважаемые сородичи, — говорит Ведун, собрав всех вместе. — А, что думать. Надо лететь навстречу этой чёрной смерти и попытаться остановить. — Так тому и быть, — принял решение Ведун, — вылетаем навстречу, а там, видно будет. Оставив самых маленьких и старых, стая взлетела и, взяв ориентир по Солнцу, отправилась на Восток, откуда надвигалась смертельная опасность. Их было немало – более чем сотня бесстрашных с блестящим синим отливом чёрных птиц. Долго летели они, пока не услыхали гул самолётов. Два огромных самолёта летели им навстречу. — Гвардия, вперёд! – скомандовал Ведун, приняв решение. В голову стаи стали подлетать самые лучшие, бесстрашные птицы. — Разделиться на две части, — приказал он, одна атакует правый мотор, другая – левый. В атаку!!! Две стаи смелых птиц ринулись на гудящую железную громадину. Острые винты мощных моторов стали перерубать птиц, словно в гигантской мясорубке. Но эти жертвы были не напрасны. Погибших птиц

Литературный фонд. Проза стало засосало вытяжным патрубком вместе с воздухом. Моторы стали барахлит и заглохли. Их винты остановились и самолёт резко пошёл вниз. — Второй самолёт атаковать нет надобности, — решил Ведун. Одна половина бомбы не сможет взорваться. С пронзительным воем самолёт спикировал вниз и со страшным треском врезался в морскую пучину. Лётчики второго самолёта были напуганы происшедшим и повернули самолёт в обратную сторону. Всё это так ярко вспомнилось Ведуну, словно случилось вчера, а не больше чем полвека назад. Тогда после той трагедии на море, он увёл остатки своей стаи в далёкую Сибирь в надежде, что они там обретут спокойствие, которого им никогда так не хватало. Многие годы прошли, прежде чем стая вновь возродилась и страх гибели исчез. Птицы стали счастливыми и беззаботными. Молодёжь вила семейные гнёзда, продолжая род вороний. Да и Ведун был счастлив при виде такого благополучия. Его зоркие чёрные глаза оглядывали просторы сибирские и сердце радовалось, глядя на спокойную жизнь стаи. Но прогресс делал своё дело и в глухой тайге. Всё чаще стали пролетать самолёты и вертолёты, оставляя шлейфы дыма и распугивая диких зверей. Вездесущий Вестник, ворон, который знал обо всём на свете, принёс печальную весть. Эта весть всколыхнула и взволновала всю воронью стаю. Во всём крае загалдели, зашумели, встревожились птицы. Звери, и те стали осторожными, то и дело задирают головы вверх, всматриваясь с тревогой в синее небо. А весть была — страшнее некуда. В их край летит вертолёт, с разведчиками-изыскателями. Эти люди выберут место для будущего завода по переработке ядерных отходов и дальнейшего их захоронения в глубинах девственной тайги. А ведь здесь живут птицы и звери, и её дарами все они питаются. Всё это рассказал на птичьем слёте Вестник. И ещё он сказал, что вертолёт этот прибудет завтра в полдень. Совсем рядом с ними намечается высадка этого десанта. — Только мы можем спасти жизнь нашей стаи, — начал свою речь Ведун, — и только от нас зависит и будущее нашего потомства. Никто, кроме смелых и готовых пожертвовать своей жизнью, не сможет остановить этого нового безумия, которое несёт нам род человеческий. Нам предстоит обуздать эту громадную птицу, несущую в наши края смерть. Наступил новый решающий день. Дикий край, где так вольно жили лесные обитатели, затих. Не слышно весёлого щебета птиц, призывных криков зверей. Ближе к полудню стая ворон собралась в одном месте. Припомнилась Ведуну прошлая война, и он поступил так же, как тогда: — Молодые и старые остаются. Могут остаться и слабонервные, осуждать не станем. После отбора в отряде оставшихся было более двухсот птиц. Далеко в небе раздался гул, который усиливался с каждой минутой. И вот над горизонтом появилась большая железная птица серебристого цвета, стрекоча и жужжа большими лопастями винта. — Пора, — говорит Ведун, — взлетаем. Стая чёрных птиц взметнулась с деревьев и, взмыв вверх, собралась воедино, ожидая указания вожака. Ведун внимательно наблюдал за винтокрылой машиной и за своими сородичами, ждущими рокового приказа. Вороны не думали о своей жизни, их беспокоило будущее потомство. Они страстно желали продолжения рода. Инстинкт жизни сильнее смерти. Железная стрекоза выросла до громадных размеров, обдавая птиц потоками воздуха. Подступиться к ней слабым птицам казалось невозможным. Струи воздуха буквально отбрасывали птиц, как только ктото из них пытался приблизиться к ней. Вожак быстро придумал свой замысел: — Выстраивайтесь в круг, — громко призвал он птиц, — поднимайтесь выше. Стая выполнила его команду и кружит над вертолётом. Ведун отыскал место, где идёт засасывание воздуха для работы двигателя. Его словно магнитом тянет к этой железной птице. Но не испугался Ведун, а понял, что настал его звёздный час. — Станешь новым Ведуном, — приказал он храброму ворону, неустанно следовавшему за ним. И вытолкнул его из стаи, спасая от неминуемой гибели. Сопло для приёма воздуха мощностью в сотни лошадиных сил втянуло в себя Ведуна и летевших за ним птиц. Через мгновенье десятка два самых смелых и отчаянных из них было поглощено его зевом. Мотор зачихал и начал давать сбои, пытаясь заработать как надо. Но всё напрасно. Заборник воздуха был прочно забит трупами птиц. Через минуту мотор заглох. Через иллюминаторы окон были видны искажённые ужасом и страхом лица пассажиров, хватающихся руками за что придётся. Кружась, вертолёт неудержимо несётся к земле и через мгновение, с треском ломая деревья, падает на землю. Сидящим в машине

101

людям здорово повезло. Вертолёт не взорвался и даже не загорелся. Но всё оборудование для изыскательских и научных работ было разбито вдребезги и, конечно же, стало непригодным для использования. Долго приходили в себя люди, перебинтовывая раны и накладывая бандажи и шины на переломы друг другу. Миссия десанта научных работников была нарушена. Их маленький отряд, забрав еду и одежду, двинулся пешим порядком в то сторону, откуда они прилетели в эти дальние края. И вновь весело защебетали птицы, запорхали бабочки. А у разбитого вертолёта собралась стая воронов, руководимая новым Ведуном. Не всю еду смогли унести люди, многое оставили. Вот вороны и помянули своего старого и верного вожака, оставившего след в их памяти.

Деды Морозы

В давние-предавние времена, когда назначенные Богом семь дней сменяли друг друга, всё ближе приближаясь к дню создания Земли, на её поверхности было очень неуютно. Грозные и могучие деды Морозы сменяли один другого, уступая и подчиняясь силе молодой, новой. Самым древним дедом Морозом стал дед Щипач, который так и норовил ущипнуть жителя Земли за голое место. А таких в то время было хоть пруд пруди, даже не успели обрасти шерстью. Родоначальника деда Щипача сменил другой, которого уже в то время все называли Щелкун. Грубияном был бесцеремонным. Мог залезть туда, куда хотел, щёлкнуть розовым пальчиком по носику человеческое дитя или животное. Но никто из земных жителей его не боялся. Наоборот, любили и очень уважали за его ненастойчивый характер, который мог измениться в любой день. С ним часто играли малыши, хохоча и примеряя его красивую одежду. Но вот подошла череда, и деду Морозу Щелкуну пришлось уступить место деду Трескуну, более взрослому и солидному из плеяды дедов Морозов. Трещали и трескались льды морей и океанов. Даже сама Земля в зимнее время не могла устоять его силе – морщины-трещинки разбегались по сторонам, рисуя причудливые узоры. Но и ему, затаив обиду, пришлось удалиться, сыграв «отходную» перед самым жестоким морозом. Могучи плечом его отодвинул новый дед Колотун. Ох, и грохотало и стучало по всей округе от его проделок! Всем зверям в лесу пришлось носиться, чтобы не замёрзнуть от жуткого холода. Птицы на лету мёрзли, комьями падая в глубокий снег. Но, сколько не злорадствовал страшный Колотун, творя всякие козни и пакости, его время окончилось под неудержимой поступью времени. На свет белый опустился самый занудный и вредный, которого не любил никто, так как он звался дед Скрипун, который пришёл со своей сестрой Вьюгой. На пару они завладели всем миром и безраздельно хозяйничали на Земле много веков. Но вот настал Седьмой день, когда по Божьему замыслу на Земле должна появиться жизнь. Ох, и сложную задачу Он поставил матушкеПрироде! Но куда ей деваться. Воля Бога не оспаривается, а выполняется, даже плача или рыдая. Долго и крепко думала Природа над этой проблемой, стоя перед выбором жизни или смерти. И выбрала она жизнь на Земле! Но для этого ей пришлось очень много потрудиться, включив в деятельность все свои резервы и мозговые запасы. И решила Природа из одного Скрипуна сделать много дедов Морозов, с которыми станет легче общаться и управлять ими. Долго упирался старик Скрипун, но пришлось сдаться и покориться судьбе. И вот наступает новая эра. По задумке Природы собрался большой суд по решению проблем перестройки. Здесь решена была проблема и с морозом. Стало их много, а ни один, как прежде. На Северном и Южном полюсах поселился дед Мороз – Белый Нос; в Америку забрался Санта Клаус; в Якутии занял место Мороз – Синий Нос; в странах Средней Азии – Колотун-Апа; ну, а в России – дед Красный Нос. Ну, а главного деда Мороза поселили в Лапландии, дав в помощники Снегурочку, так как хозяйство большое и хлопотное. Долго, до сих пор живёт дед Мороз со своей верной подружкой Снегурочкой. Народились у них много детей и внуков. И от них пошёл род по всей Земле. В нашей стране – России дед поселился в Великом Устюге, взяв себе надёжную и им любимую жену Снегурочку. И у них со временем появились наследники, маленькие внучата. Доставили же они родителям хлопот! Убежал маленький внучек Морозец из родительского дома, решил сам посмотреть весь мир. А поторопился. Сначала нужно было подрасти, окончить школу, чтобы хорошо знать географию с физикой да ботаникой. И вот этот проказник на воле, без присмотра родителями. Пока хватились его отсутствия, много натворил Морозец. Побывал в только-только зацветших садах и огородах жителей, где по красивым и душистым цветам уже порхали пчёлки, а люди радовались будущему урожаю. Как негодный воришка пробрался в эти сказочные сады и ого-

102

Русский литературный центр. Litagenty.ru

роды и, конечно же, загубил буйный цвет. Ещё не осознав своей вины, направился далее в тёплые края, где его совсем не ждали. В южных краях стояла нещадная жара и зной. Солнце раскалилось добела. Все мечтали о Морозце, и он стал у них самым желанным гостем. Но побыв с часок – другой ослаб и сник. Того и гляди, растворится в Тропиках, так и не успев подрасти. Почуяв опасность и собрав последние силы, он метнулся обратно, к своим родным. Едва добрался до дома, ослабленный и сникший. Остались от Морозца рожки да ножки. Наказали его родители за то, что ушёл без их спросу и натворил столько бед, отправили на дальнее северное пастбище, чтобы окреп и набрался сил.

Но вот наступил ноябрь – месяц преддверье зимы. Очнулся дед Мороз от дремоты, слез со своего кресла и кликнул Снегурочку: — Пора и нам идти в путешествие, дорогая моя жёнушка. — Хорошо, мой родной. Но давай сначала отправим внуков да сыновей, пускай поучаться немного. А то скоро им самостоятельно, без нас придётся жить и трудиться. — Хорошо, будь, по-твоему. И они отправились в великий поход под руку и о чём-то договариваясь. А рядом с ними их наследники: Иней, Изморось, Ледышка, Снег, Пурга, Ветер, Вьюга. Очень дружное и весёлое семейство.

Алёнка Ёлка

Россия, г. Санкт-Петербург

Последний кусок пиццы Шестой Тёмин день рождения обещал быть очень интересным. Из деревни к внуку-имениннику приехал дедушка, Тёма пригласил своих лучших друзей — Аню и Васю, а мама заказала клоуна и собиралась приготовить любимое лакомство сына – пиццу. Пока Тёма мечтал о подарках и веселье, его мама была очень занята подготовкой к детскому празднику. Сначала она убирала квартиру, потом украшала её воздушными шарами, наряжала Тёму, дедушку, папу и, наконец, себя. И только когда всё это было сделано, мама вспомнила про угощенье для гостей, но у неё уже не было ни времени, ни сил готовить еду. Поэтому она заказала всё по телефону. И как раз вовремя, потому что тут же стали собираться гости. Аню и Васю привела их мама, тётя Света. Тёма очень удивился, увидев огромный и круглый, как футбольный мячик, живот тёти Свет. «Сколько же надо было съесть пицц?!» — подумал мальчик. Но тут ему стали дарить подарки, и он совсем позабыл про чудо-живот. Друзья играли в детской, где в который раз перевернули вверх дном все игрушки. И тут Тёма увидел футбольный мяч, вспомнил про тётю Свету и спросил: — А почему у вашей мамы такой большой живот? — Потому что у неё в животе сидит наш маленький братик Антошка, — торжественно объявила Аня. — Ваша мама людоедка? – испугано прошептал Тёма. — Нет, — удивленно ответила Аня, — с чего это ты взял? Но ответить Тёма не успел, потому что пришел клоун, и началось веселье!!! Клоун был смешным и похожим на одуванчик: длинный, худой, с пушистой копной оранжевых волос. Дети много бегали, смеялись, а когда клоун стал показывать фокусы, даже взрослые пришли посмотреть. После представления мама пригласила гостей к столу. Взрослые ели скучные салаты, а дети с радостью уплетали ароматную разноцветную пиццу с яркими кружочками помидор и с тягучим вкусным сыром. Пицца была взрослого размера, но трое детей умяли её в считаные минуты. Когда на тарелке остался один последний кусочек к нему разом потянулись три ручки: — Я сегодня именинник, последний кусок мой! – грозно сказал Тёма. — А мы твои гости, — важно заявил Вася, — Мама говорит, что гостю должно доставаться всё самое вкусное. Этого требуют правила гостепринимательства! На взрослой стороне стола весело захихикали. — Не гостепринимательства, а гостеприимства, — поправила сына тётя Света и тут же добавила, обращаясь уже к взрослым, — Дети в этом возрасте такие милые!

Она подошла к сыну, обняла его, расцеловала и умильно проговорила: — Какой же ты у меня хорошенький, сладенький, так бы и съела! Тёма в ужасе посмотрел на тетю Свету, на её огромный живот, своего друга и бросился к ним: — Не ешьте Васю. Лучше возьмите последний кусок пиццы, она вкуснее! Все взрослые с удивлением уставились на Тёму. — Сынок, но тётя Света не собиралась есть Васю, это просто так иногда говорят в шутку. — Да, а зачем она съела маленького Антошу? Мне Аня рассказала, что у неё в животе их младший братик. Взрослые снова начали улыбаться, а Тёмина мама объяснила сыну: — Все дети сначала живут у мам в животиках, там они растут и набираются сил, а когда приходит время появляются на свет, рождаются. Когда Тёма убедился, что его другу ничего не угрожает, он снова повеселел и с легкостью задул все шесть свечей на своем именинном торте, не забыв при этом загадать желание. Последний кусок пиццы он всё-таки отдал тёте Свете. Ведь, по словам мамы, она сейчас должна есть за двоих: за себя, и за малыша в животе. А Тёма был убежден, что малышу в животе пицца понравиться больше, чем взрослые салаты. Вечером, когда гости разошлись и все подарки были распакованы, мама стала укладывать уставшего, но довольного именинника спать. И тут Тёма спросил её: — Мама, а когда у Ани появиться новый брат, куда она старого денет. Может она мне Васю подарит? Ты же отдаешь мои старые игрушки маленькому сыну своей подруги… — Нет, Тёмочка, — ласково улыбаясь, сказала мама, — Боюсь ни Аня, ни тётя Света, Васю нам не отдадут. Им хватит любви и на малыша, и на Васю. — Жаль, — грустно вздохнул Тёма, — Мама, а роди мне маленького Тёму, а то мне скучно. Мама улыбнулась ещё шире и поцеловала сына в лоб. — Зачем мне маленький Тёма, ведь у меня один уже есть? — А маленького папу? – не сдавался сын. — И папа у меня уже есть. Может нам родить другого маленького мальчика или девочку? – предложила мама. — Я за! — Но ведь с малышом придется делиться игрушками, нянчить его, быть примером. — Я готов! – засыпая, прошептал Тёма, — Я всегда буду отдавать ему последний кусок пиццы!

Сила слова Тёма привык учиться. Он почти закончил первый класс и уже вполне освоился в школьной жизни, как вдруг всё перевернулось с ног на голову и вовсе не из-за уроков, учителей или отметок, а из-за папы, которому на неделю пришлось уехать в командировку. Казалось бы, что такого — уехал папа. Не он же кормит Тёму, не он читает книжки перед сном, не он помогает делать домашнее задание. Всё это делала для Тёмы мама. Папа приходил обычно вечером с работы уставший, и у него хватало сил только на то, чтобы спросить у сына, как дела в школе. Но оказывается, мы иногда просто не замечаем, насколько важную роль в нашей жизни играют близкие нам люди. Ничто не предвещало беды, просто мама попросила Тёму выносить по утрам мусор вместо папы. И в первое же утро из-за этого он опоздал в школу.

Тёма, как всегда, долго не мог заставить себя вылезти из-под тёплого, мягкого одеяла, а когда всё-таки встал, оказалось, что до начала уроков оставалось меньше получаса. Тёма обычно успевал за пару минут одеться, ещё пара минут уходила у него на умывание, после чего, не позавтракав, он сразу убегал в школу, которая была во дворе соседнего дома. В класс мальчик обычно вбегал за несколько секунд до звонка. Но на этот раз в его планы вмешался мусор. Сначала Тёма забыл мусорный мешок дома, но стоило ему выйти из подъезда, как позвонила мама и попросила вернуться. Пришлось подниматься на пятый этаж, а потом еще делать крюк, чтобы дойти до помойки. Когда мальчик уже был готов выкинуть мешок в контейнер, тот порвался и весь мусор разлетелся, Тёма стал быстро его собирать. Утро выдалось ветреное, и легкие пустые пластиковые бутылки из-под

Литературный фонд. Проза молока, кефира, лимонадов закружились и полетели в разные стороны, а за ними конфетные фантики, грязные салфетки. Пришлось Тёме бегать за всем этим бумажно-пластиковым хороводом и ловить мусор на лету, как бабочек. Кое-как, собрав всё обратно в пакет, мальчик выбросил его в контейнер и побежал в школу. Когда он поднимался по лестнице на второй этаж к своему классу, в школе уже было тихо. Ирина Анатольевна очень удивилась, когда Тёма без стука и извинений ввалился в класс и, притворяясь человеком-невидимкой, стал пробираться к своему месту. — Смирнов, почему ты опоздал? – строго спросила она мальчика. Тёма покраснел, как помидор, извинился и, путаясь в словах, стал объяснять: — Понимаете, у меня папа уехал в командировку, а он по утрам всегда выносит мусор. Ну, вот мне и пришлось сегодня выполнять его обязанности. На улице мусорный пакет порвался, а ветер сильный, все разлетелось в разные стороны... Когда мальчик рассказывал, как он бегал за летающими пластиковыми бутылками, класс плакал от смеха, Ирина Анатольевна хмурилась, а сам Тёма с каждым словом краснел всё больше. Тёма, конечно, любил посмеяться. Был у них в классе один мальчишка, Родион Кошкин, но все звали его Васька, потому что Кошкин. Он был маленький и тихий, и над ним постоянно все подшучивали. Однажды в Васькин портфель даже подложили дохлую мышь. Когда на перемене он полез за учебником литературы, а нашёл мышь, Васька кричал почти так же громко, как все остальные смеялись. Тёма тогда тоже смеялся. И когда Ирина Анатольевна пыталась выяснить, кто это сделал, не выдал виновника — Стёпку Бутлакова, их классного забияку. Теперь же, ощутив на себе, как это неприятно, когда над тобой все ржут, Тёма посочувствовал Родиону Кошкину, и пообещал себе больше никогда не смеяться над другими. Ирина Анатольевна тем временем прервала всеобщее веселье: — Тихо, класс! Смирнов, можешь сесть на место, но больше постарайся не опаздывать. Когда Тёма сел за свою парту, мальчик с облегчением вздохнул, решив, что на этом его сегодняшние неудачи закончились, но он был не прав, всё только начиналось. На первой же перемене, когда Тёма болтал со своими друзьями, Васей и Аней, Стёпка подбежал к нему сзади, высыпал на голову несколько фантиков и стал дразнить: — Смирнов – охотник за мусором. Попробуй, собери! — Отстань! – огрызнулся Тёма — Тёмка – мусорная котомка! Тёма отвернулся от назойливого одноклассника, но ему было

103

очень неприятно оказаться объектом всеобщих насмешек. И так продолжалось целый день. Друзья, как могли, отвлекали и поддерживали Тёму, но на последней перемене мальчик не выдержал и заехал вредине в нос. Стёпка испугался и в слезах побежал жаловаться Ирине Анатольевне. Учительница была очень расстроена, что в её замечательном классе случилась драка. Она честно попыталась разобрать сквозь рёв Степана его жалобы и внимательно выслушала Тёму. После чего посоветовала Бутлакову больше не задирать Смирнова, а тому решать споры не силой, а словом. Обоим были написаны замечания в дневник. Из-за чего Тёме не удалось избежать серьезного разговора с мамой. — Он меня целый день дразнил. Если бы я его не ударил, он бы не перестал, — пытался оправдать себя Тёма. — А ты уверен, что Степан больше не будет тебя дразнить? Есть единственный способ утихомирить задир. — Какой? – заинтересовался Тёма. — Не обращать на них внимания, совсем. Согласись, довольно скучно обзывать человека, если он на тебе не смотрит, не просит отстать, не плачет и вообще никак не реагирует. Очень скоро Стёпе надоесть ходить за тобой. В крайнем случае, напомни ему, что ты снова можешь его стукнуть. — Ты разрешаешь мне снова его стукнуть, если он не отстанет? – удивился мальчик. — Нет, Тёма, я разрешаю тебе напомнить ему, что ты можешь это сделать. Тёма сомневался, но решил попробовать. На следующий день, как только Тёма вошёл в класс, мальчик услышал в свой адрес: — Доброе утро, ваше мусорное высочество! Смирнов – мусоровоз! Тёма не обращал внимания, полистал учебники, повторяя домашнее задание, рассказал друзьям анекдот и сам громче всех над ним смеялся. Тогда в него полетели огрызок яблока и пустые пластиковые стаканчики. Тут Тёма был готов снова наброситься на обидчика с кулаками, но вспомнил, как тот вчера громко ревел, размазывая по лицу слёзы и сопли, и неожиданно даже для себя спросил у Бутлакова: — Стёпа, а что же ты ближе-то ко мне не подходишь, издалека мусор бросаешь? Или боишься опять в нос получить? Ты вчера так жалостливо разревелся, бедняжка, что я тебя больше бить не буду, не бойся. Класс затих всего лишь на мгновение, а потом все засмеялись, но уже над Стёпой. На этом история с мусором и закончилась. Тёма был горд собой, ведь он решил проблему не силой, а словом. И папа тоже долго хвалил Тёму за это, когда вернулся из командировки.

Айрат Мустафин Россия, г. Видное

Верность

В коробке с карандашами поселилась ненависть. Одиннадцать ровно отточенных карандашей ополчились против одного маленького красного карандашика. Когда-то он тоже был вровень с ними, но постепенно стал отдавать всего себя юной художнице. Девочка очень любила рисовать. Её картинки были очень яркими, и в них обязательно присутствовало солнце. Она раскрашивала его толстым слоем красного грифеля. Солнце пылало красным цветом, даря любой её работе необыкновенную привлекательность. Одна беда – красный карандаш с каждой картиной становился всё меньше и меньше в размерах. Соседи по коробке не принимали его обратно, плотно смыкали ряды, и девочке приходилось с трудом проталкивать карандаш на его законное место. А когда она пыталась найти свой любимый карандаш, то долго шарила пальцами в коробке, стараясь нащупать своего маленького друга. Наступил день, когда раскрашивать исписанным карандашом стало совсем невозможно. И тогда девочка перестала рисовать.

Значок

В мешочке вместе с такими же сломанными вещами лежал злой значок. Кто бы его ни пытался взять в руки – он обязательно колол его в палец. И его бросали обратно в мешок. Когда-то на его застёжке сломалась дужка, и его не смогли, как прежде, носить. Тогда его и бросили в мешок со старьём, оставив до лучших времён. Иногда кто-то перебирал вещи в мешочке, но обязательно получал укол в палец от озлобившегося значка.

Однажды аккуратные руки заботливо вытянули значок наружу и заменили его застёжку. Значок оказался шикарным. Его тут же прикрепили к лацкану пиджака. Больше он никого не колол.

Гордость

Ему всё очень нравилось. Его просто распирало изнутри от гордости. Ему вдруг захотелось стать еще больше и значительнее. Гораздо больше, чем он мог себе позволить. В какой-то момент он не выдержал и лопнул. Кусочки воздушного шарика были разбросаны по всему полу. Он даже представить себе не мог, что гордость сможет разорвать его на части.

***

Когда туфли не жмут. Ошо

Человеку всё должно быть впору: И пальто, и пиджак, и ботинки. Только мечта обязательно должна быть на вырост.

Счастье

Здравствуйте, наши дорогие прапрадедушки и прапрабабушки!

Теория относительности

— Ворон считать – это математика или ротозейство? — Думаю, всё зависит от результата.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

104

Красота

Дети пекут куличи из песка. Ровненько выкладывают их формочками. — Красота! – удовлетворённо произносит веснушчатая девочка. — Нет, — возражает ей русая подруга. И решительно водружает осколочек стекла на один из куличиков, — Теперь красота.

Многозначность

— Всё,- сказал Мастер. — Ничего,- ответило Небо.

Злость

Интересную картину я наблюдал в цирке. В антракте маленький мальчик тыкал ослу в морду репродукцию полотна кого-то из художников-передвижников. Осёл никак не мог приобщиться к прекрасному. Мальчик не понимал и злился.

Основа

И в капусте, и в человеке самое важное – основа. Кочерыжка или стержень. На ней всё держится.

Море

Он ничего о нём не знал. Единственное, он понял, что здесь песка много больше, чем у них во дворе. И очень удобно, когда вода совсем близко. Он приступил строить свой замок засветло, а ушёл, когда солнце приготовилось нырнуть в море. Он постарался на славу. В ход пошли камешки, несколько пробок от пива и лимонада, палочки от мороженого. Замок выглядел шикарно. Он так мечтал о таком замке, он так старался. Уходя, он наметил на следующий день сделать пристройку, выделить театр с колоннами. Он даже придумал, как сделать колонны ребристыми, похожими на те, что он наблюдал у старшего брата на обложке учебника истории. Он вспомнил, что в рюкзачке у него остались несколько трубочек из-под сока. Они пойдут для флага, который будет на каждом строении. Из бу-

маги сегодня же вечером он соорудит знамена, чтобы завтра оставалось их только воткнуть в песочные крыши. Утром погода испортилась. Там, где он выстроил свой замок, бушевали волны.

Сумасшедшая

Она ворвалась в лабораторию, размахивая, будто флагом, листочками направлений на анализы. — Страховой полис покажите,- с вызовом бросила ей лаборантка. — Полис я не взяла, спешила. Но у меня он есть. Я ведь не сама себе направления выписала. Давайте я вам завтра занесу, — предложила запыхавшаяся посетительница. — Женщина, у меня забор крови через десять минут заканчивается. Если нет полиса, то я вас обслуживать не буду. — Что значит обслуживать? Вы ведь не на базаре, а в лечебном учреждении. Возьмите кровь, а я вам вечером занесу, если уж вам нужно именно в этот день увидеть мой полис. Или давайте посмотрим в карточке, там должна быть копия. — Я ничего не знаю. Если нет полиса, то нет и анализов. — Девушка, я ведь неслась, во весь опор. Мне нужно, чтобы завтра результаты анализов были у врача. — Это ваши проблемы, я ничего не знаю. У меня скоро закончится забор крови. Если нет полиса, то я вам ничем помочь не могу. У меня зарплата маленькая, а вас таких много ходит. — В каком кабинете у вас главный врач? Если я до него дойду, то вам придется задержаться и поработать дольше, чем эти десять минут. — Пожалуйста, в кабинете № 49. Только уже не десять минут, а меньше осталось. Посетительница бросилась по коридору, ориентируясь по номерам кабинетов. Вот уже 39-й, 41-й. Этаж закончился. Стало ясно, что 49-й кабинет находится этажом выше. Вот и заветная дверь. Кабинет номер 49. «Психиатр», — прочитала посетительница, и взглянула на часы. Стрелки часов показывали начало одиннадцатого. Слезы подкатились быстро, брызнув из глаз бессильной обидой, омывая спасительной влагой черствость и бездушие окружающих.

Анна Романова Россия, г. Орел

Лещ

В рыбном отделе гастронома было немноголюдно. Редкие покупатели придирчиво разглядывали ленивых карпов, плававших в большом аквариуме, вертели в руках упаковки нарезки и выбирали тушки замороженной трески. Лещ, окруженный собратьями, лежал в витрине между крабовыми палочками и россыпью надутой скумбрии. Из его лотка были видны только масляные бока соседок и столбик термометра холодильной установки. Впрочем, Лещ был вполне доволен своей судьбой: после однообразного существования в зеленоватой мутной воде пруда, где прошла вся его сознательная жизнь, яркие лампы дневного света, шуршащая пленка, элегантно обтягивающая жабры и плавники, обещали блестящие перспективы. Предметом особой рыбьей гордости была этикетка «Лещ кр., г/к». Кусок плотной белой бумаги, наклеенный на хвост, был своего рода обозначением титула, делая слово «Лещ» именем собственным. Неважно, что аббревиатура на языке бухгалтера означала всего лишь «крупный, горячего копчения» — Лещ этого все равно не знал, — такая жизнь ему определенно нравилась. Лежа в лотке, Лещ внимательно присматривался к посетителям, пытаясь определить, кто из них подходит ему больше. Поначалу он и не заметил женщину средних лет с магазинной тележкой, наполненной всякой снедью. Она вытащила Леща, внимательно оглядела, со знанием дела надавила на мясистый хребет и поднесла рыбину к носу. В ее солнцезащитных очках отразился Лещ во всей своей красе. «Хорош, все-таки невероятно хорош», — любовался он, глядя в темное стекло. Довольно хмыкнув, покупательница водрузила рыбину на вершину пирамиды из фруктов и зелени, образовавшейся в тележке. Продавщица на кассе мгновенно переложила приобретения в фирменный пакет, добавив несколько рекламных проспектов, и женщина не спеша вышла на улицу. Все вокруг казалось Лещу восхитительным: яркое голубое небо, белоснежные облака без зеленого оттенка, который получался от стоячей воды пруда; яблони, усыпанные розоватыми цветами, тоже сильно отличались от унылых прибрежных ракит. Лещ торжественно перемещался по улице, возлежа в пакете под опахалом из листьев сельдерея.

Открытая рыбья пасть навсегда сложилась в самодовольную ухмылку еще в коптильне, но сейчас маслянистые глаза сияли, ибовот оно, настоящее счастье, признание всех талантов, которыми его щедро одарила родная природа. Да-да, Лещ всю жизнь верил в свою путеводную звезду, которая непременно должна привести к невиданным высотам. Неделю назад именно эта уверенность заставила его, растолкав рыбешку помельче, забраться в сеть, медленно поднимавшуюся наверх, к поверхности пруда,- своего рода социальный лифт — прочь от однообразного пресноводного существования. Несомненно, Лещ выделялся из рыбьего царства: в отличие от соплеменников имел хвост подлиннее и жабры покрупнее, да и плавники его выглядели намного ярче. Лещ даже считал себя настоящим хищником, ведь там, где искусственно разводили рыбу, щук не водилось; поэтому, откусив как-то хвост у замешкавшегося на мелководье головастика, Лещ сразу же почувствовал себя акулой, грозой морей. Поднимаясь ввысь в окружении пары раков и клока водорослей, он считал мгновения до встречи с новым миром, который непременно должен пасть к его хвосту. … Когда восторг Леща несколько поутих, его внимание привлекли глянцевые листки рекламы. Чего здесь только не обещали: СПА, солярий, какие-то обкалывания и наращивания — все для поддержания прекрасной формы. Лещ и раньше догадывался, что предела совершенству не бывает; уже сейчас, благодаря этим самым замечательным вещам, он выглядел великолепно: бронзовый загар чешуи, приобретенный в коптильне, делал Леща похожим на золотую рыбку; пленка, в которую его упаковали в магазине,- очевидно, не что иное, как антицеллюлитное обертывание, — с каждой секундой делал тушку подтянутее и рельефнее, а ненавистный жир медленно стекал по хвосту. Из рекламных листовок Лещ узнал о других возможных косметических процедурах и с трепетом ожидал предстоящего наращивания плавников, ни капельки не сомневаясь, что его участь — быть украшением интерьера и шедевром дизайнерской мысли.

Литературный фонд. Проза От сладостных мечтаний Леща оторвал тихий, еле слышный шорох. Пошевелив головой, он мельком увидел два огромных зеленых глаза. За считанные доли секунды в них отразились искреннее восхищение, горячий восторг и еще какое-то непонятное чувство. Наверное, это и есть настоящая страсть, которой в пресном водоеме средней полосы никогда не наблюдалось! От любопытства Лещ наполовину высунулся из пакета: не сводя с рыбины глаз, за женщиной шел тощий рыжий кот. Взъерошенная шерсть делала его чуть толще, но голодный взгляд недвусмысленно выдавал все желания и намерения. Процессия: женщина, Лещ, окруженный зеленью, и кот — шествовала по направлению к остановке трамвая. Лещ время от времени выглядывал наружу, с удовлетворением отмечая, что первый почитатель рыбьей красоты преданно семенит рядом.

105

Спустя минут пять к шествию присоединился еще один участник. Воинственно задрав хвост, за первым котом следовал второй, такой же упитанности, с разодранным в боях ухом. «Популярность моя растет, как же я прекрасен. Да-а, сказочно красив!» — не без гордости отметил Лещ и поприветствовал поклонников взмахом еще не нарощенного хвоста. …То ли полиэтилен был недостаточно крепок, то ли рыбий хвостслишком остр, теперь это уже не определить. В нескольких метрах от остановки пакет с покупками порвался, и все приобретения рассыпались на асфальте. Пока женщина догоняла лимон, покатившийся на дорогу, рыжий котяра вцепился зубами в загорелую спину Леща и быстро потащил добычу. Следом неслись еще несколько кошек в надежде поделить ее по справедливости. «Все-таки красота — страшная сила! — думал Лещ, глядя в нахальные кошачьи глаза.— Сколько ценителей прекрасного…»

Юлия Зубцова

Россия, г. Кисловодск

Перфекционистка Я едва не порезала себе вены. Еще бы чуть-чуть и я определенно бы это сделала – настолько не в мою пользу складывались обстоятельства. Я стояла посреди своей комнаты, полной мягких игрушек, и соображала, как лучше – накидаться таблеток, чтоб не откачали, повеситься, как Марина Цветаева, или выпрыгнуть из окна солдатиком. Но ни один вариант не отвечал моим эстетическим потребностям. После таблеток меня наверняка вырвет, и я буду лежать, мертвая и холодная, в луже собственной блевотины. Если я повешусь, то мое лицо станет синего цвета, который моя бабушка просто ненавидит и еще чего доброго подумает, что я посинела назло ей. Вариант с окном тоже не прокатывал – я прыгну на асфальт, а меня так расплющит, что мымра Валька обязательно скажет, что после смерти я стала похожа на мопса. Поэтому я решила порезать себе вены – по крайней мере, это выглядит эффектно. Лежу, значит, я, в луже собственной крови, алой–алой, как паруса Грина, губы чуть приоткрыты (я видела в сериале – это очень впечатляюще, если правильно открыть рот). Можно даже написать что-нибудь на прощание для пущего эффекта. На стене. Кровью. Хотя как я напишу, если буду мертва. И стены запачкаю, не отмоется ведь. Нет, этот вариант отметаем. В конце концов, какая разница, как ты умрешь. Главное, красивой лежать в гробу. Может надеть новый джинсовый комбинезон? Зачем я его покупала, дурочка, все равно собралась умирать. Девушкам надо носить платья, поэтому надену-ка я вот это, лавандовое. Хотя оно сольется с моей бледной кожей. И меня в нем уже видели. Это слишком узкое, а это слишком пышное. Надо что-нибудь при-

купить по такому случаю. Все-таки не каждый день ты наряжаешься на собственные похороны. Ах, как будет здорово! Все, наконец, соберутся в одном месте, поговорят обо мне, вспомнят все хорошее, что я для них сделала. А я буду наблюдать за ними сверху, и пусть только кто-нибудь попробует сказать что-то плохое. Вокруг меня будут цветы, много белых цветов: пионы, розы, хризантемы – какая мне разница, какие будут цветы – ведь я буду лежать, закрыв свои большие выразительные глаза навсегда. Даже если цветов не будет вообще — я не расстроюсь и не восстану из мертвых. Я легла на диван, положив руки на грудь, и принялась мечтать о том, как будут плакать одноклассники, кидая горсти земли мне в могилу. «Она была такая классная девчонка», «А какие селфи делала» — тут и там раздаются реплики. Играет оркестр, кто-то падает в обморок. Зачем столько горя? Пусть все радуются, смеются и выпускают в небо воздушные шары. Я больше не буду вам мешать своим присутствием, радуйтесь! Я не буду раздражать вас своими чересчур умными высказываниями, не буду стоять в проходе, не буду звонить вечером, не буду кидать музыку в сообщения «Вконтакте». Вы смирились с тем, что меня вдруг не станет? Вам будет некого обижать. Или вы найдете другую жертву? А вдруг она даст отпор? Не захочет умирать. Тогда что? Я не умру. Моя душа останется здесь. Я буду смотреть, хорошо ли вы себя ведете, ублюдки.

Евгений Шестов

Россия, г. Нижний Новгород

Память души Первое письмо матери

Здравствуй, Вова! Вот че ты не сказал, когда точно свадьба? Я ж тебя ирода просила, скажи заранее, так нет, ты все сделал по-своему. Сказал за три дня до регистрации. Мы бы хошь денег-то поднакопили, да подарок вам ладный купили. А так приехали родители, привезли сундук с деньгами. Дураки дураками. Невесту-то любишь чай? Как зовут-то ее? Да не серчай, помню я твою благоверную Галечку. Ты береги ее стерву мелкую. Она хошь и веселая, да какая-то хрупкая у тебя, городская. Че ей тут у нас на селе делать-то. Да и не сможет она ничегошеньки. Вместо сисек-то корову начнет за хвост дергать. Негодная она тебе партия. Но ты ее береги. Я ведь не так тебе просто об этом пишу. У меня есть на примете для нее кавалер. Мы вас разженим, ей подберем нового ухажера, а ты на Варьке Софроновой женисся. А она пускай с ухажером. Дом тоже ей подберем. Еще хотела спросить, что там за мальчонка плясал на вашей свадьбе? Чей? Так он выделывал разные колена, я аж рот раскрыла, и долго все думала о нем. Вырастет, ох будет девок с ума сводить. Как ты раньше, в двенадцать годов. Хотя нет, в двенадцать ты уже весь огород мог один вспахать без трактора. Ой, помню, три лопаты сломал, пока весь бурелом выкорчевал у старого дома. Потом

домой-то вошел, так сразу с порога говоришь, дай, мать, молока. Литра полтора усосал тогда. Как телок, ага. Что это я все про старое. Ты бы хоть написал мне, как живете, мать ее не обижает ли тебя? Хотя тебя борова разве чем обидишь? Ты сам горазд кого обидеть. Ладно, сынок, буду кончать письмо. А то отец ругается, говорит, что много чернил трачу. Любите друг дружку. Мирно живите. От отца тебе поклон и мешок улыбок. Это он вычитал где-то, старый хрен. Мать твоя, Параскева Никитина. Точка. Вовка Лобанов отложил письмо на стол, крикнул: — Машка! Дай мне молока. Было Вовке пятьдесят три года. Только Машка и подает ему водицы напиться. Из ведра. Молока от нее не дождешься. Дала воды, и на том спасибо. Вчера проснулся и понял, прогулял он жизнь свою попусту. И специальность была в руках, мог руками дело делать. Да вот все ушло както само из рук, только и помещается теперь стакан да хлеба кусок. Вчера в ночи приполз домой, как был в кирзачах, плюхнулся на постель, и продрых до шести утра, пока Манька не пошла на работу. Галечка не смотрит на него третью неделю.

106

Русский литературный центр. Litagenty.ru

А он на них тоже не смотрит. Плевать. Вот мать только и ценила, письма писала. Вовка взял опять отложенное письмо, посмотрел внизу письма, где обычно ставят дату, но ничего не увидел. Конверт давно затерялся, но Вовка помнил, что письмо это первое из оставшихся. Многие уже истлели, что-то Машка еще девчонкой куклам на носовые платки использовала, что-то внуки порвали, выкинули, что-то ушло на растопку. В последней кипе лежат пять писем, и лежат они под подушкой вовкиной, он бережет их, не дает никому. Память это. Его жизни память. Кто еще напомнит ему, что он человек? Для всех он умер, а для нее как был мальчишкой, так и остается. Даже самому смешно. Ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно. Уже не грозит. Нет, грозит, только не в окно, а изнутри откуда-то, из памяти души.

Второе письмо матери

Здравствуй, сыночек мой, Вова! Давно ты уехал из дома, да так и не спешишь возвращаться. А я жду все тебя, глаза проглядела. Много людей мимо окон проходит, а тебя все нет да нет. Я уж и реветь-то перестала. Думаю, выплачу глаза, как же я тебя увижу, когда придешь. А ты как ушел дождем, так у меня и осталось впечатление, что дождь тот не кончается. Льет и льет целыми днями, ночами чуть остановится, передохнет, а там опять начинает. И знаешь, я уж как-то к нему привыклась. Если его не слышу, так думаю, что-то случилось нехорошее. Солнца-то нет, а природа без солнца и дождя и не природа вовсе. Это только в песне поется, у природы нет плохой погоды. Есть она, плохая погода. Только мы ведь не хотим, чтобы она была, вот и не замечаем ее. Да что это я все о дожде да о дожде. Давай-ка, мой милый сыночек, о тебе поговорим. Где ты, мой милый? Вчерась приходила Нюра, соседка слева, спрашивала, когда ты приедешь. У ней брат приезжал, говорил, что виделись вы с ним где-то на Совнаркомовской. А ты чего это там делал? Как тебя туда занесло? Ты с Галей был-то? Как там Галя поживает? Чего я спрашиваю, ты же никогда матери не торопился правду сказать, все скрывал, да и сейчас, поди, смеешься над старухой, думаешь, ерунду спрашиваю. А хоть бы так. А не тебе меня судить. Не ты мне судья. К своим сорока годам он располнел, лицо от сварки и ветра приобрело багровый оттенок, он жил с женой и дочерью в двушке на четвертом этаже. Двумя этажами ниже жил хахаль дочери, которого Вовка немилосердно гнал каждый раз, как видел. Но тот упорно не хотел отстать от Маньки. Потом и дочь стала пропадать подолгу, приходила за полночь, отвечала невпопад, а в августе родила мальчишку. Когда родила, Вовка первый раз взялся считать, сколько лет он живет с семьей. Дочери только пошел семнадцатый. Сколько пропито! Сколько прожито… Сколько писем материнских ушло в топку. Вот и это случайно затерялось среди детских вещей, а там вдруг мелькнуло и появилось. И его уже оставил Вовка у себя. И было это второе сохранившееся письмо. Со временем оно потемнело, было покрыто водяными разводами темно-коричневого цвета. Вовка не помнил, то ли он пролил чай, то ли запачкал чем. Он помнил, что письмо долгое время лежало на холодильнике на солнце. Он все собирался ответить на него, припасал бумагу, ручку, перечитывал его по пьяни и каждый раз откладывал до более «спортивного» состояния. Но так и не собрался написать, пока не получил следующее письмо от матери.

Третье письмо матери

Володя, здравствуй. Отец, козел старый, не велит тебя Вовкой называть. Теперь ты у нас стал Володя. Хотя какой ты Володя. Так, недоделок. Совсем мать забыл? Я тебя спрашиваю? Думаешь, в городе поселился, так и забыть можно стариков? Не дам я тебе меня забыть. Милый, приезжай. Так мне тошно одной ночи коротать в пустом доме. С отцом не поговоришь ничего. Да и писать часто уже не могу. Глаза совсем не смотрят на свет белый. Я уж их чаем промываю. На лекарства, знаешь, денег-то не трачу. Тебе берегу. Отец не знает. Я тут скопила малость. Приедешь, тебе отдам. Как там Манька-то, подрастает? Школу-то закончила? Я ее тут во сне видала. Пришла она, значить, ко мне в сени, постояла так криво-косо, поглядела на меня как на дуру, развернулась да и пошла. Ни слова не сказала. Она замуж не вышла ли? Али, может, родила в девках? С вас паразитов станется. Я ходила тут в собес, пенсию хлопотала. Только сказали, вряд ли прибавят. Надо, чтоб ты приехал, да справку привез какую-то. О зарплате, говорят. Она у тебя есть, зарплата-то? Хошь бы выслал рубликов пятьдесят для смеху. Вот бы мы посмеялись всем селом.

На сим завершаю. Передавай Маньке привет большой, Только она меня и помнит, старую кочергу. Галечка зовет меня вас проведать. Так вот Галечке своей передай, чтоб не ждала меня. Ты лучче сам приезжай. Я тебе драников напеку, как ты любишь, со сметаной. Ой, ты, горюшко мое. До свидания, сынок мой милый. Целую. Твоя мать Параскева. Драники он любил, сам их пек для дочери, когда была маленькая. А как она уминала их за обе щеки. Не успеет он снять со сковороды порцию, она обжигается, ловит горячие кружки пальцами, на язык кидает, шипит, молоком холодным запивает. А ему радость. Он новую порцию готовит. Напечет сковородок пять, сметану поставит на стол, сами с Галечкой садятся есть. Хорошее время было.

Четвертое письмо матери

Вовка, паразит ты эдакий, забыл мать свою. Здравствуй. Опять пишу тебе в июле, чтоб заранее узнать, придешь ли ко мне в августе картошку рыть? Или мне мужиков нанимать, да деньги лишние выбрасывать на ветер. Водка-то нынче недешева. А деньгами они брать отказываются. Пять пузырей, говорят, и весь огород тебе перекопаем. Спина-то у меня уже не гнется. Сама-то я не могу. Одну грядку одолею, и сижу полдня, калека старая, а их у меня пятнадцать. Ты с трактором сладил? На ём работаешь? Егорыч из пятнадцатого дома сказал, что ты с ним на тракториста тогда учился. И хорошо учился. Вот значить и пригодилась учеба-то. А ты все твердил, зачем мне это, да зачем. Вот и дозачемкался. А она и пригодилась, учеба. Теперь вот работаешь. Я че про трактор-то… Ты бы приехал на ём, да вспахал бы мне весь огород. Че я буду алкашей-то просить. Ты ж ведь подсобишь матери-то. На тракторе-то быстрее все сделать в огороде. Ты только не бросай работу. Вам там в городе денег-то никто не пришлет. У меня их немного, да и не дам я тебе, ты знаешь. Автозавод район большой, будешь с головой дружить, найдешь, как заработать. Нашла вчерась фотку, где вы с отцом на скамейке под домом сидите. Ты такой шальной, белобрысый. Тебе лет шесть было. Валька соседка фотик только купила, пришла к нам фотографии делать. А вы как раз сидите под домом. Отец только после смены пришел. Ты его встретил и усадил отдыхать на скамейку. Ох, мы тогда смеялись. Такой ты шальной был. Вова, ты не пей много. От этого, говорят, какая-то хворь приходит черная, так ты уж ее не зови раньше времени. Целую тебя крепко. Думается мне, что приедешь ты в августе по картошку. Твоя мать, Параскева. Не успел он на картошку приехать. Получил вот это, последнее из оставшихся письмо. После мать уже писем не писала. Пропала в тот год картошка.

Пятое письмо матери

Ну, здравствуй, сын! Вот и нет больше отца. И ничего он тебе больше в этой жизни не скажет. И мне не скажет. Завтра сороковой день. Приезжай. Злая я была на тебя, не написала сразу. Телефонов ваших городских я не знаю. А ехать мне было не с руки. Злая я была. Теперь вот жду тебя. Отец тебя дожидался, все спрашивал. Завтра его ожидания прекратятся. Отойдет с миром. Сорок дён еще был со мной, а уж завтра все. Один приезжай. Никого не хочу видеть. Помнил он это письмо дословно. Как прочитал, сорвался в город. На могилу отца приехал с матерью. Она не плакала. Окаменела лицом и сердцем. С кладбища поехали в магазин, закупили продукты на помин души. Дома уже, когда чуть успокоилась первая дрожь, свинтил с бутылки пробку, хотел засосать всю разом, как-то мимоходом глянул на мать, да так и замер. И пить не стал. Только уже утром, когда собрались соседи и сели за стол, Он налил стакан полный водки, накрыл его куском черного хлеба и поставил у фотографии рядом со свечой. Потом только выпил сам. Одну. Не полную. И сел обедать. Неделю пробыл с матерью. На восьмой день приехала Маша, увезла его домой. А через четыре месяца позвонила соседка матери. Померла родительница. Пережила отца она совсем ненамного. Теперь и его, вовкина очередь пришла помирать. Готов ли он? Давно готов. Они думают, что не чувствует он ничего. Забыл все. Не помнит. Разум может забыть. Душа помнит все.

Литературный фонд. Проза

107

Светлана Волкова

Россия, г. Санкт-Петербург

Поклонница Белобокий приземистый сельский клуб стоял в самом центре Жихаревки, утопая в поздней персидской сирени, линялой и отчаянно, «с надрывом», благоухавшей всеми запасами организма. Вокруг, на расчищенном от телег и хлама пятачке, называемом местным людом «майданом», вразнобой стояли самодельные лотки под навесами, выбеленные солнцем и дождём. У канавы, напоминая лихого пропойцу, ржавел грузовичок-полуторка, отдавший концы ещё прошлой осенью. День наливался ясный, жаркий. Борька Бирман, свежий выпускник Белгородского музыкального училища, оглядел здание клуба, откашлялся и несмело шагнул в его тёмное нутро. В конце пахнущего свежей скипидарной краской коридора, у запятнанного белыми подтёками окна находилась обитая дерматином дверь с табличкой «Зав. клубом тов. Мячиков В. В.». Борька поплевал на пятерню, пригладил непослушные львиные космы и осторожно постучал. — Войдите, — раздался хриплый басок. — Мне бы товарища Мячикова, Вэ-Вэ, — робко просунул голову в дверной проём Борька. — Он самый, — ответил сидевший за столом гражданин, лысоватый и идеально круглый. — Проходи. Что жмёшься, будто тапки мне опозорил? Борька протянул ему помятый листок. — Направление вот. По распределению я. Мячиков взял пухлой ручкой бумажку, долго, в полной тишине, читал её, потом посмотрел на Борьку сквозь очки, такие же круглые, как и сам хозяин, и с разочарованием выдохнул: — Пьянист? — Ага. — Чудненько! Хм… Было не понятно, радуется он или досадует. — А на гармони? На гармони можешь? Борька стыдливо отвёл глаза. — Не могу. Мячиков тяжело вздохнул, выплеснул из пластикового стаканчика скрепки и усопшую муху, плеснул туда коричневатой жидкости, пахнущей давлеными клопами. — Отведай коньячку, не побрезгуй. Борька не побрезговал. Жидкость оказалось ядрёной и плохо проходимой. — Ты ведь пойми, — придвинул ветчинный нос к Борькиному лицу Мячиков. — Доярки у нас. Скотницы. Им что попроще подавай. — Попроще? — Борька поправил очки. — Может, Рахманинов? Прелюдия до диез минор… Мячиков поморщился. — Ну… Или Лист. Венгерская рапсодия? А? — Может, конечно, и рапсодия… Только опасеньеце имею, что без гармони никак… Они что там, — Мячиков ткнул пальцем в потолок, в жёлтое пятно у основания рогатой люстры, — не понимают конъюнктуру села? Борька пожал плечами. Просидели они часа три. Мячиков распалялся от дешёвого коньяка и собственной речи, перекатывался по комнате взад и вперёд, изредка рявкая в трубку противно звякавшего чёрного телефона, и призывал собеседника проявить сочувствие к аграриям и его, Мячиковому, персональному подвигу на посту завклуба. Борька же, быстро осоловев, лишь кивал и уже не пытался убедить его в доступности для доярок фортепьянной классики. Сошлись на салате из Чайковского, Листа и Штрауса-сына. — Хоть пасынка! — пьяно всхлипывал Мячиков. — Без гармони всё одно не разбудёнишь их! «Разбудёнивать» трудовое население решили по субботам, после лекции о Гагарине и перед танцами. Борьку всунули аккурат посередине. Репертуар утверждал сам Мячиков, раза по три прослушивая каждое произведение и соображая, нет ли чего в них такого, за что можно поплатиться должностью. Ничего подозрительного в Штраусе не найдя, он похлопал Борьку по плечу и выдал отеческое напутствие: — Ты только, это, у хозяйки, у которой живёшь, возьми ведро. — Зачем? — удивился Борька. — Затем. Народ у нас горячий. Не понравится твоё бряцанье, не обессудь. А так, хоть голову ведром прикроешь… — ответил Мячиков и

зафыркал, как нализавшийся шерсти кот. В день премьеры на стене клуба повесили афишу: «Бирман Б. Н. Фортепьянный концерт. Чайковский, Лист и Штрауссын. Начало в 18-00». Под аккуратно выведенными плакатной тушью буквами вилась приписка чернилами от руки «Кто удерёт, пеняйте, суки, на себя. Вычтем трудодни». Подписи не стояло. На «Гагарине» клуб заполнился до отказа. Внесли даже запасные скамьи. Мужики и парни — в пиджаках и штанах, заправленных в сапоги, женщины и девки — кто в чём, но обязательно в ярком. Были даже в крепдешине и с причёсками. Борька оценил. После лекции мужики потянулись с куревом к выходу, но дверь заполнил собой Мячиков, наряженный по случаю концерта в рубаху-вышиванку. — А-ну, пру!!! — забасил он, как на коров. — Назад! Щас культура будет! Сельский люд побранился, но вернулся на места. Первые пятнадцать минут слушали степенно, с суровыми лицами. Борька закончил с Чайковским, собрал неуклюжие аплодисменты и приступил к Листу. Краем глаза он косился в зал на смурные, налитые недовольством колхозные лица, и таившаяся где-то под диафрагмой чуйка подсказывала ему, что до «сына» он может и не дойти. Борька набрал полную грудь воздуха, ударил по клавишам, картинно запрокинув голову назад, как по его мнению полагалось делать виртуозам, уже не думая о том, что может запросто сбиться с нот, тяжело выдохнул, вернул башку в естественное положение и тут на выкрашенном зелёной краской подоконнике раскрытого окна заметил курицу. Она сидела, наклонив пёструю голову набок и, казалось, была единственной, кто в этом зале проникся прекрасным. Борька хмыкнул, кивнул курице и принялся играть для неё. Штраус лился певуче, пианист чувствовал вдохновение, то наклоняясь к клавишам, то выпрямляясь струной. Курица слушала внимательно, на октавных пассажах закатывая глаза и чуть приоткрывая клюв. В зале воцарилась тишина, даже лузганье семечек ненадолго прекратилось. Распаренный плотной рубахой Мячиков, розовый, как налитой ранет, смотрелся органично на фоне развешенных по стенам агиток о сборе урожая. Борька выдал последней аккорд. Курица охнула и, закатив глаза, выпала из окна лапками кверху. Зал брызнул аплодисментами, уже немного походившими на искренние. Борька наскоро поклонился и выбежал на улицу. Обморочная птица чуть-чуть подрагивала крыльями в пыли и совсем не реагировала на брехавшую рядом сиплую бородатую собаку. Завидев Борьку, курица встрепенулась, выдала «во-ох» и со всех ног бросилась наутёк, подгоняемая смущением и невозможностью более высказаться о накрывшем её разом чувстве прекрасного. В следующую субботу всё повторилось снова. Разве что репертуар у Борьки сменился, да на афише, над непременным «пеняйте, суки» значилась неудобоваримая для колхозных желудков фраза: «В рамках месячника музыкального просвещения». Курица появилась в окне с первыми аккордами Рахманинова. Сидела, пялилась на долговязую фигуру Борьки в мешковатом бархатном пиджаке и, приоткрыв клюв, тихонечко вздыхала. Борька выделывал длинными пальцами виртуозные кренделя, тряс напомаженными по случаю концерта космами и нет-нет да и кивал курице, мол, мы-то с тобой одни понимаем музыку. Курица соглашалась, прикрывала веки, а когда Борька перешёл к финальной части всё той же переложенной для фортепиано «Польки» Штрауса-сына, замерла, будто выключили в её нутре дыхательный вентилятор, а на последних аккордах охнула и потеряла сознание. Только лапки в окне и промелькнули. Колхозники загромыхали ладошами. Борькина жизнь в Жихаревке усердиями Мячикова была заполнена настолько, насколько это вообще было возможно: по будням он вёл два музыкальный кружка для детишек и два для взрослых, репетиторствовал с толстой румяной дочкой председателя колхоза и ещё горсткой околоначальственной детвы, а по субботам непременно давал концерты. За три месяца, определёнными какими-то высшими силами, недовольными Борькой, в качестве жихаревской ссылки, он переиграл всё, что выучил в училище и доучил «по ходу дела», и не было ни одного такого дня, чтобы не приходила его послушать пёстрая курица. Она вздыхала, наклоняла голову набок, прикрывала глаза на глиссандо и

108

Русский литературный центр. Litagenty.ru

октавных пассажах, а заслышав последние аккорды штраусовосыновьей «Польки» охала и выпадала из окна в полном и счастливейшем птичьем обмороке. Борька дал ей имя — Элоиза и не без труда, через местного почтальона, выяснил, что курица принадлежала бабке Луковой, и что эта самая Лукова курицей своей в последнее время недовольна, потому что та перестала нестись и шляется, шалава, где попало. — Ты, Элоизка, давай, от обязанностей своих не отлынивай! — отчитывал Борька лежащую под окном курицу после очередного концерта. — Яйца, слышь, неси-давай! А то в суп пустит тебя Лукова! Курица медленно приходила в себя, поднимала осоловелые глаза на Борьку и, когда до её сознания доходило, что это сам маэстро, выдавала неизменное «во-ох», вскакивала, обдав его пыльным облаком, и со всех ног неслась прочь. — Жениться тебе надо, — качал головой Мячиков. — И в город валить. Пропадёшь здесь. В городе хорошо. Там филармония. Заведёшь полезные знакомства… Мячиков произнёс «заведёшь знакомства» с такой кислой физиономией, как если бы сказал «заведёшь вшей», поморщился и продолжил: — Напишу тебе ходатайку в райком. И не обманул. Написал.

мертво ядрёные мясные комары, кто-то пискнул: «Полечку», «Полечку» сбацай! Хмельной Борька подсел к роялю и ударил по клавишам. С первыми аккордами на подоконнике возникла Элоиза, как будто нарочно сидела под окном и ждала. Малопьющий по жизни Борька играл старательно, по памяти, но водка взяла своё: не доиграв до конца он икнул и на последних секундах выдал пару фальшивых нот. Колхозный люд этого не заметил. Но заметил сам Борька. Взяв финальный аккорд он минуту сидел, уставившись в лакированную челюсть рояля, и не решался посмотреть на окно. Когда же решился, то к ужасу своему заметил Элоизу, не упавшую в обморок, а сидевшую пряменько на подоконнике и глядевшую на Борьку удивлёнными округлыми глазами. Борька встал, опрокинув табурет, и виновато пожал плечами. Элоиза спрыгнула с подоконника на землю, веерно взмахнув короткими крыльями и, переваливаясь с боку на бок, пошла от клуба прочь. В свете тусклого фонаря Борька к досаде своей заметил, что она ни разу не обернулась.

По осени, когда закурились красной дымкой деревья, а дождь прибил тяжёлую пыль к земле, пришёл Борьке ответ из города, что берут его каким-то младшим, очень младшим кем-то при филармонии. Борька на радостях, как положено, решил проставиться. Собрал почти всю Жихаревку в клубе, на заработанные деньги купил водки, а уж овощи и пироги местные нанесли с лихвой, как на Маланьину свадьбу. Далеко за полночь, когда от выдохов «провожающих» падали за-

Много лет спустя Борис Натанович Бирман, ставший известным пианистом, перебрался в Москву, завёл импресарио, с успехом гастролировал по Европе и Америке, но непременно каждый концерт заканчивал фортепьянной версией «Польки» Штрауса-сына. Внимательный зритель мог бы заметить, что на последних аккордах маэстро набирал в грудь воздух и краем глаза косился на ближайшее окно — фальшивое или настоящее, стрельчатое или круглое, после же недовольно выпячивал нижнюю губу и тяжело вздыхал тихонечко «во-ох».

Через месяц Мячиков написал ему в письме, что Лукова хвасталась, мол, курица её пёстрая взялась за ум и начала приносить ежедневно яйца, беленькие и хорошенькие, как ангельское темя. И что больше со двора не бегала.

Юлия Шорина

Россия, г. Оренбург

В ожидании рождественского чуда 29 декабря,2015 год, Наверное, в самом воздухе Рождества, в его спертой, душной атмосфере есть нечто призрачное, волнующее. В этот день всегда ожидаешь чуда. В этот день в душе рождается надежда, надежда на то, что оно обязательно произойдет, станет явью. И приходит это чудо именно тогда, когда его совсем не ждешь… Утро. Рождество только еще стояло у окна, таинственно постукивая в окна и рисуя на стеклах морозные цветы. Оно словно ждало, когда в доме вымоют полы, накроют праздничный стол, оденут елку, напоенную ароматом сосновых веток, в праздничный убор и приоткроют ему дверь, увешанную белой омелой, в ожидании новогодней сказки. Вяло потрескивают дрова в камине, разбрасывая искры в разные стороны и оставляя за собой легкий дымок и небольшой запах гари. В этот день Эшли не обращала внимания ни на причудливые узоры, ни на сверкание блесток и мишуры в трепетном свете елочных свечей, ни на запах орехов и благоухающих цветов, развешанных по всему дому, даже снег как-то не искрился, не хрустел у нее под ногами. Уже целый месяц стол ее был завален письмами, пожеланиями, рисунками, и все они твердили только одно: «Дорогой Санта Клаус, нет для меня подарка лучше, чем друг мой Джереми, которого нет со мной уже целых одиннадцать месяцев и двадцать девять дней…» Действительно, уже одиннадцать месяцев не бегал по дому Эшли смешной и игривый пес Джереми, бойко и кокетливо виляя хвостом и издавая свой веселый, пронзительный лай. Почти целый год одиноко пустует его вольер с зимником, не тронуты игрушки, старая любимая кость, потасканная временем, покрылась пылью и никто, никто не знает, где он. — Доченька, — беспокойно спросила ее мать, — почему в такой день ты даже не улыбнешься нам? Поверь мне, дорогая, если нет Рождества в твоем сердце, ты не найдешь его и под елкой. День, еще не успев начаться, не предвещал ничего хорошего, все ближе и ближе кралось Рождество, уже не казавшееся нашей героине столь волшебным и прекрасным. А Глупая Эшли все продолжала закрывать все створки и отдушины, окна и двери, даже каждую половую щель. Чего же так боится она? Очередного разочарования? Неужели страх девочки настолько силен, что ее Рождественская сказка уже подошла к концу?

30 декабря, 2015 год, есть в предрождественской суете что-то волшебное, волнующее. В ожидании сказки тобой одолевает прекрасное и томительное чувство, но очень скоротечное. Поэтому ощутить его можно лишь ненадолго. Нет ничего лучше этой суеты, когда весь город застлан гирляндами, праздничной мишурой, повсюду играет веселая музыка, по радио звучат поздравления с предстоящим годом, сотни огней разных цветов освещают город, делая его еще более пленительным и очаровательным… Остался всего лишь один день до Рождества. Эшли сидела у камина и наблюдала за тем, как тлеют остатки писем и рисунков, написанных Санте. Огонь разгорался все больше и больше, как бы проглатывая пепел. Было в нем что-то пугающее, непредсказуемое, как сам завтрашний день. — Может, нарядим елку вместе? – спросила мама Эшли, стоя позади нее и держа в руках золотистый шарик. — Не хочу, – ответила Эшли, сидя на половике и играя с волосами. Мама отбросила шар в сторону и присела рядом. — Нельзя так не любить Рождество, Эшли – сказала мама, тяжело вздохнув,- целый год ты писала Санте все эти письма, а сейчас что? Нельзя сдаваться… — Он не вернет мне мою собаку, — воскликнула Эшли, в сердцах забросив клочок бумаги в огонь. Он тут же проглотил его, оставив лишь небольшую горку пепла. — Поверь мне, иногда приходится ждать близких гораздо дольше… Если ты пройдешь это испытание временем и не перестанешь верить, он обязательно к тебе вернется. — Как папа? – спросила Эшли, подняв голову высоко вверх. — Да, — тихо сказала мама, отвернувшись от дочери, — как папа. — И ты тоже будешь верить, что Санта положит его к нам под елку? — Конечно. — Правда? — Правда. — А почему ты плачешь? – спросила она, глядя на маму. — Я не плачу, — прошептала мама, утирая платком мокрые глаза. — И неужели ты все эти годы, каждое Рождество, ждешь? — Да, Эшли. Жду и не перестаю верить, поэтому и ты постарайся

Литературный фонд. Проза всем сердцем надеяться и верить в чудо, и тогда оно обязательно не обойдет тебя стороной. 31 декабря,2015 год, Новый год – это всегда надежда на что-то хорошее, очередной шанс начать жить заново. Мечты о счастье, трепетное ожидание, что наступающий год непременно будет лучше предыдущего, а все разочарования и горести останутся в прошлом. Именно в канун Нового года, как никогда, хочется верить, что все самые сокровенные и безумные желания обязательно сбудутся. Веришь, надеешься. И сбываются они лишь тогда, когда всем сердцем захочешь этого, и именно в этот день новогодняя сказка обязательно коснется и тебя! С Новым годом! С Рождеством! И вот на цыпочках подкрался Новый год. И пролетит он быстро, подобно сну, где каждая минута жизни равна одному сердцебиению, пролетит, оставив за собой лишь воспоминания и надежды на лучшую жизнь. Для людей, которые в душе не перестали быть детьми и сохранили удивительный дар верить в чудеса. Всю ночь бродила Эшли из комнаты в комнату, стараясь отыскать причину своего волнения. Переодета она была в белое ситцевое платье с небольшой бахромой у подола. Хоть оно и было ей немного великовато, но все же сидело на ней просто великолепно. Редкие золотистые волосы были небрежно собраны в хвост, но все равно, удавалось им как-то с необыкновением лечь на голове, тем самым, создав оригинальную, диковинную прическу. На улицах города было непривычно тихо, несмотря на предстоящую суматоху. Это вселяло надежду на приятный вечер, но, в тоже, время и пугало Эшли, заставляло ее вздрагивать при каждом дуновении ветерка. Вдруг сквозь сумрак ей удалось разглядеть силуэт, напоминающий горбатого низкорослого человека, сидящего в сугробе, за кустами орешника. Эшли в испуге задернула штору и зашла в гостиную, тут же забыв об этом. Казалось, все ожидания и надежды для девочки окончательно превратились в некий придуманный мир, полный грез и утопических иллюзий, который, как ни странно, все это время был смыслом ее жизни, и неприятнее всего было, окончательно убедившись в этом, навсегда в нем разочароваться. А в гостиной уже давно дремала мама, сидя в кресле перед телевизором. «Наверное, она тоже не дождалась» — с тоской подумала Эшли и вскоре мгновенно заснула. Эшли в своем белом ситцевом платье сидит на снегу, под деревом, обхватив тоненькие и худощавые, как палочки колени. Она дрожала как лист, всматриваясь в кромешную тьму, обхватившую сад в свои объятия и держала в руках кость, что когда-то в сердцах выбросила из окна. Все это время она наблюдала за силуэтом, который так старательно скрывался в кустах. Она поднесла холодные и посиневшие от холода

109

бледные руки ко рту и, замерев, продолжала ждать. Горячее дыхание ее обдало руки теплым воздухом, но его было мало, чтобы хоть немного согреться. Вдруг силуэт, так отчаянно преследуемый Эшли, стал приближаться к ней, аккуратно ступая по снегу, практически не оставляя следов. Походка его была непривычно легкой, но очень знакомой Эшли и чем ближе приближался он, тем страшнее становилось ей наблюдать за ним. И вдруг неожиданно этот силуэт подскакивает и цепляется в ее рукав, пытаясь отобрать ту самую кость, которую так крепко держала в руках Эшли. Он издает жалобный и сдавленный писк, кувыркаясь на снегу у ног испуганной девочки. И тут, вцепившись ей в платье и схватив кость в зубы, скрывается в ночной мгле, оставив в этот раз за собой маленькие, едва заметные следы… Ночь. Тихо. Эшли тихо дремала в гостиной. Все свечи уже давно сгорели, где-то в углу пробежала мышь по скрипучему полу. Ни звука больше, словно весь город был скован молчанием, только тихий, но почему-то тревожный, сдавленный писк вновь слышен за окнами. Эшли открыла глаза и, не понимая, откуда доносится звук, бестолково оглядывалась по сторонам. И тут Эшли, быстро подскочив с дивана, опрометью кинулась в сад. Некое слабое предчувствие прокралось к ней и никак не хотело покидать ее и без того больную голову. Накинув мамин плащ на плечи, Эшли выбежала на улицу, где ее ждал весьма неожиданный сюрприз, неожиданный, но очень долгожданный. В саду был лишь один старый фонарь, освещающий главную тропинку, что ведет в дом, поэтому было сложно что-либо разглядеть отчетливо. Вдруг звук появился вновь и заставил Эшли обернуться. На крыльце сидел ее любимый пес Джереми, весело виляя хвостом и издавая протяжный, заливистый лай. Зеленые глаза его были сильны и полны жизни, шерсть гладкая, блестящая и немного влажная от снега, а в зубах он держал ту самую кость, что когда-то была выброшена в окно, а за углом по саду были рассыпаны мелкие едва заметные следы. Скажете, что все это выдумка, что не бывает на свете подобного волшебства? А ведь никто не знает, что есть волшебство, какова его истинная сила. Никто никогда не сможет увидеть его, потрогать, но каждый сможет сотворить своими руками, просто всем сердцем поверив в него. Только душа способна сотворить настоящую магию, и если ты не веришь в нее, считаешь фикцией, не веришь, что окружающий тебя мир обладает сердцем, то оно тебя и не коснется, и ты не услышишь, как бьется это сердце. Большая часть волшебства в мире кажется несуществующей, потому что мы слишком слепы или слишком заняты, чтобы его увидеть. Ведь Рождество – это прекрасное время для исполнения всех твоих самых сокровенных желаний, когда только одна ночь может все исправить, дать шанс начать жить заново и ведь правда, чудеса случаются в Рождество с теми, кто искренне верит, и приходят они именно тогда, когда их совсем не ждешь.

Влада Ладная Россия. г. Реутов

Девятый круг свободы (отрывок из новеллы)

А в тридцатые годы знаменитый писатель решил вернуться из Италии в Россию. Зачем? В двадцать первом его фактически отправили в почётную ссылку в Италию, «по состоянию здоровья», а на самом деле — чтобы под ногами не мешался. Почему бы и не жить там в комфорте до скончания дней? Неужели, правда, продался? Лучший дом в Москве, бывшая морозовская вилла в Горках, вилла в Крыму. Штат обслуги. Более ста тридцати тысяч в месяц на содержание писателя и его семьи. В то время профессор получал семьсот рублей. Ну, и семья… Одна законная жена, две гражданские. Усыновлённый Зиновий, брат Якова Свердлова, усыновлённые дети Марии Андреевой. И, конечно, родной сын Максим, его жена Надежда Алексеевна, по прозвищу Тимоша, две внучки – Марфа и Дарья. Ещё секретарь Крючков и медсестра, которую называют последней любовью классика. Все сидели на его шее, между прочим. Щёлк! – тумблером. — Алексей Максимович был скромен и даже аскетичен, — заговорила Тимоша. – Он вырос в нищете, в юности недоедал, сидел в царских тюрьмах. Он не боялся ни голода, ни лишений. Сталин пытался писателя купить. Но тот никогда не продавался. А вот ради нас всех мог пойти на какие-то уступки.

Максу здесь было лучше, интереснее: он участвовал в вечеринках для золотой молодёжи, обожал гонки. Да и мне и дочерям здесь больше нравилось, и сытнее было, не скрою. Но дело и не в нас. Алексей Максимович верил, что его голос – голос всемирно известного писателя – наконец будет услышан. Он хотел заступиться за невиновных, спасти отверженных. Он надеялся вновь быть нужным своей родине. Он ехал творить добро. Вы хоть знаете, скольких людей Алексей Максимович избавил от расстрела или голодной смерти? К нему шли за помощью толпами, как к Деду Морозу или к святому Николаю. И писатель бился за каждого. Он ехал в Россию совершить чудо: превратить людоедский режим в человеческий. Он хотел спасти всех нас, революцию, страну. *** Я уже говорила, что писателя нашего, бывшего обитателя дома, не люблю. Вот недаром про него кто-то из эмигрантов судачил, что де классик продал душу дьяволу. Довольно скромные способности, внешность обычного мастерового, лобик узенький, никакого образования – и такая фантастическая, мгновенно и почти на пустом месте возникшая слава. Алексей Максимович был даже больше знаменит, чем Лев Толстой! Пять раз номинировался на Нобелевскую премию и не получил её только потому, что

Русский литературный центр. Litagenty.ru

110

посчитали невозможным, чтобы король Швеции вручал награду коммунисту. Щёлк! – тумблером. — Чушь какая! — горячилась невестка пролетарского писателя. – Это судьба вознаградила его за страдания. Такие муки во всей нашей беллетристике пережили только Достоевский и мой свёкор. А Россия любит мучеников. Он был Золушкой русской литературы. Алексей Максимович остался сиротой, воспитывался тёмным и жестоким дедом, настоящим садистом. Кстати, по мнению некоторых исследователей, дед был тоже из старообрядцев. Мой родственник рано узнал голод и такие нищету и унижения, какие и пережить не всякому дано. А уж не озлобиться при этом могут только единицы. Алексей Максимович же смог больше: он обрёл великодушие и милосердие почти святого. Без всякого, как ты верно заметила, образования, выйдя из самых низов, писатель сумел стать, пожалуй, самым эрудированным человеком своего времени. Окончив только два класса, он создавал настолько потрясающие вещи, что, по широте охвата тогдашней эпохи, они справедливо могли бы называться энциклопедией жизни конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Алексей Максимович обрёл заслуженную мировую славу. Он был настоящий подвижник литературы. Современники понимали, насколько его судьба уникальна, какой жизненный подвиг писатель совершил. А ваше поколение, с его инфантильностью, даже представить себе не может, какое фантастическое мужество, какое великое сердце понадобились, чтобы выбиться с самого дна – и через всю жизнь пронести любовь к людям. — Ничего себе любовь! – не успокаивалась я-Иоанна. – Он писал, что не надо жалеть человека, потому что жалость его унижает. Так беллетрист похоронил милосердие. И развязал руки большевистским палачам: вот уж они никогда никого жалостью не унижали. — Передёргиваешь. Он звал уважать людей, а не жалеть. И «нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся». Разве Алексей Макимович должен отвечать за придурков, извративших его призывы? В любом случае, поступки говорят о человеке больше, чем слова. А деяния великого писателя в средние века заставили бы его канонизировать. Мой свёкор совершил добрых дел больше, чем Франциск Азисский. — Про поступки справедливо для всех, кроме писателей. Ведь у них именно слова – их главные дела. А это: «Пусть сильнее грянет буря!» — И накаркал. Грянула в семнадцатом году. Аж вся страна ходуном пошла. Людей в гражданскую от восьми до пятнадцати миллионов погибло. Буря унесла всех. — Ну, писатель же не Господь Бог! Кто знал, как всё обернётся. Алексей Максимович просто был романтик. Но ведь людей расстреливать он же не призывал. Репрессии осудил. Кого смог, — спас. Что ещё может смертный? — И странно: этот дом – море. В нём штормовая волна. Самое подходящее место для буревестника. Почему же он не любил этот особняк?.. Любовь, любовь – святой Грааль. Разве любовь может быть грехом? – а сама целуюсь со Львом. Греховодничаю. — А-а! – заехидничало во мне моё второе «я». — Сразу видно, что начинающая. Не видела жизни. Книжек начиталась, как я когда-то. А любовь – это самая омерзительная дрянь на свете. Все нас, дурочек, ловят на этот крючок, когда им надо что-то урвать. Целую философию изобрели! И тебе ещё повезло, если им просто хочется тебя в постель затащить. А есть цели и похуже… Все пакости, все обманы, все подлости и предательства, все манипуляции, подавление и уничтожение – всё прикрывается и оправдывается любовью. Надо отговорить женщину развивать её талант? – Любовь важнее.

Поэтому марш на кухню, к плите. Только посмотрите на идиотку Крандиевскую, третью жену Алексея Толстого, нашего милого соседа. Она была писателем, и поинтереснее своего мужа. Но как же: любовь! И Наталья бросает литературу и превращается в бесплатную кухарку. Потеряла себя, предала ради любви. А муженёк бросил жену и сбежал к молоденькой секретарше. И осталась Наташка Крандиевская с носом. Ни любви, ни таланта. Или на меня посмотри. Я была любимой ученицей Павла Корина. Но нет, надо было воспитывать дочерей, ухаживать за мужем и свёкром, вести этот огромный дом, пропади он пропадом. Принимать дьяволовы уймы гостей, которых я часто знать не знала и не хотела знать. Чужих, а иногда завистливых и тайно ненавидящих нас людей. И с чем я осталась в итоге? – Со сломанной жизнью, бродить в одиночестве по этому бесконечному особняку, в котором я даже не знаю, сколько комнат. Я в нём до сих пор блуждаю, как в сказочном лесу, и не могу найти выхода. А понадобись кому-то мои деньги, моё здоровье, доброе имя, жизнь и даже бессмертная душа – я сама бы принесла на блюдечке с голубой каёмочкой, стоит только произнести кодовое слово «любовь». Как будто гипноз какой-то. Условный рефлекс, как у собаки Павлова. — Нет! – упиралась я-Иоанна. – Ты просто всё видишь в чёрном свете. Любовь – смысл жизни! Всё на земле и во вселенной держится на любви. Любовь к своей половине, к детям. Любовь к искусству, к красоте, к людям. Любовь к Родине, к Богу. — Ха-ха-ха! – расхохоталась я-не-я-и хата-не-моя. И я видела внутри меня, как в зеркале, как я-Тимоша из прелестной куколки превращаюсь в валькирию революции:в чёрной кожаной куртке, в кожаных галифе, в фуражке и в сапогах. Вылитый чекист. В таком виде я-Тимоша сопровождала свёкра на Соловки, осматривать этот образцовый концентрационный лагерь, а в дневнике в эти дни рассуждала о красотах русского Севера и о непревзойдённых вкусовых качествах местной селёдочки. — Они так ловко это провернули! – закричала я-Тимоша неистово. — Кто они? — Они. Мы и глазом не успели моргнуть. «Давайте, — говорят, — не будем искать истину, а будем лояльны к стране. Вы же патриоты?» — «Да, разумеется». «А теперь давайте будем у себя всё-всё хвалить. Ничего, что одна сплошная гадость кругом и всё разваливается. А за бугром всё будем ругать. Это надо Родине. Вы же любите Родину?» — «Очень. Мы постараемся». «А теперь откажемся вообще от всякой правды. Оставим одни славословья государству. Вообще начнём его обожествлять, молиться на него станем». – «А как же бороться с недостатками? Мы же должны делать нашу жизнь лучше с каждым днём!» «А не надо сейчас лодку раскачивать. А то все утонем. Это для сохранения Родины. Вы же готовы всё сделать для Отчизны?» — «Ещё бы!» — «Ну, так прыгайте сами в огонь. Наше Отечество нуждается в человеческих жертвоприношениях». И мы – прыг! Сделали это. В тридцать седьмом. Стало быть, правы были староверы-то, когда в тайгу и в эмиграцию бежали от сатанинского государства? Правы были, что предавали, потому что предать зло – это не предательство? Или не правы?.. На моих глазах – скорее, внутри моих глаз – я-она из валькирии революции превращалась в Ниобею, потерявшую всех своих близких. Я-она наклонилась ко мне-Иоанне и в ухо нам обеим, сиамским близнецам, прошипела: — Они его обманули, Буревестника. Сыграли на любви к Родине. Они обманули его, развели, как лоха. А вместе с ним – и всех нас! Чаша Грааля возникла в руках у меня-Тимоши. И артефакт был весь покрыт выколотыми человеческими глазами. — Знаешь, почему наступил тридцать седьмой год? Потому, что мы больше жизни Родину и людей любили. А вы уверены, что этот фокус с патриотизмом не повторится ещё раз?

Ирина Базалеева Россия, г. Москва

Блины

– Знаешь что, Леля, вот не приду я к тебе сегодня! Разозлила ты меня вконец! Ты, мать твою, тудыть-сюдыть, с Ленькой крутила. Все знакомые знали, один я, дурак, верил тебе. А теперь ты ждешь, что я прощу, что это пустяки? Пустяки?!! Да, шиш! Старик дернул подбородком и пнул ботинком гравий. Темные штанины обдало пылью. Воробей, порхнув, убрался с дороги на детскую горку и оттуда уставился на старика.

Старик с болоньевым мешком с рваными подвязанными ручками размашисто шагал по направлению к горе. – Ты гадюка, меня обманывала, блинами кормила! Знала, что я их люблю и не замечу подлости твоей! Да ненавижу я твои блины! И всегда ненавидел! Старик дошел до места и сел на скамейку. – Вот, – достал он из мешка барбариски, кривой непропеченный блин в салфетке и тряпку. Отпер калитку, пролез и тряпкой принялся смахивать пыль с памятника.

Литературный фонд. Проза – Видишь, Леля, блинчик я тебе принес. Сам испек, – слезы потекли по морщинистому лицу, – Ты прости меня, Лелюшка, что обиду держу. Тошно без тебя, жить устал. Он разложил барбариски в ряд, потом подумал и смешал их в кучку. Развернул и выложил блин. Вытянул из земли нагло проросший маленький клен и вдруг зарыдал уже в голос, облокотясь на ограду.

Мигреневый запах

Навалясь грудью на подоконник, Ольга сквозь стекло смотрит на дождь. Сумерки накрывают улицу, отделяя Ольгу от остального мира. Серебристая шелковая блуза охватывает ее полные, округлые плечи и неприятно холодит. Ольга машинально перекатывает запястьем высокую пуговку на манжете блузки. Пуговка то впивается в молочно-белую кожу, то выворачивается кверху металлическим глазком, от блеска которого у Ольги еще сильнее болит голова. Говорят, циклон пришел на две недели. Мигрень, значит, затянется, и выходные – коту под хвост. Ночью Ольге снились апельсины – сочные и приторные, их аромат перетекал из одного сна в другой. Утром сны рассыпались тревожной суетливостью, и Ольга окатила кипятком пальцы, опрокинула солонку и села, промахнувшись мимо стула. Апельсиновый мигреневый запах в ее снах обыкновенно появлялся в межсезонье при смене погоды и неумолимо предвещал дурные ярко-рваные дни, словно выхваченные из мрака резким лучом стробоскопа. Ольга прислоняет лоб к оконной раме. Дождевые потеки на стекле – как слепые дождевые черви. Пелена и сумерки. Резкое пиликанье автосигнализации, и висок пульсирует ей в такт. Ольга закрывает глаза и прикасается вниманием к ослепительной змейке боли над левым глазом. Медленно выдыхает и в воображении обкладывает змейку прохладным зеленым мхом. Змейка блекнет и начинает растворяться, но стоит Ольге приоткрыть глаза, проворно выскальзывает изо мха. Ольга переступает с ноги на ногу и вновь возвращается к змейке. Прислушивается к стуку дождя и мысленно укутывает ее мягким пледом. Икеевским, — представляет она буклированный бордовый уют. Змейке, кажется, по душе шведское качество – покрутившись, она сворачивается тяжелым свинцовым пятном и затихает. Ольга осторожно переводит дух и по очереди открывает глаза. Свинцовая тяжесть погрузилась в теплый плед. Не зажигая света, Ольга заваривает чай, подогревает ужин и ест, с усилием отстраняя беспокойства о работе, о сыне и объяснении с Юрием. Сейчас и на ближайшие три дня ее жизнь – только для нее. Для ее чертовой мигрени и для ее, не дай Бог опять, предчувствий. Предчувствия у Ольги с ранней юности. Но она не их научилась использовать и расшифровывала уже задним числом. Ольга дремлет на стуле перед остывшим чаем – рабочий день выдался сложным. Мельтешат обрывки офисных разговоров. Макеты деталей, которые она моделировала в автокаде, в полусне крутятся и выворачиваются под немыслимыми углами в каком-то совсем не евклидовом пространстве. Один из углов напоминает ей заостренный подбородок сына. Последние дни она то и дело останавливала взгляд на Митином лице, то замечая вдруг необыкновенное сходство с его отцом, то раздражаясь неряшливой подростковой небритостью. Сейчас же угол-подбородок пересекает темный шрам. Подбородок распадается на части, испуская слабый запах апельсинов. Ольга, дернувшись, просыпается, и змейка над глазом яростно ввинчивается в висок. Шрам. Подбородок. Ольга вспоминает утро, когда сын собирался в университет, – ничего примечательного. Занятия, вечером встретится с друзьями. Какими друзьями? – С которыми по пустырям гоняют на скутерах. Ольга подскакивает к окну. Пока она дремала, дождь перешел в ливень. «По суглинку в такую погоду?» – Ольга сжимает руками виски. «Довольно! Хватит нагнетать», – вслух укоряет она себя. Голос звучит вяло. Не обращая внимания на пылающую змейку, Ольга зажигает верхний свет, ставит посуду в раковину, включает проигрыватель – Лхаса де Села – и подпевает, созвучно переиначивая испанские слова. Тревога отпускает, следуя за надрывной песней Лхасы. «Такая молодая была», – Ольга что-то читала про ее раннюю смерть. Мотая головой и пристукивая пяткой под музыку, она моет посуду. Дождь за окном прекращается. Звонит Юрий. Или? Кто это?! Ольга застывает и мокрой рукой прикладывает телефон к лицу – да? – Да... Я... Мать Дмитрия Самойлова. «Muero quizás. Ha! ¿Dónde estás?»*, – о чем-то своем поет Лхаса. * «Возможно, я умираю. Ах! Где ты?» (исп.)

111

Ты – хороший!

По раздевалке детского сада с визгом и с заломленным ухом несся заяц. Зайцу летом исполнилось пять, и звали его Темой. За зайцем топал персонаж современной сказки. – Ты у меня, гад, получишь. Говори, куда подарок дел? – Не девал никуда. Пришел, а его нет. Пусти, больно! Ненавижу… – Я. Тебе. Покажу. Как! С отцом!! Разговаривать!!! – назвавшийся отцом извернулся и ухватил зайца за плечо. – Сопляк. Собирайся давай! Заяц вырвался и больно ударился об угол шкафчика. Рев. Задержавшиеся в раздевалке родители спешно одевали детей, развернув их к себе лицом. – Я с работы отпросился на его чертов праздник, выговор получил. Пашешь целыми днями, ради его «монтессори» с бассейном. Мать твоя еще, – мужчина закрыл лицо рукой. – Да уши сними, куда свитер пялишь? Идиот. – Пап. Я не буду больше, – мальчик таки надел свитер через заячьи уши. – Пап, не сердись. – Одевайся. На улице жду. Грохнула дверь. Заяц, дрожа и икая, натягивал куртку. Надломленное ухо зацепилось за капюшон и окончательно оторвалось. – Оу-уй, – мальчик тонко завыл. Родительницы почти бегом уводили детей. – Бабушка Таня, а Тема плачет! У него подарок украли, а его папа ругается. А еще он ухо сломал. Бабушка Таня, ты на меня никогда не ругаешься! Бабушка Таня справилась с завязками на внучкиной шапке и присела перед шкафчиком, куда забился рыдающий Тема. Она пожевала губами: – Зайчик, а, Зайчик? Высунься, я тебе кое-что важное скажу. Затих. – Зайчик! Запомни самую важную на свете вещь, – в шкафчик проговорила бабушка Таня. – Кто бы что ни говорил тебе и как бы сильно ни злился, запомни: ты – хороший. Повтори. Хриплый шепот: – Ухо... он меня совсем убьет. – За-яц. Ты меня слышал? А ну, повтори. – Хороший, – всхлипнул шкафчик. – Я – хороший! – не отставала бабушка Таня. – Я – хороший! – повторил Тема. Он вылез, напялил кое-как шапку, сунул остатки ушей в пакет и убежал. – Бабушка Таня, а Темин папа плохой или хороший? – спросила девочка с помпоном на шапке. – Папа его любит, как умеет. Он тоже когда-то был мальчиком, и зайчиком тоже, – строго сказала бабушка. – Зайчиком!? Что ты сказала, бабушка Таня!? Наверное, это был очень толстый зайчик! – Ну, тихо, тараторка, – бабушка Таня распушила помпон. У крыльца Темин отец ожесточенно пинал сугроб: «Ну почему? Почему я прям зверею, когда он киснет?» Через приоткрывшуюся дверь просочился Тема. «Устал. Но держится, не хнычет», – присмотрелся отец. – Темыч. Давай мешок понесу. «Я – хороший», – вспомнил Тема и выдохнул в морозный воздух: – Ухо одно сломалось. Совсем, – он прямо взглянул на отца. – Да черт с ним, с ухом. Завтра на горки пойдем кататься? Тема молчал, боясь ответить невпопад. – Артем, – отец потрепал его за рукав. – Ты это… не обижайся. Погорячился я, забудь про ухо. Ты хорошо выступал. Мне понравилось. Очень понравилось. – Правда, пап? А как я боролся с волком, ты видел? – Д-да, с волком – это вообще. Круто. Так пойдем завтра на горки? – У отца щипало в глазах, память отчего-то подсовывала пухлого, улыбчивого зайчика со старой черно-белой фотографии. – Пойдем на горки, – Тема улыбнулся и взял его за руку.

Медицинский случай

«Порекомендовал лечащий врач», – конечно, ничего другого он сказать бы не смог. Он и не сказал, не успел. Выглядело все обыденно: врач опросил пациента на предмет хронических заболеваний и выписал лекарство. Ни о каких серьезных болезнях пациент не предупредил. Умолчал, стало быть. Вот

Русский литературный центр. Litagenty.ru

112

мои записи, вот его медицинская карта. Поэтому обвинить меня невозможно. Так что я рад, что он вчера наконец подох, дружок старинный. Двадцать лет я ждал, когда это произойдет. А перед Рождеством понял, что сам могу вмешаться в Божий промысел. Когда он снова пришел с жалобой на свои колени и стало ясно, что без сильных стероидов не обойтись. Он никогда ни как пациент, ни как бывший друг не говорил мне, что перенес туберкулез. И только Светочка-Веточка, еще тогда, когда

металась между нами... Возвращалась ко мне в слезах, потом в слезах же бросалась в его койку, дура. Она вряд ли помнит. А если и помнит, то никогда не свяжет одно с другим. Так вот Светочка тогда обмолвилась, что жалеет его, как он ослаб после болезни. Но он-то всегда стеснялся своих проблем. И считал, что если о них не рассказывать, то их как бы и нет. Вот теперь нет и его самого. Как не было у меня двадцати лет законного счастья с моей Веточкой.

Олеся Дерби Россия, г. Омск

На встречу с судьбой Тучи были похожи на рваные джинсы. Тёмно-синие и узкие, они тугой тканью обтягивали бледную кожу неба, не давая ему дышать свободно. Где-то далеко за ними садилось солнце, подсвечивая расползающуюся синеву нежными розовыми красками. Любуясь вечерней красотой, Эмма поздно заметила: что-то с машиной не так. Она дёрнулась, упрямо застыв посередине дороги, как молодая лошадь. Хмыкнула, резко заржала тормозами и осела, устало прижимаясь днищем к темнеющему гравию. — Ну что же ты! — Эмма недовольно хлопнула дверцей, рассматривая краснеющую в закатной полутьме автоподругу. — Осталось ведь совсем немного. Не могла потерпеть? Надо было сломаться прямо сейчас… Как дитё малое, ей богу. Потирая озябшие плечи, автоледи огляделась. Лес. Река. И ни души вокруг. Снова она одна. Повторилась поломка в долгом пути. И опять помощи ждать неоткуда. Пройдя до поворота и обратно, Эмма закурила, задумчиво всматриваясь в тлеющий краешек сигареты. Она часто сравнивала выкуренный до фильтра «Вог» с собой — обычно мужчины её так же использовали, наслаждаясь горьковатым вкусом горячего от страсти тела. Бросали на землю, придавливая острым носком ботинка. И забывали так же быстро, как забывают о развлечениях пьяной ночи. Всю жизнь Эмма искала любовь. Она гналась за этим чувством с первым же встречным, падая в тёмный омут наслаждения и полностью растворяясь в нем. Полагала, что должна дарить себя без остатка каждому, кто позовёт её с собой. Её и правда звали, уводя за руку и целуя румяные щёчки. Ей посвящали песни и стихи. Дарили цветущие луга и белые пароходы. Вот только саму Эмму никто так и не полюбил по-настоящему. Вместе с дорогими подарками мужчины оставляли ей огромные долги, разматывая все состояние временной подруги как клубок — до последней нитки. Её считали гулящей, искренне не понимая: что же такого находили в ней мужчины? Высокая, с широкими плечами и полными бедрами, Эмма больше напоминала крестьянку из соседней деревни, чем девушку, о которой мечтают написать стихи поэты. Горький шоколад её волос пышным потоком струился на плечи, закрывая от посторонних глаз родимое пятно на бледной шее. Глаза, меняющие цвет в темноте; длинные ресницы; нос с горбинкой; узкие, застывшие в полуулыбке губы. Ничего красивого в себе ни сама Эмма, ни окружающие люди не находили. Но именно непохожестью на идеалы красоты и брала она крепости мужских сердец. Они сдавались ей без боя, уводя за край неба и распевая серенады под её окном. Эмма вела удивительную жизнь. Она побывала везде, обойдя все улочки мира вдоль и поперек. Забиралась на самый верх наслаждений, теряя голову от страсти. И так же, теряя голову от горя, опускалась на илистое дно, когда её бросали, оставляя с пустыми чемоданами и кошельком.

И в тот самый миг, когда уже готова была проститься с этим миром, Эмма вдруг встретила его — единственного, кто предложил разделить с ней и горе, и радости. Свадьба была весёлой и шумной. Шурша подолом пышного белого платья, Эмма гордо вышагивала рядом с принцем из своих детских снов. Но в тот же вечер, не устояв перед соблазном, скользнула за порог с лучшим другом мужа. Разговоры о первой измене Эмма назвала злыми сплетнями, рассказывая мужу, как много вокруг завистливых баб. В первую неделю медового месяца её обвиняли в порочной связи с механиком. Во вторую — с капитаном корабля. В третью — с молоденьким клерком из ближайшего банка. Завершением месяца любви стал роман с приезжим иностранцем. Тот подарил молодой женщине не только несколько бурных ночей, но и тот самый белый пароход, о котором сразу же доложили ничего не подозревающему законному супругу Эммы. Время шло. Устав от частых измен жены, принц не выдержал и покончил с собой. Эмма долго оплакивала потерянное счастье, баюкая малышку-дочь грустными колыбельными. Ушли с молотка тот белый пароход, цветочные луга и дом, где Эмму обожали. Впервые любили с тех самых пор, как она выбралась из опасного омута. О той любви Эмма жалеет до сих пор. Ведь человек, который был с нею, ценил её саму, а не аппетитные формы, от которых каждый стремился откусить кусочек. Свою часть пирога он ел каждый день, наслаждаясь необыкновенным вкусом и нахваливая кулинарные способности хозяйки. И не был готов делить любимое блюдо с первым, кто постучится в их дом. Наученная горьким опытом, Эмма стала старше и мудрее. Выдав дочь замуж, всё чаще набрасывала тёплую шаль на зябнувшие от одиночества плечи. Всё чаще избегала шумных компаний и новых знакомств. Но искорки в её больших глазах не погасли. И как бы ни стремилась эта женщина принадлежать себе, природа уверенно взяла верх. Она продолжала поиски любви, убегая на край света за посвящёнными ей поэмами. Эмма чиркнула спичкой, освещая пустую темноту. Она вдруг подумала, что могла бы кинуться вниз с ближайшего обрыва. Или бросить тлеющую сигарету в сухую траву рядом с машиной. Тогда, возможно, её уход никто бы не заметил. Многие даже порадовались бы, что разлучница и развратница отошла в мир иной. Эмма улыбнулась, мечтательно подняла глаза к спящему небу. И только собралась выпустить из рук горящую спичку, как вдали мелькнули фары спешащего автомобиля. Это знак, подумала Эмма, на ходу торопливо мысленно прося прощения у Всевышнего за плохие намерения. Привычным движением она спустила рукав блузки и расстегнула две верхние пуговицы. Встряхнула головой, поднимая копну волос. Будущее приближалось к ней, запыхавшись от быстрого движения. И кто знает, может на встречу с ней бежит ещё один принц…

Любовь Гаркуша

Сербия, г. Аранджеловац

Веда и ее друзья Знакомство

На опушке большого леса, в корнях великого дуба, стоит маленький аккуратный домик под соломенной крышей, в нем живет фея Веда. Она совсем недавно здесь поселилась, после окончания школы ведьм. Ей совсем не нравится представляться ведьмой, потому что люди пугаются этого слова. А ведь «ведьма» — это значит «Ведующая Мать». Ну какая же она «мать», она еще очень молода. Вот ее мама — Геа, что

значит Дух Матери Земли, она самая сильная ведьма, обладает неограниченными способностями и занимает высокий пост в Главном Управлении. Веда проснулась очень рано и отправилась осматривать окрестности. Она снова и снова прокручивает в голове события последних дней...

Литературный фонд. Проза Выпускной. Вся школа ждала приезда ее мамы, а Веда опасалась, что в ее присутствии она не сможет сказать то, что задумала. Директор закончила свою приветственную речь и пригласила ее подняться сцену. — Дорогая, Веда! Мне жаль, что в этот торжественный день, твоя мама не смогла приехать и вручить тебе направление на работу. Как лучшая выпускница нашей школы ты будешь работать в Главном Управлении, вместе с мамой... В зале раздались робкие аплодисменты и завистливый шепот пронесся по рядам... — Большое спасибо, госпожа директор, но я хочу вместе со всеми принять участие в распределении. И если моя судьба — работа в Управлении, то мне выпадет такой жребий. Директор изменилась в лице и зашептала Веде на ухо: — В барабане нет такого направления... — Очень хорошо! Значит так тому и быть, — Веда улыбнулась и раскрутила барабан — Должность «Хранительница леса», — она торжествовала, это как раз то, о чем она мечтала, а место укажет волшебная карта... Весело щебечут птички, ярко светит солнышко. Как здорово в такую погоду прогуляться в тени деревьев! Из задумчивости ее вывел чей-то плачь... Зайчик застрял в расщелине в корнях дерева. Как ему помочь? Не успела она об этом подумала, как к ногам упала ветка. Веда вставила ее в расщелину, рядом с лапкой зайчонка и нажала, как на рычаг. Зайчонок вытащил лапку и собрался ускакать подальше, но это ему не удалось... На лапу не возможно было наступить, она стала разуваться на глазах. Веда взяла зайчонка на руки и отнесла к роднику, который протекал недалеко. Без всяких церемоний запихнула больную ногу в холодную воду. Через несколько минут боль начала стихать, а отек постепенно уменьшаться... Веда вытерла лапку листом и осмотрела ее внимательно. Огромная заноза застряла в пятке. Надо ее срочно вытащить, иначе зайчонок не сможет ходить. Она попыталась вытащить занозу руками, но ничего не получалось, она крепко засела в лапке... Отличное средство в этом случае — лист капусты или алоэ, но ни того, ни другого под рукой не было. — Нам может помочь лист лопуха или подорожник, — вспомнила Веда школьную программу. Лист подорожника, промытый в роднике, привязала травинкой к лапке и отнесла зайчонка домой. Подорожник размягчил кожу вокруг занозы и она легко вытащилась пинцетом, а благодаря йоду ранка быстро заживет. — Вот и все, малыш! Беги к своей маме — Веда опустила зайчонка на землю и он бросился наутек. День клонился к вечеру. Пора спать. Проснувшись с первыми лучами солнца, Веда, взяла корзинку и отправилась за ягодами. Накануне, гуляя по лесу, она присмотрела замечательную полянку, на которой росло огромное количество земляники. Туда она и направилась, весело напевая... Она резко остановилась и прислушалась, на поляне кто-то шумел и ругался... Осторожно, чтобы не привлекать внимания, Веда выглянула из-за дерева. Маленький мальчик, сердито топтал траву и ягоды, расшвыривал ногами ветки, землю и все, что попадалось на пути. Он был очень зол! — Привет! — дружелюбно улыбнулась Веда — Могу я тебе чемнибудь помочь? Мальчуган остановился, как вкопанный, глаза его удивленно округлились и уставились на Веду: — Ты кто? — испугано спросил он — Я, Веда, фея и хранительница этого леса. А ты кто? Как тебя зовут? — Меня зовут Ваня, я приехал в гости к своей бабушке на лето. Мы с моей сестрой Машей пришли за ягодами. Она вон там, на другой полянке, собирает, а меня послала сюда, чтобы я ей не мешал. Она сказала, что здесь много ягод, а я не вижу ни одной. Она меня обманула! — Да! Ягод на этой поляне было очень много, только ты здорово тут потоптался, надо еще посмотреть, осталось здесь что-нибудь. — Ничего тут не осталось, наверное, кто-то уже все собрал. Я уже смотрел, и ничего не нашел. Пойдем на другую полянку, — Ваня направился в сторону Веды. — Стой на месте, — строго сказала Веда — ты уже тут столько ягод раздавил, лучше не двигайся, я сама посмотрю. Она наклонилась и заглянула под листочек, красная сладкая земляничка смотрела на нее, присмотревшись повнимательнее, Веда увидела, что поляна просто усыпана земляникой, ее хватит и для Вани и для Веды. — Все очень хорошо! Ты совсем немного растоптал, нам с тобой

113

хватит и даже еще останутся! Ваня не мог спокойно стоять на месте, он скакал и вертелся, очень ему хотелось бегом бежать к Веде и увидеть, наконец-то, ягоды, про которые она говорит. — Ну и где твои ягоды? — А ты наклонись и загляни под листик, видишь? Ваня наклонился: «Ничего нет! Я иду к тебе!» — Только аккуратно, смотри под ноги! Смотри сколько ягод! — Веда опустилась на корточки и начала собирать землянику. Ваня подбежал к Веде, заглянул в ее корзинку — «Где ты их находишь?» — удивился он. Тут что-то привлекло его внимание, он пробежал к лесу, радостно крича — «Вон там ягоды, я тоже вижу!» — Стой! Стой! — закричала Веда, еле успевая за Ваней... Догнала она его уже в лесу, когда он пытался затолкать себе в рот пригоршню красных ягод. Веда ударила его со всей силой по руке, ягоды разлетелись в разные стороны. — Что ты делаешь? — Спасаю тебе жизнь! Ты знаешь, что такое понос? Так вот, это наименьшее из зол, которое могло с тобой случиться, после того как ты попробуешь паслен! Сомневаюсь, что твоя сестра послала тебя за пасленом! Ну-ка, расскажи мне, что она тебе сказала, какие ягоды собирать? — Она сказала, что на поляне растет много небольших красных ягод, очень сладких, вот их и надо собрать полную корзинку. Эти ягоды подходят! — Очень подходят! Только растут они не на поляне, а в лесу, а на вкус они горькие! Пошли, покажу тебе вкусные ягоды! Веда с Ваней вернулись на полянку. «Делай как я!» — сказала Веда, опустилась на колени и наклонилась к самой земле. Очень неохотно, Ваня последовал ее примеру. Наклонился и удивился... То что он увидел, поразило его: целое море красных ягод, которые прятались под листиками, сверху их было совсем не видно. — Попробуй! — сказала Веда и протянула несколько ягодок, очень осторожно, с опаской, он положил их в рот: — Вкуснотища!! — закричал Ваня, и начал набивать рот сладкой зрелой земляникой. — Эй! Не так быстро! И не забывай про корзинку! Одну ягодку в рот, три в корзинку, а то варенье не из чего будет варить! За полчаса Веда и Ваня набрали полные корзины земляники и улеглись в тенечке на травке, наслаждаясь вкусом и ароматом ягод, смотрели на облака, которые пробегают у них над головой. — А где ты живешь? — спросил Ваня — Здесь, не далеко, под большим дубом. Приходи ко мне в гости! — пригласила Веда. — Мне не разрешают одному в лес ходить, я могу заблудиться! — А ты с сестрой приходи! — Ваня! Ваня! Где ты? Пора домой! — услышали они крики — Это, Маша, она меня ищет — Ваня поднялся на ноги и замахал сестре рукой — Маша, иди скорее сюда! Посмотри, сколько мы ягод набрали! — Мы?! Кто это мы? С кем ты тут? Тебе бабушка сколько раз говорила, чтобы ты не разговаривал с посторонними! — рассердилась Маша, подходя ближе. — Она не посторонняя! Она фея этого леса — Веда! Она спасла мне жизнь, когда я попытался съесть ядовитые ягоды! — Опять придумываешь? — все еще продолжала сердиться Маша — Ну и где твоя фея? Веда вышла из-за дерева. — Привет! Я, Веда, хранительница этого леса! А ты Маша, сестра Вани, он мне про тебя рассказал! Давай дружить! — и протянула Маше руку. Несколько минут Маша настороженно изучала незнакомку, но тепло и свет, которые исходили от Веды, смягчили Машин гнев и она протянула руку... — Она живет тут, не далеко... Под большим дубом... Охраняет лес и знает все про ягоды и растения... А еще она пригласила нас в гости... — тараторил Ваня, пока девочки изучали друг друга — Давай пойдем к ней, посмотрим, где она живет! — Пойдем-те! Здесь не далеко! — Уже поздно, — сказала Маша — бабушка ждет нас с ягодами, чтобы варить варенье. Они расстались на опушке, договорившись встретиться в другой день.

Умка и фазаны

Веда ухаживала за своими розами в саду, когда что-то толкнуло ее в спину. Она повернулась и увидела огромного пса (так ей показалось), он радостно вилял хвостом, подпрыгивал и радовался встрече,

114

Русский литературный центр. Litagenty.ru

как будто они были старыми знакомыми. Веда услышала голоса со стороны леса и вскоре на тропинке показались ее старые знакомые Ваня и Маша. Ваня что-то нес в подоле своей майки. — Ты уже познакомилась с нашим щенком? Его зовут Умка, ему всего полгодика, он очень умный, — приветствовал ее Ваня. Веда с осторожностью покосилась на щенка, который устроился в тенечке и переводил взгляд с детей на Веду. — Да! Для своего возраста он очень крупный! — Посмотри, что мы нашли, — радостно воскликнул Ваня и выложил на стол яйца. — Это же яйца фазана, зачем вы их принесли? Где вы их взяли? Надо немедленно вернуть их место. Фазаниха будет очень беспокоится, — встревожилась Веда. — Она улетела и больше не вернется, мы ждали ее полдня, — попыталась успокоить ее Маша. Маша очень рассудительная девочка, она уже перешла в третий класс и многому научилась. Веда немного успокоилась и дети рассказали ей, что произошло. Рано утром, пока прохладно, они пошли в сад собирать сливу. Умка отправился вместе с ними. Набрав полное ведро, уже собирались возвращаться, когда Умка случайно спугнул с гнезда фазаниху. Она улетела. Щенок схватил яйцо, он подумал, что это мячик, и умчался играть с ним. Ваня и Маша отнесли сливу домой, позавтракали, и решили проверить, вернулась ли фазаниха на гнездо. Умку оставили дома, а сами потихоньку вернулись в сад. Фазанихи не было на гнезде. Они решили подождать еще немного. Наступило время обеда — никого. Ребята начали беспокоиться. Без фазанихи птенцы не смогут вылупиться, так как должны находится в тепле. Они приняли решения отнести яйца Веде, так как она фея леса и знает, что с ними делать... Веда задумалась. Самый лучший вариант, когда птица сама высиживает своих птенцов. Можно подложить яйца под курицу-несушку, но тут есть риск, что цыплята вылупятся раньше и курица сойдет с гнезда или расклюет яйца. Третий вариант — инкубатор. Все эти варианты не подходили. — Мы сделаем гнездо из небольшого пластмассового тазика и сена. Положим в него яйца, а сверху установил лампу для обогрева.

Еще нам понадобится термометр, чтобы поддерживать температуру в диапазоне 37-38 градусов. Так они и сделали... Каждый день Ваня, Маша и Умка приходили к Веде, чтобы узнать, как обстоят дела. Пока дети осторожно переворачивали яйца, Умка клал морду на стол и внимательно наблюдал за процессом. Помните, как говорилось в старых сказках: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается...» Прошло больше двадцати дней, а фазанята еще не вылупились. Ваню и Умку процесс переворачивания яиц уже утомил. Они все меньше и меньше внимания уделяли яйцам, а больше игре и забавам на свежем воздухе. И вот в один прекрасный день, когда Веда, очередной раз, переворачивала яйца, она обнаружила, что у одно из яиц отвалился небольшой кусочек. Через несколько часов дырочка на яйце стала больше и появились дырочки на других яйцах. Фазанята стремились выбраться на свежий воздух. Это не очень быстрый процесс... Только на следующий день им это удалось. После появления очередного малыша, Веда перекладывала его в другой тазик, выстланный газетой, и ставила под лампу, чтобы обсох. Вылупилось восемь фазанят, они сидели в тазике и жалобно пищали, требуя воды и еды. Пока они еще не научились клевать, Веда аккуратно, по одному, поила и кормила малышей: сначала опускала головку в плошку с водой, а потом в корм. На другой день они освоились — пили воду и клевали корм самостоятельно. Пока птенцы еще маленькие, им необходимо тепло и забота. В природе этим занимается Мама. Она согревает, когда холодно, кормит, учит самостоятельно искать корм. Маму фазанятам заменила Веда... Первый месяц необходимо поддерживать температуру воздуха около +30, днем и ночью горит лампа, чтобы птенцы не переохлаждались. Через месяц — переселение. Теперь малыши могут живут в вольере, затянутым со всех сторон сеткой, чтобы лиса или кошка не съели. Сверху нужна сетка, чтобы защитить от птиц: орлов, ястребов и других. Любимое лакомство фазанят — кузнечики и колорадские жуки. Ловля кузнечиков и собирание колорадских жуков — любимое занятие для Вани, а Умка пытается ему помогать.

Ольга Клушина Россия, г. Москва

Росточек Из жёлудя, спрятанного птичкой под пенёк, проклюнулся росточек. Он удивлённо оглядывался по сторонам и радостно созерцал мир вокруг. Каждый день он улыбался солнышку, умывался тёплым дождиком и заслушивался птичьими трелями. Росток рос потихоньку, тянулся ввысь медленно. Он не спешил — ведь всему нужно время. Но однажды рядом поселилась сорока. Она свила гнездо совсем неподалёку и, закончив хлопоты, успешно села на яйца. Вот тут-то она и заметила маленький Росточек. — Ой, какой маленький! — воскликнула она. — Какой бедненький! И совсем без присмотра! Сорока явно обращалась к Росточку, который сначала попробовал не заметить птицу и подставил листики солнышку. Оно согревало и давало силы. Но белобока так просто не сдавалась: — Малыш, малыш, я к тебе обращаюсь! Между прочим, невежливо молчать, когда с тобой старшие разговаривают! Росточек смутился — он не знал об этом. Правда, не знал он и о том, что нарушать чужое уединение и портить чью-то радость тоже весьма невежливо. — Здравствуйте! — робко сказал он сороке. — Вот то-то! — многозначительно произнесла птица. — Тебя ещё учить и учить уму-разуму! Ты, видно, весенний — только проклюнулся. А я уже давненько в лесу живу. Сороке было три года — кто знает, много это или мало, но сорока явно считала себя умудрённой опытом. — Ты чей будешь? — спросила она. — Я дубок, — ответил Росточек. — Это я вижу, — протрещала говорунья. — Но где твои родители? Мама? Папа? Росточек подумал-подумал и ответил: — Вот мама — Землица — мои корни питает, меня мягко укрывает. А Папа – там, наверху. Я чувствую Его — к Нему и тянусь. Сорока запнулась от неожиданности, а потом затрещала с новой силой:

— Ну, разве это мама и папа? Вот смотри, я на яичках сижу — значит, я мама птенчиков, которые вылупятся. А папа будущих птенчиков червячков мне носит. Потом мы вместе будем деток червячками кормить и оберегать от любой опасности. А за тобой кто присматривает? Росточек опять задумался: — Тот, к кому я ввысь тянусь, Он за всеми присматривает. — Опять ты о том же! — протрещала сорока. — Но сейчас кто тебя укроет от стужи? Кто? Кто тебе принесёт поесть? Кто тебя убережёт от лосей и малых лосят? — Да Он, всё Он! — Росточек радостно воскликнул. — Дождик польёт — и я сыт, снег меня укроет — тепло зимой будет, а ежели лось объест — значит так и надо. А у меня новые листики отрастут, — Росточек радостно улыбался, глядя в небо. — Экий ты бестолковый, — Сорока сердилась всё больше и больше. — Ты видел его? — Нет! — сказал Росточек. — Вот то-то. Может, и нет его вовсе. А у тебя везде он. Самому о себе заботиться нужно или искать того, кто позаботится. — Но я Его чувствую! — Росточек всё улыбался. — Да, мало ли, что чувствуешь — мал ещё, а говоришь много. Я тебя под свою опеку возьму. — прострекотала сорока. — Не надо! — начал было говорить Росточек. — Потом мне "спасибо" скажешь! Тут прилетел сорока-папа, и белобока стала ему рьяно объяснять, как нужно позаботиться о маленьком росточке, который здесь совершенно один... И коли не они, то он просто погибнет. Сороке-папе ничего не оставалось делать, как послушаться жену. Сорока велела наносить веточек и укрыть росточек. Так он и сделал. Теперь дубок редко видел солнце. Сорока сказала супругу сделать желобок, чтобы во время дождя их росточку больше воды доставалось. Ведь кругом деревья большие — обделяют бедненького! Теперь под корнями Росточка часто была лужа. Тяжело ему было от этого.

Литературный фонд. Проза На все его попытки объяснить, отказаться от помощи, сорока трещала: — Мал ещё. Потом благодарить будешь. Сорока-папа таскал росточку самых вкусных, с его точки зрения, гусениц. Они объели все листья. Росточек таял на глазах, жизнь угасала в нём. Сил и желания говорить у него больше не было. Сорока же продолжала трещать. Но однажды не получила ответа и поняла, что росточек погиб. Она сказала мужу: — Эх, не уберегли!.. А муж крылом в птенцов тычет: — Своих бы на ноги поставить!.. Сорока грустно посмотрела на росточек: — А говорил ещё, что его кто-то бережёт!...

115

Сороки благополучно вырастили птенцов и разлетелись. Дело было уже осенью. Осенний ветер сдул с росточка всё, чем его укрыли сороки. Толстые гусеницы давно расползлись. Проходивший мимо лось разрушил желобок. А выпавший снег надёжно укрыл росточек. Пришла зима… Она запорошила всё снегом, сковала холодом. Казалось, время замедлило ход… Но вот выглянуло весеннее солнышко. Снег потихоньку растаял. А Росточек сладко потянулся и расправил молоденькие листики: — Здравствуй, Отец! Здравствуй, Землица-Матушка! — он радостно улыбнулся. — Спасибо Вам, что бережёте меня и заботитесь обо мне. Спасибо, что Вы всегда рядом. И он снова изо всех сил стал тянуться ввысь.

Иосиф Сигалов Россия, г. Москва

Эврика

(происшествие времен «Перестройки») По улице бежал абсолютно голый и мокрый мужчина, размахивал руками и громко кричал: «Эврика! Эврика!». У пешеходного перехода его остановил сухонький дедок, глянул острым бдительным взглядом из-под седых кустистых бровей и спросил: — Вы что это, гражданин, в таком непотребном виде по улицам шастаете и хулиганство производите? — Так ведь – эврика! Я новый закон открыл… — Нам новых законов не надобно, – строго наставительно отвечал дедок. – Нам и со старыми жизни нет! Вы лучше ответьте – почему вы так бегаете, срамоту свою не прикрывши? Вокруг них собралась небольшая толпа. — Тьфу! – смачно сплюнула рослая и мощная дама с голосом зычным, как у командира эскадрона. — И до чего ж эта перестройка людей довела: уже и одеться не во что! Горбачева бы прогнать в таком виде перед народом! — А, может, он травки накурился? – спросил кто-то из толпы – сейчас, говорят, каждый третий покуривает. — Да не курю я вовсе, – оправдывался голый мужчина, – я закон открыл: как золото взвешивать! — А чего его взвешивать, золото? Чего его взвешивать-то? – стала наскакивать на него тетка с огромными сумками. – Вон у меня за всю жизнь – только кольцо обручальное в десять грамм, да две сережки по семь граммов. Так чего их взвешивать-то? А на рынке и без твоего закона так обвесят…я вон сейчас только с рынка, капусту покупала, а стала перевешивать – а там недовес семьсот грамм! — А может он нудист? – высказал предположение интеллигентнго вида мужчина, судя по очкам и бороде. — Мудист! – передразнил его высохший дедок. – Мало того, что по телевизору голыми задницами трясут, так теперь еще и на улице повадились. Похожая на цаплю длинноносая и тонконогая девица кричала в мобильник: — Ну, отпад полный! Да, не стебаюсь я, блин! Смотри, я его сейчас снимаю! Подошла сердобольная старушка, пожалела: — Глядите, он мокрый какой. Зазяб весь. Вы бы ему дали, гражданочка, шубу-то согреться.

— Тю! – пропела зычным басом рослая дама – спешу и падаю! Я ему свою доху, а он – шасть и к этой своей Эврике! Та, шоб она пропала совсем та Эврика! — А, может, у человека крыша поехала? – спрашивал интеллигент с сомнением. — Поедет крыша от такой жизни, непременно поедет! – убежденно поддакнула тетка с сумками. – Вчера я в магазине полные сумки гречки набрала, так было по пятьдесят пять, а сегодня сунулась – а уже по семьдесят. Как же ей не поехать крыше-то? — Надо милицию звать, прекращать это безобразие, – продолжал настаивать дед. — Да, уже вызвали ментов. Вон, похоже, идет. Подошел господин полицейский мент, посмотрел, усмехнулся, козырнул. — Гражданин, предъявите документы или что там у вас? — Да, какие же у него документы? – удивился интеллигент. – У него и фигового листочка нет. — Вот я и говорю: ни фига на нем нет. Его изолировать надо, – не унимался дед. Ладно, ладно, разберемся. Вы расходитесь, граждане, – успокаивал общественность милиционер – мы тут сами разберемся. Общественность неохотно расходилась, кляня перестройку, милицию и цены на гречку. — Третий, третий, я – седьмой! – стал кричать милиционер в трубку внутренней связи – Да, хрен его знает – то ли с похмелья, то ли обкурился. Ты мне скажи: четная сторона Второй Старотараканьей улицы – это наша или Зюзюкинского ОВД? Что? Не понял, третий? Громче! Что? Понял! Не ори! Сам иди к такой матери! Значит не наша… — Ну, что же, гражданин, пойдемте, я вас через дорогу переведу. — А дальше? — А дальше – отпущу. Гуляйте себе на свободе. — Спасибо вам, благородный человек! Понимаете, я открыл, что вес тела, погруженного в жидкость равен… — Да, я все понимаю, гражданин, вы мне не объясняйте. Вы идите вон туда, подальше от этой улицы. — Так я свободен? — Ага. Беги, беги. — Спасибо. Эврика! Эврика!

Владимир Cапрыкин Россия, г. Анапа

Как стать талантливым? Сегодня, после уроков, Саша пошёл не домой, а к дедушке Володе, папиному папе. На уроке «Кубановедение» учительница много говорила о талантливых людях Кубани, среди которых был и его папа Андрей Владимирович. Саша любил своего отца, но не знал, что он так талантлив. Его переполняло чувство гордости за то, что его любимого папу знают не только в их городе, но и во всём крае. Да, что там в крае — во всей необъятной России. Саша, не спеша, поднялся на второй этаж и нажал на кнопку дверного звонка в дедушкину квартиру. Дверь открыла бабушка Люда и внук, поздоровавшись с ней, даже не сняв верхней

одежды и обуви, через кухню, направился на лоджию, в личный кабинет деда Володи. — Деда, здравствуй! – внук поцеловал деда в щёку. – Я к тебе с вопросом о твоём сыне и моём папе. Ответишь? — А что с твоим папой случилось? Мы с бабушкой ни о чём не ведаем. — Да ничего не случилось, не беспокойся. Просто, сегодня в школе, на уроке, учительница сказала, что мой папа очень талантливый человек. А я живу с ним рядом и об этом ничегошеньки не знаю. А ты знаешь?

116

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— И я знаю, и бабушка Люда знает о том, что наш сын Андрей, твой папа, талантлив. — Знаете, а молчите. — Молчим, потому, что ты сам должен осознать эту правдивую истину. Осознать и гордиться своим отцом. — Я сегодня загордился, но так и не понял, в чём заключается талант моего папы. — Ты задал мне очень трудный вопрос, но я постараюсь на него ответить так, чтобы тебе было понятно. – дед с неподдельным интересом посмотрел на внука. — Талант твоего папы, Сашок, и моего сына Андрея Владимировича, заключается в доскональном знании языка тех дел, которыми он занимается, поражая окружающих воображением, пробуждая искреннее восхищение своими повседневными делами, как в семье, так и на работе, заставляя окружающих задуматься над смыслом своей жизни. — Все люди на нашей планете Земля рождаются талантливыми. –

подключилась к беседе бабушка Люда. – В каждого из нас, при рождении, по воле Божьей, внедрён гормон «Т» — гормон таланта. — Значит и я талантлив? – тихо, почти шёпотом, произнёс внук. — Да, у тебя таланта не занимать. – баба Люда погладила внука по голове. — Своими выходками и чудачествами ты съедаешь свой гормон «Т». — И что, он пропадает бесследно и его нельзя никак пополнить? — Если человек, сознательно, совершает, по отношению к другим людям, плохие поступки, то содержание гормона «Т» в его организме катастрофически уменьшается и этот человек никогда не станет талантливой личностью. – дополнил высказывание бабушки Люды дед Владимир. – Талант приходит к тому, кто совершает добрые дела. Делая добро другим, человек ощущает чувство удовлетворённости, его душа наполняется положительными эмоциями от того, что кому – то на Земле стало немножко лучше и гормон таланта начинает расти. Запомни, внучок, талант там, где добро, а добро, всегда, воздаётся с торицей!

Радуга Мария возвращалась вместе со своей мамой из детского сада. Недавно прошёл дождь, лёгкий ветерок разогнал на небе тучи, и над землёй повисла радуга. — Доченька! Посмотри-ка на небо. Видишь радугу? — Ой, мамочка! Как красиво. Радуга похожа на разноцветный мост, соединяющий противоположные стороны Земли. А откуда появляются на небе радуги? — Доченька, поспешим на остановку, а то опоздаем на автобус. А про радугу я тебе расскажу дома. Укладывая дочку спать, мама начала свой рассказ о радуге: — Радугу, доченька, создал Бог для связи неба с землёй. В этой радуге было девять цветов: сверху был белый цвет, снизу – чёрный. Между белым цветом и чёрным, в порядке очерёдности, располагались красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий и фиолетовый цвета. Чёрный цвет, символ Ада, оторвал от радуги Сатана и забрал себе. Белый цвет, символ Мира и Согласия, Ангелы, душ людских хранители, унесли в Рай. В радуге осталось семь цветов. И каждый раз, появление лунной или солнечной радуги, своим разноцветьем, напоминает людям об основных постулатах духовности: любви, добре, справедливости, вере, надежде, сострадании и милосердии. — А разве ночью бывают радуги: — Бывают, доченька, бывают. — Мамочка! Ночью радуги тоже разноцветные? — Что ночью, что днём, радуги могут быть разноцветными, а могут быть однотонными – белыми, зелёными или красными. — Вот это да! Посмотреть бы на эту красотищу. — Всё в руках Божьих, доченька, всё в руках Божьих. Бог всё видит

и предупреждает людей радугами одинарными и двойными. А бывает, что появляются тройные радуги. — А зачем он это делает? — Радугами он предупреждает людей вернуться к основам духовности, не делать друг другу зло, а проповедовать и делать добро. — Ма! Выходит, что радуги – это Божьи посланники? — Выходит, что так и есть на самом деле. Бог всё продумал, создавая радугу и человек научился, с Божьей помощью, предсказывать погоду: — если в спектре радуги преобладает красный цвет, то нужно ждать сильного ветра; — дождливая погода в ближайшие дни будет, если увидеть двойную или тройную радугу; — высокая радуга сигнализирует людям о том, что погода будет ясной, а низкая, что погода будет дождливой; — если в радуге больше зелёного цвета — будут дожди, жёлтого — хорошая погода, красного — ветер и засуха; — Радуга вдоль реки к сильному дождю, а поперёк — к ясной погоде. — Появление радуги в субботу обещает дождливую следующую неделю. — А зимой радуги бывают? — Бывают и зимой. Радуга зимой — редкость, она сигнализирует о надвигающемся морозе или снеге. Может быть, нам повезёт и мы увидим зимнюю радугу. Как ты, доченька, думаешь, повезёт? Но Мария на этот вопрос ответить уже не могла. Девочка спокойно спала, и улыбка блуждала по её умиротворённому лицу. Наверно, ей снилась лунная радуга.

Вопрос вундеркинда Вопрос, который задал мне внук Саша, вернувшийся с родителями с морской прогулки, — Дедуля, а почему дельфинов назвали дельфинами? – не застал меня врасплох, так как об этих млекопитающих я знал очень много ещё со школьной скамьи. — А ты задай этот вопрос своим родителям. — Задавал, но они молчат как рыбы. — А вот ты, внучок, не прав. Рыбы не молчуны, они прекрасно разговаривают между собой. По мнению ведущих отечественных и зарубежных ихтиологов, у рыб богатый и разнообразный лексикон. — Офигеть! Всё как у людей. Люди общаются, разговаривают между собой на русском, английском, французском и других языках мира, а рыбы на щучьем, акульем, карасьем и других рыбьих языках. Я 1 сентября пойду в первый класс, и буду изучать английский язык, чтобы запросто разговаривать с американцами. А, может ли карась выучить щучий язык? — Если карасю дорога его жизнь, то он выучит щучий язык и научит своих карасят понимать щучий язык и щучьи повадки. — Я всё понял, но всё же, почему рыбу дельфин назвали дельфином? — А дельфин, Сашок, вовсе не рыба.

— Ну, дедуля, ты и «гонишь». Если дельфин не рыба, то кто он? — Давай-ка я тебе объясню всё по-порядку. Во-первых, дельфины, как и киты – это млекопитающие животные. Дельфины, в отличие от рыб, дышат воздухом при помощи лёгких. — Как человек? — Да, как человек. И по интеллекту дельфины не уступают человеку. Во-вторых, дельфины невероятно умны и дружелюбны к человеку, у них весёлый нрав и они просто очаровательные животные. Неспроста эти водные млекопитающие заслужили такое уважительное отношение. В-третьих, слово дельфин, в переводе с греческого языка, означает «новорождённый младенец».В четвёртых, ужин давно готов, бабуля уже нас заждалась. Быстренько, прими душ, видишь, родители уже вышли из душа, и пулей на кухню. После ужина, если тебе это интересно, я продолжу свой рассказ о рыбах и дельфинах. После ужина Сашу позвали гулять соседские ребята, а после «гульки» его быстро сморил сон. Утром он с родителями опять ушёл на море и в последующие дни он никого не доставал вопросами о дельфинах, но каждый вечер увлечённо читал подаренную бабушкой книгу Святослава Сахарнова «Дельфиний остров».

Литературный фонд. Проза

117

Константин Кучер

Россия, г. Петрозаводск

День работника леса Уже не жаркое, но ещё теплое сентябрьское солнышко приятно согревало развернутое в его сторону лицо, снизу шло тепло от досок крыльца. Леха, привалившись к перилам, положил руку с зажатой в ней «беломориной» на колено, выдохнул струйку сизого дыма и зажмурился. «Прямо как кот на теплой завалинке», — подумал он про себя. «Лепота-аа… После сытного обеда, по закону Архимеда, полагается…». Нет, поспать сейчас явно не удастся. Из раскрытой двери барака доносилось погрюкивание время от времени переставляемого с места на место ведра. Там мыл полы и что-то в голос бубнил – явно не только для себя — не на шутку расходившийся в своем хозяйственном рвении Витька. Леха прислушался. — Ну, вот на кой нам этот город?! Сейчас закончим приборочку, сходим в поселок. Затаримся винчишком. Вечером пригласим девчонок… И отметим праздник. Как полагается! Вон, лесхоз… В отличие от нас, весь поток здесь остался. Слышишь, как гуляют? А вечером, девчонки говорят, танцы у них должны быть. Ну, и мы подвалим. Соседи, как-никак. Можно сказать, на одном поле работаем. Одно дело делаем. Помогаем совхозу в уборке. — Да что-то и не слышно их, Вить, — повернувшись в сторону двери, кинул, чуть повысив голос, чтобы его услышали, Леха. — До обеда – да, носились от барака к бараку, от них – к сушилке. То по одному, то по двое, то небольшой компашкой. Слышен был от бараков какой-то шум. Вроде бы даже как и пели… — А чего не петь? – бросил подошедший к дверному проему с отжатой половой тряпкой в руках Витька – Мужики говорили, что они ещё вчера затарились. Солидно. И водкой, и вином. Закусь частично со столовкой договорились, взяли сухпаем и салатами, частично там же, в поселковом продуктовом что-то по мелочи докупили в довесок к бухлу. Нет, вот есть у людей масло в башке. Всё здесь, можно сказать, на природе. Смотри, какая сегодня погодка… Красота! Да сейчас не в бараках, а прямо вот тут, на лужайке, расстелить пару старых покрывал… Солнышко, травка ещё зеленая, мяконькая… Да в эту травку какую подружку завалить… А в городе что? И какого наши, почти все туда ломанули?! Вот, только нас с тобою за дежурных оставили… — Да постой ты, Вить. Не бухти. Из лесхозовского угла лагеря часа полтора, как ни черта не слышно. На обед уходили, вроде шумело там у них потихоньку, обещало к вечеру раскочегариться на полную, а сейчас… Что-то тихо. Не спать же они с обеда завалились? Как-то подозрительно мне всё это… — А что думать-гадать? Вон, смотри – Кира с их стороны лагеря чешет, аж спотыкается. И руками чего-то машет. А чего махать?.. Мы тут, оба двое. Убегать не собираемся. Да и куда? *** — Ой, мужики… Тут такое! Беда, одним словом. – Даже не отдышавшись и не добежав шагов десять до крыльца, выпалила Кира, переходя с бега на шаг. — Да не тарахти ты. Давай, с толком и расстановкой. Что там, на лесхозе, случилось? – Отбросив в сторону недокуренную папиросу, Леха рывком поднялся со ступенек. За его спиной, в проеме входной двери, вопросительно подняв брови с выжиданием смотрел на Киру Витька. Из того, что в течение нескольких минут она, буквально на одном дыхании вывалили на парней, складывалась следующая картинка. В лесхозовских бараках праздник начали отмечать с самого утра. В основном были только свои. Так, пара наших девчонок, что не уехала с основной массой в город. Местных, что изъявили присоединиться к этому празднику жизни, вежливо, тактично, но твердо отшили. Большая часть народа расположилась в бараках. Но те, кто постарше, пацаны из уже отслуживших, которых с легкой руки их деканата сразу же по приезду в колхоз назначили небольшими начальниками – бригадирами, учетчиками, старостами — решили праздновать отдельно и, прихватив с собою девчонок, бухло, закусь и старенький бобинный магнитофон, переместились в сушилку, что стояла чуть в стороне от бараков. Через какое-то время выпивка – прав был кто-то из мудрых, заметивших, что сидя не напьешься – выпивка закончилась. Они и послали гонца в барак пополнить запасы. Тот – руки в ноги: щас, мол, я — быстро. Смотрите всё тут не сожрите без меня. Я – только бухло. Руки-то — две. Если за жрачкой, кого другого давайте в подмогу. Ему и ответили, чтобы за закусь не переживал. Хватит её, мол. Ну, он и усвистал. А мужики магнитофон включили. Танцы, там, шманцы, прижиман-

цы. Один танец, другой. Народ увлекся как-то и на время за гонца-то и забыл. Но потом самые нетерпеливые возмущаться начали: где, мол, охломон этот? Только за смертью его посылать. Им и ответили резонно: да что, типа, волну гоните? Небось, тормознули его пацаны в бараке. Штрафную, скорее всего, налили, чтобы старших-то на вшивость проверить. Вот он там и сидит, за всех нас марку держит. Так тогда выручать его надо! Надо, так надо. Магнитофон выключили и всей толпой — на выход из сушилки. Да только и выйти-то толком не успели. Девчонки, что первыми выскочили, как начали визжать… Мужики разом и протрезвели. Хотя, с чего и трезветь?.. Выпито было на один занюх. Девок быстренько отодвинули в сторону, а там гонец… Лежит. Прямо у порога. А под ним уже лужа крови натекла. — Он только вышел, а тут его местные. – отдышавшись, а потому, наверное, начиная всхлипывать, продолжила Кира, — Заточкой. Из отвертки её сделали. Куда-то в бок ударили. Он сразу же и упал. А местные, не торопясь, почапали себе в поселок. Участкового вызвали, так он сразу понял, — кто. Троих тут же задержал. Уже известно, кто его заточкой. А лесхозовского — в район, на скорой. Вы, видно, в столовке как раз были, не слышали. Только рана-то… Серьезная. И крови он много потерял. А в больнице её нет. Доноры нужны на прямое переливание. У вас какая группа? Третья нужна. Если не знаете, — ничего. В больнице определят. Сейчас автобус первую партию доноров с лесхоза увез. Скоро совхозный ПАЗик подойдет. Собирайтесь. Ещё кто-то в бараке есть? *** В больнице привычно пахло какими-то лекарствами, слабеньким раствором хлорки и чуть-чуть новым линолеумом. Группу крови, и правда, определили быстро. Изо всех, кто приехал на совхозной машине, третья оказалась только у Лехи и ещё у одной незнакомой рыжей девчонки с лесхоза. Так что уже через полчаса он лежал на высокой каталке с воткнутой в вену иглой, через которую в прозрачную пластиковую трубочку частыми толчками уходила его кровь и так же, толчками, шла дальше. Туда, вниз и правее, где на кушетке лежал пострадавший лесхозовец. Он, похоже, был без сознания. Лежал молча, не шевелился. На бледном лице, особенно на носу и щеках, ближе к глазам, ярко проступили частые веснушки. В процедурной было тихо. «Прямо, как в мертвецкой», — подумал было про себя Леха, но тут же отогнал от себя эту мрачную мысль. Может, чтобы как-то поддержать его, с улицы раз, потом другой, постучала в окошко ветка клена с уже багряно-желтыми, но ещё не облетевшими листьями. Леха её не видел, окно было сзади, а повернуть голову он боялся. Медсестра, уложившая его на каталку, после того, как смазала внутренний локтевой сгиб остро пахнущей спиртом ваткой и воткнула в вену иглу, сказала, чтобы лежал тихо, расслабился и думал о чем-то хорошем. Поэтому Леха лежал, как сказали, — тихо и не шевелился. Но по соседству с ним, рядом с каталкой, на линолеуме уютно расположился неровный параллелограмм светлого пятна, что бросило на пол процедурной солнышко, с беспечным любопытством заглядывавшее через окно к ним в помещение. Время от времени по этому пятну туда-сюда пробегала неровная тень, а сзади слышался мягкий, но настойчивый стук дерева по стеклу. «Клен», — догадался Леха, т. к. понять это было не сложно. Яркие деревья в праздничном осеннем наряде с красивыми резными листьями были, наверное, самым первым, что бросилось ему в глаза, когда они только подъехали в больнице. «Ладно, хорош!», — сам себе скомандовал Леха. – «Сказано же – думать о хорошем! Только о чем? Может, о празднике? Вчера, после работы, было небольшое торжество. Декан приехал. Говорил, что они выбрали хорошую профессию, хвалил за ударную работу на уборке урожая, а Кире и её бригаде даже грамоту вручил… Нет это что-то не то. Может, и хорошее, но как-то не очень. Вон оно как вышло. Должен был быть День работника леса, а, похоже, что из-за этих местных уродов он превратился в День донора. Чего тут хорошего? А надо – о хорошем думать! Наверное, вместе с кровью туда, к этому парню на кушетке, идет и моё настроение. И если оно хорошее, у него больше шансов выжить. И я этого хочу. Очень. Держись, курилка! Что мы тут всей толпой — зря что ли! Стоп. Это тоже что-то не то. О хорошем, о хорошем думать. Он должен выжить! А если он выживет, то, получается, в нем и моя кровь будет? И тогда что? Он станет моим кровяным братом? Молочные братья

118

Русский литературный центр. Litagenty.ru

ведь бывают? Значит, и кровяные есть. А если братья, так мы тогда вместе должны. А что?! На зимних каникулах можно ко мне. А на летних – к нему. Интересно, а рядом с их поселком… Он вроде откуда-то с Южного Урала?.. У них рядом с поселком есть что-то? Озеро там. Или речка. Может, на рыбалку?..» Но мысли в Лехиной голое ворочались всё медленнее и медленнее. Хотелось спать. *** Дня через три, когда после работы отнесли мокрые ватники и портянки в сушилку, а сами расположились в теплом, с обеда протоплен-

ном дежурными бараке, приготовившись слушать нескончаемую историю Леньки Бурова о том, как они ещё в школе ездили в Узбекистан и как их кормили — «Лагман… Пацаны… Вот такой вкусный!», в комнату без стука тихо вошла Кира. — Мужики… Тот… Парнишка с лесхоза. Умер вчера. Завтра прилетает его отец. Забрать гроб с телом, чтобы дома похоронить. Он у них с женой – единственный. Был. Там лесхозники скинулись, собрали четыреста рублей. Давайте и мы, кто сколько может… Народ зашевелился, стал шарить по карманам. Кто-то, спрыгнув с коек второго яруса, полез в тумбочку. На стол начали падать разноцветными, слегка мятыми листьями трешки, пятерки. Изредка – десятки.

Александр Ралот Россия, г. Краснодар

Сын Буревестника За окном сплошной стеной лил дождь. Туристический автобус стоял в ворот кладбища Сент-Женевьев-де-Буа, но желающих покинуть тёплое и сухое убежище не находилось. — Этот малюсенький городок нашей республики не имеет ничего общего с огромной Родиной. Однако именно здесь покоится прах десятков тысяч русских людей. И мы приехали сюда, что бы поклониться великим могилам. — Гид старался как мог. Погода, погодой, но его первоочередная задача вытащить всех наружу. Сделать круг по кладбищу. Показать усыпальницы великих князей и княгинь. Могилы Ивана Бунина, Мережковского, Гиппиус, Некрасова, Тэффи. Быстренько отметить путёвку и отбыть побыстрее в Париж. К неоновому блеску витрин, вину, сыру и музыкантам с аккордеонами. — А я хочу увидеть могилу Нуриева, — прошептала мне в ухо супруга. — Говорят, это нечто. Упавший театральный занавес. Говорят, как настоящий. Пойдём, посмотрим. Зря, что ли, приехали. — Она настойчиво теребила меня за руку. Я достал зонтик и решительно поднялся с места. — Браво месье. Браво мадам. — Гид захлопал в ладоши. — Господа давайте же последуем примеру этих отважных путешественников. Однако за нами последовала лишь стайка бесшабашных студентов с автобусной галёрки. Остальные обитатели транспортного средства дружно отвернулись к окну и сосредоточенно изучали следы оставляемые дождевыми каплями. *** — Зиновий Пешков, это кто? Уж часом не родственник основоположника социалистического реалистического социализма или что-то в этом роде? — Жена прижалась ко мне, стараясь спрятаться от ливня под большим зонтом. — Приёмный сын, — буркнул я. Стараясь побыстрее завершить экскурсию. — Не слышала о таком родственнике. И он что, правда был генералом Франции? — Был. И ещё и личным другом Шарля де Голя. — Вот это да! Расскажи. Ты же писатель. Всё, обо всех знаешь. А как он вообще здесь оказался? На сколько мне известно его отец жил в Советском Союзе, ну ещё на острове Капри. — Дорогая. Ты вроде бы хотела увидеть могилу маэстро Нуриева. Или уже бог с ней? — съязвил я. — Успеется. Нас к ней обязательно гид приведёт. А пока мы будем топать по лужам, ты мне про этого Зиновия поведаешь. А я тебе за это отдам свою порцию виноградных улиток или лягушечьи лапки, на выбор.- Она решительно отобрала зонтик и закрыла его.- Вот видишь сама природа нам знак даёт. Дождь прекратился. Так, что давай! Просвещай! *** — То, что ты не знаешь о Зиновии Пешкове, не мудрено. До середины восьмидесятых готов прошлого века это имя в СССР, было под запретом. Вроде бы как и не жил человек вовсе.- Я снял пиджак и накинул его на плечи супруги. Весна во Франции, как и в Краснодаре. Прохладно. Не зря же города на одной параллели находятся. — В самом начале двадцатого века нашему буревестнику революции, то есть Максиму Горькому, во время пребывания в Нижнем Новгороде, срочно понадобились визитки. Он и обратился в гравёрную мастерскую господина Свердлова. Визит к старому еврею оказался судьбоносным. — То есть? Поясни, пожалуйста. Горький его, завербовал? — Получается, что так. Сыновья Свердлова стали расклеивать по

городу прокламации, а папаша безвозмездно, то есть даром, изготавливать для революционеров бланки документов. Год спустя писатель закончил свою знаменитую пьесу «На дне» и в связи с приездом в Арзамас самого Немировича-Данченко устроил её чтение. По ролям. Зиновию достался текст Васьки Пепела. Помнишь такого? — Не-а, — честно признаётся супруга. — А это важно? — Как сказать? На мой взгляд, очень. Знаменитый режиссёр наговорил молодому дарованию кучу комплементов и пригласил в белокаменную. Посулил быструю карьеру артиста. — И что, поехал? У него действительно был талант? Немирович не ошибся? — Уф. Сколько вопросов сразу. Имей же терпение. Дай вспомнить. Давно дело было. Почитай больше века прошло. — Я хотел опуститься на скамейку, но передумал. Мой карманный носовой платок не смог бы впитать всю влагу оставшуюся на ней после дождя. — Дорогая ты наверное знаешь, что в российской империи существовал такой постыдный закон. Назывался «Ценз оседлости». Согласно ему Иешуа-Залман Михайлович Свердлов, а именно так нарекли Зиновия при рождении, был лишён права проживания, в обоих столицах. Однако Горький выход нашёл. Молодого парня крестили. Юноша принял православие. Следовательно на него ценз оседлости уже не распространялся. Алексей Максимович стал крестным отцом бывшего иудея и усыновил юношу. Потому как родной отец узнав о том, что его отпрыск отрёкся от иудаизма, проклял его. Запретил приближаться к родному дому. Пришлось Горькому дать парню свою фамилию и отчество. Забегая вперёд скажу, что согласно древним иудейским поверьям сын, которого проклял родитель, обязательно лишится руки. Правой. Поэтому узнав, что его отпрыск лишился на войне правой руки, чрезвычайно образовался. Проклятие сработало. *** — Что-то я не припомню такого артиста — Зиновий Пешков. Или он выходил на подмостки под сценическим псевдонимом? — Ты права. Впрочем, как всегда. Выдающегося артиста из юноши не получилось. Он некоторое время учился школе Московского художественного театра. Но в воздухе уже пахло войной. Была объявлена мобилизация. И сдаётся мне, что участие в русско-японскую войне в жизненные планы будущего актёра не входило. А как откосить от призыва? Только эмигрировать. Именно так Зиновий и поступил. Трудился на кирпичном заводе. Подрабатывал в меховой мастерской. Жил впроголодь практически нищенствовал. В поисках лучшей доли перебрался в Соединённые штаты. В дороге у молодого человека украли все деньги. Жил в ночлежках. Ненавидел капитализм. В 1906 году названный отец отправился в Америку. Зиновий примчался в порт. Встречу известного русского писателя и неприметного юноши, в потёртой курточке, запечатлел не один десяток фотографов. Сын сопровождал Горького повсюду. Был переводчиком. Пронырливые журналюги совсем скоро прознали, что приехавшая вместе с писателем госпожа Андреева не является законной женой литератора. И что в далёкой России осталась венчанная супруга и пятеро детей. Пешковых перестали пускать в гостиницы. Спустя некоторое время Горький отправился в Италию на Капри. Зиновий последовал за ним. — Странно. — Супруга остановилась и посмотрела на могилу какого-то белогвардейского генерала. — Что странно?

Литературный фонд. Проза — А то, что у Горького на острове перебывали почти все видные революционеры того времени. Почему же приёмный сын не стал коммунистом? — Сдаётся мне, что этому помешала любовь. — Как это? — На острове молодой человек познакомился с девушкой и всего спустя неделю сделал ей предложение. Знаменитый папаша был категорически против. Но сын стоял на своём. Через год у молодых родилась дочь. А спустя три года в Европе началась первая мировая война. И очередная размолвка с отцом. Не смотря на все протесты Горького Зиновий записался во французский иностранный легион. Это была единственная возможность стать военным. Французского гражданства у сына литератора увы, не было. А без него в регулярную армию никого не брали. Мечтал как можно скорее сразиться с врагом России. — Дорогой, а что это за легион такой? Поясни, будь добр. — Наёмники. Со всего света. Без роду и племени. В основном уголовники. Анкету о своём прошлом они не заполняли. Назывались любым именем. И всё. Вперёд на врага. Во славу Французской республики. Не забыла,что я тебе рассказывал про правую руку. — Конечно. — В боях под Арасом Зиновия тяжело ранили. Он самостоятельно выбрался из окопа. Добрел до железнодорожных путей. Дождался поезда. Угрожая оружием заставил вести себя в госпиталь. Потерял очень много крови, но выжил. — Погоди! Он же по своей главной фамилии Свердлов! Ведь так! Выходит, что его родной брат в эти годы был Председателем ВЦИКа. То есть номинальным глава главой страны. Я ничего не путаю? Скажи мне, а браться после эмиграции Зиновия не встречались? — Было дело. Отставной легионер приезжал в Советскую Россию. В составе Французской делегации. И конечно встретился с братом. На сколько мне известно, руки они друг другу не подали. Оба сделали вид, что не знакомы. Да собственно Пешкову и подавать было нечего. Из госпиталя он вышел с пустым рукавом и с письмом в кармане. Жена писала, что уходит от инвалида по причине того, что калека не сможет её содержать, должным образом.

119

— Выходит, он как и прежде? Бродяжничал? Нищенствовал? — На этот раз нет. Ещё в 1915 году легионера наградили военным орденом. И как иностранец, проливший кровь за Францию, Пешков получил право на гражданство. Удивительное дело, но безрукого инвалида оставили в армии. А в каком качестве может быть полезен такой человек? Супруга молча пожала плечами. — Сдаётся мне, что служил сын Буревестника во Втором бюро, то бишь в разведке. Английским владел превосходно. И его послали в Америку. Чем Зиновий там занимался я не знаю. Но вот по возвращению на свою новую родину его наградили высшей правительственной наградой — Орденом почётного легиона. *** Супруга стояла возле великолепной могилы Рудольфа Нуриева. Но слушала она не гида, а меня. И торопила. — Давай дальше. Нам скоро в автобус возвращаться, а ты мне далеко не всё рассказал. — Конец службы Зиновия в Иностранном легионе совпал с началом второй мировой войны. Отставной вояка категорически отказался признать капитуляцию Франции и выполнять приказы командираколлаборациониста. Был схвачен и приговорён военным трибуналом к расстрелу. В ожидании казни ему удалось столковаться с часовым и обменять подарок Приёмного отца — золотые часы — на гранату. Зажав её в единственной руке и вырвав зубами чеку, бросился к командиру. Взял его в заложники. Велел посадить себя в машину и отвезти на аэродром. Захватив с той же гранатой самолёт, приказал пилоту взять курс на Гибралтар, где находился Комитет Национального Спасения — правительство Франции в изгнании. Здесь Пешков вновь встретился со старым боевым другом — Шарлем де Голлем. *** Спустя много лет полк солдат сопровождал гроб русского человека и генерала Франции. Зиновия Пешкова похоронили, как он и просил. В изножии могилы княгини Оболенской. Ну, а что написано на надгробном камне ты видела — «Легионер».

Зинаида Лобачева Россия, с. Хушенга

Командировка Директор автоколонны положил на место телефонную трубку. Только что из управления сообщили, что им выделили новенький «КамАЗ». «Получить новенькую машину – это хорошо,– сосредоточенно думал директор, постукивая по столу тонкими пальцами.– Запчастей сейчас на автомобили не достать. А тут новенький КамАЗ!» Он нажал кнопку селектора. – Ветров, зайдите ко мне. Через минуту в кабинете появился широкоплечий, спортивного телосложения мужчина лет тридцати пяти, с правильными чертами лица и с удивительно добрыми синими глазами. – Сан Саныч, чё вызывали? – Ефим, нам новенький «КамАЗ» дают. Поезжай на автомобильный завод, получай машину. – А почему должен ехать главный механик? – Блестящие, наивные по-детски глаза, потухли.– Кому вы её дадите? Пусть тот водитель и едет, получает себе машину. – Ты же знаешь, что мы распределяем автомобили на собрании. Ну, нет времени, понимаешь. Пока мы тут собираемся, да заседаем, другой автоколонне отдадут «КамАЗ». Гони, машину, а там решим, кому она достанется. Директор опять нажал кнопку селектора. – Маша, выпиши Ветрову командировку в Набережные Челны. Оформляйте на него доверенность на получение «КамАЗа» на автозаводе. Главный механик скрепя сердцем вышел из кабинета директора. И так дел невпроворот, а тут ещё эта командировка. Но перечить директору не стал. Уважали его мужики, за отеческую заботу, за порядочность, ласково называя Сан Санычем. Придя домой, Ефим достал из шкафа спортивную сумку. Бросил в неё электробритву, туалетные принадлежности, комбинезон и рабочие перчатки. – Ну, вроде всё, – прикинул он и застегнул молнию на сумке. – А ты куда это собрался? – спросила вошедшая в комнату жена. – В командировку, Зоя.

– Надоели мне твои командировки. Ты забыл, что у сына в это воскресенье день рождения? Мог бы отказаться. Что кроме тебя некому запчасти достать? – А вот и не угадала,– улыбнулся Ефим,– я еду за новенькой машиной. И про Славку я помню. Все-таки первая круглая дата – десять лет. Постараюсь вернуться ко дню рождения. Куплю хороший подарок. Главбухша командировочных не пожалела. Поцеловав жену, Ефим ушёл. В поезде он проспал почти сутки, не обращая внимания на вагонную суету. Сказывалась солдатская выучка воина-десантника: после отбоя – полная отключка. В Набережные Челны прибыл бодрым и полным решимости быстренько получить «КамАЗ» – и в обратный путь. Ожидая автобуса, Ефим курил посматривая по сторонам. Привлекла внимание шумная толпа людей возле дома напротив. Пригляделся. Из окна на третьем этаже многоквартирного дома шёл дым. За считанные минуты в окне появилось пламя. Толпа загудела. Истошно закричала женщина: – Господи! Да она же сгорит! – Или выпадет из окна. Где же эти пожарные? – вторил ей другой женский голос. Ефим бросил сигарету, перебежал дорогу. Только сейчас он заметил в соседнем задымленном окне девочку. Она кричала и из всех силёнок стучала ладошками по стеклу. Бывший десантник зашарил глазами по кирпичному зданию, ища короткое расстояние до ребёнка. Заметив водосточную трубу, рядом с балконом горевшей квартиры, побежал к ней. На ходу сорвал с себя куртку и вместе с сумкой бросил к тополю. Добравшись до балкона, завернул расстегнутую рубашку на голову и исчез в горевшей балконной двери. Вскоре он вернулся с ребенком, укутанным в покрывало. Посадил девочку на балконную площадку. Сорвав висящую рядом бельевую верёвку, сложил концы покрывала воедино и стянул их узлом. – Принимайте! – крикнул Ефим и осторожно стал спускать драгоценный кулёчек вниз.

120

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Люди тут же сбилась под балконом, ожидая ребёнка. Опустив малышку, спасатель кинулся к водосточной трубе. Обожженные руки, с уже вздувшимися пузырями болезненно ныли и плохо сгибались. Но стиснув зубы и превозмогая боль, Ефим стал спускаться вниз. До земли оставалось совсем немного, каких- то три метра. Он услышал сирену подъезжающей пожарной машины, обернулся. Ноги его соскользнули, пылающие жаром руки не удержались, и он рухнул на землю. Очнулся Ефим в больнице. Осмотрелся. Руки в бинтах, голова перевязанная. – Чё, очухался? – спросил полный мужчина, вставая с соседней кровати.– Как зовут-то тебя, герой? Ефим хлопал глазами, глядя на незнакомца. Он не мог вспомнить своё имя. Как попал сюда? Почему этот толстяк называет его героем? – Чё молчишь? Язык онемел, что ли? – Нет. — Как звать тебя, спрашиваю? Ефим напрягал свой мозг до боли в висках и ничего, пустота… Не смог он ответить и на простые вопросы подошедшего к нему врача: «Кто он? Откуда? Сколько лет?» Ефим часами сидел возле окна в надежде вспомнить хоть крошечный кусок прошлого – но тщетно. Врачи успокаивали, что амнезия пройдёт. Но когда? Он ничего не помнит. Не знает куда податься, после выписки из больницы. Перед ним чистый жизненный лист. Действительно – Ванька Непомнящих. Так его прозвали мужики в больничной палате и сам того не замечая Ефим стал откликаться на прозвище. Врачи решили свозить его на место пожара. Бывали случаи, когда пациент избавлялся от амнезии на месте происшествия. Выгоревшая квартира стояла открытой. Никто здесь не жил и не пытался её ремонтировать. Вышедшая из соседней квартиры молодая женщина оказалась очень словоохотливая, тут же без умолку протараторила: –Жильцы сгоревшей квартиры съехали к родственникам. С девочкой всё нормально. Если бы не вы, страшно подумать, что было бы с ребёнком. В квартире-то всё сгорело! – Вы меня помните? – обрадовался Ефим. – Конечно. Вы появились возле дома, прилично одетый, со спортивной сумкой и сразу кинулись спасать ребёнка. – Значит, вы видели меня впервые? – Ефим тяжело вздохнул.– А сумка где? – Не знаю. Я видела, как вы сняли кожаную куртку, положили её на сумку возле тополя. Расстроенный Ефим развернулся и стал спускаться вниз по лестнице. – Как вас зовут? – спросила вдогонку женщина. – Не помню. – А в какой больнице вы лежите? – В центральной городской. В палату Ефим вернулся с тяжёлым камнем на сердце. Неприятные думы разрывали и без того больную голову. Что теперь делать? Как жить? Документов нет, а значит и на работу нигде не возьмут. На паперти сидеть с такой рожей, кусок хлеба просить! Под вечер следующего дня в палату зашёл молодой парень с пакетом продуктов. Поставив его на тумбочку, осторожно пожал забинтованную руку Ефиму. –Я Аркадий, отец спасённой вами девочки. Спасибо вам. Я искал вас и не мог найти. Мне на работе бывшая соседка, рассказала, что вы лежите в городской больнице. Врачи говорят, что вы потеряли память. – Да,– криво улыбнулся Ефим,– человек без имени. Человек, так сказать, без родины, без флага. – Не огорчайтесь, что-нибудь придумаем,– улыбался Аркадий,– у меня отец работает в милиции. Правда шишка небольшая, но думаю, с документами он вам поможет. – Правда?!– В синих глазах Ефима вспыхнула неподдельная радость.– Мне ещё жить негде, хотя бы на первое время, пока на работу устроюсь. – Да это не проблема, пожи… – Я могу вам сдать комнату,– перебила Аркадия медсестра Шурочка, ставившая капельницу больному в палате. — Вот и ладненько, — выдохнул свою печаль Ефим и уже вечером оказался у Шуры в двухкомнатной квартире. Она выделила ему диван в зале, где стоял маленький телевизор, журнальный столик и старый сервант. Аркадий сдержал слово: принес Ефиму необходимые документы на имя Ивана Ивановича Непомнящих. Помог устроиться на работу в механосборочный цех автозавода, где сам работал инженером. Правда, собирать машины не доверили, предложили красить готовые «КамАЗы». Работа вредная: целый день в маске и с распылителем в руках. Но Ефим согласился и работал с большой охотой, не обращая внимания

на едкие запахи нитроэмалей. Получив первую получку, выложил всё деньги на кухонный стол. – Вот, Шурочка, распоряжайся. Девушка взяла деньги, набрала то, что не могла себе позволить на свою небольшую зарплату и вечером устроила романтический ужин. Красиво накрыла стол, поставила горящие свечи. Но Ефима не тронула вся эта помпезность, он ел, как обычно молча, не глядя на Шуру. А она не сводила с него глаз. – Тебе нравится? – Спасибо. Всё очень вкусно. – Сухарь ты Ваня. Ну, а где ласковое слово хозяйке? — Зачем оно тебе? Ты девушка видная, у тебя много ухажеров, а я калека. – Какой же ты калека!? Вот уморил! – засмеялась Шура и, поправив рукой пышную прическу, добавила: – А ухажеры все норовят хапнуть, но я уже учёная. Был у меня один, всё хапал, а как узнал что я беременная, сбежал и следов не нашла. Я в то время в медучилище училась, молоденькая, глупая была. Напилась таблеток, чтобы от ребёнка избавиться. Чудом сама осталась жива. Врачи сказали, что у меня больше детей не будет. Так что калека, Ванечка – я. Кто же меня такую возьмёт? Всем детей надо. Все нормальную семью хотят. Мы с тобой два месяца бок о бок ходим, хоть бы раз в твоих глазах искорка любви проскочила. Пусть не любви, желания. – Для тебя это так важно? – Конечно! Не совсем же я уродина. После ужина, без лишних слов, Ефим взял свою подушку, лежащую на диване, и перекочевал к Шуре на двуспальную кровать. Началась новая семейная жизнь: спокойная, обыденная. Ефим никуда не ходил, шумных компаний не любил. Всё ломал голову, будоражил свои мысли, пытался вспомнить своё прошлое, потом махнул рукой. Сделался отрешённым, полностью доверился жене, считая себя безнадёжно больным. К Шуре особых чувств не испытывал. Даже когда она забеременела и «летала» по квартире на крыльях счастья, зацеловывая мужа, он радости не проявлял. Только слегка улыбался, глядя на её округлившийся животик. Когда родился мальчик, Ефим решил его назвать Славкой. – Почему Славка? – выразила своё недовольство жена. – Славка,– впервые не согласился с женой обычно покладистый супруг. Обескураженная Шура задумалась, но поразмыслив, одобрила мужа. – Верно, Ваня – Слава. Слава Богу, что вопреки прогнозам врачей у меня родился ребёнок. Здоровенький малыш, в мои–то годы! Действительно – Слава, Славочка. Отец из Ефима получился замечательный. Он всё свободное время проводил с малышом. На его лице появлялась довольная улыбка, когда он носил его на руках Славочка подрос незаметно, пошел в школу. И тут её мужики были вместе. Муж провожал ребёнка в школу, сам шёл на работу. Вечером делал со Славкой домашнее задание, потом мастерили машины. Они были разные: железные, собранные из конструктора, деревянные из кубиков и раскрашенные. Машины стояли везде, даже на кухне. Но Шура не сопротивлялась, подмечая любовь сына к технике. Жить становилось сложнее. В стране набирала темпы разрушительная перестройка. Автогигант на Каме, стал акционерным обществом. Предприятие залихорадило: уменьшались объёмы выпуска автомобилей и сокращали рабочих. Недовольные трудящиеся на многочисленных собраниях ревели так, что у Ефима «раскалывалась на части» голова. Он перестал ходить на собрания, оставался в цехе и красил машины. Но страшно боялся остаться безработным. Однако эта печаль по счастливой случайности его миновала. Он остался работать на автозаводе. На работе к нему относились с пониманием. За добросовестный труд начальство уважало. Постепенно Ефим избавился от комплекса безнадёжно больного человека. «Ну и что же, что не знаю прошлого? – размышлял он,– зато хорошо вижу настоящее. Вижу, что меня уважают на работе, любит жена, что мною гордится сын. Как он гордо вышагивает в школу, держась за мою руку. Не все потеряно. Нет. Надо жить полной жизнью, ради Славки». Ефим пообещал сыну, что, когда он закончит первый класс и пойдет на каникулы, свозить его на автомобильный завод. Показать ему настоящие, большие, красивые машины. Мальчик ждал с нетерпением. В первый же день летних каникул, которые у первоклашек начинаются во второй половине мая, заныл: «На завод хочу. Ты, папка, обещал». Всей семьёй пошли на автобусную остановку возле вокзала. Стоя на остановке, Ефим закурил сигарету, задумчиво поглядел на когдато горевший дом. Он стоял красиво раскрашенный, сверкая стеклами окон и застекленных балконов. «Да…– подумал он,– случись пожар

Литературный фонд. Проза сейчас, едва ли добрался бы я до ребёнка. Балконы застеклённые, на многих даже решётки». Вдруг послышался вой сирены, Ефим обернулся. По улице летела, сверкая синей мигалкой, пожарная машина. Ефим замер, провожая её взглядом и не обращая внимания на подошедший автобус. Шура с сыном направились к автобусу, а он стоял не шелохнувшись. Шура обернулась. – Ваня, чего стоишь? Пошли. – Не Ваня я, а Ефим. – Что!? – Шура схватила за руку сына и застыла на месте. – Ефим я. Ефим Ветров. Я главный механик автоколонны, ехал на автозавод получать новенький «КамАЗ». Шура залилась слезами. Вернувшись, домой, она спросила: – А там у тебя была семья? – Да. Сын и жена Зоя. – А я, Ваня, теперь тебе кто? – Я же сказал, Ефим я!– крикнул муж, – у сына двадцать шестого мая день рождения. Я обещал вернуться и привезти хороший подарок. Шура прижала к себе ничего не понимающего Славу и снова заплакала. Ефим уехал, не прощаясь с Шурой, только притихшему Славочке потрепал вихрастый чуб напоследок. Ефим был на седьмом небе от счастья. Наконец-то свалилась с его плеч эта амнезия. Он – Ефим Ветров, а не Иван Непомнящих. Он едет в родные места в полном здравии. Как там Зоя? Как сын? Зоя с сыном жили вдвоём, очень скромненько. Сильно постаревшая жена, Ефима приняла угрюмо. К рассказу мужа, об амнезии, отнеслась недоверчиво. – Врёшь ты всё. Скажи честно, что сбежал к молоденькой. А теперь, видно, тебе «рожки» наставила, ты обо мне вспомнил. – Что ты несёшь?– таращил синие глаза Ефим. – Когда улепётывал, хоть бы о нас подумал! – горячилась Зоя.– Командировочных-то нахватал! Спасибо Сан Санычу, как-то перекрыл.

121

Главбухша с меня хотела высчитать. А у диспетчера, сам знаешь, какая зарплата. С голоду бы пропали. И без того всё гарнитуры продала. За восемь лет, хоть бы раз о сыне вспомнил, денег прислал. А теперь сын повестку в армию ждет. Ты и заявился. Незаслуженные обвинения приводили Ефима в смятение. Он сопел, кряхтел, не зная как оправдаться перед женой. В любимых глазах Зои он не видел и капли сожаления к нему. Только злость и ярость. Ефим вышел на улицу. Ноги сами понесли по натоптанной дорожке в автоколонну. Подойдя – ахнул. От бывших кирпичных боксов торчали лишь бетонные фундаменты. На месте конторы груда деревянных обломков. – Ё-моё! Столько техники было. Куда что делось? Сел на фундамент, закурил. К руинам бывшей конторы подъехал старенький «Москвич». Из него вышел худощавый мужчина, улыбаясь, широко развёл руками. – Ефим, ты!? А я еду,– смотрю: мужик сидит. Думаю – свой. Он обхватил бывшего друга, прижал к себе, добродушно постукивая по спине. – Вот такие, друг, у нас дела. Сам видишь: кругом разруха. Всё растащили. Всё. – Сан Саныч, мужики наши где? – спросил Ефим. – Как началась прихватизация, Сан Саныч зачах и быстренько прибрался. А мужики по домам сидят, работать негде. Многие на бирже труда стоят, пособие получают. Ну, а где ты? Тут про тебя разные слухи ходили. Ефим поведал о случившимся. – Да-а, дела! Выходит, две жены, два Славки. Чё делать- то думаешь? Я здесь никому не нужен,– с грустью ответил Ефим,– вернусь обратно в Набережные Челны. Маленькому Славке я, точно, нужен. Мы с ним – не разлей вода.

Виктория Кейль (Колобова) Грузия, г. Тбилиси, Латвия, г. Рига

Цават танэм* …Если в жертву приносится голубь, то его выпускают в небо. Соль должна быть освящена – этим также матах отличается от языческого жертвоприношения. Гульнара терпеть не могла тыквенную кашу – она вообще не любила каши, но тыквенную особенно. И ещё Гульнара боялась: чёрных кошек, летучих мышей, мальчишек с палками, которые кидались камнями в приблудных собак, и конечно – этих голодных, грязных и злых собак она тоже очень боялась, особенно по ночам, когда было слышно, как дикие своры грызутся, переворачивая мусорные баки. Ещё Гульнара боялась цыган, которые разгуливали с попугайчиком и приставали к прохожим «Боря гадает, Боря гадает», о которых соседи говорили, что они никогда не спят, умеют наводить порчу (делать «джадо») и воруют маленьких детей. И грозовых раскатов грома, раскалывающих небо, и землетрясений, когда начинали качаться и трещать стены, так что казалось, что дом вместе с ними вот-вот навсегда провалится под землю, Гульнара, конечно, тоже очень боялась. Ещё она боялась старика старьёвщика, который с криком «стар одёж покупаю» проходил по улице с большим серым мешком, потому что неизвестно, что у него там в этом самом мешке. Как-то раз, когда Гульнара была совсем маленькой и осталась дома одна, во двор забрела старая азербайджанка, которая продавала батыбуты. Может быть, кто-нибудь не знает, что баты-буты – это такие весёлые шарики попкорна, обваленные в сиропе и подкрашенные марганцовкой. В тот день было очень жарко, и старуха уселась передохнуть на деревянную скамеечку в тени тутового дерева, которое росло во дворе. Она тяжело повздыхала, пообмахивая себя старой газетой, внимательно посмотрела на Гульнару и спросила, не хочет ли та баты-буты, на что Гульнара, потупившись, только согласно замотала головой. – А деньги у тебя есть? — спросила страруха. Гульнара молча не сводила глаз с заветных кукурузных шариков. Старуха опять повздыхала и сказала Гульнаре, чтобы та позвала кого-

нибудь из взрослых. В ответ Гульнара еле слышно пролепетала, что дома никого нет. – Вай, как же так оставили одну такую маленькую, – старуха покачала головой, – но ты сама знаешь, где они лежат, а джан**?.. Гульнара знала: высоко на буфете стояла бутылка, в которую взрослые кидали копейки, но она не могла до неё дотянуться, даже если встать на стул, и потому отрицательно замотала головой. Тогда старуха рассердилась: – Ну что мне с тобой делать? где деньги лежат не знаешь, а батыбуты хочешь. Э-э, так нельзя. За баты-буты платить надо, а у тебя ничего нет. Давай, принеси что-нибудь... Гульнара испугалась, что старуха уйдёт и не оставит ей баты-буты. Через минуту она вернулась во двор и протянула старухе свою куклу. Старуха засмеялась: – Э-э, для чего мне твоя старая кукла?! – А потом нахмурилась и очень деловито по-взрослому поинтересовалась: – А пальто или туфли у тебя есть?.. Гульнара стремглав кинулась обратно в дом, закинула куклу на диван и легла на пол, чтобы вытянуть из-под дивана коробку, где лежали новые лакированные туфельки, которые ей подарили на день рождения. Она выбежала во двор, прижимая их к груди, но не успела даже протянуть старухе, которая выхватила у неё туфельки и, пихнув в руки два шарика баты-буты, быстро ушла, оглядываясь по сторонам. Гульнара не любила вспоминать, что было потом, но никогда больше не просила купить ей баты-буты, при виде которых у неё на глазах наворачивались слёзы. С тех пор Гульнара стала бояться всех незнакомых людей и никогда с ними не разговаривала. Но так уж случилось, что больше всего на свете она всё же боялась одного единственного человека – свою мать. И ещё она обожала бабушку, которую никогда не видела, потому что бабушка давным-давно уехала то ли в Австралию, то ли Америку, где давным-давно скончалась, окруженная своими то ли австралийскими, то ли американскими внуками, но её фотография осталась стоять

* «Цават танэм» (цавт танем) – известное армянское выражение, означающее «заберу твою боль». ** Слово «джан» с азербайджанского переводится как «душа», «жизнь»

122

Русский литературный центр. Litagenty.ru

на старом комоде прямо напротив кровати, где спала Гульнара, так что с бабушкой можно было разговаривать тайно ото всех, а иногда даже можно было попросить о чём-нибудь, и что самое удивительное! – бабушка изредка, но всё же исполняла её просьбы. Бабушку звали Аревик, что означает «солнышко». В семье почти у всех были армянские или русские имена. Только ей при рождении по настоянию отца дали имя Гульнара – в честь первой и безответной его любви, помолвленной с ним ещё с колыбели и покинувшей его в горшечном возрасте, заболев скарлатиной. К тому же известно, что родители, давая дочери такое имя, желают ей родить множество детей, тем самым усилив свой род. Семья процветала: отец Гульнары был маляром, но не простым маляром, каких много среди мастеровых армян, а мастером «золотые руки», к которому записывались на очередь заранее, так что даже богачи терпеливо месяцами ждали, пока он освободится. Но видно не суждено было ему долго ходить женатым. То ли по воле случая, то ли по воле злобствующего курда конкурента, только вскоре после рождения дочери отец погиб, свалившись в шахту недостроенного лифта. Семья лишалась кормильца, и матери пришлось одной тянуть на себе все заботы и по дому и по воспитанию своего единственного чадо. Второй раз замуж вдову никто не брал, а может матери Гульнары не хотелось дважды испытывать судьбу. Возвращаясь поздно домой с работы, мать находила свою дочь обычно забившейся где-нибудь в угол подальше от родительских глаз, но именно это поведение дочери приводило мать в раздражение, переходившее – в зависимости от степени усталости и пережитого за день – в спонтанное бешенство. Тогда она выволакивала Гульнару за волосы и нещадно лупила по щекам, а то и прохаживалась старым отцовским ремнем. Таков был вечерний сценарий в их семье, который повторялся изо дня в день. В доме вместе с ними жили одни престарелые родственники, которые охали-ахали при этом, цокали языками «цават танэм», но тем не менее никогда не вмешивались, считая такие испытанные методы воспитания наилучшим способом вразумления подрастающего поколения, – наивно полагая, что приносят они больше пользы, чем вреда. Случалось, во время очередной порки Гульнаре удавалось, обливаясь слезами, поймать и поцеловать руку матери, и это иногда успокаивало разъярённую родительницу. Гульнара любила свою семью и жалела мать – понимая, что все желают ей только добра и что у матери очень нервная работа. Мать работала воспитательницей в детском саду, а когда её оттуда уволили, поставила будку. Она открыла свой киоск, где торговала жареными семечками, сигаретами, жвачкой, сладостями, в общем – всякой мелочёвкой. Cо временем киоск превратился в своеобразный “second hand”, где соседи с улицы могли при надобности заложить под небольшой процент свои вещи, которые потом шли на распродажу. Когда девочка подросла, то если к ней в дневник залетала тройка или (не дай бог!) двойка, мать оставляла её сутками без еды или, уходя утром, ставила на колени на горох – будучи уверена, что дочь не посмеет сойти с места до её прихода. Иногда вечером она находила Гульнару без сознания на полу. Со временем голодные обмороки стали повторятся довольно часто, но уже по другой причине. Девочке хотелось превзойти своих одноклассниц стройностью, хотя от природы она обладала низко посаженным тазом (что обычно для смешанных с турками армян), из-за чего ей приходилось сносить насмешки от из-

ящных как газели и стройных как тростиночки девочек грузиночек. Но мать Гульнары считала необходимым дать своей дочери самое лучшее образование, а музыка и танцы, как и иностранные языки, входили в стандартный набор для городских невест. И Гульнаре приходилось до изнеможения выстаивать в танцевальной студии у станка на пуантах, так что она не могла потом до утра заснуть от боли в ногах, часами дубить гаммы и зубрить спряжение французских и немецких глаголов. Хотя дома говорили на армянском, произвольно переходя то на грузинский, то на русский,– что вполне соответствовало местной традиции общения, – при том, что читать и писать по-армянски никто не умел. Так что не было ничего удивительного в том, что у Гульнары не оставалось времени ни погулять во дворе, ни поболтать с подружками, ни почитать любимые сказки, ни поиграть с любимой куклой, которую она сама себе сшила из старого тряпья и которую прятала ото всех под кроватью. Когда Гульнара впервые почувствовала боль в груди, то очень испугалась, но никому не могла об этом сказать, потому что понимала, что если обо всём узнает мать, это может её рассердить и расстроить. Одной пойти к врачу в поликлинику, что была недалеко от дома, она не решалась, но стала замечать, что боль отступает, если он не ест. ...Гульнара медленно угасала – по ночам её мучили кошмары: то ей виделся велосипедист, который мчится, не останавливаясь, по кругу – пока стены и потолок с люстрой не начинали, кружиться у неё перед глазами и тошнота не подступала к горлу, и тогда она зажмуривала глаза, чтобы хотя бы на миг погрузиться в темноту молчания; то взлетала она высоко-высоко над землёй, так что перехватывало дыхание, и тогда ей становилось невыносимо страшно и хотелось умереть… Но чаще всего она ощущала себя запертой в неком коконе, из которого не могла выбраться, вокруг которого кружили стрекозы. Они подлетали так близко, что она видела своё отражение в их чёрно-зеркальных выпуклых глазищах, напоминавших кабины игрушечных вертолётиков. И лишь изредка препротивнейшие жирные черви, подползали к её кровати, которых она боялась раздавить так же, как боялась раздавить тараканов, которые выползали на запах газа из щелей на старой кухне. Но Гульнара научилась отгонять от себя свои видения. Она придумывала разные заклинания, и если заклинания не помогали, то начинала громко разговаривать, словно была не одна в тёмной комнате. Правда, иногда она забывала все слова и не могла издать ни звука. Это случалось, когда от свежего дыхания ветерка, залетавшего с балкона, в пробившемся из-под крыши свете луны вдруг начинали бесшумно колыхаться белые тюлевые занавески. И тогда ей казалось, что фотография на комоде оживает и что бабушка вот-вот подойдёт к ней и положит свою тёплую ладонь на её холодный лоб. Мать больше не била Гульнару и только жаловалась всем, какая капризная у неё дочь, которая ничего не желает есть из того, что готовят дома. Соседи любили и жалели девочку. Они принесли священную «Книгу скорбных песнопений» Нарекаци на древнеармянском языке и положили ей под голову под подушку, чтобы отогнать от Гульнары злых духов и помочь исцелиться от мучительной боли. Женщины плакали и причитали «цават танэм», глядя на её сухонькие руки, полупрозрачное лицо и синие круги под глазами. Гульнара не плакала, а только молчала и улыбалась в ответ, потому что ей было так неожиданно и так необычайно радостно ощущать вокруг себя неизбывную доброту человеческого участия. И потом – она ведь ждала бабушку…

Ольга Демидюк Беларусь, г.Кобрин

Тем летом каштаны цвели дважды Этим утром под пасмурным и строгим небом нервно кружили громкие вороны. Из куполов собора звенела утренняя служба. А мы с Наташей согревались в кафе горячим шоколадом и говорили о важном. Неожиданно в наш разговор вошел другой человек. Этот человек именно вошел, потому что мы говорили о таком сокровенном, как будто сидели не в кафе, а на кухне теплой квартиры или на деревянных ступеньках крыльца летней дачи под крупными звездами. А тут вошел человек и попросил два рубля, чтобы купить себе покушать. И сразу очень сильно захотелось, чтобы он ушел. Потому что мы тут сидим на даче под звездами, а он нам все портит своим неопрятным видом и запахом перегара. − Извините, у нас денег нет. − Пожалуйста, мне хочется немного поесть. Наташа протянула монету и строго спросила:

− Вы точно поесть купите? − Да. И человек пошел к витрине с пирожными. А мы разговаривать сразу перестали. Смотрим на него и друг другу хмыкаем: «Ага, небось проклинает нас, что мы вот так смотрим ему вслед, так бы уже купил себе водки». Сидим и не спускаем с него глаз. Готовимся его проучить. А человек рассчитался и стал нам улыбаться. Несет пирожное на тарелочке, поднимает его вверх, чтоб мы как следует разглядели, что он нас не обманул. Говорит нам вслух: «Любимое!» Садится рядом с нами за соседний столик. Откусывает пирожное так основательно. Поворачивает тарелочку, чтобы мы видели начинку: «Со сгущенкой!» − Ага, − равнодушничаем мы. − Я такое пирожное люблю с самого детства, еще когда в детдоме был и интернате.

Литературный фонд. Проза И мы еще пытались вернуться на то крыльцо, где мы были с Наташкой только вдвоем. Но не смогли. Сами не заметили, в какой момент на этом крыльце нас оказалось уже трое. И вот мы сидим там на ступеньках и слушаем рассказ этого человека. Как он помнит лето, когда каштаны цвели дважды. Как однажды он спас двух девочек, которые по пьяни полезли купаться. Он показывал нам, как нужно держать человека, которого спасаешь. Как его нужно захватывать. Как еще одну девочку он спас в реке под Брестом, как она зацепилась плавками за корягу. И как родители его потом благодарили, и совали ему деньги, а он говорил, чтобы деньги они убрали, оставили для этой девочки. А он просто выпьет сто грамм. И как потом эта девочка его случайно встретила и назвала Крестным отцом и плакала. А он не знал, что сказать ей в ответ. И поэтому молчал. И думал про себя «Просто живи, девочка, живи». А я смотрела в его голубые глаза на морщинистом лице. И думала только о том, как мне стыдно. Господи, как стыдно. Можно ведь сколько угодно говорить о любви к людям, о сострадании к ним, а вот так вот встретиться в лоб с чужой жизнью, чужой историей и болью и сразу же его осудить, с первого взгляда, не дать человеку никакого шанса. Решить, что все тут понятно, пусть бросит пить, найдет работу, сходит в театр. И вот тогда уж ко мне подходит. И может быть, тогда я оглянусь на его голос. Он нам еще о многом рассказывал, о том, как жил в монастыре, как его забирали в милицию. А потом вдруг опомнился, что девушкам нужно говорить только приятное. И сразу же исправился. Повернулся к Наташке:

123

− Я, конечно, извиняюсь, но, если бы вы были в моих годах, я бы на вас женился. Вы очень похожи на мою бывшую подругу, она замуж за другого вышла, дура…обещала же, что выйдет за меня… А потом уж разошелся совсем, стал гусарничать, говорить официантке: «Девочкам за мой счет по чашке кофе!» Мы все никак не могли уйти, три раза с ним прощались, а он все говорил нам спасибо, и как ему было хорошо вот так с нами сидеть. Так хорошо, и даже весело. А мы вышли из кафе с комком в горле. Потому что любовь − это не только разговоры друг с другом за чашкой чая. Это вот так случайно встретить чужие незнакомые глаза. Это осмелиться в эти глаза взглянуть. Это повернуться к чужому миру и показать этому миру что. …Ты говоришь, и я тебя слушаю. …Ты есть в этом мире. Значит, ты этому миру нужен. Ты этому миру важен. …В тебе есть свет, даже если он глубоко, даже если никто его не видит, даже если ты сам его не видишь. …Ты смог подать руку тем, кто однажды застрял в реке. И я хочу подать тебе руку, чтобы ты вдохнул кислород хотя бы этим утром, с этим пирожным. …Потому что ты точно знаешь, каким летом каштаны цвели дважды. И значит они цвели не зря. Они цвели для тебя.

Здравствуй, Лес. Здравствуй, Дом. Здравствуй, Я. Мама меня спрашивает: – А что ты будешь делать в деревне одна? – Ну вот проснусь рано утром и побегу в лес. – И скажешь ему: «Здравствуй, лес?» – И скажу ему: «Здравствуй. Лес». Мои ноги зеленые от травы. Мое сердце в парном молоке. Жизнь окружает со всех сторон, зажимает меня в кольцо. Бабочки садятся на мои книги, на мои пальцы. Птицы желтые, птицы серые прилетают на забор за моей спиной. Лес шатается густым шумом. В первый день от этого потока звуков, запахов, воспоминаний кружилась голова. Совершенно не могла с ним справиться. Просто сидела на лавочке. Не двигалась даже. Просто была. Дышала этими облаками, этим небом. Теперь по сто раз на день говорю спасибо. Что дорога не увела меня от центра, истока. Что я смогла на время вернуться, что сердце мое не разучилось благодарить, что сердце набухло от воспоминаний. Что мне позволили вот так затормозить, замереть. Вслушаться, заглянуть. Потоптаться босыми ногами по ступенькам, по которым топтались детскими пятками. Посидеть на лавочке, где сидели мягкими вечерами, сжимали в руках жестяные «кубки». А корова у забора била хвостом. А бабушка кричала ей грозно: «А то

шо за праява лiхая!» А мы с бабушки смеялись, мы ее передразнивали. …В деревне мужики всегда знакомятся так: «А ты чья?» А отвечать нужно так: «Васина». Потому что здесь ты не живешь сам по себе. Ты обязательно часть чего-то большего. Ты обязательно чему-то принадлежишь. В шкафу я нашла старинный молитвослов. Медленно листаю его серо- голубые страницы. Чтобы выпуклые шершавые буквы вдруг не рассыпалась от времени. Там есть молитвы за Николая самодержца, а значит книге более ста лет. А значит ее держал в руках не только мой дед, но и прадед. Становился с ней напротив иконы, зажигал свечу и просил самых простых и самых важных вещей. Здоровья и хлеба своему дому, семье. Сил, радости, веры. Дышать воздухом этих страниц – это как взяться вместе со своим родом за руки. Как стоя плечом к плечу прочитать молитву. Ты чья? Я Васина. Я деда Гриши. Я прадеда Данилы. За моей спиной есть невидимые силы, есть земля, есть дом, есть род. И это я чувствую кожей. И от этого расправляются плечи. Здравствуй, Лес. Здравствуй, Дом. Здравствуй, Я.

Надежда Франк Россия, г. Омск

Письмо солдату 1. Накануне двадцать третьего февраля в лётную часть доставили посылку с письмами. Это был результат акции «Письмо солдату», которая ежегодно проходила в стране. И хотя в части служили всего четыре солдата, письма доставляли всё равно. Писем было несколько десятков, поэтому командир части приказал раздать их всему составу, начиная от рядовых и заканчивая собой. «Иногда обыкновенное письмо может перевернуть всю жизнь, изменить судьбу»,- говорил он, если кто-то отказывался брать. Вот и сегодня, войдя в свой кабинет, он достал из нагрудного кармана письмо, вскрыл конверт и стал читать: «Здравствуй, уважаемый воин Российской армии! Пишут тебе ученики седьмого класса… Комок подкатил к горлу, а в памяти всплыли строки письма, которое он сам писал тридцать лет назад: «Привет, дорогой солдат! Пишет тебе Серёга Зубов. Поздравляю тебя с праздником и желаю скорого возвращения домой, потому что дом – это самое главное в жизни человека. Я бы из своего дома никуда не уезжал, но мамка болеет, ходить совсем уже не может, и органы опеки хотели меня забрать. Потом приехала баба Мария и увезла нас к себе, в деревню. В школе я учусь так себе. Пока управлюсь в сарае, воды из колонки наношу, снег откидаю, уже наступает вечер. Из уроков что успею, то и сделаю. А недавно баба Мария сказала, что согласилась

отправить меня учиться в интернат, потому что она со мной не справляется. Я не хочу уезжать в другой город, там всё чужое. Хочу стать, как ты, солдатом. Только сначала учиться в военном училище, а потом служить в армии. — Серёжка! Опять воды не принёс! Ах ты, нахлебник! — услышал он сквозь время, будто наяву, сердитый крик бабы Марии и выглянул в чердачное окно. У крыльца в инвалидной коляске сидела мать. Рядом грелся на солнышке рыжий кот. Мальчик вытер рукавом глаза и продолжал писать: «По телевизору я видел, что есть Суворовское училище, но не знаю, в каком оно городе. Я бы хотел в нём учиться, потому что настоящий мужчина должен уметь защищать и своих родных, и себя, и дом, ведь всё это и есть Родина. А потом я мог бы стать военным врачом, заработать денег и вылечить маму. Она хорошая, только всё молчит и ходить не может. Дорогой солдат, поздравляю тебя с праздником и желаю поскорее вернуться к своей маме. Ученик 7 класса Серёга Зубов». Подполковник встал и подошёл к окну. Солдаты разметали с бетонных плит снег. Он вспомнил, что, будучи кадетом, тоже частенько брал метлу. Не напиши он письмо солдату, кто знает, как сложилась бы судьба. А тогда, написав письмо, он не сдал его учителю для проверки,

124

Русский литературный центр. Litagenty.ru

а отнёс на почту. Отнёс и забыл о нём, потому что дальше в его жизни развернулись события, которых он боялся больше всего. 2 В первый же день весенних каникул во дворе появились незнакомые люди. Серёга увидел их в окно. И по тому, как приветливо встречала их баба Мария, понял, что приехали эти люди за ним. Одну из женщин он узнал. Она разговаривала с ним в районном отделе опеки. Сердце забилось неровно и больно и упало куда-то вниз. Серёга метнулся в комнату к матери, но она безучастно лежала на кровати. Голоса слышались уже в коридоре. В отчаянии он рванул створки форточки, бросил вниз куртку и ботинки и, с трудом протиснувшись, выпал сам. Подхватив с подтаявшего снега куртку, кое-как всунув ноги в ботинки, пригнувшись, он побежал огородами. Остановился только в конце, задохнувшись от бега. — Куда идти? К Роману… У него бабушка не выгонит. Нет, нельзя. Баба Мария скажет, что он может быть у друга. В школу? Тоже нельзя. Математичка всё время говорит, что по мне интернат плачет. Может, к участковому Сергею Михайловичу, он всегда ребятам помогает. Постоял, огляделся… Из труб бань шёл дым. Была суббота. Вспомнил о чердаке бани, где они с другом Романом сделали себе убежище. Затащили по лестнице туда старую лавку, сделанную ещё дедом Иваном. Вместо стола поставили широкий спил берёзы. В жаркий день на чердаке можно было укрыться от солнца. Если баню топили, то в прохладный день там было не холодно. Кирпичная труба долго держала тепло. Серёга вспомнил о чердаке и пошёл к бане друга. Во дворе никого не было, и он беспрепятственно проник на чердак. Здесь, действительно, было тепло. Он сел на лавку, протянул ноги к горячей трубе, стал согреваться. То ли то холода, то ли от испуга и напряжения, всё тело сотрясалось от дрожи. — Пусть ищут,- прошептал он.- Мамку только жалко. Вытер холодными ладошками слёзы и прилёг у тёплой трубы. Мальчишка ещё не знал, что его солдатское письмо получили в этой же части. Досталось оно капитану Юркову, который, прочитав письмо, сказал, что это – крик души ребёнка, мольба о помощи. Он обратился с этим письмом к начальнику части, тот просил директора кадетского корпуса принять мальчика, минуя конкурс, как воспитанника части. Только на выпускном вечере лейтенант Сергей Зубов узнал, что капитан лично привёз в военкомат запрос на будущего курсанта кадетского корпуса, что он отнёс этот запрос не только в военкомат, но и в орган опеки. Вот тогда Сергей понял, сколько капитан для него сделал! А в детстве он просто был рад, что мужчина в военной форме предложил ему учиться в кадетском корпусе, и сразу согласился. После оформления документов и прощания с матерью и ставшей вежливой бабой Марией, мальчик улетел в город, который вошёл в судьбу Сергея Зубова навсегда. Но всё это будет позже. А тогда мальчик спал у тёплой печной трубы, и его душа во сне отогревалась, словно рядом была самая верная и надёжная защита – мама. Разум отказывался понимать, почему баба Мария отдала внука в интернат для трудных подростков. Он ещё не задумывался, почему незнакомый военный человек, прочитав письмо чужого ребёнка и зная, что значит такой интернат, бросился на помощь. Все эти вопросы и мысли придут к нему потом. Он просидел на чердаке весь день и ночь. Утром, увидев на крыльце друга, свистнул. Тот залез на чердак и рассказал, что звонила баба Мария, спрашивала, не у них ли Сергей. Потом он принёс еды, воды и перину. Перина была широкая, тёплая и мягкая. На одной половине мальчик спал, а другой укрывался. И хотя Роман украдкой от своей бабушки подтапливал баню, на третьи сутки Сергей всё равно заболел. Тогда друг привёл на чердак свою бабушку. Кряхтя и охая, старушка забралась на баню, потрогала ребёнку лоб, обняла и повела спускаться вниз. Дома она уложила его в постель, натёрла какой-то настойкой, напоила отварами и жаропонижающими. Сергей заснул. А когда проснулся, увидел у постели участкового Сергея Михайловича. — Проснулся? Ну и наделал же ты переполоху,- сказал он. — Что? За мной опять приехали?- подхватился мальчик. — Нет, успокойся! Друга с его бабушкой перепугал. Шутка ли: больной чужой ребёнок в доме. Роман ко мне прибежал, просил тебе помочь. Ты сам-то что же не пришёл сразу?!

— Я хотел к Вам пойти, но побоялся, что меня перехватят по дороге те люди, они были на машине. — Эх, голова! На улице ещё снег не растаял, а ты на чердаке ночуешь. Разве ж это дело! Нельзя в одиночку с бедой справиться. К людям надо идти, они не все плохие. Пока болеешь, тут побудешь, Роман и его бабушка за тобой поухаживают. — А потом?- тревожно спросил Серёга. — Потом домой пойдёшь, к матери. Она места себе не находит. С бабкой твоей я переговорил. Да и директор школы у неё тоже был. Четверть закончишь, а потом будет видно. Понял? — Понял,- облегчённо ответил мальчик. — Тогда я пошёл,- сказал участковый.- Врача пришлю, пусть тебя послушает. Выздоравливай да больше не дури. Серёга остался один. Он лежал и думал, о том, что хорошие люди всегда встречаются. Может быть, их даже больше, чем плохих, просто они живут скромно и незаметно, поэтому люди их не сразу видят. Потом он вернулся домой, и опять ухаживал за матерью, помогал по хозяйству бабе Марии, которая стала меньше кричать и ругать, а только недовольно поджимала губы. О чём с ней говорили директор школы и участковый, Серёга не знал, но жить стало спокойнее. В конце апреля школа стала готовиться к майским праздникам. День Победы в селе чтили особо, потому что не было ни одной семьи, кого бы ни коснулась война. А следующий день, десятое мая, мальчик запомнился на всю жизнь. 3 Утром он пораньше побежал в школу. Открыв дверь, остановился. Прямо перед ним, у директорского кабинета, стоял военный. Серёга поздоровался и прошёл в раздевалку. Почему-то вспомнилось письмо солдату, которое он отнёс на почту. — Наверное, лётчик,- подумал он,- шинель синяя, на отворотах самолётики. Интересно, зачем он ждёт директора? Он пошёл в класс, достал историю и стал читать параграф, но в голову всё время лезли мысли одна фантастичнее другой. Постепенно подходили ребята. Стало шумно и весело. Рядом плюхнулся Роман и, толкнув друга под локоть, спросил: — Видал военного у входа? Как думаешь, зачем он тут? Ответить Серёга не успел, потому что открылась дверь, и секретарь Рита сказала: — Сергей Зубов пришёл? К Тимофею Ивановичу в кабинет тебя приглашают. Мальчик поднялся, оглянулся на друга, как бы ища защиты. — Да ты не бойся!- сказала Рита,- там тебе сюрприз. Пойдём! Сергей потоптался у двери директорского кабинета и несмело приоткрыл её. — Заходи,- сказал Тимофей Иванович, увидев мальчика. — Вот, товарищ капитан, знакомьтесь. Это и есть Сергей Зубов,обратился он к военному. — Ну, здравствуй, Сергей! — сказал тот.- Я получил твоё письмо солдату. — Но Вы же не солдат!- удивлённо возразил Серёга. — Я служу Родине, неважно в каком звании, значит, я её солдат,- улыбнулся капитан.- Ты писал в письме, что хочешь учиться в военном училище. У нас на территории части есть кадетский корпус. Учатся там мальчики твоего возраста. Учёба продолжается четыре года, потом кадеты получают аттестат об образовании и имеют возможность поступить в любое военное училище. Я договорился насчёт места для тебя. Ты подумай до завтра, с мамой посоветуйся. Мы с Тимофеем Ивановичем тоже с ней переговорим. Серёга слушал, и ему казалось, что он видит сон. А потом они летели на самолёте в город, который вошёл в его жизнь навсегда. Будучи кадетом, он ещё не раз писал письма солдату, но адресованы они были одному человеку — капитану ВВС Юркову. Став взрослым, Зубов всегда говорил тем, кто отказывался брать солдатские письма: «Иногда обыкновенное письмо может перевернуть всю жизнь, изменить судьбу». И про себя добавлял: "Если получит его настоящий человек".

Литературный фонд. Проза

125

Валерия Давыдова

Россия, д. Большое Шумаково

Сказка о золотой рыбке Тише Жила-была в океане золотая рыбка. За кроткий нрав и любознательность все звали её Тиша. Она жила в маленьком уютном домике, который находился внутри кораллового рифа. Это был чудный домик, окруженный необычными водорослями разных форм, размеров и цветов. Здесь и зеленые, и красные, и бурые… И никогда у Тиши не получалось найти похожих. Они различались своими длинными, похожими на полосы, листьями. Одни по краю волнистые, другие – бугристые. Даже шевелились в воде они по-разному. Каждый лист подчинялся какомуто своему особенному океанскому танцу. «Какое сегодня удивительное утро!» — подумала Тиша, выглянув из окошка своего домика. Океан был спокоен. Голубая вода была настолько прозрачна, что в ней было видно на много миль вокруг. «Какое прекрасное утро!» — громко воскликнула Тиша и весело и задорно поплыла по океанской улочке. Она чувствовала себя свободной и счастливой, наслаждаясь красотой подводного мира – её мира. Утренняя прогулка, как обычно, подарила Тише массу приятных встреч и впечатлений. — Доброе утро, Краб Крабыч! Как поживаете? — Спасибо, Тиша! Хорошо! Водичка сегодня теплая, солнышко яркое… Как легко! Сегодня поиграешь со мной в шашки? — Конечно, Краб Крабыч! После обеда обязательно приплыву к Вам! – с улыбкой сказала Тиша, понимая, как нужны ее ласка, забота и внимание этому доброму крабу… — Тиша, Тиша! Что это там, впереди? – с полными ужаса глазами подплыл к ней Сэм — самая маленькая рыбка в океане. Тиша посмотрела в ту сторону, куда показывал Сэм. Это был огромный Железный кит. Серый кит, который блестел, точно сияющая перламутром жемчужина. Железные киты приплывали в океан нечасто. Так что немногие видели их. Кит плыл медленно, словно устал. И вот наконец он остановился. Раздался чудовищный скрежет. Океан, охваченный ужасом, вздрогнул от этого неестественного крика. Вдруг из од-

ного его плавника начала вытекать кровь… Чёрная кровь… Все рыбки, как завороженные, с оцепенением смотрели на это расплывающееся в бирюзовой прозрачной воде пятно. Тиша никогда не видела такой крови, не на шутку испугалась. Кровь продолжала вытекать. Она не растворялась в воде, не окрашивала ее в мутный черный цвет. Нет, она покрывала океан полотном, захватывая в свои темные и холодные объятия. Солнечные лучи не могли преодолеть эти объятия тьмы. В океане наступала страшная холодная ночь, которая не несла с собой ничего хорошего. Тиша разволновалась. Ей ещё никогда не было страшно в родном океане. Началась суматоха. Рыбы уплывали стаями, пытаясь убежать от этого темного маслянистого пятна. Они образовывали огромную массу, несущуюся в неизвестном направлении и сметающую все на своем пути. Все понимали, что происходит что-то страшное и, возможно, необратимое. Вот и первая жертва. Это Сэм – та самая маленькая рыбка в океане. Она не смогла догнать уплывающую стаю, и черное пятно настигло Сэма, накрыло его, беззащитного и слабого… И он исчез… Океан медленно умирал. Тиша видела это и понимала, что этот страшный Железный кит убивает океан. Черная кровь этого чудовища находила все новые и новые жертвы, она поглощала маленькие безобидные существа, всю радость, весь свет, всю жизнь океана. Все куда-то исчезали. Нет и Краба Крабыча. Осталась только Тиша. Она забилась в пещеру, находящуюся в скале. Это было укромное Тишино место, окружённое со всех сторон барьером из кораллов. Ночью здесь было невообразимо красиво: лунный свет проникал сквозь толщу воды, создавая в океане приятный полумрак. Тиша притаилась у входа и ей казалось, что Железный кит – это страшный сон, кошмар, который вот-вот закончится… И сейчас уже Тиша проснется, и всё будет, как прежде: тихо, спокойно, счастливо и свободно…

Екатерина Глазкрицкая Россия, г. Волжский

Дедушкины легенды

Легенда о волшебных угольках За окном разбушевалась сильная метель. Полина смотрела в окно и ежилась от холода, который так быстро пробрался в дом. Дедушка открыл дверцу печи и дети быстро подбежали к нему и как зачарованные стали вглядываться внутрь, где горел огонь. Дедушка подкинул в печь несколько поленьев и закрыл дверцу. Дети услышали, как что-то внутри стало потрескивать – это огонь, довольный, поедал сухие дрова. Дети уселись на ковер вокруг печи и почувствовали, как от нее идет приятное согревающее тепло. Дедушка сел рядом в кресло и посмотрел на своих внуков. Третий день было очень холодно, и дети маялись от скуки, а сегодня к вечеру поднялась сильная метель. Снег шел не переставая, казалось, к утру он засыплет все дома по самую крышу! – Дедушка, зачем вообще нужна эта зима? – спросила у него Полина. Она выставила ладошки поближе к печи, наслаждаясь теплом от старой русской печки. – Зима нужна людям, – тихо сказал дедушка. – Чтобы согревать людские сердца! – Как это? – удивился Никита. – Зимой же очень холодно! – Расскажу я вам одну историю. Давным-давно в одной деревни жили люди, — начал дедушка, наблюдая, как оживились лица внуков. – И они никогда не знали, что такое холодная зима и снег. Люди в той деревне не знали огня, не умели его добывать и боялись, если на небе сверкала молния. Но их деревья приносили много плодов, и у них было все, что нужно для счастливой жизни. Вот только их сердца были черствыми и холодными. Люди думали только о себе. И матушка Зима долго терпела такое их отношение друг другу. В той деревне жил юноша Иван. У его семьи был самый большой дом и сад. А еще в деревне жила девушка Маша, которая полюбила этого юношу. Но ее дом был намного меньше, и у нее было всего два стареньких платья и платок, который согревал ее прохладными вечерами. Ее мать умерла очень давно, а отец был очень старым и больным.

Но Маша была счастлива, у них всегда была еда на столе, а больше ей ничего и не нужно было. Маша долго вздыхала и смотрела вслед Ивану, в которого были влюблены все девушки в той деревне. – Он был очень красивым? – спросила Полина. – Красивым, – согласился дедушка. – Но он никого не любил и никогда никому не помогал. И вот однажды Маша не выдержала и призналась Ивану в своих чувствах. Вот только он рассмеялся! – Как он мог так сделать? – удивился Илюша. – Он не пощадил ее чувств, – горько сказал дедушка. – Посмеялся над ней, над ее старым платьем и некрасивым платком, который ей достался от матери, над ее ветхим домом. И сказал, что никогда бы не посмотрел на нее. Машу очень обидели его слова. Она заплакала, убежала домой и не выходила несколько дней. Ее горе было настолько сильным, что девушка стала чахнуть на глазах. И вот однажды, когда Маша прогуливалась по лесу и как всегда плакала, ее увидела матушка Зима. Она почувствовала такую боль в ее сердце, что это стало последней каплей. Матушка Зима рассердилась на людей и впервые наслала на них сильные морозы. Когда утром люди проснулись и вышли из дома, они увидели повсюду снег, а ветер дул такой холодный, что, казалось, продувал их тела насквозь. Они спрятались в своих домах, позапирали двери, но от холода нельзя было спрятаться под замок. Он проникал во все углы дома. Люди собрались у дома отца Ивана, старейшины этой деревни, и стали роптать. Они просили его о помощи. Но с такой проблемой ни он, ни его родители, ни их родители никогда не сталкивались. У них не было теплых вещей и не было огня, чтобы согреть их холодными зимними вечерами. – Не бойтесь люди! – наконец, придумал он, как спасти всех. – Мы отправимся к матушке Зиме и попросим ее забрать холода. – Но кто пойдет к ней? – ужаснулись люди, зная, как опасен путь к ее дворцу.

126

Русский литературный центр. Litagenty.ru

За их деревней простирался дремучий лес, за ним горы, а там, поговаривали люди, стоял прекрасный хрустальный дворец матушки Зимы. Но добраться до него было невозможно. На пути странников ждали и болота, и дикие звери, и опасные тропы в горах, и сильный мороз. Многие отваживались на поиски ее дворца, но никто еще не возвращался живым. И в этот раз в деревне не нашлось смельчаков, тогда вызвался сам Иван. Пусть его сердце и было холодным, но он был смелым. – Он хотел помочь людям? – удивился Никита. – Скорее он хотел прославиться, чтобы о нем складывали легенды и сказки, — покачал головой дедушка. – Не о людях он думал, а только о себе. Но, попрощавшись с родителями, не долго думая, Иван отправился в путь. Матушка Зима видела, что к ней отправили гонца и не стала противиться его приходу. Перед Иваном расступались деревья, открывая дорогу, а в болотах были видны сухие тропинки. Иван прошел лес и перешел через горы и, наконец, увидел прекрасную зеленую долину, на которой возвышался хрустальный дворец. Его башенки тянулись высоко вверх, щекоча пробегающие мимо облака, а хрустальные стены так сверкали на солнце, что слепило глаза. Завороженный красотой, Иван приблизился к дворцу. Там не было стражников, он спокойно поднялся по прозрачным ступеням и потянулся рукой к большим хрустальным дверям, но те сами вдруг открылись перед ним. Сделав еще несколько шагов, Иван оказался в большой просторной комнате, в конце которой стоял хрустальный трон, а на нем сидела матушка Зима и смотрела пристально на своего гостя. Иван испуганно замер, боясь пошевелиться. — Что же ты там стоишь? Проходи, раз пришел, – позвала его Зима. Иван приблизился и поклонился Зиме. Он поднял на нее глаза и увидел прекрасную девушку с длинными светлыми волосами и белой, как снег, кожей, а платье ее было соткано словно морозом и снегом из неведомого материала. – Зачем ты пожаловал ко мне во дворец? – спросила Зима. – Я пришел просить тебя о помощи, – несмело сказал Иван. – К нам в деревню пришли сильные морозы, метут метели… – Да, я знаю, это мои гонцы. – Я пришел попросить тебя забрать их, – сказал Иван, и в его голосе Зима услышала не просьбу, а скорее приказ. – Знаешь ли ты, зачем я их отправила к вам в деревню? – спросила Зима. – Нет, – признался Иван. – Потому что вы, люди, стали бездушными, а ваши сердца холоднее, чем лед, что сейчас покрывает ваши озера. Вы перестали помогать друг другу! Зима вдруг увидела, что Иван не понимает ее. – Хорошо, – тогда сказала она. – Забрать гонцов я не могу, но я не дам вам погибнуть от холода. И матушка Зима подарила Ивану огонь. Она отдала ему волшебные угольки, которые все время горели. Иван, радостный, поспешил с волшебными угольками домой. Когда он вернулся, то застал всех людей в их доме. Чтобы согреться, они собрались в одном месте и сейчас сидели и смотрели, как за окном продолжает бушевать метель. Люди радостно захлопали в ладоши, увидев вернувшегося живого Ивана, а тот продемонстрировал им волшебные угольки. – Я достал для вас спасение! – гордо сказал он.

Иван принес старые сухие поленья, и в ту же секунду прожорливые угольки принялись поедать сухое дерево. Они набрали такую силу, что озарили дом и лица всех людей ярким светом, а тепло, что шло от них, согрело их тела. Люди, как завороженные стали смотреть на волшебные угольки. А потом вдруг поняли, что угольков не так много и на всех их не хватит. Они вдруг вскочили со своих мест и, расталкивая друг друга, кинулись к огню. Голыми руками они стали хватать уголечки и вытаскивать их из костра. – Что вы делаете? – закричал испуганно Иван. – Стойте! Но люди его не слышали, они хватали и уносили в своих ладонях угольки, которые обжигали их руки, но они ничего не чувствовали, так хотели скорее принести их к себе домой, чтобы у них тоже было тепло. Один мужчина так сильно сжал в своих руках уголек, чтобы другие не заметили, а когда принес домой, вдруг увидел, что уголек потух. У него в руках был просто черный бесполезный уголь. Но у и других людей, кто сумел донести уголек до дома, тот тоже потух. Их волшебство закончилось. Иван сумел сохранить себе пару угольков, он стоял возле них на коленях и вдруг стал замечать, что те умирают. – Что же вы наделали? – закричал он людям, что еще остались у него в доме. – Вы убили его! Другие люди стали возвращаться обратно к его дому, с возмущением неся обратно уже бесполезные угольки. Они кричали на Ивана, что тот обманул их и не принес обещанного спасения. – Нет, это вы убили наш огонь! – горько сказал Иван, и он вдруг понял, о чем говорила ему матушка Зима. Угольки медленно догорали. Маша подошла к ним и, сняв с плеч старый мамин платок, положило его на угольки. Те вдруг благодарно засияли. Они снова набрали силу и разгорелись. Люди видя, как она отдала самое дорогое, что у нее было, вернули унесенные ими угольки в костер, но те не стали гореть, и тогда они тоже стали отдавать им вещи, которые ценили. И вдруг огонь вспыхнул с прежней силой. Он горел так ярко и смог согреть не только тела людей, но и растопить лед в их сердцах. А когда вещи прогорели, люди вдруг увидели, что угольков стало намного больше, теперь их хватило бы на всех жителей деревни. Иван рассказал людям, как построить дома для волшебных угольков, такие, как видел во дворце у матушки Зимы. И люди построили каменные печи в своих домах. А Иван раздал в каждый дом по угольку. Те стали все время жить в их печах, а зимой, когда матушка Зима снова насылала на них своих гонцов, они кормили волшебные угольки, и те согревали их в самые лютые морозы. – Но почему Зима не забрала морозы? – удивился Егорка. – Они же исправились. – Люди такие существа, которые быстро забывают обо всем хорошем, – улыбнулся дедушка. – Им нужно постоянно напоминать, что только вместе, помогая друг другу и сохраняя душевное тепло, они смогут счастливо жить. С тех пор Зима всегда посылает своих гонцов людям, чтобы те не забывали о доброте, чтобы согревать их сердца. – А что стало с Иваном и Машей? – спросила Полина. – О, об этом история умалчивает, – сказал дедушка. – Но я думаю, у них было все хорошо. Полина посмотрела на печь и спросила у дедушки: – А у нас тоже там живет волшебный уголек? Дедушка ничего ей не ответил. Он подошел к окну, и дети последовали за ним. Там, все было белым от выпавшего снега, а небо чистым и звездным – метель, наконец, успокоилась.

Наталья Фисенко Россия, г. Лыткарино

Вера Много работая в архивах, часто встречаю я имена и названия, что невольно отбрасывают меня на десятки лет назад, в счастливое мое московское детство. Пришлось оно на самый излом — на начало двадцатого века. Сейчас, сквозь войны и революции, образы отчего дома стали мне особенно дороги. Нет той Москвы, тех людей, а память хранит острые осколки ушедшей эпохи. Встряхнешь их – и всякий раз больно, но порой слагаются они в такие чудные узоры, что глаз не оторвать! Однако память не самый верный друг, оттого все сильнее томлюсь я желанием записать все то, что некогда было так мило моему сердцу. Все то, что вижу я в этом калейдоскопе…

В детстве особенно остро ощущал я себя счастливым, когда гостила у нас сестра моей матери — Вера Сергеевны Консолони, урожденная Урусова… Вспоминая те призрачные годы, часто вижу я одну и ту же картину. Всякий раз приходит она как вспышка любви и тепла, как карточка, запечатлевшая все самое светлое, что было в моей жизни… Приезжала она в один из ясных морозных дней накануне Рождества. Переливаясь в лучах декабрьского солнца, Москва слепила сугробами и атласными лентами санных следов. Извозчики, щуря глаза, весело окрикивали зевак: народу перед праздником было море. Старая столица пахла елью и пирогами, гудела торговлей, скрипела свежим снегом…

Литературный фонд. Проза С Пречистинского бульвара сани сворачивали в Гагаринский переулок и останавливались у небольшого нашего дома с колоннами. Привстав, Вера Сергеевна с улыбкой оглядывала знакомый двор, сладко вдыхала морозный воздух и откидывала запорошенный полог. Отряхивая снег с большого норкового воротника, непременно замечала она наши счастливые лица в окнах гостиной и звонко смеялась, расставляя руки навстречу уже бежавшим к ней моим братьям. — Миша! Куда! Замерзнешь! Саша! Назад! – кричала им мать, выходя на крыльцо в белой шерстяной шали. — Вера! Милая! Наконецто! Прости, что не встретили – Петя на службе! Скорее в дом! Скорее в дом! Захар, возьми там вещи Веры Сергеевны! Господи, Веронька, как хорошо-то! Миша, живо в дом! Катю позовите! Катя, тетя Вера приехала! Обнявшись, они шли в дом. Это был уютный, гостеприимный московский дом, один из тех домов, где гостить одно удовольствие. В них сладко пахнет старым деревом и табаком, вкусным обедом и крымской лавандой, что прятали в белье для свежести. В таких домах смеются дети, суетится прислуга, скрипят половицы. Все в них большое и общее: и самовар, и ёлка, и радость. Из-за угла или с лестницы смотрел я, как Вера скидывала в сенях шубу, пуховый платок и трясла головой, глядясь в зеркало. Она всегда была румяная, душистая, веселая, в новом платье, которое непременно к ней шло. От нее веяло свежестью, легкостью, праздником. Под руку с матерью входила она в гостиную и опускалась в высокое кресло у наряженной накануне елки. Небогатый наш дворянский дом, построенный сразу после Отечественной войны, видал многое. Старожилы до сих пор называют его домом декабриста и масона Штейнгеля, судачат про потайную дверь и подземный ход. Бывали здесь в свое время и Фет, и Ключевский, и Толстой, но для нас, новых его хозяев, самым желанным гостем была именно Вера Сергеевна. Она входила в комнату и освещала ее своим внутренним светом. В любом обществе выделялась она с первого взгляда, словно жемчужина в шкатулке с крашеными деревянными бусинами. Всегда было с ней интересно и легко. Никому и никогда она не завидовала, не судила и не ругала, говорила просто и умно, много улыбалась, любила весь мир и себя в этом мире. Мы весело обступали ее и наперебой делились новостями. Катя, старшая наша сестра, приносила книги и начинала было разговор о новинках, но, вспомнив вдруг о предстоящем бале или о модах, неизменно переходила ко вздохам о новом своем увлечении. Мы, дети, тараторили о летнем путешествии в Крым (из-за болезни старшего брата нас каждый год возили к морю), хвастались покупками, сыпали чужими названиями, невольно меняя их, чему она от души смеялась, гладя нас по головам. Потом все вместе говорили про елку у генерал-губернатора, про катания с гор в Нескучном, про деревню, куда отец любил ездить на святки, про учебу, мечты, желания. Вера Сергеевна обладала редким даром делать людей счастливыми независимо от возраста и положения. Легко преображала она все вокруг, умея всем и всегда сказать то, что нужно. Она все знала, все понимала, на все имела ответ. — Обедать! Миша, мыть руки! Да оставьте же вы ее! Вера, милая, идем! Катя, все стынет! Папа приехал! Захар, водки ему с мороза! Петя, ну что же так долго! – мать ходила по дому в шуршащем платье и то и дело всплескивала руками. Мы бежали встречать отца. Вера вставала с кресла, перекладывала на столик Катины книги, поднимала с пола клубки шерсти (мать все время что-то вязала), улыбалась своему отражению в огромных елочных шарах, и направлялась в столовую. Для своих накрывали просто, но с любовью. Гостья, занимая свое место рядом с родителями, всякий раз проводила рукой по старой льняной скатерти, доставшейся нам от бабки, грустно улыбалась чемуто своему, а потом с искренней нежностью наблюдала, как мать рассаживала детей: одного гладила по щеке, другого целовала в макушку, третьему грозила пальцем. Отец приезжал со службы аккурат к обеду. Он входил в столовую уверенным шагом, щекотал щеку Веры Сергеевны мокрыми с мороза усами и садился во главе стола. — Ну что, позвали тетку с нами в деревню?! – спрашивал он. – Вера, соглашайся, там такая охота!! Он с удовольствием выпивал поднесенную стопку водки и весело потирал руки. Вера Сергеевна сидела лицом к окну и всякий раз любовалась морозными узорами. От переливов их алмазных завитков столовая делалась похожей на сказочный терем. За обедом говорили о предстоящих праздниках. Комната наполнялась ароматами супов, печеного картофеля и московских разносолов. От ярких бликов на тусклом фамильном фарфоре цвет знакомых

127

блюд виделся особенно густым и сочным. Обед всегда был незатейливым, но вкусным. Мать как хорошая хозяйка вникала во все домашние дела: от чистки серебра до смазки дверных петель. Отец ругал ее за суетливость, а тетка хвалила за трудолюбие. Всякая мелочь, касавшаяся семьи, будь то лента или тарелка, представлялась для нее важной. Именно мать делала дом наш таким притягательным для друзей и знакомых. Вера Сергеевна восхищалась этим. — Ты, Вера, во всем находишь необыкновенное! — с улыбкой говорил отец, когда гостья хвалила расторопность хозяйки. — В каждом видишь таланты. Все еще веришь, что в людях меньше плохого, чем хорошего? Вера и правда любила людей и, казалось, видела их насквозь. Все вокруг без оглядки доверяли ее мнению. В любых делах умела она поддержать и наставить. Думаю, мать ценила общество сестры не столько за неизменную поддержку, сколько за то достоинство, которым была полна Вера, и которого у ней самой не было. Обе они были красивы, но взгляд тетки излучал спокойную уверенность, принятие, мудрость, а мать часто во всем сомневалась и старалась угодить. Много раз был я свидетелем терпеливых наставлений одной и неловких оправданий другой. Вера не осуждала, не настаивала, но с любовью искала в матери то семя здравого смысла, что наверняка в ней было, и всякий раз, казалось, находила его. У матери иной раз вырастали крылья, она соглашалась с правотой сестры, жарко благодарила ее, но, видимо, семени тому не суждено было прорасти. После обеда отец зазывал гостью в кабинет, зная, как умела она и любила слушать. Уверен, что Вера тоже любила эти «кабинетные дрёмы», как называл их отец. Пока мать укладывала детей спать или занималась домашними делами, они говорили обо всем на свете. Отец садился за большой дубовый стол, раскуривал сигару и улыбался, предвкушая умный разговор. Знаю, что общество свояченицы одновременно успокаивало и возбуждало его. Раньше я этого не понимал, но теперь думаю, что отец не раз сожалел в сердцах, что в свое время выбрал не ту сестру. Он, конечно, по-своему любил мать, но не терпел ее тяги к быту. Вера же была выше всей этой суеты, была птицей другого полета, как будто знала некий секрет, нечто, что возвышало ее надо всеми. Все мы обожали ее. Само лицо ее, так не похожее на лицо нашей матери, казалось нездешним, и порой я с удивлением замечал, что отец глядел в него и не мог наглядеться. Успокоить себя он мог лишь тем, что здесь, в этом небольшом и небогатом доме, ей было бы вовсе не место, Москва была бы ей тесна. Изредка они писали друг другу письма, каждое из которых было особенным наслаждением. Я видел, с какой нежностью отец читал их и хранил. Не думаю, чтобы отец был влюблен в Веру Сергеевну, но общение с ней так благотворно влияло на него, что чем больше его было, тем больше впадал он от него в зависимость. Отец хорошо знал ее мужа-иностранца, искренне восхищался их парой, любил гостеприимный их дом в Италии, но каждый раз, когда Вера входила в его кабинет, бьюсь об заклад, ему хотелось, чтоб она осталась там навсегда. Говорили они о политике, музыке, литературе, пили крепкий кофе с привезенными теткой сладостями. Порой и нам разрешали тихо посидеть с ними, и мы не раз засыпали под любимые их голоса. После полдника, если позволяла погода, и все чувствовали себя хорошо, всей семьей ехали мы кататься по праздничной Москве. Мы, дети, терпеть не могли неповоротливых тулупов и колючих пуховых платков, но все так любили эти прогулки под звон бубенцов, так сильно хотели оказаться в одних санях с теткой, что смиренно терпели все, что полагалось. Когда резные снежинки, летящие из-под лошадиных копыт, оседали на ее воротнике и шапке, и завитках волос, выбивавшихся из прически от частых поворотов головы, она казалась сказочной феей. Очень любила она Москву, нравилась ей непредсказуемая кривизна московских переулков, оживленность торговли, пестрота жителей. Если из Гагаринского мы выезжали направо, а потом на набережную, то сначала неслись вдоль Кремлевской и Китай-городской стен до Варварских ворот, поднимались по Солянке или Маросейке в Покровские переулки, а затем каждый раз самым неожиданным для меня образом выезжали на Красную площадь. Ежели от дома поворачивали влево, то через вереницы разномастных арбатских дворов, через Смоленский бульварный проезд, мимо Плющихи, долетали мы до Москвыреки, переезжали ее и мчались к Воробьевым любоваться сверху на родные крыши и колокольни. Детство мое неразрывно связано с этими местами, с куполами Христа Спасителя, что, казалось, нависал прямо над нашим домом, с той неповторимой и, увы, утраченной прелестью старой Москвы… Возвращались мы уже в сумерках, озябшие и счастливые. С мороза

Русский литературный центр. Litagenty.ru

128

липовый чай с вишневым вареньем казался вдвойне, а то и в тройне вкусней! Мы пили его наперегонки, то и дело подставляя расписные чашки к пузатому самовару. После ужина мы зажигали елку, устраивались вокруг нее, и Вера читала нам вслух при свете настольной лампы. Делала она это так искусно, что даже взрослая Катя ни за что на свете не согласилась бы пропустить это удовольствие. Книга иной раз выбиралась случайно, но это было неважно. Сам голос ее и манера творили чудеса. Мать садилась с вязанием поближе к лампе, мы – перед теткой, кто по-турецки на брошенных на пол подушках, кто на маленьких стульчиках, принесенных Захаром из детской. Катя пристраивалась у голландской изразцовой печи, отец – в высоком кресле с раскрытой, но так и не прочтенной газетой. Когда мы начинали клевать носом, а то и вовсе засыпали, взрослые

уносили нас наверх. Каждого Вера целовала в лоб и мелко крестила. Как сейчас вижу улыбку ее в полумраке детской, слышу запах духов, прижимаю к себе нежную ее руку. В те дни засыпал я и просыпался абсолютно счастливым. Визиты тетки были похожи один на другой, но в этом тоже было счастье. Когда приезжала она с мужем и детьми, мы, бывало, дрались с ее сыновьями за место подле нее. Да и отец наверняка едва сдерживал досаду, когда в кабинете их становилось трое и приходилось говорить по-французски. С мужем ее мы, дети, почти не общались. Он не говорил по-русски, а мы редко бывали прилежны на занятиях м-ль Беко. Помню, он смешно называл ее «Вэра». Лишь годы спустя узнал я, что в Италии «Вэра» значит «настоящая», и понял, что даже имя у нее было волшебное.

Надежда Смаглий Россия, пгт. Борисовка

Своя правда «Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход». Михаил Шолохов «Тихий Дон» Весь день лил дождь, вбивая в слякоть жёлто-бурые листья, а ближе к вечеру поднялся ветер, и потянуло холодом. Глухо ворча и будто поёживаясь от озноба, тучи стряхнули последние капли и поползли за горизонт. Сквозь рваную хмарь тут же пробились лучи закатного солнца, рассеивая водянистый сумрак и заливая багрянцем унылое местечко. Дрожащие капли на деревьях, кустарнике и вездесущем бурьяне, готовые вот-вот подёрнуться хрусткими кристаллами льда, встряхнулись и засияли всеми оттенками акварельных красок, скрывая под медово-золотисто-рубиновым разноцветьем запустение и разруху. Так уж случилось, что цивилизация стороной обошла поселение, разметавшееся между глухим ольшаником и топким болотом. Старики умирали, а молодёжь перебиралась в город. Деревенька пустела, пустела… И отныне, словно придавленная к земле прошлыми людскими страданиями, заросшая лопухами, да глухой крапивой, доживала она последние дни, а вместе с ней доживали свой век и два одиноких дряхлых старика. Их дома стояли наискосок, но не было между ними даже тропки в одичавшей траве. Сквозь влажные от дождя стёкла обоих домов пробивался дремотный свет, и оттого чудилось, что всматривается деревенька слезящимися от старости глазами в черноту наступающей ночи. Ничто не нарушало здесь торжественную тишину умирания, и только покосившийся крест на старой колокольне, что помнил ещё былое величие, уныло поскрипывал под порывами ветра, пугая местечковых ворон. Казалось, что раскинул он руки над запустением, обнимая деревушку и пытаясь удержать от неизбежного тлена то, что он хранил веками... Плохо Семёну. Ох, как плохо… Тело трясётся, словно студень, в голове мысли ворочаются – глыбы каменные, руки-ноги ледяные. Так и хочется свернуться калачиком – согреться или, как в детстве, юркнуть под бочок к матушке родимой – прижаться, впитывать тепло, да слушать сказку певучую о странах далёких. Или как в молодости – к Ганкекрасавице, что под венец с ним пошла. Ох, и горяча была девка! Давно сырой землицей засыпана и матушка, и Ганка, а он зажился. Уж и век, в начале которого родился, закончился, уж и не вспомнить, сколько годков, а всё не идёт смерть. Наказала, видимо, за молодость буйную. Лежит Семён в хате нетопленной да неприбранной один-одинёшенек и некому будет глаза закрыть, когда придёт пора отправиться в мир иной. Семён тоскливо осмотрел комнату. Многое помнили стены, затянутые сейчас по углам густой паутиной: и жаркий полуночный шёпот; и заливистый смех ненаглядной жены-красавицы; и беззлобное ворчание старой матушки. Только детского смеха услышать им так и не довелось. «Эх, Ганка, Ганка… унесла с собой боль невыплаканную. Всю жизнь рука об руку. Хлеб-соль делили, рушником одним утирались годков этак…» – задумался Семён, – «нет, не вспомнить». А теперь один остался. Живёт-доживает, судьбинушку проклинает. Хотя нет, не один. Есть в деревне такой же жилец – Кирюха-косой. Только поселилась в душе у каждого ненависть жгучая на веки вечные. Ладными, да бравыми парнями были в молодости, но столкнула

лбами революция – искры летели из глаз. Раскидала по разные стороны, да так и не примирила… Тягуче заскрипевшая дверь впустила промозглый холод, и сырой озноб дополз до кровати. Семён трясущейся рукой потянул к подбородку одеяло, стараясь сохранить остатки тепла. Послышались шаркающие шаги и хриплое покашливание. Смутный образ замаячил перед глазами. «Никак чёрная старуха с косой пожаловала», – подслеповато щурясь, приподнял он голову, чтобы разглядеть долгожданную гостью. – Лежи, лежи, – задребезжал старческий голос. – Т-ты кто? Смерть? Незваный гость хохотнул: – Небось, костлявую поджидаешь? Ан, нет, то Кирюха-косой. Рано, поди, с бабой энтой встречаться – помучишься ишшо. Семён попытался привстать, не смог – ослабевшие руки не держали высохшее тело. Он безвольно откинулся и посмотрел на расплывчатый силуэт, едва угадывая заклятого врага. Кирюха, встретив почти осознанный взгляд, засуетился: сдёрнул шапку, потеребил и снова нахлобучил; вытянул из кармана замусоленный платок и вытер слезящиеся глаза; высморкался в тот же платок и огляделся. Казалось, Семён наблюдал за ним спокойно и только по слабому румянцу, проступившему сквозь обтянутые серой кожей скулы, да по блеску в ещё недавно тусклых и безжизненных глазах можно было понять, как неприятен ему незваный гость. – Чего пришёл? – прохрипел он с трудом. – Дык, гляжу у тя дым который день с трубы не валит. Надоть, думаю, проведать дружка свово. – Какого дружка? Ты, Кирюха, в бога веруешь, а лукавишь. Никогда мы друзьями не были. Я ж тебе в молодости глаз выбил, опять же Ганка… – прошептал Семён и задохнулся то ли от боли, то ли от длинной речи. Он закрыл глаза, пытаясь отдышаться и собраться с силами, чтобы не показать свою немощность, понимая, что разговор будет долгим. – Было дело. Прощенья мово за енто нет, и не будет. Может, опосля смертушки сговоримси. Кирюха суеверно трижды сплюнул через левое плечо и зябко поёжился. Увидев, что Семён лежит с закрытыми глазами, вздохнул и оглядел комнату: в верхнем углу, где в былые времена стояли иконы, пустое место; на стене – портреты родителей, молодого Семёна с Ганкой и военные фотографии в рамочках; у противоположной стены – стеллажи и полки с книгами; на круглом столе с гнутыми ножками – потрёпанный журнал и чёрно-белое фото молодой женщины. И он уже протянул было руку, чтобы взять фотографию, но странное ощущение присутствия в комнате кого-то ещё сотней остистых льдинок прошлось по спине, словно этот кто-то буравил её колючим взглядом! Кирюха отдёрнул руку и оглянулся – Семён лежал с открытыми глазами, но смотрел в потолок. Больше в комнате никого не было. Кирюха перекрестился, подтянул поближе к кровати расшатанный стул и сел, опираясь двумя руками о палку и настраиваясь на долгую беседу. – Я, Семён, не за тем явилси, не прощенье твоё услышать мне надобно. Ты вот уходить сподобился, хоть теперича скажи – чего в ентой власти нашёл-приметил тогда, что за шашку хватился, да своих деревенских рубать начал? Аль жилось худо-бедно? Небось, не голодранец бесштанный был.

Литературный фонд. Проза – Сам знаешь. За идею, – просипел Семён, с трудом выталкивая из горла слова. Кирюха откинулся на спинку стула, лёгкая усмешка тронула губы: – За идею, гришь? Крепкого мужика скинуть с землицы, отцами, да дедами завещанной? Энто такая идея была? – Земля... никак в деревне... без клочка... – Ты мозги то напряги и вспомни! Наш барин-купец, твой родитель, обжорством не маялси, а ежели поисть любил, так свой хлебушек. Работу голытьбе давал и семьям их подспорье завсегда к праздникам. Аль забыл? А ты его чем отблагодарил за то, что тебя родил – в люди вывел? Раскулачил, да в Сибирь! Енто вашей власти воля была? Али Божья воля? Ась? Семёну словно плетью по сердцу прошлись. Ощутимо. Заныла душа. Заметался от боли невыплаканной – прав ли? – Не понять… тебе… – выдохнул трудно. – А ты покумекай, да кажи! – Неправильно было… Народ в бедности жил... – Эт какой-такой народ? Ванька-гнусавый, что самогонку хлестать любил почитай больше, чем поле пахать? Иль Матюха-лапотник, что побирался по суседям, да детей одного за другим делал? Знамо, кто хотел работать, тот на ноги становился. А вы под дых и в Сибирь! Родитель-то, богом данный, ночами не снится? Ась? – И-их-х, – заметался Семён по кровати. – Ты теперича то не сигай! Ты кажи, знать мне надобно для уразумения свово. Я всю жисть думал: и когда в лагерях сидел за беляков, с которыми спутался по воле случая, и потом, когда возвернулся. Понять хочу, как енто – родную кровь, ась? Рот у Семёна повело набок, руки-ноги скрутило судорогой. Он попытался вдохнуть ставший вдруг тягучим воздух – не смог. Так и замер на полу вдохе, собираясь с силами – напрячься да вырвать тело из холодного плена! Хоть чуточку ещё почувствовать живое тепло и ответить врагу своему злейшему. Но тяжёлый холод замораживал мысли, и Семён обессилено закрыл глаза. Кирюха покосился на фотографию, поёрзал на стуле, устраиваясь удобнее, и продолжил: – Мабудь слышишь ишшо. Я так кажу, Семён. Ежели бы Ганка на тебя не заглядывалась, я бы и в беляки не подался, а так выходит, ты мне со всех сторон жисть сломал. И девку мою увёл, и в лагерях я из-за тебя сидел, и с глазом – ты уродство причинил! – Я-я-я… – словно прошелестело в ответ. – Ты-ты! Сам, небось, выучился, родителю благодарствуй, которого в Сибири сгноил. В люди вышел. В школе потом уму-разуму учил детишков, а я по лагерям мыкался. А ежели с другой стороны – так вроде в пояс должон тебе поклониться, что жив осталси. С фрицами то ты воевал, а я по причине уродства тобой причинённым в деревне жилпоживал. Поле пахал, да сеял. С бабоньками. Тут покумекать надобно, кому лучшее было, – глухо хохотнул Кирюха. – Жаль ты живой-здоровый возвернулся, да снова жисть мне перепоганил. Ганка-то к тебе переметнулась. Жа-а-лко, ладная девка была. В ад теперича тебе прямая дорога! Вот проводить явилси, больше-то некому! Кирюха прислушался. Уловив едва слышное дыхание, огладил всклоченную бороду и приосанился от собственной значимости. Потом осмотрелся и хмыкнул: – Токмо, что ты при своей правильности в бедности живёшьпроживаешь-то? В ответ послышался тихий то ли всхлип, то ли стон. Кирюха испуганно забормотал: – Ты погодь помирать-то! Я почитай всю жисть ждал свово часа! Уж больно хотелось узнать, как от сытости да богатства папенькиного можно отказаться, да к голодранцам краснопузым податься? Ась? Ты кажи неразумному свою-то правду? Старик обеспокоенно вглядывался в восковое лицо, пытаясь уловить признаки жизни, и не находил. – Эхма, – вырвался вздох сожаления, что отошёл враг его тихо-мирно. Унёс с собой так и не разгаданную им тайну. Внезапно словно тёплая волна прошлась по телу Семёна. Он легко вдохнул и открыл глаза. Сквозь мутную пелену увидел сидящего рядом Кирюху-косого, а за спиной его Ганку – жену свою разлюбезную. Улыбнулась она, поправляя белоснежный платок, помахала рукой – позвала к себе, и растворилась… «Отмучился. Пришла и моя пора» – так же легко выдохнул Семён. В голове прояснилось, и враз пришли мысли. Ясные. Кирюха с ужасом посмотрел на очнувшегося старика и вжался в спинку стула, снова ощущая промеж лопаток колючий холодок. – Свят, свят. Ты эт… того… – нервно затеребил шапку. Семён заговорил тихо и слегка невнятно, изредка останавливаясь, чтобы перевести дыхание:

129

– Вот что я скажу, Кирюха. Что проводить пришёл в последний путь – низкий за то поклон, а что жизнь я тебе сломал – не обессудь. Погано ты жил. К белякам подался от сути своей поганой. Я в гражданскую воевал на той стороне, которую душой почувствовал, а ты – приспособился. Только не ожидал, что красные победу возьмут. Спохватился, да поздно. Словно пытаясь убрать пелену с глаз, он приподнял руку – Кирюха отшатнулся. Заметив лёгкое движение, Семён криво усмехнулся и, с трудом втягивая воздух, продолжил: – Родителя моего зря вспомнил. Прощения ему не будет. За матушку – бил смертным боем. За сестёр неразумных, над которыми измывался. С младенчества в земле сырой лежат. Что зерно давал бедным – то от жадности. Знал, голодные не будут работать. Выучил меня, да в люди вывел, говоришь? Так его ученье у меня шрамами по спине располосовано. Помощник нужен был в делах, потому и старался. И жену мою не черни. С Ганкой мы любили друг друга. Тебе же земля её батюшки надобна была. Поле в войну вы вместе пахали. Только она ждала меня верно. Силы так же враз оставили Семёна. Он замолчал, но в широко раскрытых глазах его ещё бушевало пламя, словно выжигая изнутри. Лёгкий румянец снова проступил сквозь мертвенную бледность, и Кирюхе показалось, что встанет сейчас старик, тряхнёт молодо плечами и… Он вздрогнул, боязливо оглянулся и уже хотел отодвинуться, но Семён заговорил, и он замер, боясь пропустить хоть слово. – Правда моя нужна? Так слушай. По мне у человека душа – стержнем должна быть. Словно посох, о который он опирается и идёт по жизни прямо. У тебя нет его. И не было никогда. Гадина ты. И ползёшь по земле. За куском лучшим… Правда не в сытости. Не в богатстве. В душе. Только слушать надо. Слушать и… Свистящий шёпот перешёл в долгий хрип, огоньки в зрачках полыхнули и потухли, подёргиваясь пеплом. Но губы снова зашевелились. Кирюха наклонился, пытаясь различить в предсмертном хрипе слова. – В ад… гришь… мне дорога… мы и там... с тобой... Лёгкая гримаса тронула губы, словно старик улыбнулся. Он легко выдохнул и затих… Прошла минута. Две. Три. Семён не дышал. Кирюха, наконец, выпрямился – скрип рассохшегося стула колюче прошёлся по сердцу, и он снова испуганно замер. И долго сидел, пытаясь унять ухающее сердце, и смотрел на коченеющее тело врага своего, но не было в душе ни радости, ни торжества, ради которых он сюда явился. Кирюха разглядывал умиротворённое лицо старика, а видел: то маленького Сёмку, сбивающего деревянной саблей одуванчики на обочине; то молодого Семёна на коне, да с шашкой, занесённой над его головой; то бравого солдата, вернувшегося победителем с Великой войны; то уважаемого на деревне учителя. Словно на лихом скакуне пронеслась перед глазами собственная жизнь, полная тоски и вечного одиночества. Вспомнилась шкатулка матушки, доверху набитая ценными купюрами, обещавшими сытость и богатство. Обещавшими… – только каждая в своё время. Смог бы он променять так почитаемые им ценности своей жизни на Сёмкины? Вряд ли... Кирюха посмотрел на сучковатую палку, выструганную из тоненькой берёзки, покрутил и, опираясь, с трудом поднялся. – У кажного свой посох и своя правда жизни, Сёмушка. От рождения нам дадены. И ломать их, супротив воли своей, надоть ли? Он скрестил Семёну руки и закрыл глаза, затем вытащил из кармана засаленной телогрейки и положил на веки монетки. – Всё одно, боле не надобны денежки енти – реформа! Эхма… Укрыв покойника с головой, выдохнул тяжело: – Ты полежи покаместь. До завтрева. Надо тебя по-людски обрядить… Кирюха вышел на крыльцо. Ветер почти затих. Тёмно-лиловые тучи снова затянули небо. Медленно наползая друг на друга, они тяжело ворочались, готовые вот-вот разродиться ледяным дождём, градом или первым пушистым снегом. Кому это ведомо? Никому. Природа надёжно хранит от людей тайны высшей пустоты. Кирюха напряжённо вглядывался в нависшее над головой угрюмое небо. Ему так хотелось проникнуть сквозь дремучую стылость! Проникнуть, да прочитать в звёздной бездне величайшую тайну, так и не разгаданную им на земле. Но клокастые тучи хищно щерились и опускались всё ниже и ниже, будто обнимая его косматыми лапами и втягивая в густую клубящуюся тьму. И лишь на горизонте разливалась тоненькая полоска тёмно-синей бездонности, представляя взору старика мерцающий свет так нужных ему сейчас звёзд. Кирюха умоляюще смотрел в стылую даль, но небу до старика не было никакого дела! Оно готовило себя к рождению новой звезды, которую будет качать в колыбели, пока и та не погаснет...

130

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Анастасия Ряснова Россия, г. Сочи

Инженер-мечтатель Когда я впервые оказался в состоянии невесомости, я был физически и морально готов к этому. И участь оказаться одному в космическом пространстве, в степи сияющих звезд, в бесконечном вселенском океане планет, меня не пугала. Было время, когда я считал, что одиночество – это мой удел на всю оставшуюся жизнь. Мечта быть инженером космического корабля шла со мной с того момента, как я оказался в городской школе. Шел 2017 год. Мы с отцом переехали из деревни в столичный город, где все оказалось другим, особенно его жители. Инопланетяне. Поступки некоторых из них не всегда были человечными. Но сейчас я могу посмотреть на это и с их точки зрения. Я – деревенский украинский парнишка, самый старший, долговязый, в одежде после трёхсотой стирки, висевшей на мне как на вешалке, и с соответствующим говором. На деревне я был первый «парняга», а здесь, инопланетянином казался им я. Сначала почти каждый из них пытался меня подколоть, называя «хохлом» и напоминая о той страшной войне, что идет в моей родной стране. Поначалу я следовал советам отца и не реагировал на их нападки. Но как обладатель сильного характера, громогласной речи, все же употребил немного крепких выражений, подслушанных на завалинке в банный день. Как и следовало ожидать, я сразу стал отщепенцем. И на последней парте, именуемой в народе «камчаткой», я мечтал. Желал оказаться дальше от бунтарских будней и вечного сопротивления. Грезил в мыслях и на бумаге, вырисовывая синие сверхновые, ультрамариновый космический корабль с красной звездой на спускаемом аппарате. На рисунках я удалялся все дальше от родной Земли, к тихой и загадочной планете, где я был первым ее обитателем и единственным исследователем. Теперь я понимаю, что только объединенными усилиями наш многонациональный народ смог достигнуть такого невероятного прорыва в космонавтике. И мне нравится быть винтиком в сложном устройстве этой прикладной науки. Тогда я уставал от ежедневного давления одноклассников как от тяжелой умственной работы. Но учиться я не забывал. Как будто мало мне было проблем: преподаватели начали меня хвалить и ставить в пример не в угоду самым ярым моим противникам. Но уважение я смог заслужить, когда в ход пошли кулаки. Это было в восьмом классе: словесная атака перешла к артиллерии тычков. Мальчишеское эго кипело и взрывалось у моих одноклассников и у меня, и мы не устояли от первого нашего компанейского мордобоя. Девичья визготня только подзадоривала моих противников. Я бился впервые и все чаще ставил блоки, как учил меня отец. Этот вечер мог бы закончиться трагично, но меня спасла одна из девочек. Вера не участвовала в этом балагане, я это будто специально отметил, но она накрыла меня с головой и просила, со слезами на глазах, прекратить драку. Вера всегда занимала нейтральную сторону во всех наших спорах. На этот раз она заступилась за меня, кинулась в самое пекло, на что не решился ни один из моих «товарищей», которые хоть иногда вставляли слово в мою пользу. Появился я в школе снова только через неделю, кости мои были целы. Историю замяли. Я не привык ябедничать, но отцу сказал, что дрался за дело, хотя и сам уже не помнил предмет нашей потасовки. После моего возвращения я ожидал новых стычек. Но мои прежние обидчики ко мне и близко не подходили. Я не понимал, почему получил долгожданную передышку. Но я хотел доказать, что я не так прост. Но как это сделать, не представлял. После уроков, когда я заторопился домой, ко мне подошла моя спасительница. Вера растеряно стояла у моей парты со стопкой книг и тетрадей и явно не решалась начать разговор. — Спасибо, — сказал ей я, нарушая ту тишину, которая возникла между нами, несмотря на гогот одноклассников. Вера подняла на меня глаза, которые, как мне тогда показалось, были полны горечи. — Тебя обидели? – спросил я участливо, переходя на шепот. Вера медленно покачала головой, и затем, озабочено оглядев класс, положила мне на стол учебник по геометрии. Я заметил, что шум в классе убавился, но никто будто нарочно не посмотрел в нашу сторону. — Ты просил учебник, — с нажимом сказала Вера и быстрым шагом отошла от меня. Я поспешно схватил книгу, прижал ее к груди и скорее покинул кабинет. Уже дома я решился его открыть. На первой странице я обнаружил сообщение карандашом для меня: «Прости, я не смогла подойти к тебе прямо при всех. Но нам нужно встретиться сегодня вечером. У меня есть одна идея. Буду ждать тебя у станции метро в шесть, там – булочная на углу».

Я места себе не находил весь оставшийся день, и я стоял около кафетерия уже за пятнадцать минут до назначенного времени. Она подошла незаметно, так же как и неуловимо стала занимать почти все мои мысли. — Привет, — просияла улыбкой Вера. – Пойдем? – И она позвала меня вглубь кафетерия, где пекли восхитительные булочки. И за несколько минут обрисовала неплохую идею, которая, как она полагала, могла мне помочь. И помочь нам всем, одноклассникам найти общий язык, хоть какие-нибудь точки соприкосновения. В то время мое увлечение астрономией и космологией, возможно, было заметно по моим рисункам на полях тетрадок и в личном блокноте. У меня неплохо выходил на бумаге этот неземной мир, который привлекал своей таинственностью, недосягаемостью и какой-то долей мистицизма. Я будто жил в двух реальностях: в одной – я не мог найти себя, а другая состояла из звезд и планет, что звали меня к себе, мерцая, словно подмигивая. Но оказаться в том мире, подняться настолько высоко над землей, я не мог. В мыслях я был среди них, и хотел узнать все о каждой сверкающей точке на небе. Любоваться Землей с высоты спутников. Но о моей тайне никто не знал, кроме отца. Он принял мой выбор будущей профессии, только сказал: — Я ничем не могу тебе помочь. У меня нет таких связей в Москве. Ты все сам должен сделать. А я о другом и не просил. Мне хватило этих слов, чтобы по вечерам после того, как сделаны все уроки, сидеть при свете неярких ламп над энциклопедиями, познавая науку космонавтику, первые космические аппараты и модернизированные в начале XXI века. Я мечтал быть инженером. Первый полет космонавта Ю.А. Гагарина вокруг Земли, суточный – космонавта Г. . Титова, достижение поверхности Луны первой автоматической станции Соединенных Штатов, полет вокруг Земли первой женщины космонавта В.В. Терешковой – все эти и другие исторические события я подробно изучал. В советское время Украина и Россия были единой страной, и все достижения были общими. Напускная разрозненность и ненависть между нашими народами во время моей юности угнетала меня и мою семью. Тогда мне достаточно было тех слов отца, но когда я выслушал Веронику, то понял, чего на самом деле мне не хватало. — Тебе же нравится все, что с космосом связано. Не удивляйся, это видно. Твои рисунки, сочинения на уроках, которые нам ставят в пример, — заметила Вера. – А скоро 12 апреля. День космонавтики. И нашему классу поручили сделать театральную сценку. Но мы не справимся без тебя. Я молчал. Я так хотел быть нужным, полезным, но боялся в этом признаться. — И так думаю не только я, — поспешно сказала Вера. – Все ребята знают, что никто лучше тебя не сделает эту постановку. Нам нужен режиссер, и сценарист, и декоратор. Твой художественный талант и знания нам очень пригодятся! Я не поверил своим ушам: я – отверженный, непонятый никем из одноклассников – нужен им. А эта мудрая не по годам девушка решилась заступиться за меня и теперь пытается примирить всех нас. — Ребята постеснялись к тебе подойти. Решили, что ты сразу же откажешься. И не поспоришь. — Что ты на это скажешь? А может, ты еще сыграешь главную роль? Я раскатисто рассмеялся: — Из меня актер не получится, а вот режиссером буду, и нарисую все. Выпечка уже остыла. Я вгрызался в мякиш булочки, вкус которой напомнил мне мамины утренние вкусные сюрпризы. После того, как ее не стало, мы продали за бесценок наш деревенский дом с баней и большим садовым участком, тот быстро иссох без воды и заботливых рук матери. В городской квартире было тесно и все равно пусто. Но здесь, в столице, по словам отца, я мог получить лучшее образование. За большими окнами булочной начинало темнеть, и мы вышли на оживленную улицу. Вера, горячась, делилась идеями, но не только ее глаза горели. Эта задумка вдохновила и меня. Ночью, сидя у окна под звездами, которые я, воображая, нарисовал на городском пепельно-сером небе, я изобразил себя в космическом корабле. На нем я миновал скопления грозных астероидов, загадочные туманности и яркие красные кометы с причудливыми хвостами. Но на этот раз я был не один. Рядом в иллюминаторе выглядывала неряшливая голова Володьки Семенова, который прежде больше всех меня задирал. И на этот раз наш путь был в сторону Земли. Там, не отрывая глаз от светлых облаков на бескрайнем небе, ждала нас Вера.

Литературный фонд. Проза

131

Леонид Доброхотов Россия, г. Москва

Жажда славы В ночном клубе Борису выпал шанс презентовать публике пару своих песен под гитару в собственном исполнении. Он долго этого добивался и даже заплатил кое-кому денег для продвижения. Перед его номером на сцене выпендривались полуголые девицы в бурлеске и сорвали бурные аплодисменты с криками «браво». Когда же на площадку вышел неизвестный бард, посетители клуба сосредоточились на выпивке, закуске и болтовне, не проявляя особого интереса к артисту. Борис спел историческую песнь про римского императора Нерона, надрывая голосовые связки и выворачивая всё своё нутро наружу. Хоть бы кто голову повернул в его сторону! Тогда он затянул свою коронку – лирическую. Зал громко гутарил, кто-то направился в курилку, а подвыпивший толстяк бросил в его сторону: «Ну, хватит ныть уже! Скулы сводит!» Администратор начал делать рукой круговые движения, мол, сворачивайся. Тогда автор песни врезал последний аккорд, да так сильно, что порвал первую струну клубной гитары. — Дебилы! — крикнул он в микрофон, прислонил пораненный инструмент к стене и выбежал на улицу. Борис был болен, и он сам это осознавал. Нет, физического здоровья ему не занимать. Это болезнь психологического, а лучше сказать пневматологического или духовного характера, захватившая целиком всё его существо. Он жаждал славы! Жаждал в любое время года, суток, каждый час, минуту и секунду. Начитанный и эрудированный, Борис не был лишён разнообразных способностей. Окончив журфак, он не только писал статьи, но сочинял, как мы уже знаем, песни, а также рассказы и даже пьесы. К тому же неплохо рисовал и играл на музыкальных инструментах. Даже навскидку он был достоин хотя бы малой толики известности. За что судьба обходила его стороной? Почему перст божий не указывал на него? Ведь он талантлив, умён, красив, в конце концов! Борис сделал на ходу большой глоток коньяка, купленного в ночном магазине, но напиток не успокаивал, а ещё больше распалял гнев и зависть. Вдруг он увидел впереди метрах в ста согнутого под прямым углом человека. Бард прошагал ещё полминуты. Человек не шевелился, причём головы его не было видно, только одно склонённое туловище чернело в перспективе улицы. Что бы это значило? Он подошёл к странному феномену и ощутил резкий запах давно немытого тела. Так и есть, бомж. Теперь Борис различил и голову бомжа, которая была просунута между прутьев ограды и выходила в небольшой садик перед многоквартирным домом. Остальная часть организма от шеи до стоп располагалась на тротуаре, она-то и была видна издали. — Живой? Бомж закряхтел и почесал грязной кроссовкой икру другой ноги. До этого он, видимо, дремал. — Помогите выбраться из этих тисков, — простонал бродяга. Борис понял, что несчастный застрял в ограде. — Какая сволочь тебя сюда засунула? — Сам, — вздохнул узник. — Как сам?! Зачем?! — Помоги освободиться. Потом расскажу. Борис вдохнул свежего воздуха со стороны и, не дыша, чтобы избежать попадания специфического амбре в нюхательный орган, рванул бомжа за плечи. — Ой! Ой! Ой! – заорал тот. – Голову оторвёшь! Спасатель начал разжимать прутья руками, но железяки не поддавались. — С той стороны надо толкать, — дельно посоветовал бомж. — Делаю последнюю попытку, — зло бросил Борис. – У меня своих проблем хватает! Он обошёл ограду через калитку, которая была метрах в двадцати, и приблизился к голове несчастного. И тут он впился взглядом в наклонённый профиль. — Ну-ка! – Борис приподнял голову бомжа за подбородок. – Лёха? Алексей Нащокин?! — Ну, я. А ты кто? — Борис Нечаев! Мы с тобой сокурсниками были в универе! — А! Здравствуй, Боря! – ласково поприветствовала голова Лёхи. Алексей считался самым способным студентом в группе, и ему пророчили блестящую карьеру журналиста. Но он увлёкся экзистенциализмом, стал считать, что личность растворяется в коллективе и, тем самым, нивелируется. Вероятно, это его и сгубило. Борису заметно полегчало. Вот ведь, человек талантливее его, а как низко пал! Какое страшное расстояние отделяет Лёху от славы по

сравнению с ним! Настроение улучшилось, сладкая волна сочувствия к неудачнику прокатилась по сердцу, и благородные мысли зароились в мозгу. «Надо будет ему помочь по жизни, — думал Борис. – Пристроюка его на работу в свою газетёнку хотя бы курьером. Он снова обретёт человеческий вид и будет по гроб жизни благодарен мне, что я вытащил его с социального дна». — Сейчас, Лёшка, мы тебя спасём. — Ты помоги выбраться. А спасёт другой. — Кто же? — Спас, разумеется. — Каламбурщик! Борис сделал глоток коньяка и размял пальцы. Голова Лёхи мгновенно приподнялась, и он жадно всосал ноздрями коньячный дух. — И мне глоточек! – заговорил он беспокойно. – Вместо наркоза перед операцией-то! Борис посмотрел бутылку на свет, оценил количество оставшегося напитка и вздохнул с досадой: — Ну, если в качестве обезболивающего... На! Он поднёс бутылку к голове экзистенциалиста, шея которого неожиданно вытянулась, и губы плотно обхватили горлышко бутылки. Философ начал тянуть коньяк, как телёнок молоко из вымени матери и, в несколько секунд осушив квадратненькую, громко крякнул от удовольствия: — Живём! — Теперь к делу! Пытайся расширить балясины руками и одновременно тянуть голову назад. Я же буду толкать твой череп вперёд от себя. Эх, вазелина бы! — Послюни. Борис обильно наплевал на ладони, растёр ими щёки и уши Алексея и скомандовал: — Поехали! Но пострадавший снова закричал от боли. Новая технология не сработала. — Терпеть надо! – психанул Борис. – Неженка! И как тебя только угораздило вляпаться! — Как-как! Мы с приятелями сумку стырили у одного фраерка. Зашли во двор посмотреть, что в ней лежит. И тут Кришна шепчет: «Менты!» — Кришна? Внутренний голос, что ли? — Погонялово такое у бомжа одного. Хорошо, что предупредил. Сам как рванёт! Ну, и мы врассыпную. Добежал я до этого места. Тут раньше дырка в ограде была. Видишь, тропка от меня идёт? Очень удобно, особенно, когда убегаешь от кого-то. – Лёха рассловоохотился под воздействием спиртного. – Раз и нет тебя! Пока сообразят что к чему, ты уже дворами ушёл в другие переулки. Я по привычке в эту дырку нырнул головой, а в ней прут приварили. Вот и застрял как Вини Пух! Ха-ха! Ты-то куда лыжи навострил в такую рань? — Я?.. Э-э… Меня в ночной клуб пригласили выступить… Спел пару своих песен. Вот возвращаюсь домой. Довольно восторженно принимали… Алексей тихонечко запел: — «Таганка, ты ночи полные огня. Таганка, зачем сгубила ты меня...» Эх, Борька, сгонял бы ещё за бутылочкой! — Что, хорошо стало? И выбираться уже не зачем? — Не плохо. Бывает хуже. А без ножовки по металлу ничего не выйдет. Ergo – надо выпить. В голове Бориса зрел план: вызвать службу спасения, которая зафиксирует всё на телекамеру, и его, Бориса, покажут в новостях, как главного спасателя! — Мне позвонить, — сказал он и отдалился на десяток метров. Борис вошёл в интернет через айфон, узнал контакты службы спасения и позвонил. С той стороны ответили, что все бригады на выезде, но адрес катастрофы записали и обещали спасти. Он звякнул на один из каналов телевидения и описал им пикантную ситуацию. В трубке рассмеялись и ответили: «Едем!» А между тем близился рабочий день и улицы засуетились спешащими по делам прохожими. Некоторые бросали короткие удивлённые взгляды на пойманного оградой человека и быстро проходили мимо. Другие реагировали улыбками или откровенным смехом. Третьи вообще ничего не замечали, будто бы Лёха торчал здесь с незапамятных времён и эта городская достопримечательность давно им приелась. — Вот высвободим тебя и на работу устроим, — выдал Борис аванс надежды на благополучие.

132

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Тщета всё это, Боря. Дискуссию прервали прибывшие телевизионщики. Борис разыграл им всю ситуацию с привязкой к натуре. — Я дам вам сногсшибательное интервью, — возбуждённо говорил он, — Сначала я буду вещать у тела пострадавшего, потом переместимся в садик к его голове... — Спасибо, что сообщили, — перебила его девушка репортёр. – От вас больше ничего не требуется. Отойдите, пожалуйста, от объекта. Паша, здесь подсветка нужна! Телевизионщики быстро расставили и подключили аппаратуру. Вокруг скапливались любопытствующие. — Боря, чегой-то такое? – шептал Лёха. – Что за суета? — Радуйся! Телевидение тебя приехало снимать! Я вызвал! — Мы же сумку стащили! И документов у меня никаких! Посадить меня хочешь? Ну и свинья же ты! — Но-но! Следи за словами, урод! А про сумку не упоминай. Просто торопился куда-то и побежал. — Опять вы здесь! – повысила голос репортёр. – Немедленно покиньте съёмочную площадку! Борис отошёл к толпе зевак. Девушка, закрепив на воротнике Лёхи петличку с микрофоном, присела на корточки перед его головой и подала знак оператору, чтобы включал камеру. — Как вас зовут? — Моё имя слишком известно, воздержусь его называть. — Как вы попали головой в ограду? Это сделали хулиганы? Скинхеды? Поднимите же ему голову кто-нибудь! — Давайте я! – вызвался Борис. — Ну, давайте! Борис элегантно привычным жестом приподнял голову Лёхи за подбородок, рисуясь перед камерой. — Только одно лицо крупняком, – дала она указание оператору и кивнула на Бориса. – Этого не снимать. Над вами издевались? — Нет-нет. Всё хорошо, — улыбалась голова Лёхи. – «Сотри случайные черты, и ты увидишь, мир прекрасен», как писал Александр Блок. — Вы живёте на улице? — Что вы! У меня пентхауз в Сити. Вообще, я ваш коллега и провожу эксперимент. — Какой же? — Я затесался в группу бомжей, чтобы изучить их жизнь и написать об этом. Конечно же, до пьесы Горького «На дне» мне далеко. Но хотя бы очерк, как когда-то Гиляровский про Хитровку. — И для этого пару месяцев не мылись? — Что вы! Это я изобрёл специальный одорант – растворённый в тройном одеколоне этилмеркаптан. Он удивительно имитирует запах немытого тела. Вот им и душусь, чтобы не заподозрили чужака. — Невероятно! Но как вы оказались в такой экстравагантной ситуации? — Специально! Чтобы привлечь общественность к проблеме нищеты! Когда толстосумы прохлаждаются на своих роскошных яхтах, люди, которых аферисты лишили жилья, вынуждены рыться в мусорных контейнерах в происках пропитания! «Suum cueque» — долдонят олигархи латинскую поговорку. Нет, не каждому своё, а от каждого по способности, каждому по труду! — Вы коммунист?! — Я трансрациональный антиномистический монодуалист! — Как-как?.. Потрясающе! Но как же всё-таки ваша фамилия? — Теперь уже нет необходимости её скрывать. Моя фамилия Познер! — Вы не родственник... — Да, я родной сын известного журналиста Познера. Пошалил папаша в молодости...

— А как… как вы оцениваете международную обстановку? — Отдельный разговор. Пока лишь скажу: nil desperandum – не надо отчаиваться! Борис, поддерживая подбородок лгуна, нервничал. Глаза его расширялись, округлялись и, наконец, стали вытаращенными. Лицо бледнело от зависти, краснело от гнева и зеленело от вопиющей несправедливости. — Он всё врёт! – дрожащими губами произнёс он. Но его не услышали, так как подкатила служба спасения, представители которой протиснулись к эпицентру катастрофы и перехватили общее внимание. — Я не покину ограду, пока власти не начнут устранять проблемы бомжей! – гневно закричал оратор. – Никто не смеет лишать меня трибуны! — Но вы уже привлекли СМИ своим гениальным ходом, — уговаривала его репортёр. – Вам надо освободиться! — Думаете? Ладо уж, пусть освобождают, — охотно сдался наглец. — Продолжайте снимать! – бросила репортёр и стала оживлённо разговаривать по телефону. Спасатели с электроножовкой приблизились к объекту и приготовились пилить прут. Но тут из толпы выбежала энергичная женщина. — Не позволю портить имущество! – закричала она. — Я техниксмотритель этого участка! Буквально вчера мы починили ограду, а вы снова ломать?! Тогда спасатели применили домкрат, вставив его между прутьями над головой жертвы, промежуток расширился, и Лёха, наконец-то, оказался на свободе. — Как заново родился? — улыбался один из спасателей, подмигнув бомжу. — Нет, при рождении вылезают головой вперёд, — заметил Лёха. – А я назад, в утробу своей прежней жизни. На дно. К нему подошла репортёр. — Господин… Познер, вы приглашены на телешоу в качестве героя. Генеральный вами заинтересовался. – Она протянула визитку. – Возможно, он предложит вам сотрудничество. Вы можете доехать до телецентра вместе с нами. — Но мне нужно привести себя в порядок… Вдруг Бориса прорвало. — Не-ет! Это абсурд! – истерично завыл он. – Я, я должен быть на его месте! Борис быстро поплевал на ладони, растёр слюну на своих щеках и ушах и, взяв короткий разбег, с силой воткнулся в ограду головой. Тело его оставалось в садике, а голова выходила на улицу, то есть диаметрально противоположно положению предыдущего узника. — Берите у меня интервью! – кричал он. – Я расскажу такие вещи, что вам и не снились! Про Нерона расскажу! Про трансцендентальную апперцепцию и категорический императив! Про всё, что хотите, поведаю! — Вызывайте психушку, — крикнула репортёр и направилась к машине. Зеваки весело улюлюкали и не собирались расходиться. Самозваный Познер смешался с толпой и исчез. Служба спасения давно уехала. А техник-смотритель задумчиво глядела на Бориса. — Серёга, — сказала она слесарю, – тащи ножовку и отпили один прут. А то повадятся сюда вот такие да будут свою башку бестолковую в это место совать. Муниципальные проверки нагрянут – грехов не оберёшься. Она так сказала для отвода глаз. На самом деле у неё были свои виды на молодого мужчину, которого она собирается спасти. Таким образом, эта дырка в ограде существует и поныне. Если уж человек проложил где-то тропу, то она не зарастёт никогда.

Нина Корякина Россия, г. Тюмень

Пичуга Шла четвертая зима военного лихолетья. Хотя на Урале и не знали войны, эхо ее раздавалось в деревнях каждый день. Голодное, до опухания тела, и босое, до единственных, штопанных-перештопанных, пимов на зиму и на лето. В одной из таких уральских деревушек, Томоле, и жила с матерью и сестрами маленькая восьмилетняя Нина. Изношенная непосильной колхозной работой мать и рано повзрослевшие шестеро девочек дожидались в худой избенке своего воина, тату, как, на белорусский манер, называли они отца.

Уральская зима — ранняя. Не успеет сырая осень отплакать дождями, — как снег. Бывало, что и в сентябре выпадает, а покровом уже в конце октября лежит. Долгая зима, суровая, темная. В такое время все жмутся поближе друг об друга, да к теплой печи, коли есть чем топить. Но не на печке грелась босоногая Нина, а просиживала у оконца, ковыряя пальцами намерзший лед, да прислушивалась к топоту матерых волков, нагло забегавших под самые окна. А серых хищников в войну расплодилось без счета и, казалось, будто они тоже сбились со всей страны в одну

Литературный фонд. Проза стаю. Слушала их частое дыхание, и сердце замирало. Недавно волки загнали маму и старшую сестру Марею на крышу бани, где те и просидели, на морозе, до рассвета. Как они спаслись от верной гибели, Бог ведает. Как-то утром Нина, едва спрыгнув с полатей, подбежала к окошку. Солнце светило сквозь лед, да так сильно, будто возвращало в их полный скорби дом тихое счастье. И — вдруг — откуда ни возьмись, пичуга! Яркая, с красной грудкой. Запорхала у окна, застучала носиком. — Знать, весть принесла добрую, — улыбнулась птичке девчушка. — Может, войне проклятущей конец? А потом они с сестрами носили воду, варили из крапивы и единственной сморщенной картофелины скудную похлебку, нянчили младших, и утреннее происшествие с птичкой забылось. Но вечером вернулся с войны отец. «Тату, родненький, тату!» — Нина кричала громче всех, когда солдат, весь в клубах морозного пара, переступил через порог и поставил у двери свой вещмешок. «Ну, будет, пичуга!» — отец чуть отстранил от себя Нину и девичью ватагу. — «Дайте-ка, Гашу обниму!» Худенькая мать, совсем еще молодая в свои тридцать шесть, но выглядящая старуха-старухой, сгорбленная, в какой-то дырявой кацавейке и все в тех же штопанных пимах. Стояла, протягивая бойцу костлявые руки, сотрясалась от рыданий, беззвучных и бесслезных,- уж выплакала, выкричала, что могла. «Н-да, вот как мужа встречаешь,» — ухмыльнулся тату. — «Ни слезинки. Знать, не горевала обо мне». И все. С того часу поселилась в доме лютая зима. За окном зима, и у печки стужа. Мать по-прежнему вкалывала на колхозной работе, надрываясь за трудодни, по-прежнему пухла от голода, получая от вечно теперь пьяненького мужа вместо ласки кулаки да издевки. И толстая, дескать, она стала, и обувки-то у нее никакой, да и одеваться не умеет. А по пьяной лавочке тату, вернувшийся из Ленинградского госпиталя, вообще хвалился, что, мол, завел там кралю-медсестричку. Уж какую стройную да красивую, в сапожках и платьице. А если волосы на бумажки навертит, то от этих кудряшек он будто с ума сходил. Нина плакала, глядя на горем убитую мать, и не верила, что этот чужак, хвалящийся медалью «За оборону Ленинграда» и своими любовными подвигами, и есть их тату, умный и добрый, певчий на клиросе в церковном хоре, труженик и редкий семьянин. Был, да весь вышел. «Знать, война проклятущая все забрала», — тянулись невеселые мысли. — «И когда ж это кончится...» Но тогда Нина и не ведала, что всему лишь начало. Зимним днем, когда матери дома не было, внезапно вернулся из колхоза отец. Веселый, трезвый. «Таня, Нина,» — позвал дочерей, — «Мне лошадь в колхозе дали, надо в Пальмино съездить по делам. Прокачу?» Нинино сердце забилось часто-часто: «Та-ту! Та-ту!» Выскочили с Танькой, в чем были, на босу ногу насунув чуни, ай, не все ли равно, а в санях дохой тату укроет, как-нибудь вдвоем не замерзнут, километров пятнадцать всего. Забрались в сани, накрыл их отец, укутал, стеганул по лошади, и — айда — через леса и деревни! Приехали в Пальмино. «Мы нонче здесь жить будем. Меня завхозом в сельсовет взяли и комнатушку дали. На троих,» — как гром среди ясного неба услышали сестры тихий голос отца. И тут же рык: «Выл-лазь, кому сказано!» Нина не ожидала такого предательства, и от кого, от любимого тату. Надежда, что все изменится, вспыхнула, на секунду, как сырая лучинка, и погасла. Навсегда. Замкнулась Нина. Почернело все вокруг. Беспроглядными стали дни и ночи. «Мама, мама,» — горевала девочка, не замечая ничего и никого. И опять часами просиживала у окна в своей новой каморке, ковыряя бесконечные льдинки, растаявшие и тут же прихваченные морозом. Отдали в школу. Чужие дети, чужой класс, до учебы ли. Везде она, мама, и на уроках чтения, и на уроках письма — думки о ней, тягостные, колючие, как иголки, и где-то там, на задворках души, остатки тепла: а ну как отец спохватится да одумается, ведь это же их тату, только сейчас каким-то непонятным образом в нем душа чужака, холодная, как зима. На новый год отец женился. Просто съехался с красивущей солдаткой Лизой, почти сразу обрюхатил ее, и, как водится, о них с Танькой напрочь забыл. Зато Лиза не забыла. От убитого на войне мужа у нее уже был сын, и в ожидании нового ребенка эти две «оглоедки», как Лиза называла Нину и Таньку, в доме были совсем ни к чему. Лиза частенько давала затрещину то одной сестре, то другой, а еду приходилось выпрашивать, хотя бы кусок на двоих. Но Нина ничего не замечала, все прощала и, по обыкновению своему, молчала. Невеселый пришел новый, 1945 год. О маме и сестрах так ничего и не было известно, отец таился, а о том, чтобы сбежать в дырявой одежонке в 40-градусный мороз в неизвестную дорогу, Нина думать не хотела. Такие думки вытесняли нежный мамин образ, почти все время стоявший перед глазами. Да и отчего-то мысли стали тягучими, как кисель. Но чего не замечала девочка, видели другие. Жившая этажом ниже тетя Варя частенько виделась с Лизой в общей кухоньке. Лиза заваривала при тете Варе какую-то травку, а потом разливала это варево по чашкам для

133

Таньки и Нины. «Что это у тебя?» — как-то полюбопытствовала соседка. «Витамины,» — стиснув зубы, процедила Лиза. Варя давно уже догадывалась, что это были за витамины. И, глядя на квелую Нину, она окончательно все поняла. И как раз под Рождество не выдержала. В темном общем коридоре схватила Нину за плечо, а та даже не испугалась. Девчонке давно было все равно, бьют ли ее, пугают ли. «Бежать вам надо, со свету вас Лизка сживет»,- горячий шепот соседки будто будил Нину, — «сегодня же надо, как в школу пойдете. Скажи сестре. Дорогу я вам покажу. Ничего, Бог даст, выйдете в свою деревню. Бог даст, не замерзнете. Бог даст...» А дальше — как в неспокойном сне, когда лихоманка бьет. Не помнит Нина, как Таньке сказала, и как та согласно закивала, не помнит, как в школу пошли, а за углом их тетя Варя ждала и в другую сторону от Пальмино повела, не помнит, как на дорогу рукавом махнула да приказала строго-настрого не сворачивать. Очнулась, лишь когда в глаза что-то больно ударило — то был луч клонившегося к закату солнца. Холод добирался аж до сердца. Руки заледенели. Да еще Танька, хоть и старшая на два года, но глупая, как малый ребенок, трясла Нину за воротник. «Тты, дурында, — плакала Танька, — вот куда идти-то щас?» “Как это, куда, домой,» — отвечала Нина, с трудом сама понимая, где он, дом. «Я у тебя сто раз спрашивала, куда свернуть, — надрывалась сестра, — ты что мне сказала: вон туда; а вон туда, мы и пришли, не знамо, куда... Дурындаа-а». «Сама ты, чадо гнилое,» — огрызнулась Нина, вспомнив, как их с сестрой «любовно» называла Лиза. Девочка огляделась. Темнело. Кругом — высокие сосны, через пару-тройку деревьев просвета уже не видать. И дорожка – одна, едва различимая. Оглянулась – а позади плотным кольцом обступила чащоба. Деваться было некуда, и сестры зашагали. Подмораживало. Танька, кутаясь в платок, молчала. Было и без слов понятно, что они заплутали. А тут еще заледенелые сучья стали падать с громким стуком, будто их кто рубил. Внезапно позади затопало и запыхтело, и трусливая Танька, заорав, бросилась бежать. Нина — следом, хотя и была не робкого десятка. Тяжелое дыхание и топот заполонили весь мир. «Волки!» — не оглядываясь, в один голос закричали сестры. Но, сделав пару шагов, Нина растянулась, зацепившись одежонкой за куст, и зажмурилась. «Стойте, девки! Дайте отдышаться!» — у самого уха раздался голос. – «Не бегите. Болото там!» …«Вы откель, бедолаги?»- дед в валенках и с топором за поясом усадил девочек в сани и накрыл дохой. «В Томоль идем,»- за двоих ответила Нина, — «домой». «Вот, слухайте. Тут до Томоля еще километров десять, почитай будя. Заплутали вы. В лес идете. А дороги дальше нетути. Я за дровами сюда из колхоза ездию. А мы вот так исделаем. Я вас чичас через Ермакова провезу, а уж дальше — сами. А по лесу не бродить! Волков нонче – страсть». Замелькали версты, лошадка бежит быстро, сон морит. Сомлевшую Нину толкнула чья-то рука: «Все, пичуги, вылазь», — это был их провожатый, — «нельзя мне доле, лошадь уж давно пора в колхоз вертать. А вы по энтой дороге идите, ага, токма матрите, никуда боле не сворачивайте, она прямехонько до Томоля-то. И вота, сухарь вам, что ля, хоть один, да все ж не с пустым брюхом по морозу». Сестры, кивнув деду напоследок, затопали по дороге. Казалось, вот и все, почти дома. Только Танька через час загрустила и шаг поубавила. Снова куталась в платок, горбилась, ныла, плелась все тише и тише. Видать, заболела. Уже и сухарь съели без остатка. И того и гляди ночь опустится на белый мир. А Томоли все не видать. Но Нина верила, что за холмом их с Танькой ждет мама. Цепляясь за эти мысли, она побежала, и только минут через десять поняла, что одна. Таньки нигде не было. Пришлось возвращаться и искать. Заболевшая сестра лежала, тряпочкой, прямо на дороге. «Танька, дурында, чадушко ты мое, вставай! Немного осталось, вон избы видать,» — плакала Нина. «Темно, страшно мне одной», — девочка заливалась слезами и звала сестру. И вдруг, словно из-под земли, из окоченевших и побелевших Танькиных губ послышался тихий голос: «Ниииин, смотри, звезда! Нииин, красиво-то как!» Девочки взглянули на небо. Оттуда, из холодной синей тьмы, подмигивала им сверху первая рождественская звезда. А на Старый новый год в доме появился отец. Мама как раз вернулась с молоканки, принесла немного обрата, и в хате стал настоящий праздник. Девчонки весело галдели и бегали, натыкаясь то на ведро, то на ухват, а мать беззлобно хлестала их веником. Вдруг распахнулась дверь, и в клубах морозного пара в проеме возникла фигура отца. Он зашел, сел на скамью, положив у ног все тот же вещмешок. Кашлянул. «Гаша, там это, калитку поправить надо бы. Я после святок поправлю, ладно?» — ерзая на скамье, выдавил он. «Да не к спеху же, Егорушка», — вздохнула мать. И Нине вдруг показалось, что в избе стало так светло и тепло, даже жарко, — от пылающих в печи дров, от лада меж домочадцами и от хозяйствующего в доме светлого рождественского счастья.

134

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Вадим Гарин

Россия, г. Воронеж

Груша на лугу Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудных мест. А.П.Чехов. «Вишнёвый сад» Иван Васильевич просыпался на даче с деревенскими петухами. Щуря глаза, с трудом поднялся – невыносимо болела спина. Надел кофту и, шаркая ногами, вышел на веранду. Включил электрочайник, положил чайную ложку растворимого кофе в любимую кружку с греческим орнаментом по краю и раздёрнул занавески. Звонили колокола сельской церкви, приглашающей к заутрене. В терновнике за прихватом – так называли самовольно «прихваченный» к даче кусок луга перед домом, где росла высокая ива со сдвоенными стволами, пели соловьи. Ласковое майское солнце меженью разлилось по лугу. Он любил поутру побродить по саду. Перед домом справа отцветала краснолистная черёмуха, распространяя вкусный дурманящий густой запах, а за ней распустился огромный куст махровой сирени. Белыми шапками цветов покрылась калина у калитки. Громко жужжали пчёлы на деревьях садового боярышника. Розовые цветы яблонь — невест, кружась в хороводе, падали на мокрую от росы траву. Взяв ключи, он открыл калитку. Прямо за ней, в рощице по краю луга на переднем крае терновника, отцветали сливы давно заброшенного, ничейного и одичавшего сада. От него осталось десяток плодовых деревьев, разбросанных по восточной окраине. Кому в прошлом принадлежал этот сад, никто не знал. Его расположение на краю луга, разделяющего деревню и дачные участки, вызывало удивление. Кто мог жить здесь на отшибе? Плодовые деревья вразброс росли на довольно большой территории. Примерно в ста метрах от дачи Ивана Васильевича росла высоченная груша, обильно плодоносящая некрупными, но очень вкусными ранними плодами. Иван Васильевич с женой Мариной ежегодно собирали их, ели, варили варенье и «закрывали» компоты. Впрочем, груши с этого дерева собирали все дачники. Даже деревенские частенько захаживали сюда, а вдоль дороги одиноко стояли несколько яблонь с мелкими зелёными и кислыми яблочками, и только на двух ближних к даче Ивана Васильевича яблоки сохранили сортовые достоинства деревенской грушовки. Вкусные, сочные, с красными полосатыми боками яблоки были общим достоянием. Многие дачники перегоняли их на сок. За лугом расположилось село Терновое, получившее название от зарослей терновника, где поселились соловьи, трелями которых наслаждались и дачники, и селяне. Центр деревенского раздолья венчала недавно отреставрированная церковь, за которой внизу под косогором причудливо извивалась речушка с красивым названием Ведуга. Малонаселённое село Терновое с множеством старых послевоенных хибар усиленно осваивалось новыми русскими. Они мгновенно загадили неуклюжими дворцами красную линию деревни, разрушив патриархальную атмосферу сельского поселения архитектурной безвкусицей. Кругом кипела стройка. Подъезжали и уезжали большегрузные машины со стройматериалами. Сновали узбеки и таджики, оглашая гортанными криками тишину луга и терновника. Огромный недостроенный двухэтажный угловой дом с неизменной для нуворишей башней – донжоном нахально красовался на развилке дороги. Усадьбу размером с футбольное поле окружили высоким забором из синего рифлёного железа, за которым вдали высились щиты личных баскетбольной и волейбольной площадок. Усадьбу несколько раз обворовывали: тащили дорогие стройматериалы и комплектующие. Напротив, через дорогу, в покосившейся хате, обитой плоским шифером, обитали пожилые Роза с мужем Анатолием, которого все в округе звали Толиком. Марина раз в неделю ходила к ним за молоком. Толик рассказывал, что воры, которым так понравился его сосед — богатей, «достали» его окончательно. Вчера у него доски стащили! — А вам-то что до них? Чего бояться? У вас и воровать нечего. Корову не уведут! Зачем она им? За ней ухаживать надо, да и Шарик облает! – спросила Марина. — Так-то оно так, нехай ворують, жалко, что ли? Дак вся милиция ко мне шастит! Как что утащють – сразу ко мне. Что видал, что слыхал? А мне зачем? Всё под протокол норовять и сидят по полдня! А работать за меня кто будет? У меня её, работы значить, по горло! Я-то один. Это у него, соседа красномордого да пузатого, узбеков толпа! Вечером заявится и ну, проверять! Так и ходить, ходить петухом промеж них! А у Ивана Васильевича с Мариной целых двенадцать лет не было

соседей. Вокруг пустовали участки, засоряя их дачу сорняками. Наконец, справа появились Саша с Леной, сходу активно включившиеся в дачную жизнь, а через два года молодая семья – Виктор с Валей и дочерью школьницей – купила пустующий участок слева. Новые соседи Ивана Васильевича были в восторге от крайнего места перед лугом. Из окон веранды открывался чудный вид на луг, терновник с грушей и церковью за дорогой. Естественно, что свои заборы соседи поставили в створе с забором Ивана Васильевича, тем самым продолжив традицию прихвата двух соток. Вскоре все участки квартала выстроились по одной линии. В конце лета на лугу бригада рабочих в оранжевых безрукавках установила на лугу трансформатор, ближе к дороге и начала бурить скважину, а через год весной на этом месте вырос большой, ладный двухэтажный дом из белого кирпича с огромным гаражом. Местные вмиг выяснили, что это строится очень блатной и богатый думец областного розлива. А кто ещё может на лугу вблизи дороги получить разрешение на строительство? Вскоре рядом с думцем затарахтели дизеля экскаватора и автомобильного крана. На глазах рос фундамент ещё одного дома – районного судьи. По кооперативу пробежала весть: луг продали блатным и толстосумам под коттеджи! Михалыч – сосед через две дачи – приплёлся к Ивану Васильевичу с пьяными слезами: — Чё деется, Василич? Где закаты наши? Глаза не глядели бы на всё это безобразие! Вот ты учёный шибко, книжки пишешь. Скажи, зачем общий луг продают? А терновник куда? А соловьи? — Михалыч, не береди душу! Иди в беседку, налью тебе хреновушки. Посидели молча, выпили. — Нет, вот ты скажи, Василич, — продолжил сосед, — имеют право или как? Что твой сын – адвокат гутарит? У моего сына, Михалыч, есть их поговорка: — Право-то ты имеешь, да не можешь… — А вот моя покойная матушка говорила про молитву, которая помогает правильно определиться в жизни: «Дай бог мне ума и силы решать вопросы, которые находятся в моей компетенции. Дай бог мне ума не вмешиваться в события, мне не подвластные. И дай бог мне мудрости отличить первые от вторых»! Что мы с тобой сделать можем? Напиться за помин луга и сада? — Да нет, Василич, все не так просто. Пока ты в саду возился, на лугу люди с администрации участки размечали. Два мужика с трубой, линейками и свистушка накрашенная, в шортах и с журналом. Да вон гляди, к тебе Витька с Валей. Расскажут что и как. У них колья повбивали прямо напротив их участка! Скоро и до тебя доберутся! В беседку вошли расстроенные соседи. Валя была явно на взводе. Лицо горело возмущением: — Представляете, Иван Васильевич, пришли новые хозяева напротив и уже успели обхамить нас с Витькой! Мы всё лето расчищали дорогу перед дачей, а они нам заявили, что это их земля, и чтобы мы теперь ездили через вас! А колья вбили криво-косо! Не параллельно нашему участку. С одной стороны от нас шестнадцать метров, а с другой одиннадцать! Клин какой-то! Как же теперь дорога пойдёт? А что с грушей будет? Идём, посмотрим все вместе. Колья действительно вбили под углом к красной линии дач. При ориентации на местности новый массив коттеджей привязали к селу, а не к дачам. Как ни судачили взволнованные дачники, как ни бегали к председателю кооператива, на ход событий это не влияло. Всё шло своим чередом. Приехали соседи через дачу справа и тоже пришли к Ивану Васильевичу в беседку. Лена плакала. — Что случилось? Почему плачешь? – спросила Марина. — Луг жалко, — всхлипывая, ответила Лена, размазывая по лицу слёзы и тушь с ресниц, — где теперь мы гулять будем? Они не имеют права! Мы там шампиньоны собирали! Горе-то, горе какое! За что это нам? Наверное, грешили много! — Вот только этого не надо, — поморщился Васильевич, — бога не приплетайте всуе. У тебя, Лен, то бог, то интернет! Бог в людские дела не вмешивается. — А вот, кстати, в интернете я смотрела карту, — затараторила Лена, — там наш луг отмечен зелёной зоной, и слева было старое деревенское кладбище. На карте это место отмечено крестом. Надо писать губернатору!

Литературный фонд. Проза — Михалыч, вон и твоя Татьяна катит. Пыхтит, как паровоз, сейчас выложит правду-матку! Татьяна в запачканном землёй трико с протёртыми дырками на коленях и В жёлтой грязной майке, пыхтя, ввалилась в беседку: — Сидитя? Митингуетя? Пошто стоите, мужики? Покуды вы тута лясы точите да самогонку кушаете, городские купляли весь наш луг! Ишь, колья торчат! Пошли, повыдергаем их к чёртовой матери! Нехай катятся восвояси! — Таня, успокойся, это же не даст ничего. Они новые вобьют! — Ты, Василич, больно правильный! А такой закон есть, чтобы луг гадить? Одна я тут своей задницей на семь базаров колочусь, а вы умные разговоры гутарите! Вон Серёга, что дом капитальный построил, говорить, что все наши прихваты снесут и дорогу пустят у нас под носом! Газ поведут и водопровод с новой скважины. Сказал, что мы тута заживём, как в городе. Не дождётся паразит! На что нам город? На что нам в нашей кибитке газ? Мне баллона на год хватает. Ему надо, пусть сам себе дорогу делает и газ с водой тянеть за свои денежки! Там одно подключение большие тыщи стоит! — А с другой стороны, — задумчиво произнёс Сашка, — цена дач подскочит! — А что тебе цена? Я как сидел в прихвате на скамейке под ивой, так и дальше сидеть буду, — ответил Василич, — а сознание, что скамейка стала золотой, моё самочувствие не улучшит! И мне газ не нужен. Я дачу строил, а не жильё. Зимой в городе живу, и это меня устраивает со всех сторон. Я со своими болячками даже дорожку от снега не расчищу, не говоря уже о других более серьёзных проблемах.

135

Вечерело, и наша удручённая компания закончила обсуждение насущных проблем по-русски: допили полторашку, посетовали и разошлись. Поутру Витёк привёз на прицепе бэушный кирпич. У него на работе ломали перегородку и разрешили забрать. Он зашёл к Василичу и сказал, что поедет в кадастровую палату узнавать возможность приватизации прихваченных участков по дачной амнистии. Тот одобрил. Татьяна, которая помогала Марине сажать цветы, спросила: — А сколько за это надо рубликов выложить – у меня немае! Вот, что я вам скажу тадысь-мовысь… я прихват свой под дорогу не отдам и платить мне нечем! Задуши мои коленки! А придуть рушить – вилы возьму! Я чё, по-вашему, зря всю жизню больничные коридоры в Макеевке мыла? Советской власти на них нет, сволочей! Всю Рассею продали! Лихоимцы проклятые! Путину надо сигналить! Он быстро ворогов укоротить! На следующее утро Василич, сидя в беседке с Мариной, пил чай. Пели соловьи. Пахло разнотравьем. И если бы не мошкА, то можно было подумать, что именно здесь рай на земле! Вдруг раздался стук топоров, и затарахтела пила. Василич вмиг подскочил и, тряся животом, прихрамывая, помчался смотреть. Звуки раздавались почти рядом, напротив участка его соседей Виктора и Вали. Добежав, он увидел, как высоченная красавица груша с треском повалилась, спиленная под корень. Поодаль несколько дюжих ребят вырубали кустарник и молодые дикие яблони.

Двое на дороге Порывы ледяного февральского ветра заставили меня крепче сжимать баранку старенькой двадцать первой «Волги». Напряжённо всматриваясь в лобовое стекло в свете фар на снежной дороге, сквозь метель я увидал вдали две неясные фигуры. — Удивительно, — обратился я к своей спутнице Ирине, — собаку со двора не выгонишь, а тут… Уже смеркалось, когда выехали с Боковской, а до Ростова ещё "пилить и пилить"! За Каргинской стекло затянуло инеем – печка работала из рук вон плохо, и дорогу я видел через две проталины на стекле. Подъехав ближе, удивились ещё больше: по дороге шли дети. Девочка, на вид лет двенадцати вела за руку мальчугана. Оба в валенках, девочка в тулупе и шапке с длинными ушами, а мальчик в ватнике, треушке и пуховом платке, завязанном крест накрест на спине. Остановился, конечно: — Прыгайте быстро, воробьи! Как вы тут оказались? Куда путь держите? — На хутор мы в Семёновку к бабушке… — Да кто же вас одних отпустил? Замёрзнете! Как далеко ваша Семёновка? — Не… мы привыкшие. Уже чуток отмахали от станицы – ответила девочка. Осталось немного! До хутора вёрст семнадцать, не боле!

— Кто ж вас отпустил? — повторил я вопрос. — Никто, — бойко ответила девочка, — мы не спроша*, нам не впервой! — Да что у вас стряслось? Какая нужда? По морозу одни, в метель… — Ничего не стряслось, дело привычное, — забасил мальчуган, — батяня бурунить, мамку побил. Она и сбёгла, а мы с Дашкой доразу к бабке от греха! — Как можно? – запричитала Ирина, доставая бутерброды и термос с чаем, — ещё малыши совсем и одни в ночь! Далеко-то как, не каждый взрослый отважился бы… И часто у вас такое? — Бывает, — ответила Даша с полным ртом. Прожевав, запила горячим чаем из кружки и пояснила: — Отец надысь к куму наладил – так и гулеванить до поры. Хучь плачь! Нам бы с мамкой доумиться у крёстной пересидеть, как прошлый раз, а мы аккуратили в курене, аккуратили и дождались… — А я тебе давал знать, Дашка, — сурово произнёс братишка, — как Жучок загавчил – он пьяных не любить, так и надо было тикать! — Ребята, да вы ешьте. Давайте я вам чайку подолью, — суетилась Ирина, — эх, конфет у меня нет! Давайте ещё по бутербродику… — За угощение спасибо вам, премного благодарны. Хватить, мы с бабушкой повечеряем. Вон уж и огни хутора показались. Вы нам у того столба притормозите. Тронулись мы не сразу: смотрели им вслед, пока две фигурки не растворились в метели.

Валерий Герланец Украина, г. Донецк

Как Иван правду искал История, похожая на притчу

Жил в наших краях один человек по имени Иван. Телосложения он был крепкого, как говорится, косая сажень в плечах, а на лице бородку аккуратную носил и усы. Жить Иван старался по разумению и совести: чужого не брал, но и своего не проматывал. И к людям относился так, как хотел бы, чтобы они относились к нему самому. А слабым и сирым неизменно помочь старался, причем искренне, а не для бахвальства или создания дешёвой шумихи вокруг своего имени. Был Иван ищущей и целеустремлённой натурой, а ещё слыл в округе работящим и предприимчивым, вот и стал предпринимателем. Дело свое собственное затеял, трудился от зари до зари, а денег как не было, так и нет – все заработанное на налоги, акцизы и прочие поборы уходи-

ло. А ещё для решения острых вопросов то одному должностному лицу на лапу нужно было дать, то другому, то третьему… Они даже не тонкими намёками, а открытым текстом об этом ему говорили, не опасаясь ни действующих строгих законов, ни кары небесной. Мол, не мы такой порядок вещей устанавливали, не нам его и отменять. В общем, как ни старался предприимчивый Иван честно и хорошо трудиться, а всё одно — весь в долгах как в шелках. Пытался он на одолевшие его несправедливости в вышестоящие инстанции пожаловаться и даже в самые высшие – да куда там! Его же самого не на шутку разгневанная власть обвинила во всех смертных грехах, да ещё без суда и следствия в кутузку посадила. Правда, спу-

* Спроша, бурунить, аккуратить и далее по тексту — низовой донской говор казаков.

136

Русский литературный центр. Litagenty.ru

стя полгода, даже не извинившись, выпустила – ведь он хоть какойникакой, а налогоплательщик. А налоги-то для страны и ненасытной чиновничьей рати ох как нужны! Ведь должен же кто-то казну государственную пополнять, потому как желающих запустить в неё руку и так тьма-тьмущая. Надо сказать, что не только один Иван страдал от воцарившихся в державе произвола и несправедливости, а все, кто частным делом заняться решил, особенно мелким и средним. Ропот по их рядам шёл, недовольство росло, возмущение зрело. И вот однажды предприниматели так рьяно и дружно возмутились, что свергли своих лживых, наглых и жадных до денег сатрапов. Правда, революционно настроенные граждане не смогли возвратить в государственную казну награбленное бывшей властью ввиду крайней замысловатости схем перевода финансовых средств в банки различных заморских королевств, эмиратов и оффшоров. Зато прополку высших эшелонов власти все же осуществили, чему радовались безмерно. Но, как известно, свято место пусто не бывает. Вскоре освободившиеся высокие посты заняли другие люди – деловые, честные, справедливые, принципиальные, ответственные. Так, во всяком случае, о них первое время пресса писала. Принялись они в царстве-государстве порядок наводить, да так предпринимателей новыми налоговыми капканами придушили, что те волком взвыли. Даже сожалеть стали, что старых правителей прогнали. Ведь на деле оказалось, что при прежней-то власти, которая их как липку обдирала, им куда проще и вольготней жилось, чем при нынешней. Опять стал простой люд возмущаться. Ведь на деле получается, что сколько ни трудись, а все одно – шиш в кармане да мышь в амбаре. Зато правители новоиспеченные и обслуживающая их чиновничья челядь живут припеваючи, ни в чем себе не отказывая и нагло богатея. Хоть и терпелив был Иван, да только и его терпение лопнуло, решил он пойти Правду искать. Ну не может такого быть, чтобы её нигде не было. Правды, то есть… — Как же ты эту Правду найдешь, если она у каждого своя, — говорили ему умные люди, много повидавшие на своем веку. – Знавали мы правдолюбцев, которые жизнь свою положили на ее поиски, но так и не нашли. А может, её и вовсе нет, правды. Может, она как та морковка, что перед осликом висит – глаза видят, а съесть не получается! Вот и бегает глупое животное изо дня в день, да ещё тяжелый груз на себе носит. Но Иван с завидным упорством стоял на своем: — Все равно пойду. Нет больше сил унижения и измывательства власти терпеть! — Да ты хоть знаешь, как эта самая Правда выглядит? Что собой представляет? — Знаю. Она молодая, красивая и справедливая, — мечтательно сказал Иван. — Только вот, где её искать, ума не приложу. — Прежде, чем в путь-дорогу отправляться, сходил бы ты, мил человек, к старцу Серафиму. Люди говорят, он многое на своём веку повидал, много чего знает. Живёт Серафим отшельником в лесу, неподалеку от святого источника Николая Целителя. Не стал Иван мешкать, собрал самое необходимое и отправился в путь. Вскоре разыскал он мудрого старца Серафима и рассказал ему о том, что решил Правду разыскать, потому что уж больно много вокруг несправедливости и кривды развелось. — Только не знаю, где эта самая Правда гнездится. Вот и пришёл к тебе за советом да помощью,- проговорил Иван. — И я не знаю, — после долгого молчания ответил старец. — Правда – особа с характером – сегодня в одном месте, завтра – в другом, а послезавтра вообще – поминай как звали! — Получается, бессмысленное дело я затеял… — Иди туда, куда тебе подсказывает сердце, и ты обязательно её повстречаешь. Это к Кривде ведут тысячи дорог, а к Правде – всего одна. И пошёл Иван в том направлении, куда ему подсказывало сердце. Продирался сквозь лесные чащобы, сплавлялся на плоту по бурной реке, изнемогал от жары и холода, двигался крутыми горными тропами, карабкался по отвесным скалам. И вот, когда силы стали его покидать, он повстречал девушку — гибкую, статную, обворожительно прекрасную. В тот же миг Иван попал под волшебное влияние её сладких чар. — Послушай, красавица, я ищу Правду. И, повстречав тебя, понял: я нашёл то, что давно ищу, — проговорил Иван, глядя на незнакомку ошалевшим взглядом. — Ты ошибся, путник, как, впрочем, и все те, кто встречал меня на своём пути до этого. Я не Правда, а её полная противоположность. — Зачем ты лжешь?! – воскликнул Иван.

— Потому что я – Ложь, — глядя прямо ему в глаза, ответила девушка. — Но многие почему-то принимают меня за Правду. Хотя большинство людей вообще не желают знать Правду, потому что их вполне устраивает то, что шепчу им я. — Но нам с детских лет вбивали в голову говорить только Правду и ничего кроме Правды, — возразил Иван. — Разве это плохо: всегда говорить Правду? — Тогда скажи инвалиду, что он обуза для общества, сообщи любимому человеку, что ты ему изменил, а неизлечимо больному, что его дни на земле сочтены... Все это правда! Правда, которая причиняет душевную боль, оскорбляет и унижает куда сильнее Лжи. Такая Правда легко разбивает чью-то судьбу, напрочь уничтожает чувства, безжалостно растаптывает дружбу. Она приносит отчаяние, а в отдельных случаях — даже смерть. Если все люди вдруг стали бы друг другу говорить только Правду – на земле поселились бы только обида, ненависть и вражда. Однако мне пока удаётся противостоять этой жестокой и бесцеремонной Правде. И потом, кто бы вообще знал о ней, если бы не существовала я — Ложь. — Если ты, красавица, действительно Ложь, значит, все твои суждения лживы. — Воспринимай их, как хочешь. Жизнь сложна и подчас парадоксальна. Существует ведь как правдивая ложь, так и лживая правда, — загадочно улыбнулась красавица, — и та и другая имеет право на существование. Ты вот взял и отправился за тридевять земель правду искать. Значит, нет её не в ком-то, а в тебе самом. — Твоя правда, — согласился Иван, — и у меня, и у тысяч таких, как я, её нагло отняли. Вот и подскажи, где её искать? Нельзя мне никак без правды назад возвращаться. — Что ж, ступай. Чем дальше ты будешь от меня удаляться, тем ближе подойдёшь к Правде. И снова Иван отправился в путь свою Правду искать. Север весь исходил и юг, восток и запад, а Правду так и не встретил. Одежда Ивана в лохмотья превратилась, обувка истопталась, а он всё шёл и шёл к своей призрачной цели, хотя надежды встретить её почти не осталось. Наконец, высоко в горах, в диком безлюдном месте он увидел прикрытый огромным валуном вход в пещеру и догадался, что достиг цели. Он устало опустился на большой округлый камень и прикрыл глаза. И тут же на фоне залитого солнечным светом цветущего луга он увидел девушку, которая не шла, а вдохновенно парила над изумрудным ковром трав. У нее были длинные русые волосы, очень красивые, пронзительно голубые глаза, а уголки рта излучали приветливую улыбку. И всё, чего касались ее руки и даже взгляд, тоже начинало светиться нежным радужным светом. «Правда, — несколько раз прошептал Иван. – Какая же ты красивая! Теперь у меня будет своя Правда, которая придаст мне разума и силы бороться с ложью, несправедливостью, безнравственностью…» Иван решительно встал и постучал посохом по валуну, закрывающему вход в пещеру. Огромная каменная «дверь» медленно отъехала в сторону, и из пещеры на свет божий вышла дряхлая, неопрятно одетая старуха, с торчащими в разные стороны седыми космами. Сощурив подслеповатые глаза, она подозрительно осмотрела Ивана с головы до ног. — Я ищу Правду, — сказал Иван. – Позови её. — Я и есть Правда. — Но я представлял тебя совсем другой… — А кто тебе запрещает рассказать всем, что я такая, какой ты меня представлял — молодая, красивая, грациозная? — Тогда это будет не правда, а ложь, — возразил Иван. — И ты, и многие другие меня идеализируют. На самом деле я совсем иная, причем совершенно разная. Могу быть горькой, спорной, скрытой, злой, разоблачительной, жесткой, голой и даже лживой. — Ложь, которую я повстречал в пути, говорила мне то же самое. — Она и не могла сказать иного. Потому что грань между Правдой и Ложью чрезвычайно тонка, подчас неразличима. Что такое Правда по сути? Это любое утверждение, лживость которого пока не доказана. Улавливаешь, — пока… — Но я преодолел огромные расстояния, перенес голод, холод, жару, много раз был на волосок от смерти, чтобы найти Правду и изменить жизнь к лучшему, сделать ее более достойной и справедливой, не только для себя, а для всех. Но вместо красавицы Правды встретил старую скрюченную годами каргу, которая несёт какую-то чушь! — Теперь ты понимаешь, Иван, почему большинство людей скрывают Правду. Скрывают, потому что она страшна и немилосердна… Удел человека – не сама Правда, а лишь стремление к ней.

Литературный фонд. Проза

137

Владимир Никитин Россия, г. Краснодар

Бродяга Я увидел его в сквере, лежащим прямо на асфальте, хотя неподалёку была никем незанятая садовая скамейка. Правда, щербатая, с полуразбитыми краями. И всё же на ней лучше было бы, чем на голом асфальте. На вид мужчине было за шестьдесят, хотя, возможно, он был и моложе. Но давно небритый подбородок, да и вообще всё лицо, затянутое густой щетиной, явно его старили. На нём была накинута прямо сверху, прикрывая грудь, старая изношенная рубаха, а сквозь дырявые джинсы проглядывало голое тело. Всё это я мельком отметил, проходя мимо, но что-то давно забытое, отдалённое вспыхнуло в моей памяти и заставило замедлить шаги, а потом и вернуться. — Бродяга и пьяница, — услышал я сзади чей-то скрипучий голос. — Таких и не жалко. «А если бы это был твой муж или брат?» — почему-то со злостью подумал я, обернулся, но пожилая женщина свернула на боковую дорожку. Мужчина лежал в той же позе, похрапывал, и чему-то во сне, улыбался. Я внимательно пригляделся к нему и узнал. Кажется, в конце восемьдесят восьмого или весной восемьдесят девятого меня познакомили с Игорем Темниковым, директором богатого по тем временам кооператива «Грани». Официально он занимался антиквариатом. А чем еще, мне было неизвестно, да я особо этим не интересовался, так как сферой моих интересов в тот период была собственная газета. Впрочем, это было громко сказано, поскольку выпускал я её тогда под патронажем детского фонда. Собственно, и с Темниковым мы познакомились именно на этой почве: у него было намерение использовать мою газету для своих рекламных целей. Крепкого телосложения и чуть раскосыми монгольскими глазами, было ему тогда лет тридцать пять, а может быть, чуть больше, показался мне тогда человеком, которому всё удаётся. У него была жёсткая ладонь, которую я ощутил, подавая ему руку. Глаза светло-карие с зеленоватым, и, как мне показалось, нагловатым блеском, источали что-то такое, что трудно выразить словами. Дело было летом в одном из черноморских поселков. Мы сидели в уютном кафе, которое находилось на взгорье, и пили холодное сухое вино местного производства. Разговор наш как-то особенно не клеился. Темников с надменным видом поглядывал на меня, и взгляд его выражал (хотя у него хватило ума вслух об этом не говорить), откуда, мол, берутся такие люди, как я, не используют благоприятного момента для решения собственных проблем. — Вот я, — горделиво поглядывая на меня, воскликнул он, — сумел так подсуетиться, что у меня две забугорные машины. Две дачи. Одна в этих местах, — он кивнул куда-то в сторону, — другая под Краснодаром. И дружбаны, — последнюю фразу он произнёс с особым пафосом, — они всё могут, — добавил он, с удовольствием глотнув из бокала. — А что у тебя? Хилая газетёнка?.. Я не стал с ним спорить и в чём-то переубеждать. Мне в принципе было всё равно, что он болтал. Тем более, что свою рекламу в моей, как он выразился, хилой газетенке, уже оплатил. Я любовался морем, которое плескалось внизу, и с удовольствием пил «сушняк». Правда, чтобы ему досадить, заметил, что мало ли что в жизни может вдруг случиться. Как говорится, не зарекайся, от суммы и от тюрьмы… «Как в воду глядел?» — удивился я сейчас своему открытию. Меня-то самого с тех пор жизнь «покидала», когда пришли к власти эти румяные комсомолята. Не те, что строили заводы и фабрики, осваивали тайгу, бродили в геологических партиях. А совсем иные, кому сначала дали возможность понюхать «запад», насладиться его возможностями. А потом они вкупе с бывшими фарцовщиками, лаборантами, «цеховиками» (так называли тех, кто производил из сэкономленного, а чаще украденного сырья товар налево) начали делить государственный пирог. А я оставался тем, кем был всегда. Разумеется, были и у меня чёрные дни, но, слава богу, я выкарабкался. А Темников выходит… «Что же с ним случилось?», — размышлял я, стоя над ним и разглядывая его в упор. Вдруг он открыл глаза и окинул меня мутным взглядом. В том, что он меня узнал, я не сомневался. — Ладно, вставай, — сказал я ему с непривычной для себя грубостью. — Если, конечно, хочешь выпить?

Он оживился, глянул на меня вопросительно, и стал подниматься. — А куда мы пойдём? — спросил он, и я почувствовал, что в нём борются два желания: послать меня куда подальше или пойти со мной. Последнее, видно, взяло верх. — Ко мне, куда ж еще. Накормлю тебя, переоденешься, а дальше… Что дальше я не стал уточнять, потому что не знал, зачем я вообще тащу его к себе. — Ну, а выпить дашь? — спросил он нагловато, окончательно поднявшись. Мне показалось, что, несмотря на свой нищенский вид, он оставался, как и прежде, амбициозным. — Сухого вина. Ты ж его когда-то любил… Глаза его потухли, но, тем не менее, он двинулся за мной, чуть отставая, чтобы, как я понял, не компрометировать меня свои видом. Я жил неподалёку в частном домишке, что остался мне в наследство от мамы, поэтому минут через десять мы были на месте. — Ну, рассказывай, — потребовал я от него после того, как он скинул свои лохмотья, принял душ и переоделся. — Что тебя так тряхнуло? Он нахмурился. Раскосые его глаза стали еще уже: — Дурак был, вот и тряхнуло, — криво усмехнулся он. — Но ничего, всё ещё впереди. — И я узнал в нём того самонадеянного кооператора, правда, теперь переодетого в мои брюки и рубашку, и ничего не имевшего за душой кроме, разве, огромного шрама на лице, пересекавшего его правую щёку. — Дурак был, — повторил он снова и несмело попросил, выпить чего-нибудь покрепче. Я понимающе кивнул и поставил на стол бутылку водки. — А где ж твои машины, дачи? Пропил что ли? — Если бы пропил, было бы не так обидно, — сказал с досадой Темников. — Отобрали. Всё подчистую. И мою трёхкомнатную квартиру. Всё-всё… — А жену? Ее тоже? — съехидничал я. — Она просто оказалась стервой. Не хочу о ней вспоминать. Ты лучше налей. Не томи душу. — А может, из-за этой всё спустил? — я снова кивнул на разлитую в рюмки жидкость. Темников даже не обиделся. Он выпил, вопросительно глядя на выставленные закуски. — Ты ешь, ешь,- подбодрил я его, снова разливая водку. По правде говоря, то, что я услышал от моего старого знакомого, не слишком меня удивило. Я писал о певице-бомжихе из Киева, невольном убийце из горского аула. Но Темников? Он ведь был из той же породы мальчиков, которые ни перед чем не остановятся, никого не пожалеют. И бог его знает, привел бы он меня к себе, окажись я на его месте… — Ну, ладно, отобрали у тебя всё, — задал я ему каверзный вопрос. — Пошёл бы на работу. Хотя бы тем же дворником. Глядишь, и какую-нибудь конуру дали. А ты… — Эхе-хе, — усмехнулся Игорь. — Не дают сегодня дворникам жилья. Не советские нынче времена. А на работу? У меня и паспорта нет. Отобрали. — А дружбаны твои? Помнится, ты говорил о них. Какие они у тебя… — Да они ж и отобрали. Вместе с… — он оглянулся по сторонам, словно боялся, что кто-то его услышит, и замолчал. — Ну, ладно. Вот сейчас ты обут, одет. Всё тебе, слава богу, оказалось впору. Может, в милицию отправишься, чтобы паспорт выправить. Я вдруг почувствовал, как он весь напрягся. Налил ему ещё стопку. Мы снова выпили. На прощанье мне Темников горько сказал: — Спасибо тебе. Только жизнь моя пошла вся наперекосяк. И выбраться с обочины на дорогу… Иногда хорохорюсь, но понимаю, что… — Он покачал головой. — Таких, как я, знаешь, теперь сколько. Пол России, — и ушёл, чуть покачиваясь, то ли оттого, что давно толком не ел. Или от чего-то ещё. Больше мы с ним никогда не виделись. А недавно я был свидетелем, как возле городской больницы скончался какой-то бродяга. Долго не было милицейской машины, а люди обходили его стороной, брезгливо отворачиваясь. А я боялся на него взглянуть: вдруг это был Игорь Темников…

138

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Дед Прошка Прошка проснулся глубокой ночью оттого, что у него заломило в боку. Кряхтя, он попытался приподняться или хотя бы лечь поудобней, как-то распрямить спину, но боль была такой нестерпимой, что он в изнеможении откинулся на подушку. «Видать, печень моя недовольна присутствием в организме ненужных веществ, — пришло ему в голову. — И выпил-то я самую малость, совсем трошки, — продолжал он мысленно рассуждать. — А она, падлюка, печень-недотрога, бесится». Держась за бок, он спустил свои высохшие ноги на голый пол, нащупал там шлепанцы и двинулся в другую комнату, которая служила ему сразу и прихожей и кухней. Нащупал на стенке выключатель, и тусклый свет хиленькой лампочки стрельнул по столу, на котором в беспорядке лежали хлеб, несколько помидорин и початая бутылка самогона. Его сивушный запах разносился по всему дому, и вряд ли кто, кроме Прошки, а точнее деда Прошки — ведь ему подкатывало под восемьдесят, мог стерпеть такой аромат. Мужики, которые иной раз захаживали к деду, живущему на самом краю деревни, не раз укоряли его, мол, не то пьёшь, вон водку опять в бывший колхозный ларь завезли. Ничем и не пахнет… — То-то и оно — ничем. Потому что она не настоящая. Да и градусов в ней нема. Как-то был тут у меня один гость из района. Осталась водка, которую он привез. Мы её недопили. Я налил в тарелку, поджёг, а она ни хрена не горит. А мой самогон, он целительные свойства имеет. Хоть спину растирай, хоть внутря принимай. — Это точно, — загоготали мужики. — В нём же градусов семьдесят, не меньше. Сразу почуешь, что почём. — А что? — вдруг однажды задал своим очередным гостям дед Прошка, — мы, русские мужики, и правда, спиваемся? — Что, дед, опять наслушался радива, иль ящика насмотрелся? Ктото, мабуть, и спивается. А мы с устатку. Наработаешься за день, хватанёшь стакан и на боковую. Чтоб назавтра вновь вкалывать. Это ты давеча, наверно, лишку самогона своего хватанул? — Чёй-то я, — оскорбился тогда дед Прошка. — Я и в молодости-то больше стакана сроду на грудь не принимал. А нонче, по причине возраста, полстакана — норма, но ведь гутарят про нас, что спиваемся? — Ты, дед, в хате цельные дни не сиди. Пройди по улице. Глянь, что на подворьях растёт. Были бы мы пьянью, так один чертополох у нас в усадьбах и увидел. Меньше слухай всех этих болтунов. — Слухай, не слухай, а поля-то голые, — не соглашался дед Прошка. — От фермы одна стена и осталась. Чё оно так? — Чё, чё. Через плечо… И деревни тоже нет, — угрюмо бросил сидевший на углу стола кряжистый мужик с ястребиными глазами. — Всё схавали. И не поперхнулись. Налей-ка мне, дед, твоего самогоняка. Раззудил ты мне душу. Помнишь, как я на работу зазывал, когда бригадирствовал? А какие урожаи мы тогда сымали?.. И озимые у нас были, что надо. И картопель. И огурцы с тыквами. — Ну, тыкву, её и дурак вырастит, — не унимался дед Прошка.- А вот огурцы в поле росли, да. Пупыристые такие. — Да, ну тебя, дед, сам ты пупыристый, — засобирались мужики домой. — Поздно уже. Бабы ешо всполошатся. Они ушли, а дед Прошка, словно, могли его слышать, рассуждал вслух:

— Оно, конечно, нонешнее время всё по-другому расставило. Только вот пили-то мы и раньше. Но и робили, как могли, по-крестьянски, не оставляя в поле ни одного неубранного колоска. А теперь стоят незасеянными. Рази это порядок? Земля, аки баба, рожать должна. Иначе она пустыней станет. Тут он замолк, поняв, услышь его кто, решит, что спятил старик. Сам с собой гутарит. «А чего ж не гутарить, — уже мысленно рассуждал он, — когда остался один. Как нескошенный подсолнух в чистом поле. Забыли его срезать, вот он и чахнет, пока не засохнет осенней порой, расклёванный разными неразумными птахами». Таких ночей, когда он сам с собой разговаривал, теперь было у него много. Но сегодняшней ему особо стало не по себе. Дарья его давно усопла. Лежит теперь одна на погосте и, небось, скучает. Он уж с неделю у неё не был из-за этого проклятого бока, будь он неладен. Сын сгинул на войне. На другой, чужой. В далёком Афгане. Он пытался представить ту страну, где сложил его Тимоха свою голову, и не смог. Потому как, хотя сам и дошёл до самого Берлина в Отечественную, ничего и не помнит из того времени. Получил тяжёлое ранение и очнулся уже в госпитале на Украине. Когда домой вернулся на родную Брянщину, от его деревни остались одни головешки. Все спалили супостаты. Но ничего, срубил себе хату, как и другие мужики, вернувшиеся с фронта, кто без руки, кто на культях. Знать бы раньше, что всё опять в разор пойдёт теперь уж от своих, и деревня будет тихо умирать… «Эхе-хе, Дарьюшка, что ж ты меня одного здесь бросила,- бормотал дед Прошка, держась за правый бок, присев у стола. — Надо снадобья сварить». Он пошарил по полке, что висела над столом. Нашел кисет, в котором теперь вместо махры травы всякие держал. Скипятил в котелке воды, ссыпал туда почти всё содержимое кисета. Нашел кусок марли, старый-престарый, кое-где уже с дырами, процедил мутную жидкость и, когда пойло чуть подостыло, выпил. Походил по хате, внутри вроде стало меньше зудеть. Хотел было прилечь, но мысли всякие будоражили, и он, чтобы отвлечься, вышел во двор. Уже рассвело, но солнце всё ещё пряталось где-то за горизонтом, и оттуда высвечивало багровым заревом. «Как на войне», — усмехнулся дед Прошка, вышел со двора и медленно побрёл в сторону кладбища. Сейчас ему ничего не хотелось, только посидеть около Дарьи и спросить у неё, может она знает, спивается Рассея, али нет. Впереди темнело непаханое поле, и всё ещё торчал так и нескошенный подсолнух. А за спиной лежала покорная и умирающая его, прошкина, деревня. Даже, ежели, останется в ней хоть одна хата, она не умрет, его родная русская деревня, вдруг решил дед Прошка, и как говаривал их взводный на той войне: «Если хоть один солдат остался жив, значит, нас не одолели». Солнце уже выкатилось из-за горизонта. День обещал быть ясным и тёплым.

Вера Лоранс

Россия, г. Санкт-Петербург

Окно Рассвет всегда начинается неожиданно. Просыпаешься в темноте и ждёшь. Сначала не шевелясь, двигая только глазными яблоками, боясь то ли прогнать остатки сна, то ли вспугнуть кого-то. Лежишь так полчаса, или даже больше. Когда совсем уже невмоготу становится, дёргаешь за звонок. Приходит дежурная санитарка, помогает справить нужду, наливает воды в стакан, даёт пить. И всё это молча, молча. Иногда обронит пару слов, поправляя одеяло, потом выключит свет и оставит снова одного, в темноте. И ты в этой темноте ворочаешься, пытаясь с боку на бок перевернуться, а не получается. Начинаешь ругаться от этого, сначала про себя, потом вслух, пока не проснётся наконец сосед по палате, зычным голосом не спросит: – Что, Кузьмич, вставать пора? А, не пора ещё, рассвет не наступил. Перевернётся на другой бок и сразу спит. Ничто ему не мешает. Он всё равно первым узнает, когда наступит рассвет. Первый луч скользнёт по его лицу, и он сразу проснётся. И станет смотреть в окно. Потому что оно у него есть, оно принадлежит ему одному, и весь мир за окном несправедливо принадлежит ему, по праву лежания рядом с этим окном.

Пётр Кузьмич сегодня уже окончательно проснулся и прислушивался к палатной тишине. Никаких звуков, совсем никаких. Толстые стены больницы почти не пропускали шума снаружи даже днём, а ночью шума просто не могло быть. Весна ещё не наступила. Она тоже наступает неожиданно, как и рассвет. И тогда море просыпается. И наполняет собой всё окружающее пространство. Звуками и запахом моря. Сначала море ломает ледяной покров, а потом начинает непрерывно шуметь, примешивая к своему шуму людские голоса, шум транспорта, музыку и крики чаек. Но это летом. Зимой не было слышно даже птичьих криков. Море ещё не проснулось. И само не шумело, скованное льдом. И никакие приехавшие окунуться в него не издавали никаких звуков, потому что они ещё не приехали из холодных городов. Ходили там в шубах по заснеженным улицам, оттаивали в помещениях. Согревались рюмкой-другой крепкого напитка. И мечтали о тёплом море. Пётр Кузьмич тоже когда-то мечтал о море. Хотя бы увидеть его хотелось. Понять, почему люди стремятся к нему, чем же оно лучше речки

Литературный фонд. Проза или озера. Сначала всё некогда было — дом строили, дочерей растили. Потом внуков стали им с женой подкидывать. И в первый раз с морем Пётр Кузьмич свиделся уже после смерти жены, когда один остался, а младшая дочь, выйдя замуж во второй раз, переехала в маленький посёлок на берегу моря. Отца она приглашала часто, в основном зимой и весной — чтобы сидел дома с больными, вечно сопливыми в это время внуками. И на этот раз Пётр Кузьмич тоже приехал на помощь, да сам угодил в больницу, сломав ногу в гололёд. Вот и лежит теперь в соседнем посёлке, ждёт, когда раз в неделю заявится дочка, нагруженная продуктами. Уставшая от непослушных детей, непомогающего мужа, работы, безденежья, домашних дел — в общем, от обычной бабьей жизни. Интересно, а как здесь было раньше, когда стены эти принадлежали монастырю? Монахи молились здесь, в этой келье, потом засыпали и просыпались на рассвете. Или кто-то один здесь обитал? Тогда место для ночлега у него тоже было у окна, и он мог просыпаться и видеть рассвет. Монах в синих штанах… Пётр Кузьмич усмехнулся, вспомнив эту поговорку из детства. Тогда над монахами смеялись. А теперь им возвращают бывшие обители. Скоро и эту больницу отдадут. И какой-нибудь монашек будет смотреть в это окно. Интересно, зачем они идут в монахи? Пить нельзя, с бабами тоже не полагается… Одно хорошо — на работу ходить не надо. Хотя опять же — вроде они и работают много, всем себя обеспечивают. В поте лица хлеб свой насущный добывают. И всё молятся, молятся… За кого, для чего? Об этом Кузьмич рассуждал недавно со Степанычем, так тот сказал только: — За нас и молятся. У него всё просто — человек человеку помогать должен. Только ему легко так-то рассуждать, он лежит у окна, глядит на мир и радуется. Никто к нему не приходит. Сын живёт где-то на краю света, в Австралии, и Степаныч даже не сообщил ему, что угодил в больницу. – А чего зазря беспокоить? Как попал сюда, так и выберусь. А нет — так все там будем. Сын звонил ему часто, раза по два на неделю, и Степаныч каждый раз рассказывал по телефону, что делал сегодня по хозяйству, шутил, обещался приехать в гости. Пётр Кузьмич в такие моменты хмыкал и ядовито улыбался: – Вот пошли детки… Уедут к чёрту на кулички, а родители живи как знаешь. Вроде есть дети — а где они? Приедут на похороны, значит. Он даже начинал жалеть Степаныча, забывая, что у того есть окно. Когда Пётр Кузьмич открыл глаза, в палате уже было серо. Неужели он уснул? Да нет, так, забылся сном минут на десять — пятнадцать, не больше. А за это время почти рассвело. Ещё один день впереди — лежать, терпеть и чего-то ждать. Чего ещё остаётся им, старикам? Это только чудачок — дурачок говорит — жить и радоваться жизни. А какие радости, когда ноги не ходят, а девки к тебе подходят, чтоб только судно подать. Жизнь прожита, одним словом. Остаётся смотреть, как другие живут. Если есть куда смотреть… Пётр Кузьмич приподнял голову и устремил взгляд на оконный проём. Потом стал прислушиваться. Странно, сегодня Степаныч не храпел. Обычно под утро от его храпа стёкла иногда дребезжали. А сегодня – ничего, тишина. Вчера устал, должно быть, вот и спит теперь ангельским сном, без всяких звуков. Вчера весь день за окном шумно было, машины ездили, так он на локте приподнимался, смотрел всё, не мог насмотреться. Правда, ему, Кузьмичу, обо всём докладывал, что за окном происходило. Люди готовились к встрече с морем. Меняли краски на его берегу. Строили ограждения. Устанавливали игрушки для детей и для взрослых. Но морю это всё было не нужно, оно не было благодарным за все эти краски и игрушки. Оно уничтожало их за период холодов, и с наступлением весны люди снова стремились украсить море на свой лад. Вчера Степаныч свой рассказ о том, что происходило за окном, на-

139

чал с описания приехавших к морю машин. Эти машины привезли строительные материалы, чтобы построить какое-то сооружение на берегу. А потом приедут другие, вгрызутся в землю железными зубами, выбросят из земного нутра кучу камней с песком и зальют обратно жидкий раствор, чтобы земля стала крепче и смогла удержать на себе построенное сооружение. Люди копошились вокруг машин, помогая им избавиться от привезённого груза. Степаныч рассказывал, что людей было немного, человек десять, и они работали слаженно, сновали по берегу, словно муравьи. К вечеру люди закончили дневную работу и уехали, освободив море от звуков своего пребывания. Странно всё-таки, что Степаныч не храпит. И не поворачивается в кровати влево – вправо, занимаясь зарядкой перед рассветом. Он к встрече с новым днём готовится всегда, отгоняя сонную лень, по его выражению. А сегодня — никаких звуков. Кузьмич приподнял голову и снова прислушался. И снова услышал тишину. Умер он там, что ли? И вдруг сердце ёкнуло от самой этой мысли. И застучало в висках. А рука потянулась уже к звонку, но остановилась, повисла на секунду в воздухе, потом бессильно упала на скомканное одеяло и поползла по нему, подтягивая одеяло под подбородок. Это не согрело, а, наоборот, как показалось Кузьмичу, окатило его холодным воздухом. Смертью дохнуло. Рука опять дёрнулась, но только пальцы пошевелились, и всё. А в висках стучало: — Позвонить, позвонить… что-то надо делать… может, спасти ещё… Но откуда-то появилось другое: — А зачем? И вопрос этот заслонил собой все мысли о звонке. Прошёл час, а, может, и больше. В висках стучать перестало, и появившиеся мысли текли плавно. Эти мысли порождали картинки, и Кузьмич перелистывал их в своей голове. Вот приходят санитары, накрывают с головой неподвижное тело и уносят. А вот он уже у окна, на освободившейся кровати. Лежит и смотрит в окно. Море дышит, ломая ледяной покров. А вот оно уже обычное, синее, выбрасывает волны на берег. И люди играют с волнами. Он их видит, а они его — нет, и это есть тайна — его и моря. И никто не отнимет у него эту тайну, не разделит его с морем, не отнимет его место у окна. Пусть его жизнь закончится, как у Степаныча, зато до её окончания море будет принадлежать ему одному. Кажется, он задремал. И во сне продолжал смотреть в окно, а там уже наступило лето, и запах моря доносился через открытую форточку. Проснулся Кузьмич от шума в палате. Сразу не понял, откуда на окне появилась белая штора. Вернувшись в действительность, осознал, что это люди в белых халатах заслонили собой и кровать у окна, и само окно. Спросил, что случилось. Ответ он и сам знал. Когда два санитара проносили мимо него закрытые белой простынёй носилки, спросил, не помогут ли они перебраться ему к окну. Санитары повернулись к доктору, смотревшему в окно, и тот молча кивнул головой. Он стойко перенёс грубость рук, поднявших его с кровати и перетащивших на другую. Но всё же после того, как его почти кинули на новое место, то ли от боли, то ли от душевного волнения на некоторое время забылся. Придя в себя, открыл глаза и стал смотреть в потолок. Нужно было подготовиться к встрече с морем. А похороны, наверное, будут не раньше, чем через неделю, когда сын Степаныча прилетит из своей Австралии. Да ладно, умер, так умер — все там будем… Кузьмич был спокоен. Действительность повторяла всё, что он уже видел на рассвете в своих фантазиях. Пора уже поздороваться с морем и со всем миром за окном. Кузьмич улыбнулся и повернул голову к окну. Высокая белая стена отгораживала больничный двор от всего мира. Единственное здание, стоявшее около самой стены, было серо — грязным. Жёлтая вывеска на дверях была единственным ярким пятном унылого пейзажа. Красные буквы на ней сливались в одно короткое слово «Морг».

Андрей Кудряшов

Россия, г. Санкт-Петербург

Молитва Подъезжающий к церкви лимузин обрызгал грязью из лужи одиноко бредущую старушку. Машина остановилась. Двери резко раскрылись и из них, озираясь по сторонам, вышли двое телохранителей. Они оттеснили в сторону пожилую женщину. — Посторонись бабуля! Отойди, не путайся под ногами! Та кротко взглянула на них и смиренно отступила, очищая своё пальто от грязи. Из машины медленно выполз дородный мужчина, с первого взгляда было видно, что он считал себя — господином с большой

буквы. Он брезгливо посмотрел на окружающих и вальяжно направился в сторону открытых дверей храма. Один из охранников засеменил впереди своего хозяина, отодвигая случайных зевак, второй секьюрити замыкал шествие, разбрасывая колючие взгляды по сторонам. В притворе, возле прилавка, скопилась очередь, кто-то писал записки, кто-то покупал свечи. Очередь быстро двигалась, прихожане покупали необходимое и расходились по храму. Охранник подошёл к окошечку и народ без претензий подвинулся. Господин с высоты своего

140

Русский литературный центр. Litagenty.ru

полёта оглядел прилавок и, выбрав самую большую свечу, кивнув на неё спросил. — А побольше, нет? Служительница Церкви пожала плечами и приняла деньги. Господин встал у аналоя держа зажжённую свечу и углубился в молитву. Старушка, очистив свою одежду, извлекла из кармана маленький кошелёчек и, высыпав на сморщенную ладошку деньги, раздала их нищим, стоящим у входа в церковь. На пороге перекрестившись, женщина с благоговением вошла в притвор, где на оставшуюся мелочь подала записку — За упокой, и взяла свечу за пять рублей. Стоя у креста с распятым Христом она видела не мученический лик Спасителя, а лицо своего сына раздавленного на пешеходном переходе, мчащимися наперегонки автомобилями под улюлюканье пьяной компании. В храме стояла тишина лишь изредка нарушаемая приглушённым шепотом или звуками каблучков женских туфель. Господи, — молил господин окружённый охраной, — помоги мне победить на предстоящих выборах. Не оставь без внимания молитву мою, не допусти падения акций моих предприятий. Обанкроть соперников моих, да так чтобы не поднялись они с колен своих. Накажи их за клевету на меня. Отведи наветы и обвинения на сына моего, и помоги ему защититься от нападков врагов моих. Внуши ты этой бабе

нерадивой, что это её сын сам под колёса бросился от своей жизни собачьей, что не виновно чадо моё в его гибели. Пьяный мой сын был, а с пьяного, что за спрос. Поди, докажи, что это он за рулём сидел. И сколько же денег надо дать, что бы от нас отвязались, ведь выборы на носу! Адвокаты кровопийцы деньги сосут, взвыли от радости, учуяли наживу. Помоги мне, Господи! Господин закончил молитву и поставил свечу к иконе. …Господи, прими молитву от скорбящей матери! Прими молитву благодарности за тех людей, что помогли мне в минуту роковую, согрели сердце моё словом добрым и делами своими в помощи. Мне одной и не справится. Сколько же много добрых людей на свете! Дай Бог им всем здравия и благоденствия! Прости и тех, не разумных, грех совершивших, опоены они были зельем бесовским, разума не ведали. Прости им и направь на путь истинный, у них ведь тоже есть родители! Будь милостив, Прости их, ибо я им ПРОЩАЮ! Молила старая женщина глядя на лик Спасителя. Глаза её были влажные от скорби и благочестия. В руках держала свечу, символ молитвенного горения пред Господом нашим! Пламя свечи, потрескивая, разгорелось, освещая храм божественным светом, и из-под купола сошел Ангел Небесный. Он крестным знамением освятил седины её и, приняв из рук матери свечу, вознёсся. Молитва была принята.

Телефонный звонок Подняв дорожную сумку, Генрих огляделся. Ну, вот и всё. Десять лет совместной жизни подошли к своему логическому завершению. Пылкая страсть, что объединила их, вскоре истощилась, наступившее пресыщение принесло им обоим полное разочарование. Долгое время присматривались друг к другу, притирались, пытаясь найти хотя бы малую зацепку, что бы как-то оправдать свой союз. Он присел на краешек дивана. Стенка вытянулась вдоль стены. Книги. Полки. Ковер. Картины, когда-то прежде им написанные. Вчера они с женой все обговорили: бросаешь свою дамочку и живёшь, как все — дома, она всё простит и забудет, или собирай вещи и ищи себе покой и уют в другом месте. Рисунок в рамочке — её портрет. Он нарисовал его сразу после свадьбы. В том году он окончил «Муху». Десять лет прошло. Будто только вчера вглядывался в её раскосые глаза, измеряя пропорции по студенчески на карандаш, а она так задорно смеялась, закидывая голову всякий раз, когда он начинал внимательнее изучать её лицо. А эти ямочки на щеках, такие близкие и родные. Ямочки на щеках … Куда всё ушло? Вещи собраны. Да какие там вещи. Костюм с рубашкой, свитер, джинсы. Бритвенный прибор и помазок. Сколько уже этому помазку, а всё как новый, другие уже давно бы облезли, а этот держится. Когда он его купил? Да в тот самый день, когда увидал жену с другим мужчиной, случайно, после стал встречать чаще, тогда его и купил. Спрятался от неожиданности в какой-то стеклянный ларёк и стоя там выглядывал сквозь витрину, чтобы не показаться странным пришлось что-то купить. Ревновал, — чему сам удивлялся. Следил, но с женой держал себя будто ничего не произошло, по прежнему сохранял, как ему казалось полное спокойствие, до тех пор пока не встретил Марту. Он обратил внимание на женщину, которая прячась за машинами и театральными тумбами, вытягивая шею, напряженно вглядывалась куда-то в толпу. Она явно кого-то выслеживала. Смотреть со стороны было смешно, и ради любопытства стал за ней наблюдать. Неужели и он выглядит так же нелепо и комично когда следит за своей женой. Чем не водевиль!? — Этот вывод его немного отрезвил и заставил отвлечься от постоянно жужжащих в мозгу мыслей. С видом заговорщика направился к незнакомке и предложил свою помощь. Та испуганно подняв руку шарахнулась в сторону, но мгновенно поняв и оценив ситуацию кокетливо поправила причёску, и чуть улыбнувшись взяла его под руку. Уже после, вечером сидя в кафе, они поведали друг другу свои печали. Пред незнакомым человеком легче раскрыть душу, выговориться, даже можно приукрасить свою историю, а там глядишь тебя и пожалеют. Так и получилось. Каждый послужил другому громоотводом, через который все их наэлектризованные ревностью эмоции ушли глубоко в недра, что и поспособствовало в дальнейшем развитию их личных отношений. Она была не замужем, а кандидат, которого она себе пророчила в мужья, был мужчина любвеобильный и имел сразу несколько женщин.

Обменялись телефонами. Встретились раз, другой и не заметили, как вместе с потребностью общения появилась и симпатия. С этим он как-то старался бороться, не придавая этому серьёзного значения. Думал, что это так, лёгкий, ни к чему не обязывающий флирт; простое заполнение пустоты образовавшейся от измены жены. Но дни, в которые они не встречались, становились похожими на осеннюю отжившую листву сорванную ветром и без сожаления унесённую куда-то вдаль. Они тянулись нескончаемой нитью ожидания новых встреч. Жена всё свободное время стала проводить дома, занимаясь домашними делами, и не сразу обратила внимание на изменившееся состояние мужа. А он в свою очередь, окрыленный нахлынувшими чувствами, к сожалению не заметил этого. Домашнее общение оставалось на уровне бытовых соприкосновений. Никто ни к кому не рез в душу, обходились общими фразами. Без претензий исполняли супружеские обязанности, однако семейное ложе было холодным. Любовь, что согревала его ночами, покинула их сердца. Со стороны могло казаться, что это была обыкновенная семья. Некоторые из знакомых даже завидовали, — никогда не ругаются, не скандалят, живут в достатке. Вот только детей у них нет. В молодые годы любовный азарт кружил им головы, они были легкомысленны и беспечны, от чего и творили многие глупости, о которых приходиться сожалеть после. Тогда не было ни желания, ни должного опыта хотя бы на шаг заглянуть вперёд. На полудюжину абортов организм ответил бесплодием. Она почувствовала себя не полноценной, и всю ответственность за свершившееся возложила на мужа. Это проскальзывало в резкости её разговора, укорах, безразличном холодном взгляде. Тогда и появился первый ледок на их отношениях. Он вначале ничего не замечал, думал это всё временно. Да просто и не хотел об этом задуматься. И постепенно сам охладел. Ушёл былой пыл. Обычные семейные будни тянущие серую пряжу бытия заменили у них былой фейерверк жизненных событий. Так и капали по капле дни их жизни один похожий на другой. Вот тогда судьба и свела его с Мартой. Встреча с ней оказалась лучшим лекарством от его болезни. Вскоре прельщенный соблазнительной доступностью оказался в плену своих чувств и эмоций. Своей измены в этом не видел. Он лишь поступал так, как поступили с ним. Отчего себя корить! Трещина семейной жизни расширилась на столько, что поглотила все прожитые вместе годы, все, когда-то бывшие счастливые дни. Те дни, некогда наполненные до восторженного самоотречения нежной любовью и обожанием. Все это исчезло в ужасной пропасти равнодушия, недосказанности, недопонимания разделившей их. Вчера они впервые за последние годы решились серьёзно поговорить. Каждый шел к этому разговору своей дорогой и надеялся, что от этого станет легче. Как он в этом ошибался! Генрих поднял сумку и вышел в прихожую. Отпер входную дверь, и рука уже поднялась выключить свет, как из комнаты послышался звук телефона. Генрих ожидающе замер. Телефон звенел не смолкая, настойчиво требуя к себе внимания.

Литературный фонд. Проза Стоит ли возвращаться, — промелькнула запоздалая мысль, когда он шагнул обратно в комнату. Аппарат стоял на журнальном столике, беспрерывно издавая звуки, определитель высвечивал незнакомый номер. Ещё помедлив какое-то мгновение в ожидании, что звонки прекратятся — снял трубку. Послышался торопливый женский голос. — Квартира Запольских? — Да. Что вам нужно? — Вас беспокоят из больницы № **. Здесь проживает Илга Запольских, тридцати двух лет. Нам по паспортным данным, в адресном столе сообщили ваш номер телефона. Телефонная трубка словно налилась свинцом и потянула руку в низ. — Алло, вы слышите? Не волнуйтесь, она жива, лежит здесь в реанимации. Сегодня вы ещё успеете навестить. Она без сознания, но вас пропустят, надо опознать. Всякое бывает, может с паспортом ошибочка вышла. Больница находиться по адресу *** Послышались длинные гудки. Они доносились откуда-то из далека, из темноты из небытия. В них слышался молящий о помощи жалобный голос того что сохранилось ещё глубоко в сердце. Ещё хилое, не определённое на неокрепших ногах оно оттаяло и пробиралось к сознанию голосом протяжных гудков. Закрыв дверь на ключ, не стал дожидаться лифта, а торопливо сбежал в низ. Через минуту он уже ловил такси. В палату он вошел вместе с дежурным врачом. — …можно сказать чудом осталась жива после аварии, та что произошла утром, да вы в новостях, возможно, видели перевёрнутый автобус. Не большие повреждения мягких тканей головы, лица, но тяжелая травма позвоночника, это может приковать к постели на долгие годы. Всё зависит от правильного подхода к лечению и должного ухода.

141

Перелома позвонков нет, что даёт право надеяться на лучшее. В этом очень важен психологический момент, с вашей стороны душевная поддержка, если можно так сказать, до самоотречения. С нашей стороны сделаем всё что возможно, но повторюсь — одного медикаментозного лечения мало. В изголовье стояла капельница, по которой падающие капли молча скользили вниз. Лицо в обрамлении марлевой повязки мраморно бело, веки закрыты и недвижимы. Открытая рука на простыне прозрачна настолько, что сквозь кожу видны голубые нити жизни, в которые капля за каплей вливается эликсир. Вдруг веки на запавших глазах дрогнули — раз, другой и открылись. Её раскосые глаза взглянули на него. Взглянули осознанно, и слеза печали, скользнув по щеке, скрылась под бинты. Бледные губы вытянулись и, на выдохе она вытолкнула слово — «Вот». Он не сдержался и хотел прикоснуться к её руке, но врач, поймав его за локоть, удержал и вывел в коридор. — Дня через два, три с ней можно будет общаться. В данную минуту это не стоит делать. Только к полуночи добрался Генрих домой. Он и не заметил, как всю дорогу прошел пешком. В потёмках пройдя в комнату споткнулся о свою приготовленную дорожную сумку. Она напомнила о произошедшем на кануне разговоре и его решении. Решительно расстегнув молнию стал вынимать сложенные вещи и укладывать на полку в шкаф. Помазок, — повертев его в руках, распахнул окно и с силой размахнувшись, швырнул в темноту улицы. Немного успокоившись, набрал в телефоне номер и с минуту слушал длинные гудки ожидания. На другом конце провода послышался недовольный заспанный голос. — Слушаю … Генрих ответил: — Это я. Прости, но мы больше не увидимся … Не спрашивай почему, просто по-другому и быть не должно!

Ксения Гордиевская Россия, г. Москва

Тихая река Тихая речка медленно текла по своему руслу. Сухой летний зной высушил всё то, что летом должно быть зелёным. Листья прибрежных деревьев, страдающие от жажды, уже устали тянуться и к небу, откуда мог пойти живительный дождь, и к речке, тёплой, как парное молоко. Теперь листья болтались на ветках, как бумажные украшения. Над речкой вилась мошкара, треща, жужжа, дуя в свои крошечные саксофоны… Они создавали своего рода оркестр, которому аккомпанировал шум воды, и эта музыка как будто висела в воздухе, дополняя знойную, желтую, трещащую картину позднего лета. Ничуть не нарушая застывшей молчаливости природы, из-за поворота выплыла деревянная лодка, в которой сидели два человека. Один, помладше, лениво опускал свои весла в воду и с трудом вытаскивал их, как будто приподнимая тяжелое одеяло воды. А напротив него сидел старик, уныло наклонив седую голову и закрыв глаза. Он сидел почти без движения, только изредка отмахиваясь от назойливой мошкары, садящейся на его выцветшую соломенную шляпу. Лодка медленно скользила по покрывалу тёплой реки, слегка покачиваясь. Иногда спины людей задевали ветки деревьев, что росли у берега, и тогда ослабевшие, уже почти осенние листья падали в речку и плыли, плыли по ней, послушно следуя и течению реки, и течению времени. Скоро таких ярких, цветных, пёстрых, но мёртвых листьев, срывающихся с усталых веток, станет всё больше, и река покроется ими, как одеялом. И как будто реки и нет, а есть только желто-красное поле, такое пёстрое, но такое тихое… А пока по узкой реке плыли только несколько желтых пятнышек, которые хотели опередить время, хотели скорее стать частью пестрого покрывала. А ещё по реке плыла лодка, и в ней сидели люди. Полуденное летнее солнце уже поднялось высоко в небо, и его острые лучи как плеткой били сидящих в лодке. Лучи были такие же острые и желтые, как солома, которую везли в лодке. Но уже не нарушали покой летнего пейзажа даже унылые шлепки вёсел по прозрачной воде. Юноша просто уже устал грести и мечтательно закрыл глаза, но, тем не менее, лодка плыла дальше, пусть медленно, но послушно повинуясь течению. Эта лодка была уже старая, она повидала много и зим, и лет, и она, как и листья, тоже доживала свой век, хотя её жизнь была намного длиннее, чем жизнь листьев. И в когда-то прочном дереве стали появляться трещины, ржавели гвозди… Старик скорее хотел добраться до того места, где они сойдут на берег, и он всё время подгонял юношу: «Греби, греби же скорее…» Тот брал в руки вёсла, чуть наклонялся вперед, опускал их в воду, но у него

уже не было сил их поднять. Юноша ждал осени, когда всё чаще будет завывать ветер, безжалостно срывающий листву с деревьев, прогоняющий певчих птиц, несущий чёрные тучи, которые закроют это знойное острое солнце и прольются сотнями проливных дождей. Холодные капли будут падать с неба, как сейчас падает солнечная солома. Эти капли будут сбивать умирающие листья, эти капли будут падать в ещё тёплую реку, делая её всё холодней и холодней, как они сами. Вода будет постепенно замерзать, но течь она будет всё туда же, меж теми же деревьями, которые весной и ранним летом отражались на её глади свежей зелёной радостью и искрящимся светом. Ведь тогда, в мае-июне, река тоже играла свою музыку, и шепот бурлящих волн аккомпанировал не мошкам и трещащим веткам, как сейчас, а певчим птицам, кузнечикам, шелесту листвы, смеху детей, приходящих поплескаться в ещё не до конца прогревшейся, но уже по-матерински ласковой воде. Они резвились, брызгались, не вылезали из воды, пока их губы не становились фиолетово-синими от холода. И тогда они, дрожа и смеясь, толкая друг друга, вылезали на берег и закутывались в полотенца. Потом они доставали из карманов шорт первые свежие ягоды, сорванные на бабушкином огороде, и мокрыми дрожащими руками отправляли их одну за другой в рот. А потом они находили песчаное место на берегу и строили замки, огромные песчаные крепости, со множеством входов, со рвом для защиты от врагов, с каналом, ведущим в речку. Они строили свои замки и не думали о том, что уже на следующий день на их месте будет только горстка песка. А ещё около замка обязательно должен был быть колодец, над которым дети трудились особенно долго и тщательно, стараясь сделать его как можно глубже. Они рыли, рыли, пока их руки не касались сначала мокрого прохладного песка, а потом вся ямка заполнялась водой, которая моментально нагревалась на солнце и становилась гораздо теплее, чем вода в реке. Такой колодец могли построить только дети, только дети могли самоотверженно копаться в куче песка, чтобы их колодец, которому уже через пару дней суждено было быть стертыми с лица земли, наполнился тёплой мутной водой. Ведь вода в бетонных колодцах, построенных рассудительными взрослыми, ледяная, и если её не нагреть специально, она так и останется холодной. Как и в реке. И дети строили, купались, бросали в воду камни, но не просто так, а чтобы те прыгали как лягушки, образуя круги на воде. Весело смеясь, они играли в салки, а в небе кружили маленькие птички, звонко чирикая. Темно-зеленая листва, окутанная мягким солнечным светом, становилась ярко-салатовой, и как будто тоже смеялась по каждому пове-

142

Русский литературный центр. Litagenty.ru

лению лёгкого, совсем невесомого летнего ветерка. А речка радостно блестела, бежала вперёд, стремительно петляя меж деревьями, спокойно проплывая меж полей, напевая в унисон шёпоту пшеницы. Она бежала около деревенских галечных дорог, по которым частенько проносилась на велосипедах местная детвора. И речка как будто старалась бежать быстрее, чтобы догнать их, но пара мгновений – и дребезжание велосипедов было уже далеко впереди. И речка бежала вперед и вперед, то быстрее, то медленнее. В ней отражалось то солнце, то луна и звезды, то хозяйки, стирающие белье, то резвящаяся детвора. Иногда она была голубой, иногда зелёной, иногда желтой, иногда черной. И чем ближе к первым шагам осени, тем теплее становилась вода, как будто желая впитать в себя всю полноту лета, как будто предчувствуя наступление холодов. Солнце тоже становилось всё ярче и ярче, иногда оно старалось даже чересчур, высушивая траву, цветы, листья, не способные выдержать столь яркого сияния. Это сияние тоже было обречено на то, чтобы быть закрытым тучами… А речка всё текла, вперёд и вперёд. Пережив пик своей теплоты,

она холодела день ото дня, всё плотнее укрываясь пёстрым одеялом из листьев, чтобы хотя бы немного согреться перед тем, как её покроет корка безжизненного льда. И тогда снова придут дети, и расчистят снег, принесут коньки, и будут чертить ими свои незамысловатые узоры, всё также звонко смеясь, всё также играя в салки, но уже на льду, а не в воде. И на гладкой поверхности льда всё также будут отражаться и солнце, и луна, и деревья, теперь покрытые снежным серебром, искрящимся под светом яркого, но холодного зимнего солнца. — Хватит мечтать, греби скорее, — проворчал вяло старик, — Мы должны добраться до деревни до наступления темноты. И правда, солнце уже начало опускаться, и казалось, что река текла всё медленнее и медленнее, как будто готовясь к долгому спокойному сну. Юноша взял в руки вёсла и снова начал лениво опускать их в воду, и, прилагая немало усилий, поднимать, но медленно и тихо, не нарушая спокойствия прохладного летнего вечера, постепенно сменяющего знойный летний день…

Анатолий Градницын Россия, г. Иркутск

Бодайбо. 1912. Филиппу Быкову подфартило. Наконец-то, удача улыбнулась – его взяли на работу. Наверное, за высокий рост и косую сажень в плечах. Ещё вчера он был затравленным «копачём», а сегодня у него появилась надежда хоть на какой-то постоянный заработок и кусок хлеба. Возле конторы Надеждинского прииска собралось человек полтораста рабочих. Все молча стояли у ступенек, ожидая, когда очередных запустят внутрь. На балкон конторы выкатился толстый обрюзгший господин в ярко начищенных хромовых сапогах, серых клетчатых брюках, чёрном пиджаке и красной косоворотке, подпоясанной кушаком. Он пристально оглядел очередь заплывшими жиром свиными глазками и, тыча пальцем вниз, стал выкрикивать: — Эй, ты, в сером треухе, выходи вперёд! И ты, зипун, выходи. Ты, баранья башка, в папахе которая! Выходи вперёд. В контору шагом марш! Толстый господин, управляющий прииском Федька Хватов, ушёл с балкона, а счастливчики побежали в контору, где их ждали служащие. — Повезло, — громко вздохнул кто-то в толпе. — А очередь-то для чего? – возмутился плюгавый мужичок, — несправедливо это. — Какая справедливость? Где ты её тут видел? – вступил в разговор измождённый мужик лет тридцати, — ты посмотри, каких бугаёв он набрал. На них пахать можно. А на тебе, что? Воду возить? А ты всё – справедливо, несправедливо... — Тебе у мамки титьку почаще сосать надо было да каши есть вдоволь, тогда б и тебя взяли, – пошутил кто-то из задних рядов. — Тихо! Не бузите, не то услышат, останемся ни с чем. Дверь на балконе опять отворилась, Самохвалов привычно оглядел очередь и стал тыкать пальцем. На этот раз в числе счастливчиков оказался и Филипп. В конторе ему сунули подписать два листочка. — Пиши фамилию и расписывайся. Не задерживай, — тараторила конторская крыса в нарукавниках и с гладко зализанным пробором посередине маленькой костлявой головки. — Прочитать хочешь? Шибко грамотный? Подписывай скорее и отходи. Не на базаре. Здесь не обманут. Филипп подписал. А что делать? Выбора нет. Да и другие подписывают, не бояться. Будь что будет. Годом ранее. Санкт-Петербург. Барон Альфред Горациевич Гинцбург, директор-распорядитель «Лензолота», писал главному управляющему Ленских приисков И.Н. Белозёрову: «В настоящее время у нас переизбыток предложений из разных местностей империи от желающих наняться на прииски. А раз наём для известной части населения выглядит истинным благодеянием, то можно этим обстоятельством воспользоваться, чтобы понизить плату, против существующей у нас сейчас, процентов на тридцать. И такая плата для голодного народа будет чем-то вроде Эльдорадо». Филипп завербовался на прииск в Тамбове, получил сто рублей аванса и с такими же, как и он, искателями длинного рубля, организованной командой отправился в Бодайбо копать золотишко. Дорога длинная. Сперва пять суток паровозом до Иркутска. А от Иркутска до Бодайбо сутками дорогу не мерили. Бесполезно. Только Бог знал, сколько времени придётся пилить эти проклятые тысячу восемьсот вёрст. От Иркутска до Жигалово триста семьдесят вёрст по тайге на лошадях. От Жигалово надо было плыть на пароходе по Лене до её слияния с Витимом. Это тысяча с лишком вёрст. А дальше по Витиму, против

течения, ещё верст триста с гаком. Вот и Бодайбо, а дальше география заканчивается. Тупик. Попал Филипп на работу на Андреевский прииск. На новом месте обустроился как и все. Поместили его на постой в грязный, вросший в землю, вонючий барак на полтораста человек, но с электрическим освещением. Выдали робу — шаровары да тужурку — и поставили на довольствие. Работа каторжная. Но обещали хороший заработок. В общем, попал в рабство. Без расчета не уедешь. А провинишься в чём, даже по малости, уволят, и расчёта не увидишь. Обдерут как липку. Ни рассуждать, ни думать здесь особенно не требовалось. Копай породу. Гни спину на господ и будь благодарен, что держат тебя на работе и не дают сдохнуть с голоду. Да ещё надейся на Бога, что повезёт тебе и найдёшь ты среди отвалов породы самородок. Золотой песочек – не в счет. Его на фабрике из породы и без тебя достанут. А самородок – другое дело. Если удастся вынести его незаметно из шахты, то можно вполне законно заработать. Продать его в лавке «Лензолота» или частникам. У частников даже больше дают. В компании за грамм отстёгивали восемьдесят четыре копейки, а в лавке Бени Шмульца, например, отваливали целый рубль. Хозяева прииска смотрели на всё это сквозь пальцы. По первости налегал Филипп на кирку и лопату до упаду, до чёртиков в глазах. Но не везло ему. Хоть тресни. А потом стал он понемногу понимать, что не всё здесь так просто. И, слава Богу, что не нарвался он сразу же на дьявольский металл. Иначе б нашли его суток через трое гденибудь в отвале с проломленной башкой. — Эй, стой, оборванец! — услышал Филипп за своей спиной, когда шёл однажды с друзьями после смены в барак. – Стой, не то пристрелю как собаку. Держи его! — истерично визжал кто-то сзади. Он обернулся и увидел, как двое молодцов из горнополицейской стражи пытались догнать какого-то работягу в оборванной мокрой робе. Тот улепётывал что было мочи. В руке он судорожно сжимал какую-то тряпку. Филипп дёрнулся было в их сторону, не зная ещё, что будет делать – ловить беглеца, или валить кого-нибудь из стражников. Но друзья мигом схватили его с двух сторон под локти: — Филька, не дёргайся, стой на месте, — засипел ему на ухо один из приятелей, Колька Чмырь. – Не рыпайся. Уйдёт он, как пить дать, уйдёт. — Да что вы, братцы, — попробовал ещё раз дёрнуться Филипп, — помочь же надо человеку, обдерут ведь, как липку. — Не боись, паря, не впервой такое творится. Давай-ка потихоньку отсюда линять. Они юркнули за угол Народного дома и прижались к стене. Мимо пробежали стражники, размахивая руками и громко вопя. Через несколько секунд всё стихло. — Не поймали, гады. Обломились. Так им и надо, паразитам, — злорадствовал Петька Черепахин, Череп. – Не всё коту масленица, а держиморде сливки. Твою под дышло, хрен, что вышло! Выслужиться хотели и ручки свои поганые позолотить? Вот вам! – и он скрутил фигу. Филипп слушал и не понимал, почему Петька так злорадствует. Чмырь и Череп приехали в Бодайбо чуть пораньше его и уже успели осмотреться, а для него многое было в новинку. — Да ты не дёргайся, Филька, выпусти пар, — опять засипел Колька, — убёг он, а им – фигушки с маком.

Литературный фонд. Проза — Откуда ты знаешь? – удивился Филипп. — Покрутишься здесь маленько и ты насобачишься, все лазейки будешь знать. Чего он от них драпал, думаешь? Золотишко в лавку нёс, а они его захапать хотели. Золото, понятное дело, себе, а его, если вякнет – на три месяца в карцер. Порядки здесь такие. Запоминай, пригодится, – продолжал Колька. – Ха, ничего не вышло у козлов. — Да с чего ты взял, что не догнали его? Они ведь и пальнуть могут, если не догонят. — Просто, всё ясно, как день, — начал объяснять Колька. — Успел человек до лавки добежать и на прилавок самородок вывалить – всё, атас! Чист он после этого перед законом, как слеза младенца. Никто не имеет право его арестовать или обобрать. — А почему так? — Да потому, что, ежели золотишко в лавке на прилавке лежит, то оно уже не ничейное, и не краденое. Компании оно теперь принадлежит. Вот так-то. А забрать его – значит ограбить компанию. Что за это бывает? Сам знаешь. Вот поэтому стражники в лавку даже не суются. — А если они его потом на улице с деньгами подкараулят, тогда что? – спросил Филипп. — А ничего. Тот работяга не такой дурак, чтобы с деньгами на улицу выходить. Он за ними и завтра зайти может. А на улице его могут обобрать не только стражники, но и такие, как мы. Но стражники, скорее всего, не тронут. Зачем им кипиш? Ограбили человека, забрали честно заработанные в компании деньги. Некрасиво. На них ведь тоже иногда закон имеется. Таких, как мы, бояться надо. — А если бы они его сейчас на улице схватили, тогда что? – не унимался Филипп. — А вот тогда, тушите свет и открывайте шлюзы. Нашли, к примеру, у тебя золотишко. И сразу вопрос, а где ты его взял? Украл у компании? А где же ещё. Вот, ты и попал, паря, по полной программе. Для начала карцер, а потом – на все четыре стороны. Если летом выгонят – ещё так сяк. Можно отсюда ноги унести. А зимой – голяк. Либо подыхать с голоду, потому как рассчитают так, что на жратву не хватит, либо – копачить. А накопаешь если золотца, куда ты его понесёшь? Туда же. А там тебя уже ждут. Вот так-то здесь живётся. Людишки любят золотишко, только оно их не привечает. — Колян, хватит бузить, — вмешался Череп, — сваливать надо, а то легавые по наши души заявятся. Пошли-ка лучше в монопольку, пропустим по чекушке. Годом ранее. Санкт-Петербург. Из письма барона Гинцбурга управляющему Белозёрову: «Если на приисках в результате увольнений появится лишний народ, в этом нет для вас никакого риска. При излишке рабочих вам легче будет предъявить к оставшимся более строгие требования. А присутствие лишнего народа в тайге может также содействовать понижению платы. К последней цели вам и следует стремиться всеми мерами». Филипп неторопливо шёл от конторы Надеждинского прииска к своему балку, а в памяти постоянно всплывали картины недавнего прошлого. Как он был наивен и глуп! И как дошёл до жизни такой. Копач! Хуже него был, наверное, только доходяга-алкаш в приисковой больничке. В заброшенных выработанных штольнях работать было не только тяжело, но и смертельно опасно. Чего стоило только спуститься в шахту на глубину метров в пятьдесят по обледенелой прогнившей деревянной лестнице. Неосторожное движение – и костей не соберёшь. Воду из штолен никто, естественно, не откачивал, и работать приходилось, стоя иногда по колено в ледяной воде. В любой момент могло придавить породой. Малейший выброс газа — и ты труп. Но куда деваться? Жить-то надо. А до «копачества» жизнь его была сносной, хоть и считался Андреевский прииск, наряду с другими, самыми захудалыми, «кулёвыми шароварами». Кулёвыми – потому что бельё и рабочая одежда, которую выдавали на прииске, была сделана из старых мешков, кулей. Платили мало. Был прииск не только захиревшим, но и опасным. И вот сегодня удалось Филиппу вырваться из болота и устроиться на «бархатный» Надеждинский прииск. Здесь и условия для работы получше, и роба не такая позорная, как на Андреевском. И, вообще, какое совпадение! Просто чудо! Наконец-то, засветилась у него надежда подняться со дна именно на Надеждинском прииске. И баба у него – тоже Надежда, Надька. Опора его надёжная. Из чалдонов она. Местная, значит. Давненько уже здесь живёт. Поговаривали люди поначалу, что мамкой она, вроде бы, для многих тут была, и делишки кое-какие проворачивала. Да толком-то никто ничего так и не мог сказать. Слухи только ходили. Баб-то здесь мало, на всех не хватает. Вот и болтали мужики от зависти. — Надюха! – весело закричал Филипп, вваливаясь в балок, — мечи калачи из печи да четверть тащи. Праздник у нас сегодня. Приняли меня на Надеждинский. — Ой, Филенька, радость-то какая! Слава тебе, господи! – запричитала Надька. – Молилась я неустанно, ночей не спала, всё переживала.

143

Наконец-то, свершилось. Услышал Бог мои молитвы. Может, полегче-то станет? Она быстро собрала на стол, выставила штоф, разлила по стаканам. — Филенька, — сказала жалобно Надька, — ты только не буянь-то на прииске почём зря. Придержи гордыню, потерпи. Ничего ты этим прихвостням не докажешь. Себя только сгубишь. — Не вороши старое, Надюшка. Не надо. Понял я всё, — спокойно ответил Филипп. — Правильно, Филенька, — сказала Надежда, поднимая стакан, — а гады эти поганые пусть будут прокляты вместе с их отродьем. Отольются им наши слёзы, ой, как отольются. Филипп давно уже привык к подобным разговорам и старался не придавать им особого значения. Но каждый раз, в его сознании словно что-то щёлкало, и он мысленно переносился на несколько месяцев назад и заново проигрывал всё пережитое… В обеденный перерыв стоял Филипп в очереди за пайкой. Тощий супчик с кониной, почерневшей капустой и примороженной картошкой, перловая каша с льняным маслом, черный хлеб и такого же цвета вываренный чай с ароматом веника – вот и всё, на что ежедневно расщедривалась компания. — Не жалей харчей-то, жлоб, — крикнул раздатчику очередной рабочий. — Не я пайку определяю. Норма есть. А я, как и ты, человек подневольный. Начальство решает, сколь насыпать, — отмахнулся раздатчик. — А откуда у тебя харя такая лощёная, не на наших ли харчах отожрался? – вступил в разговор Филипп. — Не знаю ничего. Иди к начальству, с ним разбирайся, — отвечал раздатчик, — давай проходи живее, не задерживай очередь, оглоеды. И хотя оскорбительное словечко было сказано всем, а не ему одному, Филипп взорвался. — Ах, ты крыса амбарная! Сейчас разберёмся, кто тут оглоед. Ну-ка, мужики, расступись, — крикнул он, и двинулся к раздатчику. — Правильно, поддай гаду. Мы тут костьми ложимся, а эти суки мамоны себе нажирают! — Что творится-то, братцы? Нас дерьмом кормят, так ещё и пайку урезают. — Разбираться надо. Пошли в контору! — На кухню надо идти, по котлам пошарить. Там воруют. Помитинговав некоторое время, рабочие всей толпой пошли в контору. Работа на прииске остановилась. В конторе было бурное разбирательство, чуть было не переросшее в рукопашную схватку. А на кухне в котле для рабочих нашли конскую ногу с копытом. Правилами это было запрещено. Для навару это, оправдывались поварские. И много ещё чего из безобразий нашли. Да что толку? Ни к чему смута не привела. Закончилось всё очередными, как оказалось потом, пустыми обещаниями. Всех зачинщиков после нескольких дней бестолковых разбирательств с урядником внесли в «чёрную книгу». По чьему-то доносу в их число попал и Филипп. А дальше всё пошло как по накатанному. Администрация давила ещё сильнее. Нормы повысили, пайку сократили. За то, что послал, к примеру, нарядчика к чёрту, на первый раз — предупреждение. А если продолжишь воду мутить и на жизнь жаловаться, то разговор короткий — штраф и расчёт. Доведут до ручки такие порядки, думал тогда Филипп. Он едва терпел всё это, но держал себя, боясь сорваться. А тут, как назло, прихворнул. Накормили, видать, гнильём. Живот схватил. Какая тут работа, когда от отхожего места ни на шаг? Кое-как добрался до доктора, а тот спрашивает: — Как фамилия твоя, любезный? — Быков. — Ну-ка высунь язык, — усмехнулся доктор. – Быков, да ты здоров, как бык. Иди, работай. — Доктор, а как же я с такой нуждой копать буду? Не добегу ведь до сортира, опозорюсь. — Какой ещё сортир? Под любой ёлкой тебе сортир. Не барин. Ступай. — Доктор, — попросил Филипп, — вы мне хоть бумагу дайте, что я по большой нужде у вас прохлаждался и работу пропустил. — Бумаг я не даю. Ступай. А чтоб животом не мучился, руки почаще мой и смотри внимательно, что жрёшь. А ещё водички попей. Ничего Филипп ему на это не ответил, перевернул со всего маху стол, за которым сидел доктор, ногой выбил из-под него стул, грохнул чернильницу об пол и разорвал бумаги. За отсутствие на рабочем месте без уважительной причины его в тот же день уволили. Приходить за расчётом, сказали, когда деньги привезут. Слава богу, думал сейчас Филипп, сидя за столом, может, на Надеждинском будет полегче. До расстрела оставалось чуть более месяца...

144

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Елизавета Ракова Россия, г. Москва

Все твои друзья — Все твои друзья, как один, мудаки, а главный мудак среди них – это ты… — напевал Славик, растягивая икроножные. Около бара «Все твои друзья» на Малом Гнездиковском собралась пестрая толпа членов бегового клуба «Сбегай за пивом», спонсируемого новомодной хипстерской пивоварней из Подмосковья. Славик старался не сильно улыбаться, разминаясь в стороне, чтобы не выглядеть, «как дебил», но настроение у него было великолепное. Он наконец-то прервал череду запоев, записался в беговой клуб, и вот, в 11 утра в субботу, не валялся, вспотевший и похмельный в своей съемной квартире в Коньково с единственным желанием – побыстрее помереть, а был на социально-спортивном мероприятии в центре Москвы. И день выдался такой на удивление солнечный, это в ноябре-то! Уже выпал первый снег, который празднично поблескивал на тротуарах, солнце нежно накрывало купеческие башенки переулка, люди в беговом клубе были все сплошь громкие, улыбчивые, в оптимистично ярких разноцветных шапках и носках. До того, как Славик опять запил, он достаточно регулярно бегал, иногда даже с Ирой, поэтому 5-километровая дистанция под руководством «пейсеров», задающих темп, его не пугала. «Вот он, новый этап в жизни начинается, теперь-то все по-другому пойдет!» Атмосфера всеобщего праздничного возбуждения, как обычно сопровождающая массовые забеги, заставляла Славика перепрыгивать с ноги на ногу и взбудоражено здороваться со всеми прибывающими. — Итак, товарищи! – «вожатый» бегового клуба «Сбегай за пивом – ЦАО» обращался через громкоговоритель к бегунам – приветствую всех на новом сезоне СЗП-ЦАО! В прошлом сезоне наш клуб взял звание лучшего непрофильного бегового клуба среди СЗП, поаплодируем себе! — Славик радостно зааплодировал, чувствуя свою причастность к происходящему, несмотря на то, что никакого отношения к успехам клуба в прошлом сезоне не имел. — Для начала – пару организационных вопросов – вы можете купить фирменные футболки нашего клуба за 1000 рублей у Димы за баром, а также просим всех желающих сдать взносы за забег по пересеченной местности в Ярославле, который пройдет в феврале 2018-ого! Славику хотелось сразу все – и забег по пересеченной местности в Ярославле, и фирменную футболку СЗП, и новые беговые кроссовки, а еще быть друзьями со всеми этими жизнерадостными людьми и больше никогда не уходить в запой. А традиционный бокал пива по завершению дистанции – это, ну, это можно. — Итак, СЗП-шники, все выбрали своих «пейсеров» на свой темп? — Да-а-а-а-а! — Все готовы бежать за пивом? — Да-а-а-а-а! — Так побежали, а мы начинаем разливать! Начало дистанции давалось Славику легко – морозный воздух попадал в горло, бодрил, в наушниках играли Гориллаз, ноги сами несли вперед и хотели бежать даже быстрее заданного «пейсером» темпа в 7км/час. Славик уже не пытался сдержать расплывающуюся по лицу улыбку, пробегая мимо Красной площади. Как же все-таки классно, что он увидел у знакомого на Фейсбуке пост об этом беговом клубе, какая прикольная затея – выпивать бокал пива на финише (главное, конечно, ограничиться одним бокалом, Славик). Эндорфины били в голову, Славик гордился собой, и как легко и изящно он бежал! Но где-то в середине второго километра долгие месяцы без тренировок с постоянным истощением организма запоями начали давать о себе знать – ноги заметно потяжелели, держать темп стало сложнее, дыхание начало сбиваться. «Ничего, так ведь всегда, скоро откроется второе дыхание, зато по какому красивому району бегу!» Вдруг откуда-то из Колымажного переулка вывалился, шатаясь, заметно поддатый мужчина без определенного места жительства, с каким-то непонятным рюкзаком и бутылкой в руках, чуть не сбив Славика с ног. От мужчины сильно пахло. Славик, покривившись, отвел от него взгляд, так как больно уж этот мужчина напоминал его самого еще каких-то пару недель назад. На третьем километре «второе дыхание» все еще не хотело открываться, а перепрыгивание через лужи подтаявшего снега давалось Славику с колоссальным трудом. Кроссовки промокли, и он сомневался, что сможет, в принципе, одолеть эту дистанцию. К Гоголевскому бульвару горло Славика начало заметно болеть,

стук сердца отдавался в ушах, во рту пересохло. Кажется, выходили токсины от всей той водки, что была выпита за прошедшие месяцы. Встреча с пьяницей заметно подпортила радужное настроение Славика, накладываясь на ухудшающееся с каждой секундой самочувствие. В голове начали мелькать неприятные воспоминания – вот его тошнит на лестницу в «Маяке», охранник за шиворот выкидывает его за дверь. Вот он получает в нос от таксиста – ему нечем заплатить за поездку. В голове гудит, капли крови падают на сугроб, он не уверен, куда и зачем приехал, не может найти по карманам телефон – забрал скотина таксист? Кто знает. Его кто-то берет под руки – женщина. Некрасивая женщина, с жирными волосами, он ее не знает. Вот он в какой-то квартире с плохим ремонтом, умывает в ванной лицо, его опять тошнит, со стен ванной отваливается штукатурка, он совершенно не понимает, в чьей квартире находится. — Ну, ну, уже больше половины пробежали, не сбавляем темп, немного осталось! – «пейсер» Вика, блондинка в розовой повязке на ушах пытается взбодрить Славика, который, потерявшись в своих мыслях, перешел на слабо напоминающую бег рысцу. Славик вспоминает, как потом они пили с некрасивой женщиной с жирными волосами какое-то дешевое вино на грязной и темной кухне, потом он, кажется, опять ходил блевать, но это не точно. То, что было потом, он старался навсегда вычеркнуть из своей памяти, но отрывочные картинки и тактильные воспоминания продолжали нагонять его, хоть и в какой-то мутной форме, как будто воспоминания о фильме, который он смотрел очень пьяным. Он помнит ее обвисшие, но приятные на ощупь груди, как гладил ее по внутренней стороне ноги. Естественно у него были трудности с тем, чтобы «поднять», в его-то состоянии, хотелось тошнить и спать, а еще оказаться дома с Ирой, но не было телефона, чтобы ей позвонить или хотя бы вызвать такси. Некрасивая неизвестная женщина что-то елозила внизу, и, надо сказать, от нее пахло потом, но как-то не противно потом, а даже маняще. Потом он, кажется, спал на простынях в мелкий горох, а потом опять пил на кухне – было слишком плохо, чтобы не пить. Или сначала пил, а потом спал – не важно. В какой-то момент, он, кажется, набрал с телефона незнакомой некрасивой женщины Ире и попросил его забрать – это наверное, потому что он не помнит, как это делал. Еще, наверное, уточнил у женщины адрес – ведь как-то Ира его нашла и увезла оттуда через какое-то время. Потом он долго спал, но уже дома, и сквозь сон, кажется, слышал, как Ира плакала, и, возможно, даже ударила его несколько раз – или ударила его та женщина? В общем, он, в кратковременных периодах полубодрстования, кажется, понимал, что натворил, но голову будто сверлили с двух сторон, поэтому надо было сначала проспаться, а потом уже разбираться со всем. — Ну, ну, последний километр! – донеслось откуда-то спереди. Славик понял, что сильно отстал от основной массы бегущих, и физическая активность, как и все это мероприятие с толпой оголтелых безмозглых бегунов давили на него физически и морально непомерным грузом, хотелось остановиться, не видеть никого на финише, мотивировал только обещанный бесплатный бокал пива. Славик не знал заранее маршрута забега, но по злой иронии судьбы последний километр привел его к «Маяку» на Большой Никитской, что настроение не улучшило, а только добавило в котел жалости к самому себе, стыда и горечи. Когда в ту злосчастную неделю Славик наконец проснулся окончательно и пошел блевать в туалет, краем глаза увидел, что вешалки в коридоре почти все пустые – кроме его пуховика, всего в грязи и, кажется, блевотине, или в чем-то еще. Скрючившись у туалета, он понял, что Ира собрала вещи и ушла, что было закономерно. Проблевавшись, Славик дополз до кухни и набрал с домашнего Тохе, товарищу по колледжу, сказал приносить водки, и поскорее. Нельзя было не продолжать пить, это было бы равно смерти. Думать о том, что Ира ушла, и что надо предпринимать какие-то действия по ее возвращению, не было никаких сил. Потом он еще долго не просыхал, очень долго. После финишного, призового бокала пива Славик, измученный и злой, выпил еще два в тех же «Всех твоих друзьях», потом еще два. Снег грязным измызганным одеялом лежал на тротуарах, по-ноябрьски рано стемнело. Славик позвонил Тохе, с которым они выпили бутылку водки на лавочке у Чистых Прудов, ознаменовав начало нового длительного запоя для Славика, во время которого он не сменит футболку ни разу за полторы недели, фирменную футболку бегового клуба.

Литературный фонд. Проза

145

Всеволод Власов Россия, г. Москва

Смена парадигмы Всё! Хватит! Пора оставить безумие столичной жизни. И черт бы с отпуском на Копакабане! Закончить суетиться, принять имеемый расклад вещей и не менять пейзажа, в котором суждено было родиться. Купить, наконец, на все незаработанные деньги время – для себя и друг друга. Когда мы с Cat поняли это, к моим тридцати трем, ее двадцати восьми, то перебрались в Волгоград – город нашего детства. Заехав в новую квартиру, я решил, что будет правильным сразу наладить отношения с соседями. Субботним утром я постучал в дверь, и на пороге появился мужчина моего возраста. Он был одет по южному, то есть в шорты и майку, через которую проступали мышцы крепкого телосложения и живот – куда уж без него. Сосед был коротко стрижен и не брит пару дней. Разумеется, он молчал, ведь это я пришел к нему с какой-то целью. Но лицо его не выражало враждебности. Впрочем, как и гостеприимности. — Доброе утро! Мы – ваши новые соседи. Решили познакомиться и пригласить вас на завтрак! — Что? Прям сейчас? — Можно через пару часов, но это уже будет обедом!.. — Так сейчас или через пару часов? — Пойдемте! Прошу вас! – я улыбнулся и открыл дверь шире. — Коля, кто там пришел? – долетел женский голос. — Дай нам минуту. — Конечно! Ребята явились не с пустыми руками, а именно с бутылкой портвейна и половиной пирога. Познакомились. Марина была миловидной, улыбчивой брюнеткой. Казалось, она заслуживает большего чем угрюмого Колю. Впрочем, рано вешать ярлыки. Я совсем его не знал. — Как приятно, что вы нас пригласили, — просто сказала она. — Да, это правда неожиданно, — добавил супруг. – В том плане, что обычно от людей такого не ждешь. — Совершенно верно, — говорю. – В Москве мы даже не знали, как наших соседей зовут, но здесь, я верю, должно быть все по-другому. — То есть вы москвичи? – последовал вопрос. — Ну да, — почему-то виновато ответил я. Уселись, разлили портвейн, выпили. Будем знакомы! Cat разложила по тарелкам жареную картошку с судаком. — А почему сюда переехали? – последовал новый вопрос. И тогда я рассказал об одновекторности времени, о том, что мы никогда не будем молоды также как сейчас, о попутной беседе с Толстым за чашечкой чая. («Мне говорят – паровоз. Чтобы ездить. А куда? Мне говорят – телефон. Ага, отвечаю я. Чтобы звонить зачем? Кому?» – Лев Николаевич рассмеялся и застучал ложечкой, размешивая чай. – Это всё ерунда!») Я рассказал об всем этом и много еще о чем. Мне виделось, что люди в провинции (несмотря на кажущуюся толстокожесть) лучше, добрее. Я как-то совсем позабыл, что они здесь тоже работают с утра до вечера, едва сводя концы с концами, и отдыхают не на Копакабане, а в бане… не имея возможности к дауншифтингу, потому что куда уж ниже? Смена личной жизненной парадигмы в очередной раз опьянила меня. Cat пнула меня под столом – болтаешь лишнее. Я посмотрел в ее округлившиеся глаза. — А что? Я разве многого хочу? – продолжал я, как бы отвечая ей. – Вовсе нет! Всего лишь жить здесь, на берегу Волги, с любимой, среди этих картин, — я показал рукой на стены, где висело пятнадцать полотен, — окруженный любимой музыкой, книгами!.. — Романтик! – пискнула Марина. Cat повторно пнула меня. На этот раз больно, прямо в голень. — Ууу! Но разве этого стоит стесняться?! По-моему, наоборот. Об этом стоит заявить! – обычно меня не заносит, а тут, — У нас две крайности: богатый выставляет всю пошлость напоказ, а простой человек стесняется своих желаний. Я лично нет! Хочу еще в добавок, вишенкой на торте, катер, чтобы плавать по Волге! — Катер? – оживился Коля. – А у меня есть. Ну, то есть лодка с мотором. Хочешь прокачу? Не откладывая на потом, мы с соседом вышли в чем были и спустились тропинкой через камыши к берегу реки.

Здесь, на периферии города, находился старый плавучий деревянный дом с причалом на несколько лодок. Вывеска совсем выцвела, но еще сохраняла еле читаемое «рыбнадзор». Когда мы пошли к входу по дорожке из плавучих понтонов, на встречу выбежал пес и взлаялся. — Свои, Цыганка! – крикнул Коля. Собака, сменив гнев на радость подбежала, виляя хвостом. Коля постучал пса по бокам, и мы прошли к дому. Внутреннее помещение оказалось единым и на удивление большим. Аскетичная обстановка, как мне показалось, создавала ощущение некой свободы, а вовсе не бедности. Ведь человеку не так много и нужно. Нагромождение зачастую говорит о его жадности или страхе остаться наедине с собой. Вместо картины здесь висел спасательный круг. Аромат кофе исходил из кружки на журнальном столике, возле которого сидел старик и читал газету. — Здорова, Михалыч! – сказал Коля, и старик кивнул. Рядом с ним была приспособлена удочка, вброшенная в реку через проем окна. — Кого поймал? — Кого поймал – того отпустил. — А что так? — Мелочь сплошь. — Выходит, Рыбнадзор есть, а рыбы нету? — Выходит так. — Ну это не только у тебя так, — успокоил Коля, — это у всех ТАК. Во всем. — А я разве жалуюсь? Помолчали. — Ты то куда? – спросил Михалыч, как мне показалось, лишь для того, чтобы что-то спросить. — Да вот хочу товарищу Волгу показать. — Откуда ж товарищ? — Я теперь здешний! Старик как-то хитро повел бровью – тяжело трактуемая ужимка. — Тогда, — он снова обратился к Коле, — начисли нам всем по пятьдесят. Пока не отчалили. Коля по-хозяйски достал из тумбочки (он знал откуда) бутылку и разлил в три чашки, предварительно дунув в каждую из них. — А нас не остановят? Мужчины не удостоили меня ответом, а лишь чуть похрипели, что означало смех и выпили. Я последовал их примеру. Алюминиевая лодка старого типа называлась «Днепр». Мы отшвартовались и через несколько секунд уже вышли на глиссер. Блеск! — Хороший все же Михалыч мужик, — говорю. — Это с чего ты взял? — Ну как? Первый раз меня видит, а угощает! — У-у-у, — протянул Коля. – Как ты узко мыслишь, москвич. — Ну ка поясни. — Да по твоей логике: кто тебе нальет – тот хороший человек. Тогда открой бардачок – я тоже хочу им стать. Как порой обычный мужик может емко выразить мысль, подумал я и открыл. Снова бутылка, стаканы, которые я продул, на что сосед еле заметно улыбнулся. Вообще-то, я не люблю, когда в кино и книгах много пьют. Неужели без этого нельзя? Ну, видимо, в этом рассказе нельзя. Выпили, короче. На полном ходу. — Не мне тебя учить, — сказал Коля, — но будь поосмотрительнее, а то куда ни плюнь – каждый у тебя «хороший». — А вот этому есть простое объяснение, — говорю. – Ведь человек всегда видит то, что хочет. Возьми хотя бы информационное поле. Адепт власти смотрит первый канал, оппозиционер только «Дождь». И каждый по-своему слеп к позиции другого. Он выбирает тот угол зрения, который ему внутренне ближе. Психология! — Красиво говоришь, москвич, но я не выбираю. Я знаю. Как здесь. — В этом и есть, — печально ответил я, — трагедия нашего общества: в отсутствии доверия к друг другу… Коля задумался. — Давай пока мы не ушли через чур далеко искупаемся? Охладимся чуток.

146

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Ого! Прям здесь? Мы находились на самой середине реки. — Прям здесь, — ответил он и выключил мотор. Инерция движения сошла на нет, и только течение несло нас. Коля без лишних приготовлений плюхнулся в воду. — Давай за мной! И я прыгнул следом. Нет ничего лучше холодной, проточной воды в июльский знойный день! Я сделал пару гребков одним стилем, другим, потом перевернулся на спину и провалился в бездонное небо… Шум мотора вернул к реальности. Коля уже сидел в лодке, он смотрел на меня. — Ну бывай, москвич! Лодка тронулась и, набирая с каждой секундой в скорости, быстро превратилась в точку пока не исчезла совсем. Я остался один, где оба, одинаково далеких берега, казались недосягаемыми. Правда сначала я испытал не страх, а чувство дежавю, но по-другому… Я не ощутил, что когда-то уже БЫЛ в подобной ситуации, я ясно увидел, что ОКАЖУСЬ в ней… через многие годы, в этом самом же месте, этой самой реки… Я увидел себя беспомощным и обессиленным, и тогда испугался. Это было странное чувство. Но вот точка появилась опять и быстро превратилась в лодку, которая приближалась ко мне. Она шла прямиком на меня. Нет! – летела на всех парах, разрезая волны. И только в последний момент, когда ее металлический нос уже готов был проверить мой череп на прочность, я ушел под воду, а лодка (одновременно с этим) заложила вираж, — я, словно рыба, глазеющая на солнце, увидел это через толщу воды, и гребень искусственной волны рухнул на обозримое мной пространство. Наконец, я вынырнул за глотком кислорода. Лодка покачивалась неподалеку, а Коля, стоя за штурвалом, смеялся. Это был страшный смех. По природе своей животный, исключающий какие-либо умственные процессы в этот момент, всепоглощающий смех. А когда он закончился, Коля весело спросил: — Сыграло очко? Давай залазь! Выбора не было. Я подгреб, и Коля даже протянул руку, чтобы помочь мне забраться. Минуту спустя мы снова плыли как прежде. Как будто ничего и не было. Вниз по течению. Спокойно. Я сидел молча, переваривая весь спектр эмоций, которые пережил за столь короткий период, а капитан заскучал, и мы по его команде выпили опять. — Ты не обижайся, — сказал он, — Это тебе урок. Как говорится: доверяй, но проверяй. — Но ты же все равно вернулся. И любой бы вернулся. Я знаю. Хоть и шутка твоя дурацкая! — А ты упертый, москвич. Какое-то время плыли молча. Справа по борту не торопясь сменяли друг друга волгоградские кварталы, в основном состоящие из панельных девяти этажек, а по левую руку проплывала природа: левый берег был заповедной зоной. Сама река несла свои воды величественно и внешне неспешно, будто стесняясь своей внутренней мощи. Может окружающая красота или размеренный ход нашего судна успокоили меня, но как бы то ни было я понял тогда, что рад переезду сюда, что мы все сделали правильно.

— Не так давно здесь случилась одна история, — снова заговорил Коля. – Не буду говорить, что она типична для этих краев, но многое может сказать о нравах нашего славного города. Я расскажу тебе ее. Коля еще снизил скорость, порылся в бардачке, достал из пачки сигарету и закурил. А потом начал свой рассказ, размеренно, несуетливо. — Короче жила-была одна девушка на «Тракторном». Красивая, стройная как береза и далеко неглупого десятка. Только-только закончила педагогический. Что еще нужно? А у нее был парень. Не сказать, чтобы дурак или наоборот талантливый, один из многих, в чем-то хуже или лучше других. И все бы хорошо, да откуда не возьмись нарисовался на горизонте еще один хахаль. Двадцати двух летний солдат-контрактник. Служил он на полигоне Прудбой, что от Кировского в двух шагах, а познакомился с девушкой на набережной, в дни своего отгула. Я слушал Колю с интересом, удивляясь его простой, но слаженной речи. — Принялся он ее обхаживать со всех сторон. Узнал где бывает, приносил цветы. Она сучка конечно, принимала. Но я понимаю: поклонник ухаживает – самомнение вверх. Молодость в конце концов. Только вот парень ее не собирался всё это терпеть. Как-то раз, одним будничным утром, с двумя сообщниками он подкараулил солдатика. Сообщники – шестнадцати и девятнадцати лет – удерживали бойца, пока парень его избивал. Коля докурил и бросил бычок в воду. Я еще мимолетом подумал: неужели нельзя не мусорить?! — Короче ребята немного увлеклись, и смертельным стал удар по голове кирпичом… Но это была бы обычная история для нашей Родины, если бы не продолжение… Преступники, заметая следы, вывезли тело в Городищенский район, сняли с жертвы одежду и закопали тело подле дороги. Конечно стоило сжечь одежду, но убийца не стал этого делать. Вместо этого он назначил свидание девушке с телефона убитого. Когда она спустилась к подъезду, он в форменном обмундировании и противогазе, чтобы не было видно лица, бросился на нее с кулаками и начал избивать. А потом удалился. Самое интересное, что девушка в спектакль поверила. После побоев она в слезах позвонила своему парню, и он очень быстро, как преданный и любящий человек, примчался, разумеется, в гражданском ее утешать… Коля закончил и теперь смотрел на меня, ожидая реакции. — Ну что здесь сказать? – ответил я. – Изощренно конечно. Но почти все убийства совершаются из-за денег и женщин, так что это не показательный случай. Такое могло произойти где угодно, потому что мудаков, как известно, везде хватает! — Это конечно, — согласился Коля. — Интересно, сколько за такое дали? — А его не поймали. Говорят, он на свободе, женат на той девушке. — Говорят? – усомнился я. – Если его не поймали, откуда же известна эта история? И насколько она правдива?.. Похоже на байку. — Может и так, — пожал плечами Коля. – Налей лучше выпить! Я потянулся за бутылкой, но она закатилась куда-то. Тогда я сунул руку под сиденье и начал там шарить. Ухватился за какой-то шланг. На ощупь было очевидно, что это не бутыль, но я зачем-то вытянул схваченное наружу. Еще не отдавая себе отчет в том, что говорю, я задал вопрос: — А зачем тебе в лодке противогаз?

Галина Щербова Россия, г. Москва

Большой Чудов Меня не так радуют радости, как огорчают огорчения. Ходила под ливнем по разным делам. Рябины ярко-красные, антоновки бледно-зелёные – салюты осени в воздухе. Коллажи из мокрых листьев на скатах крыш. Красиво. А на душе муторно. Не умею радоваться. Надо этому научиться. Если все невзгоды смиренно принять, тогда начнёшь радоваться радостям. Но не получается. Особенно вечером назойливо донимают грустные мысли. Огорчаюсь, что завтра рано вставать на работу, а я никак не засну. От этой мысли заснуть ещё труднее. Слушаю, как ровно дышит спящий муж. Людей, с которыми работаешь, спящими представить невозможно. Нет. Совершенно невозможно. Мы с Жоровым в одном шкафу тет-атет: наши пальто там висят рядом. Подковырин идёт мимо, открывает шкаф, заглядывает со словами: «Нет ли у них чего-нибудь нашего?..» Офис переехал на «Парк культуры» недавно. В большом зале много народу рассовано за перегородками. В основном, молодые мужчины, что

хорошо характеризует нашу фирму. Мужчины всегда там, где платят достойные деньги. Где платят мало, обычно работают только женщины. Господи, когда же я засну?! Один слон… второй слон… третий слон… С мужем ни одно дело не может быть личным. Муж, вообще, большая головная боль. Но без него ещё хуже. Я не умею жить без мужа, но иногда приходится, когда наши интересы или вынужденные обстоятельства тянут нас в разные стороны. Четвёртый слон… пятый слон… Ему утром можно не торопиться. Он работает дома. Я же начинаю новый день в 7.20 ударом пальца по будильнику. Не зажигая света, отработанными движениями слепого быстро перемещаюсь в темноте, собираюсь. Тихо прикрывая дверь, выхожу в коридор, умываюсь, одеваюсь. Приветственно треплю за уши собаку. Не ем, не пью чай – слишком рано. Пристально смотрю на зонт и не беру. Чёрный двор. Тихий дождь. В освещённом окне первого этажа человек запрокинул голову, что-то пьёт. Не поймёшь, водку или корва-

Литературный фонд. Проза лол? Я один на один с рабочим днём. На троллейбусной остановке все в одиночку. Стоим чёрные в темноте среди сочных утренних огней и их отражений в лужах. Вдали в самом начале улицы горизонтальная рыжая полоса. Не спеша приближается. Троллейбус. Мне пять остановок. У метро на часах 8.31. Всё, что надо сделать, чтобы не опоздать на работу, я сделала. Остальное — на волю Бога. Лысый человек с проломанным черепом спит в вагоне метро. Чуть отстраняясь, на него с опаской смотрят пассажиры. На «Парке культуры» тоже дождь. Сонный. Мелкий. Мне не далеко. По мере приближения времени к девяти часам поток людей, стремящихся к местам приложения труда, густеет и ускоряется, вовлекает и несёт меня вдоль металлических прутьев забора до поворота вправо на Большой Чудов переулок. Там поток рассыплется веером и рассеется. Сознание включилось, контролирует меня на маршруте: здесь неровно лежащая крышка люка – обойти, здесь качается тротуарная плитка – перешагнуть… здесь… О Боже! Меня обжигает досада. Опять забыла, что в конце забора перед поворотом стоит Василий Блаженный. Уже слышу его голос, твердящий священные тексты. Ещё не разобрать слов. Отчётливы будут лишь те, которые прозвучат, когда поравняюсь с ним. Он стоит на затоптанном газоне слева от тротуара, набросив на голову капюшон, смиренно принимая дождь. С поклоном стряхивает на землю капли. За его спиной за деревьями блещут в тумане незамутнённые позолочённые купола храма Николая Чудотворца в Хамовниках. Дивно сияют. Словно откуда-то из утренних туманных сумерек точно на них падает солнечный луч. Так вот, Василий Блаженный не только на Красной площади. Их много в Москве. О ней они и молятся. На них она и держится. Чёрный чуб покачивается в такт поклонам. Обветренное безбородое лицо опущено. Защитного цвета куртка, чёрные штаны заправлены в истоптанные сапоги, на спине рюкзак, на земле пластиковый стаканчик для милостыни, подвинут ближе к бегущему потоку. Девушка, очень православная на вид, на ходу наклоняется, слышу звон монетки, упавшей в стакан. Но мне уже не остановиться, не достать, не подать. Проношусь, не снижая скорости. Василий кладёт поклон. «…и восставшего и погребенного и воскресшего третий день…» Уношу его слова за поворот. Следом тянется хвост стихающего неразборчивого текста. Повторяю в уме услышанное, внушая себе: «Не забыть, донести до места и записать!» Пятьдесят энергичных шагов вдоль металлической ограды, достать на ходу электронный пропуск, толкнуть калитку, охраннику на входе «Доброе утро», приложить пропуск, выжать на себя тяжеленную дверь, десять шагов влево, приложить пропуск, два марша лестницы вверх, приложить пропуск. Ровно 9.00. Далее, не торопясь, налево, потом направо между стеклянных стен, ещё направо. Громко на весь зал: «Доброе утро». Из-за перегородок нестройное «Здравствуйте». Далее к своему месту, по дороге ещё по «Здравствуйте» каждому из четверых в моём ряду. Ещё по «Доброму дню» в ответ. Включаю компьютер. Через меня двое сотрудников — второй и пятый в ряду, уже с утра обежавшие Интернет, отклоняясь, чтобы лучше видеть друг друга, громко обсуждают последние новости. Один тупой, другой нервный, горячатся. Беру лист бумаги, ручку и смотрю на нетронутую белизну, слушая перепалку. Чудом вспоминаю слова, подхваченные перед поворотом на Чудов. Быстро записываю. А до этого начисто забывала. Не успевала донести. Корила себя. Вот, какая… А какая? Усталая, не выспавшаяся, рассеянная. Не оправдание для того, кто вознамерился сберечь святое слово. Наутро. В том же месте. В то же время. Ловлю слова. И через пять минут уже не могу вспомнить. Так день за днём. Приближаюсь к Василию в потоке, пристыженная. Но и пристыженной привыкла быть, это уже не мешает жить. Василий Блаженный вписался в мой регламент как будильник. Точно в 8.57 он даёт мне напутственное слово. Я не умею сберечь его. Поставила себе задачу отныне запоминать. И решила её. Как человек, рациональный до цинизма, что высоко ценится на службе, за месяц натренировалась доносить святое слово до листа через препоны «Здравствуйте», «Доброе утро», «Вы слышали?..» и «Надо срочно

147

подготовить…» Если, вылетая на поворот, имею полминуты в резерве, останавливаюсь и записываю. Далее продолжаю путь беззаботно. За истекшую осень сложилось собрание изречений и аккуратно прирастает согласно рабочим пятидневкам. «…жертва Богу. Дух сокрушен. Сердце сокрушено…» «…блаженная Мария…» «Во имя Господа», — поклонился, когда я положила в его стакан пятьдесят рублей. «…восставших из гроба…» «…спасет и простит. Да не оставит одних на этой земле…» Зима наступила. Высушила жёстким ветром дождь, а снега не дала. На Блаженном та же куртка. Он занимает свой пост задолго до девяти. Он покидает его не раньше одиннадцати, — я видела его в это время, когда по делам выходила на улицу. В обед его уже нет. Святое место занято торгующими. «…аще же еси…» «…скорая заступница, моли о нас Господа и Сына своего…» «…и духа Твоего светаго не отыми…» В четверг его не было. Там, где он обычно стоит, лишь плотно утоптанный круг, как токовище. Ушла на работу разочарованная. Неуютно как-то без напутствия. Пророчества-то его только добрые. Освящают мой трудовой день. Благодарность к Василию обрела новую светлую грань. Я сосредоточилась и назавтра окончательно проснулась ещё на эскалаторе вверх. К месту встречи шла собранная, готовая слышать. Увидела его впереди, всё встало на свои места. Неделя нашла завершение в словах. «…сокровища Твои…» Всякий раз, записав услышанное, испытываю чувство глубокого удовлетворения, подобно коллекционеру, приумножившему собрание новым ценным экземпляром. Однако в налаженном процессе постепенно стала удручать механистичность бессмысленного накопительства. Зачем я коллекционирую случайные обрывки? Да, я чувствую, что здесь есть некая закономерность, которая касается именно меня. Чтото я должна с этим сделать… Мысль эта явилась на выходных, оставив меня озадаченной. Пошёл снег. В рабочие дни обдумывать было некогда. Только ловила. «…страшимся гнева…» Молчал, когда я проходила. Положил широкий крест и сделал низкий поклон. «Свят! Свят! Свят!» «…скорая помощница и молитвенница о душах…» «…истину возлюби…» Какую преследую цель… Выпадает пророчество, а я его немедленно забываю. Даже если запишу, забываю. Нерадивая, неблагодарная, но отныне я чувствую внимание Того, которого столь часто поминаю всуе. Он поручил Василию Блаженному заботу обо мне. И не только обо мне — о каждом из потока, кто, летя мимо, уловил хоть одно слово. Первое дело – услышать. Второе – запомнить. И не забыть до конца дня. Чтобы если спросит Господь: «А ну, повтори урок», немедленно выпалить свежее утреннее. «…милосердие Твое на нас…» — без запинки выпалила бы я в сегодняшний понедельник. На службе, на улице, в метро меня мелет и перетирает мой народ. Он то вспыхивает ссорой, то искрится шуткой, то молчит. А то безмолвствует. Я — одно из кровяных телец, струящихся в общем потоке по жилам Москвы. Мы – безмолвствующая кровь нашего города. А Василий Блаженный – его пророческий голос, изо дня в день читающий нам псалмы и молитвы. «…благодатная Мария, Господь с Тобой. Благословенна Ты и благословен плод чрева Твоего…» «…света от света. Бога истины от Бога истины…» «…созиждется храм…» «…милосердие Господа нашего Иисуса Христа со всеми нами…» А что до этих слов и что за ними? До этих услышали те, кто шёл впереди меня. После этих услышали те, кто шёл позади. Всю молитву мы сможем прочесть только вместе.

148

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Вера Семченкова Россия, г. Екатеринбург

Черноморская сказка Был жаркий июль — самая середина лета. Она отправилась в Сочи, на берег Чёрного моря, где над головой летают её любимые чайки, и веет приятной прохладой. Поехала отдохнуть от городской суеты, восстановить силы после тяжёлого, уже ненавистного, учебного года и определиться с планами на будущее. Девушка взяла с собой собачку, которая была хоть и маленькая, но очень преданная своей хозяйке. Питомца звали Клёпа. Она как никто другой слушала и понимала хозяйку, а та, в свою очередь, могла часами говорить с той-терьером и рассказывать истории, которые могла доверить разве что лучшей подруге, но она отдыхала в другом краю, поэтому истории пришлось слушать Клёпе. Истории были разные: о семье, которая обожала свою девочку; о друзьях, которые всегда поддерживали и вели по нужному пути; об учёбе, которая давалась непросто, но всё же интересно. Она любила вспоминать школу, учителей, первые уроки и последние экзамены. Всё это вдохновляло её и предавало силу, которая способствовала движению вперёд. Но сейчас двигаться не хотелось. Хотелось расслабиться, отвлечься от мыслей, лежать под южным солнцем и вовсю мощь своих лёгких дышать морским воздухом. В общем, надо было как следует насладиться долгожданным двухнедельным отпуском, что она и делала. Девушка сходила к друзьям, у которых они с мамой останавливались ещё в детстве. Прекрасное было время, и не менее прекрасные люди! Они встретили её как родную, угостили вкуснейшими баклажанами и фирменным сырным пирогом, вкус которого она так и не смогла забыть. За разговорами вечер пролетел незаметно, и, слушая стрёкот сверчков, она побрела по тихим улочкам к себе в отель смотреть сладкие сны. На белоснежной постели и с открытым нараспашку окном спала она и правда сладко. Проснувшись, она недолго понежилась в кровати, получила порцию утренних собачьих поцелуев и стала собираться на пляж. Она так давно не была на море, что, надев свой круг, с ребячьим радостным визгом ушла в заплыв. Плавала долго и жадно, переворачиваясь со спины на живот словно дельфин. Уже замёрзнув, она выбралась на берег и села на тёплую гальку, где свёрнутая клубком лежала довольная Клёпа. Девушка любовалась раскидистыми ветвями пальм, изумрудным цветом морской волны, чистым безоблачным небом. И всё было замечательно: она находилась в состоянии покоя и безмятежности. Находилась бы ещё долго, не обрати внимание на пару, сидевшую неподалёку от неё. Влюблённые что-то обсуждали, смеялись, обменивались комплиментами, объятиями и, наконец, растворились в поцелуе. От этой картины ей стало радостно за молодых и грустно за себя. Она вдруг принялась себя жалеть, что у неё нет любимого человека, с которым можно также посмеяться и поговорить по душам, которому можно доверить любую тайну. Ей не важны физические данные, лишь бы он был добрым, понимал её и любил. Но его нет и, наверное, не будет. И всё из-за этой дурацкой коляски, на которой она сидела и с которой, увы, не могла сойти. Всё, что ей удавалось, это крутить колёса, расположенные по бокам кресла… Девушке не нравилось думать об этом, тем более, что у себя в мыслях она была совершенно здоровой. Однако в такие моменты, как сейчас, приходилось признавать свою «особенность», и от этого становилось тоскливо. По щеке потекла слеза досады, и глаза закрылись сами собой. Разбудил её озорной лай. Щурясь от яркого солнца, она посмотрела в сторону собаки. Клёпа играла с молодым человеком невысокого роста. — Замечательная собачка! — воскликнул он. По его интонации было понятно, что он обожает животных, что не так часто встретишь у мужчин. — Приятно слышать, — вырвалось у неё. — Клёпа такая непоседа. — Клёпа! Забавное имя! А как зовут прелестную даму, с которой я сейчас разговариваю? — Вера… — смущённо ответила «прелестная дама», так её ещё никто не называл. — Приятно познакомиться! — прозвучало в ответ. Вот так спонтанно состоялась их встреча. Конечно, он потом назвал своё имя, оно было прекрасным. Выяснилось, что молодой человек живёт в соседнем отеле; и за пару дней, что находится здесь, успел обойти окрестности. После обеда они провели время в близлежащем парке, восторгались высотой кипарисов, пленяющим запахом цветов, ловкостью прыгающих по веткам белок. Они гуляли по аллеям несколько часов, кидали Клёпе косточку, без устали болтали о своих увлечениях, тем самым нашли много общего. Вечером сидели на берегу, дышали морским бризом и любовались ярко-розовым закатом. Ей никогда не было так хорошо: хотелось петь, танцевать и кричать от восторга. Она не верила своему счастью. Первый раз она ощутила заботу и небывалую лёгкость от общения с человеком, которого знает совсем недолго. Ночью Вера не могла уснуть, на неё вновь нахлынули чувства, но

уже не те, что на пляже, а светлые и добрые. В голове мелькнул лучик надежды. На следующий день они встретились на завтраке в кафе, выпили по чашке ароматного кофе и вместе пошли на пляж. Теперь она плавала не одна, а со своим поклонником. Они барахтались в воде, брызгались, лежали на волнах, потом загорали, обсуждали фильмы, музыку, книги. Она очень любила читать классику, романы, современную литературу и лёгкие рассказы. Каждая книга — это окно в новый неизведанный мир, новое путешествие в другую реальность. Спутник Веры был начитанным и грамотным, возможно, поэтому им было нескучно вдвоём. — Знаешь, я пишу статьи и рассказы, — робко призналась она. — Меня иногда публикуют в газетах и журналах. — Здорово, и о чём ты пишешь? — увлечённо спросил он. — О разном. Вокруг происходит столько событий, а люди их не записывают и, в итоге, забывают. По-моему, это глупо. Писатель, как художник, оставляет события на бумаге. — И об отпуске напишешь? — Непременно, ведь я встретила тебя… И в тот момент она уже начала записывать в мыслях впечатления о прожитых мгновениях. Каждый вечер он дарил Вере цветы, осыпал её комплиментами и поцелуями, говорил, что влюбился с первого взгляда. Она верила в эти красивые слова, более того, она тоже влюбилась в него. Влюбилась в его светлые глаза, в добрую улыбку, в нежный голос, в приятный запах его тела. Влюбилась так сильно, что самой за себя было неудобно. Она боялась, что это лишь сладкий сон, который скоро закончится и со временем растворится в воспоминаниях. Но сейчас девушка пыталась не думать об этом, её мысли были заняты любовью. Наконец-то её обычно напряжённое тело расслабилось, и пришло непередаваемое ощущение свободы. — А давай съездим на Красную Поляну, — заманчиво предложил он. — Я давно хочу забраться на вершины гор. — Идея хорошая, но как… — вдруг замешкалась она, вспомнив про свою коляску. — Ничего, я слышал, что там всё приспособлено, и потом, я рядом, тебе нечего опасаться. В этой фразе было столько непоколебимости и мужества, что несовершенство Веры отступило на второй или даже третий план, и они поехали в горы. Какая красота и какие эмоции ждали их там! Они сели на фуникулёр, который унёс влюблённых на самую высокую точку горного массива. Шикарный вид открывался с неё, и было легко дышать. Казалось, что все проблемы и заботы остались внизу, за тысячи метров отсюда. Здесь был только белый снег, необъятное небо, счастливые он и она… Всё, что она так долго ждала, о чём тихо просила в молитвах, то, что часами обсуждала с подругой, наконец сбылось. Сбылось не где-нибудь, а на черноморском побережье. Это ли не сказка? После поездки в горы они ещё долго пребывали в состоянии эйфории от увиденного. Отпускного времени оставалось немного, и они решили не тратить его понапрасну. Вечером пара гуляла по городу, осматривая местные достопримечательности. Всё было так прекрасно, и, главное, удобно, что она захотела там жить. Жить с ним и навсегда забыть своё прежнее состояние. Рядом с ним она парила словно бабочка, которая вырвалась из кокона. Канун её отъезда совпал с его днём рождения. Он рассказал, что мечтал отпраздновать это событие на теплоходе, потому и отправился на курорт. Ещё добавил: — Мог бы я подумать, что встречу тебя, моя дама с собачкой? — спросил он своим таинственным голосом. — Это самый лучший подарок судьбы! И начал её обнимать, называть своей красавицей, а она не хотела думать ни о чём и отдалась чувствам. В те минуты Вере казалось, что началась новая глава её жизни. Прогулка на теплоходе была незабываемой, как и весь отпуск. Они смотрели, как вдалеке прыгали дельфины, кормили пронырливых чаек, ловили лучи заходящего за горизонт солнца. Официант им принёс вкуснейшую форель в лимонном соусе. За едой они не могли наговориться, смеялись, вспоминали, где были и где хотели бы ещё оказаться. Когда теплоход пошёл в обратном направлении, уже близкий ей человек признался: — Я тебя люблю! — И я тебя люблю! — тихо сказала она. Последнюю ночь они провели вдвоём, а утром он проводил её на вокзал. Расставание было долгим и мучительным. Она верила, что когданибудь встретит его у себя в городе, прижмётся к груди и не отпустит. Но

Литературный фонд. Проза поезд мчал всё дальше, и Вера вспомнила, что они допустили ужасную ошибку и не обменялись контактными номерами. Она заплакала. По приезде домой, Вера позвала в гости подругу и взахлёб рассказывала ей о своём чудесном отпуске. Зайдя в социальную сеть, чтобы показать фотки, она увидела сообщение: «Привет, красавица!».

149

Сердце девушки затрепетало. Оказалось, что хитрец подглядел в билете её фамилию и забил в поисковик. В процессе переписки выяснилось, что его дом находится в двух кварталах от неё. Наблюдая всю эту историю, подруга полушёпотом произнесла: — Черноморская сказка какая-то…

Сергей Бойко Россия, г. Москва

Необыкновеллы Молитва

Тело моё! Живи и не умирай. А я сделаю всё, чтобы продлить дни Твои: буду хорошо кормить тебя и всячески ублажать, тренировать и закаливать, чтобы, если придется, Ты смогло стойко перенести все тяготы и лишения и противостоять соблазну остановить страдания Твои и умереть. Тело моё! Я — раб Твой, сожитель и господин. И я повелеваю и молю Тебя: живи! И дай жить мне. Ибо нет мне жизни без Тебя. Но и Ты без меня долго не проживёшь. Мы нужны друг другу. Тело моё! Вспомни, как росли мы вместе и крепли, как прибавлялись знания и опыт наш. Мы жили в гармонии с Тобой. Мы были одно целое. Вспомни об этом. Не оставляй меня, когда Ты так еще необходимо мне. Тело моё! Ты стареешь стремительно. Я не поспеваю за Тобой. Подожди, когда и я захочу покоя, ослабну и одряхлею. Тело моё! Давай умрём вместе! А пока — молю Тебя: живи и не умирай!

Сказка о золотой рыбке Над седой равниной моря гордо реял "МИГ-17"... Рыбачка Соня вытащила невод, поймала Золотую Рыбку и не растерялась. Она читала в детстве пушкинские сказки, а над разбитым стареньким корытом пролила много горьких и недетских слёз, — поэтому была во всеоружии и пожелала многое чего. — Не печалься, ступай себе с Богом! — сказала ей Золотая Рыбка. — Так и быть: всё у тебя сбудется. Рыбачка Соня возвратилась к дому, — а там уж праздник, потому что всё сбылось. Над седой равниной моря грохотал "МИГ-29", черной молнии подобный... Рыбачка Соня вытащила невод, поймала снова Золотую Рыбку и сказала: — Сбылось, как ты и обещала, всё. Но этого мне оказалось мало, государыня Рыбка. Теперь, чтобы не докучать тебе по мелочам, придумала я вот что: ты сделай так, чтобы сбывалось всё, чего бы я потом не пожелала без тебя. Хорошо? — Не печалься, ступай себе с Богом! Получишь всё, чего не пожелаешь.

Над седой равниной моря гордо выл "СУ-37"... Рыбачка Соня снова вытащила невод, в котором Золотая Рыбка, и сказала: — Всё у меня теперь есть, государыня Рыбка, чего не пожелаю. — Чего ж тебе надобно, Соня? — удивилась Золотая Рыбка. — Всё у меня есть, государыня Рыбка, но мне этого мало! — Чего же ты хочешь? — снова спросила Золотая Рыбка коварно. — Теперь я хочу, — промолвила Соня беспечно, — хочу, чтобы у других ничего не стало! — Хорошо, будь по-твоему, Соня, — ответила ей Золотая Рыбка. — Ступай себе с Богом! Над седой равниной моря все пропали самолеты. Океан поднялся и пошел на сушу волной, а горы стронулись с места и двинулись в долины... Вот и исполнилось последнее желание рыбачки Сони! Над седой равниной моря гордо реял птеродактиль...

Троллейбус

Я — троллейбус! Как мне здорово мчаться по городу от остановки до остановки, от светофора до светофора, пиная асфальт моей дороги подметками всех своих колес. А на конечной отдохну — и... Дух захватывает после долгой стоянки! Несусь вперед в потоке машин, самый толстый, самый красивый. А эта женщина — опять у пешеходного перехода, каждое утро, в один и тот же час. Вы посмотрите: тонкая, крепкая, плотная — как трехфазный ток. А я — мимо, чуть дыша, у самой бровки. А она — прямо на проезжей части! Стоит кокетничает: мол, не трамвай, объедешь! Я умом понимаю: пустое это! А сердце вдруг — перебои! Машины кругом лай подымают. А что я могу поделать? Она на меня глянет, — у меня дух захватывает! Про тормоза забываю, про светофор забываю, выкатываю на самую бровку — и замираю от свистка. А она хохочет — радуется. Чему? Чему ты радуешься, глупенькая? Что ты понимаешь в жизни? Взялась бы лучше обеими руками за провода, напружинилась как следует и — вперёд, вперёд, вперёд! Вон до того светофора, зеленый пока, успеть, успеть, успеть! А потом — до следующего! И так — до вечера! А утром — снова! И так — всю жизнь! Это же счастье. Это же здорово. А тут — снова еду. Утро. Солнышко. Асфальт, водой политый, сияет, холодит и шуршит. И вот — на том же месте, в тот же час — она! Я, понятное дело, к ней — поздороваться, полюбоваться... Хочу к ней, — а меня в левый ряд несет! Что такое? Что за чертовщина? А вот захочу — и поверну направо! Р-раз! — а сам несусь прямо. Так и проехал мимо — даже ручкой не сделал. Разволновался, раздухарился! А вот возьму и заторможу на зеленый — вот тут, вот здесь, прямо сейчас. Р-раз! — а сам скорость набираю... Как же так? Что происходит? Будто кто-то во мне сидит и управляет всеми моими движениями. А вдруг — правда? Вдруг — так оно и есть? Нет, что за нелепая мысль? Нет, конечно! Вздор... А кругом — вонючие автомобили коптят синее небо. Солнце-блин расплывается на мазутной сковородке города. Вырваться! Бросить всё! Полететь куда глаза глядят!.. Не могу. Что со мной? Куда несусь? Где остановлюсь?.. Ничего не знаю. Ничего не понимаю в этой жизни. Думал — свободен. Думал — еду. Думал — куда хочу. Думал, что думаю. Теперь понял: сюда нельзя, так непринято, здесь неположено; тут повернут налево, здесь — направо... А я сам?.. Лучше не знать ничего. Лучше — в неведении. Лучше — в невежестве. Ухватился за провода — если позволят — и полетел! Не думая, что это не ты летишь в свободном желании и радостном сознании, а тебя гонят, тормозят и пинают в указанном кем-то направлении. Не-ет, всё! Забыть, забыть, забыть! Не знать, не знать, не знать! Забуду, забуду, забуду! И... ПО-ЗА-БЫЛ! АГА!!!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

150

КА-КОЙ Я ЭНЕРГИЧНЫЙ ПОД СВОИМИ ТОКОПРИЕМНИКАМИ! КАК РВУСЬ ВПЕРЕД В ПОТОКЕ МАШИН! ВЫСТАВИВ НАРУЖУ ВСЕ СВОИ ДОСТОИНСТВА! САМЫЙ ТОЛСТЫЙ, САМЫЙ КРАСИВЫЙ! БЫСТРЕЕ! БЫСТРЕЙ! ЕЩЕ БЫСТРЕЕ!!! ВОН ДО ТОГО СВЕТОФОРА, ЗЕЛЕНЫЙ ПОКА, УСПЕТЬ, УСПЕТЬ, УСПЕТЬ! А ПОТОМ — ДО СЛЕДУЮЩЕГО! И ТАК — ДО ВЕЧЕРА! А УТРОМ — СНОВА! И ТАК — ВСЮ ЖИЗНЬ! ЭТО ЖЕ СЧАСТЬЕ! ЭТО ЖЕ ЗДОРОВО, А?.. Молчите? Не верите? ДА ВЫ ПРОСТО ЗАВИДУЕТЕ МНЕ!

Пролог

«В начале было Слово…» Кто сказал? Неправда! В начале было Ощущение. Хорошо. Лежу. Или сижу? Или стою? Одним словом — нахожусь. Худая темнота едва способна удерживать крупинки тепла. Больше никаких ощущений. Можно только думать. Не о том, кто я и где я, — этого нет. Причина одна: нет меня самого, и я не могу знать о том, чего еще нет. Я — думаюсь! Я сам — мысль. И я перетекаю, ударяюсь в мелкие камешки ассоциаций, меняю направление. — Ты признайся, ручеек, Как найти дорогу смог. — Я на то и ручеек, Чтобы не искать дорог. Хорошо! В меня впадают другие ручейки-мысли. Я впитываю их, становлюсь больше и сильнее, мне становятся понятны преграды на моем пути, я вижу глубже и шире. Но все равно бегу извивисто и прихотливо, не сосредоточенно. А потом сам впадаю в большую реку! Я купаюсь в ее волнах, беззаботный младенец. Эта река называется «я-человек». Она принимает меня. Я весь — в ней. Но и она — во мне. И мы вместе стремимся к общему устью, за которым — океан по имени Жизнь. Но на свободном нашем пути встают болота, тухлые водохранилища и плотины. И я начинаю опасаться: хватит ли сил, достанет ли терпения? И вдруг предчувствую: достанет! И воспоминание — эта встречная волна океана по имени Жизнь — догадку превращает в уверенность: так уже было! Я вновь добегу до устья, прикоснусь к океану — и на краткий этот миг увижу весь свой путь разом: от первой капли и песчинки на ее пути до океанского наката. В случайном увижу предопределенное; в очевидном — уродство несомненности; обрету способность извлекать гармонию из хаоса и повергать в прах незыблемые кристаллы аксиом. Я замкну цикл бытия и на краткий этот миг сам стану истиной и… позабуду обо всем! Так это случалось прежде. Так это будет происходить всегда, когда я-мысль будет изрекаться в я-человеке. Какие-то частички сохранятся в памяти, как эти крупицы тепла в темноте; я чувствую их — но ими не согреться… А сейчас — новая волна океана пришла ко мне с известием: каждый человек — Вселенная! Поэтому часы его идут только с присущей им одним скоростью. И другой проживает за три года полные тридцать или даже девяносто, когда один в свои шестьдесят не вспомнит ничего отраднее вчерашней пакости. И умереть в тридцать три как бы насильственной и мученической смертью — может статься! — прекрасно достойный и единственно возможный способ завершить свой жизненный цикл, из я-Вселенной перейти в я-Жизнь и я-человек и, наконец, в я-мысль. И так все это может удачно сложиться, что люди посчитают тебя необыкновенным и уверуют, а их потомки день твоего рождения положат началом нового летоисчисления и будут весело праздновать его в конце каждого года. Что ж, неплохой способ отметить достойного, но… Приближается Время! Надо быть готовым. Другие готовятся к смерти. Это не составляет труда. Мне надо приготовиться к Жизни! Это мучительно трудно. Ведь я могу ока-

заться в любой точке времени и пространства, даже одновременно в разных местах или единовременно в одном месте несколько раз. Ведь я — мысль! Откуда мне знать, кто меня подумает и где я появлюсь на свет? Это откроется мне только в момент истины — и тут же канет в забвение. Только миг я буду чувствовать, знать и понимать все! Чаще и ощутимее накатывают встречные волны океана — моя память из будущего. Они говорят мне теперь: в миг смерти, как и в миг рождения, Жизнь откроется тебе — это будет один из ее подарков: с рождением тебе даруется Жизнь, со смертью — ее Смысл! Итак… Я есть всяко время и место. Я — везде. Я — есмь! Двери моей темницы падают. Сыплется труха, вспыхивает солнечными искрами, вонзается в лицо. Грубый голос внятно поминает всех своих святых. Меня подхватывают и выволакивают наружу. От яркого дня я слепну. От боли не ощущаю своего тела. Запахи дурманят до тошноты. Вот я и появился на свет! Меня кладут на душистую землю, лицом вниз. Наваливают на спину тяжелое, — от чего становится трудно дышать. Первое ощущение собственного тела, — это меня начинает бить озноб. — Что трясешься, жидовская морда? — слышу я над собой. — Замерз? Потерпи чуток. Сейчас согреешься. Дружный хохот ласкает мой слух. Меня поднимают. Я прикручен к столбу. Веревки натягиваются, — и когда, кажется, сейчас мои плечи выскочат из суставов, я упираюсь задом в прибитую заботливой рукой перекладину, как бы сажусь на нее верхом. Хорошо! Столб ударяется о дно готовой для него ямы, — и я чуть не слетаю со своего места. Меня с терпеливой заботой возвращают в удобное положение. Спасибо! Я чувствую, как закрепляют столб, набрасывая в яму острые камни. Столб становится продолжением моего тела. Камни царапают его, когда их начинают трамбовать. Они сжимают меня своими шершавыми и холодными лбами. Надо потерпеть. Меня все еще бьет дрожь. От нее я снова сваливаюсь, и снова меня возвращают на место и ради простоты и надежности, — я понимаю: в моих же интересах! — привязывают к столбу туловище. От этого становится не совсем удобно, потому что теперь, перехваченный на груди веревкой, я не могу, как это делал прежде, наклоняться вперед, чтобы не ломать вывернутые за спину и закрепленные довольно высоко руки. Я не знаю, как сообщить об этом своим доброжелателям, потому что говорить, как следует, еще не научился. Но тут один из них догадывается о моих затруднениях и немного ослабляет узел. Благодарное тело отваливается от столба. Слезы умиления заполняют мои полуслепые от дневного света глаза. Какие... Какие все-таки люди... Внимательные! Добрые! Отзывчивые! Умытый теплотой заботы и собственными слезами я прозреваю. Гримасой, взглядом, дрожью — всем своим видом! — я тороплюсь выразить моим благодетелям признательность. На худой конец — пытаюсь уловить их взгляды. Но голова моя бессильно свешивается вниз, — и я вижу только собственные грязные телеса, ссадины на коленках да кучу мусора под столбом. Люди добрые! По правде, других я и не встречал в своей жизни. Ведь я практически родился здесь, на столбе. С ним у меня связаны самые первые и яркие впечатления. Я, конечно, понимаю, что не все люди такие, как мои покровители, — я не наивный! Мне просто повезло. А если бы нет? Что стало бы со мной? Страшно подумать… А что это за мусор внизу? Щепки, палки, бумажки? Надо прибраться, — вдруг кто-нибудь посторонний увидит такой беспорядок и составит о нас превратное представление… Ax, вот оно что! Просто эти люди складывают под столбом костер для тепла. Что ж, спасибо, самое время! А то солнышко что-то совсем не греет сегодня. Вон и дымок полетел игривой завитушкой вокруг столба… Спасибо, родная, спасибо, милая! Старушка — добрая душа! — пару хворостин из своей вязанки тащит с трудом, тащит, слабенькая… Что вы стоите, олухи, ухмыляетесь? Помогли бы немощной… Вытащила! Подбросила в мой костер… Как же хорошо жить на белом свете, люди добрые!

Литературный фонд. Проза

151

Светлана Долгая Россия, г. Краснодар

Прости, дядя Боря! Помню её с раннего детства. Желтоватая, выцветшая от времени фотография совсем молодого, стриженого «под ноль»парня в гимнастёрке всегда висела на стене рядом с портретами бабушки и дедушки. — Это дядя Боря, он погиб на войне,- показывая на снимок в круглой металлической оправе, объясняла мне, только начинающей что-то соображать девчонке, моя тётя- Лариса Антоновна. Она была самой старшей из детей в семье Долгих. Средний- дядя Боря, младший- мой отец, Михаил Антонович. В детстве я воспринимала дядю Борю, как незримо присутствующего члена семьи, ещё особо не вникая в смысл сказанного тётей, «погиб на войне», и не понимая самого значения слова «война». По мере взросления, стала осознавать, через что прошли советские люди, чтобы завоевать долгожданную победу. Сейчас этот великий праздник отмечают с особым размахом,- назло западным злопыхателям, старающимся умалить роль нашей страны, избавившей мир от фашизма. Иду по улицам праздничного города. Только что закончилось шествие «Бессмертного полка». Очень много молодёжи,- это радует. Значит помнят, чтут. Преемственность поколений — не пустые слова. Полно ребятишек, одетых в военную форму. Милые, трогательные будущие защитники Отечества. Пусть никогда не опалит вас пламя войны! Не могу сдержать слёз умиления при виде мальчика лет пяти, который подходит к ветерану и тянет ручонку для поздравления. Родители малыша тоже с почтением поздравляют пожилого седого мужчину. На его кителе нет свободного места от многочисленных орденов и медалей. Повсюду звучат песни военных лет: из репродукторов, с концертных площадок, из уст уличных музыкантов. В городском парке тоже многолюдно. Ко мне подходят парень с девушкой, просят, чтобы я их сфотографировала. Открытые лица, добрые улыбки, сияющие глаза, которые бывают только у влюблённых. Объектив бесстрастно фиксирует счастливое мгновение. Хочется верить, что жизнь этой пары будет безоблачной и полной любви, которую не омрачит никакая беда! Интересно, а способны ли они на подвиг, если, не дай Бог, случится то, что случилось в сорок первом? И сама себе отвечаю: «Так, ведь, совершают, и не один подвиг: в Донбассе, в Сирии, в горячих точках на Кавказе. Тысячи молодых ребят, для которых остановилось время. Вечная Вам память, герои! Возвращаюсь домой, немного утомлённая праздничной атмосферой. Ставлю перед собой тронутую ретушью времени фотографию. — С праздником тебя, дядя Боря!- мысленно поздравляю я родственника.- Извини, что обращаюсь «на ты». Просто мне, твоей племяннице — сейчас втрое больше лет, чем было тебе, когда ты ушёл на фронт. Вглядываюсь в почти мальчишеское лицо: правильные черты, распахнутый взгляд больших светлых глаз. — У тебя могли быть красивые дети, дядя Боря, а у меня были бы двоюродные братья, или сёстры. И сегодня к тебе на улице подходил бы малыш, чтобы поздравить с праздником. В 1943 году моя бабушка, Елена Трофимовна получила с фронта похоронку: «Ваш сын, Долгий Борис Антонович пал в бою смертью храбрых». И уже много лет спустя, после войны, стараниями моих тёти и отца, удалось выяснить, что погиб дядя Боря на Курской дуге, под Прохоров-

кой, в самом пекле Великой Отечественной войны. Папа, будучи уже немолодым, ездил в те места, и отыскал обелиск, на котором среди других имён была увековечена и фамилия его брата. — Как же с тобой это произошло, дядя Боря?- стараюсь прочесть ответ в его глазах. Воображение рисует картину тех страшных событий : шквал огня, содрогающуюся от взрывов землю, жар от горящего металла в подбитом танке. Крики, боль, ужас. Наверное, пытался выбраться через люк из горящей машины, где его и настигла смерть. Пусть лучше так, чем заживо сгореть в железной западне. Просто хочется надеяться, что не очень мучился. — Что я могу для тебя сделать, дядя Боря? Сказать спасибо? Но разве этого достаточно? Краткое слово, которое означает «спаси, Бог» — применительно к живым. А тебя, увы, Бог не спас, как и миллионов, погибших в подбитых танках, в горящих самолётах, в лобовых атаках бойцов, яростно шедших на захватчиков со штыками наперевес. Поставить свечу в храме и заказать поминальную службу, как уже делала, и не раз? Не знаю, нужно ли тебе это. Прости, дядя Боря. Прости, за тех, кто жарит яичницу с колбасой на Вечном огне, за осквернённые могилы наших воинов-освободителей, за враждебную, неблагодарную Европу, за ложь, за предательство, за твою родную Украину. Я сама наполовину украинка- не понимаю, как такое могло случиться. Как можно с гордостью носить фашистскую символику и ненавидеть братский народ, который принёс освобождение от рабства и смерти? Или, может быть, те, кто внедрял ненависть на генетическом уровне предпочли бы быть сожжёнными в печах концлагерей, или задохнуться в душегубках в угоду психопату, намеревавшемуся истребить всех славян, как, впрочем, и другие национальности, во имя идеи «сверхчеловека»и чистоты арийской расы? Не понимаю, откуда взялись, подобно большим чёрным канализационным тараканам эти националисты, бендеровцы, и прочая мразь. Из каких щелей вылезли? Не хочется употреблять подобные эпитеты, но каким другим словом можно назвать тех, кто избивает старых фронтовиков, которые пришли возложить цветы к памятнику погибшим товарищам, отдавшим свои жизни, между прочим, за то, чтобы могли родиться и жить такие вот моральные уроды? Как можно назвать тех, кто убивает и грабит ветеранов, а потом продаёт их награды? Нелюди, подонки? Слишком мягко. Мразь- самое подходящее определение: жёсткое, хлёсткое, как удар плетью. Прости, дядя Боря. Единственное, что могу-это помнить. Помнить тебя и других погибших героев пока жива. Потом будут помнить другие поколения. Не забудем, обещаю. Держу бурый, почти истлевший от времени клочок бумажного листка. Торопливый, неровный почерк. Наспех написанная карандашом записка с фронта: « Добрый день, мама. Жив, здоров. Не беспокойтесь. Писать не буду. Продолжаем передвигаться. Меняем место. Всё очень сложно». Некоторые слова почти стёрлись, другие аккуратно обведены чьейто рукой. Это последняя записка от дяди Бори, геройски погибшего под Прохоровкой. Чтобы жили мы. Ещё раз вчитываюсь в слова: «Всё очень сложно». — У нас сейчас тоже всё очень сложно,- мысленно говорю я герою. Ничего, нам не привыкать. Выстоим! Преодолеем!

Лариса Бесчастная Россия, г. Волгоград

Время Сечи Седая ночь моих раздумий тяжких… и безысходность с тайною сплелась, и ветер рвёт окошка удила – за полотном натянутых гардин зияет бархатная синь. Темны на юге ночи. Не вижу ни одной звезды и хочет остуды ледяной воды горящее тоской нутро и жжёт искусанные губы – но цепенею я и заворОжено пронзаю синью взора синь небес. И вижу в ней расщелины пространств и то, как вытекают из них

белёсой мглой ручьи, виясь и разбегаясь, и сливаясь – и понимаю: это Время! Нисколько в том не сомневаясь, я обмираю холодящим страхом и восторгом… и родничка на темени касаются невидимые струи, а губы увлажняются Словами: Успенье, иго, рати, Рождество… и Русь и Богородица… и смерти естество…

152

Русский литературный центр. Litagenty.ru

И ветер в ноздри льёт мне запахи полыни, тины, пота, хвои, а уши полнит волчьим воем, и топотом, и скрежетом, и гулом. Сквозь шум я различаю голоса: – Испей-ка, кум, успенского кануна*. За братство и за славу… – Нет, Кирша, погодим… за переправой… За переправой? Метнулся взор мой вспять теченья Времени и вижу от сего вчерашний день и ре'ку и леса' понтона – и всё во тьме ночной. И слышу скрип телег сквозь храп коней – и точно знаю: я за Доном, средь дней великого похода на Мамая. Ах, Боже мой! Как? Почему я здесь? О! Время от Успенья Богоматери до Рождества Её! И временной колодезь глубиною в семь веков! Яснеет голова и вертится вопрос: «Зачем?». А между тем, всё чётче слышу звон подков и вижу переправу, змеиный хвост полков… их воинская справа отблескивает чешуёю бляшек и кольчуг и позолотой ножен. И княжеских корзно* багрянец выхватывает лунный свет, и стяги… глухие окрики стреножат лошадей, чтоб не сбивать людей с моста… И вдруг испуг: о, нет! Мне сечи зрелище не по плечу! Смерть, кровь и боль я видеть не хочу… – Смотри! – приносит ветер чей-то мне указ. – Смотри, не отрывая глаз, какой ценою Русь объединится! Тут тьма луну сглотнула и во мраке вспорхнули крики птиц. И речи: – Амелфа, жёнка моя, на сносях… а вдруг загину я в сей сечи? И не увижу сына… – Не трусь, Семён, беду не кличь… Господь поможет нам стоять за Русь и Веру. Опричь сего я зрил, как на Успенье на брань благословенье князю дал отец Герасим. Бог знает меру всякого и сверх не воздаёт… – Ты знаешь, Гридя, пешец я… и полк наш, Вельяминов, ставлен наперёд… Молчанье заполняют вздохи, ропот и ожидание подвоха – но нет! Я слышу шёпот: – Позри-ка, брат, как он идёт! Спокоен и неспешен. Полнотел. И богатырь, хоть не высок… – Боброк то, княжий воевода. Засадный полк его удел… везёт. А мы полтеями* украсим поле. Амелфа изведётся вся… – Как доведётся, брат, на всё Господня воля… …Дон спит рассветным сном, беды не чуя. В холмы одеты берега Непрядвы, в них дремлет слава и позор, и пух могил и летописный вздор о брани беспощадной. Густой туман сокрыл, как уряжение полков творится. Порядки боевые, превозмогая тесноту людскую, улеглись, и птицы в испуге взмыли, и лисицы шарахнулись в густое разнотравье. И небеса молитвами насытились о животе и здравье. И заиграли боевые трубы… На Красный холм Мамай выходит из шатра и царским взмахом рукава даёт сигнал – и зазвенели медью бубны. И тут же темник загарцевал пред конницей татарской и рати начали сходиться, и встали, и вросли, ступить не смея дале, на расстояньи, означенном для поединка Пересвета с Челубеем. Те с копьями наперехват помчались друг на друга – и кровь камедью на кольчугах заблестела и сникли оба головами и обмякли телом… И я с испугом смыкаю вежды: мне исход известен, не оставляет он богатырям надежды – убиты оба, но победа по праву достаётся Пересвету, коли в седле он удержался… Однако басурмане с этим не согласны… Не вижу я, но знаю, что вражье полчище летит на русов с воплем громогласным и вот сминает полк Передовой… и тут же начинает полк Большой теснить – рассыпалась стена заслона… А я уже почти оглушена: храп лошадей и лязг, и хруст костей, и хрипы смертные людей и стоны… о, как скрежещут железа! Как бьются наши оголтело! И хлюпают мечи о тело, и свищут стрелы, и головы летят! И пыль в глаза и смрад и ад! И ругань, как молитва, и молитва – бранью! И смерти дух, и жизни истязанье… и… о, Творец! Не слишком ли жестока эта битва! И, наконец, теряю я сознанье… …Зловеща тишина истекшей сечи… и алчно вороньё кружит, пугаясь стонов. Над Доном и Непрядвой испарений мгла. И Меча с Плавой, и Соловой по щекам земли текут ручьями слёз и крови. И холмятся тела. И брани послесловьем слы'шны плачи оставшихся в живых – лежачих и средь них бредущих… и стоны смерти с нетерпеньем ждущих – им небеса уже распахнуты в ногах… Славяне, басурмане в общих грудах. Полтеи, руки, головы, разорванные груди… пробитые шеломы, стрел и копий дерева с изломом.

Пучками ржавая трава израненного поля… иссеченные кони, люди… всё стонет, корчится, щетинится от боли! …Затихли скорбно обречённые к изводу на гробы дубравы. Живое поле Куликово кольчужной справой дышит смрадно и неровно. Нескладно, осмелев, слетелись враны и со скандалом расселись пировать на раны мёртвых воев. В их карканье ворвался волчий вой утробный и близился уж час ночной… Я, в сон влекома, отрешилась от событий дня на миг, когда меня настиг знакомый Глас: – Послушай. Ты сейчас узнаешь, за что великий князь Московский, взыскавший прозвище Донской и угодивший в святцы, призвал сражаться всю святую Русь… – Чтоб княжества удельные смогли собраться под его начало, объединиться и избавиться от ига. Об этом пишут во всех книгах… – Вот с этим спорить не берусь. Однако же в другом интрига. Возможно, вовсе не желая, убрав строптивого Мамая, наш князь сплотил Великую Орду. И иго тем продлилось на столетье, и принесло Руси беду. Власть незаконно захватил Мамай – не ханского он роду, он всего лишь темник, но не трус – зело хитёр. Его шатёр был пуст, когда его пленить хотели – сбежал герой наш, в мыслях пестуя худое. И через две недели он с Ягайлой взял Одоев и стал готовиться к походу на Москву – но вот в Литве переворот и… В общем, планы сорвались, поскольку Русь с Литвою замирились. Два года на Руси стояла тишь, пока окрепший Тохтамыш не заявил свои права. И вот Москва, оставленная князем на Остея, непрошенных гостей пытается прогнать и смертно бьётся за свободу. О, столько полегло народу! Но знать, должно тому случиться: взял Тохтамыш осиротевшую столицу… и тут с повинной головой домой, на вотчину, вернулся князь и хан, победою ликуя, ему ярлык на власть дарует. Так главным мытарем Орды становится Москва, и обирает Русь исправно. Князь «игу» служит славно и вскоре прирастает землями другими. И бурную ведёт торговлю с Крымом и Хвалынью… и платит дань. Крепка у власти длань, когда её ласкают иноверцы! Короче, сечу Куликову сотворили торгаши… Хватаюсь я за сердце: – О, нет! Не говори, что не разбита Хазарань! Не рви души! Неужто и тогда историю творили торгаши? – Всегда! Князьям давали ярлыки на власть, кормили всласть – и те народ свой предавали. И крали: жизни, память, славу… и битвы выигранные и солдат врагу сдавали. И ныне князи сдают врагу народной кровью укреплённую Отчизну, и предают победы, очерняя свой народ и славу… власть – отрава! И встарь, как ныне, златодавцы на коне… – Как больно мне… зачем? Зачем мне нужно это знать? Ведь я и так уже на болевом пороге… – Вот именно! Ты нервом обнажённым на волне и под призреньем Бога! Ты Женщина и Мать. И детям всё должна поведать, рассказать о бедах, что ждут, коль раздробят Отчизну и не'руси раздарят по клочкам и ересью засеют прокажённой! Про дешевизну рабской жизни, коль не сумеют сберечь завещанное им отцами! Про Честь и Совесть, и про'литую кровь… – Но я всего лишь Женщина! – перебиваю я неведомо кого. – И я слаба, мое предназначение: Любовь! – Любовь и Свет и воспитание Мужчины! На всё нужна Любовь. – Кто ты? – теряя силы вопрошаю я. – Я Глас! – Ты Глас Небес? Иль Ангел Ты, Хранитель мой? – Неважно. Будь отважной и будь самой собой. Считай, что я Души твоей обитель… – Что я смогу?.. – теряюсь снова я, и слёзы прибывают, как воды в половодье, – я безоружна… – А Любовь, а Слово?.. – уже издалека ко мне несётся… И пульсом бьётся вновь во мне тоска. И мысль пришла: вдруг то сердца воителей за Русь, что скормлены сырой земле, стучатся? Ожили ритмы болью, и солью на губах: Успенье, иго, рати, Рождество… и Русь и Богородица… И вижу нынешнее поле Куликово я, где Смолка умирает у Дубравы, в которой полк стоял Засадный – сохнет, обнажая русло – а некогда в ней умывался сам Боброк Волынский и вои из победного полка его. И те, на чьих костях доселе Русь стоит… И Богородица скорбит, и лебеди по нам на Рождество Её кричат уж семь веков… Земля родная истоптана врагом, но всё ещё жива, рождая запахи и мяты и полыни. И клевера под небом синим вползают в разнотравье и роса слезой блестит, и Красный холм венчает стела Славы Русской…

Литературный фонд. Проза И бирюзовые шеломы на главах Храма белостенного на поле брани её хранят… То Память наша. И покуда чтить мы будем предков, покуда помнить будут нас потомки – жить будет Русь, Россия…

153

Словник: Корзно – плащ, мантия, атрибут княжеской власти. Канун – пиво или брага, сваренные накануне праздника. Мытарь – сборщик налогов. Полтей – тела, разрубленные пополам. Темники – начальники над "тьмою", т.е. десятком тысяч войска. Стяги – как флаги, так и группа ратников около 100 чел.

Рондо песчаное Музыка слышится…

Музыка слышится… Замки песчаные. След на песке – до океана. Волна вдалеке, накипью рваной смоет она и замки и время... Время – песок и в песочных часах сведены два сосуда: прошлое данью, грядущее – ссудой. Перевернуть и просыпаться в прошлое? Нет, не поможет – время покажет: будет всё так же, будет всё то же… Время песочное очное – точное… замки песчаные лепо отточены только непрочные…

Временем точены поле песчаное, замки песочные. Время поточное, остро отточено, время заочное пылью невидимой зыбко колышется. Ветрами дышится… Замки песчаные с лёгкостью крушатся. Музыка слышится… Музыка слышится… Тень равнодушия Вяло колышется, Мысленно рушу я Замки песчаные… Замки песчаные Мною построены – Ладные, славные – Накрепко скроены Воображением…

Музыка слышится… Дуло в висок временем точным, ве'трами склочными. Времени ток: мыслеток, слёзоток и созерцание… Жизнь – времяток и отрицание времени точного, замков песочных. Стены лишь ра'менье смерти отсроченной… Сретенье смерти и жизни изроченной, траченной встречей с судьбою пророченной, временем мечено… словом изреченным страхи излечены…

Воображением Мира желанного, И отторжением Времени бранного, Року подвластного. Року подвластного Без снисхождения Поиска страстного в вечном движении… Замки песчаные…

Музыка слышится… Время-песок прячем в ладонях в извечной погоне за настоящим… но не удержишь и не обрящешь...

Ольга Кунавина Россия, пгт. Яя

И снова о любви Фельетон

У Елизаветы Антоновны случилась беда: её единственная дочь Юля влюбилась. А ведь Елизавета Антоновна так ею гордилась! И умница, и красавица, и первая помощница. Вечерами по улицам не болталась, дома сидела, всё книжки разные читала, преимущественно русскую классику. Институт окончила, да не какой-нибудь, а юридический. И на работу её взяли в преуспевающую адвокатскую контору, специализирующуюся на разводах. Юля даже машину купила, чтобы самой к клиентам ездить и от более серьёзных проблем их не отвлекать. Лишь одно немного беспокоило Елизавету Антоновну – отсутствие жениха у дочери, о чём она ей однажды деликатно намекнула. «Ну что ты, мама! – махнула рукой Юля, сидя над очередным бракоразводным делом. – Какие женихи? Нынче такие меркантильные мужчины пошли: не то что квадратного метра, лишней ложки при разводе не уступят, так что лучше с ними никаких отношений не иметь, разве только служебные». И вот, не прошло и двух недель после этого разговора, как всё решительно переменилось. «И угораздило же её влюбиться на сайте знакомств, и не какнибудь, а по телефону! — качала головой Елизавета Антоновна, делясь бедой с близкими подругами. – И ладно бы парень оказался приличным, а то ведь уголовник. Самый настоящий, хоть и с незаконченным высшим образованием». Елизавета Антоновна нисколько не преувеличивала: Юлин избранник действительно имел незаконченное высшее образование (мы, правда, умолчим, какое именно) и на момент знакомства с девушкой пребывал в тех самых местах, которые в народе принято называть не столь отдалёнными. Молодой человек отбывал срок за убийство жены. Его местонахождение открылось не сразу, а только тогда, когда Юля уже, что называется, голову потеряла от любви, точнее, от тех писем, какими возлюбленный неутомимо бомбардировал её в течение месяца. Причём писал он в своих электронных посланиях не о чём попало, а о старой доброй классике, демонстрируя при этом её великолепное знание и сокрушаясь, что нынче так о человеке со всеми его страстями и пороками, как это делали русские писатели вроде Достоевского и Горького, мало кто пишет. «И кто только придумал этот сайт знакомств!» — сокрушалась Елизавета Антоновна всякий раз, наблюдая за тем, как Юля, собираясь на свидание к своему избраннику, кладёт для него в дорожную сумку очередную книжную

новинку из серии «Классики и современники». «Ты ему лучше «Преступление и наказание» привези, — с горькой иронией посоветовала она дочери, — а для комплекта роман Горького «Трое» захвати», раз уж он так литературу любит». Но Юля от совета матери отмахнулась и положила в сумку ещё один интеллектуальный бестселлер, а, вернувшись из поездки, сообщила, что выходит замуж. — Да он же убьёт тебя! – ахнула Елизавета Антоновна. – Как и свою жену. Освободится и убьёт! Ножом зарежет. Или задушит. — Ну что ты, мамочка, — поморщилась Юля. – Эта женщина сама была во всём виновата. – Юля была уверена (впрочем, как показывают нынешние времена, и не одна она), что её избранник – человек весьма ранимый, тонкой душевной организации, и что соперница (хотя той не было в живых) вела себя неправильно и что с ней, Юлей, такого уж точно не случится. — Эх, если бы я была судьёй, — мечтательно произнесла Юля, — то сто пятую статью (умышленное убийство) легко бы переквалифицировала на сто седьмую (убийство в состоянии аффекта). Между прочим, на Руси бабу за измену испокон веков вожжами били, да и не только. Кстати, об этом и твой любимый Горький писал. — Он не об этом писал! – возмутилась Елизавета Антоновна. – Он о жестокости людской писал и о её бессмысленности. После свадьбы Юля поставила перед собой цель – во что бы то ни стало добиться для мужа смягчения приговора. Елизавета Антоновна попыталась отговорить дочь от этой затеи, но Юля в очередной раз отмахнулась от матери и принялась засыпать прошениями и жалобами все те инстанции, от которых зависел успех её благородного дела. Новоиспечённый муж жену во всех её хлопотах горячо и неустанно поддерживал. Ведь он, как и она, мечтал, как можно скорее выйти из мест заключения и начать новую жизнь – жизнь, в которой больше не будет вероломных измен и обид, а будут царить лишь любовь и согласие. Исполнение задуманного потребовало значительных трат, как времени, так и денег. Юле пришлось сначала продать машину, а потом уйти с работы, чтобы иметь возможность совершать многочисленные вояжи по разным судебным заседаниям, которые она, несмотря на своё блестящее знание юриспруденции, неизменно проигрывала. Однако девушка не унывала. Она подбадривала и себя, и

154

Русский литературный центр. Litagenty.ru

мужа. Чтобы заработать денег для очередной поездки к любимому (место, в котором он находился, и впрямь находилось весьма далеко), Юля устроилась мыть полы в учреждении, в котором работала Елизавета Антоновна, а по ночам разносила пиццу. Она похудела, подурнела и осунулась. «Я взорву всю эту систему правосудия, — бормотала она, возвращалась домой после ночной смены, чтобы засесть за очередное прошение, — но правда и истина восторжествуют! Именно женщины толкают мужчин на преступления. Именно их безответственное поведение заставляет хвататься сильную половину человечества за нож или другой кухонный предмет, первым подвернувшийся под руку». Через год муж развёлся с Юлей. — Мама, он нашёл другую! – рыдала она на плече у матери.

«Ну и слава Богу» — радовалась в душе Елизавета Антоновна. — Он сказал, что я совсем не интересуюсь современной литературой! — сквозь слёзы пожаловалась Юля. – Оказывается, я не знаю, кто такой Эдуардо Мендоса. «Тоже мне, знаток литературы нашёлся»! — мысленно хмыкнула Елизавета Антоновна, гладя дочь по голове. — Мамочка, но самое главное, ты даже не представляешь, кто она! – воскликнула Юля. — И кто же? – насмешливо улыбнулась Елизавета Антоновна. — Она – судья! Едва Елизавета Антоновна беззвучно раскрыла от изумления рот, как Юля выкрикнула: — Они уже и заявление подали! – и разразилась новыми рыданиями.

Валентина Шунтикова Россия, г. Омск

Скачки «Тепло и уютно. Только вот не слышно никаких звуков. Кто-то снаружи меня гладит. Приятно. Попробую перевернуться, а то немного неудобно. Почти получилось, но места всё равно мало», – так думала я. Вдруг что-то начало происходить. «Мама, мама!» – кричала. Но мгновенно почувствовала неприятный холод телом, оно стало мокрым. Неизвестная местность, и какие-то существа на двух конечностях стояли вокруг. Я чуть не упала, но они меня поймали. «Мама!» – без остановки кричала и, увидев её, попыталась подойти к ней. Но сильная дрожь подкашивала мои копытца. Мама повернулась ко мне. «Какая она красивая!» – восторженно подумала я. Существа обтерли меня чем-то – стало сухо. И затем они ушли из помещения. Я принялась искать молоко. Не знаю, как поняла, что хочу кушать, и где находится еда, но, похоже, инстинкт помог. Как это было вкусно! Спустя минут пять, пока я кушала, она начала ухаживать за мной. Ушки, спину, а когда она стала вылизывать шею, мне стало щекотно. Отошла и впервые в жизни начала трясти головой и бить копытцем. Мне понравилось. Потом долго смотрела на свои ноги, затем на мамины; на свой хвост – на её. – Ты чего, милая? Я же твоя мама, а ты – часть меня. Мы с тобой похожи, – улыбнувшись, пояснила она. Мне стало очень интересно, что я умею делать. Скакать! Прыгала, прыгала, пока чуть не попала в маму. Она сказала, чтобы я вела себя спокойнее. Посмотрев вокруг себя, заметила дырку, которая была светлее всего остального. – Мама, а это что? И где мы? Она подошла ко мне, погладила своей головой мою и сказала, что место, где сейчас находимся – это наш дом, а для людей оно называется конюшня. А дырка – это окно, сквозь которое видно, что творится на улице, но зимой при этом не чувствуется холод. Было так интересно узнавать новое! И так хорошо, что рядом есть она – мама, которая поможет в трудную минуту и научит важному. Долго расспрашивая о конюшне, об окружавших на тот момент предметах, я быстро устала и захотела спать. Мама прилегла со мной. Рядом с ней было так комфортно – исходило какое-то тепло, любовь и нежность, что под нежный шепот маминых слов и уснула… Утром снова пришли существа – люди, что узнала вчера. Они принесли огромную гору каких-то соломинок – сено. И налили воды, затем один из них подошел к маме и что-то достал из карманов, потом удалились. Мама начала кушать, и чуть позже я получила молоко. – А зачем он к тебе подходил? Что складывал? – Дочка, он брал у меня анализы. – Что это? Мама мне рассказала историю моего происхождения и предназначения. «Ты родилась совсем недавно, а раньше находилась у меня в животе. Но не только я создала тебя, но и твой папа. Он очень красивый и весьма успешный скакун – занимает почти всегда первые места», – объясняла она. – А что такое «скакун»? Мама рассмеялась, но чуть позже разъяснила, что это то, чем я люблю заниматься, но только когда много таких же жеребят и люди сидят в седле на спине. Я немного не понимала, о чем она говорит, но раз мне нравится скакать одной, то с друзьями будет веселей. И заранее полюбила скачки как вид спорта, но не ожидала, что это далеко не всегда радужно и забавно… Шли дни, недели, месяцы. Я взрослела, умнела, набиралась сил. Однажды пришел конюх Андрей и вывел маму из стойла. Ничего плохого не подозревая, жда-

ла её обратно. Думала, что почистят, покатаются на ней и вернут ко мне, но… Мама, похоже, знала, что рано или поздно, но нас разлучат. Она часто напоминала мне, чтобы я откликалась на кличку, которую мне придумают люди; могла за собой ухаживать; чтобы не кусалась без явной на то надобности и многое другое. Вчера ещё повторила свою кличку, наверно, чтобы я, услышав её, знала прекрасно, что это говорят про маму. А сегодня её увели в другое отдельное стойло. Мне стало очень грустно и страшно, но не потому, что еще относительно небольшая, а то, что мамы не будет рядом. Я ценила жизнь и была беззаботным ребенком, а сейчас – предоставлена самой себе. Просто не была готова. Она ушла, и вместе с ней ушла частица меня. Грусть овладевала мной. Но через некоторое время ко мне пришли двое – мужчина, которого часто видела в конюшне, и ещё какая-то девочка. Они долго разговаривали, а юная девушка тем временем поглядывала в мою сторону. Затем он кивнул ей и оставил нас наедине. Девочка подошла к железным прутьям, у нее что-то было в руках. Морковка! Я осторожно подошла, внимательно осмотрела барышню с головы до ног. Он засмеялась и ближе протянула руку с едой. Наклонив голову, аккуратно губами взяла у неё вкуснятину и начала жевать. Девочка тем временем плавно приподняла руку и пыталась дотронуться до меня. Я, съев морковь, посмотрела в её добрые до глубины души глаза и подтолкнула голову. Барышня, улыбнувшись, долго гладила меня. Тот мужчина снова подошел. Она что-то спросила у него, а потом, повернувшись ко мне, сказала: «Скорпи». Погладив на прощание, девочка с мужчиной удалились. Внутри появилась какая-то надежда, что может быть она станет моим жокеем. Тогда была бы счастлива… На следующий день ждала её, но пришел только Андрей. Он чистил меня, а я тем временем хотела поиграть с ним. Когда конюх проводил щеткой по правой передней ноге, зубами выхватила её и попятилась назад. «Ну ладно, хватит», – сказал Андрей, догадавшись о моих намерениях. Он похлопал меня по спине и нежно отбирал щетку назад. Я медленно разжала челюсти. Прошел еще один день, потом еще, еще, но девочки той не было видно. Меня стали чаще выводить на улицу, и какой-то мальчик решил прокатиться на мне. Мужчина подготовил седло, осталось лишь закрепить его на мне. Мама говорила, что это не больно и потом привыкнешь, но сам его вид мне не нравился: много ремешков, круглых железок наводили на печальные мысли. Андрей подошел ко мне, погладил и прошептал: «Не бойся и слушайся жокея». Он установил седло, стал закреплять ремешки. Тут почувствовала, что перетянул их. Я попыталась объяснить ему, для этого стала трясти головой и сделала шаг вперед. – Тише, тише. Ну что ты? Сейчас исправлю, – разговаривал со мной Андрей. – Что ты там возишься – пристегнул и вперед! – Тут технология нужна, тем более, что она в первый раз пробуется. Слово и кошке приятно, а лошади – тем более, – пояснил опытный наездник. Через некоторое время все было установлено. Ко мне подошел тот самый мальчик, и рывком решил усесться, но мне не понравилось его обращение со мной. Поэтому я не пошла. «Но, но!» – командовал жокей. Я посмотрела на Андрея и прочла по глазам, что катать его на себе не стоит. Послушалась его и стояла на месте. Мальчик начал бить меня ногами, как бы пришпоривая. Вот это и вывело меня из себя – впервые в жизни встала на дыбы. Наездник

Литературный фонд. Проза вцепился в гриву, чтоб не упасть, и начал кричать. Я успокоилась, встала в обратное положение и разрешила ему слезть с меня. Андрей держал меня под уздцы и помогал мальчику не упасть. – Ужасный конь! Плохая лошадь! Да чтобы я… – гневался бывший жокей. Но когда удалились мужчина и его, похоже, сынок, ругаясь ещё долго, Андрей гладил меня и говорил, что всё правильно сделала. Его слова для меня очень дороги. Мы хотели уходить, как, повернувшись, я увидела ту самую девочку. Она снова несла мне морковь. Угостив меня сладостью, прижалась и нежно сказала: «Я вернулась, Скорпи». Потом она спросила у Андрея разрешения, и он согласился. «И я тоже» – ответила в мыслях. Она очень легко и аккуратно залезла на меня, так что даже не ощутила. «Пойдем» – сказала она, погладив мою шею. Я зашагала, но позже, когда девочка попросила прибавить ход, побежала мелкой рысью. Мне стала нравиться такая жизнь. Девочка всю дорогу разговаривала со мной. Она не получала ответов, но чувствовала, что я хочу сказать, поэтому у нас складывался удачный дуэт. Тем временем некстати заморосил дождик, и нам пришлось возвращаться. Андрей разрешил девочке снять с меня седло и проводить в стойло. Я была безумно рада, что эта барышня теперь ездит на мне, что я теперь её лошадь. Когда она завела меня в стойло, то, погладив, произнесла: «Меня зовут Марго, очень приятно, Скорпи!» И она ушла, закрыв меня на защелку. «Теперь я её лошадь, её!» – радовалась душа. И будущее я видела немного отчетливей: нас точно ждут победы впереди. Изо дня в день мы с ней тренировались, учились понимать друг друга. Я все сильнее привыкала к ней. Андрей отпускал нас в открытое поле, где мы долго гуляли, бегали с ней. Однажды, увидев как мальчик ломает деревья и срывает ни в чем не виновные цветы, мы направились в его сторону, но он попытался убежать. Но я-то быстрее. Догнав нарушителя, Марго сказала ему, чтобы тот больше так не делал, ведь деревьев итак мало и на их выращивание уходит много лет. И что цветы никакой пользы в сорванном виде не несут. Тот согласился и пообещал, что посадит хотя бы одно деревце, одну веточку. После этого происшествия вернулись домой. Через некоторое время я впервые стала участвовать в скачках. Это было потрясающим и волнительным моментом в жизни. Перед заездом называли имена жокеев и клички лошадей, среди которых я услышала мамину. «Она тоже здесь» – подумала про себя. Мама точно будет мной гордиться, вернее – уже нами, ведь мы с Марго стали единым целым. Заезд у взрослых начался вполне хорошо, мама шла в первой тройке. Первый круг, второй – она не теряла позиции. Но чуть позже что-то случилось. «Лошадь по кличке Скала и её наездник Вячеслав Демченко, а также вторая лошадь по кличке Лава и наездник Леонард Берн столкнулись, из-за этого Скала не смогла взять высоту и, похоже, получила серьезные травмы. Чуть позже, как получим точные данные, мы сразу сообщим вам» – говорилось в вещании. «Мама! Она ранена!» – мне хотелось бежать к ней на помощь. Марго почувствовала что-то неладное в моем поведении, и стала успокаивать. На минуты три она удалилась. Запомнив кличку лошади, из-за которой предположительно я стала вести себя неадекватно, Марго подошла к Андрею, который воспитывал меня «с самых пеленок» и расспрашивала о происходящем. Он отвечал, что она – моя мама, поэтому, возможно, связано такое поведение. Вернувшись ко мне, Марго обняла меня и сказала, что все наладится. «Мы должны победить, тогда, если будет необходимо, мы сможем оплатить лекарства для неё» – сказала мне она, продолжая гладить мою гриву. Только победа – ни шагу назад. Я четко понимала, что всё в моих силах, ведь возможности есть, но не все их используют или, что бывает чаще, просто не замечают. Мы настраивались перед скачками. Марго сказала: «Не сможешь – не беги. Себя перенапрягать не стоит. Ты дорога мне в любом случае» И крепкокрепко прижалась ко мне. Я почувствовала свою значимость, любовь, доверие и преданность. Закрыла на минуту глаза. Всё зависит от меня, и я решаю, победа или поражение. Открыв, сказала сама себе: «Пора!» И, после выстрела, рванулась «в бой». Первый круг я держалась где-то в середине, ведь главное – правильно рассчитать все силы. Второй уже давался чуть сложнее и труднее, но кроме по-

155

беды мне сегодня не нужно ничего. Одна лошадь с жокеем сошли с дистанции. Пробегая мимо, посмотрела в печальные глаза того коня, ведь теперь к нему, наверняка, станут хуже относиться, если даже не отправят на тушенку из конины. Я не хотела проигрывать, поэтому все шла по намеченному плану в предвкушении победы. Ещё один конь, бежавший рядом, попытался укусить меня и скинуть Марго. Она била хлыстом соперника, а тот всё равно пытался прижать нас к бортику. Тогда я решилась сама укусить того коня. Редко злюсь, но иногда, бывает, доводят. Тогда терпению приходит конец и хочется показать, кто из нас кто. Я цапнула чужого коня гдето около шеи. И они, наконец-то, тоже сошли с дистанции. Народ что-то кричал на трибунах, на которых яблоку негде было упасть. Люди толпились большая часть внизу, на верхних ложах лишь несколько человек. Наверно, самых избранных. Пока шла борьба между нами и Опалом, как выяснилось позже из вещания, мы чуть-чуть потеряли в соревнованиях. Но всё равно оставалась надежда, горевшая в самом сердце неугасаемым источником. Она и придавала сил. Вдруг у меня появилось второе дыхание. Неприятное, конечно, явление в плане здоровья, но мозг на тот момент отключается и ты продолжаешь выполнять задания по инерции. Так и в моем случае: бежала, бежала, устала, но позже, не меняя уровня усталости, ноги автоматически передвигались сами собой. Марго кричала, что я – молодец, и чтобы продолжала в том же духе, так как финишная черта уже совсем близко. Она сгруппировалась, чтоб мне было легче продолжать борьбу. Передо мной остался лишь Буран, который тоже подает надежды в конной индустрии. Обогнать его было весьма сложно, но я не сдаюсь, меня не сломишь. Финишная черта оставалась буквально в сантиметрах тридцати, как Буран стал немного расслабляться и притормаживать. Как я предположила, что он уже почувствовал свою победу и сильно не спешил – кому-то еще, что ли, она достанется? Тогда я прибавила ход, из последних сил, поставив всё на кон, закрыв глаза, мчалась к своей победе, к своей мечте… «Результат покажет фотофиниш», – передали в вещании. Марго была тоже уставшей, но чуть менее меня. Буран стоял рядом и готовился к награждению, но я не теряла надежды и ждала результата. Жокей слезла с меня, хвалила за то, что я не свернула с пути и прошла с ней весь путь от начала и до конца. Буран сказал мне, что победы мне не видать. «Кто бы мне говорил! Не будь так самоуверен. Завышенная самооценка обычно к добру не приводит. Посмотрим!» – отвечала эгоисту. «Итак, по данным сделанного фотофиниша побеждает… Скорпи и её жокей Маргарита Ивченко! Они забирают золотые медали и почетные дипломы за участие и победу в двадцать вторых регулярных скачках на премию губернатора. Поздравляем!» – передавали в вещании. «Мы победили! Ура!» – кричала Марго. Андрей еле пробился к нам сквозь толпу, которая моментально окружила. Получив заветные награды и цветы, мы фотографировались для газеты, затем у моих тренеров брали интервью. Буран был вне себя от злости, но всё равно поздравил с победой, как бы случайно проходя мимо. – Тебе тоже спасибо, – сказала я. – За что? – недоуменно спросил Буран. – За скачки с достойным соперником… Он кивнул мне в ответ и ждал своего жокея, пока тот поздравит мою Марго. После такой увлекательной победы я вспомнила про маму и её ранение. Мой жокей поняла это, не знаю как, но поняла. Через неделю её вылечили, средств вполне хватило и даже осталось на питание, ветеринарные услуги и ещё. Марго и я стали не разлей вода. Карьера шла уверено вверх. Маму мою перевели в стойло напротив моего, что придавало еще больше уверенности и сил. Мы могли свободно общаться. За столь короткое по человеческим меркам время своей жизни я поняла многое: ценить нужно не только тогда, когда потеряем, но и замечать тогда, когда оно рядом. Общаться могут и животные, и человек между собой, часто бывает, что животное лучше понимает без слов, чем человек с ними же. Мама – это самое дорогое, что есть в жизни: друзья могут забыть, парень или девушка – расстаться, и только мама – любить всегда и не смотря ни на что…

Русский литературный центр. Litagenty.ru

156

Борис Мисюк

Россия, г. Владивосток

Натюрморт с тазиком икры (рассказ таможенника)

Двадцать лет оттрубил я на таможне. Считай, почти уже Верещагин. «Девять граммов в сердце, постой, не зови...» А первую свою загранкомандировку до смерти не забуду! Послали меня в рейс на СРТ, среднем рыболовном траулере, – до Японии и обратно. Рядышком ведь, суток пять со стоянкой вместе. Но за эти пять суток я должен был изучить «механизм провоза контрабанды» – ни больше, ни меньше... Тот рыбацкий посёлок называют «пьяной деревней». Я приехал туда из Владивостока автобусом. Летний вечер, шикарный – в полнеба – закат над морем, гуляют по улицам гуси, тихонько подгагакивая. Хорошо так пахнет полынью, тёплой дорожной пылью, не городской – деревенской. И – ни одного пьяного, тишина. У причала, рядком, чинно стоят СРТ на швартовах. У кого по берегу зелёные сети кошелькового невода размётаны – укладка идёт, на промысел собираются, у кого «кошелёк» уже горой на кормовой площадке – готовы к лову. А вот и мой СРТ «Резвый» стоит. Самый чистенький, свежевыкрашенный, готовый, значит, в Японию. Присобачив мысленно букву «Т» ему к названию – в пику, значит, «пьяной деревне», поднимаюсь на борт. На палубе ни души. Захожу в надстройку. В кают-компании натюрморт: стол накрыт простынёй, на ней – тазик с красной икрой, ложка оттуда торчит, а рядом стоит запечатанная бутылка водки. Матрос сидит, телевизор смотрит.

— Наливай борщ, кушай, – кивает на кастрюлю в углу стола. – А это не трожь! – Пальцем на тазик с бутылкой. – Это таможеннику. Он, конечно, принял меня за своего. Я-то в штатском: цивильная рубашка, джинсы. А экипаж перед загранрейсом, как водится, пошерстили: кого-то списали, новых прислали, всех не упомнишь. Да и матросик, гляжу, на "резвого" никак не тянет. — А где капитан? – Спрашиваю. — Дома! – Баском таким, с порцией презрения: дурак ты, мол, что ли, где ж ему быть ночью перед отходом? — А старпом? — Дома! – Порция презрения к «салаге» удвоилась. Я понял, что надо как-то устраиваться до утра самостоятельно. На СРТ, я знал, рядом с кают-компанией, с правого борта есть свободная обычно каюта. В ней, как правило, держат коробки с кинофильмами, ну и пару мешков с мукой там, крупой – на подхват, для камбуза. — Пошли, — говорю, — покажешь, где мне кости кинуть до утра. Подходим к той каюте, я только – за ручку, а матрос – за рукав меня: — Н-нет!.. Сюда нельзя... Т-тут мы контрабанду прячем. Ага, и поселил он меня в каюту напротив, к радисту. Но если по-честному, я мог бы уже и не селиться. Рейсовое задание моё было выполнено.

Гранин Виза на загранплавание, «семафор» по-флотски, открылась для меня аж в 89-ом, с началом «перестройки». Двадцать три года ходил только в каботажные рейсы. За какие грехи? За инакомыслие, диссидентство по-латыни. Простили, открыли, выпустили. Знали б они, что из этого получится, не выпускали бы. Но вот я уже в Австралии, ребята, и за три дня стоянки в Мельбурне успел покорешовать с двумя потомками белых гвардейцев, хорошими русскими парнями, которых от нас, потомков красных гвардейцев, мало что отличает. Впрочем, говоря наукообразно, степеней свободы у них поболе. Внутренней свободы. Хотел ещё сказать, гибкостью ума они нас превзошли, но понял – нет, это просто от моей влюблённости в них, таких далёких географически (с другого полушария!) и таких духовно близких, родных. Катали они меня по красавцу Мельбурну, потом на пляже, под пальмами, поили вкусным вином с чудным букетом, а на прощанье задарили всякими тёплыми тряпками («У вас же Зима там!») и книжками. Ах, какими книжками, закачаешься! Американские, французские, немецкие издания наших, русских писателей: Бунин, Волошин, Гумилёв, Набоков, А.И.Ильин и конечно Солженицын. Целый чемодан книг! Я раскрыл его в каюте и полдня только рассортировывал да раскладывал тома по полкам. Солженицына, разумеется, спрятал под матрас, подальше: на Чёрном море, говорят, от «помп», помполитов то есть, уже избавились, а у нас нет. В чемодане я нашёл дюжину крепеньких книжек журнала «Грани», изданных во «вражеском» издательстве «Посев» во Франкфурте-на-Майне. До чего ж интересные журналы! Но как же их провезёшь домой? Да, как, если даже на обложке, правда, с внутренней стороны, меленько вот так написано: «Дорогие читатели!

Стремясь облегчить проникновение нашего журнала в Россию... редакция журнала выпускает карманные сборники избранного из «Граней». Эти сборники размером 9,5 на 14,5 см отпечатаны на тонкой бумаге и содержат в среднем 512 страниц. Они легко помещаются в кармане или женской сумочке. Каждому путешественнику – советскому ли за рубежом, иностранному ли в России – нетрудно взять их с собой». Целых две недели, пока пароход мой пересчитывал земные рёбра параллелей вверх по океанскому меридиану, я упоённо читал, предвидя, что на подходе к родным берегам придётся эти журналы уничтожить. Не расставаться же мне с визой, едва получив её после стольких лет каботажа!.. И вот они уже на горизонте, родные берега. На корме пылает печка типа «буржуйки», установленная для сжигания мусора согласно международной конвенции о предупреждении загрязнения моря: толпа в ней наперебой сейчас палит иностранческие газеты, журналы и всякоразные проспекты с голыми бабами, всё что у нас пока ещё под запретом. А мои «Грани» так и вообще... Их даже при матросах жечь опасно. Н-да, ребята, а до чего ж однако жаль с ними расставаться, кто бы знал... Но неожиданно меня осеняет шаловливая идея: а что ежели... На корешках журналов чёрным значится год издания и название: ГРАНИ. Я беру ручку с чёрной пастой и добавляю всего одну букву на каждый корешок. И ставлю журналы в ряд на открытую полку, висящую прямо над моим столом... Всё! Ни погранцов, ни таможенников не заинтересовали двенадцать томов Даниила Гранина, стоящие на полке рядом с Ильфом и Петровым, «Уставом службы на судах морского флота» и «Справочником судового механика».

Михаил Ландбург

Израиль, г. Ришон-ле-Цион

Измена «Жил-был ЧИСТЫЙ ЛИСТ, который каждый день начинал с чистого листа. Жила-была БУТЫЛКА, которая знала, что истина не имеет отношения к вину. Жила-была МОНЕТА, которая имела обратную сторону». Марина Старчевская Утром я понял, что концовка новеллы получилась вялой и неубедительной, и мне необходимо отыскать какую-то особо точную фразу или хотя бы особо цепляющее слово.

Позвонил писателю Дриксу. — Как работается? — поинтересовался я. — Никак, — сухо ответил тот. Тогда я набрал номер писателя Лурье. — Как успехи? — Ты о чём? — не понял тот. Понял меня писатель Рубин. — Уж лучше повеситься, — сказал он. — В моих вещах полно соли и горького перца, а читателю подавай что-нибудь сладенькое.

Литературный фонд. Проза Я с грустью взглянул на мои исписанные листы, и тут взвизгнул телефон. — Я жду, — сказала женщина, — а вас нет. — Меня нет? — удивился я. — Вчера вы обещали, что сегодня мы вместе пообедаем. Вам расхотелось? Я мысленно спросил у себя, расхотелось ли мне, но вновь бросив взгляд на свою рукопись, вслух сказал: — Мне очень неловко перед вами, но сейчас мне придётся заняться колоссальной чисткой. — Именно сейчас? — Работа… — Много мусора? — Как обычно. — Бедняга! — Я – писатель… — Это ужасно! — Вы так считаете? — Это ужасно, когда писателям приходится перебиваться уборками!.. — Видите ли… — Вижу! — Понимаете ли… — Разумеется! — Так ведь… — Несчастный! — Мои чистки иного свойства… — Всё же поспешите, и тогда мы вместе хотя бы поужинаем. — Думаете, до вечера управлюсь? — Как, и до вечера не… — Наперёд знать нельзя… — Боже, вы такой чистюля? — Дело не в этом…. — Тогда я подойду к вам и помогу. — Зачем вам? — В этом деле женщины проворнее… — Но… Иногда приходится и всю ночь… — Я не ослышалась?

157

— Надеюсь, что нет… — Хотите сказать, что и поужинать мы вместе не сможем? — Возможно… — Что там у вас – горы мусора? — Не так, чтобы горы, но, видимо, сегодня мне придётся выгребать ещё и ещё… — Кто же там так сорит? — Сам… Кто же ещё? — Сами? — Такая у меня работа… — Сорить? — Так уж получается… — Вы – мазохист? — Нет, я – писатель. — Выходит, разница невелика? — Так выходит… — А без изнурительных чисток вам не прожить? — Никак! — Это ужасно! — Мне нравится. То есть, я обожаю пытаться довести свою работу до определённого приличия… — Даже если тратите на неё весь день и весь вечер? — Порой и всю ночь… — А как сегодня? — Сегодня, думаю, всю ночь. — Тогда я подойду ночью. — Но… — Я женщина свободная… — Мне, право, неловко… — Зато, когда весь мусор выгребем, то сможем, наконец-то, вместе позавтракать. У меня закончились слова. — Почему вы молчите? Я прошептал: — Оставайтесь на месте, иду к вам. — И мы сможем вместе пообедать?! Я скользнул виноватым взглядом по рукописи и, кажется, покраснел.

Сергей Петров

Россия, г. Бокситогорск

Мы построили эту штуку Мы, признаться, не поняли, что у нас получилось. Машина сильно гудела, электросчетчик крутился, как бешеный, а видимых изменений ни в чем не происходило ни в машине, ни около. Регистратор отсчитывал какие-то условные частицы, лампочки на пульте заговорщицки перемигивались, а внутри аппарата что-то периодически повизгивало и поскрипывало. А потом вдруг: бабах!!! – во всем районе погас свет. Видимо, вырубило подстанцию. Но наша машина и не думала сдаваться, а все так же гудела и временами радостно взбулькивала. На эти звуки в полной темноте к нам в лабораторию пробралась Машка. Посмотрев на не перестающие мигать лампочки, Машка восхитилась: — Кррруууть!!! А чего она делает? — Да так…, – многообещающе сказал Костя, – на мезоном уровне…. Машка – страшно любопытная натура, и пусть работает всего-навсего лаборантом у аспиранта Гулина, но по сути она испытатель-экстремал. Машка покрутила в пальцах китайский ластик и сунула его машине в приемное устройство. Костя ринулся, было, остановить Машку,

но не успел. Машина протащила ластик себе в утробу, …но ничего не выдала, даже звук не изменился. — Куда это она его? – спросила Машка. — Да так…, — неопределенно пробормотал Костя, — тонким слоем… Машка сделала: — Ага, понятно! Следующим в жертву машине был принесен металлический рубль. …И опять ничего не произошло. Машка пришла в полный восторг: — Фигассе!!! Хрéновы нанотехнологии? — Да так…, неуверенно ответил Костя, — самоконвертация… А я молчал. Потому что дело кофейника, даже с программным обеспечением на девятнадцать режимов – готовить кофе, а не вмешиваться в научные разговоры. Кстати, для чего получился я – мы с Костей тоже поняли не сразу.

Толкование снов Нигелецкий Аркадий Аркадьевич родился в интеллигентной семье, размеренно прожил большую часть жизни и всегда считал себя интеллигентным человеком. И работа у него еще пару лет назад была интеллигентная: главный редактор заводской многотиражки. Но сегодня ему приснились распутные девки. За чаем Аркадий Аркадьевич был задумчив, промахивался бутербродами мимо рта, плескал из тонкой, китайского фарфора чашки на колени, а потом вдруг чуть не уронил ее вообще. — Да что с тобой, Аркадий? Ты здоров?– наконец встревожилась жена. И Аркадий Аркадьевич поведал супруге о причинах своих раздумий. В особо пикантных местах рассказа взор его устремлялся к потолку, а глаза подергивались поволокой.

— … Вот, Софочка, собственно и все. Никаких особых поводов для беспокойства, — закончил Аркадий Аркадьевич, но Софочка видела эти поводы во всем, потому что жила исключительно жизненными приметами и советами соседки Эльвиры Степановны Забойной. Софочка кинулась к толкователю снов дореволюционного издания книжной мануфактуры купца Ефимова, но то, что она там вычитала, не только не развеяло внезапную душевную тревогу, но и повергло ее в крайнее расстройство. Ясно было только одно: нужен совет знающего человека. И Софочка решила, несмотря на довольно ранний час, в очередной раз обратиться к соседке. Эльвира Степановна…. О, Эльвира Степановна была женщиной особенной! Ни разу в жизни не быв замужем по причине своей, мягко го-

158

Русский литературный центр. Litagenty.ru

воря, не очень привлекательной внешности, она, тем не менее, охотно давала семейные советы, поила, так сказать, страждущих из мировых источников мудрости, которые умудрялась находить в книжных развалах, на рынках у пьянчужек, в женских и религиозных журналах, старых календарях, словом – везде. А поскольку жила Эльвира Степановна на одной лестничной площадке с Нигелецкими, госпожа Нигелецкая была у нее в завсегдатаях, даже заходила без звонка и без стука. Эльвира Степановна еще была не совсем «в форме», что особо подчеркивали старорежимный, невесть из каких сундуков, кружевной чепец и «мешки» под глазами после вчерашних пары рюмочек «на сон грядущий». Но альтруизм Эльвиры Степановны превалировал над ее чисто женским началом, поэтому были открыты соответствующие моменту справочники, конспекты и сонники. По всем приметам получалось, что у Аркадия Аркадьевича случился «роман на стороне», что при его пенсионном возрасте и постоянном присутствии «на глазах» было довольно удивительно, но, тем не менее, утвердило Софочку в подозрениях. Софочка интеллигентной не была, поскольку на ее родине, в легендарной Жмеринке, интеллигентность была прерогативой Сикориных, Отрезковых и, с натяжкой, еще пары – тройки семейств рангом пониже. Поэтому к мужу она вернулась с истерическими рыданиями, с завы-

ваниями «конечно, я женщина простая, а вам бы все барышень подавай!» и с уже красными от слез глазами. Аркадий Аркадьевич мечтательно курил на балконе и не сразу обратил внимание на состояние супруги, а, обратив, возмутился: — Софочка, какие барышни?! Мне шестьдесят два года. Я интеллигент уже в неизвестно каком поколении! Наконец, я просто люблю тебя! Софочка, веди себя прилично! Разве я давал тебе когда-нибудь хоть какие-нибудь основания для подозрений? Только к вечеру последние слезы были остановлены за счет покупки пары мягчайших замшевых перчаток, коробки конфет «От Гаркунова» и роскошного букета роз из пенсионных, отложенных на черный день. Вечер провели у телевизора, сострадая безутешности донны Люсии. Легли поздно. Аркадий Аркадьевич положил, было, руку жене на живот, намереваясь продвинуть ее в зависимости от реакции, ниже или выше, но супруга только пробормотала: — Ах, Аркадий, как я сегодня устала! Какой нервный день! – и почти сразу же сонно засопела. Аркадий Аркадьевич вспомнил вчерашний сон и, почему-то вздохнув, отвернулся лицом к стене.

Тут сплошь князья да графы… Мажордом стукнул тростью по полу и объявил: — Граф Сидоров со своей бабой! «Граф и баба евонная» скинули дублёнки на руки прислуге и чинно прошли к остальным гостям. Синхронный кивок направо, такой же синхронный — налево. — Ой, мальчики, уже отдыхаете? — Молчи, дура! Растрещалась! Коньячку мне плесни. Да иди, тусуйся к гёрлам! Из музыкального центра на полную мощь рвал в клочья души «Лесоповал». Кучковались по интересам: кто — к анекдотам, кто — к бутербродам. Женщины – отдельно, под репродукцией Джоконды. Баронесса Зинка шептала на ушко княжне Надьке: — Знаешь, какое у него достоинство? Настоящее графское! Девки говорили! И платит по сотне баков за ночь, не считая шампусика и закуси! Раскрасневшийся с морозца ввалился барон Саня Малышев. Не тот Саня, который с Советской, а тот, который с Садовой. А с Советской, он и всего-то — виконт. Барон источал ароматы «Лагосты» (по три триста пузырёк) и дорогого коньяка «Наполеон на бруньках». Баронесса Зинка Кучкина поморщилась: муж упорно душился её духами, не желая признавать их чисто женскими и желая не только выглядеть, но даже пахнуть богато и гламурно. И опять выпивши, паскуда! Опять, наверное, по бабам шлялся! Молчала она ровно шесть секунд. — Опять выпивши?! — Кто выпивши? Это я-то – выпивши? Да я в сосиску пьяный! Молчала бы, жаба! Наконец горничная пролепетала, что в гостиной накрыто. Ломанулись к столу. Засопели, зажевали, забулькали, захэкали. Сквозь этот звукоряд только изредка пробивались отдельные реплики: — …Жалую тебя, барон, курицей с царского плеча! — …Божоле. Закажу-ка я божоле! — …Пра-ативный! Отвра-атительный! Руку с ка-алена убери, ка-аму сказала?!

В самый разгар, под третий тост зазвонили в двери. — Ну, я этого доходягу сейчас! Сосед это снизу, стопудово! И, позвякивая «голдой», хозяин раута кинулся в прихожую. Общество ждало. Место быдла – «у параши», это же «как два пальца об асфальт»! Отдохнуть не дают, куклы тайские! Однако, шума особого не было. Просто хозяин вернулся с… ментом. С летёхой зелёным! Тот — морда серьёзная, ладошку к козырьку: — Здравствуйте. Лейтенант Овечкин Александр Палыч, ваш новый участковый. Зашёл познакомиться. Говорят, жалобы на вас бывают от соседей, шумите допоздна. …Праздник какой празднуете или просто расслабляетесь? … Через полчаса немного нетрезвый лейтенант Овечкин уже сидел в уголке дивана, приобнятый мощной рукой князя Макса Сухарева, и внимал. Не мог он не внимать, если князь лёжа, от груди легко жал сто двадцать, а столько во всём Палыче вместе с какашками и пистолетом не набиралось. — Тут все – князья да графы! Все, натурально! По купеческой части. Кто – по потребтоварам, кто – по лесу. Универсам «Лабаз» знаешь? Мой! Даже у виконта есть три ларька у вокзала. Наш город, наш! И мэр – наш, городская власть, блин! С потрохами! А ты, выходит, у власти на побегушках! Поэтому, блин, не гунди! Цени, что тебя такое общество принимает! На службе, на службе…. Заладил тут! Пей вот, закусывай: служба – службой, а икру не каждый день жрёшь! Будешь с нами дружить – не тронем! Он обнял Овечкина за плечи покрепче и проникновенно сказал: — Палыч, вот ты – мент, а для нас – обныкновенное тьфу! Хошь, мы тебя произведём? Ну, графа не обещаю, а баронета – вполне. Сиятельством будешь! Ну? Хошь? А проставишься с получки. Выла автосигнализация, брехали собаки, из квартиры на третьем гремело «А по ту, по ту, по тундре, по железной дороге…!». Городок Кашин жил счастливой аристократической жизнью.

Вито – палач — Ещё кружку, я сказал! Какое тебе дело до того, что подумает госпожа Эльза?! Вито стукнул пустой кружкой по столу и, когда хозяин, прихрамывая и покачивая осуждающе головой, кинулся к бочонку, обвёл заведение угрюмым взглядом. Посетителей было предостаточно, но никто не повернулся на начинающийся скандал: боялись. Вито пьяно усмехнулся: — Поторопись, хозяин! Если бы все в своей работе были так медлительны, наш старый Кобленбург остался бы без жителей, а я – без заработка. Поторопись! Жёны заждались нас под пуховыми одеялами! А, что скажете, горожане? Ответа не было, но Вито и не ждал, что кто-то поддержит разговор: все боялись! Его боялись уже два десятка лет, с тех пор, как Вито унаследовал место отца, палача славного города Кобленбурга. И два десятка лет Вито, обращаясь к горожанам, даже соседям, говорил только сам с собой.

Пятьдесят два шага по городской площади от погребка до костёла. Сорок ярдов от распутства до святости. Сорок ярдов пути в полупьяном беспамятстве. Этот путь Вито прошёл бы даже с закрытыми глазами. Два десятка лет Вито ходит одной и той же дорогой: к полудню – на площадь, после работы – домой. Весь Кобленбург для Вито – только эта дорога. Когда-то Вито задумывался: почему в спокойном Кобленбурге каждый день, кроме воскресного, есть работа для палача, уже и помост не разбирают, как когда-то давным-давно…. Теперь ему всё равно. Работа есть работа. Нельзя много думать, когда у тебя на шее больная жена. Теперь ему за пятьдесят. Трудно искать другую профессию, когда стареешь. И чем плоха работа палача? У него хороший дом в каких-то ста ярдах от площади. Многие богатые купцы хотели бы жить в центре города. Только члены магистрата и самые знатные горожане могут позволить себе роскошь жить в центре. Да! Только самые знатные. Он, Вито, не знатный горожанин, но он себе это может позволить!

Литературный фонд. Проза Стоп — костёл! Отсюда начинается его улица. Вито оглянулся назад. Тихо. Ещё не темно, но тихо. Площадь пуста. Вон он, помост напротив магистратуры – его рабочее место. А дальше, по кругу, винный погребок и костёл – его Дорога. Зайти в костёл, что ли? Никогда не заходил, но сегодня – день особенный. Особенный, хотя и обычный. Нет уж, лучше к Эльзе, заждалась наверное, бедняжка. Сама Дорога мимо костёла очистит его душу. А не очистит – плевать! Всё равно всем палачам гореть в аду! Эльза, Эльза! Безумная Эльза! Любимая Эльза! Ещё почти восемьдесят ярдов, сто шагов по узкой улочке под горку. Совсем легко. Потом лестница в семь ступеней и ещё два десятка ярдов до дома. Рядом. Жди, Эльза! Ты всегда ждёшь своего Вито. Вито снова сядет радом с твоей постелью, бережно возьмёт узкую холодную ладошку своими корявыми лапищами и будет говорить, говорить, говорить…. Уже два десятка лет Вито говорит в пустоту: никто ему не отвечает, даже Эльза. Двадцать лет у постели безумной параличной жены. Эльза не может ходить с тех пор, как он впервые заменил отца, а их единственный сын проклял его и убежал из дома. Кто из них, сын или отец виноваты в её болезнях? Когда молитва соединяла их перед Богом и людьми, Эльза знала, что судьба сына палача – быть палачом. Может быть, тогда это казалось делом далёким и не окончательным? Но сын палача – будущий палач. Как сын купца – будущий купец, а сын кожевника – будущий кожевник. Как ни крутись, судьба детей – Дорога отцов. Эльза не верила! Его сын не верил! Что изменилось от их неверия? Судьба не прощает непокорных! Вот они, ступени. Вон он, их Дом. Дом, из-за которого он не может сойти со своей Дороги.

159

Эльза, бедная Эльза, что рассказать тебе сегодня? Может быть про то, как члены Совета подрались из-за способа казни? Как летели на землю парики и рвались рукава? Глупые: смерть есть смерть. Неважно, как ты уходишь, важно, как долго и как тяжело. О, в этом Вито был большим мастером! Повешенный мог четверть часа дёргаться в «медленной» петле, четвертованный час не умирал на плахе. А уж мелкие воришки, которым он перерубал запястья, мучались годами и никогда уже не могли вернуться к своему ремеслу. Много секретов передал ему отец, многому он научился сам, благо практики хватало: окрестности города кишели разбойниками, порой крестьяне поднимали на вилы налоговых чиновников, сюда, прослышав о богатствах горожан, постоянно наведывались воры и воришки, мошенники и авантюристы. К чести сказать, Совет обеспечивал гражданам более-менее спокойную жизнь. Правда, работы у Вито не уменьшалось. Зато для запугивания преступников изобретались всё более страшные кары. И каждый полдень, за исключением воскресенья, дня молитв и раскаяний, все граждане должны были приходить на площадь и наблюдать за работой Высокого Суда, а в спорных случаях ещё и давать или не давать одобрение особым пыткам. И не было ещё такого, когда горожане не соглашались бы с Советом. Скрипят ступени. Нужно бы нанять плотников и заменить лестницу в комнату Эльзы. Нет, жена! Сегодня Вито расскажет, как визжал от бешенства сам Председатель, когда преступник вместо долгих мук умер так быстро, что даже не успел понять своей смерти. Вот что расскажет сегодня старый Вито своей Эльзе. Не скажет только, что сегодня на плахе был их блудный сын, непутёвый сын, сошедший с Дороги сыновей.

Шакир а-Мил

Казахстан, г. Сатпаев

Троечник Егор из 8 «б» Когда в двери постучали, Надежда Петровна с удивлением взглянула на часы. Время было уже позднее. Надежда Петровна жила одна. Обычно к ней в гости приезжала ее подруга и коллега по школе Екатерина Ивановна, также пенсионерка. Но она жила на другом конце города и поэтому приезжала всегда рано, и рано уезжала. А еще по вечерам к ней заходил соседский малыш Степа. Он очень любил бывать у Надежды Петровны. «Баба Надя», как он ее называл, угощала его чаем с вкусным вареньем, а потом читала книжки, сидя на старом, на очень удобном кресле, куда они прекрасно оба вмещались. Баловала словом. Внуки Надежды Петровны жили в соседнем городе, и она по ним скучала и поэтому всегда была рада, когда к ней приходил Степа. Но Степка стучал к ней совсем не так. Он стучал тихо, всего пару раз, а потом родители уговаривали его постучать еще, но он важничал и говорил, что уже стучал и баба Надя откроет. Стук повторился. Надежда Петровна прошла в прихожую, включила свет и открыла дверь. В коридоре стоял высокий, чуть тронутый сединой светловолосый парень с букетом в руках. Он улыбнулся и сказал: — Добрый вечер Надежда Петровна! Узнаете? Извините, конечно, что поздновато, но я пришел к вам в гости. И тотчас по этой улыбке и манере говорить Надежда Петровна признала в нем Егора Царева с 8-ого «б» класса, в котором она была классным руководителем с пятого класса, и Егор там отучился с пятого по восьмой класс. — Ой, Егор! Заходи, конечно! – приветливо отозвалась Надежда Петровна. Егор как–то странно шагнул в открытую дверь, и только теперь Надежда Петровна увидела в его руках костыли и что у него только одна нога. — Принимайте Надежда Петровна! – сказал Егор и протянул ей букет и пакет, в котором как потом, оказалось, была огромная коробка конфет, пачка чая и банка сгущенного молока. — Ой, спасибо Егорушка! – сказала Надежда Петровна. – Да ты проходи, не стой! Егор пытливо взглянул на нее, затем себе под ногу, на пол, будто разглядывая, где ему можно разуться. — Тебе помочь, Егор? – тихо и участливо спросила Надежда Петровна.

— Нет, что вы, я уже давно сам научился, — ответил Егор, и действительно, каким-то особым ловким движением сбросил с ноги обувь и отодвинул его костылем в сторону. Не решившись предложить Егору тапок, Надежда Петровна предложила: — Ну, пойдем, пойдем, проходи прямо в зал. И проводила его прямо в комнату, усадила на стул, бережно забрала у него костыли и поставила их в угол у стенки. — Ты подожди Егор минутку, — сказала она. – Я сейчас чай организую. У меня минутку назад как чайник вскипел, ты как раз вовремя! И действительно, пока Егор мотал головой, рассматривая комнату, которая как обычно, у учителей была забита книгами и репродукциями картин, Надежда Петровна очень быстро накрыла стол. — Не удивляйся Егор, — сказала она. – Я теперь на пенсии, на работу вставать рано мне не надо, и я допоздна смотрю телевизор и поэтому горячий чайник у меня всегда под рукой. Надежда Петровна налила чай в большую синюю кружку, поставила перед Егором и подвинула к нему сахар и печенье. — Спасибо, — сказал Егор, набирая сахар. — А что Надежда Петровна, скучаете по школе? — Отскучалась, — махнула рукой и вздохнула Надежда Петровна. – Шутка ли, сорок пять лет в одной школе. Едва отошла. А теперь вот, ничего, привыкла. Ребята, вроде тебя, часто заходят, навещают. Встречи выпускников не пропускаю. Учителя бывают, ты ведь знаешь, они раньше все в нашей школе учились. Машка Петрова, с которой ты учился в одном классе, в этом году в нашу школу пришла, географию преподает. — Машка, — улыбнулся Егор. – А вы ее так и зовете? — А как же, помнишь, как вы ее дразнили: «Машка-ромашка»? — Помню, помню, — засмеялся Егор. – Надежда Петровна, а кто вас больше навещает, кто хорошо учился или нет? — Разные ребята приходят, — пожала плечами Надежда Петровна. – Сам то, сам как Егор? — С Афгана такой я пришел, – ответил Егор. – Нас много там было и много ребят там убило. За что они нас так, Надежда Петровна? — Не знаю Егор, не знаю, — сказала Надежда Петровна. – Это политика. Говорят, так надо было. Тяжело было, Егор? — Тяжело, Надежда Петровна, тяжело. Ребят терять было тяжело. Сегодня ты с ним за одним столом сидишь, а завтра его нет. Я ведь с Сашкой Афониным там был, убило его Надежда Петровна.

160

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Вот как, а я и не знала, что вы были вместе. Знаю, что убили Егор, на похоронах я была. — И зачем он в армию пошел, Надежда Петровна? Ведь учился хорошо, десятый класс закончил. Тоже мне, патриот! И парень такой вот оказался. Я до армии думал он маменькин сынок, а он ничего, хуже других не был. — Да, — сказала Надежда Петровна, перебирая в руках салфетку. – Хороший был мальчик. — Мы в засаду попали, нас четверых прикрывать оставили. Я сказал тогда капитану, не надо оставлять Сашку то, ему учиться надо. А он сказал, что мол, мне самому, что ли за него оставаться, чем другие ребята хуже. Конечно, он прав был, капитан этот. Потом ушли они, мы остались. Когда вторую атаку отбивали, слышу, а Сашка не стреляет. Как отбились, прибежал, а он лежит, весь раненный, без сознания. Я укол сделал, перебинтовал, как духи снова подошли. Отбились, я снова к Сашке, а он очнулся, сидит и плачет. Я говорю: «Чего плачешь?», не дрейф мол, а он говорит: «Больно Егор». А я и не знаю, что сказать. Вытащил я с из-под гимнастерки томик Есенина, вы же знаете, я Есенина люблю, и дал ему книжку эту, «На», — говорю. — Не плачь, почитай пока». Он взял и даже улыбнулся вроде, а тут снова духи. Когда снова пришел, он уже умер. Так с раскрытой книжкой в руках и умер. Вот она, видите эти пятна Надежда Петровна? Это кровь Сашкина была. Егор положил перед Надеждой Петровной маленький томик, она взяла его в руки и, не открывая, погладила ее. Егор, взглянул на нее, вздохнул и сказал: — Не уберег я Сашку, Надежда Петровна, извините. Мы многих тогда не уберегли. А я сам вот через месяц снова переделку попал, вот таким и вернулся. Надежда Петровна, а можно мы с вами Сашку помянем, хороший он парень был. И Егор вытащил с внутреннего кармана маленькую «чекушку» водки и поставил на стол. — Конечно, Егор, — отозвалась Надежда Петровна и тотчас поставила перед ним две рюмки. Егор разлил водку в рюмки, полез в карман пиджака, что-то достал и протянув руку перед Надеждой Петровной раскрыл ладонь и перед ней упали на стол пятиугольный орден и две медали. — Вот, навоевал! – сказал Егор. – Ну, помянем! Они выпили и помолчали. Потом Егор заговорил. — Вы не думайте, Надежда Петровна, что этим усугубляю! Нет! Я сразу понял, если этим баловаться, то пиши, пропало. И работаю я, по ремонту обуви. Будку видели, что на углу у Гастронома стоит, там я сижу. Вам ничего из обуви починить не нужно, так я вам бесплатно! А еще вот по вечерам на часовщика выучился, и ключи дубликаты делать, совсем универсал буду. Правда, хорошо! — Конечно Егор! Особенно, что не пьешь. — Да что я! – оживился Егор. – Помните батю, ну он еще пару раз пьяный в школу к вам приходил, и мать, был такой за ним грех, нередко поколачивал. Так я как вернулся, он вчистую с водкой завязал! Мать не нарадуется. Он все меня обхаживает, говорит: «Я горжусь тобой сын!», мол, не позорил, хвастает, где может. А сам, я пару раз видел, плачет. Жалко его. — А награды, почему не носишь? – спросила Надежда Петровна, подливая Егору чай. Егор замотал головой. — Тяжело, Надежда Петровна. Тут бы забыть это все. — Понятно, — сказала Надежда Петровна и, коснувшись руки Егора, попросила. – Егор, почитай из Есенина, пожалуйста. Егор немного задумался, положил руку на книгу и, не раскрывая ее начал читать: — Есть светлая радость под сенью кустов Поплакать о прошлом родных берегов И, первую проседь лаская на лбу, С приятною болью пенять на судьбу… Когда он закончил читать, Надежда Петровна ласково взглянула на него и сказала: — Да, Егор, ты действительно любишь Есенина. — Почему это действительно, — спросил Егор. — Ну, Есенина любят многие. А если попросишь, что почитать из его стихов, то это обязательно, что-то из «Персидских мотивов», или «Москвы кабацкой», а ты вон какие знаешь. Молодец! – сказала Надежда Петровна, а потом вдруг прибавила. – А ты ведь Егор, не просто так ко мне пришел, верно?

Егор пытливо взглянул на нее и спросил: — А вы по чем знаете? — Да уж знаю. Не зря же сорок лет среди людей работала, научилась понимать. Ну, говори. Егор снова взглянул на нее, подставил руку под подбородок и наконец заговорил: — Тут такое дело, Надежда Петровна. Сижу я как-то в своей будке, на работе значит и заходит ко мне Лена Сенина, знаете такую, она на класс ниже нас училась, помните? — Знаю, помню, — согласно кивая головой, сказала Надежда Петровна. – Да ты говори. — Да не знаю я как это говорить то, — засмущался вдруг Егор. – Я пока ее заказ делал, поговорили малость, а она вдруг мне говорит: «Возьми меня замуж Егор, я тебя еще девчонкой в школе любила». — М-да, — проговорила Надежда Петровна. – Ну а ты то, что Егор? — А что я? Сказал я ей, чтобы она эту дурь с головы выбросила, ну и пару хороших. Не матерился, конечно, так, ну как это? Красноречиво, вот. — А Лена? – спросила Надежда Петровна. — Ну, понятное дело, психанула. Смотрю слезы на глазах, схватила свои сапоги и убежала. — Вот так история! – сказала Надежда Петровна. — Была бы история, так нет! – сказал Егор, махнув рукой. – Через неделю снова пришла. Молчит, сунула мне туфли и потребовала, чтобы я их чуть ли ни новыми сделал. Такого наговорила, так легче новые купить. И села и молчит. А я глянул, так и туфли то не ее! Чьи, говорю, притащила? А она говорит, мол, у подруги взяла и теперь каждую неделю вот так ко мне приходить будет. Что и делать с ней, не знаю Надежда Петровна. Она институт заканчивает, ей учиться надо, вы же знаете, как она хорошо училась, а у нее такое в голове! Пожалела, понимаешь ли! — Да, хорошенький вопрос. Ну что Егор тебе я скажу, конечно, ты прав. Сердцу не прикажешь. Любовь она не всем дается. Надо ей сказать, чтобы она эту дурь с головы выбросила. — Кому, ей? – опешил вдруг Егор. – Вы что, Надежда Петровна, хотите сказать, что она меня любит? — Значит, любит, — ответила Надежда Петровна. Егор задумался, затем сказал: — Нет, тут что-то не так! Пойду-ка я домой Надежда Петровна! Он вскочил, взял с рук Надежды Петровны костыли, собрал награды и книгу со стола и прошел в прихожую, где ловко обул свою обувь. — Ладно, Надежда Петровна! Не поминайте лихом! Авось, бог даст, свидимся! — Обязательно свидимся, — ответила Надежда Петровна. – Где ты говоришь, работаешь? На углу у Гастронома? Так я буду сама к тебе приходить. А так, ты зря все это делаешь Егор. — Что зря Надежда Петровна? — Не дели Егор людей на троечников и отличников. Вот ты спросил, кто из них чаще приходит ко мне, и знаешь, чаще всего ко мне приходят добрые ребята. Какая разница, как они учились. Вот сегодня ко мне ты пришел. И Лена приходила недавно. — Лена? – удивился Егор. – Как Лена? Она же у вас не училась? — А вот и пришла. С тобой вот просила поговорить, а ты и сам пришел. Поговорили. Жалко конечно девчонку, любит она тебя и вовсе не жалеет. — Как любит? Надежда Петровна, как же она любить то меня может? — Так и любит! А что ты хотел Егор? На танцы ты не ходишь, на вечеринках не бываешь, что ей оставалось делать? Ладно, Егор, я конечно с ней поговорю, если ты так. Егор опустил голову. Он помолчал немного, взглянул на Надежду Петровну, обнял рукой ее голову и приглушенно сказал: — Не надо ей ничего говорить Надежда Петровна, пожалуйста, не надо! Я ведь не знал, не думал… Не договорив, он повернулся к двери и, дождавшись, когда Надежда Петровна открыла замок, исчез в дверном проеме. Надежда Петровна хотела уже закрыть дверь, когда вдруг услышала его голос: — Надежда Петровна! — Да, говори Егорушка! — Надежда Петровна, а если я вас на свадьбу приглашу, вы придете? — Первая приду, Егор, — ответила она. — Так я вас обязательно приглашу! – услышала она и по лестничным пролетам снова застучали костыли ее позднего гостя.

Литературный фонд. Проза

161

Нелли Копейкина Россия, г. Москва

Анна Семёновна Вчера перед сном Дима смотрел иностранный фильм из разряда тех, о которых раньше объявлялось — только для взрослых. Показывали любовную пару, женщина в которой была много старше мужчины и очень опытна в сексе. Дима и раньше слышал, что женщины в возрасте тридцати и старше лет в сексе интереснее молодых, и ему захотелось иметь такую любовницу. Анна Семёновна сразу привлекла его внимание. Она была из числа «классных» дам: причёска, одежда, обувь, сумка, запах духов, всё было классным. И не молодая. Это как раз то, что сейчас ему больше всего нравилось. Он сел рядом с ней и широко расставил колени, так, что их ноги коснулись. Анна Семёновна, казалось, не заметила этого, он же с волнением ощущал прикосновение её ноги. Объявили его станцию. Анна Семёновна встала и пошла к выходу. Удача! — обрадовался он. — Наверное, это даже судьба. Вот если сейчас она пойдёт в сторону первого вагона, точно судьба. — Она пошла в сторону первого вагона! В переходе было два выхода, но здесь Дима был готов идти за ней в любую сторону, она же пошла в ту, куда надо было идти и ему. Дальше их пути тоже совпали. Они ехали в одном автобусе. Она вышла на второй остановке, ему следовало выйти на следующей, но он вышел следом за ней. Ещё в автобусе он продумал, что скажет ей, и он сказал: — Могу я вас проводить? Похоже, его слова не произвели на неё особого впечатления, как-то уж очень буднично она ответила: — Можете, если нам по пути. Он шёл рядом и придумывал, что бы ещё сказать ей, но как-то всё, что придумал в автобусе, вылетело из головы. Молча перешли дорогу. Поравнявшись с продуктовым магазином, Анна Семёновна остановилась. — Спасибо, считайте, что вы меня проводили, я живу в этом доме, — она указала на ближайший дом, — а мне ещё надо забежать в магазин. До свидания. — До свидания, — единственно, что нашёлся ответить Дима. Он уже было поплёлся дальше, но внутренний голос остановил его. Подожду ещё, — решил он, — в этом доме живёт Пашка, если отошлёт, заскочу к нему, давно собирался. — И Дима стал ждать. Выйдя из магазина с пакетом, набитым продуктами, Анна Семёновна увидела Диму и удивилась: — Вы ждёте меня? — Да, я уж вас провожу до конца. Давайте я помогу, я ведь тоже

иду в этот дом к другу... — Пашке Хлебникову, он живёт в первом подъезде, — для убедительности добавил Дима. Анна Семёновна загадочно улыбнулась. — Мой однокурсник. Мы с ним учимся на юрфаке. — Прекрасно, нам по пути, — всё так же улыбаясь, ответила Анна Семёновна. Хочет пригласить к себе, — ободрился Дима и вступил в атаку: — Давайте знакомиться, я — Дмитрий. Она взглянула на него игриво. — Уличное знакомство! Как это романтично! Никогда ещё не знакомилась на улице. — И, как бы спохватившись, добавила, — Анна Семёновна. — Очень приятно, — отозвался Дима. Ему действительно было приятно. Её улыбку, игривый тон, восклицание о романтике он принял за её кокетство и приглашение продолжить разговор, и он решил блеснуть красноречием, которым так славился среди друзей. — Нет, Анна Семёновна, знакомство на улице — это отнюдь не романтика, а скорее наоборот. Мне очень не хотелось бы огорчать Вас, но реальность такова, что романтичным сейчас считается знакомство на какой-нибудь встрече, презентации, или на концерте Лучано Паваротти. Теперь романтика имеет другое лицо... И он понёс чушь, любуясь сам собою. На подходе к первому подъезду он спохватился, — пора заруливаться. — Но я согласен с вами, уличное знакомство имеет свои прелести. Анна Семёновна пустила лифт, даже не поинтересовавшись, на какой ему нужно этаж. Дима обрадовался — Клюнула! Она молча направилась к двери своей квартиры, кивком головы приглашая его за собой. Дима ликовал — Приглашает! Анна Семёновна отперла дверь и, мило улыбаясь, пригласила: — Входите, Дмитрий. Он вошёл. — Заходите, — указала она рукой в сторону прикрытой двери, а сама взяла у него пакет с продуктами и прошла на кухню. В глубоком волнении Дима открыл дверь и шагнул в комнату. Боковым зрением он уловил какое-то движение. Кто-то в комнате! — испугался он. Но это попросту развевалась тюлевая штора. И всё же кто-то есть! Дима увидел на диване спящего человека! Мужчину! От неожиданности, волнения и испуга не сразу Дима узнал в спящем мужчине однокурсника Пашку.

Дмитрий Вощинин Россия, г. Москва

Портрет

(печатается в сокращении, авторская редакция) Привычным движением Валентин Александрович укрепляет подрамник с холстом и мысленно представляет возможные варианты композиции портрета. Художник и заказчик портрета ровесники и по характеру очень похожи. Они знают друг о друге, но воочию видятся впервые. Через несколько минут работы художник, недовольный первым наброском, кладет на холст картон и размашисто продолжает делать зарисовку. Он старается найти гармонию «натуры» в композиции. Размеры портрета, одежда и строгий стиль исполнения оговорены заранее. Все это невыносимо сковывает: шотландский мундир с вычурными клиновыми сборками, напоминающие рюшки, необычные для русского глаза погоны, узковатые брюки, которые не соотносятся со строгим стилем портрета. Николай Александрович с любопытством рассматривает художника, чувствуя творческое напряжение художника и что он чем-то недоволен. Плотный низкого роста блондин, скромно одетый, сутуловатый, кряжистый, большая голова крепко приставлена к ровным плечам, лицо с крупным носом. Он слышал о его бескорыстии, независимости, смелости и неординарной способности выражения внешне срытых черт характера. Многие даже побаивались его творческой проницательности. С первых минут общения он ощущает приятное чувство восхищения этим человеком. Он любит находиться в обществе таких людей, что бывает далеко не часто. Ему нравится эта сдержанность, внутренняя напористость и даже этот колючий взгляд.

Давая согласие на выполнение портрета, Валентин Александрович не был очень обрадован заказом: он мало знал достоверного об этом человеке. Слухам же и сплетням не доверял. Но, начав работу, Валентин Александрович ощущает положительный импульс поиска и вдохновения: ему импонирует выражение лица государя, его открытый взгляд, деликатная сдержанность, мягкая походка. Он ищет желанную композицию и этот поиск настойчиво требует понимания внутренних ощущений «натуры»: как воспринимает сегодняшний день, какое настроение принес на сеанс, о чем размышляет в данный момент. Николай Александрович решает заговорить: — Я понимаю, что мое предложение было несколько неожиданно для вас. Валентин Александрович ожившим взглядом и небольшим наклоном головы, соглашается и тут же добавляет: — Но мои портреты, ваше величество, не совсем соответствуют придворным нравам. — Вы очень точно употребили слово «нравы». Откровенность — редкое качество. Художник жестом дает понять, что он не собирается зажиматься. — Обо мне много ходит всяких слухов… Скажу прямо, наш двор, в том числе моя мать считает, что я не достоин своего положения из-за того, что слишком мало делаю для укрепления власти. Она часто говорит мне: «Правитель должен удерживать власть всеми способами, невзирая на нормы христианской морали».

162

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Художник молча продолжает делать штрихи, внимательно смотря в глаза государя. — Вы я знаю, много пишете пейзажей и портретов в пленэре … Ваша «Девочка с персиками» прекрасна… И мне нравятся «Дети» на берегу финского залива…Уж, не ваши ли это дети? У художника так же, как и у государя, в это время уже трое детей. — Да, это Саша и Юра. — Дети ближе к Богу, чем мы взрослые… А окружающая природа помогает проникнуть в душу… Да и сама природа — это совершенство Божие. — Она, как музыка, ваше величество. Моцарт – просто живая вода! — не сдерживается Валентин Александрович. Он унаследовал интерес к музыке от отца, профессионального музыканта. Удовлетворенный ответом государь внутренним чувством радостно ощущает перед собой чистую душу, перед которой ему хочется открываться: — Знаете, Валентин Александрович, я пришел к выводу, что ничто нельзя трогать грязными руками и вообще меньше вторгаться, в то, что уже создано… Как сейчас говорят, революционировать жизнь…Это только кажется, что она будет от этого лучше…Пока власть не способна обеспечить благосостояние всем… Взглянув в глаза художника, Николай Александрович понимает, что собеседник внимательно вслушивается в каждое его слово: — Матушка повторяет любимую фразу Фридриха Великого – «Дипломатия без оружия подобна музыке, без инструментов» и внушает, что почитатель Фридриха — Павел I пренебрег этой важной мыслью. Я чувствую, что мне уготованы жестокие испытания…Одновременно понимаю, что все от Бога… Эта свобода общения, спокойные размышления Николая Александровича сейчас открывают художнику едва заметную противоречивость характера государя. С каждой его фразой открывается чистый человек, мыслящий широко и далеко вперед. От всего этого, строгая композиция рушится на глазах и Валентин Александрович надеется более плодотворно поработать дома. — Ваше величество, я полагаю на сегодня достаточно. Да, и вы, наверно, устали с непривычки. — Нисколько, Валентин Александрович… Но, как вам угодно, — доброжелательно соглашается государь. На следующем сеансе Николай Александрович встречает художника, стоя почти в той же позе прощания. Художник понимает, что государь ждал очередного общения с ним. Совершенно неожиданно для самого себя он улыбается и говорит государю о произошедшем случае с ним накануне. — Иду намедни. Вдруг вижу интересное русское лицо: мужик яркий, лет сорока, «бычий» взгляд, рыжие густые волосы, нос орлиный… Остановил его и говорю: «Пойдешь ко мне в натурщики?» «Отчего, барин, не пойти, коли заплатишь хорошо» — отвечает. Обрадовался я: «Экий, ты молодец!» «Я что… Вот у коня под животом настоящий молодец!» – сверлит меня глазом. — Каков, шельма! Ваше величество... Все тут при нем: не прибавить, не отнять… — Да, русский мужик иногда скажет так, что ни от одного мудреца не услышишь. — Неужели, государь, вам известен русский мужик? — Молюсь за него…Хотя лукав, но многогранен и интересен. В нем есть что-то от Христа… Он как-то по-своему понимает жестокость…Видимо, через истинную справедливость … И при этом духовной крепости ему не занимать…Сколько в нем прозорливости, ясновидения... — Такого о мужике, ваше величество, я никогда не слышал. Государю это по вкусу: — Я полагаю, что именно из простого русского народа появится светоч, который глубоко осмыслит жизнь и отбросит все мелкое… Помните у Достоевского: «Россия сама спасется и весь мир спасет». Художник молчит, не возражая. — Мужик под силу не каждому… Я грешным делом увлекаюсь фотографией и в тайне от моей семьи люблю делать портреты простолюдинов…Мы русские не видим всего того хорошего, что рядом. Все хотим быть похожими на Запад, а ведь культура западная — захватническая… Не видим мы мелочности интересов этого самого Запада… Там только с виду все красиво и привлекательно… — А я, ваше величество, легко и свободно себя чувствую в Париже…Риме. С интересом приглядываюсь к новым художественным формам, самобытным художникам… — По-моему ничто так быстро не устаревает, как новые формы… Радость туземца к клочку цветной материи тоже олицетворяет интерес к красоте.

Валентин Александрович искренне удивлен этой реакцией, для него художественная форма — часть профессии: — Пустоту не скроешь никакой формой и стилем… Новые формы — это новые чувства, свобода…обновление. — Интересная мысль! Здесь я, пожалуй, не в праве вам возражать… Только тогда начинаешь понимать цену свободы, когда у тебя уйма власти…Это как запретное яблоко на Древе Жизни… Художник вопросительно поднимает глаза и слушает. — Только узник понимает цену свободы и знает, за что страдает… Чувство же воображаемой несвободы каждый человек понимает посвоему: одним ненавистны оковы власти, вышестоящих людей, порядки или законы. Это, как в семье: главный кажется угнетателем, а убери его – все развалится. Человек далеко не ангел, а посему у такого рода свободы есть оборотная сторона — она освобождает и порок. — Несвобода даже в мыслях всегда угнетает, ваше величество… — По-вашему свобода независима от времени и условий… А мне кажется, глубокое понимание свободы зависит от состояния внутренней гармонии человека. Почувствовав, что выразился слишком пространно, государь поясняет: — Мне постоянно подают прошения и часто спрашивают: «Будет ли освобождение евреев в России?». Валентин Александрович внимательно вопросительно смотрит на государя. — Да, ваше величество, об этом часто можно услышать в богемных кругах. — Ну, то, что этот вопрос зудит в богемных кругах, мне понятно. Николай Александрович, повернув голову, смотрит в окно и продолжает: — А почему простые русские мужики не просят этого так настойчиво? Видимо, понимают, что не пришло время…Эти несвободы для еврейского населения или скорее ограничения оседлости ввела Екатерина Великая…Вы знаете, Валентин Александрович, что это за ограничения? — Конкретно не знаю. — Они не строгие: не допускать к власти, не селить без разрешения в крупных городах, освободить от службы в армии, но об этом они сами настаивали… Вот практически все. — Не так много. — Даже очень немного… Терпеть – то они не хотят, как русский мужик…Потому как иудейская вера не признает жертвы Христа… Екатерина была очень мудра — эти ограничения совпадают с назиданиями Моисея… Она верила, что страданиям русского простого народа наступит конец, и он с его способностями станет обогащаться… — Но, ваше величество, из числа еврейской национальности люди весьма интересные и производят благоприятное впечатление. — Это так, — улыбается государь, — Мне не хочется так думать о всех людях этой национальности, но вот к примеру, один еврей-ювелир доставляет Александре Федоровне бриллианты почти в два раза дешевле, чем в петербургских магазинах. Но мне докладывают, что это благородство оплачивается богачами диаспоры… Известны мне и цели всего этого. — Несмотря ни на что, ваше величество, все граждане страны должны быть равноправны. — Я согласен, что это должно произойти, но не сейчас. — Вы твердо так думаете, государь? Николай Александрович молча продолжает смотреть в окно, будто не слышит, и тихо произносит: — Крестьяне безграмотны и мало развиты…Когда русский мужик будет образован и жить в достатке, как евреи, то они, конечно, получат равные права со всеми жителями России. Ответ производит на Валентина Александровича впечатление. Он с интересом слушает государя, но не забывает о работе. Композиция по-прежнему не найдена. На третьем сеансе Валентин Александрович решается открыться: — Ваше величество, к сожалению, портрет, который вы заказали, никак не выходит. — Не сочтите это за лукавство, но все-таки хотелось бы знать – почему вы считаете вашу работу неудачной? — Поверьте, ваше величество, таким, как я вас вижу — изобразить в этих рамках не могу. — Что же вам мешает? — Ваше величество, этот официальный костюм. По крайней мере, вы на этом портрете не русский император. — Что же мы скажем Александре Федоровне? Ведь идея этого костюма и этого портрета принадлежит ей. — Я этого не знал.

Литературный фонд. Проза — Вы не будете возражать, если мы пригласим ее на сеанс. — Извольте, ваше величество. Николай Александрович спокойно поднимает трубку телефона. — Дорогая, не могли бы вы зайти в мой верхний кабинет? Я познакомлю вас с Валентином Александровичем… Спасибо, мы ждем. Интерес к работе над портретом, «как дело идет», Александру Федоровну, несомненно, привлекает. Она в свое время брала уроки рисования у немецкого художника Каульбаха. Войдя в кабинет, императрица здоровается, обводит взором портрет и неожиданно для художника говорит с небольшим акцентом: — Надо ярче мундир и лицо строже. Видно, что художника эти замечания коробят, но он старается оставаться невозмутимым. Государь улыбается. Валентин Александрович отворачивается от полотна, подчеркивая, что он не придворный художник. Императрица прощается и уходит. Ее уход погружает кабинет в молчание. Пытаясь сгладить замешательство, Валентин Александрович произносит: — Я, конечно, постараюсь закончить этот портрет, но мне бы хотелось сделать второй ваш портрет, немного поменьше по размеру… Именно для вашей жены. — Интересное предложение. — Мне кажется, ваше величество, этот второй портрет поможет ей вас глубже понять. — Вы так думаете? — Осмелюсь заметить, что Александра Федоровна, как многие женщины, очень категорична…Она, видимо, не представляет, что художник отдает своей картине душу. — Я вас прекрасно понимаю. — Ведь, если не услышишь что-то сверху, картина будет пуста… — Да, я согласен…в некоторых картинах настолько яркие чувства, что видится даже… невообразимое… Меня поразил у Третьякова «Демон». Это кажется художник Врубель? — Да, ваше величество. Оригинален во всем: крупные мазки, немного небрежно, неясно, а в целом полная гамма оттенков чувств… — Неповторимая красота… — У нас, как вы правильно заметили, все больше на слуху западные импрессионисты, а Врубель, пожалуй, посильней. — Вот видите… После непродолжительного молчания Валентин Александрович произносит: — Я думал, что у нас сегодня последний сеанс, но, если вы согласитесь на второй портрет, который я буду использовать в качестве этюда, будем продолжать. — Я согласен… Вы сказали, что этот меньший портрет будет написан для Александры Федоровны? — Я буду стараться, чтобы он понравился вашей супруге. — Надеюсь на вашу проницательность, хотя немного прямолинейный характер Александры Федоровны вам не пришелся по душе… — Ваше величество, мне приходилось знать и писать многих женщин… Наши мужские души слишком грубы, чтобы понять эти тонкие, нежные создания, и в тоже время они могут быть всякими. — На самом деле в женщине намного больше любви и они мудрее по жизни…и достойны большей власти над нами… — Нам, ваше величество, трудно их понять и что они в большей степени любят в нас. — Да, это загадка… Они могут возвысить или погубить, причем совершенно не осознавая этого…А что вам кажется, как художнику, на этот счет? — Мой глаз подсказывает, что они больше всего любят состояние мужского восхищения собственной красотой…И обожают эту власть…А если пойти еще глубже… они обожают власть и в нас в ее любых проявлениях… — Это интересно…Они мудрее во власти… Ведь недаром Екатерину величают Великою. — По-моему, ваше величество, Екатерина скорее исключение… Она любила и воспитывала сильных мужчин, которые помогали ей оставаться истинной женщиной в реализации власти. Николай Александрович уловил упрек. Художнику от этих слов остается лишь невинная улыбка. С этой улыбкой Николай Александрович заканчивает сеанс, сни-

163

мает шотландский китель и накидывает на себя легкую тужурку Преображенского полка, садится в раздумье с едва заметной грустью за стол и кладет на него руки. Молниеносно в этом жесте государя художник ловит все то настоящее, что так долго искал. Он быстро берет в руки карандаш и легким росчерком набрасывает на бумагу этот целостный гармоничный облик с сомкнутыми руками и необыкновенным взглядом царя. На следующем сеансе Валентин Александрович по рисунку маслом быстро пишет небольшой портрет императора в тужурке. Этот маленький портрет царю очень нравится. Доброжелательная атмосфера на сеансах продолжается и раскрепощает обоих. Николай Александрович чувствует, что художник уже не так критичен к строгому заказному портрету: — А каково все-таки отношение к главному портрету? — Среди классических портретов хотелось бы быть ближе к Карлу Брюллову… У него необыкновенно живые краски…просто зависть берет. — А что же у вас? — Мои серы или коричневы, государь, как сапоги, — шутит художник, — Но… яркие краски отвлекают от восприятия самого образа. Оба доброжелательно глядят друг на друга. И вот уже закончен основной портрет, но сеансы продолжаются. Александра Федоровна поднимается в верхний кабинет, когда ее совсем не ждали. Мужчины чувствуют себя застигнутыми врасплох. Императрица с целью разрядить неудобство появления доброжелательно произносит: — Хорош шотландский портрет. — Вот посмотрите, какой прекрасный портрет мы написали для вас, — произносит художник. Александра Федоровна подходит к малому портрету, внимательно смотрит и произносит: — Вы нарисовали то, что губит. Он здесь в мире каких-то своих фантазий… Ники, пожалуйста, посмотри на меня. Она берет из ящика с красками кисть и обращается к художнику: — Прежде всего, уберите руки, зачем они здесь, взгляд слишком усталый, давайте поднимем выше брови и взгляд в сторону… При всем спокойствии Валентина Александровича кровь ударяет ему в лицо: — Так вы, государыня, лучше сами… Я готов отказаться от авторства. Художник кладет в руки Александры Федоровны палитру, предлагая сделать поправки. Николай Александрович по-детски смеется, что крайне возмущает императрицу, которая спохватившись, недовольная сценой твердым шагом резко удаляется из мастерской. Николай Александрович быстро выходит следом за ней, но вскоре возвращается и закуривает. Несмотря ни на что, прощаясь, они пожимают друг другу руки, как друзья. P. S. Портреты Николая II написаны Серовым в 1900 году. Но спустя пять лет Российская империя содрогнется от неожиданных событий, которые после 12-летнего цикла приведут ее к краху: в январе 1905 года произойдет расстрел мирной демонстрации, в мае после разгрома русской эскадры в Цусимском сражении, будет подписано унизительное соглашение с Японией, при дворе появиться Григорий Распутин, а в 1914-ом начнется Первая мировая, неудачи в которой через три года подтолкнут страну к буржуазной революции*, отречению Николая II от престола и, наконец, после переворота приведут к трагической гибели всей его семьи. Личность Распутина удивительно органично впишется в судьбу Николая II, который будет потрясен убийством придворного целителя и пророчески воспримет его завещание: «…Если меня убьют нанятые убийцы, русские крестьяне, мои братья, то тебе, русский царь, некого опасаться… Если же меня убьют бояре и дворяне, твои родственники, то они не смогут отмыть свои руки. Они оставят Россию. Братья восстанут против братьев, и будут убивать друг друга и не будет больше в стране дворянства… и ни один из твоей семьи не проживет дольше двух лет…» **

* Первым указом временного правительства с евреев будут сняты все ограничения по проживанию в России. ** Составлено Распутиным в середине 1916 года в присутствии адвоката Аронсона и передано на хранение митрополиту Питириму.

164

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Алексей Широков Россия, г. Москва

Жених Идёт он к соседке по даче Галине Васильевне. Невысокий, плотный, ноги выбрасывает этак в стороны, врозь, и хотя они у него одинаковые, правой шагает шире чем левой — ррррраз-раз, рррррраз-раз. На нём костюм образца тысяча девятьсот семьдесят пятого года, такая же старомодная шляпа. Привычно откинул крючок изнутри на калитке, толкнул её левой ногой и, мимо цветущей сирени, подходит к крыльцу. — Галь Васильна! А Галь! — голос зычный. — Что, Виленька, что, мой милый! — она распахнула дверь, улыбается — полная, круглолицая. — Гости ко мне тут, пока ездил домой, приходили, то есть жульё, но странное: дверь взломали, а взять ничего не взяли, только… — лицо у него малость скривилось в улыбке, — телевизор мне поменяли. Галина спросила сначала глазами, круглыми своими глазами: «Как это так?», потом голосом: — Как поменяли? — А так, поменяли! Мой, маленький, забрали, а вместо него поставили большой, я проверил — работает. Во! Пособники! Риэльтеры! — он, усмехнувшись, гмыкнул — громко, с выхлопом вырвалось это «гм». У него нет верхнего, справа, зуба-резца, и когда он смеётся, сразу становится старше, он это знает и, смеясь, прикрывает ладонью рот. А Галина Васильевна продолжала глазами спрашивать: «Как это?» — Чёрт их знает! — от усмешки осталась улыбка, по-прежнему кривоватая. — Я думаю так, — говорит чётко и громко, как на трибуне, как в микрофон. — Спёрли они у кого-то телевизор, потом залезли ко мне, увидели маленький — о, легче нести и не так заметно, вот и взяли, а тяжёлый решили бросить. Тут привидением появилась вторая соседка, их славная председательша, глава садов-огородов товарищества Белогрива Елена Петровна. — Что случилось, Вилен Константинович? — у этой голос твёрдый, начальственный. Вилен рассказал. — Надо писать объявление, — круто берёт председательша. — Мол, у кого пропал телевизор — обращайтесь туда-то. Ко мне, например. — Да ты что? Найдётся хозяин, у меня заберут, а я? — А ты или этот хочешь присвоить? Верни человеку пропажу — может вернут и тебе. — А-ааа, делай, как хочешь! — махнул рукой и, недовольный, домой пошагал — ноги в стороны, правый шаг шире левого. «Хохлушка толстопятая, — бурчал себе под нос, — вечно суётся. Просят тебя!.. И с Галиной поговорить не дала». Он шёл к Галине Васильевне не затем вовсе, чтобы сказать о пропаже, это было лишь поводом, а хотел предложение сделать. Она вдова, одинокая, а он всю жизнь одинокий. Была у него на работе подруга — самая скандальная (до одури!) во всём управлении, но и её уже нет, умерла. Работал Вилен на заводе бухгалтером, заместителем главного. Их там два заместителя было. Ну, один — это ясно, любому начальнику заместитель положен, а второй для чего? Загадка. Вторым-то и был Вилен. Сидел в углу просторного помещения вместе с другими бухгалтерами, прикованными к столам, калькуляторам, кипам бумаг. Лишь он один к калькулятору не прикован, цифрами не завален. Сидит, что-то пишет, уходит, приходит, снова уходит, зайдёт к первому заместителю, потом и совсем исчезает. Часа через два появляется. Ехиды-бухгалтерши знают: ходил в кино. Белогрива Елена Петровна, нынешняя председательша заводских садов-огородов, язва такая, обязательно спросит: «Ну как? Интересно?» Тянут тебя за язык! Бухгалтерши иногда и жалели его, сочувствовали: такой видный, говорили, мужик, а кроме дуры своей ни одной бабы не знал. Невдомёк было им, что Вилен давно уже наловчился обходиться без женщин. Как-то приснилось ему, что в постели с ним девушка, пухленькая, мяконькая, он в трепете её обхватил, опьянено ощутив тёплые бёдра, груди, живот, и — проснулся, возбуждённый, шальной, одурманенный, коснулся рукой и вздрогнул, а сжал слегка — совсем загорелся, вспыхнул, собой не владея, остановиться не мог. После, обмякнув, сказал себе: «А чем это хуже!» С тех пор когда с усмешкой, а когда и с приятным, греющим чувством думал об этом, ждал того часа, когда можно забавиться. Вспоминал анекдот, как Ленин спрашивал Горького: «Алексей Максимович, вы занимаетесь онанизмом?» — «Что вы, Владимир Ильич, баб полно!» — «И напгасно! Пгевеликолепнейшая штучка!» Вроде бы этим себя оправдывал. Теперь, когда рядом Галина Васильевна, «баба в соку», Вилен захотел заменить ладони естественным, мысленно уже заменял, млея от мнимой близости роскошного женского тела. Давно собирается объясниться, да всё что-то мешает, а чаще — политика отвлекает. Он считает себя коммунистом и несёт по чём зря реформаторов: не они с их

дурными идеями, так был бы он главным бухгалтером, непременно, а кто же ещё, как не он — старейший работник! Дерьмократы! И в заместителях не оставили. Всё сегодняшнее его раздражало. Раздражали женщины в модных одеждах, в магазинах он зол на витрины расцвеченные, ненавидел высоких парней. Застило всё раздражение, нудящая тоска по утраченному. Выйдешь, бывало, на демонстрацию — все в добротных пальто габардиновых цвета стали, не выделяется никто и красиво. Хлобыстнёшь потом чайный, отхватишь кусок колбасы по два двадцать, зажуёшь — эээ! А теперь?.. Теперь Вилен в революционные даты с неизменным своим раздражением вывешивает на дачном участке красный флаг — «в пику режиму!» Мужчины над этим посмеиваются, а грубоватая женщина, проходя, остановилась и неожиданно высказалась: — Ну, совсем мужик ёхнулся. Спокойным бывает Вилен лишь в дороге на дачу и с дачи — дремлет. Держит книгу в руках, очки на носу, будто читает. Время от времени откроет глаза, лениво посмотрит по сторонам, для бодрости кашлянет и снова уткнётся в книгу, «читает». Вообще-то он книги читает, но читает посвоему, не как все: выискивает глупые, с его взгляда, места и — смакует. Как-то попутчик, поджарый мужчина, заговорил с ним о Достоевском, о «Бесах». Вилен отмахнулся, скривившись: — Самый плохой у него роман, сплошные там несуразности, я насчитал больше ста. Сейчас уверяют: он предсказал. Что предсказал? Коммунистов показал чёрт-те кем? — Не чёрт-те кем, а мерзавцами, — поправил попутчик. — «Предсказа-аал!» — будто и не слышал поправки, — Сейчас о ком только не говорят «предсказал». Больно уж предсказателей много. Вон какой-то Собаков появился, крупнейшим современным российским писателем его представляют, книжки его на лотках лежат, я посмотрел одну — в предисловии тоже: предсказал. Это он сегодняшний день предсказал! Чего тут предсказывать? И так было ясно, куда заведут дерьмократы... Крупнейший российский! Там на обложке его портрет — типичный еврей. «Российский»! А Россию ненавидит. Я полистал и сразу наткнулся: ненавидит! «Россия-яя-не»! — отвернулся к окну, пробухтев ещё раз: — «Россия-аа-не»... Поджарый, как видно, не согласился, но не стал возражать, и далее заговорили почему-то о волосах. У Вилена они без единой сединки, густые — молодой позавидует, а у поджарого череп блестит. — Все плешивые любят хвастаться, какая была у них шевелюра, — Вилен как диктует, чётко выговаривая каждое слово. Поджарый, явно задетый, окинул его шарящим взглядом: чем бы его, гада, поддеть? И нашёл: — Говорят, если лысина впереди — от ума, с макушки — от чужих подушек, совершенно лысый (сам он был совершенно) — и то, и это. А когда все волосы целы — и не то, и не это. Гмыкнув, Вилен отвернулся к окну. Проглотил! После этого случая он старался в дороге не вступать в разговоры — дремал. Однажды, верно, опять вступил. Сидевший рядом с ним кругленький, холёненький мужичок, толкнув его, стал совать ему толстый журнал, говоря: — Это ж о чём только пишут! Сплошной секс, грубый, животный. Скабрёзности, мат. Похабщина! Посмотрите вот. Вилен неохотно взял у него журнал, стал лениво листать. Полистал, полистал — возвратил: всё, мол, так. И перевёл разговор на крупнейшего современного Собакова, книжку которого листал у лотка. Попутчик тоже слышал что-то о нём, даже, кажется, что-то читал. Вдвоём они его разнесли! К даче Вилен подходил взбодрённый. Подумал о Галине Васильевне: «Сегодня обязательно сделаю предложение». Но его ждала Белогрива Елена Петровна, с ней мужчина интеллигентного вида в очках — оказалось, владелец пропавшего (тяжёлого) телевизора. По поводу кражи-замены он усмехнулся и сказал, как видно, заранее заготовленное: — Оба мы пострадали. Вам вернули, хотя и не ваш, но он теперь ваш, по праву ваш. Мне — не вернули. Покупай, Ван Ваныч, новый. Уже купил. Слушая это, Вилен стоял с кривоватой улыбкой, вроде смущался, молчал. А чуть позже, придя к Галине Васильевне, объяснил это так: — Жулик, наверняка! — голос его наливался сталью. — Новый русский! — сталь уже зазвучала вполне. — Да что ему телевизор — он все участки наши может купить! — и пошёл гвоздить «дерьмократов» — глаза округлились, лицо злое... О предложении, к какому готовился, даже не вспомнил.

Литературный фонд. Проза

165

Ирина Леонова Россия, г. Москва

Цивилизованное общество

Федор Петрович Кузякин, дожив почти до сорока лет, ни разу не был женат. Это неправда, что только женщинам свойственно находиться в ожидании исключительной любви. Мужчины в силу своей натуры больше склонны к романтике в отношениях с противоположным полом, влюбляясь сначала в красивые глаза или ноги! А потом мысленно дорисовывают все остальное и приписывают такие моральные качества предмету воздыхания, что при более близком знакомстве (не говоря уж о совместном проживании!) многие из них приходят в изумление оттого, что предмет их грез не соответствует идеалу, о котором они мечтали сладкими влюбленными ночами. И кто больше разочарован в объекте любви — мужчина или женщина, на сегодняшний день статистика такими цифрами не располагает. От женщин, так как они натуры более импульсивные, всегда больше грохота при разводах. То им мало денег, то он пьет, то гуляет, и присутствующая на судах общественность всегда жалеет и занимает сторону женщины. А возмутитель спокойствия молчит и думает о том, куда подевалась его стройная тихая лань, представ теперь в образе расплывшегося бегемота с громовым сержантским голосом, от крика которого он когда –то вздрагивал в армии. Федор Петрович работал токарем на заводе и, имея высокую квалификацию, в начале девяностых годов зарабатывал достаточно средств на свое содержание. До тридцати лет его все упорно пытались женить, а мать, когда плакала, приговаривала, что, видно, не дожить ей до того часа, когда она сможет увидеть внуков. Кузякина не один раз приглашали на свадьбы товарищи в качестве свидетеля, да и в дальнейшем он не избегал этого почетного звания, но уже когда выступал при их разводах в судах. И Федор Петрович каждый раз прикидывал срок после очередной свадьбы, как скоро новоиспеченного мужа начнет раздражать любимая жена. В среднем он устанавливал срок от года до трех лет. И тихонько посмеивался про себя, когда его прогнозы сбывались. Особенно часто браки стали распадаться, когда началась в стране такая необходимая всему народу перестройка. Завод еле-еле дышал. Зарплату урезали и выдавали нерегулярно, ссылаясь в бухгалтерии на какую-то картотеку в банке. И тогда его товарищи, особенно при распитии горячительных напитков, похлопывали Федора Петровича по спине и говорили: «Какой ты молодец, что не дал накинуть на себя хомут из вечно недовольной жены и орущих детей!» Кузякин тихо улыбался и разводил руками. Не объяснять же им, что в душе он давно носит образ своей будущей жены и что просто ждет, когда состоится их встреча. Ему нравились яркие брюнетки с темными таинственными глазами. Фигура должна быть по-мальчишески стройной, с узкими бедрами и небольшой грудью. А так как Федор Петрович обожал джаз, то ему хотелось, чтобы его избранница могла разделить с ним это увлечение. Конечно, он встречался с девушками и расставался с ними не только потому, что они через одну засыпали на его любимых концертах, но и оттого, что при более близких отношениях все они как одна оказывались не девственницами. А в его понятии будущая жена должна была соответствовать всем тем высоким моральным качествам, которые установило еще патриархальное общество для девушки при вступлении в брак. Некоторое время он жил гражданским браком с вдовой, у которой были двое ребятишек. Нина — так ее звали — проявляла всевозможную заботу о нем. Она любила этого человека и думала, что он сможет заменить ее детям отца. Но у Кузякина, как он считал, был один недостаток: он не любил детей, они его раздражали. В уме он создал модель семейной жизни. Жить они будут только вдвоем с женой. Никаких там ни детей, ни мамочек и папочек. Любовь и забота жены должны принадлежать ему одному. Ведь жизнь так интересна! Они будут много путешествовать (наконец закончилась неразбериха перестроечного периода и наступила относительно сытая рыночная экономика), слушать музыку и вообще жить так, чтобы ни в чем себе не отказывать. А то ведь как случается. Встретятся мужчина и женщина, полюбят друг друга, поженятся, а потом появляются дети, и все чувства в одночасье куда-то улетучиваются. В наше время требуются большие средства, чтобы вырастить и довести до ума ребенка. И пойдут тогда склоки и вечные разговоры о нехватке денег. Кузякин считал, что мамаши, рожающие кучу детей, поступают просто безответственно. Сначала надо думать, а потом делать. Но все эти рассуждения он держал при себе.

И вот ему исполнилось сорок лет. Время не добавило ему очарования. Роста он был небольшого, сухощав, и прожитые годы избороздили его лицо глубокими морщинами. Свои жиденькие русые волосы он завязывал в хвостик, жалея деньги на парикмахерскую: ведь все равно отрастут. А за это время образ черноокой девушки расплылся и стал возникать в мечтах все реже и реже. В день сорокалетия он договорился с другом Дмитрием посидеть в кафе. Вечер проходил без потрясений. С каждым часом зал кафе все больше наполнялся сигаретным дымом и громче становились голоса выпивающих и жующих посетителей за столиками. Друзья выпивали, разговаривали и курили в паузах одну сигарету за другой. Кузякин уже решил расплачиваться, когда Дмитрий тронул его за локоть. — Федя, обрати внимание, какие девушки сидят за соседним столиком. Он посмотрел в ту сторону, куда указывал друг, и обомлел. В двух шагах от него сидела его мечта. Она о чем-то оживленно беседовала с другой девушкой. Почувствовав, видно, чей-то взгляд, «мечта» посмотрела на Кузякина и улыбнулась. Через полчаса все они сидели за одним столиком и выпивали за юбиляра, за знакомство и за все хорошее в жизни. Ее звали Тамара. Высокого роста, с роскошными черными, распущенными по плечам волосами, она казалась хрупкой и беззащитной. Они начали встречаться. Во время свиданий она больше молчала и смотрела ласковыми темными глазами на Федора Петровича. Никогда еще Кузякин не чувствовал себя так спокойно и счастливо. Через месяц они подали заявление в загс. Правда, перед принятием этого важного решения у них произошел серьезный разговор. Тамара призналась, что, несмотря на то что ей всего тридцать пять лет, детей она иметь не сможет никогда. Кузякин прижал к себе невесту и сказал, что он тоже хотел обсудить с ней этот вопрос и очень рад, что она его опередила. И он поведал ей все свои размышления по поводу их будущей семейной жизни. Тамара вся расцвела: — Это судьба нас свела! Мы просто предназначены друг для друга, — воскликнула она. Начались предсвадебные хлопоты. Федора Петровича веселило, как его Тамарочка серьезно подходит к выбору свадебных аксессуаров для невесты, но, когда он увидел, каких денег это стоит, ему стало не до смеха. Он попытался намекнуть невесте, что у него денег хватит только на скромный ужин человек на десять, не больше и поэтому может, не стоит тратиться на все эти платья, шляпы и туфли? На что Тамара ласково рассмеялась. — Дорогой, не забывай: я единственная дочь у моих родителей. Я так долго ждала тебя, мой любимый, и верила в нашу встречу, что все лишние деньги откладывала именно на этот день, который должен нам с тобой запомниться на всю жизнь. Я хочу, чтобы ты даже не думал о такой ерунде, как деньги. Мы с тобой теперь одно целое. Кузякин вздохнул и решил, что в словах невесты есть доля истины. Ведь если бы не он, Тамара могла остаться старой девой. О том, что она девственница, ему было сообщено уже после подачи заявления в загс, и они решили, что до свадьбы ничего не позволят себе в интимном плане. Пусть все будет как положено, в том числе и первая брачная ночь. Свадьба проходила в ресторане, в отдельном зале, и приглашенных гостей Кузякин насчитал человек шестьдесят. Гости были в основном со стороны невесты. Федор Петрович пригласил только двух близких друзей. Родителей он похоронил давно, а с родственниками не поддерживал никаких отношений. Тамара очень была похожа на отца, та же фигура, те же глаза и брови. Мать невесты, пухленькая блондинка, почти всю свадьбу проплакала. Кузякину подумалось, что все матери одинаковы, им бы только плакать. Но, вспомнив свою матушку, пришел к выводу, что теща, глядя на застолье, переживает, что не будет внуков. После свадьбы Федор Петрович купался в семейном счастье. Тамарочка была сама предупредительность. Он даже иногда испытывал чувство неловкости от заботливости жены. Как в народе говорят, она просто пылинки с него сдувала. Прошел медовый месяц, но в их отношениях никаких перемен не происходило. Любовь и взаимопонимание царили в доме молодоженов (Федор Петрович, по убедительной просьбе жены, переехал в ее однокомнатную квартиру). Как-то раз Кузякин раньше жены пришел с работы и полез в сервант, где у них хранились документы. На работе в отделе кадров потребовали принести паспорта для проверки прописки.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

166

Его внимание привлек вчетверо сложенный листок, который лежал отдельно. Когда Кузякин развернул его, то просто обомлел. Он посмотрел на часы: до прихода Тамары оставалось совсем мало времени. Молнией он взметнулся на антресоли, нашел чемодан и стал бросать в него свои вещи, которые попадались на глаза. Ключи он бросил на стол и, захлопнув дверь, кубарем скатился с лестницы. Придя в свою квартиру, он отключил телефон и, закрыв дверь на все замки, рухнул на диван. Целый месяц Кузякин прятался от Тамары, задерживаясь допоздна на работе, а та часами ждала его у проходной. Домой он крался, оглядываясь и вздрагивая, словно иностранный агент вражеской разведки времен холодной войны. На работе Федор Петрович изображал счастливого мужа и никому ничего не рассказывал. А еще через месяц ему пришла повестка из суда, куда он приглашался в роли ответчика по поводу возмещения материального ущерба гражданке Тамаре Ивановне Козловой. Суд начинался рано — в десять часов, и Кузякин удивился, увидев, что зал был полностью заполнен незнакомыми людьми, в основном пенсионного возраста. Из этого можно было сделать вывод, что каждый развлекается по-своему. Он сел на скамейку так, чтобы не видеть Тамару, которая сидела на противоположном конце скамьи и умоляющими глазами смотрела на мужа. В зал вошел судья и занял место за столом. — Встать, суд идет. Ответчик и истец! Займите свои места, и приступим к разбирательству иска гражданки Козловой. Тамара рассказывала, как она любит мужа и как она не может понять, что случилось? Они так счастливо провели медовый месяц! А на данный момент он прячется от нее и поэтому она хочет, чтобы тот вернул половину расходов, потраченных на свадьбу. Но если муж к ней вернется, то ей эти деньги не нужны и она все готова ему простить. Возмущению Кузякина не было предела. — Ваша честь, если б вы знали, что я пережил, когда узнал, с кем я проводил медовый месяц. Я такой ужас пережил! — Ну, какой вы такой ужас пережили? — в голосе судьи слышалась ирония. — Так это не женщина. Я нашел справку из медицинского учреждения, где черным по белому написано, что пять лет назад Анатолий Иванович Козлов перенес операцию по изменению пола. Я не то что не вернусь к этому человеку, но и смотреть в его сторону не могу, и денег я никаких возвращать не намерен. Оно так хотело замуж, что все расходы взяло на себя, — просто завопил Федор Петрович, не зная как называть и к какому роду относить жену.

Судья постучал молотком по столу. Он много чего повидал при разбирательстве всяких дел, но чувствовалось, что теперь и он озадачен. А так как судья был мужчиной, по его лицу пробежала неуловимая тень брезгливости, но он будучи при исполнении своих обязанностей, сдержал себя и спокойно заметил: — Я ничего не могу сказать по этому поводу, так как вижу перед собой очаровательную женщину. В это время за спиной Кузякина послышалось хихиканье и возбужденный шепот присутствующих в зале суда людей. Тут раздался голос Тамары, в котором слышались слезы. — Ваша честь, мы же живем в цивилизованном обществе, и если медицина делает такие операции, то окружающие должны понимать, что этот шаг, на который решаются некоторые люди, вызван отчаяньем и необходимостью. Я никому не сделала ничего плохого! Я люблю своего мужа! Я без него жить не могу! Господин судья, я ведь тоже имею право на счастье, — она заплакала. В зале стоял уже неприкрытый гул возмущения. Слышались отрывочные слова, смысл которых сводился к тому, что все обнаглели и не знают уже, что и придумать. А от этих извращенцев продыху нет — весь телевизор заполонили. Суд принял решение отказать в иске, так как затраты на свадьбу оговаривались и с Кузякиным согласовывались, а что касается моральной стороны данного процесса, то данный аспект никем не обсуждался. Кузякин просто вылетел из зала суда. Щеки и уши у него пылали. Он решил на следующий день обязательно подать на развод и желательно, чтобы Тамара там не присутствовала. При воспоминаниях о ней к горлу подступала тошнота. «Счастья ей, видите ли, захотелось! Так живи и наслаждайся, только без меня! А этим медикам руки надо отрубить, чтобы над людьми не издевались. Нет уж, если я и решусь когда жениться, то выберу женщину с ребенком, чтобы уже наверняка». С этими мыслями он заскочил в подошедший трамвай. Развелся он быстро, без испытательного срока на примирение. Купив букет роз и коробку конфет, он прямиком направился в кабинет заведующей ЗАГСом, пожилой и уставшей женщиной. Там в течение часа под возмущенные возгласы последней Кузякин поведал историю своей любви. А через год он опять сошелся с Ниной. За время разрыва их романтических отношений ее дети выросли и стали жить отдельно. Так что у его дамы сердца оказалось предостаточно времени, чтобы лелеять и холить Федора Петровича Кузякина, любителя джаза и ценителя высоких моральных принципов.

Игорь Бурдонов Россия, г. Москва

Пузыревские хроники Пузырёвские дроны

Владимир Владимирович Владимиров из города Владимира приехал в гости к Пузырю Пузыревичу Пузырёву в село Пузырёвка. Пузырь они раздавили и стали смеяться. – Ну, ты и Пузырь, – смеялся Владимир Владимирович, падая в грядку с луком. – Ну, ты и Владимир, – смеялся Пузырь Пузыревич, падая в грядку с морковью. Потом они уснули. Стало тихо. Так тихо, что было слышно, как на другом конце деревни охает бабка Олеговна. По небу над Пузырёвкой стекало вниз красное солнышко. Темнело. Бабка Олеговна забралась на кровать и перестала охать. Теперь только звёзды тихонько жужжали на иностранных языках. «Ну прям как дроны», – подумала бабка Олеговна и заснула.

Курлед нема по пузырёвски

Мальчики Вася и Ося нашли на окраине Пузырёвки какие-то железяки и стали в них играть. И случайно собрали космический пылеуловитель. Над Пузырёвкой среди бела дня загорелись звёзды, а дедаллергик Пахомыч перестал кашлять. Дети испугались и положили железяки на место. Звёзды погасли, а дед Пахомыч закашлялся. И тогда произошёл следующий диалог. Вася: – Курлед бурле итнуб вель ка штрек сон? Ося: – Ларда ми! Трулия бу буша, се вертикалисьон нема. Таково было побочное действие космического пылеуловителя. Но недолгое.

Вася повторил: «Купаться пошли?» Ося ответил: «Какой купаться! Вода ещё холодная, давай после обеда». Всё закончилось, и только бабка Олеговна ни с того ни с сего сказала сама себе: «Что-то я давно Пахомыча не видела. Сходить, что ли, курлед нема!»

Пузырёвское утро

Кошка Милка сидела на крыльце, во-первых, потому что нужно было пожмуриться на солнце, а, во-вторых, потому что ждала, когда её позовут к завтраку. Муравей Михаил полз по половице и с досадой думал о том, что вот это дифференциальное уравнение он уже один раз решал, а теперь забыл, как это делается. – Как был ты, Михаил, ботаником, так им и остался, – промурчала Милка и потянулась всем своим длинным гибким телом. – Сколько раз тебе повторять: не ботаник, а математик, – обиделся Михаил, сменил направление и ехидно добавил: – Шла бы лучше мышей ловить, гимназистка. – Не гимназистка, а гимнастка! – обиделась Милка и стала умываться. Михаил промолчал, потому что вспомнил решение. Дед Пахомыч деликатно покашлял, предупреждая, что сейчас выйдет на крыльцо. «Нет, вы это слышали? Офигеть же можно», – шептались утренние звёзды, невидимые за светом красного солнышка. Бабка Олеговна два раза охнула, слезая с кровати. Пузырь Пузыревич проснулся на огороде, потянулся и прошептал: «Эх, хорошо!»

Литературный фонд. Проза Пузырёвские бабочки

Девочка Алеська подошла к Владимиру Владимировичу Владимирову (который из города Владимира) и сказала: – Вадим Вадимыч, научи меня рисовать бабочек. – Да я сам не умею, – засмущался Владимир Владимирович, польщённый. – Ты сам не рисуй, ты меня научи, ты же взрослый, – резонно заявила Алеська. Владимиру Владимировичу ничего не оставалось, как согласиться. Уроки рисования были назначены на 12 часов каждый день. На пятый день Владимир Владимирович уже довольно прилично рисовал махаонов и капустниц, а у Алеськи ничего не получалось. Алеська пошла и пожаловалась на Владимира Владимировича бабке Олеговне. Бабка Олеговна посочувствовала и пошла к деду Пахомычу жаловаться на Владимира Владимировича. Дед Пахомыч закашлялся по пошёл к Пузырю Пузыревичу жаловаться на Владимира Владимировича. Пузырь Пузыревич вызвал к себе Владимира Владимировича и сказал ему строго: «А ну-ка брось рисовать, пойдём лучше пузырь раздавим и на огороде уснём». Так они и сделали. А девочка Алеська взмахнула крылышками и полетела над огородом, потом над пустырём, где Васька с Оськой собирали из железяк пузырёвские дроны, потом над крыльцом, где кошка Милка умывалась. А когда стемнело, приземлилась и сказала: «Ну и ладно». «Ух», – выдохнули пузырёвские звёзды, появившись на небе. «Ох», – ответила им бабка Олеговна, залезая на кровать. Пахомыч закашлялся, Милка мурлыкнула, а муравей-математик Михаил решил ещё одно дифференциальное уравнение.

167

чтобы занять место поудобнее. Очень уж им хотелось покрасоваться в зеркальной новой воде колодца. – Як діти малі, – ворчал довольный старый колодец. И взял себе имя Отражающий Вечерние Звёзды.

Пузырёвский командир

Пузырёвский дождик

Командир Одуванчиков ходил по деревне и командовал, кому чего делать. Кому грядки полоть, кому забор чинить. – Ты чего раскомандовался? – спросила бабка Олеговна. – Так я ж добра хочу. Грядки не прополоть, огурцы не вырастут, забор не починить, он завалится. – Ааа... ну, командуй, командуй, – согласилась бабка Олеговна и задумалась. Потом задумался дед Пахомыч, даже закашлялся. Потом задумались Владимир Владимирович Владимиров из города Владимира и Пузырь Пузыревич Пузырёв, даже пузырь недораздавили. Кошка Милка с муравьём-математиком Михаилом и так всегда задумчивые были. А дети – Васька с Оськой и Алеська – отказались задумываться, потому что им ещё рано. И только старый колодец Отражащий Вечерние Звёзды вместо того, чтобы задуматься, подозвал к себе командира Одуванчикова и пока тот пил колодезную воду, ласково прожурчал на ушко: «Отдохни, а то устанешь». Так командир Одуванчиков обрёл просветление и пошёл спать. А вечерние пузырёвские звёзды жужжали в небе по-дроновски и, если прислушаться, можно было различить отдельные фразы: Иди в созвездие Льва... Встань напротив Альтаира... А вы сгруппируйтесь в Волосах Вероники... Немедленно очистить Стенной Квадрант... Куда подевался глаз Летучей Рыбы?...

Пузырёвский колодец

Мальчики Васька с Оськой поссорились из-за какой-то железяки на пустыре и перестали собирать космический пылеуловитель. Девочка Алеська узнала про это, обеспокоилась и побежала по деревне сообщать всем эту новость. Бабка Олеговна обеспокоилась и сразу заохала и слезла с кровати. Владимир Владимирович Владимиров обеспокоился и уехал в город Владимир. Пузырь Пузыревич Пузырёв обеспокоился, раздавил пузырь в одиночку и упал сразу на две грядки. Особенно обеспокоился дед-аллергик Пахомыч и закашлялся, хотя пыли ещё не так много собралось. Кошка Милка обеспокоилась и забыла утром пожмуриться на солнце. Муравей-математик Михаил обеспокоился и забыл решить дифференциальное уравнение. Старый колодец Отражающий Вечерние Звёзды обеспокоился и не отразил вечерние звёзды. Вечерние звёзды обеспокоились и замолчали. И наступила такая тишина, что аж в ушах зажужжало. И только командир Одуванчиков нисколько не обеспокоился, подошёл к мальчикам Васе с Осей и строго скомандовал: «А ну прекратить ссориться!» «А мы чего? Мы ничего!» – испугались Васька с Оськой и собрали космический пылеуловитель. И всё вернулось на свои места. Даже Владимир Владимирович Владимиров вернулся из города Владимира.

Бабка Олеговна заболела, легла на кровать и руки сложила. – Ты чего – дура? – возмутился дед Пахомыч, соскребая о порог грязь с сапог. – Я бабка свободная – чего хочу, то и делаю, – огрызнулась Олеговна. – А! Ну, тогда я пойду народ соберу, – согласился Пахомыч, закашлялся и пошёл народ собирать. Пришли Владимир Владимирович Владимиров из города Владимира, Пузырь Пузыревич Пузырёв в тюбетейке, Васька с Оськой в панамках, девочка Алеська в шляпке. А кошка Милка пришла простоволосая. Все ждали муравья Михаила. – Да ну вас! – сказала бабка Олеговна, заохала, слезла с кровати и стала готовить угощение. Пришёл дед Пахомыч и принёс Михаила. – Ты чего, выздоровела, что ли? – удивился Пахомыч. Бабка Олеговна посмотрела на него зло и сказала: – Помереть не дадут! Все расселись за стол и стали угощаться. Звёзды обиделись, что их не позвали и заплакали. – Дождик пошёл! – сказал кто-то за столом. А остальные промолчали. – Что-то ты пахнешь плохо, – прокашлял дед Пахомыч, заглядывая в старый колодец. – Поживи с моё, не так ещё запахнешь, – огрызнулся колодец. Владимир Владимирович Владимиров из города Владимира и Пузырь Пузыревич Пузырёв помогли деду Пахомычу почистить колодец. Мальчики Васька с Оськой и девочка Алеська растащили экологически чистый ил по огородным грядкам, не забыв тщательно перемазаться им в лечебных целях, ну и так, для веселья. Кошка Милка брезгливо потрясла лапкой. Муравья-математика Михаила не позвали помогать, и он от обиды решил сразу два дифференциальных уравнения. Пришла бабка Олеговна, попробовала воды из почищенного колодца и одобрительно кивнула головой. Когда все ушли и красное солнышко стекло по небу за горизонт, на небо высыпали пузырёвские звёзды и стали толкаться и пихаться,

Ссора по-пузырёвски

Пузырёвская берёза

Посреди деревни Пузырёвка выросла берёза. И зашумела листьями. Все пришли посмотреть и послушать: и Владимир Владимирович Владимиров из города Владимира, и Пузырь Пузыревич Пузырёв с пузырём, и дед-аллергик Пахомыч, а бабка Олеговна с кровати встала, и мальчики Вася с Осей с железякой, и девочка Алеська с бабочками, и кошка Милка с муравьём-математиком Михаилом и даже командир Одуванчиков, правда, без ничего. Только старый колодец Отражающий Вечерние Звёзды не пришёл – старый уже. Вечерние звёзды без него пришли. Вот все стоят, смотрят и слушают. Так до сих пор и стоят.

168

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Дмитрий Ширшов Россия, г. Москва

Плюшевый террорист Тихий и спокойный Давыдовский район на окраине города Костромы стал наполняться звуками сирен. Полицейские машины с проблесковыми маячками одна за другой подъезжали к одному из домов города по срочному вызову. Было ощущение, словно вся полиция города оказалась в одном месте, только на этот раз они не корпоратив отмечали, а прибыли действительно для исполнения служебного долга. Там, где много полиции всегда много и любопытных глаз. Полиция отцепила всю территорию вокруг дома и никого не подпускала, но одному жителю удалось незаметно пробраться сквозь оградительную линию. — Товарищ лейтенант, а что здесь происходит? — поинтересовался любознательный житель Костромы. Вы как сюда пробрались? — не с той же любезностью ответил работник полиции. — Немедленно выйдите за оградительную линию! — Вы разве меня не узнали? — уже с расстроенной интонацией произнес незнакомец. — Ты что не понял? Тебе еще раз повторить?! — Это же я, тот самый маньяк, вы меня второй месяц ищите… — Да мне плевать кто ты, вон отсюда! — поставил точку в беседе лейтенант. На шум подоспели его помощники и вытолкнули странного прохожего за оградительную ленту. Обиженный маньяк, посматривая с завистью в сторону многоэтажного дома, сливался с толпой любопытных зевак, а затем и вовсе скрылся в улочках Костромы. Спустя мгновение, по рации раздался голос о запуске операции и все ломанулись в дом. Но что же произошло в некогда спокойном и умиротворенном гнездышке? Утро 26 июля, среда. Жители Костромы едут на работу выполнять свой трудовой долг. Костромич Анатолий, растягиваясь на своем, потрепанном жизнью, диване никуда не едет, ему повезло, он безработный. Вернее, хронический безработный. Анатолий уже долгое время купается в отдыхе, его недюжинный талант городу больше не требуется, когда есть гости из соседних стран, готовые работать без выходных. Безработные обычно не чувствуют времени, но Анатолий этим и отличался от всех остальных безработных и просыпался в будние дни одновременно со всем городом. Как и любой другой нормальный человек, первым делом он отправился в ванную. Всех типичных утренних процедур Анатолий не демонстрировал, но когда пришло время повернуть маховичок, чтобы помыть руки и лицо, он не увидел, как вода выбиралась на свободу из отверстия крана. Вместо этого, он услышал звуки, набирающего высоту истребителя. Такой шум был вызван полным отсутствием жидкости в кране как горячей как холодной, так и стабильно ржавой. Анатолий, по этому поводу, хотел высказать продолжительное недовольство, подчеркивая особую некомпетентность управляющей компании дома, описать всю их бездеятельность, коррумпированность и безразличие по отношению к жильцам, но, к счастью, на помощь подоспело одно классическое русское слово, которое и смогло выразить все то, что лежало у героя на душе. Анатолий, оценив обстановку, прежде всего решил обратиться не в диспетчерскую, а спросить по поводу наличия горячей воды у соседа Гриши, у которого сегодня был выходной. Он стал нажимать на звонок, но дверь никто не открывал. Позвонил второй раз — аналогичная история. Исконно русская традиция гласила попытаться в третий раз, что, в общем-то, герой и сделал, добавив немного звонку продолжительности звучания. Наконец, в квартире через дверь послышались признаки жизни. Через некоторое время дверь неуверенной поступью стала открываться. — Это ты, что ли, названиваешь? Что тебе надо? Нет у меня пива! — проявил свой предсказательный дар сосед. — Да не за пивом я… Посмотри, есть ли у тебя вода... — Твой недуг только пиво исправит! — Да, я о другом! У меня в доме воды нет, руки помыть не могу. — Я тебе водопроводчик, что ли, чего докопался до меня? — А к кому мне обращаться? Сходи глянь, есть ли вода, потом же самому придется ко мне стучаться. — Ой, хорошо, сейчас проверю. Перед Толей засверкал затылок Гриши, который также не особо рад был появлению гостя возле дверей квартиры. Он зашел в ванную и оттуда раздался резкий звук апокалипсиса, сопровождаемый комментариями соседа, сходные с мыслями, что навещали и Анатолия.

— Нету воды! Это все? — разъяренно произнес вернувшийся Гриша. — Не все! Вечно так, сидите за наш счет и не работаете толком, а потом обычные простые люди страдают от этого. — вспылил Анатолий. — Я-то тут при чем? Я вообще электрик! — Да, какая разница! — Что значит какая разница, у тебя электричества нет, что ли? — Электричество есть, воды нет! — Ну, так и что ты мне это говоришь, у меня тоже воды нет. — Ну да, я и не знаю уже что происходит, с ума сойдешь с этой водой. — А, знаешь, что, — подумал Гриша. — А давай ко мне, у меня пива в доме есть. — Ты же сказал, что его нет! — Когда воды нет, то пиво есть. Делать было уже нечего Анатолию и он зашел к соседу. Как обычно бывает, пиво заканчивается довольно быстро, а новости первого канала были обсуждены не в полном объеме, поэтому на помощь подоспела водка Анатолия. — Как такое возможно! В России самый большой запас водных ресурсов, а у нас воды в доме нет, ну как такое возможно? Ответь мне? — размышлял Анатолий. — Да, потому что это Россия, мы живем по своим собственным безводным законам. — Ну а дальше что, нам электричество все отключат? Ну, согласись, — все настаивал Анатолий. — Вы совсем не желаете работать на благо людей. — Почему не желаем, да без нас бы вы давно уже в каменном веке жили бы! — В каменном? Вот сейчас и проверим в каком мы веке живем, я сейчас лампочки в подъезде выкручу и посмотрим как быстро у нас свет в подъезде появится. — Я тебе выкручу! Я их сам собственными руками ввинчивал и не дам никому их отвинтить! Анатолий был непреклонен в своей идее и направился к выходу из квартиры. Гриша с трудом держался на ногах, но пытался удержать всеми силами недобропорядочного гостя. Только попробуй вывернуть, — кричал сосед. — Я тебе тогда, знаешь, что сделаю? Но до Анатолия крик души не достучался, он вернулся домой, вынес стремянку на площадку и полез выкручивать лампочки все до единой. Гриша был готов отстаивать честь всей электроэнергетики России, но в противостоянии с Анатолием силы были явно не равны. В итоге свет в подъезде исчез. Гриша был настроен враждебно и, подобрав пустую бутылку изпод стола, отправился вызволять из плена Анатолия свои любимые лампочки. В то же время, испуганный Анатолий решил забаррикадироваться у себя дома от греха подальше. Сосед не успокаивался и изо всех сил кричал и бил в дверь, угрожая убить своего собутыльника. Анатолий начал опасаться за свою жизнь и особенно за крепость своей двери. Гриша не успокаивался даже когда Анатолий грозил вызывать полицию. На кону были честь и достоинство целой отрасли и Гриша не собирался сдаваться. Тогда Анатолий действительно взял трубку и позвонил в полицию Костромы. Он начал описывать всю драматичность ситуации настолько громко, что и за дверью было прекрасно слышно весь разговор. В полиции ему ответили, что они маньяка ищут второй месяц и им некогда заниматься такими маловажными вопросами, однако, эффект от звонка все же был. Гриша не хотел просидеть остаток своей жизни в тюрьме, поэтому, нехотя, отправился к себе, с печалью посматривая в сторону пустого от света потолка. А к Анатолию от ухода Гриши душевное спокойствие так и не вернулось, ведь воды как не было, так и нет. На этот раз он уже решил позвонить в Диспетчерскую и обрисовать свою проблему. К сожалению, и там не стали помогать Анатолию, ответив в грубой форме, что у всех все есть, а лишь у вас алкоголиков вечно чего-то не хватает и посоветовали жителю Костромы прежде всего протрезветь. Тоска и боль охватила героя. Он думал, что случись такая история в Москве, то мигом бы все исправили, виновных поувольняли, а ему еще за активную общественную позицию вручили бы почетную медаль, ну и водочку, конечно, за моральный ущерб. И раз такое дело, то решил он всей Москве отомстить за отсутствие воды и вновь позвонил в полицию, но уже сообщал, о готовящейся дивер-

Литературный фонд. Проза сии с использованием взрывного устройства в мегаполисе. Его звонок приняли, но когда стали уточнять детали Анатолий занервничал и бросил трубку. Вода при этом до сих пор отсутствовала. Анатолий понимал, что очередной звонок в диспетчерскую не спасет ситуацию, а работает в стране только наиболее жгучий кнут и он решил этот кнут активировать. Анатолий совершил третий звонок в полицию и в этот раз сообщил уже, что у него в квартире находится куча тротила, который он готов пустить в дело и разнести всю многоэтажку, если ему не вернут немедленно воду. Столь неожиданный звонок заставил встрепенуться блюстителей порядка и они оперативно аккумулировались и выехали к месту предполагаемой угрозы, но явно не для того чтобы решить проблему с водой.

169

Спустя мгновение, по рации раздался голос о запуске операции по обезоруживанию террориста и все ломанулись в дом. Полицейские, подойдя к двери Анатолия, потребовали открыть ее и стоять с высоко поднятыми руками. Анатолий не сопротивлялся призывам и выполнил все указания, которые доносились за дверью. Его за считаные секунды уложили на пол, да так быстро, что герой даже не успел сказать про свою проблему, как уже дышал в ковер. Кинологи с собаками принялись обыскивать квартиру в поисках запаха взрывного устройства. В углу квартиры среди бардака и мусора мило улыбался плюшевый мишка. На его поясе болталась нерабочая рация и пустая кобура от пистолета.

Владислав Щербак Россия, г. Химки

Валюшина вера Жила-была девочка. Звали её Валюшкой. Зимой 1941-го ей исполнилось четыре года. С папой Гришей, мамой Клавой и братиком Витей они жили в городке Бежица, что у Брянска. К лету мама отвезла её на природу — к бабушке Маше и тёте Насте в село Любышь под Дятьково. *** Ровный гул самолётной армады оторвал Валю от утренней суеты. Словно зачарованная, девочка смотрела на то, как огромные черные птицы будто стремились заслонить небо от края до края. Но в те минуты страха у неё ещё не было. Он нахлынул позже, когда всем селом собрались к сельсовету, где председатель сказал что-то такое, отчего все бабы, как по команде, зарыдали. Смышлёная девочка тут же сообразила, что стряслась беда, испугалась и подхватила многоголосый рёв. Первые дни ничего особого не происходило. Потом через село пошли военные колонны. Непоседливая Валя была готова часами красоваться на заборе и махать ладошкой проходящим солдатам, машинам и танкам, но бабуля загнала её домой. А тётя Настя даже закрыла покосившиеся ставни и стала отгонять Валюшу, когда та пыталась углядеть хоть что-то в щель. С каждым днём боязнь нарастала. Пусть девочка многого не понимала из недобрых новостей, но страх повис в воздухе густым туманом. Он сковывал дыхание и заставляли трепетать её маленькое сердечко. Будто вязкой плёнкой облепило ожидание неведомой беды. Одна случилась радость — приехала Валина семья. Папа работал в Бежице на заводе мастером. В начале войны ему предлагали эвакуироваться. Но мама не смогла оставить дочку, а папа без семьи не поехал. И родители с братиком пробрались в Любышь. Подкатывал фронт, начались бомбёжки, над головой закипели воздушные бои. Первое время забивались в подпол. После по совету соседей устроили в огороде крытый окоп. Особенно своим звериным воем пугали Валюшку пикирующие «мессеры». Девочке казалось, что этот гадкий рёв не прекратится никогда. Она замирала, как мышонок, закрывала глазки, с силой прикрывала руками ушки и дрожала, уткнувшись лицом в бабушкин ватник. Сквозь гулкие взрывы и истошный вой самолётов девочка слышала, как баба Маша размеренно читает молитвы. Пыталась молиться и Валя. Скорые слова на малопонятном языке ей пока давались плохо, поэтому она в унисон бабуле бормотала что-то по-своему. И эти бессмыслицы её успокаивали. *** В начале октября 1941 года в Любышь прорвались немцы. Папа сразу ушел в партизаны. Бывало, приходил, надевал бабушкино платье — темно-синее в мелкий белый горошек, повязывал платок и в таком наряде подносил к лесу продукты партизанам. После снова переодевался и шел воевать. Партизан немцы боялись панически и ночью на улицу не выходили даже по нужде. Но когда им удавалось подсмотреть, что кто-либо из селян оставлял у рощи партизанам продукты, свирепствовали дико — виновных расстреливали и вешали на деревьях вниз головой. Снимать тела не давали под угрозой расстрела. Валя иногда подбегала ближе, стояла, плакала, а после понуро шла домой. Всю Валину семью в первый же день оккупации немцы выставили из дома. В единственной в избе комнате поселились солдаты. Они установили себе нары в два яруса. А прежним жильцам пришлось перебраться в чулан без света и тепла. Немцы перерыли весь дом, но нашли лишь отборный картофель. Иногда бабушку заставляли печь им драники, так что семье с тех запасов доставались лишь очистки.

Однажды над селом шел воздушный бой, который закончился рёвом сбитого самолёта. Когда Валя с родными вылезли из укрытия, то они увидели, как по их огороду два немецких солдата тащат волоком за ноги советского лётчика. Его руки мотались вслед плетьми, но он был ещё жив. Валя видела, как с каждым ударом головы раненого о неровную землю он со стоном сжимал глаза. И Валюша не выдержала, вырвалась из бабушкиной руки, подлетела к немцу и начала его дубасить своими крошечными кулачками: «Это наш дядя! Не трогайте его!» Пристрелить её могли в любой миг, но тут подлетела баба Маша и сгребла девчуху в охапку. Непрестанно кланяясь, она стала пятиться, приговаривая: «Неразумное дитё… Пожалейте… Сама накажу… Помилуйте…» Немцы потащили лётчика дальше. А у бабушки в тот момент появилась прядь седых волос. *** Ещё до начала зимы немцы узнали, что Валина мама — жена партизана, и отправили её в Германию. Чуть погодя пришли и за остальными: «Русиш! Мы вас повезём туда, где не стреляют!» Посадили на телегу четверых оставшихся и доставили на станцию Дятьково. Там их набили в коричневые товарные вагоны и повезли в Польшу. С ними ехало немало односельчан. Открывать вагоны запрещалось, света не было, воду давали редко, почти не кормили. Взрослым удалось отковырять кусок доски в углу для отхожего места. Один из несчастных попутчиков в дороге умер, и его пришлось сбросить ту же дыру. По Польше поначалу гоняли из лагеря в лагерь — то в Лодзь, то в Люблин, то в Краков. Красоты этих городов Валя не видела, для неё всё слилось в одну картинку — бараки, надзиратель на вышке и колючая проволока в два ряда. Кормили мутным бульоном, в котором попадались редкие крупицы хлеба. По католическим праздникам перепадал праздничный ужин — горох и синюшная конина. Но настоящее торжество случилось в день, когда заключенным удалось сделать подкоп под колючкой. Тут же тетя Настя, рискуя жизнью, ушла в город. Вернулась без своего бежевого жакета, зато принесла большой красный помидор. Его торжественно, почти как праздничный торт, разделили на четверых. И вдруг Валя, оглядев такое сокровище, заявила: «Раз я самая маленькая, то мне надо самый маленький кусочек, Вите побольше, тете — ещё больше, а бабушке — самый большой!» По территории лагеря дети ходили свободно. Однажды Валюшка услышала музыку. Незнакомый печальный мотив настолько обворожил девочку, что она, не раздумывая, пролетела мимо сонного охранника в открытые ворота. Играл оркестр, шли люди. Это была похоронная процессия. Непоседа подскочила поближе, начала что-то спрашивать... Кроме русского языка, её выдали нашивки. Поляки, словно потревоженные гуси, запричитали: «Русиш! Русиш!» Валя снова проскочила мимо надзирателя и понеслась в барак. Он рванул за ней, но просчитался — маленькая девчушка шустро спряталась в каких-то тряпках и затаилась. Тот походил, посмотрел, но найти нарушительницу не смог и ушел восвояси. Благодаря нерасторопности надзирателя Вале удалось избежать сурового наказания, а то и смерти. *** Мама Вали сразу попала на завод в 30 километрах за Гамбургом — там фасовала порох в мешки. Вдруг от неё пришло письмо. Прямой связи между лагерями не было, но можно было писать родным на оккупированную территорию. Таковыми оказались бабушка Настя и дедушка Гавриил — родители Валиного папы, которые жили в Бежице. Они стали пересылать в Польшу мамины письма, а ей в Германию — письма

170

Русский литературный центр. Litagenty.ru

от бабушки с Валиными и Витиными каракулями. Однажды им пришла фотография, на которой осунувшаяся мама пыталась улыбнуться и подбодрить своих деток. Решили порадовать и маму — выслать ей фотографию в ответ. В то время Валюшка повсюду бегала в лапотках. Но бабушка решила, что ко всему прочему лапти добавляют штрихи нищенской безнадёжности. Расстраивать маму не стали, и на фото Валюшка была в бурках — сапожках из плотной, тёплой ткани. Брату выдали галоши. А чтобы мама не подумала, что детки голодают, им с братом вручили баранки на верёвочках: Вале три, а Вите целых шесть! Про переписку прознали немцы. Они и так постоянно вызывали всех по очереди в здание комендатуры и о чём-то расспрашивали. Теперь же у детей пытались выведать лишь одно: «Киндер! Кто вам эта фрау?» — и показывали на тётю. Валя и Витя спокойно отвечали так, как научила бабушка: «Наша мама!» «Ваша мама в Германии! Вот её письма!» — возражал эсэсовец. Но ребятки стояли на своём: «Так там крёстная мама, а это — родная!» Дело в том, что если бы немцы узнали правду, то бабушку с тётей могли расстрелять за укрытие чужих детей, а Валю и Витю отправили бы подальше от дома — к маме в Германию. *** Когда их в последний раз вызвали в комендатуру, то расспрашивать не стали — затолкали в грузовик с другими заключенными. Вывозили весь лагерь. Череда грузовиков ехала часа полтора, пока не добрались до поля с большим оврагом. А там немцы включили чудовищный конвейер — людей вызывали по спискам, выстраивали в ряд на краю оврага и расстреливали. Убитые скатывались вниз. Бабушка уткнула обоих детей лицом в юбку и ждала своей очереди. В тот день Валюшка пережила ожидание смерти. Жизнь, как случается, перед глазами не мелькала. Да и чему мелькать? Ей было жалко людей, с которыми она жила эти годы, жалко бабушку, жалко тётю, жалко Витю, а себя… Она не могла представить — как это её может не стать? В панике от этого непонимания её потряхивало — душа билась, словно воробышек о стекло… Выкрикнули их. Так и пошли шеренгой на край оврага: бабушка за руку вела Витю, тетя — Валю, а дети сами сцепили ладошки, будто не хотели расставаться. У расстрельной черты тётя вдруг больно сжала Вале руку — прощалась. И тут прибежал немец с бумагой, на которой был приказ об отмене расстрела. Оставшиеся заключенные поместились в один грузовик. Их вернули в лагерь, который уже спешно покидали немцы. Снова костлявая повела косой над макушкой маленькой девочки, но саму не тронула. Вскоре пришли наши. *** Валя почти не запомнила тот поезд, который вёз их домой. Он был почти таким же, что забросил их в неволю. Только им раздали одеяла и всю дорогу снабжали водой и пайком. Да и люди уже не мучились неведением, с терпением перенося нелёгкий путь. Все тихо радовались — ехали домой! Спустя почти два с половиной года Валюшка с родными вернулась в Любышь. После немцев в доме остались лишь двухъярусные нары. С первого дня перерыли руками весь огород, благо родная земля была мягонькой. Добывали гнилой картофель — бабушка лепила из него лепёшки. Ели лебеду, варили кашу из каких-то выползших былинок. Егоза, конечно, подросла за эти годы, поумнела. Даже превратилась в этакую чистюлю. А потому без указа решила помыть дома пол. Тщательно выскребла всё до печки, сунулась под печную лавку, а там… лежала драгоценность — крошечный сухарик размером сантиметр на сантиметр. После она корила себя, что не нашла сил с кем-либо поделиться. А тогда она рассасывала эту пересохшую корку, будто самый чистейший

мёд, будто бесценную восточную сладость. И в те минуты страх стал понемногу покидать её сердце. Хотя еще ничего не было известно о маме. *** На заводе под Гамбургом перед концом войны начались забастовки. Недовольных грузили в машины и отвозили на разминирование. Давали кирку в руки — и до первой мины. Мама же судорожно, сквозь слёзы, ежедневно продолжала набивать мешки порохом. Их освободили американцы: «Рашн! Победа!» Вскоре группа вчерашних узников оказалась в русском секторе Берлина. Там им предложили перегнать до Москвы лошадей, так что вернулась мама на Родину верхом на коне… без седла да с непривычки отбив и стерев всё, что можно было. Из Москвы мама поспешила в Бежицу. С собой были лишь документы да та самая фотография из Польши. Узнала, что дети в Любыше у матери и сорвалась туда. А тётя Настя уже работала в сельсовете, куда позвонили и предупредили о возвращении её сестры. От Любыша до Дятьково километров семь. Вот детей и снарядили навстречу маме. Почему-то решили, что она голодная. Валя выбрала самую большую картофелину в мундире, а Вите сосед дал солёный огурец. С такими подарками и выдвинулись по пыльной дороге. Валюше было стыдно, но маму она совсем не помнила, да и фотографию давно не смотрела. Когда между детьми и женщиной, которая шла им навстречу, оставалось метра три, та остановилась и зарыдала. Валя замерла на несколько секунд, присматриваясь, и сорвалась ей навстречу: «Мама! Мамочка!» *** О том, что папа умер от ран 18 августа 1943 года в эвакуационном госпитале в Калуге, в сельсовете сообщили сразу. Позже узнали они и о том, что едва Валю и остальных немцы отправили в Польшу, как совместными усилиями партизан и Красной Армии 14 февраля 1942 года Дятьковский район стал партизанской республикой в тылу у немцев. Но бабушкин дом Валин папа застал уже пустым. 6 июня того же года район снова был оставлен нашими войсками. Известно было и место захоронения отца, но до того Пятницкого кладбища в Калуге Валентине удалось добраться уже взрослой, с мужем. На мемориальной доске нашли папу: Елисеев Григорий Гаврилович. У памятника Валя обратилась к папе: «Прости, что я так долго шла тебя навестить. Если слышишь — приди ко мне во сне». И в ту же ночь отец приснился. Лица его Валентина не помнила, но поняла, что это он. Четко запомнила и то, что папа сказал: «Доченька, я и не думал, что ты такая выросла! Спасибо за цветы, но я лежу не там». И он назвал номер своей могилы. На другой день Валентина посадила цветы и на той могиле. В это можно и не верить. Но если вспомнить, то подобное, пусть и не слишком явно, происходило с каждым, кто терял родных и близких. *** Свою жизнь Валентина Григорьевна Елисеева посвятила медицине. Пусть работала она не врачом, а санитаркой, к любимому делу относилась с душой. Всегда ухожена, с иголочки да на каблучке, всегда участливая и неунывающая. «Наш брильянтик!» — называли её в отделении. Сегодня, как и прежде, непоседа. К замечательной хозяйке на пироги постоянно приходят гости. Живёт-поживает да добра всем желает. А как иначе? Казалось бы, какой из неё герой войны — Валентина не убивала врагов, была мала даже для трудового фронта. Она просто верила, что однажды увидит свою маму. Но ведь не только с помощью воли, интеллекта, напряжения и мужества была достигнута Великая победа, а ещё и благодаря вере. Каждый советский человек верил тогда во что-то самое главное в своей жизни. И благодаря этой собранной воедино нашей могучей вере, был сокрушен самый страшный враг человечества.

Елена Аллаярова Россия, г. Нефтекамск

Дависка

(основано на реальных событиях) Своего отца Давис знал только по фотокарточке. Молодой энергичный Магсум стоял на высоком стоге сена, упершись подбородком о черенок вил, и щурился от знойного солнца. Снимок с зубчатыми краями пожелтел и треснул пополам, словно высох на том же солнце. Трещина прошла поперёк, отделив мужчину от стога, от поля, от земли. И если отломить нижнюю часть фотографии, он останется лишь на фоне облаков-барашков. Это была его последняя фотография, а потом началась война...

Магсум с болью в сердце смотрел на своих несмышлёных дочурок. Эх, мал-мала-меньше, кто же о вас будет заботиться? Старшей вот-вот исполнится семь лет, в школу нынче собиралась, а младшеньким три да четыре года – и вовсе крохи. Магсум крепко прижал к груди жену, вдохнул в последний раз полынный запах волос и, вдруг резко отстранив от себя, взглянул в её глубокие глаза. Какая-то недосказанность почудилась в них... — Говори, — жёстко сказал он.

Литературный фонд. Проза У женщины дрогнули губы, и по щеке покатилась слеза. — Кажется, у нас будет ребёнок... — У меня будет сын? — просиял Магсум, он расхохотался, поднял жену на руки и закружился по улице. — У нас родится Давис! Обязательно назовём его Дависом! — А... Если дочь? — Нет. Давис! Вот, кто будет вашим защитником, — мужчина опустил супругу на землю, развернулся и быстрым твёрдым шагом пошёл прочь. Спустя семь месяцев родился Дависка. А весной с фронта пришёл конвертик с печальным известием: «Пропал без вести». Эта странная непонятная информация одновременно и валила с ног, и в то же время наполняла сердце верой. Спасал Дависка. Он хотел жить. Он хотел есть. А запасы кончались. Этой же весной от тифа умерла старшая дочка. — Какая районная больница? — орал председатель. — Все больницы переполнены ранеными солдатами! Одним ртом меньше станет. И стало одним ртом меньше... Но легче от этого не стало, потому что не стало помощницы, не стало дочки-первенца. «Ах, если Магсум всё-таки вернётся, что я ему скажу?» — убивалась женщина. И снова возвращал к разуму маленький Дависка. Он хотел жить. Он хотел есть. Мама с первой зарёй и до глубокой ночи пропадала в поле, а дочурки, усадив братца на тележку, бегали по окрестностям деревни в поисках подножного корма. Сергибуз и щавель считались весенним лакомством, из крапивы и лебеды варили баланду с мучными клёцками. А потом пошли грибы-ягоды. Выручала корова Черёмушка, молоко и катык давали силы ребятишкам. Но есть всё равно хотелось постоянно. К концу войны в деревню стали возвращаться солдаты-калеки. Но в деревне были рады любому, мужских рук не хватало. Детвора лико-

171

вала. Гордыми ходили мальчишки и девчонки, чьи отцы прошли всю войну и вернулись домой. — А у тебя нет отца, Дависка! Ты незаконный! Тебя мамка под забором нашла! — дразнились мальчишки. — Есть у меня отец!!! — возмущался Дависка. — Ты видел его? Не видел! — Вот, на карточке он. Смотрите! Он придёт, его просто немцы забрали. А похоронки не было. Он придёт... — и слёзы ручьём бежали по грязным размазанным щекам мальчонки. Всю жизнь верил Давис, что отец жив, искал в архивах его документы. Не мог он так просто пропасть без вести. Не таким был его отец. С тяжёлым сердцем жил и верил. На 60-летие сыновья подарили Давису путёвку на празднование Дня Победы в Волгограде. Давно мечтал Давис побывать на Мамаевом кургане, ощутить всю грандиозность и мощь статуи «Родина-мать», посетить музей-заповедник «Сталинградская битва», предаться скорби у Вечного огня. И вот его мечта сбылась. Памятник-ансамбль покорил Дависа. Он без устали бродил от монумента к монументу, читал надписи, слушал голос Левитана. А на второй день принимал участие в торжестве. Вечером Дависа вновь потянуло в Зал Воинской славы, где горит Вечный огонь и звучит траурная мелодия «Грёзы» Шумана. Он шёл вдоль траурных Знамён, выполненных из красной смальты, с увековеченными именами погибших и дрожь пробегала по телу. И вдруг... И ВДРУГ! Его взгляд остановился на фамилии. На его фамилии. На их с отцом фамилии. И инициалы совпадали: М.И. Среди 7200 погибших защитников Сталинграда! Давис опустился на колени, ему не хватало воздуха. Кто-то помог ему подняться и выйти на улицу. Дрожащими руками он вынул платок и вытер слёзы. Никто не сказал Давису, что это могло быть совпадением. Он нашёл отца.

Александр Нейвар Россия, г. Тюмень

Заря

Посвящается моему неисчерпаемому источнику вдохновения, милому другу, прекрасному человеку и творцу — художнице и автору тысячи сюжетов Алёне Ленской

Жил-был храбрый мальчик Элай. Элаю всегда хотелось пойти посмотреть, что находится на другом краю леса. Время пришло. Он отправился в путь на рассвете. Утренний ветер освежал его лицо, пробуждал лес вокруг. Ему всегда было любопытно, почему каждый, кто был на другом краю лес, описывал его по-разному. Моряк говорил, что на другом краю леса гавань – приют для кораблей, которые уже никогда не смогут отправиться в плавание. Пастух же утверждал, что на том краю находится широкий как небосвод луг. Торговец упоминал о каком-то городе с огромным дворцом и неприступными стенами. Чужеземец рассказывал о своей родной деревушке в провинции Энолир, где ждет его возлюбленная. Бесчисленное количество ответов только подогревало её любопытство. Он решил во что бы то ни стало отправиться на другой край леса. Тропа через лес была извилистой и холмистой. Элаю приходилось с особой осторожностью, не спеша продвигаться вперед, но он и не думал отступать. Вскоре тропа привела его к развилке. Какая из тропинок была ответом на его вопрос? В конце концов он пошел по самой заросшей тропинке, обросшее лианами бревно у дороги будто подтверждало его выбор. Произрастет ли еще что-то к тому моменту, как Элай вернется к этой тропе? Элай не знал к какому ответу приведет его тропинка, но он отважно ступил на этот путь и был полон решимости дойти до конца.

Сумерки

Свет луны обрисовал тень Элая такой же длины, как и эта тропа. Сумерки – это большой перекрёсток, где из светлой тропы ступаешь в темную. Золотой свет заходящего солнца вот-вот обрисует круг развилки. Элай замешкался, ведь перед его глазами расстилались две абсолютно разные дорожки. Одна тропа буквально купалась в лучах золотого света вместе с опавшими листьями и ароматной травой.

Другая тропа расстилалась в тени дерева и заросших кустарников, где редко ступала нога человека. Простой выбор может стать судьбоносным. Процветающий бизнес торговца от одного консервативного решения уже не так успешен. Одна ссора и Чужеземец больше никогда не встретиться со своей возлюбленной. Юноша, искушённый любопытством этого мира, навсегда покинул родные просторы. Мгновенное решение может раскинуться тенью в жизни человека на долгие годы. Но в тот момент немногие могут догадаться об исходе. Прям как Элай, который окинув обе тропы взглядом, не увидел им конца. Одна ему пела, другая играла незнакомый мотив. Под заходящие лучи солнца, Элай наконец-то сделал первый шаг.

Ночь

С приходом полной луны сон окутал лес, лишь Элай поспешно шагал вперед. Под покровом ночи Элай еще сильнее ощущал своё одиночество. Чтобы хоть как-то себя взбодрить, Элай вспоминал прощание с путниками, что ведали ему о своём выборе. Моряк осушил в её честь стакан и пожелал удачи приговаривая «Если бы тогда я ступил на то судно…». Пастух, взмахнув посохом сказал: «Если бы тогда я уехал вместе с ней…». Торговец, помогая Элаю собираться в путешествие приговаривал: «Если бы тогда я пустил те деньги на дело…». Чужеземец, еще не дождавшись ухода Элая, уже был поглощен своими воспоминаниями. «Если бы» — слово между страстным желанием и надеждой. Но Элай знал, что каждый сам оставил зернышко «Если бы» на развилке дорог. Возможно, эта тропа — то самое «Если бы», которое обернется для него успехом. Элай как-будто видел, как многие люди ступали по этой тропе.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

172

А на следующей развилке часть странствующих меняли своё направление. А если сдвинуть камень у развилки и снова выбрать тропа, они бы тоже поменяли направление? Этот вопрос можно задать иначе: Если бы Элай вернулся к той развилке, он бы поменял тропу? Ночной туман рассеялся и Элая вновь настигло пересечение троп.

Ущелье

Дорога привела Элая перед самым рассветом к удивительному ущелью, где горы то вздымались ввысь, то уходили вниз. Элай следуя по тропе ощущал себя как на зимних горках в своей деревне. Он взвешивал каждый прыжок и белы осторожен при спуске. Элай всегда выбирал самую сложную тропу и на удивление, она всегда проходила по середине. Море привлекает моряка гораздо сильнее семейного дела. В один момент пастух не первое место ставил самоуважение, а не понимание. Потеря беспечной жизни висела тяжелым грузом в жизни торговца. Жажда путешествий в дальние края сломала размеренную жизнь в Энолире для Чужеземца. Раздувающий ветер ущелья припорошил тропу листьями. Люди будут придумывать много причин, чтобы объяснить свой выбор. Но даже в самом сложном выборе, решение остается за сердцем. Иногда выбор уже предопределён, как опадающие листья, предвещающие смену сезона. Даже тогда, когда Элай отправился в путь, выбор той самой темной тропы также был предопределен. Просто потому что Элай был чересчур любопытен и не могло быть иначе. А вот когда он уже решил идти по предопределенному маршруту, то он уже сам сделал выбор идти к ущелью. И двигаться по нему до самых звёзд.

Звёзды

Наконец-то он почувствовал, а может, и сориентировался, что близко к завершению его путешествие до края леса. В этот раз над его головой зашел полумесяц. С разных ракурсов он наблюдал за продвижением Элая. Ясный полумесяц утопал в звездах темной ночи. Элай задрав голову наблюдает за луной, словно это его старый друг.

Интересно, как выглядит эта тропа с высоты луны? Со стороны океана, моряк получил куда более значимую профессию. Со стороны любви, пастух обнищал сердцем. Со стороны жизни, торговец получил бесценный опыт. Со стороны убеждений, странник научился уважению своей родины. Каждый наш выбор, лишается одного «если» и предопределяет один исход. Но иногда исход может быть увиден только с другого ракурса. Сейчас, при успокаивающем свете луны, Элай встретится с ответом на свой вопрос. Шаг за шагом, Элай приближался к краю леса… «Бабушка, так что же на том краю леса?» — задал ребенок вопрос Лилит. «А там всего лишь новый день», — улыбаясь ответила Лилит.

Итог

Элай глубоко вздохнув подтолкнул ветку, чтобы выйти на выгоревшую поляну. Мысли о выборе, ракурсах, плыли у него в голове, пока не склонился он над своим телом. Бабушка Лилит вязала под дубом и напевала детскую счастливую песню. «Спи малышка Полли, сны смотри, Я тебя не оставлю одну в тиши». Элай заплакал, ведь на поиск своих ответов он потратил последние мгновения жизни. «Ты нашел ответ, дорогой?» — спросила Лилит. «Я искал другой мир, бабушка», утирая слезы высказал Илай. Вонзив спицы в прожилки коры, она обвязала вокруг своего внука шарф из овечьей шерсти. «Ты должен был усвоить урок к этому моменту, мне так не хочется вновь отправлять тебя в этот путь». «Но я ведь все равно приду к тебе какой бы выбор не делал». Бабушка стала строга к внуку взглядом, подул пустынный ветер. «Я не понимаю тех людей…зачем им было врать, если здесь ничего нету?» Элай храбро осмотрелся, надеялся, что солнце стало приветливее улыбаться, а трава перестанет быть такой острой. «Они умные люди, Элай. А ты был глуп, решив отправиться и потратить всю жизнь свою на поиск не имеющего под собой никакого удовлетворения ответа. Судьба могла рано или поздно тебя привести к нему.». Бабушка обняла парня по имени Элай и они вместе смотрели на целое море людей, что утопали в тесноте каменистой бездны, стены которой пылали. «Сгоревшие жизни, мой внук» — последние слова перед занавесом.

Василий Вялый

Россия, г. Краснодар

Папа Отец же никогда не поднимал на меня руку. Правда, однажды за то, что я без разрешения ушел с друзьями на озеро, он замахнулся на меня, а я, испугавшись, инстинктивно пригнулся. Папа на несколько секунд застыл с поднятой рукой, затем вдруг побледнел, глаза его стали влажными. Он по-мужицки неловко сгреб меня в объятия и, оправдываясь, забубнил. – Ну что ты, глупенький? Не бойся … Мы ведь с мамой переживали –тебя нигде нет. Он, вероятно, чувствовал, что скоро уйдет из жизни, и я останусь без отцовской любви. А она дорогого стоит, и поймет это лишь тот, кто ее лишен. Мне было тепло и уютно в его крепких руках. Я часто ловил на себе папин взгляд. Так смотреть могут только любящие люди. Мы встречались глазами, и он подмигивал мне: «Не дрейфь, всё будет нормально». Отец несколько раз уходил из дома, а через месяц-два возвращался. Он любил выпить, но при этом не был пьяницей. После работы папа иногда засиживался в кафе с друзьями (во всяком случае, он так говорил маме) и возвращался домой далеко за полночь. Но пару раз, обнаружив на его рубашке губную помаду, мама в дальнейшем едва ли верила ему. Она называла его бабником и еще каким-то непонятным мне словом. Родители несколько дней не разговаривали, но потом папа приходил домой с охапкой цветов, становился на колени и клялся маме в вечной любви. Похоже, она отвечала ему взаимностью, так как несколько меся-

цев в семейном очаге снова пылал яркий огонь любви и взаимопонимания. Но, как говорила мама, «горбатого могила исправит», и отца вновь сражало очередное легкомысленное приключение. Ему становилось всё труднее – особенно в выходные – отлучиться из дому. Однажды, в один из воскресных дней, после очередного раздора отец сказал маме, что пойдет со мной погулять в парк. Мне в то время было три или четыре года. – Пожалуй, пришло время покатать его на аттракционах, – папа погладил меня по голове. – Вот молодцы! – сказала мама и впервые за несколько дней улыбнулась. Меня нарядили в лучший костюмчик, тщательно умыли, причесали и подвели к зеркалу. Отражение мне понравилось. Отец тоже надел новую рубашку и праздничные брюки. Он взял меня за руку, и мы пошли к двери. Мама поочередно чмокнула нас в щеку и помахала вслед. Семейная идиллия, да и только! Однако на самом деле всё обстояло не так уж заманчиво. Парк находился недалеко от нашего дома; мы пробыли там совсем недолго. Папа покатал меня на карусели, купил мороженое и пока я его ел, мы сделали круг на колесе обозрения. Затем он, явно торопясь, остановил такси, и мы куда-то поехали через весь город. Остановились около многоэтажного дома и поднялись в лифте на восьмой этаж. Отец нажал кнопку звонка. Дверь открыла красивая светловолосая женщина. Она улыбнулась и пригласила нас в квартиру.

Литературный фонд. Проза – Ну, давай знакомиться, Василёк, – хозяйка присела передо мной на корточки и протянула руку. – Света. – Тетя Света, – поправил ее папа. Я пожал ее мягкую теплую ладонь и отчего-то смутился. – Перекусить хочешь, Василёк? – тетя Света кивнула на уставленный пирожными, конфетами и фруктами стол. На его середине высились несколько бутылок лимонада и одна шампанского. – Светлана, зря ты думаешь, что он ничего не понимает, – отец скосил глаза в мою сторону. – Ну, и что же мы будем делать? – жалобно спросила хозяйка. – Давай, зови своего соседа … Как там его, Николай, что ли? – Так он шампанское не пьет, – тетя Света посмотрела на стол. – Пусть сходит в магазин за водкой, – отец достал из кармана бумажник и вынул из него деньги. – Думаю, подобное предложение не будет ему в тягость. Я не совсем понимал, о чем идет речь, но был уверен, что папа, как всегда, прав. Вскоре появился жизнерадостный «Колёк», и мы шумно уселись за стол. Отец открыл шампанское; пробка ударилась в потолок и, срикошетив, угодила соседу в голову. – Ох, не любит меня этот шипучий напиток, – сказал Колёк, наливая себе водку. – Я ему отвечаю тем же. Пучит меня от шампанского… – он тяжело вздохнул. Папа и тетя Света рассмеялись. Мне стало жалко Колька. Отец наклонился к нему и что-то зашептал на ухо. – Дык, понимаю … – сосед кивнул, широко развел руками и, подмигнув, посмотрел на меня. – Сам когда-то в этой школе учился. А щас, – он указательным пальцем постучал по водочной бутылке и снова печально вздохнул, – у нас другая ориентация. Вскоре Колек заметно повеселел и несколько раз попытался громко кричать. Но тетя Света сердито сказала, чтобы петь песни он шел в свою квартиру. Так оно и случилось: отец взял его под руку и отвел домой. – Василечек, а ты отдохнуть не хочешь? – спросила меня тетя Света. – Ты днем спишь? – Спит, спит, – поспешно ответил за меня папа. – Куда мы его положим? – Думаю, на диване будет лучше всего, – решила хозяйка. Я лежал на мягких разноцветных подушках, рассматривая картинки на стенах и книжном шкафу. Спать совершенно не хотелось. В соседней комнате перешептывались отец и тетя Света. Я сполз с дивана и хотел спросить, не могу ли я посмотреть мультики, но дверь оказалась запертой. Я вздохнул и вернулся на свое место. Видимо, всё-таки я заснул и очнулся, когда папа теребил меня за плечо. – Сынок, просыпайся скорее, нам домой ехать пора, – он поспешно собирал мою одежду. За окном было темно. В такси отец несколько раз повторил мне, что мы были в гостях у дяди Коли, а его жена угощала нас чаем. С вареньем, – добавил он, хотя никакого варенья не было и в помине. – Тетя Света – жена дяди Коли? – спросил я. – Конечно, – папа удивился моему вопросу. – Разве ты не заметил? – Он еще раз напомнил мне, что надо говорить маме. – Ты всё понял, сынок? – Да, папа, – ответил я. Это было легко выполнимое обещание. Но я ошибся. – Где ты шлялся?! Посмотри на часы … – мама с порога накинулась на отца. – Еще и ребенка за собой таскал! Но, увидев, что он трезв, несколько успокоилась. – Где вы были, сынок? – мама прижала меня к себе. – Ведь уже почти ночь на дворе… – Мы были в гостях у дяди Коли, – глядя на отца, затараторил я. – Пили чай с вареньем и шампанским. Потом Колек стал пьяный, и папа отвел его домой. Отец нахмурился и полез в карман за сигаретами. – Тетя Света положила меня спать на диван, – я чистосердечно восстанавливал в памяти хронологию недавних событий, – а сама легла с папой в другой комнате. Отец опустился на стул и сунул сигарету в рот. – Папа, переверни сигарету, снова фильтр прикуришь, – подсказал я. Отец взглянул на меня. Глаза у него были печальные-печальные. Как у нашего кота Пеле, когда его побили за то, что он съел любимую мамину канарейку. В тот поздний, злополучный для него вечер, отец снова ушел от нас. Как впоследствии я понял – отнюдь не добровольно. Ежедневно я выглядывал в окно, всматриваясь в проходящих мимо мужчин, желая увидеть среди них лишь одного человека. Подходил к входной двери и прислушивался к шуму на лестничной клетке. Но на

173

знакомый шустрый топот не походили ничьи шаги. Я возвращался в комнату и останавливался возле мамы. – Где папа? – я теребил ее за платье и заглядывал в лицо. – Отвяжись, – она пуще прежнего гремела тарелками и тыльной стороной ладони прикасалась к повлажневшим глазам. – В командировке он, – наконец отвечала мама, видимо, что-то решив для себя. – Скоро вернется. Действительно, спустя несколько дней отец вернулся домой. Он был очень спокоен, невероятно ласков со мной, с мамой и с работы приходил непривычно рано. Жизнь моя снова наполнилась приятными событиями: он читал мне на ночь книжки, объясняя непонятные моменты, обучил игре в шахматы и в морской бой. Папа очень любил футбол и смотрел по телевизору практически все матчи. Я взбирался к нему на колени, вглядывался в экран, стараясь понять смысл этого спортивного состязания и почему папа так сильно переживает. Я обнимал его и хотел, чтобы он успокоился. Отец одной рукой прижимал меня к себе, а другой время от времени наколачивал подлокотник кресла. – Ну кто так пас отдает!? – он заглядывал в мои глаза, но увидев там пустоту, с удвоенной горячностью посылал очередной вопрос Небу. – И кто этого придурка на поле выпустил? От отца пахло табаком, шампунем и чистой рубашкой. Такого аромата я больше нигде и никогда не вдыхал. – Нет, тебя определенно нужно взять на футбол, – обращаясь ко мне, говорил папа после окончания трансляции матча. – Такое испытание не выдерживает никто: человек непременно становится болельщиком. – Я выдержала, – подавала голос мама. – Ты не в счёт. Женщина… Что с неё взять? – отмахивался отец. – Правда, сынок? – Правда, – соглашался я. – Пусть в доме хоть один нормальный мужчина останется, – мама едва сдерживала улыбку. Но нормальных мужчин в нашей квартире не осталось, ибо в ближайшее воскресенье мы отправились на футбол. Меня пугало невероятное количество людей, которые заполнили общественный транспорт, близлежащие магазины, подходы к стадиону. В условленном месте отец встретился со своими друзьями, и мы зашли в небольшую кафешку. – Не, не, – папа решительно отодвинул предложенный ему стакан вина. – Мы только сок, – он поправил шапочку на моей голове. – Правда, сынок? Я энергично закивал головой, хотя по цвету разницы между напитками не было. Очевидно, она ощущалась во вкусе. – Что, Миша, боишься снова потерять ребенка? – спросил его один из приятелей. Ничего не ответив, отец лишь многозначительно развел руками. Несколько лет спустя, уже после смерти папы, на поминках его друзья расскажут эту трагикомическую историю. Однажды, – мне было около года, – мама отправила нас с отцом гулять. Папа выкатил детскую коляску на улицу и осмотрелся по сторонам. Собеседником в то время я был, надо полагать, никудышним, а отец всегда тянулся к компаниям – он категорически не переносил одиночества. Невдалеке, в увитой диким виноградом беседке, сражались местные шахматисты. Папа тоже являлся поклонником Каиссы и, естественно, подошел к коллегам поближе. Время от времени, любители мудрого состязания наклонялись за стоящей под столом бутылкой. Угостили и «Мишу»; причем, не раз. Когда спиртное закончилось, ктото сбегал в гастроном. Вскоре стало темнеть, и дебаты о ферзевых гамбитах и сицилийской защите переместились в близлежащую «стекляшку». Я вместе с коляской следовал за всей шахматной компанией. Через час чувство долга и любовь к семейному очагу сподвигли отца покинуть прибежище несостоявшихся гроссмейстеров. Правда, без меня. Папа «зевнул» этот ход – он просто забыл о моем существовании. Весьма довольный удачно проведенным вечером, весело насвистывая марш Мендельсона, отец неспешно поднимался по лестнице. Достал из кармана ключи, сунул их в замок и … вспомнил о любимом отпрыске. Значительно быстрее своей запоздалой мысли, перескакивая через три ступеньки, он бросился вниз и стремглав побежал к кафешке. Увы, забегаловка оказалась закрытой. Папа, обхватив никчемную голову руками, со стоном опустился на асфальт. Надо полагать, что у отца это был самый острый приступ чадолюбия. Еще раз с тоской взглянув на мрачно темнеющие окна пункта общественного питания, он увидел на дверях,

174

Русский литературный центр. Litagenty.ru

приклеенную скотчем бумажку. Уж неизвестно что – безысходность или аналитический склад ума заставили папу ознакомиться с объявлением. Рукопись содержала следующий текст: «Идиоты! Кто забыл ребенка, обращайтесь по адресу Коммунаров, 59. Спросить тетю Пашу». – С тех пор твой отец при тебе никогда не употреблял спиртные напитки, – рассказчик похлопал меня по плечу. – Хороший был мужик, будет земля ему пухом. Мы вышли из кафе и направились к стадиону. Это была любовь с первого взгляда – рокочущие, словно море во время шторма, трибуны, освещенный мощными прожекторами изумрудный прямоугольник поля, осмысленно снующие по нему футболисты. Всё это выглядело сочно, интригующе, ярко. От полноты ощущений у меня перехватило дыхание. Отец почувствовал мое состояние. – Классно! Правда, сынок? Противоборствующие команды, атакуя, волнами накатывались на ворота друг друга. Болельщики, заполнившие трибуны до отказа, неиствовали в диком реве, когда атаковали, облаченные в желто-зеленую форму «наши». И заходились в разбойничьем, пронзительном свисте во время натиска соперника. Отец мне на ухо выкрикнул, что подобный шум ему довелось слышать на концерте легендарных «PINK FLOYD» в Москве. Я ему что-то ответил, но не услышал своего голоса. – Папа! – возопил я что есть мочи, но мое обращение потонуло в десятках тысяч других голосов. – Как здорово! – Мне уже не требовался ответ. Я был счастлив; нет, пожалуй, наполнен какими-то волшебными, неведомыми ранее, ощущениями. Однако немного смущали слова, выкрикиваемые болельщиками в адрес судьи. Некоторые из них мне приходилось читать на стенах в школьном туалете. Похоже, что рефери был самой отвратительной фигурой на поле. Человек в черной одежде невпопад свистел, останавливая игру на самом интересном месте, необоснованно придирался к нашим игрокам и, что самое страшное, потворствовал вопиющим безобразиям, которые вытворяли наши соперники. Во время перерыва, когда мы с папой ели эскимо, а его приятели потягивали пиво, я поинтересовался:

– А кто такой гомосек? Отец застыл с открытым ртом, не донеся продукт до места назначения. Папины друзья перестали чистить воблу. Их вопрошающие взгляды уперлись в трезвенника. – Почему ты спросил об этом, сынок? – осторожно спросил отец. – Так болельщики на судью кричали, – удивленный повышенным вниманием к моему вопросу, ответил я. – А… – облегченно выдохнул отец и, помявшись, пояснил: – Это человек такой… Ну, не совсем обычный. – Он немного подумал и добавил: – Но ты старайся не употреблять это слово – оно чисто футбольное. – А на стадионе можно? – не унимался я. – Не стоит, сынок, – взглянув на своих приятелей, улыбнулся отец. – Не будешь говорить это слово, договорились? – он протянул мне свою ладонь. – Да, папа, – сказал я, стискивая его руку. Мне нравилась сила, которую я в ней ощущал. Второй тайм мало чем отличался от первого: наши продолжали атаковать, но судья с настойчивой регулярностью подтверждал репутацию необычного человека. Гости отчаянно защищались, оставляя свои ворота в неприкосновенности. Многие болельщики, потеряв надежду на победу их команды, потянулись к выходу. Но терпение самых преданных вознаградилось – желто-зеленые всё-таки забили гол. Как это произошло, я не запомнил, да, собственно, факт является не столь уж важным для истории отечественного футбола, но эмоции, выплеснувшиеся из игроков-триумфаторов и болельщиков, были неописуемы. За поразившим ворота игроком открыли охоту товарищи по команде – они долго носились за ним по полю. Наконец, поймали и, свалив на траву, принялись душить несчастного, причем, каждому это хотелось сделать первым. Как форварду удалось выжить, ума не приложу… На трибунах происходило громогласное сумасшествие: болельщики обнимались и по чём попадя валтузили друг друга, умудряясь это делать одновременно. В воздух взлетали головные уборы, зонтики, сумки, о существовании и местонахождении которых их хозяева спустя мгновение забывали. Неземную радость тысяч людей прервал финальный свисток судьи, который оказался, по мнению многих, очень даже неплохим парнем.

Ирина Ваганова Россия, г. Фрязино

Незваный брат Виталий отпустил такси, оглядел изменившуюся за три года улицу, толкнул калитку и пробежал к помпезному крыльцу коттеджа. Ничего не говоря и не спрашивая, отдал в чуткие руки прислуги чемодан, сбросил куртку и, разматывая белый шарф, взлетел по лестнице. Бабуля в любимом кресле напротив панорамного окна любовалась осенним садом. – Виталик! Душа моя, рада тебя видеть! – тянула высохшую руку Фаина Петровна, – опостылела Германия? – Каникулы. Отец улетел? – Папа был в воздухе, когда это случилось. Врачи делают, что могут. Как мама? – Приятели просят познакомить, принимая за сестрёнку. – Опять делала операцию? Виталий скорчил рожицу, пододвинул обитый бархатом пуфик ближе и примостился у ног бабушки: – Как в детстве. Фаина Петровна заговорила наставительно: – Что бы ни случилось между родителями, ты сын и того, и другого. – Как Анжела? Скоро выпишут? – Что хочешь от старухи? По телефону ничего не выпытаешь. Помощница Витеньки занималась, её расспроси. – Молодая? – Душа моя, не ершись. – Фаина Петровна потрепала внуку волосы. – Как всё-таки мать настроила тебя. Виталий встал, прошёлся. – Никто не настраивал. Говорил я с этой помощницей по скайпу. Манерная донельзя. Хозяйка обернулась на стук: – Что надо? Зашёл охранник. – Полиция. Лейтенант Саврасов. – Что нужно этому Саврасову? – спросил Виталий. – Вику ищет. Топилину. – Няню? – удивилась Фаина Петровна, – помоги-ка, Виталечка. Опираясь на его руку, пошла к выходу.

Расположились в гостиной. Вытянутое лицо лейтинанта, сохраняя строгое выражение, существовало независимо – нога отстукивала сбивчивый ритм, пальцы рук то сжимались в кулаки, то расправлялись. – Чем заинтересовала полицию наша няня? – спросила Фаина Петровна, усаживаясь кресло. Лейтенант шагнул к другому креслу, сел и выхватил фотографии из внутреннего кармана куртки. Снимки скользнули по столешнице ближе к женщине. – Наш Славик? – Фаина Петровна нацепила на нос очки. – Нет. Славик, хоть и недоношенный родился, но щекастый. Не наш. Ошибка какая-то. – Не ваш, – заговорил лейтенант, голос у него оказался юношеский, – подкидыш. Мать бросила. Ищем. – Тут? – Есть показания свидетелей, что Топилина ходила беременной… – Чушь! – возмутилась Фаина Петровна, – знали бы, как она о чужом ребёнке заботится, не делали бы безумных предположений. – Лейтенант, – заговорил Виталий, – теряете время. Полицейский дёрнул плечом: – Я должен допросить Топилину. Послышались шаги. По лестнице спускалась красивая брюнетка, стройная и пышногрудая. «Любимый отцовский типаж», – пронеслось в голове у Виталия. Саврасов поднялся и машинально представился. – Нужно было уложить ребёнка, лейтенант. Мать в больнице, не могу оставлять мальчика. Пожалуйста, задавайте вопросы быстрее. – Голос няни оказался резковат. – Пойду, с братишкой познакомлюсь, – сказал Виталий, – где детская? Проследив за жестом бабушки, кивнул. – Руки помойте, – крикнула вслед ему Вика. Виталий подавил желание зажать ухо. Малыш посапывал в кровати под нежно-сиреневым балдахином. Дальний угол отвели под игрушки. В другом углу высился стеллаж, забитый подгузниками, рядом пристроился комод, рядом висела полка. Воздух заполнял мягкий микс запахов молока, детского масла и присыпки.

Литературный фонд. Проза Виталий взял с полки коробку детской смеси. Использовано было меньше четверти. Вспомнил, как его мать кичилась тем, что кормила грудью. Вернув коробку на место, Виталий подошёл к спящему ребёнку. – Привет, брат. – Витали Викторович, – зашептали за спиной, – Фаина Петровна зовёт. Виталий кивнул и, стараясь не смотреть на формы прекрасной няни, выскользнул. Бабушка сидела в гостиной. – Чем-то на меня похож, честное слово. Говорили, что я – вылитая мать, а матери-то у нас разные. Фаина Петровна указала на пульт: – Подай, дружочек. Лейтенант сказал: сюжет по НТВ будет про подкидыша. Виталий принёс пульт и сел на подлокотник, обняв бабулю за плечи. – О чём договорились? Фаина Петровна махнула рукой: – Девочка не виновата. Была проблема с гормонами, располнела. Лечилась, сидела на диете, вот и вернула форму. Смотри! Показывают. На экране появилось улыбающееся личико. – Какой хорошенький! Голос диктора вещал: – Медики утверждают, что мальчик рождён не без помощи профессионалов. Сейчас идёт проверка в родильных отделениях. – Тоже на меня похож, – хмыкнул Виталий, – все младенцы на одно лицо. Что лейтенант? Требует справку эндокринолога? – Вика готова сделать анализ ДНК. – Логично. Но дорого. – Я дам денег. Главное, чтобы девочку не дёргали. – Ясно. Тебя проводить в комнату? – Дождусь бригаду. Анализы приедут брать. Иди, дружок, на кухню, Наташа тебя покормит. На кухне царствовали горячие ароматы специй. В обрамлении золотисто-солнечной, мебели хлопотала кухарка – кругленькая, ловкая женщина с убранными в пучок каштановыми волосами. – Соколик! – Здравствуй, тёть-Наташ! – Здравствуй-здравствуй! Дай, обниму! Совсем стал мужчиной! Кухарка прижала щёку к груди Виталия, спохватившись, отпрянула. – Голодный? – А то. Наталья включила кофеварку, достала из холодильника нарезку, помидоры, авокадо, сыр и маслины. – Салатик твой любимый организую. – Сама как поживаешь? – улыбнулся Виталий. – Нечем хвастать. – Кухарка провела запястьем по блестящему лбу, – маму твою вспоминаю. Не простая, но с прислугой по-человечески. – У-у, – прогудел Виталий, откусывая бутерброд. – С Анжелой тяжеловато, про новую вообще молчу. – Новую? – чуть не подавился Виталий. – Няню! Чтоб ей не хворать! – одно из самых страшных ругательств тёти Наташи. – Что с ней не так? – Чисто принцесса марсианская ведёт себя. – Хм. – Суп гороховый не вари, виноград не носи, капусту квашеную – вон. – Не переживай, тёть Наташ, Вика не задержится. – Это почему? – Анжела не потерпит красотку. – Чем она красотка? – возмутилась Наталья и выставила вперёд локти, прижав кулачки к ключицам, – разве, вот! Виталий расхохотался. – Спасибо, тёть Наташ, накормила, развеселила. Пойду, вещи разложу. Кухарка тоже засмеялась, всплеснув руками: – Я тут затеялась: баклажаны мариную. Вот только прЫнцессе чай с молоком отнесу. Десять минут назад нужно было. Сейчас всех собак спустит. – Давай, доставлю. Наталья, решившись, подала поднос. – Вот и говорю: по-человечески, не то, что нынешние. Дверь в детскую была заперта, на стук никто не отвечал. Покричав и разозлившись, Виталий пошёл в свою комнату, но услышал щелчок замка.

175

– Что такое? – резкий голос няни. «Хотел бы я знать», – подумал Виталий, но вслух сказал: – Чай, сударыня. – Сюда, – прозвенела Вика и величественно поплыла к столу в глубине комнаты. Виталий согласился с мнением тёти Наташи о странной няне, за лакея принимает? Поднос поставил и огляделся. – Кормила Славика, – сочла необходимым объяснить Вика. Раздался стук, и тут же из-за двери показалась голова охранника: – Бригада приехала анализы брать. Спустишься или сюда? Вика пошла к выходу. Малыш спал. – Налопался, брат? – спросил Виталий и вздрогнул от обжегшей мысли. Кинулся к полке, заглянул в коробку с молочной смесью. Содержимое не уменьшилось. Бутылочка с соской оставалась не распакованной. Грудью кормит, поэтому и запирается. Правду доносчики сказали: родила и бросила. Странно, что своего кинула, а чужого выкармливает. Виталий устремился к себе. Комната оставалась такой, какой он её покинул, отправляясь на учёбу. Плакаты с любимыми группами и спортивными командами смотрелись нелепо. Виталий вытащил из сумки ноутбук, примостился на угловом диванчике. Аккаунты Топилиной нашлись в «Одноклассниках». Чувствуя себя хакером, перелопатил сотню фотографий на страничках няни, и её друзей. После часа круговерти незнакомых лиц Виталий набрёл на Маргариту Шатову. Снимок невзрачной блондинки в группе медиков вызывал тревожные ассоциации. – Где трудишься? Блондинка работала в перинатальном центре. Не она ли помогла Вике? Поразмышляв, надо ли раскручивать мутную ситуацию, или не морочить себе голову, Виталий всё-таки решил порасспросить Викину подружку. Нехорошо, если брата будет нянчить преступница. Найти номер телефона на сайте клиники оказалось плёвым делом. Приветливый голос на другом конце провода сообщил, что Шатова дежурит завтра с восьми часов утра. Подошло время ужина. Виталий отправился в столовую. По правую руку от бабушки сидела отцовская помощница Эльвира – женщина за тридцать с замашками бизнес-леди, взявшая на себя, кроме прочего, тяготы семейных проблем начальника. Собеседницы рассуждали о том, как хорошо, что Виктор до отъезда уложил жену в клинику, хотя срок родов ещё не подходил. Страшно подумать, как бы всё кончилось, случись ЭТО дома. Виталий не участвовал в разговоре, пока не заподозрил, что мачеха наблюдалась в том самом центре, где работает Маргарита Шатова. Уточнил, чтобы убедиться. Эльвира кивнула в ответ на его вопрос и поинтересовалась: – Вы намерены навестить Анжелу? – Дружочек, – вмешалась бабушка, – поедем со мной. Анжела мечтает увидеть сына. Не хочу тащить Вику, а самой не справиться. Пришлось ехать в клинику с бабушкой. Тёплых отношений между мачехой и пасынком быть не могло. Виталий, хотя и сочувствовал женщине, которая едва не отправилась во время родов на тот свет, ограничился тремя фразами и спросил позволения погулять, пока невестка и свекровь «щебечут». Подругу Топилиной обнаружил в комнате, отделённой стеклом от зала, где стояли кюветы с младенцами. Когда Виталий назвался, крашеная блондинка побледнела и расширила глаза так, что казалось, будто они лезут из орбит. – Покиньте помещение, – дрожащим голосом заговорила Рита, – сюда нельзя посторонним. – Предупреждаю, – отреагировал Виталий, усаживаясь на вертящийся стул, – прямо отсюда пойду в полицию. – Зачем в полицию? – медленно опустилась на белый табурет Шатова. – Там с большим интересом выслушают информацию о ваших делишках. – Как-ких? Виталий нажал в кармане кнопку приготовленного заранее диктофона и как можно загадочнее произнёс: – Вы помогали Топилиной? Не виляйте, мне всё известно. Рита безмолвно шевелила губами. – Либо объясняете глубину преступления, на которое вас подбила Вика, либо следующий разговор пройдёт в допросной отделения полиции. И, – решил добить жертву Виталий, – профессиональная деятельность будет невозможна.

176

Русский литературный центр. Litagenty.ru

– Мы не хотели! Не знали, что у неё аллергия. В карте ничего не было! Рита разревелась в голос. Виталий молчал, лихорадочно соображая, куда повернулся разговор. – Вика любила Виктора, а он бросил её! – Давайте без лирики, – недовольно прервал женщину Виталий, – любила… бросил… Не повод, чтобы преступать закон. – Мы хотели только поменять детей! У них срок почти совпадал, какие-то две-три недели разница! – Так вот просто? – не показал вида, что удивлён сообщением, Виталий, – поменять детей, это не шутки. – Рита считала несправедливым, что её ребёнок потеряет такого отца, а сын вертихвостки, которая увела мужика, станет наследником. – Ладно. Дальше! – Что дальше? Что дальше? Я поставила укол, чтобы стимулировать роды. Кто знал, что у Анжелы аллергия? – Итак, – сообразил Виталий, – врачи спасали роженицу, а вы поменяли новорожденных? – Пока детский доктор не пришёл, я Викиного в кювету положила, бирку нужную на ручку привязала, а этого ей передала. Не знала, что Вика его в бебби-бокс отнесёт, думала, сама вырасти-и-и-ит. – Итак, – заключил Виталий, – покушение на жизнь по неосторожности и похищение ребёнка. Крутые статьи, ничего не скажешь. – Умоляю! Не надо полиции, ведь всё обошлось! – Как сказать. Рита закрыла лицо ладонями, плечи её вздрагивали. Виталий поднялся. – На будущее советую ничего подобного не делать. Иначе передам запись куда надо. Он повертел диктофоном, но Шатова не взглянула, продолжая плакать. Виталий прошёлся по коридору клиники туда и обратно раз семь. Что делать? Как поступить? Обращаться к полицейским не хотелось. Во-первых, если всё откроется, Вика заберёт Славика и отцу придётся с ней судиться. Лишний шум в прессе никому не нужен. Во-вторых, жалко крашеную дуру. Шатова виновата, но так вот за здорово живёшь отправить жизнь под хвост этой кошке Вике! План сформировался по дороге. Забросив домой бабулю и младенца, Виталик схватил визитку вчерашнего лейтенанта и выскочил во двор. – Саврасов, – закричал он в трубку, – помоги сделать экспертизу. – Делали. Топилина не является родственницей парнишки. – Я! Я являюсь! В ответ послышался тоненький смешок. – То есть, – поправился Виталий, – хочу убедиться. В трубке едва различались бубнящие звуки. Прикрыв микрофон, полицейский обсуждал новость. – Организуем. Виталий едва дождался такси. Уже в дороге осознал глупость положения, в которое себя поставил, но отступать было поздно. Пока оформлял заявку, оплачивал экспертизу и выяснял, когда можно будет

получить результат, прошло не меньше четырёх часов. Обеспокоенная бабушка дозвонилась и сообщила, что приехал отец. «Отец! – подумал Виталий, – точно, пусть сам разбирается со своими бабами и детьми». Так и не дав внятных объяснений Саврасову, уехал домой. Виктор, уставший с дороги, но лучащийся счастьем, таскал Славика по дому. Вика бегала за ним с приторным видом. – Поговорить надо, – буркнул Виталий в ответ на приветствие. Пока шли в кабинет, тискал в кармане диктофон: «Дам послушать, да и всё. Моё дело – сторона». – Что опять не так? – тяжело опускаясь в кресло, спросил отец. Радостное выражение лица исчезло ещё за дверьми, как только Славик перешёл на руки няне. Виталий положил диктофон на дубовую плоскость письменного стола, включил и стал прохаживаться по комнате. Пока звучал диалог, лицо слушателя выглядело безжизненной маской. Едва голос Шатовой смолк, Виктор потёл пальцами глаза и сам запустил запись на второй круг. – Так. И где теперь искать ребёнка? Что это ещё за бебби-бокс? – Я нашёл, па. – То есть? – Сюжет был по телевизору о подкидыше. Я подумал, вдруг это твой сын, отправился в полицию, сделал анализ ДНК. Родство подтвердилось. – Как же ты мог сделать анализ? Ни я, ни Анжела не участвовали. – Сам участвовал. Если чё, я родня твоему сыну. – Да-да, что-то я туплю. Устал. – Короче, па, решай вопросы, а я пошёл. Поручи Эльвире оформить мне вылет за границу в ближайшие дни. – Зачем? Мы даже не пообщались! – Полицейские думают, что я отец подкидыша. Наверняка начнут пытать насчёт матери. Что я им скажу? – Я с этим разберусь. – Не сомневаюсь. – Виталий звонко ударил по столу костяшками пальцев и вышел. Бесконечная нервотрёпка основательно вымотала, ноги сами привели к тёте Наташе. За любимым с детства какао и шарлоткой разговаривали, совсем как в прежние времена, когда Виталик, возвращаясь из школы, забегал на кухню. Но вскоре идиллию прервали. Пришёл охранник и передал Наталье просьбу хозяина приглядеть за ребёнком. Кухарка, развязывая широкий фартук, сделала круглые глаза. Виталий в ответ растянул губы в улыбке. Оставшись на кухне один, выглянул в окно. По устланной золотыми листьями дорожке катила чемодан Вика. За воротами ждало такси. – Прощай, прекрасная няня, – усмехнулся Виталий и сделал глоток напитка со вкусом молочного шоколада. Виктор, потратив немалую сумму, замял дело подкидыша. Усыновил мальчика. Вике ничего не оставалось, как навсегда исчезнуть из жизни бывшего любовника и забыть их общего ребёнка, слишком весомые доказательства её преступления оказались на руках у Виктора. Вернувшуюся из клиники Анжелу дома ждали два сына. Кто из них родной, она узнала не скоро.

Наталья Детская Россия, р. п. Тереньга

Скрип и Бумс На чердаке старого дома жили Бумс и Скрип. Бумс обычно устраивался у оторванного куска кровельного железа на потолке, а Скрипу больше нравилось покосившееся чердачное окно. Скучно было на чердаке. Иногда, правда, к ним заглядывала старая седая крыса Алиса, проживающая в подвале дома. Она обычно обходила весь чердак, принюхиваясь к давно знакомым запахам. Потом подходила к Бумсу, дремлющему на куске железа, и вечно зевающему от скуки Скрипу у окна. — Хоть бы когда-нибудь угостили кусочком сыра или колбасы… — ворчала Алиса и грустно вздыхала. – Да где ж вы и возьмёте-то эту колбасу, — тут же сочувствовала она своим приятелям. – Небось, ни разу в жизни сами её не пробовали. — Нет, не пробовали, — откликался Бумс, впрочем, без особого сожаления. — Эх ты, сыр, колбаса… да разве ж в них счастье! – вздыхал Скрип. — А в чём? – интересовалась Алиса. — Счастье – в музыке! Ведь я когда-то жил в скрипке и участвовал Больших концертах! Но однажды ненадолго отлучился, а дирижёр ре-

шил, что скрипка потеряла голос, и исключил её из оркестра. Я искал её повсюду, но так и не нашёл… Опустив голову, Скрип вздохнул. — Мне пришлось поселиться вот у этого чердачного окна, — грустно продолжил он. – С тех пор мой голос от сквозняков погрубел… Но я не теряю надежды когда-нибудь вновь найти свою скрипку! Алиса и Бумс плохо понимали Скрипа. Они не знали, что такое дирижёр и скрипка, да и концерт видели только кошачий. К тому же Бумс был совсем молодым и даже представить не мог лучшего занятия, чем бумскать куском старого кровельного железа… Но чтобы не обижать друга, они поддакивали и согласно кивали головами. Потом Алиса вновь вздыхала и уходила к себе в подвал: — Пора внучатам шкварки из колбасных верёвочек жарить, а то они проголодались, поди! А Бумс и Скрип оставались вдвоём и долго молчали, продолжая зевать от скуки. Но вдруг они прислушивались: — Летит!

Литературный фонд. Проза Тут же чердачное окно распахивалось, и влетал озорной щекастый Ветер: — Всё дрыхните! – хлопал он оконными створками. — Скри-и-ип! – мелодично и весело приветствовал его Скрип, открывая окно шире. — Бум-с! Бум-с! – радовался Ветру и Бумс, как можно громче стуча куском кровельного железа. — Скрип-скрип! Бум-с! Бум-с! — звучал настоящий оркестр, пока Ветер, надувая щёки, разметал пыль по чердаку. — Айда, со мной! – И он стремительно вылетал в окно, за ним – Бумс и Скрип. Ох, и весело было в городе втроём! Они залетали в открытые форточки: — Бум-с! Бум-с! Скри-и-п-скрип! Хлопали дверьми, даже залетали в троллейбус, и водитель не мог понять, что это скрипит и бумскает, останавливался и выходил посмотреть, всё ли в порядке. Носились с Ветром по улицам, шумели в деревьях. У Скрипа особенно замечательно получалось скрипеть большими ветками: — Скри-и-ип-скрип! – раскачивались те. А у Бумса — тарахтеть фанерными щитами, на которых висели объявления: — Бум-с! Бум-с! Бум-с! – хлопали щиты. Скоро Ветер уставал и улетал в лес отдохнуть в каком-нибудь дупле. А Бумс и Скрип возвращались на свой чердак — до следующей игры. Однажды они на несколько дней умчались к заброшенной ферме за город, поближе к лесу. Там собрались Скрипы и Бумсы со всей окрестности. Вот уж где было раздолье поскрипеть ветвями и побумскать старым кровельным железом! Ветер изо всей мочи дул на поредевшие листья деревьев, срывал их и поднимал высоко в воздух. Потом отлетал в сторону, и те, плавно кружась, опускались, покрывая землю восхитительным жёлто-красным осенним ковром. Такого праздника Бумс и Скрип ещё не видели! Настоящий осенний карнавал! Не хватало только музыки! Но когда вернулись, увидели, что в доме сделали ремонт: свежевыкрашенное чердачное окно плотно закрыто, а вместо старого железа крыша покрыта новеньким, но очень скучным шифером. Пригорюнились Бумс и Скрип на лавочке у подъезда: чем они теперь будут скрипеть и бумскать на чердаке? Мимо бежала Алиса: — Что грустите? — Да вот так и так… — Да, придётся искать вам другое жильё… — пожалела она их. — Здесь будет музыкальная школа. — Музыкальная школа! – так и подпрыгнул Скрип и начал было вновь рассказывать свою малопонятную историю про скрипку, но тут подъехала машина, и рабочие стали выгружать музыкальные инструменты.

177

— Скорей за мной! – радостно срипнул Скрип. Они пробрались в комнату, где стояли барабаны, скрипки, пианино, трубы, виолончели. Скрип подлетал к каждому инструменту, — ах, как они влекли его к себе! — и с любовью гладил их. — О! – воскликнул он, увидев старую скрипку, печально стоявшую в углу. — Это… это же моя скрипка! Она нашлась! – От нахлынувших чувств он сказать больше ничего не мог и влетел в небольшое отверстие корпуса скрипки. В то же мгновение дверь распахнулась, и в комнату вошёл молодой человек с нотами в руках, за ним – ребятишки. По всему было видно, что это учитель музыки со своими учениками. Бумс испугался и спрятался в новенький, только с фабрики, барабан. — Ну вот, дети, на этих музыкальных инструментах вы будете учиться играть! – сказал учитель, с удовольствием обводя комнату рукой. Тут он увидел старую скрипку. — Чудесная скрипка! Но я знаю, на ней никто давно не играл… – Учитель сдул с неё пыль. – Говорят, она почему-то потеряла голос! Ах, когда-то она так пела! Я сам слышал! – Он с сожалением вздохнул и взял в руки инструмент. Высоко подняв смычок, он осторожно опустил его на струны, нежно провёл по ним и… старая скрипка вдруг запела. — К ней вернулся голос! – воскликнул потрясённый учитель. Бумс, спрятавшийся в барабан, сразу узнал голос своего друга Скрипа. Но как он преобразился! Казалось, это пела сама душа Скрипа… А когда мелодия смолкла, учитель задумчиво сказал: — Прекрасный инструмент! Он достоин, чтобы участвовать в Больших концертах! В это время самый маленький ученик подошёл к барабану: — А мне нравится вот этот инструмент! Интересно, какой у него голос, ведь он совсем новенький, на нём никто ещё не играл. – Он ударил палочками по барабану и прислушался. — Бум-бум!? – не узнавая своего голоса, весело откликнулся Бумс. Малыш ударил по барабану сильней. — Бум-бум-бум! – ещё звонче отозвался Бумс — «Мне здесь нравится! – подумал он. — Какое звучание, гораздо красивее, чем по куску кровельного железа!» — Мы с ним уже подружились! – заявил малыш, ласково гладя барабан. — У него замечательный голос! Когда я выучусь, обязательно буду на нём играть! Время летит быстро. Талантливый мальчик стал замечательным барабанщиком, а учитель — виртуозным скрипачом. В составе оркестра они вместе часто выступали на Больших концертах… Алиса, сидя в своём подвале, любила послушать музыку. По голосу она уже узнавала каждый инструмент. — Слышите, какая красивая музыка! – говорила она внучатам. – Особенно мне нравятся скрипка и барабан! Ах, они мне чем-то напоминают моих старых друзей Скрипа и Бумса! Где-то они теперь?

Я буду любить тебя всегда! Снеговичка вылепили в самом начале зимы. Декабрь уже подходил к концу, а его удивляло и радовало всё, что окружает, как в самый первый день: и танцующие в воздухе нежные снежинки, и проказник Зимний ветер, пытавшийся сдуть с его головы ведро и оторвать нос-морковку. Веселила его и тётушка Метелица, своей метлой закручивающая снег в снежные вихри до самого неба. А с каким восторгом вслушивался Снеговичок в звон серебряных звёзд морозными ночами! И вот однажды утром к одноэтажному дому, возле которого он стоял, подъехала машина. Из неё осторожно вытащили и внесли в дом пушистую, стройную красавицу, ароматно пахнущую зимним лесом. — Это – Ёлочка! — сообщила сорока, присевшая передохнуть на краешек ведра на его голове. – Её будут наряжать! Ведь скоро Новый год! — Ах, Ёлочка! — восхитился Снеговичок. Такой красавицы он не видел со дня своего рождения! Его снежное сердце сильно заколотилось и… наш Снеговичок влюбился, и не просто влюбился, а полюбил навсегда! Снеговичок весь день думал только о красавице. И всё старался заглянуть в окно, чтобы ещё раз увидеть её. И вот ближе к вечеру там загорелся свет и… о счастье! Хозяева не задёрнули занавеску, и Снеговичок увидел, как Ёлочку наряжают. Она стояла у самого окна. Вот надели на её макушку Большую Снежинку. На ветки повесили разноцветные шары. Украсили бусами и ёлочным дождиком и… включили гирлянду с лампочками. Ах, как она заулыбалась, засияла! На улице ещё было довольно светло, и нарядная Ёлочка тотчас заметила, что Снеговичок любуется ею и повернулась к нему своими самыми красивыми игрушками. Снеговик был в восторге! Он поклонился и послал красавице воздушный поцелуй.

Теперь хозяева часто отодвигали занавеску, чтобы и прохожие могли полюбоваться чудесной Ёлочкой, как по ней бегают и мигают огоньки… С раннего утра Снеговичок ждал, когда отодвинут занавеску, чтобы он мог видеть милую Ёлочку. Он так привязался к красавице, что дальнейшую жизнь уже не представлял без неё. Наконец он набрался храбрости и предложил Ёлочке дружить. Скорее всего, Ёлочка не слышала его, ведь окно зимой наглухо закрыто. Но она всё поняла по выражению глаз влюблённого Снеговичка и кивнула макушкой. Теперь они часами смотрели друг на друга, и им было хорошо и радостно. Они любили всё сильней и, казалось, ничто не сможет разлучить их. Через несколько дней наступил Новый год. Снеговичок видел, как гости веселились у Ёлочки. Ах, как он радовался вместе с ней, когда детишки срывали мандарины, конфеты и орехи в серебристых бумажках с её пушистых веток и находили под Ёлочкой подарки от Деда Мороза! Он просто сиял от счастья, когда она пела вместе с ними новогодние песенки! Но праздники пролетели… Ёлочка начала желтеть и чахнуть, её чудесные иголки осыпАлись. Снеговичок любил её по-прежнему и очень за неё переживал. Он думал, что Ёлочка заболела. «Но ведь она поправится и вновь будет весёлой!» – старался успокоить он себя. Однако Ёлочка угасала с каждым днём… И вот однажды случилось ужасное, от чего сердце Снеговичка сжалось в комок. Он увидел в окно, как с Ёлочки, с его любимой Ёлочки, сняли сначала Большую Снежинку, потом бусы и гирлянду с лампочками. Затем — все шары и игрушки, сложили всё это в коробку и убрали в шкаф… Ёлочка стояла растерянная, печальная и очень бледная. Потом её вынесли на двор.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

178

Вновь подъехала машина. Он слышал, как хозяин сказал шофёру: — Отвезём на пустырь, чтобы здесь не захломляться! — Прощай! – еле слышно прошептала Ёлочка Снеговику. — Вряд ли мы ещё увидимся… — Я буду любить тебя всегда! – едва успел прошептать вслед любимой Снеговичок. Ёлочку погрузили в кузов, и машина уехала. Снеговичок стоял ни жив, ни мёртв. Ему казалось, что сердце его сейчас разорвётся на тысячи мелких кусочков… По щекам его катились слезинки. На морозе они тотчас превращались в льдинки и так и оставались на щеках. …Он погрустнел и теперь не радовался даже, когда ребятишки рядом с ним играли в снежки или прыгали вокруг с задорными зимними песенками. Его глаза-угольки больше не светились восторгом и любопытством, он всё время думал о Ёлочке: как она там, бедная, на пустыре? И вот пришла весна. Снег начал таять, Снеговик с каждым днём всё больше оседал. Тёплые лучи солнца скоро растопили весь снег и самого Снеговичка. От него осталось лишь ведро, сморщенная морковка и лужа. Солнышко пригрело сильнее, и… испарилась и эта лужа. Но Снеговичок не исчез, а попал в виде влаги в большую тучу. И сразу попросил её полететь на пустырь к Ёлочке. Ветер как раз дул в ту сторону, и скоро они были уже там. Смотрит Снеговичок сверху из тучи: лежит Ёлочка, все иголки её уже осыпались, остался только ствол и голые ветки. Дрогнуло сердце Снеговичка, и от невыносимой тоски пролился он на свою Ёлочку дождинками. Дождинки омыли умершую Ёлочку и тихонько прошелестели: «Я буду любить тебя всегда…»

Солнышко испарило эти дождинки, и вновь Снеговичок в виде влаги попал в тучу… Часто прилетал Снеговичок с тучей на пустырь погрустить над своей Ёлочкой и пролиться на неё дождём… И вдруг однажды увидел, что недалеко от того места, где она умерла, появился росток. Это семечка из чудом сохранившейся на Ёлочке шишки выжила, упала в землю и проросла! Ах, как обрадовался наш Снеговичок! Теперь не с тоской, а с радостью прилетал он на пустырь и помогал маленькой Ёлочке расти: падал частыми дождинками, чтобы корни её пили водичку. Пришла зима. Дождинки в туче превратились в снежинки. И они тоже неустанно заботились о молодой Ёлочке: укутывали её тёплым снежным одеялом, чтобы она не замёрзла. Так шёл год за годом. Никогда Снеговичок не покидал молодую Ёлочку. То дождём упадёт, то росой, то туманом опустится, то снежинками. Ёлочка выросла, стала большой, красивой, копия Ёлочка-мама. Снеговичок радовался и не мог наглядеться. А потом на её ветках появилось много шишек. Однажды прилетел ветер-озорник, сорвал их и разнёс по всему пустырю. Семена осыпались, и вырос настоящий еловый лес. И наш Снеговичок, в кого бы он ни превращался, – в дождинки, снежинки или туман – продолжал беспрестанно прилетать в этот лес и бережно заботиться о Ёлочках. «Я буду любить тебя всегда!» — шелестел он весной, летом и осенью дождинками из тучи, напитывая каждую Ёлочку влагой. «Я буду любить тебя всегда!» — нежно звенел зимой снежинками и укрывал каждую Ёлочку от мороза. «Я буду любить тебя всегда…» — шептал вечерним туманом Снеговичок и пел Ёлочкам тихие колыбельные песни.

Эдвиг Арзунян США, г. Нью-Йорк

Велосипед циркача

Государство катит по времени не как 4-колесный автомобиль, а как 2-колесный велосипед. И поэтому оно все время балансирует между: падением направо – в д е ф о л т , или падением налево – в р е в о люцию. А иногда государство катит даже не на 2-колесном велосипеде, а на 1-колесном, как велосипед циркача. И тогда положение государства еще менее устойчиво, – и рухнуть оно может не только направо или налево, но еще и назад, в с м у т н о е п р о ш л о е , или вперед, в п у г а ющее будущее.

Бесконечный огурец

Шел царь с войском через пустыню на войну. Уже окончились все съестные припасы, от голода сил нет идти дальше, а оазиса не видно. Вдруг ковыляет навстречу странник. – Ты не знаешь, о странник, где тут поблизости оазис? – обратился к нему царь. – Золотых у меня полным-полно, а еды мы не имели семь дней и семь ночей! – До оазиса отсюда еще много дней пути, – ответил странник. – Но тебя и твое войско, о царь, я накормлю, – и странник вынул из своей нищенской сумы обыкновенный на вид огурец. – Прими, о царь, мой дар! Взял царь огурец и пригорюнился: – Я мог бы съесть его и после трехдневного пира! Что он сейчас мне и моему войску! – Это не простой огурец, а волшебный, – сказал странник. – Это бесконечный огурец. Если ты, о царь, настолько мудр, что сможешь по справедливости разделить его, то огурец насытит и тебя, и твое войско и даст вам силы победить врагов. – Ну, если ты говоришь правду... – и царь полез в кошелек за золотым, чтобы расплатиться со странником. Но не успел он вынуть золотой, как странник очертил посохом круг вокруг себя и – о чудо! – тотчас же растворился в пустыне, как мираж. Тут уже царь не сомневался больше в волшебных свойствах огурца – и поднял его над головой, чтобы он виден был войску: – Сейчас я разделю этот огурец на всех, – объявил царь. – Чтобы было по справедливости, каждому достанется по половине! Он вынул из ножен свой царский меч и рассек огурец пополам. Взял одну половину и с удовольствием захрустел ею: после семи дней и семи ночей голода огурец показался ему самым изысканным деликатесом. Потом царь рассек оставшуюся половину огурца пополам – и половину от половины отдал командиру лучников. Остаток опять рассек – и

половину от половины половины отдал командиру копейщиков. Опять рассек – и половину от половины половины половины отдал командиру пращников. И рассекал царь оставшиеся половины, пока их видно не стало, – а царь всё рассекал и рассекал. И отдавал своим воинам уже невидимые половины. И хоть воины не видели их, но остерегались не принять царский дар – и клали эти невидимые крохи в рот. Насытившись одним-единственным огурцом, пошло войско дальше через пустыню. Встретилось, наконец, войско с врагами, и царь первый бросился в атаку. И остановился, обессиленный, только тогда, когда зарубил своим царским мечом половину врагов. А командир лучников пронзил стрелами половину от оставшейся половины. А командир копейщиков заколол копьем половину от половины половины. А командир пращников сбил камнями из пращи половину от половины половины половины. И каждый из воинов царя уничтожил такую часть врагов, какая часть огурца ему досталась. Но когда подошла очередь воинов, которым достались невидимые крохи огурца, то сколько они в своем голодном бессилии не бросались в атаку на врагов, ни одна их атака не достигла цели. И воспрянули духом оставшиеся в живых враги и одного за другим стали убивать воинов царя. И разгромили враги почти всё войско. А царь, и командир лучников, и командир копейщиков, и командир пращников, и еще горстка воинов, которым достались все-таки видимые части огурца, бежали обратно через пустыню. Тут опять ковыляет навстречу тот странник. – Ты обманул нас! – закричал на него царь. – Ты обещал, что огурец даст нам силы победить врагов! – А он разделен был по справедливости? – Конечно! Я рассек его пополам и съел половину... – А мне досталась лишь половина от половины!.. – пожаловался командир лучников. – А мне – лишь половина от половины половины!.. – пожаловался командир копейщиков. – А мне – лишь половина от половины половины половины!.. – пожаловался командир пращников. И сказал странник: – Если ты хотел, о царь, чтобы твое войско победило врагов, надо было рассечь огурец на столько равных частей, сколько в войске воинов. – Но у меня была тьма тысяч воинов! – возразил царь. – При стольких ударах моего царского меча от огурца не осталось бы и мокрого места, а так хоть первые люди подкрепили силы.

Литературный фонд. Проза – Ты раздал большинству своих голодных воинов невидимые крохи, и эти крохи обидели их, – объяснил странник, – и не только не дали, но, наоборот, отняли у них последние силы. А если бы невидимые крохи достались всем одинаково, начиная с тебя, о царь, то каждая кроха превратилась бы в целый огурец. Я же сказал, что это волшебный, бесконечный огурец! Взмолился тогда царь: – У тебя нет второго огурца?! – Был, – ответил странник. – Но я уже одарил им. Я одарил им твоего врага, и тот разделил его действительно по справедливости. Поэтому враг и победил тебя. Тут странник очертил посохом круг вокруг себя и тотчас же растворился в пустыне, как мираж.

Мысли-бабочки

Оригинальная мысль порхает, как бабочка. И если ты не ухитришься ухватить ее за крылышки, – она упорхнет. Многим людям не удается поймать в течение своей жизни ни одной такой бабочки. И эти люди лишь с досадой вспоминают потом, на старости лет, что вокруг них иногда все же порхали такие бабочки. А кому-то удается поймать такую бабочку, – и этих людей считают т а л а н т л и в ы м и. А редким удачникам удается даже стать коллекционерами таких бабочек, – и их считают г е н и а л ь н ы м и .

Кулак вместо головы

– Слушай, Нога, – сказала Рука, – давай разобьем Голову! – А что она плохого тебе сделала? – удивилась Нога. – Вот мы с тобой трудимся, а что делает Голова? Думает? – и Рука покрутила пальцем возле Головы. – Но ведь всё, что она придумывает, приходится делать нам с тобой! Я, Рука, и дома строю, и землю пашу. И принимаю новорожденного. И веду космический корабль. А кто ухаживает за Головой, как не я же, Рука? Я и кормлю, и пою ее. И протираю ей глаза ото сна. И чищу ей зубы, и вытираю нос. И причесываю, чтобы она была красивой. И надеваю на нее шапку, чтобы она не замерзла. Даже то, что приходит в Голову, записываю я же, Рука!.. А ты, Нога, – ты ведь тоже честный труженик! Всю жизнь таскаешь на себе тело, в том числе и меня, Руку. Так я хоть, со своей стороны, и тебе дело делаю: мою тебя, обуваю, почесываю, занозы вытаскиваю... Но что толку в нашей работе, ведь все блага достаются не нам, а этой бездельнице Голове! Ее и гладят, и целуют, и на портреты фотографируют. А как хвалят человека? Говорят: "Вот это Голова!", а не скажут: "Вот это Рука!" или "Вот это Нога!" Впрочем, случается, что и нас с тобой похвалят: тебя, если ты у футболиста, а меня, если я у скульптора; но и у футболиста, и у скульптора чаще всего хвалят все-таки Голову! И живет себе Голова припеваючи! И еще похвальбой занимается: мол, она всё видела, и всё слышала, и всё на свете пронюхала... Слушай, Нога, давай разобьем Голову! – Ну что ты, разве нам достать до нее, – испугалась Нога, – Голова высоко! Тут раздался Голос Со Стороны: – Голова за вас думает, вы не сможете жить без Головы! Но Рука не прислушалась к Голосу Со Стороны: она схватила камень – и изо всех сил трахнула им по Голове. Та вскрикнула и повисла без сознания. И впервые в жизни Рука задвигалась, как ей хотелось. Она и не догадывалась (ведь Голова больше не подсказывала ей), что это называется конвульсией. И Нога задвигалась свободно, как никогда раньше. – Вот видишь, Нога, – радовалась Рука, – я оказалась права: и без Головы прожить можно! Собравшись в Кулак, чтобы быть внушительней, Рука отодвинула повисшую Голову назад и заняла ее место. Нога тоже попыталась дотянуться до Головы, но у нее это никак не получалось: не хватало гибкости. – Отсталый ты класс, Нога, – усмехнулась Рука. Вдруг Рука и Нога почувствовали, что немеют (ведь Голова больше не приказывала Сердцу посылать в них кровь); и они повисли беспомощно – так же, как и Голова. И опять раздался Голос Со Стороны: – Самоубийца еще жив. Может, удастся спасти его?..

Три утробы

Мы не хотим покидать уютную материнскую утробу и появляться на Этот Свет, – но матери насильно выдавливают нас из утробы, и им помогают в этом акушеры. Мы возмущенно кричим, но потом смиряемся с жизнью в Этом Свете.

179

Каждое утро мы не хотим пробуждаться в Этом Свете и покидать другую утробу – утробу постели, – но будильник орет, и мы возмущенно хлопаем по его кнопке отключения. А сон все равно уже покинул нас, – и мы все равно уже оказываемся опять в Этом Свете. ...Но когда мы, наконец, привыкаем к Этому Свету, то тут как раз нас неотвратимо ждет третья утроба – утроба гроба, в которой мы и возвращаемся на Тот Свет.

Нефтяная скважина

Творческая профессия подобна нефтяной скважине. Сначала талант лишь прогнозируется (КАК ПРОГНОЗИРУЕТСЯ МЕСТОРОЖДЕНИЕ НЕФТИ). Затем делаются попытки творчества (НАЧИНАЕТСЯ БУРЕНИЕ). В случае удачи, на каком-то этапе творчество приносит первый результат (БРЫЗГАЕТ ФОНТАН НЕФТИ). И тут самый опасный момент: если не удается обуздать творческое вдохновение и ввести его в рамки здорового человеческого режима, то начинается шизофрения или какая-нибудь другая серьезная болезнь (ФОНТАН НЕФТИ НЕ ПОДДАЕТСЯ КОНТРОЛЮ И ТЕМ САМЫМ СТАНОВИТСЯ КАТАСТРОФИЧЕСКИМ). Если же счастливо удается обуздать творческое вдохновение и ввести его в рамки здорового человеческого режима, то человек благополучно превращается в мастера данной творческой профессии (ФОНТАН НЕФТИ УДАЕТСЯ ОБУЗДАТЬ НАДЕЖНЫМ ВЕНТИЛЕМ).

Тот, Кому Ведомо Неведомое

Человек, в ботинках, шляпе и всем остальном, сел на пенек в парке и стал вычислять в своей записной книжке траекторию космического корабля. Невдалеке от пенька находился муравейник. И вот три муравья – Муравей-Ученый, Муравей-Поэт и Муравей-Пророк – почуяли запах Человека и смело пошли в его сторону. Муравей-Ученый залез на ботинок Человека, Муравей-Поэт забрался на его шляпу, а Муравей-Пророк прошелся даже – представьте себе! – по записной книжке с вычислениями космической траектории. Когда муравьи вернулись в муравейник, они стали делиться впечатлениями. – Человек – это просто Ботинок, Попирающий Землю, – сказал Муравей-Ученый. – Э, нет, – сказал Муравей-Поэт. – Человек – это существо гораздо более возвышенное: это Шляпа, Из-под Которой Открываются Невиданные Горизонты. – Сосредоточившись на частностях, вы упустили главное, – сказал Муравей-Пророк. — Человек – это не Ботинок и не Шляпа. Человек – это Вычислитель. – И что же он, по-твоему, вычисляет? – спросили Муравей-Ученый и Муравей-Поэт. – Судя по сложности вычислений... – Муравей-Пророк задумался. – Полагаю, – вдруг уверенно заявил он, – что Человек вычисляет... сколько тлей нам надо запасти на зиму в нашем муравейнике! – 0!!! – восторженно воскликнули Муравей-Ученый и Муравей-Поэт. – Так значит, Человек – это Тот, Кому Ведомо Неведомое! Пока муравьи делились впечатлениями, Человек закончил свои космические вычисления, поднялся с пенька и ушел. А в муравейнике события продолжались. Муравей-Ученый написал диссертацию о Человеке-Ботинке, Попирающем Землю. Муравей-Поэт сочинил поэму о ЧеловекеШляпе, Из-под Которой Открываются Невиданные Горизонты. А Муравей-Пророк пророчествовал о Человеке-Вычислителе Количества Тлей. И весь муравейник стал теперь чтить этот пенек, муравьи-паломники постоянно лазили по этому пеньку, на котором сидел когда-то Тот, Кому Ведомо Неведомое.

Тропинки в снегу

В до этого бесснежном Нью-Йорке всё покрылось вдруг ковром снега полуметровой глубины. И вот теперь я наблюдаю эволюцию тропинок в этом снеговом ковре. П е р в о п р о х о д е ц, идущий по снежной целине, проделывает серьезную физическую работу, с каждым шагом погружая ногу в полуметровую глубину, а потом вытягивая ее из этой глубины. В т о р о п р о х о д е ц, чтобы сэкономить силы, старается вступать в следы первопроходца; но вступает неточно – и тем самым поневоле расширяет следы первопроходца. Т р е т ь е п р о х о д е ц старается вступать в следы первых двух, – и тоже поневоле расширяет следы. И все после-

180

Русский литературный центр. Litagenty.ru

дующие поневоле расширяют следы, – пока отдельные следы не сливаются в общую тропинку-желоб, с полуметровыми снежными боками. Теперь по этой тропинке-желобу можно ходить почти комфортно, – люди идут уже почти без напряжения, почти как по ровной земле. Но тем не менее и они тоже, цепляясь иногда ногами за бока тропинки-желоба, понемногу расширяют ее; а также утрамбовывают ее дно, делая его все более ровным. И так они будут совершенствовать эту тропинку-желоб, – аж пока когда-нибудь оттепель не превратит весь снег в воду. ...А вообще всё это – как бы модель эволюции человечества на планете Земля.

Выдающиеся представители человечества – его п е р в о п р о х од ц ы – прокладывают первые маршруты прогресса. А в т о р о п р ох о д ц ы и т р е т ь е п р о х о д ц ы, вступая в следы первопроходцев, понемногу расширяют и утрамбовывают эти тропинки прогресса. Но и все последующие идущие оказываются не бесполезными для прогресса, поскольку тоже, в меру своих слабых сил, вносят и свою лепту, – все более расширяя и утрамбовывая тропинки прогресса. И так они будут совершенствовать эти тропинки прогресса, – аж пока не наступит Конец Света. Или пока человечество не эвакуируется на другую, более молодую планету.

Евгения Алмазова

Россия, г. Санкт-Петербург

Кузькина мать

9мая. Посвящается моим дедам Степану и Николаю.

Сегодня стояла на Невском проспекте, на параде и плакала. Как давно это было, а сердце замирает до сих пор при звуке «Смуглянки». Невольно наворачиваются слезы. Детские воспоминания нахлынули, глядя на ветеранов Войны, которые идут по Невскому проспекту с гордо поднятыми, непокрытыми головами, несмотря на северный ветер и мелкий мерзкий моросящий дождь. В детстве я всегда ходила с дедом на парад 9 мая. Я смотрела на него: высокого, статного, сильного, седовласого, вся грудь в орденах и думала, что так будет всегда. Он мой защитник! Он всегда рядом и если вдруг случиться беда, он меня спасет, потому что он был разведчиком. Я любила его и гордилась им. Но вот недавно его не стало. Вместе с ним ушло чувство надежности и защищенности в этом мире. Раньше мне казалось, что дедуля это моя крепость, которую нельзя взять даже штурмом, а вот смерть взяла его практически без боя, в одночасье и мой мир опустел. Мне так не хватает его! В прошлом году мы с дочкой и подругой отдыхали на майские праздники в Турции. Такой праздник и на чужбине! Вечером, я предложила подруге пойти в бар, отметить это дело, помянуть моих дедов. (Дед Николай пропал без вести, где-то под Питером, в 42 году. Я знала о нем только из рассказов бабушки Мани.) Но Татьяна плохо себя чувствовала и отказалась пойти со мной. Я долго мучилась сомнениями идти одной или нет, но в итоге решила, что не имею права в такой день не почтить память моих героических предков. В бар я зашла с гордо поднятой головой, полная патриотизма. Я подошла к стойке бара и твердо заявила на ломаном английском языке: — Стакан русской водки, стакан колы и кусок черного хлеба. И еще ровно в 22-00 поставьте Гимн Советского Союза. Турок с подозрением посмотрел на меня, но перечить не посмел. Я огляделась вокруг. Знакомых русских лиц не обнаружила. За всеми столами звучала иностранная речь. Немцы, шведы, финны, итальянцы и ни одного родного человечка! Я все так же гордо взяла свой стакан с водкой, второй с колой и кусок черного хлеба и направилась к единственному свободному столику. Села, посмотрела на часы. Они показывали 21-30. — Так у меня еще есть полчаса. Господи, где же все русские-то? — подумала я. Как-то не уютно и одиноко чувствовала я себя в этой чужой стране, среди чужих людей, чужой речи, которые разглядывали меня с любопытством,даже не скрывая этого. Я нервно закурила. Взяла телефон и стала отправлять смс друзьям в мой родной Питер. Все меня поддерживали. Писали: — Лелька, держись! МЫ с тобой! Покажи этим фрицам «Кузькину мать»! Ты можешь! Мы в тебя верим! В 22-00 будет салют. Мы откроем «Шампань» и тебе нальем стаканчик. Ты давай тоже там подними бокал и чокнемся вместе. Я чувствовала себя блокадницей в 41 году в Ленинграде, окруженном неприятелем, но поддержка друзей и мой патриотизм подняли мой моральный дух. Ровно в 22-00 я все же гордо встала. Подняла стакан с водкой в одной руке, с колой в другой руке. Мысленно сказала спасибо своим дедулям и всем кто воевал, за наше счастливое детство и мирное небо над нашими головами. Цокнула два стакана между собой. Глубоко вздохнула, выдохнула, собралась с мужеством и залпом выпила водку до дна. Запила колой, понюхала черный хлеб, которым потом закрыла пустой стакан. В этот момент бармен-турок включил вместо Гимна Советского Союза «Катюшу» (для него видно это было одно и тоже).

Он смотрел на меня выпученными от изумления глазами и ждал, что я буду делать дальше. А я почему-то, сама не знаю почему, громко и надрывисто прокричала: — Служу Советскому Союзу! И потеряв равновесие, рухнула на стул, понимая, что могу упасть в бесчувствии от такого количества 40 градусного змия. Если учесть, что водку я практически вообще никогда не пила, то можно себе представить, что со мной творилось. Но я не могла иначе. Мой дед Степан говорил, что они перед боем всегда так делали, а у меня можно сказать тоже был своего рода бой в тылу врага. Алкоголь медленно полз по моим внутренностям, обжигая на своем пути слизистую оболочку, затуманивая мое бедное сознание. Сквозь туман в голове я услышала сначала робкое похлопывание в ладоши за соседним столиком, а потом более громкие аплодисменты со всех сторон, которые отзывались в моих мозгах канонадой установки «Катюша». Я оглянулась вокруг и увидела сцену, которая сразила меня на повал. Немцы, шведы, финны и даже итальянцы стоя хлопали в ладоши, восхищенно глядя на меня. Собрав волю в кулак, я медленно встала, приложила правую руку к груди и искренне поблагодарила публику за их поддержку. Мне казалось, что мои деды могли мною гордиться! Дальше все было как во сне. Я понимала, что надо уйти и чем быстрее, тем лучше, а иначе я просто рухну здесь замертво, и мой неравный бой будет явно проигран и тогда моим дедулям будет за меня безумно стыдно, а этого я допустить не могла ни как!!! Я жестом позвала официанта, т.к. говорить я уже практически не могла и попросила его проводить меня до номера. Он охотно согласился, но при этом спросил, почему я накрыла пустой стакан хлебом. — Да не порядок! Налей еще! – приказала я. Он тут же побежал за водкой. Публика замерла в ожидании. Стакан стоял на столе полный до краев. Я положила сверху хлеб и медленно, что бы не заплетались слова, сказала: — Вот теперь все как положено! Официант вопросительно посмотрел на меня. Публика тоже ничего не понимала. — У нас обычай такой понимаешь? Это тем, кто уже никогда не вернется, но мы помним о них и считаем их живыми! Тут меня качнуло слегка. Официант протянул руку, что бы поддержать меня, но я резко отбросила его руку, желая продемонстрировать, что русские не сдаются! Я медленно, очень медленно пошла мимо столиков, стараясь идти прямо, не задевая на своем пути ничего. Иностранцы и официант, замерли, наблюдая за мной. Они снова приветствовали мою победу стоя, бурными аплодисментами. Я вспомнила фильм «Судьба человека», когда он выпил стакан водки не закусывая, а потом еще 2 и только после 3-го закусил кусочком черного хлеба. Вот это Да! Вот это силища богатыря русского! От мысли о водке меня передернуло и на выходе из бара, я не заметила ступеньки, потеряла равновесие и благополучно рухнула прямо в сильные мужские руки официанта, который так же благополучно доставил мое безжизненное тело в номер, где Татьяна уже волновалась за меня. Перепуганная до смерти она трясла меня как грушу, пытаясь понять, что со мной произошло. Но, поняв, что я просто пьяна «вусмерть», оставила меня в покое до утра.

Литературный фонд. Проза Как ни странно, но утром голова у меня не болела, только во рту так пересохло, будто я только что пересекла пустыню. Я залпом выпила пол-литра минералки и теперь уже полная сил отправилась на завтрак. Каково же было удивление девчонок, когда мы зашли в обеденный зал. Все иностранцы встали и снова захлопали в ладоши, а один немец произнес, когда мы проходили мимо: — Русиш мадам, гутен мадам! Браво!

181

— Да что такое происходит? Что ты вчера такого натворила?– удивленно спросила Татьяна. — Да, собственно ничего особенного, я просто показала им «Кузькину мать».- улыбаясь, ответила я. — Пусть знают наших! Нас не победить! Да, доча? — Да. Пусть знают! — заключила моя шестилетняя дочурка, гордо смотря на меня снизу вверх.

Хороших людей больше, чем плохих! Впервые в жизни скорый поезд уносил меня от родного дома так далеко, да еще и одну. Исполнилось мне тогда 12 лет. Один Бог знает, сколько мне пришлось приложить усилий, что бы уговорить родителей отпустить меня одну в гости к тетке на Украину. Я сидела в душном вагоне и с гордостью думала: — Ну, вот и сбылась моя мечта! Я стала взрослая и самостоятельная! В душе, правда, пробегал холодок от мысли, а если меня не встретят в Горловке? Что тогда делать? Народ в вагоне веселился. Никому не было дела до моих страхов и переживаний. На меня вообще никто не обращал внимания. Им было хорошо! Они все друг друга знали. Это московские студенты ехали в стройотряд. Смех и песни под гитару не умолкали до самой ночи. Я смотрела на них и завидовала. Как бы я хотела, что бы у меня тоже было столько друзей. А я сижу здесь одна никому не нужная. Мама с папой теперь так далеко от меня. Так мне вдруг стало горько и жалко себя, что слезы покатились сами по себе. Я отвернулась к окну, чтобы никто не видел моих постыдных слез и трусости. Мне и самой было стыдно до безобразия, но поделать я ничего не могла. Правда, как ни старалась замаскироваться, ничего у меня не получилось. — Так, это кто тут у нас развел мокруху? — услышала я веселый ироничный голос парня, моего соседа по купе. Я вздрогнула и еще больше спряталась в свою ракушку. А он все не отставал от меня. — Да что случилось то? Тебя кто обидел? — Никто! — Ну, а чего тогда ревешь? — Не знаю. — Интересное кино! Братцы, не порядок в танковых войсках. В наших рядах мокрушка появилась. Надо срочно ликвидировать это безобразие,- прокричал он своим друзьям. И что тут началось! Народ сбежался со всего вагона. Что они только не вытворяли: и пели, и плясали, и фокусы мне показывали, и конфетами угощали. На душе у меня отлегло. Я хохотала на весь вагон. Так мне с ними было хорошо, что я забыла про все свои переживания, которые надо заметить оказались совсем не надуманными. Поезд прибывал в Горловку в 4.15 утра, в час ночи пришла проводница и взволнованно мне заявила: — Оленька, поезд сильно запаздывает, поэтому остановки в Нижней Кринке не будет. Он остановиться теперь только в Иловайске. Это следующий городок. Ты девочка не переживай. Оттуда до Нижней Кринки ходят автобусы. Какой не переживай! Меня от страха чуть не парализовало. Как же так? Ведь мама уточняла на вокзале, какой поезд останавливается в Нижней Кринке. Она билет брала именно на этот. — Мама, мамочка, что мне теперь делать?- рыдала я. — Ольгунь, ну ты чего разошлась то? Успокойся! Не бывает безвыходных ситуаций! Ща мы че нибудь придумаем! – успокаивал меня все тот же парень.

— Так, пацаны, надо что-то придумать!- серьезно, по-деловому обратился он к друзьям. А я заливалась горькими слезами. Первый раз в жизни осталась одна и на тебе. Говорила мне мама, что не все так просто в этой жизни, а я не верила. Рядом сидела проводница, женщина лет сорока с красивыми черными кудрями, нежными руками, которые непрестанно гладили меня по голове, и большими зелеными удивительно добрыми глазами. Она по-матерински прижимала меня к большой теплой груди и все говорила, говорила, пытаясь меня успокоить. В вагоне все притихли. Ребята сопереживали моему горю. Это было так трогательно. — Послушай, девочка, добрых людей на свете гораздо больше, чем плохих! Ты главное, ничего не бойся! Попроси и тебе обязательно ктонибудь поможет. Язык до Киева доведет. Я глубоко вздохнула, смирившись с действительностью, и поверила в хороших людей. До четырех утра никто не спал. Все переживали за меня. Тот парень, я уже не помню, как его звали, подскочил как ошпаренный и выпалил: — Слушайте, а давайте попросим машиниста притормозить чутьчуть. Мы Ольгушку высадим быстренько, и все! Сказано — сделано. Делегация из самых отважных ушла на переговоры с машинистом. Остальные продолжали меня веселить, как могли. В основном рассказывали свои истории из жизни, где все обязательно заканчивалось хорошо. Я слушала их и верила, что у меня тоже все будет очень хорошо. Переговоры прошли удачно. Машинист оказался тоже добрым человеком, вошел в мое положение. В Нижней Кринке притормозил слегка, и ребята меня высадили, а затем выбросили мой чемодан. Я стояла на платформе со слезами на глазах, так жалко мне было прощаться с ними. Они махали мне из открытых окон, из которых доносилось: — Удачи, Оленька! Хороших людей больше! Помнииииииииииииииииии! Я запомнила. На всю жизнь запомнила и ту проводницу, и тех ребят, и то как можно дружить и принимать к сердцу переживания других, и что неразрешимых проблем нет, если рядом есть добрые люди! А самое смешное в этой истории, что мои родственники уехали встречать меня в Иловайск. Я стояла на платформе в предрассветной Нижней Кринке одна одинешенька, но мне не было страшно и одиноко. Я точно знала, что обязательно найдется добрый человек, который мне поможет. Уверенным шагом я добралась до вокзала, где встретила дежурную, которая напоила меня чаем с пирогами, уложила спать на кушетке в дежурке, а в 8 утра, как только сменилась, отвела меня к родственникам, которые тоже только вернулись из Иловайска. Так и иду я теперь по нелегкой дороге жизни с верой в хороших людей!

Ольга Белова Россия, г. Москва

"Да" и "Нет" в современных условиях Аудитория постепенно заполнялась, по мере приближения к 10.00 дверную ручку все чаще дергали, как это обычно бывает, когда в одном помещении собираются незнакомые друг другу люди, все шорохи и движения производились с оглядкой -кто-то приглушенно кашлянул, усмирили карябнувший об пол ножкой стул, упавший с флипчарта фломастер незаметно возвратили на место.

Собравшихся даже с большой натяжкой трудно было бы отнести к какой-то определенной социальной группе — аудитория была разношерстной – такую не встретишь в общественном транспорте, не отличающимся биоразнообразием. С некоторых пор увеличение аудитории (многозначность этого слова дает повод к манипуляциям) стало предметом не только изучения, но и озабоченности. За «лайки», которые

182

Русский литературный центр. Litagenty.ru

есть теперь у каждого, не прочь побороться организации и отдельные желающие. Агитация проводится разными способами, перечисление их всех не является предметом данного рассказа, имеет смысл указать лишь тот, который использовался в данном конкретном случае – все присутствующие получили обыкновенное приглашение- бумажное, халявное, с интригующим названием. Заглянувшая девушка расставила для подкормки блюдца с печеньем, проверила два термоса, убедилась, что на столике стоит достаточное количество чашек и блюдечек, коробочка с сахаром обыкновенным свекольно-тростниковым, суррогатным и подкрашенным коричневым для особенных гурманов. Кто-то по неведению продырявил рубаху, остальные прикрепили значок с нацарапанным именем на мини-прищепку. В аудиторию заглядывали все новые и новые лица, рассаживались. Раскрылись несколько блокнотов. Дверную ручку в очередной раз дернули, более уверенно. — Добрый день, добрый день, -бросил на лету вошедший. На ходу мужчина вытащил из сумки ноутбук, выдернул откуда-то шланг провода, заняв лекторскую стойку, отхлебнул из заранее приготовленного для него стакана. Делал мужчина все сиюминутно-одновременно, такая завидная вертлявость нынче очень ценится. На часах было ровно без 1 минуты 10. — Раз-раз-раз, — бодро проговорил мужчина, — меня слышно? Кто-то кивнул. — Григорий, — представился лектор, принципиально опустив отчество, и пустился уверенной рысью дальше. — Еще раз добрый день! Рад вас всех видеть, уважаемые участники семинара по кролиководству! Услышавшие приветствие впали сначала в телесное, а вместе с тем и ментальное оцепенение, и только потом несмело заерзали. Пара человек, вытянув огурцом лицо, глянули на соседа, в надежде, что хоть он-то разрешит сомнения, но наткнулись на точно такое же физиономическое выражение. По залу прокатилось приглушенное клокотанье, которое можно было трактовать, как недопонимание. Глухие, ослышавшиеся или просто не верящие своим ушам с недоумением продолжали сидеть на своих местах. Один вроде как смекнул, что попал ни туда, тылами стал пробираться к выходу. — Прежде всего, несколько организационных моментов... Продолжительность семинара 2 часа, в конце я буду рад ответить на все ваши вопросы... Семинар состоит из двух частей: краткой вводной дискуссии и изложения основного материала. А начну я с письма, которое прислал нам некий Валерий Федорович, житель поселка Новая Заря, – балаболил Григорий. — «Здравствуйте дорогая редакция», пишет Валерий Федорович»… С вашего позволения я зачитаю несколько строк, — оторвав глаза от листка обратился к аудитории лектор, — «Всю свою жизнь я посвятил кроликам. Ими занимался мой отец, дед, дед деда, надеюсь, и сын пойдет по нашим стопам. Мы вывели особую породу, которой дали свою фамилию. Однако, не хотелось бы останавливаться на достигнутом…»- делится своими задумками Валерий Федорович… «Мы подумываем о том, как улучшить свою (имеется в виду кроличью) породу.» Лектор отложил листок. – Вот такое милое письмо мы получили от семьи из Тульской губернии… Вопрос, как вы только что убедились, не праздный, вполне заслуживает того, чтобы мы его рассмотрели, ну или хотя бы уделили какое-то время, насколько это позволят наши скромные возможности… А теперь, если позволите, — Григорий вопросительно глянул на собравшихся вроде как на самом деле спрашивая чьего-то разрешения — повисла пауза, в третьем ряду кто-то приподнялся, но тут же сел, чуть подальше подняли руку, Григорий встрепенулся, но оказалось, что мужчина почесал затылок. Так и не дождавшись никакой, во всяком случае, четко сформулированной реакции, Григорий (с видом человека, который обманулся, но для которого это не является неожиданностью) продолжил. — Представьтесь, пожалуйста, — выдернул он, как морковку с грядки первую попавшуюся, сидящую с краю женщину, — Кажется, Раиса… — Григорий прищурился, разбирая имя на бейджике. *Well done! (англ.) — Браво! Отлично!

Раиса Сергеевна — человек не публичный и не очень любящий обращать на себя внимание, несмело кивнула и, погладив юбку, поднялась. — Раиса.. Раиса Сергеевна, — запнувшись проговорила она. — Отлично, Раиса Сергеевна! Я — Григорий, — подбодрил женщину лектор, — Итак, сколько кроликов в вашем хозяйстве? Женщина не сразу нашлась, что ответить. Сначала она хотела сказать, что кажется, ошиблась дверью, что-то напутала (во всяком случае, она не сюда шла), что никаких кроликов у нее нет и в помине не было, что она, Раиса Сергеевна Грибова, всю свою жизнь прожила в городе, у нее сын, два внука, невестка, сейчас все они на ПМЖ в Германии, но обязательно летом приедут в гости. Все это Раиса Сергеевна прокрутила в голове, но вслух ничего не сказала. Григорий продолжал в упор, да еще с такой располагающей улыбкой смотреть на женщину, что невозможно было поверить, что у нее нет кроликов. — 35, — проговорила Раиса Сергеевна и сама не поняла, как это у нее вышло. — Прелестно! – подхватил Григорий. — Планируете увеличивать поголовье? Раиса Сергеевна молчала, но заметив, что на нее устремлены взгляды присутствующих, несмело кивнула головой. — Хотелось бы... — Вот и правильно, — поддержал решение Григорий. — Сразу после нашей встречи вам вручат двух замечательных малюток… для улучшения породы. -Раздались несмелые аплодисменты. — Присаживайтесь, пожалуйста, — отпустил Григорий собеседницу. — Мы очень рады, что вы сегодня с нами! Раиса Сергеевна присела, сама не зная, чему улыбаясь. Стресс ее несколько взбаламутил, но она не предполагала, что после всего этого останутся такие приятные последствия, и, кстати, ее и правда кое-что связывало с кроликами. Сын звонил ей недавно и жаловался на младшую Полинку — внучка клянчила не киску, не собачку, а представьте, кролика, да не простого, а то ли сибирской, то ли ангорской породы. «Вот бы такого подарили!» — вспыхнула женщина. Григорий осмотрел аудиторию и видимо неравнодушный к женскому полу адресовал и следующий свой вопрос женщине. — А чем вы кормите своих подопечных? — вопрос был поставлен так, будто Григорий не верит, что у женщины кроликов может не быть. Пришла на семинар, значит, они имеются, ну или в крайнем случае в ближайшее время ими планируют обзавестись. Попавшая в фокус внимания женщина, честно говоря, и сама не поняла, каким ветром занесло ее на этот семинар, но теперь отставать от толпы было как-то не совсем удобно. Если говорить о кроликах непосредственно – здесь она не являлась таким уж специалистом, а вот что касается здорового питания — тут она многим могла бы дать фору. Галина (так звали участницу) вступила в беседу даже с удовольствием. — По большей части кролики питаются травой, но некоторые, если им предложить, не откажутся и от овощей, фруктов, полезен сельдерей и брюссельская капуста… — заметив с каким вниманием слушает ее аудитория, Галина (простите за простое словцо) залила про соотношение, сбалансированность и другие пищевые выкрутасы, не забыв отметить и то, что это все в итоге не может не отразиться на качестве мяса и шерсти. Григорий почти с умилением смотрел на женщину. «Ну кто бы мог подумать?» — читалось во взгляде. Галина так увлеклась, что Григорию пришлось ее несколько притормозить — были и другие участники. — А сейчас вопрос на засыпку! Для продвинутых! – обратился к незадействованной части аудитории мужчина. — Чем отличается кролик от зайца?! Большинство присутствующих заблымали глазами, вопрос был из тех, что идут со звездочкой. Каждый, конечно, предполагал, что кролик- животное дикое, а заяц – домашний, то есть, наоборот, а дальше? Житель города скорее назовет 135 пород собак, чем 5 пород домашней птицы и крупного рогатого скота. — Одни рождаются голыми и слепыми, другие — зрячие и с шерстью... Одни живут в норах, другие — в гнездах... Зайцы крупнее, уши длиннее, не живут в группах, а кролик — символ плодовитости и жизни в античной культуре… Во Вьетнаме кролик заменен на кошку… В Китае его толкут в ступе, и некоторые части ценятся не меньше, чем кореньженьшень… — В каждой аудитории найдется хотя бы один специалист по кроликам! — Well done*! — отреагировал Григорий, есть еще «ходячие» энциклопедии, которым не нужно по каждому поводу нырять в интернет.

Литературный фонд. Проза — А как связаны кролики и зигзаги? Девушка могу я вас попросить? — обратился лектор к еще одной участнице. — Кролики и зигзаги? — переспросила девушка. — Именно, — подтвердил Григорий. — Норы зигзагами, — выдала первый пришедший в голову вариант девушка, на бейджике которой было написано «Марина». — Неплохо, – поощрил ее Григорий, -А еще? — Скачут зигзагами, когда убегают, — выдала еще одну версию соображалистая Марина. — Браво, — еще раз простимулировал Григорий. — Только зигзагами скачет заяц, а кролик сидит в клетке, ему некуда бежать! — А кролик — жертва или хищник? – задал еще один вопросик с подковыркой ведущий семинара. — И то, и другое, — вывернулась и здесь Марина. – Если под сметанным соусом — то жертва, а если охотится сам — то хищник. Должны же на нем обитать какие-нибудь злобные вредители… — Верно, и это кроличья вошь… А есть у нее зубы? — не унимался Григорий. — В три ряда, — прилетело с галерки, подъедающей остатки сухонького печенья. — Да нет, это такая животина что сосет, — привстал долговязый мужчина. — Правильно, — поддержал и его Григорий. — Каждый суслик в поле агроном!- добавил лектор. Мужчина присел несколько сконфуженным, не очень разобрав, при чем здесь суслик, когда речь шла о кроликах. Закончив закидывать аудиторию вопросами, заклинатель кроликов приступил к своему докладу. Сыпались цифры, диаграммы. Оратор обращался к отечественному и зарубежному опыту, сам с собой спорил, шутил, задавал теперь уже одному себе каверзные вопросы, короче говоря, показывал высший пилотаж ораторского искусства. В общем, доклад продолжался около 40 минут. Люди, по роду своей деятельности связанные с выступлениями, могут подтвердить насколько тяжело удержать внимание аудитории даже в течение 10 минут, не говоря уже о такой прорве времени. Пока Григорий дотошно ковырялся в фактах, касающихся жизни и быта ушастых, испарились только два человечка, еще один подобрался поближе к двери, но, видимо чем-то заинтересовавшись, пока сидел

183

на жёрдочке с краю и не уходил. Впрочем, большая часть аудитории оставалась на своих местах. Кому-то (как это было в случае с Раисой Сергеевной) было неудобно вот так вот встать и уйти (не зря же ехала). Кто-то сидел далеко от двери, и лезть через всех не позволяло воспитание. Кто-то, как Марина, был и там и тут, девушка всех обхитрила, подключилась к видеоконференции и присутствовала в зале только номинально (совершенно не понятно, как такого человека могло занести на подобное мероприятие, но в любом случае Марина времени не теряла). Кому-то элементарно на улице припекало, а тут прохладненько, обдувает… И наконец, кому-то, простите за тривиальность, импонировал сам лектор… Не без этого. Когда Григорий уже раскланивался, в аудиторию ворвался взъерошенный тип — мужчина явно куда-то спешил, явно опоздал, явно был расстроен. — Простите, аудитория 304? Здесь съезд по новым методам в развитии кролиководства? — с тоской окончательно опоздавшего глядел на всех деловой человек. Григорий не поленился выйти из-за стойки, тепло поздоровался с аграрием и невозмутимо ответил, что он ошибся, здесь не съезд кролиководов, а семинар совершенно на другую тему. 304-ая-дальше по коридору. Дверь за мужчиной захлопнулась. Присутствующие с недоумением посмотрели на ведущего, громко хрустнуло печенье. Григорий выдержал паузу, выдержал устремлённые на него взгляды. — Кого интересует тема нашей сегодняшней встречи, о ней можно справиться, заглянув в свои приглашения. Народ зашуршал в поисках нужной бумажки, нашли ее не все, ктото забыл, кто-то потерял, кто-то нес-нес и не донес — всё бывает. Спокойно наблюдая за тем, как собравшиеся перерывают сумки и портфели, рыскают по рассеянным по одежде карманам, Григорий сжалился. — Для тех, у кого приглашения с собой не оказалось, я напомню... Звучит тема так: «Умение говорить «нет», как ключевой навык в жизни современного человека». «На посошок» Григорий вытащил стопочку тоненьких брошюрок с точно таким же названием и подошел к слушателям, каждому крепко потряс руку, вручил экземпляр книжки и искренне поблагодарил за то, что ему уделили самый ценный какой только может быть ресурс – а именно собственное время!

Евгений Поздняков Россия, г. Хабаровск

Краски – Макс, тебе плохо? – Нет… Конечно, нет. С чего ты взяла, мам? – Даже не знаю! Посмотрись в зеркало – ты позеленел. Он испуганно опустил голову. Слегка дрожащие ладони приобрели болотный оттенок, отдаленно напоминающий цвет кожи огромных жаб. В его голове крутилось столько мыслей, что мальчик попросту не успевал следить за эмоциями! Нахлынула волна страха. На кончиках пальцев медленно проявлялись крохотные фиолетовые пятна. – В чем дело, Макс? – Продолжала мама. – Голова болит? Живот? Опять наелся всякой гадости в «Макдональдсе»? Кажется, она ни о чем не догадывается… Пока. Тела людей зеленеют только в трех случаях: во время болезненных ощущений, из-за чувства отвращения и… При наличии неприятных мыслей. С возрастом это учатся скрывать, но он был всего лишь подростком, поэтому стоило ему вспомнить школьных задир или… Или тщетные попытки заговорить с отличницей Машей, его тело тут же приобретало неприятный оттенок. Рассказывать о проблемах родителям Макс отчего-то боялся. Ладони налились фиолетовым цветом. – Макс, хватит молчать! – Прикрикнула мама. Из-за злости ее кожа должна была стать розовато-красной, но она уже несколько лет работала в банке, а потому научилась придерживаться одной цветовой гаммы – серой. – Отвечай – у тебя что-то болит? – Нет, мам. – Фиолетовый коварно подбирался к локтям. – Честно, мам. Ничего. – Может, не пойдешь в школу? Ты мне не нравишься. Шум в ванной прекратился. Почистив зубы, отец вернулся в кухню, к семье. Его кожа ничем не отличалась от материнской. – Отстань от ребенка, Алина. – Зевнул он. — Пускай хоть дома не сдерживается.

Отец потянулся за газетой. На секунду Максу показалось, что неловкий разговор окончен, от чего его тело стало понемногу сереть. – Брось, Кирилл. – Ответила она, вытирая посуду. – Ему все равно, где и перед кем менять цвета! – Это нормально для подростков… – Нет! Ненормально! Он в шестом классе! Все его сверстники уже научились поддерживать серость, а наш… То позеленеет, то станет фиолетовым… Не хватало еще покраснеть от любви на людях! – Хватит! – Отец ударил кулаком по столу. Максу даже показалось, что его кожа, в районе запястья, слегка почернела. – Перестань! Мама отвернулась к стене. Обычно, она справлялась с грязными тарелками моментально, однако сейчас из ее рук почему-то долго не могло вырваться старое голубое блюдце. – Уже восемь часов. – Спросила она, не смотря на отца. — Ты успеешь отвезти его на занятия? – Конечно. Рабочий день начинается в девять, так что все будет окей. Кстати, ты читала статью… – Вы опаздываете. – Разве? Тут же десять минут езды… – Все равно. Опаздываете. Они стояли друг напротив друга. Молча. Абсолютно серые. Ни капли бирюзового или синего… Серые. Абсолютно. – Действительно, опаздываем. – Отец демонстративно посмотрел на часы. – Одевайся, Макс. Я подожду в машине. Дверь захлопнулась. Мама продолжала стоять лицом к стене. Спрыгнув со стула, мальчик подошел к вешалке. Протянув руку за курткой, он заметил, как на ладонях выскакивают зеленые пятна. Почему родители так часто ссорятся? Чего они добиваются? И почему они постоянно ругаются… Из-за его кожи? – Макс! — Окрикнула его мама.

184

Русский литературный центр. Litagenty.ru

– Что? – У тебя точно ничего не болит? – Все хорошо, мам. Честно. Прикрыв дверь, Макс выбежал на улицу. Стояла чудесная ране-октябрьская погода: солнечные лучи нежно касались серого лица, а прохладный ветер заботливо ласкал пожелтевшую листву. Добежав до машины, мальчик случайно увидел свое отражение в лобовом стекле: его щеки наливались приятным золотистым оттенком. – Хватит любоваться собой. – Проворчал отец. – Залезай скорее. Школа располагалась неподалеку от их дома – в десяти минутах езды. Дорога на занятия, по мнению Макса, была лучшей частью дня: он с любопытством рассматривал мир по ту сторону стекла, надеясь разглядеть хоть нескольких людей с румяными щеками. Ему ужасно хотелось найти товарищей по несчастью, ведь порой, мальчишке казалось, будто бы обидное прозвище «Радуга» привязалось только к нему. Увы, на глаза попадались бесконечные серые лица… – Макс, — отвлек его отец, — ты читал статью… – Пап, я не читаю твоих газет. Как и мама. – Да, точно. Забыл. В любом случае, думаю, тебе будет интересно услышать последние новости. – У нас построят аквапарк? – Радостно спросил золотощекий мальчуган. – Нет. Все куда серьезнее: наш мэр прилюдно побагровел. За окном промелькнул детский сад. Когда-то Макс был его воспитанником. Интересно, здесь до сих пор наказывают за излишнюю «цветастость»? – Это плохо, пап? – Конечно. Особенно, учитывая обстоятельства, при которых все произошло. – Что случилось? – Ничего особенного: он решил провести встречу с обычными жителями города, на которой ему задали неудобный вопрос. Про коррупцию… – Коррупцию? – Ох, прости. Все время забываю, что ты еще ребенок. Его спросили о том, ворует ли он деньги, после чего мэр побагровел. Не смог скрыть волнения. Понимаешь, к чему я веду? – Нет… – Господи, Макс! Я, конечно, не поддерживаю то, что мама срывается на тебя, но… Она ведь права. Нужно учиться сдерживать эмоции! Знаешь, сколько проблем у мэра после этой встречи? Куча! Его даже хотят отстранить от должности раньше срока! В нашем мире нужно оставаться серым при любых обстоятельствах, пойми! Это ненормально, когда все видят твой страх или неуверенность… Остаток пути они провели молча. Наконец за окном показалось здание школы. Сотни детей толпились у порога, ожидая открытия дверей. – Пойми, Макс, — прервал тишину отец, — мы… Я говорю это не потому что плохо к тебе отношусь, наоборот – я люблю тебя! А вся эта ерунда с кожей… В нашем мире так нельзя, Макс. Это плохо. Очень плохо. – Я понимаю, пап. – Его ладони приобрели розоватый оттенок. – Тебе нечего стыдиться. Просто пообещай, что будешь стараться сдерживаться. – Обещаю, пап. – Хорошо. А теперь беги на уроки. Не расслышав отцовское: «Удачи!», Макс вошел в длинный школьный коридор. Стараясь скрыть появление зеленых пятен на руках, он рванул к 426 аудитории. Он дико стеснялся своих одноклассников, от чего при встрече с ними, в его голове всплывали неприятные воспоминания о насмешках и дурацких прозвищах, которые ему не давали только самые ленивые. – Почему ты сегодня не фиолетовый? – Спросил серокожий сосед по парте. – Не знаю. – Пробурчал Макс. – Настроение не то. Прозвучал звонок. В класс вошла строгая учительница математики Анастасия Сергеевна, чье лицо, казалось, никогда не знало широкой палитры цветов. Дети, отбросив все лишние разговоры, резко встали со своих мест. Пренебрежительно махнув рукой, преподавательница принялась писать тему урока на старинной черной доске. – Извините, — раздался скромный голос, — можно войти? – Мария, заходите быстрее! И впредь не опаздывайте! В класс вошла серокожая отличница Маша. Аккуратно разложив вещи на парте, она начала конспектировать каждое слово Анастасии Сергеевны в тетрадь. Маша… Это из-за нее все утро кожа Макса держала зеленый цвет. Маша давно нравилась ему. Еще со второго класса, когда ее родители переехали в этот отдаленный город. В детстве, наблюдая за ней, его

тело приобретало золотой цвет. «От радости!» — оправдывался он перед мальчишками. Однако теперь он испытывал совершенно другие чувства… Какие-то… Излишне взрослые? Несколько недель назад ему неожиданно захотелось, чтобы Маша перестала общаться с надоедливым Вовой, а недавно, в столовой, он совершенно случайно понял, что ее губы имеют особенную… Привлекательность. Все это заставляло его не сводить глаз с милой серокожей девчонки. Однако он не переставал думать о том, что стоит ему дать слабину, как все в классе узнают его страшную тайну… – Радуга! – Испуганно прошептал сосед по парте. – Твои ладони… Они становятся красными… Макс с ужасом посмотрел на свои руки. Они были искристо-рубинового цвета, как у всех… Влюбленных! Нужно срочно перестать смотреть на нее! Отвлечься! Подумать о чем-то плохом, о чем-то отвратительном… Но как? Он ведь несколько дней планировал этот час… Клеил дурацкую валентинку! Придумывал признание! И сейчас, когда все необходимое лежит в его портфеле… Как можно думать о чем-либо другом? – Ты совсем сдурел? – Продолжал сосед. – Твоя шея! Она… – Я знаю! Знаю! Макс тщетно пытался растянуть рубашку, прикрыть лицо ладонями, но… Красный цвет был сильнее. Чувства были сильнее! Остался единственный выход! Рисковый, но все же… – Анастасия Сергеевна! Можно выйти! – Максим, эта тема крайне важна. – Учительница отвернулась от доски. – Дай мне закончить. Что с твоей кожей? Почему она… Такая красная? Все дети посмотрели на Макса. Под дружный смех ребят, он прикрыл лицо небольшим портфелем. – Ты… Ты позволяешь себе проявлять чувства на уроке? – Закричала Анастасия Сергеевна. – Ты должен быть серым! Это цвет вовлеченности в современную жизнь, а ты… Ты смеешь краснеть! Мало того, что отвлекаешься сам, так вдобавок ты отвлекаешь и своих одноклассников! – Простите, я… – Что ты? Что ты? Признавайся, на кого ты смотрел! – На Машу, Анастасия Сергеевна! – Ответил сосед по парте. – Он давно к ней что-то… Испытывает. – Возмутительно! Ты хочешь, чтобы она тоже перестала контролировать себя? Как ты посмел вводить отличницу в такое неловкое положение? Да как тебе такое в голову могло прийти! – Я… Я не хотел… – Максим, ты перешел все границы! Сколько раз на моих уроках ты зеленел или становился фиолетовым? Тысячи! А когда выпал первый снег… Ты стал золотым! От радости! Это нужно прекращать. Для таких, как ты есть отдельные школы. Я звоню твоим родителям. Пускай срываются с работы и говорят с директором о своем нерадивом чаде прямо сейчас. Остаток урока прошел скомкано: никто не следил за тем, как Анастасия Сергеевна пишет на доске уравнения. Всем было куда интереснее наблюдать за алой кожей Максима. Маша, смущенная ситуацией, хоть и сдерживалась из-за всех сил, чтобы не засмущаться, все равно слегка побагровела. Учительница написала ей замечание в дневник. За слабость. Родители добрались до школы крайне быстро: уже через полчаса они стояли у дверей кабинета директора. Мать угрюмо ворчала, называя Максима позором семьи, а отец, печально вздыхая, неустанно повторял: – Макс, я же просил… Максима попросили подождать снаружи. Присев на скамейку, он принялся рассматривать бесконечный поток школьников, спешащих в столовую на перемене. Все серые. Абсолютно серые. Даже Маша, которая неожиданно появилась из-за угла. Сжимая в руке дневник, она еле сдерживала слезы. Это было ее первое замечание в жизни. Посмотрев в сторону кабинета директора, отличница заметила Макса, от чего его кожа снова загорелась алым цветом. Не отрывая глаз от обидчика, Маша продолжала стоять на месте. Неожиданно, Максим заметил, что ее тело приобретает болезненнозеленый оттенок. Ее кожа покрывалась яркими болотными пятнами, чего раньше никогда не случалось. Макс помнил: тела людей зеленеют в нескольких случаях: из-за боли, неприятных воспоминаний или… Изза отвращения. Отвращения к нему. К Максу. Сложившаяся ситуация заставила его на минуту возненавидеть всех и за все: кожа Макса медленно наполнялась черным цветом, вытесняя собой все неловкости алых тонов. Прозвучал звонок. Маша побежала на урок. Ненависть сменилась безразличием. Черный сменился серым. Из кабинета вышли родители.

Литературный фонд. Проза – Пойдем домой, Макс. – Отец похлопал его по плечу. – На сегодня учебы хватит. В машине Максим ни разу не поменял цвета. Его не радовала солнечная погода, он не переживал по поводу сложившейся ситу-

185

ации, он не опасался скорого наказания… Всю дорогу он оставался серым. С этого дня кожа Макса не меняла цвета. Отношения в семье наладились.

Юрий Буковский

Россия, г. Санкт-Петербург

Сказка о Доброте – злой и доброй Жила в лесу Доброта. Была она гладкая, румяная, круглая – на колобка похожа. Да вот беда – никто в лесу не считал, почему-то, эту Доброту доброй. И вот катится она однажды по лесной тропинке, песенку о добре поёт — громко-громко, чтобы все обитатели леса слышали: — Я вас всех люблю, я всех обожаю Любимые, милые вас называю. Но и вы в ответ полюбуйтесь мной Восторгайтесь моей красотой, добротой! Вдруг видит, Зайчонок под кустиком плачет. А рядом пир горой — старшие братцы капустку хрупают. «Пожалею маленького, пожалею слабенького — думает Доброта, – пусть все увидят, как я добра». — Отчего плачешь? – спрашивает она у Зайчонка. — Принесла мамочка капустки кочашок, — жалуется Косой. — А меня братцы обижают, полакомиться не дают. — Не плачь, — успокаивает Зайчишку Доброта. – Голод – ерунда. Отвлекись от капустки — взгляни, как прекрасен день, как ярко светит солнышко, как шумит ветерок. И песенку послушай: — Я вас всех люблю, я всех обожаю Любимые, милые вас называю. Но и вы в ответ полюбуйтесь мной... Навзрыд разрыдался Зайчонок. — Уходи! — твердит. – Уходи! Ты злая. «Плохой Зайчик, — решила Доброта. – Неблагодарный». И дальше по лесу катится, песенку поёт, зверушек к добру призывает: — Я вас всех люблю, я всех обожаю Любимые, милые вас называю. Но и вы в ответ полюбуйтесь мной Восхищайтесь моей красотой, добротой! Вдруг слышит стон громкий. Видит, Волчица на травке лежит, лапу зализывает. «Пожалею хищницу, — думает Доброта. – Тогда уж точно все в лесу поймут, как я добра. Если даже такой злюке сочувствую». — Как дела, что воешь? – спрашивает. — Нога в яму угодила, — жалуется серая хищница, — чуть не сломала, ободрала всю. Вот, рану зализываю, не знаю, как теперь по лесу бегать буду, волчат кормить. — А ты не думай о волчатах, — советует ей Доброта. – И о лапе забудь. Взгляни, как лес хорош, как деревья прекрасны, как они шумят зелёной листвой. А я тебе под шелест листьев песенку спою: — Я вас всех люблю, я всех обожаю Любимые, милые вас называю. Но и вы непременно любуйтесь мной… Но не закончила она. — Да ты смеёшься! — взревела Волчица. Ладно, что хромая, бросилась на Доброту, чуть не загрызла. Елееле та ноги унесла, повезло, что Волчица из-за больной лапы вдогонку не кинулась. «Вот уж злюка, так злюка, — обиделась Доброта. – Сразу видно – хищница». Катится она дальше, звонко, радостно песенку поёт, к добру жителей лесных, стало быть, приучает: — Я вас всех люблю, я всех обожаю Любимые, милые вас называю. Но и вы непременно любуйтесь мной Восхищайтесь моей красотой, добротой.

Вдруг слышит она рык, треск. Видит, берёза упала, а под ней Медведь распластанный — выбраться не может. «Облегчу, — думает Доброта, – Мишке страдания. Расскажу ему, какой он сильный, ловкий, как лихо по деревьям лазает. Тогда уж точно все поймут, как я добра». — Что случилось, что ревёшь? – спрашивает она у Медведя. — Да, вот, в дупло хотел заглянуть – нет ли медку? — хрипит Косолапый. – На берёзу влез, а она и повалилась вместе со мной. Повезло, что сучьями, ветвями придавила, а не стволом. Помоги, — кряхтит, — освободиться. — Да ты и сам, — отвечает ему Доброта, — справишься. Ты, Мишка, сильный, ловкий, по деревьям хорошо лазаешь. А я тебе лучше песенку спою: — Я вас всех люблю, я всех обожаю Любимые, милые вас называю. Но и вы в ответ восторгайтесь мной… Опять не допела она. — Да ты издеваешься! – взревел Медведь. Так разозлился Косолапый, что приподнял ветки, выкарабкался, по сторонам оглядывается, Доброту ищет. А той уже и след простыл – покатилась стремглав, только её и видели. «Хорошо, что я добрая, — думает она с сожалением. – Не будь меня, в лесу и вообще бы одна злость жила». И снова звонко, громко поёт, снова к добру жителей лесных приучить старается: — Я вас всех люблю, я всех обожаю Любимые, милые вас называю. Но и вы в ответ полюбуйтесь мной Восхищайтесь моей красотой, добротой. Вдруг слышит она крик, ругань. Подкатилась ближе, видит, на краю леса телега в луже застряла. И Мужик кнутом Лошадёнку рыжую лупит. А в телеге камней навалено — с горой! Вёз, видно, Мужик булыжники в деревню, улицу мостить, да и завяз. Тянет Лошадка воз, тянет, под ударами кнута дёргается, обессилела и упала. Мужик ещё больше разозлился, ещё пуще её хлещет, ещё громче, на чём свет, бранится. Лежит Лошадёнка в грязи на боку, одним глазом жалобно на Доброту смотрит, от ударов вздрагивает. И вот что-то тут с Добротой сделалось. Может слезинка, из-под ресниц длинных лошадиных выкатившаяся, на неё подействовала, может ещё что. Но не выдержала она, чтобы защитить Лошадку, под кнут кинулась. Ну и не пожалел её Мужик – всю злость на Доброте сорвал, вдоль и поперёк исполосовал. Угомонился, однако, помог Лошадке подняться, стал сзади телегу подпирать. Стараются оба, и он и лошадка, но не получается у них. И снова Мужик за кнут взялся. Да только Доброта в грязь, в лужу прыгнула, пыхтит, колесо изо всех сил толкает — втроём они телегу и вытащили. Мужик даже передохнуть Кобылке не дал, снова кнутом щёлкает. Надрывается Лошадка, а воз сдвинуть не может — из сил выбилась. Кинулась Доброта под ноги вознице, крутится, хлестать мешает. — Тьфу! – в сердцах плюнул на неё Мужик. – Да кто ты такая, что мою же Лошадку мне бить не дозволяешь? Тьфу! Колобок грязный! – снова плюнул на неё: — Тьфу! Но разгрузил он воз наполовину, решил за два раза тяжесть свезти. Худо-бедно поволокла Лошадка телегу по дороге. А Доброта в лес вернулась. Идёт по тропке — в грязи вымазанная, оплёванная. Видит — Медведь навстречу топает. Хотела она дёру дать, да сил нет. Собралась песенку спеть, да голос от усталости пропал. — Слышал, слышал, — говорит ей Медведь, — как ты Лошадке подсобила. Дай-ка я тебя в озерце умою, плевки, да грязь ототру.

186

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Взял осторожно Медведь Доброту в огромные лапищи, отнёс к лесному озерцу, отмыл, оттёр. Побрела дальше Доброта. Видит, навстречу Волчица — почти не хромает. Попыталась она дёру дать, да не смогла, ссадины от побоев горят, шевельнуться больно. Хотела песенкой к хищнице подольстится, но и рта не смогла раскрыть. — Слышали, слышали, — говорит Волчица, — как ты Кобылке помогла. Дай-ка я тебе раны залечу. Стала она зализывать Доброте отметины от кнута – как волчонку несмышлёному. Полегчало Доброте, поблагодарила она Волчицу, дальше уже пободрее катится. Видит – всё тот же кустик, тот же Зайчонок, и пир горой, и такой же жалобный плач. — Да сколько же это всё будет продолжаться? – возмутилась Доброта. – Вот я вам сейчас! – схватила она хворостину. — Зарубите себе на носах — первым делом, малыша надо накормить! Он слабый и братец ваш. Расступились зайчата, ухватил крошечный Косой листик огромный капустный, хрупает и Доброту благодарит: — До чего же ты добрая!

И вот с тех пор, если случится вдруг какая напасть в лесу, спешат звери к Доброте – выручай, помогай, вызволяй. То птенчика, из гнезда выпавшего, приходится ей на дерево водворять, то лосёнка глупого из болота выуживать, то лисят повздоривших разнимать, то червячков после дождя с дорожек откидывать — чтобы не раздавили случайно. Дел выше головы! И вечно, то поцарапается она, то ушибётся, с дерева свалившись, то цапнут её под горячую лапу драчуны, то поскользнётся она в спешке на тропинке мокрой и нос расквасит, пару раз даже чуть не утонула в болоте. К вечеру устанет Доброта, да так, бывает, намается, что укоряет себя: «Пропади всё пропадом! Им — доброта, а мне – ссадины и шишки! Как хорошо раньше-то было, как славно – ни забот тебе, ни хлопот». Да только — как чувствует — прискачет к ней в такую минуту рыжая Лошадка, трётся о Доброту мордой, ласкается. Проедет она на Лошадке по лесу, по лугу, закатом полюбуется, росой вечерней умоется, да и отмякнет, отдохнёт душой. Вот только на пение теперь сил у неё не оставалось. Да жителям леса песенка её, как оказалось, и не особо нужна была. Простучат вечером по тёплой земле копытца рыжей Лошадки, они и рады – знать, жива-живехонька в их лесу Доброта.

Сергей Гатальский (Дядюшка Гуан) Россия, г. Санкт-Петербург

Клиент всегда прав? Давненько я ничего не писал, если не принимать во внимание заполнение квитанций, деклараций и разного рода анкет. А все от того, что по природе я человек замкнутый и не общительный — интроверт чистой воды. Да и с людьми я общаюсь только по службе, но так как работа моя относится к сфере обслуживания — контактов с народом предостаточно. Что же касается соцсетей и прочих новомодных развлекух, то туда я не ходок. Злые там люди обретаются, чуть что не по ним обзываться начинают, грозить, расправами всякими физическими пугают. А я так не могу, мне в общении дружеское участие требуется. Потому и живу с двумя котами да с двумя собаками. Чего мы с ними только не обсуждали! И выборы в Америке и киевский майдан и наши победоносные ВКС в Сирии, вообщем, всю ту хрень, чем с утра до ночи забиты все «основные каналы». И что вы себе думаете? Никогда, слышите, никогда у нас дело до взаимных оскорблений не доходило, не говоря уже о лапо- или зубоприкладстве. Всегда общий язык находили — то повоем вместе, то поскулим, не то что на разных там ток-шоу происходит — вроде на программы «уважаемые люди» приходят, а грызутся, как... не хочу подбирать сравнения — животных боюсь оскорбить. Так какого рожна ты всю эту писанину затеял, если не можешь с людьми по-человечески сношаться? — вправе спросить вы. Я отвечу. Появилась у меня причина испросить вашего совета. И появилась она недавно, третьего дня. Пытался я и ее разрешить семейно да келейно, но кошечкам с собачками на этот раз не удалось меня вразумить и успокоить душу, потому и пишу Urbi et Orbi. Возможно, что в событии, подвигшем меня на нарушение заведенного в далеком прошлом порядка, ничего особенного и не было, но чем-то оно меня зацепило. А случилось вот что. Приехал я позавчера по вызову к гостинице «Прибалтийская» как всегда вовремя, даже с запасом. Не люблю заставлять людей волноваться. Отзвонился. Пассажир тоже оказался сознательным — в назначенное время был у машины. Выглядел по-иностранному: пальто дорогущее — верблюжей шерсти, шарф на шее по-богемному, кожанный саквояжик. Не очень молодой, но весь ухоженный. Волосы хоть и с сединой, но аккуратно подстрижены. Усы, бородка клинышком, короче, преуспевающий буржуа из ихнего кино. Сел, поздоровался по-русски, с едва различимым акцентом. Я их брата немало за свою жизнь перевидал, обычно с полоборота определяю кто откуда есть, а здесь что-то не срабатывало. Никак место жительства иноземца не вытанцовывалось. Но до Пулково дорога не близкая — должен разобраться. Вплоть до Благовещенского моста ехали сычами молчаливыми и только над Невой тишина в салоне была скомпроментирована восклицанием пассажира, — Красиво у вас! Есть у нас такое неписанное правило — если клиент молчун, то самостоятельно навязывать ему общение не рекомендуется. Однако если он заговорит первым, то имеем полное право поддержать беседу. Руководствуясь этими соображениями, а также желанием разгадать национальность и род деятельности пассажира я ненавязчиво поинтересовался:

— Вам у нас понравилось? Мне показалось странным, что после такого простого, дежурного, можно сказать, вопроса клиент замолк вплоть до Театральной площади. Я даже в зеркало на него посмотрел, не заснул ли? Всякое, знаете, бывает, но нет — глаза были открыты, грустны и задумчивы. Тогда я подумал, что он не настолько хорошо говорит по-русски, как мне показалось сначала, и был уже готов повторить фразу, но был опережен контровопросом, — Вам правду сказать или то, что вам приятнее услышать? — Конечно, правду! Приятное мне могут и по Вести FM сообщить, — совершенно чистосердечно ответил я. — Не понравилось! — без обиняков заявил иностранец. — Что, номер в гостинице плохой или цены кусаются? — предположил я с некоторой долей симпатии к гостю заморскому. — Да нет, с этим все в порядке, почти как везде. Номер, конечно, средней паршивости, да и стоить он должен минимум на треть дешевле. Однако — все это мелочи. Сейчас во многих странах жадность отельеров вызывает... удивление, но это ничего, моя пенсия позволяет оставлять этот произвол без внимания. — Так в чем же дело, в людях что ли? — продолжал допытываться я, но уже без сочувствия к клиенту. Моей трехгодичной пенсии не хватило бы на одно его пальто. — С людьми тоже, как везде. Люди как люди, только... — Квартирный вопрос их испортил, — по-булгаковски дополнил я чужое предложение и, извинившись, попросил пассажира продолжать. — Не квартирный, а исторический вопрос отрицательно действует на душевное равновесие ваших сограждан, — закончил мысль иностранец, не обидевшись, похоже, на мой невежливый экспромт. — Это как понимать? — неподдельно заинтересовался я. Для многих моих коллег по извозу исторические темы входят в число приоритетных. Особенно если речь идет об альтернативных взглядах на прошлое человечества. — Дело в том, что в вашей стране, как ни в какой другой, складывается слишком однобокий взгляд на собственную историю, — многообещающе начал пассажир, я даже отвлекся на секунду от дороги и чуть не проскочил со второго ряда поворот на Митофаньевское шоссе. — Поясните, пожалуйса, — попросил я, удачно завершив маневр. — К сожалению, ваши СМИ делают непропорционально большой упор на одну сторону жизни российского государства. — Какую же, если не секрет? — Вы слишком много и часто мочите всех вокруг. Я даже обернулся, — Не понял! — Согласно прессе и остальной медиа ваша история — постоянное мочилово. Начали вы с половцев, печенег и непокорных хозар, продолжили монголо-татарами, турками, псами-рыцарями, поляками, французами, англичанами, австро-венграми с чехами, белофиннами, немцами с румынами и итальянцами, японцами. Красные мочили белых, белые красных, зеленые и тех и других, мочили басмачей и лес-

Литературный фонд. Проза ных братьев, афганских душманов и чеченских сепаратистов, кончаете мочить ИГИЛ (организацию запрещенную в Российской Федерации). И как в одном вашем старом фильме поется: «Уноси готовенького, кто на новенького?» Кого следующего мочконуть в сортире. Да и по телевизору у вас одна мочкотня беспристанная... — Ну и что же в этом плохого? — удивился я, — Кто к нам с мечом придет, как говорится, а наш бронепоезд на запасном пути... Всем странам довелось повоевать, вон у вас в европах даже столетняя война была, мы до такого безобразия не докатывались еще. — Верно говорите, воевали все и вспоминать о победах и поражениях, гордиться ими и печалиться нужно обязательно, но не все же время. Ведь война — это только часть жизни, не самая большая, к счастью, и, поверьте мне, далеко не самая лучшая. Продуктивнее, наверное, было бы о созидательной части истории больше вспоминать, да и порядок в собственном доме наводить. Иностранец умолк. Молчал и я. Машина уже катила по Пулковскому шоссе и до конечного пункта оставалось совсем ничего. Сказанное пассажиром пока не улеглось во мне, поэтому я еще не решил, как мне реагировать на услышанное. Оскорбиться, остановить машину на обочине и замочить шпиёна-агитатора или безропотно проглотить злостный навет на отчизну. На всякий случай я глянул в зеркало. Моральный диверсант сидел скрестив руки на груди и виновато улыбался. В одном кулачке он сжимал пластиковый флакончик. «Так это ж перцовый спрей! Ушлый сволочюга, заранее подготовился!» — догадался я и побыстрее отвел глаза. Желание мочить либераста пропало. — Я не хотел вас расстраивать, — стал давать обратку иностранец, — как гражданина и патриота вас должны были рассердить мои слова, но вы же сами хотели услышать мое мнение о вашей Родине. Так, что не обижайтесь, я ведь высказал лишь собственную точку зрения. — Да я и не обижаюсь! — натужно соврал я и для убедительности добавил, — У нас закон — клиент всегда прав! — Ну и славно, ну и хорошо! До терминала мы доехали в тишине. После расчета я все-таки задал вопросы, ради которых и была затеяна беседа, — Вы из каких краев будете, если не секрет? — Из Португалии.

187

— А по профессии? — Учитель русского языка и литературы. «Вот почему он так хорошо по-нашему балакает, чего ж я сразу-то не догадался» — сообразил я и нашел в себе силы пожелать на словах иностранцу того, чего в душе и не желал вовсе. — Приятного полета! — говорил мой язык, а душа болела за наших учителей, которые на грошовые пенсии дальше своих шести соток даже в самых диких снах выбраться не могут, а этот фрукт в 4-х звездном отеле да еще в верблюде... Врет он все про свое учительство и пенсию изрядную... тут явно рука ЦРУ прослеживается. Но несмотря на резко поднявшуюся во мне волну антипатии к португальцу, даже ей вопреки я решил доиграть роль благовоспитанного, европейского разлива, шофера. Теперь мной руководила не профессиональная этика, а неожиданно проснувшаяся гордость за родимый край, хотя ватником я себя никогда не считал и считать не буду, но за культурную столицу тоже в ответе. Поэтому напрягши все необходимые лицевые мышцы, я скорчил напоследок некое подобие улыбки и произнес по-терминаторски, — Аста ла виста! (бэйби я упустил из нежелания показаться слишком фамильярным). Однако пассажир не торопился прощаться, приняв мою вежливость за чистую монету, он поблагодарил за оказанный сервис и спросил можно ли ему, в знак доброго ко мне расположения, переслать на память один интересный кадр (честное слово — лучше бы помог материально!). Я ответил, что буду только рад, пусть посылает все что хочет, номер моего мобильника у него есть. На том мы и расстались. Послание от клиента я открыл только поздно вечером, после прогулки с собаками. Большую часть присланной фотографии занимал старый обшарпанный дорожный знак некогда белого цвета с надписью «Село Мочиловка», в полуобнимку с ним стоял мой знакомец с восторженным выражением на лице, а в нижней части знака черным маркером печатными буковками было приписано: «современное название России». Вот ведь гад! Отблагодарил называется. Завтра поеду куплю очки для столярных работ и респиратор для малярных и никакой перцовый балончик мне не будет страшен... Хотя, знаете, про телевизор он точно подметил, ну, нечего смотреть — одни менты да бандиты, а я за день на колесах на тех и на других до того насмотрюсь, аж тошнит к вечеру от этой братии...

Андрей Тихонов (Стэн Голем) Россия, г. Санкт-Петербург

Двойра. Печать Каина Минька проскакал на одной ножке возле открытой ставни, зажмурился от солнечных бликов в сверкающем оконном стекле и выхватил с железного листа обжигающий кусок вишнёвого пирога. Сдул целую пригоршню ос. Эти бестии при желании принесут кучу неприятностей маленькому станичнику. Какой бы ветер ни занёс на Кубань старую Двойру Буцман, пироги у неё царские. И ведь знает, старая ведьма, что в гости к ней никто не попросится – выставит противень с пирогом на подоконник. Соседские мальчишки за пять минут всё перетаскают. Однако на сей раз Фортуна выправила Миньке удар похлеще, чем осиный укус. В лопухах нежданно вывернулся под ноги здоровенный кусок неимоверно острой, ржавой железяки. Острая боль пронзила Миньку от пяток до плеч, босая ступня моментально покрылась алыми пузырями. Песок под ногами вздулся и помутнел. Минька развалисто шлёпнулся на ягодицы и заорал, призывая на помощь всех святых. Из дома с пирогами выскочила грузная усатая старуха в опрятном застиранном платье, обуженном кружевным, нездешним фартучком. Это и была Двойра Буцман, пария станицы, жившая, как шептались селянки, на льготном поселении. Тугие чёрные косы Двойры с переливами седины уложены кренделями по вискам и ловко охвачены цветастой косынкой. Старуха всплеснула руками, перехватила Миньку под мышки и ловко втащила в хату. – Ой-вей, у сороки боли, у коровы боли… – приговаривала старуха, разрывая для перевязки чистую наволочку. Поняв, что бежать некуда и судьба его предрешена, Минька с тоскливым ужасом уставился в Двойрин проваленный рот. В таком страшном месте, как ведьмина хата, мама ни за что не отыщет Миньку – ни за какие коврижки! Жалость к себе сдавила Миньке горло, и слёзы хлынули градом. – Не плачь, нюня, – с укоризной сказала Двойра. – Кровь утихнет, я тебя снова йодом намажу. Нельзя, чтобы кровь уходила, в крови душа. Потерпи, большой уже! Да пропади оно пропадом, подумал Минька и заорал что было мочи, срывающимся басом прямо в шепелявый рот старухи: – Вы, бабушка, жиды! Вы в Бога не верите. И в Ленина стреляли!

– Жиды, хлопчику, есть в любой нации. Не кричи так больше, у мене в ушах звенит. Только ваших жидов зовут кацапами, украинских – хохлами. А пани Зваровска, моя соседка по Москве, всех поровну называла: быдло, пся крев! Быдло слушало-слушало, да и расстреляло её – зачем было работать на Коминтерн, читать-писать на пяти языках, когда в Москве такая нехватка прачек? А в Ленина стреляли не жиды. И даже не левые эсеры. Вот я тебе расскажу. Про Фаню Каплан слыхал? Слыхал – в школе-то, небось, проходили. Говорили вам, что она в Ленина стреляла? На заводе этом… Конрада Карловича Михельсона (на последних словах рот Двойры почему-то ехидно скривился). Минька заинтересованно притих. Про левых эсеров папа не однажды спорил со своими друзьями, бригадиром комбайнёров Вахтангом Мисаиловичем и агрономом Земнуховым. Они вдвоем-втроем уходили в степь, ложились на край пашни и вели неспешную, тихую беседу, пытливо оглядываясь по сторонам. Минька любил незаметно, петляя, подкрасться и всё-таки прослушать потаённую беседу. Острый ум и доверчивая память сызмальства выделяли Миньку из общей среды сверстников, и понимал он в происходящем подчас больше иного взрослого. Между тем Двойра, раскачиваясь на стуле, почти пела невидяще: – Фанечка не могла ни в кого стрелять. Иголкой себе в руку не попадала – косоглазие с детства, плюс сильнейшая близорукость. Много читала, а мамеле гоняла её, потому что много свечей уходит неизвестно куда. Мы с Фаней были родные сёстры. – Какие сёстры! – выпалил Минька. – Она Каплан, а если вы Буцман… – Да я по мужу Буцман! Лёва умер, а меня оставил Советской власти, чтоб ей до смерти ничем не хворать. Второй муж был гражданский, теперь это модно. Он и ушёл от меня по-граждански – не прощаясь. Так вот. Фаня выстрелила в воздух – так её подговорили чекисты. Им нужен был повод, чтобы разгромить фракцию левых эсеров, понимаешь? Не понимаешь. Ну вот ты хочешь, к примеру, подраться с Кирюхой Размётным, а не из чего ссориться-то. Берёшь тогда камешек и будто не-

188

Русский литературный центр. Litagenty.ru

чаянно – раз его по ноге! Вот вам и драка. Казус белли, м-да… повод к войне. Не хуже любого другого. Фаина стреляла в воздух. А потом, на допросе, Менжинский ударил её в лицо, когда она спросила – была ли у него мать? И тогда Фаня сказала: да, это я стреляла в вашего вождя. Он плохо стоял, боком, и я его не убила. Слушая ведьму, Минька помертвел, но слезть с высокого табурета уже не было сил. Он впился глазами в Двойру и, казалось, впитывал каждое слово. Пацанёнку отчаянно хотелось по-маленькому, но ещё больше хотелось ничего не пропустить. Двойра всё так же невидяще и отрешенно смотрела в тёмный угол выстеленной половиками хаты. Речь её текла вяло, словно заученно. Слова перекатывались во рту подобно отшлифованным камешкам в бьющей ключом родниковой струе: – Ты, конечно, спросишь, откуда мне знать про Фаню? Мне рассказала Фотиева. Она знала в Кремле всё и всех. Но любила она только Машу Спиридонову, за честь и светлую голову. Машу нельзя было не любить. Устав с ней бороться, большевики выслали Машеньку за границу. Чтобы Россия таки рассталась с этой любовью. А Фаину, мою бедную Фанечку, чекисты вывели во двор и расстреляли без суда и следствия, как мародёра или бандита… – Ты, хлопчику, не журись! – прохладная Двойрина ладонь легла Миньке на стриженую голову. Он зажмурился: неземной гарью вдруг потянуло из сухой старушечьей лапки. А вдруг пятно от её руки останется на лбу на всю жизнь?!

– Я ведь немножко провидица. Та, кто видит дальше, чем едет… И скоро, скоро совсем приеду. Никто меня не услышит, да и зачем? Некому слушать выжившую из ума старую клячу. Отпустили они меня, красные конники… среди множества одну отпустили. Много званых, да мало избранных. Ты, Минька, слушай сюда. Скоро ты вырастешь и приведёшь к власти левых эсеров. Ты закопаешь большевиков и отомстишь за мою Фаню, за несчастного Гумилёва, за потерянного Блока и проданного Маяковского. Лежит пока что Главный ваш Большевик возле Кремля, в большой квадратной каменной пещере, как египетский фараон. На кладбище не зарытый, потому что земля его не принимает. Кровью невинных жертв полита была земелька. Прольёт ещё Каин кровушки и устанет до смерти, пока не призовёт его Господь от скитаний к забвению и покою. И останется миру печать Каина – тавро лиловое, в память о грехах наших… А жиды – ну, что жиды? Много они отняли, и много еще отнимут. Быдло, Минька, только и может, что делить да уравнивать. А евреи ещё дадут этой стране немножко русских. Других, умных русских. Лейба Бронштейн не в счёт. Вставай, не бойся, Минька: прошла нога… – К порядку, граждане! Прошу соблюдать регламент. Отключить второй микрофон! Очнувшись от нежданно нахлынувших воспоминаний, Минька резко повернулся к докладчику: – Спасибо! Оставшиеся тезисы заслушаем в другой раз! Минька потёр высокий лоб с яркой, памятной всему миру лиловой отметиной и кивнул председательствующему Рыжкову. С трибуны, запинаясь и дрожа спиной, спускался академик Сахаров.

Конфуцианец Михеев Догорали остатки ночи, зимы и смены. Ноздреватые сугробы, шипя, царапались на прощанье. Блестя дальним светом, михеевское «шевроле» пробиралось в толпе доминошных пятиэтажек. Обогнуло рытвину, похожую на воронку от мины, и замерло перед канавой с мостиком в две доски. Освещения не было, лишь сбоку мигала вывеска: «Мясо парное». «Сверзиться бы, – размышлял Михеев, – И нате вам: центнер парного мяса! В душу мать, прости меня, грешного. Пора выходить на связь». – Диспетчер! – воззвал Михеев. – Ответьте триста двадцать второму. – Отвечаю, «три двоечки»! – тоненько спела рация. – На месте, зовите клиента… пока я жив. – Не засоряйте эфир… Михеев сплюнул в окно, засоряя мировое пространство. Позывной «три двоечки» совпадал с номерными знаками «шевроле». Сели двое. Длинный брюнет, вислогубый и тощий, с понурым носом, по-хозяйски устраиваясь на переднем сиденье, отодвинул его и со вздохом облегчения вытянул ноги. В атмосфере салона моментально восторжествовал запах дешёвого алкоголя. Второй пассажир, коренастый и крепкий, с коренным пейзанским лицом, улёгся на заднем сиденье. Покосившись в зеркало, Михеев про себя обозначил второго «Желвак». Маршрут известен: с Салова на Костюшко, из хрущоб в хрущобы. Едва тронулись, Желвак обозначил тему: – Служивый, тормозни на перекрёстке! Насыпем соль на рану. Может, парочку «синебрюхих»? Вислогубый с готовностью отозвался: – Сгоняй. Пассажиры определённо были «на взводе». «Вот суки», – подумал Михеев и кротко молвил: – Если не возражаете, хотелось бы получить. Вислогубый, не чинясь, протянул Михееву тысячную купюру, в три раза превышающую стоимость их поездки. Зато вскипел Желвак, едущий на халяву: – Предоплату берёте только с нас? Или с любого?! – Время позднее, – проронил Михеев непрочным голосом. – Двое, под градусом… – Экие мелочи! – сказал Вислогубый, как показалось Михееву, привычно улаживая конфликт. – Суета в мелочах подвергает опасности успех крупного замысла, – назидательно промолвил Михеев. – Поучи жену щи варить! – среагировал Желвак. – Это же Конфуций, – обиженно сказал Михеев. Вислогубый кивнул задумчиво. – А это ларёк! – радостно сказал Желвак и вылез из машины. Аромат поддельного можжевельника провоцировал брожение рвоты. – Люся! – сказал Вислогубый, держа мобильник перед собой, словно собираясь им закусить. – Мы с Фёдором едем. Приготовь там чтонибудь… не знаю… знаю, что поздно, а ты привстань!

Помолчав, Вислогубый спросил, как бы обращаясь к себе: – Может, не едем к Люсе? – Устроим мальчишник? – зевнув, осведомился Желвак. – Надеюсь, не здесь? – уточнил Михеев. – Только что объект сдали, – сказал извиняющимся тоном Вислогубый. – Лабаз чинили после пожара. Мы с Федей электрики, отделочники, да всё, что угодно… на подрядах халтурим. – Давай в «Потанин», – сказал Желвак. – Там пара знакомых девок. Михеев, содрогнувшись от упоминания злачного места, отыграл диспетчеру: «Меняем маршрут, сумму заказа уточню по готовности». Рация буркнула что-то одобрительное и затихла. – Денег маловато, – протянул Желвак. – То ли дело, в девяностые. Бабло рвали пачками! Помню, стоим на стрелке с казанскими… – Я в те годы ментом был, – оборвал Вислогубый. – Причём неплохим. Твои братки, да и половина прочих, заносили нам регулярно. И по-хорошему! – Мусорок, значит! – хищно сощурился Желвак, но тут же ослаб. – А как насчет второй половины? – Тоже заносили, но по-плохому, – твёрдо сказал Вислогубый. Михеев думал, поёживаясь: «Вот так и всю Россию, говнючки, прессовали вы с обеих сторон». Огни «Потанина» прожигали сумерки жизни с истовостью ярмарочного зазывалы. – Какой симпатичный драйвер! – услышал Михеев и высунулся в окно, пялясь на хрупкую иноходицу в розовом лоскуте. – Драйвер как драйвер, – сказал снаружи Желвак, держа иноходицу под уздцы… э-э, за талию. – Пармезан от фармазона не отличит… а-а, вот и Люська! Сквозь клубные двери пробилась ещё одна созревающая фигурка. – Красивые женщины радуют благородный мужской глаз, – заискивающе сказал Михеев. – А некрасивые – женский! – подхватил Желвак. – Девочки, вы верите в любовь с первого раза? Девочки с готовностью захихикали. Михеев снова содрогнулся и стих. – Мы за шампусиком! – сказал Вислогубый, и вся четвёрка исчезла. – Эй, ты чего? Не понял, ара?! Тут наше место! – услыхал над ухом Михеев. Жмурясь от иллюминации, Веня с готовностью вылез на тротуар. Перед ним, блестя лошадиной челюстью из подставного металла, стоял азербайджанец в кожаной куртке и негодующе теребил чётки из мелких янтарных шариков. – Переплетая доброе, нельзя исключить и переплетение злого, – заискивающе сказал Михеев. И вздрогнул от ненависти к чужаку. Азербайджанец понятливо взмахнул кулаком, и Михеев облегчённо слетел под колёса собственного «шевроле». Раздался следом звучный шлепок, визг жести, и обидчик Михеева оказался рядом с обиженным. Сверху, кровожадно вращая белками, над ними навис Желвак.

Литературный фонд. Проза – Серёга, пробей-ка мне «Жигули», номерной знак «катеринаодин-шесть-семь», – пробубнил голос Вислогубого. Замерев, как новобранцы, девочки жевали губами. Привстав и наклонившись к азербайджанцу, Михеев назидательно произнёс: – В войске благородного много справедливости, но мало человеколюбия! – Вот гады! – в тон ему отозвался азербайджанец. – Бригадами бомбить начали. – Мы не бригада, – возразил Михеев. – Мы экипаж. – Садись уже, экипаж, – с неудовольствием отозвался Вислогубый. – Пора лететь к стюардессам!

189

Ещё каких-то двадцать минут, и искатели приключений оказались в дебрях Авиагородка. Девочки вышли и направились к подъезду, следом покатился Желвак. – Сколько с нас? – спросил Вислогубый. – Тысяча двести, – отозвался Михеев. – Если посчитать с ожиданием… – Если посчитать с ожиданием, ты будешь сам мне должен, придурок! – нервно сказал Вислогубый и хлопнул дверцей. «Да пошли вы», – изрёк ему вдогонку внутренний голос конфуцианца Михеева. Разум, оскорблённый действием, скатывается в эмоцию…

Екатерина Андреева Россия, п. Козлово

Родной причал В деревне к нему обращались по-разному: ребятишки называли дедушкой Ваней; те, что были постарше, — дядей Ваней; мужики называли по-свойски – Петровичем, а женщины – уважительно Иваном Петровичем. Было удивительно, что в деревне, в которой каждый новый человек на виду, никто не заметил его приезда. Первой о нем узнала тетка Антонина, которая каждое утро с двумя ведрами ходила за водой к дальнему колодцу. Уж больно хороша и вкусна была в нем вода! Вот и в этот день она совершала свой обычный маршрут. Медленно крутя ручкой тяжелый скрипучий ворот с ржавой цепью, тянувшей ведро с водой, она посмотрела по сторонам, и вдруг заволновалась, почувствовав что-то не то. Сначала тетка Антонина и сама не могла понять, что случилось, но потом, еще раз оглядевшись вокруг, ахнула. Дом Капитановых, в котором больше двадцати лет никто не жил, почти не видимый среди разросшегося старого сада, смотрел на нее, как живой, широко раскрытыми окнами-глазами. Она отпустила ручку ворота – цепь с шумом стала раскручиваться в обратную сторону, а потом громко ухнуло наполненное ведро, коснувшись воды. Досок, которыми крест-накрест были забиты окна, не было, а в глубине двора слышались какие-то звуки. Сгорая от любопытства, она поспешила к дому. Калитка не открывалась, так как давно не использовалась по своему назначению. Но, приподняв ее и немного сдвинув с места, она протиснулась внутрь. Пройдя по заросшей дорожке, она увидела возле крыльца мужчину, который прилаживал ступеньку. — Это кто же здесь командует? — повысив голос, спросила Антонина. Мужчина распрямился и посмотрел на нее. Несмотря на то, что вся голова его была белой от седины, глаза смотрели молодо и голос прозвучал звонко, совсем не как у старика: — Да вот решил обосноваться в вашей деревне. Ты не узнала меня что ли, Антонина? – мужчина радостно улыбнулся ей. Антонина взглянула на него удивленно, но вдруг где-то в глубине самой себя почувствовала волнение: что-то знакомое было в этих молодых, совсем не выцветших от старости голубых глазах. — Ваня, неужели это ты?! – по-девичьи воскликнула она и, волнуясь, стала поправлять на себе одежду. — Где же ты пропадал столько лет? — А вот приходи вечером с подругами на чай, тогда все и расскажу, — приветливо улыбаясь, ответил Иван Петрович. А Антонине уже не терпелось сообщить всей деревне радостную весть. Кивнув головой, она, как та шустрая девчонка, которая когда-то была влюблена в Ивана, быстро протиснувшись в едва приоткрытую калитку, побежала по деревне, забыв про ведра у колодца. Недаром деревенские жители называли ее «нашим радио». Вскоре возле дома Капитановых стал собираться народ. Надо же, человек из города приехал жить в деревню. Ведь сейчас все в город рвутся. Иван Петрович вышел, поздоровался со всеми и сказал: — Дорогие земляки, как только разберусь немного, тогда милости просим, всех вас в гости приглашу. — А что, бабы, поможем соседу в доме порядок навести?! – весело сказала Анисья, жившая в доме через дорогу. Через час в доме Ивана Петровича закипела работа. Женщины мыли потолки, клеили обоями стены. Побелили печь, которая, несмотря на свой возраст, нигде не потрескалась. Видно, хороший печник ее сложил. Мужики тоже не отстали от баб. Одни чинили забор, другие поправили калитку. Кто-то косил траву, вырезал ветки у буйно разросшегося кустарника. Ребятишки и те не отставали от взрослых: они вытаскивали срезанные ветки за забор и складывали в кучи. До позднего вечера помогали своему земляку односельчане. Начало темнеть, когда все было закончено. Иван Петрович, поклонившись

людям, сказал: — Спасибо вам, дорогие мои соседи, за бескорыстную помощь и за теплый прием. Завтра, как управитесь с делами по хозяйству, всех прошу ко мне в гости. С утра Иван Петрович вытаскивал все столы, какие были в доме, в сад. Составив их в один, покрыл пожелтевшими простынями, которые нашел в материнском комоде. К вечеру он накрыл стол, занимавший чуть не полсада, городскими угощениями: копченой колбасой, ветчиной, сыром, конфетами и печеньем, банками с лососем, шпротами и паштетом. Эх, если бы была жива мать, она бы и картошечки сварила, и пирогов напекла – такие мысли промелькнули у него в голове, и на душе стало тоскливо. Он сам недавно стал уже прадедом, а все чаще стал вспоминать о матери. Мало ему пришлось пожить вместе с ней. Сразу после школы Иван уехал учиться в мореходку. Едва ее окончил, началась война. Даже домой не успел съездить, чтобы повидать родителей. Позже узнал, что отец погиб на войне, а мать, не пережив потери мужа (они жили в любви и согласии), стала все чаще пить сердечные таблетки, а потом ушла вслед за мужем. Об этом Ивану написала его двоюродная сестра Татьяна. Писала и о том, что очень хотела мать перед смертью увидеть и обнять сына. Обо всем этом Иван узнал, когда спустя два месяца вернулся из плавания. И хотя получил отпуск, не захотел ехать в пустой родительский дом, а Татьяне написал, чтобы распоряжалась домом по своему усмотрению. Потом Иван женился. Забота о семье (родились две дочери) заглушила боль потери родителей. Много времени отнимала работа. Несмотря на то, что он не стремился подниматься по карьерной лестнице, его честность и ответственность наверху заметили, и лет за десять до выхода на пенсию Иван получил звание адмирала. Шло время, подрастали дочери. Обе получили хорошее образование, родили ему двух внучек и двух внуков. Жена жила заботой о детях, внуках и муже. Когда бы он ни пришел с работы, его всегда ждал вкусный обед. Ольги не стало два года назад. Дети и внуки окружили Ивана Петровича вниманием и заботой, видя, как переживает он потерю жены. А он все чаще стал думать о тех местах, где прошло его детство, где были его корни. Дождавшись, когда внучка Светлана родит третьего ребенка, он накупил правнучке кучу подарков и объявил родным, что уезжает жить в деревню. Деревенский родительский дом снова много лет пустовал. Сестра Татьяна уехала жить в город к детям. Сначала она приезжала сюда летом, а потом дети построили себе дачу поближе к городу, и в деревню больше никто из них не приезжал. Стали собираться гости. Первыми пришли женщины. Они принесли кто пироги, кто варенье, кто соленья. Антонина принесла целый чугунок вареной картошки в мундире и вкусно пахнущие смородиновым листом, чесноком и укропом соленые огурцы. Соседка, живущая напротив, поставила на стол большую сковороду с поджаренными до золотистой корочки карасями. Вскоре на столе появилось сало, пузатые свежие огурцы, каравай ароматного домашнего хлеба и бутыль с мутноватым самогоном. Стол ломился от стоящих вперемешку городских и деревенских угощений. Гости стали усаживаться за стол. Напрасно Иван Петрович переживал, что не хватит места. Мужикам не терпелось попробовать коньяка, чтобы узнать, правда ли, что он пахнет клопами. Женщины пробовали вишневую наливку. Закусывали степенно, не спеша, хотя все пришли с работы. Пили тоже немного. Всем хотелось узнать, где и как столько много лет жил Иван Петрович. Вспомнили рассказы своих родителей о том, как появилась в их деревне фамилия Капитанов. Прадед Ивана еще в царское время был матросом на военном корабле. Тогда служили долго. Домой вернулся уже пожилым человеком.

190

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Его ровесницы успели обзавестись семьями, поэтому он женился на вдове с тремя ребятишками. Правда, Мария оказалась доброй и любящей женой и матерью. Они родили еще двоих сыновей, и дружно прожили до глубокой старости. Дед Иван, бывало, как выпьет, сразу заводил разговор о море, о кораблях. Особенно любил рассказывать о том, как однажды стоял на капитанском мостике рядом с капитаном. Вот за это и прозвали его в деревне капитаном. Отсюда и пошла фамилия Капитановы. То ли наслушавшись всего этого от отца и деда, то ли кровь прадеда не давала покоя, только еще мальчишкой мечтал Иван Петрович бороздить моря и океаны. Так и связал себя на всю жизнь с морем. Долго сидели мужики за столом, а разговоры все не кончались. Женщины уже занесли в дом оставшуюся снедь, помыли посуду, а их мужья все не хотели расходиться. Вечер был теплый. В этом году середина августа была необычно теплой. А Иван Петрович смотрел на своих земляков, и на душе у него было тепло: он чувствовал какую-то неразрывную связь с этими почти незнакомыми, но такими близкими и родными его сердцу людьми. Лето закончилось быстро, как только начались дожди. Пролетела осень, взмахнув золотом листьев. Зима была долгой и снежной, но и ей на смену пришла долгожданная весна. На улице сразу стало многолюдней. Особенно долго звучали голоса ребятишек. Матери никак не могли загнать их домой.

Приближался День Победы. В деревне об этом много говорили: как узнали о победе, вспоминали родных и земляков, не вернувшихся с войны, кто первым вернулся с фронта, и к кому в деревню пришла первая похоронка. Женщины часто вытирали концом платка навернувшиеся слезы. Мужчины прибивали на дома древки с красными флагами. В День Победы все жители Малиновки собирались в конце деревни, где на небольшом возвышении среди берез была братская могила. Вот и в этом году в десять потянулся туда по деревенской улице народ: бабы с букетами цветов и в таких же цветастых платках и мужики в начищенных до блеска сапогах. Иван Петрович тоже вышел из дома и присоединился к потоку людей. Он был в белом адмиральском кителе, всю грудь его покрывали ордена и медали. Земляки с удивлением и интересом смотрели на Ивана Петровича: таким они его видели впервые. Людская река както даже смешалась и замедлила ход. Каждый хотел быть поближе к знаменитому земляку. Даже пьяница Осип, раскрыв рот, остановился посреди улицы и смотрел на Ивана Петровича, как будто увидел чудо. А Иван Петрович смотрел на своих земляков, и сердце его взволнованно билось, а по всему телу разливалось приятное тепло. — Вот она, моя родина, вот он, мой родной причал!- снова и снова повторял он про себя.

Михаил ШТЕЙНБЕРГ Россия, г. Воронеж

У окна Петроград, осень 1917 года. Сумрачно. Вечереет. Кронверкский проспект, доходный дом в стиле «модерн» в северной — она же «финская» — модификации, хозяйка дома — Евгения Барсова, жена сенатора. Стиль этот — не только в архитектуре, но ещё в живописи и (конечно же!) в почтовых открытках, и даже в портновском искусстве — считался тогда последним достижением моды, можно сказать — провозвестником новой и счастливой жизни. И хорошо он называется по-немецки: «югендстиль»! В этом доме в квартире номер 5/16 проживает знаменитый писатель Максим Горький. В комнатах у него — ни дать, ни взять, постоялый двор. Может быть, только сам хозяин знает, кто здесь — в гостях, а кто — проживает на нелегальном положении. Здесь не соскучишься: дамы, офицеры, какие-то господа из университета, богема, нахлебники, монархисты, граждане без определённых занятий и даже кто-то из Высочайшей фамилии... Многие тут — от безделья, но есть и такие, что прячутся от большевиков. Вот и ещё один посетитель. Сколько их побывало у Толстого и у Чехова — в поисках смысла жизни, с философскими вопросами (как будто Толстой с Чеховым что-то понимали в философии) и... Чехов сам рассказывал о том, как приехал некий господин, жаловался на болезни, требовал рецепта — непременно рецепта — и пришлось ему выписать какой-то безвредной чепухи. Оказалось — очередной охотник за автографами. — Уважаемый Алексей Максимович, вы понимаете, конечно, что в учении Плеханова вопрос понимания истории в материалистическом аспекте позволяет нам рассматривать искусство, если стоять на позициях, отвергающих идеалистическую точку зрения... Так-так. От этого дядечки рецептом не отделаешься. Чего же ему? Серьёзный господин изо всех сил старался держаться просто и, казалось, из последних сил сдерживался, чтобы не сказать чего пофранцузски. — Вы читали «Письма без адреса»? Горький хмурился. Серьёзный господин откланялся и ушёл. — Погода — с дождя на мокрый снег и туман, в такую погоду можно дела делать... Большевики их и делают: пишут в своей «Правде», что из буревестника революции превратился в гагару, которой — видите ли — недоступно «счастье битвы» и газету «Новая Жизнь» издаю на деньги буржуазии. Вот, оказывается, как! Хотелось юга, лета, свежевымытых дождём улиц, солнца — в России. Вспоминал о Капри: море, Шаляпин, итальянцы, рыбная ловля, игра в шахматы с Лениным... Да, шахматы! Ленин, было дело, проигрывал. — Так, стало быть, я издаю газету на средства буржуазии... В самом деле, сильно удивили! Когда я собирал деньги на партийную работу, их давала буржуазия — сотни тысяч рублей. Было! И партия не отказывалась. А теперь — «Новая Жизнь» печатается на средства буржуазии. Да, Горький и Мария Андреева когда-то собирали деньги на революцию, как раз, у той самой «буржуазии»...

Когда партии были нужны деньги, большевики через издательство «Мархлевский и Кº» в Мюнхене и при посредстве д-ра Парвуса хотели прокрутить настоящий гешефт с пьесой Горького «На дне» — от изданий книги и показов на сцене доход предполагалось распределить следующим образом: автору — 20, в партийную кассу — 60 и д-ру Парвусу — 20 процентов. Из письма Ленина Богданову: «...тащите (особенно с Горького) хоть немного». Небольшая справка: Делегаты V съезда РСДРП в Лондоне (1907) проживали в Лондоне за счёт Горького и Андреевой. — М-да... Помню-помню! Литературный агент из Парвуса вышел плохой: на вырученные деньги он уехал с какой-то дамой, видимо, приятной во многих отношениях. И не пришлось бы теперь просить у этой «буржуазии», если бы я из своих денег так не помогал бы в своё время большевикам. Но им про это помнить невыгодно — они и забыли, дело известное. Были бы у меня были — свои деньги, я бы издавал на них газету. И сам был бы — богатым. Жалко денег? Да какие там деньги! Людей теперь жалко. А ведь тогда, в 1905 году, когда на мои деньги покупали оружие для революции — кого было жалко? Но тогда казалось, что стрелять будут по врагам, а кто теперь враг? О том, что творится в городе, рассказывают страшное. Городские обыватели, образованное сословие, солдаты и революционные матросы — форменный кавардак... Сбылась мечта народная — царя нет. Чего бы вам ещё? В 1905 году кровь лилась рекой, а в эту революцию февральская буря — в стакане воды — превратилась в шторм. Чудеса демократии и повседневная действительность… да что демократию ругать? Дураков — и без меня много. Битвы хочется? Культуры не хватает нам, культуры... Что же сейчас в провинции? Не иначе — бьют профессоров. Довольны? Что ж, вот оно — общественное развитие. Вот он, хороший опыт! Новые грани литературного развития: Маяковский в 1914 году призывал немцев бить — не на фронте, а в Москве, громить — немецкие магазины. Кого-то он теперь бьёт? Письменный стол звал к работе. «Русские ведомости» (Москва), 20 октября 1917 г. В течение дня к министру-председателю А. Ф. Керенскому заезжали многие из членов Временного правительства, чтобы осведомиться о положении дел в Петрограде в связи с ожидающимся выступлением большевиков. А. Ф. Керенский на основании имеющихся у него данных указывал, что, по-видимому, демонстрация большевиков не состоится. Агитация, ведущаяся в пользу выступления, не имеет особого успеха ни в войсках, ни среди большинства рабочих. Отдельные же попытки к нарушению порядка и спокойствия столицы не будут допущены пра-

Литературный фонд. Проза вительством. «Речь» (Петроград), 21 октября 1917 г. Практика введённой на днях платы за проезд солдат в трамвае показала, что подавляющее большинство солдат приняло это нововведение безропотно и платит пятаки, не споря. Но есть, конечно, и известный процент отказывающихся платить... «Известия», 24 октября 1917 г. В грозный час русской революции, когда враг стоит у ворот Петрограда, когда волна погромов захватывает всю Россию, когда контрреволюция мобилизовала все силы, — партия большевиков желает вызвать вас на улицу для свержения Временного правительства и захвата власти. Товарищи рабочие и солдаты, ваше выступление будет торжеством контрреволюции! <...> Фракция с.-д. меньшевиков Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. «Труд» — 24 октября 1917 г. ...Социалисты-революционеры не сойдут со своих сторожевых постов; они погибнут вместе с народовластием, но без жестокого боя не отдадут Учредительного Собрания ни Ленину, ни Рябушинскому, ни Пуришкевичу... Социалистами-революционерами приемлется только одна диктатура: диктатура всего народа, выраженная им через свободно избранных своих представителей, через Учредительное Собрание. «Известия» от 25 октября 1917 г. По-видимому, всякие убеждения уже бесплодны, и большевистское восстание, против которого мы всё время предостерегали как против ужасного для страны испытания, организуется и начинается. За три недели до выборов в Учредительное Собрание, за несколько дней до съезда Советов большевики приняли решение произвести новый переворот. Они опираются на широко разлитое недовольство и на не менее широкую бессознательность солдатских и рабочих масс. Они взяли на себя смелость обещать и хлеб, и мир, и землю народу. Мы не сомневаемся в том, что ни одно из этих обещаний они не были бы в состоянии исполнить, если бы даже их попытка увенчалась успехом. «Русские ведомости», Москва, 26 октября 1917 г. На Выборгской стороне — в цитадели петроградской анархии — Ленина уже называют буржуем. Его поведение не кажется уже достаточно последовательным, решительным и «революционно-демократическим». <...> Большевизм в погромах... соприкоснулся уже с черносотенством чистейшей воды... Последователи эсеров и меньшевиков ушли к Ленину, Зиновьеву и Троцкому, а отсюда они пойдут дальше, к будущим лидерам черносотенцев. Но не работалось. Алексей Максимович Горький подошёл к окну, руки положил на подоконник. Сквозь питерские сумерки видна была Петропавловская крепость. Там, после ареста в Риге, он отбывал в Первую русскую революцию одиночное заключение — в Трубецком бастионе, где когда-то сидели декабристы. Шуму было по всему миру! Выпустили. Под залог... — Меня сейчас — не посадят. В этом рабоче-крестьянском государстве арестован автор большевистского романа «Мать»? Смешно! Или... гм... не очень? Где-то в глубине квартиры хлопнула дверь. Быстрые шаги по коридору. Кто-то засмеялся. — Зимой царь отрёкся от престола, и пролетарии всем миром били городовых. А потом стали говорить, что не худо бы теперь добраться и до самих Романовых, а это уже не революция, а безобразие. Эти наши удивительные умники — один другого умнее, а таланта нету. Так и носят ум свой при себе, ибо всё понимают, а изложить интересно и доходчиво — не могут. А иной дурак — смотришь, а как всё хорошо рассказал... Вот сейчас бы граф Толстой как бы пригодился — изложил бы о непротивлении злу насилием! Зинаида Гиппиус, баба остроумная и злая, была зимою такой революционеркой... Что-то она теперь? Из дневника Зинаиды Гиппиус: 1 марта [1917 г.]. Среда. ...День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний — и весь уже весенний. Широкое, весёлое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто внешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой быва-

191

ет летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга. <...> Утренняя светлость сегодня — это опьянение правдой революции, это влюблённость во взятую (не «дарованную«) свободу, и это и в полках с музыкой, и в ясных лицах улицы, народа. И нет этой светлости (и даже её понимания) у тех, кто должен бы сейчас стать на первое место. Должен- и не может, и не станет, и обманет... <...> 6 октября. Четверг. Торжество победителей. Вчера, после обстрела, Зимний Дворец был взят. Сидевших там министров (всех до 17, кажется) заключили в Петропавловскую крепость. Подробности узнаем скоро. <...> Говорят, там беспорядок и чепуха. Перед самой Февральской революцией Горький затеял издавать газету «Луч», даже написал письма знакомым литераторам — предлагал сотрудничество. Из затеи с газетой ничего не вышло. Но его «Новая Жизнь» оппонировала большевикам до последнего. Небольшая справка: После Февральской революции Горький стал членом Особого отдела по делам искусства, соучредителем общества «Памяти декабристов» и Дома-музея памяти борцов за свободу. Крушение монархии он прокомментировал следующим образом: «Мы должны одержать победу над собственными иллюзиями». — Нет, всё-таки в 1905 году казалось — обратное: крови бояться не надо, история — это реки крови. Я тогда был — другой, и страна тогда была — другая. Впрочем, кому и как можно объяснить, что сейчас бунт — не нужен? «Рабочий Путь», 2 ноября: <...> Что касается неврастеников из «Новой Жизни», то мы плохо разбираемся, чего, собственно, хотят они от нас. <...> Русская революция ниспровергла немало авторитетов. Ее мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонялась перед «громкими именами», брала их на службу, либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у неё. Их, этих «громких имен», отвергнутых потом революцией, — целая вереница. Плеханов, Кропоткин, Брешковская, Засулич и вообще все те старые революционеры, которые тем только и замечательны, что они старые. Мы боимся, что лавры этих «столпов» не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горького «смертельно» потянуло к ним, в архив. Что же, вольному воля... Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов... Иосиф Сталин — Человек должен быть умным и добрым. А Ленин — умный и злой. Людей — не любит. Любит каких-то «беднейших крестьян и рабочих». Обзывал Троцкого «Иудушкой» и как там ещё, ругаться он умеет, — а потребовался технический исполнитель революции — быстро с ним подружился. Ленин — ценой любой авантюры будет добиваться своего, и ведь уже добился! Куда против него болтуну Керенскому... Горький увидел своё отражение в окне. Погрозил ему пальцем: — Ан нет, Алексей Максимович, революция оказалась — не для вас. Коротко стриженный, с большими усами à la Ницше человек в тёмном окне молча погрозил пальцем в ответ. В комнатах так хохотали, как будто бы сидели на лесной поляне, на пикнике. Рассказывали неприличные анекдоты. Пели хором. Заполошно кричали. — Веселитесь, веселитесь! Грустно заканчивается этот 1917 год. *** Из дневника Зинаиды Гиппиус: 6 ноября. Понедельник. ... Горький... производит страшное впечатление. Тёмный весь, чёрный, «некочной». Говорит — будто глухо лает. Бедной Коноваловой при нем было очень тяжело. (Она — милая француженка, виноватая перед Горьким лишь в том, разве, что её муж «буржуй и кадет»). И вообще получалась какая-то каменная атмосфера. Он от всяких хлопот за министров начисто отказывается. — Я... органически... не могу... говорить с этими... мерзавцами. С Лениным и Троцким. <...>

192

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Дима хотел уйти... Тогда уж я прямо к Горькому: никакие, говорю, статьи в «Нов. Жиз.» не отделят вас от б[ольшеви]ков, «мерзавцев», по вашим словам; вам надо уйти из этой компании. И, помимо всей «тени» в чьих-нибудь глазах, падающей от близости к б-кам, — что сам он, спрашиваю, сам-то перед собой? Что говорит его собственная совесть? Он встал, что-то глухо пролаял: — А если... уйти... с кем быть? Дмитрий живо возразил: — Если нечего есть — есть ли всё-таки человеческое мясо? *** Доходный дом Барсовой после революции, как и большинство домов старого жилищного фонда, был перепланирован под социалистические стандарты коммунальных норм. Объявление в Интернете: Уникальное предложение — бывшая «двушка» М. Горького на Кронверкском проспекте. Бывшая квартира Максима Горького, в которой некоторое время жил Герберт Уэллс, с видом на Петропавловскую крепость в доме-памятнике, напротив метро, 5 этаж, парадная — евростандарт, лифт...

Небольшая справка: В 1917 году в квартире Горького было 11 комнат. В Трубецком бастионе, камера, в которой сидел Максим Горький, в настоящее время является мемориальной. *** В Воронеже рядом с библиотекой № 2 имени народного поэта Алексея Кольцова по выходным и праздничным дням негромко шумит книжный базар. Через сто лет, осенью 2017 года, в библиотеку пришёл неизвестный мужчина и спросил заведующего. — Я заведующий. — Возьмёте бесплатно полное собрание сочинений Горького? — Но как же... — Всё равно никто не купит. Книги у вас в вестибюле. Ведь вы их не выбросите? — Конечно, нет! Мужчина улыбнулся и ушёл. В вестибюле стояла большая картонная коробка, в ней были книги в переплётах серо-кремового цвета — Полное собрание сочинений Алексея Максимовича Горького. Они были в отличной сохранности, читал их кто-нибудь или нет — неизвестно. Я был при этом.

Марат КАБИ

Казахстан, г. Степногорск

Незримый Хизр Однажды теплым летним вечером Абу Наср сидел на топчане в своем прекрасном саду и по обыкновению перечитывал книгу великого грека Аристотеля. Время от времени он поднимал голову и любовался россыпью звезд на небе. В это мгновение его мысли уносились в невидимые дали. — Как же устроен этот мир? В чем его смысл? – думал он — Если постичь тайну всего сущего, то можно найти путь, чтобы сделать людей счастливыми! Вдруг он увидел перед собой человеческий облик в прозрачной дымке и вскрикнул от изумления – Незримый Хизр! Я много о тебе слышал, но никогда не думал, что увижу тебя! Хвала Аллаху я удостоился такой чести! — Почему ты еще здесь? – строго спросил его Незримый Хизр. — Здесь? – удивился Абу Наср – Но это мой дом! Почему же мне не быть в своем доме? — Если человек родился поэтом, он будет слагать стихи, в этом вся его суть. Если человеку суждено быть воином, он станет воином, ибо в этом его предназначение свыше. В чем же твое предназначение Абу Наср? — Я уважаемый в городе судья, я защищаю невиновных и наказываю преступников! Многие люди благодарны мне. — Гончар днем и ночью думает о составе глины, крестьянин даже во сне переживает за свой урожай, все мысли кузнеца заняты проблемой прочности металла. Почему ты все время думаешь, о том, как создан этот мир и каковы законы, которые управляют вселенной. — Ты прав Незримый Хизр – с грустью проговорил Абу Наср — я

всегда мечтал стать ученым и постичь смысл всего сущего, но судьба распорядилась иначе. Каждодневные заботы и суета сделали мою мечту недостижимой. — Судьба каждого человека, словно запечатанная книга, иногда нужно набраться смелости, чтобы перелистнуть страницу и вступить на новый, неизведанный путь. — Что я должен сделать Незримый Хизр? — Ты должен оставить свой дом и идти в Багдад, там много ученых мужей. Среди них ты найдешь свое достойное место и обретешь себя. — Но мне уже сорок лет, седина покрыла мою голову. Далекий путь в Багдад мне не по силам – испуганно проговорил Абу Наср. — Когда ты стремишься исполнить желания своего сердца, знай, что Всевышнему известны все твои намерения. Не сожалей о прошлом, и не тревожься о будущем. Иди по той дороге, и ты найдешь свою судьбу. Ранним утром Абу Наср уходил с караваном на юг, в далекий неведомый Багдад. Он не слышал ни криков погонщиков, ни рева верблюдов. Он шел и думал: "Как же устроен этот мир? В чем его смысл? Если постичь тайну всего сущего, то можно найти путь, чтобы сделать людей счастливыми". Примечание: Стремясь познать мир, философ, ученый-энциклопедист, один из главных представителей восточного аристотелизма, АБУНАСР ИБН МУХАММЕД АЛЬ-ФАРАБИ покинул родные места. По одним сведениям, он ушел в юности, по другим — в возрасте около сорока лет. Аль-Фараби побывал в Багдаде, Харране, Каире, Дамаске, Алеппо и других городах Арабского халифата.

Ольга Пушкаревич Россия, г. Тюмень

Центрифуга Удались нынче помидорушки! Здоровенные наросли, мясистые! Раньше Людке никак не удавалось даже мелочи нарастить, не рукастая! Ни тебе приборки в дому, ни огород обиходить. А тут, на-ко, ведрами помидоры таскат. Лето что ли тако? Дед Антон смачно ругнулся, непонятно на кого, и пошаркал в комнату тяжелыми ногами. Ноги стали чужими уже давно, да и все вокруг: и дочка, и сыновья, и внуки. Все норовят денег выманить или того хуже – стырить. Дед Антон большее время лежал на диване в маленькой комнате старой хрущевки, где и одному-то не развернуться, а тут еще дочь с зятем заехали да внучка. Та хоть ласкова, поись когда дает. Да, чо уж греха таить, и дочка кормит, но все ворчит, ворчит, зараза. Смерти, небось, ждет бати-то своего. Грешница. Мало того, что во грехе с Колькой живет, так ведь безбожница еще дымит как паровоз. А мы Михновы

Посвящается памяти Ветерана труда Ивана Михеева

из староверов, то ись из правильной веры. А дети нехристи. Людка родила поздно, да еще от кого? От бусурмана! Тьфу, срамота! Ладно хоть девчонка добрая выросла, болезная только, все хворала маленькая, ряве-ела! Теперь Людка этого кобеля Кольку привела, сантехника. Напрочь все кранты посвертал, скотиняка, все посвертал! А новы шляпками понаставил. Поди разберись: куды крутить-то? То ли вверьх подымать надо, то ли вбоки? Орет, что, мол, я ломаю их! А, поди, разбери! Скотиняка и есть. Не лежалось сегодня деду Антону, духмяный аромат помидорушек тянул на кухню. Дура Людка никак не хотит прибрать урожай и деду не велит. В ванне старая центрифуга, что еще с бабкой в семьдесят втором брали, тоже ее раздражат: выбросить надоть. А скоко штанов проскипидаренных в ей отжато? Рубах в соляре ухайдаканных? О-о-о, шшытай

Литературный фонд. Проза — не сошшыташ! Но пока здесь дед хозяин! Да, пока живой, не допустит безобразия! Странное оживление отразилось на угрюмом застывшем лице старика. Движение мысли приоткрыло узкие глаза, и они засверкали опасным огнем. Откуда ни возьмись в движениях появилась быстрота и точность. Людмила тащила сумки с остановками. Вроде бы и ростом удалась, и кость крепкая как у мужика, в отца говорят. Но сегодня пришлось сахара взять побольше, соли, приправ всяких, да банок трехлитровых четыре штуки прикупила. Своих может не хватить, помидоры наросли в этом году большие да много, солить надо. Возле подъезда поставила сумки на лавочку и посмотрела на балкон. Странно, деда не видать. Всегда смолит на балконе, ждет ее. Скучает один, хотя и ворчит, что надоели, не любят его, плохо кормят. Поднималась быстро, с волнением открыла дверь и сразу, бросив сумки с баночным звоном на пол, в комнату. Дед сидел у телевизора почему-то совершенно довольный. Это было очевидно! Всегда мрачный и даже злобливый старик, сегодня улыбнулся дочери и нарочито страдальческим голосом протянул: «Ох, ломит-то как поясницу! Уработали старика изверги!» Содержание заявления не соответствовало внешнему выражению удовольствия на лице. Поэтому Людмила, почуяв неладное, медленно двинулась осматривать владенья. Начала с кухни. Там и остановилась. «Нет фотика, давно надо купить!»,- пронеслась первая мысль. Вторая: «Нет телефона, надо бы скорую. В сумке он в коридоре, боюсь, не дойти!» И третья: «Правда дед говорит, Бог-то есть, раз совпало с Колькиным дежурством. Он бы такого не пережил. Ладно краны, можно их

193

на работе тырить и заменять те, что дед ломает. Но это происшествие, не для впечатлительного мужа. На полу, стенах и потолке был томатный сок. В двадцати двух банках, закрученных металлическими крышками, был томатный сок. В центрифуге, стоявшей посредине кухни, были остатки томатного сока и помидоров. В коробках из-под помидоров лежали ржавые гайки, которые дед годами копил и прятал в старой центрифуге. Она была известна в доме как нерабочая уже лет пятнадцать. «Надо сесть!», — была последняя мысль, которую Людмила зафиксировала. Дед пытался бежать, рыдать, кричать с балкона, что душегубы лишают заслуженного комбайнера жизни, изображал сердечный приступ. Скорую Людмила не вызвала. Накапала деду корвалола, себе водки (как чувствовала, купила с получки в заначку). Дед Антон уже лежал на диване и только стонал. «Папа,- язык отказывался произносить любые слова, но выяснить обстоятельства надо было до прихода домочадцев.- Ты почему не убрал-то за собой?» Все, что придумала спросить. Дед, казавшийся умирающим, быстро вскочил, вытаращил на дочь маленькие глазки и замахал от возмущения руками, как будто собирался лететь: «Я их соком на всю зиму, митаминами обеспечил, а они… нехристи неблагодарные! Еще и полы драить дедушку заставляют!» Людка драила полы, скребла засохшие стены, томатная краска особенно крепко легла на белёный потолок. Остатки помидоров по спирали живописной дорожкой пестрели на стенах и потолке. «Отлично работает старая техника! Умели же раньше делать!», — думала Людмила, вытирая слезы и изо всех сил сдерживая смех.

Татьяна Потапова Россия, г. Москва

Прощение В 17 лет Люся не имела ни малейшего представления, кем она хочет стать. Тогда, в самом конце 1940-х годов, многие профессии были уважаемыми: рабочих, инженеров, ученых, учителей, актёров, врачей. Душа Люси металась, не зная, к какой категории пристроиться, поэтому, когда отец сказал: «Иди в медицинский – не прогадаешь», Люся даже думать не стала. Она не белела лицом и не теряла сознания при виде страшных ран или бьющегося в падучей человека, знала, что нельзя шевелить пострадавшего, который не чувствует своего тела. Она не только не пугалась, но уже умела оказать первую помощь эпилептику или остановить бьющую толчками кровь из резаной раны. Тётки вокруг предобморочно закатывали глаза, а Люся чуть не по-военному делала из своего носового платка жгут, перетягивала где надо, так что когда приезжала завывающая «Скорая», пострадавший был уже частично спасен – школьницей Люсей. В ней жило какое-то врождённое, высшее милосердие, не ведающее брезгливости перед увечной плотью, но бездумно и мгновенно толкавшее её на первую помощь. Она поступила в мед с первого раза. Много-много лет спустя она стала в терапии диагностом высшего класса и давала 100 очков вперёд умному МРТ, но не менее поразительным было и то, что с годами она не только не обросла равнодушием к больным, что очень часто происходит с врачами, но стала к ним более терпимой и чуткой, и все её пациенты, без исключения, отвечали ей редкостной любовью на всю жизнь. А тогда… в конце 40-х… …Была она красивой студенткой-медичкой, и ей очень нравилось учиться: были уже и больницы, и роддома, и морги – ничто её не пугало. Но настал день, когда их группа должна была посетить психиатрическую лечебницу. Их строжайше предупредили: ни в коем случае ни у кого из больных ничего из рук не брать, никаких бумажек, записок, писем – как бы те ни умоляли! Это – приказ! Если кто-то вздумает пожалеть хоть одного больного – из института и из комсомола (тогда это было очень серьёзно!) вылетит мгновенно. Впрочем, вести их должен был надежный человек – заведующий отделением, где лежали не самые буйные, а те, которых выпустить для жизни в социуме было, по мнению психиатров, пока недопустимо, но которым дана была некая имитация свободы: разрешалось гулять по коридору отделения, а двери их палат были распахнуты настежь. Старая, вся облупленная и ободранная снаружи и внутри психиатрическая лечебница стояла в лесу на глухой окраине Москвы. … Белая, в халатиках группка студентов плотно толкалась след в след за заведующим, ведущим «экскурс»: первый этаж, крупные решетки на всех окнах, двери душевой, туалета — без замков, стены –

светлые, крашеные, длинный коридор с распахнутыми дверьми в палаты, каждая коек на двадцать. И – душевнобольные, значит, больные душой. Все — в больших мерзких серых мешках, называемых больничной одеждой, похожие в них на отупелых мышей гигантского лабораторного эксперимента…Взгляды у них странные, глаза какие-то опрокинутые, запавшие в глазницах, перевернутые, одни неотрывно следят за передвигающимися по коридору белыми халатиками, иные же словно слепые – взгляд будто внутрь себя…В коридоре, в палатах они сидят, лежат, поют, скулят, бубнят, молчат, отвернувшись лицом к стене… Люся самой себе не могла объяснить, что с ней стало происходить: она, не боявшаяся ни крови, ни ран, ни трупов, здесь вдруг начала неостановимо трястись мелкой нутряной дрожью и никак не могла с собой справиться, оттого очень глухо воспринимая оптимистичные тексты в исполнении заведующего. Из мозга в лоб билась одна и та же, одна и та же, одна и та же куцая скомканная мыслишка: «…в психиатрию – ни за что!!!»… И, вся в себе, не почувствовала чужого приближения сбоку, оттого и вздрогнула сильно, всем своим тельцем, но удержалась – не вскрикнула, когда ощутила чьё-то лёгкое прикосновение к рукаву халата. Прошло мгновение, показалось – века. Как получилось, что никто этого не заметил? Санитары, врачи? Она и потом, спустя годы и годы, не могла этого объяснить. И ещё не успев обернуться, увидеть, ожглась горячим шепотом и начала различать слова: «Умоляю, умоляю!!! Передайте это…там адрес…Умоляю!!!» Тогда она медленно, как во сне, повернула голову и врезалась взглядом в нацеленные на неё молодые глаза за мощными линзами и замерла без дыхания от того, что увидела в этих глазах нечеловеческую униженную мольбу, дикую тоску и покорность, как у затравленной, убиваемой собаки. Только одного не было в этих глазах: В-НИХ-НЕ-БЫЛО-БЕЗУМИЯ. Этот длинный, тощий, с пробивающейся из стриженой головы порослью НЕ БЫЛ БОЛЕН ДУШОЙ. В единый миг Люся поняла это без всяких дипломов, и ей стало жутко до ледяных мурашек на спине. Он держал в руке бумажку и даже не пытался навязать её Люсе, лишь умолял…Она видела его всего несколько мгновений, но запомнила на всю жизнь, во всех мелочах облика. Люся дёрнулась всем тельцем, едва удерживая готовое угаснуть сознание, рывком ввинтилась в середину своей группы и уже ничего больше не слышала и не помнила, как закончился обход. Тем же вечером она сильно и надолго заболела, и родители ничего не могли понять из её повторяющегося многодневного бреда о какихто собачьих глазах, о том, что она что-то должна кому-то передать, но никак не может…

194

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Сколько раз потом в жизни снился ей этот обход в психушке, этот очкарик, его затравленный взгляд, его мольба и рука с зажатой в ней бумажкой, сколько раз тянуло её съездить туда – но зачем? Что и как она могла узнать о нём, не ведая ни фамилии его, ни имени, ни возраста? И как стала бы она объяснять заведующему своё намерение, как?! Много горя насмотрелась она потом на своей работе, но ЕГО забыть так и не смогла. А в молодости своей рассказала о нём почему-то одному-единственному человеку – мужу, с которым она успела прожить лишь полтора года, родить близняшек и – на этом всё закончилось: муж, кадровый офицер, погиб на учениях, что порой случалось. Эти полтора года стали в судьбе Люси кратким мигом невыразимого счастья, которого она больше никогда не знала. Радости в жизни, конечно, были, но такого вот счастья – нет. Замуж она больше не вышла – так и не смогла забыть молодого и очень любимого мужа… 73-летняя Людмила Ивановна обожала вечерами смотреть по телевизору новости, хотя забывала их практически сразу. И однажды в ворохе новостей увидела фотографию во весь экран и показалось – сердце вдруг остановилось, а потом бухнуло разрывным снарядом в грудную клетку: с большой фотографии смотрел прямо ей в глаза старый косматый лев с буйной седой гривой и в толстенных окулярах на глазах…Она не обозналась, нет, нет! Это был именно он — по этим глазам за толстыми линзами, по взгляду с глубоко упрятанной затравлен-

ностью, по…да чёрт его знает, по чему ещё! Но ЭТО-БЫЛ-ОН!!! Только сейчас она узнала, как его звали, услышала слова диктора: «…на 88-м году жизни…профессор Новосибирского университета…завкафедрой… выдающийся…в области астрофизики…Лондонского Королевского общества…Университета Кэмбриджа…Калифорнийского университета…», а дальше она не слышала: гигантских размеров солнечная волна счастья накрыла её с оглушающей силой, она уткнулась лицом в ладони, и сквозь старческие артрозные пальцы текли и текли слёзы, а она качала головой и всё повторяла «…вырвался…вырвался…» и тихо сквозь слёзы смеялась светлым счастливым смехом – это не было истерикой, это было давным-давно забытое чувство невыносимого счастья, и в этот миг она простила ту юную, глупую и трусливую Люсю, которую столько лет не могла ни простить, ни оправдать. Дочь её страшно перепугалась, но когда развела мамины мокрые от слёз ладони, была потрясена выражением неземного света и умиротворенности старого любимого лица, никогда она не видела у мамы такого светлого лика с катящимися по щекам слезами. Сколько лет мама рассказывала и рассказывала эту историю одними и теми же словами одной лишь дочери и каждый раз плакала так, как будто всё случилось только вчера. С той новости мама перестала это рассказывать, и до конца жизни опустились на неё тихая умиротворённость, тёплый покой, а та глубокая доброта, которая жила в ней всегда, как будто светло проснулась от дрёмы…

Чашка Грузная 43-летняя Елена Борисовна ползала по кухне на четвереньках и плакала так горько и безутешно, как бывало только в детстве. Сын прибежал из своей комнаты на странные булькающие звуки и обмер: пол кухни был усеян мелкими кровавыми осколками, а мама, сама не своя, неуклюже ползала, собирая их изрезанными пальцами. «Мама, ты с ума сошла?! Из-за разбитой чашки?!!», сыну удалось усадить её на стул, он вымыл, смазал и забинтовал её руки, напоил её валерьянкой, отвёл в спальню, и она, всё ещё судорожно всхлипывая, забылась тяжёлым, чёрным полусном. Сын знал, что разбитая чашка была когдато любимой чашкой бабушки Елены Борисовны, знал, что той бабушке подарил эту самую чашку её муж, погибший в первый же месяц войны, но сын не знал, что значила для Елены её бабушка, он не знал, что бывает такая любовь, которая заполняет собой почти всё сердце, оставляя всем другим любовям лишь меньшую часть. Елена, конечно, любила и свою маму (отца она не помнила, он рано умер), а спустя годы – и мужа, и сына, но главным человеком всей её жизни была и осталась

для неё бабушка, чью смерть Елена так и не смогла принять ни сердцем, ни разумом. Однажды Елену попросили назвать единственное слово, которое она полагает наиглавнейшим в жизни, тогда вмиг что-то душно сжало ей горло, и она охрипшим голосом просипела: «Доброта…», и в этом слове была вся её бабушка. Бабушкина чашка стала для Елены как будто сосудом, хранящим самый дух бабушки, её любовь к молодому погибшему мужу, и вот сейчас, когда сосуд разлетелся вдребезги, вдруг показалось, что душа бабушки улетает прочь и навсегда, Елена вскрикнула «Нет, ба, нет! Не уходи!» и бухнулась на колени прямо на осколки… Когда чуть свет она с тяжёлыми глазами вышла в кухню, первое что она увидела – бабушкину чашку, в целости стоявшую на столе. Чашка была вся в шрамах и мелких выбоинках, но она – была! Для питья она уже не годилась, но это не имело значения. Елена Борисовна тихо заглянула в комнату сына: он спал, а на столе рядом с монитором валялся тюбик клея и куча влажных ещё вчера салфеток…

Александр Стародубцев Россия, г. Торжок

Река моего детства Она не река, она речка-невеличка. Неприметная. Незаметная. Тихая. Таких на Руси тысячи. Настолько тихая, что сказать о ней можно словами великого Гоголя, переиначив лишь самую малость: "Глядишь и не знаешь идет или не идет ее таинственная глубина... " А дело в том, что путь ей достался по глухим лесам северо-востока Русской равнины. И русло ее пролегло в едва заметном уклоне, по потерянному в глухих лесах, замежью трех русских губерний: Вятской, Костромской и Нижегородской. Тихо и бережно несет она воды свои к большой костромской реке Нее. Первопроходцам этих глухих мест привиделось, что стремится она на подъем. Супротив правил течения всех рек — скользить в низины. Оттого и нарекли ее Супротивной. Имя получилось непокладистым, а характер — терпеливым. Покорно стелет она свое русло мимо елок, осин и берез, пробирается среди зарослей ивняка да олешника. Вершины рослых деревьев, перегибаясь через кудри подлеска, любуются на свое отражение в тесном зеркале речушки. На редкой полянке выбежит на лужайку ее бережка стайка молоденьких черемух. Смородины куст потрогает плакучей веткой ее серебристую струю. Да, не свесится с бережка в робком соблазне искупаться в ее неспешном потоке. Некуда свешиваться. Берегов у речки нет. Заросли осоки скажут где она граничит с лужайкой. А в лесу нет и лужайки. Торфяная зыбь на краю болота да раскидистые перья папоротников. Кочки подернутые мхом, багульником да осокой. И дух от низинных трав застойный, не боровой.

В этих местах вода темнеет, но не киснет. Светится и блестит серебряной слезой среди торфяных пластов в скупых лучах робкого в лесной чаще солнышка, какие едва пробиваются к ней сквозь вершины вековой дубравы. Ручьи. Речушки, на локоть шире ручейков, примыкают к ней в попутчики. С готовностью отдают ей на сбережение свои струйки. Собираются в ее лоне стайкой. Переплетаются. Дружно. Тихим хороводом бредут по ее не широкой тропе. Не толкаясь и не наступая на пятки. Места хватает всем. Ближние болота и лога щедро дарят ей свою сырость в негасимой мечте когда-то избавиться от мокроты. Проветриться. Обсушиться. Стать пригорком. Глупые. Алексей Горький, еще век назад приметил:" Рожденный ползать — летать не может". Но и классикам не подвластна вся природа. Обсыхают, мелеют, слабеют реки Русской равнины. Да только ли здесь... вот и Волга... Лишь весной, раздобрев от крутого снеготала, вспомнив, почувствовав в генной памяти струй былую силу и крутой нрав — забурлят они неудержимыми потоками. Раскинутся по прибережью недосягаемой взору шириной потопа. Заполонят овраги, лощины, лога. И помчат, перегоняя свое течение, к манящим далям синих морей. Разольются по лугам и полям. И лес им не помеха, заполоводят и его. Кустики утопят с головой. Наделают хлопот и беды малым зверушкам. Грызунов выгонят из нор. Зайцев соберут на взгорки, где топчутся они в голоде и холоде с ужасом взглядывая на потоп. Не умея посчитать — сколько им осталось тут прозябать до потопления. Плавать зайцы не умеют. Пощадит их река или смоет на радость матерым щукам, сомам и налимам — кто скажет...

Литературный фонд. Проза Из капелек, струек и ручейков родилась речка Супротивная. Неспешно течет в неусыпном стремлении миновать Русскую равнину, Жигулевские пороги, многоречье Волги и где-то в седом Каспии, у берегов Персии — завершить свой земной путь. Вознестись плывущими по небу парусам кучевых облаков. Такое повторяется из года в год. Миллионы лет. Лютые звери ее берегами не крадутся. Косолапый Мишка, вывалявшись и отощав в берлоге, в развалку проковыляет по ее берегу, роняя клочья линялой шерсти. Серый волк почешет тощий бок о сухую корягу осины. Привычно заломит зад и чем привык, отметит границу своих владений. Всяк хищник эту отметину узнает и признает. А кто не знает — лишится половины уха или губы или наживет отметину на боку. Лиса, легкой рысцой, сторожко и хищно вглядываясь в кусты, обследует заячьи лежанки. Зайчишки, пулей пролетают по ее берегу, бесследно исчезая в зарослях голубики и багульника. Им светиться опасно. Старый лис тлько и ждет, чтобы выхватить разиню. Рысь появляется редко. Очень скрытна. Столько же и коварна. Лоси вышагивают степенно. Чопорно выкидывая на каждом шагу коленца несуразно длинных ног. Зимой река другая. Нагрянут морозы вперед снегопадов, закуют речку ледовым застилом. Толщиной в половицу, а где и меньше. — Мальчишки сторожко ощупывают обманчивую твердь. Первому пробираться страшно. Над стынью шалит. Случалось — проваливались. Под берегом. На мелководии, где осока у берега лед портит. Окунется первопроходец, в валенок воды наберет, захнычет. Всей оравой его на берег тащат. Воду выльют и отправят домой по морозу бегом бежать. Лед прозрачный и через него хищно выглядывает на белый свет темное чрево омута. Пугает угрюмой чернотой. Дна не видно. Стылая вода кое-где вросла в лед пуговками пузырьков. Там еще страшнее. А мальчишкам не терпится. На средину надо. Там лед потрескивает. Пугает. Гонит назад. Но, это только на первом заходе. В другой день редко кто из пацанов бежит на речку без коньков. Ремнями, веревками, гасниками — вяжут, крутят, мастырят к валенкам снегурки. И айда... Набегаются, нападаются, наушибаются за всю весну, лето и осень. У кого снегурок нет, из доски стругают подобие. На одну ногу вяжут подобие, другой лягаются, и летят вдогонку мальчишечьего счастья. А лягут снегопады, айда в русло речки с железнодорожной насыпи на лыжах и санках гонять. Так изваляется в сугробах, так заледенеют, что штанины на валенках, кровельной жестью зазвенят. Скорее домой. На печку. К бабушке, у кого есть. Сказки, былины, были — слушатся и снятся. Рыбы в речке немного. Изредка горбатый окунь в сиротливой истоме истратив грусть одиночества, лягнет хвостом по речной глади, нарисует несколько кругов, да молчаливый пескарик слизнет с листа кувшинки зазевавшуюся мошку. Стрекозы летают над водой низко, танцуют в надречии под надрывную какофонию лягушек из ближнего болотца. Зануды-комары ноют и носят неизбывную тоску о своей скоротечной судьбе. Все на берегах и в русле этой речки совершается по мудрому и повторяемому каждый год распорядку. Следующему размеренной чередой. Обогнув поселок лесорубов, речка готовится миновать два железнодорожных моста. По одному, деревянному, идут составы с лесом по пятидесяти километровой ветке, от костромских лесорубов. По другому, железному, Россия везет все, что нужно огромной стране для жизни и работы. Бегут поезда грузовые и пассажирские. Много народу в теплых и светлых вагонах пересекает эту маленькую речку в обеих направлениях. Урал. Сибирь. Приморье. Зазевавшиеся в дружеском прищуре китайцы, корейцы и монголы постоянно мелькают в окнах вагонов. Перед мостами речка выравнивает русло. Тут самое нужное для ребятни место. Омут. Его устроили солдаты сройбата. В сорок девятом году прошлого столетия рубили служивые за рекой лес и вывозили его на станцию. Омут манил мальчишек. Уже в Первомайские праздники стайки пацанов топтались на его берегах. Выглядывая. Вынюхивая. Прицеливаясь. Пытаясь угадать, когда, наконец, растает ледовая глыба под берегом и вода не будет душить стылым обжогом. А летом... Этот омут снился всем мальчишкам поселка. При любой оказии они случались на его берегу. И хотя он был не велик, не

195

больше десяти саженей в ширину, места хватало всей мелкоте. Кто не умел плавать, на глубину не лезли. Толклись у берега. Мутили воду. Довольные сверх меры, мокли до посинения, озноба и пупырышек на коже. Девчонки тоже приходили купаться. Сидели на берегу — пережидали мальчишек. Стеснялись. Да разве их переждешь... Залезали в реку в рубашонках. Повизгивали. Счастливые. Вылезали смущенные. В намертво приклеенных к телу рубашонках. Без обмана копировавших еще не вкусные места детского тела. Озираясь на мальчишек, заслонялись густыми кустами, выжимали исподки. Приходили большие парни. Выгоняли из реки мелких. Садились, ложились на берегу. Курили. Папиросы: "Север" воровато в рукаве не прятали. Ждали, когда река сменит сусло омута на чистую воду. Ныряли тоже по взрослому, с разбега. В этом омуте Сенька Ясенев чуть не утонул. Еще маленьким. В тот день они прибежали на речку со старшим братом, Володей. Сенька еще не умел плавать и плескался у берега. Брат, со старшими мальчишками играли по всему омуту в пятнашки. Сенька шагнул в их сторону и ноги его не достали дна. Он не успел испугаться, а изловчившись хлебнул воздух. Ушел на дно. Оттолкнулся ногой и вынырнув, опять торопливо глотнул воздух и снова вниз... Так повторилось не один раз. Сенька пытался подпрыгивать в сторону берега. Подгребал руками, но силы течения реки хватало, чтобы потянуть его на глубину. Сенька уже собрался удариться в панику, как почувствовал сильную руку выгребающую его из воды. Брат. Володя. Успел. А вот за баней, до моста, на реке самое нужное для ребятни место. Омут. Его устроили солдаты сройбата. В сорок девятом году прошлого столетия рубили служивые за рекой лес и вывозили его на станцию. За рекой у военных была столовая. Врытые в лужайку ряды столов и скамеек. А рядом солдатская кухня. На колесах. Мальчишки, накупавшись и ознобившись в реке до пупырышков на коже, изрядно проголодавшись, отогревались растянувшись на берегу. Сходили с ума от запахов пшенной каши с говяжьей тушенкой, какую повар, дядя Федя, перемешивал огромным черпаком в клокочущем котле кухни. Иногда звал мальчишек отведать солдатской еды. То-то был пир! В голодные послевоенные годы, на холодном берегу, горячая каша с мясом была для пацанов — пищей Богов. Они скоро нашли ключ к дяди-Фединому гостеприимству. Солдат кормили концентратами. А витамины — были в дефиците. Теперь на реку ребята без гряздка зеленого лука за пазухой не ходили. Кашу ели регулярно и от пуза. Матери удивлялись потере аппетита детей, пока не обнаружили на грядках изрядные проплешины. Раскряжеванный лес солдаты грузили на сани. Тянули тяжелыми тракторами: "Сталинец". Зимой и летом. Перекинули через речку стяжки лесин. Изрезали берега. Испортили реку. Но, уезжая, вырыли бульдозером на месте переправы омут. И нагребли высокие берега. На радость всей ребятне поселка. Через много лет, на берегу этой речки Сенька Ясенев шептал молоденькой девушке, Гале, деревянными от смущения губами, в розовое от волнения ушко, сокровенные слова: " Над рекою встретимся счастливые Помечтаем о грядущем дне. И глаза твои, лукаво-милые – Я надеюсь, улыбнутся мне... " Многие, очень многие жители поселка лесорубов, потерявшие друг друга в огромной стране, после ликвидации лесоучастка, вспоминают сегодня речку Супротивную добрым словом. Хранят память о ней в заветных уголках благодарной памяти. Как о светлой полосе жизни в пору беззаботного детства. Многие, очень многие жители поселка лесорубов, потерявшие друг друга в огромной стране, после ликвидации лесоучастка, вспоминают сегодня речку Супротивную добрым словом. Хранят память о ней в заветных уголках благодарной памяти. Как о светлой полосе жизни в пору беззаботного детства. Когда, в вечернюю пору, небо посветлеет и подрумянится лучами заката, когда тишина и прохлада оденут в бархат покоя эти благословенные места, а соловьи напомнят о добром и вечном, тихо струит свои воды к далекому синему морю речка моего детства... Супротивная.

196

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Владимир Логинов

Россия, г. Санкт-Петербург

Книги и библиотеки, с которыми я познавал мир Первое знакомство с библиотекой состоялось у меня в возрасте 4 – 5 лет. Моя мама, учительница младших классов, взяла меня с собой в свою школу. Ей надо было на педсовет, и она привела меня в большое помещение, заполненное полками с книгами. Я оказался в незнакомом необычном пространстве. Огромные стеллажи возвышались надо мной многоэтажными домами, я медленно и осторожно двигался среди этих великанов из корешков книг, стоявших тесными рядами стройных грозных гвардейцев. Их мощь и величие влекли и поражали странной силой. Сильнейшие поля выдуманных и действительных событий, многочисленных приключений, таинственных историй схватили пятилетнего мальчугана, понесли по своим улицам и переулкам, и я заблудился. Нашла меня библиотекарь, привела к своему столу, успокоила и напоила чаем с молочным коржиком. А потом пришла и мама. Позже, я не раз бывал здесь, легко ориентировался в лабиринтах полок и указателей, без труда находя Майн Рида или Фенимора Купера, Максима Горького или Владимира Маяковского, Вальтера Скотта и Сергея Есенина. То первое знакомство с библиотекой было сильным и благотворным – я навсегда полюбил эту строгую величественную тишину знаний многих тысяч людей, которых уже нет на земле, но их частички обрели формы книжных томов. Потом были другие библиотеки детско–юношеские, школьные, институтские, заводские и районные. Особо глубокие слова признательности Публичной библиотеке на Фонтанке, в которую я впервые попал в 15 лет в девятом классе и с радостью посещал все институтские годы и, даже уже работая и став отцом, впрочем, несколько реже. Строгая и торжественная атмосфера этого книжного храма принимала тебя у входа и несла по лестницам, коридорам и залам. Свет зеленых ламп, старинные столы и стулья, расписные и позолоченные корешки тысяч и тысяч томов отбирали читателя у окружающего мира , унося в свои многие миры , века и пространства. Здесь я впервые познакомился с Фрейдом и Булгаковым, Фицджеральдом и Камю, Оруэллом и Замятиным. Первой книгой, оказавшей на меня самое сильное воздействие, была “Книга о вкусной и здоровой пище“, 1953 года издания, с эпиграфом Сталина о “ характерной особенности нашей революции, которая дала возможность зажиточной и культурной жизни “ И вот эта культурная и особенно зажиточная жизнь во всей красе была представлена в этой книге .Открываешь толстую тисненую « продуктами « обложку и перед тобой огромный стол с напитками и яствами : икра красная и черная , заливное из осетра , молочный поросенок , шампанское в ведерке , коньяк Самтрест , вина Абрау , Грузии , вазы с фруктами…И кажется , что столу нет конца и края .И как в музее картинами, рассматриваешь и изучаешь каждое блюдо и напиток, наслаждаешься их цветом, вкусом, ароматом . Эти заметки на полях — разнообразные эссе (тогда мы и не знали такого слова ) о винах и пиве, пряностях и приправах, оливках и маслинах, меню на весну, лето, осень, зиму и прочее , прочее. Цветные развороты страниц: грибы от лисички до боровика, разделка говяды – быка на 15 видов мяса, молочные продукты, компоты. А прежде чем закрыть последнюю страницу, — праздничный чайный, не менее изобильный стол с коробками конфет, вазочками с пирожными, плитками шоколада, грузинскими десертными винами и армянскими коньяками. Это не просто книга — это произведение искусства, которое разглядываешь с упоением и замиранием то ли в сердце, то ли в животе. Былины о добрых и справедливых русских богатырях глубоко запали в мою детскую душу. В них была сосредоточена огромная нравственная сила – там русский дух, там Русью пахнет. Илья Муромец, Алеша Попович, Добрыня Никитич и самый – самый сильный выше гор Святогор. Глаза закрою и вижу Святогора, возвышающегося выше облаков, на ладони которого Илья Муромец верхом на коне. Всякая нечисть: Соловьи – разбойники, Змеи – тугарины была повержена и с земли русской изгнана, молодые красавицы с русыми косами из полона освобождены. Князь светел, дружина плечом к плечу стоит – защитники Руси и от внешних врагов – татар, печенегов, половцев. Какие у них шлемы, кольчуги, острые мечи, ясные взоры, широкие плечи, окладистые бороды – сила и добро, покой и воля! Вот образец благородного и сильного мужчины, который с детских лет всегда со мной. А рассказы старухи Изергиль о своей жизни, легенды о Данко и Ларре поразили романтизмом и размышлениями об истинной ценности и смысле человеческой жизни, и свободе. Образ Данко, созданный

Максимом Горьким, который спас людей ценой собственной жизни, освещая им дорогу из леса вырванным из груди сердцем, поразил моё детское воображение. Хорошо помню зачитанный, передаваемый по очереди журнал Москва, на страницах которого был опубликован роман «Мастер и Маргарита » . Впечатление от него было странное: магическое и юмористическое одновременно. Кот Бегемот и Азазелло, полет Маргариты над ночным городом и бал у Воланда, сцены в Торгсине и в театре с денежным дождем на публику. Образы и описываемые события захватили и открыли совершенно новый мир, в котором переплетается фантазия, мистика и быт. Нетленные фразы: “Рукописи не горят “, “Никогда ничего не просите…” и вечные истины о том, что должен сделать мастер для реализации своего предназначения и может достичь любящая его женщина. Мое знакомство с Фрейдом произошло на третьем этаже публичной библиотеки в зале микрофильмов. В то время его произведения были под негласным запретом, и чтобы их почитать, необходимо было иметь специальное разрешение. Хорошо помню эту громоздкую аппаратуру, с небольшого экрана которой я читал строки основоположника психоанализа. “Введение в психоанализ”, “Толкование сновидений”,- с трудом я пробирался в лабиринте телесных и духовных потребностей, размышлял у трех дорог – трех основных структурных процессах личности: ид(оно), эго и суперэго, тонул в морях сознательного и бессознательного. Понимая чуть больше половины, чувствовал революционность и грандиозность его гениального взгляда. Фрейд по новизне и значимости своего учения занял место рядом с Эйнштейном. С произведениями Хемингуэя, Фицджеральда, Фриша, Камю и других зарубежных прозаиков я впервые познакомился благодаря журналу «Иностранная литература «. Открывалась другая литература и, самое главное, совершенно иная жизнь, в которой все было непривычно: от сигарет и машин до взглядов, нравов и поступков героев. Особенно увлекся романами “Ночь нежна” Фицджеральда и “Назову себя Гантенбайн” Макса Фриша. Не отставали и другие журналы: “Новый Мир”, “Москва”, “Звезда” и т.д. В 60-80 годы все читали взахлеб, передавали журналы из рук в руки, бывало и ночами, потом обсуждали, спорили и делились впечатлениями. Это было чудесное время расцвета культуры советского народа, как ни пафосно это звучит. Первое знакомство с поэтами серебряного века произошло еще в школьные годы — это были Есенин, Маяковский и Блок, но только в институтские годы я увидел и осознал всю безграничность талантов их многообразий. Символизм, акмеизм, футуризм, — только своеобразие жизни на рубеже Х1Х – ХХ веков могло извергнуть такую вулканическую поэтическую лаву: За ограниченностью места приведу лишь две строчки: «Я мечтою ловил уходящие тени, Уходящие тени погасшего дня…» (К. Бальмонт) Невозможно перечислить все фамилии и темы, а тем более привести все строки, в которых погружаешься как в чистые струи водопадов, рек, ручейков и уносишься с ними в неизведанные ощущения, чувства, мысли, пространства и время. Другим поэтическим морем, которое увлекло меня с тех лет, стали стихи французских поэтов: Бодлера, Аполлинера, Элюара. Талант положить в строки пронизывающие мгновения, вмещающие камерность полноты жизни и отсветы вечности, пленяет снова и снова. Вот лишь отрывок одного из стихотворений Г. Аполлинера: «Под мостом Мирабо тихо Сена течет И уносит нашу любовь. Я должен помнить: печаль пройдет И снова радость придет. Ночь приближается, пробил час, Я остался, а день угас» (перевод М.Кудинова) Когда я прочитал книгу Дж. Оруэлла “1984”, то был потрясен мастерством абсурда этой антиутопии: “Война – это мир. Свобода – это рабство. Незнание – это сила”. Каким талантом и воображением нужно обладать, чтобы увидеть на несколько десятилетий вперед ущербное развитие “общества идеи”. И другое его произведение “Скотный двор“, где уже с большей сатирой показана власть свиней на ферме как символ тоталитарного общества. Смешно и очень грустно. Обе книги заставили задуматься всерьез о покорности обывателей и бессовестности власть имущих. Картину дополнил про-

Литературный фонд. Проза читанный позднее роман Евгения Замятина “Мы”, в котором с не меньшим талантом и сарказмом нарисовано государство, где люди всего лишь “ нумера ”. Они по утрам “встают, поют «Гимн Единого Государства «и трудятся по расписанию, которое не может ошибаться. Если будут хорошо себя вести, то получат из Сексуального Бюро розовый билетик на встречу с другим нумером, и радуются, что избавлены от проблемы выбора при голосовании. Тотальная несвобода ужасна, но не менее противно доведенное до абсурда общество

197

потребления О.Хаксли в произведении “О дивный новый мир”. Кода сейчас, уже в ХХ1 веке видишь, что происходит вокруг, то мир кажется жутким симбиозом всех этих антиутопий. И правильно ли их тогда называть антиутопиями ?! “То, что происходит в сознании у всех, происходит в действительности”. Конечно жаль, что рамки любого издания ограничены, и еще так много книг, с которыми я познавал мир, остались за бортом корабля – эссе в этом славном океане наших библиотек!

Александр Богданов США, г. Нью-Йорк

«Каждый сам проходит свои университеты» или «Как нас программируют любимые книги» Город Полярный, архипелаг Северная Земля, остров Диксон, архипелаг Седова, мыс Челюскина (с ударением на «е»), Североморск, Норильск, Дудинка, Воркута, Архангельск, Амдерма, Ленинград, Москва — я перечислил места, где в разное время жил, учился или работал, чтобы показать, что прочитанный в юности роман Вениамина Каверина «Два капитана» фундаментально повлиял на географию моей жизни. Да могло ли быть иначе?! Представьте, что вам 13 лет, вас зовут Саня, ваше детство прошло в городе Полярный, отец — офицер-подводник, а любимая книга — «Два капитана»? Мальчишеская мечта: побывать на Северной Земле, полазить по ледникам, пройти Северным морским путем, постоять на мостике ледокола, полетать на самолетах полярной авиации… Но как быть, если в душе осень (бабелевская?), а на носу очки… Ну где вы видели близоруких капитанов и летчиков?! И моим увлечением стала подледная рыбалка — замечательный повод почувствовать себя капитаном Татариновым. Свои воскресения помню, как сейчас: в отцовской «канадке» десятикилометровый марш на лыжах по рыхлому снегу до озера, коловоротом в метровом льду — десяток лунок, дома — с гордостью на кухонный стол полтора десятка промерзших за обратный путь гольцов, кумжи и палии. Для семиклассника — чем не полярная экспедиция?! Из воспоминаний той поры: шефские концерты с одноклассниками для моряков Ара-Губы и Порт-Владимира; поездки с отцом в Западную Лицу; новый год, встреченный на плавбазе «Инза» с экипажем отцовской подлодки — не с кем было оставить меня дома, а отец был дежурным по бригаде. Что еще? Да, море меня не укачивает — это было проверено в девятибальный шторм на тральщике британской постройки времен второй мировой, по случаю «подбрасывавшего» семьи офицеров из Североморска в Видяево. Потом был Горный институт в Ленинграде; в месяцы каникул и студенческих практик я все равно оказывался на Севере: ремонтировал железную дорогу Кировск — Умбозеро; изучал комбинат «Апатит», начиная с плато Расвумчорр до подземных рудников, с цехов обогатительной фабрики до хвостохранилища на озере Имандра; работал мельником на обогатительной фабрике в Норильске, съездил в Дудинку, защитил дипломный проект по комбинату «Печенга-Никель». Мое первое внедренное (в соавторстве) изобретение — это реагент для обогащения медно-никелевых руд Норильска, а предложение о перевозке морем из Норильска в Мончегорск исключительно обогащенной руды сулило 30 миллионов рублей экономии в ценах 1972 года за одну навигацию. После защиты диплома меня распределили на десятимесячные курсы английского языка. Это позволило мне самому проводить патентный поиск и читать статьи по добыче и переработке минеральных богатств морского дна, когда я поступил в аспирантуру. Тема кандидатской, связаная с прибрежными россыпями золота и алмазов, открыла путь к совместным исследованиям с геологами института Арктики и Антарктики (СевМорГео). В первой экспедиции я уже занимался поисками минералов — спутников алмазов на побережье Чёшской губы Баренцева моря в устье реки Пеша (территория Ямало-Ненецкого национального округа). До сих пор помню круглосуточный лай сотен собак — традиционного транспорта местных жителей. Столбы со связками сушеного лосося (юколы) — экологически чистого «горючего» собачьих упражек.

Местное мореплавание, подчиненное таблицам приливов и отливов. В отлив море опускалось почти на 4,5 метра и уходило за пределы видимости, обнажая липкое дно и остовы малых рыболовных сейнеров и самоходных барж, не угадавших фазу Луны… Нам прилив помогал ловить камбалу: два кирпича, между ними 20 метров шпагата с несколькими крючками на поводках; во время отлива снасть с наживкой укладывалась на осушаемом дне, а в следующий отлив мы выходили на осушку и просто собирали попавшуюся камбалу. Из той экспедиции мы привезли тяжеленную пластину сланца размером метр на полтора с отпечатком древнего папоротника, как доказательство того, что не всегда Северный океан был Ледовитым. После аспирантуры я остался преподавать на кафедре, читал лекции заочным и вечерним студентам филиалов в Воркуте, Инте и Кировске, много работал в научной лаборатории. Помню беседы с профессором П.С. Вороновым — участником Первой комплексной экспедиции в Антарктиде, и В.Б. Добрецовым — энтузиастом добычи минеральных полезных ископаемых морского дна. А потом кафедральной разработкой заинтересовался институт СевМорГео, и был заключен многолетний договор на полевую проверку нашего оборудования для обогащения тонко-пластинчатого золота — угадайте где? — правильно: на архипелаге Северная Земля! Что и требовалось доказать!!! Я помню каждый день того непростого сезона, который закончился без ЧП только по прихоти Судьбы. Было всё, о чем только мечталось в 13 лет: географические пункты с экзотическими названиями — остров Диксон, пролив Шокальского, архипелаг Северная Земля, пролив Вилькицкого, мыс Челюскина. Были полеты на самолетах и вертолетах полярной авиации, аварийная посадка на острове Средний архипелага Седова в полном «молоке» (50 метров — это разве видимость?!) Был сезон с потрясающими результатами работы нашего обогатительного комплекса — современной версии «золотого руна». Собственно говоря, нам и предложили поработать на Северной Земле для решения почти детективной проблемы. Руководство института СевМорГео было встревожено: химические анализы геологических проб, взятых на острове Большевик, свидетельствовали о высоком содержание золота, а в шлихах, доставленных в лабораторию института в Усть-Ижоре, золота практически уже не было… Наши исследования показали, что дело не в хищении: значительная часть североземельского золота имела форму очень мелких и плоских чешуек, которые полностью смывались вместе с водой при традиционном способе концентрации проб. (К этому случаю очень уж подходит мысль, которую Мартин Лютер высказал еще в XVI веке: «Не следует ребенка вместе с водой выплескивать из ванны»). В общем, при концентрации геологических проб на разработанном нами оборудовании тонкие фракции золота эффективно улавливались. Да, золото нашлось, и довольно много: по-моему, сегодня россыпи Северной Земли принадлежат «Норильскому Никелю» и обеспечивают чуть ли не четверть его годового дохода. Но это было не все: микроскоп показал, что помимо золота наша техника еще улавливала и какие-то непонятные металлические проволочки. Вначале мы думали, что это обломки дендритов россыпного серебра, но все оказалось намного интересней. Это уже была сенсация. Химический анализ выявил, что металл проволочек — это осмий с примесью рения; а по форме и по составу эти проволочки были идентифицированы, как остатки композитных материалов из защитных оболочек американских космических кораблей. В высоких слоях атмосферы успевало сгорать все — за исключением тугоплавких металлических волокон, которые и оседали из околоземного пространства на поверхность ледников. Летом, при таянии поверхности

198

Русский литературный центр. Litagenty.ru

ледников, эти проволочки смывались бурными потоками и накапливались на дне ручьев, откуда мы и черпали наши пробы. На радостях мы посчитали себя первооткрывателями нового типа техногенных космических месторождений. А потом мы чуть не утонули в Баренцевом море. Дело было так. Ледокол «Адмирал Макаров» довел нас на обратном пути практически до острова Диксон, и дальше мы шли по льдам Карского моря на танкере «Ленинск–Кузнецкий» с ледовым усилением корпуса. На выходе из спокойного Карского моря экипаж «спустил» под лед трюмные воды, чтобы не тратить на это три дня в Архангельском порту. Судно вылезло из воды и его парусность возросла. На выходе из пролива Карские Ворота Баренцево море встретило нас девятибальным штормом, где и

сказалась пониженная осадка и парусность судна. Танкер с 25-тысячным водоизмещением болтало как щепку, а когда капитан попытался изменить курс к Архангельску, судно практически положило на борт. Природа в очередной раз предупредила людей, что не стоит гадить там, где ходишь… Теперь о главном. Я не хочу вводить никого в заблуждение: все, что здесь перечислено, это не результат моего упорства в достижении поставленной однажды цели — как многие, я просто следовал обстоятельствам жизни. Однако только сейчас, когда я нанес на карту северные маршруты и географию моих проектов разных лет, до меня, наконец, дошло, насколько неотвратимо человека программируют его любимые книги.

Диана Смирнова Россия, г. Курск

Тёплые тени В тёмном пальто, сероватой беретке, шарфе, нетуго обвязанном вокруг шеи, что торчал из-под воротника, чёрных кожаных перчатках, по улице неспешно прогуливался пожилой мужчина. Его шаги были очень мягкие и почти неразличимые, не нарушавшие тишину вечерней улицы. Руки он завёл за спину, держа в них маленький чёрный зонтик, так и не пригодившийся во время прогулки. Мужчина не оборачивался по сторонам, держал спину прямо и ни разу не сменил темп ходьбы, придерживаясь своей привычной расслабленной поступи. Зайдя во двор одного из высотных домов, он прошёл мимо пары немного покосившихся самодельных лавочек, между которыми стоял такой же стол. Над ним склонила потяжелевшие от ягод ветки рябина, листья которой едва касался слабый прохладный ветерок. Шелестели лишь несколько высохших листочков, упавших на стол и рядом с ним. Подойдя к подъезду, мужчина остановился перед дверью, перехватил за спиной зонт левой рукой, а правой открыл дверь, несильно вдыхая знакомый запах: тёплый, немного сырой, но заставляющий втягивать носом воздух каждый раз. В подъезде не горел свет, но мужчине он и не нужен был. Поднимаясь по порожкам, жилец прошёл к своей двери, лишь немного шелестя тканью пальто, что было хорошо слышно в безмолвной тишине помещения. Аккуратно и медленно мужчина вставил ключ в замочную скважину, повернул раз, второй. Соприкосновение металла о металл громкими звуками отразилось о стены лестничной площадки. Дверь открылась, несильно скрипнув, тем самым потребовав к себе внимания хозяина квартиры. В самом жилище оказалось даже тише, чем в подъезде, а воздух помимо приятного и тёплого старого аромата древесины впитал в себя что-то ещё. Что-то, немного приглушавшее запах всего остального, будто прозрачная тонкая плёнка. Так и оставаясь в полной темноте, мужчина снял берет и повесил его на один из двух крючков для головных уборов. Снял ботинки, после чего надел домашние стоптанные тапочки, а уличная обувь отправилась на полку, слишком просторную для немногочисленных пар ботинок одинокого жильца. На низкой полке были следы обуви, изо дня в день стоявшей на своём законном месте достаточно долго, чтобы оставить о себе «память». Сняв пальто и повесив его в шкаф, мужчина прошёл в глубь тёмной квартиры. Это помещение было настолько тихим, что любой шорох, даже едва различимый, отлично слышался во всех комнатах. Каждый скрип половицы или старой мебели, сквозняк, шуршащий занавесками, каждый звук, просочившийся с улицы, находил себе место здесь. Этим и жила квартира, этим дышала: тихими звуками, неразличимыми там, на улице, но громко играющими здесь. Эти звуки наполняли тишину, не давая ей стать оглушающей, подгоняли почти остановившееся в квартире время с той же силой, что и их громкость. Но этого вполне хватало. На пол коридора упала полоска света из ванной комнаты, послышался шум воды, и опять всё стихло и замерло. Даже в домашней обуви мужчина ходил тихо, похоже, на полу были расстелены мягкие ковры. Но в такой темноте этого пока не разглядеть. Пожилой обитатель квартиры, отлично ориентируясь и ничего не задевая, прошёл в самую большую комнату, раздвинул шторы, давая тусклому сумеречному свету проникнуть сквозь старое окно, слабо освещая комнату. Но этого хватило, чтобы увидеть рядом с окном небольшой стол, белая скатерть на котором была такой же, как и шторы: плетёная замысловатыми узорами, точно плотная паутинка, некогда хорошо выстиранная и выглаженная, а сейчас несильно пропитанная пылью, запах которой жилец наверняка ощутил, раздвигая шторы. Виднелись в тусклом

свете и очертания двух довольно массивных кресел, стоящих по обе стороны от стола. Остальная же часть комнаты тихо затаилась в темноте. Мужчина прошёл во мрак комнаты, послышалось небольшое копошение и несильный щелчок: наверно, это была дверка, наверняка, массивного шкафа, спрятавшегося у дальней стены. Пожилой человек подошёл к столу, поставил на него тройной подсвечник, коробок спичек и упаковку свечей, какие уже и не производят. Даже в темноте было видно, как картонная упаковка свечей выцвела и впитала в себя многолетнюю пыль, стёртую лишь в одном месте. Мужчина вытащил три свечи, положил их на стол одну за одной и взял коробок со спичками. Послышался характерный звук: спичка медленно, но с нажимом чиркнула, осветив стол, кресла, доставая своим мягким сиянием до большого стенного шкафа, книжных полок со своими многостраничными обитателями и массивного дивана. Мужчина задержался взглядом на спичке, поднеся её на уровень глаз. Пламя отразилось в его глазах, осветило рукав свитера, надетого поверх рубашки, блеснуло на пуговицах одежды. Небольшие морщинки на руках и лице старика впитали в себя тень, сильнее контрастируя при освещавшей их спичке. Насмотревшись на пламя, мужчина взял одну из свечей и начал растапливать её с нижнего конца. Капли горячего воска падали на стол, который в этом месте оказался в многочисленных аналогичных потёках. Мужчина зажёг фитиль свечи и положил догорающую спичку, которая уже начинала обжигать его пальцы, в жестяную баночку, стоявшую там же на столе и потускневшую от пепла. Спичку он не задул, позволяя ей догореть в тёмнобелёсой кучке, а свечу поставил в самую верхнюю часть подсвечника, хорошенько придавив. Свеча дала больше света, чем спичка, позволяя рассмотреть разнообразные многослойные потёки воска на подсвечнике, кусочки уже прогоревших до этого, но не убранных свечей. Фитильки утонули в застывшем воске, многочисленно проливавшемся до этого через края подсвечника. А мужчина прямо поверх старых свечей поставил новые. Ещё две свечи он также растопил с нижних концов и зажёг, только уже об первую, и установил на оставшиеся места. Руки хозяина квартиры двигались плавно и последовательно, без лишних движений. Три свечи смогли осветить большую комнату во всей её величине, открывая детали и превращая тёмные загадочные силуэты в предметы мебели. На стол пролилось больше всего света и теперь даже едва заметный ржавый полукруглый след, повторявший контур жестяной банки, был виден рядом с ней. Преобразились и кресла, стоявшие около стола на достаточном расстоянии, чтобы до него дотянуться, но при этом видеть всю комнату, ничем не загораживая обзор. На полу поверх поскрипывающего паркета действительно лежали узорчатые ковры. Огонь свечей мазнул по мягкому дивану, обивка которого была заботливо спрятана покрывалом. Кресла оказались прикрыты точно также, но на них ещё лежали и миниатюрные подушки. Оставив всё на столе, мужчина подошёл к одному из кресел и взбил подушку. Затем прошёл ко второму и сел, не облокачиваясь о спинку и держа прямую осанку. Вдруг снаружи по окну и подоконнику ударили капли дождя, подгоняемые завывающим ветром. Огонь свечей начал извиваться от сквозняка и по комнате затанцевали тени, то успокаиваясь, то возобновляя движение. Мужчина посмотрел на второе кресло, обвёл взглядом лежавшую там на подлокотнике покрытую пылью книгу, немного сбившееся покрывало, и лёгкая улыбка мелькнула на его губах. Он завёл руку за кресло и на ощупь достал оттуда гитару, гриф которой облокачивался о мягкий подлокотник, оставив на нём неболь-

Литературный фонд. Проза шую вмятину. Гитара стояла там, совсем притаившись, не мешая и не бросаясь в глаза, но при этом была под рукой у старика. Он устроил инструмент у себя на коленях, руки сами приняли нужное положение, левая нащупала нужный аккорд, а правая погладила струны. Напрямую мужчина больше не смотрел на второе кресло, но боковым зрением всё равно постреливал, пока его пальцы не стали медленно перебирать струны, извлекая мягкий звук. Взгляд старика стал понемногу затуманиваться под старую мелодию. Веки мужчины медленно прикрылись, и он погрузился в воспоминания, тени которых кружили вокруг него. Мужчина слышал голоса, шаги… А по комнате кружилось в танце множество теней, бегая по стенам, потолкам, скача по полу и игриво выглядывая из-за мебели. Было ли это работой сквозняка и пламени свечей, или же игрой воображения мужчины, окунувшегося в прошлое, остаётся загадкой. Всё перемешалось и закружилось в этот тихий вечер под вальс, наигранный стариком. Вдруг мужчина прервался посреди мелодии и причудливый танец тёплых существ вновь превратился в тени, отбрасываемые предметами в комнате. В тишине слышалась странная вибрация, не похожая на привычные звуки квартиры. Мужчина аккуратно поставил гитару на её место за креслом, облокотив грифом о подлокотник, и достал из кармана брюк телефон – современный гаджет, являющийся, судя по всему, единственным «приветом» из настоящего для старика. Механический свет заставил немного прищуриться мужчину, как только он поднёс устройство поближе к лицу. На дисплее появилась картинка – фотография, определявшая звонившего. На ней было запечатлено сразу несколько человек: улыбающаяся молодая девушка с маленьким мальчиком на руках, и обнимающий их обоих мужчина. Счастливую молодую семью определяли глаза, лучащиеся ярким светом. Мужчина залюбовался было фотографией, но быстро спохватился и ответил на звонок. Его спина, расслабленная, но при этом прямая, немного напряглась, да и вся поза сидящего стала выражать некую готовность резко сорваться с места. Поднеся телефон к уху, мужчина весь обратился в слух, обхватив аппарат обеими руками и поддавшись в его сторону. В трубке сначала послышался шум, характерный для уличной суеты, после чего молодой женский голос весело заговорил. – Пап, ты чего так долго на звонок не отвечал!? – наигранно обиженно заговорила девушка, пытаясь перекричать весёлый детский смех и шум города. – Мы тебе звоним, звоним, а ты не слышишь. – Да я на гитаре заигрался, – немного сконфуженно ответил мужчина, прислушиваясь к каждому звуку, который передавал ему телефон. Улыбка сама собой наползла на его лицо. – Ты как всегда… Ладно, мы только из продуктового магазина вышли, накупили много-много всяких вкусностей, – радостно возвестила говорившая. – Так что жди гостей! Скоро к тебе придём. В трубке был слышен радостный голос маленького внука, что-то кричавшего в трубку дедушке, и мужчину, чьи слова разобрать было почти невозможно. Оживлённый разговор быстро закончился, но старик ещё некоторое время держал телефон в руке. После чего он от-

199

ложил его, подошёл к столу. Из-за движений хозяина квартиры пламя свечей заколыхалось, оживляя на время разговора тени. Мужчина подошёл ко второму креслу и положил на его спинку руку, мягко проведя по обивке. Старик смотрел в окно сквозь прозрачный тюль. Взгляд его был снова как будто затуманен, но выражение лица переменилось: морщинки немного разгладились, всё лицо посветлело. Возможно, это было от того, что старик подошёл к свечам, но он и раньше уже стоял радом с ними. Пальцы его снова легко и тепло пробежали подушечками по спинке кресла. В тишину комнаты влился бархатный голос хозяина квартиры. – Совсем скоро у нас будут гости. – Слова эти были произнесены с ноткой торжественности и радости. Ещё немного постояв так у окна и поглаживая кресло, мужчина взял подсвечник и затушил свечи, погружая комнату в темноту. Белёсый дымок, потянувшийся от затушенных фитилей, постепенно растворился, уходя невесомой дорожкой в никуда. А старик, как и прежде, неспешно и спокойно взял спички, старую упаковку свечей и подсвечник, унося их в ту часть комнаты, где массивный стенной шкаф бликовал стеклянными верхними дверцами от скудного уличного освещения. Мужчина спрятал все вещи за стекло, задержавшись шершавыми пальцами на дверке, ненадолго отделившей его от поставленных предметов. Комната была темна, как и вся квартира, её хозяин неподвижно стоял в тишине. Теперь здесь был только он, впитывающий сменившуюся атмосферу. Мужчина включил свет в комнате и её некогда яркие цвета, немного потускневшие от пыли в некоторых местах, заиграли тёплыми тонами. Преобразился большой диван, единственный предмет мебели, до которого почти не доставал свет свечей, таинственно пряча того в тёмном углу. Теперь же он мягко и ненавящего приглашал в свои объятия большую компанию. Не скакали больше по освещённой комнате загадочные тени, но их присутствие ощущалось повсюду: на креслах и за ними, на полках шкафов и меж страниц книги, оставленной на мягком подлокотнике у стола. Всё осталось здесь и продолжало греть душу старика, оглядывающего комнату. Мужчина прошёл в прихожую и включил там свет, а затем вернулся назад, зайдя в соседнюю комнату. Открыл там шкаф, достал свежую выглаженную рубашку и другой джемпер. Вернулся в гостиную хозяин квартиры уже преобразившийся, всё ещё продолжая наводить лоск: поправляя воротник и рукава. Он встал посреди комнаты напротив того самого кресла, с лёгкой улыбкой на лице гордо одёрнул полы джемпера, поддавшись грудью вперёд, развернулся на пятках к своему креслу и принял там своё привычное положение, не забыв прихватить небольшую картонную коробку. Из неё он достал кусочек мягкой ткани, сложенный в несколько раз. Рука сидящего снова юркнула за край кресла, выуживая оттуда музыкальный инструмент. Мужчина принялся наполировывать гитару, проверять струны и подстраивать их, легко, бережно и мягко, любуясь бликами на лакированном дереве и готовя инструмент к любимой публике. Тёплые тени ждали вместе с ним.

Любовь Савченко

Россия, г. Нижний Новгород

Богатый человек Пригретая солнечными лучами и пением птиц, укрытая первым снегом, стояла яблоня – краса, дожидаясь своего бурного, розового цветения, когда наливные яблочки ее пойдут в сок и от тяжести будут срываться с ветвей. Стояла она тихо, статно, словно барышня в своем снежном одеянии, кутаясь в кружевной, вязаный платок, подаренный женихом – ноябрем. На ветвях ее – косах, трещали о своем воробьи, и так не хотелось мне, проезжая мимо них с возом потревожить их дивный разговор ни о чем. Щебет их был далеко слышен по заснеженной дороге, видимо, умаялись, маленькие, присели отдохнуть да и поболтать о чем наслышенны, а тут я, в тяжелой шубе да валенках, плетусь, запыхаюсь, тяну лямку саней своих что есть мочи, чтобы до заката поспеть домой с подарками да съестным. Небось, ждут меня домашние, не дождутся, самовар готовят да плюшки пекут, суетятся по дому все, старшая Иринка, поди уже и воду натаскала, а Глаша, малая моя, избу метет. Эх, хорошо, хорошо на свете, дышать хорошо, да идти хорошо. Вот даже сани неподъемные с ярмарки тянуть и то хорошо, не зря тяну. Как увидят мои домашние пряники новгородские, муки мешок да пшеницы, петушков на палочках, так и обрадуются пуще прежнего, развеется зима лютая в их сердцах, да пригреются у печки, дитятки мои, лакомясь. Тащу, а что делать. Вон, воронье полетело:

— Тьфу, поганые! Летите восвояси! – Совсем уж застыл мой голос, осип от холодного воздуху, да и черт бы с ним, вокруг красота какая, особенная, зимняя: бугры наши, лебедянские, изумрудные, словно молочные стали, кажется, не в снег вступаешь, а в густые сливки, разве что хрустит под ногами, и на сливках этих следов диких видимо — невидимо. Вот и зайчишка пробегал, прятался, небось лисичкины следы заметил, а вот косуля быстрыми своими шагами удирала. Эх, хорошо! Речка Лебедянка встала давно, уж рыбаки крестьяне давно рыбачат, а я не хожу. Рыбу жалко, круглое лето не дают ей отдыха, а тут еще и зимой тревожат. Средняя моя, Настасья все твердит, сходи да сходи, а я не иду. Может и зря, кто знает. Деревца, знакомые такие, побелели все первым снегом, принарядились видимо, как я к ярмарке. Стоят статные, глаз радуют да и душу на этой пустынной дороге, хоть кто то живой, и не так уж и страшно. Помню, идешь здесь летом, а березки к тебе веточки клонят, по лицу гладят нежно так, словно мать, и каждую веточку, каждый листик благодарить хочется да целовать, душу для них разорвать да зимой укрыть от холода. И теперь стоят мои родные, продрогшие, как и я, корнями в промерзшую почву лезут, а как иначе. — Березоньки родимые, что ж вы так, на холоде морозитесь? – И представляется мне, что березы эти, как птицы перелетные к холоду отправляются в летние края, а наша Лебедянка стоит голая совсем, будто мертвая.

200

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Поплохело мне от таких видений, остановиться бы да присесть на сани, глядишь не замерзну. На том с собой и порешил, обоперся о муку, сижу, смотрю, пар изо рта выдуваю, а солнце меж тем отдыху мне не дает, все к закату клонит да торопит, ну ничего, недолго осталось, успею. Руками замерзшими достаю из кисета табачку нюхательного, пальцы уж совсем не слушаются, но хорошо, хорошо мне живется, не на что жаловаться. После баньки горячей по улице быстрей домой бегу, пока не остыл, да к столу, к самовару, смородиновый чай пить. Бывает и соседи приходят, тут уж мы лото достаем, домино и прочие игры, играем да плюшки жуем, вот забава. Улыбаюсь. Лишь летом покоя никакого, но я не жалуюсь, хорошо мне. Воет, рычит вьюга, или не вьюга вовсе, а волк голодный, меня заприметивший. Уж стал хвост серый мне под кустами мерещатся. Глаза открываю, оглядываюсь, нет никого. — Батюшки, неужто задремал? – Вот голова дурная, уж солнце на самом горизонте, а еще идти километров пять. Чуть насмерть не замерз, вот пропащая душа. Встаю, ноги уж не слушаются, окоченели совсем. Беру лямку свою, чу! Не уж-то в кустах кто-то? И правда, слышно, ходит, не сон то был. Забилось сердце мое, пошла кровь по жилам, да как рванул я сани быстрым ходом не чувствуя усталости, чтоб хоть как-то отсрочить гибель свою от волка али от медведя. Часто возле нашей Лебедянки черти эти ошиваются, собак не боятся, лезут к людям от голода, а что им стоит человека изодрать? Бегу я как ушибленный по буеракам, легкость особую в ногах чуя, словно помолодел вовсе лет на десять, бегу и все прислушиваюсь, не бежит ли за мной следом моя погибель. Слышу: бежит, нагоняет, лапами в снег проваливается, волк, не иначе. Уж чувствую, как после буераков силы мои на исходе, решаю остановится, да сразится с волчарой, как сосед мой в прошлом году. А иначе никак. Останавливаюсь резко, скидываю лямку, да присматриваюсь в

темноту, откуда выбежит, а в голове лишь мысли: «Как бы до дому живым добраться.» У смерти глаза большие, круглые, я сам видел, как они смотрели на меня из темноты, но подходить она не собиралась. Видимо ждала, чтоб я спиной повернулся, да возом себя обременил. — Иди сюда, лютый! Иди сюда! – Крикнул я в темноту не для устрашения волчьего, а для себя самого, чтобы духу не растерять, и, вижу, двинулся черт в мою сторону, еще пару метров каких-то да и выйдет из темноты. Сердце мое заколотилось быстро, напрягся я, изготовился, да гляжу, выходит тихо так, осторожно, не волк вовсе, а Полкан соседский, рыжий, с клоками шерсти на боках да хвостом куцым. — Эх, Полкан, чертяка, напугал! Что ж ты крадешься то за мной? – Снял я рукавицы да протягиваю ему руки в знак дружбы, а он давай их лизать и носом холодным тыкаться. — Полно, полно. Да ты ведь умник какой, замерз бы я без тебя, уснул бы беспробудным сном. Пошли-ка домой, вон с того холма уж и Лебедянка видна. – Рванул Полкан с радостью, что его приласкали, и я в след за ним, с радостью, что жив остался, бегу, ног не чувствую, словно лечу, и сани мои вслед за мной по рыхлому снегу летят. Скорее, скорее домой! Ночь уж настала, небо черное – черное, луна вышла мне дорогу освещать, и забираюсь я на последний холм уже под ее опекой. Стою, гляжу, родной деревней любуюсь, бороду от инея вытираю. Там, за церковкой мой домик видно, дымок с трубы, на крылечке свет горит, видно, Иринка выставила, ждет меня, волнуется. Свет, теплый такой, стелящийся на снег, от окон родного дома силы дает немыслимо. Вдохнул я полной грудью. Хорошо. Как хорошо мне! Летом в зелени сада утопаю, да в золоте пшеницы, а зимой в молоке и тепле дома, и нет меня богаче и не будет, ведь я счастлив безмерно, а как иначе?

Бродяга Ясное, солнечное утро стыдливо открывало все зеленые прелести холмов, на которых маленькими, белоснежными облачками паслись овцы. Трава, столь свежая и прекрасная отливала утренней росой и пробуждалась под ясным солнцем Шотландии. Там впереди изумрудный холм, на котором еле заметно ютились деревянные домики с хлипенькими оградами и садами, порой настолько большими, что поражали воображение. Еле заметная, деревянная, темная церковь стояла на самом высоком месте холма и крест ее смотрел и видел все со всех четырех сторон, обдуваемый прохладным северным ветром. Крона высокого, старого дуба раскачивалась в такт воздушным порывам, теряя листья, которые с удивительной грацией балерин приземлялись на тело усталого путника, отдыхающего у ствола в тени. Глаза его были закрыты, но он не спал, лишь позволял себе минутную слабость мечтаний, о чем говорили изредка расплывавшиеся в улыбке губы. Мох под дубом был таким мягким, обволакивающим, словно пуховая перина, что совершенно не хотелось вставать, лишь лежать в этой мечтательной неге и быть укрываемым падающими осенними листьями. А что еще остается делать вечному путнику, прошедшему уже много сотен миль, и видавшего многое и многих? Солнце здесь светило не так, как в других краях, здесь оно было холодно – ласковым, с привкусом моря, оно грело и радовало всех шотландцев, и теперь его тоже. Солнце везде родное, и куда бы не ступили твои ноги, единственный друг у тебя все же будет. Вот ветер недовольно поднял ворох листьев, упавших на человека и его небольшую дорожную сумку. Теперь можно было разглядеть инициалы, вышитые белыми нитками на видном месте багажа: Сэм Джейс. По-видимому, так и звали одинокого, но знаменитого путника, отдыхавшего у дерева. Его ждали, его принимали люди, ведь о Сэме ходили слухи, что счастливей человека нет во всей Шотландии, что удача ходит за ним, а улыбка его верный спутник. В этом не было ни капли лжи, все за спиной у Сэма твердили, что он поцелован Богом, одарен светом и все прочее в этом роде. Вечно жизнерадостный он жил словно в ожидании чуда, давая надежду и свет другим, из города в город никогда не останавливаясь. Он был для некоторых словно лучик солнца холодной зимой, для некоторых позером и бездельником, скитающимся по округе, но все как один говорили о нем. Сэм не гордился, не презирал себя, не знал печали, он лишь собирал всех этих людей в свой походный дневник, и, иногда, по вечерам перечитывал их души перед сном. Тут были описаны разные люди, встречавшиеся у него на пути: добрые и злые, счастливые и не очень, каждый характер, каждый отпечаток души попал на старые страницы. Некоторых людей уже не было в живых, но часть их самих еще жила в дневнике Сэма, и дышала своими чернильными легкими, заставляя возвращаться к их истории вновь и вновь. Бумага помнила всех. Ветер приветливо колыхал дубовую крону, вдалеке блеяли овцы, и все это как-то по-особенному усыпляло, заставляло держать глаза закрытыми, медленно погружаясь в утренний сон после ночных скитаний. «Опять всю ночь бродил?» — пробурчал бы старик Раф, чью душу Сэм записал пять лет назад. «Никакого покоя у молодежи.» Раф был очень ворчливым, но настолько доброжелательным и открытым, что, несомненно, заслужил свое

место в «дневнике душ» Сэма Джейса. Но вот в ответ Рафу послышался легкий, немного усталый голос: «Дай ему отдохнуть, Раф, это его жизнь.» Голос, такой знакомый и родной тихо напевал колыбельную, иногда останавливаясь, словно слушая мерное сопение путника. Элизабет, безусловно любила своего сына, который, уже спустя пятнадцать лет ее смерти, до сих пор оставался главной в ее жизни тайной и заслугой. Ее душу Сэм, по велению отца, записал своим корявым, детским подчерком впервые, в чистой тетради с кожаным переплетом. Через шесть лет на этих страницах появился и отец: высокий, темноволосый и молодой, что так поразил юную Элизабет Мориган, которая, забеременев, убежала с ним под покровом ночи и тайны. Сюда же, в дневник, со слов отца, Сэм переписал своего деда – Гилберта Моригана, владельца двух знатных поместий «Тайрон» и «Забвиния», ныне покойного, и сохранившего тайну своей Элизабет. Их встреча на бумаге была чувственной, полной торжества, и Эли, несомненно, была рада отцу даже после смерти. Ни жедушки, ни бабушки Джейсов, вернее – Джеймсов, как говорилось в документах, Сэм не знал. Отец попал в пастухи еще в малолетстве, и был воспитан в ирландской семье, которая, по мимо него еще имела семерых детей. После своего шестнадцатилетия, Артур Джеймс, простившись с приемной семьей, отправился по Ирландии на поиски своих родителей, но вскоре сия цель уже стала лишь второстепенной. Он стал хорошим «собирателем душ» или просто бродягой, который ходил по стране работая в разных местах у разных людей. После его смерти эта учесть выпала и Сэму, который принял ее и выполнял с легкостью, заслуживая уважения сначала в Ирландии, а потом и в Шотландии. Люди в забытых деревнях ждали его с нетерпением, ведь рассказы о городах и других людях ничуть не надоедают, особенно когда собеседник столь улыбчив и приятен. Думал ли Сэм остаться где-то насовсем? Конечно. Он и сам задавал себе вопрос, оглядываю доброжелательные лица, встречающие его в нетерпении, но кто же тогда буде записывать души? Кто сохранит память о всех этих достойных людях? Они умрут, а на страницах любят, говорят, живут. Слишком большая цена для его спокойной жизни, к которой он никогда не стремился. «Вставай, мой дорогой, солнце уже близко к закату.» — Легкий, спокойный голос Элизабет заставил Сэма открыть глаза. Да, действительно, солнце уже шло к закату, и нужно было до темноты добраться до лежащей на холмах впереди деревеньки. Там, среди теплых каменных домов он на время найдет себе пристанище, на время будет любоваться огнем в очаге, детским смехом, улыбками людей, все на время, пока не поймет, что более этой деревне не нужен. Поднявшись с земли, путник направил свой темный взгляд на деревню посреди изумрудных лугов. Сколько же еще жизней ему предстоит прожить, сколько ботинок стоптать? Казалось, ответ не знал никто, но он лежал совсем рядом, за горизонтом, там, где небо встречается с землей, там он прекратит свой путь, обратив свой взор ввысь, к звездам, и подобно своему отцу передаст не только частичку себя сыну или дочери, но и простую с виду тетрадь, обладающею неким терпким волшебством, заметным лишь для видящих. Сэм глубоко вздохнул вечерний воздух, и накинув на плечи пальто, обопершись на палку, стал неспешно спускаться к улицам. Ему не куда было торопиться.

Литературный фонд. Проза

201

Надежда Поплавская Россия, г. Тюмень

Перепутье — Давно стоишь, служивый? Парень с военной выправкой кивнул, не оборачиваясь. — Все занесло к чертям, – не унимался старик. – От дома к сортиру тропинку час расчищали, а тут вообще хоть на санях езжай. Еще пара часов, и перекресток и впрямь будет, скорее, похож на лабиринт: снег аккуратно ложился холмами, но дорога оставалась чистой. Кому страшный сон, а какому дворнику, может, и чудо чудесное. Стойкий солдатик оловянно молчал, казалось, уже вмерзший по щиколотку в снег. У ног в свете луны поблескивали монетки. За какие сотворенные грехи здесь расплачивались? И расплатились ли? Солдатик скользил взглядом с одного блестящего кружка на другой. Она носила монисто. Это он хорошо помнил. Многие помнили. Давно это было. Она была красива: смуглая, впитавшая солнце кожа, тугие, темные кудри густых волос, тонкая фигурка, не знавшие помады губы, карие глаза. Не просто красивая – завораживающая. Он ждал. До самого конца ждал. Что-то должно было случиться, но нет. Она, столь верно служившая тому, в кого верила, стала пеплом. Монисто не разлетелось вдребезги, монеты не выжгли глаза толпе, не впились клеймом во лбы наблюдавших за костром. Чем она это заслужила? Одноглазый старик притих. В бесцветном небе черными росчерками туши вырисовывалось будущее. В глазах юноши читалось что-то страшное, что-то новое. Оно уже оживало, копошилось. Холод – не помеха. Волк злобно зарычал, оскалив зубы у морщинистого лица, и скрылся в теле солдата – то ли хозяина, то ли жертвы. — Дался тебе этот снег, – вздохнул юноша. – Уходил бы. С глазом, без глаза – не велика потеря. На старческом лице заиграли желваки. Солдат попытался улыбнуться: — Не все ли равно тебе, Великому? – улыбки не получилось, вышла гримаса. Лицо старика исказила мстительная усмешка: — Зря ждешь ее. Сам знаешь, лая собак по ночам уже давно не слыхать. — Я бы тоже сюда не поднялся в такую метель. Деревья сохнут, волки молчат. Забыли нас Боги. Хороший хозяин в такую погоду... — Тебе, может, и хозяин. Стоны слыхал ночью? Воет почище собак. Девка-лекарша в деревне разродиться не может. Третий день пошел. Ни туда, ни сюда. — А девчонку-то за что? Пусть кто за нее сходит помолиться что ли. — Какой там? – добить ее хочешь? Все изголовье кровати вязями исцарапано. — На здоровье? — На здоровье, милый, на здоровье, и на процветание, и на роды быстрые. Они ее и убьют теперь. И ребенка. Смешная шутка вышла. — Злой ты, старик. А лисицу ее не заметил? Не петляй, старик! — Все нынче петляют. Упетляла и лисица, да и остальные хранители ушли. То ли ушли, то ли еще чего, шут их знает. Следы есть, а куда уводят, не поймешь. Как детенка, меня за нос полночи водили, а на утро снег опять чистый. — То-то волков не слышно. — Не страшно, парень, вот так же без следа пропасть? Старик отвернулся, сплюнув под ноги. Да в эти глаза смотреть же невозможно: «Закрой, закрой», – шептал он, призывая былую силу. Все ни к черту. Когда сила была, до слов он не опускался. Парень смотрел вниз. Страх, не смыкающий глаз. Веки – створки дверей, а замок – да его и не сыскать. Сейчас не до этого. Он боролся, правда, боролся. Ночью в слезах ползал по обледеневшему насту и чертил по снегу меловый круг. Хорошо, что хранители ушли. Одноглазый – пусть себе веселится, а зверь должен уважать хозяина до последнего, когда уже не за что, когда хозяин сам себя проклял. Содрал подушечки пальцев о лед, круг выходил грязно-красный. Даже соль насыпал от нечистого – хуже деревенской бабки-повитухи. К

утру страх прошел, круг занесло снегом. В тумане вырисовывались рога. Сквозь снежную мглу за юношей следил неотступный взгляд. Странное лицо: слишком тонкое для человека, слишком красивое для зверя. Рогатый вежливо стоял в стороне. Он не требовал, не издевался и не угрожал – он предлагал. В мире, где все замерло, высокий брюнет с черными глазами казался воплощением жизни. Что он забыл здесь? Явился бы лучше тем, которые бредят Мессией. Сначала это была жалкая кучка. Они видели Его во снах. Потом постепенно все больше, и больше, и больше. Когда в них поселилась ярость? Когда запылали костры? Солдат не заметил. А она? Как же она? Неужели не чувствовала? — Просто скажи: «я принимаю условия». И сам у своей ведьмы спросишь. Слишком пусто вокруг. Слишком похоже на сон. Солдат уже не понимал, откуда берутся слова. Тяжко. Потухшие свечи давно занесло снегом. Боги не откликались: столько ночей не откликались, ритуалы не помогали. Он ее больше не увидит, так и спятит на этом чертовом перекрестке. — Не хотят ответить своему ребенку. Странно, – перебил его мысли Рогатый. Чем заслужила она? Чем не заслужил он? Почему толпа не прикончила его там же на месте? Власть уже была у них в руках, они не боясь рисовали на лицах кресты. Горизонтальная полоса над бровями, вертикальная по лбу и носу. Две линии – и на старом мире поставлен крест. Перекресток, перепутье. То, что было, завывало на костре. Обещанное являлось лишь во снах. Во снах приходил и Мессия, Он обещал любовь, сердца ждавших воспылали пламенем – и костры разгорались все ярче в ночи. Странно, что солдата не удавили там же кожаным ремешком, на котором на его шее, подобно маятнику, в такт последним замираниям мира качался Молот Тора. — Боги ничего не должны. Они ничего не обещали. — Ну и зачем же тогда взывать? – лучше со мной поговори. Я вот сам пришел. Солдат молчал. Боги не обещали, но дарили урожай и хорошую охоту, лето и зиму, счастье и новорожденных детей. Дарили духов-защитников. Сейчас духи ушли. Дальше он думать себе запретил. *** Душу он тогда все-таки продал: хотелось уйти. Очень хотелось уйти к ней. Куда бы то ни было. Куда теперь запирают провинившихся, когда весь мир – перепутье? Что дальше, его не волновало. Вспомнил только, что перед тем, как отправиться на перекресток, заглянул к роженице. Обезумевшая то ли от боли, то ли от страха, то ли от видений, лекарша расцарапала ему руку, впившись ногтями и повторяя: «Волк, волк, волк, он уже в тебе». — Мерещится тебе – успокойся, еще с дитем нянькаться. — Не будет ребенка, не будет! Волк не явится в мир. Убьёшь его и сам сгинешь. Убийца! Убийца! Она гладила живот, прощаясь с младенцем, перемежая стоны с колыбельными. Та, что лечила и предупреждала о бурях, не пыталась облегчить свои страдания. Испачканные кровью пальцы не выводили рунических вязей, губы не шептали призывов. Для нее Боги ушли уже тогда. Только лисица еще шипела в углу, с визгом кидалась под ноги солдату. — Не верь ей, – Рогатый был спокоен и терпелив, как тот, кого ждет целый мир. – Да и себе не верь. Ох, уж эти деревенские ведьмы-кудесницы: то дождик накличут, то корову подлечат. Волк или нет – кого ты спасешь? Вернешь силы Одноглазому? А сам, может, и сгинешь. Великий волк не вспомнит девицу в монетках. Парень вдохнул мороз – колкие иглы впились в легкие, с трудом разлепил губы, кожа треснула, потекла кровь. Когда-то в крови была сила – может, и сейчас? Солдат стоял на перекрестке и нес какую-то неясную службу, выпрашивая у Рогатого право на встречу с любимой – право на смерть.

Полина Колесникова Россия, г. Екатеринбург

Хрустальный мальчик Хмурым декабрьским вечером шел снег. Шел неторопливо и как будто потерянно – словно никто не ждал его на холодной земле. А город жил своей жизнью, привычной и как будто незаметной. Деловые люди возвращались домой с работы, добродушные мужчины пили пиво на остановке, тщеславные машины пытались обогнать

друг друга на большой дороге. В окнах, одно за другим, зажигались огни. Одно из окон на третьем этаже высокомерной 16-этажки светилось печальным и одиноким светом. Это было окно квартиры, в которой жил пятилетний мальчик Саша с мамой. Мама Саши, Анна Николаевна,

202

Русский литературный центр. Litagenty.ru

сегодня рано отправила сына спать, а сама еще долго сидела на кухне, то плача, то выкрикивая какие-то ругательства. А маленький и болезненный Саша был умным мальчиком. Он понимал, что сегодня папа не придет. И вряд ли придет завтра. *** Утром Анна Николаевна колдовала на кухне, а Саша сидел за столом, покорно ожидая своей участи – манной каши. Справившись с возложенной на него задачей, ребенок, хромая, пошел в комнату. Дело в том, что у Саши были хрупкие косточки, и недавно он повредил себе ногу, неудачно попытавшись поймать солнечного зайчика. Саша выглянул в окно и увидел резвящихся на улице детей. «Играют в снежки», – с грустью и легкой завистью подумал он. Самому Саше вряд ли когда-нибудь удастся присоединиться к этой дружной компании. Одно неловкое движение – и он рискует что-нибудь себе сломать. – Мама, а это правда, что папа сегодня не будет нам показывать фокусы? – поинтересовался мальчик. – О, вчера он уже показал нам фокус! – фыркнула мать. – Умчался к этой расфуфыренной кукле! Скатертью дорожка…Кто только кормить тебя будет… – Не переживай, мам! – Саша посмотрел на маму своими глубокими голубыми глазами. – Папа погостит у чужой тети и вернется. Все равно ты у меня самая хорошая! Мама приобняла сына, а Саша вспомнил прощальную улыбку отца – беспомощную и виноватую. *** Саша сидел за столом в комнате и старательно собирал паззл – избушку на курьих ножках. Паззл упорно не желал складываться: непонятно, куда делась труба и куда прицепить дверь. Анна Николаевна несколько минут смотрела на кусочки еще не сложившейся картины и думала, что так же по кусочкам рассыпалась ее жизнь. Как мог Володя бросить ее ради другой? Тем более – ради этой вертихвостки Алины! Ну что в ней такого, в этой Алине? Ровным счетом ничего! Она пустышка. Глупая, бездушная кукла Барби…Нет, ну как Володя мог? Наконец Анна не выдержала и позвонила своей давней подруге Рите. – Да…Это ты, Аня? Рада тебя слышать! У тебя все хорошо? – и, не дожидаясь ответа, защебетала: – А я вот себе купила чудесную зеленую кофточку на распродаже! Недорого, но мне так идет. Мужики увидят – сдохнут! Кстати, как твой Володя? – Володя ушел, – глухо сказала Анна. – Как? – не поверила Рита. – Вот так взял и ушел? Вот гад! – А что ты хотела! – горько усмехнулась Анна. – Нашел себе… помоложе да покрасивей. А мне-то за что? Десять лет вместе прожили! – Вот козел! – возмутилась подруга. – Вы только посмотрите на него! А сколько ты для него сделала, Аня… Не стоит он тебя! – Может, и не стоит… Но он же все-таки отец Саши. Ребенку отец нужен. А я-то что могу, Рита, со своим грошовым пособием по уходу за ребенком? Между прочим, у Саши хрупкие кости! Вот он, не дай Бог, упадет – и все… – Ладно, Аня, ты держись! Я к тебе сейчас приеду. Часа через полтора на пороге квартиры Анны появилась миловидная, ухоженная брюнетка – Рита. Она сочувственно посмотрела на подругу и достала из сумки бутылку коньяка. – Ну проходи, что ли, – разрешила хозяйка. Аня пригласила Маргариту на кухню, немного смущаясь за беспорядок. – Ты извини, – бросила она Рите, поправляя пряди русых волос с проблесками ранней седины. – У нас не прибрано. Голова идет кругом последнее время. И руки опускаются… – Да чего уж там…Ну, за тебя, дорогая! – подняла бокал Рита. – За твое здоровье, за счастье! Чтобы у тебя все наладилось. Может, погуляет этот твой Володя и вернется? Вон какой у него сын большой растет! – Ну а если не придет – и не надо! – внезапно ожесточилась Анна. – Как- нибудь без него справимся! Тоже мне, Казанова нашелся, – с этими словами Анна залпом выпила бокал коньяка и гордо поставила пустой бокал перед собой. – Правильно! – согласилась с ней хмелеющая Рита, подливая коньяка себе и подруге. – Нечего перед ним расстилаться! У нас есть собственная гордость! Плевали мы на таких. – Тоже мне, принц, – презрительно скривилась Анна, мучительно ища закуску. – Вот пусть и живет со своей жабой! Только она забыла превратиться в принцессу, ха-ха-ха… – Мы тебе, Анюта, получше мужика найдем! – уверила подругу Рита, подкрепив надежность своих слов очередным наполненным бокалом. – И богатого, и красивого, и чтоб любил! Надо только сделать тебе новую прическу и купить красивую кофточку.

А Саша примостился на диване в маленькой, съежившейся комнате и разговаривал со своим единственным другом – плюшевым медвежонком Мишей. Миша был старым и верным другом, и местами из него уже сыпалась вата. Но Саша любил своего молчаливого товарища и доверял ему свои секреты. – Мама опять расстраивается из-за папы, – вздохнул мальчик, ища поддержки в глазах Миши. – Папа ушел от нас к тете Алине. Но он обязательно вернется к нам! Ведь с тетей Алиной скучно. Она не умеет собирать паззлы. Она не готовит таких вкусных пирожков, как мама. К тому же, папу ждет решающее сражение! Саша и представить себе не мог, что папа, храбрый капитан оловянных солдатиков, может оставить свое войско. Саша верил в своего капитана. *** Анна Николаевна шла по улице в смятении. Она сама толком не знала, чего хочет. В глубине души Анны все же мелькала надежда, что ее Володя вернется и все будет, как раньше. Ведь все так красиво начиналось… Володя дарил ей цветы (Анна тепло и грустно улыбнулась при воспоминании о головокружительной сирени, как будто благословляющей окунуться в омут любви с головой). Володя приглашал ее в кино. Шел какой-то непонятный фильм, но путаный сюжет о нашествии инопланетян мало их волновал. Анна, по правде говоря, вообще не воспринимала фантастику. Ее любимый Володя был рядом, держал ее за руку – и это реальность! Потом они поженились. Володя был хорошим мужем: хвалил борщ, приготовленный Анной, иногда отрывался от телевизора, по которому показывали футбол, и даже выносил мусор по настроению. И еще в семье действовало неписаное правило: никакого хоккея по воскресеньям! Воскресенье они проводили вдвоем. А потом эта проклятая Алина ворвалась в их тихую семейную жизнь, как метеор, и разрушила все. Неужели эта легкомысленная, самовлюбленная девчонка и правда дороже ему, чем жена с сыном? Неужели можно вот так все бросить? Нет, это кошмар какой-то. В голове не укладывается... И почему судьба так несправедлива? И почему ее добрый, ласковый Володя оказался предателем? И главное, почему она, Анна, должна все прощать? Анна взглянула на небо. Но пепельно-серому прокуренному небу, казалось, было все равно. *** Они любили друг друга. Они были счастливы. Но время бежит со скоростью проворовавшегося подростка, пойманного с поличным. И теперь одинокая и будто постаревшая от печали Анна смотрела в окно невидящим взглядом. И думала о своем. И тут неожиданно раздался стук в дверь. – Кто там? – спросила хозяйка квартиры. – Ань, открывай! Это я, Толик! – прозвучал в ответ знакомый мужской голос. Дядя Толя был соседом Анны по лестничной площадке. Темноволосый мужчина лет 50 с красноватым лицом, распухшим носом и живыми, пронырливыми глазками видел в Анне свою последнюю надежду на…выпивку. – Ань, одолжи сто рублей, а? – попросил он. – Что, опять на бутылку, да? Нету у меня! Откуда у меня деньги? Нам самим надо! – Что делать, если мне не к кому обратиться … Надо же человеку куда-то идти! – по-достоевски воскликнул Толик. – Мне вообще товарища помянуть надо. Ровесник твоего Володи, между прочим! – Проходи, – смилостивилась Анна. А Толя, надо сказать, поминал товарищей очень ответственно. Целыми неделями мог поминать. Были бы деньги… Да и живых не забывал. Словом, был очень компанейский и надежный человек, на которого всегда можно положиться. В застолье. – Как звали твоего товарища? – спросила Анна, доставая из шкафа бутылку вермута. – Коля, – вздохнул Толик. – Такой хороший человек был! Но вот не повезло ему в жизни. Собрались мы с друзьями посидеть, поговорить, отпраздновать встречу. А он не дошел. Тромб… Анна молча налила стакан себе и собеседнику. – За Колю! И за мое ушедшее счастье. Так просидели они довольно долго. Бутылка вермута неминуемо опустошалась… Но гость был очень душевный, и пришлось достать еще бутылку винца. – Эх, Аня, одна ты меня понимаешь! – признался Толик. – Вот приду я сейчас домой, и что там? Жена со своими дурацкими расспро-

Литературный фонд. Проза сами! «А где ты пропадал? А где твоя зарплата?» Да черт с ней, с женой. Мегера! Для меня ты – родная душа! И почему мы раньше не встретились? Тут дверь распахнулась, и на пороге появился хозяин квартиры. – Володя? – ахнула Анна. – Да, я, – откликнулся муж. – Не узнаешь? – Да я не думала, что ты… – Правильно, не женское это дело – думать. А вообще, я к сыну пришел, не к тебе. – А на меня тебе, значит, наплевать? – вскинулась Анна. – Можно так вот просто уходить, приходить… И хоть бы что! Командовать только не забываешь. – А что… Тебе, похоже, и без меня хорошо, – сказал Володя, оглядывая Толика и пустые бутылки. – На кой ты с этим алкоголиком связалась? – Молчал бы уж! – презрительно фыркнула Анна. – Иди к своей Алиночке! – И пойду, – охотно откликнулся муж. – Только… – Ты меня алкоголиком назвал? – обиделся сосед. – Как можно! Если такое дело…Коля…Ладно, пошел я. Все равно ты, Володька, людей ценить не умеешь. С этими словами Толик поднялся и, шатаясь, вышел из квартиры. – Ну что, забыл свой новый адрес? – с притворным сочувствием осведомилась жена. – Да я вот подарок сыну принес, – неуверенно произнес Володя. – Где Саша, кстати?

203

– А, вспомнил все-таки про сына! Надо же! Гуляет он с бабушкой. Оставь на столе, что у тебя там, и уходи. Володя покорно положил на стол сверток, выразительно посмотрел на жену и ушел. Он шел по знакомой до боли улице, и на душе у него было как-то неспокойно. Угрюмый декабрьский ветер завел свою любимую песню о свободе, но Володя не вслушивался. – Папа! – радостно крикнул Саша. Мальчик, забыв о том, что он хромой, радостно кинулся отцу навстречу. Ноги опять решили изменить Саше, и он едва не упал, но папа вовремя подхватил его и прижал к себе. – Я ждал тебя, – трогательно улыбнулся Саша. – И мама ждала. И вся армия оловянных солдатиков! Без тебя они совсем распустились: не хотят воевать. – Ну, пойдем с ними разберемся. Покажем, как надо сражаться. В этот раз папа легче обычного открыл неподатливую дверь подъезда и вскоре оказался перед лицом мамы. – Калейдоскоп! – воскликнул Саша, развернув папин сверток. – Папа, ты настоящий волшебник! – Только в этот раз – без фокусов! – пригрозила мама. – Пап, ну ты ведь покажешь, как монета из твоей ладони оказывается в моем кармане? Это мой любимый фокус! – Ну, это мы еще посмотрим. И все трое уселись смотреть калейдоскоп. А папа и вправду оказался настоящим волшебником: он не дал разбиться хрустальному мальчику. А к маме, как по мановению волшебной палочки, вернулись покой и безмятежность.

Любовь Новикова-Бемм ДНР, г. Горловка

Безумный боярышник Боярышник, росший на склоне глубокой балки, на жизнь не жаловался: — Жаловаться? Зачем? Огорчений и радостей жизнь всем поровну распределяет. Вопрос в том, как правильно мы распоряжаемся наделенными заботами. Вот я. Росту на южном склоне балки. Могу любоваться закатом солнца. Заря занимается – пожалуйста: радуйся. А простор над головой бескрайний. Нет, я радуюсь земле, в которой мои корни. Одно неприятно, свалка по соседству образовалась. Омрачает жизнь. Жаль тех, кого выбрасывают за ненадобностью. К примеру Кукла. Настоящая красавица. Волосы золотистые, на солнце сияют. Губки алые. А глаза! Просинь весенняя. Если глаза – зеркало души, какой же прекрасной есть душа у этой красавицы. Или Жестянка. Вверх ее подбросили, и она, глупенькая, думала, что ввысь отправляется. Когда вниз падала, столько шума наделала. Тарахтела жестянка, кричала: «Расступись! Разнесу!» В кучу пластиковых бутылок шлепнулась. Бутылки наши еще те ворчуны. Им только бока погреть на солнышке. Потрескивают себе да лень выращивают. Взялись тарелки щербатые передразнивать. Облизываются хитро, а тарелки думают, что восторг проявляют. Прислушайтесь сами, — и Боярышник вздохнул. — Фарфоровые… фаянсовые… мы щербатенькие. Но щербинки наши не всчет… Жизнь наша кулинарийная ой, какая! — Ну и что? Ну и что? На одной свалке лежим — зевая, возражали Бутылки. — Да, — вздохнул Боярышник, — Все на свалке лежат. Даже Книжка каким-то образом попала. Говорят, что она философская. Мне не дотянуться до нее, — огорчался Боярышник. — Ой, помню, когда она залетела к нам. Ну, думаем, хоть поговорить будет о чем. К ней, а картинок нет. И что теперь? – хмыкнула голубоглазая красавица Кукла. Боярышник, не зная что ответить, задумался. После некоторого молчания , указал на свалку: — Грустно наблюдать, как они все летят, сыпятся, катятся вниз. Такие разные: умные и глупые, добрые и злые. Смешиваются, становятся единой сырой серой массой. Ладно — Бутылки, им всё одинаково, а другие? Встречаются вещи пригодные. Вышедшие из моды, но довольно приличные. Ещё б послужили… — Обидно… — кто-то сказал правду, испугался и проглубже спрятался. — Но… Но нет предела моему восхищению изумрудно-зеленой травой, что пробивается сквозь слежавшийся хлам. Когда мне трудно, смотрю на стойкую траву. Как она после долгой зимы борется за красоту жизни. Посреди серости и никчемности. Даже мне становится стыдно жаловаться, моя судьба не так трудна. И тогда я начинаю цвести,

простираю ветви с белыми гроздьями цветов к небу!.. Так хочется украсить этот величественный мир!.. — Что безликая трава? Зеленая, да и только. Вот у меня на ободке цветочки серебристо-красные, — возразила фаянсовая тарелка. – Сколько вкусняшного я переносила. При виде меня слюнки бежали у гостей. Сейчас, правда, мой вид и статус не совсем… Но если я да очень захочу… настою на своём… — Фи-фи-фи… тресь-тресь-тресь…Трава внизу… мы высокое сословие кучей громоздимся… Тресь-тресь… товарищи бут… тылки…Ик!... Товарищи бутылки и им сочувствующие дружно поддакивали: — За нашими плечами хозяйственный опыт… Глупостями не занимаемся… — И не такие, как эта молчаливая Философочка. Картинок не сподобилась накопить. Книгой еще называется. Молчит… Нечего отвечать. — Да, да! – поддержала Жестяная Банка. — На мне даже инструкция сохранилась. Вот, написано: «Хранить при температуре пя…-сять градусов.» А что приходится терпеть! Кто следит за условиями моего хранения. Я, Томаста,.. — Кто такая Томаста? – переспросила фаянсовая Тарелка. — Это я, — Жестянка указала на остаток надписи: «Том… аста». – Да меня все знают. А у дамы фаянсовой мысли только о своих цветочках на ободке! Златокудрая Кукла с накрашенными губами смотрела в небо, болтала уцелевшей ногой и распевала: — «Томаста. О, Маста! О-ля-ля-ля! Томаста-копаста…» — Прекратите, легкомысленная девица! И не болтайте левой ногой! — У меня нет другой ноги… Потеряла на танцах. — Хватит, что одной болтаете! Придумайте другую песенку, а имени Томаста не касайтесь, — вступились за Жестянку со-тарельники. — Вот именно. Вы, игрушечное создание, слышите? И все остальные имейте ввиду, — Жестянка призывала всех в свидетели. Но всем было безразличны и дама с цветочками на ободке, и красавица одноногая. После продолжительного молчания что-то вдруг произошло. Бутылки не треськали. Вдруг нахлынувшие обиды и недовольства направились в иное русло. — Мы сюда прибыли, сбросились… В общем, поселились, можно сказать, что добровольно. Так сказать, почувствовали ответственность положения. Но тот, что над нами, на склоне балки… Заметили? Выпускает гроздья белых цветов. И куда, куда выпускает? Вверх выпячивает! Какой дерзкий! — Нет, чтобы как все. Общество, как-никак. — Ой, да он такой! Я, когда сюда следовала, зацепилась за его корень, и чуть было не осталась на склоне пропадать с этим Боярышником. Фи!.. Безумный какой-то!

204

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Что вы говорите?! Ай-ай-ай! — Да, да! Зацепилась. Как представила, что этот безумец будет удерживать, опомнилась и вниз полетела, прямо в ваше… моё товарищество. — Хорошо, что безумец не увязался следом. — Куда ему! Корнями в землю врос. — Ах! Какие виражи делала Томаста, — восхищались тарелки. — Виражи для мення дело привычное, пустяшное. Такой удалась. Не скромно говорю, но это так, — отмахнулась жестянка Томаста. — Корнями врос… тресь-тресь…Корни в неволе… тресь… — растрещались бутылки. Лежать на солнышке было приятно, а злословить безопасно. Склон каменистый, корни так просто не вырвешь. — Уж как я громыхаю, вы все знаете… — тарахтела Жестянка. — «Громыхала-мыхала Томаста, О, Маста», – напевала, качая левую ногу, златокудрая красавица Кукла. — А нам нравится… Да, братья, нравится, — тарелки всегда знали как общество сплотить. – Ряды наши уплотняются постоянно, неустанно. — Недостойных не уплотнять. Тресь-тресь… — Всяких бескартинных и безумных не приглашать. Этот, как его… . Цветет, видите ли, нас не спросив.

— Как же иначе, друзья?! – воскликнул Боярышник. – Пора цветения, весны очарование. Жестокие сердца смягчаются, а вы пересуды затеяли. Эх! Жестянка Томаста не знала в какой тональности ей громыхнуть потому смотрела на умную Книжку, ожидая подсказки. Бутылки бормотали невразумительное. Боярышник восхищался: — Прекрасен час весеннего цветения! В моих ветвях птицы поют. Соловьи прилетают. Слушаешь их трель, и печали устремляются за тенями ветров. Но никто безумных восторгов Боярышника не понимал. Молча смотрели на него пустыми глазами. Время шло. Книжка лежала непрочитанной. У Жестянки надпись еще больше истерлась: осталась «Ом… ста». И режима хранения никто не придерживался. От бутылок только и слышно было тресь да тресь. На следующий год Боярышник снова выпустил белые гроздья цветов. Птицы пели на ветках. Скопище на свалке увеличилось. Пришло время другим осуждать безумного Боярышкика. А может мир держится на таких безумцах?..

Канопус и Хап-Хапка Петух Канопус знаменитой юрловской породы, просыпался ранним утром, почти ночью. Подолгу глядел в небо, где тускло мерцала далекая звезда-тёзка Канопус. Вспоминал отца, как тот утверждал: «Клянусь своими шпорами, мой сын Канопус будет знаменит на весь мир!» Вздыхал: — Может и прав папенька?! Если б… Звезда-тёзка согласно мигала. Петух выгибал шею и начинал петь. Звонкое, бодрое «ку-ка-ре-ку» гулякам напоминало, что пора домой возвращаться. Молодым хохлаткам снились радостные весенние сны. Но ближайшие соседи страдали от голосистого певца. Оглушенные кукареком вскакивали, кто спросонья мнимых воров ловил, кто хватался за огнетушители, опасаясь вселенского пожара. Очень страдали ближайшие соседи. Индюку, соседу Канопуса, попалось как-то объявление в газете, что в Кукаречи, столице королевства Кукареку, открывается Академия кукаречного пения. Индюк подумал: — Почему бы мне не почистить перышки клювом и пойти в академики? Но Индюк премудрым был, обожал разного рода думания и размышления. Объявление принес Канопусу. Этому академия по силам, в округе тишина установится… А петух Хап-Хапка… Оперение белое, гребень приплюснутый. В курином роду таких беспородных тьма тьмущая. Совсем другое дело его курятник: стоял в пригороде столицы Кукаречи. Сами понимаете – столица соблазнов полна. Диковинки насмотришься, вкусностей наклюешься. Можно жить хорошо, только не зевай. Одно приводило в уныние: общипать могут. Но… Но в жизнь Хапки вмешался случай. Как-то Хапка с дружком Кикой забрались в чужой огород. Всякое видывали друзья, а что б такой странный огород так впервые. Трава как деревья, плоды похожи на фонари, желтые красные. В общем, повадились в огород шнырять, диковинку клевать. Кстати, те фонари перцем назывались. Через месяц оперение Хап-Хапки окрасились в розовый цвет. Дружок Кика так тот был красно-рыжий. Если и окрасился, то никто не заметит изъяна. Сообразил Кика, что спокойнее будет, если затеряться в стаде красно-рыжих собратьев. Хап-Хапке такой финт не подходит. Он бегом к врачам. Докторам Хапкина болезнь была неизвестна, но лечить согласились. — А как лечить будете? – предусмотрительно спросил больной. — Как? Укоротим хвост. В инструкции написано: «…Укорачивание производится от самого верхнего кончика пера в хвосте и до середины шеи». Доктора взяли лечебно-хвостовое мерило и стали подсчитывать, сколько же перо-метров надо отрезать. Хап-Хапка лечебно-хвостового испугался, багровость бледностью покрылась. Больной домой драпать. От неведомой болезни Хап-Хапка не избавился, розовинка осталась. Только когда непогода наступала, багровел. Уж эти столичные, чего не придумают. Хапыч из болезненного изъяна пользу имел. Присвоил себе статус повелителя непогоды. Представьте себе: тучи клубятся, вот-вот хлынет дождь, а Хап-Хапка, багровый, но гордый, шагает по дорожке. — Я, всемирно известный оракул, правитель бурь… дождей проливных…

Завидят жители кукаречи оракула Хап-Хапку, разбегаются. Простецкой породы, а какой страшила. Подальше от багрового в курятнике укрыться. Лучше не злить повелителя бурь. Дознались кукареченцы, что Хап-Хапыч мечтает стать знаменитым певцом. Решили ублажить, открыли персональную академию кукаречного пения. Чтобы все по закону было, без кривотолков, дали объявление в газету, собрали приемную комиссию из местных знатоков кукаречного пения. В назначенный день и час, перед приёмной комиссией предстал Хап-Хапка – повелитель бурь. Оперение нежно-розовое, без единого темного пятнышка, порочащего розовинку. Хвост — фонтан розовых брызг. … …И тут, неожиданно для всех, явился Канопус, тоже пожелавший учиться в академии. Приёмная комиссия заволновалась: — Но место одно! Почему мы должны надрываться на работе? – воскликнули почти хором. — Кто он такой? Гребень больше головы, красный, как маковка. Не стыдно являться в таком виде перед почтенными петухами?!. В таком виде! — А хвост-то как разукрасил… — Да ладно! Пусть запоет, — хитро сощурился местный знаток итальянской оперы. Денежку показал и спрятал. – Может куку в руку дадут! – хитро сощурил глазки. – А куку мы любим все! Не так ли?!. — Кто он? Кто? Может, нашему тыну троюродный дядя? – никак не соглашался местный знаток немецкой школы пения. Потом, видимо, подумал. Куку любил тайно. А кто ее не любит?! — Нет, нет! – упрямился знаток французского пения. — Прицепился, как черт к сухой вербе! – буркнул знаток польского вокала. Ласково обратился к розово-пёрому абитуриенту. – Вы, Хап-Хапыч, отдохните. Мы скоро управимся, очень скоро. – Посмотрел строго на Канопуса. – Ну, что, с губы халяву будешь делать?! Пой! И Канопус запел! Нет, затрубил на весь мир! Хап-Хапка свалился на пол, члены комиссии оторопели от неожиданности, потом захлопали крыльями, лапами от восторга: — Это как… это так… Ну так… — не находил нужных слов знаток немецкой школы пения. — У меня такой звон был в ушах, когда лошадь лягнула, — грустно вздохнул знаток польского вокала. — Вай-вай-вай! Сколько всего прозвучало в одном «чи-ки-ри-чи»! — Да нет же, не «чи-ки-ри-чи» Он пропел иначе! Не «чи-ки-ри-чи», а «ку-ку-ри-ку» с ударением на второе «ку»… — зевнул знаток английской школы пения. — Вот тут коллега неправ. «Ко-ко-ри-ко», конечно же «ко-ко-ри-ко» с ударением на «ри» — возразил еще один знаток. — «Кщ-ко-ри-ко», «чи-ки-ри-чи», «ки-ке-ри-ки»…, — остановил дискуссию знаток немецких шлягеров. – Нас подстерегает опасность. Этот, так сказать, певец, нужен нам, как дыра на мосту… Установилась тягостная тишина. Действительно: Академия открывается не для каких-то пришлых. Набегут, что столичным не проткнуться. — Этого отставить. Пусть Хап-Хапыч споет, — предложил знаток итальянского пения. — Во… во… – выкрикнул Хап-Хапка, дважды проглотив в словах букву «т». Застряла, окаянная, «т» в горле повелителя бурь.

Литературный фонд. Проза — Это же китайское академическое пение! Школа ЧЕнь-ПУньХАнь! – члены приемной комиссии зааплодировали, захлопали крыльями. — Потрясающе! С первого захода экзамен сдать! — Вот вам и Хап-Хапыч! Удивил так удивил! — Талантище! Сколько высокого смысла в таком коротком «Во-во!» Бедный Канопус ничего не понял. Гребень у него побледнел: — Да нет! Прослушайте меня ещё раз, и поймёте, как сильно ошибались! — и запел — «Как-э-дудл-ду!» — Ужас! Что поёт этот галай-балай! — возмутился знаток английского пения. — Что поёт?..

205

— «Глупый петушок», если выразиться вежливо, — растолковал знаток-англичанин. — Это кто глупый?.. Мы, петушиный род? И глупы?.. (Дальше выкрикивали слова, отсутствующие в приличных словарях.) Изгнали Канопуса в самый дальний заграничный курятник. Пусть попробует, каково петь в итальянской Чикиричной опере! А в королевстве Кукареку — тишина. Жителям снятся огородно-кухонные сны. Лишь премудрый Индюк не спит, мечтает стать студентом кукаречной академии. И никак не решится. Все думает, думает… Ох уж эти умники! Столько хлопот из-за них...

Дмитрий Романов Россия, г. Люберцы

Одержимость Медицина называет это синдромом «тоннельного зрения» – обзор сужается до мизерной сферы, где видно только её лицо. Так приближаются мигрень и обморок. Но Слава был здоров. Кремовый флёр вокруг её лица – платье и загар, густая зелень платанов сверху. Зрение начало возвращаться. Рядом с ней он увидел высокого джигита и негодующе поджал губы. Вчера она была одна. Сидела в этой чайхане, полистывая книжицу в ожидании, когда спадёт полуденный зной, и можно будет вернуться на пляж. Уходя, долго посмотрела на него, и эти тёмные, синие платиновые глаза восточной сталью вошли в самую грудь. В её национальности он не был уверен. Острый нос и чайные ямочки улыбки, горские точёные скулы в обрамлении войлока волос. И всё же белизна кожи и неуловимый цвет глаз. Что-то спокойно северное остужало южное кипение. К тому же здесь, в Сухуме, абхазки не носили таких платьев. С самой войны местные не снимали траура. Джигит и она заняли столик напротив. Она заметила Славу и села так, чтобы видеть его за широкой костью горца. К ним тут же вильнул официант и сел рядом с джигитом, вальяжно опершись локтем о его плечо. Взорвался смех, взвилась рука – «вай!». Официант был, очевидно, их приятель. Он обернулся и глянул на Славу. Что-то сострил девушке, джигит снова засмеялся, но оборачиваться не стал. «Да она просто играет со мной», – решил Слава. Впереди был одинокий вечер. Коллега уехал в Пицунду хлопотать об экспедиции. Слава решил эти дни посвятить отдыху на побережье. Дожди сменились влажной духотой, работать стало невозможно. Оставалось море и молодое вино с жареным сулугуни. Он бродил по аллее душных эвкалиптов, наблюдая огни и разомлевшие парочки. Женщины в прозрачных парео, с мокрыми тяжёлыми волосами, напитанными солью и цветами, мужчины в белых сандалиях, вялые и сальные. Вечер нагнал меди в кожу и блеска в глаза. И хотя дневной зной вытравил страсть, но осталось сладкое обещание ночи. Слава, глядя на них, тосковал и невольно шёл к той самой чайхане. Он был уверен, что увидит её с горцем, и втайне этого хотел. Это был бы знак «стоп», сигнал вернуться к работе или скоротать вечер в номере за чачей. Но увидел её на скамье у пирса. Джигита не было. С ней сидела грузная дама в красном сарафане с шиньоном ржавых волос, видимо, русская. Слава вышел к пирсу и не спеша приближался к скамье, не глядя на неё. — Привет! – услышал он. Скамья и красная дама растаяли. К нему плыла она. — Мам, пойду пройдусь. — Добрый, – Слава прочистил горло, – вечер. Он понял, что чертовски пьян. — Мне кажется, мы уже виделись, – сказала она. — Да, такое не забывается. То есть, я хотел сказать… Он запнулся о бордюр, и она придержала его за локоть. — Вы что, один тут бродите? — Один… то есть, коллега мой. Но он уехал пока. — Вы волнуетесь? — Мне кажется, я пьян. — Абхазия – такое дело, всех тянет на вино. — Знаете, что самое удивительное? — Нет. — Что я не пил ни капли.

Они уже шли над пляжем в россыпи огней и храпе волн. Ноги касались только солёного воздуха, не ощущая гальки. — Тогда я больше не буду придерживать вас. Оказалось, всё это время пальцы её мягко касались его локтя. — А жаль. Знаете, давайте пройдёмся под руку. Редко с кем можно. А вы вполне аристократичны. — Неожиданно, – пальцы вновь скользнули по локтю. Они очутились в пёстром потоке набережной. Бутафорский паровоз прокатил мимо, из вагонов махали дети. Из шале – хмельное турьё. Слава заметил, как за ними наблюдают местные парни из чёрного мерседеса. — А тот… Он вас не отчитает потом? — Тот? – удивилась она. — Вы днём приходили в чайхану. Она засмеялась. — Это мой брат. — Вот как! — Мы не похожи. Он сводный, по отцу. Моя мама украинка – вы видели её у пирса. — Настоящий джигит, – заключил Слава, – Я решил, что такой видный парень вам самая пара… такой видной. — Перестаньте, – она вмяла локон в тугой войлок волос. — Кстати, я Слава. — Неля. Она потянула его в сторону. — Тут слишком шумно, давайте в сквер? — Может, на-ты? Треск цикад затянул шумы ночного пляжа, вокруг густо пенились цветы. Красная луна, редко видная в прорехах, скатывалась с лепестка на лепесток. — Так ты приехала к нему? — Да. Он у нас актёр. — Даже так! Он тоже тут на отдыхе? — Нет. В Сухуме два театра. Фарид давно на сцене. Они углубились в заросли, заговорили о театрах, перешли на виноград. А её рука перешла повыше его локтя. — Я не сильно тебе руку сдавила? — Можно сильней. — Просто нервничаю… Дело в том, что я боюсь темноты. — Чего же мы ушли с побережья? Там светло. — А ещё боюсь толп. — А незнакомцев? Она слабо улыбнулась. — Я не кажусь тебе странной? Он посмотрел сверху вниз, и невольно увидел в вырезе платья матовые острые груди. — Нет. Ничуточки. Ты кажешься мне смелой. — Тогда расскажи о себе, незнакомец. Что ты тут делаешь один? Какой такой коллега у тебя? Они вышли в центр сквера, куда сходились лучами аллеи, и сели на скамью. — Мы из института. Научные сотрудники. — Чем занимаетесь? — Древностями. Он пишет диссертацию о сказках Кавказа. — А ты? — О священных местах. — С ума сойти! – она отсела, чтобы окинуть его взглядом, и вновь придвинулась. Ещё ближе, – Никогда таких не встречала.

206

Русский литературный центр. Litagenty.ru

— Да, я, наверное, счастливый человек. Посвящаю жизнь тому, чего хотел с детства. Заглянуть за грань времён. — И здесь в Сухуме что-то есть? — Рядом. Священные деревья, жрецы. — Точно! Семь оракулов Абхазии… — По звёздам Ориона, — кивнул он, — И дольмены. — Главная загадка! — И после войны с Грузией ими не занимались. А ведь тут кладезь. — Очень круто! Обожаю всю эту мистику. Хочу с вами поездить. — Хочешь? Устрою. Она долго поглядела на него. — А пошли выпьем чего-нибудь, очень душно, – предложила она. Они встали. Через рубашку он ощутил, как мокры её ладони. — И ты скоро уедешь? – спросила Неля. — Через два дня едем в Иллор. — О, я знаю – брат там был. Там живёт жрец. — И ещё храм, где служит экзорцист. Бесов из людей выгоняет. — Ты собрался к нему? Серьёзно? Слава ощутил, как она сжалась у его локтя. Словно обступившая темнота аллеи давила её, а красная луна пугала. И кожа была такой горячей. — Я только поговорить с ним. Как учёный… Я же пишу об этом. — Но это же опасно. Подселится к тебе бес. Будешь одержимый, – она нервно засмеялась, – Нет, серьёзно. — Там у меня уже нет вакантных мест. — Заняли? И кто, если не секрет? — Да есть тут… одна, – он посмотрел ей в глаза, и понял, что сейчас то, что живёт в нём, бросится в них и задушит её в поцелуе. — Слава, – тихо сказала она, отпуская руку. — Что? – хрипел голос, – Неля. — Мы пришли. Вон хорошая кафешка. Выпьем вина? Они сидели за столиком. Подали молодое «Апсны», которое и ночью не было чёрным. Неля опустила голову и прислушалась к аккордеону – внизу у моря. — Эта мелодия... Из детства. Абхазская песня. Как странно, что я её помню. — Странно, что мы выносим из детства самое неожиданное. Мелочи жизни. — Как жаль, Слава, что в детство можно вернуться только на миг. — Всё мимолётно, – он пожал плечами. — Особенно эти дни. — Встретимся завтра? — Ты хочешь? — Хочу. — А потом? — И потом. — Ты ведь уедешь? — До этого ещё два дня. Утром был дождь, и Слава сгрыз ногти, боясь, что лить будет до вечера. Но к вечеру распогодилось. Задыхаясь, он шёл к месту встречи. Шёл брать то, что ускользало от него всё лето. Всю жизнь. Как теперь это пусто – думал он, – работа, институт, роман во взглядах с прыщавой аспиранткой Галей, которая и слова-то сказать никогда не осмелится. И вся моя закопанная молодость! Почему – усмехался он, – я сказал ей, что счастлив? Жить работой – разве это счастье? Это как глядеть на небо в оптический при-

цел, думая, что помимо синего кружка с перекрестьем никакого неба и нет. Коллеге он послал СМС, что не поедет с ним. Начиналась новая жизнь, и Неля в телесном мраморе встала в центр этой жизни. Он хотел сказать ей, что одержимость бесами, любовью или Сатиром, что в театре заставляет людей хлопать в ладоши, изгоняя духа – всё это одно. Что человек не может без одержимости. И если не влюбиться или не искуситься искусством, то на вакансию подселится бес. И потому Слава решил влюбиться. В неё. Одержимо, без оглядки, беспробудно, бес… Он пришёл к расщеплённому платану, как они договорились. Её не было. Подождал полчаса, оставив даме право на них. Ещё полчаса. Позвонил ей. Номер был недоступен. Море всосало солнце, разлив его винный сок по своим губам. Слава сидел на бордюре у платана, скатывая лепестки гербера в чёрные катышки. Потом услышал сиплый голос: — Это ты что ли горяночку ждёшь? Спрашивала старуха, торговавшая чурчхелой. — Добрый вечер. Ну, положим. — Не придёт она. — А вы-то с чего взяли? Старуха упёрлась в бока и ухмыльнулась. — А я – это она. В будущем. Женихов всех просвистела, променяла… В сто лет за углом торгую. — Вы о чём? — А вот, держи. Тебе она оставила. Просила передать, да я не хотела. Думала, подождёшь часок, да плюнешь. А гляжу, сидишь. Верный, э? Она передала ему лист кардиограммы. «Слава, даже не прошу прощения. Просто так нельзя. Во-первых, нельзя тебе в меня влюбляться. Я нахальная, маленькая с бешенством. Во-вторых, мне нельзя влюблять тебя. Ничего хорошего. Я уехала с другим. Он мерзкий, его не жаль. Он увёз меня к себе просто потому, что я захотела. Потому, что жизнь – это огонь, куда надо бросать людей, чтобы они сгорали, и она была. Тебя я бы не смогла сжечь. Вчера ты так мне понравился! И я решила оставить тебя жить. А больше мне никто никогда не нравился. Спаси тебя, светлого, Господь. Неля» Он выбросил письмо в море. Тоска засыхающего тела стала трупным запахом ракушек. Вся жизнь вдруг наткнулась пяткой на камень. Он всё думал над словом «светлый». Почему она так решила, что он – светлый? А ну к чёрту эту светлость! Да изляпаться он хотел, измараться! Закат потух, небо оросили звёзды. Он пошёл в нетуристическую часть города, где – он слышал от пьяного гида, – среди выжженных пятиэтажек в рыбном смраде был бордель. Где при входе харкающий шёпот и обыск на месте. Где под липкой от гашиша школьной партой хозяин отсчитывал деньги. Промахиваясь стаканом мимо рта, Слава вспоминал, как читал в Писании про беса, которого выгнали из дома, и всё там после него вымели и вычистили. Как там дальше? – еле соображал он, ведя кого-то за талию – в спальню, где ждала их бутылка «Апсны», душные простыни и красный зрачок луны. А, вот же! – вспомнил он: «…тогда идёт и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, и бывает для человека последнее хуже первого».

Павел Тужилкин Россия, г. Саров

Дурачок В каждой деревне есть свой дурачок. Деревня без него – словно небо без облаков. Они придают лицу деревни свою живость и неповторимость, будто родинка на щеке. Без них скучно и пресно. О ком еще на завалинке покалякать, как не о дурачках, не похожих на всех остальных, нелепых, забавных и богатых на приключения? Деревня у нас большая, а значит, и дурачков в ней немало. А в городе-то, говорят, еще больше их живет. Но городские дурачки с нашими не сравняются. Наши-то в депутаты не лезут, на заседаниях речи не произносят и законы не пишут. Им хватает и того, что их всех знают, с ними балакают, а иногда и стопариком угощают. Я, конечно, не о тех дурачках, которые, язык высунув и распустив слюни, по улицам шатаются да в баб плюются. Нет, дурачками у нас называют тех, кто не может справно хозяйство вести. Гришка Весёлкин из таких. Вроде и жененка у него есть, и пара ре-

бятишек с утра до ночи по деревне и окрестностям носится да шкодит, и дом о пяти окошках на краю деревни торчит, а вот сразу видно — из дурачков. Изба покосившаяся, крыша – как штаны заплатанные, хлев полуразвалившийся – скотины никакой. Перед домом — репьи да крапива. В палисаднике — старый высохший тополь, который, кажется, вот-вот рухнет на латанную-перелатанную крышу. И никому заботы нет. Рухнет — так рухнет. Авось и устоит. И сам Гришка неухоженный, неопрятный. Трети зубов нет, а остальные черные да кривые, торчат в разные стороны, словно гнилые колья из воды. Штаны, когда-то бывшие спортивными, заляпаны краской, грязью и бурыми навозными пятнами. Летом – спецовка рабочая с оторванными карманами, а в холодное время – засаленная фуфайка с торчащей из прорех грязной ватой. Росту Весёлкин высокого, тощий, хоть и жрет, не зная сытости, пока все не кончится; как говорят – не в коня корм.

Литературный фонд. Проза Хотя чего это я? Какой же он Гришка Весёлкин? Никто его так и не зовет. Для таких людей в деревне только клички уместны. Веслом его все кличут. А он и впрямь на самодельное весло смахивает: длинный, корявый, нескладный. — Э, Весло, подь сюды! – слышно от богатого каменного дома. — Чово, Михаил? – живо откликается наш дурачок. — Выпить хошь? – сыто поглаживает толстый живот хозяин. — Хочу! – радостно соглашается Гришка. — И я тоже хочу, — ржет над лохом насмешник. Гришка подхихикивает – авось после шутки Михаил и впрямь стакашок плеснет. Не плеснул. Да и с чего бы? Что тут – бесплатный ресторан, что ли? Иди, куда шел. Обычно Весло отирается возле магазина – всегда найдется человек с деньгами, которому скучно одному выпивать. Рядом – врытый в землю, сколоченный из нестроганых досок стол, по обеим сторонам которого такие же лавки. Чего далеко ходить? — купил и тут же выпил. Мало – повторил. Если деньги есть, конечно. У Гришки наличные редко заводились, но бывали. Где дров наколет старушке, где поможет оградку починить, где яму под уборную выкопает. Глядишь, на чекушечку и заработает. После выпивки Гришка начинает разговаривать. Речь его несвязная, корявая, с исковерканными до неузнаваемости словами. — Жравчина замучила, — жалуется он чуть живому собутыльнику и показывает на свои ржавые ворота. — Сколь ни крашу, а она, подлая, это самое, через краску прет. А сам уж не красил, чай, лет десять. Но поговорить-то надо же о чем-то. И вот он полчаса рассказывает про эту «жравчину», радуясь, что его хоть кто-то слушает. А собутыльник спит давно, склонив голову в бурьян. Ну так что – не перечит же, не обрывает, как некоторые, которые его за дурачака считают. А какой же он дурачок? Все про все понимает и знает обо всех всю подноготную. Этот приворовывает, тот жененку колотит, третий по бабам в соседнюю деревню бегает. Если бы спросили – про всех бы рассказал. Не спрашивают только. Брезгуют. И откуда в людях презрение к слабым да убогим? Видно, боятся сами показаться смешными перед людьми. Вот и насмехаются над теми, кто поплоше их. Ни поговорить нормально об чем-нето умном с ними не хотят, ни слово доброе молвить. Всё с какими-то насмешками да подковырками. Куда там – сами-то вон какие умелые да деловые. А тут -голытьба какаято непутевая. Чего с таким тары-бары разводить? Одно слово – дурачки. А те — люди не гордые: терпят и недовольства не выказывают. Деревня наша стоит неподалеку от реки Пьяны, которая весной может на целых три километра разливаться. Благо, что дома на холме поставлены, вода-то только огороды затапливает. Так некоторые умудряются у себя на огороде даже рыбки к ужину наловить сетями. А как половодье спадает, вся деревня на реку спешит. Мужики, конечно, в основном да ребятишки. После разлива налим выходит. Хватай его хоть голыми руками. Ну, это я, конечно, приврал маленько. Берут налима наметками да пауками – сетки такие особые. Пауками черпают, а наметками по дну волочат. Работа тяжелая, только крепким мужикам под силу. А ребятня удочками пытается налима добыть. А что? – и получается. Насадит пацан червячка навозного, закинет удочку донную подальше от берега, и глядь – кончик удилища задергался. — Тащи! – кричат друзья зазевавшемуся рыбачку. Тот подсекает, и вот он – скользкий, темный, бешено извивающийся налимчик уже трепыхается в грязи. Глядишь — за пару часиков на уху мамане и натаскаешь. А у мужиков ловля, конечно, веселее идет – в наметку зараз штуки по четыре попадается. Только успевай в ведро кидать. Вот тут-то как раз и для Весла работенка есть – таскает он ведро с налимами за удачливым рыбаком и мечтает, как они потом сядут на пригорке, рыбак из-за пазухи бутылочку беленькой достанет, зубами крышечку жестяную сорвет и – буль-буль-буль!.. На, Весло, порадуй душу. А что бы и не порадовать-то? На то и душа телу дадена, чтобы она радовалась. Но главные на реке, конечно, ребятишки. Насиделись за зиму в избах-то, теперь не удержишь – все тут: грязь сапогами месят, помогают рыбакам налимов из сетки доставать, бегают, ссорятся, кричат – праздник, а не рыбалка. Иногда какой-нибудь проказник поскользнется и — бултых в ледяную воду. Смеху, крику, визгу! Все довольны – бесплатное развлечение. И мужики тоже ржут, никто и на подмогу не идет – сам выберется, деревня ловких любит. Мокрый пацан плетется домой – для него праздник закончился, сейчас дома порка будет, а потом два дня дома заставят сидеть. Строго в деревенских семьях, не забалуешься. — Гляди, гляди! – вдруг слышен детский тревожный голос. Рыбаки отвлеклись от работы – чего еще там? — Вот постреленок! Один из пацанов стоит на маленькой, чуть больше таза, льдине и, отталкиваясь палкой плывет, вдоль берега. — Куда ты, бестолочь! Утонешь ведь! — кричат ему взрослые.

207

— Петька, там река изгибается, унесет на середину! – предостерегают смельчака ровесники. А тому – хоть бы хны. Руку козырьком ко лбу подносит – чего там впереди? И где он эту льдинку отыскал? Ледоход-то давно закончился; наверное, в кустах где-нибудь пряталась, а тут и вынесло ее на простор. Река и впрямь стала загибать к деревне, а течение, конечно, прямо несет горе-мореплавателя все дальше и дальше от берега. Вот уж и палка до дна не достает. Вот тут-то мальчонка и понял, что в беду попал. — Дяденьки! Помогите! – крикнул он жалобно. Мужики побросали снасти, спешат к месту, где льдинка с пацаном в водовороте кружится. — Прыгай, прыгай, — кричат мальчишке. – Плыви к нам! Мы тебя тут встретим. Но мальчишка дрожит, в воду не прыгает, а льдинку все дальше к середине реки утягивает. Еще немного и совсем унесет. — Тебе говорят, прыгай в воду! — орут и матерятся мужики. Но малец с ужасом смотрит в грязные волны и тихо скулит. — Потонет пацан, — охнули на берегу. И впрямь – закрутило водоворотом льдину, поскользнулся он и упал в воду. Закричали пронзительно и страшно мальчишки. Мужики растерянно топтались на берегу, но никто не решился кинуться в быстрые, холодные волны Пьяны – она шутить не любит, утащит любого. Все понимали, что шансов у мальчика нет. — Не выберется, — сказал глухо кто-то. А мальчишка все цеплялся за скользкую льдинку, та выскальзывала из рук и норовила отплыть подальше. И тот, понимая, что это его единственная надежда, все пытался подмять ее под себя. — Не зацепится, — сказали в толпе. — Пропал пацан. И вдруг вдалеке, ниже по течению кто-то кинулся в воду и замахал руками, плывя наперерез тонущему мальчику. Все, как по команде, побежали туда, где неизвестный смельчак рискнул в ледяной поток броситься. Течение подхватило мужчину и поволокло, будто щепку, норовя захлестнуть волнами. Но тот упорно крестил саженками реку – кто же, выросший на Пьяне, не умеет плавать? Все ближе и ближе пловец приближался к мальчику, вцепившемуся в льдину. Неужели спасет? — Кто это? — спросили в подбежавшей толпе. — Весло, — ответили стоявшие у берега мальчишки. — Вот дурачок! – горестно крякнул кто-то. – Он, что, даже ни сапоги, ни фуфайку не скинул? — Не… Как был в одёже, так и сиганул, — ответили дети. — Да разве так спасают? Он и сам потонет, и мальчишку утопит, если, конечно, доберется. Назад ему силы доплыть не хватит, — серчали умные мужики. И правда, видно было, что Гришка все тяжелее и тяжелее машет руками – фуфайка намокла, да и сапоги, видать, тянули гирями вниз. — Не дотянет, — сказали в толпе. — Кто его знает? Весло — жилистый, может, и доплывет, – возразил кто-то. — Может, и доплывет, — согласились с ним, но как-то неуверенно. Гришка не доплыл метра два. У пацана выскользнула из окоченевших пальцев льдина, и он сразу же ушел под воду, не барахтаясь и не пытаясь поплыть навстречу спасителю. Гришка нырнул и долго не показывался. – Всё, – хрипло сказал один из рыбаков. Но голова Гришки снова показалась на поверхности. Веселкин посмотрел в сторону берега, как бы ожидая подмоги, потом покрутил башкой по сторонам, видимо, надеясь увидеть тонущего мальчишку. И снова нырнул. На этот раз навсегда. Река равнодушно несла свои мутные холодные воды вдаль. А гдето в глубине темного ледяного мрака плыли по течению два тела. Кружилось в водоворотах легкое тельце маленького мальчика, который никогда не станет юношей, не ощутит восторга и волнения первой любви, никогда не познает радости отцовства, не станет воином, защитником, гражданином. И плыло вслед за ним тело непутевого человека, у которого вместо имени была кличка, у которого не было крепкого хозяйства, но совсем недавно билось в груди храброе сердце, толкнувшее его на этот безумный роковой поступок. Все понимали, что тела утонувших уже не достать, их унесет быстрым течением в низовья Пьяны, потом они попадут в Суру, а там в Волгу, и найдут свое упокоение где-нибудь в Каспийском море, если, конечно, их не затянет в глубоком омуте под корягу. Ничего сделать было уже нельзя. Но никто не расходился, словно уход с места трагедии могли поставить им в вину. Топтались, не зная, что делать. Рыбаки собирали бро-

208

Русский литературный центр. Litagenty.ru

шенные снасти, чтобы хоть чем-то заняться. Отвлекали себя от горестных мыслей разговорами. — Чей мальчишка-то был? — Да Петька, Макарихин сын. О прошлом годе мужа похоронила, а теперь вот… — Зря Весло в одежде прыгнул, — говорили в толпе. — Да и разделся – не лучше бы вышло. Судорогой свело бы ноги — и сразу на дно. — Да, в такую реку соваться нельзя. Шансов никаких. — У Весла мозгов немного было, потому и бросился. А разве в такой реке поплаваешь?

— Дурачком жил и помер им. И было понятно, что это мужики сами себя уговаривают – стыдно, что никто, кроме Весла, в реку не кинулся, чтобы мальчонку спасти. Страх оказался сильнее достоинства. А от деревни уже спешила, спотыкаясь и падая, женщина, оповещенная о беде быстрыми на ногу ребятишками. Она не выла, не кричала, бежала молча, только ноги ее подгибались, будто у пьяной. Она видела толпу мужиков и детей, стоявших на берегу, и все надеялась, что кто-то пошутил, или обманулся, и сейчас навстречу выбежит ее маленький Петенька, и зазвенит радостно его звонкий голосок. Угрюмым молчанием встретили ее мужики.

Юрий Гельман

Израиль. г. Кирьят-Ям

Турист из Виттена "В ночь на 27 марта 1898 года среди Тихого океана экипаж бременского судна "Матадор" был немало напуган удивительной фата морганой. В седьмую склянку ночи (иначе – за полчаса до полуночи) вахтенный заметил на подветренной стороне, приблизительно в двух милях, большое парусное судно, борющееся со штормом, хотя океан кругом был совершенно спокоен. Между тем неизвестное судно напрягало все свои силы в борьбе с разыгравшейся стихией. При ярком лунном свете тропиков, когда ночью почти так же светло, как днем, можно было видеть огромные волны, которые перекатываясь через нос и, пенясь, бежали вдоль палубы. Матросы "Матадора" столпились на палубе с бледными лицами, в боязливом ожидании какой нибудь страшной развязки… Призрачный корабль внезапно переменил курс и очутился прямо перед "Матадором". Экипаж охватил ужас в ожидании неизбежного столкновения; некоторые матросы пытались броситься за борт. Но загадочное судно опять резко поменяло курс. В то время как оно полетело на парусах в южном направлении, увлекая за собою волны и ветер, на "Матадоре" увидели, что яркий свет в двух иллюминаторах капитанской каюты внезапно погас, а через минуту исчезло и таинственное судно. В одном из портовых городов Чили капитан "Матадора" Геркенс познакомился с рапортом капитана датского судна, заходившего туда за три недели до этого. В нем говорилось, что в ночь на 27 марта, около полуночи, во время сильного шторма в капитанской каюте произошел взрыв лампы, причем старший штурман получил сильные ожоги. Даты испугавшего экипаж "Матадора" видения и зафиксированного в рапорте происшествия совпадали, что позволило установить связь миража с реальным событием, случившимся на датском судне, попавшем в шторм. Когда установили местонахождение двух судов, оказалось, что расстояние между "Матадором" и датским судном во время появления этого миража равнялось 1700 км; кроме того, в описываемое время в той части Тихого океана действительно свирепствовал сильный шторм. Итак, если верить этому сообщению, иногда можно увидеть то, что скрыто за далеким горизонтом. Но как это возможно?" Курт Хайнце отложил газету и посмотрел на часы. Было около девяти. Солнце давно спряталось за холмы, на небольшой, утопающий в зелени город опустились летние сумерки. "Да, забавные вещи происходят в мире! – подумал Курт. – Когда и, самое главное, кто в этом разберется?" Он сварил себе кофе, остудил его, добавил немного сладкого вишневого сока и снова устроился поудобнее в кресле. Газета лежала перед ним на журнальном столике. Сделав несколько глотков из чашки, Курт вернулся к интересной статье. "Особую известность получили миражи когда-то прошедших на земле сражений: летом 1686, 23 июня 1744, 8 октября 1881 года, на всем протяжении XVII-XVIII веков в Англии и Шотландии неоднократно лицезрели на небе "кинопленку" с записью давно отгремевших боев... В 1785 неизвестные солдаты-призраки дважды маршировали над Уйестом (Силезия). В 1797, 1800, 1836 над Ирландией неоднократно наблюдались призрачные "армии эльфов" и "волшебные сражения" древних воинств... 3 мая 1848 года над Дофинэ (Вена) двадцать очевидцев видели в небе целую армию... 30 декабря 1850 солдаты в старой форме маршировали над Банмутом, а 22 января 1854 – над Будериком... С сентября по октябрь 1881 фигуры в белых одеяниях и шлемах маршировали над Виргинией, затем Дэлавером и Мэрилендом (США)... 27 августа 1914 отступающая британская армия видела, как параллельно

ей в небе движутся кавалерийские эскадроны, древние рыцари, лучники, светящиеся ангелы и таинственные облака... В ноябре 1956 года англичане Петер Зиновьев и Патрик Скипуит пошли в поход в горы Куиллин. В три часа ночи, услышав странный шум, они выглянули из палатки и увидели в небе "десятки шотландских стрелков, которые вели огонь по невидимому неприятелю". Утром друзей опять разбудили небесные звуки – на этот раз они увидели в небе "тех же шотландцев, но выглядевших полумертвыми, отступавших, спотыкавшихся о незримые камни". Спустившись в городок Слайгачан, очевидцы поделились увиденным с администратором гостиницы, а тот лишь сказал, что они не первые, наблюдавшие это явление. И это – "отражение битвы, случившейся в 1745 году". "Да-а, дела!" – подумал Курт и снова посмотрел на часы. Спать не хотелось, впереди был выходной. Он включил телевизор, неторопливо отыскал канал новостей и – оторопел. У него, сорокалетнего мужчины, сдержанного и спокойного, вдруг задрожал подбородок, стало неровным дыхание. Курту показалось, что диктор монотонным голосом сообщает лично ему: "Несколько дней назад в районе населенного пункта Прохоровка в Курской области России местные жители наблюдали явление хрономиража: в полночном небе появились германские и советские танки, участвовавшие в известном сражении двенадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года. По утверждению очевидцев, были слышны звуки выстрелов и даже крики людей. Мираж продержался около пятнадцати минут, потом все исчезло". Курт вскочил с кресла и нервно зашагал по комнате. Его, знатока России, даже не смутило, что диктор приписала Прохоровку к Курской области вместо Белгородской. "Черт возьми, – думал он, – это сигнал! Это точно сигнал!" С этими мыслями он схватил телефон. – Пауль! Это я, послушай! Ты новости смотрел? Да, извини, уже поздно, но я просто не могу удержаться. Что случилось? Сейчас расскажу. Хорошо, коротко. Если совсем коротко, сделай мне билет в Россию. Что значит, на когда – на завтра! Нет, я не сошел с ума! Там появился хрономираж, в районе Прохоровки, где погиб мой дед. Понимаешь? Я хочу это увидеть! Ну, как – не знаю, у тебя ведь жена – директор турагентства! По программе городов побратимов, что ли. Или ты забыл, что Виттен с Курском… Вот и хорошо, что не забыл. Так сделаешь? Попроси Эльзу. Когда мне зайти? *** – Понимаешь, Пауль, я чувствую, что это – сигнал свыше! Приятель посмотрел на Курта с сочувствием. – Мы дружим с тобой уже двадцать пять лет, – сказал он, растягивая слова, – но я и не предполагал, что ты можешь быть настолько экзальтированным… – Да пойми ты, наконец, – стараясь говорить предельно убедительно, продолжил Курт, – ничто в этом мире не исчезает бесследно, и ничто не возникает ниоткуда. Это один из основных законов бытия, который время от времени проявляется перед нами с пугающей очевидностью. Но не стОит бояться так называемых чудес, каких-то феноменов: всё это лишь отдельные намеки человечеству на более тонкий мир, который далеко еще не познан, но к познанию которого нам следует стремиться. – Знаешь, Курт, как друг, я могу тебя понять, а вот как простой обыватель – извини, считаю твою затею…как бы это помягче сказать? – Дуростью? – Ну, примерно так.

Литературный фонд. Проза – И все же… – Конечно же, я помогу. Можешь не сомневаться. Завтра билет на самолет до Москвы будет у тебя. А во Франкфурт уже доберешься сам. – Я знал, что на тебя можно положиться! – И все же я не одобряю эту затею? – Да успокойся, Пауль, все будет хорошо. Вернусь – расскажу. – Ну, с языком, я знаю, у тебя все в порядке. – Пауль улыбнулся. – Студенты говорят, что ты уже по-немецки говоришь с русским акцентом. Теперь улыбнулся Курт. – Я не знал, что наши студенты сексотят обо мне. – Да нет, тебя просто очень любят, особенно девчонки, я-то знаю. И всегда отзываются хорошо. – Так ты на лекциях с ними о медицине говоришь или обо мне? – Когда как… – улыбнулся Пауль. Потом спросил, посерьезнев: – Ты в самом деле веришь, что можешь увидеть деда? Курт сжал губы и кивнул головой. В его серых глазах блеснул какойто глубинный огонь. – Но ведь этого может и не случиться, там же был страшный бой! Даже если вдруг появится этот мираж… Как ты собираешься ориентироваться? Там были сотни танков и тысячи людей! Я читал когда-то. – Я тоже, – сухо сказал Курт. – Ты даже не представляешь себе, сколько я читал. Я даже русский язык выучил специально, чтобы не только классиков их литературы читать в оригинале, но и всякие мемуары, периодику. – Зачем? – А ты не догадываешься? – Нет. Ты хороший филолог, я знаю. Но почему именно русский язык? Кстати, мы никогда это не обсуждали, ведь так? – Я хотел понять, почему мы проиграли ту войну… – Вот как! Ну, ты даешь! – Именно. – И как, понял? Курт пожал плечами. – И ты сейчас едешь в эту деревню, чтобы найти ответ? – Ироничная улыбка мелькнула на лице Пауля. – Курт… – Мой дед был потомственным дворянином, капитаном Вермахта, он знал пять языков, и он погиб там… Мне очень много о нем рассказывала бабушка. – Я помню твою бабушку, она всегда угощала меня пирожками. Всё говорила, что я худой. Как ты думаешь, если бы она была жива, она бы одобрила твою идею? – Я не знаю. Но я чувствую, что должен это сделать. *** Небо на закате медленно тускнело. Красно-горячие тона остывали, становясь пунцовыми, потом лиловели и угасали совсем, уступая место аспидно-синим оттенкам. Курт Хайнце наблюдал эти метаморфозы прямо перед собой, неторопливо продвигаясь по извилистой проселочной дороге, пыльной и горячей. Прогретая за день немилосердным солнцем, земля теперь отдавала накопленный жар липкому вечернему воздуху, который даже не колебался, а грузно висел над пшеничным полем. Приехав в Прохоровку под вечер на разболтанном пригородном автобусе, Курт Хайнце поспешил удалиться от центра села к окраине, справедливо полагая, что его, незнакомца, к тому же иностранца, легко может "вычислить" местное население. Да еще и заподозрить в чем-то может. Ему не нужны были случайные встречи, какие-то разговоры и выяснение отношений. Он приехал сюда, чтобы побыть наедине с самим собой. Поэтому, тщательно готовясь к своей ночной вылазке, профессор филологии Виттенского университета в небольшой дорожной сумке, перекинутой через плечо, имел всё самое необходимое: пару бутербродов, бутылку минеральной воды и, конечно же, фотоаппарат Nikon. И теперь, в половине десятого вечера, уже отойдя от села на пару километров, он испытывал необычайный прилив энергии, его сердце билось учащенно, а душа трепетала в предощущении чего-то грандиозного и феерического. Курт Хайнце почему-то был абсолютно уверен, что мираж под Прохоровкой, о котором три дня назад он услышал в новостях, сегодня обязательно повторится. И тогда, возможно, он увидит на небесной голограмме не только командующего Четвертой танковой армией генерал-полковника Германа Гота, отдающего приказы, а и своего боевого деда, гауптштурмфюрера СС Карла Хайнце, ведущего танковый взвод в атаку. В высоком июльском небе затрепетали звезды. На юго-востоке сверкал величественный Большой Летний Треугольник: выше всех Вега, левее и ниже Денеб, а справа над горизонтом Альтаир. Глядя на сияние трех звезд, Курт Хайнце вдруг вспомнил семейный склеп на

209

Виттенском кладбище, где были похоронены его родители и бабушка. Три надписи на могильной плите, три имени. "А где-то здесь, – подумал он, – в этих полях…" Поблизости застрекотал сверчок, чуть поодаль ему ответил другой. Наступавшая мгла стала наполняться звуками иной, малознакомой жизни. Курт не боялся темноты, он даже не взял с собой фонарик, намереваясь пробыть в поле всю короткую летнюю ночь – до самого рассвета. Ради этой единственной ночи он, в общем-то достаточно инертный человек, рискнул преодолеть почти две тысячи километров. Сойдя с дороги, немецкий филолог разглядел небольшой бугорок, поросший густой травой, и присел на него. Потом он подсветил наручные часы: до полуночи оставалось каких-то несколько минут. "Сейчас, – подумал он. – Сейчас или уже никогда…" Курт достал из сумки фотоаппарат, снял крышку с объектива и замер в ожидании чуда, в которое так неожиданно начал верить. Вот-вот в черноте наступившей ночи должна была появиться грандиозная панорама сражения. В его голове вдруг поплыли читанные однажды воспоминания участника боя унтерштурмфюрера Гюрса, командира мотострелкового взвода: "Русские начали атаку утром. Они были вокруг нас, над нами, среди нас. Завязался рукопашный бой, мы выпрыгивали из наших одиночных окопов, поджигали магниевыми кумулятивными гранатами танки противника, взбирались на наши бронетранспортеры и стреляли в любой танк или солдата, которого мы заметили. Это был ад! В 11.00 инициатива боя снова была в наших руках. Наши танки нам здорово помогали. Только одна моя рота уничтожила 15 русских танков". И вдруг он услышал голоса. Их было сразу несколько, и они стремительно приближались. Увлекшись своими мыслями, Курт даже не заметил, как с дороги прямо к нему свернули четверо парней. И в одно мгновение он понял свою главную ошибку: на нем была белая рубашка, которая выделялась в темноте, привлекая прохожих. Но было уже поздно. Парни обступили ночного наблюдателя. От них разило запахом алкоголя. – Это еще кто?! – сказал один. – Щас разберемся! – ответил другой. Курт поднялся, нервно спрятал фотоаппарат в сумку. – Ты хто, человек? – спросил первый голос. – И чё тут делаешь? Он подошел вплотную к Курту и вгляделся в его лицо, дыхнув перегаром. – Пацаны, я его не знаю. На танцах его не было. Это вообще не наш. И не пацан вроде. – Может, с Яковлево? Или из Ольшанки? Так мы с ним щас разберемся! – Друзья, меня зовут Курт Хайнце, я турист из Виттена. – Немец чё ли? Во бля, немец! – Да, я приехал из Германии, – стараясь сохранять присутствие духа, сказал Курт. – Я видел по новостям, что у вас тут был мираж… И захотел посмотреть… – Здорово по-русски чешет, а! – сказал один из парней. – Может, шпион? – Нет, я не шпион, поверьте. Я вам объясню. – Не, ну прикол, а, пацаны?! Ночью в чистом поле немец объявился! Копец какой-то! – Я не копец, я турист, – возразил Курт, рассмешив пьяную компанию. – Я приехал специально посмотреть хрономираж. По новостям говорили несколько дней назад. Вы что-то видели здесь? Может быть, кто-то мне расскажет… – А чё мы должны были видеть, а, Ганс? – Я не Ганс, я Курт. – А по мне хоть Адольф! – резко сказал первый голос. – Так чё тут было, кто знает? Он повернулся к остальным. Те молчали. – Ну, говори теперь ты, интурист. – В июле сорок третьего года в этих местах было танковое сражение, – запинаясь, сказал Курт. – Во время войны. Вы же учили свою историю? Тут погиб мой дедушка, и я хотел увидеть… – Дедушку?! Компания подвыпивших парней снова нестройно рассмеялась. – Я все понял: это сумасшедший! – заявил один из них. – Точно! – Нет, я не сумасшедший, – возразил Курт. – Я профессор филологии. – А знаешь ли ты, профессор долбаный, что у каждого из нас кто-то погиб в той войне? – Я понимаю и сочувствую, – согласился Курт. – Но прошло столько лет, и наши страны… Ваш президент и наш канцлер теперь дружат…

210

Русский литературный центр. Litagenty.ru

– Но это не означает, что мы будем дружить с тобой! – Но я и не прошу о дружбе с вами. Я просто хотел убедиться… – Знаешь, турист, у меня вот прадед погиб под Киевом, а у Витальки – под вашим сраным Берлином. Представляешь, в самом конце войны, за несколько дней до победы! – Я глубоко сожалею… – И ты теперь приехал к нам, чтобы что-то тут узнавать? Не-е, фашист, ты попал! Конкретно попал! – Нет-нет! Что вы от меня хотите? Я не фашист! Я иностранный подданный, я мирный человек, я буду жаловаться…

– Не, уже не будешь! – твердо сказал юноша, стоявший ближе всех, и взмахнул рукой. *** Легкий ветерок шевелил спелые колосья на пшеничном поле. Узкая пыльная дорога снова начинала прогреваться восходящим солнцем. В стороне от нее, в придорожной канаве навзничь лежал человек в белой рубахе. Высоко над землей чиркал с переливами жаворонок, а в открытых серых глазах человека отражалась бескрайняя небесная синь и лениво плывущие кучерявые белые облака. Они были похожи на танки…

Анна Кобелева

Россия, г. Екатеринбург

Браслетик надежды Утро в Детском доме начинается рано. Ребята дружно встают, сами заправляют кровати, приводят себя в порядок и идут завтракать. Пятилетний Коля обычно просыпается раньше всех. Он тихо лежит в кроватке, смотрит в потолок и теребит в руках браслетик из ярких разноцветных бусин. Полгода назад Коля нашёл это украшение у ворот Детского дома и с тех пор хранит под подушкой. О чём он думает в то время, когда пристально разглядывает каждую бусинку, можно только догадываться. Спокойный и рассудительный мальчик всегда вызывал интерес у детей и взрослых. Этот дружелюбный человечек с глазами небесного цвета успел очаровать всех с того момента как здесь появился. Сегодня, на удивление ребят, Коля проснулся позже остальных. Наша воспитательница Галина Владимировна с трудом его разбудила. Коля нехотя вылез из-под одеяла, заправил постель и отправился умываться. Мальчик почти дошёл до ванной комнаты, как вдруг резко развернулся и побежал обратно. Он торопливо засунул руку под подушку и достал дорогую его детскому сердечку вещь. – Что это у тебя? – спросила Галина Владимировна взволнованного Николая. – Это браслет моей мамы. Она у меня очень добрая и красивая, – уверенно ответил Коленька и сжал в ладошке самодельное украшение. – Где же ты взял его, мой хороший? – поинтересовалась воспитательница, глядя в большие, доверчивые глаза ребёнка. – Я нашёл его на улице у ворот нашего Детского дома. Этот браслет потеряла моя мама. Она обязательно вернётся за ним и за мной, – сказал Коленька и обнял Галину Владимировну. – Ласковый, мой милый мальчик, Господь обязательно подскажет твоей мамочке, что ты её очень ждёшь. А сейчас умывайся, и пойдём завтракать, – с улыбкой сказала воспитательница и потрепала малыша по макушке. Печально говорить с ребёнком о родителях, даже не зная их. Ведь всем известно было лишь то, что однажды в пасхальную ночь сторож нашёл у ворот детского дома голубоглазого малыша аккуратно завёрнутого в ватное одеяло. Ни у кого не возникало желания осуждать женщину, что оставила здесь своего младенца. Хотя бы просто потому, что никто не знал её судьбы… Коля быстро привёл себя в порядок. Галина Владимировна взяла его за руку, и они отправились в столовую. Запах гречневой каши и компота чувствовался по всему коридору и пробуждал аппетит. В столовой ребята дружно орудовали ложками! Коля быстро присоединился к ним. Пока ребята завтракали, Галина Владимировна пыталась вспомнить, кому принадлежит этот браслет. После завтрака Коля по привычке встал у окна, из которого были видны главные ворота. По стеклу монотонно барабанил дождь. Когда ливень закончился, малыш заметил на стекле забавный узор, образовавшийся из плавно стекающих капель. – Галина Владимировна! – громко крикнул Коля. Чуткая воспитательница моментально отозвалась. – Что, Коленька? – спросила Галина, направляясь в сторону окна. – Посмотрите, что нарисовал дождь! Я сегодня во сне видел точно такой же узор из маминых бусин на асфальте. Он похож на крыло Ангела. Я прав? – сказал Коля и внимательно посмотрел на воспитательницу. – Господи, неужели этому мальчику всего пять лет… Его рассуждения порой такие взрослые и глубокие… – размышляла Галина Владимировна, глядя на мокрое окно. На стекле действительно был узор из капель, напоминающий крыло Ангела. Раздумья воспитательницы перебили новые вопросы любознательного Николая.

– Галина Владимировна, а откуда берётся дождь? Может, это плачет небо или грустят ангелы, оттого что мы с мамой в разлуке? Как вы думаете? – спросил Коля, не отводя внимательного взгляда от воспитательницы. – Возможно, – задумчиво ответила Галина и попросила у воспитанника ненадолго одолжить ей яркий самодельный браслетик. Николай доверял воспитательнице, поэтому спокойно отдал ей найденное украшение. После занятий Галина Владимировна решила подойти к заведующей Детским домом Клавдии Петровне и показать ей находку мальчика в надежде на то, что она вспомнит, чья это вещь. В процессе разговора воспитательница также поведала заведующей интересный сон Николая. Клавдия Петровна выслушала Галину и внимательно посмотрела на браслет, собранный из весёлых разноцветных бусинок. Недолго думая, заведующая напомнила воспитательнице о молодой женщине с интересным именем Ангелина, что приходила полгода назад вместе с другими волонтёрами в их детский дом. – Запомнилась мне эта рукодельница лучше остальных как раз из-за этих разноцветных браслетиков, что украшали её руки. У этой женщины не было своих детей, и она с такой любовью смотрела на каждого нашего малыша… – с улыбкой сказала Клавдия Петровна и задумалась. – А может… – протяжно произнесла Галина Владимировна. – Может! – решительно ответила заведующая и начала листать свою телефонную книгу. Вскоре номер телефона Ангелины был найден. – Ну, попытка – не пытка, – весело произнесла Клавдия Петровна и решительно подошла к телефону. – Алло, – послышался в трубке приятный женский голос. – Добрый день, Ангелина! Это Клавдия Петровна, – заведующая Детским домом № 7. Вы были у нас в канун Рождества. Мне нужно с вами поговорить. Вы могли бы зайти к нам? – спросила заведующая и автоматически перекрестилась. – Конечно, Клавдия Петровна. Я обязательно зайду. С последней нашей встречи прошло много времени. Мы с супругом обвенчались, и стали чаще ходить в храм. Константину нравится помогать батюшке в алтаре. Всё это время я усердно боролась за свою мечту, но мои попытки стать мамой так и не увенчались успехом. Врачи говорят это невозможно. Но разве они правы, когда столько деток ждёт свою маму? – с улыбкой сказала Ангелина. Душа Клавдии Петровны наполнилась теплом и умиротворением. – Ваш муж согласен на усыновление чужого ребёнка? – решила уточнить заведующая. – Да, конечно. Константин ведь сам вырос в приёмной семье. Дай Бог здоровья его родителям. Они очень добрые люди. Вы знаете, Клавдия Петровна, я думаю, чужих детей не бывает. И, слава Богу, что мы оба это понимаем. – Ангелина, я так рада нашей беседе. Я буду ждать вас с Константином завтра утром в моём кабинете – доброжелательно сказала заведующая и положила трубку. В кабинете воцарилась минутная тишина. Две женщины молча смотрели друг на друга. – Если есть в том промысел Божий, то всё получится, – уверенно сказала Галина Владимировна и поспешила к детям. Клавдия Петровна мысленно поблагодарила Бога. Вся радость, которую в этот момент испытывала женская душа, выражалась на её лице. Утро нового дня было солнечным. Галина Владимировна разбудила детей, проконтролировала, чтобы каждый из них был причёсан и умыт, погладила всех по голове и проводила в столовую. Пока дети завтракали, Ангелина и Константин беседовали с Клавдией Петровной в её кабинете. Душевный разговор был настолько искрен-

Литературный фонд. Проза ним, что напоминал беседу лучших друзей. К концу завтрака заведующая аккуратно подвела Ангелину к дверям столовой и прошептала: – Смотри внимательно на детей. Если на то воля Божья, своего малыша узнаешь сразу. Ангелине не пришлось долго теряться в догадках. Её взгляд остановился на русоволосом мальчике с ярким браслетом на запястье. Это был тот самый браслет, что она смастерила в прошлый сочельник и потеряла. – Я уже и не надеялась тебя найти, – громко и неожиданно для себя произнесла Ангелина. Николай повернулся. Перед ним стояла красивая, улыбчивая женщина с яркими браслетами на руках. – Мама, мама, – звонко и радостно закричал малыш. Выскочил изза стола, забыв про свой компот, и кинулся навстречу долгожданному счастью. Ангелина присела, чтобы разглядеть малыша. Его голубые глаза в ту же секунду стали для неё целым миром. – А я надеялся, мама! Я ждал тебя каждую секундочку! Я так люблю тебя, – сказал малыш и крепко-крепко обнял Ангелину. Женщина ощутила такое тепло, о котором могла только мечтать. – Вот посмотри, я сохранил твой браслет, который ты потеряла, – сказал Коленька, вытянув руку вперед. – Видимо, я не случайно его обронила! Ведь благодаря той потере я сегодня нашла тебя! – с нежностью сказала Ангелина и обняла сына. Тронутая до глубины души Клавдия Петровна стояла в дверях столовой и тайком вытирала слёзы, впрочем, как и все остальные воспитатели, нянечки и работники столовой. Константин стоял в коридоре. На предложение воспитательницы пройти вместе с женой в столовую он решительно ответил – «Отцы не выбирают детей! Они ждут их за дверями роддома» и улыбнулся.

211

Николай держал маму за руку, не выпуская её из своей маленькой ладошки ни на секунду. На выходе из столовой их ожидал его будущий отец. Коля поднял глаза и увидел приветливого, гладко выбритого мужчину, в светлом костюме с большим медведем в руках. – Это тебе – сказал Константин глядя в удивлённые глаза Николая. – Ты мой папа?! – спросил малыш, не скрывая восторга. – Да, мой родной! – ответил Костя сыну и улыбнулся. – Тогда спасибо! – сказал Коля и взял медведя из рук отца. Малыш был счастлив. Он с любовью посмотрел на маму с папой и спросил: «Мы идём домой?» Услышав это, Галина Владимировна с Клавдией Петровной рассмеялись. – Ух ты, какой шустрый! – сказала воспитательница и по привычке погладила Коленьку по голове. Заведующая пригласила Ангелину и Константина ещё раз пройти к ней в кабинет. Там она выдала счастливым родителям список необходимых документов для усыновления мальчика. Коля стоял за дверями и надеялся, что их отпустят домой. И когда Клавдия Петровна сказала «Можете забрать Николая сегодня», малыш открыл дверь и закричал «Ура!». По дороге домой Ангелина и Николай рассказывали друг другу свои самые сокровенные мечты и секреты. А Константин мысленно фиксировал их и уже решал, куда они поставят шведскую стенку для их будущего спортсмена! Необходимые документы Ангелина и Константин собрали очень быстро, и Николай стал их законным сыном. Вечерами, укладывая спать своё счастье, Ангелина смотрела на малыша и думала о том, что на каждого из нас у Бога есть свой промысел. Нужно лишь больше доверять Ему.

Макс Грейф

Казахстан, г. Алматы

Город Часть первая Я сидел в кресле и смотрел на улицу. Шел снег. Почти незаметно. Но, тем не менее, улица все больше и больше покрывалась белым пухом. Было только пять часов вечера, но из-за снегопада, да и зимнего времени, в принципе, было уже темно. Город жил. В соседних домах (из моего окна видно все два) загорались и тухли огоньки, словно постновогодняя гирлянда, сделанная из жизней и судеб людей. Неожиданно снегопад прекратился. Небо из глубокомысленно серого превратилось в нечто пустое и бескрайнее. Как будто кто-то стер все облака и тучи. Из-за этой перемены, деревья, дома, провода перестали казаться реальными. Как будто фотография в графическом редакторе, наложенная на неподходящий фон. Помнится, я подумал: "Жизнь ушла и оставила лишь картинку, макет самой себя. "Из филосовско-депрессивного состояния меня вывел стук в дверь. Открывать желания не было. Но гость стучал особым затейливым способом, по которому я отличал гостей желанных от тех, чьему визиту я был бы менее рад. Медленно встав, я прошелся по коридору мимо большого зеркала в прихожей(не чересчур ли лохматая моя прическа?) ко входной двери. — Кто там? — Это Город, — ответил мне голос с той стороны двери, — твой Город. Тут, надо думать, большинство людей решили бы, что это чья-то дурацкая шутка. причем попахивающая расширителями сознания. Но было что-то в голосе такое, что я сразу понял, и, быть может, даже почувствовал, что сейчас произойдет, или уже произошло, нечто совершенно необыкновенное, неожиданное. И, тем не менее, совершенно реальное, а потому пугающее. И поэтому я не стал вести дальнейшие расспросы, а просто открыл дверь. То, что вошло ко мне в квартиру, было несомненно существом человеческого вида. Хотя, при этом, явно ощущалось, что это совсем даже не человек. Одето оно было странный наряд. Такой бы вы получили, попроси вы мастера сшить вам весь каталог модной одежды в одном костюме. Кое-где выглядывали кружева. Временами проскальзывали кусочки бархата, кожа соседствовала с шелком. Но, в целом, нельзя было сказать, что выглядит это нелепо. Странно, неестественно — может быть. Но не нелепо. Странной была и прическа гостя. Казалось, будто пьяный парикмахер пытался постричь тупыми ножницами убежденного хиппи и, при этом, пролил на него всю краску, что была в салоне. Но самым необычным было лицо. Оно было. И было очень четкое. Характерное. Индивидуальное. Но рассмотреть его было невозможно. Лицо ускользало от взгляда, как товары в лавке Зазеркалья.

Гость спокойно закрыл за собой дверь и прошел в мою комнату. Если честно, я привык что в моем доме уверенно и твердо ориентируюсь лишь я, и от такой, гхм, наглости немного растерялся. Когда я вошел в комнату, Оно уже развалилось поперек моего дивана и с интересом разглядывало беспорядок и разгром царящие у меня. — Ну и кто ты... вы? Гость обидно расхохотался. Если честно, то фраза и мне показалась немного дурацкой. — Я. Я — Город. — Ага! Очень приятно. А меня зовут… — Я знаю кто ты, — быстро перебил меня Город (если он хочет, то буду так его называть, несмотря на то, что это весьма необычное имя. Вы не находите?) — Раз я пришел куда-то, значит я знал, куда иду, не так ли? И он опять чему-то рассмеялся. — Вовсе даже не обязательно! Часто бывает так, что ты идешь и не знаешь куда! — Но ведь когда ты придешь туда, куда шел, ты уже знаешь, куда пришел? Я запутался во всех этих "идешь" — "пришел" и решил промолчать. На улице потемнело. Я посмотрел на часы. Было полпятого. — Рановато темнеет, а? — продолжая веселиться, сказал гость. — Зима все-таки. Теперь рано темнеет. — Это ты из вредности все время начинаешь спорить? — Почему же? Нет, — я немного смутился. Темнело все быстрее. Я решил включить свет. Свет отказался включаться. — Пробки вылетели, — пробормотал я, открывая входную дверь и выглядывая в подъезд. Лампочка в подъезде тоже отказалась гореть. Электричество отключили во всем доме. А может и во всем квартале. — Как вариант, можешь зажечь свечку, — участливо посоветовал Город. Порывшись на полках, я нашел свечку. Она была черная, отлитая в форме готичного сердечка. Вообще, я берег её несколько месяцев. Хотел зажечь её со своей любимой девушкой, но так как таковой не было и не предвиделось, решил использовать её сейчас. Тем более, темно стало так, что найти другую свечу было бы не просто. Сломав несколько спичек, я все-таки добыл огонь. Пламя осветило комнату мягким желтоватым светом. — Не люблю электричество, — доверчиво сообщил гость. — Мне бы радоваться ему, лелеять. Как никак вся жизнь моя от него зависит. Но до сих пор самыми любимыми годами для меня остаются те, когда свет отключали везде. Во всех домах горели свечи, керосиновые лампы. Я ча-

212

Русский литературный центр. Litagenty.ru

сами смотрел в окна. Наблюдал как люди живут, умирают, рождаются и снова умирают. — Довольно неприятно, когда на тебя смотрят через стекло со стороны улицы, — поежившись, сказал я и посмотрел в окно. Было темно. В смысле, совсем темно. Ни звезд, ни луны, ни огней в домах(впрочем, возможно, все же электроэнергию отключили везде). Абсолютная чернильная темнота. Вероятно, весь мир прекратил существование за пределами моей квартиры. Конечно, я мог открыть окно и выглянуть. Но что-то как-то не захотелось. И до сих пор не хочется. А потому – все, что я сделал — отвернулся к это пустоте-темноте спиной. Если вы решите, что это невежливо по отношению к ней, я не буду с вами спорить. В комнате что-то изменилось. Может, во всем виновато скудное освещение, а, может, еще что. Пространство расширилось. Границы исчезли. Стен и шкафов в темноте просто не было видно. Как и потолка. Ощущалось, что потолок все же есть, но где-то невообразимо высоко. Да и гостя моего, которого и при свете-то разглядеть трудно было, сейчас стало почти не видно. Лишь глаза его сверкали отблесками пламени. И шум. Если вы хоть раз ехали в автобусе в час пик, то вы поймете, что я имею в виду. Голоса, громкие, но неразличимые (вполне возможно потому, что вы не прислушиваетесь). Гудки. Скрип тормозов. Шелест колес. Дребезжание двигателей. Шум жизни. Город внимательно следил за тем, как я прислушиваюсь. — Это я, — немного застенчиво сказал он. — В смысле? — В прямом. Этот шум. Он от меня. Шум Города. — Ага, — пробормотал я. А что мне еще сказать? "Странно" — подумал я. — "Черте что творится, а я не удивляюсь. И почти даже не пугаюсь. Наверное, я просто сплю. Во сне тоже никогда не удивляешься всевозможным нелепостям". — А на улице это тоже из-за. тебя? — спросил я, твердо решив обращаться на "ты", потому что обращаться в собственном сне порождению своего же воображения на «Вы» слишком уж много чести. — Что именно? — Ну. Темно. И электричество. — Ааа. Да. Из-за меня. Я ведь тут. Значит там меня нет. — Значит это правда. Ты на самом деле Город. — Какой уж есть. — развел руками гость. — Честно говоря немного другим тебя представлял. Более, — я не придумал что сказать дальше и замолчал. — Какой уж есть, — повторился он. — Скажу тебе по правде, бывают намного хуже! — Вот в это я верю. — Тогда почему ты так хочешь уехать? Этим вопросом он застал меня врасплох. Это была правда. Я с самого раннего детства только и мечтал, что уехать из этого города. Куда угодно. Как угодно. Только уехать. Бежать. И никогда больше сюда не возвращаться. — Какая тебе разница? — довольно грубо ответил я.

— Мне просто непонятно. Я ведь далеко не самый худший Город. Каждый может найти то, что ему нужно. Но, тем не менее, бегут. Вырастают и бегут. Это немного неприятно. И еще более неприятно оттого, что я не понимаю — почему? — говоря это, Город смотрел куда-то в сторону. — Это Мечта. Теперь понимаешь? Моя Мечта. — Ммм. Мечта — это хорошо. И она заключается в том, чтобы уехать. И всё? — Нет. Уехать отсюда. Начать новую жизнь. И всё будет хорошо. — А почему будет? С чего она начнется? Эта твоя Новая Жизнь. Зачем для этого обязательно уезжать? — Потому что любой переезд — это всегда что-то новое. Новые знакомые. Новые друзья. — Смени квартиру и просто заведи новых знакомых. Разве не то же самое? — Абсолютно разные вещи. Город-то все равно останется тот же! Ой, извини. — Хм. Значит, вся проблема во мне. — мне показалось, что он расстроился. — Нет! Не в тебе. А в тех людях, что в тебе. Ну, в смысле, что тебя населяют. То есть… — я не знал, как сказать правильно. И меня посетила мысль, что как-то говорить о таких вещах не совсем вежливо. Как будто обсуждать с посторонним человеком состояние его внутренних органов. — Что во мне, — растягивая слова повторил за мной Город. Он посмотрел мне в глаза. — Может быть. Сказать откровенно, мне самому не совсем нравится то, какой я. Хотя мне никогда не приходила в голову мысль решить это переездом. Наверное, это глупо — переехавший Город. — Почему же? Бывали случаи, — ответил я неуверенно. Город продолжал смотреть на меня в упор, и мне было неловко. — Возможно. Некоторое время мы молча сидели и смотрели на пламя. Размышляли о своем. Я думал о том, как это странно сидеть и разговаривать с Городом, в котором живешь. И то, что Город не только стены, улицы, дома, но вот и такой. Наверное, я и не испугался его и не удивился, потому что он такой привычный. Трудно не привыкнуть, живя здесь с самого рождения. Наверное, ему действительно чертовски обидно, что он такой вот неплохой, все делает, что нужно, а мы, неблагодарные, чуть подрастем и бежим от него. Хотя, кто знает, что у него на уме. Он и не человек вовсе. — Ну что ж. Это я и хотел узнать, — сказал он через некоторое время. — Пойду я. А то задержался. Ну, сам понимаешь. — Да-да. — кивал я. Хотя ничего не понимал. Странный гость ушел в темноту. Хлопнула дверь. Наступила тишина. Я сидел и смотрел в окно. Медленно появлялись звезды. В домах один за другим загорались окна. "Интересно, а когда он был здесь, что было с остальными людьми?" — появилась у меня мысль. — "Надо будет спросить у него в следующий раз". В том, что следующий раз будет сомнений у меня не было. Вздохнув, я потушил свечу и пошел включать свет.

Марк Турков

США, г. Нью-Йорк

Оглянись: 22 Июня, 1941 года… Предрассветное небо затянули чёрные тучи и, на спящую землю обрушился дождь. Но тучи эти не были сгустившимися облаками – даром планеты, а дождь не был живительной влагой для жаркой июньской ночи. Предрассветное небо закрыли от восходящего солнца тучи железных машин, из которых на спящих или только ещё пробуждающихся людей посыпались мириады смертоносных зарядов, мгновенно уничтожая города и сёла, разрывая в клочья спящие тела — высвобождая из них потоки крови которые, струясь по горящим развалинам, слились в единую реку: кровь мужчин, женщин, детей; кровь беларусов, украинцев, русских, евреев, грузин, узбеков, казахов – словом всех народов

населявших необъятную землю – столь желаемую врагом. И этот озверевший враг захлебнулся, сгинул в этой кровавой реке, пусть не сразу, а спустя годы отчаянной, бескомпромиссной битвы. Пятьдесят лет спустя потомки тех, кто защитил страну, тех, кто отдал свою жизнь ради свободы своих близких, своей страны продали её, эту страну, эту «Родину-Мать» потомкам тех, кто не смог сокрушить её огнём и мечем. Развращённыё, без веры и чести они, эти продавцы жадные до богатства, передрались между собою, походя убивая слабых и сомневающихся, орошая невинной кровью могилы павших отцов и дедов.

Письмо В кислой сырости окопа, привалившись к брустверу, Гойхман потирает руки о приклад винтовки, изредка согревая застывшие пальцы дыханием. Ноги его прочно увязли в земле наспех отрытого окопа и, казалось нет такой силы которая могла б вырвать его из ужаса войны, из одиночества тысяч таких же как и он одиноких, коченеющих здесь, в жиже талого снега, мужчин. Сквозь паутину колючей проволоки они всматриваются в испарину рассвета, силясь не пропустить три зеленые ракеты, означающие начало атаки.

Никто не может видеть улыбки, спрятанной им в согреваемых дыханием руках. Ему не холодно: в левом кармане гимнастерки лежит письмо от жены . Письмо искало Гойхмана по дорогам войны так долго, что бумага пожелтела. Но слова уцелели и теперь жгут все его существо – будоража, казалось давно уснувшую страсть... «...а это обручальное кольцо для меня как частичка тебя, отблеск твоих чувств, твоя горькая слезинка... грань нашей разлуки и мерцающий свет... Как несправедлива жизнь! Забрать все и оставить только это колечко... Я очень люблю это маленькое чудо — самый дорогой пода-

Литературный фонд. Проза рок в моей жизни. Я смотрю на него и блистанье случайно упавших лучей как будто передает мне твое настроение в данную минуту. И блеск бывает разный. Когда ты грустишь и томишься желанием – блеск тускнеет, а когда радуешься удачам – блеск ровный, спокойный и, я знаю: где-то, пусть пока далеко... очень далеко...мой любимый...и... самый дорогой человек... любит меня, помнит обо мне...» Гойхман вглядывается в рассвет силясь не пропустить три зеленые ракеты, но видит перед собой лишь лицо женщины... женщины горячо любимой им, оставленной в смятении чувств именно тогда, когда пришло время любить... Она нежно смотрит на него, приникшего к ее коленям, поглаживая волосы его убаюкивая: «...иногда я не выдерживаю и целую свое колечко, а оно все-все передает тебе! Поэтому ты и чувствуешь мои прикосновения – ведь я действительно в этот момент целую тебя... Мальчик мой любимый! Дитя ты мое горемычное! Как я могу позволить, что б кто-то другой прикоснулся ко мне, когда на мне живут, горят, дышат твои уста, твои руки, твои глаза! Близость с тобой... Для меня это было как очищение от скверны! Как отпущение грехов... И променять это я не могу! Ты – мой! И настолько, что никогда не будешь принадлежать кому-то! И я – твоя! Я – твоя женушка, твоя...» Он ощутил ее прикосновение на своих щеках и губы его потеплели от ее поцелуя... Смешиваясь с дымом горящих блиндажей пороховая гарь, прибиваемая скучным весенним дождиком, стелется по-над землей. Дождь

213

моросит уже второй час, начавшись вместе с атакой по сигналу трех зеленых ракет. Стремительный бой отбросил противника на несколько километров и, теперь похоронная рота обходит поле сражения собирая страшные плоды войны. — Ну, все... — Кажись всех наших нашли? – переговариваются солдаты пробираясь вражеским окопом. — Не-а! Смотри-ка! — Шинелька – то, вроде, наша... За бугром пулеметной точки, опершись о стену блиндажа сидел рядовой. Он смотрел на них такими ясными, голубыми глазами что казалось — само небо струится из них. — Вставай, друг! — Хватит отдыхать! — У повара уж и каша... поспела... Но солдат счастливо улыбаясь молчал, прижимая к груди руку сквозь пальцы которой еще скатываются рыжие капли... Пуля пробила солдатскую книжку, какое-то старое письмо и вышла через сердце, унося с собой строку с именем и фамилией солдата. Пытаясь разобрать эти данные по письму, уже успевшему затвердеть от запекшейся крови, они смогли прочесть на самом краюшке листа: «...твоя Ольга...» Так они и записали в похоронной ведомости: «Ольгин, рядовой». (Балтимор, США. 5 июня 1989 года. 58 лет после начала ВОВ).

Ветер Они смотрят друг на друга через пелену дождя, который не разделяет их, а соединяет, передавая размышления высохшего дерева к пожилой даме в окне старого дома. Она печально смотрит на то, как ветер и дождь треплют безжизненные ветки, обрывают последние, чудом уцелевшие листья и уносит, уносит их куда -то... Жизнь праздничным фейерверком пронеслась по этому дому и затихла на могилах родителей; погибшего на войне мужа (ее единственной любви) и, вот теперь, догорает в ней и в этом, молчаливом свидетеле. Пожилая дама ждет окончания жизни. Она знает, что смерть – это лишь новое рождение и она не страшится смерти... Она не знает своей будущей судьбы, но она мечтает встретить вновь того, кто далекой летней ночью, под вот этим самым деревом,

впервые прикоснувшись к ее юному телу шептал ей слова обжигающие не меньше прикосновений... Все сравнивая ее с цветущей яблонею: восхищаясь их красотой и упругой налитостью яблоневых плодов... С тех пор он называл ее «...яблонька ты моя, ненаглядная...» ...Так и ушел: обнял крепко, жарко поцеловал в дрожащие губы... Сорвал недоспевшее яблоко... ...Так и ушел: с навсегда обритой головой, в серой шинели с катанкой через плечо... Хрустя яблоком и не оглядываясь... ...Так и ушел... А они остались вдвоем. Много было охотников поживиться спелыми плодами но они обе хранили друг друга... Теперь, состарившиеся они предоставлены последнему ветру, уносящему их в небытие....

Черная бабочка «...Ты здесь, ты – мой! Ты где–то рядом, Но почему я прикоснуться не могу? Где ты? Где я? Под чьим сейчас ты взглядом? Кто пьет из губ твоих, усталую зарю? Во сне? Во сне я знаю! Скажи, кто наяву?» Черная бабочка ночи прикоснулась ко мне следом своих крыльев и растворилась в поле маков – в полыхании алых лепестков, оставив меня одного в пекле бессонницы. Черная бабочка, вернись! Укрой и усыпи меня. Подари мне сон, в котором я буду целовать глаза любимой... Я очнулся придавленный десятками бездыханных тел еще не отдавших свое тепло вместе с кровью... Я не мог пошевелиться, чтоб стереть ее со своего лица смешавшуюся с моими слезами и землей... Солдаты травили нас собаками, а мама заслонила меня от свирепого пса норовившего вцепиться в меня — так она и упала, когда раздались выстрелы – свернувшись вместе со мною калачиком... ...Удалось высвободить руку и оттереть лицо... Откуда этот нестерпимый свет? ...Другая рука еще прибита к доске, и какие-то люди суетятся рядом... Они вынимают страшные гвозди из моего тела... ...Я вижу среди провожающих растерянные лица мамы и папы и твое, удивленное лицо... Вы не плачете, как другие люди вокруг... ...Это не крест, на котором я распят, обагрен кровью – это пересечение рельс на двадцать седьмом перроне вокзала Тэрмини, в Риме... ...Солнце кладет на них угасающие лучи... Как на струны арфы ло-

жатся руки музыканта...Рождая звуки...Моего о д и н о ч е с т в а. Которое заглядывает в сердце леденя его неизвестностью... ...зеленые ракеты в черном небе... Как твои зеленые глаза в нашу белую ночь... И зажатые слезы в них... и единственная свеча Перголези... И бархат твоего плеча у меня под щекой... Я же запретил себе думать о тебе! ...О твоих ненасытных губах, о твоих нежных руках, о твоих зеленых глазах... ...Почему так много людей здесь, на лесной опушке, слушают симфонический оркестр сидя и лежа на траве... А ты любишь босой бегать по траве... Я силюсь разглядеть твою улыбку в толпе, но она обращена не ко мне: ты смеешься в ответ какому-то парню... Я зову тебя, зову тебя. Зову... т е б я... Нет, это не ты... Это бежит навстречу мой сын! Как он вырос! Я зову его, зову его, з о в у... е г о... Меня не слышно... Взрывы... Выстрелы... Фейерверк по случаю праздника... Потянуло ледяным ветром. Но мне не холодно: в боковом кармане лежит письмо от тебя... Только бы не пропустить три зеленые ракеты... Вот они. Надо идти... Ухожу далеко по дороге, Которая снится... Не беру ничего – Только трепет любимых Ресниц... Все равно не живу, Так неси же меня колесница Неприкаянных снов, Приходящих ко мне наяву...

214

Русский литературный центр. Litagenty.ru

драма Елена Метных Россия, г. Ревда

Сказка о незатейливой мечте

Действующие лица: Оловянный солдатик Чертенок из табакерки Фарфоровая кукла Плюшевый мишка Плюшевый жираф Японский божок Плюшевый зайчик Старик- реставратор Действие происходит на чердаке, где в большом сундуке свалены старые игрушки. Солдатик Нет, так больше продолжаться не может! Я за что свою кровь проливал?! Я -участник многочисленных сражений, инвалид, ноги лишился, понимаешь ли, а со мной так несправедливо обходятся, где справедливость, я говорю?! Нет, я требую справедливости!!! Чертенок Господи, нет, вы это слышали? Кровь он проливал! Да всем тут известно, что нет у тебя никакой крови — оловянный ты! Ногу он потерял? Когда?! Он до сих пор думает, что мы не знаем, что на него олова не хватило. Кукла с отбитым носом Но в одном он прав, нас не заслуженно закрыли в этом помещении. Мишка А вот про меня можно сказать, что я незаслуженно пострадал, лишившись своей конечности, про меня даже стихи написали: Уронили мишку на пол, Оторвали мишке лапу, Все равно его не брошу, Потому что он хороший Чертенок Что толку от этих стихов? Лапу-то так и не пришили! Жираф Простите, я ничего смешного в том не вижу. Если приглядеться внимательно, то здесь находятся все, кто пострадал от людей. Кукла Маленьких людей. Мне рассказывала кузина, что взрослые люди бережно относятся к куклам. Божок (голова которого уже давно не качается и отбит указательный палец на правой руке) Это потому, что они создают нас. Солдатик Не могу с вами согласиться! Учитывая тот факт, что на мое создание у человека, сделавшего меня, не хватило олова, я могу констатировать, что делал он меня без души. Допустим, что создавали нас с любовью, почему они тогда безжалостно отдают нас на произвол судьбы этим маленьким вандалам? Чертенок Для оловянного солдата ты слишком много говоришь! Солдатик Наболело! Кукла Зато о вас написана замечательная сказка. Солдатик Что толку в том, что написано в этих никчемных книгах! Жираф А я согласен с солдатиком. Я не вижу в них никакого смысла. Кукла Вы не правы, друзья, книги для людей очень многое значат, особенно для маленьких. Я собственными глазами видела, как после одной из прочитанных книг ребенок перестал капризничать и стал очень послушным. Солдатик Признайтесь, это было недолго! Божок Дети — весьма неусидчивый народ и не могут усидеть на одном месте подолгу. Кукла А я помню, как меня впервые принесли в этот дом. Боже, какими глазами на меня смотрели! Как мной восхищались.

Жираф Я тоже когда-то был любим и заменял своему хозяину подушку. Божок Мы все здесь когда-то были любимы, и нами восхищались, но время неумолимо, дети быстро выросли, забыв о нас. Чертенок Тогда нужно остановить время! Божок Увы, это невозможно. Я верю, что о нас обязательно вспомнят, вот увидите, нами еще будут восхищаться и вспоминать дни своего детства. Солдатик Что-то в это с трудом верится. Кукла А я ему верю. Жираф Мне кажется, прошла уже вечность с того момента, когда нас всех бросили здесь. Мишка Тебе ли жаловаться? Ты находишься здесь всего каких-то 6-7 лет. Ты еще свой первоначальный цвет не потерял, да и плюш, как новенький. Кукла Друзья, о чем мы все спорим? Мы каждый внесли в мир людей какую-то пользу, я уверена, мы были созданы, чтобы нести радость. Солдатик Чтобы потом нас выбросили, как ненужный хлам!? Кукла Нет, это не так! Мы собраны здесь, чтобы потом появиться вновь. Наше счастье в том, что мы не лежим на улице в грязи под дождем. Значит, люди вспомнят о нас, только нужно дождаться этого часа. Чертенок Какая же вы все-таки сентиментальная. В сущности, я бы хотел снова увидеть небо, смеющиеся лица людей, нажимающих на кнопку и ожидающих моего появления. Я вновь и вновь хотел бы переживать эти мгновения, но чудес не бывает. Зайчик Бывает, я это чувствую! Я слышу поскрипывание ступенек, сюда кто-то идет. Если бы у меня было сердце, то оно ушло бы в пятки. Все прислушиваются и наступившей тишине слышат звук открываемой дверцы и неторопливые шаги. Крышка старого сундука открывается, человек, открывший его, чихает три раза. Старик (радостно) Так вот куда вас спрятала маменька! Перед узниками сундука стоит седой старик и с большой любовью рассматривает старые игрушки. Цокая языком и качая головой, он бормочет о том, что ему придется потрудиться, чтобы отреставрировать старые игрушки. Тебя, братец, придется вновь расплавить и добавить немного олова, чтобы вновь ты стал бравым солдатом. Перебирая игрушки, старик предается воспоминаниям. Ах, мамзель, а вам придется удлинить ваш очаровательный носик и сменить наряд на более новый. Думаю, вы не будете возражать этому. А вам зверюшки, придется сменить набивку, а кое-кому даже шкурку, пришив недостающие лапы. Боже мой, сколько же лет прошло?! Голос за сценой Став взрослей и приобретя жизненный опыт, этот человек дал себе слово стать реставратором и подарить своим любимым игрушкам новую жизнь. Его умение реставрировать кукол удивляло людей, и они с охотой несли ему старые сломанные игрушки. Его дом превратился в музей кукол. За умеренную плату он проводил экскурсии, рассказывая об игрушках, созданных в разные времена и разными народами. Куклы, получившие вторую жизнь, не только приносили ему радость, но и радовали других людей. Наконец, очередь дошла и до его собственных детских игрушек, которых он с трепетом перенес в свою мастерскую. Время неумолимо идет вперед, и мы не в силах его остановить, но есть то, о чем мы будем помнить всегда. Это наше детство — с его мечтами и верой в чудо. Помните, мечты осуществимы, только нужно мечтать, и они обязательно сбудутся.

Литературный фонд. драма

215

Светлана Кожевникова Россия, г. Сургут

Иди, борись! (пьеска-комедия)

Действующие лица: НАЧАЛЬНИК, Прохор Ильич Самолюбов СЕКРЕТАРЬ, Людмила Алексеевна ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРОФКОМА, Одинцов ГЛАВНАЯ ТЕХНИЧКА, Марьпална ГРУППА ТЕХНИЧЕК. ЧЛЕНЫ ПРОФСОЮЗА. Занавес открывается. АФИША: «Сегодня в 17.00 собрание профкома СУ-12. Выступает председатель, Ю.Л. Одинцов» На сцене ОДИНЦОВ; он выступает, глядя в зал. Я бы назвал это корпоративным цинизмом в особо крупных размерах. Это же фирменная издевка! Самолюбов говорит, что мы — толпа, а у толпы — овечий рассудок, и что сейчас нужно добиться стопроцентной толерантности. То есть абсолютной терпимости. Через профком! Это же беспредел! Но наши месторождения долготерпения истощены! А у Самолюбова просто залежи настойчивости! Задумывается, потирая лоб. По сцене проходит, пригнувшись, чтобы не заслонять выступающего, парень. Чешет в затылке. Обращается с интимом в интонациях к залу. Вы только послушайте, как говорит, как говорит!!! Красиво, выразительно, непонятно. Настоящий лидер! Чувствуется уровень. Останавливается слева от выступающего на сцене, далее слушает и все время одобрительно кивает. ОДИНЦОВ Кроме того, его новая секретарша производит на него половое воздействие. Он впадает в шизофренический экстаз, когда стоит в полуметре от нее. Я его наблюдал. Аномальное, неописуемое совершенство ее абриса доведет Самолюбова до возрастной идиотии. Прохору Ильичу давно пора сужать свои сексуальные надобности, а он… Задумывается, потирая лоб. По сцене проходит, пригнувшись, чтобы не заслонять выступающего, женщина. Становится справа от выступающего на сцене. Обращается с восхищением к залу. Славно говорит! Очкрасиво! Популярно! А главное, без бумажки! ОДИНЦОВ Работодатель живет в атмосфере шика, с бессмысленным упоением наживает капиталы. И примитивное блаженство от этого испытывает. А вы, с вашим боязливым пессимизмом, струите на него свое великодушие. Вот я уволюсь, и тогда… ГОЛОСА идущих через проходы людй. Сынок! Отец родной! Только не это. Да ни в жисть! Куда нам без тебя?! Никто так классно не скажет. Мы тебя завсегда избирать будем! Завсегда-навсегда. Будь лидером! Иди, борись! Доказуй всем! Они выстраиваются на сцене. Реплики: — Лидер молодых кадрить обязан… — Членство увеличивать, чтоб сразу… — Ликами расцвел наш профсоюз… — С этим, знаем, справишься отлично! — Охмуряй! Чуть что – ответишь лично! — Мы теперь — как казахстанский юз! Водят хоровод вокруг него, поют (на мотив песни о папе). Мы вот тут решили (сами, сами), Что профшеф – он лучший, самый-самый, Добрый он, смешливый и смешной! Ну, а если надо ополчиться, То он руководства не сбоится, Правдой-маткой бьет, как козырной. Пролонгацию давай!

Одинцова выбирай! Одинцов, ты не журись! И иди себе… борись! Оглядываясь с подозрением на зал, двое ЗАКРЫВАЮТ ЗАНАВЕС с репликами: «Совещание у нас. Есть тут кто с профсоюзными билетами? Нет? Ну, и сидите себе тихо…» ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ. На сцене фешенебельный кабинет владельца и начальника строительной организации, Прохора Ильича САМОЛЮБОВА (ВЫВЕСКА НА ДВЕРИ, которая разделяет кабинет и приемную), за перегородкой, в приемной на стульях сидят члены профсоюза. Старый ловелас кокетничает с молодой особой. На кофточке у нее бейджик-опознавалка, где написано: «Людмила Алексеевна, секретарь». Самолюбов снимает со стены гитару, поет. Ты зови меня запросто — Прошею, Притворяйся простой и хорошею. Будь начальницей над начальником, Балуй взглядом, кокетствами, чайником. Что б ни сделала — жди одобрения, это будет любви удобрением. А за это при первой возможности Я повышу в зарплате и в должности. СЕКРЕТАРЬ подхватывает припев. А за это при первой возможности — Повышенье в зарплате и в должности! САМОЛЮБОВ Я рад, что мы поняли друг друга. Они уходят со сцены. Ожидающие сидят, кто-то мечется, кто пытается подслушать, что происходит за дверью шефа. Реплики: — На профсоюзную горячку всегда найдут руководящую утюжку. — Боссу не слабО сделать руководящей пятерней вкручивание. — А зам такой беспринципный, ну просто прирожденный шефолиз. — У нас тоже есть профметОда, могем разоблачизмы провернуть, хотизмы предъявить. — А чем же занят наш руководитятко? — У него по плану охмуреж новой секретарши. Уж мы ей внушали: «перед боссом не пасуй: он пошляк и рукосуй». В приемную вбегает председатель профкома Одинцов. ОДИНЦОВ Кто-нибудь был уже у него? Нет?!! А что вы сидите? Молчите себе в тряпочки… Это же зарплатный вопрос! Комиссия по трудовым спорам ни пру, ни ну. Актив, как всегда, задним умом крепок. Домолчитесь! Всей организации заменят премии материальными пособиями. А зарплату оставят – десять процентов! НАРОД (все сразу косят под малоразвитых, чтоб был спрос поменьше) Это еще дожить надоть. Могут и пособиями по безработице заменить… А ты не стой тут. Туда иди. Иди, иди, борись. ОДИНЦОВ Зачем договоры подписываете? Надо жить по бессрочным! Срочники первые безработники — и без выходного пособия. НАРОД (колхозновато) Мы-то? Подписуем? Када? Тута, здеся, теперя? Или тама, потома?

216

Русский литературный центр. Litagenty.ru

Мы людва подневольная, што хошь подпишем. А ты иди-ка отседова. Да не туда, а туда. К нему. Кому говорят: борись! ОДИНЦОВ Я опять буду надрываться, а вы будете подслушивать? Мне что, одному надо? НАРОД Мы те скажем, только ты не обижайсь. Нам всем всё надо. Но нам надо, чтобы это всё для нас кто-то сделал. Мы ж тя выбрали… Доверяем! Иди, борись! Профсоюзник пытается уйти, но его не пропускают, подталкивают к двери начальника. Начинается потасовка, в которой каждый старается незаметно, исподтишка пихнуть, щипнуть, царапнуть Одинцова. Он ошеломленно отбивается. Все дружно стучат по двери кулаками и вталкивают его в кабинет. Он цепляется за порог и падает. ОДИНЦОВ (лежа, вкрадчиво-убедительным тоном) Как же так, Прохор Ильич? Вдруг всех переводят на срочные договора. Вы же обещали не нарушать! Социальный пакет… Обязательства перед работниками… САМОЛЮБОВ Ты что пришел? Ты этот скулеж прекрати! Мы же с ними похорошему договариваемся. Они не возражают. Один ты от собственной смелости, понимаешь, заходишься… (подбирает на гитаре, напевает) Один ты, Одинцов, ты один, без понтов… Живи веселей! Все эти требования — деньгошвыряние! Ты что, комдив грабьармии? Одинцов взбудоражен до кипения. Он встает, подходит к Самолюбову. ОДИНЦОВ А процент зарплаты и премии?!! Переиначили! А где льготы по колдоговору?!! Я что-то не допру. САМОЛЮБОВ А ведь как будто обязан сие, избранничек. Ты нам тут не закручивай! Ну что ты их все время организовываешь?! Они же сами ничего не хотят, молчат. Иди отсюдова! Иди… ха-ха… борись! СЕКРЕТАРЬ Не впускать его больше? ОДИНЦОВ А вы-то что себе позволяете?!! Но под взглядом начальника он постепенно перекипает и сдает позиции. Опускает голову, посматривает исподлобья. СЕКРЕТАРЬ (Одинцову, официально-эмоционально) Прошу вас тут на мне не возбуждаться! Самолюбов удовлетворенно кивает. САМОЛЮБОВ Собирай конференцию, Одинцов! Переизбирать тебя буду! Профсоюзник молча уходит. САМОЛЮБОВ (поощрительно целует руку секретарше) Безумно рад взаимопониманию. И надо как-то покончить с остальными. Доступ к телу моему — только по архиважным причинам. (подумав, игриво) Разумеется, это к тебе не относится, Милочка-Людмилочка. Ну, давай подумаем, как провести профсоюзную конференцию. И провести… всех до одного. Секретарь полурысью входит в приемную.

СЕКРЕТАРЬ У Прохора Ильича такая температура! Он сегодня какой-то взрывной. Кое-кто кое-чего наговорил ему, и настроение у него анти… антинародное. Кажется, это у него нервное, на профсоюзной почве. Кто не боится себе навредить, прошу вползать первым. Именно вползать, ибо сейчас входить – делу вредить. Все быстро покидают приемную. ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ. По сцене идут технички во главе с Марьпалной, моют пол гротескными швабрами, ими же смахивают пыль с занавеса. ОТКРЫВАЮТ ЗАНАВЕС. На сцене, высоко на стене, висит афиша «Профсоюзная конференция». Рядом лозунги: «Голосуй, а то проиграешь!», «Самолюбов наш единственный кандидат!». Два нехилых охранника с пейджиками «Мы из команды Самолюбова» держат под руки председателя профкома Одинцова и заталкивают ему в рот шоколад всякий раз, как только он хочет вырваться или что-нибудь сказать. Рот его в шоколаде. «Мы в шоколаде!» — кричат охранники. КАНДИДАТ-ОППОНЕНТ (на трибуне, полушепотом) Дорогие делегаты! Вы не лезьте в кандидаты: Место распределено, Мне обещано оно! (торопливо уходит) ГРУППА ПОДДЕРЖКИ декламирует кричалки. Давай, голосуй! Бюллетени не тасуй! урна новая у нас, кандидаты — первый класс! Подходи, избирай, кто тебе устроит рай. Кто начальству угождает, никогда не побеждает! ВЕДУЩИЙ СОБРАНИЯ (вкрадчиво) У нас в гостях фокусник. Так сказать, для разрядки. Это подарок делегатам профсоюзной конференции от руководства фирмы. Он поприветствует вас. Фокусник, в маске и широком плаще, призывно взмахивает руками, и из рукавов сыплются путевки в санатории, приказы о премиях, повышениях зарплаты. ФОКУСНИК А вот кому? Кому путевочку в санаторию? А кому премию? А кому хоцца зарплату увеличить до зарплатищи? Все мечутся, хватая бумаги. Звучит мелодия из «Лебединого озера» — к смене власти. Фокусник накрывает красную урну для голосования плащом, делает «крекс-фекс-пекс», затем снимает плащ. Под ним вдруг оказывается урна желтого цвета, сделанная в форме свиньи-копилки; из щели торчит розочка, другая прикреплена вместо пломбы с печатью на попке. Делегаты конфузятся. ОДИНЦОВ (вырываясь из рук охранников) Желтая урна? Желтый профсоюз? Стыд и позор! Не допустим! Вся пресса будет говорить об этом! Так нельзя! Только продажного профсоюза нам не хватало! САМОЛЮБОВ Подумаешь, желтая! Всего-то и делов! Да у нас этих урн, как трусливых делегатов! Фокусник! ФОКУСНИК Ап!

Литературный фонд. драма Охранники уносят желтую урну за сцену (в урне что-то повизгивает и похрюкивает), и выносят две оранжевых урны. На них надписи. На одной, с громадной щелью — «ЗА». На другой — «Против». Звучит музыка (на этот раз «Умирающий лебедь»). Танец с бюллетенями. Желающих прорваться к урне «Против» и осмотреть ее записывает Стукач. Фокусник раздает им щелчки и пинки, ставит подножки, стучит «волшебной палкой» по шее, трескает по лбу. Охранники поворачивают урну вокруг оси несколько раз, и все видят, что щели для бюллетеней в урне «Против» нет вообще. Группа поддержки Самолюбова (хор поет, опустив глаза) Да уймитесь, не противьтесь, храбрецы! Не нужны «из грязи в князи» наглецы! Кто нам тута вместо рОдного отца? Голоснем да подсчитаем голоса! Кто он, честный, идеальный, Мудрый и принципиальный? Кто души предъявит пламень? Кто поднимет этот камень? Входит Самолюбов с охранниками. САМОЛЮБОВ Этот камень у меня, у меня! Голосуйте за меня, за меня! Профсоюзный лидер мне не дал покою. Сам себе решил я правой быть рукою! ХОР Да здравствует наш кандидат удалой! Удобно нам думать его головой. Он должностью работодатель! Нам нужен такой председатель. Фокусник взмахивает рукой. Голосующие строятся и под марш движутся с бюллетенями к урне. Вбрасывают бюллетени. Торжественно вскрывается урна. ФОКУСНИК И ВЕДУЩИЙ: Единогласно! Овации делегатов «Е-ди-но-гласно! Единогласно! Единогласно! Поздравляем!» ОДИНЦОВ Но позвольте! ДЕЛЕГАТЫ Не позволим! ОДИНЦОВ Как же он будет подписывать колдоговор – один за двоих? За работодателя и председателя профкома? САМОЛЮБОВ-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ А то! Во как! Берет ручки и подписывает бумагу — двумя руками одновременно. Фокус-покус! Быть мне НАЧПРЕДОМ — начальником-председателем! ОДИНЦОВ А как же демократия? Учет мнений? Сам с собою не подискуспоришь, сам себя быстро согласишь. САМОЛЮБОВ-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, ОН ЖЕ НАЧПРЕД Если нельзя, но очень хочется, то можно. Сами знаете… Фокусник, сделай ап! Фокусник набрасывает плащ на начпреда, «крекспексфексает», говорит «АП!», снимает плащ, и перед ошеломленным залом – ДВУХГОЛОВЫЙ НАЧПРЕД. Головы его ошарашено смотрят друг на друга,

217

потом шепчутся, скрепляют действо рукопожатием, грозят указательными пальцами обеих рук залу и изрекают. (повелительно) Ничего, привыкнете! Фокусник закрывает себя плащом. ФОКУСНИК АП!!! Опачки!!! И превращается в секретаршу. Начпред и Секретарь обнимаются и пританцовывают, идут по сцене, мурлыча песню. САМОЛЮБОВ и СЕКРЕТАРЬ А за это при первой возможности Всех повысим в зарплате и должности… СЕКРЕТАРЬ Ну, всех не всех, а… На сцену с гротескно-громадными швабрами, метлами и ведрами выходит группа техничек. МАРЬПАЛНА (угрюмо, с укоризной, САМОЛЮБОВУ-НАЧПРЕДУ) Вы назначились вождем? Поздравляем. Но ваще-то мы вождей Выбираем. Извините, не пройдет Вира с майной. Мы теперь голосовать Будем тайно. Группа техничек, угрожающе размахивая инвертарем, «выметает» из зала САМОЛЮБОВА и секретаршу. ВЕДУЩИЙ (делегатам и залу) Кто за тайное голосование, прошу поднять руки. Ой! А кто хочет быть председателем? ОДИНЦОВ Я больше не буду. ВЕДУЩИЙ Как это? А кто же? Делегаты! Кто хочет? Делегаты молчат. ВЕДУЩИЙ Ежли не ты, то кто?.. (пауза). Может (показывая на зрителей), ктонибудь из них? ГОЛОС ИЗ ЗАЛА Я! ВЕДУЩИЙ (всматриваясь в лица, подержав паузу) Спокойно, господа! Это подсадная утка. Итак, продолжим. Одинцов! Одинцов, ядри тебя в корень! Не молчи! ОДИНЦОВ Я чё сразу я? ДЕЛЕГАТЫ (реплики, с теми же интонациями, что и в начале пьесы) Сынок! Отец родной! Не отмазывайся от нас. Только не это. Куда нам без тебя?! Никто так классно не скажет. Мы тебя завсегда избирать будем! Завсегда-навсегда. Будь лидером! Доказуй ему и нам! Иди, борись! Иди, борись! Иди, борись! ВЕДУЩИЙ Объявляю тайное голосование! Закрыть занавес! Делегаты закрывают занавес. Конец.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

218

поэзия Елена Щербакова Россия, г. Москва

Смотрю на шар Земной, Какой он в майке пестрой. А если б за игрой Курил он трубку просто,

***

Под красный капюшон Чуть утонув. Как знать! Не гул, не шепот – звон! Решит, что выбирать. Ведь даже Максим Горький В минутах по неделям В тетрадях вывел стольких В Последние модели! И не мотай на ус, Как в рот и не попало. В Неваду и в Тунгус На марафоне мало.

Борис Красильников Россия, г. Москва

Он ею бредил наяву

Он ею бредил наяву: Она мерещилась в прохожих, Скакало сердце на ветру, От черт лишь издали похожих.

В беседах, именем её, Других он нарекал случайно, На миг, впадая в забытьё: Рассудком раскрывалась тайна. В пути не замечал скандал, И то, что кто-то был неловок, Он годы с нею проживал, Проехав, десять остановок. При ней он телом каменел, И лава слов, в нём застывала, И бегством он спастись хотел, От той, что так околдовала. И после, проживая дни, Как узник, ждущий приговора, Срывал боязней кандалы, Для встречи с ней и разговора. Открыла дверь ему — лишь Тень, Той, что безумством его стала, Он опоздал… и ощутил: Финал рассказа «После бала». Но разум не желал принять, То, что мечта его угасла, Шептали губы слово: «Кать…» И жизнь его была прекрасна!

Когда, устав от жизни серой

Когда, устав от жизни серой, От тяжести похожих лет Себя представишь королевой, В которую влюблён поэт,

Тогда помолодеет тело, Украсит лик — оклад волос, Смотреть на жизнь Ты станешь смело, Забыв про Гамлета вопрос. И в забытьи мечты блуждая, В очах прикрытых сон тая, Увидишь, как Посланник Рая, Волшебный свет льёт на тебя. А рядом преклонив колени, Как призрак юности былой, Поклонник твой — подобный Тени Явится словно дух святой Ты сможешь Тень его ударить, Ты сможешь Тень его обнять И он, морями отдалённый, Почувствует любви печать. Преодолев разлуки дальность, В тот миг к сердцам вдруг боль придёт И нереальный мир Реальность В слезах невольных обретёт.

Там город оказался садом дивным

Там огород казался садом дивным, Наполненным неведомым зверьём, Сарай убогий — замком нелюдимым Рождались страхи шорохами в нём. Там небо ежедневно трепетало Крылами белоснежных голубей, Малины спелой было вечно мало Тянулись ручки меж листвы за ней. Вертелась там юла и мягкий мишка, Попав в объятья, помогал уснуть, И словно разукрашенный из книжки, Котёнок забирался мне на грудь. Бетоном зданий заросло то место Кричи «АУ» – его не отыскать, Фантомной болью оживает детство И памятью пускает время вспять.

Поэты

Поэты, чей прах растворился в земле, Строками стихов ходят в гости ко мне, Как другу вверяют порывы души, Сердечные тайны, волшебные сны... И в те же мгновенья гостят у других Почти вездесущность их с Богом роднит. Роднит со Всевышним их участь творца Сплетением слов будоражить сердца.

Литературный фонд. поэзия Сергей Демиденко Россия, г. Красногорск

Таков закон безжалостной игры Поэтам эпохи социализма посвящается

Завещание распятого Мя окуните в чистоту Того последнего обряда, Народом принятого к ряду Традиций русских в их быту. Накройте саваном меня, Не знавшего наград высоких, Неогранённого, в пороках, Сжимавших жизнь день ото дня.

Посвящается В. В. Высоцкому

Кисть окуните в чистоту И в совершенство красок тела Так, как струна моя умела, Заметив женщин красоту. Струна не сможет звук издать, Без воздуха трудясь в пространстве, Где космос – мысли, тембр – убранство Народных слов и рифм стать. Жизнь посвятите чистоте Душе и мудрости народа. Свобода, только лишь свобода Мой вздох последний на кресте!

Твой звенящий мир Больно. Больно и одиноко. Игра. Твой звенящий мир Сегодня угас. До срока? Да кто ж ему конвоир!

Таков закон безжалостной игры. Не люди умирают, а миры. Е. Евтушенко

Смелость. Смелость и нежность. Судьба. Ты — живой кумир Великой страны. Безбрежность Рифм в тесноте квартир. Воздух. Воздух с глотком свободы, Желанной как в первый раз, В звучанье стихов. Народу Твой мир и сиянье глаз!

О гении идеологического мусора

А ты можешь сказать «Нет» — поэт ? А он — мог! Там, где в общем тепло, сыто, Где за ложь ты не будешь битым, Где заняв свой «шесток сладкий» Награждён будешь — «Всё в порядке!» А ты можешь сказать «Да!» Всегда? А если — беда ? Если «Да» — за иных власти Той же самой «советской масти», В мерзопакости настоящей Только правду одну говорящих ?

219

Если можешь — скажи как он В день похорон*. Он, наверное, уже не услышит, Но душа его выше и выше Независима и свободна, Гениальна и инородна!

К 120 летию Поэта Да, поэт хулиганом был Светлокудрым и звонкогласным Грусть природы родной любил Как живую: светло и ясно Разухабисто клёна стать Как мужскую возвысил зрело И берёзки мешал ломать Тем, кто любит живое тело. Разве трудно ему простить Пьяный вид в кабаках заветных За уменье туман испить Из бокалов долин рассветных, За вселенскую доброту К зверю — другу, что часть земная, За душевную наготу Перед злом без конца и края ? Жаль, и нас он простить забыл В мужиках нынче так не густо. Увядает природа грустно Сражена приговором: «Был».

Алексей Мильков

Россия, г. Троицк (Москва) Не везет тебе, Алеша! Не везет, хоть тресни! Не споешь ты, брат, хорошей Разудалой песни! Максим Горький

О, счастье песни и борьбы! (пародия)

Ну, споешь ты, брат, Алеша Разудалой песни! Ну, душевной, ну, пригожей, Ну, на Красной Пресне! “Песнь о соколе”, Алеша, “Буревестник” – пошло? Нет, всегда они в хорошем Пролетарском прошлом. Но не спрятаться в утесах, Как не рвись, порошей. Гордо реять между молний не тешись, Алеша. Не везет тебе, Алеша! Не везет, хоть тресни! Не споешь ты, брат, хорошей Разудалой песни! Возмутит и огорошит Пародист, хоть тресни! Допечет тебя, Алеша! Что забудешь песни!

* 01.06.2010 - День смерти А.Вознесенского

Русский литературный центр. Litagenty.ru

220

Константин Еланцев

Россия, п. Базарный Сызган

Потерянная страна

В старый атлас подшиты страницы в едином стандарте, Он пылится под стопкой когда-то прочитанных книг. Только этой страны никогда не найдёте на карте, Как засыпанный ветром в пустыне журчащий родник. Мы, из школы придя, неохотно учили уроки, И в задачках порой вместо минуса ставили плюс. Но уже в небесах были кем-то назначены сроки, Что едва повзрослев, потеряем Советский Союз. Нет страны, где делили все радости наши и беды, Без отказа помочь и, как братья, все были на «ты», Мы любили безумно наш праздник Великой Победы, И в парадном строю ветеранам дарили цветы. Только сердце живёт и утрату свою не приемлет, Беспокойна душа, как потоки в речном буруне. Наша память опять покоряет сибирские земли, И Гагарин со звёзд улыбается целой стране.

Мой Парнас

Я мечтал пролететь выше всех на крылатом коне, И, взлетев на Парнас, позабыть, что пришёл из босоты, Но не думал тогда, что уже уготована мне Непростая судьба и не взятые в жизни высоты. Где-то долго плутал, заблудившись, мой славный Пегас, Может, музу искал для меня в родниках Геликона. А я ждал и хотел, чтобы в сердце огонь не погас, Чтобы богом не стал, сам себя превращая в икону. И, торя себе путь, все прекрасные чувства поправ, Никогда б не сумел хоть однажды стоять над законом. Я всё понял потом: сколько прав был, а сколько неправ, И сумел обуздать победившего, было, дракона. Всё куда-то течёт поэтической жизни река, В тишине родников, собирая из строк свои воды, Где-то там и моя льётся в общем потоке строка, Между двух берегов, не заметив каприза погоды.

Адольф Шведчиков США, г. Лос-Анджелес

Любовь нетленную храня

Любовь нетленную храня, Тебя безмерно обожаю, И постоянно воспеваю Как лучик солнечного дня! Так чистым серебром звеня, Твой колокольчик-голос льётся, Нам счастье только раз даётся, Красой чарующей пьяня! О, милая, услышь меня И разом все развей сомненья, Как чудно близости мгновенье И как остра тоски стерня! Так, понапрасну не браня, Мне припаси девичьи ласки, Смешай любви нетленной краски, Устами томными маня!

Мечтают все о чувственной любви

Мечтают все о чувственной любви, Когда от напряженья рвутся вены, Скорее, друг, заветный миг лови, Плати за всё ты бешеную цену! Но этот спурт хорош метров на сто, Ну на четыреста порой ещё потянет, А дальше, это вроде как лото, Сколько ни жди, оно всегда обманет. Я не спортсмен, но жизни марафон Заставил понимать любовь иначе: Коль на тебя свалился миллион, Мечи на бочку всё, не требуй сдачи!

Незнакомка, я тебя придумал

Незнакомка, я тебя придумал, Нежную, прекрасную, желанную, Ты ко мне явилась, долгожданная, Стали явью сладостные думы. Заиграли блеском дивные очи, И пробились сквозь снега подснежники, Нет ни сухостоя, ни валежника, Вот они, божественные ночи! Как ты долго шла ко мне, любимая, О, мечта, давнишняя, безумная, Разве могут страсти стать разумными, О, любовь – звезда неугасимая!

Ты мой подземный пламень и вулкан Ты мой подземный пламень и вулкан, Перетекаю в твои недра лавой, Моя ты Этна, я тобою пьян, Так будь Везувия навек рукою правой! Нам не впервые показать свой нрав, Мы разные, но равны наши силы, Никто лишить нас не сумеет прав, Ещё ничто нас в жизни не сломило!

Очнись от сладостного сна

Очнись от сладостного сна! Морфея путы разрывая, Прижмись ко мне ты, дорогая, Весь жар страстей отдай до дна! Глоток любовного вина Дай пригубить мне на прощанье, О, ты, моё очарованье, Огня влекущая волна! Пускай волшебная струна Далёким эхом отзовётся, Пусть сердце трепетно забьётся, Очнись от сладостного сна…

Пусть дождь любви твоей прольется Пусть дождь любви твоей прольётся И утолит пустыни жажду, Пусть хлынет ливень, пусть однажды Вновь сердце бешено забьётся! И с гор пускай несутся реки, Всё на пути своём сметая, Любовь, твой вызов принимаю, Я твой, любимая, навеки!

Обнаженная

Когда ты вся обнажена, Глаз от тебя не отрываю, Упругость спелого зерна В твоём я теле ощущаю! И ароматом василька Томительно под солнцем дышишь, Ползут, сменяются века, А ты полдневным жаром пышешь! Ты – соль земли, ты – жизни суть, И полнокровна, и ядрёна, Ужель сравнится кто-нибудь С тобой, Российская Мадонна!

Литературный фонд. поэзия Лариса Ратич

Россия, г. Санкт-Петербург

Шел солдатик на войну

Шёл солдатик на войну, да с губной гармошкой. Обещали, что ему воевать немножко.

«Гитлер Югенд» — божий знак, будущего скрепы! Шёл солдатик просто так, молодой и крепкий. Ох, породист! Ох, красив! С кровью-королевой! Дай ему ему хоть сто Россий! он одною левой!!! Письма бодрые писал златокудрой Марте: «Довоюем — и назад! На походной карте наперёд отметил я новое поместье. Будем жить, любовь моя, в нём с тобою вместе! А славянские скоты будут нам рабами. Все немецкие мечты воплотим мы сами!!!» Шёл солдатик, веселясь, точно по приказу. Метко целил бойкий глаз в русскую заразу. Фото знатного отца в глубине кармана; фото казни «подлеца» Ваньки-партизана... Как же весело, майн Готт, это всё — на память! (До чего тупой народ: вздумал партизанить!..) Русиш швайне, знай свой хлев!и не будешь битым. Немцам — сало, яйца, хлеб; девок — фаворитам!! Надо чётко понимать половые нужды. Изнасилуем! Плевать, если Гансу нужно!!! ...Но однажды как-то раз пыл арийский вышел: Ганс в недобрый чёрный час прямо к Волге вышел. Сам не знает: рад — не рад, что сюда пробился?.. Трудным словом «СТАЛИНГРАД» Гансик подавился. Гуттен морген! Полубог шлёт письмо с соплями: «Марта, я почти что сдох!!! Мы в могильной яме!!!!!» Нет уж, милый гостенёк; нынче — выход узкий! Так пожалуй в «котелок»: Сталинградский, русский!

221

Добрый дедушка Мороз местная забава! вам подарочек принёс на замену славы. Час расплаты вдруг пришёл, самый в жизни главный... До чего хорош котёл русский, православный! Вы у Гитлера теперь мальчики, спросите: где же в Рай большая дверь? Что ж вы тут сидите?!! За деревни, города, за Хатынь, за Зою, за голодные года, корки с лебедою, за блокадное кольцо, за рабов восточных ваше сытое лицо мы начистим точно! ... Начиналось хорошо, да плохи известья: шёл солдатик — и дошёл. Но не в то поместье.

Светлана Колина

Россия, п. Воскресенское

Ты слышал, как звенит ручей?

Ты слышал как звенит ручей? Как чист и звонок голосок? И в бликах солнечных лучей Прозрачен, свеж он и глубок. Журчит, по камешкам бежит. Нетороплив воды напев. И расставаться не спешит, Вокруг себя всё осмотрев. Задумчив, тих и ласков он. Он жажду утолить готов. И раздаётся тихий звон, Как будто звон колоколов. И песня красотой манит. Зовёт, влечёт к себе скорей. Сердца надеждой покорит. Ты слышал как звенит ручей?

Сновидение

Пора уснуть уже, угомониться. Луна глядит в закрытое окно. И пусть хорошее мне что-нибудь приснится. Не важно что, мне это всё равно! На цыпочках тихонько прокрадётся, Коснувшись век белёсой пеленой. И действо не спеша сейчас начнётся. И что- то чудное произойдёт со мной. И робким и прекрасным отзовётся. И сердце будет нежно трепетать. Всё это сновидением зовётся. Немножко только надо подождать!

Я их попробую на вкус

Я их попробую на вкус Стихи, которые сложились. Как россыпь разноцветных бус Они такие получились. Вот эти вроде бы горчат. А эти вроде бы с кислинкой. Вот не дописаны лежат, Своей мерцая половинкой.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

222 А эти сладкие совсем. Как патока, тягучи, липки. И приторны. Я их не ем. Но дарят всем они улыбки. Вот эти с перцем. И с каким! Себе такого не желаю! В тех мы с друзьями говорим. Подать их можно даже к чаю. А эти дышат теплотой. Спокойны, радостью лучатся. Они теперь всегда со мной, Как искорки большого счастья!

***

Просто солнышку я улыбнусь. И подумаю: «Снова весна!» И как будто я в детство вернусь. И как будто проснусь ото сна. Синий, синий вверху небосклон. Чистый, чистый лазури поток. И к земле совершая поклон, Получаю я жизни глоток. Повернуть, повернуть бы всё вспять. Там родители живы ещё. И по лужам босой пробежать. И мечталось, что всё хорошо. Сердце билось сильней и нежней. И хотелось, и даже моглось. Жизнь мелькнула, пропел соловей! И как будто совсем не жилось!

Новый день

Тишина и какая-то нега Овладели кусочком души. Это быль или может быть небыль. Ты постой, ты постой, не спеши! Погоди, торопиться не надо. Слышишь шустрых кузнечиков трель? Для скорбящего сердца отрада. Загляни в приоткрытую дверь. Зелень трав. Листик каждый особый. Ты погладь его нежно рукой. И цветок полевой бесподобный Глаз пленяет своей красотой. Запах! Запах! Дурманит и кружит. Птиц весёлых не молкнущий хор. Разноцветье пленяющих кружев. И неспешный ручья разговор. Солнце раннее нежно ласкает. Всем чудесную силу даря! И живущее всё замирает В предвкушении нового дня!

Запоздалая весна

Запоздала весна, запоздала. Мне уже не семнадцать давно. Хоть и прожито мной лет немало, Звонко сердце стучит всё равно. Улыбаясь беру я в ладошку Первый солнечный лучик весны. Я сейчас помечтаю немножко, Пусть приснятся волшебные сны. Чувства спящие лучик разбудит И коснётся горячим теплом. И быть может ещё что- то будет. Что- то будет вдруг в жизни потом. И забуду, что мало осталось По земле мне по этой ходить. И внезапно сейчас показалось, Что ещё можно даже любить!

Лина Аресман Россия, г. Москва

***

О чём писать Вам и зачем? Вы далеки и недоступны. И ставки слишком высоки. И глупы все мои поступки. Мои признания для Вас Помеха или развлеченье. Но всё готова я отдать За долгожданное мгновенье, Когда я вас увижу вновь. Промчится год? Или неделя? О Вас я буду вспоминать В вечерних сумерках апреля. И если сбыться суждено Моим желаньям самым смелым. Зачем, скажите, позволять Рассудку властвовать над телом? Вы — радость и моя беда. Вы — счастье, смешанное с болью. Я, не страшась, сошла бы в ад, Чтоб Вашей завладеть любовью.

Владимир Ильичев (Сквер) Россия, д. Коробцово

Сеюжать «Язык – это оружие литератора, как ружьё – солдата. Чем лучше оружие – тем сильнее воин…» Максим Горький Народили меня на свет две святыни – отец и мать на одной из таких планет, где мой выбор – «дарить» и «брать». Завещала мне бабка речь, обучила, в дымах, письму, и с тех пор у меня есть меч, я своё – через нет возьму. Дед оставил мне старый долг разносить по Земле зарю, и с тех пор даже малый дол отражает, как я – горю. Народили меня на свет две святыни – отец и мать на одной из живых планет, где я – сею, и буду – жать.

На сине-белом и чёрно-звёздном Устали небо на руках держать атланты, ушли, земное обругав, ушли от мантры, нашитой наспех там и тут поверх молитвы. Они обратно не придут. Нет, не обидны, законны – глыбы-облака на годы фантов. Но... на твоих уже руках дела атлантов. Стоишь, босая, на песке, и небо держишь, воссоздавая в лампе свет – в перегоревшей,

«Любовь — это желание жить» Максим Горький

Литературный фонд. поэзия мне показалось, навсегда: привычно это. Но почудеснее – звезда дневного света. Как много воздуха, воды, песка... под небом, и облака тобой горды на сине-белом. Кометной ниткой о тебе – на чёрно-звёздном строчит идеи кутюрье для бренда «Космо».

223

Виктория Шерпилова Россия, г. Барыш

Жизнь

Еще дышал хрустальной тишиной, Незримой и томительной прохладой, Весь этот мир, еще совсем другой, Он что-то ждал, он был наполнен ладом, Он был еще в гармонию одет, Спокойствием окутан, словно шалью, Когда по небу разливался свет, Прозрачной, нежно-розовой вуалью….

***

«Нужно жить всегда влюблённым...» Максим Горький

Витиевато выражаясь (как предпочёл и предпочту) – ушёл я в минус, умножаясь на плюсотворную мечту. И у меня одно осталось: надежда – каменнее львов – на недосчитанную малость, на разделённую любовь...

Но я ужасный математик, а ты – психолог (лучше всех). И только сны... мне понимать их искомой суммой наших вех? А львы сидят у входа в Числа, невозмутимы и белы. Над нами действие зависло, а им – спокойно... ибо – львы.

***

«Я верил, что отношения к женщине не ограничиваются тем актом физического слияния, который я знал в его нищенски грубой, животно простой форме...» Максим Горький Вы смотритесь, на мой сторонний взгляд, ты смотришься... за мальчиком, за мужем, не «замужем», как пишут-говорят – за мужем, в оба слова, что не хуже.

Струился он, как будто полотно Несмело и застенчиво рисуя, Мир просыпался нежно и тепло, Как будто от чьего-то поцелуя... Он раскрывался, будто бы цветок, И словно с ощутимым придыханьем В нем пробивался трепетный росток, Незримого живого мироздания… Пропитан воздух первою росой Каскадом ароматов и эмоций, Все это май заполнил мир собой, Он ритмом, пульсом, жизнью в каждом бьется! Еще немного…в сказочных лесах Звучать начнут заливистые трели Как будто говоря о чудесах, Под звоны музыкальные капелей… Потом салютом будут расцветать Сирени, что подобно фейерверку, И сердцу вдруг захочется мечтать И приоткрыть в себя тихонько дверку... Еще мгновенье… бурно заклубит, Дымок черемух где-то на бульваре И ландышем луга припорошит, Как будто снегом в долгожданном мае Пьяняще-сладкий, пряный аромат Застелет вдруг собой горячий воздух, Весь этот мир весне безумно рад! А это май пришел в сердца к нам просто….

Что – лучше, и намного. Склейка слов туманит, перемешивает смыслы. А ты – за ним, он солджа, он готов раздать врагам забористо-некислых.

А где-то ведь сейчас идет война, А где-то умирают на идею… И эта мысль только лишь одна Тяжелым грузом в сердце каменеет.

Мой риск на этом поприще высок, в одном лице я стал бы вражьей ратью, прознай твой муж, как фотопоясок подвижен, прилегая к фотоплатью.

Глядит малыш в больничное окно, Радуясь весне пришедшей, в мыслях, Последней, в этом мире для него, И в детской, обрывающейся жизни.

Высокий риск. А то, на каблуках! Настроиться бы резко негативно. Ты... смотришься на них! Увы и ах, мораль моя пока не без интима.

А где-то мать оплакивать дитя, Спешит, у неба спрашивая строго: За что? И почему ему нельзя, Прожить всю жизнь, а не уйти до срока…

И станет ли она, мораль, иной? Дышу, как недалёкий в «Мулен Руже». Но ты же стала – больше чем женой, далёкая, не меньше чем за мужем...

Закрыв ладонью юное лицо, От глаз чужих, допытливых и строгих, Переодев венчальное кольцо, Присядет у кладбищенской дороги, Девчонка, что еще вчера была Счастливей всех, что названа женою, Сегодня – малолетняя вдова, Покрыта черным горем, не фатою…

Русский литературный центр. Litagenty.ru

224 Закройте на минуточку глаза, И вспомните простые эти строки, Когда уже покажется, нельзя Счастливым стать и пройдены пороги. Туда, где нет ни боли, ни тоски Где слезы по ночам не обжигают, Не стискивает памятью вески, Где все обиды разом отпускают. Поймите, что бесценный этот дар, Дышать, любить и утром просыпаться, Почувствовать в груди своей пожар, Мечтать и даже попросту влюбляться! Всё это жизнь, ее большая книга, Ее необъяснимый миру пульс, Неповторимость нынешнего мига, Неповторимость взглядов, мыслей, чувств.

Дышите этой жизнью ежечасно, Смакуйте каждый вздох и каждый взгляд, Ведь этот день, волнительный, прекрасный К нам больше не вернется ведь назад! Прошу – вы это чудо замечайте, И наслаждайтесь каждым нашим днем… Живите, действуйте, идите и мечтайте! Ведь жизнь – это бурлящий водоем!

Екатерина Бровко

Россия, г. Орехово-Зуево

Что же всё-таки значит любовь?

Что же всё-таки значит любовь? Это то, с чем сплетается вечность. Это чувство дороже всего, Это можно назвать бесконечность. Это просто нельзя описать, В этом слове таится сила. И её невозможно ждать Нужно быть человеком сильным. Невозможно коснуться любви И дотронуться невозможно. Человек её может вкусить Очень нежно и осторожно.

И не заменит мне никто вовек Твою улыбку, смех и теплоту. Мой замечательный и нужный человек, Ради которого на свете я живу.

Ну и кто сказал, что время лечит?

Ну и кто сказал, что время лечит? Тот не знает, что такое время. Сладкие минуты давней встречи В памяти несём мы, словно бремя.

По дороге мы теряем самых близких, Обернувшись, попадаем в злую пропасть. Птицы не парят над небом низко, Люди тоже держат свою гордость. Через сердце боли ад проносим, Извиняемся и ищем понимание. А взамен мы ничего не просим Только бы избавить от страданий. Кто-то повторит:»А время лечит»… Я отвечу: Знаете, что время Души человечества калечит, А не делает с годами их сильнее.

Оставь меня в покое и уйди…

Оставь меня в покое и уйди. Дай отдохнуть от ран, душевной боли. Моя любовь жива, не позади Ношу её я каждый день с собою. Но я ношу, а у тебя-то пустота Ты просто поиграл, но я не кукла. Всё это очень страшная игра, Я проиграла и играть теперь не буду. Ты уходи. Я всё переживу. Хоть время и не лечит, но накроет Моей душевной боли пелену, Которою всегда ношу с собою. Вот ты ушёл. Осталась я одна. У каждого из нас своя дорога. Тебе желаю счастья и добра Моей любви оставь себе немного.

Хочу надеть твои объятья…

Это чувство не любит лжи И предательства не выносит, Это то, с чем захочется жить, Это чувство взаимности просит.

Хочу надеть твои объятья… И так всю жизнь, ты лучше всех. Не нужно никакое платье, Ты украшаешь каждый день.

Ну а если живём без любви Мир нам кажется чёрно-белым. Надо нам научиться любить В чём таится загадка Вселенной.

А груз твой вовсе не тяжёлый, Составлен он из сильных рук, В тебя бросаюсь обречённо И время не могу вернуть.

Вы видели, когда он улыбается…

Вы видели, когда он улыбается… В нём столько солнца света, доброты. И день у всех с улыбки начинается И это потому, что рядом ты.

Вы чувствовали его рук касание И нежный взгляд его небесных глаз… И самое заветное желание С любовью прикоснуться к ним сейчас. Вы слышали, как он порой смеётся… Да так, что исполняются мечты. И на душе спокойно и поётся, А в сердце распускаются цветы.

Да и не нужно это время… Пускай бежит, живу в себе. А у меня остановились Часы на вечности—судьбе. Застыла стрелка так мгновенно, Не всё успели мы весной. Хочу надеть твои объятья И так всю жизнь с одним тобой…

Литературный фонд. поэзия

225

***

Галина Копылова Россия, г. Волгодонск

***

Я из окна высовываю нос — Мне говорят, что это не прилично. Мне говорят, Что я уже подрос И к жизни отнестись пора цинично. Я из окна высовываю нос: Я чувствую, весна уже настала. Я чувствую, что я уже подрос: Меня зима волчонком называла... Я чувствую зарю и ветры в поле. Я чувствую без черствых слов: Моря и горы — вот раздолье! И я лечу туда, без цепей и оков.

***

Потухают и вновь загораются Окна дома в ночной тишине, Стаи птиц в небесах растворяются, Будто яблонь цветы по весне. То ли сон это все, то ли сказка. То ли слишком уж много вина... Кто поверит, что ярки краски, Если осень сера и больна? Город мой зацветает напрасно, Ведь зима на пороге стоит. И кричит и поет громогласно, Да снегами асфальты поит. Кружева не плетет — уж поздно, Только раны, на дне душа. Слезы, что винограда гроздья Сладко-горько умыть спешат. Потухают и вновь загораются Окна дома в ночной мольбе. Стаи птиц в небесах потеряются, Точно также, как я в тебе...

***

Она подносит их к губам, Вдыхая аромат медовый. Ромашки, лютики... Все там! И даже, лист одни кленовый.

Она не ищет вазы, нет. Она их омывает слезно. И зная, в чем любви секрет, В цвет глаз он ей несет мимозы... Цветы все чувствуют и ждут, Когда она даст свет надежде. Но вот часы уж полночь бьют, А он все ждет. Все ждет, как прежде.

***

Не проси у рыбки золотой Ни любви, ни веры, ни надежды. У фонарного столба не стой И не рви убогие одежды. Не взывай же к небу понапрасну, Не проси у птиц крыла. Если вдруг любовь угасла, Значит, вера без надежды умерла...

Пусть на дворе и слякоть, и мороз, И раны сердца все еще глубоки, Но лепестки увядших белых роз Прикрыть не смогут вечные пороки. В твоих глазах привычно безнадежных Таится свет угаснувших свечей: Мне не забыть ладоней твоих нежных И слез, открывших сердце без ключей. Мороз зимы и летний дождь, Весенний луч, осенняя прохлада — Я вел тебя через года, как вождь, Шептал тебе молитвы и рулады. Бежали дни, но а печаль все также Исчезнуть не спешит, увы! Как тонки нити в старой пряже Тонки и волосы седеющей главы. Пусть на дворе и слякоть, и мороз, И раны сердца все еще глубоки : Я сберегу все тайны твоих грез Я спрячу их тихонько в эти строки.

Аркаша Сапожков Россия, г. Москва

Лесная баллада

Из стволов, на которых, как видимо — небо стоит, Получаются бревна, так есть, по другому не быть. Просеки — это такие нехитрые стрит, Где нарывы пеньков, источают пахучую жидь. Мужики с номерами кромсают пейзаж, во всю прыть. Бензопилы как жены ревут от подъема до балки. Стрит, бог в лампасах желает немедленно — стрит. Нагота ее — это выстриг больного ветрянкой. Третий отряд увезли на отгрузку руды, Где принцессы в оранжевом кирками правят пути. Кабы капля со лба могла бы дотечь до пяты, То она бы была тяжелее чем локомотив. Рвется к балке четвертый отряд, их не видно уже. Завтра утром соленые робы, как есть — встанут колом. Пни — это жены отрезанных кем-то мужей, По ушедшим своим деревам, льющие смолы. На порезы лесные, бинтами ляжет зима. Как сосед на бабенку, чей муж много лет валит лес, По зиме боги справят божицам своим терема. Терема из зажмуренных кем-то наспех телес.

Баллада о детстве

В суете коммунальных квартир и беспафосных благ, Где делили бинарно весь мир на потёмки и свет. Наше детство томилось в уже повзрослевших телах, Пожиная прощения за так, за непрожитость лет. И пока был в миру — Первомай, безрассудство и блуд, Или пьяный сосед бил соседку на этаже, В тишине чердака мы рядили семейный уют, На себе примеряя обличия жён и мужей. Ну откуда нам знать в окоёме своих берегов, Что наступит момент, кто куда разлетимся как тать. Просто кто-то из нас был готов, но не знал для кого, Просто кто-то ещё не умел понимать и прощать. Намотав на себя социальные сети и кров, Ты обратно уже не вернёшься, как ни проси. Ты найдёшь, что любовь это просто — всего лишь любовь, И не стоит менять то, что нажито в этой связи.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

226

Не любовник не муж и не брат и не враг и не друг... Через несколько лет разухабится чудо-страна... Но откуда мы знали, мы только ступили на круг. Этот круг, там где есть бесконечные он и она.

Актер

День добрый. Я актёр. Меня учили. Пять долгих безвозвратных лет. И по какой-то мне неведомой причине, Мне театра в этом мире нет. Ужели мне винить? Так получилось. Не быть. Не Гамлет. Не вопрос. Не всем которые со мной учились, В софитах место обрелось. Я мим, я аниматор, я реклама. Я Дед-мороз под Новый год. Я тонна надоедливого спама, В корзинах тех, кто не берет. А я на кухне двери как закрою! И выжатой бутылке тет-а-тет, Как выдам драматические роли! До капли! Как на худсовет! Я — глас в колонках метрополитена, Айда на острова! Купите флэт! Я все равно — где занавес и сцена. Пускай — в рядах и за билет. День добрый. Я актёр. Я не пропащий. Не жалуюсь. Играю там и тут. Когда придёт пора, сыграю в ящик. Народного за это не дадут.

Баллада о несчастии

Не жалея слюны на супругу, округу и власти, Как в отместку за попранный быт, убивая года, За стеною варилось, бурлило и жарило водку — Несчастье, Каждой рюмкой как будто бы всем предъявляя счета. Ты не стал бы ему ко двору, если жизнь без изъяна, Как кипящей смолой из бойниц — липким потом из пор, То до донышка, то в кулаки защищалось от мира по пьяни, Каждой каплей честному народу наперекор. Не спешите заблудшим крестами продавливать плечи! Приговоры — удел гимназисток, не ведавших зим! Мы частенько берем на себя то, что проще, короче и легче, Например — заскорузлый, сивушный, густой магазин. И порою из недр жилплощади словно из пасти, Это слышали те, у кого не заплыл жиром слух, «Я такой же как вы!» — перегаром в горячке дышало Несчастье, «Отчего же моя чудо-шашка извечно — за фук?» Не имея причин отыграть у судьбы даже малость, Принимая вослед словоблудия без падежей, Без массовки и труб, восвояси ушло. Нам осталось как данность — Дальше жить и вершить на потребу обрюзгшей душе.

Светлана Третьякова Россия, г. Санкт-Петербург

Любовь

Я Душу распахну вселенной бесконечной, Пускай она летит в пространстве не спеша, Я верю, по пути я встречу пламя вечной, Страдающей любви и встану чуть дыша. В том пламени горят прекраснейшие чувства, Там плавится булат и сталь крепка, А сколько надо веры и искусства, Чтоб зазвенел клинок, ошибка велика. Но запоёт клинок и возродится Вера, Влюблённые, познав трагедию утрат, Соединят там Души, с ними Вера, Соединит их Бог, им нет пути назад.

Русская тройка

Утро хладно, конь дрожит, Путь – дорога вдаль лежит, Снег искрится, веселится, Тройка по деревне мчится. Колокольцев перезвон, Согревает Душу он, Разудалый молодец, Везёт деву под венец,

Их сердца открыты Богу, Мир и Счастье им в дорогу, Путь их долгий на земле, Быть их горнице в тепле.

Виталий Филатов Россия, г. Самара

Простые формы. Избыток чувств. Потерянный сюжет

Простые формы. Избыток чувств. Потерянный сюжет. Раскиданы листы чернильные по полу. Руке безудержной своей в ночи твержу завет Не вызывать графитом больше голос. Душевный голос, звучащий изнутри Блаженным звуком римской арфы; Меня мечтанья истязали, как могли – Стянули жизнь большим нашейным шарфом. Рука моя все рвется в бой солдатом, Ей хочется свободы мысли и души – Пройтись спокойным шагом вдоль фонтанов; Создать ей хочется для жизни миражи. И я теперь сломался – рука летит орлом к бумаге, Со злостью скрежет свежий карандаш, Лежал он будто вечность в саркофаге – Как пулю положили в патронташ. Но пуля в действии – горит пороховой заряд. Вот будет выстрел роковой – К бумаге измордованной летит блаженный взгляд, Рука — солдат, строчит письмо на фронтовой.

Исписаны листов талмуды. Исчерканы рубашки рукава. Сломался первый карандаш как первая любовь, Что мне в ночи с улыбкою лгала, При этом в сердце будоража кровь. Слегка уже седеют волоса, Измучен крик руки терзаньем, Слипаются песком уставшие глаза – Я одарен таким блаженным наказаньем.

Литературный фонд. поэзия Дописан стих – рука ослабла. Летит свободной птицей грифельный удар. Душа моя на холоде окна прозябла, Мертва как у солдата портсигар. И я лежу на листьях серых, Меня берет волшебный сон, Я в нем стрелял в стихи из револьвера, Да мимо всё, как будто он заговорен. Стихи остались там висеть смиренно, Незыблемы в моей петляющей мечте, И я стою вдоль них уединенно, Как мой герой стоит в зияющей строке.

Мы выживали как могли

Ночь. Очертания едва желтеющего леса. Луна. Круги белесые плывут вдали. Стихи. У озера сидит подруга-поэтесса. Любовь. Мы утопали от любви. Утро. Едва сияет рябь канала. Солнце. Все светит вдоль долин. Проза. Ты мне так письмо не написала. Боль. А я тобою был любим. День. Мерцает ярко гладь озер. Тучи. Затмевает темень небеса. Звуки. А я с тобою был остёр. Раскаяние. В душе я слышу голоса.

Вечер. Едва темнеет рдеющая нива. Месяц. Чуть освещает лес вдали. Картина. Меня туда влечет таинственная сила. Любовь. Мы выживали как могли.

Воспоминания в флаконе

Воспоминания в флаконе хрусталя, Что бережно хранится на полочке в серванте, Благоухают ароматами сегодняшнего дня; И запах остается на краешках сосуда инвариантен.

И для каждого сосуд наполнен потаенным ароматом: Сиренью пятилистной, дамасской розой, кедром терпким. И такой сосуд влечет немало взглядов, Что в воспоминания лезут яблоком имперским. Но яблоко в стеклянную оправу не проходит, Ведь горло узкое в сосуде хрусталя – Для воспоминания флакон и лишь подходит, Не из стекла он высечен – из слез и бытия. Из слез, что некогда упали, разбившись о луну, И жизнью горькой обрамленные слегка. В флаконе запах, несущий по ветру тебя одну, Несущий вниз, как с гор течет река. Флакон теперь в пыли стоит как под сугробом, Давно хозяйка в руки не брала его, И воспоминаний, данных Богом, Уж не вкушала как терпкое вино. И вот случится день – откупорят сосуд, И воспоминанья вылезут толпой мятежною наружу: Сирень, ольха, сандал, падук, Волшебный запах снега в стужу.

227

Татьяна Барышева Россия, г. Сыктывкар

Воинство света

Над Россиею Свет Божественный — Только голову подними! Гимн поют Небеса торжественно, Ты прислушайся и пойми,

Ощути веление времени По какой дороге пойти: С Богом в сердце – пойдёшь уверенно, А другого… нету пути! Единение в Духе брезжится, Где Любовь теперь правит бал. Тьма надеждою пусть не тешится И ослабит натиска шквал. Мы есть Воины, Духом сильные, Сеем Свет над своей Землёй, Над прекрасной страной Россиею – Русью Светлою и Святой! Называют нас все по-разному – Нас по сути одной стези – Белым Братством, Трёхстами спартанцами, Светлым Воинством на Руси. Встанет Воинство Света Божьего И сверкнёт на солнце броня, И отступит, как и положено, И прогнётся под Светом тьма! Свет, Гармония, и Отца Любовь Воспарят в пространстве земном, Перестанет литься рекою кровь И очистится Отчий Дом. Встанет Воинство Света Божьего И сверкнёт на солнце броня, И отступит, как и положено, И прогнётся под Светом тьма.

Время Время мыслью управляется, А мыслью управляет человек. Время – понятие слишком абстрактное, Краткий лишь миг – ощущенье приватное: Нет ни сегодня, ни завтра. Размеренно Движется время спиралью уверенно. Хочет – сожмётся, вернётся, растянется, Мыслью моей управляемой разнится. Только лишь мыслью, желаньем, мечтами Может стремглав пролететь над веками, Гордым орлом воспарить в поднебесье, Эхом откликнуться, чудною песней, Перечеркнуть все дурное и мрачное, Все непотребное и неудачное. Время нетленное, время прозрения Чётко ведёт нас в страну просветления. Время прекрасное, чистые помыслы В явь воплотятся с невиданной скоростью. Каждый себе режиссирует время: Кто-то – удачу, кто – тяжкое бремя.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

228

Вспоминая Николая Рубцова

Месяц март – весны привет, Лужицы в канавах. И идёт себе поэт В валенках дырявых…

Пусть в карманах « не звенит» Много всяких мнений – И пока не знаменит Неприметный гений. Но душа его светла И в стихах богатство, В них плетёт он кружева Чистоты и братства. О любви – запретов нет – К девушкам и морю; И душист его «Букет», Холодны прибои. Пусть горбатых волн мотив Нагоняет стужу, Филя в дудочку дудит – Согревает душу. Славный Филя, милый край (О себе писалось) И судьбина невзначай На двоих досталась. …По тропинке без сапог И ботинок (кстати)… Или сесть на катерок И – к блондинке Кате? И, любуясь васильков Синим нежным морем, Излучает он любовь, Позабыв о горе. Мы уйдём и все уйдут… Был поэт и нету. А стихи его живут, Радуют планету! Слог простой и без затей – Трепетный росточек. И Душе Руси светлей От Рубцовских строчек.

Виктория Арнольд Россия, г. Дальнегорск

В пепле Сталинграда

Серое небо, плотной вуалью, Сомкнулось над мертвыми вражеских стран. Люди гражданские, вместе с военными, В пепле застыли, замолкнув от ран. Ветер в пустые глазницы заглядывал Мертвых домов, словно что-то искал. Может, хотел от беды где-то спрятаться? Будто атаку грядущую ждал. Грозно завыли снаряды воздушные. Снова заплакала наша земля. Новую смерть немцы нам уготовили По русским домам Сталинграда паля. В темном подвале разбитого здания Вмиг поседевшая женщина-мать Пела сынишке, больному от голода О том, что придут их от смерти, спасать.

Тонкие ручки сложил сын молитвенно. Сердце забилось с надеждой быстрей. Страх на мгновенье растаял стремительно, Но грохот бомбежки всё ближе, сильней… Мать обняла крепче сына дрожащего, Слыша снаряд, тот что к дому летит. Огненной тяжестью, мощью фашистскою, Был потолок их подвала пробит. Грохот и боль замостили сознание. Небо, земля – всё смешалось в аду. Как пережить это ей испытание? Ищет сынишку в горячем бреду. «Славик» — хрипит. « Где ты, зайчик мой маленький?» Руки побитые шарят в пыли. Рядом лежит, толстым камнем, придавленный… Больше не дышит, зови – не зови. Время срослось и с с войной, и с страданьями… В теле больном тихо тлеет душа. Тянутся сутки, со вздохами слабыми. Ей жизнь не нужна без ее малыша. Вдруг, голоса… Тихий шорох, как будто-бы. Кто-то крадется средь серых руин. Вроде, старуха. С ней – дочь её взрослая. С ними, за руку, идет дочки сын. « Мама! Смотри! Ведь, жива эта женщина! Ты ведь учила другим помогать?» «Что ты, сынок, мы и сами голодные» — Взгляд опустив, тихо молвила мать. Скрылась семья, и ещё сутки канули. Женщина в пепле живая лежит. Где-то вдали звонко «цокают» выстрелы. Снова бомбежка, и кто-то кричит… Всё кувырком, всё разрыто снарядами, Небо, земля – всё куда-то летит… И с тишиной, плачь послышался слабенький.. Сиплый такой, у разрушенных плит… Бомба. Солдаты орут. Грохот танков Рядом совсем пулеметчик строчит. Вторят ему в унисон автоматы. Мальчик средь пуль, будто призрак стоит. Голос ребенка. Испуганный, горестный… — Тётя, ты где? Всех убили моих. Спрячь меня тётя, с собою пожалуйста. Нет больше мамы с бабулей в живых… Мальчик стоит. И в уме будто молится. Губы беззвучно молитву твердят. Пули щадят одинокого мальчика Градом стальным прошивая закат. Сердце проснулось в груди умирающей. И встрепенулась больная душа. Силы собрав, она в пепле воскреснула И поползла, чтоб спасти малыша. В пепле седом средь руин они спрятались. Пули затихли. Атак вроде нет. Ночью, они тихо крались под стенами. В пепле скрывались, встречая рассвет… Выжить смогли. Слава Богу и армии! Встретился им наших, русских, отряд. Женщина-мать ожила ради мальчика. Жив мальчуган, окунувшийся в ад.

Литературный фонд. поэзия Екатерина Колесникова Россия, г. Орёл

Осенняя грусть

Капли крупных холодных росинок Словно бисер на травах блестят. На ветвях потемневших осинок Золотые мониста дрожат. Солнца диск не заглянет в пролесок – Между тучами плотно зажат. Не слышны голоса птичьих песен. Их уже не воротишь назад. Тихой грустью наполнены будни. Сердце томит тревога, печаль. Жаль, что лето так быстро проходит. И минувшего времени жаль.

Первый снег

Небо серое долго плакало, Расточая флюиды тоски, Повергая в унынье всякого. С нетерпеньем все ждали зимы. И внезапно с небес зарёванных, Заставляя воспрянуть дух, Закружился, нам Богом дарованный, Белых хлопьев холодный пух. Он укрыл покрывалом прощения Грязь людских неприглядных грехов, Подарив душам их обновление, Чистоту, вдохновенье, любовь.

Алина Хасанова Россия, г. Альметьевск

Дорога

Деревья, снега, луга, Росчерки в небе синем. Дорога размоченным клином Из дали и в далека.

229

Не было. Этого не было. Не было волн, манящих Вечерами холодными, И мостов этих не было, Что оставили нас разведёнными, Неприкаянных и стоящих С глазами тоскливыми, мольбными, Мечтами горящими, яркими, И вечно ночами бессонными, Глядя на небо звёздное, И вечно ночами бездонными, С губами твоими мягкими; И город для нас не создан был. Не было. Нас с тобой не было.

***

Птицей залётною, тенью бесплотною Вдаль унесусь по ветру. Я беззаботною, жизнью вольготною Век прожила и умру. Век свой дожила — чем дорожила, Россыпью выложу путь. Где порассыпались чувства постылые — Знать, раскрошилася грудь, Где я пройду, обожжённая росами — Знать, не сдержалася слёз. Жаль, не взмахнуть мне игривыми косами, Да не коснуться берёз... Птицей залётною, тенью бесплотною, Ветхой строкой обернусь. Я за вольготною, жизнью свободною Уж никогда не вернусь.

Александр Дудин Россия, г. Енисейск

Куда ты стремишься? Куда ты? Багрится неспешно закат. Колёса скрипучим набатом Сквозь души натужено мчат.

Маленькая родина моя

Мне досталась скромная награда – Жизнь прожить в родимой стороне: Дом резной, тесовая ограда, Старый кот, скучающий в окне…

Уносят куда-то неспешно, Разлучную горечь храня. Заучена песня утешная, Единая день ото дня.

Край родной, мне многого не надо, Только утро звонкое с косой, Где полян некошеных прохлада Студит ноги первою росой.

Размоет уставшие лица Вдоль росчерков, снега, лугов... Нам долго ещё будет сниться Прощальная тягостность слов.

***

Не было. Этого не было. Не было тебя, не было меня, Не были молоды. Неба над нами не было, Горящего золотом, Трамвая, что мчался, звеня, По старым закоулкам города

Мимо парков, и булошных, И старых домов, и заводов, Мимо людских потоков, Спешащих и судорожных, Мимо людских пороков; Мимо твоей заботы, И сквозь километры, и сроки…

Где встречают солнце перезвоном Золотые маковки церквей, И берёзки белые с поклоном Зазывают в тень своих ветвей. Где цветут сиреневые веси, Льются светом, прямо в грудь мою, И девчонки, жалобные песни О судьбе-разлучнице поют. Будто из ведра на коромысле, Льются в сердце новые стихи, Навевая радостные мысли, Отпуская прежние грехи. Мне хвалебных почестей не надо, И скажу я, чувства не тая: – Ты одна мне радость и отрада, Маленькая родина моя!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

230

Уголки России

Шумит листва осенняя, встречая Последний день сырого сентября. Давно завяли стебли молочая, Чернеет лес, рябинами горя.

Среди кустов молитвенно и свято Застыл сохатый, девственно пуглив. На старом пне семействами опята Сидят, уныло шляпки наклонив. Над водной гладью ивовые косы Колышутся в обнимку с ветерком И муравьи, как пьяные матросы, Чинят разборки с трезвым мотыльком. Осенний лес! На свете нет красивей, Дороже и милее стороны, Чем уголки нетронутой России, Которые судьбою мне даны.

Предвесеннее

Воздух чист, ветерок еле слышен, Голубями помечен карниз, И сугробы по шиферной крыше Потихоньку спускаются вниз. Над серебряной лунною тропкой Снег пудовым висит козырьком. Лёгкий иней деревья торопко Облетает ночным мотыльком. Будет утро добрей и прелестней, Закружат в хороводах леса И с весёлой апрельскою песней Птичий хор полетит в небеса.

Разольётся рекою широкой, И погожим безоблачным днём, Над Россией взлетит синеокой Колокольным стозвонным дождём.

Светлана Волосянкина Россия, г. Нижний Новгород

Мы то, чем быть должны

Мы то, чем быть должны. Второе послание к Коринфянам, глава 13, стих 5

Разрушь меня, Надрежь, Безумием крои, межи остылым воском, Низвергни ужасом, Во мрак глаза не отводи, Не лги, Освободи, Кружовы смертные замкни, Перстом цепи, ладони Истинны, Стеги на пустыре Одна, чужда, расколотая, холодна, я без любви бедна, сожженная со дна, раздроблена до тла, седа, оголена.

Такой задумана, я Господа Творение, Полуднем рождена, осенняя, молчальницы сестра, Ветрами веяна, я пасмурна, туманное мгновенье, Искусница, Лодыжки путами поверх костра. Такой задумана, я Неба вдохновение, Рубленая, к Адаму плоть, от левого бедра, Чудная, Крик, Излета дуновение, Я Дикая. И до сих пор Цела,

Жива, крепка, смела отчаянно, нага. ты научил меня любить между мирами, Огонь кладить, Бродить до устали рассветными тропами, Служить, не заполняя паузы словами, Томить, колдуя над углями, Морошку препоясывать за облаками, Тимпаном чтить заветы, данные родами, Белесыми золить холстами, плетя Содом, Гоморру, Севоим, Адму, Сигор Скупец, моих иллюзий вор, выстрелом в упор. не миновал раскосы полости судьбы водоворота, стенания сырого грота, пустоты, забвенья, похоти и пота я по тебе всенощной тишиной киота, дыханием жены Лота.

Истина Бог

Я хочу научиться молиться, ощутив глубину предрассветной ночи, Прикоснувшись к себе, дать зерну зародиться, Полно прятаться маясь, Кричи. Адский ветер. Истома, ослабила цепи, все запреты с глубин по ладоням песком я нага, и не сомкнуты веки, стану стыд выполаскивать алым ковшом Тишина, вот и кончена битва, детский смех и улыбка – Божий удел, песня братии, сила вечерней молитвы, изгибы судьбы и сплетение резаных тел. Ожила, оживаю телом Христа, окунутым в кровь, Целиком, всю как есть я себя принимаю Истина Бог. Бог есть Любовь.

Николай Казаков Россия, г. Лениногорск

Женщины

О, женщины – о, верх созданья! Теряем разум из-за вас. Вы тайной, полной обаянья, Плените всякого из нас. Своей сражаете красою, Когда идёте вы к венцу. Прекрасны духом и собою И в мыслях верные Творцу. Вы, как царица Клеопатра, Ума и прелести полны. В пылу любовного театра Играть избранником вольны. И страсть и ревность вам не чужды, С лукавством тоже вы дружны. Свои высказывая нужды, В объятьях трепетно нежны.

Литературный фонд. поэзия В интригах светских нет вам равных, А гнев бывает ваш жесток. Горды душой и своенравны, Как с гор сорвавшийся поток. И сколько мы ни постигаем Таинства женские подчас, Любить желанных продолжаем, Они ведь созданы для нас.

Признание

Светясь от Вашего лишь взгляда, На мысли я себя ловлю: Что Вас одну, моя отрада, Давно и искренне люблю. Внимаю Вашему рассудку, Мне люб Ваш милый прищур глаз, Когда в удобную минутку Я сыплю град смешливых фраз. Мне с Вами весело, игриво, И шлёт Амур с небес искус. Когда Вас нет — в душе тоскливо И трачу всякий к жизни вкус. Теряюсь трепетно в догадках: Вы гений мой иль божество? Иль Свыше данное, в загадках, Любви желанной торжество?!

Мне снился бал великосветский

В шелках, как в злате бриллианты, Средь бала дамы флиртовали. Мужчины, этакие франты, Меж тем остротами блистали. Одна из дам в толпе нарядной Была мила необычайно, Казалась нимфою отрадной И взор манила чрезвычайно. Впивался взглядом в светский образ Девичий кладезь балагурства, Её младой довольно возраст Усилил вспыхнувшие чувства. Возникшей страстью одержимый, Решил отведать плод запретный. И тут мой сон непостижимый Растаял дымкой в час рассветный.

Мне не жаль растраченные годы

Как в саду зелёный клён весною, Пребывал беспечно в цвете лет, Где рассвет поил меня росою И пьянил черёмух пышный цвет. Как берёзы по весне, подруги Распускали косы при луне, Были юные тела упруги, Их уста огнём жгли губы мне. Пропадая с ними до рассвета, Забывал о суетных делах. Навестить теперь меня-поэта Иногда являются во снах. Уж не раз атласным майским снегом Облетел с черёмух наземь цвет. Удручённый жизни скорым бегом, Потускнел в пытливом взоре свет. Серебро просыпалось на волос И закат мне душу бередит, Только певчий задушевный голос, Как в далёкой юности звенит. Мне не жаль растраченные годы В череде бесчисленных забав, Где юнцу, приверженцу свободы, Укрощали девки буйный нрав.

231

Софья Бодмер Россия, г. Липецк

Город, которого нет

Уезжай, уезжай без оглядки В город, которого нет. Там люди со смехом без фальши Улыбнутся тебе в ответ.

Вечный город свободных мечтаний, Не открытый на карте земной. Страх в душе от безумных скитаний Всё волнует мой шар голубой. От предательств, измен беспощадных Окунув себя в теплый залив, Отогреются мёртвые раны После острых сердечных интриг. Без сомнений, терзающих душу, Бросай мысли в поток из камней. Растоптали ничтожные люди Все надежды у жизни моей. Только изредка дверь открывая, Ты погрузишься в грезы любви, Ключ от замка тайком забывая На горячей бесстрашной груди. Обожжешься свинцовою лавой, Ощутив стыд и похоть на вкус. Вспомнишь, что в испытании славой, Слово жалит как кобры укус. Уезжай, уезжай без оглядки В город, которого нет. Там люди на грех очень падки Но ты падай бесцельно на свет.

Наталья Шматко Беларусь, г. Гродно

Осеннее

Бывают такие осенние дни, Когда в одеяле лежишь, как пельмешка, А небо туманом съедает огни Машин и автобусов в утренней спешке. Вставать еще рано. Будильник молчит И, тихо сопя, видит сны цифровые. За окнами – серая дымка висит И зябкостью лапает стены сырые. Лишь после восьми ты нырнёшь в суету Петлять через скрытые лужей ухабы. Пока же – укутывайся в теплоту И пледа мохнатого нежные лапы…

Другу

Друг, отдай мне солнце на два дня: Выгреть хвори, но не опалиться, С жадностью жарой его напиться… Друг, прошу, всего лишь на два дня. Друг, топи мои ступни в песке, Лапай вязко, чтобы были гладки, Камни и ракушки сыпь под пятки… Друг, прожарь мне ноги на песке. Друг, налей мне море до груди, Соли накати с волной по вкусу, Ветром остуди небесно-русым… Друг, омой лазурью до груди.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

232 Друг, оставь в ушах прибрежный шум: Шлёпанье и вздохи белой пены, Чаек надоедливых распевы, Чудный многолюдный синий шум…

Ежедневки ***

Сны дышат летом глаженой постелью, Подушкой, пережаренной лучами. Зимою сны проветрены метелью И выдуты морозными ночами..

***

За тех, для кого шлю сердечные письма, За соль и за сахар в неровной судьбе, За корень добра и проростки цинизма На дереве жизни — спасибо Тебе..

***

Без виз, без валюты и бремени, Турне оплатив формуляром, На книжной машине времени По миру катаемся даром..

***

Будто кто-то из тесной каморки Во дворы выгнал юрких цыплят Визг и щебет разъезженной горки От несущихся мокрых ребят..

***

В лучах пригрелся кактус на столе, Нанизывая солнце на иголки, Упившийся теплом, навеселе Стоит, цепляясь лапками за полки..

***

Тень продрогшей голой ветки Ляжет в спячку на окне, Чтоб смотреть в лучах подсветки Сны о ласковой весне..

Татьяна Щапова Россия, г. Иваново

Больше, чем любовь

Мне запомнились люди прохожие, Что неспешно навстречу шли… В их глазах было что-то большее, Что-то выше обычной любви. Не внимая огромной усталости, Не сдаваясь преклонным годам, Они ВМЕСТЕ дожили до старости, Разделили ее пополам… Они были друг другу опорою, Помогавшей не сбиться с пути. Они были командой матерою, Вдохновением были они!!! Вот и мне бы такое позволили, Вот и мне бы так в старости жить, Вот и мне бы стать частью истории, Что собою могла вдохновить!!!

Иные версии

А что, если мы иначе могли Жизни свои сложить, Тогда, в 18, выбрав себе Иные ВУЗ и профессию?! Сегодня могли бы в других городах, В другой обстановке жить... Но это бы были уже не мы, А наши иные версии.

К Мастеру с Маргаритой

Невидимой и свободной, Верхом на метле летящей, Любящей по-настоящему Буду! И к черту правила! С нечистью и луною Я на одном дыхании. Только бы не прощание С вновь обретенной судьбою. Буду закована временем, Дьявольски молодою – Только бы быть с тобою, Вместе делить мгновения… К свету тропа закрыта. Пусть! Темнота нам ближе, К ней улетаем с крыши, К Мастеру с Маргаритой!!!

Игорь Ерофеев

Россия, г. Черняховск Мать ждала сыночка к Рождеству Христову: обещал приехать, написал в письме, что дела закончит он в своей столице, привезёт гостинцев и платок куме. Мать засуетилась: хату перемыла, у соседки Нюры денег заняла, половик лоскутный постелила в сени, скатерку сменила с круглого стола. По воду сходила, масла натопила, квашеной капустки в погребе взяла, брошь с зелёным камнем прицепила к кофте, на часах с кукушкой время подвела. Дров поднатаскала, чтоб хватило завтра, Шурке на поллитру денег отдала... Вечером, уставшая, вешала поклоны Богу, что следил за нею с красного угла. Ночью сын ей снился ласковый мальчишка, как наловит рыбы некуда девать. Всё на кузню бегал, принесёт подкову: — Представляешь, мама, сам смог отковать... Встала спозаранок, натопила печку, пирогов любимых испекла ему, радио включила, стол в обед накрыла, подмела у дома, позвала куму. Не привёз автобус сына из райцентра. «Знать, приедет завтра, не успел, небось». Прождала неделю -

***

Литературный фонд. поэзия так и не приехал, тесто напоследок так и не взялось. С Митричем сходили на могилку к деду, стопку в снег поставили, ночью не спалось: «Как же сыну в городе без носочков тёплых? И жена, наверное, кормит чем пришлось. К Пасхе, может, будет, погостит с неделю, вот самой не слечь бы хоть бы обошлось...» Будет ждать сыночка, сколько Богу нужно, что бы с этим миром дальше ни стряслось.

Безнадёжье, бездорожье – ни проехать, ни пройти, – колеи да буераки... Быть беде, как ни крути.

Егор Никитин

Россия, г. Мичуринск

***

Ты любишь свою роль. На полке твоей Блок. И сотни тысяч губ желают твои губы... А у меня есть пол и белый потолок. Десятки странных лет. Манера душегуба. В твоих страницах свет. Заоблачный полёт. Биение сердец. С пропиткой страсти встречи. А мне бы пистолет… И ночи напролёт Считал бы не овец, а нервные увечья.

***

Ты ищешь новый мир. Тот... дивный и родной. И к счастью, иногда есть в нём меня вкрапленья. А я жую зефир! Зефиры надо мной: Но никаких надежд, тревог и вдохновенья. Жизнь манит и кипит. Ты – близко-далеко. И сотни тысяч губ врезаются навстречу. А знаешь, поболит – Отпустит. Всё легко. Всё просто. Как всегда. Без принципов. Подлечим!

Заблудившись, отрезвели, не пройдя и полпути. Хоть бы лай какой собаки, хоть бы лучик впереди.

Все мысли свои – в стол. Пусть пишет лучше Блок! Хотя на свете том, ему не до морали... А у меня есть пол и белый потолок. И слов на целый том, где б и тебя узнали.

А кругом – глухое поле. Сотни звёзд в ночи подоле освещают торный путь. Мы придём… куда-нибудь. А пока меня неси ветерок по небеси, где Господь сам наблюдает, как бедуют на Руси, как теряются и плачут, терпят как и горько пьют, но любовь в душе заначат и по памяти живут... Даже будь за всё в ответе, даже не попав в струю, – я б из всех красот на свете выбрал Руссию мою!

***

Снежный, нежный, тихий вечер, посажёная луна. Сосен свеч немое вече, пухова́я целина.

Невесёлая повозка, скрип полозьев, конный храп. Снег искристый серебрится на игла́х еловых лап. А дорога-недотрога – от деревни до села… И зовут на землю Бога из церквей в колокола.

233

***

Закрою лицо ладонями. Пусть ищут меня! Пусть спорят они: Зачем в моём сердце антонимы? Кого обвинят? С кем свяжут огни? И пусть переврут трижды истины – Так легче принять. Смогу я понять, Где правда была, а где мистика. Себе изменять – Себя подменять! Вот только пугает статистика…

Табу

Табу. А на лбу шрамы, морщины. Какие причины ломают мужчину? И если не взрывы, и если не грозы, То кто, почему представляет угрозу? Дебаты. Ломбарды. И планы из ваты. Всё это похоже на бредни от барда. И если не спиться, и если не злиться, То можно скатиться до самоубийцы. И как стать попроще? Чьи надобно мощи К себе на обочину? Днём или ночью Играем со взглядом. Ведь так нам и надо За то, что во всём у нас есть эстакада. Преграды – за кадром. Науки – от скуки Берём за основу. А в практике руки Решают проблемы, ночные дилеммы. У нас ведь на всё есть свои теоремы! Кому это надо? Все «дьяволы в Прада» Под нами корёжатся с ангельским взглядом. Вам хочется ада? Есть пина колада, Есть водка, коньяк – намешайте для стада!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

234

И жрите взахлёб своё стойкое пойло, Чтоб было спокойно, чтоб были довольны. Но знайте, дерзаете выше той крыши, С которой не раз уже сбросил Всевышний, — Не ждите подмоги. Все швы и пороги Прочувствовать снова придётся в дороге. А дальше, кто знает… быть может, сломает… Хотя «чёрт» до финиша сам дохромает! Так кто нас состарит?! Таких не бывает. Мужчин даже баба в аду не достанет. …а мысли – пучина… в которой мужчина Наивно идёт на излом… без причины.

Рязанов

В кинолентах твоих, в ярких судьбах твоих Миллионы страниц и сюжетов, Чувств, трагедий, советов, ответов, Что помогут вдруг сблизить двоих. Остановится миг… и прочтётся… как стих! И откроется множество новых, И знакомых, и столь незнакомых Нам моментов до боли родных. Ты ночами писал, ты без слов всё сказал Каждым кадром и каждым актёром. Ты рождал откровенья и споры – Воедино сердца все связал… …чтоб забились они, чтоб рождались огни! Чтобы наши запомнили взгляды, Почему мы друг другу так рады, Чем прекрасны случайные дни… В кинолентах твоих, в ярких судьбах твоих Миллионы страниц и сюжетов, Чувств, трагедий, советов, ответов, Из которых рождается миг.

Борис Косенков

Россия, г. Калининград

Косынка

В павильоне Центрального рынка Вы в ряду торговали мясном. И прозрачная ваша косынка Опалила мне сердце огнём. Как юнец, я таращился в шоке На кораллы волнующих уст, На тугие, молочные щёки И на пышный, возвышенный бюст.

И, прикинув наличную кассу, Как лунатик, пройдя по рядам, Я спросил вас: «Почём ваше мясо?» И услышал: «По триста отдам…». Моего ожидая решенья, Вы держали кусок на весах. И дурманный туман искушенья В ваших серых клубился глазах… Я шагал от Центрального рынка Душным вечером летнего дня. И прозрачная ваша косынка Всё светилась в душе у меня. Я смотрел, как народные массы Торопливо бегут по домам, И грустил, что приличное мясо Мне теперь уже не по зубам.

Виртуальная любовь

Интернет, Интернет, В лучший мир окошко. Интернет, Интернет, Всё там понарошку. Там играючи живут И забот не знают. Ну, а если вдруг умрут, Тут же мигом оживут И опять играют, В жизнь и смерть играют.

С той девушкой мы встретились в маршрутке. Я на ходу там с френдами тусил, Но мне всего хватило полминутки, Чтобы её смартфон меня пленил. Мы вместе по бульвару побродили, В порталы окунувшись с головой. Но там мешали нам автомобили, И мы ко мне отправились домой. Там выпили мы с ней по чашке чаю И на диван устроились рядком, И до утра в «Вконтакте» проторчали, Порой общаясь через Интерком. Я понял, что нашёл родную душу, На чатах поделился, что и как, Советы френдов второпях послушал И с ней решил создать гражданский брак. Теперь у нас порядок идеальный. Вай-фай отрадой наполняет дом. Растёт у нас ребенок виртуальный И виртуальных внуков скоро ждём. Интернет, Интернет, В лучший мир окошко. Интернет, Интернет, Всё там понарошку. Там играючи живут И забот не знают. Ну, а если вдруг умрут, Тут же мигом оживут И опять играют, В жизнь и смерть играют.

Наталья Флоч Россия, г. Москва

Дурак За лесами, за полями, За высокими горами, Где-то в царстве за рекой, Жил дурак с самим собой.

(сказка)

Рано поутру вставал, День с молитвы начинал, И отбив челом поклон, За работу брался он. Звери разные лесные К нему в гости заходили. И хоть ум его не рос, Но души был – целый воз. Вот однажды, в день весенний, Грянул гром… И с высокаВдруг стрела на землю пала И пронзила дурака…

Литературный фонд. поэзия День лежит, Второй лежит И рукой не шевелит…

235

Андрей Шурыгин

Россия, г. Йошкар-Ола

Фарватер души

А на третий день священный Наш дурак открыл глаза, И невольная, без спросу, Покатилася слеза.

Грозовыми порой временами Мы теряем себя вопреки Переменам, случившимся с нами, Что становимся так далеки!

Дом построен, Сад разбит, Только свечка не горит.

Словно в чей-то фарватер капризный Мы вписались и мерно плывём, Гордо веря, что несколько жизней В этом плаванье мы проживём…

Первый раз, За лет так тридцать, В сердце что-то заскреблось, И негаданно, нежданно В голове отозвалось. «Что без дела здесь лежать? Лучше по миру гулять!» И пошёл дурак по свету… Много стран он исходил. Где-то домик птичке сделал, Где-то семя посадил. Вот однажды, в день весенний, Грянул гром, и с высока Вновь стрела на землю пала И пронзила дурака. День лежит, второй лежит И ногой не шевелит. Лишь на третий день — священный, Наш дурак открыл глаза, И невольная, без спросу Покатилася слеза. Мысль мелькнула у него: «А живу я для чего?» Ох, ответа он не знал, Бог ответ ему сказал: Ты трудился очень много! Уважительным ты был! И зверюшек беззащитных Хлебом сладким ты кормил… Это было мне по нраву. Я верну тебе ума. Только знай, Что с грузом этим, Жизнь бывает, ой трудна!

Но едва за бортом заштормило, Осознав, что неправилен путь, Всё ж надеемся робко на силу, Что бесславно не даст потонуть! Эта сила сродни талисману Нам заветный подарит причал, Чтобы каждый в кромешном тумане Свой фарватер души повстречал! Чтобы вдруг над ночным горизонтом Обогрел огоньками маяк, Светоч жизни, столь нужный спасённым, Сила душ и твоя, и моя! Грозовыми порой временами Мы теряем себя вопреки Переменам, случившимся с нами… Эх, бесшабашные мы моряки!

Девочка и голубь

Под дождём на озябшем бульваре, Среди лиц, то одних, то других, О заботах на миг забывая, Голубка ты кормила с руки. Словно мама заблудшего сына, Голубка с перебитым крылом Возвращаться как будто просила В свой уютный, приветливый дом! Ничего, что ты в школу не хочешь – Уж не тем занята голова! Теплокровный пернатый комочек Жадно хлебные крохи клевал...

Ничего, что к встревоженной маме Опоздаешь на пару минут, В оправданье промямлишь упрямо: «Я была… совсем… рядышком! Тут!»

И счастливый, и довольный Наш дурак пошёл домой. По дороге он женился И вернулся в дом с женой.

В суете равнодушного мира, Что лениво глазел свысока, Ты так бережно, нежно кормила Не умевшего жить голубка!..

Также утром на работу, Также бьёт поклон челом. В горнице светло и чисто И детишек полон дом.

И, казалось, куда б ни взглянул я И какой ни прошёл стороной, Вдруг услышу опять: «Гули-гули, Кушай, птенчик мой, кушай, родной!»

Всё прекрасно! Сад цветёт! Птичка песенку поёт. Наш дурак живёт — отлично, Тайну Бог ему открыл… Только тот бывает счастлив, Кто то счастье заслужил!!!!

Ещё не сказанное слово

Я книгу опыта писал На парапете новой жизни: Здесь кем я был и кем я стал В объятьях юности капризной… Как брёл в эпоху наугад И не вдавался в планы Бога, Пока не затекла нога, И не закончилась дорога…

Русский литературный центр. Litagenty.ru

236 Как забывался иногда В глубоком сумраке столетий, Себе беспечно нагадав, Что буду тяжко жить на свете… И, выходя на божий свет Из невозвратного тоннеля, Всё чей-то робкий силуэт Встречал украдкой дни, недели… Он появлялся, исчезал В тумане мнимых совпадений – Так застилаются глаза Покровом кротких сновидений. Я ждал… И молодость пришла, Как первозданного основа! Открою книгу… Вынь, душа, Ещё не сказанное слово!

***

Я теперь никуда не спешу, Второпях не пускаюсь в дорогу! Понемногу о вечном пишу И стою у окна понемногу…

но ему все время кажется, что — то слишком рано, то — слишком поздно. то часто снится мне, когда Луна сменяет Солнце. а вот у Белого медведя, похоже, бессонница.

Колыбельная

Раз-два-три-четыре-пять, — Ты идешь меня искать. Широко глаза закрой, Чтоб услышать голос мой.

Нет подсказок, нет примет, Верить мне резона нет. Досчитай до десяти, — Время шепчет – «подожди».

Улыбаюсь устало зиме, Словно жили мы рядом годами На заснеженной этой земле, Перепаханной всюду следами.

Я теряюсь, как мне быть: Открываться – или скрыть? Ведь не призрак, не скелет, — Я пою тебе вослед! Обернешься – потеряешь, Кем я стала – не узнаешь. Будь смиренно одинок: Путь не близок – близок срок.

Я, пойми, ничего не боюсь: Ни ужасным прослыть, ни хорошим! За тебя лишь, родная, молюсь И за миг, что с любовью был прожит!

Пять-четыре-три… один Вышел в поле господин: Засыпает на ходу, Песню слышит как в бреду.

Оттого никуда не спешу: Не прошусь я ни к Бесу, ни к Богу! Так зачем же стихами грешу И ночами молюсь понемногу?

Звезды светят высоко, Время выпить молоко. Спи, моя любовь… Быть может Крепкий сон тебе поможет.

Любовь Шитова Россия, г. Кемерово

когда на Северном полюсе Белый медведь скользит по льду, и Луна смеется его причудливому танцу, в сибирских лесах Таежный медведь ложится спать — под отзвуки этого небесного вальса.

***

он видит во сне Макушку Мира — и мишку, нелепого и изящного в своей любви к Луне, скользящего по льду и набивающего себе шишки. на самом деле, он там никогда не бывал — и никогда не будет. все это снится Луне: она любит вздремнуть в ясную полночь, а после, при свете Солнца, рассказывать мне сказки, — как Лунный медведь каждую ночь считает звезды — и мечтает спуститься с Луны — и жить на Земле,

Она ничего не знает О моде, меняет одежду Согласно погоде. Вульгарно, крикливо, Изысканно, сдержанно, — Ее постоянство, Увы, неизбежно. Когда снег и холод, Она обнаженная, Когда зной и солнце, — Одета в стяженное. Роскошный вечерний, Рабочий залатанный… То строгий, то вольный, — Идет ей негаданно. А если вдруг кто-то Решит, что безвкусно, Что слишком, что плохо, Что глупо и мерзостно… Про то ей нет дела, — Ей все нипочем. Природа прекрасна, Не зная о том.

***

Литературный фонд. поэзия Лариса Назарова Россия, г. Одинцово

***

А где-то там, в Москве, шагает дождь... В моей Москве... по листьям... по асфальту. И бьёт деревья, в их болезни, дрожь, И пьёт земля, и сны мне шлёт на Мальту. В моей Москве не море, не песок, В моей Москве газоны да трамваи... И всё б быльём-травой, но тот лесок, В котором парк, живит воспоминанья. Дышалось в нём... Там были мы собой, Свои – себе – и родине – России... И вот я здесь... Какой программный сбой, Какой курс евро отняли все силы? Сейчас в моей Москве шагает дождь, Шагает в лесопарке по асфальту... И бьёт деревья, в их болезни, дрожь, И пьёт земля, и сны мне шлёт на Мальту.

***

Где, странник усталый, найдёшь ты приют? Ночь эту желтят одинаковым светом И окна домов, обещая уют, И око-луна, вспоминая заветы. Ночь, синяя ночь, с желтизною смешав В глазах полусонных твоих эти краски, Увидеть позволит и плесень держав, И Рая – да вечнозелёного – сказки. И окна домов, обещая уют, И око-луна, вспоминая заветы, Тебе предлагают сегодня приют. Ты выбрал. Но слишком устал для ответа.

***

Пророчат нам: Россию ждёт продажа За крохи – после ядерной войны. Писать мы будем, если верить, сажей, За нефть тогда не взять и полцены... Но как бы заграница ни манила, Нам за бугром спасаться не с руки, Пока бывают синими чернила И чёрными бывают синяки.

***

Что там вьётся, кто там кружится Над моею головой?* Ворон чёрный снегом вьюжится? Шар ли это голубой?** Ветер, ветер, стон-метелица – Будто блоковский дурман, Ну, а летом – здесь не стелется, А стеной стоит туман. Чем поможет, где тут выручит Спичка, компас иль родня? Только тютчевская лирика: Только вера у меня.***

* «Чёрный ворон», народная песня. ** «Крутится-вертится шар голубой», песня неизв. автора. *** «В Россию можно только верить» – из стих. Ф.И. Тютчева «Умом Россию не понять...»

Как в античности, небо – Не убранство ампира... Современная Геба? Бесприютная лира?

237

***

Ученица, художник, Мать, любовница, светоч... Вся она – подорожник При дороге Поэта. Разнотравье откосов... Люди скажут, нелепость Задаваться вопросом: Дом – тюрьма или крепость?.. В двадцать первом острожник Взвоет, сбит тупиками: «Я же женщина, Боже! Я была ей веками!»

Роман Ермолаев Россия, г. Саранск

Стихи пишу я вечерами

Стихи пишу я вечерами, Когда усталая душа. Кусочек сердца отдавая, И шепчут вновь мои уста.

И шёпот тот, как эхо сердца, О боли лишь твердит опять. Вновь какие-то проблемы, Но нужно снова устоять. Я сердце лишь стихам открою, Как молитву, я шепчу опять. Сил меньше стало вдвое, Трудно радость сохранять. Спасибо небесам огромным, Что есть возможность у меня. Мои проблемы все бездонные, Себя стихам смогу отдать.

Я верую в надежду

Я верую в надежду, Я думаю о ней. Крылатая та верность, Ведь нет её главней. Хоть тучи набегают, Иду я к волшебству. Тревоги не заманят, От них опять бегу. Хоть и верить трудно В наши времена. Сердце, как игрушка, Опасная игра.

Как маленький ребёнок, Боюсь сорваться вниз. И грудным с пелёнок Познаю я жизнь. Вновь буду улыбаться, Ну и шутить опять. И буду я влюбляться, Без этого никак!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

238

Почему так происходит?

Почему так происходит, Что теряем навсегда? То, что мы с трудом находим, Увы, не вечно никогда. Почему опять грустинка Размножается во тьме? Имею право на ошибку И горчит дурная хмель. Почему в глазах огромных Появилась вновь слеза? Эта горечь не проходит, Всю себя нам отдала.

И стоя на улице, точно в кино, Смотрю я с надеждой в чужое окно Но холодно, снег залетает за ворот… А окна глядят на меня и на город. И окна мне шепчут: «Смотри в нас, смотри, Тепло там и ярко внутри» Но мне не согреться чужой красотой И возвращаюсь в свой дом я пустой…

Татьяна Любарская Россия, г. Новотроицк

Материнские руки

Нет материнских рук нежней, Нет материнских рук теплей, Нет в жизни ничего родней Любимой матери моей

Почему в огромном мире Управляет грусть страной? Будет грустной и сатира, Она пропитана тоской.

В минуты горя и несчастья Они спасали от ненастья И были их теплы объятья Ни год, ни два – десятилетья

Ксения Кондратова Россия, г. Новокузнецк

Паучиха

Как, паучиха, оплетающая воздух, Вокруг тебя, Раскидываю невидимую сеть. Аккуратно лапками, Тку нити воздуха. Зачем? К чему? Приятно, Без мысли, без точного плана, Каждое мгновение – новый рисунок. Если посмотришь на стену, Увидишь мою черную, уродливую тень. Но ты не видишь, Качаясь на паутинной шали, Зная, что упадешь, если обрежу нить, Зная, что не обрежу. К чему? Зачем?

***

По городу родному твоему Идем в обнимку, словно влюблены. И кажется, не видно никому, Что мы с тобой родством опалены.

О куклах

Холодна фарфоровая кукла, С ней играть – лишь руки заморозишь, Не прочна – забудешься – разбита… Бесполезны рук и губ осколки.

От тряпичной куклы – нету прока, Хоть тепла, – страшна и неказиста, Засыпать с ней мягко – просыпаться дико, Тело глупое, — игольница из плюша.

И пусть седеет голова В дорогу провожает снова Устало обнимает, но любя И ласково зовет меня – дитя И разве можно эти руки не любить? Как можно все это тепло забыть? Я буду вечно эти руки помнить И приходя домой, тихонько гладить.

Счастье – что это такое? Из чего оно состоит? Для каждого оно живое Чем-то особым звучит

Счастье

Счастье зависит от человека Насколько богата его душа Кто-то отдаст счастью полвека, А кто-то пойдет к нему не спеша Счастье — это улыбки наших друзей Счастье – видит взаимность в глазах Счастье – крохотные руки наших детей Счастье – слушать правду на устах Счастье, когда тебя понимают Счастье, когда о тебе вспоминают Счастье – мир влюбленных людей Счастье – благополучие наших семей Счастье, в жизни довольно внезапно Оно очень хрупко и уникально К этому миру нужно прийти Главное правильный ключик найти.

Где такую взять, что б как живая?

Окна

Вечерние окна пахнут теплом, Домашним уютом и желтым огнем. Отдернув небрежно занавес штор, С тобой начинают вести разговор.

На железной кровати, Мечтая о доме Всегда просыпаясь, С заветной мечтой

Там кухни наполнены запахом чая И залы кружатся ярко мерцая А детские мягким урчаньем полны, И спальни сплетают волшебные сны.

Он очень хороший, От мук одинокий Ребенок — сиротка Чья-то находка

Сиротка

Литературный фонд. поэзия Услышать он хочет Голос родной «Случилось быть может Что-то с тобой?» В детдоме учили их Ждать и прощать, С надеждою светлой Мамочку ждать За что он наказан Злодейкой судьбой И что так разводит С заветной мечтой? «Найди меня, мама! Будь рядом со мной! Хочу я услышать Твой голос родной»

Я не держу

Дождь. Слякоть. Ты уходил Я отпустила… И разве меня ты не любил? И почему я тебя не держала? Больше не важно Больше не нужно Просто молчи И уходи… Слезы напрасны Горечь. Утрата Больше нет правды Нет больше счастья Осень. Гроза. Непогода. Сердце на части Кленовые листья И горечь разлуки Хватит. Довольно Я не держу Давно уже пусто Прочь эту муку Дождь. Слякоть. Ты уходил Я не любила. Ты не любил Не больно, не жалко И пусто давно…

Светлана Хохлова Россия, г. Тюмень

Первому учителю

Идём по коридору в бывший класс, Прошедшей нашей юности обитель. Там больше в школе не встречает нас Наш лучший друг и первый наш учитель. Прошло немало лет с тех самых пор, Как быстро юность наша прочь умчалась. Бег жизни всё же был уж очень скор, Но имя Ваше в памяти осталось. Где мой учитель, сеющий добро? Грядут иные времена и нравы. Хочу признаться, мне не всё равно, Какие ныне созданы уставы. Я с трепетом вхожу в мой бывший класс, Прошедшей моей юности обитель. Мне жаль, что больше не увижу Вас, Мой лучший друг и первый мой учитель.

239

Глухариный край Малой Родине своих предков посвящаю Край мой осиновый, край мой берёзовый Нижнетавдинский район. Вместе с урманом и летними грозами,Как же в тебя я влюблён! Месяц и звёзды с Тавдою целуются, Песни заводят сверчки. Летние зори собою любуются В глади степенной реки. В Паченке плещется небо уставшее. Скоро придут рыбаки. Здесь повстречаются виды видавшие Нижней Тавды мужики. Было не всё в моей жизни хорошее, Но устоял — верь и знай, Я возвращаюсь, ищу своё прошлое, Словно потерянный Рай... Кроет головушку белой порошею. Долю ругай — не ругай. Видишь, вернулся, судьбой завороженный, В свой глухариный я край.

Бессмертный полк

Шагают по земле в одном строю С живыми те, кто погибал в бою. Плывёт река «Бессмертного полка» И будет плыть сквозь годы и века. Нас много, и нас русскими зовут, Но среди нас чуваш, казах, якут, А с ними: украинец, армянин, Бурят, и молдаванин, и грузин...

За каждым – дом родной, цветущий сад. И каждый жить хотел: и стар, и млад. Наш полк сражался за Отчизну-Мать. Всем жить хотелось, но не умирать. Мужья и жёны встали в один ряд, Чтоб не прошёл фашистский супостат. Запомните: «Бессмертный полк» – един, Не пропустил он вражеских лавин. Шагай с востока, наш «Бессмертный полк», Исполнил ты пред Родиной свой долг. Попробуй, сунься враг и, сгоряча, Отведаешь ты русского меча. Сегодня мы с полком в одном строю. Перед врагом – я знаю – устою. А в небо с фото чёрно-белый взгляд: Под мирным небом голуби летят.

Я Бога своего в душе лелею...

Заутреню я в церкви не служу. Я Бога своего в душе лелею. Порой сказать об этом и не смею, А в церковь, как в музей вновь прихожу Своё я мнение на этот счёт имею. Мне мама завещала: «Бога ты Храни в душе своей и спрячь подальше, Не допускай к нему различной фальши, Пусть будут помыслы, дела чисты Среди земной всей этой суеты».

Русский литературный центр. Litagenty.ru

240

***

Евгения Залесская

Россия, г. Ростов-на-Дону

***

В тишине не слышно шагов, Не скрипят половицы пола, Не заметишь шума колес, Грохот двери входной, звук засова В тишине дожди по-другому И бесшумно падает снег; Нет понятия ветра и грома – Только ты в ней один, человек…

Говорить с ней опять невозможноСлишком дерзка и нагло смела Только властью ее монолога Очарован ты вновь до утра. Как художник без краски в палитре, Как бокал без намека вина, Как ребенок без светлой улыбки Так и речь без тебя, тишина… Говорить можно много, невнятно, Прицепляя магнитом слова, Но красивее паузы в речи Не найти...и опять тишина… Движет миром беззвучно, не видно, За кулисами вечный суфлер – Не спастись, тишина необъятна Даже здесь…она твой дирижер…

Но у меня всё выжжено до вздоха – Душа как город-побратим Цусимы. Мне без тебя уже не то что плохо, А совершенно непереносимо!..

***

Уже декабрь… А где зима, метель? Предновогодних ожиданий чудо, Веселых глаз, улыбок канитель… И счастье в рифму просится как будто… Отсчёты зим или отсчёты лет… Расчёт, перерасчёт и счёты… Застыл немой вопрос, а мой ответ Не может вырваться за круг цейтнота. И всё же виден за затменьем Свет! Его лучи не спрячешь под ресницы – За чередою долгих-долгих лет Он должен был когда-нибудь открыться! Меня ж не учит жизнь совсем-совсем: Я так и не сумела стать серьёзной. Я повторяюсь в выборе лексем И лишена романтики межзвёздной… Я всё борюсь с рутиной, словно тигр, И верю, не напрасен поединок. …Мы на орбитах разных парадигм, Но в космосе одном – и тем едины.

Юлия Высоцкая

Россия, г. Санкт-Петербург Пора в твоих руках уснуть, Не слыша звуки. Но беспощадно делит путь Ночь на разлуки.

Бессмысленность, беспомощность, бездарность, Бессилие и, наконец, бесслёзье… Бывают испытания серьёзней, Сопоставимы с случаем пожарным.

*** Обнимаю воздух Над твоей подушкой, Без тебя пытаясь засыпать. Шепчет ночь, что поздно, Но от слез мне душно: Я опять одна, одна опять…

Я не успела слов шепнуть Про свет и нежность. Но по привычке делит путь Ночь на надежды.

***

Тишина прозрачна, Призрачны потёмки. Время сбилось, видимо, с пути... Всё неоднозначно. И зеркал осколки Не собрать теперь и не найти…

Могли бы сниться корабли, Тепло на коже... Пора уснуть, но там вдали Не спишь ты тоже…

***

Только впитывать голос осталось... Как наркоз, я вдыхаю дыханье... И не больно, лишь самую малость... Нам с тобой не страшны расстоянья. Хоть больна от разлук, но стараюсь Убедить себя в том, что так надо. Я не первая и не вторая, Кто тоскует без верного взгляда... Всё равно безутешна ночами... Ночь бессонна в бессмертном смятенье... Лишь рассвет золотыми лучами Победит все тревоги и тени.

Не дают покоя, Истерзали душу! Но гоню свои сомненья прочь. И обняв рукою Воздух над подушкой, Жду, когда пройдёт и эта ночь… *** Утопая в блаженстве, как в сказочной пене, Мы теряем пространство, и массу, и время. И в дыхании слышится ангелов пенье. И боимся дышать мы, немея и млея. А за окнами шторм тишину вымывает, Он зловеще грохочет и сносит трамваи, Мечет мокрые стрелы, как рать на Дунае. И не верится сердцу, что этак бывает. ...Две песчинки под тонким лежат одеялом, Ни о чём не жалеют и счастливы в малом.

Литературный фонд. поэзия Оганес Мартиросян Россия, г. Саратов

Зимой или вечером

Мне хочется снова покончить собой. Атаки на горло мое не отбиты. Меня окружают в квартире любой четыре стены и четыре обиды.

Я двигаюсь медленно и тяжело, не глядя почти никуда по привычке. Взирают на небо, что заволокло, два вида людей — зажигалки и спички. Наверное, будет внимательный дождь, и два человека промокнут до нитки. Тебя я не звал, потому что придешь и имя твое я прочту на визитке. Мы сходим в кафе целиком из стекла, где будет звучать сквозь динамики Пьеха. Ты вышла на сцену и пережила забвения час и минуту успеха. Ты не обернулась, целуя того, кто вместе с тобою был занят в спектакле. Я в зале сидел в двух шагах от всего, но силы за шаг до вершины иссякли. Как жалко, что этого более нет, что связь головы уничтожена с миром. Я вышел к тебе и промолвил : «Привет, я буду вторым этой ночью Шекспиром. Я всю тебя заново перепишу и душу вдохну, а не выдохну в тело». Ты вспомнила сразу косого Левшу и в зал, чтоб меня потерять, посмотрела. Ты бросила взгляд на покинутый стул, сказав: «Я не сплю с революционером». Я рядом стоял, опечален, сутул, того, что не стоит рождаться, примером. Душа выходила наружу из глаз укравшим все самое ценное вором. Впервые, а значит, в стотысячный раз тебя посетил поэтический ворон. Он сел на твое ледяное плечо, как жизни конец и как смерти начало. Тебе было призрачно и горячо, но ты удовольствия ради молчала. Ты думала о разделении зла на зло и добро, говоря между нами. Минуя искусство, ты произнесла: «Ты бросишь меня, приподняв над волнами. Я в них растворюсь и предстану рекой для тысячи и одного крокодила». Слегка отойдя, ты взмахнула рукой и в ту же секунду меня разбудила. Ты сердце мое воротила назад луга и поля поливать из аорты. Покинув кровать, я почувствовал ад и еле нашел свои синие шорты. Я сел за письмо и за четверть часа создал на компе композицию эту: «Наполнятся ветром мои паруса и вдаль унесут голубую планету. Растает подобно дыханию бог и освободит, наконец, свое место, чего даже Ницше предвидеть не мог, тусуясь с ребятами возле подъезда.

Он мысли свои превращал в кулаки, и каждый удар их окрашивал кровью. Душа — это то, что всегда вопреки. Любовь никогда не бывает любовью. Весной никогда не бывает весны, и только в тюрьме существует свобода. Живущей за счет самой бедной страны, земле еще нет ни единого года. Она представляет собой Карабах. Ее колыбель окружают могилы. Ты пела о ласточках и воробьях во время звучания Хавы нагилы. Спасибо за то, что до этого ты прочла мою первую пьесу, Ирина. Но ветер унес этой пьесы листы. Ушла, перестав танцевать, балерина. Закончился полный усталости день, похожий на позднее творчество Блока. Толпа расходилась, и странная тень докуривала сигарету у Дока. Светил в темноте и кончался бычок, пока Иисус подготавливал снасти, желая поймать на двуглавый крючок последние дни императорской власти».

Евгений Алемасов Россия, г. Зеленодольск

О судьбе поэтов Серебряного века

Земля рассветы вновь свои встречала, И, как всегда, дул легкий ветерок... Война начало века омрачала, Несла разруху и кровавых рек поток. Менялся строй, и рушились устои, Ломались судьбы множества людей... Где ж времени великие герои, Что принесут нам новый мир идей? Порой непросто всем им приходилось, Но продолжали радоваться, жить... Они давали ближним стимул жизни, Стихом сорвав унынья, грусти нить. Простые, но известные поэты Писали и трудились для других. Рождались мысли в пламенных сонетах, О многом говорил их скромный стих. Писатели серебряного века Не ставили границ перед собой. Их целью было так прожить на свете, Чтоб вдохновить других на путь иной. Они горели пламенным желаньем В толпе найти соратников своих, И посвятить стихов своих сиянье, И обещаний не давать пустых. Писатели использовали часто Мотивы всех мифологичных фраз, А вместе с тем и разные цитаты Включались в их поэзию не раз. И это, безусловно, характерно Для творчества известных нам людей: Цветаевой и Брюсова примеры, Анненского прекрасный мир страстей... Хоть жизнь в фантазии такая роскошь, Что лишь поэт имеет доступ к ней, И формирует Соловьев предельно точно Всю базу исторических идей. Но русской революции система Заставила иначе мыслить их: Стояла пред поэтами дилемма, Как сделать так, чтоб не умолк их стих. Была у акмеистов группа — «Цех поэтов»: Ахматова, Нарбут и Мандельштам...

241

Русский литературный центр. Litagenty.ru

242 Предметность, точность, ясные ответы, Где не был символический туман. Хоть неурядицы и были в жизни, Литературных школ росли дела. Одна из них звалась имажинизмом, Есенин в ней советчик и глава. Сторонники той школы утверждали, Что нужно так писать стихи свои, Чтоб можно их читать не лишь с начала, Но и с конца идею донести. Метафора была в имажинизме Фундаментом, основой и скалой. В ней образцы, которые по жизни Носил Есенин радостно с собой. Еще поэт известный — Маяковский, Свою он создал школу — футуризм. Звучит красиво, мелодично, звонко, Хоть в ней и не замечен романтизм. Язык афиш, плакатов, документов Нам подарили именно они, Что очень нужно даже президентам, И тем, не сочиняет кто стихи. Судьба трагична многих футуристов: Расстрелян кто-то жесткими людьми, Другие в ссылке, без друзей и близких, Из жизни неизвестно отошли. А выжившие обреклись забвенью, И лишь немногим удалось спастись; И как поэтам мужественным, верным Свой этот статус твердо донести. Хотелось также вспомнить символистов И Блока незабвенные труды: Намеки, недосказанность и притчи Используем сегодня их и мы... Прошли года, и время изменилось, В нем столько пережитого всего!.. Рассказами архивы накопились, О том, что было в жизни нелегко... Но, несмотря на трудности, проблемы, Поэзия через века прошла. Народы сохранить ее сумели, Она живет! Она не умерла! Земля рассветы вновь свои встречает, О чем-то тихо шепчет ветерок... Поэзия и ныне процветает, Найдя в сердцах народов уголок!

Ольга Тиманова

Россия, г. Нижний Новгород

***

Спасибо, Всевышний, за лето и вишни за счастье быть с тем, кто живой… за все, что на свете и светит, и дышит, за берег, за море, прибой, За то, что дожди несомненно проходят, и тьму озаряет закат, гудит вдалеке белый мой пароходик и светится в яблонях сад, За то, что любовь побеждает разлуку, и вера спасает сердца, держу в тишине твою сильную руку, пред ликом Любви и Творца, Спасибо за храмы, за тропы и зимы, за то, что дышу и смотрю как вишен любимых уносят корзину, как-будто впускают зарю.

***

С любимыми не расстаются, закон не требует отсрочки, и за друг друга в битве бьются, нельзя ни дня по одиночке, два белых лебедя плывут по глади озера, две птахи… жизнь замедляет бег минут, а нами верховодят страхи,

иду к тебе сквозь снег и зной, ты руку дай мне, бесшабашной, я буду жить одним тобой до самой смерти: волчьей, страшной, Пусть говорят, мол не Судьба, в нее поверить? Много ли надо. Ты мне звони хоть иногда. я буду тут. Я буду рядом. В душе — тоска, на сердце -дождь, а память по пятам, как кошка, я буду верить, что придешь, и мы присядем на дорожку.

***

Доплывем ли до берегов, где прохладней и мягче ветер? Только если была любовь, оба мы за любовь в ответе, наш корабль не тонет. Бриз убаюкает агнцем белым, Ты исполни с лихвой каприз: выбирай меж душой и телом,

выбирай.Коли хочешь в бой, я с тобою до дна, до вздоха. Между Нижним и всей Москвой простирается в ночь эпоха, Не идут поезда туда, где свобода не в обрученьи, где прощаются иногда, обещая свое прощенье, где от ласк и до ласк-три дня, где до жажды любви-три мига, так немножечко ДО ТЕБЯ, десять станций, два сна, два крика, доплывем ли до берегов? в поцелуе сомкнутся реки… только если была любовь, то ее не забыть вовеки.

…о близких уже не спорят, а ночь не пьянее дня, не нужно опять условий, в себе не ищи меня,

***

я тайной сомкну ладони над телом, что ты любил… и корчась от жесткой боли вздохну, чтоб хватило сил прожить, не скуля на осень, прожить, не греша нутром, а счастье? Но только после. А чувства? Они-потом. ...о близких уже не спорят, о любящих только вслух, впитала я запах моря с тобою, мой враг и друг, ушедших не судят жестко, ушедшим хвала и Рай… когда разлюбили просто, сумей им сказать: «Прощай!».

Литературный фонд. поэзия

243

А где-то

Павел Плюхин Россия, г. Тюмень

***

Был взрыв страстей! Был ветра свист! Смешались тьма И брызги света, Мороз хрустел, Но снег был чист — Как белый лист Перед поэтом…

Мы в каменном покое очерствели, Давно оглохли в жутком гуле городов, Не слышим пенья птиц и звон капели, Не видим радуг и цветения садов.

Нам чуждо любование природой, Мы от корней своих святых оторвались, Пьяны деньгами, ритмами, свободой, В борьбу за лидерство мы превратили жизнь.

***

Я исповедуюсь в стихах Как научили. Как умею. Но давит душу мелкий страх, Спешу, боюсь, что не успею И досказать, и добежать, Не проскочив от истин мимо! Но не хочу кому–то подражать В строке, написанной любимой …

От злости кулаки сжимаю, Всё недосуг, не успеваю, Там опоздал, здесь просмотрел, А дни летят со свистом стрел! Коробит душу многословье, Болит Донбасс, где пахнет кровью, Где жизнь Не стоит пол гроша…

***

И от того кричит душа!

А где-то солнце дремлет в колыбели, Поля подсолнухов бегут за горизонт, А где-то небо подпирают ели, Дожди всерьёз не знают, что такое зонт. А где-то есть страна, что с детства снится, Там реки синие текут, воды б испить. А где-то в облаках порхают птицы, Не ведая, что можно лгать, стяжать, грустить.

Деревенька

Белоснежные берёзы, Голубые небеса, Зим трескучие морозы, Летних росных трав слеза, Птиц безудержные трели, Луга ситчик озорной, Разудалые метели, Колокольчик полевой,

Ручейка в траве журчанье, Колокольный звон вдали, Зойки бабкиной мычанье, Облака — что корабли! Да простору — на полсвета! Писк привычный комаров... В платье русское одета Деревенька в пять дворов.

Благослови на цветение сад

Анжелика Бивол Россия, г. Сургут

Назло ветрам

Господи! Дай же цветения саду, Отдохновенья ослабшим рукам, В души надежду верни и отраду, Счастье улыбки — уставшим устам.

Назло ветрам — холодным, зимним, вьюжным В душе участья искорку сберечь, Не лгать напрасно, не любить натужно, Жить в радости и в предвкушеньи встреч.

Господи, сколько беда может длиться? Стонут и гибнут в огне стар и млад. Дай детям света в весне раствориться, Благослови на цветение сад.

Делиться счастьем и печалью, хлебом, Быть искренним, открытым, не боясь, Что кто-то под хрустально-чистым небом Слова твои иль чувства втопчет в грязь.

Господи, каждый цветочек наполни Силой зачать и взрастить сочный плод. Господи, каждому древу напомни: Сада не станет — погибнет народ.

Суметь всегда самим собой остаться, Не изменив ни людям, ни мечтам, Дружить, влюбляться, верить, ошибаться, Не потушить огня назло ветрам...

Урожай

Не купить в прожитое билета, И морщин не стереть возле глаз, И всё дальше прозрачность рассвета, Где любовь обожгла в первый раз. И напрасно опять нас поманит Тот далёкий и призрачный край, Где крапива по пояс у бани, Звёзд на небе — руками сбирай. И душе невозможно-тоскливо В небе осени клин увидать, И всё ближе пора: молчаливо Урожай тяжкий свой собирать...

Клубочек вечности

А жизнь, конечно, не простая, Вмещает множество потерь, И веселит, не уставая, Времён мотая канитель. Веретено судьбы, мелькая, Нанизывает день за днём, То радуя и потакая, То сетуя: «Не так живём»... Нить тянется, года свивая В века сомнений и побед, В клубочек вечности мотая Наш удивительный сюжет.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

244

***

Роман Смирнов

Россия, г. Электросталь Бессонница весенняя тиха,

***

От форточек плывущая до форточек По рекам милосердья и греха, В чьих водах отраженья всколыхав, Я зачерпну, сложив ладони лодочкой, “Осознанную музыку стиха”. Чуть слышное бренчание ключей, Внимательное в поисках созвучия: Скрипичного чем тоньше, тем точней, И альтового голоса текучего, Я уловлю, припоминая Тютчева, И Фета нотоносного, ничей Пока ещё, не сложенный в слова Мотив, как ощущение нездешнего, Тем радостней забита голова, Апрельской пустословицей сперва, А после подтвержденьем неизбежного,

Когда твои стихи звучат в подъездах Тех городов, которых ты не знаешь, Где парень на гитаре неуместно Бой с перебором путая, играет Тот легкий ритм, и вдруг слова твои Уже другую форму обретают, И смысл новый их переполняет Лениво изливаясь на других. А ты сидишь, с остывшей чашкой чая, Тихонечко рокочет ноутбук, И ветер непослушный обрывает Твои слова С тех незнакомых губ.

Осень

Осень на пороге, капли лижут окна, А внутри тоскливо и скребёт тоска. В ожиданье чуда попрошу я Бога, Чтоб укрыл снегами реки и меня.

Бьется в часы полночь и ломает стрелки, Циферблат скрутила ровно до нуля, Оголила осень колкие коленки, Небо под зонтами, шумные дома. В перебежках птичьих радостно вихрила, Листья подложила дамам на пальто, Милая ты осень, до чего игрива, До чего сжигаешь лиственным огнем.

Что в будущем запомнится едва…

Химера

Полина Федосеева Россия, г. Тверь

Я буду бродить по выжженным улицам

Я буду бродить по выжженным улицам, Как Бродский, наверное, только без шляпы. Заглядывать в лица, отчаянно хмуриться, Хвататься за воздух, смеяться и каяться.

Ведь сердце тревожное было где-то оставлено, И мир из-под ног, как лошадь ретивая скачет, Пытается вырваться, оставить меня под мостом Мироздания, покинуть под ветхой ольхой. А в небе бескрайнем океан отражается, На рыб бессловесных похожие звезды Все светятся, маются, рьяно стесняются, Мои неземные, немые красавицы. Подобные мне или я им подобен? Пытаясь в траве разглядеть отражение, звезды Все маятся, каются, плачут по нашей земле Истертые временем — они рассыпаются.

Шизофрения

Прижимаю к себе, тепло угасает, Бездыханное тело не отвечает. Расцвели на лице ярко-красные маки Глупый исход неоконченной драки.

На кончиках пальцев ощутила давление, Слабого ветра прикосновение, И губы сложились невольно в улыбку, Ты же прощаешь мне эту ошибку? Волосы ветер твои подхватил, Но улыбаться ты не прекратил. Я долго боролась, но она нас нашла. Шизофрения меня пожрала.

Безграничный простор океана, И спокойная толща воды, Накрывает брега величаво, Принося из пучины плоды. На песке восседая и гальке, Руки я к океану тяну, И химеру со дна подзываю, Песнь тоскливую тихо пряду.

Её страшное, тощее тельце, Поднимается с самых глубин. И ладони мои накрывает, Затуманенным взором чужбин. Ты печальна, ночная химера, Из глубин слышен только твой вой. Этой ночью я твердо решилась, Навсегда попрощаться с тобой.

Пристань

Расшатана пристань под босыми ногами, Древо сырое скрипит и шатает, И поручней нет, а хвататься за воздух Устала, свалиться бы — проще. В мутной воде, словно в околоплодной Болтаться, свернуться калачиком тёплым. Зарыться в промокшее платье, колени Обнять и уснуть, словно не на пределе. Как будто и не было всех этих лет, Усталости, стрессов, грошовых побед, И мыслей тоскливых, что день изо дня В полуночных грёзах терзают меня. Туда — где никто не найдет, не заметит, На самое дно океана, приметив Пару чудовищ глубоководных Покрыться песком и камнями подводными.

Литературный фонд. поэзия

Остались

Одной холодной зимней ночью, Когда не взял ты телефон, Мы с одиночеством остались Вдвоем.

Сергей Шилкин Россия, г. Салават

Емеля

Застилает землю дымкой. Взбогател Емеля думкой – Переполнен мыслью ёмкой – В этом дурень рьян. Собрались мечтанья в точку: В полынье добыта щучка И летит над миром печка Сквозь Судьбы бурьян. Печка мчит по буреломам, По степям и каракумам, По снегам неодолимым Поднебесных круч. Из трубы клубы кармина, А в крови поток гормона, Но уткнётся непременно В камень зол-горюч. В тёмной чаще волчья свара. Бдит за камнем ноосфера. Глаз моргает светофора, Указуя путь.

245

Нужен метод позатратней: Помолись, Емеля, вздрогни, Вместе с печкою подпрыгни К небу – до Небес. Вопреки зловредной порче Взмой туда, где небо ярче. Что там видно? – я доверчив – Говори, не трусь. Воспари сквозь вой и скрежет – Даже если дух скукожит… Верю я, что парень скажет – «Зрю Святую Русь!»

Наталья Ивлиева

Россия, г. Комсомольск-на-Амуре

Осеннее воспоминание

Листья падают на землю… Соберёшь из них букет. День сегодня – загляденье, И ни тучки в небе нет. Подойдёт к тебе, обнимет Друг, посмотрит на тебя. Плед на плечи он накинет, Улыбнётся он любя.

Что ещё для счастья надо? Осень – чудные деньки... Чувства бродят где-то рядом, Только мысли далеки.

«Возвращайся, милый парень, Если в силе не уверен» – Голосит Емеле ворон – «дураком не будь!»

Листья падают на землю… Соберешь из них букет. Сохрани это мгновенье, Пронеси сквозь сотни лет.

Хоровод сакральных чисел, Тихий плеск Мараны* вёсел – На тесьме Дамокл подвесил Над Емелей меч.

И пускай букет завянет, И пускай вокруг зима. Эта память не растает, И любовь твоя жива.

Вправо шаг – получишь златца, Грешной страсти позолотцу. Влево – проседь оселедца. Будь не опрометч…

Листья падают на землю… Соберёшь из них букет. В дни печалей и сомнений Пробуди мгновенья свет!

Прямо – где была опашка – Накренилась вбок избушка. В ней столетняя бабёшка Ждёт Емель – дрожит.

И носи с собой повсюду Этот тёплый огонёк, Пусть подарит тебе чудо – Новый радостный денёк!

С пеплом вымыла полати, Замочила в водке плети. Баба-конь – исчадье плоти – В ступке «хрен» крошит. У печурки кашеварит – Лихо молодца спроворит. И не плачь – она не верит Никаким слезам. Выбирай – за то боролся. Миг твой истины подкрался. Только – чтобы Путь открылся – Не кричи: «Сезам!» Кто назад – тот пожалеет. Не завидуй им, пожалуй. Тех не слушай, кто желает, Чтоб ты с печки слез. * Марана – древнеславянская богиня смерти.

Просто так

Пустота. Ни дороги, ни следа. Только ветер и снежок Всё меня сбивают с ног. Пустота. Не ходи за мной сюда.

Темнота. Что ни метр, то верста. Руки красные до боли, Не остаться бы мне в поле. Темнота. Ночка тёмная пуста. Высота. В небе яркая звезда. Отчего на целом свете Ты сейчас одна мне светишь? Высота. Ох, далёкие места... Чистота. Поднебесье у моста. Снег растаял под ногами, И вокруг земля другая. Чистота. Мне бы с чистого листа...

Русский литературный центр. Litagenty.ru

246 Красота. Небо – синяя вода. Ты бежишь ко мне навстречу, Ты мою печаль излечишь. Красота. Будь со мною навсегда. Моя мечта. Без тебя и я пуста. Ты меня преображаешь, Ты меня в огонь бросаешь. Моя мечта. Запредельная черта. Простота. Этот день уже настал. Я хочу остановиться, Но должно всё это длиться. Простота. Просто так. Просто так...

Дорога к мечте

Позади миллионы дорог, Позади караваны мыслей. Земля, словно поезд быстрый, Уносится из-под ног. Ничего не воротишь вспять, Но со мною попутный ветер. Как же хочется всё на свете Исследовать и понять! Впереди километры пути, Бесконечные дни и ночи. Отчего-то хочется очень Этот путь до конца пройти!

С бесконечностью за спиной, С новым днём и его закатом. Может жизнь показаться кладом, Если следуешь за мечтой!

Рассвет поэзии

С лёгким образом мгновенья, С первым звуком бытия Во мне рождалось вдохновенье, Пера с бумагой не щадя. Слова, пророки красноречий, Становились всё слышней. Открылся мир противоречий, Ворвавшись в сон моих очей.

Насущных тем цветная гамма Мне показала жизни свет. Возвышенность, любовь и драма Зажгли поэзии рассвет. И муза клятвенно молилась, Покидая светлый дом, О том, чтобы творение вершилось И было понято потом. А вечер шел ко дню на смену… И муза в поисках раба. Ведь путь поэзии бессмертен, А смерть в поэзии – судьба.

Татьяна Осташкина

Россия, г. Нижний Новгород

Я расскажу о своем народе...

Я расскажу о своем народе Что по осени пашет поля, Что зовется земля Нижегородской. О героях, чья слава в веках.

Пролегает наш край через реку, Мы гоняет по Волге суда. Пароходство, грибы, рыболовство – В ремесле пролетали года.

Нас растили луга и дубравы. Брали лук и колчан, много стрел. Волк, лисица, медведь Наша цель. Кроткий быт у народов мордовы. Эрзяды и мокшане – все мы. Возрастили детей не взирая, На тяжелое бремя пути. Помогали в Москве ополченьем Русь от Польши былой защитить. Мы растили поэтов-смутьянов. Чтобы Слово в веках могло жить. Будет Кремль стоять над рекою, А на «стрелке» вновь Храм будет быть. По России о землях Нижегородских, Вновь и вновь будут песни бродить.

Сергей Ермаков Россия, г. Омск

Родная Земля! Есть на окраине России, Места, забытые стихией, С прекрасным обликом земли. Здесь воды/ пропитались светом Бьют из земли зимой и летом, И растекаются вдали… Верховья рек уходят в горы, Вулканы привлекают взоры, Они спокойствием полны. Всё это чудный заповедник, Где бесконечны кедры, ельник, И сосны строгие смирны Узона вид собой чарует, И без него душа тоскует, Ему глубокий мой поклон! Ромашек запах, рек прохлада Мне в жизни большего не надо, Навеки я в него влюблён!

Хвалынск* Под монотонный стук колёс, Что усыпляет шумом звонким, Я еду в край забытых грёз, Где зародился стеблем тонким… Туда где стелется ковыль, Лаская колет босы ноги, А вдоль дорог, клубами пыль, Вмиг заглушает все тревоги. Где возвышаются холмы, В осаде степи пропадая… И нет приветливей волны, Чем Волги-матушки — седая. Там всюду яблок аромат И сладок вкус июльской вишни — Хвалынск! – о крае говорят, И все эпитеты излишни.

Воздушный табун Кони вороные, в яблоках, гнедые Много их резвилось на лугу... Там цвели ромашки, в центре золотые, Лепестки изогнуты в дугу. * Хвалы́нск — город в Саратовской области России.

Литературный фонд. поэзия Весело так ржали, вскачь бросались дружно, Если надо в упряжи везли, Поднимались в гору: трудно и натужно, Ношу тяжеленную несли. Но пришли на смену, им автомобили Заменил копыта обруч шин И на месте луга, стройку закатили Автобензоправку для машин. Плохо стало коням, никому не нужным, В стойло их загнали, распрягли, Но сбежали кони, табуном воздушным, Прочь от обездоленной земли! Где теперь их носит, что им шепчут совы? На вопрос ответ никто не ждёт... От коней остались, лишь одни подковы Даря счастье тем, кто их найдет!

Мария Пупкова Россия, г. Бородино

К папе

Папа, хоть редко тебе говорю, Но ты моё сердце, ты тело моё. Бывает, я просто в глаза посмотрю, И чувствую, самый родной, вот и всё. А знаешь, порою тебя обниму, И знаю, что вот оно счастье моё. Бывает к колючей щеке припаду, Понятно, тебя не заменит никто. Чувства твои не те, что у мамы. Ты не такой, и любовь не такая. Хоть и без слов, но излечит все раны. Мне повезло, я её испытала. Отец — это ангел хранитель всегда. И будет, как мама, держать у крыла. Я верю тебе, не смотря на года, Ведь знаю, душа твоя очень светла.

Мысли о тебе

Боясь сказать о своих чувствах, Боясь услышать твой ответ, Я вновь и вновь скрываю чувства, И прячусь на страницах книг. Раздумья, мысли и желания… Любовь к тебе так трудно скрыть, Но никогда ты не узнаешь, Я так стараюсь все забыть. Тот дивный вечер, отношения, И первой встречи долгий миг. И как гуляли мы компанией, И как ты мне все говорил... Меня считаешь лучшим другом, И доверяешь, как себе. Но никогда ты не узнаешь О моих мыслях о тебе.

Письмо к тебе

Я люблю тебя сильно, знаешь? Не важны все обиды, горе. Километры так злят, понимаешь? Ненавижу их, мне так больно. Вечерами сижу, представляешь, Мечтаю о нашей встрече? Вижу как ты меня обнимаешь И на ушко мне шепчешь нежно. Ну а ты о таком мечтаешь? Нашей встречи ты ждёшь? Сильно? Когда рядом, других забываешь? Ты расскажешь мне то, что было? О тебе хочу знать, слышишь? Твои чувства, обиды, былое... Ты в минутах со мной пропадаешь?

247

Я с тобой забываю другое. В мои мысли легко проникаешь, Ты крадешь мои дни и ночи. Ну а сам ты меня вспоминаешь ? Я так встречи жду, очень-очень. А сейчас ты по мне скучаешь? Без тебя в жизни нет красок. Ты всегда рядом быть обещаешь? Я сказала бы «да», без масок...

***

Все мы больны. Больны собою. Идём, храня в душе любовь. Идём в обнимку с сильной болью. Молчим, ранняя слезы вновь. В душе холодное малчанье, А вместо сердца льда кусок. Мы говорим, как не хватает, Нам тех, кто причиняли боль. Мы ждём, а время беспощадно От нас уходит, и скользит. А мы надеемся, мы верим, Что после счастье ждёт нас всех. Но тот, о ком мечтаем часто, Возможно нас уже забыл. Он и не знает, не гадает, Ведь о любви не говорим. Молчим, а быть могло иначе. Могли держать за руку тех, Кому однажды бы сказали «А знаешь, ты дороже всех». Но люди, часто забывают О том, что лучше не молчать. Молчание нас лишь убивает, И нам так хочется кричать. А если любишь, если чувства, Ты не молчи, кричи скорей. В чем толк от твоего молчанья? Оно убьет тебя быстрей...

Фаина Гилева Россия, с. Ярково

Ожидание

У болотистых мест, Где озерам нет счета. И у дальних окрест, Два часа здесь полёта.

Там где, — Вах и Сабун, Где густые туманы. От тоскливых тут дум, В зорях плачут поляны. Здесь морошка растёт С золотистым отливом. Прям, у самых болот, Её рвут бережливо. А брусники в лесах, Средь зелёного бора. Что растёт на кустах, Её рвать будем скоро. А грибов – уйма, тьма, Собирай их в корзину. А настанет зима, Будем, есть и малину. Затихает в ночи, Одинокий посёлок. Не кричат кулики, У зелёных там ёлок.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

248 Ночь легла на дворе, В окнах свет уж погас. Я проснусь на заре В ранний утренний час. Лишь в туманах земля Стелет облаком дыма. Спят во мраке поля, Посижу у камина. Чай с малиной попью В одиноком молчании. Тайну века храню Я в своём ожидании.

Мария Миронова Россия, г. Тверь

Не будет

И не будет нам ни известности, ни награды. Только пласт тишины, сухой пустоты кусок. Ни одна фотография нам не заменит взгляда. Никакому звонку не затмить поцелуй в висок. Нет, не будет ни праздника, ни мишуры столичной, Ни торжественных гимнов в честь молодых богов. Мы уставшие пленники призрачной электрички Той, что сбилась с пути в чертогах седых снегов.

Метель

Завывает и плачет метель, Расстели, расстели мне постель. Я с дороги устал, я валюсь, На ногах кое-как я держусь.

И пощады — не будет. В нас не узнают прежних. В том, что губит одних, другой навсегда спасен. Мы уходим на дно, оставляя себе надежду Досмотреть до конца позабытый когда-то сон.

Декабрь

И не малый свой путь я прошёл, Всё равно до тебя я дошёл. А теперь дорогая моя, Ты налей мне с устатку вина.

Декабрь добивает голым льдом, Простудой и осколком острой грусти. Мы встретимся когда-нибудь потом, Когда меня потреплет и отпустит.

И пусть плачет метель за окном, Посидим мы с тобой вечерком. Дай к ладони твоей прикоснусь, И в сердечко твоё вновь ворвусь.

Зима, шутя, сомнет меня в комок, Но этого, поверь, ей будет мало. Когда придет пора спускать курок, Я лягу в грязь молочным одеялом

Пусть улыбка согреет твоя, И как в зорьке, млеет земля. Голосок твой звенит, как ручей, Нет роднее тебя и милей.

И буду долго спать под шепот снов, Прикрыв рукой дыру от снежной пули. Я буду слушать звук твоих шагов. До встречи. До прекрасного июля.

Завывает метель под окном, Вот мы снова сидим за столом. Недопитое наше вино, Этой встречи мы ждали давно.

Есть вещи

Памяти Владимира Высоцкого Ты не только поэт, Ты не только прозаик, Ты открыл нам всем свет, Ты писал без утаек. Ты, актёр – драматург, Ты всегда на Таганке. Ты любил Петербург, Жил в своей коммуналке. На Каретном Большом, В переулке у дома, Его голос знаком, Узнавали все снова.

К 80-летию Владимира Высоцкого 25.01.1938г — 25.07.1980г

Есть вещи, о которых не расскажешь. Слова приходят, только все — не те. Когда опять от мыслей цвета сажи Ты прячешься в бессонной пустоте. Когда стоишь на краешке вокзала За спинами усталых поездов, И кажется, что все уже сказала, Но что-то остается между слов.

Когда ты снова в трубке слышишь голос — Так близко и безмерно далеко... Однажды так же ваза раскололась. Себя — едва ли склеишь целиком. Вся наша жизнь — сплошные разговоры. Попытка там, где сорная трава, За каждый смысл хватаясь без разбора, Найти однажды нужные слова.

Спасибо

Хриплый голос звучал, А гитара всё пела. Словно жизнь вырывал, Кровь вся в пальцах немела.

Спасибо тем, кто был когда-то нужен, Кто ближе стать нам не сумел никак. Несбывшимся, холодным, равнодушным — Я говорю «спасибо» просто так.

В мир иной он ушёл, Так внезапно и скоро. В нём покой он нашёл, А нам горько до боли.

За каждый взгляд, подаренный случайно, Разящий в душу как небесный гром… За голос, отозвавшийся молчаньем На робкую надежду быть вдвоем.

Его песни звучат В грампластинках из окон. Сыплет вновь листопад, На душе одиноко. Без тебя мир застыл, На скамейке всё тихо. Снег крылечко покрыл, Где-то выла волчиха.

За эту боль, носимую под кожей, Сравнимую с десятком ножевых. Когда еще представится возможность Почувствовать себя таким живым? Спасибо Вам за вашу не-взаимность. Как приговор исполненный — отказ… Когда-нибудь, любимые другими, Вы может даже вспомните о нас.

Литературный фонд. поэзия

249

***

Любовь Ишунькина Россия, с. Юровка

И в вашу честь гремит салют!

Шагает по стране весна, Цветут сады, и пахнет мятой, И сердце бередит она, Как память о войне проклятой. Поставлю свечку, помолюсь, За всех ребят, что не вернулись, И слез своих не побоюсь, Что так внезапно навернулись. Бессмертный полк вновь развернул, Свои бессмертные знамена, Портреты самых дорогих, Всех помним, знаем поименно! И в вашу честь гремит салют, Бьет колокол, в сердцах набатом, И « День победы» все поют. Как гимн погибшим на войне Солдатам!

Письмо сына с фронта

Здравствуй, мама, я живой, Бой вели за переправу, Ротный приказал: «Отбой» Я пишу тебе, родная. Хорошо все у меня, Жив, здоров, сухие стельки, Две недели без огня, И два дня без перестрелки. Скоро кончится война, В небо голуби взметнутся, Ждет родная сторона, Сыновья домой вернутся. Как ты там? Ты не скучай, Скоро я вернусь с Победой, На крыльце меня встречай, Вкусным накорми обедом. Я по улице пройду, В форме с выправкой солдата, С орденами на груди, Как и мой отец когда-то. Скоро утро, снова в бой, За Страну, за переправу, Я вернусь к тебе живой, Только жди и знай — мы правы.

Феденька

Пожелтела в шкафу похоронка, Будто снегом виски замело, Озорная, смешная девчонка, Стала старой старушкой давно. А по полю цветы, а по жизни весна разбросала подснежники смело, Только мать у ворот, сына Феденьку ждет, И крестится и молится так неумело. Сколько минуло лет, сколько пролито слез, Серебрится капель то и дело, Похоронка в шкафу, старой памяти воз, И от горя душа зачерствела. А весна у ворот громко песни поет, Соловьями, ручьями звонкими. Только мама не спит, сына Феденьку ждет, Умываясь слезами горькими. Фотография в рамке висит на стене, В черно — белом рубашка из ситца, И приходит сын к матери только во сне, Обещая домой возвратиться. Запорошило снегом зима в переплет, В белой россыпи окна в ночи, Только мама не спит, сына Феденьку ждет, На столе самовар, калачи. Валит дым из трубы, банька дышит теплом, Все как прежде, как Феденька любит, Только ветер гудит за холодным окном, И по памяти обухом рубит.

Жестокое время, холодный металл, Косил без разбора, сердца разрывал, Совсем молодых, неокрепших ребят, Зачем, почему и кто виноват? Мальчишки, девчонки все в равном бою, Вы шли на врага, за Отчизну свою! В дыму, в полымя, там, где пули и смерч, Вы насмерть стояли, сумели сберечь Все то, что сегодня зовется Страной, Такой необъятной, любимой, родной! Где голуби в мирное небо летят, Как души погибших, невинных ребят. Где маками алыми плачет земля, И в каждом цветочке есть доля твоя, Того кто сегодня не с нами в строю, Того кто погиб за Отчизну свою! 9 мая — Победный парад, Кто помнит, кто знает, тот этому рад! Здесь много красивых и сильных ребят, Мальчишек, девчонок, что рядом стоят, Таких же, как те, что чеканили шаг, Что жизнь отдавали, за счастье ребят. И в ваших руках сохранить то, что есть, Великую Родину, маму и честь!

Екатерина Балукова Россия, г. Коломна

Деревенское лето

Рано утром, только солнца Лучик озорной мелькнет, Петушок так голосисто Просыпаться всех зовет!

Шумом, гамом двор наполнен: Кто кудахчет, кто мычит! Воробей у кур в кормушке Целый час уже сидит! И у дома на крылечке Наш Василий – рыжий кот, Чуть прищурясь в ожиданье, Молочка парного ждет! Дремлет только пес Тризор, Ночью он ходил в дозор. Во дворе дед ко́су точит, В кухне бабушка хлопочет – Ничего вкуснее нет, Чем у бабушки обед! Пенье птиц из леса слышно, Там должно быть, жизнь своя… Над рекой туман клубится, А хрустальная роса Отражает небеса. Этим летом мы в деревне С братом ездили на ферму! Там пасли корову Глашку, Гладили телёнка Яшку, А доярка тетя Мила Молоком нас напоила! И еще пастух Захар Нас на лошади катал! Зорькою зовут лошадку, Сахар любит она сладкий!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

250 В поле с дедом мы ходили, Там зеленый луг косили. Собирая сено в стог, Ели бабушкин пирог! А в лесу, где есть опушка, Собирали мы волнушки! И за рощей, у пруда, Показал нам дед бобра! Там в речушку, что с лучом Солнца ясного играет, Мы с разбега и с мячом Прямо с мостика ныряли! Разогнав мальков в реке Наш Тризор на поводке, В настроении прекрасном, Предпочел лежать в теньке. С посиневшими губами И стуча во всю зубами, Мы в мурашках и дрожа, После чудного купанья В той речушке без названья, Грелись вместе у костра! В саже руки, в саже рот – Это брат в костре печет Не пирог и не рыбешку, А обычную картошку! Славно сахарную вату, Поддаваясь аромату, Будем есть мы понемножку С солью вкусную картошку! Наигравшись вдоволь в прятки И полив бабуле грядки, На траве сидим мы в ряд: Я, Тризор и старший брат, Молча в небе наблюдаем Уходящий в даль закат. Мы за лето загорели! Мы за лето подросли! И нарядные, с букетом В школу в сентябре пошли!

Сказочный зимний вечер

Тихая зимняя ночь настает, Свет от луны в снежинках сверкает, Дым из трубы прямо в небо идет, Значит мороз все сильней наступает. Мы рядышком с бабушкой, словно цыплятки, В теплый укутаны плед, Слушаем старые, добрые сказки, Те, что в сердечке оставят нам след. В маленьком доме тепло и уютно, Дремлет на печке мурлыкая кот. Из памяти бабушка, как из шкатулки, Сказки одну за другой достает. Там и принцессы нарядные в платьях, И злой там король, и бедный добряк, Там феи летают на тоненьких крыльях И кот даже есть, одетый во фрак! И Баба Яга там чего-то все рыщет, Пугает людей Змей Горыныч там злой, А богатырь смерть кощееву ищет, Ищет сундук он на дубе с иглой. Темно за окном, лишь луна тихо светит, В окошечке тень чья-то вдруг промелькнет, Мы, вздрогнув, покрепче прижмемся к бабуле, Вдруг это Яга и нас заберет? А бабушка ласково скажет нам: «Детки, Чего испугались? Ведь это лишь ветки Ветром качает – смотрите в окно… И знайте – добром победим мы все зло!»

Лариса Зимина

Россия, г. Санкт-Петербург, г. Воронеж

Род и Родина

Родословное древо ветвисто и витиевато: Старый дуб шелестит про зеленый росток, Что пробьется... И снег ноздреватый растает, И прорежется первый, ажурно-молочный зубок. Он поднимется к небу без удержу и без оглядки, Позабыв колыбель, разорвав пуповину-струну, И замрет в обещанье, что в зиму, на самые Святки, Он вернется назад, в голубую от снега страну. Он вернется. Он кожею помнит Холод русской зимы и объятия черных аллей. Поздний май в землю зрелое семя уронит, Поднимая зарю над величием русских полей. Черно-белые кадры весною запахнут — Станет графика родиной рек и озер, И дальтоники дружно в немом восхищении ахнут, И грачи прилетят и устроят восторженный ор. Род и Родина. Корни не канут в далеких печалях Среди бед наших общих великих и славных побед. Жизнь на жизнь мы любовью навеки венчали И детей выводили на белый и сказочный свет!

Продается молодость

продается молодость на вокзалах продается молодость вдоль дорог розы белые розы алые распродажа цветов-недотрог

продается молодость в ресторанах выйди милая за порог пропускает таких охрана мелким дождичком сеет Бог детки-детки чьи вы конфетки кто из дома вас гонит прочь чьи-то дочки совсем малолетки на работу уходят в ночь утром рано вернутся тихонечко пьяной матери под бочок достоевщина вечная сонечка молча плачется в кулачок горько мамке не доглядела но рычит отец-сутенер это бизнес дуреха дело был давно с тобой уговор продается молодость на вокзалах продается молодость вдоль дорог розы белые розы алые мелким дождичком сеет Бог

Плач по детям

(после посещения детского наркологического центра) Дети – странный народ, они снятся и мерещатся… Ф. М. Достоевский У алкоголиков – дети, у наркоманов – дети, каждому по билету на пароходик в Лету. Промилле в крови ребёнка, рвётся всегда где тонко. Детство с пеленок скомкано, девочка-ангел... ломка. ... плачь, моя девочка, плачь, иначе не выплакать горе. не разрешает врач граффити на мокром заборе. ты отдохни пока, силы твои на исходе.

Литературный фонд. поэзия видишь, плывут облака ждут тебя на пароходе Дяди-большие проказники всех записали в отказники, армия беспризорников гуляет по новой Руси. Спасибо стране державной за детство с иглою ржавою, смотрят глаза незряче – дождь по ним моросит. …плачь, моя девочка, плачь…

У Христа за пазухой

У Христа за пазухой хорошо живется мыслям нашим добрым, чувствам и словам. У Христа за пазухой есть Луна, и Солнце, и кусочек лакомый – каждому и вам. Приходите, добрые, приходите, злые, злые станут добрыми с чистого листа! Нет другого выбора — есть любовь и сила спасшего распятого за людей Христа. У Христа за пазухой места очень мало, не хватает пряников для сирот и вдов, и соседка-бабушка мне вчера сказала: — Умерла Никитична, умерла Любовь!.. Приходите, добрые, приходите, злые, ставшие такими под дождем и засухой! С вами или с ними – нет другого выбора, были бы все живы у Христа за пазухой! У Христа за пазухой все мы просто дети: Радуемся солнышку, ждем благую весть... а в Господнем лете стайками воробушки учат птичью азбуку и клюют, что есть. Приходите добрые... Приходите все!

Брехов Илья

Россия, г. Волгоград

Не писать – это страшно

Писать стихи я перестал, Может, от отсутствия любви, Иль взрослым стал, Или просто устал, Нутро моё разбери, Может, лиры герой моей пал От натиска забот бытовых, Может, крыс кабинетных оскал Задушил порывы души благих, Может, документные волокиты В царствах абсурда и пыли Пламя во мне потушили, Поэта во мне убили, Бунтаря усмирили, Нежность поколотили, Лучшие чувства погубили. Мимолётна радость, А надо заполнят внутри пустоту, Грусти во рту Желчная горькая гадость Отравляет жизнь мою, Когда остриём ума Печально раню сам себя, То представляю тогда Пляжи и моря, Хоть не видел никогда Моря голубые жилы, Не слышал приятные напевы Морского ветра дикой силы, Мне б подарило созерцание пучины Сил души приливы, Благое успокоение нирваны, Музы ярые порывы;

251

Иль, может, нет, Не знаю, Я боюсь услышать в ответ, Что лиру свою потеряю, Знаю одно страшно: Не писать – это ужасно, Жить становится пресно, Но всё также опасно, Ведь даже, когда таю Весёлый в блаженном хмелю, Всё равно не туда попадаю, Куда улетаю и направляю, Лелея музу свою, В новом кипучем стиху.

Полночная печаль

Друзей нет, любви нет и бога нет, И от чего же мне так тошно, И от чего же мне так больно, От чего не спится в полночной тишине, И от чего же мне грустно, И в душе так пусто, Прибываю в мрачном сплине, Пагубной хандре, И лира моя словно Ни на что не годна, И мой лик страшен Для девичьей красы, И мне так одиноко, И бездна дум глубока, Мне жаль, что не способен Околдовать сердцу милые черты, И денег рублей двести, И мысли о том месте, О той высоте, Что хотелось бы достичь, И в паб не забуриться, И пива не напиться, Всё мыслю о мечте, Что нужно б воплотить, Всё о любви желаю, И в нежных чувствах таю, И не могу перестать себя корить, За то, что трудно мне полюбить, За то, что моя любимая, Живёт с другим счастливая, Надо бы простить, Её, бедняжку милую, В моей любви невинную, Надо бы забыть.

Мы все проиграли Ей

Ночь таит секреты Печали и людей Романтических вздохов, Что для нашего прагматичного мира смешны, Но здесь терпят поражения адепты Учённых пламенных речей Водоворотов, Их теории Ею сокрушены, И полумёртвые, полупроснувшиеся студенты, Рабы светлых очей, Асексуалы экзистенциальных взглядов В отсутствии неверия в Неё разоблачены; Проклиная все женские силуэты, Ненавидя все песни, спетые о Ней, Ей нет дела до наших криков, Оков блаженства и боли узники, мы Её наркотической страстью порабощены, Это ночь, здесь грохочут слёзы, Да, я снова всех одиноче и пьяней, Остроязычный дуралей, дитя Аполлонов, Поборник и восхвалитель тех, кто Ею ослеплены, В друг друга безнадёжно ВЛЮБЛЕННЫ!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

252

А я хочу снова в жаркое лето…

Татьяна Кизим Россия, г. Москва

Роща

Осень дымно распласталась, Чуб − гармошкою из туч. А я в рощице осталась − Там, где пляшет солнца луч. Сквозь рябиновые слёзы Я не вижу в пелене, Как янтарные берёзы, Подбоченясь, машут мне.

Я не вижу, и не слышу − Дождь стеклянный напролёт. А меня ещё колышет Солнца тёплый небосвод. Мне так хочется дождинки По карманам рассовать, И ещё на паутинке С ветром сонным полетать. Намотать на руки косы Растрепавшейся реки И валятся на покосах, Там, где шепчут ивняки. И босой, как в детстве шалом, Лужи мерить напролет, И заботиться о малом: − Ну, когда же дождь пройдет? А ему конца и края В той деревне не видать, Мокнут куры у сарая, Пахнет сеном. Благодать…

Летнее утро

Утро съёжилось на крыше В клочьях пенного тумана Это лето жарко дышит Знойно-влажною нирваной. Это нити золотые Льются вниз, сжигая росы, Словно россыпи хмельные На волнах меня уносят. И качаюсь я на вёслах В изумрудной летней глади, Камышей седые вётлы Руки мне тихонько гладят.

Озорные паутинки Прицепились на ресницы. Тучи в голубой косынке Машут мне, как будто птицы. И киваю им от пашни Пусть зовут волшебной высью, Замесив к весне вчерашней В вёдра зной на коромысле. Я ловлю его руками, Я кружусь в его объятьях, Мчится лето над стогами В земляничном пёстром платье.

А я хочу снова в жаркое лето, Глазастую мальву в косу вплести, И потерявшись в лугах до рассвета, С солнцем под руку в поле уйти. На перекрестье измятой дороги, Где кучерявый ковыль с чабрецом Стелятся с пылью прямо под ноги И завивают кудряшки кольцом.

Там, вдалеке от газет и событий, Где горизонт, как сплошная река. Купол небесный мне станет укрытием, Домом лазоревым у василька. Там, где веками вплетали ромашки Стебли и судьбы в корни земли, Там обручусь я с парующей пашней, Там я оставлю песни свои.

Распустило лето косы

Распустило лето косы И полощет за плечами, Бисером вплетая росы В рожь медовыми ночами.

Ус ячменный в желтом поле, Веселясь под пышной челкой, Мне смешно ладошку колет Бронзовой своей метёлкой. Светлячки в траве пылают И трещат вокруг цикады, Степь от зноя отдыхает Под искрящим звездопадом. Утро щурится под солнцем, Пряча в рукава прохладу, Раскаленные червонцы На луга ложатся рядом. Одуванчики разносит По степи горячий ветер. Где-то звонко травы косят С жемчугами на рассвете. С неба сладкая истома Наплывает, словно сети. Под ногой шуршит солома, Я по ней ступаю в лето.

Лев Градчик

Россия, г. Санкт-Петербург

Цветок

Сошёл туман прозрачною росой. Он напоил луга и дал напиться мне. Но кто-то растоптал меня босой ногой. Я умирал, и видел, как во сне — Что в следующий раз я буду не цветком, А, может, тем, кто растоптал меня. И в этой странной круговерти бытия По лугу пробегусь я босиком... В последний раз я вижу солнышка лучи. Они ласкают луг, но не меня. Я засыхаю, стебель мой сочит... И стану сеном на закате дня.

Литературный фонд. поэзия

Потоп

Кто-то вылил ведро воды в небольшой муравейник. Ной построил новый ковчег, началось всё сначала. Муравьи барахтались в море, искали берег. Только парочку смелых соломинка долго качала... Кто-то вылил ведро воды в небольшой муравейник…

Непал

Колёса скрипели, по жаркой пустыне тащили телегу. Три старых китайца по жаркой пустыне брели без ночлега. И ветер-бродяга в пустыне искал, где можно напиться. Скрипели колёса, и ржавый металл ломался на спицах. И птицы над ними кружили в желании скорого пира. Тащили телегу по жаркой пустыне безумного мира. И ветер, не зная, за что зацепится, одежды трепал. Три старых китайца по жаркой пустыне тащились в Непал.

Во времени

Вечер построен на лести, сказках и лжи. И голова на плече незнакомого тела. Тополь в окошке седою листвою дрожит. Пламя в камине, и нет до меня ему дела.

Пулей голодной, горячим ударом в висок Время считают часы на каминной полке. Тонкою струйкой в стеклянной гробнице песок Вновь собирает храм, чтоб разбить на осколки.

Пейзаж

Над тихой речкой туман струится. В зелёной тине — чужая жизнь. Кому-то тоже сейчас не спится, Горланит песню куда-то ввысь. А я тихонько сижу у речки. Туман белее, чем молоко. Игриво пляшет огонь от свечки, Рисует что-то под потолком. Река исчезла. Туман растаял. Свеча погасла в зелёной тине. И стало грустно. Уже светает За той рекою, что на картине.

Сказка

Хочешь — смейся, хочешь — плачь. Ты ведь сам себе палач. Вот сидит на ветке грач. Но ты не бойся неудач. Пожелтели листья в парке, Ветерок кружит их в танце. У пруда три старых ивы Шепчутся, к воде склонившись. Вспоминают, как когда-то Тоже были молодыми. Здесь вокруг одно унынье. И вода в пруду остыла. Помню, как когда — то в детстве Мы с тобой искали счастье... Обернувшись птицей синей, Оно мчится с нами рядом, Нам на плечи не садится Видно, где-то есть преграда. Ветерок осенний с грустью Тихо ивушки качает. Кто-то песни распевает Рядом с парком в переулке. Мне сегодня не поётся. А в груди моей сердечко Хнычет жалобно и бьётся, Словно жаворонок в клетке, Так тоскующий по воле.

253

Вечереет. Солнце село За деревьями, играя На листве лучом последним, Право ночи отдавая. Всё стемнело. Звёзды светят. Но луны ещё не видно. Пляшут тени на полянке, Мне показывая сказки. Там, у дуба, Златовласка. А под клёном — теремок. Хоть один сижу на лавке, Но совсем не одинок. Раздаются охи, ахи, Мне навеивая страхи. В детстве я боялся ночи, А сейчас уже — не очень. Грустно. Слёзы на глазах. Я давно уже в годах. Опершись на посох свой, Возвращаюсь я домой.

Александр Боданико Россия, г. Москва

***

Ломая шапку перед вороном, Поклон отдавши тёмным елям, С дороги прочь шагнём наторенной В тишайший лес, пропахший прелью. Наш старый лес, ты видел многое, Вцепившись в землю что есть силы. Теснимый издавна двуногими Ты стал скупым и молчаливым. Молчанье замерло утробное В гущине, встрёпанной спросонок. Деревья лишь переплетённые Скрипят и плачут, как котёнок. Шаги в глуши почти неслышные. Подстилка скроет их лесная И сохранит под древней крышею, Где тени навзничь опадают. Здесь силуэты все нечёткие. Топорщат сучья буреломы. Здесь длинный путь быстрей короткого, А повороты незнакомы. Тропинки в рыночной сумятице Спешат по непролазной чаще, Не начинаясь продолжаются, И пропадают не начавшись. Ведут все тропы потаённые В затрущи без конца и края, Где встречу шёпоты зелёные С самим собою обещают. Когда-то наречённый предками И домом боговым и богом Лес обращает нас, как зеркало, И сам в гостей глядится строго. Лес отпускает без прощания Тех, кто в ладу с его законом. В душе у них его молчание Звенит хрустальным камертоном. Но даже те, кто жёлтой искрою В глазах смущает робких агнцев, По временам из сени лиственной Должны к опушке возвращаться. И, чтобы на пути к привычному С тропинки нам лесной не сбиться, Мы в густолесье неулыбчивом Оставим лешему гостинцы.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

254

***

Запутанной тропой, сокрытой от излишних На путеводный свет, танцующий во тьме Дано ему брести по начертанью свыше, Ответствуя зверям и утешая змей.

Беспокойного… Камнепад всем подряд под ноги – Сгинь с дороги! – Я к той стремлюсь, Чьё имя – грусть, Что тоже, Как я, похожа На прочих И верит прочно: Дотянусь!..

Под тенью кружевной, наброшенной луною Застыл уснувший лес на сросшихся корнях. В траве скрипит дергач над речкою лесною, И вторит дергачу вибрато соловья.

Я – скала. И мне имя – твердь. Я ласкала, не видя оскала, звенящую медь, Я целовала горным ручьём травы и цвет. Я – скала. Я стою сотни лет. Простою сотни лет.

Сегодня тишина, и ночь сплетает песни Про чёрный небосвод без края и конца. Срывается звезда из дали неизвестной И указует путь и жребий мудреца.

Урчание воды на каменных порогах, Как сказка перед сном для утомлённых рыб. Несётся ивий лист стремительной пирогой И тянется к реке стыдливый красный гриб. На низком берегу в дремучей глухомани, Где птицы в поздний час не покидают гнёзд, Замедлить можно шаг у дерева познанья, Под яблоком стоять и слушать голос звёзд.

Ия Нова

Россия, г. Сызрань

Скала

Я – скала. И мне имя – твердь. Я ласкала, не видя оскала, звенящую медь, Я целовала горным ручьём травы и цвет. Я – скала. Я стою сотни лет. Простою сотни лет. Я – скала. Я не знаю друзей, не знаю врагов. Я – скала. Я не знаю слов, мне не нужно слов. Мне не дорог вопрос, потому что не важен ответ. Я – скала. Я стою сотни лет. Простою сотни лет. Я – скала. Я уютный привал для птиц… Сколько лиц, Обречённо вздыхая, Хотели по мне — до рая, Искали тропу, А нашли лишь ту, Чьё имя Смерть… Не рассмотреть Могильных плит: Ни жив, ни убит И звенит его смех Коленями в снег. Я – скала. И мне дело – стыть, И стремиться ввысь, Где весёлый лик, Прикусив язык, Беззаботно тих И светел. Его дружка-ветер Взобьёт подушку И шепнёт на ушко Обо всём на свете… Ветви-плети вскинут сосны – Поздно! Проболтался. Кается слёзно: Космы Растрепал заезжей… Что мне нежность?! Я – скала. Ей была и прежде. Я – скала среди прочих скал. До других – леса, Между двух – леса, Между – бездна сна

Сражение

Нет дальше хода, ни вдоха, ни выдоха. Глупо на месте стоять. Делать выводы Рано: ещё не освоена местность. Сколько продлится война – неизвестно. Кончились пули, разрушены здания, Кончился страх. Медсестёр сострадание Здесь не поможет: закончились шансы. Шаг – и ты – памятник, орден и стансы. Мрак. Так отчаянно хочется выйти Из этих глупых дешёвых событий, Жаль только — некуда: в этой войне Не проиграть и не выиграть. Вне Не существует запретов и ран, Не существует её. Тебе дан Путь, как и сотням таких же людей. Бой – в голове. Примирим же вождей.

Взыскательному

Ты побредёшь опять в свой мир по закоулкам зазеркалья, Который так тобой любим, в тот, что огнём рождён и сталью. Туда, где блещут маяки, уставшим путникам ночлег Где предлагают рыбаки, и волны яро хлещут брег Пощёчиной. Нет, не со зла: сие – волчок, отсылка к яви, Чтоб пробудить мир ото сна, чтоб возвратиться к вертикалям Атлантов и Кариатид – бессменных узников эпохи… И тот им юность возвратит, кто имена их впишет в строки. Поэт молчанья… Это ты, что в жизни штиль, а в страсти бурю Предпочитает. И листы перебирает с партитурой Очередной кантаты сна, не станут кою петь в апреле Твои надменные уста из принципа или из лени. Но в поезде, что под откос пускает враг, и – будем квиты – Поймёшь внезапно: всё всерьёз, и фразы, чтоб связать молитву, Найдутся сразу. Обратишь свой лик к тому, в кого не верил. Рассветный луч коснётся крыш, швейцаром дня раскрывши двери.

Литературный фонд. поэзия Ольга Ведёхина

Россия, г. Санкт-Петербург

Страх

Страх – всему голова и всему причина. В каждом «нет» от него по горбушке с маслом. Страх – звенящая сутками мандолина. Кто сорвётся первым: струна или нервы?.. Сколько звёзд от него навсегда погасло... Иногда на небе просто чёрный омут: Две-три-семь – и пусто, остальных не видно. Это мы задули их цветные нимбы, Это страх всю Вселенную ввергнул в кому. Кто рождён бояться, тот летать не будет. Ветер дует в бронхи только тем, кто знает: Против страха – вера (хоть трясись, как пудинг), Против смерти – жизнь без границ, без края...

Тот не узнал...

Тот не узнал телесный вкус любви, кто не был воздержанием испытан. Кто у разбитого корыта надолго не завис, пытаясь сделать вид, что, мол, готов принять рассохшиеся стенки. Кто лоно пустоты не выбирал, отвергнув пресный хлеб чужих ключиц, коленок и прочей плоти — стылой, как металл. Кто небу не протягивал руки, стараясь примириться с чьим-то планом. Кто не благословлял буйки и не благодарил за раны. Кто не был ожиданием придавлен, кто счёт не вёл на годы, на века, и, наконец, все счёты не оставил, дав высохнуть краям платка. Кто нежность не растил из луковки тюльпанной, храня её от караванов случайных, чуждосердцевых гостей, готовя для иного тронный зал тот не узнал…

Сахарница

Сахарница похожа на погребальную урну. Стоит – руки в боки. Наполнена прахом сахарного тростника. Шуршали под ветром рощи, тугие стебли предчувствовали, что будущая жизнь невероятна, бела, легка. Стебли смотрели вверх и видели чашу необычайно длинную, вогнутую, от края земли до края: синяя, вся – обещание и намёк на нечто непостижимое, несбыточное пока. И всё подмигивали о чём-то, словно предупреждали, крупитчатые, рассыпчатые сахарные облака.

Девушка едет в метро...

Девушка едет в метро. Переезжает вброд всю ширину Невы. Лютиковое облако вокруг её головы, в пальцах конспект. Остановка «Невский проспект». Сейчас она застегнёт пальто, исчезнет шеи пионовый лепесток, ключи от рая в форме ключиц, тату в виде стайки взлетающих птиц, цепочка, впадающая в персидский залив от слова «перси», которое отчего-то забыв, мы потеряли в языковой дороге, заменив холодным и строгим «грудь», в котором слышится «грусть»,

255

только звону больше. Грудь – это глыба камня, колодезный холод; слово «грудь», как молот, который выронила рука, падает с языка. Как потеряли мы эту замшу персика, как отказаться посмели… Перси исходят теплом овечьим, амброзией и нектаром, дышат опарой, сотканы из тычиночного вещества… Двери сомкнулись, девушка вышла, в вагоне витают утерянные слова.

Алена Новокрещенова Россия, г. Хабаровск

Дети уходят. Дочери

Тесно в груди, а в квартире просторно и гулко. Память свернулась на сердце кошачьим клубком. Чтобы не плакать, жую отсыревшую булку. Выросло детство и утром покинуло дом. Дети уходят. Как будто меняется мода – Мода на вещи, людей, на воскресный пирог. Наспех собравшись, целуют поспешно у входа, И убегают в свою неизвестность дорог. Дети уходят, а мы, провожая, стареем... Их не вернешь, как нельзя изменить календарь. Просто когда-нибудь жизненный вечный конвейер Выбросит нас за ненужностью, как инвентарь. Булка закончилась. Я разревелась белугой. Грустно до боли, но крутит судьба колесо... Выросли дети – но вновь, по привычному кругу – В них наше детство и зрелость звучат в унисон.

Деду написано по реальным письмам с фронта и посвящено моему деду Алексею Алексеевичу Юферову, моей маме Людмиле (Мике) и ее сестре Элле (Эке) «Мика! По возвращении купим куклу. Очень большую! А Эке — велосипед. Слушайся маму, учи потихоньку буквы Бабу целуй, ну, а я привезу конфет» Ты не привёз... Не вернулся. И дочка Мика Куколки дарит внучкам своим сама... Дед, мы живём как все — без богатств и шика. Мама стареет, Эллочка умерла, Правнуков полон дом, ну, а я чуть старше Бабушки, что писала тебе на фронт. Письма читаю и думаю, как же страшен Каждый военный, горестно-черный год... Сыну, когда подрастет, расскажу, как небо Старилось от тоски и рыданий вдов. Спи, мой солдат, и где бы сейчас ты не был, Мирное небо — это твоя любовь!

Звездопад из прошлого

Не бойся паденья звезды — она отлетела случайно От бархата угольных дней, как запонка с мантии грез. Твои отраженья с тобой, а звезды не падают тайно Сбивается млечный хайвэй о жизненный грубый торос. В свечении слабом лишь тень былого, как пепел, величья. Я знаю, наступит тот день — родится межзвездный покой. Нам память оставит лишь вальс сквозь искренний блеф безразличья. И вновь разболится душа сверхновой желанной звездой.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

256

Посчитай мне до ста

Посчитай мне минуты до ста и похлопай в ладоши! Пусть команда твоя «От винта!», словно зов кукловода, Сквозь пропеллер судьбы мои крылья на перья искрошит, По спирали в циклон, завывая в окно непогодой. Посчитай мне секунды до звезд, до луны, до предела. Пусть космической пылью скрипит на зубах знаменатель. Так вселенная мнётся, так делится вспышками тело, И сбивается в дымные кольца рассудок-предатель! А в числителе правду повесь транспарантом коротким. И его наизусть мне учить и учить до оскомин. Сняв нарывы на сердце настойкой стоградусной плётки, Мои прошлые боли я делаю всё невесомей!

Папа, милый, как мне грустно, Как хочу тебя обнять, И улыбку твою видеть, Руки, щеки целовать! Как бы жизнь моя в дальнейшем не сложилась, Ты один (поверь на слово мне): Больше называть ОТЦОМ не буду Никого на всей святой земле.

Надежда Ерофеева Россия, г. Геленджик

Травница

Посчитай мне эпохи, где я никого не жалела. Обвини меня в пошлости мелких обид и пророчеств. Забери моё сердце — оно мне так осточертело! Его слёзные вопли, как тысячи лет одиночеств...

Бабушка-травница внучку учила: — Можно от хвори любой исцелить, Если есть корень травы девясила, Почки берёзы, ромашка и сныть.

Объяви траекторию, массу и скорость паденья. Пусть свистят от натуги и ветром взрываются ноздри. «От винта!», мой хороший! И с крыльев сорвав оперенье, Я сверхновой взорвусь перед смертью, над жизнью и возле!

Также бессмертник, алоэ и мяту Нужно в своём арсенале иметь, Но за леченье не требуй ты платы, Будь серебро это, злато иль медь.

Я сомкнусь над тобою и стану земным горизонтом, То багрово-закатной, то свежей предутренней сутрой. Растворяясь в дожде, принимая желаемый контур, Разобьюсь под ногами в мельчайшую тёплую пудру.

Даром лекарства ведь нам достаются Денег природа за то не берёт. Я преподам тебе знахаря курсы, Коли лечить твой настанет черёд.

Посчитай мне до ста...

— Бабушка, помню, как ночью купальской Ты уходила одна, не боясь... Мне было страшно одной в тёмной спальне И до утра не смыкала я глаз.

Валентина Григорова Россия, с. Устье

Папа

(памяти папы посвящается)

А на заре ты домой возвращалась С целой охапкой цветов и травы, Да и корней приносила немало, Разной по форме и цвету листвы.

Много слов в моей душе скопилось… Но кому теперь их рассказать? А тебе клянусь, папуля,что такого идеала Никогда мне в жизни не сыскать!

И на вопросы мои отвечала: «Лишь подрасти, я открою секрет...» В ригу, что рядом была с сеновалом, Где под запретом был солнечный свет,

Я-то точно знаю: ты ведь рядом, А не там, в земле сырой… Там, в земле. всего лишь твое тело, А душа твоя всегда со мной.

Ты эти травы сушить уносила, Бережно вешая каждый пучок... Внучка проснулась... Неужто приснилась Милая бабушка, знаний исток?

Больше встреч с тобой не будет, Но тебя я чувствую всегда. Рядом ты, папуля, рядом, В то, что умер,не поверю никогда!

Жаль, что бабуля чуть-чуть не успела, Внучке свой главный секрет рассказать, Только оставила в тумбочке белой Тайных рецептов большую тетрадь.

Ты меня от боли защищаешь, От ошибок предостерегаешь, Счастья в жизни, как всегда, желаешь. Ты меня, родной, за все прости!!! Не вернешь теперь того, что было… Каюсь: просто я не оценила, Что при жизни можно б было Каждый миг с тобою провести! Так хочу теперь я разрыдаться, Страшным криком закричать, к тебе бежать. На колени стать к надгробью, и горючими слезами Землю,что тебя сокрыла, поливать! Но молчу я,стиснув зубы И пытаюсь не рыдать Чувства, что в душе моей скопились, Я должна в себе держать!

Сирота

«Безотцовщина! — слышал он в спину. Попрошайка, оборвыш, бомжонок...» Провалиться готов был он, сгинуть Поначалу от слов тех тяжёлых. «Сирота он — шептали бабули, Что сидели на паперти рядом. Вы бы горя такого хлебнули И ржаному куску были б рады!» Не впервой он протягивал руку, Подавающим был благодарен... Милосердья постиг он науку, В то же время — готов был к ударам. И к пинкам от мальчишек холёных Он привык. — Только б живу остаться! Только б денег для бабы Матрёны Заработать на хлеб и убраться.

Литературный фонд. поэзия Не встаёт три недели старушка, И закончились в доме лекарства... Чтоб спасти её добрую душу, Внук готов был отдать и полцарства! Он в морозную ночь на Крещенье Стал у храма усердно молиться... Вдруг — тоннель, свет и лёгкость паренья, И родителей милые лица... Поутру звонари в колокольне Разбудили всех праздничным звоном... Не проснулись лишь бабка Матрёна, Да мальчонка — оборвыш, бомжонок...

Чайная баба

В быту я — очень нужная вещица, К тому же, и красива, и нарядна... На похвалу прошу вас не скупиться, Ведь комплименты для меня — награда. Я собираю всех за чашкой чая, Где льётся разговор непринуждённо. Теплом людские души согреваю Под стук часов на кухне монотонный. Взрастила не одно я поколенье Сменялись годы, месяцы, эпохи... Мне было не до отдыха и лени. Не жалуюсь... Считаю — это плохо. Я не скрываю возраст свой почтенный. Мои года — богатство, а не слабость. Хозяйка говорит, что я бесценна, С любовью называя чайной бабой

Поэзия Серебряного века

Поэзия Серебряного века В ней столько жизни, красок, мастерства! Она полна любви, тепла и света, Так сложно подобрать о ней слова... Есенин, Мандельштам и Саша Чёрный, Ахматова, Цветаева и Блок Глоток озона, чистый воздух горный И сквозь века пробившийся росток.

Не время, а стихи — мой лучший лекарь, Бальзам для изболевшейся души... Поэзия Серебряного века Ко мне на помощь в трудный час спешит...

Ольга Фокина

Россия, г. Усть-Илимск

Они будут в ответе

Ты – посланник иных миров, Миротворец в разрухе поздней. Осветить своим сердцем готов Путь для всех, чтоб избавить от розней. Ты бежишь, ты горишь, ты ничей, Заблудившийся в новой эпохе. Словно в зимнем лесу соловей, Что спасает весь мир по крохе. Здесь спасителей всех проклянут, Черный плач по развратным и грешным. И забудут когда-нибудь Всех спасавших их безутешно. Не терзайся – напрасный бой – Им сладки те грехи и муки. И таких же, как ты, за собой Ты веди, подавая руки. Беспощадный, изменчивый век, Он тасует людей безвозвратно. Что ты делаешь здесь, человек? Эта пропасть всех манит жадно.

257

В новое!

Счастье пусть не сопит, где закрыта дверь, По-хозяйски спокойно проходит в дом. В новой жизни сиянье спешу скорей, Чтоб уже навсегда поселиться в нём. Антресоль оставляя с охапкой вил Из обид, негатива и горьких слёз. Продолжаю бороться за счастье из сил, На снегу собирая букет из роз. На магнитик любовь, и его – к груди. И на цыпочках вон из чужих квартир. Разгадай здесь мой шифр и вмиг прочти, Как развратно погряз в грязных лужах мир. Оставляя здесь всё, в самолет спешу, Он направит меня к золотой мечте. Я добра огонёк в сердце разожгу Для людей, только люди теперь не те....

Важно научиться любить!

Как важно всех прощать, любить! В прощении вся наша сила, И просто так благо-дарить, И не пройти, порою, мимо, Когда другой упал и ждёт, Что ты подашь ему ладони. А боль – гони, она пройдёт, Её излечишь ты любовью. Благослови, прости, люби И завяжи печаль потуже, Огонь добра в душе храни, А проклинающим – им хуже. Любовь спасёт, она одна На волшебство, порой, способна. И окрылит легко сердца, И вознесёт куда угодно. Любовь не даст, не даст упасть! Добро не даст пути свержения. Не позволяй другим украсть Своё благое настроение!

Деревянный крест и две гвоздики

Деревянный крест и две гвоздики – Это всё, что остается после нас, Иногда медали или «ники», Дети, внуки и добра запас. С нами улетает только совесть, Искорка душевного тепла Или шанс убавить жизни скорость, Или тяжесть от грехов и зла. Чья же чаща скоро перевесит? И куда забросит жизни нить? Только мы решаем, в каком месте Вовремя себя остановить.

Добро по миру

В смешном полушубке и рукавичках Девочка шла по миру. В руках карандаш и волшебные спички, Добро несла пассажирам: Сжигала всё зло, отогревала Теплом своих крохотных ручек, А вместо разрухи добро рисовала И отрывала колючки. Поила добром из самовара, Эмоции, как мандарины, Рассыпала людям по всем бульварам, Дарила тепла картины. На кустик замерзший надетая шапка, И шарфик надет на ствол. И хоть той малышке совсем уже зябко, Так путь у добра тяжёл. Она подливала да теплой водицей, Согреть всех хотелось жутко. Но тошно всем стало в мире традиций,

Русский литературный центр. Litagenty.ru

258 Где следуют предрассудкам. К добру не привыкли, его все боятся. И где в этом деле подвох? «Спасибо» сказать все стали стесняться, Застигнуты счастьем врасплох. Прогнали добро, вместе с ним и ребёнка, Что в нашей душе жил всегда. Уже запустили свою шестерёнку, Ни шагу не сделав назад. Пропала девчонка в смешном полушубке, Забрав всё тепло с собой. Пропали сердца, пропали поступки В людской суете городской.

Максим Сафиулин Россия, г. Усть-Илимск

Лестница к солнцу

Мы уходим, как время сонное, За собой оставляя прошлое. Сами строим проблемы тоннами – Вот бы тоннами строить хорошее. Перестать загоняться, нервничать, Чтоб вся злость была уничтожена. Не завидовать, не соперничать, А идти и брать, что положено. Вы не верите. И страдаете. Вот «по вере вашей да будет вам», Вы ведь сами в котёл бросаете То хорошее, что Господь нам дал. Всё изменится. Всё разрушится. Что останется? Сострадание? Сердце доброе нужно слушаться, Брать ответственность за деяния – И начать с себя. И других не ждать, И тогда, Бог даст, всё изменится! Не забрать – что есть, всё что есть – отдать. И поднимется к солнцу лестница.

Мосты

От нас далеки все чужие проблемы – Свои же проблемы просты. Но чаще мы строим высокие стены, А надо бы строить мосты. Подумайте люди, не стоит напрасно Себя от других закрывать, Ведь жизнь друг без друга трудна и опасна. Друг другу пора помогать! Быть нужно добрее, светлее и ближе Друг к другу. Сегодня! Сейчас! И взгляд подобрее, и стены пониже, И чтобы настрой не угас! Сломали бы стены и жизнь изменилась — Всё б стало понятно без слов. И сколько из стен бы тогда получилось Хороших и крепких мостов.

Простое счастье

Пусть говорят, что мир наш глуп и неказист, И состоит из негатива и страстей. Нам не дано из книги жизни вырвать лист, Но сжечь всю книгу может каждый без затей. Есть в мире столько замечательнейших мест! Иди вперёд, мой друг, не слушай большинство. Никто не сможет на тебе поставить крест, Пока ты лично сам не сделаешь того. И ты обязан сам себя стегать кнутом, Чтобы от лени не осталось и следа. Пойми, Дорога под названием «Потом» Ведёт всегда в страну с названием «Никуда». Ведь каждый день прекрасен и неповторим, Лишь стоит только посмотреть на мир вокруг! Уверен будь всегда, что любишь и любим – И в этом есть простое Счастье, милый друг!

Я продолжаю говорить

Увёл себя от мысли смелой, От бесконечных теорем. Как сам решил, так сам и делай! Была душа когда-то белой, А стала бежевой совсем. Я глотку рвал свою, как струны Гитары той, что одолжил У припозднившейся Фортуны. И я отчаянно с трибуны Вопил о том, чем дорожил – Я говорил всем людям снова О слоге, смысле русских слов, Что поколенье не готово Принять, понять родное слово И мир жестокий не готов Стать прежним. Тихим и спокойным, Где нет обид и глупых ссор, Стать миром, где не душат войны, В котором жители довольны, Ведут друг с другом разговор... А на меня смотрели лица, В глазах которых мысль одна: Мол, мне давно пора лечиться, Что ждёт палата в психбольнице С прекрасным видом из окна. Опять не понят. Всеми брошен. Нельзя помиловать? Казнить? И я как пёс цепной взъерошен, Слегка занудлив и дотошен, Но продолжаю говорить О том, что надобно ценить.

Виктор Голубев

Россия, г. Санкт-Петербург

Увядающая знаменитость

Тяжеленные дуги бровей Навалились на складки щеков, И не видно прекрасных морей В глубине моих тусклых зрачков. Не загадочен больше мой вид, Не предательски сдержана прыть, Не хочу уже слышать обид, За которые можно убить. Да и мира суровый огрех По сравненью с моими ни в грош. Мне бы праздновать общий успех И на радость надеяться всё ж, Только мучают плоть скакуна Одряхлевшие мысли любви: В странных ракурсах – он и она, В общей завязи, в ласке вина, В богадельне плебейского сна, За которым тоска. «Се ля ви». А потом разноплановый бум: Взрыв, победа и снова провал. Поуморщился живенький ум, Постепеннее норов мой стал. Покусачей теперь оппонент, Тот, которого в дух не терплю. Я бы съел эту мерзкую тлю, Профилактикой вычистил глюк, Если б в прошлое вставить момент. Но уже не до слов, не до дел, Упразднили года интерес. Потолок теперь в комнате бел, И квартира, как призрачный лес. Как мила была шуткой постель, Так сейчас ненавистен уют. Холодком обозначено тут, И итогом предстанет отсель Моих дерзких неточностей вал, Гербом вышитый ветреный стяг. Редкий случай: стою у зеркал,

Литературный фонд. поэзия Замечаю искусства напряг, Плодовитостью ставленый сруб, Утверждённую крепость сохи, Бесподобную линию губ, Что ласкали, как женщин, стихи, Тихий омут и вздорных чертей, Шевелящих вселенскую грусть Подловатостью чёрных мастей, На которых плевал: «Ну и пусть». Только стоило глазом моргнуть, Как исчезли лихие года. Как-то съёжился складками путь В отраженье зеркального льда. Почерствела улыбка, и сон, Ожививший истории клок, Подсказал мне, что я – это он, Что прожить по-другому не мог… Заурчала судьба в животе (Фрикадельки попались не те). Ну, а если душа переваривает, – Моя дряхлость со мной разговаривает.

Воспоминания

Вот я вижу почти наяву Этот дивный миг, Неуёмную жизни главу – Твой волшебный лик, Утром солнце и вечером свет Соблазнительный, Как влюблённости поздней сонет, Без эпитетов, Как метель в непроглядную ночь Рядом с пологом, Где пытался я страстно помочь, Твоим ворогом, И, блажен, задержался у рта Сочной живости, И была мне твоя красота Пряной дивностью. Подари мне надежду прожить Вспоминанием, Чтоб я мог безотчётно грустить О желаниях, Сохранить свою ревность навек, Поберечь ещё, Человечек мой, человек, Человечище!

Эльвина Галимова Россия, г. Казань

О нём

Прощальная песня звенит в пустоте. А слезы всё катятся вниз по щеке. Пришло мне письмо от солдат рядовых, Что больше тебя не увижу в живых. Я помню бурлящие звуки воды, Когда мы гуляли вдвоём у реки. И, нежно меня приобняв за плечо, С повесткой в руках прошептал: «Вот и все». Война ворвалась так некстати в наш дом, Тебя унесла в том году роковом. Молилась я каждую ночь за тебя, Надежду и верность все так же храня.

259

Игорь Гергенрёдер Германия, г. Берлин

О малой родине Где базар у дороги железной, Где редиска и в бочке квас, По ночам где палят из обрезов, Там баллада моя началась. Это место зовётся баном* – Не деревня, не город, не стан... Весь в бараках, сараях и ямах, Мой непонято-выспренний бан. У помойки на сваленных шпалах В будний вечер, в воскресный день Гомонится народ бывалый, Огурцом заедает портвейн. Там селёдочный хвост и картошка Обессмертили праздничный стол, В самогонной страде суматошной Облегчает похмелье рассол. Там мазутом подёрнуты лужи, Свищут камни в глаза поездам... Никому ты на свете не нужен, Мой обвенчанный с вечностью бан! Как и ты, я заблудшего племени, Не начала творю, не концы... Пели мне о раздробленном времени Паровозы – твои гонцы. И когда выйду в жители палубы – В океан сеять пепел за борт, Мне проглянет в закате опаловом Несравненный банской натюрморт.

Обнажение солнца Я когда-то любил игрушки, У меня был картонный город, Я стрелял из придуманной пушки И бульдогов лелеял свору... На курятник я думал — замок, Звал павлинами тёток-индеек, Над сараем корабль-странник Облаков парусами реял. Я мечтал белоснежную лошадь Неизвестной подать королеве... Кровь свернулась под чёрной порошей, И мечта захлебнулась в напеве — Почему-то представилась скудной Своенравно-могучему нечто... Во владеньях его многолюдных Задохнулась заветная свечка. Затворилось к сатори оконце, Потерялся заветный ключик — Моё ярко-зелёное солнце Заслонили бордовые тучи. Но по-прежнему дорог огарок, И легка неизбывная ноша: Доведу я далёкой в подарок Волооко-пребелую лошадь.

В руках фотография, где мы вдвоём, Её берегу я и ночью, и днём. И сердце моё всегда будет с тобой. Люблю… В тебя верю… И жду, мой родной… * Бан – здесь: станция и прилегающая территория.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

260

Вадим Малых

Россия, г. Слободской

Потерянный век

Город спит, успокоенный снегом. Не горят больше окна квартир. Я иду за потерянным веком, Покидая беспомощный мир. Лишь один из безумного роя Впился жалом забытый вопрос: От духовного жаждет застоя Кто сегодня отречься всерьёз?! Кто задумался всуе о смерти? Кто хоть раз оглянулся назад? В разъедающей нас круговерти Мир билеты печатает в ад.

Нет, героя средь массы под лупой И с огнями ищи — пустота. Мы летаем не крыльями — ступой, А метлой разбиваем врата. Смехом смех, но абсурдна картина: Люди здраво поддакнут словам, А мгновенье спустя и могила Не склонит их молиться богам! Отказалась давно за свободой Вера в правду идти наугад. Кто разъел нам сознание содой, Слухов радужных высыпав град? Звёздной пылью сквозь тысячи лет Я сойду за потерянным веком И, быть может, к орбитам планет Полечу за желанным ответом.

Тополь

Стоял могучий, как Акрополь, У ветхой, старенькой избы Широкоплечий стройный тополь С зелёной кроною листвы, И, возвышаясь над садами, Деревьев мудрость перенял, Он хорошел и креп с годами Красу Природы воспевал: Он лицезрел закаты Солнца — Где шапки алых облаков Объяли пламенные кольца, Небесный обагрив покров, Он видел золото восхода — Свеченье яркое звезды, Как тень уходит с небосвода, Правленья день берёт бразды... И тополь радовался ветру, Что безмятежно в кроне спал; Своей листвой подругу-вербу От ливней лютых защищал, Тянулся листьями к Светилу, В тумане утреннем дремал; Он мощь и жизненную силу Корнями крепкими впитал.

Со временем — могучий тополь Разросся вширь и постарел... Он был теперь уж не «Акрополь» К тому же сильно заболел...

Зимой в суровые морозы У древа треснула кора, Весною загремели грозы, И в тополь молнии искра Стрелою огненной вонзилась, И задымился тополь враз, Но следом туча прослезилась, И дождь от смерти древо спас... С тех пор не цвёл ни разу тополь, И не росла на нём листва, Его покрыла пыль и копоть И сам держался он едва... Наивно древо полагало, Что жизненный продлится век, Но скоро и оно познало, Что времени не сдержишь бег…

Татьяна Перегримова Россия, г. Верхняя Тура

Максим Горький

В семь лет остался сиротой, И горькой жизнь была. Голодный был, не спал порой Не видел и добра. Учеником был — обувь шить Никто не научил. А унижения терпеть Уж не хватало сил. Хотел учиться Алексей, Но не сбылась мечта. Прошёл он по России всей, Работал и читал. Все размышления свои Записывал и ждал. И, обнаружив свой талант, Рассказы написал. Писатель знаменит теперь, Но детство не забыл – Он псевдоним выбрал себе – Для всех – Горький Максим.

***

Что есть вечность? Клочкастые тучи на небе? Не вечность. Прольются дождём и растают, Облаком белым вдаль уплывут. Листья на древе? Ветер подует, Парусом ярким Сорванный лист На землю падёт, И снегом, пылью засыплет. Музыка. Вот это вечность! Звуки летят над землёй, Будоража людей. Звуки её входят в каждое сердце, Вызывая И слёзы, И мысли, И радость.

Литературный фонд. поэзия

Жажда

Земля просила небо: Дай дождя! И трещинами корчилась от жажды. И приходила туча не однажды, Но влаги для земли не принесла. От засухи страдали травы, Цветы поникли головой, Спасаясь только утренней росой. Просили капельку дождя, хотя бы! Засохли в поле колоски В лучах палящего светила. И ива грустная дождя просила, К земле склоняясь от тоски…

Я хотела бы быть птицей

Я хотела бы быть птицей, Птицей свободной и гордой! Я хотела бы ввысь взвиться, И полететь. Как это здорово! Ветру упругому грудь подставить. Пусть он несет меня выше и выше! Вверх поднимаясь, крылья расправить, Песню запеть и промчаться над крышами!

Книга жизни

Падает на землю белый снег. Чистый снег, как белая страница. Чистая страница – человек, Именно тогда, когда родится.

Долго чистою страница не бывает, Жизнь, как речка, движется вперед, Вновь и вновь страницу заполняет. Что там на другой странице ждет? Каждый оставляет в жизни след, Добрые поступки совершая. Книгу жизни пишет человек, Чистые страницы заполняя.

На фронт приехали артисты

На фронт приехали артисты. Мгновенно разнеслась молва. Своё оружье грубо тиская, Сбиралась на концерт толпа. Поляна полнилась бойцами. Сидели на траве, на пнях Седые воины с усами, Совсем безусый молодняк. Уставшие от шума боя, Оглохшие от взрывов бомб, С улыбкой слушали живое Родное слово про любовь. Им пели песни о Катюше, Про синий скромненький платок. Сам политрук пришёл послушать, Да задержался на часок. Звучала музыка живая, Горели у бойцов глаза. А звуки будто приглашали Туда, где кончилась война. И нет беды, родные рядом. Нигде не льётся чья-то кровь. Никто не гибнет под снарядом, Есть только мир, весна, любовь. На фронт приехали артисты. Бойцы встречали их душой. Артистам хлопали неистово, А завтра снова трудный бой.

261

Юлия Стешкина Россия, г. Пенза

Музыкант играет на рояле

Музыкант играет на рояле, А вокруг всё тает, будто сон. В этом бесконечно светлом зале Ноты превращает в вечность Он. Чистота мелодии волшебной Наполняет в зале все сердца. Голосом невидимой вселенной Говорит сознание Творца. Очищая и освобождая От невзгод и мелкой суеты, Защищая и сопровождая, Музыка касается души.

Новый мир рождается со звуком, БеЗпредельно Совершенство в нём. Счастья, Знания, Блаженства Всем, кто был здесь заново рождён. Музыкант играет на рояле, А вокруг всё тает, будто сон. В этом бесконечно светлом зале Ноты превращает в вечность Он.

Марина черных

Россия, г. Камышин-16

Баллада о летчике посвящается 100-летию со дня рождения Героя Советского Союза А.П. Маресьева В детских снах он легко и свободно летал, Выше птиц поднимаясь над облаками. И мечтать он с годами не перестал, Выбрав синее небо с его журавлями. Не спешили сбываться прекрасные сны. Говорили ему : — Не годишься для неба! А мальчишка упрямо мечтал с высоты Посмотреть на поля драгоценного хлеба. Проходили года, он взрослел, он мужал, С приговором врачей не желая смириться. Твердо взяв в свои руки воздушный штурвал, Приказал он мечте ускользающей сбыться. Распахнулся лазурный пред ним небосвод, Облака как во сне разводил он крылами. Сорок первый тревожно отчаянный год Встретил первою схваткой с врагами. Но в апреле подбили его самолет, Он ползком пробирался к «своим» днем и ночью. Истекающий кровью советский пилот Выжить смог — только силою духа и мощью. Что страшней, умереть, иль остаться без ног? «Молодой лейтенант отлетался, как видно»… Согласиться с вердиктом подобным не смог. Отказаться от крыльев навеки – обидно! Он сумел, пересилив сомненья и страх, станцевать нежный вальс на тяжелых протезах. Как легенда живая — у всех на устах, Медицинским светилам явил антитезу. Каждый вылет – как грозная кара с небес. Не щадил он врага в этой битве священной! Он Героем отважным в романе воскрес, Для народа став вестью благословенной. Он служил небесам до глубоких седин, И Страна его подвиг святой не забыла. А ушел он внезапно, в день своих именин В новом веке… Как будто вчера это было!

Русский литературный центр. Litagenty.ru

262 С постамента он снова глядит в небеса, Сын родимой Земли и бескрайнего неба. И курлычут над ним журавлей голоса, что летят над полоской несжатого хлеба.

Последнее пристанище памяти М.И. Цветаевой: 31.08.41 — день гибели поэта

Война. Эвакуация. Елабуга. Последний день стремительного лета. Сентябрь уже в пути с извечной азбукой… Но нет в душе надежды, веры, света. Одна — в тумане зыбком неизбежности: Поникшая, бескрылая, уставшая. От горестей своих, как и от бедности В глухую даль отчаянно сбежавшая.

Ей, избранной на поприще — любовнице, Любовь свою по строфам разметавшую, Невыносимо стать сухой смоковницей, Ни одного плода – стиха не давшею. И зелень глаз измучена – иссушена, И лик давно утратил притягательность. Душа в глубокий ров судьбой опущена, Веревка, гвоздь (о, чья-то невнимательность!)… Последнее, короткое послание Для сына … Уберечь его от гибели?! Иль все же для себя, как оправданиеЧтоб более такой ее не видели? Не знают до сих пор, где похоронена, Столь торопливым было погребение. И некому оплакивать покойную, Так и зарыли в общей, без сомнения. Елабуга – последнее пристанище, Давно уже воздавшее все почести. И камень на могиле, словно капище, Напоминает огненные горести. Не вычеркнуть, не вымарать из памяти Ее стихов, напевных и пленительных! Зажгу свечу у края старой паперти Пройдясь по вехам жизни удивительной…

Екатерина Бородулина Россия, г. Электросталь

На даче

Возле рощицы зеленой, Ярким солнцем опаленной Каждый листик мне знаком: Здесь стоит мой дачный дом. А в бездонном синем небе, Где витает запах хлеба Будто слышен божий стон: Так звучит церковный звон…

После медного заката Теплым ветром ночь объята, И прислав поток из снов, Шьет во тьме из звезд покров. И в душевные невзгоды И во время непогоды Я прохладной сизой мгле Так припала бы к земле! В дом свой будучи влюбленной Возле рощицы зеленой Я все детство провела И счастливою была…

Борис Карин

Россия, г. Москва

На цыпочках идут года

На цыпочках идут года. И жаль с погодками расстаться, Чтоб встретить, что предугадал, И домечтался до простраций. Так возрастают дерева, Года на ствол мотая толще. Все выше по весне листва, Но и сучков-отрубов больше. А в кронах больше песен птиц С годами на пирах-тусовках. И много промелькнуло лиц Вослед погодкам на массовках. И вновь весна – цветов салют, Всё инфантильно зеленеет… Года ж на цыпочках идут, И постоянней, и умнее.

И не избыть ни суть, ни сыть. С годами – не шикнИ, не шИкни. Мгновенья не остановить, Чтоб не прервать движенья жизни.

Поэт живет, когда умрет

Поэт живет, когда умрет. При жизни жизни нет. И современник не поймет, Какой несет он бред. Поэт живет, когда умрет, Когда оставит след. А если нет – наоборот, Он канет в бездне лет.

Кто графоман, а кто певец – Надежд на Время нет – Оценит лишь грядущий чтец, Но… если он – Поэт.

Четвертый мир

Из четвертого измеренья, Отодвинув страстей туман, Я смирял улыбкой терпенья Распоясавшихся мирян.

Из страны Четвертого Мира На бесовские орды жрецов Посылал я с крестом и секирой Дикой вольницы храбрецов. На кургане жизни полынной Я построил Четвертый Мир, Перед Западом не повинный И Востоком необорим.

Умей украсить

Ум, красота, любви манящей дар – Что выбрать в украшение любимой? Когда едва созревший дух незримый Влечет тебя в ее душистый жар. Знай, что года стирают красоту. Любовь, сжигая сердце, догорает. И только ум с годами прибывает. Умей украсить лишь свою мечту.

В нем память твоего предназначенья. И вечного любовного влеченья. Ум – яблоко познания творца. И женщина похожа на богиню, Когда между чертами дорогими Ум отражает красоту лица.

Литературный фонд. поэзия

Снежный смех

263

Сумасшедшая осень

Хорошо, когда сыплятся снеги, На ресницах искрится, как в детстве. Облака просыпаются с неба, – Разыграется зимнее действо.

Вихрем огненным ворвалась осень, Жёлто-красным полыхнула цветом, Пробежалась по верхушкам сосен, Разразилась дождиком при этом.

И завьюжит, застужит лицо. И зажмуришь глаза в брызгах снега. Эти шутки с счастливым концом Пробегают мурашками с неба.

Как непостоянна осень ныне! То ревёт, как пьяная бабёнка, То разгонит тучи в небе синем, То ледком покроет лужи тонким.

Снежный смех проберет до костей, С воем ветер хватает за сердце. Это зимнее действо страстей Не забыть… Только надо согреться.

То затеет с буйным ветром танцы, То продрогшей нищенкой пройдётся, В потускневшем от дождя багрянце, Журавлиным криком отзовётся. Не сулила осень нам подарка, Но случилось: встретили друг друга! Вспыхнула любовь безумно, жарко. Голова пошла от счастья кругом!

Мария Костынюк

Россия, г. Дальнереченск

Грустная песня

Одолела грусть, тоска жестокая Баяниста в этот летний вечер: Разлюбила парня ясноокая... «Значит не любила» — шепчет ветер.

«Не любила» — вторит ветру ивушка, «Не любила» — шелестит берёза... Эх, злодейка ты, судьба — судьбинушка! Жгут глаза непролитые слёзы. Спой, баян, про ноченьки росистые, Поцелуи жаркие до зорьки, Про рассветы ярко-золотистые И про то, как парню нынче горько. Разлилась над речкой боль сердечная: Друг баян рыдал с парнишкой вместе. Пели, что любовь, увы, не вечная Песнь прощанья для чужой невесты. Догорел закат, а песня дивная Долго в темноте ещё звучала... И не знала девочка наивная, Что в тот вечер счастье потеряла.

Приворотною травою Я тебя приворожу, Уведу от всех, укрою, Тёплой лаской окружу.

Околдую

Опою дурманом сладким. На зелёную свечу Полушёпотом, украдкой Заклинанье прошепчу. Одарю любовной страстью, Околдую, закружу, Огражу от всех напастей, Никому не покажу! Мы совьём гнездо, как птицы, Где уютно и тепло. Будем жить в нём и любиться Всем завистникам назло! И в один прекрасный вечер Ты поймёшь, что даже дня Не прожить тебе на свете Без любимой. Без меня!

Что нам осень? Мы друг другом пьяны, Пламенем любви своей согреты, В облаках витаем. Осень рьяно, Как пожарник, тушит бабье лето.

Преданность

Рыдала вьюга в темноте кромешной, Свирепый ветер по крестам стучал И жуткий вой, надрывный, безутешный С безумной вьюгой в унисон звучал.

Несчастный пёс оплакивал потерю: Лежал его хозяин под плитой. В собачьем вое слышалось: — «Не верю!» Хотя он знал: Остался сиротой. Он выл навзрыд, а вьюга подвывала. Был страшен этот безысходный вой. Хозяину не встать, собака знала, Просила только взять её с собой. Ах, сколько боли было в этом плаче! И лютой, выжигающей тоски. И сердце не снесло беды собачье: Разорвалось от горя на куски. Свободная теперь душа собачья К хозяину рванулась что есть сил. Как видно Бог услышал, не иначе: Хоть по собачьи пёс, но так просил! А на земле к утру затихла вьюга И затерялось кладбище в снегах. Под снегом тело преданного друга Свернулось у хозяина в ногах.

Геннадий Генцлер

Россия, г. Новосибирск

Война мне продолжает сниться

Не защитили никого Молитвы матерей и жён. Кто обречён – тот обречён. Кто пулей в грудь. Кому вдогон. С полей вернулись единицы, Оставив за собой друзей. И по ночам всё злей и злей Являются ушедших лица.

Война саднит кровавым потом, Стучит под окнами. И в дверь. Жизнь не бывает без потерь – А Бог на смерти не был жмотом.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

264

Смотрю, укрывшись, в темноту, Что нас глотала как орехи. Кресты – дороги скорбной вехи – Видны в прицеле за версту.

Война мне продолжает сниться, Особенно когда не сплю. И ищет на земле приют Со мной ушедших вереница…

Все начинается молчаньем Искать тебя на этом свете Столь бесполезно как на том. Капканом опустевший дом Стальных дверей сжимает клети.

Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой. А. С. Пушкин

Но в клетках лестничных пролётов Лишь призраки являют тени. Жизнь в окружении сомнений, Что с истиной возможны счёты. Она надменностью невинна За ширмой дерзкого ума. Рождает хаос кутерьма В преданьях глубины старинной. Щека на книге в толстой коже, Ищу её в огне свечи… При встрече просто помолчим – И так понять друг друга сможем. Мы промолчим, поняв друг друга, Проникнув в закоулки страсти. И понесёт от нас напасти Познанья чувственная вьюга. И мне откроется, что слово Беднее и скупей молчанья – Оно движения начало, А словом родились оковы.

Листопадное прощенье

Прощеньем листья сыплет осень мне, Хоть не обидел я её бездельем. Свеча всю ночь горит со мною в келье, Рисуя образы в распахнутом окне.

И небо стелется туманом в ноги мне, И звёзды холодят как первый иней. Барахтаюсь в словах как в жёлтой тине, Но утром вновь без сил лежу на дне. Прощает осень павшею листвой, Которая пожухнет и истлеет. От слов холодных чуточку теплее Спешащим по замёрзшей мостовой. Листва бесшумным делает мой шаг, Когда в прощенье возвращаюсь в келью. Рисую осень словом и пастелью, И листопадом падает душа…

О, эта жадная война

О, эта жадная война – На ней мне не хватило смерти. И жизнь бессильно мною вертит, Оставив памятью без сна. Дерусь с закрытыми глазами На бровке склизского окопа. И ночь мне заменяет копоть, Что не смывается годами.

Да и в самом прицеле крест, Который ставил я на лица. Убитым, может быть, приснится Живого осенивший жест?...

Марина Елистратова Россия, с. Утешево

Научитесь!..

Научитесь друг другу все прощать… Научитесь в обнимку с любимыми спать… Научитесь решать все проблемы И находить с друзьями общие темы… Боль и обиды прощать научитесь И радоваться жизни Вы не ленитесь… Научитесь не брызгать в людей ядом… Научитесь! Добро и зло – они всегда рядом… Научитесь комплименты делать людям – Мы все немного счастливей будем!.. Научитесь уважать Вы друг друга И не будет кружить вокруг вьюга… Научитесь любить Вы без фальши И думать о том, что будет дальше… Научитесь! Всему Вы научитесь… И этим прекрасным со всеми делитесь!..

Алина Весенняя Россия, г. Одинцово

Я тебя придумала сама

Я тобой болею и лечусь, Ты моя простуда и отрада, В час, когда нахлынет в сердце грусть, Иль укроет плечи снегопадом. Жесткая колючка и цветы, Ранишь душу, даришь наслажденье, Лучик, что ведёт из темноты, И мгновенья полного затменья. Лёд и пламень, солнце и луна, Изверженье лавы, штиль и буря. Я тебя придумала сама Для печали и для поцелуя!

Ода женским глазам

Её персидские глаза восточной женщины, В них изумруд и бирюза с грозой обвенчаны! В них тьма и солнце, и печаль, есть искры нежности, Они врачуют от утрат и неизбежности. Когда любовь живёт в груди, они бездонные, А в сладострастии ночном неугомонные. Спокойный плеск морской волны у тихой пристани, В них целый Мир, Галактик свет, крупицы истины!

Страсть

Томно гладь и целуй неистово Грудь мою на пороге Рая! Только в этом святые истины, Без любви сердца умирают.

Литературный фонд. поэзия Рук твоих прикасанья нежные Мне приятней тёплого пледа. Осень смотрит в окно — мы грешные, Но сейчас у страсти победа! Позолота сползает медленно, Оголяя скелеты клёнов. На бульварах дождливо, ветрено, Но не страшно, ведь души дома.

Так, как ты целовал!

Так, как ты целовал, Целый мир — на куски! Погруженье в астрал, Бесконечность — в тиски! Тело, словно ножом, Разрезал по частям, Повседневность сожжём, И вперёд — по костям...

265

Не уходи!

Не хочешь умирать? Не умирай! Не хочешь уходить? Не уходи! Ты всё равно не попадёшь в заветный Рай, Оставив все надежды позади… Смотри, зима гуляет за окном, Разбрасывает снежные корма. О старости подумаем потом, Когда уйдёт из жизни кутерьма. Открой шампанское под Старый Новый год, Скажи родным душевные слова: «Зима не вечная — она пройдёт, И зашумят листвою дерева!»

Вячеслав Шевченко

Россия, г. Пермь, г. Санкт-Петербург

***

Льдины скрипят челюстями до хруста, Как хоккеисты, проспавшие матч. На горизонте виднеются плюсы Ветром ошкуренных мачт.

Будет лето-весна, Может, губы других... Только жаждет душа, Поцелуев твоих...

Любовь не раздает медали

Презентовал развалы боли, На сдачу дал просторы Неба... Моя Душа теперь на воле. Лав-стори — правда или небыль? Открыл свои объятья Космос, И страсть хлестала жгучей лавой. Мозги срывали в спорах голос, Сей труд не увенчался славой.

И мы безбашенно летали От чувств за грани двух Вселенных. Любовь не раздает медали, В бою не оставляет пленных!

Полутона

Выискивали чувств полутона, Вершки срывая истин прописных... Нам ворожила полная Луна, Кромсая свод из правил золотых. Вокруг темно... куда не бросишь взгляд, Как-будто, бездна поглотила нас, Мы оступались сотни раз подряд, Но шли вперёд, не открывая глаз... Вдали скрипели больно жернова, Стирая в пыль надежду на успех. Любовь шептала нужные слова, Плащом прикрывшись из одних прорех.

Разреши мне уйти

Разреши мне уйти... разреши мне уйти не прощаясь, Раствориться в тумане ноябрьских обглоданных дней, Улететь далеко, к тёплым странам с курлычущей стаей. Ты не станешь моим, не судьба быть по жизни твоей... Не ропщу, я ведь знаю, что мир так нелепо устроен, За крупицей восторга — озёра наплаканных слёз. Милый мой, ты, конечно, был лучшей награды достоин, А не глупой любви о которой не думал всерьёз... Удалюсь не спеша, разрывая ослабшие нити, Лишь на память возьму придыханье солёных ветров. Эль безумных страстей до конца нами грешными выпит, И на донышке вера, отмыться от прошлых грехов...

Вниз по линейке сползающий якорь Метится в прорубь, как в ушко иглы Челюсть пилы режет акр за акром, Чтоб у воды появлялись углы. Отшлифовали крыльями чайки, Будто напильником, столб маяка. Мокнут буйки на цепях, как нунчаки. Тучи — набивка пуховика. ...Стоя на льду побережном прозрачном, Вскинув в застывшем прощании кисть, Анна смотрела, как таяли мачты, Серые волны, как кудри, вились.

***

Перила набережной узки, И сердце, пятками стуча, Срывало пуговицы с блузки, Срывало голову с плеча.

Она шагала правым галсом Там, где, разбрызгавши слюну, Холодный ветер зарывался, Как под лопатку, под волну. Нева острей точила льдины И пенилась, как для бритья. Касалась пальцами Полина Перил сырого острия. И на Васильевском уклоне, Где скрежетал моста домкрат, Стирала мокрою ладонью С губ алых тёмный шоколад.

***

Все в жидком снегу, виснут брючины, как в сметане. Февраль в Петербурге бурлит по утрам в гортани. Снежинки во впаднинах лба, растекаясь в кляксы, Теряют узор, что на шторах крючком вяжи-тки. С потёртых фасадов течёт, что смогло стать жидким Вот так поживает крошащийся Питер-плакса. О шпиль Петропавловской чешется туча боком Немытая долго, лохматая псина бога. Бьют брызги из лужи во впадину под коленом. Здесь под потолок можно птиц отпускать на волю Под каждым своя стратосфера. И медный голем Мнёт зебры бруски на асфальте. Ты сдавишь вену -

Русский литературный центр. Litagenty.ru

266

Время разлуки

По схеме метро плавно выстроятся сосуды На сжатой в кулак. Ваша кровь, благородный сударь, Течёт в тупики. Их девять, их больше пальцев. Но можно пустить её, как из подземки, кверху, И снег растворится в крови, как в шампуне перхоть, И, словно сугроб, забелеет костями кальций.

Для разлуки нам время дано Встреч земных, вероятно, случайных. Средь снежинок не видно в окно Дней безмолвных меж нами и тайных. До свидания скажешь, прости. У вчерашнего завтра нет меры. Не считаю снежинки в горсти От любви, надежды и веры.

Линейки ладони исчерпываются прошлым; Вглядись перед зеркалом в линии на подошве, И если судьба по периметру ставит бруствер, То значит, булыжник проспектов тобой исхожен До костного мозга, и сжечь ты мосты не сможешь, А лишь развести их, затёкшим суставом хрустнув.

До смирения Господи, шаг. У любви не прошу подаянья. И двуперстия трепетный взмах Одолжил мне печаль состраданья.

Башня Смерти*

Как у лошади взмылен круп, Как нагреты зубцы пилы Так стенает асфальт к утру Под щекоткой сухой метлы.

***

Откроет дверь, входящему, душа. Простит часов старинных ход сердечный. И день мирской сегодня не спеша Вернёт мне щебет птиц и дождь беспечный.

Башня Смерти стоит, кренясь. На проспекте весь мир так прост, Как на хворост искра кремня, Как торчащий из пола гвоздь.

Цветок невзрачный, явью удивитСирени дикой куст, цветущий в мае… Он мир дождей с рассветом обновит Уронит цвет в стакан с горячим чаем.

Въелась за ночь в асфальт кирза. Под фундаментом Башни треск. А дорога уходит за, Возвращается снова без.

Исполнит день желание моё В саду средь яблонь раньше или позже… Прошу о счастье время я своё В строке стиха с любовью мы похожи.

На проспекте стоят кресты, У проспекта болит живот. Будет день; я умру, но ты Не бросай меня одного.

Мысли вслух

Принеси на проспект мой труп, Чтобы было молчать о чём, Чтоб единственный мёртвый друг Обнимал тебя за плечо,

В час полночный дождь по кровле шепчет смело вслух: — За последней каплей слово — Мир твой нынче глух.

Чтобы поднята прядь со лба И монеты с закрытых век, И, как будто моя судьба, Башня Смерти тянулась вверх.

И в строке стиха из тома Знаю не одна: — Воспалённых век истома — Слёз моих – вина. По — неволе судит строго Суть, блаженство дня, По мирской судьбе в дороге Вдаль за мной идя.

Татьяна Сергеева

Россия, г. Белореченск

Мой ямб

Покорность дням – бессонны ночи. В строке мой ямб судьбу пророчит. И счастье, там где нет меня… Осенний шарм небес и дня. Оставил след, предел желаний. И слово: — Нет, твоих посланий. В них жизнь моя тобой прожита. Коснись меня, и в поле жито Осколкам звёзд расскажет: — Лживы бокал и тост в сей миг, но живы: Мои слова, река, мгновенья И миг родства, и ямба звенья. * Башня Смерти — здание в центре Перми

Я скажу вам: — Это скверно, и старо как жизнь. Кто виновен? – Дождь, наверно, и вина – каприз. Мой иль твой забудет время – слово не вернуть. И любовь меж нами – бремя, наш с тобою путь.

Анжелика Тринц Россия, г. Москва

Заветная звезда

Я на шатёр из звёзд смотрю С последней искренней надеждой... Устало август к сентябрю Бредёт походкою небрежной. Дней жарких минула пора, Пророк-Илья уж льдинку бросил. Прохладней стали вечера: Украдкой подступает осень.

Литературный фонд. поэзия

Ода святой любви

Зачем кружил шальной июль Нас в ритме танго беззаветно? Я, сладких грёз откинув тюль, Не слышу точного ответа...

Теплом сердечным согревая, С рождения, из года в год, Любовь родителей святая Хранит меня от всех невзгод. Качалось детство в колыбели, Взлетали юности качели Под куполом любви святой. С души печали и грустинки Снимала словно паутинки Любовь заботливой рукой.

Молчишь... Курортный наш роман Любовью страстною был венчан. Пусть счастья сладкого дурман Не исчезает, длится вечно! Дней летних праздничный закат Природой послан неслучайно. Я верю — яркий звездопад Подарит вкус желаний тайных!

В полёт по жизни отпуская, Чтоб высоко летать могла, Любовь родителей святая Мне даровала два крыла. Бывало — бури и метели Кружили в грозной карусели, Порабощая и пленя. О, сколько раз от гроз нежданных Два крылышка, любовью тканых, Спасали в горький час меня!

Луна чуть серебрит песок, Ласкают волны нежно скалы, Но вот уже наискосок Звезда заветная упала! На небо с нежностью смотрю... С плеч палантин скользит неспешно, И я звезду благодарю За дарование надежды!

Но шквал ветров неумолимых С вокзала суеты мирской Умчал родителей любимых До вечной станции «Покой». Сгущалось чёрное ненастье, Но яркой радугою счастья, Вдруг озарился небосвод! О, вечная любовь святая! Ты даже из объятий рая Хранишь меня от всех невзгод!

Искусный кукловод или исповедь марионетки

Да, ты-искусный кукловод, Марионеток хоровод Ведёшь умело. Очередной твой кавалер Пленён изяществом манер И гибким телом.

Глубокий вырез декольте И ног прекрасных фуэте Щекочут нервы. Холодный ум ведёт расчёт, На сердце лёд, а внешность — мёд! Короче, стерва. Лик ангела, невинный взор, Витиеватых фраз узор Амура стрелы. Марионетке невдомёк Завязан крепко узелок Рукой умелой. Сетей не избежал и я, Вкусив обмана сладкий яд, И был повержен. Коварства размотав клубок, Я с болью каждый узелок На сердце режу.

Наше вчера

Ах, студенчество наше! Любовь и картошка! Позабытый конспект и шпаргалок гора... Самый трудный экзамен казался несложным, Беззаботная молодость — наше «вчера»... Снова вижу я комнату в старой общаге, Где с домашними плюшками пили мы чай... Вот любовь моя первая – Юра Дерягин... И зачем я тогда прошептала — « Прощай…»? Все промчалось давно, только память украдкой Ностальгией напомнит нам те времена И помятый конспект, и любовь без оглядки... Беззаботная молодость — наше «вчера»...

267

Константин Спасский Россия, г. Москва

Чопорный ход

Совершается времени чопорный ход. И как будто не зря продлевается род. Так зачем доставать из колодца веков Правды той, что опять обойдёт дураков.

Безуспешна в потугах учёная рать, Чтобы знаний плебеям об истине дать. Но как просто обман возвести в абсолют. Чернь уже лицезреет фальшивый салют. И в безумном веселье, круша всё вокруг, Сохраняет пред силой пещерный испуг. И злорадствуя, топчет могилы отцов, Продолжая с успехом плодить подлецов… Неужели об этом писать мой роман? Я, конечно, раскрою огромный обман! Но зачем доставать из колодца веков Правды той, что опять обойдёт дураков?!

Очищение

Что откроется там, за пределом сознанья? Мы с тобою стоим на краю мирозданья. И влечём за собой рассуждений неспешность, И храним своей юности ранней безгрешность. Как легко! Как биение сердца истомно! Как ночами с тобой горячо и бездомно. Лес и поле туманом изласканы белым. Я привыкну с тобой быть уверенным, смелым, Сохраняя навечно своё убежденье, Что я должен тебе приносить наслажденье.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

268

Никому не дойти до пределов сознанья. Мы с тобой в самом центре стоим мирозданья. Мы откроем секреты! Не будет запрета Дотянуться рукой до волшебного света. Мы безгрешны, наивны. И в нашем смущенье Есть влюблённость, несущая нам очищенье.

Ожидание приговора Я прошлой ночью, истомясь, Плёл тонкую признаний вязь. И написать так много смог Красивых вдохновенных строк. Что получилось, видишь ты. Дрожат в руках моих листы. Хочу, чтоб мой наивный пыл Твой интерес не остудил К тому, что рассказать так сложно, О чём лишь написать возможно. Читай! Я потупляю взор! О! Был бы нежным приговор.

Капраз Капитану первого ранга Терещуку Н. В. Мне говорил седой капраз Что он в поход ходил не раз. Что отдавал долги сполна, И что высокая волна Щадила славный экипаж. Он моряков был верный страж! Он возвращал сынов домой, Отдавших долг стране родной. О мире Бога он просил. И жить ещё хватало сил. Но дней покоя знал ли он? Как прежде чуток его сон. Как прежде груз лежит на нём. И память сердце жжёт огнём. Но прячет боль свою меж фраз В строю оставшийся капраз.

Калитка

Что с тобою случилось? Банальные ветры тревожны. И к тому же тревожат печальные скрипы калитки садовой Мы на картах гадали. И были б с тобой осторожны! Но попали под чары девятки червовой, девятки крестовой. Вьюжит зима. Мы привыкли к холодной погоде. И то, что уходит она нам с тобою немного обидно. И я признаю в бесконечном душевном разброде, Что я бесталанен. И что ж тут скрывать, коли всё очевидно. Но если всё это причина расстаться, причина не это! Бездарность моя не в любви! И с тобою нам жить ещё долгие годы! Мой гений, в тебе растворённый, уснёт до рассвета, И дальше во снах мы досмотрим зимы хороводы. Найдётся поддержка, найдутся слова соучастья! И солнечным утром достанется сердцу прозрений. Нам хватит с тобою простого вселенского счастья, И время настанет любовных твоих окрылений!

Наталья Бедная

Россия, г. Краснодар

Кони-тени

Керосиновая лампа на столе, Свет мерцает и качается во мгле. Дед читает тихим голосом роман О скитаньях, приключениях цыган. Устрашающие тени по стене Пробежали, словно кони в табуне. Укрываюсь одеялом и дрожу, Деда всё же слушаю, едва дышу… Были кони иль привиделись во сне, Но не гаснет свет, мерцающий во мне.

Шелковица

Я помню шелковицу возле двора, Под нею резвилась весь день детвора. И ягоды сыпались с веток, лишь тронь. Качели взлетали. Звучала гармонь. А бабушка стол накрывала в тени… Счастливое детство, куда ни взгляни!.. Но время промчалось. Ему ли в упрёк Остался от дерева только пенёк?!

Ночной автобус

Отец нас брал в ночные смены – По городу катал детей. И чувству не было замены Пусть небольших, но скоростей. На поручнях мы – обезьянки, Шалить отец нам позволял. Он собирал в пути все ямки. И нас трясло. И визг стоял. Мелькали сонные строенья, И удивлялись фонари. А в детских душах – восхищенье! Нам праздники отец дарил.

***

Сёстрам Ветки черешни свисали над крышей – Мы загорали на даче втроём. В небо смотрели всё выше и выше: На облака, синевы окаём. И, замирая, наивно мечтали: Взрослыми стать нам хотелось быстрей. Волосы мы по плечам распускали, Громко чирикал в листве воробей… Вспомним черешню и наше кокетство – Солнечным светом откликнется детство.

Поздние ромашки

Маме Листву срывает ветер с тополей, Деньки осенние капризны. Под восемьдесят мамочке моей – Умеет радоваться жизни!

Литературный фонд. поэзия Мечтал о будущем народном, И не всегда был всем угодным. Жаль, не дождался той свободы, В речах своих, что нес народу. И свой оставил след глубокий В истории России Горький.

Не просто в дачный дом таскать дрова, Растапливая печку, греться. Пусть двадцать первый век вступил в права – От будней никуда не деться. Привыкшая трудиться на земле, Уехать в город отказалась. И женской долей счастлива вполне, Хоть с давних лет вдовой осталась. И детям, внукам, правнукам – всегда Душа открыта нараспашку. Прополота на грядках лебеда, Где поздние цветут ромашки.

***

269

Ольга Максимова Россия, г. Нурлат

Русский язык – великий и могучий

Великий и могучий Язык мы русский учим. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Горький, Ахматова, Есенин. Каждый литературный гений Несет язык свой через время.

Вкус айвы из далёкого детства, Мама с папой и мы за столом… Отпылавшая осень в наследство Разливается в сердце теплом.

Все у России-матушки есть! Несет родной язык в себе благую весть. Подвиги предков нам не перечесть, Пусть через время хвала им и честь!

Память кружится томной листвой Над корзиной со спелой айвой…

Через историю страны Все поколенья рождены. Думать по-русски, Русью дышать, Это все то, Что у нас не отнять!

Иветта Лишенко Россия, г. Зеленогорск

***

Годами сгорая… Но путь, что до рая, Не пройден, не найден, не взят. За сотками – сотки Рвём нервы и глотки За ворохи чисел и дат. О, время, послушай, Оставь наши души В покое и сонном тепле! …Но день, убегая С мечтою о рае, Не вечен, как мы, на земле.

***

Покрылись пеплом страсти и пожары, Иду вперёд немолод и нестар, А жизнь юлит, всё – тары-растабары, И прямиком – в безжизненный Тартар, И тратится, и кружится, и вьётся, Меняя дни и ночи чередой. Хотелось жизни яркой, словно солнце! Её каприз – из тьмы мерцать луной.

Ирина Михалева Россия, г. Москва

***

Эх! Тяжелы людские судьбы От них так горечью и веет, Не сослужил б народу службу, Когда б в себя он не поверил. Он в ремесле искал призвание. Нашел виновников страдания. Бежал, храня в себе обиды. Народ внимал перу Хламиды. И жаждал, знал, что буря грянет, Народ очнется и восстанет.

Вам повторяю я снова и снова: Пару десятков синонимов к слову Я перечислить к любому готова. Вот есть «красивый», Для сердца милый, Чудесный, прекрасный, Современное – классный, Очаровательный, Замечательный. К каждому случаюСвой, примечательно. Или в любви коль признаться хотим, То мы по-русски о том говорим. Объединяющий братьев-славян, Русских из всех разных стран, Он как подарок Богом нам дан. Нет языка глубже и шире. Не зря читают во всем мире, На всех континентах, Где бы не жили, Достоевского, Толстого. Несет в себе русское слово Для народов разных Чувства души прекрасной. Звучит Россия гордо и красиво! Нам знать свою историю необходимо! Будет язык в отечестве пророком. Для поколений будущих уроком Станут события прошедших лет, столетий, Пусть свой родной язык не забывают дети. Язык расскажет о победах, Живших прадедах и дедах, Язык расскажет нам о том, Что в генах мы своих несем, Чем дышим мы и чем живем, О достижениях века. Без языка нет человека. Нет достижений и успеха. И жизни нет литературной, И сферы в целом нет культурной.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

270 Лишь слово первое свое Из уст младенца разнесется, И русский дух в тот самый миг В маленьком сердце вдруг проснется.

Изба. Калитка заперта. Не тронуты крючки на ставнях. Хлев, голубятня — пустота в них. Собачья конура пуста.

А как звучат эти слова: Жизнь, мама, Родина, страна! Из глубины душевных сил, Из сердца самого звучит.

Кровать, половики, сундук. Ничто не потревожит слуха. Лежит не шевелясь старуха — Она мертва, как всё вокруг.

Язык для нации спасенье, Язык – прекрасней нет творенья. Его должны мы сохранить Для будущего поколенья. Дети одной большой страны Мы русским объединены, Спасет от войн и распрей. Жить в мире — нет прекрасней. Язык свой помнить – счастье! Даны от предков аз и буки, Язык наш – двигатель науки. Язык поэзии, кино, литературы, Язык живет как лакмус всей культуры. Язык наш – клад. Знает его и стар, и млад, Знает кто беден и богат. Язык ценнее всех наград Для любящего сердца. Мы можем силой слова доброго Открыть любые дверцы. Сворачивает горы, Разгоняет тучи Язык наш помощник, Великий, могучий. Не зря его с детства мы учим. Традиции все сохраняя, Он станет богаче и лучше!

Михаил Сазонов Россия, г. Барнаул

Мне батя часто рисовал Своим ремнём солдатским На заднице девятый вал. С азартом, залихватски.

***

И бляха, будто бы волна, Висела надо мною. И смысла не было стенать — Стихия шла стеною. Он мне открыл людской удел — Простой ремень отцовский. И я, как океан, ревел. Такой вот Айвазовский.

***

Восход. Лучи кромсают тьму. Щебечет невидимка-птица. В канаве лужица искрится, Готовя колесу тюрьму. Село. Вдохни и опьяней. Колодцы, бани, огороды. Ещё росой покрыты всходы. Корова, пастушок за ней.

***

Да что нам смерть — переодетая актриса! Из старого спектакля балахон, И бутафорская коса, и список, В котором мы... Но мальчик гладит лиса! Смотри на мальчика, не думай о плохом. Смотри на свет непогасимого софита — Пылинки в нём рождают звёздный путь. Мы кончимся... Но просит Маргарита Не за себя. В нас кем-то что-то скрыто. За занавес бы только заглянуть.

Владимир Герасимов Россия, г. Тюмень

Назначу Цветаевой снова здесь встречу... Памяти Марины Цветаевой Брожу я по парку под шёпот осенний И строки Цветаевой сердцем шепчу, А память приносит десятки мгновений, И зажигает со скорбью свечу. Жила как хотела, порой безрассудно, Металась, искала, страдала, ждала. Стихами пронзала суровые будни, Тернистой дорогой в Елабугу шла. Жила рикошетом на грешной планете, Звездой улетела в иные миры. Чтоб возвращаться порой на рассвете, Словом правдивым без мишуры. Из звёздных глубин, сквозь толщу Галактик, Светит призывно её нам звезда. Марина Цветаева грешный романтик, Будет светить ярким светом всегда. Брожу по аллеям в Тарусе под вечер, Где Кама печально вздыхает у ног. Назначу Цветаевой снова я встречу, Жалея о том,что мир так жесток.

Идут через время солдаты домой... Солдатам Победы посвящается...

Трава ещё всходит тяжёлым свинцом, И пулями прошлого хлеб колосится. Идут и солдаты устало в свой дом, Где матерям их ночами не спится. Не спится их жёнам и близким давно, В поселке горняцком и хуторе дальнем. Но светит и светит надеждой окно, Горит маяком в том времени давнем. Идут через время солдаты домой, Идут в одиночку, побатальонно, Идут на закате, идут под луной, Плывут журавлями в небе бездонном.

Литературный фонд. поэзия Идут они твёрдо лугами родными, Текут из бессмертия тихой рекой, По ратным полям, что стали святыми, Чтоб обрести в отчем крае покой.

Анастасия Наводей Россия, г. Калининград

Зачарованные охотники

271

Не всерьез

Малыш ты рад, что нет меня с тобой? И я об этом не жалею. С тобой расстались мы с лихвой, а мне казалось, не умею, Вот так уйти, средь бела дня, не оглянувшись, без обиды И может болью для тебя, В душе твой мои обиды. Я уходила посмеясь, но верь, в нутрии, мне было больно. Обняв другого не боясь, сердечко билось учащенно. Любовь ушла закрыты двери, мы этого вдвоём хотели Но у меня один вопрос, а были ль чувства те в серьёз?

(После прочтения В. Набокова «Лолита») Разбив оскверненное прошлое, Изъездив пять тысячи дорог, В отеле дорожном и облачном Себя придержать он не смог. И тот долговязый и немощный, В саду когда дождь перестал. Тогда ведь ему не послышалось, Про то — где ее он достал? А он не смотря на раскатистый, В постель был ее возвращен. И ночь прометавшись в сомнении, Ей утром был сам соблазнен. И в венах кипела упрямая Его сумасшедшая сласть, Нимфеткою разум захваченный, Теперь же он сам себе враг. И как мотылек на зов пламени, Она упорхнула к тому, К тому, что в отеле в том облачном В ответ ухмыльнулся «отцу»...

Признание

Обними меня молча за плечи, Прошепчи моё имя тихо, Я сегодня совсем не замечен, Не вести мне по трассе лихо. Ты меня подержи покрепче, Не гони, не суди, не путай Ты прости меня в этот вечер Я вчера про тебя не подумал. Улыбнись и одень то платье, Со спиной наголо открытой, Головой бы я лёг на паперть, Только тело моё не отмыто. Я не знаю, за что попутал, Не уверен в своём признанье, Только ты вот меня окутай, Не вини меня в опозданье. Только ты для меня родная, Разломалась душа на части, Собери меня дорогая В испытании наше счастье. Без тебя мне не быть как прежде, А с тобой совесть съест собакой, Как красивы твои одежды, Как несчастна ты пост признанья.

Жажда

Разреши мне мечтать о тебе, О руках о твоих, об улыбке. Разреши мне мечтать о тебе, Совершать все способны ошибки. Испила бы тебя до конца, Жажду я этой чаши запретной, Только я вот теперь не одна, Ну пускай будет жажда ответной.

Не знакома мне эта игра, На неё б некогда не решилась, Но уж лучше я буду одна, Чем жалеть что тогда не сгрешила.

Юность

Я буду писать стихи, Я сегодня так решила. Не буду носить джинсы. Я в юности много грешила Хотела уйти в монастырь, Но, нет уж, не хватит духу, Не всё будет сладко так, Чтоб было приятно уху. Я буду и песни писать, И прозу и даже сказки, Мне есть о чём сказать, И дать это всё огласки. Мне надо, я этим живу Я знаю про дрожь от творений Я много, я всё напишу, Уж сколько прожито мгновений, Для тех, кто сейчас не спит, Для тех, кто несётся пулей, Для тех, кто сегодня ждёт, Для тех, кто сегодня любит, Для тех, кто сбивался с ног, Для тех, кому кто-то нужен, Для тех, кто не что не смог Для тех, кто живёт, иль служит, Для тех, кого не любил, Для тех, кого предавали Для тех, кто живёт один, Для тех, кого потеряли. Для тех, кто признал свой грех, Для тех, кого отпевали. Для тех… Для людей для всех Для тех кому жизни дали.

Екатерина Игнатович Беларусь, г. Столбцы

Мир, я слышу тебя

Когда с улыбкой я шагаю Среди весенней красоты, Я радуюсь, я слышу, знаю, Сейчас привет мне шлёшь, мир, ты. В час, когда солнце золотится Короной в синих небесах, Вдруг голос мира воплотится В игривых птичьих голосах. То тихий, робкий, то звенящий, Мне голос мира говорит, В ночи иль средь безмолвной чащи, Во снах видением горит... Я слышу мир. Вот только это Мне причиняет боль порой, Когда кричит о том, что где-то Течёт людская кровь рекой. Кричит о том, что гибнут дети, Что землю рвут потоки пуль. И плачет мир. И слёзы эти Способны вызвать в нас слезу? Рыданьем вдов, мольбой сиротки Нам мира голос говорит. Призыв отчаянный, короткий, Стрелой калёною летит.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

272 Но вдруг, пронзивши злое сердце И равнодушное, — замолк. Нет смысла биться в эти дверцы! Добрей имеет сердце волк. Я слышу мир. И это счастье, Ведь сердце чувствует, не спит, И вопреки судьбы ненастьям Со мною мир наш говорит. Он говорит — и я внимаю, Он добрый, хоть и строг порой, В его словах я жизнь читаю, Мой мир, я слышу голос твой!

Клетка

Прочь отсюда! Прочь! Разве люди? Звери! Собрались в преддверье Рёвов, слёз и корч! И мои стенанья Тешат ваши души. Жаждешь ты страданий? Что ж: ликуй и слушай! Слушай вопль загнанного, пойманного зверя, Слушай крики дикой, чуждой вам души! Ни к кому не нежусь! Ни в кого не верю... Люди вы иль звери — вам пора решить! Если люди: что же так вы улыбаетесь, Видя мои муки, блеск моих когтей? Только в том вы люди, что сейчас стараетесь Отвести от клетки плачущих детей. И на шерсти чёрной остывают слёзы. Вам не грустно, люди, думать обо мне... О дождях и солнце, о ручьях и грозах На моей любимой и родной земле... Мне не страшны горести! Не страшны мне боли! Вам степную душу в руки не поймать! Это тело — в клетке, а душа — на воле, Вашим душам, люди, воли не видать!

***

Привет, рыжий друг! Ты скучаешь — я знаю. Тебе одиноко в безлюдном дворе. Я тоже под сенью ночей вспоминаю Цвет яблонь и вишен тех памятных дней. Дай лапу! Хороший... Глаза потускнели Твои, и мгновенно былое прошло. Ты молодость с болью и грустью смиренной, Дружок, не волнуй...То, что было — ушло. Ты цепь ненавидишь. Я знаю, я знаю. Такой уж собачий удел — горевать О днях, когда рядом живым был хозяин. Всем время есть жить, всем есть час умирать. Ну, тише, мой друг! Не тревожь моё сердце! Но ты же ведь знаешь, бедняга, о том, Как долго, как долго не могут согреться Душа моя и опустевший дом...

Источник

Средь белого мрака стою на коленях, Озябшие губы в улыбке дрожат. Источник чарующий, синий, как небо, Горячий, глубокий, блуждая, нашла. Дымятся туманы, и ветер целует Губами холодными плечи мои. Жестокая ласка мне грудь полосует, Но рядом источник – и сердце горит.

Ладони в источник живой опускаю И в мир погружаюсь блаженства и снов. Но боль нестерпимая руку пронзает – И синюю воду окрасила кровь.

Подводный терновник, невидимый прежде, При каждом касании кожу мне рвёт. Но, боли не чуя, глотаю поспешно Горячую воду, отравленный мёд. Кровавые ленты на глади завились… Я зубы сжимаю, мне трудно дышать… Но я над источником снова склонилась, И снова поёт и немеет душа. Озябшее сердце, давно, непрестанно, Тебя истязает и лечит любовь – Горячий источник в холодном тумане – И синий, как небо, и красный, как кровь.

Лев Зазерский

Россия, г. Санкт-Петербург

Ночь ***

Ночь, словно тень опущенных ресниц, Укрыла землю от нескромных взглядов. Утихло всё. Не слышно пенье птиц, Не видно то, что было где-то рядом. Всё спит спокойно, ото дня устав. Мерцают звёзды на бездонном небе. Спят все: судья – хранитель наших прав, И нищий вор, мечтающий о хлебе. Утешит всех, всех успокоит ночь, Одарит нас счастливых снов дурманом. Забвенье принесёт и удалится прочь. И снова день нам растревожит раны.

***

Ночь молчалива, тихо шепчет море, Лишь изредка чуть слышен вздох волны. На небе звёзды бесконечно спорят О том, кто выше, как и чем важны. На них взирая, думаешь о вечном: Что значит мысль и что есть человек, О времени мелькнувшем быстротечно, Что только что промчался целый век. Что в наших жилах кровь играет предков – В нас пращуры род продолжают свой. Но пусть мы вспоминаем это редко – Зов крови вечен, как морской прибой. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... Звенит цикад безумолчная песня, Бездонна ночь, прозрачна и чиста. Но ночь окончится и снова с нами вместе Всё тоже солнце Будды и Христа.

***

Ночь. Тьма. Не видно даже звёзд. Всё тихо. Только запах роз Едва разносится над садом, Да за кустами где-то рядом Чуть слышно шепчутся цветы. Под покрывалом темноты Не видно никаких строений Всё дремлет в предрассветной лени, И даже речка не журчит. Но ждёт земля, когда лучи Сначала робко там, над лесом, Нам возвестят: Ночная месса, Беззвучная, как чёрный цвет, Закончена. Настал рассвет.

***

Ночь тепла. Полей аромат. Дыхание моря. Светлая мгла. Луна серебром заливает сад. Шёпот, шорохи – листьев игра.

Литературный фонд. поэзия Всплеск вдалеке – поцелуй волны В ночную врывается глушь. Воздух, ночь истомой полны, Любовью – сказкой для душ.

***

Смеркается. Солнце зашло. Весенняя туча над садом. К нам ветром её занесло, И значит. дожди где-то рядом. Затихло. Недвижна трава. Почти не шевелятся листья Весна предъявляет права От мусора землю очистить. От запахов воздух зацвёл Сиренью и грустью черёмух. Дурманною яростью смёл Ночную, привычную дрёму. И чувства дурман ворошит Он нам исцеленье пророчит, Врачуя усталость души Пьянящим дыханием ночи.

*** Марина, хмуро в городе твоем, дождь-гид встречает у причала лужей, по скользкой глине берегом бредем в Елабугу нам путь тернистый нужен, чтоб поклониться памяти твоей и постоять, где у погоста ивы, дверь на Покровской отворить в музей и окунуться в август сиротливый… здесь прикоснусь невидимо рукой к вещам, которые тепло хранили, еще не распакован чемодан, плед шерстяной не брошен на диван, и к празднику колокола звонили… окину взглядом на прощанье зал там у витрины с белою камеей чуть задержусь – еще не все сказал год сорок первый, я к тебе аллеей рябиновой вернусь, Марина.

***

Такая ночь. На небе месяц полный стоит над домом. Серебристый свет залил газон. Лишь уголок укромный, где крыши тень оставила свой след. Широкая цветочная дорожка блестит неровно. Вдалеке туман поднялся из оврага. Где-то кошка мяукнула. Невидимый каштан там у аллеи поднимает свечи. Сливаются друг с другом свет и тень. И мир вокруг непрочен и изменчив, пока не загорелся новый день.

Людмила Уфимцева Россия, г. Казань

***

Музею А. М. Горького Расти деревом, подпирая музей. Рассыпать по осени лотошные желуди и наблюдать с болью как на них наступают спешащие мимо прохожие или с восторгом, если их собирают дети. Жить в городе и тянуться к солнцу, заглядывая через крышу, на лице которой знаком каждый гвоздь, каждая трещинка. Ночь – самое хорошее время суток – тихо. Мои листья и ветви пьют влагу земли и лакомятся живительным газом. Я разговариваю со своим соседом – старцем, одетым в камень. Писатель, чье имя носит музей, сильно окает. Наши беседы заполняют длинные зимние сумерки, благоухающие майские вечера и благодатные июльские ночи. Нам знакомы лица посетителей, сочиняющих стихи и прозу. Это они, подобно стае зимующих птиц, слетаются сюда в конце недели. Только мы различаем их в толпе по известным нам приметам. Завсегдатаи мужали на наших глазах и уходили в мир иной, чтобы вернуться. По ночам мы слышим их диалоги на языке рифмы. Сосед называет меня «мудрым», а я его – «крепким», но дни наши сочтены. Осень. Желуди* падают на мокрую мостовую и катятся под колеса машин. Какая была бы дубовая роща… * чтобы на дубе появились желуди, дереву должно исполниться 50 лет…

273

М.Цветаевой

Старуха

Она стоит на том же месте поутру, в наряде странном, вопреки погоде. На остановке в холод и жару глазами ищет чей-то взгляд в народе. А пешеходы целый день снуют, и, замирают, удивлённо, дети, и взрослые старухе хлеб суют, забыв спросить: «Что нужно ей на свете?» Блаженная, обиды не тая, разделит хлеб и угостит собаку, вздохнёт, покрошит мякиш голубям и отпугнёт ворон, начавших драку. Она, как бакен транспортной реки, Стоит, не в силах изменить природу. И я молюсь, чтобы её грехи ей отпустили и всему народу.

Алёна Жукова Россия, г. Пенза

Прошлое

На фотографиях застыло время... И жизнь, и люди, и сама судьба, И молодость, и старость, и потери, И радости, и счастье...И душа...

Застыло всё в живых и чистых лицах, В улыбках светлых, в скорби и страстях. Ах, как порой мне хочется вернуться Туда, что, кажется, всего лишь в двух шагах... Обнять того, кого уж не обнимешь, Развеять грусть, застывшую в глазах, Вернуть слова, упавшие на снимок, И оживить ту жизнь, людей и нас...

***

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали, Тем светлее сверкали выси дремлющих гор… К. Бальмонт И всё выше я шла, и дрожали ступени, И дрожали ступени, под ногами скрипя. И дрожали колени, и дрожали колени, Но душа, не сдаваясь, вела… И всё выше я шла, и одна оставалась, И всё выше я шла, всех покинув в пути: На другие они торопились вокзалы, Чтобы жизнь не прожить в запятых.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

274

И всё выше я шла, и всё гуще дышала, И всё выше я шла, как просила душа. Страшно, больно, но мне, как всегда, было мало. В пустоте оступалась, но шла.

Книга

Прочитай меня, словно книгу, И закладки оставь на страницах… Полюбившиеся моменты Запиши в необычный блокнот. Там открытый финал, интрига, Она вся изрисована, в лицах – Словно старая кинолента, Ностальгией, бывает, живёт.

Прочитай меня, словно книгу, Между строк ты почувствуй жажду Неизведанную Вселенную Отыскать наяву иль во снах. Я сломаю тогда вериги, Разорву бумажное счастье И, доверчивая, несомненно, Стану томом в твоих томах…

***

Можно у Цветаевой Марины я возьму Вдохновенье, Томность И тоску. Можно я прохожей стану и сбегу В поэзию её, Под кожу. По глотку. Можно непонятой буду. И в строку Себя вложу До дрожи… Увлеку…

***

Можно у Бальмонта я упьюсь Любовью. Всепрощающей, Всё зрящей... Можно безраздельно цельною Новую зарю я встречу И иначе. Можно буду я лиричной. И в строку Себя вложу я И от будней спрячу.

***

Можно я Есенинскую синь Разбросаю По своим тетрадям. Можно в Тютчевской Вселенной Стану жить, Настоящей, безоглядно. Можно Блоку стану Вечною Женой И Прекрасной Дамой. Можно с Вами обернусь я звездопадом...

***

Но я не размышляю над стихом... К. Бальмонт Бывает, размышляю над стихом, Но, право, никогда не сочиняю. Стихи, как дождь, нахлынут, а потом Живут, самостоятельные, сами. По мыслям бродят, по чужим домам, По душам и сердцам, коль удалися, Для них читатель каждый словно храм, Где можно им по-своему раскрыться И, свечкой загоревшись невзначай, По-новому, наверное, родиться.

Татьяна Мартьянова (ТаТьяННа МарТьяННа) Россия, г. Екатеринбург

***

* Н а ш а * Р у с с к а я * М а т р ё ш к а *! Л ю б и м ы х с Д е т с т в а! Р а с П р е К р а с н ы х *! * Н а ш и х * Р у с с к и х * Т р ё х * М а т р ё ш е к *! * П о д * В о Л ш Э б Н ы М * L a M i N a T o M *! Н Е Б Е С … В о з в ы ш е НН ы х. .. Б е с с м е р т ь я! Д У Х А... Р у с с к о г о... Н А Р О Д А!!! * ЗЗЗ о л о т ОЙ * Д у ш и! * М*А*Т*Р*Ё*Н *! Вдруг (д-в-ААА?! «к-о-з-л-и-щ-а»? о-б-о-з-л-и-в-ш-и-с-ь)?! С ( д - и - к - о - й?! з-ААА-ви - сти?! О-с-л-е-п-ш-и-х )?! чтО… [N-A- B-ААА - T-O-M?! к-р-Ы-л-и-M-a-Т-o-м ]… ** П * Л * О * Д * Ы ** … И*С*К*У*С*С*Т*В*А*! !! (C - О - Т - Р - Я - С - ААА - Я)?! с Не - зем - нОЙ ?! С - в - е - р - х ?! - П е - р е - Г р у з - к о й ?! « До - мо - СтроЙ’ - ев - ских» В - Р - Е - М - Ё - Н ? До … ЗЗЗ в ё з д! Н е б е с н ы х! Р а з Б л е с т я щ е! К У Р А М… Н-ААА-С-М-Е-Х?! ( Р-а-с-щ-е-п-л-я-я)?! * К*Р*А*С*О*Т*Ы * Их…К а ж д ы й…*A*Т*О*М*! Что Р а з Б О М Б И Л! !! [ч-е-р-т-я-м?Ro-Ga-TыМ]? [р-ООО-ж-ы]?! (и-х) же?!Б-ООО-Ч-К-О-Й (V-o-d - k-i)?! В… Ч е с т ь! С в я т ОЙ! Д у ш и! * М*А*Т*Р*Ё*Н *! Л ю б и м ы х с Д е т с т в а! Р а с П р е К р а с н ы х *! * Н а ш и х * Р у с с к и х * Т р ё х * М а т р ё ш е к *! * П о д * В о Л ш Э б Н ы М * L a M i N a T o M *! Н Е Б Е С...В о з в ы ш е НН ы х...Б е с с м е р т ь я! Д У Х А. . . Р у с с к о г о. . . Н А Р О Д А! !! К т О в Н и х ?! С ГОРДОСТЬЮ! В Л Ю Б Л Ё Н! !!

Ода Любимому Городу!

М о я М о с к в а! Л ю б и м ы й Г о р о д! Ч т о. .. Л ю б и м ы й Ч е л о в е к! Моей С у д ь б ы! С Часами Звёздными! С р о д н и т ь с я У м у д р я я с ь! С Д у ш о ю. .. Н а ш и х О жи да ний! Обручается Н а в е к ! И в С е р д ц е...Звёздами! Заветными! В з а и м н о В о ц а р я я с ь! М о я М о с к в а! Л ю б и м ы й Г о р о д ! Р а с Ц в е т а ю щ и х Ч у д е с! Ф о н т а н ВолшЭбный...Воплощенья! В с е х Желаний! О к р ы л ё н н ы х! Г о л у б о О к о ю Л ю б о в ь ю! ПриГолубивших Небес! В Ладонях Солнца ЗЗЗ о л о т ы х! ПреГениальный М и р Влюблённых! М о я М о с к в а! Л ю б и м ы й Г о р о д! С Днём Рожденья! Новых З в ё з д! На Гордость Предкам! В Духе с Будущим... С в е р х — Сказочной П л а н е т ы ! Где Золотым Пером! ПреКрасные! Ж а р-П т и ц ы! С Ч у д д о — Г н ё з д! Автограф ЗЗЗвёздный! Ставят на. .. М е ч т ы. .. Счастливые Б и л е т ы! М о я М о с к в а! Л ю б и м ы й Г о р о д! Ч т о. .. Л ю б и м ы й Ч е л о в е к! Моей С у д ь б ы! С Часами Звёздными! С р о д н и т ь с я У м у д р я я с ь! С Д у ш о ю. .. Н а ш и х Ожиданий! Обручается Н а в е к ! И в С е р д ц е...Звёздами! Заветными! В з а и м н о В о ц а р я я с ь!

Литературный фонд. поэзия

***

Нормальный Русский Человек Гордится Быть в Душе П о э т о м! Свободой Одержим при Этом! Живя…Святым! Из Века в Век… Как Чисто Русский Человек!!!

Виктор Пучков Россия, г. Уфа

Молодость

Помнишь: берег и брызги соленые, Не вернуть их и не повторить. Были мы молодые-зелёные, И явились, чтоб мир покорить. C нас ещё не слетела окалина — От избытка здоровья и сил В экспедицию: рейсом до Канина Ветер странствий отряд уносил. Предстояли нам топи болотные И маршрутов пунктирная нить, Комарье да ночевки холодные — Ну да что там о них говорить! Били волны по молу как молотом И стегала по лицам вода. Были мы так бессовестно молоды, Ах, как молоды были тогда!

Там, где нас нет

В Калининграде — Льда изломы И грязи стылая кора. За грудою металлолома Стоял у пирса наш корабль.

И в этом слякотном мерцаньи, Среди авральной суеты, В предкругосветном ожиданьи Мы были с Глобусом «на ты». И невзначай о теплом юге Со вздохом вспоминали мы Среди промозглой, липкой вьюги — Ведь есть края, где нет зимы! Но вот я — черный, как копченый — Привычно к палубе прирос: Какой там, к чёрту, я учёный, Я — недоученный матрос! Палят лучи, идёт работа Без суеты, без дураков, И ручейки седьмого пота Стекают в блюдечки очков. Кто о земном зеленом рае Меня лукаво уверял? Что я забыл в далеком крае? Что в чуждом мире потерял? Кого виню, кому вменяю? Досада на себя берёт. Да я все пальмы променяю На тень листвы родных берез! Пора линять! Но мне знакомы Все парадоксы прежних лет. Домой мы рвёмся. А из дому Туда нас тянет, где нас нет. Польют дожди, не утихая, Придет печальная пора… Скажу, мечтательно вздыхая: — Ведь надо ж! ТАМ сейчас жара!

275

Елизавета Чуфрякова Россия, г. Новодвинск

Мы, как два полюса, Но не одной детали. И при сложении мы Не добьемся ровно Ничего.

Иллюзия

Мы догоняем вечность, Мы линии одной спирали, Но, встретившись в конце, Мы не узнаем даже лика Своего. Плечом к плечу. Два узника одной темницы. Винить за это Бога Или благодарить судьбу? Мы – два крыла, Но не одной и той же птицы. Кому же вторить нашу Бесполезную Мольбу? Мы, как две спицы, Вяжущие жизнь из петель. Всё набирает скорость Маленький, цветной Клубок. И я не Бог, не человек, А лишь свидетель. Я механизм, свершающий Очередной Виток.

О, забери меня к себе

О, забери меня к себе, луна, В объятья света желтого и грез! Ковром из звезд укутай, как волна, Что рассыпается На миллиард Соленых Слез.

О, забери меня к себе, сестра Земли, И покажи Вселенной острый край, Ход времени миров останови И расскажи, Где спрятан ад, Где рай. О, забери меня, луна, к себе! Не возвращай в земного шара стены. Душа давно уж продана судьбе. Ртуть медленно Заполоняет Вены. Луна, услышь мой голос, забери, Пока слова не потеряли силу! Хватай в охапку и неси, неси В немую Бесконечную Могилу.

Пишу чернилами. Стекают медленно Густые капли тьмы. И так уверенно Перо царапает Снега бумажные. И градом падают Мои отважные

5 букв

Русский литературный центр. Litagenty.ru

276

И вода – громадная вода, – Вглубь, вокруг, налево и направо, Чтобы спрут гигантского труда Щупальцами буйствовал отравно.

Слова как остриё Пера дубового. Бегут, журчат ручьём И просят нового. Кровь явно дьявола Сжигает белый свет. Нет больше прошлого, Нам миллиарды лет. И лужи черных слёз Всю запятнали жизнь Бумаги краше звёзд. Абзац. Пять букв. Аминь.

Каждый шаг – печальная печать, В горлах – прорастающий шиповник... Затянулись... Только б промолчать, Чтоб случайно не сказать, не вспомнить.

***

Марианна Соломко Россия, г. Санкт-Петербург

***

На январском лежал одре Во дворе, во колодце-ведре. Знал ты классику: пьесу «На дне», И «Хожденье по мукам». Одно – Уложило на горькое дно, А другое – оставило вне. Ты лопатками вмёрзнул в одр, Грабли рёбер торчали гордо. Улыбаться ты не был добр, – Тёмной проруби невский осётр, И деревьев суровые морды Отпевали твой мёртвый аккорд.

***

Вечер горбится и горбится, Весь морщинистый и ветхий. На черешне старой – горлица Крыльями качает ветки, – Ожерельная, волшебная, – Как лучина в тихой горнице, Сон сулит и утешение – Колыбелит всю околицу, Приласкает нежным воркотом, Каждому напомнит мать, И забудется всё горькое, И в душе начнёт светать.

***

Летело девять белых лебедей И чёрный с ними был посередине... А небо всё – в раздавленной рябине, А волны – словно в мяте-лебеде. Как будто я увидела людей – Крылатых, волевых, морально веских – В готовности не вместо быть, а вместе – И в радости, и в море, и в беде. Так солнце солодило их крыла, Так шли они уверенно и смело, Что будто я одним из них была – Тем чёрным лебедем с душою белой.

***

Слово, угнетённое в тиски, Прозвучало реквиемом там бы… Шли составом грузным мужики Покурить в насупившийся тамбур.

В каждом теле – горсть камней, песка, Серы толика, щепоть железа, Мускулов свинцовая тоска, Глаз незаживающие лезвия.

Есть звуки странные в вечерней маяте, Когда в домах молчат скелеты лестниц И голоса соседок-буревестниц. И сковороды стынут на плите. То матери на кухнях с дочерьми Поют унывно, тихо, невесомо Романсы тёмные – их родовое соло – О том, что затаилось за дверьми, О том, что будет после и потом... Меж пеньем пьют компот из сухофруктов И про себя промолвят: «Сколько мук-то, Чтоб подсластить секунд живой поток!..» А дом держал их, словно книжный том, В котором судьбы все – по распорядку, В нём «прятки» – не игра... Седая прядка Вдруг выбилась наружу... О простом Они запели снова – мать и дочь, О спящих во гробу и в колыбели, О тех, что пробудиться не сумели, О тех, что прилегли пораньше в ночь…

Ксения Бардасова Россия, г. Чебоксары

***

Солнце тихо оставляет блики На окне; спеша к календарю«Никогда не поздно стать Великим,»Я тебе об этом говорю. Ты не смейся — это не потеха Для меня (бегущей к алтарю)... Только в сумерках слышнее эхо: «Дорогая, не тебя люблю...» Я не верю, я читаю фразы К синему экрану так и льну... Умоляю, не теряйся сразу Подготовь прощанье к декабрю. В декабре метель застелет лето, Всё тепло накроет колпаком, Милый мой, ты не ищи ответы И не думай больше ни о ком...

Иг Финн

Россия, г. Санкт-Петербург

Слепая девчонка

Проводила нежно тонкою белой кистью, Не умела совсем смешивать яркие краски... Листья..., рыжие в мареве листья Не имели цвета, а карты были без масти...

Я родилась художником, мама, это же к счастью?! Научилась писать, гладя рукою мольберт, Рисовала, что вижу... и не было в мире власти Сильней, чем его и чистый белый конверт... Проводила нежно тонкою белой кистью, Не умела совсем смешивать яркие краски... Листья... рыжие в мареве листья Не имели цвета, а карты были без масти...

Литературный фонд. поэзия Открывая секрет, люди плакали тайно, А на шумной улице я рисовала мир Бесконечный город от любви до окраины, А в ларьке напротив — земляничный пломбир.... Проводила нежно тонкою белой кистью, Не умела совсем смешивать яркие краски... Листья..., рыжие в мареве листья Не имели цвета, а карты были без масти... Я родилась художником, мама, это же к счастью? И узнала его, мама — это же свет?! Он приходит как ангел с тихими ласками страсти, А на белом холсте моём... ничего же и нет... Проводила нежно тонкою белой кистью, Не умела совсем смешивать яркие краски... Листья..., рыжие в мареве листья Не имели цвета, а карты. ..были без масти... Открывая секрет, люди плакали тайно, А на шумной улице я рисовала мир Белоснежный город от любви до окраины, А в ларьке напротив — белый-белый пломбир....

Избушка, щеколда...

Избушка, щеколда, нетёсанные доски, Высокий потолок, краюха на столе, Две толстые свечи, закапанные в воске И время, навсегда застывшее в золе...

Червонец на полу, большой, бумажный, царский, Истлевший по краям, иконки две в углу, И фотка между них, в своей судьбе гусарской, Расколотая надвое. ..ударом по стеклу.

Уездная история. Чай

Под абажуром блеклый круг …в нём чьи-то руки Давно надтреснутый ощупали фарфор… Желтеют кружева, фальшивят. ..звуки, И цвет у локона украл …полночный вор… И всё бы так, да только вот... какая малость, ...Ошибся доктор на полсотни юных лет, И фортепьяно то же, а её сжимает жалость, ...Широкий лоб, усы... его портрет. Узор фарфора, чай, мельканье ложки, Подруга Настя, бесконечный разговор, Скончался ночью, тихо свет погас в окошке И краску локона украл … полночный вор…` Прошла эпоха, а она хранила счастье, Он мил и скромен..., зря желтели кружева, Годочек — два... — полсотни лет у страсти ...Украли эти тихие. ..слова. В окно вплывает тень гречишным мёдом, Рукою тонкой... локон теребя, Уже и слух плохой, а «...стук ...поди, у входа!» И в ночь пьянящую!.. К нему… и от себя!...

Душе Петербурга...

Душе Петербурга порой поклоняется Мастер, Забыв Маргариту и бала последнего быль, Со скуки взорвав Алым парусом собственный кластер, На памятник с всадником звёздную сыпящий пыль. В метро редко ездящий, пеше к «Сайгону» подходит Хрипеть про Иешуа странные ржавые сны, В которых мужчина из Рая в ботфортах выходит С Спасителем вместе и не дожидаясь весны. Красиво всё это, но правду не слушают люди, Доходчиво споря, на зЕро кидая заклад, Что будет сдан Город без выстрелов даже орудий, И Всаднику Медному вечный грозит листопад.

277

Ни боли, ни страха, в глазницах ни боли, ни страха, У Мастера собственный взгляд на порядок вещей, Тем более в мареве кто-то восставший из праха, Решив защищать Петербург, не допустит ничьей.

Шынара Ныгметова Казахстан, г. Астана

За что...

На мне лежит проклятье вековое, И суть его в наличии души. Пока не кончилось то время молодое, Когда кричать ещё положено: «Круши!» Мне говорят: «Ты научись владеть собою Ни всё же миру по частям себя дарить!» Зачем же люди вы жестоки так со мною? Не уж то это грех — людей хоть изредка, но искренне любить.

Письмо поэту из XXI века

Познавший вкус жизни, посланник небес, Над Вами не властно забвения бремя. Угасший так рано... Сей жизни навес В чистейшей душе породил злое семя. Но мне ли судить? Я всё душу читаю, Когда в произведениях, без сна, утопаю. Вот решилась писать откровенно признанье — Остановить я не в силах души излиянье. Пусть заранее знаю — не прибудет ответ, Напишу-ка о том, изменился ли свет... Мне жаль, не совсем оправдались старанья, Мы терпим по-прежнему те же страданья: Бежим от себя, не зная куда; Самолюбие тешим, не страшася суда; Говорим о свободе — горюем на воле; Мечтаем о роскоши, а плачем о доле Замкнувшись в себе, не ищем спасенья, Продолжая тянуть за собою мученья. Презираем весь свет в стремленье к нему, Чувства гибнут в рассвете в угоду уму... Я живу в этом веке, бессмертный поэт, От всеобщей болезни избавления нет. Но представив всю будущность только такой, В тоске иль мечтаньях потеряешь покой. Вы погибли, но главное живы в сердцах, В знаменитых словах, у меня на устах... Благодарна я Вам, и продолжу борьбу За минуту блаженства — испытаю судьбу. Довольно мириться! Мы искры зажжём Человеческих душ, покрытых мхом. Откажитесь жить в этом мире пустом, Где всё, что мы делаем — напрасно ждём!

Потухшие огоньки

Мы угасаем в начале пути, Продолжая из некуда в никуда идти. Поколенье невозвратимых людей, Да угасших в бреду гениальных идей... Мы отрицаем любую веру, И между тем не ведаем меру Злым изысканьям наслаждений земных, Пресыщаясь от нег, казалось б, простых. Шаг до пропасти — и каждый судьбы господин. Вроде вместе, а посмотришь кругом — ты один. Пережиток когда-то загубленных чувств, Да остаток в душе неподавленных буйств. Мы храним давно потухшие огоньки Прежних порывов души тайники. Мы забытые Богом, никчёмные люди, Обречённые капаться в ненавистной нам сути.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

278

***

Я люблю этот, мама, мир Яркий-яркий в небывалых красках И его антипод, тот мир, Где, как ты говоришь, все в масках... Я люблю всех людей...Не веришь? Даже злых и несчастных тоже. Мне тебя никого нет дороже, Так поверь мне, я знаю — ты сможешь. Я люблю закаты, рассветы... Боже мой, я готова на это Лишь за новые с жизнью приветы! И если счастьем зовётся не это, То чего ради бьётся сердце, Чтобы дать мне немного согреться?! Я люблю, и мне совершенно не важно, Что придумал какой-то невежда однажды Шутку ту, что такой любви не бывает, Если он не проверит, то как же узнает? Я люблю, и прошу всего об одном: Любите сейчас иль жалейте потом...

Кристина Солдатенкова Россия, г. Смоленск

Плач Ярославны

Из Путивля голос Ярославны Птичьим пёрышком по небу Долетает до Каялы, А затем парит над степью: «Я омою ему раны Рукавом бобряным нежно, Чтобы спали злые чары, Стало всё опять, как прежде».

Рано утром Ярославна Плачет в городе Путивле: «Ветер, гордый, своенравный, Заклинаю, расскажи мне, Отчего насильно веешь, Стрелы вражеские сея, В синем море не лелеешь Корабли, благоговея? Ах, зачем навек развеял в ковылях моё веселье? Умоляю, в твоей власти даровать ему спасенье!» Ярославна горько плачет, Слёзы капают на землю: «Днепр, смог бы ты иначе Повести себя с рассветом? Не могу я больше плакать! Помоги ему очнуться, Вплавь до берега добраться И живым ко мне вернуться!» Рано утром Ярославна Плачет в городе Путивле: «Солнце — русская отрада, Умоляю, помоги мне! Не пали лучами друга, Не терзай его до смерти, Возврати домой супруга И наполни светом сердце!»

Алёна Безпавлая Украина, г. Покров

Мазки Творца

Нам с лика забывчивой памяти Реалии пишут портрет; На раны рыдающей жалости Расплата кладет трафарет. Выводит узоры несмелые И блекнет гуашь, Когда на холсте проявляются Уныния контур и блажь. Прозрачные тени душевные Залиты палитрою чувств; Укрыт акварелью прощения Рисунок пороков и буйств; И льется молитва беззвучная На серую рябь полотна: Стирается с лона небесного Безликих чернил пустота!

В природы купель первозданную Художник вливает пейзаж; А тонкая кисть милосердия Возводит Души эрмитаж! И, ждя повторения Таинства, Стоит, торжествуя мольберт. Влюбляется гамма пастельная В гармонию граней и черт! И Ангел неспешною поступью В картину привносит свой штрих, В этюдах с застывшею осенью В листве растворяясь на миг. Рисуя мазками неопытно, Скрывая пороки фигур, Становится милость Господняя Создателем светлых фактур. Гордится Создатель шедеврами! И множит талант мастерства, Любя, ювелирно и бережно К себе призывая сердца... И в шарже блаженства и радости Творца узнается рука; Когда разливается с трепетом Божественных красок река.

Закрыты Дороги...

Закрыты Дороги. – Отмерено счастье?... Взъерошены Дни. Заарканена Страсть. В незримой борьбе — «Игрока» безучастье. В слепой западне — беспощадная Власть.

Терзаний удел, как болезненный сгусток, Пульсирует пламенем в Колкости слов. Решений Часы в бесконечности суток Срывают с петель Основанье основ. Досадная грусть — в восхитительной неге; Под пледом Надежды — предательский страх. Решимость и Вызов — в отчаянном «Теге». В раскрытом Крыле — нерешительный Взмах. И к разуму вновь вопрошает Рассудок. В чернильных Вопросах — прозрачен Ответ... С желаемым «Да» в преломлении Шуток Играет Пари невозможное «Нет»... Глухи Небеса. В запустеньи — Альковы. Свободны Мечты в «заколоченных» Снах. Смятенье — к Лицу. По размеру — Оковы... Под стать Симфонисту — Вивальди и Бах!

Литературный фонд. поэзия

***

Спускается Ночь, обнажая Реальность. Торопит пытливая Мысль, не спеша. В Напеве судьбы — нулевая тональность... ...Закрыты Дороги... Открыта Душа!..

Юрий Юркий

Россия, г. Красноярск

***

В честь юбиляра поём мы песню. Тому виновник наш Буревестник:

Как прежде, рея средь нас (средь чаек), Он полтораста лет отмечает. Алёшки детство – не мёд, ни сахар. Тщедушный парень, душа-рубаха Всего отведал в подлунном мире – Секла жизнь больно, как дед Каширин. Пешков Алёша тропой тернистой К ученью рвался душою чистой. Великий классик словесной нивы Сам вышел в люди и многих вывел. Он сердцем Данко нам ярко светит. Мы слогом красным пред ним в ответе. Пусть и сегодня парит над зорькой Бунтарской птицей писатель Горький! Он видел небо!.. Он славно пожил! Летать рождённый, ползти не может! Та птица реет над нами снова Живым призывом на подвиг слова.

279

***

эти женщины топтали землю ещё до рождения самого Христа. при них писались азы и веди, строились паровозы и закалялась сталь. эти женщины молча стояли, смотрели из-за мужниного плеча как те неустанно коптили небо и сурово воспитывали проворных чад – свистят и кличут своих волчат. такими продрогшими были ночи у еле тлеющего камелька. в такое время хочется, чтобы кто-то к груди прижал – из плоти, большой и широкоплечий наверняка. и как не вздрагивать от трескотни стрекоз за спиной зная, что за тенями может стоять другой, чужой, со стрелой. а имена, какие горькие имена – зазноба, скво, зато дать влюбиться в себя – не примудрость, а колдовство. за таких на плечо – тяжеленный ствол – и идти убивать зверюгу на водопое, надрывать жилистые спины на пшеничном поле, в море у вёсел и в солнце и шторм. а они исподлобья посмотрят и бросят – ну и что?

***

взгляни на мой картонный лес и серый коробок. я летом в нем храню жучка и мокрый мягкий мох. слепи барашка для меня из выкормленной лжи. вложи седой соломы внутрь и распотроши. пыль повенчает впопыхах — обыденный финал. и скроет скромный поцелуй наш дом из одеял. вдруг фея крестная придет, взмахнет своим плащом – и нет ни леса, ни дождя и ни меня с тобой.

Ирина Стрижкова

Анастасия Балякина

Россия, г. Санкт-Петербург, г. Пушкин

Россия, г. Петрозаводск

***

чужая комната не даст взглянуть в окно отгородившись глухотою плотных штор. ты если хочешь как-то меня звать зови меня как Патрика — ничто. легко читается при лампе по губам привычный ряд постыдных грубых слов. и если хочешь что-то у меня украсть — я отвернусь. не оставляй следов. однажды я когда-нибудь решусь сказать себе хотя бы полуправду перекроить себя — конечно, целиком — как только доживу до завтра. передо мной кургузым полотном легла зелёная протоптанная миля. сопроводит до самого конца душный запах нежных белых лилий. наступит тишина — ни дать ни взять обшарит взгляд углы устало и небрежно и если вытеснишь меня отсюда то я уйду. уйду в твоей одежде.

Молитва

Даже если обрушились стены, Даже если растрескалась сталь, И морская укрыла пена Всё,что сердцу безумно жаль, Никогда не сдавайся, милый, Ты увидишь упавших врагов! Возвратятся былые силы, Вновь войдёшь ты в родимый кров. Я молюсь о стремлении к жизни, Я молюсь о надежде твоей. Рано, рано им грезить о тризне. В небо выпущу я голубей! Пусть взмахнут они крыльями счастья, Мою душу несут к тебе, Не разорванную на части, Но сломавшую злобе хребет!

Спасибо, Господи, тебе... Сыну Глебу в его 15-й день рождения. Спасибо, Господи,тебе За счастье просыпаться на рассвете. За гор высоких призрачный хребет, За смех, который миру дарят дети.

Русский литературный центр. Litagenty.ru

280 Спасибо, Господи, тебе За руки мамины, нежней всего на свете. За вечность бытия,за солнечный привет, За птичий щебет с трелями в куплете. Спасибо, Господи, тебе : Ты наделил меня умением смеяться И оставлять в попутной стороне Всё то, что там должно остаться. Спасибо, Господи, тебе За мир, который нам тобой дарован. За радости и горести в судьбе За то, что жизнью я так сильно очарован!

Жду диагноза

Тимофею Владимировичу и Леониду Николаевичу посвяшается.....

Жду диагноза! Доктор, Вам слово! Приговор Ваш я слушать готов... Перед ним всё же снова и снова Повторяю себе : «Ты здоров!» Вы сейчас мой палач? Вы мой ангел? Кем Вы станете мне через миг? Доктор! Умница Вы! Но зависит Жизнь моя от учёнейших книг... Вы скажите! Вы мне объясните: Дальше что? Дальше будет пустяк? И просеется жизнь, словно в сите, И продует мой мир, как сквозняк? Вы научите нас? Тех, кто верит, Что диагноз Ваш не приговор.. И шаги Ваши меру отмерят, И слова прекратят давний спор! Всё на место поставите срочно, Это трудно, но раз это так, Я лечиться начну — это точно! Я поверю Вам — это пустяк!

Завет

Когда весь мир сомкнулся в одной точке, Когда душа рванула в высоту, Ты не спеши, ты слушай своё сердце, Оно стучит в тебЯ и дарит красоту... Когда судьба разливом половодным Взахлёст тебя ударит вновь и вновь, Ты не ропщи... И словом непригодным Не надо пачкать душу, портить кровь... Так нужно: через тернии проходим. Нам так Завет положен. Было так И до тебя, и после так же будет. Знамёна — вверх! И душу — вверх! Как флаг! Не думай о секундах свысока, И дорог каждый миг, который нам дарован. Течёт неумолимо времени река. А если спит душа — ты словно кем-то скован.. Ты не заметишь, как промчится век Тебе судьбой отпущенный так щедро. Что испытал? что видел, человек? В какую глубь ушёл? в какие недра? А на пороге — грусть, и не играет кровь. И виноваты все — «от мала до велика». Ты жил в футляре! Ты боялся крика! А мир стоит... И правит им Любовь....

На червоном золоте опавшей вдруг листвы

На червоном золоте опавшей вдруг листвы Чёрные от холода, чёрные стволы.. И скамейки голые, мокрые от слёз, И душа тяжёлая от несладких грёз.

Мне дождём умыться бы осенней чистоты, Пеленой укрыться бы туманной густоты. Опуститься б нА землю, ничего не знать. Сердцем, а не разумом осень вдруг понять. Болью ненасытною сердце отпоёт, Раной незажитою грудь мою сожмёт, Нет свободы выплакать, потому — сильна. В этом тайна женщины и её весна...

Читая Горького...

Таблица Менделеева, тяжёлые металлы. Я в химии не смыслю совсем-совсем-совсем! Сегодня вот у Горького я в « Детстве» прочитала О «мерзостях свинцовых» и о стране проблем. О «дикой русской жизни» писал Алёша ПЕшков. Задумался он крепко, зачем о них писать? И сам себе ответил, что корни тех орешков От Искони до наших дней нам точно надо знать! Реальность жизни дикой не колет глаз уроду, Ему-то по-другому и не удастся жить. А вот хорошим людям не надо пить ту воду, Которую уроды пытаются мутить. И вывод Горький сделал : о «мерзостях свинцовых» Тот, кто умеет видеть, не должен промолчать! И с каждым поколением людей рождённых, новых, Тех «мерзостей свинцовых» всё меньше дОлжно стать!

Дарья Подгорнова Россия, г. Курган

И сказка лишь мгновенье...

С каким же упоеньем мы ждём время, Когда нам Сказка детство возвратит, Когда под одеялом снежным Весь мир, заворожённый, крепко-крепко спит. И город оживёт под музыку улыбок, И детский смех симфонией пронзит сердца, Объята улица сияньем самоцветов, И долгожданной ночи чудеса! И снова память возвращает время, Когда мороз нас в щеки целовал! Саней залётных тройка мчит вдоль речки К избушке, где поёт румяный самовар... Укутан в шарф с любовью, в лисьей шапке И в варежках с резинкой. Без забот Шагаешь в старых валенках с заплаткой Под звёздным небом к ёлке в Новый год... Приятен миг вернуться в Сказку, Где с папиной улыбкой Дед Мороз, Где так волшебны мамины объятья — И вера так сильна — «чтоб все сбылось»! И вновь часы пробьют Двенадцать Бокалов вальс под музыку душевных слов Разбудит сонм воспоминаний давних И будет чудо, счастье и любовь...

Литературный фонд. поэзия

Мы прячем себя за стены

Мы прячем себя за стены В толстый безмолвный гранит: В сердце плачут сирены, Корабль на скалы летит. Улыбки стираем ластиком Чашки разбитой надежд, И катимся детским мячиком В ветром побитый подъезд. Мы нитью судьбы окутаны Под пледом чужой мечты Рисуем в абстракциях раны, Играя, на струнах души. Танцуем в балете жизни Мы партии серых дней, И топим цветные мысли В клумбах машинных аллей. Мы продали наши сказки На рынке подержанных снов, Надели от счастья каски, И трактором рушим любовь!

Мы танками едем по правде, Из дотов по жалости бьём, Стреляем в упор мы в братьев, Из чаши войны смерть пьём! Кисель на вражде мы варим, И алчность на завтрак едим, От Бога мы отступаем, И верим лишь в денег дым... О, бедная, наша планета, Прости, мы ведь дети твои И слезы утри с гранита, Где вечная Прошу, научи ты вере! Прошу, научи любви! Чтоб в тихом спокойном небе, Летели на юг журавли.

281

Содержание От продюсера издания............................................................................. 3 От главного редактора............................................................................. 3 проза Надежда Васильева Россия, г. Петрозаводск...................................................................................4 Борис Алексеев Россия, г. Москва...................................................................................... 5 Александр Захватов Россия, г. Москва...................................................................................... 7 Валерий Рогожин Россия, г. Балашиха................................................................................... 8 Игорь Вайсман Россия, г. Уфа ............................................................................................ 9 Вадим Чирков США, г. Нью Йорк.................................................................................... 11 Елена Попова Россия, г. Усть-Кут . ................................................................................. 13 Алиса Новикова Россия, г. Арсеньев . ............................................................................ 14 Алексей Шутёмов Россия, г. Краснодар............................................................................... 15 Ирина Манаева Россия, г. Красноярск.............................................................................. 16 Татьяна Лиотвейзен Россия, г. Кропоткин............................................................................... 18 Анатолий МОЗЖУХИН Украина, г. Киев . .................................................................................... 19 Николай ТОЛСТИКОВ Россия, г. Вологда.................................................................................... 20 Константин Еланцев Россия, п. Базарный Сызган................................................................... 22 Лилия Каширова Эстония, г. Силламяэ.............................................................................. 22 Владимир Ушаков Россия, г. Москва.................................................................................... 24 Елена Яблонская Россия, г. Черноголовка.......................................................................... 25 Марина Мурсалова Азербайджан, г. Баку.............................................................................. 27 Алексей Небыков Россия, г. Москва.................................................................................... 29 Галина Хабибуллина Россия, г. Приозерск............................................................................... 31 Игорь Афонский Россия, г. Владивосток............................................................................ 32 Лидия Терехина Россия, г. Рязань...................................................................................... 34 Людмила Романова Россия, г. Москва.................................................................................... 35 Александр Крячун Россия, г. Смоленск................................................................................. 37 Борис Оболдин Россия, г. Нижний Тагил ........................................................................ 38 Валерий Железнов Россия, п. Аннино................................................................................... 40 Рената Каман Турция, г. Анталия................................................................................... 41 Никита С. Митрохин Россия, г. Красногорск............................................................................ 43 Альфира Ткаченко Россия, г. Усолье-Сибирское ................................................................. 45 Пётр Гаврилин Россия, г. Москва.................................................................................... 46 Ольга Буторина Россия, г. Киров....................................................................................... 47 Любовь Шубная Россия, с. Александровское................................................................... 49 Аркадий Маргулис и Виталий Каплан Израиль, г. Бат Ям, г. Хайфа.................................................................... 50 Антон Тюкин Россия, г. Вологда.................................................................................... 52 Сергей Руднев Россия, г. Новозыбков............................................................................ 53

Анатолий Скала Россия, г. Йошкар-Ола........................................................................... 55 Сергей Александров Россия, г. Клин . ...................................................................................... 57 Мария Мусникова Россия, г. Няндома.................................................................................. 58 Оксана Провоторова Россия, г. Серпухов................................................................................. 58 Руслан Дзкуя Россия, г. Москва.................................................................................... 59 Виктория Медведева Россия, г. Москва ................................................................................... 60 Зоя Десятова Россия, г. Санкт-Петербург..................................................................... 62 Наталья Гандзюк Россия, г. Москва.................................................................................... 63 Иван Чудаков (Дитин Вайл) Украина, г. Дружковка.......................................................................... 64 Ольга Девш Украина, г. Дружковка........................................................................... 65 Светлана Урусова Россия, г. Волгодонск.............................................................................. 67 Ольга Кат Россия, г. Нижний Новгород.................................................................. 67 Татьяна Попова Россия, Москва....................................................................................... 68 Даниэля Букова Россия, г. Волгоград................................................................................ 70 Наталья Пожарская Россия, г. Подольск................................................................................. 72 Ирина Змановская Россия, г. Нижневартовск....................................................................... 73 Светлана Громова Россия, г. Камышин................................................................................ 74 Наталия Грищенко Россия, г. Псков....................................................................................... 76 Валерия Ефремова Россия, г. Озёры..................................................................................... 76 Сергей Казанцев Россия, г. Новосибирск........................................................................... 78 Леопольд Валлберг Германия, г. Майнц................................................................................. 80 Валерия Трофимова-Рихтер Россия, г. Томск....................................................................................... 81 Валерий Калита Россия, г. Москва.................................................................................... 82 Александра Горосова Россия, г. Калуга...................................................................................... 84 Айгуль Кабулова Россия, г. Москва.................................................................................... 85 Роман Медведев Россия, г. Москва.................................................................................... 86 Татьяна Лоскутова Россия, г. Астрахань................................................................................ 87 Надежда Цыганкова Россия, г. Зеленогорск ........................................................................... 89 Николай Андреев Россия, г. Уфа........................................................................................... 90 Дмитрий Раевский Россия, г. Хабаровск................................................................................ 91 Елена Пономаренко Казахстан, г. Караганда........................................................................... 92 Алефтина Маматова Россия, г. Барнаул................................................................................... 94 Галина Зеленкина Россия, г. Кодинск.................................................................................. 96 Геннадий Рудягин Украина, г. Черновцы............................................................................. 98 Валерий Лохов Россия, г. Усолье-Сибирское................................................................ 100 Алёнка Ёлка Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 102 Айрат Мустафин Россия, г. Видное.................................................................................. 103

Анна Романова Россия, г. Орел...................................................................................... 104 Юлия Зубцова Россия, г. Кисловодск........................................................................... 105 Евгений Шестов Россия, г. Нижний Новгород................................................................ 105 Светлана Волкова Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 107 Юлия Шорина Россия, г. Оренбург............................................................................... 108 Влада Ладная Россия. г. Реутов.................................................................................... 109 Ирина Базалеева Россия, г. Москва.................................................................................. 110 Олеся Дерби Россия, г. Омск...................................................................................... 112 Любовь Гаркуша Сербия, г. Аранджеловац..................................................................... 112 Ольга Клушина Россия, г. Москва.................................................................................. 114 Иосиф Сигалов Россия, г. Москва................................................................................. 115 Владимир Cапрыкин Россия, г. Анапа..................................................................................... 115 Константин Кучер Россия, г. Петрозаводск....................................................................... 117 Александр Ралот Россия, г. Краснодар............................................................................. 118 Зинаида Лобачева Россия, с. Хушенга................................................................................. 119 Виктория Кейль (Колобова) Грузия, г. Тбилиси, Латвия, г. Рига....................................................... 121 Ольга Демидюк Беларусь, г.Кобрин............................................................................... 122 Надежда Франк Россия, г. Омск...................................................................................... 123 Валерия Давыдова Россия, д. Большое Шумаково............................................................ 125 Екатерина Глазкрицкая Россия, г. Волжский.............................................................................. 125 Наталья Фисенко Россия, г. Лыткарино............................................................................ 126 Надежда Смаглий Россия, пгт. Борисовка.......................................................................... 128 Анастасия Ряснова Россия, г. Сочи....................................................................................... 130 Леонид Доброхотов Россия, г. Москва................................................................................. 131 Нина Корякина Россия, г. Тюмень.................................................................................. 132 Вадим Гарин Россия, г. Воронеж................................................................................ 134 Валерий Герланец Украина, г. Донецк ............................................................................... 135 Владимир Никитин Россия, г. Краснодар............................................................................. 137 Вера Лоранс Россия, г. Санкт-Петербург.................................................................. 138 Андрей Кудряшов Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 139 Ксения Гордиевская Россия, г. Москва.................................................................................. 141 Анатолий Градницын Россия, г. Иркутск.................................................................................. 142 Елизавета Ракова Россия, г. Москва.................................................................................. 144 Всеволод Власов Россия, г. Москва.................................................................................. 145 Галина Щербова Россия, г. Москва.................................................................................. 146 Вера Семченкова Россия, г. Екатеринбург........................................................................ 148 Сергей Бойко Россия, г. Москва.................................................................................. 149 Светлана Долгая Россия, г. Краснодар............................................................................. 151

Лариса Бесчастная Россия, г. Волгоград.............................................................................. 151 Ольга Кунавина Россия, пгт. Яя....................................................................................... 153 Валентина Шунтикова Россия, г. Омск...................................................................................... 154 Борис Мисюк Россия, г. Владивосток.......................................................................... 156 Михаил Ландбург Израиль, г. Ришон-ле-Цион.................................................................. 156 Сергей Петров Россия, г. Бокситогорск......................................................................... 157 Шакир а-Мил Казахстан, г. Сатпаев............................................................................. 159 Нелли Копейкина Россия, г. Москва ................................................................................. 161 Дмитрий Вощинин Россия, г. Москва.................................................................................. 161 Алексей Широков Россия, г. Москва ................................................................................. 164 Ирина Леонова Россия, г. Москва.................................................................................. 165 Игорь Бурдонов Россия, г. Москва.................................................................................. 166 Дмитрий Ширшов Россия, г. Москва.................................................................................. 168 Владислав Щербак Россия, г. Химки.................................................................................... 169 Елена Аллаярова Россия, г. Нефтекамск........................................................................... 170 Александр Нейвар Россия, г. Тюмень.................................................................................. 171 Василий Вялый Россия, г. Краснодар............................................................................. 172 Ирина Ваганова Россия, г. Фрязино................................................................................ 174 Наталья Детская Россия, р. п. Тереньга........................................................................... 176 Эдвиг Арзунян США, г. Нью-Йорк.................................................................................. 178 Евгения Алмазова Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 180 Ольга Белова Россия, г. Москва.................................................................................. 181 Евгений Поздняков Россия, г. Хабаровск.............................................................................. 183 Юрий Буковский Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 185 Сергей Гатальский (Дядюшка Гуан) Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 186 Андрей Тихонов (Стэн Голем) Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 187 Екатерина Андреева Россия, п. Козлово................................................................................ 189 Михаил ШТЕЙНБЕРГ Россия, г. Воронеж................................................................................ 190 Марат КАБИ Казахстан, г. Степногорск..................................................................... 192 Ольга Пушкаревич Россия, г. Тюмень.................................................................................. 192 Татьяна Потапова Россия, г. Москва.................................................................................. 193 Александр Стародубцев Россия, г. Торжок .................................................................................. 194 Владимир Логинов Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 196 Александр Богданов США, г. Нью-Йорк . ............................................................................... 197 Диана Смирнова Россия, г. Курск...................................................................................... 198 Любовь Савченко Россия, г. Нижний Новгород................................................................ 199 Надежда Поплавская Россия, г. Тюмень ................................................................................. 201 Полина Колесникова Россия, г. Екатеринбург ....................................................................... 201

Любовь Новикова-Бемм ДНР, г. Горловка..................................................................................... 203 Дмитрий Романов Россия, г. Люберцы............................................................................... 205 Павел Тужилкин Россия, г. Саров .................................................................................... 206 Юрий Гельман Израиль. г. Кирьят-Ям........................................................................... 208 Анна Кобелева Россия, г. Екатеринбург........................................................................ 210 Макс Грейф Казахстан, г. Алматы............................................................................. 211 Марк Турков США, г. Нью-Йорк ............................................................................... 212 драма Елена Метных Россия, г. Ревда .................................................................................... 214 Светлана Кожевникова Россия, г. Сургут.................................................................................... 215 поэзия Елена Щербакова Россия, г. Москва.................................................................................. 218 Борис Красильников Россия, г. Москва.................................................................................. 218 Сергей Демиденко Россия, г. Красногорск ......................................................................... 219 Алексей Мильков Россия, г. Троицк (Москва)................................................................... 219 Константин Еланцев Россия, п. Базарный Сызган ................................................................ 220 Адольф Шведчиков США, г. Лос-Анджелес.......................................................................... 220 Лариса Ратич Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 221 Светлана Колина Россия, п. Воскресенское..................................................................... 221 Лина Аресман Россия, г. Москва.................................................................................. 222 Владимир Ильичев (Сквер) Россия, д. Коробцово........................................................................... 222 Виктория Шерпилова Россия, г. Барыш . ................................................................................. 223 Екатерина Бровко Россия, г. Орехово-Зуево..................................................................... 224 Галина Копылова Россия, г. Волгодонск............................................................................ 225 Аркаша Сапожков Россия, г. Москва.................................................................................. 225 Светлана Третьякова Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 226 Виталий Филатов Россия, г. Самара................................................................................... 226 Татьяна Барышева Россия, г. Сыктывкар............................................................................. 227 Виктория Арнольд Россия, г. Дальнегорск.......................................................................... 228 Екатерина Колесникова Россия, г. Орёл...................................................................................... 229 Алина Хасанова Россия, г. Альметьевск.......................................................................... 229 Александр Дудин Россия, г. Енисейск................................................................................ 229 Светлана Волосянкина Россия, г. Нижний Новгород................................................................ 230 Николай Казаков Россия, г. Лениногорск ........................................................................ 230 Софья Бодмер Россия, г. Липецк................................................................................... 231 Наталья Шматко Беларусь, г. Гродно............................................................................... 231 Татьяна Щапова Россия, г. Иваново................................................................................. 232

Игорь Ерофеев Россия, г. Черняховск............................................................................ 232 Егор Никитин Россия, г. Мичуринск............................................................................ 233 Борис Косенков Россия, г. Калининград......................................................................... 234 Наталья Флоч Россия, г. Москва.................................................................................. 234 Андрей Шурыгин Россия, г. Йошкар-Ола.......................................................................... 235 Любовь Шитова Россия, г. Кемерово.............................................................................. 236 Лариса Назарова Россия, г. Одинцово ............................................................................. 237 Роман Ермолаев Россия, г. Саранск................................................................................. 237 Ксения Кондратова Россия, г. Новокузнецк ........................................................................ 238 Татьяна Любарская Россия, г. Новотроицк........................................................................... 238 Светлана Хохлова Россия, г. Тюмень.................................................................................. 239 Евгения Залесская Россия, г. Ростов-на-Дону..................................................................... 240 Юлия Высоцкая Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 240 Оганес Мартиросян Россия, г. Саратов.................................................................................. 241 Евгений Алемасов Россия, г. Зеленодольск........................................................................ 241 Ольга Тиманова Россия, г. Нижний Новгород................................................................ 242 Павел Плюхин Россия, г. Тюмень.................................................................................. 243 Анжелика Бивол Россия, г. Сургут.................................................................................... 243 Роман Смирнов Россия, г. Электросталь........................................................................ 244 Полина Федосеева Россия, г. Тверь...................................................................................... 244 Сергей Шилкин Россия, г. Салават.................................................................................. 245 Наталья Ивлиева Россия, г. Комсомольск-на-Амуре....................................................... 245 Татьяна Осташкина Россия, г. Нижний Новгород................................................................ 246 Сергей Ермаков Россия, г. Омск...................................................................................... 246 Мария Пупкова Россия, г. Бородино.............................................................................. 247 Фаина Гилева Россия, с. Ярково.................................................................................. 247 Мария Миронова Россия, г. Тверь...................................................................................... 248 Любовь Ишунькина Россия, с. Юровка ................................................................................ 249 Екатерина Балукова Россия, г. Коломна................................................................................ 249 Лариса Зимина Россия, г. Санкт-Петербург, г. Воронеж...............................................250 Брехов Илья Россия, г. Волгоград.............................................................................. 251 Татьяна Кизим Россия, г. Москва.................................................................................. 252 Лев Градчик Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 252 Александр Боданико Россия, г. Москва.................................................................................. 253 Ия Нова Россия, г. Сызрань................................................................................. 254 Ольга Ведёхина Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 255 Алена Новокрещенова Россия, г. Хабаровск.............................................................................. 255 Валентина Григорова Россия, с. Устье...................................................................................... 256

Надежда Ерофеева Россия, г. Геленджик............................................................................. 256 Ольга Фокина Россия, г. Усть-Илимск.......................................................................... 257 Максим Сафиулин Россия, г. Усть-Илимск.......................................................................... 258 Виктор Голубев Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 258 Эльвина Галимова Россия, г. Казань.................................................................................... 259 Игорь Гергенрёдер Германия, г. Берлин.............................................................................. 259 Вадим Малых Россия, г. Слободской........................................................................... 260 Татьяна Перегримова Россия, г. Верхняя Тура......................................................................... 260 Юлия Стешкина Россия, г. Пенза .................................................................................... 261 Марина черных Россия, г. Камышин-16......................................................................... 261 Екатерина Бородулина Россия, г. Электросталь........................................................................ 262 Борис Карин Россия, г. Москва.................................................................................. 262 Мария Костынюк Россия, г. Дальнереченск..................................................................... 263 Геннадий Генцлер Россия, г. Новосибирск......................................................................... 263 Марина Елистратова Россия, с. Утешево................................................................................ 264 Алина Весенняя Россия, г. Одинцово.............................................................................. 264 Вячеслав Шевченко Россия, г. Пермь, г. Санкт-Петербург ..................................................265 Татьяна Сергеева Россия, г. Белореченск......................................................................... 266 Анжелика Тринц Россия, г. Москва.................................................................................. 266 Константин Спасский Россия, г. Москва.................................................................................. 267 Наталья Бедная Россия, г. Краснодар............................................................................. 268 Иветта Лишенко Россия, г. Зеленогорск ......................................................................... 269

Ирина Михалева Россия, г. Москва.................................................................................. 269 Ольга Максимова Россия, г. Нурлат................................................................................... 269 Михаил Сазонов Россия, г. Барнаул................................................................................. 270 Владимир Герасимов Россия, г. Тюмень.................................................................................. 270 Анастасия Наводей Россия, г. Калининград......................................................................... 271 Екатерина Игнатович Беларусь, г. Столбцы............................................................................. 271 Лев Зазерский Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 272 Людмила Уфимцева Россия, г. Казань.................................................................................... 273 Алёна Жукова Россия, г. Пенза..................................................................................... 273 Татьяна Мартьянова (ТаТьяННа МарТьяННа) Россия, г. Екатеринбург........................................................................ 274 Виктор Пучков Россия, г. Уфа......................................................................................... 275 Елизавета Чуфрякова Россия, г. Новодвинск........................................................................... 275 Марианна Соломко Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 276 Ксения Бардасова Россия, г. Чебоксары............................................................................. 276 Иг Финн Россия, г. Санкт-Петербург................................................................... 276 Шынара Ныгметова Казахстан, г. Астана............................................................................... 277 Кристина Солдатенкова Россия, г. Смоленск............................................................................... 278 Алёна Безпавлая Украина, г. Покров................................................................................ 278 Юрий Юркий Россия, г. Красноярск............................................................................ 279 Анастасия Балякина Россия, г. Петрозаводск........................................................................ 279 Ирина Стрижкова Россия, г. Санкт-Петербург, г. Пушкин.................................................279 Дарья Подгорнова Россия, г. Курган.................................................................................... 280

Литературный фонд Литературно-художественное издание

Продюсер издания: Никита С.Митрохин Автор идеи проекта: Никита С.Митрохин Главный редактор: Татьяна Копыленко Технический редактор: Елена Бодриенко Редактор: Олеся Мицук Корректор-консультант: Станислав Баревский Обложка: Никита С.Митрохин Верстка: Алена Владимирова

Спонсоры проекта: ИА «ЛитГлянец», Краткая литературная энциклопедия ConsiceLi.Ru, Библио-Банк им.И.А.Сытина, Фонд развития литературы им. А.М.Горького Ряд произведений представлен с сохранением авторской редакции

Подписано в печать: 11.03.2018 Выпуск книги: 28.03.2018

Издательство: НАП и СМИ «Русский литературный центр» 143423, МО, Красногорский район, пос. Истра, д. 20.

Печать и распространение: Издательская галерея «Книги и Журналы» Москва, Олимпийский проспект, 16, с. 1, кабинет 7008 А Лицензия на тираж: 5000 экз.

По вопросам приобретения обращаться: info@litagenty.ru, 8-800-200-21-55