ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ПРИКЛАДНЫЕ АСПЕКТЫ: ВЫПУСК 15 by Oleg Skulkin

Министерство образования и науки Российской Федерации Сочинский государственный университет туризма и курортного дела

ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ПРИКЛАДНЫЕ АСПЕКТЫ Межвузовский сборник научных трудов Выпуск 15 Под научной редакцией профессора А.А. Ворожбитовой

Сочи — РИЦ СГУТиКД — 2010

УДК 801 ББК 81 я 43 Л 59 Печатается по решению Ученого совета социально-педагогического факультета Сочинского государственного университета туризма и курортного дела Рецензент – д-р фил. наук, проф. Т.С. Нифанова

Л 59

Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 15 / Под ред. проф. А.А. Ворожбитовой. – Сочи: РИЦ СГУТиКД, 2010. – 223 с. ISBN 978-5-88702-428-8 Цель сборника – отразить современный уровень исследований языка в его риторической функции, созидающей дискурсивно-текстовый универсум культуры, а также русской языковой личности и ее интегральной лингвориторической компетенции. Это позволяет на новом уровне рассмотреть социокультурно значимую речевую деятельность, детализировать современную концепцию интеграции языкового и речевого образования. Адресуется специалистам-филологам, студентам, аспирантам, преподавателям гуманитарных дисциплин.

ISBN 978-5-88702-428-8

УДК 801 ББК 81 я 43  Авт. ст., 2010  Ворожбитова А.А., науч. ред. 2010

СОДЕРЖАНИЕ ЧАСТЬ 1. ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ Борботько В.Г. (г. Сочи). Об эффекте qui pro quo в лингвокультурной семиотике.................................................................................................................5 Быдина И.В. (г. Волгоград). Лексическая структура поэтического текста в лингвориторическом аспекте...........................................................................12 Бушев А.Б. (г. Тверь). Сниженность и коллоквиальность речи в ряду способностей языковой личности...........................................................................................18 Ворожбитова А.А. (г. Сочи), Пермякова Н.И. (г. Анапа) Общественное языковое сознание и инновационный медиаконцепт: лингвориторические параметры анализа............................................................................................32 Герасимова Д.А. (г. Иркутск). Языковая концептуализация коммуникативных функций глаз...........................................................................................................37 Дружинина В.В., Сергиенко С.С. (г. Сочи). Концепт время в поэтическом дискурсе Ю.В. Друниной.............................................................................................44 Дюдяева В.Е. (г. Ростов-на-Дону). «Ада, или Эротиада» В. Набокова: игровая поэтика метатекста..................................................................................................52 Жаркова Т.И. (г. Челябинск). К вопросу об определении понятия «языковая личность».........................................................................................................................59 Исакова А.А. (г. Тюмень). Прагмоним как единица лексической системы языка.................................................................................................................................66 Каленова Л.А. (г. Волгоград). «Жив и пока еще здоров». Авторские преобразования фразеологизмов в эпистолярном дискурсе как реализация структуры языковой личности........................................................................................................71 Карабулатова И.С. (г. Тюмень). О проблемах лингвомоделирования евразийской языковой личности в современном полилингвоментальном пространстве (на примере ономасферы)....................................................................................78 Овсянников В.В., Овсянникова Е.В. (г. Запорожье, Украина). Языковая игра в «Песне пиктов» Р. Киплинга (последнее «прости» учителю).......................................................................................................................84 Перевышина И.Р., Остапова Л.Е. (г. Белгород). Окказиональные композиты в художественной картине постмодернизма писательницы-нобелиата Э. Елинек............................................................................................................91 Потапенко С.И. (г. Нежин, Украина). «Ответственность и смиренность»: когнитивно-риторический анализ инаугурационного обращения Виктора Януковича...........................................................................................97 Семененко Н.Н. (г. Ставрополь). Трихотомия «текст – дискурс – произведение» и реализация прецедентного потенциала русских пословиц.....................104

Синельникова Л.А. (г. Сочи). Лингвориторические параметры самопрезентации языковой личности оптимиста: Остап Бендер (И. Ильф, Е. Петров. «Золотой теленок»)..................................................................................112 Скулкин О.В. (г. Сочи). Дискурс глянцевых журналов для мужчин как объект лингвориторического исследования..................................................................120 Скулкин О.В. (г. Сочи). Теоретико-методологические основы изучения гендера в современной лингвистике..............................................................................126 Столярова Е.В. (г. Архангельск). Стратегии и тактики агитационного текста (на примере региональных СМИ)......................................................134 Тамерьян Т.Ю. (г. Владикавказ). К проблеме структурации культурного пространства………………………………………………....………………142 Федоренко Н.Д. (г. Анапа). Логосно-тезаурусно-инвентивные параметры научно-педагогического дискурса (К.Д. Ушинский)...................................149 Федоренко Н.Д. (г. Анапа). К.Д. Ушинский: пафосно-вербально-элокутивные параметры классического научно-педагогического дискурса.......157 ЧАСТЬ 2. ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ КАК ИННОВАЦИОННАЯ ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ СИСТЕМА Голышкина Л.А. (г. Новосибирск). О теоретическом потенциале риторики в формировании текстовой компетенции абитуриентов (рефлексия эксперта ЕГЭ)........................................................................................................165 Голышкина Л.А. (г. Новосибирск). Религиозно-просветительский ораторский монолог о национальном образовании: наблюдения над лингвориторической спецификой..................................................................................172 Кремнева А.В., Попадинец Р.В. (г. Курск). Вербальный образ «своего» и «не-своего» преподавателя глазами представителей разных культур.......179 Литвак Р.А., Усанова А.Г. (г. Челябинск). Основы риторических знаний в системе профессиональной подготовки социальных педагогов..............184 Пименова М.В. (г. Кемерово). Образные риторические средства в языке и тексте.............................................................................................................188 Ромашенкова Е.С. (г. Сочи). Элементы лингвориторического анализа художественного текста в старших классах (на примере романа Б. Пастернака «Доктор Живаго»)...................................................................................194 Стернин И.А. (г. Воронеж). Риторическая культура и культура личности…………………………………………………………………………….201 Усанова О.Г. (г. Челябинск). Аспекты лингвориторической подготовки студентов вузов в процессе обучения...........................................................207 Чугай И.В. (г. Сочи). Теоретические аспекты билингвизма как методологический ориентир в подготовке будущего педагога..............................212 Чугай И.В. (г. Сочи). Языковая картина мира, инкультурация и аккультурация как лингвокультурологические категории в профессиональной подготовке будущего педагога.......................................................................218

ЧАСТЬ 1. ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ ОБ ЭФФЕКТЕ QUI PRO QUO В ЛИНГВОКУЛЬТУРНОЙ СЕМИОТИКЕ В.Г. Борботько (Сочи) В последнее десятилетие заявила о себе новая лингвистическая дисциплина лингвокультурология, рассматривающая язык как лингвокультурный компонент сознания. В своих истоках она восходит к идеям В. фон Гумбольдта о специфике миропредставления в каждом национальном языке, к этнолингвистике и гипотезе Сепира-Уорфа о лингвистической относительности, связанной с культурной оригинальностью каждого языка, которая в значительной степени определяет как видение мира, так и поведение в нем человека. Гипотеза Сепира-Уорфа, конечно же, не исключает и наличия так называемых языковых универсалий – характеристик, общих для всех или же для многих языков мира. Тем не менее, представители логического направления в языкознании склонны крайне отрицательно оценивать все, что связано с данной гипотезой, заявляя о том, что процесс логического мышления у всех народов единый. Глубинная основа всех языков одна и та же. Это – общая для всех людей логика мыслительных процессов, позволяющая отличать истинное от ложного и организовывать адекватное взаимодействие человека с миром, несмотря на различные способы выражения понятий и суждений об окружающем мире. Да и физический мир, в котором действуют представители разных этносов, в принципе один и тот же [Кривоносов, 2006]. А если это так, то изучение специфики языков утрачивает всякий смысл. Достаточно хорошо изучить логику – науку о законах мышления, и не забивать себе голову фактами сотен и тысяч языков, которые выражают своими формами по сути одно и то же. Углубленные логические штудии должны, очевидно, увенчаться построением единого для жителей всей планеты логического языка, на котором и заговорит будущее человечество. Этот язык, в отличие от существующих естественных языков, не будет двусмысленным. Чётко структурируя понятия, он позволит построить единую и обязательную для всех логически непротиворечивую картину мира, в которой будут неукоснительно исполняться основные законы логики: закон тождества, закон противоречия и закон исключенного третьего, плюс закон достаточного основания. Попытки создать такой универсальный язык, как известно, восходят к Лейбницу. Вопрос только в том, какую именно логику следует положить в основу единого языка? Как известно, наряду с классической логикой, восходящей к античной философии, в настоящее время существует множество других логик, созданных в разное время разными авторами. Современная

логика – это совокупность наук о законах и формах мышления, включая традиционную формальную логику и философскую диалектическую логику, а также интуиционистские, конструктивные, модальные, многозначные и другие логические теории, применяющие наиболее строгие логикоматематические методы построения систем исчисления. Но какими бы сложными построениями ни отличалась та или иная логическая система, смысл выражений и текстов естественного языка оказывается недоступным для полной расшифровки и выражения в терминах логики. Зато он может быть с легкостью передан средствами другого естественного языка. Пока что, увы, подтверждается пессимистическое заключение языковедов 20 века: «язык не может быть уложен в прокрустово ложе логики». Это говорит также о том, что, если языки даже имеют в своей основе единую глубинную логику, то мы пока что располагаем весьма ограниченными данными о ней. Есть все основания сомневаться в том, что дискурс естественного языка строится и действует согласно законам формальной логики. Логические законы в лучшем случае образуют одну из его важных составляющих, но не исчерпывают сути языка и принципов речевого мышления. Недаром представители логики то и дело обращаются к языку, открывая в нем какие-то новые моменты и выстраивая на этой основе новые теории. Надо полагать, что язык, как, впрочем, и любая системная организация универсума, обладает своей собственной логикой, принципы которой еще не до конца раскрыты. Исследования различных типов и моделей дискурса указывают на то, что в построении дискурса наряду с классической формальной логикой могут действовать и законы логики абсурда, когда законы тождества, противоречия и достаточного основания превращаются в свои антиподы. Как об этом писал Я.Э.Голосовкер, «логика чудесного создает положительное понятие абсурда, ибо в логике чудесного, в мире чудесного не существует reductio ad absurdum (сведения к нелепости)... Абсурдом в мире чудесного была бы вера в недопустимость или в невозможность существования абсурдов» [Голосовкер, 1987, с. 40]. Мало того, противоречие по сути лежит в основе любого дискурса, порождаемого человеком. Даже повседневный коммуникативный дискурс, который направлен на согласование совместной деятельности коммуникантов, определяется тем противоречием, которое подлежит устранению. В то время как научный дискурс стремится к четкой формулировке и разрешению противоречия, а художественный направлен на представление самого противоречия в наиболее рельефной, заострённой форме. Как в отражении реального мира, так и в построении ирреального (миф, сказка, фантастика) принципиально важное место занимают разного рода коллизии – столкновения противоречивых тенденций во взаимодействии человека с миром и с себе подобными. Масштабы этих столкновений варьируют от микроколлизий до катастроф. Иногда микроколлизия влечет в

итоге катастрофу (ср. хрестоматийный пример: разгром армии из-за того, что в кузнице не было гвоздя). Моменты коллизий могут быть представлены как оппозиции в заглавии известных литературных произведений: Война и мир, Отцы и дети, Принц и нищий, Поединок, в том числе в баснях: Ворона и лисица, Стрекоза и муравей, Волк и ягненок и т.д. В построении дискурсивных моделей имеет место не только аналитическое представление реальности или синтез реально не происходящего. Важную роль играют также каталитические приемы, особенно свойственные художественному дискурсу. Как известно, ход привычной монотонной жизнедеятельности резко изменяется в результате возникновения некоторого катализатора, который может вызвать переоценку традиционных ценностей, коренным образом изменить ход событий. Можно привести много дискурсивных примеров с каталитическим эффектом, когда введённый объект резко изменяет ситуацию, вызывая различного рода взаимодействие актантов дискурса. В басне «Ворона и лисица» таким катализатором становится кусочек сыра. Другой пример – появление в известной сказке А.С. Пушкина золотой рыбки, катализирующей чудесным образом взаимодействие старика и старухи. Канонический пример актанта, катализирующего коллизию – это мифологическое яблоко раздора, подброшенное богиней раздора Эридой своим гостям, чем она вызвала ссору между ними. В знаменитом романе М. Булгакова естественный ход событий коренным образом меняется с появлением актанта под именем Воланда (и его свиты). В повествование вмешиваются чудесные силы, превращая квазиреальную модель дискурса в ирреальную. В результате идиосистема ценностей данного дискурса вступает в противоречие со всей традиционной системой ценностей языкового сознания. Представители формально-логического направления полагают, что различные языки тождественны на уровне понятийном, то есть, понятия (концепты) едины для всех языков. В последнее время появилось большое число концептологических работ, описывающих способы выражения концептов в разных языках. В итоге выясняется то, что концепт как понятийное содержание языковой единицы обладает лингвокультурной спецификой, а это значит, что и понятийная основа разных языков не является единой. Разные языки не совпадают между собой именно как концептуальные системы, воплощенные в специфических категориях грамматики и лексики. Концепту как умственному, ментальному образу сознания противостоит перцепт – образ, сформированный на основе воспринимаемого объекта. Перцепт (от лат. percipere ‘схватывать посредством чего-либо’) – это представление о предмете восприятия, которое, на наш взгляд, имеет характер модели, схемы (дом вообще, дерево вообще, собака вообще), что и позволяет идентифицировать конкретные предметы на основе эталонных перцептов. Иногда сопоставление воспринимаемого предмета с эталоном оказывается приблизительным, частичным, а иногда и вовсе ошибочным, что приводит к недоразумениям (эффект qui pro quo). Таким образом, смысло-

выми единицами сознания являются не только концептуальные, но и перцептивные образы. Причем и те, и другие перекодируются в вербальные формы. Языковое сознание отличается тем, что оно оперирует прежде всего собственными единицами – лингвоперцептами, т. е. звуковыми формами, и только через их посредство – смысловыми перцептами и концептами. Если означаемым знака является некоторый концепт, то его означающее представляет собой лингвоперцепт. Одни и те же лингвоперцепты (звуковые и графические) могут использоваться разными языками в разных значениях. Возьмем, например, знаковое образование [mir]. В русском языке мир это ‘покой’, ‘община’, ‘вселенная’, в немецком (mir) – датив местоимения первого лица, а во французском (mire) – ‘взгляд’, ‘врач’. Любопытно, что даже интернациональная лексика, сохраняя звуковые формы, испытывает семантические метаморфозы в разных языках. Это относится и к самому термину «концепт», который в западных языках является эквивалентом русского термина «понятие», а в философии означает «содержание понятия». Латинское слово conceptus восходит к глаголу concipere ‘накоплять, зачинать, замышлять’, производному от capere ‘брать, захватывать’. Буквально concipere означает ‘брать вместе с’. Предполагается, что концепты существуют в сознании независимо от языка как смыслы, схватываемые невербальными образами [Павилёнис, 1983, с. 101]. Но это не значит, что в речи лишь оформляются уже готовые концепты, до этого существующие в сознании. Сознание постоянно обогащается концептами, которые строятся в ходе речемыслительной деятельности, причем именно последняя и является наиболее мощным источником концептов. Отметим, что не только понятия, но и любые реалии мира могут быть представлены чисто концептуально, без непосредственного участия имени данного концепта, но только за счет дискурсивного контекста. Это наиболее рельефно демонстрируют фольклорные загадки: Крыльями машет, а взлететь не может; Не рубашка, а сшита, не человек, а рассказывает. Концепт в загадках – это смысловое дополнение к их формальной части, лакуна, которую они локализуют своей формой. Здесь уместно вспомнить термин В.М.Шкловского «остранение», введённый им в работе 1929 г. «Искусство как прием» для обозначения поэтического приема, представляющего объект не через называние, а через его описание как впервые увиденного. Остранённое представление объекта разрушает автоматизм восприятия, дает новое видение объекта вместо банального узнавания. Это способ позволяет «видеть вещи выведенными из контекста» [Шкловский, 1989, с. 19]. Шкловский прямо пишет об остранении, что «оно – основа и единственный смысл всех загадок». Каждая загадка представляет собой рассказывание о предмете словами его определяющими и рисующими, но обычно при рассказывании о нем не применяющимися: Два конца, два кольца, посредине гвоздик [Там же].

Точно такое же «остранение» получается и тогда, когда специального имени для данного концепта попросту не существует, т.е. в результате создания нового, беспрецедентного концепта не номинативным, а дискурсивным, контекстным путем. Однако различные приемы представления концепта, в том числе номинативный и дискурсивный, еще не гарантируют его точной идентификации. Поэтому далее мы обратим внимание на случаи возможного смешения концептов, спорадически возникающие в семиотическом процессе. Латинское выражение qui pro quo (кви про кво), которое приводилось выше, буквально означает ‘принять одно вместо другого’, то есть смешение понятий, путаницу, недоразумение. В жизни ситуация qui pro quo часто вызывает комические эффекты. Вот пример из воспоминаний А.Я. Панаевой: «Чернышевский очень был близорук, вследствие чего с ним нередко происходили смешные qui pro quo, например, раз, придя ко мне в комнату, он раскланялся с моею шубой, которая брошена была на стуле и которую он принял за даму» [Цит по: Словарь латинских крылатых слов, 1988, с. 658]. В следующем примере qui pro quo имеет в своей основе несовпадение коммуникантов в лингвокультурном плане. К.С. Станиславский пишет о характере общения своих знакомых – русского и канадца: «Маленькая фигура Л.А. Сулержицкого являлась резким контрастом к фигуре большого Гордона Крэга... Крэг говорил на немецко-американском языке. Сулер – на англо-малороссийском, – отсюда масса qui pro quo, анекдотов, шуток и смеха» [Там же]. Одна из важных задач лингвокультурологии состоит в описании «обыденной картины мира в том виде, как она представлена в повседневной речи носителей языка, в различных дискурсах» [Ольшанский, 2000, с. 29]. Что касается qui pro quo обыденной речи, то оно проявляет себя, в частности, как омонимия и каламбуры, которые могут быть положены в основу анекдотов [См.: Шмелева, Шмелев, 2002]: (1) – Василий Иванович, белые в лесу! – Не до грибов сейчас, Петька, не до грибов. (2) – Товарищ лейтенант, тебе пакет. – Не «тебе», а «вам». – А зачем он нам? Явление qui pro quo приводит, однако, не только к двусмысленностям, недоразумениям или юмористическим эффектам, оно служит одним из заметных конструктивных приёмов в построении художественного дискурса. Рассуждая о характере построения мифологического дискурса, Я.Э.Голосовкер пишет, что в мифе «любое может быть обращено в любое, живое, став мёртвым, может вновь стать живым, прошлое возвращается грядущему, распавшееся вновь воссоединяется в целое. В нем qui pro quo не исключение и не есть казус для комизма, а выступает как правило, как частный случай метаморфозы» [Голосовкер, 1987, с. 45]. Если оставить в стороне многочисленные превращения героев чудесных сказок (Василисы Прекрасной – в горлицу, царевны – в лягушку, людоеда

– в мышь), то и без этого остается обширное пространство для ситуаций qui pro quo в фольклоре. Часто они включают момент обмана или самообмана: хитрая лиса притворяется мёртвой, и старик кладет её на воз с рыбой; Красная шапочка принимает волка за свою бабушку; ёж побеждает зайца в состязаниях по бегу, поставив на другом конце поля свою ежиху; заяц побеждает льва, который прыгает в колодец, приняв свое собственное отражение в воде за другого льва; аналогичная коллизия происходит и с собакой, которая приняла свое отражение в речке за другую собаку и бросилась отнимать у той мясо. В литературе приём qui pro quo можно наблюдать с древнейших времён. Так, у Гомера Одиссей при возвращении в свой дом принимает облик старика-нищего, а затем расправляется над женихами Пенелопы. Другой пример – Троянский конь греков, которого защитники Трои затащили в город, не подозревая того, что в нём скрывается неприятельский отряд. Заметим, что в обоих случаях qui pro quo не дает повода для комизма. В новой литературе аналогичные ситуации обыгрываются в многочисленных шпионских и детективных повествованиях, где всевозможные разведчики, лазутчики и злоумышленники принимают облик «своего среди чужих», что неизменно вызывает повышенный интерес читателя. Один из излюбленных мотивов как фольклорных произведений (в частности, индийских, арабских сказок), так и романа средневековой и позднейшей литературы – это потеря родителями своего ребенка, с которым они встречаются через много лет, не подозревая о родстве (тайна обычно раскрывается в финале), что исключительно интригующе воздействует на читателя. Приём qui pro quo мы наблюдаем в большой литературе 19 века. В повести А.С. Пушкина «Барышня-крестьянка» её героиня действует в двух образах – барышни и крестьянки, а в повести «Дубровский» главный герой един даже не в двух, а в трех лицах: сын известного помещика, учительфранцуз Дефорж, главарь разбойников. Тот же прием определяет сюжетную линию «Ревизора» у Н.В. Гоголя: ничтожного субъекта Хлестакова принимают за важного чиновника. В произведении В. Гюго «Отверженные» главный герой – бывший каторжник Жан Вальжан, совершая свои добрые дела, меняет имена и обличия. На основе qui pro quo создан и знаменитый роман А. Дюма «Граф Монте-Кристо». Во всех предыдущих примерах одна и та же сущность, как правило, подменяется некоторой другой или принимается за другую. Это случаи дивергентного «квипрокво», когда единый актант дискурса выступает в совершенно различных ипостасях. Но можно указать и «квипрокво» конвергентного характера, когда разные сущности принимаются за одну и ту же – разные актанты дискурса, разные действующие лица совпадают в едином проявлении. Обычно это двойники, например, родственникиблизнецы, которых путают окружающие, или другие очень похожие друг на друга персонажи. Так, в комедии У. Шекспира «Двенадцатая ночь» qui

pro quo порождает множество недоразумений из-за сходства брата и сестры, а в повести М. Твена «Принц и нищий» все приключения героев связаны с их случайным поразительным сходством. Феномен qui pro quo распространен не только в художественном дискурсе. В частности, в политическом дискурсе он выполняет особую функцию, являясь одним из приемов манипулирования коллективным сознанием. Те или иные слои народных масс оказываются в разной степени информированными относительно текущих политических процессов, в силу чего искушённые политики могут совершать подмены одних понятий другими. При этом нередко происходит только переименование некоторого ключевого понятия выгодным в данной ситуации словом, когда, например, скрытая агрессия прикрывается именем демократии. Такая подмена сродни «квипрокво» сказки о лисе, притворившейся неживой, а затем похитившей всю рыбу с воза. В юридическом дискурсе «квипрокво» может сыграть на руку нечестному предпринимателю, например, у К. Маркса есть такой фрагмент: «Полнейшее qui pro quo, вероятно, ввело в заблуждение сословное собрание. Лесовладелец, наделенный законодательной властью, за минуту смешал свои роли – законодателя и лесовладельца. Один раз – в качестве лесовладельца – он заставил вора заплатить себе за лес, а другой раз – в качестве законодателя – заставил вора заплатить себе за преступные намерения, и при этом случайно вышло так, что оба раза получил мзду лесовладелец» [Цит. по: Словарь латинских крылатых слов, 1988, с. 658]. Подчеркнем, что qui pro quo в риторике политического дискурса может играть не только негативную роль. Успешное использование этого приема в дипломатии является бесспорно положительным явлением. Врач может назвать болезнь другим именем, чтобы не нанести моральной травмы пациенту, так как психическая депрессия может усугубить опасную болезнь. Этот приём (qui pro quo как ложь во имя добра) может положительно воздействовать и на массы, успокоить их в случае кризисов, пока не найдены средства преодоления катаклизма. В научном дискурсе qui pro quo действительно порождает недоразумения и противоречия. Одной из важных в методологическом отношении задач научного дискурса является задача разграничения возможных двойников в терминологии, происходящая от полисемии слова или от семантической близости терминов (синонимия), с тем, чтобы в научном изложении было в наибольшей степени элиминировано qui pro quo, достигнута необходимая степень однозначности. Заметим, что научные термины могут быть неадекватно восприняты неспециалистом. Предельным случаем такого qui pro quo будет, очевидно, понимание научных терминов в буквальном смысле, как у фонвизинского Митрофанушки. Ср. такие слова, как предложение, прилагательное, корень, приставка, предлог, имеющие общеизвестное нетерминологическое значение, что обыгрывается в анекдотах:

(3) Учитель спрашивает: – Что такое страдательное причастие? – Это которое страдает... – Выходит, что я – страдательное причастие. – Почему? – Потому что страдаю от таких учеников. (4) Учитель русского языка: – Разберите предложение «Папа ушёл на собрание». – Папа – подлежащее, ушёл – сказуемое, на собрание – мама говорит, что это предлог. Аналогичные эффекты возможны в любой терминологической сфере, например, в музыкальной [см.: Седов, 1998]: (5) В театре: – Тише, увертюра! – От увертюры слышу! Таким образом, qui pro quo может быть обусловлено возможностью альтернативной интерпретации терминов с точки зрения разных лингвистических субкультур – подсистем внутри одного языка. Библиография Голосовкер Я.Э. Логика мифа. – М., 1987. Ольшанский И.Г. Лингвокультурология в конце ХХ в.: итоги, тенденции, перспективы // Лингвистические исследования в конце ХХ в. – М., 2000. Павилёнис Р.И. Проблема смысла. – М., 1983. Седов К.Ф. Основы психолингвистики в анекдотах. – М., 1998. Словарь латинских крылатых слов. – М., 1988. Шкловский В.Б. О теории прозы. – М., 1983. Шмелёва Е.Я., Шмелёв А.Д. Русский анекдот. – М., 2002.

ЛЕКСИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА ПОЭТИЧЕСКОГО ТЕКСТА В ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ И.В. Быдина (г. Волгоград) При исследовании художественного текста, поэтического в том числе, большое внимание традиционно уделяется слову. При лингвориторическом подходе к художественному тексту также важно исследовать словные и сверхсловные единицы, а также лексическую структуру текста в целом, поскольку она отражает многообразные связи лексических компонентов в процессе первичной и вторичной коммуникативной деятельности. С точки зрения классической риторики, лексическое структурирование художественного текста осуществляется на третьем этапе движения от мысли к слову – на этапе элокуции. Здесь осуществляется превращение авторского замысла, изобретенного содержания (идеи, концепта) будущего текста в реальный текст. В риторическом каноне элокуция есть словесное выражение, основной принцип которого – правильный выбор языковых средств, то есть таких, которые соответствуют речевой ситуации. Лексическая структура художественного текста, отражая контекстуальные связи слов, способствует, с одной стороны, выражению основной идеи произведения,

авторского видения мира, с другой – помогает читателю совершить путь от слова к мысли (идее). Своеобразие художественных текстов различных типов проявляется, прежде всего, в характере их лексической организации. Лексическую организацию поэтического текста необходимо анализировать комплексно, с учетом общей идеи произведения (концептуальности) и его прагматичности. В процессе познавательной деятельности читателя для формирования художественного смысла значимым понятием становится ассоциативная структура поэтического текста, рассматриваемая в соотнесенности с его лексической структурой, а также динамика ее образования – ассоциативное развертывание поэтического текста. Ассоциативное развертывание поэтического текста понимается нами одновременно и как отражение ассоциативной деятельности читателя, стимулом которой выступает сам текст и его различные элементы (слова, словосочетания, лексические микроструктуры и пр.), и как объективация исследователем того пути, по которому движется читатель в процессе восприятия поэтического текста. В самом широком смысле ассоциативное развертывание текста мы рассматриваем как возникновение и взаимодействие в сознании читателя разнообразных ассоциаций, связанных с поэтическим произведением. Ассоциативное развертывание поэтического текста опирается на значимые слова. Их можно назвать «ключевыми». Это одна из точек контакта автора и читателя. Такие слова всегда важны в концептуальном плане – с ними связан основной художественный смысл произведения. Именно поэтому автор использует различные способы актуализации ключевых слов. Часто поэт выделяет их в количественном отношении, поэтому ключевые слова можно определить по частотности их употребления в тексте. Значимость и регулярность – основные качества ключевых слов. Н.А. Купина называет четыре критерия выделения ключевых слов: (1) повторяемость, (2) необходимость, (3) концептуальная и образная значимость, (4) исключение ключевых лексических элементов ведет к распаду этого текста как эстетически организованного целого [Купина, 1981, с. 55]. Ключевые слова, как нам представляется, увеличивают смысловую емкость художественного текста, расширяют изобразительные возможности поэтической речи, а читателю позволяют глубже проникнуть в идейнохудожественную структуру произведения. Интересную мысль о ключевых словах высказывает и Н.С. Болотнова. Исследователь полагает, что выбор ключевых слов определяется «авторской интенцией, творческим замыслом автора», а также «коммуникативной стратегией текстового развертывания» [Болотнова, 1998, с. 67]. В процессе интерпретации текста важно учитывать все многообразие языковых средств, находящихся в образной перспективе ключевого слова [Там же].

Эта идея, высказанная Н.С. Болотновой особенно актуальна для нашего исследования. Мы считаем, что при анализе ключевого слова важно учитывать, что оно, как и любое слово, имеет узуальное значение. Это своего рода «свернутый текст» – оно имеет образность, ассоциативный потенциал (узуальный и текстовый), направления ассоциирования. Поскольку ключевые слова концептуально значимы, то можно предположить, что все они связаны друг с другом. Одним из способов актуализации ключевого слова в тексте является вынесение его в инициальную позицию, то есть в заглавие. А.А. Васильева считает, что заглавие – это «надтекст», заключающий в себе сильный прагматический заряд [Васильева, 2001, с. 147]. Например, название одного из стихотворений Н.А. Заболоцкого – «Осенний клен» – имеет ассоциативный узуальный и текстовый потенциал и задает основные направления ассоциирования, то есть развертывания текстового смысла: Осенний клен Осенний мир осмысленно устроен И населен. Войди в него и будь душой спокоен, Как этот клен. И если пыль на миг тебя покроет, Не помертвей. Пусть на заре листы твои умоет Роса полей. Когда ж гроза над миром разразится И ураган, Они заставят до земли склониться Твой тонкий стан. Но даже впав в смертельную истому От этих мук, Подобно дереву осеннему простому, Смолчи, мой друг. Не забывай, что выпрямится снова, Не искревлен, Но умудрен от разума земного Осенний клен [Заболоцкий, 1983, с. 275].

Как видим, в контексте стихотворения осенний клен сопоставляется с человеком, прошедшим жизненную школу, дожившим до своей «осени». Узуальный ассоциативный потенциал заглавия связан с переносным зна-

чением существительного «осень», употребляющегося в тяготеющем к устойчивости выражении «осень жизни» [Ожегов, 1984, с. 395]. Текстовый ассоциативный потенциал заглавия реализуется в ассоциативно-смысловой параллели осенний клен – умудренный человек. Под ассоциативносмысловой параллелью мы, вслед за С.М. Карпенко, понимаем соотнесенность ключевого слова / слов (в данном случае заглавия) с «одним текстовым смыслом» [Карпенко, 2000, с. 26]. Ассоциатами, то есть лексическими элементами текста, контекстуально связанными с ключевыми словами и реализующими ассоциативно-смысловую параллель, являются в данном стихотворении следующие лексические микроструктуры: «пыль на миг тебя покроет» (‘седина покроет голову человека’) во второй строфе; «заставят до земли склониться твой тонкий стан» (‘человек, которого могут сломать, «заставят до земли склониться» жизненные переживания, «ураганы»’) в третьей строфе; «умудрен от разума земного осенний клен» (‘умудренный жизненным опытом человек’). Поэтическое слово обретает определенный смысл в тексте, а затем и в читательском восприятии именно потому, что оно попадает в сконструированный поэтом, новый для него ассоциативный ряд. Внешне текст представляет собой линейно расположенную конфигурацию множества знаков. В ходе интерпретационной деятельности читателя, и тем более исследователя, поэтический текст трансформируется в сознании адресата и приобретает нелинейную форму. Сходные по семантике знаки на основе ассоциативной связи сближаются, независимо от того, насколько далеко они находились друг от друга в линейном пространстве. Напротив, семантически несходные «точки» (лексические элементы текста) в умозрительном пространстве могут отдаляться, хотя в линейном ряду они соседствуют друг с другом. «В этом абстрактном умозрительном пространстве решающую роль играют семантические связи знаков текста, они множеством своих сближений и удалений существенно изменяют форму текстового пространства. Оно уже не может быть линейным, не вытянуто в линию строк, не становится конфигурацией» [Лукин, 2005, с. 173]. Ассоциативное сближение важных в смысловом плане лексических элементов происходит, как мы уже выяснили, с помощью ключевых слов. Лексическая структура поэтического текста – это, по сути, некая сеть, состоящая из ключевых слов произведения, которые задают ведущие ассоциации. Н.С. Болотнова считает, что ассоциации образуют в тексте ассоциативно-смысловое поле [Болотнова, 1994, с. 40]. Ядром этого поля и являются ключевые слова поэтического текста. Это своего рода «точки контакта» автора и читателя, они значимы в концептуальном плане и, как мы уже писали выше, различными способами актуализируются автором. По мнению Н.С. Валгиной, ключевые слова «выполняют функцию опорных слов, которые, объединяясь с другими словами, образуют единое семантическое поле, сообщая тексту содержательную цельность» [Валгина, 2004, с. 252].

Благодаря ключевым словам, текст воспринимается как нечто единое, органически спаянное. Таким образом, в ассоциативном развертывании текстового смысла поэтического произведения большую роль играют ключевые слова. Рассмотрим ассоциативную структуру поэтического текста, а также динамику ее образования – ассоциативное развертывание текстового смысла – в соотношении с лексической структурой текста. Вслед за Н.С. Болотновой, под лексической структурой художественного текста мы понимаем «коммуникативно ориентированную на адресата, концептуально обусловленную ассоциативно-семантическую сеть, отражающую связи и отношения элементов лексического уровня» [Болотнова, 2006, с. 450]. Из данного определения следует, что лексическая структура, во-первых, коммуникативно ориентирована. Это особая организация лексических элементов текста, нацеленная на восприятие адресата. Лексическая структура художественного текста предполагает определенную систему контекстуального выдвижения некоторых (особо значимых в концептуальном плане) лексических элементов. Такими элементами являются, как мы показали выше, ключевые слова стихотворения. Как пишет Н.С. Болотнова, «сопряжение выдвигаемых контекстуально элементов в сознании читателя образует пучок связей, «узел». «Узловые звенья» лексической структуры текста служат опорными смысловыми вехами в познавательной деятельности читателя» [Там же]. Во-вторых, из определения лексической структуры следует, что она имеет концептуальную обусловленность. Это означает, что лексическая структура отражает зависимость лексических элементов, их связей и отношений от коммуникативного намерения автора и общей целевой программы произведения. В-третьих, лексическая структура художественного текста – это ассоциативно-смысловая сеть. Это значит, что лексическая структура организуется по сетевому принципу с учетом различных связей и отношений лексических единиц. Они могут быть связаны друг с другом «по горизонтали», то есть в соответствии с линейным развертыванием текста, и «по вертикали», то есть с учетом ассоциативно-семантических перекличек дистантно удаленных лексических единиц. Сетевой принцип предполагает наличие «узлов», фокусирующих связи и отношения лексических единиц. Проиллюстрируем данные положения примером. Ночное гулянье Расступились на площади зданья, Листья клена целуют звезду. Нынче ночью – большое гулянье, И веселье, и праздник в саду. Но когда пиротехник из рощи Бросит в небо серебряный свет,

Фантастическим выстрелам ночи Не вполне доверяйся, поэт. Улетит и погаснет ракета, Потускнеют огней вороха… Вечно светит лишь сердце поэта В целомудренной бездне стиха [Заболоцкий, 1983, с. 258].

Во-первых, коммуникативная ориентация лексической структуры приведенного поэтического текста выражается в контекстуальном выдвижении тех лексических элементов текста, которые являются наиболее важными для понимания художественного смысла этого произведения. Заболоцкий использует в данном случае два способа контекстуального выдвижения ключевых слов – помещение их в инициальную позицию, то есть в заглавие, и повтор. Ключевое слово «ночной (ночь)» включено не только в заглавие, но и повторяется дважды в контексте стихотворения, «гулянье» – в заглавии и еще один раз встречается в первой строфе, «поэт» – повторяется дважды. При помощи контекстуального выдвижения ключевых слов автор нацеливает читателя на определенное восприятие поэтического текста, задает определенное направление интерпретационной деятельности читателя. Во-вторых, лексическая структура данного поэтического текста концептуально обусловлена, так как связи и отношения ключевых слов с другими лексическими элементами текста отражают коммуникативное намерение автора, то есть зависят от того художественного смысла, который пытается донести автор до читателя. Именно поэтому во второй строфе ключевое слово «ночь» синтагматически связано с другим ключевым словом «поэт: ночь – благодатное время творчества для поэта. Кроме того, здесь же можно увидеть парадигматическое, то есть ассоциативное сближение дистантно расположенных лексических элементов: «пиротехник из рощи бросит в небо серебряный свет» и далее «фантастическим выстрелам» ассоциативно сближено с ключевым словом «гулянье» (то есть ‘веселье’, ‘праздник’ и как атрибут праздника – ‘фейерверк’). Далее в контексте стихотворения синтагматически сближаются лексические элементы «ракета», «огней вороха» с ключевым словом «поэт». Благодаря этой связи, автор выражает основной художественный смысл своего произведения: ‘в творчестве поэту нельзя доверять внешней стороне жизни, празднику, только когда поэт слышит собственное сердце, он способен создавать глубокие произведения’ – «Вечно светит лишь сердце поэта в целомудренной бездне стиха». В-третьих, на примере этого стихотворения видно, что лексическая структура поэтического текста представляет собой ассоциативносемантическую сеть. Лексические элементы текста связываются друг с другом «по горизонтали» и «по вертикали» в связи с ассоциативносмысловым развертыванием текста.

Являясь ассоциативно-семантической сетью, материализованной вербально, лексическая структура поэтического текста отражает заложенную в нем смысловую программу. Формирование ассоциативно-семантической макросети целого текста в сознании читателя происходит на основе текстовой парадигматики и синтагматики с учетом коммуникативного потенциала лексических единиц, эстетически актуализированного в соответствии с общим концептом произведения. Таким образом, отдельные лексические элементы текста коммуникативно ориентированы общей лексической структурой относящейся к системным, интегральным качествам произведения. Итак, изучение лексической структуры поэтического текста в лингвориторическом аспекте подтверждает ее значимость в первичной и вторичной текстовой деятельности. Библиография Болотнова Н.С. Художественный текст в коммуникативном аспекте и комплексный анализ единиц лексического уровня: монография. – Томск, 1992. Болотнова Н.С. Лексическая структура художественного текста в ассоциативном аспекте: монография. – Томск, 1994. Болотнова Н.С. Филологический анализ текста: учеб. Пособие для студентов высш. пед. учеб. заведений. – Томск, 2006. Валгина Н.С. Теория текста: Учебное пособие. – М., 2004. Васильева А.А. Текстовые и межтекстовые ассоциативно-смысловые поля ключевых слов в творчестве О.Э. Мандельштама // Болотнова Н.С., Бабенко И.И., Васильева А.А. и др. Коммуникативная стилистика художественного текста: лексическая структура и идиостиль. – Томск, 2001. Заболоцкий Н.А. Собрание сочинений: В 3-х т. Т. 1. – М., 1983. Карпенко С.М. Анализ межтекстовых ассоциативно-смысловых полей в аспекте идиостиля (на материале поэзии Н.С. Гумилева) // Коммуникативнопрагматические аспекты слова в художественном тексте. – Томск, 2000. Купина Н.А. Лингвистический анализ художественного текста. – М., 1981. Лукин В.А. Художественный текст: Основы лингвистической теории. Аналитический минимум. – М., 2005. Ожегов С. И. Словарь русского языка. – М., 1984.

СНИЖЕННОСТЬ И КОЛЛОКВИАЛЬНОСТЬ РЕЧИ В РЯДУ СПОСОБНОСТЕЙ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ А. Б. Бушев (г. Тверь) Одной из наиболее явных тенденций последних лет является интерес к субстандарту, арго, жаргонам, сленгу, вульгаризмам – в общем-то маргинальным явлениям в лингвистике [Мокиенко, Никитина, 2003]. Является большой ошибкой думать, что в принципе можно употреблять в устной речи только кодифицированные средства – некодифицированные в ней

обязательно присутствуют [Бушев, 2004, 2005]. Языком улицы, толпы заговорила сама литература. Да что там говорить, «персонажи пишут»: оттянемся на тусовке, рвет башню, голимые, гои, на хазе напряг, в кайф, отпадный. чисто русский базар, прикольный, улетный, откат, отстегивать, лохотрон, накалывать, кидать, зелененькие, капуста, обуть, отбить бабки, разборки, наезды, крыша, мочиловка… Причин тут несколько. Впрочем, описание причин не есть предмет нашего исследования. Одной из причин проявляемого интереса является чрезвычайная информативность и благодатность материала для интересных наблюдений и выводов языковеда – жаргонизмов, сленга как явлений, отражающих определенные социальные процессы, их способности выражать языковую игру (каламбурные трансформации), конвенцию, интертекстуальность, лингвоцентризм современного жаргона. Налицо и экспансия криминального арго [Глухова, 2003; Грачев, Мокиенко, 2000]. Плюс произошла детабуизация табу. Половодье русской разговорной стихии достигло полного раскрепощения и матизации современной русской литературы, печати, речевого обихода. Количество авторов, оскоромившихся матерщиной и исследователей матерщины возрастает. Все это уже давно преодолело «издательское целомудрие». Как остроумно замечают составители словарей, постепенно стал одерживать верх сам реальный речевой узус. Наличествует и апологетика мата, его лечебного значения, его альтернативности, его языковой игры. Зыбкое образование представляют собой разговорная речь, сленг, вульгарная и нецензурная лексика [Глазунов, 1998; Голденков, 2000, 2003]. Неофициальная обстановка общения связана со сниженной тематикой разговора, с тем, что используются запретные табуированные темы и области применения слов в контексте общения. Это тем более относится к разговорным и сленговым словам и выражениям, которые отличаются неточностью, размытостью значения, предназначены для общения между людьми в неофициальной обстановке. Сленг начал изучать Г.А. Судзиловский. Последние годы принесли чрезвычайно интересные работы. Сленг – показатель статуса человека, часто человека малообразованного, противопоставляющего себя истеблишменту. Сленг, как и жаргон, это способ ограничить число собеседников, способ общения между «своими». Сленг находится в самом конце возможных средств речевого общения: он расположен за пределами обычной непринужденной и разговорной речи, там, где язык становится слишком острыми вульгарным, чересчур новаторским и неудобоваримым в разговоре с незнакомыми людьми [Словарь современного сленга Тони Торна, 2000] . К неформальному языку относятся разговорность, сленг, вульгаризмы, брань. Основные социолингвистические принципы, касающиеся языковых слоев и стилей, употребление ненормативных грамматических форм и табуированной лексики или важность соответствующего языкового стиля в

ситуации, возможные негативные последствия употребления брани в центре внимания социолингвистических исследований маргинальной лексики. Интерес вызывают различные социолекты – скажем, языки неформалов или жаргонные слова, идиомы, пословицы, отражающие реалии и идеологемы советского времени [Мокиенко, Никитина, 1998]. Существует многочисленная литература по взаимоотношению сленга (профессионального или социального жаргона), общего жаргона, арго (сниженного языка уголовников), кента. Жаргоны, по меткому выражению В.М. Жирмунского, паразитируют на языке. В лингводидактическом ключе необходимо понимать, что основу профессионального языка составляет не только терминология, но и профессиональный говор и жаргонизмы. Пренебрежение профессиональным просторечьем, жаргоном приводит к переводческим просчетам при установке на устную коммуникацию. Механизмы образования сленгизмов различны, но часто это метафоризация, семасиологический способ. Механизмы достижения сниженности, отрицательной коннотации, механизмы оценочности лексики – в центре внимания при изучении сленга. Приведем примеры из жаргона антикварных дилеров: Астрономия – невозможные к обсуждению цены на произведения искусства. Английская разводка – вымогательство под видом отрицательной экспертизы за границей. Мешки – коллекционеры. Шерсть (уважит.) – крупные собиратели или уважаемые эксперты. Прошерстить – проехаться по провинциям. Опустить – заставить снизить цену. Вполне разговорное, не уничижительное выражение. Фуфло, фуфлогон – подделка, художник, изготовляющий подделки. За такое выражение можно весьма серьезно пострадать. Втюхать – выгодно продать. Доска – икона. Новьё (уничижительно) – новодельные иконы или мебель. Сделать – отреставрировать. Подмазать – 1. Сфальсифицировать подпись на полотне. 2. Дать взятку музейному эксперту. Завернуть – отказать в положительной экспертизе. Зарихтовать – придать произведению «продажный» вид. Нарухать – обмануть. Стукнуть по горбу – осадить, поставить на место. Применяется преимущественно к малолетним и неопытным дилерам. Скользнуть – случайно услышать, увидеть. Собраться – организовать выставку. Бумаги – музейные экспертизы.

Клевета – отрицательная музейная экспертиза. Петровы (уничижительно) – (по имени скандально нечистоплотного эксперта) – эксперты, готовые все что угодно подтвердить ради денежного вознаграждения. Крысятники – блокадные коллекционеры. Например, братья Ржевские, бывшие снабженцы, собравшие великолепную коллекцию русского искусства, обменивая Машковых и Айвазовских за полбуханки хлеба. Старуха – смерть. В многочисленных работах дескриптивного характера даны примеры из лингводидактического изучения, например, военного сленга (с указанием на специальную функцию такого языка), изучения арготизмов, жаргона компьютерщиков, пласта молодежной лексики, пласта лексики, которая вошла в категорию «общий жаргон», пласта лексики, которая вошла в категорию «просторечье». Все эти исследования примыкают к исследуемому нами феномену «коллоквиальность». Нами рассмотрены задачи и возможности обучения коллоквиальному естественному вербальному поведению, дана характеристика языковых средств коллоквиальности, показана необходимость системного изучение коллоквиальности, в том числе в новых фактурах речи для формирования языковой личности переводчика. С изучением вышеуказанных феноменов коррелирует и исследуемый нами феномен коллоквиальности (разговорности) речи, которая, несомненно, является одной из наиболее сложных способностей, подлежащих освоению языковой личности. Она особенно актуальна при установке на работу в условиях устной коммуникации, неформальное общение. Разговорная речь – разновидность устной литературной речи, обслуживающая повседневное обиходно-бытовое общение и выполняющее функции коммуникации и воздействия. Как форма существования литературного языка разговорная речь характеризуется основными его признаками (наддиалектностью, устойчивостью, нормативностью, многофункциональностью). В филологии сравнительно давно изучается взаимодействие разговорной речи с разговорным типом письменно-литературного языка в художественных произведениях (А.Н. Островский, Н.С. Лесков, В.М. Шукшин, М.М. Зощенко, В.П. Астафьев, А.И. Солженицын, А.А. Галич, С.Д. Довлатов), где речь разговорная «олитературивается» (В.В. Виноградов). Неподготовленность, линейный характер, непосредственный характер речевого акта – параметры, отчетливо выделяющие разговорность. Коллоквиальность проявляет себя на лексическо-стилистическом и синтаксическо-стилистическом уровне. Особенностям кололоквиального синтаксиса посвящены работы Ю.М. Скребнева [Skrebnev, 1994]: описательная и сокращенная номинация, парцелляция, присоединение, антиципация, добавление темы-уточнителя, прерванные структуры, вопросно-ответные единства, повторы, стяжения, перифразы.

Естественность и спонтанность общения и перевода предполагает свободное и активное владение жанрами устной речи, предполагающими коллоквиальность. Неформальные жанры, спонтанная бытовая, разговорная, сниженная речь являют собой предмет интереса в этой связи. Одно дело, скажем, язык науки и совсем другое – обыденная разговорная речь. Велико вторжение в разговорный язык общего жаргона (термин и понятие разрабатывались Е.А. Земской в связи с созданием соответствующего словаря на материале русской разговорной речи). Трюизмом стала мысль о том, что при помощи языковой игры, сленга национальный язык пытается защититься от своей всеобщности в ее обедненной прагматической интернациональной версии. О лексическом уровне хорошо написал М.В. Панов [См.: Панов, 1985, с. 37]: «Не раз в печати появлялись жалобы, что лексикографы обижают слова: ставят около них пометы «разговорное», «просторечное» и т.д. Несправедливы эти жалобы. Такие приметы не дискриминируют слова. Посмотрим в словаре, у каких слов стоит помета «разговорное»: ворочать (делами), ворчун, восвояси, вперебой, впихнуть, впросонках, впрямь, впустую, временами (иногда), всласть, всплакнуть, вспомянуть, встряска, всухомятку, выволочка, газировка, гибель (много), глазастый, глядь, гм, гнильца, говорун, голубчик, гора (много), грохнуться, грошовый, грузнеть, ни гу-гу, гуртом, давай (он давай кричать), давненько. Прекрасные слова. Помета разг. их не порочит. Помета предупреждает: лицо, с которым вы в строго официальных отношениях, не называйте голубчиком, не предлагайте ему куда-нибудь его впихнуть, не сообщайте ему, что он долговязый и временами ворчун… В официальных бумагах не употребляйте слова глядь, всласть, восвояси, грошовый… Ведь разумные советы. Но это, отметим, не диалектизмы и не жаргонизмы. Аналогично просторечье английское и американское, хотя язык этот и более кодифицированный. Велико вторжение в разговорный язык общего жаргона (термин и понятие разрабатывались Е.А. Земской в связи с созданием соответствующего словаря на материале русской разговорной речи). Просторечие вместе с народными говорами и жаргонами составляет устную некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации – общепонятный народно-разговорный наддиалектный язык. Известна проблема литературного просторечия – служащего границей литературного языка с народно-разговорным языком особого стилистического пласта слов, фразеологизмов, форм, оборотов речи, объединяемых яркой экспрессивной окраской «снижености», грубоватости, фамильярности. Недаром сленг называется поэзией обыденного языка. Наряду с просторечными словами входят и диалектизмы и жаргонизмы, утратившие свою локальную и социально ограниченную прикрепленность Исследования вышеуказанных феноменов позволяют отчетливо видеть новый ракурс языковедения – перевыражение социальности в языке и формирование языком социальности и культуры.

Сниженность языка может иметь стилистическую функцию – выступать в качестве актуализации в тексте. Характерно, что на арготизированном языке заговорил новый кинематограф: базар, крутой, мочилово, брателло, грохнул. Важна только уместность такого языкового знака. Характерный молодежный сленг большинством слушателей воспринимается как оригинальное стилистическое явление: стебаться, приколист, зажигать, колбаситься, препод, гасилово, стипуха. Трюизмом стала мысль о том, что при помощи языковой игры, сленга например, английский язык пытается защититься от своей всеобщности в ее обедненной прагматической интернациональной версии. Социологи спорят, и считают, что в современном русском обширное заимствование, прежде всего, арготизмов – результат социальный процессов (криминализация) и пропаганды этой языковой нормы. Обращает на себя внимание проблема замусоренности речи тюремными арготизмами и роль уголовного жаргона в новоязе. Как разговаривать с представителями финансовых структур, М. Арбатову однажды инструктировал один генерал: «Когда пойдешь разговаривать с крутыми, объясняй им так: «За вами – синие, за нами – спецура. Вы – в семье, мы – в семье. Ну зачем двум семьям ссориться из-за какой-то депутатской корочки? Я ни слова не поняла, но стонала от удовольствия». В современном повседневном языке россиян характерны широкое заимствование элементов рекламы, слоганов, политического новояза. Возрастает личностное начало в речи, активнее взаимодействуют книжная и разговорная речь, наличествует языковая игра («Любишь кататься – катись на фиг»), юмор (о серьезных вещах говорим с улыбкой), карнавализация, при этом не экономится понимание (из подтекста игру необходимо понимать), наличествуют элементы коллективного языкового сознания (презентемы, логоэпистемы, лингвокультуремы, фигуры знания, интертекстемы). Вот как шутит современный русский язык: У Клары клиринг, а у Лизы лизинг. Деньги не пахнут, потому что их отмывают. Для сегодняшнего состояния языка, вырвавшегося из-под спуда запретов и нормирования, характерным оказалось жонглирование прецедентными текстами (логоэпистемами), карнавализация, творческое начало. Творческое начало проявляется в создании иронических неологизмов: катастройка, лжурналист, попу-лизатор, прихватизация, Садомное кольцо, мэриози, карга. Характерна снисходительность языка к чужим словам, перестраиваемым при помощи норм родного языка: видик, сидюшник, бмвушка, Емеля. Лингвоцентризм присущ даже жаргону как отражение рефлексии над языком; лингвокреативность присуща даже неологизмам: аська, батоны, винды, варез, винт, доска, ламер, юзер, мать, мастдай (mustdie), оффтопик, пень, писюк, прокси, рулез, сидюк.

Политическая риторика тоже играет с прецедентными текстами массовой культуры – появляются бушизмы, фразы, делающие запоминающиеся выступления первых лиц России, ярких публичных карнавальных политиков. Грубость на отечественном телевидении («У кого нет миллиарда – пусть идет в ж***. Ну все, главное слово прозвучало»), запоминающиеся фразы (лягу на рельсы; нАчать, процесс пошел, раздрай, мочить в сортире, жевать сопли) можно также рассматривать как стремление к актуализации. Юмор чувствуется во фразеологии и в паремиологии, да и вообще в коллоквиалистике. Вспомним все эти «хорошенького помаленьку», «собака лает – ветер носит», «дай бог Вашему теляти да волка съесть», «накось, выкуси», «за семь верст киселя хлебать», «лаптем щи хлебать», «хрен вам», «крыть было нечем», «хоть кол на голове теши», «дать стрекача, деру», «загвоздка», «показать кузькину мать», «пора и честь знать», «пропустить рюмочку», «как ни крути», «доброе слово и кошке приятно», «ну завел шарманку», «нечего канитель разводить» , «попасть под чей-то башмак», «чтобы все плясали под его дудку», «подкатить к кому-либо», «на дармовщинку», «халява», «попасть на язычок», «не давать спуска», «руки коротки», «назвался груздем – полезай в кузов», «шабашить», «на карачки», «от горшка два вершка», «шалишь», «лопух», «обжулить», «ты у меня смотри». Юмор – явление, имплицитно присущее сленгу: «колеса», «sky pilot» = священник. Более того, все эти явления обладают семантической иррадиацией – «заряжают», стилистически окрашивают контекст. Оценочность постоянно присутствует в блогах, написанных на олбанском: возбуждение животного потреотизма, порадировать, мундаки, нипайду, пшел вон, чуня. Это не фонетическое письмо, а намеренное искажение языка, его крайние формы искажения, метаирония над грамотностью.: туд вместо тут, пачиму вместо почему, остаецца, христаматийный, фелософия, тродиция, афтор, кисларод, дагадацца, нихачу, фупазор, мысли вазникайют в маей измученной навасями галаве, вофсе нед, кетайский школьнег, красавчег и даже песдетс. Иные падонки уже становятся культовыми персонажами. Этот сленг называют олбанским. На сайте udaff.ru «тусуются» тысячи человек ежедневно. Есть мнение, что любой текст, написанный на языке падонкофф, теряет агрессию и пафосность. Ведь чувствуются элементы иронии: почетайте, я запейсал, пшел нах, чмовый тролль, диссиденты, мля, ипанутцца можно, онегдоты, жадноклассники, ну вот нах спрашиваеЦЦа. Плюс создается впечатление о криптолалической функции такого языка для посвященных: я сабж разлочил, каменты отключаю, поскольку откоментились все уже, под катом–фотки к посту, френдлента, имхо, к-а, под катом лидочки опять флешмоб, в ютубе. Блогосфера воспринимается как пространство прайваси и свободы, простирающееся, как известно, пока оно не нарушает свободы другого, не идет на преступления, предусмотренные УК. Оценочность постоянно при-

сутствует в сообщениях: возбуждение животного потреотизма, порадировать, мундаки, нипайду, пшел вон, чуня. Показательные поползновения к регламентации общения в Интернете не находят поддержки, и – что самое отрадное – техническое базы регулирования этого общения. Полагают, что неумеренный мат в албанском звучит даже нежно. Некоторые исследователи пишут, что идеология падонкофф строится на отрицании образования, стремлении к оригинальности и протесте против несвободы. Вот такой коктейль. Под редакцией С. Минаева выходят сборники прозы падонкофф (феномен «Литпром»). За последние годы в связи с тем, что массовая культура стала проводником политики культурного империализма, язык в целом, а именно пласт молодежной лексики и жаргона обогатились следующими прописавшимися транслитерированными и не всегда приспособленными по форме к нормам русского языка заимствованиями: Бишура (от англ. be sure – тест на подтверждение беременности, от надписи на упаковке); сейшн, беби, найсовый, апгрейдить, аскер, аскать, байкер, байк, берздей, бестовый, беспрайсовый, блэковка, блэк, бразер, брейкер, бэксайд, бэнд, задринчить вайну, вайф, винды, виндовский,войс («Войс был молодой, звонкий, веселый»), выдринкать, герлы, гуд, даун, дарлинг, дрвайвер, драйв, дринкать, дэнс, заинсталлить, задринчить, заслипать, засэйшенный, зафачить, трузера на зипперах, ивнинг, интерсейшен, икскьюз,искейпнуть,кантри («Поехали на кантри!»), крейза, крейзихаус, лайкать, лейбл, мани, мессидж, миксовать, милитэр, мэновый, мэйкаться, мэйло, найтовать, нью-вейвщик, олдовый, отпринтить, отфачить, отфэйсовать, парента, пати, перенайтать, пипл, пипловый.поспикать, прайзовый, прайс, проаскнуть, пэрэнс, реинсталит, рейв, релакснуться, ремикснуть, рингануть, рейвовать, рум.сайд, сайз, флет, бег,скин, сконнектиться, смоук, спикать, спикать, стейс, стритен-герл, тэйбл, тин, трэшер, фазер-мазер, фак-сейшн, файновый, фэн, фейс, френд, форэвер, форин, фейсушник, хич-хайк, шузы. Характерна специфическая манера речи – американизированные интонации типа rising tune, характер обращения СМИ и других отправителей публичной речи со своей аудиторией (пиплы, хай, хавать будем) – неуважительный, порой агрессивный, вызывающий негативную ответную реакцию «адресата», к которому речь обращена Просторечие вместе с народными говорами и жаргонами составляет устную некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации – общепонятный народно-разговорный наддиалектный язык. Литературное просторечие – служащее границей литературного языка с народно-разговорным языком – особый стилистический пласт слов, фразеологизмов, форм, оборотов речи, объединяемых яркой экспрессивной окраской «снижености», грубоватости, фамильярности. Недаром сленг называется поэзией обыденного языка. Наряду с просторечными словами

входят и диалектизмы, и жаргонизмы, утратившие свою локальную и социально ограниченную прикрепленность. Приведем примеры эквивалентных соответствий сниженных (типичных для просторечья) и разговорных явлений: Накось – выкуси = No frigging away = You can whistle for it = Like hell I will = Fat chance. За семь верст киселя хлебать = To go all that way on a wild goose chase Хоть кол на голове теши = It’s like talking to a brick wall, а не дословный перевод Not even if you hew a fence picket on his/ her head. Возможен вариант: There’s no way to beat it into his thick skull. Фразеологизм дать стрекача имеет эквивалент to take to one’s heels = to beat a hasty retreat Пора и честь знать будет выглядеть как You ought to know where to stop = your time is up = enough is enough To wet one’s whistle = пропустить рюмочку, а to like one’s drop = прикладываться к рюмке Мы справедливо выделяем коллоквиальность на уровне слова (пигалица, подишь-ты, портки, клевый, a snag = загвоздка) и на уровне речения (Don’t overdo a good thing = хорошенького понемножку). Широко число случаев наличия ряда эквивалентных соответствий с разными техниками передачи коллоквиальности: Хрен вам = fat chance = you can whistle for it = I’ll see you in hell first Показать кузькину мать = to make things hot for sbd = To show sbd who’s boss Хрен с тобой = To hell with…= Who the hell cares… Как ни крути = Like it or not = Like it or lump it = There’s no getting around it Помилуйте = For heaven’s sake = dear me = Why, no Скажите = You don’t say! The idea! Fancy that now! Well, I’ll be hanged! How do you like that! Должному обсуждению в связи с проблемой разговорности подвергаются вульгаризмы, грубости, обсценизмы, общий жаргон. В лингводидактике мы традиционно обращаем внимания на средства создания колловиальности: ♦ Общий жаргон: When it comes to drinking, he’s a real pro = Не дурак выпить. ♦ Синтаксические: Пиши пропало = You can forget it You’ve had it = It’s as good as lost. Ты у меня смотри = Careful what you do or else. ♦ Лексические Ишь ты, шустрый какой = Aren’t you smart! Ишь! = See! Fancy that! Шалишь! = It won’t work! Snooks! Nuts to you! ♦ Ирония:

Хорошенькое дело = I like that = Isn’t that just dandy = A fine state of affairs. ♦ Метафорические: Чего зубы скалишь = What are you snickering at? Цап-царап его, голубчика = They’ll up and grab the dear old. Где тебя нелегкая носит = Where the hell have you been. Руки коротки = Sbd’s reach is too short. ♦ Тавтология: Слушайся без никаких = Do as you are told ♦ Паремиологические: Шила в мешке не утаишь = Murder will out Какими судьбами = What wind brings you? Без мыла в душу влезет = to worm one’s way into sbd’s good graces Назвался груздем – полезай в кузов = In for a penny, in for a pound Интерес представляет овладение всеми формами коллоквиальности – прежде всего лексической. Goof off = халтурить, филонить This is a fine place to goof off. Работа здесь – не бей лежачего. Второе значение, особенно в американском языке Goof off = дурачить, морочить голову. Халтурить в значении создавать некачественную, халтурную продукцию = potboil. Халтурить в значении сачковать, уклоняться от обязанностей = skive Жлоб будет иметь множество эквивалентов с разными оттенками redneck, hillbilly, hick, yahoo, country bumpkin. Важен регистр неформального языка, – те слова и выражения, которых избегают в письменной речи. Как специально применяемые слова, так и особые значения общеупотребительных слов buy в значении believe, pick up в значении нахвататься. В устной речи встречается насыщенная идиоматика: Sam is a cool cat. He never blows his stack and flies off the handle. What’s more he knows how to get away with things. Разговорный язык вестернизированных героев романов С. Минаева пересыпан английскими словами. Вот типичные речи и воспоминания из детских гламурного журналиста: Лижешь задницы придуркам из центрального офиса. Выгуливаешь их по клубам, чтобы они подтвердили твою лояльность компании и написали правильный report…а потом твоя, типа, девушка еще и выговаривает тебе за это! Fuck, а не для вашей ли совместной жизни ты крутишься , как сраная белка. Наркотики – одна из тем романа и среды, которая в нем показана. В повествовании фигурируют Берроуз, психоделический мир «Trainspotting», постоянные аллюзии к музыке и музыкантам, не чуждым наркотическим трансам. Автору удалось честно сказать, что наркотики присутствуют в

этом мире – здесь все разнюхиваются кокаином. В романе представлен юмор наркоманов: Утром к тренеру, вечером к дилеру. Если есть собутыльники, то должны быть и содорожники. Первое слово дороже второго? – Кока-кола. Нехорошо юзать чужие шутки. Подростковые воспоминания одного из героев – воспоминания о том, как посмотрели «Jurassic Park» а потом впервые обожрались ЛСД. Постоянен в описаниях сленг наркоманов – нюхать кокос, винтиться, сделать сниф… Характерны и сложные образцы игры слов, интертекста, часто макаронического – признак городской культуры российского мегаполиса: Как закалялся «style». Попутно выявляется новый феномен – сниженной разговорности, порой весьма остроумной. Современный разговорный язык определенной социальной страты привнесен в и беллетристику. Приведем примеры из той же книги: погоняло, тусовка, расфуфыренные мудаки, их будет переть, они их будут жрать, чел, кидалово, завязки, бесперспективняк, в целом весь этот кадреж мне кажется каким-то фальшивым и лажовым, я сижу чуть менее бухой, иметь с ней секс мне совсем в падлу, догоняюсь «советским шампанским», цепляет папика, не по кайфу, покрасть попутно у глупых френчей деньги, а там посмотреть, разводят, мне на мыло. Изменяющаяся русская языковая реальность XXI века отразилась в лексикографии. Из печати вышли новые словари [Англо-русский толковый словарь американского разговорного языка, 1999; Краткий словарь американского сленга и разговорных выражений, 1997; Назарян, 2002; Никитина, 2002; Словарь американских идиом А. Маккея, 1997; Longman Dictionary of American English, Longman Idioms Dictionary, Ripert 2000]. Отметим некоторые теоретические проблемы лексикографии при работе с ними. Проблема коллоквиальности (разговорности) – разновидности устной литературной речи, обслуживающей повседневное обиходно бытовое общение и выполняющей функции общения и воздействия. Как форма существования литературного языка разговорная речь характеризуется основными его признаками (наддиалектностью, устойчивостью, нормативностью, многофункциональностью). Проблема просторечия, которое вместе с народными говорами и жаргонами составляет устную некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации – общепонятный народно-разговорный наддиалектный язык. Проблема литературного просторечия, служащего границей литературного языка с народно-разговорным языком – особый стилистический пласт слов, фразеологизмов, объединяемых яркой экспрессивной окраской «снижености», грубоватости, фамильярности.

Проблема сленга, который называют поэзией обыденного языка. Наряду с просторечными словами входят и диалектизмы и жаргонизмы, утратившие локальную и социально ограниченную прикрепленность. Проблема кодифицированности языка (его степень разная, например, в английском и русском). Проблема вторжения в разговорный язык «общего жаргона». Жаргонизированность просторечия молодого поколения. Просторечие насыщено жаргоном, общим жаргоном. Жаргон заполонил СМИ, литературу. Подчеркивается тщета запретительного регулирования в сфере культуры речи. Лингвоцентризм современного молодежного жаргона. Право жаргонизмов быть лексикографически описанными и лингвистически исследованными не подвергается сомнению. При изучении общемолодежного жаргона, складывавшегося в конце 1980-х и начале 1990-х годов, а также языка различных групп молодежи, а именно музыкантов, диггеров, путешественников автостопом, байкеров, спортивных фанатов и многих других – обращают на себя внимание как метафоризация и переосмысление (семантические способы), так и транслитерация английских слов. Проблема жаргонизмов в связи с фразеологизмами: жаргонизмы обрастают новыми значениями, рождают фразеологизмы. Проблема языковой игры и ее регистрации лексикографами: трюизмом стала мысль о том, что при помощи языковой игры, сленга национальный язык пытается защититься от своей всеобщности в ее обедненной прагматической интернациональной версии. Проблема каламбурных трансформациий («Экспериментальный словарь русских антипословиц»). Ряд терминов переосмысляется в языковой игре. Результаты варваризации в языке вовлекаются в процесс построения жаргонизмов: «черный нал», «маржа» (“margin”), «карга» (“cargo”). Проблема сфер употребления языка: академическая подготовка совершенно не подходит к закусочной, улице, бейсбольной площадке. Проблема динамики языковой стихии: наблюдаем в современном русском нагромождения ненужных варваризмов, калек, сниженной лексики. Вульгаризация речи – широкое проникновение русского арго во все слои общества, во всякие дискурсы – таящее опасность современное явление. Велика частота жаргонизмов. Проблемы метафоризации в арго, в профессиональном (военном) сленге. Интересны идеи прозрачности переноса и криптолалии, эмотивности и экспрессивности, выявленных на примере анализа лексики изучаемой сферы. Любопытна схема, показывающая взаимообмен компонентов языка – тем более, что сегодня «бытование арготизмов в литературном языке» (и их засилье) обсуждается с парламентской трибуны и представляется серьезной социолингвистической проблемой. Наметки этнокультурной специфики метафоризации могут быть продолжены в самостоятельных исследованиях.

Процесс детабуизации табу. Соотношение мата и обсценного, эвфемизмы и мат. Проблема стилистической дифференциации описываемого материала. Весьма субъективна оценка экспрессивных и других коннотаций. Проблема общей системы доминантных помет: обсц.. прост., вульг.-прост, грубо-прост., жарг., бранно, пренебр., одобр., неодобр. Демократизация языка СМИ. Лексика деклассированных элементов – преступников различных категорий, нищих, бродяг, проституток – складывавшаяся на протяжении длительного времени впервые перешла в литературный язык: барахольщик, забивать бабки, шопник, начальничек, защитничек, болван, гад, злыдень, зуботычка, канать, шухер, атас, бакланить, бардак, беспредел, блат, бодяга, бочку катить, буза, вешать лапшу, стучать, жлоб, за бугор, засыпаться, жить на игле, играть на руку, клево, кодла, шарашкина контора, концы в воду, отбросить коньки, крыть нечем, ксива, до лампочки, лапша на ушах, липа, олух, лох, клевый маз, держать мазу, наводить марафет, мент, мусор, на ходу подметки рвет, ништяк, братва, ноги делать, очки втереть, под колпаком, права качать, брать на пушку, расколоться, бить сачка, свой в доску, стоять на стреме, сука, дешевка, тусоваться, туфта, тырить, финт ушами, чмо, шалашовка, шалман, шмон, шпана, гнать. Приглядимся к этим словам. Многие из них часто встречались нами в прессе, прекрасно входили в броские заголовки газет (особенно желтых, таблоидов, тяготеющих к сенсациям), представляются естественными в речи «поп-звезд», других часто мелькающих на телеэкране публичных персонажей. Многие слова стали заголовками фильмов последних лет. Они деэтимологизировались, воспринимаются как естественные в речи современных носителей языка, не оскорбляют речевое достоинство говорящего и слушающего. Арго же исполняет роль сигнализации «Я – свой», «Я – продвинутый», «Что мне до мещанских предрассудков». Велика частота жаргонизмов, слов стилистически сниженного характера. (Дунька, бык, чмо, капуста). Из компьютерного сленга заимствуются постоянно: киборда, клава, апгрейд, бродилка, бросить на свой адрес, виндЫ, винт, виснуть, железо, кликнуть, мама, пентюх, печаталка, стрелялка, форточки, хакер, юзер. Специфика оценки в сленге характеризуется своеобразием: Отпад! Вещь! Круто! Крутизна! Классно! Ништяк! Супер! Вау! или Отстой! Фигня! Фуфло! По фигу! По барабану! На этом арготизированном языке заговорил новый кинематограф: базар, крутой мочилово, брателло, грохнул. Характерный молодежный сленг воспринимается как оригинальное стилистическое явление: стебаться, приколист, зажигать, колбаситься, препод, гасилово, стипуха. Продемонстрированный материал и источники убеждают в плодотворности исследования маргинальных явлений не per se, но и как проливаю-

щих свет на функционирование языков, обогащающих наши представления о репертуаре современной языковой личности. Библиография Англо-русский толковый словарь американского разговорного языка / Сост. R.M. Harmon. – М., 1999. Бушев А.Б. Наука о языке и вульгаризация речи в СМИ // Российская наука и СМИ. Сб. статей / Под. ред. Ю.Ю. Черного. – М., 2004. Бушев А.Б. Cовременные особенности языка российских СМИ (социолингвистические заметки) // Вестник ЦМО МГУ, № 5.Часть 1–2. Филология. Культурология. Методика. – М., 2005. Глазунов С.А. Новый англо-русский словарь современной разговорной лексики. – М., 1998. Глухова М.А. Метафоризация в арго. АКД. – Тверь, 2003. Голденков М.А. ОСТОРОЖНО! HOT DOG! Современный активный ENGLISH. – М., 2000. Голденков М.А. STREET ENGLISH. Для ленивых, для неусидчивых, для тех, кто не знает английского. Для тех, кто думает, что его знает. – М., 2003. Грачев М.А., Мокиенко В. М. Историко-этимологический словарь воровского жаргона. – СПб., 2000. Краткий словарь американского сленга и разговорных выражений / Сост. А.В. Бушуев и др. – Смоленск, 1997. Матюшенков В.С. Словарь английского сленга. Особенности употребления сленга в Северной Америке, Великобритании и Австралии. – М., 2002. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Толковый словарь языка Совдепии. – СПб., 1998. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Словарь русской брани (матизмы, обсценизмы, эвфемизмы). – СПб., 2003. Назарян А.Г. Словарь устойчивых сравнений французского языка. – М., 2002. Никитина Т.Г. Словарь молодежного сленга. – СПб., 2002. Панов М.В. Современный русский язык. – М., 1985. Словарь американских идиом А. Маккея. – СПб.,1997. Словарь современного сленга Тони Торна. – М., 2000. Словарь американских идиом А. Маккея. – СПб., 1997. Longman Dictionary of American English. –1997. Longman Idioms Dictionary. – 1998. Ripert P. Dictionnaire des citations de langue francaise. – Paris, 2000. Skrebnev Yu.M. Fundamentals of English Stylistics. – M., 1994.

ОБЩЕСТВЕННОЕ ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ И ИННОВАЦИОННЫЙ МЕДИАКОНЦЕПТ: ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКИЕ ПАРАМЕТРЫ АНАЛИЗА А.А. Ворожбитова (г. Сочи), Н.И. Пермякова (г. Анапа) В ходе исследования нами были собраны ассоциативные реакции местных жителей на стимулы – ключевые слова, репрезентирующие событийный медиаконцепт «Олимпиада в Сочи», их развернутые высказывания, а также корпус контекстов СМИ, формирующих общественное мнение в условиях социокультурной инновации. Данный эмпирический материал отражает специфику дискурсивного пространства Сочи как города-курорта федерального значения, получившего статус олимпийской столицы. Систематизация и анализ разнообразных типов контекстов, репрезентирующих концепт «Олимпиада в Сочи» в ментальных представлениях региональной языковой личности – как «рядовых» жителей, так и журналистов, являющих собой профессиональную языковую личность, в устной и письменной формах речевой коммуникации, послужили формулированию ряда обобщений теоретико-методологического характера. В результате проведенного исследования сделаны выводы о проявлении определенных принципов и закономерностей состояния и функционирования общественного языкового сознания на региональном уровне в условиях масштабной социокультурной инновации с неоднозначными социальноэкономическими и экологическими последствиями: Лингвориторический принцип структурного единства регионального дискурсивного пространства, общественного языкового сознания, приемов риторического воздействия дискурса СМИ и других смежных речемыслительных феноменов в рамках трех групп лингвориторических параметров (пафосно-вербально-элокутивных, логосно-тезаурусно-инвентивных, этосно-мотивационно-диспозитивных) и одновременной объективной поляризации интерпретаций внедряемой социокультурной инновации с неоднозначными социально-экономическими и экологическими последствиями по антитезисной модели топа «противопоставление». Бинарный принцип основных форм репрезентации в общественном языковом сознании той или иной инновации в качестве одноименного концепта: мнения граждан / позиции СМИ – как продуктов речемыслительного процесса двух составляющих совокупной региональной языковой личности: профессиональной (журналистское сообщество, транслирующее установки правящих сил) / непрофессиональной («рядовые» граждане, мыслящие в рамках структуры концепта-инновата: а) исходя из личных наблюдений и опыта; б) в рамках пропагандируемого медиаконцепта). Масс-медийный принцип ведущей роли СМИ в оценке и интерпретации социокультурной инновации для общественного языкового сознания, корреляции характеристик региональных СМИ в аспекте свободного выбора

точки зрения при освещении того или иного медиаконцепта и широты репертуара мнений граждан. Этосный принцип социальной перцепции как функционирования общественного языкового сознания на базе инвариантной когнитивной структуры «социальное восприятие», которая в условиях внедрения социокультурной инновации с неоднозначными последствиями поляризуется в лексико-семантическом наполнении структуры одноименного концепта по антитезисному принципу «Добро (польза) / Зло (вред)», реализуя топ «противопоставление». Логосный принцип проектно-образного характера социального мышления в концептуальном поле внедряемой инновации с учетом генетической связи общественного языкового сознания с когнитивной структурой «воображение», репрезентируемой на уровне дискурса когнитивной структурой «речь», что обеспечивает реализацию мыслеформирующей функции на базе медийных технологий. Пафосный принцип социального аффекта как опоры иррациональной аргументации общественного языкового сознания на инвариантную когнитивную структуру – «социальные чувства», которые в условиях социокультурной инновации с неоднозначными последствиями поляризуются по антитезисной модели «Положительные / отрицательные эмоции, чувства и обусловленные ими языковые коннотации». Инвентивный принцип дифференциации лексико-семантического поля концепта-инновата с выделением базовых инвентивных сегментов как опорных пунктов вариативных интерпретаций действительности в позитивном / негативном ключе. Диспозитивный принцип выдвижения инвентивных сегментов: а) наиболее характерных для периодов прогнозирования инновации и ее реального внедрения (временной аспект архитектоники регионального дискурса в аспекте концепта-инновата); б) наиболее показательных с точки зрения избранной коннотативной доминанты, мелиоративной или пейоративной, для интерпретации концепта-инновата в положительном или отрицательном ключе (интерпретативный аспект архитектоники регионального дискурса). Элокутивный принцип насыщения структуры концепта-инновата лексемами с положительными / отрицательными коннотациями в аранжировке (для СМИ) тропов и фигур как специализированных средств речевого воздействия в рамках вербализации инновационного фрагмента действительности в избранном интерпретационном ключе. Антрополингвистические принципы обусловленности общественного сознания содержанием уровней структуры коллективной (совокупной региональной) языковой личности: Прагматический принцип включения мотивационного спектра интерпретационного вектора инновации на уровнях личного / регионального / государственного / мирового масштаба в той или иной корелляционной

иерархии (приоритет личных интересов / приоритет престижа страны; «добровольно-принудительный» характер инновации для части населения и др.). Тезаурусный принцип объективации вводимой инновации путем ее репрезентации в форме одноименного дискуссионного концепта на лингвокогнитивном уровне коллективной языковой личности. Ассоциативный принцип наполнения поляризованных интерпретационных вариантов репрезентации лексико-семантического поля концептаинновата на вербально-семантическом уровне коллективной языковой личности. Исследование в рамках лингвориторической парадигмы стратегии и тактики СМИ в формировании общественного мнения в условиях социокультурной инновации с неоднозначными социально-экономическими и экологическими последствиями (на примере Зимней Олимпиады 2014 г. в Сочи) позволило сделать следующие общие выводы: Лингвориторическая стратегия региональных СМИ в формировании общественного мнения заключается в целенаправленном, «векторном» продуцировании концентрированного спектра ценностных смыслов коллективной языковой личности реципиента в избранном идеологическом ключе, включая этосный, логосный, пафосный аспекты. Оно осуществляется путем конструирования в рамках топоса «противопоставление» (инвентивный уровень) и глобальной фигуры антитезы (элокутивный уровень) посредством риторического выдвижения (диспозитивный уровень) различных аспектов привлекательнопозитивного или отталкивающе-негативного имиджа предстоящего события (Зимние Олимпийские игры 2014 г.). Соответствующая вариативная интерпретация действительности внедряется в сознание коллективного реципиента на всех уровнях структуры региональной языковой личности – вербально-семантическом, лингвокогнитивном, мотивационном – с помощью различных приемов риторического воздействия, системно организованных в рамках лексико-семантического наполнения структуры медиаконцепта «Олимпиада в Сочи», насыщаемого положительными (мелиоративными) или отрицательными (пейоративными) коннотациями. Лингвориторические тактики региональных СМИ, в соответствии с тремя этапами универсального идеоречевого цикла «от мысли к слову», распределяются на три группы: инвентивная, диспозитивная, элокутивная тактики – направленные на получение наибольшего (с точки зрения воздействия на реципиента) коммуникативного эффекта в масштабах региона: Инвентивная тактика печатных СМИ направлена на дифференциацию лексико-семантического поля концепта «Олимпиада в Сочи» на необходимое и достаточное количество инвентивных сегментов, раскрывающих социально значимые содержательные пласты концепта и продуцирование достаточного количества микротем и числа ключевых слов-репрезентантов в публицистических контекстах для раскрытия событийного концепта

«Олимпиада в Сочи» в газетно-журнальном медиапространстве в рамках избранной (положительной или отрицательной) интерпретации действительности. При положительной интерпретации ракурс подачи отдельных негативных моментов формируется с позиций их в целом несущественного и легко устранимого характера, выполняя функцию придания объективности изложения. При отрицательной интерпретации положительные стороны социокультурной инновации нивелируются посредством акцентирования негативных проявлений, связанных с реализацией олимпийского проекта. Диспозитивная тактика региональных СМИ базируется на активизации и выдвижении в рамках общей архитектоники дискурса масс-медиа определенных инвентивных сегментов в тот или иной временной отрезок. В период 2005–2007 гг. на первом плане находится инвентивный сегмент «Заявка», где превалируют стилистически нейтральные лексемы; в период 2007–2010 гг. представлен полный спектр базовых инвентивных сегментов (двенадцать) как опорных пунктов вариативной интерпретации действительности, с точки зрения репрезентации событийного концепта «Олимпиада в Сочи» лексемами с положительными / отрицательными коннотациями. При этом в положительном интерпретативном ключе диспозитивному выдвижению в большей степени подвергаются такие инвентивные сегменты, как «Федеральная власть», «PR-деятельность», «Спорт». В отрицательном интерпретативном ключе выдвигаются на первый план инвентивные сегменты «Региональная и местная власть», ««Сочинцы», «Экология». Остальные инвентивные сегменты имеют сбалансированную коннотативную составляющую, т.е. включают лексемы как с положительными, так и с отрицательными коннотациями. Элокутивная тактика региональных СМИ в период 2007–2010 гг. базируется на использовании разнообразных приемов риторического воздействия, направленных на создание выразительного публицистического текста (уровень коммуникативной деятельности) с эксплицированной коннотативной доминантой (уровень языковых операций: лексический аспект). Элокутивная составляющая на уровне текстовых действий, более разнообразная в письменных текстах, представлена рядом тропов и фигур и реализация которых в устной речи респондентов отсутствует (сравнение, градация, умолчание и др.). Выявление базового ядра и периферии, или интегральных компонентов и дифференциальных признаков, в двух формах репрезентации общественного языкового сознания в условиях социокультурной инновации – на основе сопоставления устной формы (результаты анкетирования респондентов) и письменной формы (корпус контекстов СМИ) продуктов речемыслительного процесса региональной языковой личности, содержащих лексемы-репрезентанты событийного концепта «Олимпиада в Сочи», позволило сделать следующие общие выводы:

Как в устных реакциях респондентов, так и в письменных журналистских текстах широко представлено базовое ядро (интегральные компоненты) событийного концепта «Олимпиада в Сочи», включающее: 1) образный компонент: а) перцептивный: многолюдность, огромные спортивные комплексы; б) когнитивный: спорт, актив, футбол, прогресс, иностранцы; 2) интерпретационное поле: а) оценочную зону: реакции с положительными коннотациями (превалируют): отлично; здорово, Оле – Оле – Оле! Россия, вперед!; спорт надо развивать; оздоровление нации; внимание всего мира; а также ряд реакций с отрицательными коннотациями – бред полный, этого не должно быть, эх, мечты, мечты; горе, бардак, выселение, апокалипсис; будут сносить дома; повреждение хрупкой экологии; узаконенное уничтожение Кавказского заповедника, перенаселение, выселение жителей, страдающие души и др.; б) утилитарную зону: олимпийские объекты останутся жителям, это способствует развитию круглогодичного курортного сезона, а значит и материальное состояние местных жителей улучшится; прибыль от приезжих; достойная зарплата + стабильность; в) регулятивную зону: развитие инфраструктуры; поступление денег в казну города; обмен опытом; г) социально-культурную зону: город станет красивее; развитие туризма на международном уровне; теперь мы сможем позиционировать Сочи на международном рынке спортивного туризма; д) энциклопедическую зону: международный уровень, спортивные соревнования, олимпийские объекты; е) паремиологическую зону: не было печали, залезли не в свои сани. К периферии (дифференциальным признакам реакций респондентов и контекстов СМИ) событийного концепта «Олимпиада в Сочи» нами отнесено следующие особенности: 1) информационное содержание контекстов СМИ шире, так как включает те инвентивные сегменты, которые не представлены в реакциях респондентов («Федеральная власть», «Заявка»); 2) информационное содержание контекстов СМИ характеризуется вариативностью коннотаций, в отличие от реакций респондентов, фиксирующих, например, однозначное восприятие таких инвентивных сегментов, как «PR-деятельность» – положительное (повышение престижа РФ); «Экология» – отрицательное (уничтожение природы). Так, в СМИ, наряду с положительными и отрицательными, наблюдаются стилистически нейтральные контексты, а в реакциях респондентов при анализе аргументированного ответа наблюдается либо положительная, либо отрицательная оценка. Нейтральные же реакции (мне все равно, мне это безразлично, это меня не интересует и др.) присутствуют только в контекстах без аргументации, в противовес реакциям с положительными (отлично, здорово, супер и др.) и

отрицательными (ужас, катастрофа, полный бред, кошмар и др.) коннотациями. Результаты анализа позволяют заключить, что совокупная профессиональная языковая личность (представители журналистского сообщества) и совокупная непрофессиональная языковая личность («рядовые» сочинцы) образуют единый феномен – «совокупная региональная языковая личность», которая включает признаки двух составляющих. При характеристике проявлений совокупной региональной языковой личности топ «противопоставление» используется в качестве инвентивной основы исследовательского дискурса на двух уровнях: во-первых, лежит в основе лингвориторического сопоставления письменной и устной форм существования общественного языкового сознания; во-вторых, задает два полюса вариативных интерпретаций действительности с соответствующими коннотативными доминантами – положительный и отрицательный. В целом инновационный медиаконцепт «Олимпиада в Сочи», будучи ярким долговременным информационным поводом для региональных СМИ, тематической доминантой для журналистов и читателей, оказался представлен многочисленными контекстами как с положительной, так и отрицательной эмоциональной окраской. Региональная языковая личность оперирует тремя видами лексем: с положительными коннотациями, с отрицательными коннотациями, со стилистически нейтральными лексемами. Последняя группа реакций характерна для публикаций периода олимпийской гонки. Произошедшее после присвоения олимпийского статуса в период 2007–2010 гг. деление контекстов на две группы (с положительной / отрицательной коннотативной окраской) оказывает влияние на читателей, формируя общественное мнение. ЯЗЫКОВАЯ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ КОММУНИКАТИВНЫХ ФУНКЦИЙ ГЛАЗ Д.А. Герасимова (г. Иркутск) Неречевые формы передачи информации являются средством имитации в художественном тексте условий реальной коммуникации: они помогают воссоздать естественный ход диалога, дополняя его необходимыми деталями, а также используются автором для создания сложных образов и портретных характеристик персонажей. Основные коммуникативные функции глаз на материале русского языка описаны Н.Д. Арутюновой, И.Н. Гореловым, Г.Е. Крейдлиным и др. Мы считаем возможным применить классификацию, предложенную Г.Е. Крейдлиным, для концептуализации глазного / визуального поведения в английской языковой картине мира. Анализ эмпирического материала позволил выделить следующие функции глаз в коммуникативном акте: когнитивную, экспрессивную, кон-

тактоустанавливающую, контролирующую. «Одним из каналов поступления информации» в концептуальную систему сознания человека является зрительный канал, и восприятие какого-либо объекта или ситуации происходит гештальтно, отображаясь в сознании в виде его ментального образа (или концепта) [Langacker, 1999]. Выделение отдельных существенных аспектов воспринимаемых событий и их участников происходит уже в процессе познания и осмысления. Осмысливая события, человек выделяет наиболее значимые для него моменты и категоризует целое событие в терминах определенного аспекта. По глазам судят о человеке. Однако человек не может смотреть сам на себя со стороны. Для этого нужен другой, способный увидеть глаза и интерпретировать их выражение. М.М. Бахтин, рассуждая о сложности феномена смотрения на себя в зеркало, уточняет, что сложность этого явления при кажущейся его простоте заключается в том, что это есть «встреча и взаимодействие чужих и своих глаз, пересечение кругозоров (своего и чужого), пересечение двух сознаний» [Бахтин, 1997, c. 346]. Взгляд другого есть «взгляд рассматривающий». В связи с этим интерес представляет разработанная Ж.-П. Сартром феноменология взгляда в его функции «разглядывающего взора». Ж.-П. Сартр отмечал, что постигать взгляд – значит иметь сознание того, что является рассматриваемым. И не имеет значения, какой природы глаза (форма, цвет). Когда смотрит другой на человека, последний (человек) становится объектом. Сознание этого может обнаруживаться только через существование другого. И присутствие другого заставляет объект испытывать несомненную достоверность cogito, что существует для всех живых людей. Иными словами, «появление другого необходимо больше не для конституирования мира и моего эмпирического «эго», а для самого существования моего сознания как самосознания» [Сартр, 2004, c. 259]. Когнитивная функция глаз концептуализирует стремление передать глазами некоторую информацию и прочесть информацию в глазах партнера по коммуникации, ср.: «I hope we shall see you again soon», he said casually, but his eyes gave his words a meaning which she couldn’t fail to see (W. S. Maugham, p. 41). Когнитивная функция глаз заключается в получении информации, познании внутренней сферы другого человека. Например: Larry looked at me for a full minute before answering. His eyes in their deep sockets seemed as though they were trying to pierce to the depths of my soul (W. S. Maugham, p. 156). Глагол pierce в данной ситуации используется для описания глаз, которые характеризуются как пронизывающие, проникающие в глубь чего-либо, пытающиеся постигнуть что-либо. Одним из способов языковой концептуализации когнитивной функции глаз являются глаголы, раскрывающие особенности получения, передачи и обработки информации. Это глаголы речи (tell, say, ask), глаголы визуального поиска информации (scan, examine, search) и глаголы письма и чтения (write, read). Анна Зализняк выделяет одно из значений глаголов речи, ко-

торое основано на семиотическом отношении «означающее – означаемое». В контекстах с глаголами речи означающим является некоторый произнесенный текст, а означаемым – его скрытый (коммуникативный) смысл. В позиции означающего в таких контекстах с глаголами речи выступает не текст на естественном языке, а текст в более широком, семиотическом смысле. Более того, может оказаться объект и не семиотической природы, то есть сам по себе не имеющий означаемого, но приобретающий его в данном контексте [Зализняк, 2000]. Окулярное понимание дает возможность вести «окулярный разговор» [Арутюнова, 2008], подтверждением чему являются глаголы речи say, ask, посредством которых концептуализируется передача информации, ср.: And the rather sad eyes of her lean yellowish face seemed to ask: ‘Are you well-bred?’ (J. Galsworthy, p. 41); Only Maria looked at me. And her eyes seemed to say, ‘Don’t do it, Dad. Give it back’ (A. Mitch, p. 177). Зрение, в отличие от вкуса, поверхностно. Оно не проницает «внутренностей» и не видит оборотной стороны объектов. Не случайно врачи, чтобы увидеть внутренние органы человека, делают всякого рода просвечивания, ультразвуковые вторжения и вскрытия, но рентген души затруднен. Человек живет в поверхностном мире, а хочет проникнуть в его суть и, прежде всего, увидеть «насквозь» другого человека [Арутюнова, 2008]. В процессе коммуникации по глазам можно прочитать о психологическом состоянии человека, его чувствах, желаниях и намерениях. Эмоции не поддаются непосредственному наблюдению, мы получаем о них информацию, во-первых, только от самого субъекта и, во-вторых, по их внешним проявлениям. Такая двойственность эмоциональных состояний – их непосредственная ненаблюдаемость, а, с другой стороны, наблюдаемость по косвенным признакам служит основным фактором при анализе средств их описания. Таким образом, вопрос о семантической структуре обозначений эмоциональных состояний включает еще один аспект, который связан с проблемой существования особой модальной рамки, «второго порядка» [Вольф, 1989, c. 69–71], рамки «наблюдения» [Семенова, 2000, c. 136]. Это номинации наблюдателя, предикаты восприятия see, hear, notice в сочетании с номинациями «деталей» внешнего облика человека, ср.: You are thinking barnyard thoughts again. And each one saw in the eyes of the other two that they too had heard: «There must be more money! There must be more money!» (D. H. Lawrence, p. 125); I could see in his eyes that it was the gate for me [ABBYY Lingvo 12]. Когнитивная функция глаз представлена посредством глаголов зрения и глаголов «поисковой деятельности» scan, search, ср.: His eyes scanned her face, as if he sought there an answer to the problem perplexing his mind (BNC. HGV. 1363); Ruth's eyes sought out Steve as if he had the answers she needed (BNC. JY4. 129). Глазное, или, иначе, визуальное, поведение человека в ситуации общения является чрезвычайно информативным и значимым, особенно в случаях, «когда глаза говорят одно, а язык – другое, опытный человек полагается на глаза» [Крейдлин, 2002, c. 374]. О душе судят «по глазам». В глаза всматривают-

ся, как в книгу, пытаясь узнать скрытую в них, «прочитываемую» информацию о человеке, его внутреннем мире. Познать другого можно посредством «считывания» информации, «написанной в глазах» [Арутюнова, 2008]. Языковой концептуализацией этого вида когниции являются глаголы read, write, ср.: Lift up thine eyes, and let me read thy dream (A. Sillitoe, p. 132); Mothers, slowly fanning their faces, watched their daughters, and in their eyes could be read all the story of those daughters' fortunes (J. Galsworthy, p. 237). Постепенное «чтение очевидного текста» ведет к пониманию, а затем и к познанию другого человека. Экспрессивная функция связана с отражением эмоциональных состояний человека и проявлением его отношения к окружающей действительности. Эмоции осмысляются как сложно организованные системы человека [Вежбицкая, 1997; Гак, 1998; Арутюнова, 1999, 2008 Иорданская, 2003; Апресян, 2003, 2005]. Эмоция – это нечто, что переживается как чувство (feeling), которое мотивирует, организует и направляет восприятие, мышление и действие. Эмоция мобилизирует энергию, и эта энергия в некоторых случаях ощущается субъектом как тенденция к совершению действия. Эмоция руководит мыслительной и физической активностью индивида. Сторонний наблюдатель, если будет внимателен, по одной позе, по нескольким характерным движениям человека может определить, какую эмоцию тот переживает в настоящий момент [Вольф, 1989; Крейдлин, 2002; Ekman, 1985; Lakoff, 1990; 唐宋诗初读, 2000]. Люди не только чувствуют то, что они чувствуют, они вдобавок накладывают на это восприятие понимание, что представляет собой это чувство. Когда человек действует в соответствии с эмоцией, он реагирует не только на основании того, что он чувствует, но и на основании этого понимания. Эмоциональные понятия, таким образом, представляют собой наглядные примеры концептов, которые являются абстрактными и в то же время имеющие очевидную базу в телесном опыте [Lakoff, 1990, p. 487]. В повседневной жизни используется теория физиологических эффектов в значительной мере для того, чтобы на основании внешнего вида человека сообщить о том, что он счастлив или рассержен, радостный или гневный, а также для того, чтобы показать или скрыть свои эмоции. Лицо – это место симптоматического выражения чувств, внутреннего состояния человека и межличностных отношений. На лице человека отражаются многие его переживания, мысли и отношения к кому-то или чему-то [Ekman, 1975; Крейдлин, 2002]. Г.Е. Крейдлин, исследуя семиотику невербального поведения, приводит мнение П. Экмана, который считает, что по внешним проявлениям реконструируется и познается внутренний мир человека, к какой бы культуре он ни принадлежал [Ekman, 1975]. Лицевые выражения представляют собой биологически врожденные двигательные активности и служат надежными диагностическими показателями конкретных эмоций. В.А. Барабаншиков отмечает, что признаки экспрессии в отдельных зонах лица воспринимаются в первую очередь как особенности выражения глаз.

В то же время оценка действительных изменений мимики в области глаз представляется наблюдателю трудной. Исчерпывающее описание мимики в области глаз никогда не давалось [Барабанщиков, 2000, c. 235]. Глаза, части глаз и выражения глаз берут на себя особую роль в невербальном отражении человеческих эмоций и в передаче самой разнообразной информации. Экспрессивная функция глаз представлена посредством глагола express – выражать, ср.: Her eyes expressed incredulity that Anna hadn't reached the menopause (BNC. AE0. 3373); His large sunburnt face and prominent blue eyes expressed determination and excitement (BNC. APM. 321); He is almost immobile though his eyes express a thousand shades of mood (BNC. F9T. 1726). Глаза выступают важнейшим, выразительным элементом лица, и динамика и направление взгляда, изменение формы глаз свидетельствуют о внутреннем мире их обладателя. Таким образом, именно глаза – это тот инструмент, посредством которого реализуется проявление внутреннего во внешнем, способность не только видеть, но и осмыслять, концептуализировать внутреннее состояние человека, ср.: His eyes were without expression. I tried to detect grief in them. Was he hiding grief, shock or anger? (R. N. Mitra, p. 177); With her short hair and those candid frightened eyes she looked like a tall child (J. Galsworthy, p. 34). Мимика, глаза, голос и т.п. дуалистичны. Как индивидное свойство лица они устойчивы и «предметны», как «событие» (признак) – вариативны и выразительны. По «одним» глазам мы узнаем человека, по «другим» – его чувства или подаваемый нам сигнал [Арутюнова, 1999]. Перцептивнокогнитивная структура субстантива eyes обусловливает возможность представления неочевидного через очевидное, непосредственно наблюдаемое. При этом речь идет об осмыслении поведенческих реакций, внешнего вида как знаков (симптомов) «скрытой» сущности – внутреннего мира. Номинации психологической симптоматики содержат информацию о невидимых процессах, протекающих внутри тела; внешние признаки воспринимаются наблюдателем как источник сведений об эмоциональном и соматическом состоянии [Семенова, 2007, c. 78], ср.: He had firmly marked eyebrows over dark, expressionless eyes, that seemed never to have thought, only to have received life direct (D.H. Lawrence, p. 81); But the remembrance of that poor, little figure, those anxious eyes looking up at the faces of the passengers, was too hard (J. Galsworthy, p. 78). Человек учится понимать значение мимических сигналов, наблюдая за их проявлением в условиях спонтанных и непоборимых реакций: глаза людей, под которыми дрогнула земля, не могут обмануть. Семиотический аспект мимики описывается через апелляцию к ситуации-стимулу, своего рода «лидеру» класса, объединяющего все те положения дел, которые способны вызвать реакцию данного типа. Речь в таких случаях идет не об индивидуализации лица, а об интерпретации паралингвистического сигнала, взятого со стороны означаемого и со стороны содержания: ситуация-

стимул служит прежде всего ключом к идентификации эмоциональных состояний человека [Арутюнова, 1999], ср.: Your eyes express everything (BNC. CFS. 2344). Глаза и взгляд выражают настроение человека, его отношение к тому человеку, который наблюдает за говорящим, какие шаги он может предпринять в последующий момент. Выражение глаз идентифицируется по означаемому, которое обычно безошибочно улавливает наблюдатель. Эмпирический материал позволил выделить контактоустанавливающую и контролирующую функции глаз, посредством которых концептуализируется внутренняя сфера человека в языковой картине мира. Контактоустанавливающая функция – это одна из функций языка, проявляющаяся в ситуациях, в которых говорящий не стремится сразу же передать слушающему определенную информацию, а хочет лишь придать естественность совместному пребыванию где-либо, подготовить слушающего к восприятию информации, обратить на себя внимание. С помощью глаз передаются такие разнообразные по своему характеру устремления и цели, как установление контакта, приглашение присоединиться к разговору или игре, демонстрация сексуального желания и др. [Крейдлин, 2002, c. 400]. Так, женщины направляют свои глаза на мужчин, демонстрируя сексуальное желание или интерес. Мужчинам тоже свойственно такое поведение, ср.: Even sons of the country families made eyes at Tessa and danced with her whenever they got a chance [ABBYY Lingvo 12]; Any visiting player who was foolish enough to make eyes at Perdita, or disparaging cracks about Little Chef's appearance, got very short shrift (BNC. CA0. 5). Примеры выше подтверждают, что стереотипные модели глазного поведения и их невербальные реализации передают в коммуникативном акте молчаливые сообщения, стремление установить контакт и межличностные отношения. В общении вырабатываются правила поведения, цели, средства, мотивы поведения, усваиваются его нормы, оцениваются поступки, складывается своеобразная иерархия ценностей. Не удивительно, что именно в общении человек познает и переживает свою значимость. В сообщениях, сосредоточенных на адресате, на первый план выходит функция регуляции его поведения (путем побуждения к действию, к ответу на вопрос, путем запрета действия, путем сообщения информации с целью изменить намерения адресата совершить определенное действие и т.п.). Исследователи называют эту функцию по-разному: конативная (от английскоко conation – способность к волевому движению) или апеллятивная (от латинского appellare – обращаться, призывать, склонять к действию); иногда ее же называют призывно-побудительная или волюнтативная (от латинского voluntas – воля, желание, хотение) функция [Мечковская, 2000]. Контактоустанавливающая функция выражает глазами требование вербальным или невербальным способом отреагировать на переданное сообщение или же, наоборот, подавить глазами предполагаемую реакцию, ср.: I was in shower, her eyes sought out Leo’s: What happened? (E. Segal, p. 54);

Her eyes seemed to demand, What can the creeping creature want now? (Ch. Bronte, p. 220). Взгляд выполняет в коммуникативном акте главным образом функцию мониторинга, то есть представляет собой физиологическую реакцию на возникающую у говорящего потребность увеличить или уменьшить объем информации, поступающей к нему по ходу акта коммуникации. Одним из основных невербальных средств выражения контактоустанавливающей функции является direct eye/ look (прямой взгляд в глаза), а в случае, если партнер тоже выражает желание контакта или согласие на контакт, то этот смысл вербализуется глазной номинацией mutual gaze (совместный взгляд), ср.: Introduce yourself straightaway, smile, make direct eye contact and ask open questions which indicate your interest in the other person (BNC. CEF. 1689); He turned his head and gave me a direct look (D.H. Lawrence, p. 98). Посредством контакта глаз люди передают сообщения, пытаются избежать возможных высказываний партнера, которые могут быть им неприятны. С контактоустанавливающей функцией связаны намерения, цели говорящего, то есть то, ради чего он обращается к слушающему. Контролирующая функция осуществляет глазной мониторинг с целью проверки, воспринято и понято ли переданное сообщение или какой-то его фрагмент, указание адресату, что говорящий закончил передачу последнему некоей порции смысла, и др., ср.: They would look into each other’s eyes, to see if they had all heard (D.H. Lawrence, p. 128). Представляется возможным, опираясь на выделенную функцию глаз, зафиксировать основные смыслы, выражаемые глазами в коммуникативном акте: контроль над процессом коммуникации и поведением партнера, ср.: Douves still walked erect, with his fine shoulders flung back, and his face lifted; but there was a furtive look in his eyes that gave one the impression he was trying to get unnoticed past every person he met, glancing suspiciously to see what they thought of him (D.H. Lawrence, p. 301). Таким образом, исследование эмпирического материала позволило выделить основные коммуникативные функции глаз: когнитивную, экспрессивную, контактоустанавливающую и контролирующую. Выделенные функции глаз обусловили смыслы, выражаемые глазами в коммуникативном акте: готовность к коммуникации, подавление воли или влияние другого и контроль над процессом коммуникации и поведением партнера, желание установления контакта и получения информации, выражение чувств. Библиография Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. – 2-е изд., испр. – М., 1999. Арутюнова Н.Д. Между ложью и фантазией // Логический анализ языка. – М., 2008. Барабанщиков В.А. Восприятие и событие. – СПб., 2002. Бахтин М.М. Собрание сочинений // В 5 т. – Т. 5. – Работы 1940-х – начала 1960-х годов. – М., 1997.

Вольф Е.М. Эмоциональные состояния и их представления в языке // Логический анализ языка. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов. – М., 1989. Зализняк А.А. Глагол говорить: три этюда к словесному портрету // Язык о языке: сб. статей. – М., 2000. Крейдлин Г.Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. – М., 2002. Мечковская, Н.Б. Социальная лингвистика. – М., 2000. Сартр Ж.П. Бытие и ничто: опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., предисл., примеч. В.И. Колядко. – М., 2004. Семенова Т.И. Модальная рамка «Наблюдения» в представлении эмоциональных состояний (на материале английского языка) // Языковая онтология семантически малых и объемных форм: Вестник ИГЛУ. – Сер. Лингвистика. – 2000. – № 1. Семенова Т.И. Лингвистический феномен кажимости: монография. – Иркутск, 2007. Ekman, P. Unmasking the face. A guide to recognizing emotions from the facial clues. – New Jersey, 1975. Lakoff, G. Women, Fire and Dangerous Things. – Chicago and London, 1990. Langacker, R.W. The contextual basis of cognitive semantics // Language and J. Nuyts, Conceptualization. – London, 1999. Список источников ABBYY Lingvo 12. Английская версия. – М., 2006. – 1 электрон. отл. диск. BNC – British National Corpus. – URL: http://www.natcorp.ox.ac.uk/. Bront, Ch. Jane Eyre. – London : J.M. Dent and Sons LTD; N-Y, 1953. Galsworthy J. The Forsyte Saga. – Каунас, 1964. Galsworthy J. Apple Tree and other stories. – М., 1961. Lawrence D.H. Women in love. – A Penguin Godfrey cave addition, 1996. Lawrence D.H. Sons and lovers. – Denmark, 1993. Lawrence D.H. The Rocking-Horse winner. – USA, 2004. Maugham W.S. The Painted Veil. – London, 1966. Maugham W.S. Up the Villa. – СПб., 2003. Mitch A. For one more day. – N-Y, 2006. Mitra R.N. A Very Insipid Person. – M., 2002. Segal E. Love story. – M., 2004. Sillitoe A. Key to the Door. – М., 2001.

КОНЦЕПТ ВРЕМЯ В ПОЭТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ Ю.В. ДРУНИНОЙ В.В. Дружинина, С.С. Сергиенко (г. Сочи) В современной антропоцентрической лингвистике «категория времени обрела новый статус – акцент стал делаться на проблеме индивидуального времени, времени жизни человека…» [Чуньмэй, 2009, с. 3]. Приобщение к

«лингвовременной картине мира» (В.Е. Щербина) поэта возможно на основе концептуального анализа его стихотворных произведений. Концепт формируется на базе понятия, а основу понятия «время» составляет совокупность лексических значений слова время. Ядро рассматриваемого концепта репрезентировано лексемой время, встречающейся у поэта в следующих значениях: 1) «длительность существования чегонибудь, измеряемая секундами, минутами ... и т.д.» («Мне радостно – / Жив на земле человек, / Который не видит, / Что времени снег / Давно с головой / Ту девчонку занес…» («Есть время любить…»)); 2) «отрезок, период, момент, промежуток, в который что-нибудь совершается» («Помнишь? / Заградительные рвы, / Словно обнажившиеся нервы, / Зазмеились около Москвы... Только времени / Не знаю чище / И острее / К Родине любви» («И откуда…»); 3) «подходящая, удобная пора, благоприятный момент» («Есть время любить, Есть – писать о любви» («Есть время любить…»)); 4) «постоянно: каждую секунду, минуту… и т.д.» («Я музу бедную безбожно / Все время дергаю: / – Постой!» («Я музу бедную безбожно все время дергаю»)). Центральную зону концепта время в поэтическом дискурсе Ю. Друниной «открывает» лексема секунда: «Нет, бывали минуты, / Нет, бывали секунды: / За минуту до боя / Очень тихо в траншее, / За секунду до боя / Очень жизнь хорошеет» («Жизнь моя не катилась величавой рекою…»). «Минуты и секунды связаны с бытовым временем. Минуты также тяготеют к описанию эмоциональной сферы, внутреннего мира субъекта, но это, так сказать, повседневные эмоции и настроения» [Яковлева, 1994, с. 106]. В текстах поэта лексема минута (минуты) редко чаще всего означает небольшой по длительности интервал времени, то есть имеет относительный характер: «Мы возвращались к жизни от войны, / Благословляя каждую минуту» («Да, многое в сердцах у нас умрет…»), «И тебя не минуют плохие минуты» («Я люблю тебя злого, в азарте работы…»), «И я понимаю, что в эти минуты / Могла партизанкам помочь» («Баллада о десанте»), «На поцелуй, на пять моих минут…» («Ждала тебя…») и др. Если минута в сознании носителей языка связывается с конкретным суточным временем (связь с идеей часов), то момент не способен быть единицей счёта времени, он является неким условным обозначением времени. Момент, в отличие от минуты, которая выявляет эмоциональное состояние субъекта в данное время, делает акцент на событиях, которые происходят в данное время. Таким образом, момент акцентируется на внешних обстоятельствах, а минута – на их внутреннем содержании (лексема момент отсутствует в поэтическом дискурсе Ю. Друниной). Лексема час выступает в текстах Ю. Друниной не в своём основном значении – 1/24 часть суток: слово час является в авторской поэтике переломным рубежом, которого ждут, вероятно, поэтому сочетание «пробил час» довольно частотно (прослеживается связь с концептом судьба): «И

откуда / Вдруг берутся силы / В час, когда / В душе черным-черно?..» («И откуда…»); «То в этот вечер, в этот самый час…» («От имени павших»). Наряду с часом части суток обозначают лексемы утро, день, вечер, ночь (они обозначают относительное время). День и ночь противопоставлены друг другу как светлая и тёмная части суток, а утро и вечер, в свою очередь, как начало и конец дня. В большинстве текстов день употребляется в единственном числе: «Как дорог был нам каждый трудный день…» («Да, многое в сердцах у нас умрет…»); «Шел к закату короткий последний декабрьский день» («Елка»); «И каждый день безнадежно сер» («Болдинская Осень») В нашей картотеке имеется только один контекст с сочетанием День Победы (отмеченное нами единичное употребление данного сочетания не свидетельствует о его концептуальной незначимости для Ю. Друниной. В дискурсе поэта частотны языковые средства, репрезентирующие концепт «Победа»: победные сражения («Я порою себя ощущаю связной»), улица Победы («На улице Десантников живу»), победный Май («Запас прочности») и др.): «Когда б сложилась жизнь моя иначе, / Как в День Победы стыдно было б мне!» («Нет, это не заслуга, а удача…»). При употреблении слова день во множественном числе (дни) наблюдается следующая закономерность: указанная лексема указывает на особую значимость для субъекта этих дней («крутые», «злые» и др.): «И в крутые, злые наши дни…» («Пожилых не помню на войне»); «В дни, когда все, казалось, / Летело вверх дном» («Как мы чисто, Как весело жили с тобой!»); «В дни, когда ты от грешного мира далек, / В дни, когда в наступленье бросаешь ты роты…» («Я люблю тебя злого, в азарте работы»). В толковых словарях слово ночь имеет значение «часть суток от вечера до утра» (например, в МАС – в «Словаре русского языка» / Под ред. А.П. Евгеньевой). Ночь в поэтическом дискурсе Ю. Друниной репрезентируется чаще всего в своём прямом значении «тёмное время суток», однако ночью совершается гораздо больше событий, чем днём. У лирической героини Ю. Друниной «сердце что-то барахлит ночами» («Теперь не умирают от любви»), она лежит «в ночи, глаза открыв, и старый спор сама с собой» ведет («Любовь»). Все негативные ситуации случаются (в основном!) ночью: «Что не слышишь в ночи, Как почти безнадежно / «Сестрица!» / Кто-то там, / Под обстрелом, кричит...» («Ты должна»), «А три парашюта, а три парашюта / Совсем не раскрылись в ту ночь...» («Баллада о десанте»). Утро является началом дня, которое, одновременно, подводит итоги ночи, однако в нашей картотеке контексты со словом утро (и его производные) отсутствуют. Это может свидетельствовать о концептуальной незначимости данного «временного» фрагмента для поэта Ю. Друниной. Вечер встречается в текстах Ю.В. Друниной не только прямом в значении «часть суток после окончания дня перед наступлением ночи» [Лопатин, Лопатина, 1990, с. 49]: «Но если б поменялись мы местами, / То в

этот вечер, в этот самый час…» («От имени павших»); «Я же вечер вспомнила другой» («Два вечера»); «А вечером над братскою могилой / С опущенной стояла головой...» («Не знаю, где я нежности училась…»), но и в переносном – «торжественное мероприятие»: «Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер» («Я люблю тебя злого, в азарте работы…»); «На вечере поэтов, погибших на войне» («От имени павших»). В словарном определении суток «смешаны» сразу два понимания времени (относительное и абсолютное) – «промежуток времени, равный 24 часам (общей продолжительности дня и ночи)» [Лопатин, Лопатина, 1990, с. 585]. Лексема суток в указанном значении, по нашим наблюдениям, встречается в поэзии Ю. Друниной только один раз: «И несколько суток подряд / В тревожной пустыне враждебного леса / Они свой искали отряд» («Баллада о десанте»). Заметим, что лексико-семантическая группа «Части суток» включает в себя подгруппу «Части суток по положению солнца, луны». В рассматриваемом идиодискурсе названную подгруппу репрезентируют слова заря («И птицы запели / На зимней заре» («Капели, капели звенят в январе»), рассвет («Ты проснешься, а после / Не сумеешь уснуть до рассвета…» («Ты разлюбишь меня»), закат («А на закате в городок спешу / На площадь Мира улицей Победы» («На улице Десантников живу»). Концепт относительное время может быть репрезентирован такими лексемами, как вчера, сегодня, завтра, которые связаны с осознанием времени сквозь призму концепта линейное время, рефлектирующий субъект как бы стоит на линии времени, осмысливая события относительно своего места на этой прямой. Если вчера и сегодня обозначают соответственно прошедшее и настоящее время («Сегодня мне двадцать – / И Кровь как вино» («Капели, капели звенят в январе»); «И пусть дела мои сегодня плохи» («Есть праздники, что навсегда с тобой»); «Знаешь, Юлька, я против грусти, / Но сегодня она не в счет...» («Зинка»)), то лексема завтра связана с планом будущего, имеет значение «на следующий день после сегодняшнего» [Лопатин, Лопатина, 1990, с. 141] (В связи со сказанным отметим, что лексемы вчера и завтра в поэтическом дискурсе Ю. Друниной (по нашим наблюдениям) отсутствуют. – В.Д., С.С.). Месяц, в отличие от предыдущих единиц, является единицей счёта точного физического времени («единица исчисления времени, равная одной двенадцатой части года» [Лопатин, Лопатина, 1990, с. 250]), то есть единицей счёта времени в рамках годичного цикла (При поиске языкового материала для анализа в поэтическом дискурсе Ю. Друниной мы не выявили контексты со словами неделя /«неделя – семь суток»/ и месяц. – В.Д., С.С.). Лексема весна однозначна и трактуется в словаре как «время года между зимой и летом» [МАС, с. 156]. Весна – любимое время года Ю. Друниной (см. частотность использования слова весна в идиодискурсе: 6 контекстов (со словом весна), 1 контекст со словом весенний, 1 контекст с окказиональной лексемой вёсны; ср.: слово лето, по нашим наблюдениям,

функционирует в поэтическом дискурсе с частотностью 3, лексемы осень и зима имеют частотность 4). Весна – пора пробуждения природы, расцвета жизни и творческого вдохновения: «Пахнет в хате квашней и дымом, /За порогом бурлит весна» («Зинка»); «Все зачеркнуть. / И все начать сначала, / Как будто это первая весна. / Весна, когда на гребне нас качала / Хмельная океанская волна» («Все зачеркнуть. И все начать сначала…»); «Как объяснить слепому, / Слепому, как ночь, с рожденья, Буйство весенних красок, / Радуги наважденье?» («Как объяснить слепому…») В идиодискурсе Ю. Друниной функционирует окказиональная лексема вёсны, имеющая значение «юные женщины»: «И правда, как могут не нравиться вёсны, / Цветение, первый полет каблучков…?» («В семнадцать совсем уже были мы взрослые»). В связи со сказанным отметим, что в поэтическом дискурсе Ю. Друниной языковые средства, маркирующие возрастные состояния – детство, юность, молодость, употребляются, прежде всего, в переносном значении: «Я зарылась лицом в эти детством пропахшие ветки...» («Елка»); «Нет, это горят не хаты – / То юность моя в огне...» («Качается рожь несжатая»); «Идет в шинели молодость моя» («Не знаю, где я нежности училась»). Возрастное состояние «старость» в анализируемом идиодискурсе репрезентируется лексемами с прямым значением «преклонный возраст»: «Пожилых не помню на войне, / Я уже не говорю про старых» («Пожилых не помню на войне»), «Старой кажется: каждый кустик / Беспокойную дочку ждет» («Зинка»), «И старушка в цветастом платье / У иконы свечу зажгла…» («Зинка»). Год также является одной из важнейших временных характеристик, поскольку годами человек отмеряет отпущенное ему время жизни, год связан с естественно-природным циклом (от рождения – весны до смерти – зимы). В поэзии Ю. Друниной это слово многозначно: 1. «Промежуток времени, равный <…> 12 календарным ам» [Лопатин, Лопатина, 1990, с. 93]: «Так за годом уносится год...» (« И когда я бежать попыталась из плена»). 2. Во мн.ч. «период времени в некоторое количество лет»: «Бывает так, что ждешь стихи годами» («Ливень»). 3. Во мн. ч. «возраст»: «И правда, как могут не нравиться вёсны, / Цветение, первый полет каблучков, / И даже сожженные краскою космы, / Когда их хозяйкам семнадцать годков?» («В семнадцать совсем уже были мы взрослые»). 4. Во мн. ч. «прошлое»: «Современнику кажется странным, Что когда-то, в былые года» («Современнику кажется странным…»). Отметим, что Ю. Друнина создаёт окказиональную лексему годки («Что ж, годки, давайте помянем / Наших «дедов», пулями отпетых» («Пожилых не помню на войне»), «вступающую» в синонимические отно-

шения с узуальными словами сверстницы (сверстники), ровесницы: «Рассказ мой о сверстницах был...» («Баллада о десанте»), «За утратою – утрата, / Гаснут сверстники мои» («За утратою – утрата…»), «И кажется часто, ровесницы, мне…» («В семнадцать совсем уже были мы взрослые»). Встречаются и имплицитные формы выражения слова год: «Так было в сорок первом» («Нет, это не заслуга, а удача»); «Если б я / Была не дочь России, / Опустила руки бы давно, / Опустила руки / В сорок первом» («И откуда…»), «В семнадцать совсем уже были мы взрослые…» (« В семнадцать совсем уже были мы взрослые»). Супплетивная форма лет также частотна: «Стареют не от прожитых лет» («Стареют не от прожитых лет…»), «Через много лет…» («На носилках, около сарая…»), «Правда, вспоминаю, как во сне, / О сорокалетних санитарах. / Мне они, в мои семнадцать лет, / Виделись замшелыми дедками» («Пожилых не помню на войне»), «Побинтуй, поползай под огнем, / Да еще в таких преклонных летах!» («Пожилых не помню на войне»). Век по сравнению с предыдущими единицами исчисления времени имеет важное отличие не только в обозначении продолжительности интервала времени, границы века выходят за рамки одной человеческой жизни. В границах века происходит рефлексия, осознание во времени себя не как отдельной личности, а как части социума, поколения, живущего в определённой культурной, социально-экономической, политической атмосфере. У Ю. Друниной век – это, прежде всего, «столетие»: «Во все века / Всегда, везде и всюду…» («Во все века…»); «Во второй половине двадцатого века / Два хороших прощаются человека…» («Во второй половине двадцатого века»). Мы должны упомянуть о связи концептов жизнь и время, эта связь ярко проявляется посредством значения «жизнь, существование» у лексемы век: «И что же здесь скажешь, кроме / Того, что твержу весь век? – / Надежней всего в изломе / Обязан быть человек...» («Пусть больно, пусть очень больно…»), «Били молнии. Тучи вились. / Было всякое на веку» («Били молнии. Тучи вились»), «За веками проходят века…» («Старый Крым»). Обратим внимание и на функционирование в поэтическом дискурсе Ю.В. Друниной лексемы вековая (в переносном значении «древняя»: «Вековая, степная, высокая грусть! / Ничего не забыла Великая Русь!» («Степной Крым»). По нашим наблюдениям, лексема вечность в значении «неисчисляемое время в будущем» встречается в поэтическом дискурсе Ю. Друниной только один раз (единичный контекст): «О злая Болдинская осень! / Какою доброю ты была – / Так много Вечности подарила, / Так много русской земле дала!..» («Болдинская Осень»). Более частотными в анализируемом идиодискурсе являются слова вечный, вечная в значении «постоянный, постоянная» (1-й и 2-й контексты) и

«неисчерпаемый, неисчерпаемая» (3-й контекст): «Страсть стучала в виски, / Словно вечный прибой» («Как мы чисто, Как весело жили с тобой!»); «Мне нужно верить, чтобы пережить / Бои, / походы, / вечную усталость, / Ознобные могилы-блиндажи» («Ждала тебя»); «Был и есть у России / Вечной прочности вечный запас» («Запас прочности»). В связи с приведенными примерами интересно отметить, что словесные реакции вечность, вечный, вечная выражают «метафизический (вневременной) аспект мироосмысления. Религиозное понимание времени (линейное в своей основе, имеющее начало – «сотворение» и конец – «апокалипсис», за пределами которых времени нет, царит вечность (Откровение)) противопоставляется, с одной стороны, циклическому времени традиционной крестьянской культуры, для которой вечность не является чем-то выделенным из круговорота времени, с другой – советской идеологеме, отрицающей жизнь после смерти (в этом случае сема вечности также не может быть актуализирована, поскольку для нее просто нет места в материалистической картине мира)» [Корнеев, 2007, с. 13]. Более длительный (по сравнению с веком) отрезок времени означает лексема эпоха. Эпоха в сознании носителей языка существует как время жизни нескольких поколений, выделяется по какому-либо характерному явлению, событию, историческому деятелю. Таким образом, эпоха характеризует так называемое «переживаемое время жизни»: «Нас пытала эпоха / Мечом и огнем» («Как мы чисто, как весело жили с тобой!»); «Теперь не умирают от любви – / насмешливая трезвая эпоха…» («Теперь не умирают от любви»). Среди слов, формирующих авторский поэтический контекст, большую группу составляют временные наречия: всегда /в значении «во все моменты, на всей временной оси»/ («Что всегда твою память / И честь защитит» («Как мы чисто, как весело жили с тобой!»), никогда /в значении «ни в какое время, ни при каких обстоятельствах»/ («Так ты весел и щедр, так по-детски беспечен, / Будто впрямь никогда не братался с бедой» («Я люблю тебя злого, в азарте работы»), вечно /в значении «не прекращаясь, всегда»/ («Вечно будет жизнь давать под дых, / Вечно будем вспыхивать, как порох» («Пожилых не помню на войне»), давно («Что времени снег / Давно с головой / Ту девчонку занес» («Есть время любить, есть – писать о любви»), долго («Не скоро растает снег, / И холодно будет долго...» («Все говорим: «Бережем тех, кого любим, очень…»), сейчас /в значении «в настоящее время»/ («Подожди его, жена, немножко – / В сорок первом он сейчас году» («На носилках, около сарая…»), иногда («Иногда минометы палили незнамо куда» («Елка»), порою /в значении «иногда»/ («Что сердце! – порою металл устает» («Стареют не только от прожитых лет»), «Я порою себя ощущаю связной» («Я порою себя ощущаю связной»), рано («Когда слишком рано уходят во тьму, / Мы в скорби и гневе твердим «почему?» («Стареют не только от прожитых лет») и др.

Итак, время в поэтическом дискурсе Ю. Друниной – не просто слово, используемое для характеристики временных отрезков различной длительности, это, прежде всего, поэтический образ. В поэтических текстах Ю. Друниной встречаются, как минимум, три парадигмы образов, одним из членов которых является время: 1. Время – символическая преграда, препятствие (сочетаемость: сквозь + лексема годы – репрезентант концепта время): «Сквозь годы, сквозь тучи беды / Поныне подругам, что выжили, светят / Три тихо сгоревших звезды...» («Баллада о десанте»). Ср.: «Сквозь пожары к победному Маю / В кирзачах стопудовых дошла» («Запас прочности»)). 2. Экзистенциальное (время) – существо: «Что времени снег / Давно с головой / Ту девчонку занес» («Есть время любить»). 3. Время – символическое Древо с листьями – годами: «А годы, как листья осенние, кружатся» («В семнадцать совсем уже были мы взрослые»). Возможны следующие трактовки-интерпретации предложенного Ю. Друниной образа Времени: 1. Независимость Времени от Человека (Время и Человек, сосуществование человека и Времени). 2. Картина, рисуемая автором, антропоцентрична: человек в центре мироздания, в центре бытия, листья Времени носятся вихрем вокруг него, это – его листья; каждый лист – определенный этап, событие в жизни человека; кружение листьев – это водоворот Времени; кружение листьев превращается в вихрь, в воронку, которая затягивает человека (Человек во Времени). Время (лексема годы) влияет на человека (так возникает проблема Время в Человеке): читательское сознание рисует разные по форме, величина, окраске листья осенние. Заметим, что осмыслить феномен Времени, абстрагироваться от круговорота Времени (годы кружатся) может только зрелое сознание (осень как время подведения определенных жизненных итогов). Предложенный Ю. Друниной образ Времени в метафорической форме содержит в себе 3 концептуальные проблемы: Время и Человек, Человек во Времени и Время в Человеке. Произведения Ю. Друниной, взятые в совокупности и отражающие действительность в соответствии с особенностями ее восприятия, служат материалом для реконструкции картины мира поэта. Один из способов постижения художественного мира Друниной представляет собой концентрацию авторской мысли с помощью афористических формул, в которых семантическая информация становится неотделимой от эстетической. Итак, ядро рассматриваемого концепта в авторском дискурсе репрезентировано лексемой время; анализ поэтического творчества Ю. Друниной позволил выделить следующие лексико-семантические группы существительных со значением «время» (языковые единицы, репрезентирующие указанные группы в прямом и переносном значении, образуют центральную зону концепта время в авторской поэтике): 1. «Временные единицы и их части» (секунда, минута, час, день, год, век и др.). 2. «Части суток»: (день, вечер, ночь; названия частей суток по положению солнца, луны: за-

ря, рассвет, закат). 3. «Времена года» (весна, лето, осень, зима). 4. «Возрастные состояния» (детство, юность, молодость, старость и др.). В связи со сказанным заметим, что наречия времени всегда, никогда, долго, рано, сейчас и т.д., встречающиеся в идиодискурсе Ю. Друниной, также включены нами в центральную зону рассматриваемого концепта. Периферию концепта время в поэтическом дискурсе Ю. Друниной образуют невербализованные (но коммуникативно-логически репрезентируемые в авторских текстах) единицы утро; вчера, завтра; неделя, месяц. «Лингвовременная картина мира объединяет концептуальный и языковой уровни: языковая временная семантика представляет собой с одной стороны, «оболочку» концепта «время», с другой – содержание по отношению к вербальному уровню» [Щербина, 2006, с. 10].Таким образом, концепт время представляет собой сложную, иерархически организованную трёхслойную структуру. Время как абсолютная величина (так называемое «физическое время») редко фигурирует в текстах Ю. Друниной, в основном там присутствует «относительное время», время «переживаемое». Представленные в работе лексико-семантические репрезентанты рассматриваемой единицы позволяют сделать вывод о том, что время в поэтическом дискурсе Ю.В. Друниной является эмоциональным концептом. Библиография Корнеев П.Г. Динамика концептуальной структуры слов, входящих в ядро языкового сознания русских. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. – Барнаул, 2007. Лопатин В.В., Лопатина Л.Е. Малый толковый словарь русского языка. – М., 1990. Словарь русского языка: В 4-х т. / АН СССР, Ин-т рус. яз.; Под ред. А.П. Евгеньевой. 2-е изд., испр. – М.,1981–1984. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры: Изд. 3-е, испр. и доп. – М., 2004. Чуньмэй Лю. Восприятие концепта «время» в русском языке с точки зрения носителя китайского языка. Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. – М., 2009. Щербина В.Е. Концепт «время» во фразеологии немецкого и русского языков. Автореф. дисс ... канд. филол. наук. – Уфа, 2006. Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира. (Модели пространства, времени и восприятия). – М., 1994.

«АДА, ИЛИ ЭРОТИАДА» В. НАБОКОВА: ИГРОВАЯ ПОЭТИКА МЕТАТЕКСТА В.Е. Дюдяева (г. Ростов-на-Дону) В настоящее время осознана необходимость изучения художественного текста как многомерной структуры, в которой все компоненты подчинены

единой цели – эстетическому воздействию на адресат, при этом аспекты, в рамках которых изучается художественный текст, весьма разнообразны: языковая личность автора, художественные концепты и концептуализация как часть процесса создания художественного мира, изобразительновыразительные средства как показатель идиостиля, с одной стороны, и репрезентации авторской концептуализации мира, с другой. Элементарный состав художественного мира изменяется: одни компоненты становятся доминантными, эстетически значимыми, другие – фоновыми, второстепенными, благодаря чему «художественная действительность по приемам своей организации узнается как форма творчества того или иного писателя» [Виноградов, 1981, с. 320]. Основными аспектами описания языковой личности, находящимися в центре внимания лингвистической стилистики и риторики, становятся вопросы о языковом сознании автора, речевой структуре образа автора, словесных формах авторского Я, а следовательно, анализ художественной речи в широком смысле. Проблема оригинального стиля является одной из очевидных проблем художественной практики литературы Русского Зарубежья, осознанная, впрочем, далеко не всей критикой. Неимоверно трудно, будучи оторванным от аутентичной национальной культуры, сохранить, тем не менее, в иноязычном окружении свежесть и самобытность языка, реализовать себя в сфере словесного творчества. Роман «Ада» первоначально был написан В. Набоковым на английском языке, что во многом предопределило всю его стилевую оригинальность. Специфика набоковского романа как факта культуры XX века выражается в форме, в основе которой парадокс: обнаженная структура (так называемый посмодернистский инструментарий, или постмодернистские стратегии) «взрывает» содержание, и содержание оборачивается пародией на великие сюжеты, уже развернутые в произведениях классической литературы. Сегодня уже общим местом стало представление о том, что форма, в которую В. Набоков облекает свои художественные идеи, необычайно важна. Следовательно, актуальность приобретает изучение «словесной ткани» его произведений, лингвориторической парадигмы его языковой личности. Общеизвестно, что Набоков «создал игровые тексты непревзойденного качества, повлиявшие на игровые эксперименты большинства школ и течений нашего времени, в особенности постмодернистские…что игровой принцип определяет структуру всех романов Набокова» [Люксембург, 2004, с. 97–98]. Стихия двусмысленности, изощренной интеллектуальной игры буквально пронизывает его романы, а каламбуризация стала одной из наиболее ощутимых примет игровой стилистики и поэтики его книг. В. Набоков занимает совершенно особое место среди авторов произведений, в которых намеренно обнажается используемый в них инструментарий, где обнаруживаются автокомментарии, раскрывается отношение творца текста к тем структурным и повествовательным принципам, кото-

рые в нем применены. Во всех набоковских текстах присутствует установка на многовариантное прочтение, на то, чтобы максимально дезориентировать читателя, затруднить понимание устройства конструирующегося у него на глазах мира. Эти тексты насыщены различного рода маркерами, на которые читателю надлежит так или иначе реагировать. Игровые структурные особенности набоковских метатекстов обусловлены, по-видимому, применением различного рода конструкций типа «текст в тексте». Все основные набоковские тексты роднит то обстоятельство, что «их героями являются писатели, произведения которых частично или полностью вошли в основной текст Набокова» [Люксембург, 2004, с. 520]. Текст «Ады» является сочинением его героя Ванна Вина, причем в него входит трактат «Ткань Времени», являющийся философским обоснованием произведения, а основную рукопись перемежают помещенные в скобки комментарии Ванна к ней и ответные реплики Ады. Весь роман «Ада» буквально пронизан различными изобразительновыразительными средствами – при анализе текста выявляются аллюзии, разные виды каламбура, автоцитации, псевдоцитации, приемы ложной атрибуции, реминисценции, анаграммы, пародии, мистификации, уникальные эпитеты, метафоры, сравнения и метонимии. Одним из излюбленных средств выразительности В. Набокова является аллюзия. При этом они многообразны и отсылают читателя к различным литературным произведениям всех возможных эпох: «Контр-Фогговое направление» отсылает читателя к Филесу Фоггу, герою Жюль Верна, совершимшему кругосветное путешествие в западном направлении [Набоков, 2005, с. 323]. В романе присутствует аллюзия на «Детские годы Багрова внука» Сергея Аксакова: «Он был не в доме, вспоминал Ван, на прогулке среди мрачного ельника со своим наставником Аксаковым и Багровым-внуком, соседским мальчишкой…» [Набоков, 2005, с. 448]. «Люсетт спела песенку рыбака из Сен-Мало» [Набоков, 2005, с. 385] – одна из первых «шатобрианских» аллюзий (Франсуа Рене де Шатобриан родился на острове Сен-Мало, в Бретани), предваряющая поток реминисценций, ассоциативных перекличек, пародий, намеков, соотносящих художественный мир «Ады» с жизнью и творчеством французского писателя. Частотны в тексте «Ады» случаи различных видов каламбуров: парономазия, контаминация, графические каламбуры, обыгрывание окказиональных неологизмов, «переводческие» каламбуры и мультиязыковые [Люксембург, 1996, с. 78]. Каламбур представляет собой игру слов, использование многозначности слова или звукового сходства слов для достижения особого, чаще всего комического эффекта. Например, «Травердиата» [Набоков, 2005, с. 549] является контаминацией, соединяющей фамилию великого итальянского композитора с названием его знаменитой оперы; «…игравшей…в «Летучих кольцах» [Там же, с. 682] – контаминация названий двух произведений Рихарда Вагнера – оперы «Летучий голлан-

дец» и музыкально-драматической трилогии «Кольцо Нибелунга»; «Алиса в Камере обскуре» [Там же, с. 445] – контаминация заглавий двух произведений: романа «Камера обскура» В. Набокова и повести-сказки «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Парономазия как игровое сближения слов (или групп слов) по звучанию: «…в процессе становления Америки английский «бул» …преобразовался в «бел» [Там же, с. 323] – отражает важнейшие события американской истории: от английского владычества – Bull, т. е. Джон Буль – традиционно-ироничное прозвище англичан и карикатурная персонификация Англии, – к установлению независимости: Bell или Liberty Bell – символ американской свободы. Другие примеры парономазии: «Купальницу в купальничек» [Там же, с. 371], «печень…вела себя, как печенег…» [Там же, с. 384], «мечетями меченная Москва, бронза и бонзы, клирики и реликвии…» [Там же, с. 394], «обжуленный жулик» [Там же, с. 470]. Обыгрывание окказиональных неологизмов также становится средством создания семантического пространства художественного текста: «Избранное» Фолкнерманна» [Там же, с. 634] – гремучая смесь из Томаса Манна и Уильяма Фолкнера, писателей, к которым Набоков относился крайне отрицательно; «плотоягодно» [Там же, с. 407] – воспоминание о «плодовоягодной» выпечке из школьной столовой; «шептал обожадно» [Там же, с. 565]. «Ванотомления» [Там же, с. 637]. В. Набоков в романе «Ада» часто прибегает к автоцитации: Ада: «Я как Долорес – которая говорит: «Я – лишь портрет, написанный на небе». [Там же, с. 713]. «Весна в Фиальте и жаркий май на Минотавре, прославленном искусственном острове, покрыли ее тело персиковым загаром…» [Там же, с. 723]. «Пространство – мельтешение в глазах, а Время – это пение, звучащее в ушах» [Там же, с. 778] – автоцитата из поэмы «Бледный огонь», «сочиненной» персонажем одноименного набоковского романа, поэтом Джоном Шейдом. Автоцитация, будучи частным случаем интертекстуальности, создает дополнительные возможности не только для выявления адекватности восприятия данного текста читателем, а также для определения его компетентности в сфере рецепции текстов конкретного писателя. Ту же цель преследует весьма плодотворный в творчестве В. Набокова прием псевдоцитации: «словно провинциал, заявившийся в оперу за час до начала…» [Там же, с. 426] – псевдоцитата из Флобера вызывает ассоциации с тем эпизодом «Госпожи Бовари», где описывается, как спешившие на оперу «Лючия ди Ламмермут» супруги Бовари подошли к театру, когда двери были еще закрыты. Особенностью стиля Набокова является прием ложной атрибуции: «…образец изысканной живописи Пармиджанино… «Ева на клепсидрофоне» [Там же, с. 330] – характерный для поэтики «Ады» прием ложной атрибуции. В данном случае это подчеркивается набоковский неологизм «клепсидрофон» – от греческих корней «клепсидры» (водяные часы) и

«фон» (звук), – о значении которого вряд ли мог догадаться итальянский живописец Франческо Пармиджанино. На каждой странице «Ады» писатель воспроизводит заимствованные из текстов других авторов разных эпох конструкции и ритмикосинтаксические ходы, т.е. использует прием реминисценций: «Слегка улыбнувшись» [Там же, с. 351] – в данном случае это излюбленное выражение Толстого при описании холодного превосходства, если не самодовольства, в манере общения того или иного героя; «По расчету по моему» [Там же, с. 538] – отсылка к Фамусову (из грибоедовского «Горе от ума»), прикидывающему срок беременности одной знакомой дамы; «Я не владею искусством» [Там же, с. 640] – «Гамлет»; «В одеждах розово-зеленых…» [Там же, с. 686] – реминисценция последних строк бодлеровского стихотворения «Предрассветные сумерки» («В одеждах розово-зеленых тихо всплыла / Дрожащая заря над Сеною унылой», пер. А. Ламбле) и одновременно аллюзия на первое действие «Трех сестер», где одна из героинь – Наташа – появляется безвкусно одетая в розовое платье с зеленым поясом. Автоцитаты, псевдоцитаты, реминисценции и приемы ложной атрибуции занимают важное место в художественной системе «семейной хроники», подчеркивая вымышленность описываемых событий; они создают эффект авторского присутствия в повествовательном пространстве романа, выдвигают на первый план не сюжетное действие, а авторское «я» с его субъективными вкусами и фантазиями. К игровой поэтике восходит также анаграмма – литературный приём, состоящий в перестановке букв или звуков определённого слова (или нескольких). Например, «Horsecart» [Там же, с. 378] – ставшая клишированной анаграмма (Carthorse – ломовая лошадь), с нее ведет начало высмеивание фрейдистского толкования снов-шарад; «Осберх» [Там же, с. 382] – анаграмма, переиначивающая фамилию писателя, с которым весьма комично сравнивается автор «Лолиты». Еще одна значимая характеристика экспрессивности набоковского романа – пародия: «…запечатленный в гипсе отпечаток по-крестьянски босой ступни Толстого…» [Там же, с. 466] – пародийная реплика на роман эмигрантского писателя Василия Яновского «Мир». В «Аде» объектом пародирования стал неосознанно-комичный эпизод «Мира»: «Мне снится путь. Крутой, опасный…Я подымаюсь отвесными тропами… Вот оборвалась едва намечавшаяся тропа. Там окаменели два-три отпечатка ног… Вот след огромного человека, отдыхавшего, растянувшегося во весь рост. Ясно сохранились формы статного тела. «Гете здесь отдыхал», – шепчу я. Я вижу дальше узловатую, мозолистую ступню, затвердевшую в серой лаве. Думаю: «Такую ногу мог иметь только Толстой» [Мельников, 2005, с. 85]. «…жалкий Поток Сознания…» [Набоков, 2005, с. 575] – весь отрывок представляет собой пародию на «Улисса» Джойса и – шире – на так называемую технику Потока Сознания, к которой сам Набоков относился весь-

ма скептически. «И над вершинами Молчанья…» [Там же, с. 744] – пародийный перепев лермонтовского «Демона»: «И над вершинами Кавказа…». Художественный мир романа немыслим без эпитетов, метафор, сравнений и метонимий. Необходимо особо подчеркнуть, что тропы и фигуры выступают в тексте в неразрывной связи, что обусловливает затрудненность анализа изобразительно-выразительных средств в их изолированности друг от друга. Например, сравнения могут контаминироваться с метонимиями: «Грациозно выгибая перевернутый торс, с парящими вверху, точно тарантийский парус, сведенными вместе ногами, Ван расхаживал взад-вперед на расставленных, ухвативших земное притяжение руках, меняя направление, ступая то вправо, то влево, с открытым опрокинутым ртом, странно моргая в своем перевернутом положении, и глаз перекатывался в глазнице, точно шарик в чашечке бильбоке» [Там же, с. 386]; «Точно чертик из табакерки, Люсетт возникала из сундука» [Там же, с. 499]; «…меня всегда изумляло, как наследственный черты могут передаваться от холостяков, не иначе гены способны скакать, точно шахматные кони» [Там же, с. 517]. Метонимии в чистом виде, вне сплетения с другими риторическими средствами, представлены в тексте романа весьма скупо: «…Ван мгновенно узнал Ардис-Холл по старой, двухсотлетней давности, акварели, висевшей в гардеробной отца…» [Там же, с. 348]. В романе необычайно образны эпитеты: «цветистая околесица» [Там же, с. 331], «премудрое солнце» [Там же, с. 353], «пухлощекий почерк» [Там же, с. 365], «вкусные, длинные слова» [Там же, с. 509], «колючая игривость» [Там же, с. 531], «бархатисто-купидоновые щечки персика» [Там же, с. 670], «лавандовое желание» [Там же, с. 677], «медовое утро» [Там же, с. 680], «горгоно-медузий хаос» [Там же, с. 697], «подшампаненая галантность» [Там же, с. 732]. Набоковские метафоры неожиданны: «…однако счастье тигром уже ворвалось в его сознание» [Там же, с. 422], «…ей не полагалось одной без присмотра пастись в библиотеке…» [Там же, с. 429], «С радостью всю свою жизнь, странную и в рубцах, провел бы здесь» [Там же, с. 523], «…слезы, измены, страх, угрозы безумной сестрицы, пусть жалкие, но оставлявшие следы тигриных когтей на покровах мечты…» [Там же, с. 534], «…удержать за хвост повтор судьбы» [Там же, с. 558], «По ухабам и заносам в моем синтаксисе…» [Там же, с. 604], «Оттуда синим языком чау-чау торчало письмо» [Там же, с. 632]. Внимательный читатель не может не заметить очевидную специфику внутреннего устройства произведений Владимира Набокова, понять и описать которую уже неоднократно пытались исследователи. Их усилия давали неоднозначные и далеко не исчерпывающие результаты – возможно, потому, что набоковские тексты глубоки и многослойны. Всякий, кто пытается вычленить и систематизировать их наиболее значимые художественные и эстетические свойства, невольно отвлекается на различные

частные проявления авторского волшебного дара. Вместе с тем при всем блеске и всей уникальности того художественного пространства, которое формируется «магическим кристаллом» Набокова-творца, при всей неповторимости удивительных языковых игр, придающих особую прелесть его прозе, главное в ней – это предельное своеобразие структурной организации. Данный феномен может быть объяснен в различных ракурсах, но, представляется наиболее продуктивным учитывать присутствующую во всех книгах писателя игровую установку, трактовать их как игровые тексты. Повествовательный текст является результатом отчуждения высказывания от субъекта речи, однако творческий субъект реализует в нем эстетическую игру – комбинирование фрагментов мира, реального и воображаемого. Следуя за художником слова, читатель оказывается вовлеченным в эту игру. Творчество В. Набокова представляет собой еще одно доказательство основополагающего для современной гуманитарной науки тезиса Й. Хейзинги: «культура возникает в форме игры, первоначально разыгрывается» [Хейзинга, 1996, с. 61]. Игра на границе между вымыслом и реальностью является специфической особенностью текстов европейского постмодернизма ХХ в. Одним из ключевых понятий философии постмодернизма является понятие языковой игры, введенное Л. Витгенштейном и названное им формой жизни [Wittgenstein, 1967]. Вследствие семиотизации и мифологизации реальности человеческая жизнь осмысливается как совокупность языковых игр. Отношения неопределенности между текстом и реальностью обыгрываются в ХХ в. как иерархия текстов в тексте – своеобразное гиперриторическое пространство, в котором «основной текст» выполняет задачу описания одной реальности или написания другого текста (другой реальности). На границах прагматики внутреннего и внешнего текстов конфликт между ними из-за большей истинности обусловливает возникновение игровой поэтики. Под языковой игрой в узком смысле понимается «сознательное манипулирование языком, построенное если не на аномальности, то по крайней мере на необычности использования языковых средств» [Санников, 1999, с. 37]. Таким образом, изобразительно-выразительные средства, без которых не может обойтись ни один художественный текст (метафора, метонимия, сравнение, особый порядок слов, анафоры и пр.) также становятся компонентами языковой игры: становясь, с одной стороны, условием появления их в художественной речи, языковая игра представляет собой средство их существования в художественном пространстве. Таким образом, языковая игра в широком смысле – бытие любого художественного текста. Ассоциативно-интерпретационное начало, являясь сущностной характеристикой языковой игры, обнаруживает способность говорящего к отступлению от стереотипного употребления, конструирования и восприятия языковых единиц. Языковая игра выступает при этом как форма речевого

поведения, основанная на преднамеренном нарушении языкового канона и актуализирующая творческий потенциал личности в реализации системно заданных возможностей. Именно поэтому наиболее репрезентативным видом сюжета постмодернистской литературы, представителем которой отчасти является В. Набоков, становится семантика возможных миров: реальный мир – лишь один из возможных. Представляется, что изучение структурной организации набоковского метатекста не только особенно продуктивно в свете теории игровой поэтики, но и во многом способствует ее развитию. Библиография Виноградов В.В. Проблемы русской стилистики. – М., 1981. Люксембург А.М., Рахимкулова Г.Ф. Магистр игры Вивиан Ван Бок: (Игра слов в прозе Владимира Набокова в свете теории каламбура). – Ростов-на-Дону, 1996. Люксекмбург А.М. Отражения отражений: Творчество Владимира Набокова в зеркале литературной критики. – Ростов-на-Дону, 2004. Мельников Н. Роман-протей Владимира Набокова // Набоков В.В. Лолита. Ада, или Эротиада / Владимир Набоков. – М., 2005. – С. 815–822. Набоков В.В. Лолита. Ада, или Эротиада / Владимир Набоков. – М., 2005. Санников В.З. Русский язык в зеркале языковой игры. – М., 1999. Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. – М., 1996. Wittgenstein L. Philosophical investigations. – Cambridge, 1967.

К ВОПРОСУ ОБ ОПРЕДЕЛЕНИИ ПОНЯТИЯ «ЯЗЫКОВАЯ ЛИЧНОСТЬ» Т.И. Жаркова (г. Челябинск) Появление понятия «языковая личность» не случайно, так как каждый человек имеет свою индивидуальность, свои языковые характеристики и языковое поведение, которые обусловлены его индивидуальным объемом знаний, опытом, профессией, образованием и т.д. [Махмурян, 2000, с. 7]. Проблеме языковой личности посвятили свои работы Г.И. Богин, В.В. Виноградов, Й. Вейсгербер, Ю.Н. Караулов, П.В. Сысоев, вторичной языковой личности – Н.Д. Гальскова, И.И. Халеева, культурно-языковой личности – В.П. Фурманова, поликультурной языковой личности – В.В. Сафонова, языковой личности специалиста, характеризующейся интегративной многокомпонентной иноязычной профессиональной коммуникативной компетенцией – А.К. Крупченко. В психологии личность трактуется как относительно стабильная организация мотивационных предрасположений, которые возникают в процессе деятельности из взаимодействия между биологическими побуждениями и социальным и физическим окружением, условиями [Караулов, 2007, с.

35]. Общеизвестно, что личность – средоточие взаимосвязи культуры и языка, диалектики их развития. Поэтому говорить о личности можно только как о языковой личности, как о личности, воплощенной в языке. Проблема «человеческого фактора» в языке обретает свое воплощение в коммуникативной лингвистике и коммуникативной методике, в которых центральным предметом изучения становится «человек и его язык», т.е. языковая личность. В социальной психологии утвердилось понятие «базовая личность», под которой понимается «структура личности, общая для всех членов определенного социума». Этот базовый компонент в любом случае проявляется через языковую личность, в силу чего ряд исследователей выделяют общенациональный тип языковой личности (Ю.Н. Караулов, Л.П. Крысина, Е.Ю. Лазуренко, О.Н. Паркшина и др.). Понятие «языковая личность» образовано проекцией в область языкознания соответствующего междисциплинарного термина, в значении которого преломляются философские, социологические и психологические взгляды на общественно значимую совокупность физических и духовных свойств человека, составляющих его качественную определенность [Воркачев, 2001, с. 65]. Переключение внимания лингвистов на роль «человеческого фактора» в языке повлекло за собой включение в понятийный аппарат лингвистики новой категории «языковая личность», проявляющейся не просто в языковых способностях личности, а в способности человека порождать и понимать речевые высказывания как родового свойства (вида homo sapiens) [Гальскова, 2003, с. 58]. Первое обращение к языковой личности связано с именем немецкого ученого Й. Вейсгербера. В русской лингвистике термин «языковая личность» принадлежит В.В. Виноградову, который выработал два пути изучения языковой личности – личность автора и личность персонажа. Однако впервые четкая дефиниция этого понятия было дана Г.И. Богиным: «Языковая личность» – это человек, рассматриваемый с точки зрения его готовности производить речевые поступки, создавать и принимать произведение речи [Богин, 1984, с. 1]. Он создал модель языковой личности, в которой человек рассматривается с точки зрения его «готовности воспроизводить речевые поступки, создавать и принимать произведения речи». Ю.Н. Караулов расширил определение этого понятия, связав его с анализом текста. Под «языковой личностью» он понимает «совокупность (и результат реализации) способностей к созданию и восприятию речевых произведений (текстов), различающихся: а) степенью структурно-языковой сложности; б) глубиной и точностью отражения действительности и в) определенной целевой направленностью» [Караулов, 2007, с. 245]. Согласно Ю.Н. Караулову, языковая личность – это углубление, развитие, насыщение дополнительным содержанием понятия личности вообще [Караулов, 2007, с. 38]. По мнению Ю.Н. Караулова, «языковая личность – вот та сквозная идея, которая пронизывает все аспекты изучения языка и одновременно разру-

шает границы между дисциплинами, изучающими человека вне его языка» [Караулов, 1989, с. 15]. Языковая личность предстает как многослойный и многокомпонентный набор языковых способностей, умений, готовностей к осуществлению речевых поступков разной степени ложности, поступков, которые классифицируются, с одной стороны, по видам речевой деятельности (имеются в виду говорение, аудирование, письмо и чтение), а с другой стороны – по уровням языка, т.е. фонетике, грамматике и лексике [Караулов, 2007, с. 29]. Ю.Н. Караулов разработал структуру языковой личности, состоящую из трех уровней. Уровни эти таковы: – вербально-семантический, или лексикон личности; лексикон, понимаемый в широком смысле, включает, по нашим представлениям, и фонд грамматических знаний личности; – лингвокогнитивный, представленный тезаурусом личности, в котором запечатлен «образ мира», или система знаний о мире; – мотивационный, или уровень деятельностно-коммуникативных потребностей, отражающий прагматикон личности, т.е. систему ее целей, мотивов, установок и интенциональностей [Караулов, 2007, с. 238]. В другой своей работе «Русская языковая личность и задачи ее изучения» Ю.Н. Караулов раскрывает более подробно эти три уровня: первый уровень предполагает для носителя нормальное владение естественным языком, а для исследователя – традиционное описание формальных средств выражения определенных значений; второй (когнитивный) уровень устройства языковой личности и ее анализа предполагает расширение значения и переход к знаниям, а значит, охватывает интеллектуальную сферу личности, давая исследователю выход через язык, через процессы говорения и понимания – к знанию, сознанию, процессам познания человека; третий (прагматический) уровень обеспечивает в анализе языковой личности закономерный и обусловленный переход от оценок ее речевой деятельности к осмыслению реальной деятельности в мире [Караулов, 1989, с. 5]. Необходимо отметить, что в каждом конкретном случае наблюдается настолько сильное взаимопроникновение трёх уровней личности, что в реальности границы между ними размываются и теряют четкость. Ю.Н. Караулов подчеркивает, что языковую личность необходимо рассматривать как личность, вмещающую в себя и психический, и социальный, и этический и другие компоненты, но преломленные через ее язык, ее дискурс [Там же, с. 7]. Таким образом, согласно концепции, языковая личность соединяет в себе психологический, социальный, этический и многие другие компоненты. Нельзя не согласиться с мнением П.В. Сысоева, что на всех этапах своего развития в национально-языковой среде языковая личность обладает национально-культурными чертами на всех своих уровнях. Каждый человек индивидуален и является представителем одновременно множества

культур, каждой из которых соответствует свой язык или вариант языка [Сысоев, 2001, с. 60]. В содержание языковой личности обычно включаются такие компоненты: 1) ценностный, мировоззренческий, компонент содержания воспитания, т.е. система ценностей, или жизненных смыслов. Язык обеспечивает первоначальный и глубинный взгляд на мир, образует тот языковой образ мира и иерархию духовных представлений, которые лежат в основе формирования национального характера и реализуются в процессе языкового диалогового общения; 2) культурологический компонент, т.е. уровень освоения культуры как эффективного средства повышения интереса к языку. Привлечение фактов культуры изучаемого языка, связанных с правилами речевого и неречевого поведения, способствует формированию навыков адекватного употребления и эффективного воздействия на партнера по коммуникации; 3) личностный компонент, т.е. то индивидуальное, глубинное, что есть в каждом человеке [Маслова, 2001, с. 119]. Нельзя не согласиться с точкой зрения Т.Н. Астафуровой, что при выделении коммуникативных потребностей личности (контактоустанавливающей, информационной, воздейственной) можно провести параллели с концепцией трехуровневой компетенции языковой личности. Действительно, «при обучении языку делового общения речь идет … об обучении языку взаимодействия, то есть его сигналам на вербально-семантическом уровне, облегчающим … реализацию … контактоустанавливающей потребности коммуникантов. Во-вторых, … схемы, фреймы, … формулы …, являющиеся способами представления знаний на лингвокогнитивном уровне … вербализуются в текстах профессиональной ориентации и реализуют информационную потребность коммуникантов. В-третьих, речь идет о воспитании профессионального свода определенных правил общения, включающих в себя выработку оптимальных стратегий профессионального взаимодействия» [Астафурова, 1996, с. 97–98]. Немаловажным аспектом формирования языковой личности, по Ю.Н. Караулову, является любовь к родному языку, ибо своеобразие языковой личности определяется, прежде всего, языком, включённым в национальную культуру. Согласно В.В. Наумову, языковая личность – носитель языка, способный реализовывать в речевой деятельности некую совокупность языковых средств, характеризующих определенную часть языкового коллектива в данный промежуток времени [Наумов, 2006, с. 12]. Любая личность проявляет себя и свою субъективность не только через предметную деятельность, но и через общение, которое немыслимо без языка и речи. Речь человека с неизбежностью отражает его внутренний мир, служит источником знания о его личности. «Человека нельзя изучить вне языка», так как даже с обывательской точки зрения трудно понять, что представляет собой человек, пока мы не услышим, что и как он говорит. Но также невозможно язык рассматривать в отрыве от человека», так как без личности, говорящей на языке, он остается не более, чем системой зна-

ков [Московская, 2003, с. 134]. Эта мысль подтверждается В.В. Виноградовым, который считает, что о личности можно говорить только как о языковой личности, как о воплощенной в языке [Караулов, 1989, с. 29–30]. Становление языковой личности на базе родного языка начинается с рождения, с семьи, где естественная языковая среда воздействует на формирование речи и языковое поведение. Затем учеба в школе, вузе, общение на работе и вне ее, средства массовой информации и т.д. накладывают свой отпечаток на личность и создают возможность для ее развития и совершенствования. Механизм формирования языковой личности на базе неродного языка значительно отличается, так как отсутствуют языковая среда и, следовательно, формирование иноязычной коммуникативной компетенции происходит только при специальном обучении. Языковой личности присуща культура речи, определяемая как владение нормами литературного языка в его устной и письменной форме, при котором осуществляется выбор и организация языковых средств, позволяющих в определенной ситуации общения и при соблюдении этики общения обеспечить наибольший эффект в достижении поставленных задач коммуникации [Русский язык: Энциклопедия, 2003, с. 204]. Развитая языковая личность – это личность, свободно владеющая большим запасом языковых (лексических и грамматических) средств, правильно и эффективно использующая их в разнообразных видах общения (монолог, диалог, полилог) с учетом реальной коммуникативной ситуации. На лингвистическом уровне коммуникативные потребности языковой личности должны реализовываться, прежде всего, в текстах. Под языковой личностью здесь понимается совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов), которые характеризуются: а) степенью структурноязыковой сложности; б) глубиной и точностью отражения действительности, с определённой целевой направленностью (Ю.Н. Караулов). Иными словами, личность в совокупности с порождаемыми ею текстами и является языковой личностью. Текст, широко понимаемый как любое высказывание письменного или устного характера в виде монолога и (или) диалога, является характеристикой языковой личности, шкалой реализации её коммуникативных потребностей, способностей и свойств. В соединении содержания и речи, формирующей и выражающей это содержание в зависимости от адресата, целей и условий коммуникации не только проявляется языковая личность, но и развивается, обретая индивидуальность и неповторимость. Под языковой личностью следует понимать человека как носителя языка, при этом необходимо учитывать комплекс психофизических свойств индивида, позволяющий ему производить и воспринимать речевые произведения, другими словами – это личность речевая. Согласно Л.П. Клобуковой, языковая личность – это многослойная и многокомпонентная парадигма речевых личностей [Клобукова, 1997, с. 31]. Под языковой лично-

стью понимается также совокупность особенностей вербального поведения человека, использующего язык как инструмент общения, – личность коммуникативная. Под языковой личностью может пониматься и закрепленный преимущественно в лексической системе базовый национальнокультурный прототип носителя определенного языка, – личность этносемантическая. Мы единодушны с мнением Г.В. Елизаровой, что для обеспечения адекватной подготовки выпускников, способных к продуктивному общению, необходимо изменить целенаправленность обучения: заменить цель формирования и развития навыков и умений, необходимых для преимущественно учебной коммуникации с ориентацией на процесс – образцовую учебную речь на иностранном языке, – на цель, заключающуюся в подготовке к реальному общению с представителями других культур в бытовой и профессиональной сфере с ориентацией на результат такого общения [Елизарова, 2005, с. 5] Согласно В.В. Сафоновой, на современном этапе необходимо формирование «поликультурной языковой личности» [Сафонова, 2001, с. 18], уважающую родную и иностранную культуры. Особенностью такой личности является интегрированность систем ценностей родной и иностранной культур – необходимое условие для минимизации риска возникновения культурно-ментального барьера и формирования ценностной ориентации на осуществление межкультурного посредничества. Прежде всего под «языковой личностью» понимается человек как носитель языка, взятый со стороны его способности к речевой деятельности (Г.И. Богин), т.е. комплекс психофизических свойств индивида, позволяющий ему производить и воспринимать речевые произведения, – по существу личность речевая. Под «языковой личностью» понимается также совокупность особенностей вербального поведения человека, использующего язык как средство общения, – личность коммуникативная (С.А. Сухих, В.В. Зеленская). И, наконец, под «языковой личностью» может пониматься закрепленный преимущественно в лексической системе базовый национально-культурный прототип носителя определенного языка, своего рода «семантический фоторобот», составляемый на основе мировоззренческих установок, ценностных приоритетов и поведенческих реакций, отраженных в словаре, – личность словарная, этносемантическая (В.И. Карасик) [Воркачев, 2001, с. 66]. О.Л. Каменская выявила, что «теория языковой личности не является застывшим константным понятием. Она может быть диверсифицирована как по вертикали (за счет выделения новых уровней), так и по горизонтали (за счет детализации имеющихся уровней)…» [Цит. по: Крупченко, 2007, с. 18–19]. Итак, под языковой личностью понимается обобщенный образ носителя культурно-языковых и коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций. Согласно авторов курса лекций по лингвокультурологии С.А. Питиной и Л.А. Шкатовой, языковая

личность – собирательный коллективный тип человека, способного понимать, воспроизводить и создавать тексты на родном языке, а также моделировать при помощи лексических единиц национальный образ мира. Языковая личность не только представляет данную культуру, но и понимает ее внутреннюю жизнь и структуру [Питина, 2007, с. 92]. Языковая личность – социальное явление, но в ней есть и индивидуальный аспект. Индивидуальное в языковой личности формируется через внутреннее отношение к языку, через становление личностных языковых смыслов; но при этом не следует забывать, что языковая личность оказывает влияние на становление языковых традиций. Каждая языковая личность формируется на основе присвоения конкретным человеком всего языкового богатства, созданного предшественниками. Язык конкретной личности состоит в большей степени из общего языка и в меньшей – из индивидуальных языковых особенностей [Маслова, 2001, с. 121]. Библиография Астафурова Т.Н. Интерактивная компетенция в профессионально-значимых ситуациях межкультурного общения // Актуальные проблемы преподавания перевода и иностранных языков в лингвистическом вузе. – Вып. № 423. – М., 1996. Богин Г.И. Модель языковой личности в ее отношении к разновидностям текста: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Л., 1984. Воркачев С.Г. Лингвокультурология, языковая личность, концепт: становление антропоцентрической парадигмы в языкознании // Филологические науки. – 2001. – № 1. Гальскова Н.Д. Современная методика обучения иностранным языкам: пособие для учителя. – М., 2003. Гудков Д.Б. Теория и практика межкультурной коммуникации. – М., 2003. Елизарова Г.В. Культура и обучение иностранным языкам. – СПб., 2005. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. – М., 2007. Караулов Ю.Н. Русская языковая личность и задачи ее изучения // Язык и личность. – М., 1989. Клобукова Л.П. Феномен языковой личности в свете лингводидактики // Язык, сознание, коммуникация. – Вып. 1. – М., 1997. Крупченко А.К. Становление профессиональной лингводидактики как теоретико-методологическая проблема в профессиональном образовании: автореф. дис. … д-ра пед. наук. – М., 2007. Маслова В.А. Лингвокультурология. – М., 2001. Махмурян К.С. Развитие языковой личности в условиях дополнительного высшего образования // Преподаватель. – 2000. – № 2. Московская Н.Л. Формирование профессиональной компетенции лингвистапреподавателя в интегрально-коммуникативном образовательном пространстве / Н.Л. Московская. – Ставрополь, 2003. Наумов В.В. Лингвистическая идентификация личности. – М., 2006. Питина С.А. Лингвокультурология: краткий курс лекций. – Челябинск, 2007. Русский язык: Энциклопедия / под ред. Ю.Н. Караулова. – М., 2003.

Сафонова В.В. Культуроведение в системе современного языкового образования // Иностр. яз. в шк. – 2001. – № 3. Сысоев П.В. Культурное самоопределение личности в контексте диалога культур: монография. – Тамбов, 2001.

ПРАГМОНИМ КАК ЕДИНИЦА ЛЕКСИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА Исакова А.А. (г. Тюмень) Значения языковых знаков образуют весьма неоднородное по своему составу множество. Для того чтобы навести порядок в «пространстве» значений, в лингвистической семантике разработан ряд параметров, своего рода измерений, в соответствии с которыми может быть охарактеризовано место любого значения в этом пространстве. И.М. Кобозева выделяет четыре параметра, каждый из которых рассматривает значение под определенным углом зрения: уровневая принадлежность означающего; степень обобщенности значения; характер передаваемой информации; тип знаний, используемых для идентификации значения [Кобозева, 2000, с. 50]. В современной ономастике, как отечественной, так и зарубежной, нет единого мнения по вопросу о наличии лексического значения у имени собственного [Бондалетов, 1983; Карабулатова, 2002; Романов, Романова, 2000; Суперанская, 1978]. Даже в тех случаях, когда лингвисты и признают, что имена собственные имеют значение (под лексическим значением имени собственного мы понимаем содержательную сторону имени собственного, его семантику), встает вопрос о том, выражают ли они понятия, каков характер этого значения. По мнению А.А. Реформатского, «общее свойство имен собственных состоит в том, что, соотносясь с классами вещей, они имеют свое значение в назывании, и только, никаких понятий не выражают» [Реформатский, 2002, с. 60]. В отличие от имен нарицательных, имеющих «полную семантическую структуру», имена собственные, как утверждают многие лингвисты, являются «семантически редуцированными» [Курилович, 1962]. На их «ущербности» указывает Н.Д. Арутюнова: «Собственные имена не характеризуют объект, не сообщают о нем ничего истинного или ложного» [Арутюнова, 1988, с. 327], но для соотнесенности с предметом действительности имя собственное может и не иметь понятийного содержания. Несколько противоречивой, на наш взгляд, представляется точка зрения А.А. Уфимцевой [Уфимцева, 1974; 1986]. Утверждая, что имена собственные с сугубо денотативным значением не способны выражать обобщенное понятие и иметь семантическую структуру, поскольку их смысловое содержание сводится лишь к функции опознания. Автор, характеризуя обозначающие имена собственные, все же отмечает, что «смысловой потенци-

ал этих имен по сравнению с полнозначными знаками очень мал, тем не менее, он есть» [Уфимцева, 1986, с. 158]. В связи с указанной выше концепцией справедливым представляется замечание В.А. Никонова о том, что отрицающие понятийность имени собственного должны либо опровергнуть это положение убедительными аргументами, либо считать, что имя собственное не является словом [Никонов, 1974] . Вопроса семантики имен собственных касаются и зарубежные лингвисты (Чейф, Серенсен, Гардинер). В труде датского языковеда Х. Серенсена представлен подробный обзор различных теорий значения имени собственного: теория этикеток, ярлыков; теория произвольных знаков; теория отсутствия значения или коннотации; теория индивидуальности. А. Гардинер, исходя из двусторонней сущности лингвистического знака (единства формы и содержания), особое значение придает специфике звучания имени собственного и выдвигает критерий дистинктивного (отличительного) звука. Имя собственное – это слово, которое «идентифицирует объект только посредством звучания» [Гардинер, 1954, с. 39]. Именно звуковая оболочка, а не словарное значение, делает имя собственное значимым. Под значением имени собственного А. Гардинер понимает информацию, знания человека об именуемом предмете; «для существования имени собственного необходимо, чтобы кто-то был заинтересован и осведомлен, что он называет» [Там же, с. 33]. Противоречивость взглядов на природу имен собственных вообще, прагмонимов в частности, объясняется как спецификой их понятийности, так и многообразием и неоднородностью их состава. Мы разделяем позицию тех лингвистов (В.Д. Бондалетов (1983), И.С. Карабулатова (1996– 2002), А.А. Романов (1999), Н.К. Фролов (1991–2000)), которые признают наличие семантического содержания у имен собственных и понимают под их лексическим значением диалектическое единство понятийной и предметной отнесенности слова. В поисках ответа на вопрос о смысловой структуре имен собственных многие исследователи идут по пути разграничения денотативного, сигнификативного, структурного компонентов. Вместе с тем, отстаивая целостность значения лингвистического знака, В.В. Богданов не одобряет разграничения компонентов в значении слова, так как «значение представляет собой единую характеристику знака» [Богданов, 1997, с. 10] и предлагает рассматривать значение с разных сторон, обнаруживая при этом его различные аспекты. В этой связи интересен подход к изучению имен собственных, предложенный И.С. Карабулатовой, которая рассматривает имя собственное со всеми его ассоциативными рядами [Карабулатова, 2001; 2002], что особенно актуально при анализе прагмонимов. Именно этот критерий, на наш взгляд, позволяет решить вопрос о том, существует ли у прагмонимов так называемое «фонетическое значение» – информация, связанная непосредственно со звуками данного языка.

Как правило, последовательность звуков сама по себе, вне членения на значащие единицы, хранящиеся в памяти носителей языка, не воспринимается как носитель какой-либо информации. Но в некоторых случаях звуковая форма как бы выступает на первый план и определяет собой восприятие значения слова. При создании прагмонима звукопись является одним из самых эффективных способов образования онима, причем при восприятии заимствованного имени фоносемантические показатели выдвигаются на первый план благодаря затемненной семантике. Наблюдается явное единообразие реакций носителей языка на определенное звучание, не связанное напрямую с языковым значением соответствующих звуков или звуковых комплексов [Журавлев, 1974]. Прагмонимические номенклатурные единицы интересны для ономастического и ономасиологического изучения по следующим причинам. С одной стороны, сами объекты достаточно однородны, однотипны и мало отличаются друг от друга с практической точки зрения по внешнему виду, способу употребления, результату действия и т.д. С другой стороны, разнообразные экстралингвистические факторы (производственные, экономические, юридические и т.п.) вызывают необходимость создания для данных объектов, индивидуализирующих названий. Мы полагаем справедливой позицию тех лингвистов, которые признают понятийность имен собственных, поскольку «отрицать сигнификативный элемент в смысловой структуре собственных имен – это отрицать способность к отображению объективной действительности, что неправомерно». А.В. Суперанская, исходя из специфики имени собственного и комплексности его семантики, предпочитает говорить не о значении, а об информации – речевой, энциклопедической и языковой. Первая, как правило, устанавливает связь с именуемым объектом. Вторая сообщает ряд сведений о нем. Третья – языковая информация – посредством лексической основы, словообразовательных формантов служит для отнесения того или иного имени к определенному ряду. А.В. Суперанская замечает, что информация имени собственного номинативна, «поскольку его связь с понятием своеобразна и опосредована через объект и его видовую и родовую соотнесенность» [Суперанская, 1978, с. 353]. В поисках ответа на вопрос о смысловой структуре имен собственных многие идут по пути разграничения компонентов (денотативного, сигнификативного, структурного) внутри лексического значения. Отстаивая целостность значения лингвистического знака, В.В. Богданов не одобряет разграничения компонентов в значении слова, ибо «значение представляет собой единую характеристику знака» [Богданов, 1989, с. 10] и предлагает рассматривать значение с разных сторон, обнаруживая при этом специфику в каждом из его компонентов. Хотя в онимической лексике и существуют имена, приложимые к огромному числу денотатов, тем не менее, большинство онимов имеют только один денотат и являются индивидуализирующими именами, что особенно широко распространено в прагмо-

нимии. Особенности денотативной соотнесенности накладывают определенную специфику и на сигнификативный компонент имен собственных, отражающих в нашем сознании именно один предмет, а не класс предметов. В этом смысле, конечно, прагмоним неоднозначен, поскольку может обозначать не только один предмет (например, бытовая техника, косметика и парфюмерия от «LG», или линия одежды, парфюмерия, косметика, обувь, бижутерия от «Christian Dior» и т.д.). Исследователи, как правило, рассматривают семантику имени собственного методом выделения в ней двух аспектов: денотативного и сигнификативного. Особое значение придается сигнификативному аспекту, включающему сигнификативную общность, с одной стороны, и сигнификативную специфику, с другой. Первая отражает признаки определенного класса денотатов в системе языка, что обусловлено денотативной общностью имен собственных с соответствующим именем нарицательным, или параллельным апеллятивом по типологии С.В. Перкаса [Перкас, 1995]. Вторая отличает один оним от другого благодаря существованию особого звучания у каждого имени, или, как мы полагаем вслед за И.С. Карабулатовой [Карабулатова, 2002], А.А. Романовым [Романов, 2000], его фоносемантическим признакам. Мы полагаем, что точка зрения, согласно которой под семантическим содержанием имени собственного, в частности прагмонима, понимается диалектическое единство понятийной и предметной соотнесенности, справедлива и обоснованна. Несмотря на важность, которая придается денотативному значению, наличие сигнификативного значения (понятийного содержания) у имени собственного не должно вызывать сомнений. Разумеется, понятийность имени собственного в отличие от имен нарицательных обладает некоторым своеобразием и спецификой. Одна из специфических особенностей заключается в том, что в семантическом содержании имени собственного одновременно присутствуют обобщенное и единичное понятия. О роли разграничения понятий пишет М.В. Голомидова: «Если имя собственное заключает в себе единичное понятие и является индивидуальным обозначением предмета, выделяющим его как автономно значимый, то соответствующее нарицательное название позволяет подвести данный предмет под обобщение в ряду однотипных» [Голомидова, 1988, с. 56]. Таким образом, функцию референции прагмоним как имя собственное выполняет только при наличии единства единичного и общего. При изучении семантического содержания онимической лексики, в частности топонимов, исследователи нередко применяют метод компонентного анализа в соответствии со схемой структуры слова, предложенной Е.М. Верещагиным и В.Г. Костомаровым (М., 1980) и представляют значение топонима в терминах семных наборов. Например, в значении топонима можно выделить следующие семы: а) сему предметности, б) сему единичности, в) сему соотнесенности с земной поверхностью, г) таксономическую сему, д) сему координат, е) потенциальные семы. Выделение по-

тенциальных сем (или фоновых семантических долей), на наш взгляд, возможно лишь в речевом употреблении. Многие исследователи отрицают наличие значения у имени собственного на языковом уровне, считая, что в отрыве от контекста имя собственное представляет собой лишь общее название, а в контексте имя собственное – индивидуальное название. С учетом семиотической классификации знаков можно увидеть, что принцип произвольности языкового знака не всеобъемлющ: в прагмонимии есть место не только символам, но и индексам, и иконическим знакам. Символы – знаки, в которых связь между означаемым и означающим устанавливается произвольно, по соглашению. Символы создаются правилами и не зависят от наличия / отсутствия какого-либо сходства или физической смежности между означаемым и означающим. Таковыми, например, являются обозначения, эмблемы товарных марок: СС – Коко Шанель, СК – Кельвин Кляйн и т.д. Иконические знаки в прагмонимии отнюдь не редкое явление, это так называемые звукоизобразительные слова. В этих прагмонимах прослеживается неслучайная, мотивированная связь между их фонемным составом и тем, что Ч. Пирс называл простыми свойствами означаемого. Непроизвольная связь фонем прагмонима со звуковым признаком того предмета, которое он обозначает, называется ономатопеей [Кобозева, 2000, с. 39]. Звукосимволические слова «изображают» различные виды движения, форму, световые явления, свойства поверхности, физиологическое и психологическое состояние человека и ряд других признаков, непроизвольная связь которых со звучанием основана на психофизиологических механизмах синестезии (связи между впечатлениями, поступающими из разных органов чувств) и кинемики (непроизвольных движениях мышц, сопровождающих ощущения и эмоции). Итак, план содержания прагмонима как единицы лексической системы языка включает в себя не только лексическое значение, но и прагматическую и синтаксическую информацию, отражающую требования данного прагмонима к ситуативному и языковому контексту. Взятые вместе, они составляют то, что можно назвать лексико-семантической информацией прагмонима. Библиография Бондалетов В.Д. Русская ономастика. – М., 1983. Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Лингвострановедческая теория слова. – М., 1980. Журавлев А.П. Звук и смысл. – М., 1991. Кобозева И.М. Лингвистическая семантика. – М., 2000. Курилович Е. Очерки по лингвистике. – М., 1962. Реформатский А.А. Введение в языковедение. – М., 2000. Романов А.А, Романова Е. Г., Воеводкин А.П. Власть имени – язык власти: Имя собственное в политике. – М., 2000. Суперанская А.В. Общая теория имени собственного. – М., 1973.

Уфимцева А.А. Типы словесных знаков. – М., 1974. Фролов Н.К. Семантика и морфемика русской топонимии Тюменского Приобья. – Тюмень, 1996. Чейф У.Л. Значение и структура языка / Пер. с англ. – Благовещенск, 1999.

«ЖИВ И ПОКА ЕЩЕ ЗДОРОВ»: АВТОРСКИЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ ФРАЗЕОЛОГИЗМОВ В ЭПИСТОЛЯРНОМ ДИСКУРСЕ КАК РЕАЛИЗАЦИЯ СТРУКТУРЫ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ Н.А. Каленова (г. Волгоград) Изучение эпистолярия в дискурсивном аспекте (С.В. Гусева, Н.В. Сапожникова, О.С. Сыщиков, О.П. Фесенко и др.) обусловлено интересом ученых к языку как результату лингвокогнитивной деятельности. Письмо представляет собой ценнейший источник исследований живого слова, да и живого фразеологизма, ведь «письма наиболее приближены к ситуации непринужденного общения, раскованы, свободны в речевых проявлениях» [Фесенко, 2009, с. 5]. Именно в дружеском письме можно проследить «жизнь» слов или фразеологизмов, почти такую же, какую «проживают» они в устной речи конкретной языковой личности. Тем важнее это становится, чем «старше» эпистолярные источники. Зафиксированные в словаре, фразеологизмы существуют в речи носителей языка, которые творчески преобразуют формальную или/и семантическую структуры фраземы. В этом преобразовании реализуется уникальная языковая личность, имеющая свой речевой стиль, речевое поведение. «Оживленное» слово предстает нашему сознанию значительно обогащенным осмыслением живого знания, живого действия и событийного контекста – всего того, что современная лингвистика вкладывает в понятия «дискурс» и дискурсивное пространство слова» [Алефиренко, 2009, с. 19]. Письмо мы рассматриваем как особый тип дискурса. «Дружеское письмо как форма дискурса создается в процессе общения и характеризуется наличием ряда дискурсивных свойств, проявляющихся через структурную и содержательную сторону письма: антропоцентричность, полифункциональность, креативность и диссимметрию» [Фесенко, 2009, с. 9]. «Дискурс – сложное когнитивнокоммуникативное явление, в состав которого входит не только текст, но и различные экстралингвистические факторы (знание мира, события, мнения, ценностные установки), играющие важную роль в понимании и восприятии информации» [Алефиренко, 2009, с. 9]. Эпистолярный дискурс в связи с этим мы рассматриваем как единство текста письма (в его структурной и содержательной специфике); комплекса экстралингвистических факторов (охватывающих процесс и условия создания текста письма, того информационного блока, над которым строится когнитивная структура

письма), коммуникативно-прагматических координат письма как акта коммуникации. Анализ фразеологизмов в эпистолярном дискурсе с точки зрения их структурно-семантических преобразований раскрывает не только потенциал фразеологической системы русского языка, но и речемыслительные механизмы языковой личности [Золотых, 2003]. Структура языковой личности соотносится с параметрами дискурса: «Структура языковой личности представляется состоящей из трех уровней: 1) вербальносемантического, предполагающего для носителя нормальное владение естественным языком…; 2) когнитивного, единицами которого являются понятия, идеи, концепты, складывающиеся у каждой языковой индивидуальности в более или менее упорядоченную, более или менее систематизированную «картину мира», отражающего иерархию ценностей…; 3) прагматического, включающего цели, мотивы, интересы, установки и интенциональности» [Караулов, 1989, с. 5]. В данной статье рассмотрим жизнь одного фразеологизма в эпистолярном дискурсе конкретной языковой личности. В начале XX в. в Особый Комитет по устройству Музея 1812 г., созданный в Москве в связи с подготовкой празднования столетия Отечественной войны, поступила тетрадь в зеленом матерчатом переплете с надписью «Оригинальные письма из армии 1812–1813 гг.». Помимо других источников, в ней содержались 11 писем братьев Норовых с полей сражений за период с июля 1812 по сентябрь 1813 г. Дворянский род Норовых известен с XV столетия. Сергей Александрович Норов (1762–1849) дослужился до чина майора. От брака с Татьяной Михайловной, урожденной Кошелевой (1769–1838), у него было четыре сына и две дочери. Старшие – Василий и Авраам – оставили след в истории России: один как декабрист, другой как министр народного просвещения. В ранней молодости они защищали Отечество от наполеоновского нашествия, оба были ранены и заслужили любовь и уважение товарищей по оружию [Петров, 1996]. Василию Сергеевичу Норову, автору анализируемых нами в данной статье эпистолярных текстов, было на тот момент 19 лет. В своих письмах, адресатами которых чаще всего были родители, он нередко использует фразеологизм жив и здоров (жив-здоров) ‘разг. о том, кто находится в благополучном состоянии, в целости и невредимости’, например: «Я по сих пор по Милости Божией слава Богу жив и здоров (Письмо Норовым С.А. и Т.М., Лагерь под Бауценом, 5-го Маия 1813 года) (здесь и далее письма цитируются по [«Оригинальные письма из армии 1812–1813 гг.», 1996]). Обратимся к экстралингвистическим данным. Анализируемые письма создавались в период сражений. Адресант и адресаты знали, что каждый день может быть последним. В. Норов не раз просил Татьяну Михайловну, свою мать, не переживать за него, хотя знал, что это невозможно для любящей матери: «…я писал к вам из Ляд, Вильны, Калиша, Силезии и Саксонии. Но видно, из всех сих писем ни одно не дошло до вас. Но зная, сколь должно вас сие беспокоить, опять пишу вам наудачу, тем более, что я не знаю, куда адре-

совать вам – в подмосковную ли или в Зубриловку, хотя я знаю, что в сем месяце должны вы быть в Надеждино» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 20 мая 1813 г.). О состоянии матери В.А. Норова известно из писем С.С. Голицына и А.А. Аракчеева: «Милостивый Государь мой, Сергей Александрович! Не хотел прежде известить о полученной ране вашим сыном Василием Сергеевичем, прежде как он сам мог о том вас известить. Вы были бы слишком обеспокоены на его щет, и Татьяна Михайловна на сей щет безутешна. Я полагаю, что Василий Сергеевич отправился уже из Праги к вам, что вам и доказывает, что опасности нет; я надеюсь, что мое письмо найдет его уже у вас. Он ранен в ляжку пулею навылет. Я знал сие в тот же день, но, признаюсь, не хотел вас известить, а писал к вам, что он здоров, чтобы дать время ему выздороветь. В сем случае вы должны быть уверены, что я имел в виду сохранение здоровья Татьяны Михайловны, зная ее нежность к детям ея, и, естли позволите, сказать, трусость ея» (Голицын С.С. Письмо Норову С.А., 20 сентября 1813 г. Теплиц), или «Свидетельствуйте мое почтение, Милостивой Государь, дражайшей вашей супруге, благодарю за ее приписание и прошу ее не беспокоиться о сыне, который скоро выздоровеет, а притом и к вам сам придет» (Аракчеев А.А. Письмо Норову С.А., 20 сентября 1813 г. Теплиц). Как видим, информация и о жизни и здоровье сыновей была весьма актуальной. Учтем также, что почтовая служба во время войны 1812 года работала с перебоями: «Получил я, слава Богу, письмо ваше, можете поверить, как я оному рад был, не получая так давно от вас оных; также доволен, что могу и вам почаще писать, адресовав на имя Графа Аракчеева письма. Целую ручки ваши за деньги – 400≠1, ибо они мне довольно нужны, и непременно буду стараться умереннее употреблять оные. Я от того не мог писать вам некоторое время, что не было оказии и почты» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 22 июля 1812 г.), или: «Несказанно рад, что верно могу доставить вам письмо сие чрез едущего сей час в Петербург одного нашего офицера <…> Во всех письмах вы пишете, что не получаете моих писем, но я вам пишу каждый месяц по крайне мере по два раза, равно и братцу. О нуждах своих не нахожу надобности писать вам, ибо не надеюсь, чтоб из такой дали мог что-нибудь получить. Хотя натурально, быв 9 месяцов в походе, не могу не терпеть нужды, несмотря на то, что не имел ни случаю ни времени лишнее издерживать или мотать. Естли б вы нашли случай чрез кого-нибудь едущего сюда в армию прислать мне хотя сколько-нибудь серебром или червонцами (ибо бумажки здесь почти совсем не ходят)» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 26 июня 1813 г.). В таких условиях основная цель письма как акта коммуникации – проинформировать адресатов (в данном случае речь идет о родителях) о том, что адресант жив, то есть не погиб на полях сражений: «Пока жив, всегда буду вас уведомлять о себе» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 20 мая 1813 г.). В.С. Норов «уведомляет» родителей: «Я, слава Богу, по сих пор жив и здоров. После того сражения под Красным, о котором я вам писал из Вильны, более мы не дрались с французами, одни

только казаки преследуют их» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 18 февраля 1813 г. Елитов). В.С. Норов включает жив и здоров (в разной степени преобразования) в структуру каждого письма, что делает эту единицу своеобразной формулой, он располагает ее сразу после формул приветствия. Таким образом, письмо строиться по определенной схеме, которую образуют: 1) формулы приветствия (их набор ограничен в эпистолярии данного автора, изучение их, а также формул прерывания контакта, прощания – интереснейшая, но выходящая за рамки нашего исследования тема); 2) формула, назовем ее «информирования о том, что адресант жив»; 3) рассказ о сражениях, о чувствах и переживаниях адресанта; 4) обращение к адресатам с вопросами об их жизни, с просьбами; 5) формулы прощания. Как видим, на прагматическом уровне целостной структуры анализируемая языковая личность проявляется в организации эпистолярного текста по определенной, созданной / выбранной схеме, а также в выборе единицы, реализующей коммуникативную задачу «сообщить о том, что я/адресант жив», реализации смысловой структуры выбранной единицы [Кубрякова, 2007; Мелорович, 2005]. В этой коммуникативно-прагматической ситуации происходит преобразование фраземы жив и здоров, в частности, наблюдается наслоение семантических структур фраземы и соответствующей свободносинтаксической единицы. Рассмотрим лексические значения компонентов: жив ‘1. такой, который существует, живет чем-либо, черпает жизненную силу в чем-либо; здоров; 2. разг. такой, который есть, имеется’; здоров ‘обладающий здоровьем, не больной’. Заметим, что лексема жив как компонент свободносинтаксической единицы обретает смысловое содержание, отличное от узуального значения: ‘не погиб, не умер’, а в смысловой структуре здоров значение реализуется с небольшим смысловым наращением: ‘обладающий здоровьем, не больной’ + ‘не ранен в сражениях’. Можем ли мы говорить о наслоении семантических структур? Для ответа на этот вопрос обратимся к следующему примеру: «Я по Милости Божьей до сих пор здоров, был под ядрами и пулями, но жив» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 1812 г. Вильна). Преобразование фраземы происходит за счет распространения ее компонентного состава. Но изменения касаются не только формальной структуры фраземы, фразеологическая семантическая структура ‘о том, кто находится в благополучном состоянии, в целости и невредимости’ не разрушается в процессе функционирования в данном употреблении, но обогащается смысловой реализацией лексемы здоров ‘не ранен’ и жив ‘не умер, не погиб’. Сравним с употреблением лексемы жив: «Прошу вас, Папинька и Маминька, не беспокоиться обо мне – уже не раз Господь Бог спасал меня. Вы видите, я уже три раза был в сражении и Слава Богу жив. Так и впредь надо надеяться на Милость Божию. Молю Бога, чтоб сие письмо дошло до вас, по крайней мере будете знать, что я еще жив. (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 5 -го Маия 1813 года Лагерь под Бауценом). Сравним речения: а) «Вы видите, я уже три раза был в сражении и

Слава Богу не погиб/не умер на поле сражения/не убит» и б) «Вы видите, я уже три раза был в сражении и Слава Богу есть/существую». Проделаем ту же операцию подстановки семантической структуры и со вторым случаем контекстуального употребления анализируемой лексемы: в) «Молю Бога, чтоб сие письмо дошло до вас, по крайней мере будете знать, что я еще не погиб/не умер на поле сражения/не убит» и г) «Молю Бога, чтоб сие письмо дошло до вас, по крайней мере будете знать, что я еще есть/существую». В первом случае (речения а и б) происходит функционирование смысловой структуры лексемы, отличной от узуально закрепленного значения, во втором (речения в и г) – наслоение смысловой структуры фраземы и лексического значения. Компонент здоров как лексема В.С. Норовым тоже используется: «Бог даст, вы меня еще увидите здорового и, может быть, сию зиму я буду у вас» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 17-e сентября 1813 г. Прага). Лексема в данном случае используется в прямономинативном значении: «Бог даст, вы меня еще увидите обладающим здоровьем/не больным и, может быть, сию зиму я буду у вас». Письмо написано в период, когда Норов уже был ранен и проходил лечение. Таким образом, наслоение семантических структур фраземы жив и здоров и соответствующей свободносинтаксической единицы позволяет передать автору больший объем денотативно-коннотативной информации. Формула «информирования о том, что адресант жив» имеет когнитивную базу. Эта формула – способ сообщить заданную коммуникативнопрагматической установкой информацию, вербализовать некоторую когнитивную единицу. Как было установлено, чаще всего эта когнитивная единица вербализуется фраземой жив и здоров. Рассмотрим следующий пример: «Бог сохранит нас от всего уже не первый раз. В прошедшем сражении мы осыпаны были ядрами, но по Милости Божьей все таки ничего. Целую всех братцев и сестриц. Прощайте. Молите Бога, чтоб нам дал успех» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 5-го Маия 1813 года Лагерь под Бауценом). Когнитивная структура, вербализованная фраземой жив и здоров, воплощена сочетанием лексем: «мы осыпаны были ядрами, но по Милости Божьей все-таки ничего». Но обратим внимание, что данный пример представляет собой окончание письма, мы видим здесь формулы разрывания контакта, прощания: «Целую всех…Прощайте…». Более того, ранее мы приводили отрывок анализируемого письма, и в нем как раз после формул приветствия используется лексема жив. В данном случае речь идет о попытке Норова подыскать альтернативную языковую единицу для вербализации когнитивной структуры, вербализуемую фраземой жив и здоров: « Мы осыпаны были ядрами, но по Милости Божьей все таки ничего/ живы и здоровы*/не погибли и не ранены*». Лексема ничего используется (в третьем значении) в функции сказуемого ‘о том, кто вполне здоров, хорошо выглядит, привлекателен’. Таким образом, использованная единица не тождественна по своему значению фраземе жив и здоров, но в контекстуальном употреблении реализуется смысловая структура, позволяющая ав-

тору вербализовать когнитивное образование, заключенное в когнитивной структуре анализируемой фраземы. Авторские преобразования фраземы как проявление когнитивнокреативной деятельности языковой личности информативны, их анализ способен дать представление и о когнитивно-дискурсивных свойствах фраземы, и о специфике реализации всех уровней структуры языковой личности. Имея некоторые коммуникативно-прагматические установки, в частности, необходимость сообщить родителям, что он не погиб и не ранен, эту коммуникативную цель воплощает, как было сказано формульной частью письма, содержащей фразему жив и здоров. Однако характер преобразований может быть совершенно разным: «Несказанно рад, что верно могу доставить вам письмо сие чрез едущего сей час в Петербург одного нашего офицера. В сражениях 2-го и 9-го Маия я Слава Богу не ранен, хотя и не ожидал остаться живым. В протчем всегда здоров как нельзя больше и весьма доволен как службою, так и начальниками своими» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 26 июня 1813 г. Швейдниц). Когнитивное образование (информация о том, что адресант жив/не умер/не погиб/существует и здоров/не ранен/не болен) нуждается в вербализации, коммуникативная задача адресанта – закодировать это когнитивное образование для последующего декодирования адресатами. Причем кодируются не только денотативные, но и коннотативные (эмотивные и оценочные смыслы). В данном примере Норов использует сложную форму преобразования фраземы: не ранен/здоров (здоров) и не ожидал остаться живым (жив). Большая экспрессия, возникшая за счет преобразования фраземы, имеет когнитивные и экстралингвистические предпосылки: во-первых, письмо написано после тяжелейшего сражения, во-вторых, адресант уверен, что это письмо дойдет до адресатов. Каждое письмо снабжено формулой информирования о том, что адресант жив/не погиб, но в сражениях 2 и 9 мая автор письма пережил колоссальные трудности, видел жестокость войны, видел, как погибали его товарищи, и сам чуть не был ранен или даже убит. Автор передает свое эмоциональное состояние, экспрессию смысловой структурой преобразованной единицы. Еще один способ преобразования фраземы жив и здоров – преобразование формальной структуры: «Я слава Богу здоров и по сих пор не ранен, в чем я вижу один только промысел Божий, ибо редко бывали такие жаркие сражения, как у нас теперь» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 20 мая 1813 г. Швейдниц). Смысловая структура фраземы при этом сохраняет свои компоненты: ‘разг. о том, кто находится в благополучном состоянии, в целости и невредимости’, однако наращивается дополнительный смысловой объем, вербализующий информацию о том, что, во-первых, невредимость автора сообщения подвергается риску, а во-вторых, здоровье автора может нарушиться именно ранением, а не каким-то другим недугом или в результате каких-то других обстоятельств. Подобное преобразование относительно устойчиво: «Я слава Богу до сих пор здоров и не был ранен, быв

уже в трех сражениях и два раза в деле» (Письмо Норовым С.А. и Т.М., 27 июля 1813 г.). Обратим внимание на двухкомпонентную структуру преобразованной единицы: здоров, не был ранен. Если обратиться к лексическим значениям слов-компонентов, то обнаружим, что денотативные части совпадают семой ‘не больной/не получивший ранение’. Использование лексем здоров ‘обладающий здоровьем, не больной’ и не ранен ‘ не имеющий рану, не получивший ранение’ в сообщении (если единицы выступают в своих лексических значениях) избыточно. Что позволяет говорить о фразеологической смысловой структуре единицы с указанным компонентным составом, а не о смысловых структурах отдельных лексем? Во-первых, автор использует данные единицы в составе той же формульной части, что и фразему жив и здоров, соответственно, реализуя те же коммуникативнопрагматические установки. Во-вторых, преобразованная единица имеет двухкомпонентный состав, при этом замена или перестановка одного из компонентов существенно не изменяет смысловую структуру единицы, наполняя ее лишь дополнительным смысловым объемом. В-третьих, лексические значения слов-компонентов совпадают некоторыми денотативными семами. В-четвертых, использование единицы с компонентами здоров и не ранен устойчиво, оно наблюдается в письмах, адресованных не только родителям, но и другим адресатам. Одно из них написано брату: «Теперь у нас перемирие, и мы стали на квартиры отдыхать. К Папиньке и Маминьке уж Бог знает сколько переписал писем. По крайней мере ежели ты получишь письмо сие, то уведомь их, что нигде не был ранен и Слава Богу здоров» (Письмо Норову А.С., 23 мая – 29 июля 1813 г.). В указанном примере анализируемая единица находится не в соответствующей формульной части, адресант просит адресата передать информацию третьим лицам. Своего рода «письмо в письме». Зафиксировано еще одно фразеоупотребление: «Естли ваше Сиятельство интересуетесь обо мне, то я до сих пор по Милости Божией был здоров и не ранен во всех трех делах, в коих я имел щастие быть – под Красным, Люценом и Бауценом и за первое дело получил Анны 3-й ст. и представлен за последнее и на сих днях буду произведен в подпоручики» (Письмо Аракчееву А.А., 27 июля 1813 г.). Как видим, фактор адресата в данных фрагментах дискурсов не влияет на характер фразоупотребления данной преобразованной единицы. Таким образом, фразема жив и здоров – наиболее часто используемая в анализируемых письмах фразеологическая единица, ее употребление связано с реализацией коммуникативно-прагматических установок эпистолярного дискурса В.С. Норова, а также обнаруживает особенности когнитивно-креативного мышления автора. Преобразования фраземы касаются не только компонентного состава (замена компонентов и распространение их состава), но и смысловой фразеологической структуры (наращивание смыслового объема, наслоение семантических структур фраземы и сводн синтаксического сочетания лексем, либо отдельной лексемы-компонента сочетания). Выявленные форазоупотребления используются для вербали-

зации одного и того же когнитивного образования. Авторские преобразования фразеологизмов в эпистолярном дискурсе, как показал анализ, реализуют все уровни языковой личности, а потому их исследование – важное звено в изучении параметров языковой личности в диахронии и синхронии. Библиография Алефиренко Н.Ф. «Живое слово»: Проблемы функциональной лексикологии: монография / Н.Ф. Алефиренко. – М., 2009. Золотых Л.Г. Проблемы исследования языковой личности В. Хлебникова в коммуникативно-когнитивном аспекте // Творчество Велимира Хлебникова в контексте мировой культуры ХХ века: VIII Международные Хлебниковские чтения. 18–20 сентября 2003 г.: Научные доклады и сообщения: В 2 ч. / Сост. Н.В. Максимова. – Астрахань, 2003. Караулов Ю.Н. Русская языковая личность и задачи ее изучения // Язык и личность. – М., 1989. Кубрякова Е.С. О реализации значений слова в дискурсе // Язык и действительность: сб. науч. трудов памяти В.Г. Гака / ред. С.Г. Тер-Минасова, Е.С. Кубрякова, В.Ф. Новодранова [и др.]. – М., 2007. Мелерович А.М., Мокиенко В.М. Факторы, мотивирующие смысловое содержание фразеологизмов в тексте // Культурные аспекты в языке и тексте: Сб. науч. тр. – Белгород, 2005. Петров Ф.А. «Оригинальные письма из армии 1812–1813 гг.» // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Альманах. – М., 1996.

О ПРОБЛЕМАХ ЛИНГВОМОДЕЛИРОВАНИЯ ЕВРАЗИЙСКОЙ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ В СОВРЕМЕННОМ ПОЛИЛИНГВОМЕНТАЛЬНОМ ПРОСТРАНСТВЕ (НА ПРИМЕРЕ ОНОМАСФЕРЫ) И.С. Карабулатова (г. Тюмень) В условиях глобализации и становления самостоятельных независимых государств на постсоветском пространстве становится очевидным, что взгляд на многие процессы и явления как в общественно-политической, так и в культурной, экономической и т.д. сферах и их оценка существенно изменились. В современном обществе учебная профессиональная деятельность, определяемая содержанием политической и экономической доктрин государства, основными направлениями внешней и внутренней политики, господствующим мировоззрением, призвана обеспечивать безопасность государства. Несомненно, важнейшей проблемой строительства современной системы образования является трансформация сознания, идеологии, культуры, нравственности и морально-психологического состояния моло-

дежи, которая происходит в условиях действия глобализационных тенденций в образовании и культуре, либерализации всего человеческого сообщества. Уровни языковой личности, разработанные Ю.Н. Карауловым, отражают процесс усвоения родного языка [Караулов, 1987]. Однако мы сегодня наблюдаем массовую экспансию иностранных языков на сферу национального родного языка, что отражается на всех языковых уровнях. Ученые с тревогой говорят о преобладании английской интонации в речи телеи радиоведущих, о включении большого числа не просто экзотизмов, но даже целых иноязычных фрагментов в русскую речь. Это находит отражение и в современном песенном творчестве музыкантов, например, ни у кого не вызывают вопросов такие слова, как «смайл», «форевер» и т.п. В современной отечественной и зарубежной лингводидактике сложилась качественно новая теоретическая парадигма, с позиции которой процесс обучения иностранному языку рассматривается как процесс формирования «вторичной» языковой личности. Концепция формирования «вторичной» языковой личности, овладевающей культурой иноязычного общения (И.И. Халеева, С.С. Кунанбаева, Е.К. Черникина и др.), базируется на идеях антропологической лингвистики (Э. Бенвенист, В. фон Гумбольдт, В.И. Постовалова и др.) и учении о «языковой личности» (Г.И. Богин, Ю.Н. Караулов, К. Хажеж и др.), истоки которых восходят к трудам академика В.В. Виноградова. Как известно, в социолингвистике различают индивидуальное двуязычие – знание и использование двух языков отдельными членами определенного этноса и массовое двуязычие – знание и использование двух языков большинством этноса; индивидуальное зарождающееся двуязычие и коллективное существующее двуязычие; региональное двуязычие – знание и использование двух языков жителями определенного района страны и национальное двуязычие – знание двух языков данным этносом страны; естественное двуязычие – знание и использование двух языков как следствие непосредственного взаимодействия носителей этих языков и искусственное двуязычие – знание и использование двух языков как следствие преднамеренных и специально создаваемых условий изучения второго языка и т.д. Языковая игра на уровне взаимодействия двух или трех языков становится речеповеденческой нормой для современного носителя любого национального языка. Этот аспект очень ярко описан М. Веллером в цикле «Б. Вавилонская»: «Короче, американизм стал нормой жизни. (…) В страну хлынули персональные компьютеры. А все обеспечение на английском! Учи. Стал свободным выезд за границу. А на каком языке там изъясняться?! Везде английский. Учи. Валом ввалился дешевый халтурный импорт. А все надписи – на английском! Учи!..» [Веллер, 2004, с. 143]. В одной из его повестей безымянный главный герой сначала пишет на русском, где сокрушается по поводу экспансии английского языка: «Англоамерикан-

ский язык гораздо агрессивнее русского – в нем в 2,2 раза больше жестких ударений на единицу объема текста: наш журчит, как полноводная река, а ихний стучит, как автоматическая винтовка в мозги. У него многовековой опыт экспансии: Индия, Африка, Австралия, Канада, Новая Зеландия. Это язык опутавших мир глобалистов, так конечно он более развит, что в нем в 3 раза больший лексический запас, чем в нашем. У него на всех материках огромный материальный базис и военно-стратегический потенциал, а еще плюс контроль над мировой нефтью арабов и лицемерные подачки голодающим. И он захватывает позиции» [Там же, с. 144], – затем в его речи появляются незначительные вкрапления англицизмов, которые потом становятся все обширнее. Далее мы видим уже англоязычный текст с незначительными русскими вкраплениями на кириллице (например, «Не почесались! Nothing, says the president»; But he drinked водка too much»; «Parliament in White House принял много законов» и т.п.), затем текст только на английском языке. Вслед за этим наступает и трансформация в образной картине мира русского человека. Такую печальную картину краха русской ментальности, русской этничности рисует нам писатель. Общество в силу своей полиэтничности, складывающейся благодаря мощным процессам глобализации, находится в центре приложения двух противоположных сил: 1) нациостремительных и 2) нациоцентробежных. Поиск собственного пути, выработка национальной идеологии приводят к повторению витков эволюции общества, но на новом уровне его развития. В связи с этим сам вопрос о необходимости толерантного коммуникативного поведения в последнее время становится все более актуальным, поскольку в современном русскоязычном обществе активизированы те формы общения, которые отличаются повышенной напряженностью отношений между партнерами коммуникации [Мустайоки, 2004], при этом можно отметить, что агрессивное речевое поведение проникает и в ономастическую сферу, в результате чего возникают названия, не просто обладающие максимально расширенной сетью ассоциаций, но закрепляющие в языковом сознании носителя языка пример языковой игры как норму. Например: «Fish’ка» (рыбный магазин, название из созвучия, где фишка в молодежном жаргоне нечто необычное, эксклюзивное, и fish – рыба), «Beer’лога» (пивной бар «beer» – пиво + финалия – лога, где берлога – «медвежий угол», «захолустье», «дом» и т.п.). Действительно, с усилением позиций английского языка в русском ономастическом пространстве проявляется скрытый художественный билингвизм [Туксаитова, 2007; Хасанов, 1990], креативный билингвизм [Бахтикиреева, 2005]. Аналогичные процессы наблюдаются в целом во всех новых государствах, образованных на территории бывшего СССР, что позволило Г.Б. Мадиевой говорить о коммуникативной битве между русским и английским языками [Мадиева, 2005]. В первую очередь наиболее восприимчивым оказывается, как ни странно, ономастическое пространство.

Вслед за модой на все иностранное, чем всегда грешила русская знать, пришли иностранные имена взамен традиционных русских и/или иноязычные формы последних: Алина, Алиса, Мэри, Майкл и т.п. Особенно ярко это проявляется в языке чатов, где участники используют в качестве ников англоязычные варианты и английские слова (stringer, Madonna, max, lady т.д.). Кроме того, например, престижность, статусность того или иного кафе, ресторана, отеля, фирмы подчеркивается английским названием: салон красоты «Black Lady», банк «Alfa-банк», ресторан «Green room», магазин «Universe», квартал «Green House» и т.д. Каждый из нас может достаточно легко продолжить этот перечень. Конечно, в противовес начали активно использоваться сторонниками сохранения этнической идентичности имена с яркой национальной привязкой: магазин «Варвара», ресторан «Телега», имя Добрыня (которое стало все чаще встречаться в современном русском антропонимиконе), банковский союз «Могучая кучка» и т.п. Означает ли это, что мы приближаемся к благам западной цивилизации, или таким образом нас пытаются ассимилировать? Вопрос достаточно неоднозначный. Конечно, современные предприниматели, отдавая дань моде, вряд ли задумываются о том, какую этнолингвоинформационную опасность несут такого рода названия. Ведь не случайно В.Е. Верещагин и В.Г. Костомаров указывают, что «национально-культурный компонент свойствен именам собственным, пожалуй, в большей степени, чем апеллятивам» [Верещагин, Костомаров, 1990, с. 56]. Действительно, имена собственные – флаг, символ народа, его культуры, истории. Современная ономастика уже отходит от толкования имени собственного только исключительно в рамках этимологии. Как правило, основой может служить образность, метафоро-метонимические процессы, лежащие в основе именования конкретных денотатов, и лексический фон, т.е. совокупность информации, относящаяся к названному объекту. Сегодня специалистов начинает интересовать такой вопрос: что именно вкладывает отправитель речи, используя в своем послании имя? Какую функцию выполняет имя? Какие механизмы включаются в интерпретационном процессе имени? Традиционно исследователи ономастического пространства выделяют среди принципов номинации историчность, т.е. реальность того или иного события, человека, в честь которого назван тот или иной объект. В случае с англицизмами в современном русском ономастиконе мы, как правило, имеем дело с другим феноменом: попытками утвердиться в качестве достойного, высококвалифицированного партнера (в эргонимии, типа: NeoClinic), высокообразованного человека и/или диссидента, оппозиционера (в Интернет-коммуникации, например: Small), высококачественного, высокотехнологичного товара (в прагмонимии, например: фотоаппарат Kodak, строительная техника Kennis), комфортного существования (в современной топонимии: квартал «Green House»). Быть успешным, востребованным, динамичным – требование сегодняшнего дня, которое также пропагандируется на уровне имени собственного. Сегодня все эти образы

и идеи оказываются особо востребованными в современном мыслительнобытийном континууме. Таким образом, создается миф, что все иностранное – это очень качественное и хорошее, а отечественное – наоборот, тем самым, формируя и закрепляя у большинства носителей современного русского языка, граждан России, негативную этничность и стремление к быстрой ассимиляции американским образом жизни. В целом имя, вернее, то, что стоит за именем, ономастический концепт, выступает как непостижимо сложная система. Связи, возникающие между лексикографическим, этимологическим и ассоциативными и/или психологически реальными значениями онима, выстраивают сбалансированную невидимую сеть национального языка изнутри, которая обеспечивает витальность не только языка, но и этноса. В этой связи ментальное пространство имени собственного представляет особый интерес, поскольку, функционируя в полиэтничной среде, все элементы ономастической системы находятся под влиянием эталонов стереотипов восприятия, присущих человеку как субъекту познания [Карабулатова, 2001]. Например, рыбный магазин «Fish’ка», где мы наблюдаем игру языковых сознаний: в русском языке фишка – «изюминка» (жаргон) и fish – рыба. Таким образом, здесь имеет место сознательное моделирование смеховой реакции, которая может быть сформулирована так: воспринять комическую интенцию / неинтенциональное комическое адресанта или увидеть комическое в некомическом адресанта и остроумно отреагировать [Желтухина, 2003]. Деидеологизация образования, отказ от императивно-директивных методов воздействия на когнитивно-эмоциональную сферу обучающихся, стихийные процессы идейной социализации – это и многое другое побуждает переосмысливать традиционные подходы к формированию современного специалиста. Мы исходим из того, что учебный дискурс полиэтнического государства (региона) представляет собой поликультурный полилингвоментальный дискурс, в котором формируется языковая личность нового типа, поскольку заимствования в языке такой личности не являются отличительной чертой какого-то конкретного индивидуума, а носят стихийный характер, что особенно ярко проявляется в Интернет-общении, а также в характере общения молодежи вне зависимости от страны проживания. Становление евразийской языковой личности нового типа в полилингоментальном пространстве учебного дискурса Азиатско-Тихоокеанского региона в условиях национально-англо-русского и русско-национальноанглийского триязычия и изучения дополнительного языка представляет собой объективный процесс как результат действенности языкового политики в подготовке современного конкурентоспособного и мобильного специалиста. Спецификой ЕЯЛ нового типа является умелое сочетание разноструктурных языков. Например: китайского, русского, английского и татарского (казахского).

К основным критериям развитой евразийской языковой личности нового типа относятся степень владения тремя / четырьмя лингвокультурными кодами (национальным (страны пребывания), родным, русским и английским), умение оперировать концептами иноязычных когнитивных структур в пространстве коммуникативной культуры родного языка. Создаваемая таким способом языковая картина мира евразийской языковой личности нового типа представляет собой некое мозаичное полотно, сотканное из данных различных лингвокультур, на основе родного языка. Концепт здесь «представляется как многослойное гетерогенное образование, в котором помимо понятийного ядра, выделяется ценностная картина мира и ассоциативно-образное пространство» [Дронова, 2003, с. 8]. Лингвомоделирование евразийской языковой личности нового типа предполагает учет языковых и речевых достижений студентов в родном, русском, национальном (основном языке региона пребывания) и английском языках в условиях спонтанного перехода с одного языкового кода на другой, не нарушая при этом этнической самоидентификации студента. В связи с этим показательным является речевое поведение студентов факультетов иностранных языков вуза, которое является отражением не только их этнической самоидентификации, но и потребностью в самореализации как поликультурной, полиязыковой личности нового типа, а именно: это поликультурная, полилингвальная и полиментальная личность, способная осуществлять коммуникацию (речевые действия) на каждом из изученных языков в зависимости от речевой ситуации; это языковая личность, владеющая иноязычной лингвокультурой на профессиональном уровне. Сложная коммуникативная ситуация в условиях глобализации требует взвешенного этнолингвоинформационного подхода, поскольку сложившаяся в современной науке установка изучать «традиционную культуру» как некогда существовавшую или трудно сохраняющуюся культурную норму мешает современным исследователям увидеть лингвокультурный и лингвогеополитический смысл в комплексе заправочной станции, местоположении и названии современного магазина хотя язык современной молодежи, изобилующий англицизмами и различными трансформационными формами («превед»), продолжает, увы, раздражать в виду разрушения искомой чистоты языка и культуры представителей традиционалистского подхода. В связи с этим одним из выходов можно считать ориентацию на государствообразующий этнос и государствообразующий язык. Библиография Бахтикиреева У.М. Творческая билингвальная личность: национальный русскоязычный писатель и особенности его русского художественного текста. – М., 2005. Веллер М. Pax Americana // В сб. повестей «Б. Вавилонская». – СПб., 2004.

Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Язык и культура: Лингвострановедение в преподавании русского языка как иностранного. – М., 1990. Дронова Л.П. Концептуальный анализ в диахронических исследованиях // Моделирование в языке и тексте: Сб. науч.тр. / Под ред. З.И. Резановой. – Томск, 2003. Желтухина М.Р. Тропологическая суггестивность масс-медиального дискурса: о проблеме речевого воздействия в языке СМИ. – М.; Волгоград, 2003. Карабулатова И.С. Региональная этнолингвистика: современная этнолингивистическая ситуация в Тюменской области. – Тюмень, 2001. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. – М., 1987. Мадиева Г.Б. Ономастическое пространство современного Казахстана: структура, семантика, прецедентность, лемматизация. АДД. – Алматы, 2005. Мустайоки А. Толерантность в государственной языковой политике и коммуникации // Культурные практики толерантности в речевой коммуникации: коллективная монография / Ответ. ред. Н.А. Купина и О.А. Михалова. – Екатеринбург, 2004. Туксаитова Р.О. Речевая толерантность билингвистического текста (на материале русскоязычной казахской художественной прозы и публицистики). АДД. – Екатеринбург, 2007. Хасанов Б. Казахско-русское художественное литературное двуязычие. – Алма-Ата, 1990.

ЯЗЫКОВАЯ ИГРА В «ПЕСНЕ ПИКТОВ» Р. КИПЛИНГА (ПОСЛЕДНЕЕ «ПРОСТИ» УЧИТЕЛЮ) В.В. Овсянников, Е.В. Овсянникова (г. Запорожье, Украина) 22 мая не стало Ирины Владимировны Арнольд. Потомку великого рода русских аристократов Раевских, в семейном древе которой есть и другое не менее славное имя – Достоевского, суждено было войти в историю с фамилией мужа. В этом факте – вся Ирина Владимировна, жизнь которой тесно связана с Петербургом, русской интеллигенцией, поэзией, англистикой и воспитанием последователей и единомышленников. Еще при жизни профессор И.В. Арнольд заслужила по праву почет ученого с мировым именем. Без преувеличения можно констатировать: в мире англистики И.В. Арнольд – звезда первой величины. Едва ли ее имя нуждается в комментариях на Украине, где в десятках городов живут и трудятся представители школы стилистики декодирования, которую зарубежные ученые чаще называют New Stylistics. С горечью должны констатировать, что былые связи между представителями славной школы нарушены политиками, которые под дымовой завесой глубокомысленных рассуждений о суверенитете на самом деле заняты продвижением своих корыстных интересов. Авторитет ученого и человека позволял Ирине Владимировне сохранять центростремительные силы в ее главном детище – школе стилистики восприятия. Маяк погас. Что теперь? Держаться, не поддаваться вихрям враждебным, беречь сокровища бесценного наследия. Нам посчастливилось быть аспирантами кафедры английской филологии ЛГПИ им. А.И. Герцена и учиться искусству слова у замечательного

Учителя и необыкновенной женщины, оставшейся до конца верной простым и ясным принципам человека и гражданина. 7 августа 2010 года Ирине Владимировне исполнилось бы 102 года.

Цель статьи – показать непреходящую ценность такой интерпретации текста, которая отталкивается от особенностей организации информации в самом тексте, а не от внетекстовых импульсов, порождаемых стереотипами культуры и другими источниками. Эти импульсы могут не только расходиться с информацией, объективно содержащейся в тексте, но и прямо противоречить ей. Именно такие случаи, характеризующиеся термином «языковая игра», будут интересовать нас в данной статье. Языковая игра рассматривается на примере стихотворения Р. Киплинга с позиций стилистики восприятия, которая, как известно, главным теоретическим моментом интерпретации текста считает объективные сигналы, отправляемые читателю самим текстом в виде таких типов выдвижения, как тематическая сетка, конвергенция, обманутое ожидание и др. Информация, извлекаемая при помощи анализа организации выдвижения в тексте с позиций читателя, может отличаться от информации, привнесенной в анализ текста из других источников (биографических сведений, переписки, критики, традиционных представлений о литературном направлении и т.д.) [Арнольд, 1981]. Такой подход обнаруживает себя в трудах Картера, Лича и др. представителей «новой стилистики» [Carter,1982; Leech, 1985]. В известной степени школа стилистики декодирования противостоит тем, кто подчеркнуто дистанцировался от художественного текста, заявляя, что авторский стиль вредит объективности выводов об экспрессивной системе языка. Такую позицию занимают такие признанные авторитеты, как Шарль Балли, Вине и Дарбельне [Балли, 1961; Vinay, 1995]. Вместе с тем, выясняется, что художественная литература возвращает себе привилегированный статус в стилистике [Бельчиков, 2002; Дубенко, 2005; Мороховский, 1984; Фирсова, 2002 и др.]. Совершенно очевидным представляется и другое: отбор стилистических фактов происходит под знаком центрального места, которое занимают понятия «выдвижение» и «точка зрения читателя» (стилистика восприятия) [Кухаренко, 1987; Кухаренко, 1979; Фоменко, 2002 и др.]. Огромный импульс такие теоретические позиции придали монографическим исследованиям [Масленникова, 1999; Приходько, 2004 и др.]. Особое значение техника стилистики восприятия имеет в случаях языковой игры, когда автор мистифицирует читателя утверждениями (очень правдоподобными – на первый взгляд). Именно к таким случаям относится стихотворение Киплинга, которое предлагалось с 1975 по 2010 гг. студентам инязовского курса стилистики с учебным заданием определить позицию автора по отношению к предметному содержанию стихотворения, или в другой терминологии – к его идейному содержанию, так как «безыдейных» произведений, которые любили разоблачать советские инквизиторы, не существует в природе. С разной степенью ясности, грамотности, убеди-

тельности и детализации ответ состоял в том, что Киплинг симпатизирует гонимым пиктам. 100 % опрашиваемых (!) дали такое толкование художественного замысла. Теоретически в ответе на этот вопрос студенты могли опираться на: сигналы внутритекстовой информации и внетекстовой информации. Сигналы внутритекстовой информации студенты чаще всего воспринимают на уровне, еще далеком от специального. В интерпретации внетекстовой информации возможностей оказывается больше. Так, очень многие студенты были знакомы с творчеством Киплинга, т.е. были вооружены серьезными аргументами, которые должны были бы им подсказать, что великий певец британской империи едва ли мог симпатизировать «неразумным племенам», которые сопротивляются великому Риму. Однако студенты пренебрегли таким сценарием, пойдя в толковании художественного замысла по линии наименьшего сопротивления, определяемой стереотипом. В нашем случае стереотип велит в конфликте сильного со слабым принимать сторону слабого. В пользу такого толкования говорят и некоторые сигналы внутритекстовой информации. Приводим текст: A Pict Song (by Rudyard Kipling) Rome never looks where she treads Always her heavy hooves fall On our stomachs, our hearts, or our heads; And Rome never heeds when we bawl. Her sentries pass on – that is all, And we gather behind them in hordes, And plot to reconquer the Wall, With only our tongues for our swords. We are the Little Folk – we! Too little to love or to hate. Leave us alone and you’ll see How we can drag down the State! We are the worm in the wood! We are the rot at the root! We are the taint in the blood! We are the thorn in the foot! Mistletoe killing an oak – Rats gnawing cables in two – Moths making holes in a cloak – How they must love what they do! Yes – and we Little Folk too, We are busy as they – Working our works out of view – Watch, and you’ll see it some day! No indeed! We are not strong, But we know Peoples that are.

Yes, and we’ll guide them along To smash and destroy you in war. We shall be slaves just the same? Yes, we have always been slaves. But you – you will die of the shame, And then we shall dance on your graves!

Стихотворение написано от лица пиктов – народа, покоренного Римом во время колонизации британских островов. С самого начала ясен характер произведения: это – боевая песня, призывающая к борьбе с завоевателями. С самого начала ясно, что борьба неравная: с одной стороны – «маленький народ», с другой стороны – великий Рим. С самого начала угадывается хорошо знакомый конфликт между добром и злом. В этом конфликте естественным претендентом на роль носителя зла выступает Рим (естественным, потому что он сразу обозначен в качестве агрессора). Столь же естественно гонимые пикты являются наиболее предсказуемым претендентом на роль носителя добра. Природа восприятия такова, что, как не раз блестяще демонстрировала Ирина Владимировна, ожидания реципиента, сформированные под влиянием начальных сигналов сообщения, сплошь и рядом вступают в отношения контраста с последующими сигналами. Такая организация информации наблюдается в самых разных словесных жанрах – не следует такие факты связывать только с художественными текстами. При этом отношения контраста могут быть как следствием ошибки, так и результатом коммуникативной стратегии. Нас интересует последний случай, который является проявлением языковой игры – интереснейшего свойства и, одновременно, универсального закона человеческого общения. Так, начало стихотворения – одна из разновидностей сильной позиции – формирует первичную гипотезу о смысле авторского сообщения. Исходным пунктом этой гипотезы является отрицательно-оценочные коннотации языковых средств, привлекаемых автором для создания образа Рима. Инвектива против угнетателей построена в «песне» весьма своеобразно и организуется многими стилистическими средствами. 1. Стихотворение начинается развернутой метафорой, с помощью которой создается художественный образ Рима в виде чудовищной лошади, дробящей своими копытами кости людей и не обращающей внимание на их крики: Rome never looks where she treads /Always her heavy hooves fall / On our stomachs, our hearts, or our heads; / And Rome never heeds when we bawl. В ритмически ударную позицию, акцентированную к тому же анафорическим повтором притяжательного местоимения our, попадают части тела, наиболее уязвимые в бою: our stomachs, our hearts, or our heads. Сильная позиция развернутой метафоры позволяет ей играть ключевую роль в формировании читательских ожиданий в отношении художественного замысла.

2. В этой строфе говорится и о храбрости угнетенных, которые готовы отвоевывать «вал» (речь идет об Адриановой крепостной стене, препятствовавшей кочевникам грабить цивилизованную часть Британии) и идти в бой даже без оружия: With only our tongues for our swords (это гипербола – оружие у пиктов все-таки было). Храбрость пиктов хорошо укладывается в положительную часть этической дихотомии «жестокие завоеватели – непокорные пикты» и, в силу этого обстоятельства, является имплицитной отрицательной оценкой Рима. 3. Вторая строфа начинается с антитезы, в первой части которой утверждается, что пикты – слишком маленький народ, чтобы ему было позволено любить или ненавидеть (это гипербола, так как проявление чувств невозможно контролировать у самого маленького народа самым суровым угнетателям). Вторая часть антитезы строится на обманутом ожидании: оказывается «маленький народ» собирается ни много, ни мало – разрушить Рим! Образ этой части строится с помощью стершейся метафоры drag down, букв. – стащить. Дихотомия drag down – the State представляет конфликт совершенно по-другому, чем дихотомия «жестокие завоеватели – непокорные пикты». Здесь конфликт уже выражается отношениями между теми, кто представляет the State (обратите внимание на уважительное обозначение государства – через большую букву), и теми, кто пытается совершить по отношению к нему разрушительное действие. Эта вторая антитеза получает совсем другое развитие, чем то, которое обещано первой антитезой. 4. Вторая антитеза развивается в семикратном повторе семантической структуры «нечто маленькое уничтожает нечто большое», причем «нечто маленькое» отождествляется с пиктами через четырехкратную анафору местоимения we. Семантическая структура «нечто маленькое уничтожает нечто большое» меняет свой морфологический состав, теряя притяжательное местоимение и меняя личную форму глагола на причастие настоящего времени в последних трех строках, но и в этих строках «нечто маленькое» совершенно ясно ассоциируется с пиктами под влиянием предшествующей анафорической структуры. 5. Восклицательное предложение с модальностью предположения (How they must love what they do!) выражает восторг в отношении всех тех гадостей, по поводу которых человек обычно негодует. Так мы поступаем, как правило, когда в ногу попадает заноза или когда моль испортит одежду. Эмоциональная позиция радующихся пиктов расходится с оценкой, принятой в «нормальном» мире. Такое расхождение оценки актуализирует событийную иронию, которая становится главным средством языковой игры, наблюдающейся в стихотворении. Особенный интерес представляет здесь глагол must, предположительная модальность которого совмещается с модальностью нереализованного желания: пикты завидуют и растению, паразитирующему на могучем дубе и медленно разрушающему его, и бо-

лезнетворной инфекции, поражающей кровь, и древесным червям, и крысам (кстати, объекту всеобщей ненависти!). 6. В последующих строках пикты в своей песне продолжают отождествлять свою деятельность с природными функциями вышеупомянутых организмов: We are busy as they – / Working our works out of view – / Watch, and you’ll see it some day! Выделенные единицы актуальны как составные части сложной событийной иронии: прилагательное busy и лексемы working и works употребляются обычно в контексте конструктивной, а не разрушительной работы. С такими же примерно основаниями киллер называет убийство «работой» (тоже случай событийной иронии). В организации данного приема в нашем случае принимает участие обстоятельство образа действия с узуальными отрицательно-оценочными коннотациями: out of view. Нападение, которое происходит тайно, невидимо для глаза, вызывает у людей особое неприятие. Так, с точки зрения природы вещей никакой разницы между убийством в исполнении волка и убийством в исполнении змеи нет. Но именно змея внушает ужас как механизмом убийства (ядом или удушением), так и способом приближения к ничего не подозревающей жертве – медленным и невидимым: жертва замечает свою убийцу в последний момент, когда шансов спастись у нее уже нет. 7. В последней строфе событийная ирония, дезавуирующая отрицательный образ Рима в первой строфе, доводится до логического конца. Позиция пиктов принимает абсурдный характер в виду того, что «борцы за свободу» готовы во имя победы над Римом оставаться рабами – лишь бы их господином не был ненавистный Рим. Сильная позиция заключительной строки – And then we shall dance on your graves! – содержит восклицательное предложение со стилистически маркированным вспомогательным глаголом shall и семантически далекими словами dance и graves. Такими средствами создается кульминация, рисующая очень несимпатичный портрет дикарей, которым незнакомо чувство уважения к мертвым. Эмоциональный накал поддерживается риторическим вопросом с местоименным графоном (We shall be slaves just the same?), парными синонимами (To smash and destroy you in war), самоуничижительным компонентом событийной иронии (Yes, we have always been slaves), анадиплосисом (But you – you will die of the shame). 8. Очень важную функцию в актуализации центральной дихотомии «Рим – пикты» выполняют местоимения. Общее их число – 33: первая строфа – 9, вторая – 9, третья – 6, четвертая – 9 (удивительная цифровая гармония). Из них с пиктами соотносятся 23 местоимения первого лица множественного числа (we – 17, our – 5, us – 1). Рим обозначают 10 местоимений второго лица и третьего лица (единственного и множественного числа): she – 1, her – 2, you – 4, they – 2, your – 1. Диверсификация местоименной референции по отношению к Риму способствует эмоциональному напряжению, которое особенно прорывается в апострофе (прямому обращению к Риму). Сформулируем следующие выводы:

1. Ирины Владимировны нет, но стилистика декодирования живет. Будущее ей обеспечивает как глубокая теоретическая база, так и ясный практический смысл – воспитать высокообразованного читателя, чутко реагирующего на любые нюансы слова. Идеи и труды Ирины Владимировны продолжают определять содержание университетских курсов стилистики, интерпретации текста и аналитического чтения на Украине. 2. Языковая игра – сложнейший вид коммуникации, ключ к которому предлагает стилистика декодирования. Предложенный анализ демонстрирует стилистику восприятия в действии. Заняв позицию читателя, мы сознательно пренебрегли всеми источниками получения информации о «Песне пиктов», кроме самой песни. Это не значит, что другие источники плохие. Напротив, они полезны. В нашем случае достаточно кое-что знать о мировоззрении железного Редиарда, чтобы понять, чья правда в конфликте римлян и пиктов окажется ближе поэту, а также кто здесь несет «бремя белых», а кто ведет себя подобно «неразумным дикарям». 3. Результаты эксперимента с «Песней пиктов» в университетской аудитории красноречиво свидетельствуют, что студенты склонны доверять информационным сигналам поверхностного уровня языковой структуры, если эти сигналы укладываются в стереотип: так, пикты заслуживают сочувствия, потому что они – жертвы агрессии и потому что они слабее римлян. Сильная позиция стихотворения создает отрицательный образ Рима и толкает читателя в объятия стереотипа, заставляя пренебречь тем, что внутритекстовые информационные сигналы могут базироваться на контрасте между тем, что сказано, и тем, что имеется в виду (the difference between what is said and what is meant). 4. Сильная позиция – достояние текста, но в образовании первичных впечатлений участвует и затекстовый фактор: стереотип «правильной» картины мира. Выясняется, что этот стереотип оказывает столь сильное влияние на вероятностное прогнозирование, что даже подготовленный читатель может оказаться неготовым к правильному восприятию последующих сигналов. 5. «Песня пиктов» – гимн римской империи (и британской тоже!), несмотря на то, что на поверхностном уровне стихотворение является инвективой по отношению к римлянам, завоевателям и угнетателям. Языковая игра принимает здесь характер дезавуирования информационных сигналов сильной позиции, содержащей инвективу против Рима. Техникой дезавуирования инвективы является событийная ирония: отрицательный образ Рима оказывается совсем не таким страшным на фоне злобствующих карликов, готовых совершить любое преступление во имя достижения главной цели: уничтожить ненавистный Рим. Импликация такой коммуникативной игры предельно однозначна: империя несовершенна, но что будет с цивилизацией, в которой правят злобные карлики, движимые только разрушительными желаниями?

6. Величие поэзии Киплинга в целом и «Песни пиктов», в частности, состоит в том, что лозунг «Империя превыше всего!» остается актуальным и сегодня. Посрамленными оказались те, которые под влиянием конъюнктуры решили, что поэзия Киплинга – вчерашний день и проигнорировали похороны поэта в 1936 году. Империя англосаксов – пусть и в другом юридическом обрамлении – жива и сильна, как никогда. В связи с реалиями Украины возникают и другие ассоциации. Русофобствующие сторонники так называемой «незалежности» – это карлики и сепаратисты, посягающие на великое славянское единство. Карликам следует помнить, что от пиктов ничего не осталось, а Рим будет жить вечно. Библиография Арнольд И.В. Стилистика современного английского языка. – Л., 1981. Балли Шарль. Французская стилистика (перевод с французского К.А. Долинина). – М., 1961. Бельчиков Ю.А. Стилистика и культура речи. 2-е изд., испр. и доп. – М., 2002. Дубенко О.Ю. Порівняльна стилістика англійської та української мов. Посібник для студентів та викладачів вищих навчальних закладів. – Вінниця, 2005. Кухаренко В.А. Практикум по интерпретации текста. – М., 1987. Кухаренко В.А. Интерпретация текста. – Л., 1979. Масленникова, А.А. Лингвистическая интерпретация скрытых смыслов. – СПб., 1999. Мороховский А.Н., Воробьева, О.П., Лихошерст, Н.И., Тимошенко, З.В. Стилистика английского языка. – Киев, 1984. Приходько А.И. Семантика и прагматика оценки в современном английском языке. – Запорожье, 2004. Фирсова Н.М. Грамматическая стилистика современного испанского языка. Имя существительное. Глагол: Учеб пособие. – М., 2002. Фоменко О.Г. Філологічний аналіз художнього тексту: Навч. Посібник. 2-ге вид., допов. і перероб. – Запоріжжя, 2002. Carter Ronald. Language and Literature: An Introductory Reader in Stylistics. – London, 1982. Leech Geoffrey N. and Short Michael H. Style in fiction. – London and New York, 1985. Vinay Jean-Paul and Darbelnet Jean. Comparative Stylistics of French and English: A Methodology for Translation; translated and edited by Juan C. Sager, M.-J. Hamel. – Amsterdam / Philadelphia, 1995.

ОККАЗИОНАЛЬНЫЕ КОМПОЗИТЫ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КАРТИНЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА ПИСАТЕЛЬНИЦЫ-НОБЕЛИАТА Э. ЕЛИНЕК И.Р. Перевышина, Л.Е. Остапова (г. Белгород)

Анализируя окказионализмы художественной литературы, мы обращаемся к произведениям известной австрийской писательницы Эльфриды Елинек, создающей свои произведения в традициях литературного постмодернизма. Э. Елинек относится к крупнейшим авторам современности. Писательница − лауреат многих премий в области литературы. В 2004 г. Э. Елинек присуждена Нобелевская премия за музыкальную симфонию голосов, звучащую в ее романах и пьесах, в которых она разоблачает абсурдные клише нашего общества и их порабощающую власть. Я занимаюсь критикой языка, “das, was ich kritisiere, ist immer die Sprache” – неоднократно заявляет Э. Елинек [Zenke, 1991, с. 13]; «я вынуждаю язык обнаружить свой ложный идеологический характер, я, так сказать, подвергаю язык порке, чтобы он, вопреки своему желанию, говорил правду» [Белобратов, 2005, с. 233]. Действительно, язык «в умелых руках писательницы» перестает быть просто языком, а становится тем материалом, из которого она способна «высекать искры» [Там же, с. 233], создавать необычные языковые узоры – «Sprachmuster» [Hoffmann, 1991, с. 42]. Нацеливая читателя на языковую игру, писательница не стремится поразить его лишь нетривиальностью и эпатажностью формы, напротив, языковая игра Елинек заставляет проникнуть в безмерную глубину содержания, предъявляя читателю массу языковых и интеллектуальных требований. Следуя традициям Венской группы1, она прибегает к различным языковым экспериментам. В своих произведениях она сталкивает «реальное» и «фантастическое» (так, например, в романе «Дети мертвых» реальные события постоянно переплетаются с мистическими), «возвышенное» с «тривиальным» (в романе «Похоть» цитаты из Гёльдерлина вдруг вклиниваются в клишированный язык толпы), «простое» и «сложное» (простота и краткость изложения вдруг сменяется тяжеловесностью словесных форм). Наиболее отчетливо эксперимент в творчестве автора обнаруживает себя в деконструкции – важнейшем постмодернистком методе, предполагающем деиерархизацию всех сфер культуры, разрушение традиционных представлений о целостности, стройности, законченности эстетических систем, отказ от табу и границ [Скоропанова, 1999; Жеребкина, 2000; Киреева, 2004]. Экспериментаторство Э. Елинек никоим образом не следует считать эстетической самоцелью: «его смысл лежит в плоскости идейнонравственных поисков автора, выступающего с критикой уродливых проявлений жизни современного западного социума» [Воротникова, 2007, с. 140]. Все творчество романистки пронизано неприятием к стандартизации, усредненности, подражательности, маловыразительности, ставшими

«Венская группа» – неоавангардистская литературная группа австрийских писателей (Х.К. Артман, К. Байер, Г. Рюм, О. Винер, Ф. Ахляйтнер), существовавшая с начала 1950-х до середины 1960-х годов и ориентировавшаяся на язык как на самодовлеющую знаковую систему, не связанную с реальностью и свободно реализующую себя в игровом и экспериментальном пространстве.

слишком узнаваемыми приметами культурного ландшафта, которыми привык руководствоваться обычный человек в своих поступках. Трудно определить природу и стиль текстов Эльфриды Елинек. Писательница делает переход от прозы к поэзии плавным и естественным, часто использует ритмическую прозу, вставки из театральных спектаклей, сцены из фильмов. Особенно четко в произведениях автора проявляется пристрастие к технике бриколажа или цитатного совмещения несовместимого, ризоматичному представлению действительности 2, открытости многозначности знакового кода, дающей ощущение «мерцания» значений, плюрализму культурных языков, моделей, стилей, травестийному снижению классических образцов, иронизированию, пародированию, метаязыковой игре с текстом, окказиональному словообразованию. В настоящее время существует множество критических работ, посвященных различным аспектам творчества австрийской писательницы. В них исследовались особенности построения образной системы [Schestag, 1997, Bormann 1990], феминисткая направленность произведений [Beth, 1994, Spielmann, 1991, Kluasenitzer, 1991, Vis, 1998], своеобразие стиля в рамках литературного постмодернизма [Lücke, 2008], проблема интертекстуальности [Акашева, 2009], тематика разоблачения сложившихся общественных стереотипов [Fischer, 1991, Воротникова, 2006, Ярина, 2008, Залесова-Докторова, 2005]. Мнения критиков относительно произведений Э. Елинек также противоречивы и разнообразны, как и многоуровневая организация текстов писательницы, сочетающая использование жанровых кодов как массовой, так и элитарной литературы. Ее часто обвиняют в ненависти к современному обществу, выставляют агрессивной феминистской, ею также восхищаются, восхваляя неординарность и радикальность литературного стиля за счет своеобразия авторских решений на формальном уровне, уводящих в бесконечные смысловые лабиринты. Как отмечает А.В. Белобратов, который перевел немало произведений писательницы на русский язык, «слова Елинек своевольны, они способны отвязываться от привычных грамматических и синтаксических форм и, наоборот, назойливой сворой увязаться вслед за клишированной конструкцией и замызганным от постоянного употребления оборотом. Слова ее то плотно смыкают синонимичные ряды, то размыкают семантическое пространство, распадаясь на пары антонимов, повязанных фразовым единством. <…> Работа и эта игра – почти немыслимое занятие, провоцирующее читателя, ставящее его в тупик. Оно вызывает в нас и неудовольствие, и увлеченность, и раздражение и потребность в чтении…» [Белобратов, 2006, с. 315]. 2

Ризома – термин постструктурализма и постмодернизма. Ризома – специфическая форма корневища, не обладающая четко выраженным центральным подземным стеблем. Французские исследователи использовали метафору Р. в противовес понятию структуры как четкой системной и иерархически упорядоченной организации природных, социальных, научно-логических и культурных явлений.

Тяга писательницы к литературному эксперименту отчетливо проявилась уже в самый ранний период творчества - сначала в поэзии, а позднее и в прозаических произведениях. Так, первый роман Э. Елинек «Мы всего лишь приманка, детка!» (Wir sind Lockvögel baby!) построен на трансформации реалий поп-культуры 60-х годов. В духе литературного сюрреализма данный роман создан на основе приема «cut-up» (англ. монтаж), заключающегося в спонтанном и произвольном соединении друг с другом газетных или текстовых вырезок. Текст романа просто напичкан знаменитыми именами: герои голливудских сериалов, музыкальные идолы, герои Диснея и криминальных хроник, известные политические деятели и персонажи комиксов то всплывают, то снова исчезают в пучине текста, словно самопроизвольно возникающая субстанция, единая система понятий, бесконечно репродуцируемых макетов тривиальности: «eine willkürlich erzeugte Einheit, sein einziges Bezugsystem sind die endlos reproduzierbaren Muster der Trivialen» [Lücke, 2008, с. 48]. В книге отсутствует последовательность изложения. Более того, писательница сама предлагает читателю немедленно изменить эту книгу по своему вкусу, заменить все заголовки на свои и поддаться соблазну перемен за рамками дозволенного: «sie sollen dieses buch eigenmächtig verändern. sie sollen die untertitel auswechseln. sie sollen hergeben & sich überhaupt zu VERÄNDERUNGEN außerhalb der legalität hinreißen lassen » [Jelinek, 2004, с. 1]. Эта нерасчлененность и «кашеообразность» информации, среди прочего, подчеркивается и пунктуацией, а вернее, ее отсутствием. Нет в тексте и прописных букв – притом не только в существительных, но и в начале каждого предложения. В текст нередко вкрапляются слова, заимствованные из английского языка, и даже немецкий союз und заменен на английский &. Cр.: micky & minny trotten dahin und plötzlich sind sie mitten im tobenden verkehr angelangt und wissen nicht vor oder zurück…eine hölzerne nackte frau stakte stereotyp vom brunnen zum krug und vom krug zum brunnen der guerillakrieg machte ihr arg zu schaffen klack klack see how they run! [Там же, с. 56]. На первый взгляд, такая манера изложения может показаться хаотичной, сумбурной путаницей мыслей. Однако такая хаотичность информации манифестирует главную авторскую идею, направленную на освещение проблемы влияния реалий массовой поп-культуры на человека. Рекламные слоганы, реплики из телевизионных передач, клишированный язык дешевой литературы, слова в припевах известных шлягеров ежедневно бесконечным напористым потоком обрушиваются на человека, вклиниваясь в его сознание, формируя такие же клишированные, тривиальные представления о реальной действительности. Анализируя собранный нами эмпирический материал из 6 романов Э. Елинек, мы выделяем несколько тематических групп художественной картины мира автора, в которых окказиональные композиты выступают в роли экспрессем, актуализирующих коннотативные, индивидуальносмысловые оттенки исходных понятий, участвующих в формировании

данных конструкций. Так, например, авторская идея искусственного конструирования описываемой действительности как некой модели, языкового макета манифестируется в следующих окказионализмах: Schöpfungsähnliche, Menschenplast, Menschenplan, Menschenprojektion, Spezialmensch, Menschenmaterial, Zwischenmensch, Menschenprodukt, Menschenform, Menschenzeug, Menschenteil, Menschen-Ersatzteil и др. Ориентация на обладание, общество как бесконечный процесс производства-потребления: данная тематика прослеживается в индивидуально-авторских композитах: Nichtbesitzer, besitzerstolz, zweifamilienbesitztümer, fremdeigentümer, Verbraucherstoßzeit и др. Тема влияния источников СМИ на жизнь общества прослеживается в окказиональных конструкциях: Fernsehgewaltige, Fernseh-Miniaturwelt, Fernsehtabernakel, Fernsehfertigmenü, Fernsehliege, Hochglanzbildung, Vorabend-Serientäter и др. Овеществление, опредмечивание чувств, связанных с внутренним миром и духовной деятельностью человека репрезентируется такими индивидуально-авторскими конструкциями как Gefühlswesen, Gefühlsnebel, Gefühlsding, Gedankenwurst, Kulturschutt, Kulturbrei, Gedankenkoffer, Gedenkspeise, Glückschimmer, Gedanken-Wasserwelle и др. Гендерная тематика, которой в произведениях Э. Елинек уделяется особое внимание, актуализируется окказионализмами: Geschlechtshaufen, Geschlechtsnarkose, Geschlechtsbäumchen, Geschlechtsbetrieb, Geschlechtsbinkel, Geschlechtswurzel, Männerrudel, Weltskerl, Einmann-Menschheit, Engerlindsäugling и др. Тема природы репрезентируется окказиональными композитами: Naturtheater, Naturbühne, Naturschauspiel, Naturschauspieler, Naturrecht, Sonnengesicht, Sonnenhauch, Sonnenkübel, Wolkenfinger, Bodengesicht, Nebelgesicht, Bodenhaut, Waldkörper, Waldschamhaar, Wetterbeichte, Fichtenfrisur, Baumsenior, Windsbräutigam, Tierwolke, Wasserfinger и др. Необходимо также отметить, что, приводя примеры сложных окказиональных существительных, объединенных по тематическому признаку, мы перечисляем далеко не все окказиональные композиты в рамках определенной тематической группы, т.к. во многих случаях смысловые нюансы окказионализмов, их тематическая направленность эксплицируется контекстом. Многокомпонентность сложных окказиональных номинаций позволяет воплощать писательнице самые разнообразные и неординарные решения в изображении описываемой реальности, выражать индивидуальные представления, связанные со спецификой художественного мышления, которая проявляется в их структуре и семантическом содержании, получающем синтагматическую развертку в контексте. Поэтому комплексный анализ данных словообразовательных конструкций с учетом структурных и семантических, а также особенностей, обусловленных дискурсивными факторами, становится важной задачей в рамках нашего исследования.

Библиография Акашева Т.В. Интертекстуальность как средство разрушения мифов в творчестве Эльфриды Елинек // Вестник Челябинского государственного университета. – 2009. – № 10. – Филология. Искусствоведение. Вып. 30. Белобратов А.В. Ельфрида Елинек: «Я ловлю язык на слове…»: интервью с Э. Елинек // Иностр. Литература. – 2005. – № 7. Белобратов А.В. Послесловие переводчика // Похоть: Роман / Перевод с нем. А. Белобратова. – СПб., 2006. Воротникова А.Э. Новая притча о любви в романе Э. Елинек «Любовницы» // Вестник ВГУ, Серия: Филология. Журналистика, 2006. – № 2. Жеребкина И. «Прочти мое желание…» Постмодернизм. Психоанализ. Феминизм. – М., 2000. Залесова-Докторова Л. Эльфрида Елинек – совесть австрийской нации // Звезда. – 2005. – № 3. Киреева Н.В. Постмодернизм в зарубежной литературе. – М., 2004. Скоропанова И.С. Русская постмодернисткая литература. – М., 1999. Ярина Е.С. Мы есть то, чем мы владеем…мотив овеществления и идентичности собственника в романах Э. Елинек «Любовницы», «Пианистка» // Вестник Челябинского государственного университета. – Челябинск, 2008. – № 36. Beth H. Elfriede Jelinek // Neue Literatur der Frauen: Deutschsprachige Autorinnen in Gegenwart: hrsg. von H. Puknus. – München, 1980. Bormann A. Dialektik ohne Trost. Zur Stilform im Roman «die Liebhaberinnen» // Gegen den schönen Schein: Texte zu Elfride Jelinek: hrsg. von Gürtler Ch. – Frankfurt a. M., 1995. Fischer M. Trivialmythen in Elfriede Jelineks Romanen «die Liebhaberinnen» und «Klavierspielerin»: Röhring Verlag, 1991. Hoffmann, Y. «Hier lacht sich die Sprache selbst aus» Sprachsatire – Sprachspiele bei Elfriede Jelinek // Elfriede Jelinek / herausgegeben von Kurt Bartsch, Günter A. Höfler der Universität Graz, 1991. Kluasenitzer H. Noch (k)ein Heimatroman. Die Liebhaberinnen zwei Gegenstände namens Paula und Brigitte // Elfriede Jelinek / herausgegeben von Kurt Bartsch, Günter A. Höfler der Universität Graz, 1991. Lücke B. Elfriede Jelinek: eine Einführung in das Werk. – Stuttgart, 2008. Schestag U. Sprachspiel als Lebensform: Strukturuntersuchungen zur erzählenden Pro sa Elfriede Jelineks. – Bielefeld, 1997. Spielmann Y. Ein unerhörtes Sprachlabor. Feministische Aspekte im Werk von Elfride Jelinek/hrsg. von K. Bartsch und und G.A. Höfler, 1991. Vis V. Darstellung und Manifestation von Weiblichkeit in der Prosa E. Jelineks. – Frankfurt am Mein; Berlin; Bern; Neu-York; Paris; Wien, 1998. Jelinek E. Die Ausgesperrten . – Hamburg, 2004. Jelinek E. die Kinder der Toten. – Hamburg, 2004. Jelinek E. Die Klavierspielerin. – Hamburg, 2004. Jelinek E. Die Liebhaberinnen. – Hamburg, 2004. Jelinek E. Lust . – Hamburg, 2004. Jelinek E. Wir sind Lockvögel, baby! – Hamburg, 2004.

Zenke Th. Ein Langstreckenlauf in die Heimat. zu die Liebhaberinnen (1975) // Elfriede Jelinek / herausgegeben von Kurt Bartsch, Günter A. Höfler der Universität Graz, 1991.

«ОТВЕТСТВЕННОСТЬ И СМИРЕННОСТЬ»: КОГНИТИВНО-РИТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ИНАУГУРАЦИОННОГО ОБРАЩЕНИЯ ВИКТОРА ЯНУКОВИЧА С.И. Потапенко (г. Нежин, Украина) Главными идеями, заявленными в начале инаугурационной речи Виктора Януковича, четвертого президента Украины, являются ответственность и смиренность перед народом и Всевышним: Що я відчував, тримаючи руку на святому Пересопницькому Євангелії? Відповідальність і смиренність. Перед народом України, який у ході вільного волевиявлення віддав за мою кандидатуру більшість голосів. Перед Всевишнім, волею якого я вступаю на посаду глави Української держави в такий непростий для неї час*. Согласно классической риторической доктрине, воплощение идей ответственности и смиренности может быть связано с различными этапами текстопорождения: отбором аргументов (инвенция), их расположением (диспозиция) или орнаментацией речи (элокуция) [Безменова, 1991, с. 22]. Их введение на этапе инвенции определяет композицию всего обращения, а при связи с элокуцией они выполняют лишь декларативную роль, на словах отдавая дань народу и Всевышнему. Для установления соотнесенности идей ответственности и смиренности с инвенцией или элокуцией обращаемся к когнитивной риторике [Turner, 1991, c. 239] – новому направлению исследований, которое синтезирует постулаты когнитивной семантики, изучающей общие принципы осмысления действительности человеком, воображения, мышления, и риторики, связывающей восприятие, воображение и мышление с конкретными ситуациями общения [Oakley, 2005, c. 445]. При анализе произведений словесности представители этого подхода опираются на теоретические положения когнитивной лингвистики о сенсомоторной основе формирования структур сознания, активируемых при оказании воздействии на индивида. В русле когнитивной семантики риторические эффекты выявляются с помощью сило-динамических моделей (force dynamics) [Oakley, 2005, c. 445] и образ-схем (image schemas) [Turner, 1991, c. 57]. Сило-динамические модели представляют отношения между двумя отдельными сущностями: Агонистом, то есть фокальной силой, и направленным против него Антагонистом [Talmy, 2000, с. 413]. Образ-схемы как гештальтные структуры отражают одновременное взаимодействие нескольких объектов [Johnson, 1987, c. 14].

Концептуальные структуры, используемые когнитивной риторикой, отличаются двумя основными параметрами. Во-первых, это – уровень обобщения, на котором они членят опыт человека: силовая динамика описывает состояние отдельных объектов, а гештальтная структура образ-схем позволяет одновременно охватить взаимодействие нескольких объектов [Там же, c. 44]. Во-вторых, силовая динамика отражает внутреннее состояние участников деятельности, проявляющееся в тенденции к покою или движению [Talmy, 2000, с. 413], а образ-схемы предлагают точку зрения стороннего наблюдателя. Применение аппарата образ-схем для анализа инаугурационной речи американского президента Б. Обамы позволило выявить языковые средства создания эффектов скромности, трезвости и приземленности, отмеченных американскими и британскими СМИ [Потапенко, 2009, с. 126]. Однако для установления средств выражения в речи В.Януковича чувств ответственности и смиренности, передающих внутренне состояние говорящего, одних лишь образ-схем недостаточно. Поэтому их дополняем сило-динамическими моделями, фиксирующими внутреннюю тенденцию субъекта к движению и покою, или, в более общих терминах, к действию либо бездействию [Talmy, 2000, с. 413]. В свою очередь, образ-схемы включают индивида в ситуативные отношения четырех видов: соматические, перцептивные, локативные и динамические [См.: Потапенко, 2009, с. 127]. Соматические отношения СПЕРЕДИ – СЗАДИ, СВЕРХУ – СНИЗУ, СЛЕВА – СПРАВА, ЦЕНТР – ПЕРИФЕРИЯ, БЛИЗКО – ДАЛЕКО фиксируют расположение объектов относительно тела человека. Перцептивные схемы МАССА – МНОЖЕСТВО – ИСЧИСЛЯЕМОСТЬ – ОБЪЕКТ воплощают образы, полученные при делении совокупности на составляющие в результате приближения наблюдателя. Локативные схемы ПРЕДЕЛ (ПОВЕРХНОСТЬ) – КОНТЕЙНЕР – (ВКЛЮЧЕНИЕ / ИСКЛЮЧЕНИЕ) – СОДЕРЖИМОЕ (ПУСТОЙ / ПОЛНЫЙ) фиксируют место объекта внутри или за пределами трехмерного пространства, соотносимого с КОНТЕЙНЕРОМ. Динамические схемы отражают внутреннее силодинамическое состояние субъектов в аспекте движения (ПУТЬ, ЦИКЛ, ВЕРТИКАЛЬ) и силы (ПРОТИВОДЕЙСТВИЕ, ОБЕСПЕЧЕНИЕ / ЛИШЕНИЕ ВОЗМОЖНОСТИ, ПРИНУЖДЕНИЕ, ПРИТЯЖЕНИЕ, ПРЕПЯТСТВИЕ и УСТРАНЕНИЕ ПРЕПЯТСТВИЯ). Кинетические схемы, представляющие движение, передают активность субъекта, репрезентируя его продвижение ВПЕРЕД в рамках образ-схемы ПУТЬ или ВВЕРХ в пределах ВЕРТИКАЛИ, а тенденция к покою отражена в движении НАЗАД и ВНИЗ. Равновесие между силовыми источниками и целями, характеризующимися тенденцией к движению, представлено ПРОТИВОДЕЙСТВИЕМ. С одной стороны, это отношение отражает силовой баланс, а с другой, имплицирует непредсказуемые последствия в случае его нарушения. Преобладание у источника деятельности тенденции

к движению фиксируется другими силовыми образ-схемами. Доминирование этой склонности представлено ОБЕСПЕЧЕНИЕМ ВОЗМОЖНОСТИ, включающим потенциальный силовой вектор, для движения которого отсутствуют препятствия [Johnson, 1987, c. 47], а наибольшая тенденция к покою воплощена в ЛИШЕНИИ ВОЗМОЖНОСТИ. Различное направление движения источника силы, определяющего состояние и реакцию цели, отражено образ-схемами ПРИТЯЖЕНИЕ, ПРИНУЖДЕНИЕ и ПРЕПЯТСТВИЕ. Сопутствующая роль источника, способствующего возобновлению активности цели, воплощена УСТРАНЕНИЕМ ПРЕПЯТСТВИЯ. Использование концептуальных структур сенсомоторного происхождения для анализа средств отражения идей ответственности и смиренности начинаем с моделирования словарных дефиниций соответствующих названий. В определении ответственности как обязанности или необходимости давать отчет о своих действиях, поступках и отвечать за их возможные последствия [СРЯ, 1986, с. 668] сема ‘обязанность’ отражает внешнее воздействие на субъекта, а семы ‘действия’ и ‘поступки’ передают его тенденцию к движению и деятельности. В терминах образ-схем субъект ответственности выступает как цель ПРИНУЖДЕНИЯ, а в аспекте силовой динамики как Агонист, проявляющий тенденцию к умеренному движению, отраженному гиперсемой ‘давать отчет о своих действиях’. Иными словами, чувство ответственности зиждется на двух составляющих «Я» говорящего – «центральной, стремящейся к деятельности, и периферийной, тормозящей эти желания» [Talmy, 2000, с. 460]. Соответственно, в наиболее общем плане в инаугурационной речи В. Януковича об ответственности сигнализируют языковые средства, обозначающие активность говорящего и ее ограничение другими силами. В определении смиренности как характеристики покорного и кроткого человека [СРЯ, 1988, с. 155] сема ‘покорность’ отражает тенденцию субъекта к покою, представляя его как цель ПРИНУЖДЕНИЯ, ПРЕПЯТСТВИЯ или ПРИТЯЖЕНИЯ, что предполагает употребление единиц соответствующей семантики. Анализ инаугурационной речи В. Януковича показывает, что кроме ее начала, говорящий более нигде не позиционирован как цель силового воздействия, и это дает основания для отнесения чувства смиренности к этапу элокуции, то есть словесной орнаментации. Идея ответственности, заложенная в содержание речи на этапе инвенции, по-разному отражена в отдельных композиционных блоках, то есть на уровне диспозиции. Обычно в инаугурационных обращениях выделяют четыре блока – интегративный, инспиративный, декларативный и перформативный [Шейгал, 2002, с. 206], которые преследуют соответствующие цели: объединение нации (reconstituting the people), обращение к традиционным ценностям (rehearsing traditional values), формулирование политических принципов (enunciating political principles), придание новому прези-

денту законной силы (enacting the presidency) [Campbell, Jamieson, 1988, c. 219]. Композиция речи украинского лидера отличается от приведенной модели тремя особенностями: перформативный блок находится в начале выступления, что обусловлено необходимостью обосновать легитимность новоизбранного лидера на фоне судебных исков со стороны оппозиции; дополнительный дескриптивный блок посвящен ситуации в стране; интегративная функция распределена между всеми текстовыми блоками. Проанализируем использование средств реализации ответственности, понимаемой как ограничение активности субъекта внешними силами, в отдельных композиционных блоках инаугурационной речи В. Януковича. В перформативном блоке, следующем за вступлением, идея ответственности отражена в апелляции к международному сообществу (увесь світ), единодушие которого служит источником ПРЕПЯТСТВИЯ (не може бути поставлено) для сомнений в легитимности президента (не може бути поставлено під сумнів): Увесь світ визнав їх демократичність. Український народ сказав своє слово, і міжнародна спільнота підтвердила, що Україна – вільна держава, де права і свободи громадян є найвищими цінностями, і де вибір народу не може бути поставлений під сумнів жодним проявами чиєїсь недоброї волі. Ответственность говорящего дополнительно подчеркнута опущением в этой части речи средств самореференции, что создает эффект отсутствия его личной заинтересованности. Дескриптивный блок, следующий за перформативным, описывает плачевное состояние государства, побуждающее ответственного политика к действию. При этом тенденция к покою, граничащая с разрушением, приписана бюджету, соотносимому с образ-схемой ПУСТОЙ (відсутність державного бюджету), и разваленной экономике (розвалена економіка), а склонность к движению усматривается у колоссальных долгов (колосальні борги по зовнішніх запозиченнях): Країна перебуває у вкрай складній ситуації – відсутність державного бюджету на поточний рік, колосальні борги по зовнішніх запозиченнях, бідність, розвалена економіка, корупція – ось далеко не повний перелік бід, з яких складається українська реальність. В декларативном блоке идея ответственности реализуется глаголом врятувати «спасти», апеллирующим к ОБЕСПЕЧЕНИЮ ВОЗМОЖНОСТИ, и словосочетанием вивести на шлях прискореного розвитку «вывести на путь ускоренного развития», акцентирующим идею движения: Попри це, я вважаю, що державу можна не лише врятувати від соціально-економічного колапсу, але й швидко вивести на шлях прискореного розвитку. Якби не ця впевненість і ця віра у власні сили, сили свої команди і силу українського народу, я ніколи не балотувався б у президенти. В конце приведенного фрагмента указаны три источника, способные спасти государство и обеспечить его ускоренное развитие: соб-

100

ственные силы говорящего (віра у власні сили), сила команды (сили свої команди) и сила народа (силу українського народу). Идеи спасения и развития страны определяют содержание трех частей декларативного блока, посвященных внутригосударственным проблемам – восстановление и реформирование; выбор траектории движения; достижение уровня развитых государств. Ответственность президента во фрагменте выступления о восстановлении и реформировании страны отражена в учете роли трех общественных сил, содействующих его деятельности и ограничивающих ее: кабинета министров, парламента и местного самоуправления. Первая опора В. Януковича как ответственного политика – кабинет министров, который планируется превратить в команду профессионалов, то есть в источник ОБЕСПЕЧЕНИЯ ВОЗМОЖНОСТИ, противопоставленный соотносимым с целью ПРИНУЖДЕНИЯ политическим официантам прежней власти: Першочергове завдання на цьому шляху – реформування системи влади і, перш за все, Кабінету Міністрів, перетворення його у команду професіоналів, а не «політичних офіціантів». Второй силой, содействующей дальнейшему развитию государства, президент считает парламент, к которому он обращается с призывом поддержать его усилия, то есть представляет как цель словесного ПРИНУЖДЕНИЯ (я закликаю Верховну Раду підтримати мої зусилля). Вместе с тем, важная роль уделяется внутренней самоорганизации законодательного органа вокруг двух центров, представляющих противоположные интересы. Мощная оппозиция, контролирующая действия правительства и президента (Це – місце для сильної опозиції, яка повинна контролювати дії Уряду і Президента), выступает как источник управленческого ПРИНУЖДЕНИЯ, а сила и стабильность парламентского большинства служат источником ПРИТЯЖЕНИЯ (це – місце для сильної і стабільної парламентської більшості). Аргументируя идеи об оптимальной структуре парламента, новый лидер предрекает две возможные траектории дальнейшего развития Украины: извилистую, символизируемую блужданиями и лабиринтами (продовження блукання в політичних сутінках і соціально-економічних лабіринтах), и прямую, при примирении еще в пути, как тому учит Святое Писание («Мирися з твоїм противником швидко, коли ти ще з ним у дорозі»). Сигнал примирения – протянутая рука, предложенная президентом парламентариям как силе, без которой его эффективная деятельность невозможна: Вони схильні довіряти тим, хто подає руку на знак миру. Тому я звертаюся до всіх депутатів Верховної Ради із закликом до співпраці в ім’я України. Третья группа сил, учитываемая президентом, включает местную власть, судопроизводство и Конституцию, представленные как цель ПРИНУЖДЕНИЯ со стороны парламента, призванного их реформировать:

101

Така співпраця матиме вирішальне значення для невідкладного реформування влади, судочинства, внесення змін до Конституції. Блок выбора траектории развития государства состоит из трех абзацев, посвященных подготовительному этапу, определенному как расчистка пути для быстрого экономического возрождения; дальнейшему движению; и конечной цели, представленной экономическим уровнем развитых стран. Во фрагменте, посвященном расчистке пути для экономического прогресса, ответственность говорящего отражена в учете роли парламента и правительства в УСТРАНЕНИИ ПРЕПЯТСТВИЙ для развития государства: Ефективна співпраця між Президентом, Парламентом і Урядом розчистить дорогу до швидкого економічного прогресу. Ответственность президента в абзаце, посвященном дальнейшему продвижению, состоит в призыве выбрать направление ВПЕРЕД, к постиндустриальному обществу образца ХХI столетия, а не НАЗАД, к первичному накоплению капитала: Україна повинна обрати правильну довгострокову стратегію розвитку. Багато наших проблем виникли через те, що замість того, аби рухатися до постіндустріального суспільства зразка ХХI століття, ми пішли шляхом первісного накопичення капіталу. Вместе с тем, образу ответственного политика мало соответствует призыв к конкуренции с развитыми экономиками мира, у которых силодинамическая тенденция к движению больше, чем у Украины с ее склонностью не только к покою, но и разрушению, о чем заявлено в начале обращения: Відповідно, ми зможемо конкурувати в сучасному світі лише за умови, якщо впритул займемося індустрією знань. Аналогичную реакцию вызывает намерение говорящего догнать развитые страны, что он сам признает, заявляя о сложности такой задачи: Я розумію, що наздогнати індустріально розвинуті країни вкрай складно. Однак можливо. Для цього Україні потрібна стратегія інноваційного поступу і така стратегія нашою командою розроблена. Указанное впечатление отчасти возникает потому, что стратегия инновационного развития, отнесенная к источнику движения, но не детализированная в речи, имеет меньший динамический потенциал, чем развитые государства. В международной части декларативного блока ответственность воплощена в идеях доверия, связи и объединения. Доверие как убежденность в чьей-либо искренности, честности, добросовестности [СРЯ, 1985, с. 412] представляет Украину как цель УСТРАНЕНИЯ ПРЕПЯТСТВИЯ, содействующего дальнейшему развитию сотрудничества с международными институтами: Обов’язковими умовами відновлення довіри до України з боку інвесторів і міжнародних фінансових інституцій є забезпечення внутрішньополітичної стабільності. Видение Украины как моста между Востоком и Западом, то есть звена, объединяющего два геополитических региона, соответствует образу ответственного политика, ибо не преувеличивает роль государства, характеризующегося тенденцией к покою: Будучи мостом між Сходом і Заходом,

102

інтегральною частиною Європи і колишнього СРСР, водночас, Україна обере таку зовнішню політику, яка дозволить нашій державі отримати максимальний результат. Высказанная в следующем абзаце идея Единого Мира как силы, способной гарантировать сосуществование разных цивилизаций, энергетическую, экологическую и продовольственную безопасность, представляется несколько преждевременной для ответственного политика, ибо предполагает нивелирование различий между отдельными государствами, то есть представляет их как недифференцированную МАССУ: На мою думку, виклики, які стоять перед міжнародною спільнотою, диктують потребу об’єднуватися у якомога ширшому форматі. Людству, і Україні в тому числі, потрібен ЄС у глобальному прочитанні. Я маю на увазі Єдиний Світ як силу, здатну гарантувати планеті мирне співіснування різних цивілізацій, енергетичну, екологічну, продовольчу безпеку. Вместе с тем, заявленная в приведенном абзаце идея Единого Мира («Єдиний Світ»), основанная на новой интерпретации украинской аббревиатуры ЄС, обозначающей Европейский Союз, отражает размах замыслов президентской команды. Заключительная часть инаугурационного выступления В. Януковича вначале обращена к украинскому народу, а затем к международному сообществу и Всевышнему. Апеллируя к согражданам, президент уверяет, что все его обещания будут выполнены, то есть акцентирует внутреннюю тенденцию к движению навстречу народу: Вступаючи на посаду Глави Української держави, я хочу сказати народу України, що всі мої обіцянки, дані йому, будуть виконані. Первый шаг на этом пути он видит в сокращении расходов на управление и содержание своего секретариата, то есть представляет себя как источник ПРЕПЯТСТВИЯ для тех, кто должен выполнять поставленные задачи. Такое заявление вызывает недоверие к ответственности говорящего, ибо мало кто создает ПРЕПЯТСТВИЯ для себя и своего окружения: Враховуючи катастрофічну ситуацію з державними фінансами, ми зробимо це за рахунок скорочення витрат на бюрократичну систему і почнемо с себе. Одним з моїх перших Указів на посту Президента України буде указ про скорочення видатків на Секретаріат Президента та інших структур. Обращаясь к народу, международному сообществу и Всевышнему президент просит их о поддержке, тем самым подчеркивая, что его внутренняя тенденция к движению не безгранична и нуждается в дополнительных источниках: Я розраховую на вашу підтримку, а також на підтримку міжнародної спільноти, яка прагне бачити нашу країну сильною і стабільною. І хай у цьому праведному устремлінні нам допоможе Господь! Подведем итоги. Ответственность как активность субъекта, ограниченная внешними силами, относится в инаугурационном обращении В. Януковича к инвенции, ибо определяет построение большей части речи, а смиренность соотносится с элокуцией, то есть словесной орнаментацией,

103

о чем свидетельствует употребление соответствующих языковых средств лишь в начале выступления. Ответственность президента отражена в объединении усилий правительства, парламента и народа с целью преодоления плачевного состояние экономики, то есть ее тенденции к покою и разрушению, а также в создании условий для развития страны, описанного языковыми средствами, обозначающими движение. Отклонения от идеи ответственности наблюдем при обещании достигнуть уровня развитых государств, отличающихся более высокой тенденцией к движению, чем Украина, и в предложении создать Единый Мир, несоответствующему той склонности к движению, которая присуща говорящему. При этом учитываем, что относительно двух последних наблюдений возможен контраргумент: разве ответственные политики не имеют права мечтать? Примечание Полный текст инаугурационного обращения Виктора Януковича доступен по адресу www.nbuv.gov.ua/fpu/2010/gu20100226.htm. Библиография Безменова Н.А. Очерки по теории и истории риторики. – М., 1991. Потапенко С.И. ‘He was all modesty’: когнитивно-риторический анализ инаугурационного обращения Барака Обамы // Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 13. – Сочи, 2009. Шейгал Е.И. Инаугурационное обращение как жанр политического дискурса // Жанры речи – 3. – Саратов, 2002. Campbell K.K., Jamieson K.H. Inaugurating the presidency // Form, Genre, and the Study of Political Discourse. – Columbia, 1986. Johnson M. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. – Chicago, 1987. Oakley T. Force-dynamic dimensions of rhetorical effect // From Perception to Meaning: Image Schemas in Cognitive Linguistics. – B., NY, 2005. Talmy L. Force dynamics in language and cognition // Concept Structuring Systems. – Cambridge (Mass.), 2000. – Vol. I. Turner M. Reading Minds: The Study of English in the Age of Cognitive Science. – Princeton, 1991. Список словарей СРЯ 1985: Словарь русского языка. – М., 1985. – Т. 1. СРЯ 1986: Словарь русского языка. – М., 1986. – Т. 2. СРЯ 1988: Словарь русского языка. – М., 1988. – Т. 4.

ТРИХОТОМИЯ «ТЕКСТ – ДИСКУРС – ПРОИЗВЕДЕНИЕ» И РЕАЛИЗАЦИЯ ПРЕЦЕДЕНТНОГО ПОТЕНЦИАЛА РУССКИХ ПОСЛОВИЦ Н.Н. Семененко (г. Ставрополь)

104

С развитием антропоцентрической парадигмы в лингвистике наблюдается активизация лингвориторических исследований в самых различных аспектах, в том числе, в аспекте изучения традиционной проблемы языка и речи с применением относительно новой в лингвистической науке категории дискурса. Современная когнитивная лингвистика основывается на понимании дискурса как «сложного когнитивно-коммуникативного явления, в состав которого входит не только сам текст, но и различные экстралингвистические факторы (знания мира, событии, мнения, ценностные установки), играющие важную роль в понимании и восприятии информации» [Алефиренко, 2009, с. 9]. Определяя данную категорию Н.Д. Арутюнова употребляет емкую речевую формулу: «речь, погруженная в жизнь» [Арутюнова, 1990, с. 136–137], отмечая тем самым зависимость речи от коммуникативной ситуации и ее социального и культурного фона. Как отмечает С.Г. Агапова, помимо собственно лингвистического употребления данного термина следует учитывать понимание дискурса как «дискурсивной практики», для которой актуален набор конкретных параметров, определяющих собственно разновидность дискурса; кроме того, обращается внимание на употребление термина «дискурс» применительно к виду коммуникации, «осуществляемому в максимально возможном отстранении от социальной реальности, традиций, авторитета, коммуникативной рутины и т.п. и имеющему целью критическое обсуждение и обоснование взглядов и действий участников коммуникации» [Агапова, 2009, с. 151]. Следует отметить, что все упомянутые нюансы в понимании дискурса оставляют его в плоскости дихотомии с текстом как результатом дискурсивного процесса. Связь языка, дискурса и речи сложная и нелинейная – как отмечает Н.Ф. Алефиренко, «дискурсивное пространство определенным образом регламентировано и находится во взаимодействии с системой языка: язык перетекает в дискурс, дискурс – обратно в язык» [Алефиренко, 2009, с. 10]. Не менее важно и то обстоятельство, что система дискурса обусловлена в том числе и «ценностно-смысловыми оценками участников события», а «ценностно-смысловые отношения между концептуальными элементами дискурса вводят когнитивно-дискурсивные исследования в сферу лингвокультурологии» [Там же, с. 9]. В данном аспекте наиболее показательна та модель взаимодействия языка и дискурса, в которой используется текст в различных его ипостасях: (1) текст как результат дискурсивной деятельности, (2) текст как составляющая дискурса, (3) текст как основа дискурса (актуально для художественного дискурса определенного автора) и, наконец, (4) текст как источник дискурса и способ мотивации развития дискурсивной деятельности – прецедентный текст. Статус прецедентного текста достаточно широк, в общем смысле под прецедентным текстом понимается текст-источник, использующийся в дискурсивной деятельности для ссылки на некий авторитетный для носителей языка «свод мудрости» (паремиологический фонд языка, священные

105

тексты, труды философов), известные художественные произведения и выступления риторов. Прецедентный текст-источник может прямо или косвенно цитироваться, трансформироваться, а также «разворачиваться» в притчу (актуально для афористических текстов). Прецедентный статус служит существенным дополнением к общей смысловой структуре текста, причем, прочитываются эти дополнительные смыслы в условиях конкретного дискурса или произведения. Паремии как прецедентные тексты характеризуются рядом параметров, обусловливающих специфику их употребления в дискурсе и включения в другие тексты. В первую очередь, это лаконизм формы и смысловая емкость, которые нередко «привлекают» пословицы в публицистический дискурс в качестве заголовков или резюме по типу морали в басне. Так, одна из самых популярных в современном публицистическом дискурсе пословица Без труда не вытащишь и рыбки из пруда нередко используется в качестве заголовка статей, посвященных рыбалке, трудоустройству населения, подобным образом озаглавлена статья о работе рыбхоза и т.д. Высокая степень прозрачности внутренней формы пословицы позволяет ей включаться в дискурс рыболовной тематики, а социализованное обобщенное значение, основанное на актуальности для когнитивной структуры пословицы концепта «Труд», делает ее актуальной для обсуждения проблем трудоустройства и трудового вклада. Онтологический статус пословицы, обусловленный ее способностью выражать диалектическую закономерность, связанную с переходом количества усилий в качество результата позволяет ей оставаться в высшей степени актуальной для политического и экономического дискурсов, в особенности при обсуждении проблем соотношения затраченных усилий в процессе зарабатывания денег и полученной прибыли – в результате данная пословица нередко встречается в качестве аргумента в высказываниях авторов блогов и участников Интернетфорумов. При этом следует отметить, что даже предельно ясная внутренняя форма не является непреодолимым препятствием для частичного переосмысления значения пословицы в условиях конкретного дискурса. Так, в опубликованной в Интернете статье, посвященной экономической ситуации в современной Европе, отмечается, что «пора бы Европе вспомнить, что Без труда не вытащишь и рыбки из пруда». Контекст статьи не содержит утверждений о бездействии или лени руководителей Евросоюза, но приводимые аргументы создают впечатление постоянного отставания Европейского сообщества от собственных планов. Причины тому авторы видят в непропорциональности усилий, затраченных на подготовку Лиссабонского договора, и усилий, направленных на оценку реального состояния современной Европейской экономики. Статья заканчивается призывом «сконцентрироваться на конкретном содержании, а не на концепциях и формах». Таким образом, использование пословицы в качестве прецедентного источника происходит с заметным переосмыслением прагматического

106

смысла высказывания – применительно к данной статье он выражен как призыв «заняться той работой, которая кажется менее интересной, более рутинной, но и более эффективной». Данный смысл никак не может быть выведен только из значения пословицы без учетов всех нюанса текста статьи и особенностей современного экономико-политического дискурса. Аналогичная картина наблюдается при использовании пословицы в качестве заголовка для статьи, посвященной проблеме обмана потребителей, основная цель которой – объяснить потребителю, что «чудесных» товаров, позволяющих вмиг избавиться от любой проблемы, нет и быть не может. В данном случае контекст статьи актуализирует концепт «Чудо / Случайность», антитетически связанный с концептом «Труд», – в результате прагматический смысл пословицы, выполняющей в тексте функцию заголовка, прочитывается как рекомендация «работать, а не надеяться на чудо». Встречаются в современном дискурсе и трансформации данной пословицы, связанные, как правило, с заменой одного лексического компонента. Например, художественно-публицистический текст, посвященный технологии выполнения фокусов, озаглавлен следующим образом: Без труда не вытащишь и чудо из пруда; а итальянский художественный фильм с элементами эротики (режиссер Франко Мартинелли), посвященный сомнительным способам расследования частного детектива и его помощника, называется Без греха не вытащишь и рыбку из пруда. Подробные лексические замены создают эффект «раздвоения» внутренней формы, поскольку в высказываниях сохраняется исходная мотивация наряду с переосмыслением образной основы текста пословицы с учетом нового компонента. Если в первом случае замена лексического компонента рыбка на компонент чудо существенно не влияет на обобщенное значение пословицы (компонент рыбка характеризуется сниженной денотативной референцией, что и способствует обобщению значения и стереотипизации образа), то во втором случае замене подвергается концептуально значимый компонент пословицы, что и ведет к перестройке когнитивной структуры высказывания. В центре когнитивной основы паремии оказывается концепт «Грех», а прагматическое прочтение значения выглядит как утверждение о том, что «Усилия по достижению результата могут быть и не праведны, главное – цель». Следует отметить, что характер изменений, привносимых в смысловой план пословицы условиями конкретного дискурса зависит и от характера самого дискурса. Так, пословица В чужом глазу сучок видим, а в своем <и> бревна не замечаем в процессе прецедентного использования, как правило, сохраняет этимологический компонент значения. Библейское происхождение и тесная связь с религиозным дискурсом обусловливают ей применение прежде всего в ситуациях общения, связанных с обсуждением этических и духовно-нравственных проблем. Так, на сайте «Православие.ру» приводится беседа со старшим духовником Московской епархии,

107

настоятелем Покровского храма в подмосковном селе Акулово, протоиереем Валерианом Кречетовым, в которой священнослужитель поясняет смысл исповеди. Отвечая на один из вопросов журналиста он вспоминает библейский афоризм из евангелия от Матфея, который и стал основой для пословицы В чужом глазу сучок видим, а в своем <и> бревна не замечаем, и высказывает следующую мысль: «Когда мы видим в человеке недостаток, тот факт, что мы этот недостаток замечаем, значит, что этот грех есть и в нас. Вы помните про сучок в чужом глазу и бревно в своем? Что это такое, этот сучок? Сучок растет на бревне, а бревно – это страсть. Сучок – это грех, то есть конкретное проявление страсти. Но если вы не знаете, что это за дерево, что это за бревно, то вы никогда и не догадаетесь, что это именно за сучок! Как теперь принято говорить: каждый понимает в меру своей испорченности. Так вот мы именно тот грех замечаем в другом человеке, ту страсть понимаем, что есть и в нас самих». Таким образом, в контексте данной беседы, во-первых, актуализируется тот уровень значения пословицы (сакральный), который связан с ее этимоном, и, соответственно, реализуется прагматический смысл «Наши грехи могут быть больше чужих, так негоже обращать на них внимания больше, чем на свои». Во-вторых, высказанная священником мысль акцентирует внимание на том, что у других людей мы видим лишь грехи как следствие, а у себя не замечаем причины – самой порочной страсти, – соответственно, для осознания грехов нужно понимать, следствием какого порока они являются. Но следует признать, что подобное прочтение смысла, выраженного в пословице, довольно спорно для рядового носителя языка – с одной стороны, священнослужитель ссылается не на пословицу, а на евангелистский сюжет, с другой стороны, большинству читателей данные образы сучка и бревна известны именно благодаря пословице, воспринимаемой в качестве проводника народной мудрости. Еще одним примером прецедентного использования данной пословицы в рамках религиозно-социального дискурса является обращение к теме евангелистского сюжета известного Интернет-автора Якова Крота: «Всякое осуждение человека исходит не из ненависти к человеку, а прежде всего из нелюбви к Богу. Дерево жизни засохло, осталось бревно. Между прочим, сучка в своём глазу может и не быть. Бревно всё вытесняет. А ещё между прочим: вовсе не обязательно сук в чужом глазу – от того же бревна, которое у меня. Деревьев много. Человек может грешить или ошибаться вовсе не от недостатка любви к Богу, а по дурному воспитанию, по лени, от уныния и т.п.» Данный автор, как и предыдущий, интерпретирует образ сучка как проявление отдельного греха, причем, настаивает на той мысли, что грехи у каждого свои. Следовательно, видеть чужие грехи и вовсе нет смысла, хотя бы потому, что мы не знаем их причин. В завершение рассуждений в данном эссе приводятся следующие строки: «У биллиардиста в глазу кий, у деспота в глазу вертикаль власти, у художника в глазу кисть, у слепого глаз в кисти, у Буратино в глазу сучок, у стука-

108

ча в глазу барабанные палочки, у палача в глазу топор, у дровосека щепки убитых деревьев». Таким образом, вынесенная в качестве заголовка пословица репрезентирует суждение, являющееся, по сути, дальнейшим логическим шагом от ее этимона: «Каждому свои грехи, потому и видеть каждому только свои». Использование данной пословицы в публицистическом дискурсе в ходе обсуждения социально значимых тем актуализирует не сакральные, а сугубо прагматические смыслы. Например, в комментариях к вывешенным на одном из форумов фотографиям замусоренных улиц города читаем следующее: «В чужом глазу сучок видим, а в своем и бревна не замечаем”, — гласит народная мудрость. И это, как говорится, не в бровь, а в глаз! Любим мы поворчать по поводу наших коммунальных и жилищных служб: мол, и лестницы не убирают, дворы плохо подметаются… Спору нет — все так. Но только сами-то мы каковы? Не мы ли создаем вокруг себя мерзость запустения? Посмотрите на стены домов, полюбуйтесь павильонами на автобусных остановках: это ведь наши «художества»! А чего, казалось бы, проще: приди в редакцию «Царскосельской газеты», дай объявление на любую тему, причем бесплатно. Мы пошли здесь навстречу горожанам, чтобы таким образом помочь нашему городу избавиться от наляпанных повсюду объявлений, стать чище и уютнее. Ведь тогда жить в нем нам всем будет приятнее». В данном тексте актуализируется концептуальная антитеза «Свое – Чужое» и, соответственно, прагматический смысл высказывания прочитывается в условиях доминирования данного концепта в когнитивной структуре пословицы как рекомендация «не искать чужой вины и помнить о своей ответственности». Современный философский дискурс также активно использует прецедентные тексты, причем не столько в качестве аргумента, сколько в качестве исходной базы для философских построений. Пример тому находим на популярном Интернет-форуме «Философия и психология», на страницах которого в обсуждении проблемы восприятия чужой греховности возникает мысль о том, что часто мы считаем греховным то, что нам несвойственно, и, осуждая других, оправдываем себя в глазах окружающих – мол, мне этот грех не свойственен, так как я его осуждаю. В ходе обсуждения рождается фраза: «Почему людям больше нравится ругать, чем хвалить? Чтобы заговорить зубы и не дать обратить внимание на собственное бревно…». В данном случае мы наблюдаем прецедентное использование не текста пословицы, а образа бревна, известного благодаря пословице, – по сути, это образная ссылка на прецедентный текст, цель которой «намекнуть» на суть проблемы и продемонстрировать осведомленность автора речи в области прецедентных текстов культуры. Также интересно используется пословица «В чужом глазу сучок видим, а в своем <и> бревна не замечаем» в контексте рецензии на фильм «Настройщик». Анализируя образы героев фильма, автор рецензии пишет: «этот фильм адресован идеалистам, которые смотрят на мир сквозь ро-

109

зовые очки… Да, конечно, мир полон аферистов, но со мной этого никогда не случится, просто потому, что я никому не доверяю. Сюда хорошо подходит поговорка «В чужом глазу сучок видим, а в своем бревна не замечаем». Героиня фильма учит других остерегаться мошенников, но сама попадается на удочку афериста и, в конечном итоге, оправдывает его, обвиняя лишь себя саму в глупости. Таким образом, текст пословицы соотносится с ситуацией, отраженной в фильме дважды: во-первых, обвиняя другого человека в излишней доверчивости, героиня не замечает такой же доверчивости в себе. При этом прагматический смысл высказывания читается как предупреждение: «Необходимо сначала поискать в себе те черты, которые мы пытаемся искоренить в других». Во-вторых, значение пословицы переосмысливается по принципу «от обратного»: героиня оправдывает человека в настоящем грехе (бревне), а себя винит за мнимый – слабость (сучок) – отсюда рождается новый смысл, обусловленный уже не самим прецедентным текстом, а его сюжетно-контекстуальным окружением: «Умей различать истинные грехи и отделять их от мнимых». Подобное «прорастание» прагматического смысла пословицы в «ткань» дискурса – высшее свидетельство актуальности ее значения и стоящей за ней закономерности. Следует отметить, что пословицы, подобные рассмотренной, относящиеся к афоризмам с книжной этимологий и глубокой философской основой, могут использоваться и в обыденном дискурсе, что свидетельствует об их истинно народной сущности и способности соединять высокое с низким и исключительное с обыденным. Как писал известный собиратель и исследователь русских пословиц И.М. Снегирев, пословицы «восходя от чувственного к нравственному, духовному от простого, от обиходного к высшему…, могут быть принимаемы то в тесном, то в обширном смысле» [Снегирев, 1995, с. XVI]. Так, в Интернет-переписке администраторов и недовольных клиентов фирмы обнаружено следующее высказывание в адрес клиентов, которые в агрессивных высказываниях требуют у фирмы вернуть деньги: «Слушайте, комментаторы, ведите себя прилично и достойно, если вы хотите деньги!!! У нас есть трудности, как и у всех вас! Посмотрите на себя! В чужом глазу сучок видите, а в своем бревна не замечаете! Пока не вытрите эти ваши послания, денег не будет!!!!!». В приведенном контексте внутренняя форма абстрагируется от этимона, образы сучка и бревна теряют свое символическое прочтение, а на первый план выходит семантика «своего – чужого». Значимы для выражения смысла паремии и агрессивный тон высказывания, и призыв «посмотреть на себя», и косвенное обвинение в недостойном поведении: «ведите себя прилично и достойно». Таким образом выражается следующий прагматический смысл: «Нужно понимать чужие трудности, так как они могут быть и у вас, иначе сами будете виноваты в своих убытках». Смысл, вне сомнения, слабо мотивированный и изначально противоречивый, но именно этот пример показывает, каким образом можно манипулировать общественным

110

мнением и создавать ложную аргументацию в споре, прибегая к прецедентным текстам. Таким образом, у прецедентного текста, как правило, достаточно семантического потенциала для включения в самые различные дискурсы. Универсальность пословицы как источника цитирования и разного рода аллюзий, особенно часто встречающихся в современной публицистике, в последние годы сделали их неисчерпаемым источником языковой игры. Усиление тенденции использования трансформированных пословиц в речи – следствие своеобразной языковой игры, «очищающего катарсиса, карнавальной речевой маски уставшего от повседневной жизни Человека» [Бутько, 2008, с. 197]. При этом, активно изучая способы и разновидности трансформаций пословиц, можно выпустить из вида менее очевидные, но оттого и более сложные процессы сдвига в семантике этих сложных знаков языка и культуры. Действительно, пословицы живут долгие века, приспосабливаются к синтаксическим и орфографическим новациям, допускают широкое варьирование структуры и компонентного состава, позволяют своей семантике приспосабливаться к требованиям различных дискурсов, служат источником прецедента и сами основываются на факте прецедента, так как являются изначально вторичными единицами языка – знаками отражения стереотипных ситуаций. В трихотомии «текст – дискурс – произведение» пословицы являются нам во всех составляющих этого сложного диалектического единства, поскольку они могут рассматриваться и как (1) самодостаточное речевое произведение, обладающее ведущими параметрами текста; как (2) дискурсивная единица, формирующая ядро фрагмента дискурса и задающая вектор оценки ситуации в соответствии с законами народного языкового мышления; как (3) единица, формирующая композицию и интерпретирующая идею художественного произведения; как (4) стилеобразующий фактор, характеризующий общую тональность дискурса; как (5) единица, в полной мере совмещающая в своем смысловом плане зависимость от речевой стихии и четкую обусловленность значения внутренней формой языкового знака. Вне сомнения, каждый их этих аспектов заслуживает отдельного и подробного исследования с привлечением методики различных отраслей лингвистики и смежных лингвистических наук. Задача же лингвокогнитивного исследования заключается, прежде всего, в выработке подхода к описанию сложного и слабо подверженного формализации процесса «перетекания» системно обусловленного языкового значения паремии как текстового знака в прагматический смысл, формирующийся под воздействием дискурса. Возвращаясь к проблеме определения роли категории дискурса в современных лингвистических исследованиях, следует отметить, что она совершенно необходима для изучения текстовых знаков, к числу которых относятся паремии, поскольку «то или иное содержание предстает в тексте

111

не только отражением формы речевого акта, но и как отображение коммуникативной операции, или дискурсивной процедуры, так как в процессе общения знание не просто «передается», но и выступает в качестве тезиса, аргумента, доказательства, оценки, прогноза, вердикта, предположения, сомнения и т.д.» [Агапова, 2009, с. 152]. Библиография Агапова С.Г. К проблеме разграничения понятий «дискурс» и «текст» // Слово и текст: коммуникативный, лингвокультурный и исторический аспекты. Материалы международной научной конференции. – Ростов н/Д., 2009. Алефиренко Н.Ф. «Живое» слово: Проблемы функциональной лексикологии. – М., 2009. Арутюнова Н.Д. Дискурс // ЛЭС. – М., 1990. Бутько Ю.В. Структурно-семантические трансформации в паремиях // Фразеологизм и слово в национально-культурном дискурсе (лингвистический и лингвометодический аспекты): Междунар. научно-практ. конф., посвященная юбилею д.ф.н., проф. Мелерович. – М., 2008. Снегирев И.М. Предисловие // Русские народные пословицы и притчи. – М., 1995.

ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКИЕ ПАРАМЕТРЫ САМОПРЕЗЕНТАЦИИ ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ ОПТИМИСТА: ОСТАП БЕНДЕР (И. ИЛЬФ, Е. ПЕТРОВ. «ЗОЛОТОЙ ТЕЛЕНОК») Л.А. Синельникова (г. Сочи) Самопрезентация – это искусство грамотно заявить о себе, ее суть заключается в том, чтобы представить себя в лучшем свете: кратко и красиво. Чем бы ни занимался человек, степень доверия к его словам будет зависеть от имиджа. Безусловно, «красивый имидж» – это еще не гарантия успеха, поскольку имидж ничто без репутации, последняя же зарабатывается долгим трудом и постоянной практикой, создаваясь из множества элементов: умения управлять собой, своими ресурсами, конструктивно выстраивать общение, быть властелином своего времени и мотивов. В современной бизнес-практике утвердилось понятие Self-management – это искусство «строить себя», а самопрезентация – первый шаг в таком строительстве. Существуют основные правила самопрезентации: представление по имени, внешний имидж (одежда), речь, невербальная коммуникация. Специалисты в области бизнес-тренингов рекомендуют выстраивать свою речь в максимально возможном позитивном ключе, чтобы добиться наибольшего расположения собеседника [Буяр, http://www.ippnou.ru]. Позиция оптимиста как продуцента речемыслительного процесса особого типа в данном случае реализуется весьма успешно. Образ литературного персонажа Остапа Бендера представляется нам удачным объектом для рассмотрения особенностей лингвориторических

112

ЛР) параметров самопрезентации языковой личности (ЯЛ) оптимиста. Его изворотливость, в некоторых случаях дерзость, неповторимый юмор, ум и хитрость выдают в нем яркую натуру предпринимателя. К. Лемайте, условно разделяя людей на пессимистов и оптимистов, к первым относит таких известных личностей, как Дж. Байрон, Н.В. Гоголь, М.Ю. Лермонтов, Джакомо Леопарди, Дюрер, Торквато Тассо; вторую группу представляют Данте, Михаэль Шумахер, Гете, М. Плисецкая, Лопе де Вега, Россини, Шарль де Голь, Вольтер [Лемайте, http://www.velib.com]. Последнюю категорию лиц можно было бы дополнить таким литературным героем, как Остап Бендер. Анализируя способы самопрезентации персонажа, мы опираемся на точку зрения Л.Я. Гинзбург о детерминированности его характера: «Но вот персонаж стал характером, динамической, многомерной системой, в которой производные признаки сложным путем возникали из первичных социальных, биологических, психологических предпосылок. Характер – это отношение элементов, и принцип их связи получает здесь новое, решающее значение. Нельзя понять и воспринять в его структурном единстве поведение героев Золя без механизма биологической преемственности, наследственности; героев Тургенева – без исторической специфики самосознания сменяющихся поколений русской интеллигенции; героев Достоевского – без той идеи, нравственно-философской задачи, которую решает каждый из них. Писатель может сам объяснить принцип единства своего персонажа, а может доверить объяснение читателю» [Гинзбург, http://www.velib.com]. Так, исследуемый персонаж является ярким воплощением типических черт эпохи НЭПа. Кроме того, мы разделяем мнение А.Ю. Богомолова, который предлагает использовать фрагменты двух «субъектных речевых сфер»: персонажной и неперсонажной речи; в результате в качестве предмет анализа можно выделить: 1) персонажную субъектную речевую сферу, представленную прямой и внутренней формами речи персонажа – его индивидуальным лексиконом; 2) фрагменты неперсонажной сферы, репрезентирующие облик персонажа – физический и духовный, его поведение, а также фрагменты, содержащие оценку героя и его «точку зрения» на окружающую действительность; 3) фрагменты, представляющие оценку персонажа другими героями (в определенных текстовых ситуациях) [Богомолов, 2005]. При рассмотрении ЛР параметров ЯЛ литературного персонажа нельзя оставить в стороне вопрос о корнях героя-оптимиста, подобного Остапу Бендеру, в рамках литературных жанров плутовского и авантюрного романа. При таком ракурсе рассмотрения непосредственными предшественниками Остапа Бендера могут считаться Скален Мольера, Труффальдино Гольдони, Жиль Блаз Лессажа, Фигаро Бомарше. От этих персонажей Остап Бендер унаследовал менталитет плутовского героя, который, по словам М.М. Бахтина, «поставлен по ту сторону всякого пафоса» и выступает носителем «веселого обмана», направленного против «ортодоксаль-

113

ных» ценностей. Остап Бендер прямо не посягает на «ортодоксию» советской действительности; он ее просто игнорирует, творя «веселый обман» и искусную псевдологию [Цит. по: Щеглов, 1995]. Несомненно, что образы этих классических плутов, гармонично вплетаясь в условия социальноэкономической реальности, оказали значительное влияние на мировоззренческие установки и идеологические стереотипы авантюристаоптимиста нового времени эпохи 20–30-х гг. XX столетия. Ярче всего аспекты самопрезентации персонажа могут быть проанализированы на собственно элокутивном уровне. При этом в качестве «ЛР инструментария дискурсивно-текстообразующего процесса на элокутивном уровне», по А.А. Ворожбитовой, выступают фигуры речи, через которые, по утверждению В.Н. Топорова, сам язык становится «средством психического воздействия на слушателя» [Топоров, 1990, с. 542.]. Поскольку целью самопрезентации является расположение к себе аудитории, то уместно рассматривать систему риторических изобразительно-выразительных средств с позиций довода «к доверию / недоверию». Как отмечает Т.Г. Хазагеров, фигуры речи изображают внутренний мир человека, его эмоции, что особенно важно для доводов «к доверию» и «к недоверию», потому что они часто становятся решающими, склоняют чашу весов на сторону оратора. В любом случае аудитория должна испытывать к оратору доверие, должна «заболеть» его эмоциями. Для этого, как правило, нужно изобразить уверенный, устойчивый эмоциональный настрой, иногда даже нарастающий в своей уверенности [Хазагеров, Ширина, 1999, с. 133]. Далее иллюстративный материал приводится по изданию [Ильф, Петров, 1987]. Любая самопрезентация начинается с акта представления. Произнося свое имя, Остап Бендер акцентирует на нем внимание, побуждая собеседника к ответному шагу: «Ну, я вас прощаю. Живите. А теперь давайте познакомимся. Как-никак – мы братья, а родство обязывает. Меня зовут Остап Бендер. Разрешите также узнать вашу первую фамилию» (с. 346); «я один на всем свете. Был у меня папа, турецкий подданный, да и тот давно скончался в страшных судорогах». Для персонажа Остапа Бендера ценно не только свое имя, но также наличие имени собственного у движимого имущества: «Ну, что это за название? Машина, как военный корабль, должна иметь собственное имя. Ваш «Лорен-Дитрих» отличается замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему предлагаю присвоить машине название – Антилопа. АнтилопаГну. Кто против? Единогласно». В зависимости от ситуации общения Остап Бендер представляется то нейтрально, то угрожающе: «Не оскорбляйте меня, – кротко сказал Бендер, – я сын турецко-подданного и, следовательно, потомок янычаров. Я вас не пощажу, если вы будете меня обижать. Янычары не знают жалости ни к женщинам, ни к детям, ни к подпольным советским миллионерам». Содержательная характеристика героя обусловлена его интенциями

114

и желаемым перлокутивным эффектом в конкретной ситуации. В одном случае уместны паспортные данные, в другом – род деятельности, натура, внутренние качества «я человек завистливый, – сознался Бендер, – но тут завидовать нечему» или ролевое (карнавальное) перевоплощение, без чего не может обойтись, по определению, предприимчивая личность афериста. Обратимся к фрагментам текста: «Там внутри: благородное и очень здоровое сердце, отличные легкие и печень без признака камней. Прошу занести этот факт в протокол». На элокутивном уровне данный стилистический прием зевгмы используется ЯЛ литературного героя с целью создания юмористического эффекта. Просто и лаконично, не оставляя оппоненту иного выбора, великий комбинатор представляется: «Так дела не делают, – сказал Корейко с купеческой улыбкой. – Может быть, – вздохнул Остап, – но я, знаете, не финансист. Я – свободный художник и холодный философ». На пике эмоционального накала (довод к пафосу) звучит следующая речь-самопрезентация: «Себя Остап называл полковником Лоуренсом. – Я – Эмир-динамит, – кричал он, покачиваясь на высоком хребте. – Если через два дня мы не получим приличной пищи, я взбунтую какиенибудь племена. Честное слово! Назначу себя уполномоченным пророка и объявлю священную войну, джихад. Например, Дании. Зачем датчане замучили своего принца Гамлета? При современной политической обстановке даже Лига Наций удовлетворится таким поводом к войне. Ей-богу, куплю у англичан на миллион винтовок, они любят продавать огнестрельное оружие племенам, и марш-марш, в Данию. Германия пропустит – в счет репараций. Представляете себе вторжение племен в Копенгаген? Впереди всех я на белом верблюде. Ах! Паниковского нет! Какой из него вышел бы прекрасный мародер. Ему бы датского гуся!..». Внешний вид литературного героя Остапа Бендера тоже представлен ярко: «Да, я забурел, – сообщил Бендер с достоинством. – Посмотрите на брюки. Европа – «А». А это видели? Безымянный палец моей левой руки унизан бриллиантовым перстнем. Четыре карата»; внешний лоск франта эксплицирован и в еде, на фоне недалекого Балаганова масштабность фанфаронства великого комбинатора умножается: «В буфете Остап потребовал белого вина и бисквитов для себя и пива с бутербродами для бортмеханика». Проявляя заботу о своих компаньонах, Остап Бендер одновременно репрезентирует и самого себя: «Да и вообще весь экипаж Антилопы экипирован отвратительно. Удивляюсь, как это нас еще принимают за участников автопробега. Остап с сожалением оглядел своих спутников и продолжал: – Шляпа Паниковского меня решительно смущает. Вообще, он одет с вызывающей роскошью. Этот драгоценный зуб, эти кальсонные тесемки, эта волосатая грудь под галстуком. Проще надо одеваться, Паниковский. Вы почтенный старик. <…> О нашем уважаемом водителе я не го-

115

ворю. Тяжелые испытания, ниспосланные судьбой, помешали ему одеться сообразно званию. <…> Да, девушки, вам надо экипироваться. Слова сочувствия звучат с оттенком издевки, насмешки. Этосные ЛР ценности – это культурные концепты, образующие аксиологический слой языка, риторические «общие места», внешние топосы ценностных суждений: то в тексте, что «имеет отношение к истине, правде, добру, красоте, истории» [Бахтин, 1976, с. 127]. Этосные ЛР ценности переводят наше рассуждение в сферу морального сознания [Хачатурова, 2004, с. 53]. Нравственное сознание рассматривает поступки и явления с точки зрения их духовной ценности. В иерархии основополагающих этических концептов ЯЛ оптимиста-авантюриста наивысшую ценность представляет материальное благополучие: «Шофер прав, – любезно отметил Остап, – денег действительно нет. Нет этих маленьких металлических кружочков, кои я так люблю». Но Остап Бендер – это честный мошенник за идею, если возможен подобный оксюморон. При общей псевдоэтической установке, ее частные критерии заслуживают уважения. Так, авантюрный взгляд комбинатора направлен на «миллионеров-индивидуумов»: «Иной набросился бы, конечно, на какое-нибудь беззащитное госучреждение, но это не в моих правилах. Вам известно мое уважение к уголовному кодексу. Нет расчета грабить коллектив. Дайте мне индивида побогаче. Но его нет, этого индивидуума»; не может не вызвать симпатию к герою, его умение красиво преподнести свои поступки, на фоне положительных моментов затушевывается аморальная суть деяния: «Но опрятность, честность – вот что дорого. Двести рублей! В пять минут! И я не только не нарушил законов, но даже всем сделал приятное. Экипаж Антилопы снабдил денежным довольствием. Старухе-маме возвратил сына-переводчика. И, наконец, утолил духовную жажду граждан страны, с которой мы, как-никак, имеем торговые связи». Идеей «честного плутовства» пронизан весь роман, об этом свидетельствуют многочисленные напоминания ЯЛ персонажа: «Заметьте себе, Остап Бендер никогда никого не убивал. Его убивали, это было. Но сам он чист перед законом. Я, конечно, не херувим, у меня нет крыльев. Но я чту уголовный кодекс. Это моя слабость»; «Вам, – вежливо сказал Остап, – любимому сыну лейтенанта, я могу повторить только то, что я говорил в Арбатове. Я чту Уголовный кодекс. Я не налетчик, а идейный борец за денежные знаки. В мои четыреста честных способов отъема денег ограбление не входит, как-то не укладывается. И потом мы прибыли сюда не за десятью тысячами. Этих тысяч мне лично нужно, по крайней мере, пятьсот». В конце романа Остап Бендер задумывается и о другой стороне жизни, совершает попытку изменить мировоззренческие установки: «Не дают делать капитальных вложений! – возмущался Остап. – Не дают! Может, зажить интеллектуальной жизнью, как мой друг Лоханкин? В конце концов материальные ценности я уже накопил, надо прикапливать помаленьку ценности духовные. Надо не-

116

медленно выяснить, в чем смысл жизни». Кроме того, фрагментом неперсонажной сферы (термин А.Ю. Богомолова), репрезентирующие духовный облик персонажа является оценка окружающих: «Но Адам – честный человек, он плохо разбирается в жизни». В рамках этического аспекта отметим еще одну деталь. Полагаем, что литературный герой Остапа Бендера может претендовать на роль прототипа рэкетира 90-х гг. XX века, роль вымогателя с гуманным лицом: «Джентльмен в обществе джентльменов делает свой маленький бизнес. Только не надо стрелять в люстру, это лишнее». Значимой является и оценка персонажа другими героями и автором. Например: «При виде великого комбинатора он схватился за челюсть и отступил в нишу. Внизу, на лестнице, из-за мраморной девушки с электрическим факелом выглядывал бухгалтер Берлага. Он раболепно поклонился Остапу и даже молвил «здравствуйте». Выделенные языковые средства подтверждают признанный авторитет авантюриста среди окружения, его жизненное кредо великого комбинатора. Логосные ЛР ценности обеспечивают убедительность аргументации. В частности, это «общие места» как внутренние топосы ценностных суждений, способы отношений между культурными концептами. Они манифестируют структуру тезауруса ЯЛ в отвлечении от системы его понятийных элементов [Ворожбитова, 2000, с. 143]. Н.Ю. Хачатурова, исследуя ЛР особенности эзотерического дискурса, отмечает: «целям эффективного воздействия, внушения и обеспечения принятия высказанных утверждений служит система доводов, приводимых авторами эзотерических «сериалов» [Хачатурова, 2004, с. 59]. Мы разделяем точку зрения Н.Ю. Хачатуровой применительно к авантюрному дискурсу Остапа Бендера, аргументы которого являются средствами воздействия инвентивного уровня. Остап Бендер как ЯЛ персонажа авантюрного жанра в построении собственного аргументативого дискурса, как правило, использует психологические приемы аргументации, как эмоциональные доводы, направленные «к пафосу», так и этические – «этосу»: «Знаю, знаю, – сказал Остап, – я сам старый католик и латинист. Пуэр, соцер, веспер, генер, либер, мизер, аспер, тенер! – Эти латинские исключения, зазубренные Остапом в третьем классе частной гимназии Канделаки и до сих пор бессмысленно сидевшие в его голове, произвели на Козлевича магнетическое действие. Душа его присоединилась к телу, и в результате этого объединения шофер робко двинулся вперед». Логос тесно связан с этосом, обусловлен им. Согласно Ю.В. Рождественскому, первой из трех категорий схем смысловой структуры и последовательности рассуждений является этос и логос (вторая – пафос и этос, третья – пафос и логос) [Рождественский, http://www.vipstudent.ru]. Так, логосфера ЯЛ персонажа Бендера сфокусирована уже в названии романа и тесно связана с этосными установками. Название «Золотой теленок» несет несколько значений: 1) общее коннотативное значение, определяемое сим-

117

волом тельца; 2) реминисценция к ветхозаветному сюжету о золотом тельце; 3) Корейко как метафорическое воплощение «золотого тельца» в реальности; 4) Бендер как несостоявшийся «золотой телец». Телец или теленок символизирует процветание, жертвенность и чистоту. В некоторых источниках телец стал воплощением самого Христа, хотя позже его образ сменился ягненком, более подходящим символом жертвоприношения [Книга символов, http://www.symbolsbook.ru]. Само понятие «золотой телец» в Библии не имеет никакого отношения к его позднейшему отрицательному значению – поклонению золоту как символу власти денег, богатства, наживы. Речь идет лишь о возвращении народа Израиля к язычеству, о сотворении себе кумира уже после того, как он заключил союз с Господом, отрекся от идолопоклонства, и наказании за это уклонение от пути. Золотой телец – это языческое прошлое народа Израиля до Моисея, до принятия новой веры, память о котором, как и сами языческие идолы, подлежала уничтожению [Калугин, http://www.zawtra.ru]. Негативный смысл понятия «золотой телец» возник уже в процессе денежного обращения «желтого металла» и утверждения его как мерила материальных ценностей. Иными словами, уже в названии заложен конфликт (противопоставление) между ценностями материальными и духовными (небесными). Таким образом, проводятся две параллельные линии по аналогии с отрекшимися от Бога израильтянами: Корейко и Бендер, отступившие от истинных общечеловеческих нравственных ценностей (если смотреть уже, в рамках требований социально-экономической действительности, то от норм социалистического общества). Интеллектуальное содержание и словесное воплощение эксплицированы в следующих примерах: «Довольно, – сказал Остап, – золотой теленок не про меня. Пусть берет, кто хочет. Пусть миллионерствует на просторе!»; «У меня большое сердце. Как у теленка». Кроме того, символичен и белый цвет (цвет чистоты, успеха, благополучия) при характеристике облика великого комбинатора «Гражданин в фуражке с белым верхом», «И, натянув прохладные белые брюки, великий комбинаторотправился по указанному в объявлении адресу». Остап Бендер, рассматривая Корейко как источник своего будущего благосостояния, называет и его ласково: «Сейчас мы пойдем смотреть на драгоценного теленочка при исполнении им служебных обязанностей». Пафосные ЛР ценности образуют элокутивное наполнение дискурса, в то время как этосные и логосные организуют его инвентивнодиспозитивную структуру [Хачатурова, 2004, с. 74]. На уровне ЯЛ персонажа Остапа Бендера эмотивность эксплицирована экспрессивными обращениями, порой оскорблениями: «адмирал», «псих», «граф», «Так вот, Балаганов, вы пижон», «Вы оборванец». На уровне автора художественного текста эмотивность определяется следующим образом: «Эй, там, на шхуне! – устало крикнул Остап; Куда, куда приехать? – закричал Остап. – Где он?; Вот, – вымолвил наконец Остап, – судьба играет человеком, а человек играет на трубе; «А где же

118

сотая пачка? – спросил Остап с энтузиазмом»; «Вот я и миллионер! – воскликнул Остап с веселым удивлением. – Сбылись мечты идиота!; Но через несколько дней, когда от баранов остались только веревочки, а кумыс был весь выпит, даже Эмир-динамит погрустнел и только меланхолически бормотал…». Из перечисленных характеристик видно, что спектр проявляемых персонажем эмоций широк, но в большинстве своем они соответствуют оптимисту, чем пессимисту. Кроме того, живость и образность языку придают метафоры («я всетаки унес в своем клюве три талона на обед», перифраз («а в один погожий денек явится к вам костлявая – и косой по шее!», эпитеты («тяжелые испытания»; «одухотворенное лицо»; «несгораемые идеи», реминисценции («В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы зачем-то росли», устойчивые единицы («Я не протягиваю лапу за кислым исполкомовским рублем»; «Сермяжная? – задумчиво повторил Бендер. – Она же посконная, домотканая и кондовая?»; «на сцену появится некая тарелочка с некоей каемкой»; «транспорт отбился от рук»; «и едва только он сознается в своем богатстве, я возьму его голыми руками»); анафоры («Остается проселок, граждане богатыри! Вот он древний сказочный путь, по которому двинется Антилопа! Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет! Здесь еще летает догорающая жар-птица, и людям нашей профессии перепадают золотые перышки. Здесь сидит еще на своих сундуках Кащей, считавший себя бессмертным и теперь с ужасом убедившийся, что ему приходит конец»). Соединение в парцелляции («У меня большое сердце. Как у теленка») метафоры и сравнения сводит на нет переносный семантический план, актуализируя лишь буквальный смысл (сердце большое по объему), что приводит к обеднению нравственного аспекта. Проведенный анализ позволяет сделать некоторые выводы. Специфика реализации морального сознания ЯЛ персонажа Остапа Бендера состоит в трансляции нравственных категорий, репрезентируемых такими понятиями, как «приоритет материальных ценностей», «уважение к Уголовному кодексу», «добровольный отъем денег». Словесно-логическое начало речи представлено психологическими приемами аргументации, лингвориторемами микроуровня: довод к пользе, довод к обещанию, осмеяние религиозных положений. Для усиления эмоциональности ЯЛ персонажа применяет экспрессивные неоднозначные обращения, систему изобразительновыразительных тропов и фигур. Специфика жанра романа «Золотой теленок» все-таки обусловливает недостаточный (низкий) уровень нравственно-философского начала (этос) произведения. Несмотря на стремление Остапа Бендера казаться благородным джентельменом, его жизненные принципы, а следовательно, и реализация всех прожектов носит несправедливый характер. Аргументативная стратегия персонажа строится на психологических доводах, основанных на манипулировании аудиторией, использовании в собственных интересах ее

119

слабых сторон, некомпетентности реципиентов в определенных вопросах. ЯЛ оптимиста Бендера является генератором идей, но желаемый результат достигается не без помощи менее инициативных и сообразительных пессимистов (Паниковский, Балаганов). В романе «Двенадцать стульев» больше «говорит» сам персонаж Остапа Бендера, в «Золотом теленке» речемыслительная стратегия остается прежней (доводы к лжеочевидному, клишированные агитационные призывы, вежливые и грубые, вплоть до оскорбления, обращения, невыполнимые обещания), но форма ее несколько меняется. Значительно добавляется ЯЛ автора в экспликации лингвориторических особенностей героя, усиливается авторское сопровождение в описании (внутреннем и внешнем), оценке. Библиография Бахтин М.М. Проблема текста. Опыт философского анализа // Вопросы литературы. – 1976. – № 10. Богомолов А.Ю. Языковая личность персонажа в аспекте психопоэтики (На материале романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина»). Дис. ... канд. филол. наук. – Череповец, 2005. Буяр С. Семь простых правил самой непростой самопрезентации. – URL: http://www.ippnou.ru. Ворожбитова А.А. Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Монография. – Сочи, 2000. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. – URL: http://www.velib.com. Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Золотой теленок / Предисл. К. Симонова. – М., 1987. Калугин В. Вот Бог твой, Израиль… – URL: http://www.zawtra.ru. Книга символов. – URL: http://www.symbolsbook.ru. Лемайте К. Оптимизм: новая программа для улучшения настроения. – URL: http://www.velib.com. Рождественский Ю.В. Теория риторики. – URL: http://www.vipstudent.ru. Топоров В.Н. Фигуры речи // Лингвистический энциклопедический словарь / под ред. В.Н. Ярцевой. – М., 1990. Хазагеров Т.Г., Ширина Л.С. Общая риторика: Курс лекций. Словарь риторических приемов. – Ростов-на-Дону, 1999. Хачатурова Н.Ю. Лингвориторические параметры российского эзотерического дискурса рубежа XX–XXI вв. Дис. … канд филол. наук. – Сочи, 2004. Щеглов Ю.К. Литературная генеалогия Остапа Бендера и его функции в романе // Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. – М., 1995.

ДИСКУРС ГЛЯНЦЕВЫХ ЖУРНАЛОВ ДЛЯ МУЖЧИН КАК ОБЪЕКТ ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ О.В. Скулкин (г. Сочи)

120

Первые специализированные журналы для мужчин и женщин российский рынок увидел с приходом 90-х годов. Первым изданием, предназначенным для реципиентов мужского пола, стал журнал «Медведь», обязанный своим появлением известному телеведущему Владу Листьеву. В том же году по лицензии «Playboy Enterprises International, Inc» стала издаваться русская версия журнала «Playboy». Самый читаемый в России мужской глянцевый журнал «Maxim» был представлен аудитории в апреле 2002 года. Три года спустя на российский рынок вышел литературнополитический журнал для мужчин «Esquire», распространением которого на территории России занимается ИД «Индепендент Медиа» [Вильданова, 2007, http://www.gipp.ru/print.php?id=16853]. В статье «Хозяева мужского досуга. Обзор мужских глянцевых журналов» К. Вильданова разделяет мужские издания на «два направления: первые можно почитать, вторые – посмотреть» [Там же]. Интерес для нашего исследования представляют издания первого из указанных направлений, поскольку одной из наших задач является анализ лингвистической и риторической структуры мужского «глянца». К изданиям данного направления, во-первых, можно отнести журнал «Медведь», который так и позиционирует себя – «Мужской журнал для чтения». В нем можно найти статьи на общественно-политические темы, а также литературные произведения современных авторов. К категории мужских журналов для чтения относится русская версия журнала «Esquire», содержащая «интеллектуальные материалы, необычные фотографии, уникальные интервью». Кроме того, к «мужскому глянцу для чтения» относится журнал «GQ», который издается в России с 2001 года, отличается работой с известными колумнистами и уделяет много внимания моде и стилю. Мужской глянцевый журнал «Maxim» также, по нашему мнению, можно отнести к категории «мужских журналов для чтения». Специфической особенностью данного издания является использование в его материалах «максимальной доли юмора», которая иногда граничит с абсурдом. Журнал «Men’s Health», уделяющий много внимания проблемам здоровья и спортивного образа жизни, при этом не обходя и другие темы, свойственные мужскому «глянцу», также может быть отнесен к интересующей нас первой категории [Там же]. Для толкования используемого в нашем исследовании понятия «глянцевый журнал» обратимся к статье Е.А. Ангеловой «Журнал «MAXIM» на рынке российских мужских журналов», в которой она замечает, что данный термин впервые ввел в науку Я.Н. Засурский, показав, что в современной практике журналистики, производства и распространения периодических изданий данное понятие используется для обозначения определенной категории журналов, характеризующейся устойчивыми содержательными и маркетинговыми характеристиками.

121

«Глянцевый журнал» Е.А. Ангелова характеризует как «журнал, который рассчитан на определенную читательскую аудиторию и основной целью которого является формирование у читателя специфического стиля жизни, оказание помощи ему в достижении успеха путем освещения различных аспектов деятельности в современной городской жизни, фокусируясь на красоте и гендерных коммуникациях. Это красочная картинка, это набор статей, которые учат нас, как жить, что читать, что смотреть, как одеваться и что дарить любимому человеку» [Ангелова, 2009, http:// www.relga.ru/Environ/WebObjects/tguwww.woa/wa/Main?textid=2451&]. Чтобы понять, какие издания можно называть «глянцевыми», необходимо выявить их типологические черты. Так А.О. Слепцова и О.В. Ромах в статье «Глянцевый журнал как жанр современной массовой культуры» выделяют пять признаков, характерных для глянцевых журналов. Первым признаком данного типа изданий является их периодичность. Выходят эти журналы, как правило, раз в месяц, а поэтому читаются по нескольку раз, причем количество читателей может варьироваться, что создает благоприятную почву для достижения цели глянцевых журналов для мужчин – формирования новых ценностей и идеалов. Данная особенность обуславливает качество печати и материал, на котором последняя имеет место – это плотная бумага и прочная глянцевая обложка. Последняя особенность также влияет на стоимость данных изданий. Второй признак обусловлен целью дискурса глянцевых журналов – формированием специфического «гламурного / глянцевого» стиля жизни, проповедуемого данным типом изданий. Через информацию, предлагаемую авторами статей, человек впитывает философию, образ мыслей, способы коммуникации и язык в целом, которые характерны для этой социальной группы. Третьим признаком глянцевых журналов для мужчин является их высочайшее полиграфическое качество. Иллюстрации в изданиях данного типа представляют собой ярчайший пример использования всех информативно-изобразительных и художественно-выразительных возможностей современного фотоискусства. Данная особенность очень важна, так как уже внешний вид журнала с его красочностью, качеством бумаги и отличной печатью начинает знакомить потенциального реципиента со спецификой «гламурного / глянцевого» стиля жизни, для которого характерны роскошь и богатство. Четвертым признаком является наглядность глянцевых журналов, обусловленная, как было сказано выше, обилием в них иллюстраций. Данная продукция предназначена для отдыха, и эти издания не всегда нуждаются в чтении – иногда достаточно просто просмотреть подобный журнал. Глянцевые журналы создают образы, продиктованные «гламурным / глянцевым» стилем жизни, причем для внедрения данных образов в сознание реципиента используется не только текстовая информация, но и ее визуальное сопровождение. «Гламур», диктуемый данного типа изданиями, –

122

это маскировка, необходимая для того, чтобы повысить социальный статус индивида в глазах окружающих: окружающие должны думать, что человек имеет доступ к бесконечному источнику финансов. Последним, пятым, признаком глянцевых журналов для мужчин являются особенности их тематического наполнения. Данные издания зачастую стараются избегать серьезных тем, создавая иллюзию вечного отдыха и праздника. Авторами избираются наиболее выигрышные темы, из поля зрения удаляются все проблемы и сложности, таким образом, у читателя создается иллюзия о собственной «глянцевой» жизни [Слепцова, Ромах, 2008, http://analiculturolog.ru/ru/component/k2/item/464-article_47.html]. Под дискурсом глянцевых журналов, согласно С.Ю. Ляховичу и О.Л. Михалевой, понимается «репрезентация особой ментальности, результатом которой является формирование ценностной ориентации аудитории, что достигается особым способом подачи материала, конструирующим образ «красивой жизни», принадлежность к которой декларируется журналом как необходимость» [Ляхович, Михалева, 2006, http://www.ruslang.com/about/group/mikhaleva/state11/]. Любой тип дискурса, как отмечает в статье «Дискурс объекта vs дискурс субъекта: системообразующие принаки» О.Л. Михалева, формируется на основе системообразующих признаков, которые позволяют вычленить его из ряда других типов. К данным признакам относятся: – участники дискурса – представители той или иной социальной группы, вступающие в общение и исполняющие определенные коммуникативные роли. Разновидности коммуникативных ролей напрямую зависят от вида дискурса; – цель дискурса – предполагаемый результат коммуникации, обусловленный причинами конструирования и реализации дискурса; – способы общения – избираемые участниками дискурса стратегии и тактики; – базовые ценности – совокупность того, что, представляя наибольшую значимость для говорящего, находится в иерархии ценностей субъекта на первых позициях и обусловливает существование цели дискурса; – реализуемые функции – назначение, роль дискурса; – дискурсивные формулы – «своеобразные обороты речи, свойственные общению в соответствующем социальном институте» [Карасик, 2004, с. 280]. Эти формулы объединяют всех представителей данного социума [Михалева, 2007, http://www.rus-lang.com/about/group/mikhaleva/state15/]. В статье «Системообразующие признаки глянцевых журналов» М.Б. Тихоненко и О.Л. Михалева характеризуют каждый признак данного типа дискурса. Так, участники дискурса представлены двумя субъектами – адресантом и прямым адресатом. Адресант в дискурсе глянцевых журналов представлен авторами статей, которые навязывают коммуниканту определенные ценности [Тихоненко, Михалева, 2008, с. 224]. Прямой ад-

123

ресат в данном типе дискурса являет собой как субъект восприятия предлагаемой информации, так и объектом воздействия [Там же, с. 225]. Основной целью дискурса глянцевых журналов является формирование у реципиента стремления к стилю жизни, диктуемому данным типом изданий, реализуемое через особый способ подачи материала, включающий превосходное визуальное оформление и специфический набор тем, характерный для так называемого «гламурного» стиля жизни [Там же, с. 226]. Способ общения в глянцевых журналах представлен следующими стратегиями и тактиками: 1) стратегия на понижение – используется тактика создания комплекса неполноценности, провоцирующая адресата на отказ от старых ценностей и принятие тех, что диктуют авторы статей глянцевых журналов; 2) стратетия обобщения – создает иллюзию сближения участников дискурса «глянца», при этом журнал позиционирует себя как «близкий друг / подруга» и «старший брат / сестра» адресата. Реализуется через тактику создания «тесного круга», осуществляющую сближение журнала с читателями благодаря использованию местоимений первого и второго лица; 3) стратегия на повышение – направлена на характеристику глянцевого издания исключительно с позитивных сторон, что увеличивает шансы достижения поставленной авторами цели – формирования у читателей новых ценностей, приводящих к приобщению к диктуемому журналом «гламурному / глянцевому» стилю жизни. Реализуется эта стратегия через тактику самопрезентации, тактику неявной самопрезентации, тактику псевдоинформирования и тактику «позиционирования журнала в качестве эксперта». Если при обращении к первой тактике объект позитивного оценивания указывается, то при обращении ко второй он уходит из поля зрения. Третья же тактика основана на использовании для положительного позиционирования издания непроверенных фактов. Последняя тактика обусловлена наличием в мужских глянцевых журналах рубрик, посвященных самым различным областям знаний, что позволяет изданию позиционировать себя как эксперта в любой области; 4) стратегия положительной характеристики адресата – позволяет глянцевому журналу позиционировать читателя исключительно с положительных сторон, нередко прибегая к характеристике негативных черт характера как позитивных. Данная стратегия реализуется благодаря трем тактикам: тактике превосходства, тактике отсылке к прецедентному имени и тактике отвода негативной критики. При обращении к первой тактике, в зависимости от гендерной ориентированности издания, авторы указывают на превосходство мужчин над женщинами или наоборот – последних над первыми. При использовании второй тактики авторы глянцевых журналов для мужчин прибегают к аргументированию представленной в издании информации путем отсылки к имени известной в современ-

124

ном обществе личности. Третья стратегия основана на отрицании негативных поступков в действиях адресатов и позволяет выставить их в положительном свете, что позволяет сблизить издание с читателем [Там же, с. 231–239]. Базовые ценности дискурса глянцевых журналов предназначены непосредственно для переориентации читателей. Авторы рассматривают решение той или иной проблемы, опираясь на субъективный взгляд на общепринятые ценности, и нередко прибегают к созданию ценностей, характерных для приверженцев «гламурного / глянцевого» образа жизни, диктуемого изданиями данного типа [Там же, с. 239–240]. Исходя из цели дискурса глянцевых журналов, можно вывести его основную функцию – формирование у реципиента желания принадлежать к «миру красивых, ухоженных, следящих за модой, пользующихся красивыми, дорогими вещами людей» [Там же, с. 241]. Дискурсивные формулы в глянцевых журналах для мужчин не являются однозначными и изменяются в зависимости от выбранного автором статьи объекта [Там же, с. 245]. Говоря о журнальном дискурсе в целом и о дискурсе глянцевых журналов для мужчин в частности, необходимо отметить, что его основой является жанровая оппозиция. В статье «Рекламная и нарративная составляющие журнального дискурса» О.А. Сим пишет, что «журнальный дискурс представляет собой совокупный объем информации прагматической направленности, который заключен в рамки выпуска журнала». При этом исследователь выделяет две составляющие данного феномена – журнальные тексты (нарративная составляющая) и поликодовые рекламные тексты (рекламная составляющая) [Сим, 2009, с. 158]. Актуальность применения лингвориторического подхода обусловлена целью дискурса мужских глянцевых журналов. Для успешного внедрения в сознание реципиента идеалов, норм и ценностей, присущих образу жизни, диктуемому дискурсом изданий данного типа, важную роль играет риторика, так как именно она «определяет эффективность воздействия или взаимодействия» [Варзонин, 2001, с. 102]. Кроме того, учитывая тот факт, что любой дискурс является связным текстом, сугубо лингвистический анализ недостаточен. Таким образом, наиболее полный анализ дискурса глянцевых изданий для мужчин, учитывая все его особенности, может быть проведен лишь путем применения подхода, образовавшегося на пересечении лингвистики и риторики, который был предложен А.А. Ворожбитовой и известен как лингвориторический. Библиография Ангелова Е.А. Журнал «MAXIM» на рынке российских мужских журналов. – 2009. – URL: http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tguwww.woa/wa/Main?textid=2451&.

125

Вильдарова К. Хозяева мужского досуга. Обзор мужских глянцевых журналов. – 2007. – URL: http://www.gipp.ru/print.php?id=16853. Ворожбитова А.А. Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Монография. – Сочи, 2000. Карасик В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. – М., 2004. Ляхович С.Ю., Михалёва О.Л. Стратегия на повышение как системообразующий признак дискурса глянцевых журналов. – 2006. – URL: http://www.ruslang.com/about/group/mikhaleva/state11/. Михалева О.Л. Дискурс объекта vs дискурс субъекта: системообразующие принаки. – 2007. – URL: http://www.rus-lang.com/about/group/mikhaleva/state15/. Сим О.А. Рекламная и нарративная составляющие рекламного дискурса // Филология и человек. – 2009. – № 4. Слепцова А.О., Ромах О.В. Глянцевый журнал как жанр современной массовой культуры. – 2008. – URL: http://analiculturolog.ru/ru/component/k2/item/464article_47.html. Тихоненко М.Б., Михалева О.Л. Системообразующие признаки дискурса глянцевых журналов // Массовые коммуникации в эпоху глобализации: СМИ, реклама, связи с общественностью: материалы науч.-практ. конф. Иркутск, 10– 11 дек. 2007 г. – Иркутск, 2008.

ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ИЗУЧЕНИЯ ГЕНДЕРА В СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОЗНАНИИ О.В. Скулкин (г. Сочи) На современном этапе развития науки о языке значимая роль отводится направлениям, возникшим на пересечении наук – лингвистики и психологии, социологии, культурологии, когнитивистики, концептологии, политологии и т.д. В наши дни исследования в области гендерной лингвистики становятся все популярнее. Гендерная лингвистика возникла на стыке таких наук, как лингвистика и гендерология, а также она тесно связана с социологией, политологией, социо- и психолингвистикой. Данная отрасль лингвистики изучает язык и речевое поведение с применением инструментария гендерологии [Каменская, 2002, с. 15]. Как замечает А.Г. Кирова, основу гендерных исследований составляют стереотипные представления о мужских и женских качествах, речевое поведение индивидов в связи с их принадлежностью к тому или иному полу, представленность в языке категории рода, наличие гендерной асимметрии и т.д. [Кирова, 2009, с. 138]. Само понятие «гендер» трактуется «Словарем гендерных терминов» как совокупность социальных и культурных норм, которые общество предписывает выполнять людям в зависимости от их биологического пола. Данная категория конструируется обществом как социальная модель женщин и мужчин, определяющая их положение и роль в обществе и его институтах [Словарь гендерных терминов, 2002, http://www.owl.ru/gender/010.htm].

126

Данное понятие было введено в терминологию социальных наук в 70-е годы прошлого века для определения социальных, а не биологических отношений между мужчинами и женщинами [Горошко, 2003, с. 103]. Как пишет О.А. Воронина, одной из первых работ, разграничивающих понятия «пол» и «гендер» стала статья Гейл Рабин «Торговля женщинами» [Rubin, 1975]. Далее последовала статья Роды Унгер «К вопросу о переопределении понятий «пол» и «гендер»» [Rhoda, 1979], в которой предлагается термином «пол» обозначать биологический половой диморфизм. Понятие же «гендер» предлагается использовать для описания социальных, культурных и психологических аспектов, соотнесенных с характерными для мужчин и женщин чертами, нормами, стереотипами и ролями [Воронина, 2001]. Наиболее удачное разграничение этих двух терминов предложено, на наш взгляд, в работе О.В. Рябова «Матушка-Русь»: Опыт гендерного анализа поисков национальной идентичности России в отечественной и западной историософии» (М., 2001). Исследователь пишет, что «синонимом термина «гендер» является понятие социокультурного пола, где подчеркивается именно культурно-символическая составляющая данного феномена: пол состоит из биологического и социокультурного пола, в котором, в свою очередь, должны быть различаемы социальный и культурносимволический компоненты. При этом «пол» и «гендер» соотносятся между собой не как род и вид, а как целое и часть. Таким образом, о «социокультурном» и «биологическом» поле можно говорить лишь метафорически, в рамках научной модели» [Рябов, 2001, с. 11–12]. Продолжая тему разграничения этих двух понятий, ученые отмечают, что термин «пол» используется для обозначения тех анатомофизиологических особенностей людей, на основе которых человеческие существа определяются как мужчины или женщины. Пол (т.е. биологические особенности) человека, по мнению исследовательницы, считался фундаментом и первопричиной психологических и социальных различий между женщинами и мужчинами. Помимо биологических отличий между людьми существуют разделение их социальных ролей, форм деятельности, различия в поведении и эмоциональных характеристиках. Антропологи, этнографы и историки давно установили относительность представлений о «типично мужском» или «типично женском». То, что в одном обществе считается мужским занятием (поведением, чертой характера), в другом может определяться как женское. Отмечающееся в мире разнообразие социальных характеристик женщин и мужчин и принципиальное тождество биологических характеристик людей позволяют сделать вывод о том, что биологический пол не может быть объяснением различий их социальных ролей, существующих в разных обществах. Таким образом, и возникло понятие гендер, означающее совокупность социальных и культурных норм, которые общество предписывает выполнять людям в зависимости от их биологического пола [Пушкарь, 2007, с. 12–13]. Здесь важно мнение Н.Л.

127

Пушкаревой, которая определяет гендер как характеристику социального порядка, от которой невозможно отказаться [Пушкарева, 1999, с. 177]. Проанализировав труды отечественных и зарубежных исследователей, О.А. Воронина приходит к выводу, что в современной гуманитарной парадигме гендер рассматривается как: стратификационная категория; социальный конструкт; субъективность; идеологический конструкт; сеть; технология; культурная метафора [Хрестоматия к курсу «Основы гендерных исследований», 2001, с. 13]. С конца прошлого века одним из самых популярных подходов к анализу категории гендера становится теория гендера как «стратификационной переменной». Как пишет Е.И. Горошко, в основу данной теории было положено понятие «гендерной стратификации» – процесса, посредством которого гендер составляет основу социальной стратификации, а воспринятые различия между гендерами начинают быть систематически оцениваемыми и оцененными. Кроме гендера, как замечает исследовательница, такими стратификационными переменными могут выступать категории класса, расы, возраста, социального происхождения и т.д. [Горошко, 2003, с. 107]. В настоящее время процесс развития гендерных исследований в современном языкознании происходит столь стремительно, что сейчас с уверенностью можно говорить о появлении ещё одной новой отрасли отечественного языкознания – лингвистической гендерологии (или гендерной лингвистики) [Горошко, 2001, http://www.owl.ru/library/043t.htm#_edn3]. Для теоретической базы лингвистической гендерологии очень важно введение понятия «гендерная картина мира». Впервые этот термин употребил И.И. Булычев [Булычев, 2000]. Ученый считает, что данный феномен возникает в период становления человеческой общности. Далее этот термин развивает О.В. Рябов. По мнению исследователя, система гендерных отношений влияет на социальные отношения, которые, в свою очередь, предопределяют развитие общества. Картина мира коррелирует с гендерными нормами, идеалами, репрезентациями, стереотипами. Гендерная метафора участвует в оценке самых разнообразных общественных и природных явлений, оказывая на них постоянное воздействие. В определении О.В. Рябова, «гендерная картина мира – это совокупность представлений, составляющих такое видение человеком реальности, где вещи, свойства и отношения категоризуются при помощи бинарных оппозиций, стороны которых ассоциируются с мужским и женским началом» [Рябов, 2001, с. 17]. Западные исследователи выделяют три магистральных подхода к изучению категории гендера. Кратко остановимся на каждом из них. Первый подход сводится к трактовке исключительно социальной природы языка женщин и мужчин и нацелен на выявление тех языковых различий, которые можно объяснить особенностями перераспределения социальной власти в обществе. При этом «мужской» или «женский» язык определяется как некая функциональная производная от основного языка, ис-

128

пользуемая в тех случаях, когда партнеры по речи находятся на разных ступенях социальной иерархии. Второй – социопсихолингвистический – подход научно редуцирует «женский» и «мужской» язык до особенностей языкового поведения полов. Для ученых, работающих в данном направлении, статистические показатели или определение средних параметров имеют основополагающую значимость и составляют каркас для построения психолингвистических теорий мужского и женского типов речевого поведения. Представители третьего направления в целом делают упор на когнитивном аспекте различий в языковом поведении полов. Для них оказывается более значимым не только определение частотности различий и оперирование её показателями, но и создание целостных лингвистических моделей когнитивных оснований языковых категории [Колосова, 1996]. В свою очередь, Е.И. Горошко замечает, что в современной научной парадигме все три подхода считаются взаимодополняющими и лишь в своей совокупности они обладают объяснительной силой [Горошко, 2001]. В российском языкознании также присутствуют три магистральные модели, которые в своей работе рассматривает О.А. Воронина. Первую модель представляет собой теория социального конструирования гендера. В рамках данной теории категория гендера понимается как организованная модель социальных отношений между мужчинами и женщинами, которая определяет их социальные отношения в основных институтах общества. Этот подход базируется на двух предпосылках. Вопервых, считается, что гендер конструируется посредством социализации, разделения труда, системой гендерных ролей и т.д. Во-вторых, он конструируется как самими людьми на уровне их сознания (т.е. гендерной идентификации), так и принятия заданных норм и ролей и соответственного «подстраивания» под эти нормы и роли. Гендер является мощным средством, который производит, воспроизводит и легитимирует выборы и границы, предписанные категорией половой принадлежности человека. Второй моделью является теория, рассматривающая гендер как стратификационную категорию. Согласно данной теории, под гендерной стратификацией понимается процесс, посредством которого гендер становится основой социальной стратификации, а воспринимаемые гендерные различия становятся систематически оцениваемыми. Наряду с гендером, такими стратификационными категориями выступают класс, раса, возраст и т.д. При этом считается, что гендер является комплексным процессом или технологией, которая, определяя субъект как мужской или женский в процессе нормирования, пересекается с другими нормативными переменными, например, такими, как раса и класс. В ходе этого процесса воссоздается и перераспределяется система власти и подчинения. Полагают, что гендерные технологии – это дискурсивные механизмы, которые задают и регламентируют формы и стадии становления гендера. Гендерные техно-

129

логии демонстрируют, как оформляется гендер и как пол становится идеологическим продуктом. Последней моделью является теория, согласно которой под гендером понимается сложный социокультурный процесс конструирования обществом различий мужских и женских ролей, поведения, ментальных и эмоциональных характеристик. При этом мужское и женское на онтологическом и гносеологическом уровнях существуют как элементы культурносимволического ряда, при котором маскулинное автоматически маркируется как приоритетное и доминирующее, а феминное – как вторичное и подчиненное. О.А. Воронина говорит также и ещё об одном подходе в отечественных социальных науках, определяя его как псевдогендерный, когда происходит подмена понятий пол и гендер, а также когда гендер воспринимается как социополовая роль. Этот подход, по мнению ученой, является модификацией идей традиционной социологии пола или биодетерминизма – различия между мужским и женским воспринимаются как некая данность без анализа причин и смыслов этой разницы [Воронина, 2001]. Анализируя методологию исследования гендера в языковедении, А.В. Кирилина к общенаучным принципам относит ряд следующих положений: – гендер является общенаучной категорией и принципы гендерного подхода применимы к любой из частных наук, однако они должны реализовываться с учетом особенностей и при посредстве методов данного научного направления; – гендер является продуктом развития культуры и социума. Он институционализован и ритуализован, а следовательно, релятивен и конвенционален; – гендер, будучи конструкцией, изменчив и динамичен во времени [Кириллина, 2003]. Лингвистические принципы анализа гендера А.В. Кирилина сводит к следующим положениям: – Гендер манифестируется в языке и является параметром переменной интенсивности, т.е. фактором, проявляющимся с неодинаковой интенсивностью вплоть до полного исчезновения в ряде коммуникативных ситуаций. – Культурно-символический характер гендера обуславливает появление гендерной метафоры, которая функционирует подобно любым другим метафорам. – Исследованию гендерного аспекта языковых элементов должен предшествовать их анализ как единиц языка. – Для изучения гендера в лингвистике должны применяться лингвистические методы. – В качестве метаподхода в гендерных исследованиях применяется деконструкция, т.е. особая стратегия отношения к тексту, которая включает в себя одновременно и его деконструкцию и его реконструкцию, при кото-

130

рой всякая интерпретация текста, допускающая идею внеположенности исследователя по отношению к тексту, признается несостоятельной [Там же]. Проведя более подробный и системный анализ проблем лингвистической гендерологии, А.В. Кирилина выделяет шесть основных направлений, которые могут быть дифференцированы как концептуально, так и с позиции методологии и характера изучаемого материала: 1) социолингвистические гендерные исследования; 2) феминистская лингвистика; 3) собственно гендерные исследования, изучающие языковое поведение обоих полов; 4) исследования маскулинности (самое молодое направление, возникшее в конце ХХ в.); 5) психолингвистические исследования. В рамках данного направления проводятся работы в области нейролингвистики, изучения онтогенеза речи. Здесь же следует упомянуть и биодетерминистское направление, исследующее когнитивные особенности и различия между мужчинами и женщинами и их проявления в речи; 6) кросскультурные, лингвокультурологические исследования, включающие гипотезу гендерных субкультур [Кириллина, 1999, с. 124]. Как упоминалось выше, исследования маскулинности являются самым молодым направлением, а следовательно, самым актуальным. Маскулинность, или мужественность, определяется Словарем гендерных терминов как «комплекс аттитюдов, характеристик поведения, возможностей и ожиданий, детерминирующих социальную практику той или иной группы, объединенной по признаку пола. Другими словами, маскулинность – это то, что добавлено к анатомии для получения мужской гендерной роли» [Словарь гендерных терминов, 2002, http://www.owl.ru/gender/197.htm]. Ш. Берд в статье «Теоретизируя маскулинности: современные тенденции в социальных науках» дает более точное понятие маскулинности, определяя ее как «понятие, обозначающее социально сконструированные ожидания, касающиеся поведения, представлений, переживаний, стиля социального взаимодействия, соответствующего мужчинам, представленные в определенной культуре и субкультуре в определенное время» [Берд, 2006, с. 6]. Здесь же исследователь замечает, что, несмотря на то, «что понимание маскулинности является социально конструируемым, исторически и культурно специфичным», многие исследователи по-прежнему продолжают рассматривать его как «определенный набор личностных характеристик, поведения и представлений, включающих физическую силу, напористость, эмоциональную сдержанность, соревновательность, а также убеждение в том, что мужчины более подходят для позиций, связанных с управлением и принятием решений» [Там же]. Данная позиция, по мнению исследователя, является заведомо ложной.

131

Одной из наиболее известных является теория гегемонной маскулинности, выдвинутая австралийским социологом Р. Коннелом (2001), хотя, как замечает в статье «Гегемонная маскулинность как фактор мужского (не)здоровья» И.С. Кон, в любом мужском сообществе существует не один, а несколько типов маскулинности, на вершине этой иерархии обычно стоит тип личности, для которой характерны утверждение мужской власти над женщинами и подчиненными мужчинами, культ физической силы, склонность к насилию, эмоциональная невыразительность и высокая соревновательность [Кон, 2008, http://www.archipelag.ru/authors/Kon/? library=2730]. И.Н. Тартаковская в статье «Гендерная теоретика как теория практик: подход Роберта Коннела» описывает гегемонную маскулинность не как свойство конкретного мужчины, а как определенный социокультурный нормативный канон, на который ориентируются мужчины и мальчики, даже если ему не соответствуют их собственные свойства. Выработка или успешная симуляция черт гегемонной маскулинности могут обеспечить социальный успех мужчины, но в тоже время приводят к повышенным рискам, в том числе для здоровья индивида. Так, мужчина, последовательно отрицающий симптомы болезни или боль, может создать себе имидж смелого и мужественного человека, но одновременно рискует превратить свои недомогания в хроническую болезнь. Согласно исследователю, теория гегемонной маскулинности широко применяется и находит эмпирическое подтверждение в гендерных исследованиях, антропологии и социальной педагогике [Тартаковская, 2007]. Современная глобализация охватывает все сферы жизни общества и на данном этапе, как пишет И.Н. Тартаковская в статье «Маскулинность и глобальный гендерный порядок», правомерно говорить о «глобальной маскулинности», которая на самом деле представляет собой гегемонную маскулинность североатлантического типа. Хороший пример данного феномена, по мнению ученого, «являет собой персонал транснациональных корпораций и финансовых организаций, обслуживающих международную торговлю. Требования карьеры в международном бизнесе накладывают значительные ограничения на приватную жизнь. Почти все топ-менеджеры в таких организациях – мужчины, и режим их работы практически навязывает их женам роль домохозяйки, потому что карьера в международной компании очень часто связана с перемещениями из страны в страну. Организационная культура предполагает не только неограниченный по протяженности рабочий день, но и специфические формы проведения досуга в виде обязательных для посещения корпоративных праздников, совместных поездок и прочих форм укрепления «трудовой солидарности» и «командного духа» персонала» [Тартаковская, 2006, с. 277–278]. Кроме того, важную роль в глобализации гендера в целом и маскулинности в частности играет развитие средств масс-медиа, которые «обеспечивают циркуляцию стереотипизированных гендерных образов, наиболее приспособленных к

132

требованиям рынка». Но наибольшую роль играет длительный в историческом плане процесс – экспорт институтов, которые «не только предлагают свои гендерные режимы и свои определения фемининности и маскулинности – они создают условия для специальных видов социальных практик и задают их паттерны», которые во многом определяют речевое поведение индивида [Там же, с. 279]. В ходе анализа работ Б. Коннела, А.В. Кириллина приходит к выводу, что исследуя лингвистический материал на предмет обнаружения культурной специфики доминирующей маскулинности, наука может в качестве результата получить, скорее, реконструкцию гендера на основании данных языка [Кириллина, 1999, с. 35]. В заключение мы хотим перечислить ряд особенностей, которые, согласно статье А.В. Кириллиной и М.В. Томской «Лингвистические гендерные исследования», свойственны мужской письменной речи: – использование армейского и тюремного жаргона; – частое употребление вводных слов, особенно имеющих значение констатации: очевидно, несомненно, конечно; – употребление большого количества абстрактных существительных; – употребление при передаче эмоционального состояния или оценки предмета или явления слов с наименьшей эмоциональной индексацией; однообразие лексических приемов при передаче эмоций; – сочетания официально и эмоционально маркированной лексики при обращении к родным и близким людям; – использование газетно-публицистических клише; – употребление нецензурных слов как вводных и однообразие используемых нецензурных слов, а также преобладание нецензурных инвектив и конструкций, обозначающих действия и процессы, а также преобладание глаголов активного залога и переходных; – несоответствие знаков препинания эмоциональному накалу речи [Кириллина, Томская, 2005, http://www.strana-oz.ru/?article=1038&numid=23]. Подводя итоги, правомерно отметить, что лингвистические исследования имеют дело с уровнем языковых операций, а при работе с дискурсом, который представляет собой связный текст, необходимо принимать во внимание риторические закономерности, действующие в его рамках. Таким образом, для проведения наиболее полного анализа любого типа дискурса необходимо обращение к новому языковедческому направлению – гендерной лингвориторике или лингвориторической гендерологии. Библиография Берд Ш. Теоретизируя маскулинности: современные тенденции в социальных науках // Гендерные исследования. – Харьков, 2006. – № 14. Булычев И.И. Гендерная картина мира (к постановке проблемы) // Женщина в российском обществе. 2000. – № 3. – URL: http://ivanovo.ac.ru/win1251/jornal/jornal3/bul.htm.

133

Воронина О.А. Теоретико-методологические основы гендерных исследований // Теория и методология гендерных исследований. Курс лекций / Под. общ. ред. О.А. Ворониной. – М., 2001. Горошко Е.И. Гендерная проблематика в языкознании. – 2001. – URL: http://www.owl.ru/library/043t.htm#_edn3. Горошко Е.И. Языковое сознание: гендерная парадигма: монография. – М.; Харьков, 2003. Каменская О.Л. Гендергетика – наука будущего // Гендер как интрига познания. Пилотный выпуск. – М., 2002. Кирилина А.В. Исследование гендера в лингвистических научных дисциплинах // Гендерные образование в системе высшей и средней школы: состояние и перспективы: Матер. междунар. науч. конф., Иваново, 24–25 июня 2003 г. – Иваново, 2003. Кирилина А.В. Гендер: лингвистические аспекты. – М., 1999. Кириллина А.В., Томская М.В. Лингвистические гендерные исследования // Отечественные записки. – 2005. – № 2 (22). – URL: http://www.stranaoz.ru/?article=1038&numid=23. Кирова А.Г. Развитие гендерных исследований в лингвистике // Вестник ТГПУ. – Томск, 2009. Колосова О.Н. Когнитивные основания языковых категорий (На материале современного английского языка). Дисс. ... д-ра филол. наук. – М., 1996. Кон И.С. Гегемонная маскулинность как фактор мужского (не)здоровья. – 2008. – URL: http://www.archipelag.ru/authors/Kon/?library=2730 Пушкарева Н.Л. Гендерные исследования и исторические науки // Гендерные исследования. – Харьков, 1999. – № 3. Пушкарь Г.А. Типология и поэтика женской прозы: гендерный аспект (на материале рассказов Т. Толстой, Л. Петрушевской, Л. Улицкой). Дисс. … канд. филол. наук. – Ставрополь, 2007. Рябов О.В. «Матушка-Русь»: Опыт гендерного анализа поисков национальной идентичности России в отечественной и западной историософии. – М., 2001. Словарь гендерных терминов. – 2002. – URL: http://www.owl.ru/gender/. Тартаковская И.Н. Гендерная теоретика как теория практик: подход Роберта Коннела // Российский гендерный порядок: социологический подход. Коллективная монография. Отв. редакторы Е. Здравомыслова и А. Темкина. – СПб., 2007. Тартаковская И.Н. Маскулинность и глобальный гендерный порядок // Гендер как инструмент познания и преобразования общества. Материалы Международной конференции «Гендерные исследования: люди и темы, которые объединяют общество», Москва, 4–5 апреля 2005 г. / Ред.-сост. Е.А. Баллаева, О.А. Воронина, Л.Г. Лунякова. – М., 2006. Хрестоматия к курсу «Основы гендерных исследований». – М., 2001. Rhoda, U. Toward a redefinition of sex and gender. American Psychologist. – 1979. – № 34. Rubin, G. The Traffic in women: notes on the “Political economy of sex.” In R. Reiter (ed.) Towards anthropology of women. – New-York – London, 1975.

134

СТРАТЕГИИ И ТАКТИКИ АГИТАЦИОННОГО ТЕКСТА (НА ПРИМЕРЕ РЕГИОНАЛЬНЫХ СМИ) Е.В. Столярова (г. Архангельск) Проблема воздействия на сознание и эмоции давно является предметом исследования лингвистов, философов, социологов и других ученых. В XXI веке вопрос изучения факторов, оказывающих влияние на решение и выбор, приобрел особую значимость. Человек ежедневно впускает в свое сознание «чужое» слово, которое изменяет его жизненные установки, корректирует систему ценностей. Неоспорим тот факт, что политическая реклама является неотъемлемой частью политической жизни народа. Наибольшую весомость политическая реклама приобретает в предвыборный период. Именно в это время появляется множество рекламных, агитационных текстов, многие из которых, к сожалению, оставляют желать лучшего, ибо их создатели не имеют ни малейшего представления не только о способах речевого воздействия, но и о речевых стратегия и тактиках, использующихся в агитационном тексте СМИ и непосредственно в предвыборной кампании кандидата. А между тем, правильно созданный агиттекст выполняет главную функцию – влияет на сознание и поведение избирателей во время выборов. Агитационный предвыборный текст занимает особое место в системе политических текстов. Существуют различные классификации, в которых авторы квалифицируют агитационный текст как тип газетнопублицистического текста [Солганик, 1980; Розенталь, 2001; Валгина, 2003; Крылова, 2006]. К.А. Филиппов говорит об особом политикоагитационном подстиле, выделяя его наряду с политико-идеологическим и газетным стилями. Текст предвыборной агитации как форма массовой политической коммуникации вполне может претендовать на особый коммуникативностилистический статус ввиду очевидности его функционально-стилевого единства и своеобразия. В нем для реализации глобальной коммуникативной интенции мобилизованы те тщательно отобранные и определенным образом организованные языковые и внеязыковые средства, которые, в конечном счете, окажут воздействие на эмоции / разум / подсознание избирателя и подтолкнут его к реальным действиям. По наблюдению исследователя политических текстов А.П. Чудинова, «содержательный признак таких текстов – это отражение в них деятельности партий, общественных и государственных лидеров и активистов, направленной на развитие (в широком смысле) социальной и экономической структуры общества. Для политического текста характерна прямая или косвенная ориентированность на вопросы распределения и использования политической власти, на поддержку каких-либо политических сил

135

или на борьбу с ними. Целевой признак текста политического характера – это его предназначенность для воздействия на политическую ситуацию при помощи пропаганды определенных идей, эмоционального воздействия на граждан страны и побуждения их к политическим действиям» [Чудинов, 2006]. Таким образом, мы можем говорить о том, что предвыборный агитационный текст – это функциональная разновидность политического текста как особого типа текста массовой коммуникации, главной функцией которого является манипулятивное воздействие на адресата с целью побуждения к направленному волеизъявлению. Это предопределяет своеобразие концептуальной и вербальной оформленности речевого произведения, обусловленной осознанной необходимостью целенаправленного коммуникативного планирования для достижения агитационного эффекта. Единицами коммуникативного планирования выступают речевые стратегии и тактики. Стратегию выбирают в зависимости от поставленной цели и существующей ситуации. Например, цель предвыборной кампании для любого кандидата – добиться поддержки избирателей. Опыт показывает, что для этого используется либо стратегия восхваления деловых и моральных качеств «своего» кандидата, преимуществ его идеологии, либо стратегия дискредитации в глазах избирателей других кандидатов и выдвинувших их партий. В первом случае будут акцентироваться благоприятные перспективы прихода к власти «правильных» кандидатов, а во втором – избирателей будут пугать тяжелыми последствиями «неправильного» выбора. Стратегический план может быть ориентирован на преимущественно рациональное воздействие, на обращение к чувствам избирателей или на гармоничное сочетание рациональных и эмоциональных аргументов. Коммуникативная тактика – это конкретные способы реализации стратегии. Для реализации одной стратегии могут быть использованы самые разные тактики. Например, стратегия дискредитации кандидата может быть реализована при помощи тактики предсказания печальных последствий, к которым может привести избрание данного кандидата, в оскорблении кандидата, в высмеянии его идеалов, в демонстрации негативных личных качеств кандидата (лживость, жадность, непоследовательность, некомпетентность, необразованность, несамостоятельность и др.), в нелестных для кандидата отзывах о его лидерских качествах и пр. Для реализации коммуникативной тактики используются конкретные коммуникативные приемы (коммуникативные ходы). Например, оскорбление может проявляться в распространении слухов, в навешивании ярлыков, в лжеэтимологическом анализе его фамилии, в использовании специфических метафорических обозначений, в специфических сопоставлениях и др. Сообразно со спецификой ситуации выборов можно выделить базовое коммуникативное намерение политика – избрание его на предполагаемый

136

пост. Существуют две генеральные стратегии, определяющие речевое поведение: 1) стратегия формирования положительного образа, раскрывающаяся в кооперативных тактиках; 2) стратегия дискредитации, при условии, когда кандидат решил бороться за реальную власть, применяя конфронтационные тактики. В связи с тем, что агитационный текст выполняет различные прагматические задачи инициатора коммуникации, в нем могут одновременно сосуществовать несколько речевых тактик. Существует инвариантная коммуникативная структура агитационного текста, представляющая собой набор определенных стратегий и тактик, задействованных коммуникаторами в тот или иной период предвыборной кампании (начальная стадия, развитие действия, кульминация) для наиболее эффективного воздействия на аудиторию. Совокупность и очередность тактических ходов в рамках избранных тактик, а также выбор самих тактик и стратегий для выполнения определенных коммуникативных задач определяются конкретной ситуацией. Наиболее употребительными для агитационного текста являются стратегия формирования положительного образа и реализующая ее тактика позиционирования, которая представляет собой квинтэссенцию агиттекстов: обозначение собственной позиции в отношении тех или иных вопросов – это то главное, без чего кандидат может не состояться как кандидат. По сути, значимость проблемы, поднимаемой претендентом, и возможность ее разрешения в пользу избирателей – основной ориентир электората при выборе. Если же кандидат отличается повышенной известностью и не имеет негативного «антиобраза», могут отсутствовать тактика презентации и тактика компенсации антиобраза, являющиеся своего рода ответом на негативную информацию о кандидате. Тактика расширения положительного образа также является необязательной, однако часто используется кандидатами для налаживания эмоционального контакта с избирателями: посредством актуализации внеполитического контекста или включения в агиттекст анекдотов, загадок от своего имени претендент показывает, что он «свой», что «ничто человеческое ему не чуждо». Стратегия дискредитации и реализующие ее тактики обычно применяются в период наивысшего накала предвыборной борьбы, поскольку их задача – склонить колеблющуюся чашу весов предпочтений аудитории в определенную сторону. Наименьшей употребительностью характеризуется тактика оскорбления вследствие имеющихся морально-этических, а также юридических ограничений, связанных с активным использованием инвективной и жаргонной лексики для ее реализации. Примерно одинаковый количественный показатель присутствия в агитационном тексте у тактик обвинения и развенчания положительного образа. Специфической чертой большинства речевых тактик и ходов является амбивалентность. Это означает, что отнесение их к «конфронтационным» и «кооперативным» в известной мере условно. Поскольку предвыборная

137

агитация изначально построена на семантической оппозиции «свои» – «чужие», то определение «своих» подспудно или открыто будет маркировать «чужих», и наоборот. Это свойство лишний раз подчеркивает прагматическую суть агитационного текста. Рассмотрим несколько примеров агитационных предвыборных текстов, в которых представлены типичные тактические ходы, реализующие речевые тактики, их когнитивные и стилистические маркеры. Агитационный текст кандидата в депутаты Архангельского областного собрания Александра Шашурина «Верим в свой край. Выбираем лучших» представлен стратегией формирования положительного образа, которая реализована тактикой расширения положительного образа. Данная тактика выбрана не случайно – избиратель давно знаком с кандидатурой объекта (Шашурин продолжительное время был мэром г. Котлас, затем дважды выбирался депутатом в областное собрание), но, для того чтобы информация несла о кандидате что-либо новое, применяется еще частная тактика «привлечение дополнительной информации познавательного характера, т.е. автор вносит в текст познавательные сведения о кандидате. Уже на уровне заголовка (который является и лозунгом) наблюдается стремление имиджмейкера (коммуникатора) привлечь читателя, выделить кандидата из общей массы. В словах «выбираем лучших» почти не завуалирована коммуникативная цель – показать кандидата действительно лучшим. Дополняя его образ разнообразными, многогранными сведениями, выполняется главная суть выбранной тактики – показать претендента в неофициальной обстановке, максимально приблизить его к народу, вызвать симпатию у аудитории. То есть, в данном тексте используется тактический ход «актуализация внеполитического контекста». Так, Шашурин рассказывает о семье, о мечте, о жене, о близких, об увлечениях и так далее: Два последних года вообще примечательны для нашей семьи. Сын женился, появился внук. Замечательно, что первым родился именно мальчишка. Зовут его так же, как и меня… Жена – моя опора в жизни, надежный тыл, спокойная, уравновешенная. А я эмоциональный такой, взрывной… Принимаю все близко к сердцу… <…>. Об увлечениях: Охота, рыбалка и еще книги. Последнее время читал Бориса Акунина, слежу за его новинками. Чтение – определенный образ жизни, без книг не могу. Зайдите ко мне в гости – всегда на столе лежат две книги, без них никуда – ни в командировку, ни на отдых… [Двинская правда, № 25–26, 13 февраля 2009 г.]. Кстати, этот тактический ход хорош еще и тем, что избиратель, сравнивая себя с кандидатом, может найти одинаковые увлечения – например, общая любовь к творчеству Бориса Акунина. Это еще больше приблизит претендента к его избирателю.

138

Агитационный текст депутата Областного Собрания от партии ЛДПР «Один среди «медведей»» представлен стратегией формирования положительного образа, которая реализована тактикой компенсации антиобраза («реабилитация»). Недружественные по отношению к ЛДПР члены местной избирательной комиссии пустили по Коряжме молву о том, что по городу баллотируется «чужой», «злой и страшный жириновец Лукин». <…> Да, действительно я не живу в Коряжме. Но это не является аргументом, поскольку я знаю этот город и его проблемы. <…> с Коряжмой у меня связаны самые светлые воспоминания детства… [Листовка ЛДПР «Не врём и не боимся», февраль 2009 г.]. Кандидат находит выход реабилитировать свое отсутствие в Коряжме – городе, по которому он баллотируется и, в оправдание себе, описывает свои воспоминания детства об этом городе: Помню, что именно в коряжемском кинотеатре «Аврора» я впервые посмотрел индийский блокбастер «Танцор диско»… Это было наивно и вместе с тем здорово. Это было счастливое время [Там же]. Достаточно нелепо, глядя на фото взрослого мужчины, который уже не один год является депутатом областного собрания и директором Архангельского городского культурного центра, читать вместо существенных аргументов в свою пользу (реального создания положительного образа претендента) какие-то размытые мальчишеские воспоминания о городе, в котором он «вместе с друзьями покупал сладкие батончики «Караван». Но в этом и заключается тактический ход кандидата («оправдание») – он оправдывается, полагая, что этому будет достаточно для того, чтобы аудитория отдала за него большее количество голосов. Рассмотрим еще один пример – агитационный текст партии ЛДПР «Обращение депутата Черненко: «В партии, прежде всего, важны люди!». Стратегия формирования положительного образа реализуется в нем тактикой позиционирования кандидата с помощью тактического хода «обращение». Я баллотируюсь в областные депутаты по избирательному округу № 4 от ЛДПР. И я уверен, что многие из вас меня уже знают. Я всегда жил в этом округе, всегда старался работать на его благо. И делаю это до сих пор. В марте 2006 года вы доверили мне представление интересов… [Наш округ – Майская горка, вып. 1, февраль 2009 г.]. В данном агиттексте снова на первом месте находится «общность» адресатов, территориальная направленность. Кандидат позиционируется как представитель «своих». Претендент обращается к избирателям, ведет диалог, что еще раз подтверждает его стремление быть с народом на одном уровне, и, в конечном счете, получить голоса аудитории в свою пользу.

139

Для еще большего укрепления положительного образа, авторсоставитель агиттекста использует авторитет кандидата (наработанный многими годами) для продвижения им коллег по политическим взглядам: Алексея Ряхина я знаю давно и могу за него поручиться. <…> уравновешенный, всегда знает, что делает, видит цель и умеет ее добиваться… [Там же]. Целеустановка коммуникатора – позиционирование претендента как союзника избирателя, как собирательную силу, представленную такими же людьми, вписывание в категорию «свои». Следующий пример – агитационный текст «Мама, а что, наш губернатор – хам?..». Здесь уже по заголовку можно догадаться, что материал опубликован в рамках предвыборной кампании ЛДПР. В тексте приводится семь эпизодов поездки губернатора Архангельской области Михальчука по Вельскому району, а точнее – те «перлы», которые выдавал там «невоспитанный начальник». Когда одна из сотрудниц бюджетного учреждения обратилась к Илье Филипповичу с какой-то просьбой, а заодно посетовала на нелегкую жизнь, тот ее резко оборвал: «Что-то я не замечаю, что вы бедствуете… Вон какие все расфуфыренные!» Бедная женщина не смогла сдержать слез. <…> И самый скандальный… Кандидат на должность главы района Алексей Ефипов (ЛДПР) задал губернатору вопрос, касающийся кандидата от «Единой России» – вопрос конкретный и понятный, хоть и неприятный для губернатора. Михальчуку, похоже, кровь ударила в голову. Он неожиданно вспылил и перешел на брань в стиле: «Сам дурак!» Забыв о существе заданного вопроса, Илья Филиппович зачем-то обрушился на члена ЛДПР, заявив (ни к селу ни к городу): «С вами-то уж я точно работать не буду!». Это вызвало бурю возмущения, шум и гам в зале. Гордым вельчанам абсолютно безразлично, кого архангельский начальник хотел бы видеть главой нашего района. Слава Богу, что по закону глав муниципальных образований выбирают, а не назначают заезжие толстяки [Вельск-инфо, 28 января 2009 г.]. Стратегия дискредитации данного агитационного текста реализуется тактикой развенчания при помощи частной речевой тактики «развенчание личных качеств». Здесь демонстрируется «человеческая» несостоятельность кандидата, личные качества которого заслуживают осуждения. В данном агитационном тексте реализуются два тактических хода: «эмоциональная провокация» и «разоблачение». Цель коммуникатора очевидна – во-первых, указать на бессердечность кандидата, развенчав таким образом его претензии на безупречно положительный образ (в данном случае – не только кандидата, то есть губернатора Михальчука, но и партии, членом которой он является – «Единой Рос-

140

сии»). Во-вторых, показать, что «такой человек» не имеет морального права руководить областью. Что касается тактического хода «разоблачение», в данном агиттексте обнародуется информация, претендующая на статус «сенсации». Целеустановка – развенчание позитивного образа претендента посредством предъявления компрометирующей его информации. Губернатор так «успешно» съездил в Вельский район, что «его поездку в Вельске обсуждают до сих пор» [Там же]. Приведенные нами примеры еще раз показывают, что репрезентация речевых стратегий и тактик в агитационном тексте определяется его интенциональной спецификой. Именно усвоение адресатом системы оценок, введенных в текст автором-составителем, производит необходимый эффект, побуждает электорат к действию (или сознательному бездействию). Выбор типа коммуникативного планирования в тот или иной период избирательной кампании (начальная стадия, развитие действия, кульминация) обусловлен стандартным набором интенций предвыборной агитации (необходимостью презентации кандидата, его позиционирования, нейтрализации предубеждений электората, реакции на действия противника, дискредитации оппонента), а также актуальной социально-политической ситуацией, конкретной ситуацией речевого общения, характером аудитории. Таким образом, агиттекст является потенциально конфликтным образованием в силу своей прагматической специфики. Для успешности предвыборной коммуникации необходимо учитывать все возможные последствия коммуникативных неудач и «языковых злоупотреблений», поскольку последствия таких конфликтов могут быть самыми печальными: от недостижения коммуникативной цели агитации (невыбора кандидата на должность и пр.) до возбуждения уголовного дела. Библиография Алтунян А.Г. От Булгарина до Жириновского: идейно-стилистический анализ политических текстов. – М., 1999. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. – М., 1999. Баранов А.Н. Введение в прикладную лингвистику. – М., 2003. Воробьева О.И. Политический язык: семантика, таксономия, функции. – М., 2002. Власов П.Н. Лингво-когнитивные параметры тоталитарного дискурса. – Самара, 2002. Засурский Н., Вартанова Е.Л., Засурский И.И. Средства массовой информации постсоветской России. Учебное пособие. – М., 2002. Иссерс О.С. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи. – М., 2002. Кашкин В.Б. Введение в теорию коммуникации. – Воронеж, 2000. Костомаров В.Г. Русский язык на газетной полосе. Некоторые особенности языка современной газетной публицистики. – М., 1971. Остин Дж. Слово как действие // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. Теория речевых актов. – М., 1986.

141

Паршин П.Б. Речевое воздействие: основные сферы и разновидности // Рекламный текст: семиотика и лингвистика. – М., 2000. Солганик Г.Я. Лексика газеты. – М., 1981. Труфанова И.В. О разграничении понятий «речевой акт», «речевой жанр», «речевая стратегия», «речевая тактика» // Филологические науки. – 2001. Чудинов А.П. Политическая лингвистика. Учебное пособие. – М., 2006.

К ПРОБЛЕМЕ СТРУКТУРАЦИИ КУЛЬТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА Т.Ю. Тамерьян (г. Владикавказ) Любая этнокультура включает в себя разносистемные коды. Код культур есть «сетка», которую она «набрасывает» на окружающий мир, членит, категоризует, структурирует и оценивает его [Красных, 2003, с. 297]. Совокупность всех национальных культурных кодов образуют национальный социолингвокультурный код. Каждый код специфичен по сравнению с аналогичным кодом другой национальной культуры. Представители разных лингвокультурных сообществ не только используют различные коды, но и обладают национально детермированными особенностями кодирования и дешифровки. Тот или иной тип культуры представляет собой сознание, почти полностью редуцированное к подсознанию – такие представления, по мнению В.П. Зинченко, являются не только фактом культуры, но и фактом развития [Зинченко, 1991, с. 18–19]. Различные формулы представления социокультурного пространства выступают в сознании человека трансформированными в определенные взгляды, нормы, стандарты поведения, т.е. образуют компоненты его мировоззрения, мировосприятия, мироосмысления и кодирования результатов познавательной деятельности человека; отражаются в грамматике языка, в схемах непосредственного речевого общения и других языковых средствах, реализующих культурные и мировоззренческие интенции той или иной социальной группы, класса, нации, культуры. Этнокультурная специфика сознания обуславливает детерминированность языкового сознания культурой этноса. Отечественная психолингвистика в русле психологической теории деятельности исходит из того, что источник национально-специфического следует искать во внешней деятельности – действиях, которые зависят от природных и социальных условий и совершаются определенным способом, а также артефактах. Каждый тип культуры вырабатывает свой символический язык и свой «образ мира». Единицами «языка культуры могут быть не только вербаль-

142

ные символы, но и знаки другой природы – предметы, действия, изображения и т.п., чьи символические значения могут быть тождественными семантике вербальных элементов, а могут создавать с ними сложное синкретическое слое <...>. Иначе говоря, слова обыденного языка получают в языке культуры особые символические значения (культурную семантику), которые надстраиваются над всеми прочими уровнями значения: собственно лексическим, лексическими коннотациями, экстралингвистическими (энциклопедическими) коннотациями» [Толстой, 1995, с. 291]. Различия во внешних и внутренних проявлениях, наблюдаемые даже по отношению к одним и тем же предметам и явлениям в разных культурах, определяются особенностями географической среды (привычным ландшафтом и системой хозяйства), культурной традицией (совокупностью форм человеческой искусственной деятельности), а также этническим окружением (взаимоотношениями с другими членами коллектива). Л.Н. Гумилев указывал, что именно эти факторы формируют стереотипы поведения этноса, отличающие один этнос от другого [Гумилев, 1994, с. 43]. Г.Д. Гачев полагает, что несмотря на тот факт, что в ходе мировой истории, особенно в XX в., все народы сблизились и стали унифицироваться в быту и в мышлении, тем не менее в своем ядре каждый народ остается самим собой до тех пор, пока сохраняется климат, пейзаж, национальная пища, этнический тип, язык и т.д. Именно эти факторы подпитывают и воспроизводят национальную субстанцию, особый склад жизни и мысли, способствуя формированию специфического образа мира в каждом народе [Гачев, 1998]. В силу того, что ментальные репрезентации, связанные с самой реальностью, а не с ее моделями, могут быть представлены в том числе и лингвистически (т.е. в виде языковых репрезентаций), когнитивные модели формируются одновременно двумя способами репрезентации – символьным и вербально-образным. Поскольку когнитивные аспекты языка подразумевают концептуальную организацию знаний в процессах понимания и построения языковых сообщений, то исследование этнического сознания в его языковой форме дает возможность раскрыть особенности образа мира, присущего представителям того или иного этноса. В.В. Красных представляет содержание сознания, составляющее национально-специфический компонент коммуникации, как систему ментефактов [Красных, 2002, с. 36–40]. На первом уровне на шкале «информативность ↔ образность» выделяются «знания – концепты – представления». Знания – это «информационные», «содержательные» единицы, совокупность которых представляет собой определенным образом структурированную и иерархизованную систему. Знания могут быть национально нейтральными, принадлежащими к культурно значимому ядру. Знание национально-специфических прототипов общих для большинства языков концептов – это составная часть когнитивной базы любого со-

143

циума, объединенного общим языковым сознанием [Конилов, 2003, с. 162]. Прототип – это идеальная мыслительная репрезентацая какого-либо концепта, он содержит инвариант понятия, представляющий набор семантических примитивов. Совокупность прототипов объектов материального мира определенного этноса образует «прототический мир», служащий индентификации объектов и их именованию [Там же, с. 152–154]. Ключевые концепты культуры (Ю.С. Степанов) составляют ее ядро и входят в когнитивную базу. К глубинным слоям культурного пространства относятся представления, восходящие к архетипическим представлениям, составляющим базовые оппозиции культуры. На следующем уровне выделяются прецедентные феномены (ПФ), духи / бестиарии, артефакты, стереотипы. Прецедентные феномены единичны и прототипичны. Духи не единичны и не прототипичны. Хотя некое общее представление – «инвариантный» образ, формируется на основе множества признаков духов (напр., инвариантный образ водяного, лешего, домового, кикиморы и др.). Артефакты и стереотипы не единичны, но прототипичны. Изначальный образ артефактов основывается на реалии с последующим наращением качества и/или свойств предмета, наличием дополнительных свойства (напр., избушка на курьих ножках – предмет + дополнительный признак + дополнительное свойство и т.д.). Таким образом, происходит наращивание признака предмета. Стереотип – это собирательный образ, характеризующийся редуцированием качеств и свойств предмета до значимого в когнитивном и дифференциальном планах минимума. Стереотип с точки зрения «содержания» – это фрагмент картины мира, минимизировано-инвариантное, обусловленное национально-культурной спецификой представление о предмете или о ситуации, существующее в сознании. Стереотип как феномен подразделяется на стереотип поведения, хранящийся в сознании в виде штампа и выступающий в роли канона, и стереотип-представление, хранящийся в виде клише сознания и функционирующий как эталон. Стереотиппредставление подразделяется на стереотип-образ (форма хранения – клише) и стереотип-ситуация (форма хранения – клише, но последнее может актуализироваться в коммуникации коммуникации и как штамп). Стереотипы-представления сближаются с прецедентными феноменами: стереотипы-образы – с прецедентным именем, стереотипы-ситуации – с прецедентной ситуацией. Как и прецедентные феномены стереотипы-представления храняться в сознании в виде фрейм-структур [Там же, с. 120]. Этнокультурные стереотипы формируются как единица социальноперцептивной деятельности и выполняют важную функцию в воссоздании типичных этнокультурных характеристик (см.: Ю.Д. Апресян, В.А. Рыжков, Ю.А. Сорокин, Ю.Е. Прохоров, А.В. Михеев, В.А. Маслова, Н.В. Уфимцева). Определяющее место в системе стереотипов занимают модели мира, отражающие представления индивида об окружающем мире, его отношении с этим миром, и включающие все знания и убеждения, получен-

144

ные индивидом в процессе социализации. «Сама система сознания определяется этническими стереотипами поведения и не осознается каждым отдельным носителем культуры, т.е. принадлежит коллективному бессознательному данного национально-лингвокультурного сообщества» [Уфимцева, 1993, с. 59]. Национальное сознание выступает в качестве специфического регулятора поведения человека. Культурные стереотипы усваиваются в самом раннем детстве в процессе социализации. Культурное пространство как информационно-эмоциональное поле (визуальное и одновременно реальное) включает в себя все существующие и потенциально возможные представления о феноменах культуры у членов национально-культурного сообщества (Д.Б. Гудков, В.В. Красных). Культурное пространство неоднородно. В нем выделяется центр и периферия. Центр национального культурного пространства образуют феномены, являющиеся достоянием почти всех членов лингвокультурного сообщества. Совокупность обязательных знаний и национальнодетерминированных минимизированных представлений, которыми обладают все представители определенного культурного сообщества, Д.Б. Гудков определяет как когнитивную базу [Гудков, 2003, с. 92]. Когнитивная база имеет горизонтальную структуру, включающую национально-детерминированные минимизированные инварианты восприятия, в то время как все этнокультурное пространство имеет вертикальную, глубинную структуру. Когнитивная база и когнитивные пространства актуализируются в пресуппозиций – зоне пересечения когнитивных пространств коммуникантов. Выделяются три типа пресуппозиций, соотносимых с КБ – макропресуппозиция, ККП – социумная пресуппозиция и ИКП – микропресуппозиция [Красных, 2003, с. 102–104; Гудков, 2003, с. 95–96]. Ядерными элементами когнитивной базы являются прецедентные феномены, составляющие его национально-культурную специфику. Прецедентные феномены являются предметом широко исследования с конца 80х годов ХХ века (см.: Н.Д. Бурвикова, Д.Б. Гудков, И.В. Захарченко, В.В. Красных, Ю.Н. Караулов, В.Г. Костомаров, и др.). Прецедентные феномены – это культурные знаки особого рода, репрезентируемые разными способами. Их подразделяют на вербальные и невербальные [Гудков, 2003, с. 105; Гришаева, 2004, с. 33; Красных, 2003, с. 171]. Основным признаком прецедентности служит наличие инвариантов восприятия какого-либо явления, хранящихся в когнитивной базе лингвокультурного сообщества и в индивидуальном когнитивном пространстве личности, знакомых большинству представителям лингвокультурной общности и характеризуемых выразительным ассоциативным фоном. В.В. Красных определила форму хранения прецедентного феномена, имеющего многоуровневую структуру в когнитивной базе: 1) для прецедентного имени – само имя, дифференциальные признаки и атрибуты; 2) для прецедент-

145

ного высказывания – само высказывание и система его значений и смыслов; 3) для прецедентного текста и прецедентной ситуации – инварианты восприятия [Красных, 2003, с. 217–218]. С позиции лингвокультурологии прецедентный текст служит изучению механизмов воплощения и межпоколенной трансляции стереотипов национального мировоззрения в обыденном сознании. В рамках семантического подхода, при котором культура рассматривается как особая знаковая система, прецедентные тексты понимаются как некоторый объем знаний и представлений носителей определенной лингвокультуры, представленный в виде интерпретационных моделей, закрепленных в артефактах культуры. Каждая группа артефактов образует свою знаковую подсистему, функционирующую внутри общего национально-культурного кода. Прецедентный текст как прецедентный феномен в составе когнитивной базы ориентирован не на объяснение, а на создание образца, регулируя тем самым поведение представителей определенного лингвокультурного сообщества. Одной из главных функций мифа также является структурирование принятой в обществе парадигмы культурного поведения. Т.В. Цивьян полагает, что «модель мира ориентирована на мифологический прецедент, когда действительному историческому событию подыскивается прототип из мифологического прошлого» [Цивьян, 1990, с. 19]. Сознание заимствует из мифа упрощенные и достаточно поверхностные формы объяснения действительности, детерминируя их в рамках конкретного сообщества [Автономова, 1988, с. 177–178]. Таким образом, и миф, и прецедентный текст являются аксиологически ориентированными моделями. Они играют важную роль в регуляции поведения человека, выступая как высшая форма системности, доступная обыденному сознанию, как программы деятельности, предписания к поведению. Прецедентные тексты указывают на ценностные особенности мировидения народа, сохраняя модели, структурирующие поведение представителей конкретного лингвокультурного сообщества. Важнейшие для культуры смыслы интерпретируются и реинтерпретируются в текстах культуры. В русской культуре особая роль принадлежит художественной литературе и фольклору. К источникам происхождения национально-прецедентных феноменов относятся фольклор, народно-юмористический жанр, художественная литература и исторические события. Прецедентные феномены, источником происхождения которых являются сказки, являются ядерными компонентами когнитивной базы любого лингвокультурного сообщества. Народная сказка предстает сокровищницей мудрости народа, сохраняя и передавая специфичные для каждого этноса сюжеты, образы и ситуации, коды культуры, этнографические и топонимические особенности, самобытные традиционные языковые формулы. Сказочные сюжеты, образы и ситуации, имеющие разное национальноспецифическое оформление, транслируются не только от поколения к по-

146

колению, но приобретают статус универсальных прецедентов. Именно универсальность сказки как жанра составляет то общее, на фоне которого особенно наглядно предстают национально обусловленные различия в мировосприятии. Национальный характер сказок каждого этноса определяется его бытом, обрядами, условиями труда, фольклорными традициями, особым поэтическим взглядом на мир и т.д. Вместе с тем, универсальные прецедентные феномены чаще всего оказываются квазипрецедентами, поскольку обладают разным «содержанием», существуя одновременно в нескольких национальных лингвокультурных сообществах [Красных, 2003, с. 178]. Национально-прецедентные феномены, принадлежащие к различным лингвокультурам, актуализируют одно и то же явление или качество (русские прецедентные имена Дядя Степа обозначают Гулливер, мальчик с пальчик и Дюймовочка – маленького роста, а прецедентные имена Мэри Поппинс, Фрэкен Бок, Арина Родионова, обладая различным наборов признаков, обозначают няню и воспитательницу). В основе функционирования прецедентных феноменов лежит эталон, а система прецедентных феноменов представляет собой систему эталонов культуры, хранящиеся в сознании членов лингвокультурного сообщества, означаемых через язык и актуализирующихся в речи [Гудков, 2003, с. 114– 115]. Закрепление данных моделей обусловлено созданием правил поведения, «представляющих собой целую парадигму определенных нормативных установок» [Там же]. Таким образом, прецедентные тексты в концентрированном виде выражают сведения о культуре конкретного народа (содержат смысл, жизненные оценки, характеризуют важные моменты истории, традиции, нравы и обычаи людей, говорящих на соответствующем языке. К числу прецедентных текстов принадлежат прежде всего произведения художественной литературы, мифы, предания, устно-поэтические произведения, притчи, легенды, сказки и т.п. Русские народные сказки фиксируют и транслируют архетипические представления, стереотипы и базовые ценности представителей данного лингвкультурного сообщества. Ю.Н. Караулов выделяет три способа существования и обращения прецедентных текстов – натуральный, вторичный и семиотический. Натуральный способ обращения прецедентных текстов в обществе предполагает их дохождение до читателя в первозданном виде. Результатом вторичной категоризации и концептуализации содержания является пересказ текста. При трансформированном (семиотическом) способе обращение к прецедентному тексту дается «намеком, отсылкой, признаком» [Караулов, 1987, с. 217]. Трансформация является способом существования прецедентных текстов. Следовательно, прецедентным является именно семиотический способ – введение текста в дискурс языковой личности через имя собственное (персонажа, автора), заголовок и цитирование [Там же, с. 225– 230].

147

Прецедент – это особое языковое средство, сочетающее в себе информативную насыщенность, с одной стороны, и экономичность выражения, с другой. «Свернутый (или прецедентный) текст – единица осмысления человеческих жизненных ценностей сквозь призму языка с помощью культурной памяти» [Костомаров, Бурвикова, 1996, с. 297]; прецедентный текст – законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности; полипредикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу [Гудков, Красных, Захаренко, Багаева, 1997, с. 14]. Прецедентным является не сам текст как совокупность языковых средств, а сведения из многих текстов в виде инвариантов восприятия, созданных на основе первозданного [Гришаева, 2004 с. 27]. Апелляция к прецедентному тексту происходит через прецедентные высказывания, прецедентные имена (имя персонажа, автора) или прецедентные ситуации [Гудков, Красных, Захаренко, Багаева,1997, с. 14]. Следовательно, статус прецедентного текста приобретает текст, на основе которого сформировались инварианты его восприятия, коллективные культурно обусловленные представления. Каждое национальное лингвокультурное сообщество обладает своей системой эталонов и алгоритмами восприятия текстов и других культруных феноменов, а также вырабатывает собственные. Таким образом, культурное пространство представляет собой совокупность знаний, концептов, представлений, включающих стереотипы поведения, и представлено как совокупность всех индивидуальных и коллективных когнитивных пространств всех представителей определенного национально-лингвокультурного сообщества. Когнитивная база представляет зону пересечения совокупностей знаний и представлений всех входящих в национальное лингвокультурное сообщество. В нее включены не все культурные феномены, а только инварианты их восприятия, обязательный минимум знаний, совокупность национально-детермированных и минимизированных представлений. Совокупность знаний культурного, материально-исторического и прагматического характера, предполагаемая у носителей языка, называется фоновыми или базовыми знаниями. Поскольку прецедентные феномены функционируют в контексте культурно-исторического опыта лингвокультурного сообщества и являются частью образа мира, то они отражают историю и культуру народа, национальный характер, фиксируют его нравственные ценности и особенности мировосприятия. Прецедентные феномены служат культурной скрепой, маркером культурной идентичности. Библиография Автономова Н.С. Рассудок. Разум. Рациональность. – М., 1988. Гачев Г.Д. Национальные образы мира: курс лекций. – М., 1998. Гришаева Л.И. Феномен прецедентности и преемственности культур // Межрегиональные исследования в общественных науках. Серия «Монографии».

148

Вып. 8 / Под общей ред. Л.И. Гришаевой, М.К. Поповой, В.Т. Титова. – Воронеж, 2004. Гудков Д.Б. Теория и практика межкультурной коммуникации. – М., 2003. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. – М., 1994. Зинченко В.П. Миры сознания и структура сознания // Вопросы психологии. – 1991. – № 2. Караулов Ю.Н. Активная грамматика и ассоциативно-вербальная сеть. – М., 1999. Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление: Психологический очерк. – М., 1977. Корнилов О.А. Языковая картина мира и производные национальных менталитетов. – М., 1999. Красных В.В. Этнопсихолигнвистика и этнокультурология. – М., 2002. Красных В.В., Гудков Д.Б., Захарченко И.В., Багаева Д.В. Когнитивная база и прецедентные феномены в системе других единиц и в коммуникации // Вестник МГУ. – Сер. 9. – 1997. – № 3. Лихачев Д.С. О национальном характере русских // Вопросы философии. – 1990. – № 4. Сорокин Ю.Н. Этническая конфликтология (Теоретические и экспериментальные фрагменты). – Самара, 1994. Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. – М., 1995. Уфимцева Н.В. Человек и его сознание: проблема формирования // Язык и сознание: парадоксальная рациональность. – М., 1993. Цивьян Т.В. Лингвистические основы балканской модели мира. – М., 1990.

ЛОГОСНО-ТЕЗАУРУСНО-ИНВЕНТИВНЫЕ ПАРАМЕТРЫ НАУЧНО-ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ДИСКУРСА (К.Д. УШИНСКИЙ) Н.Д. Федоренко (г. Анапа) Педагогический дискурс, являющийся объектом нашего исследования, представляет собой дискурс институциональный, то есть специализированную клишированную разновидность общения, обусловленного социальными функциями партнеров и регламентированного как по содержанию, так и по форме. Педагогический дискурс объективно выделяется на основе следующих конститутивных признаков: определенной цели, ценностей, стратегий, подвидов и жанров, а также прецедентных (культурогенных) текстов и различных дискурсивных формул [Карасик, 1999, с. 3]. По справедливому замечанию П.Ф. Лутовиновой, «полный список педагогического дискурса составить очень трудно. Это обусловливается несколькими причинами: 1) в педагогическом дискурсе заложены все моральные ценности, так как он ориентирован на формирование мировоззрения; 2) собственно педагогические стороны ценностей выделить трудно из-

149

за пересечения педагогического дискурса с научным, религиозным, политическим; 3) в разных идеологических системах возможны расхождения в соответствующих ценностях, так как ценности дискурса несут идеологический заряд; 4) ценностная картина мира состоит из континуума, который членится людьми с известной долей словности. Ценности педагогического дискурса соответствуют ценностям социализации как общественного явления и организованного обществом института» [Лутовинова, http://yanko.lib.ru/books/cultur/text_and_discourse. Выделено нами. – Н.Ф.]. Объектом нашего исследования является научно-педагогический дискурс К.Д. Ушинского, рассматриваемый сквозь призму лингвориторической парадигмы, а именно его логосно-тезаурусно-инвентивной составляющей (ЛТИ). Логосные лингвориторические ценности обеспечивают убедительность аргументации. В частности, это «общие места» как внутренние топосы ценностных суждений, способы отношений между культурными концептами. Они манифестируют структуру тезауруса языковой личности в отвлечении от системы его понятийных элементов [Ворожбитова, 2000, с. 143]. Научно-педагогический труд К.Д. Ушинского «Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии» как результат творческого речемыслительного процесса его автора представляет собой продукт интеллектуального поиска уникальной личности – юриста и философа, переводчика и писателя, ученого и педагога-практика. Предложенное Г.А. Золотовой понятие «текст» раскрывает не только текстовую специфику анализа знаний о мире, но и коммуникативные особенности текста. Она рассматривает его как «результат смысловых и коммуникативных интенций» [Золотова, 1998, с. 9]. Так, данный текст характеризуется актуальностью и глубиной затронутых автором проблем общества, его недостаточным вниманием к вопросам отечественной педагогики; научной направленностью, напряженным морально-этическим, нравственным контекстом; особым взглядом на систему воспитания личности, базирующуюся на всестороннем знании жизни, а также необходимым владением теоретическими основами таких дисциплин, как история, философия, физиология. Одной из основных составляющих логосной схемы всей работы и главы XIX «Процесс внимания», выбранной нами в качестве объекта исследования данной статьи, в частности, является такое понятие физиологии и психологии, как внимание. К.Д. Ушинский рассматривает его сущность сквозь призму смежных, соотносимых категорий «сознание», «порог сознания», «впечатление», «следы бывших впечатлений», «ощущение». По мысли К.Д. Ушинского, внимание есть одно из душевных проявлений сознания, все эти явления объединяет то, что мы можем, «изучив сначала различные проявления сознания, потом вывести из этих явлений характеристику самого деятеля». Иными словами, тщательное рассмотрение процесса внимания наряду с процессами памяти, воображения и рассудка, по мне-

150

нию К.Д. Ушинского, являются необходимым условием определения личностных качеств и профессиональных навыков воспитателя. Логосно-тезаурусно-инвентивные параметры идиодискурса рассматриваемой ученой личности научно-педагогического типа обусловлены самобытным подходом, «ушинской» интерпретацией существующих зарубежных методик исследования, особым видением отечественной педагогики, в центре которой находится человек. Позиция К.Д. Ушинского строится на глубочайшем осмыслении теоретической базы и данных эксперимента выдающихся ученых в области физиологии и психологии. С учетом данных характеристик логосная системность главы выстраивается в соответствии с научными гипотезами таких ученых, как Бенеке, Фехнер, Вебер, Гельмгольц, Мюллер, Бурдах, Вундт, Эйлер, Скорезби, Гербарт, Дробиш и Бэн (последователи Гербарта), Локк, Рид, Гамильтон, Чальмерс; Спиноза, Руссо; логик Джон Стюарт Милль. Кроме того, в тексте в качестве эмпирического материала используются сведения из биографий прецедентных личностей: Цезаря, Наполеона, Карла XII. Согласно Ю.Н. Караулову, лингво-когнитивный уровень, или тезаурус, языковой личности в качестве единиц имеет понятия, идеи, концепты, его образуют ментальные структуры и концептуальные модели [См.: Караулов 1987]. Ученый оперирует понятием промежуточного языка, который располагается между мышлением, характеризующимся симультанностью, и речью, особенность которой – сукцессивность (по Л.С. Выготскому). Ю.Н. Караулов сравнивает промежуточный язык (сам термин предлагается им как развитие концепции Н.И. Жинкина; ср. «смешанный код», «внутренняя речь» и др. обозначения данного явления) со склеенной лентой, одной стороной повернутой к интеллекту (с надписью «язык мысли»), а другой – к реальному речевому потоку («внутренняя речь»). «…То, что я называю промежуточным языком, действительно будет занимать своеобразную прослоечную позицию, выполнять посредническую функцию и допускать изучение и трактовку с двух противостоящих одна другой позиций – взгляд от текста, с позиций внешней речи, и взгляд от интеллекта, с позиций коррелирующих с наблюдаемой речью интеллектуальных (когнитивных) структур и процессов» [Караулов, 1987, с. 186]. Тезаурус ученой личности К.Д. Ушинского в наибольшей степени характеризуют следующие понятийные ряды, сгруппированные нами относительно названных выше логосных теорий других исследователей в различных областях: 1) переход впечатлений в ощущение; 2) недостаточность порога Вебера (физический компонент) в формировании внимания; 3) причины внимательности; 4) значение внимания для воспитателя и в жизни человека. Соответствующим образом инвенция исследуемого научнопедагогического идиодискурса отличается глубокой теоретичностью актуальных вопросов физиологии, логики, проблем порождения психических процессов, которые в своей совокупности и взаимообусловленности со-

151

здают уникальную инвентивную сетку произведения, базирующуюся, как свидетельствует вышесказанное, на основных постулатах: роль сознания через внимание на формирование ощущения; необходимые и достаточные компоненты внимания; внимание как способность; значение внимания. Данные категории определяются трехступенчатой логосной системой и служат тремя векторами, детерминирующими в структуре ученой личности К.Д. Ушинского его деятельностно-коммуникативные потребности на мотивационном уровне, направления авторской мысли на лингвокогнитивном уровне, словесное воплощение на вербально-семантическом уровне. Таким образом, на этапе инвенции основополагающими для К.Д. Ушинского темами являются: 1) объективное, научно обоснованное положение о качественных изменениях бессознательных впечатлений, их преобразовании в сознательное ощущение. Данное положение К.Д. Ушинского противоречит теории Бенеке, согласно которой сознательное ощущение есть сумма, накопленное количество бессознательного: «Бенеке стушевывает пробел между нервным впечатлением и душевным ощущением, говоря, что следы впечатлений, бессознательные вначале, накопляясь мало-помалу, делаются потом сознательными… Но эта гипотеза прямо противоречит опыту… в душе нашей остаются следы только тех впечатлений внешнего мира, которые уже были нами сознаны… Сколько ни прикладывай бессознательного к бессознательному – в сумме все же будет бессознательное. Разница здесь не в количестве, а в качестве»; 2) необходимость, обязательность определенной степени силы (фехнеровский термин «психофизическое движение», веберовский термин «физический порог»). Так, отталкиваясь от позиций Фехнера и Бенеке, обнаружив их слабые стороны, К.Д. Ушинский резюмирует: «Из всех этих наблюдений мы считаем себя вправе вывести, что впечатление может быть совершенно полно, выполнить все физические условия, необходимые для того, чтобы сделаться ощущением, но не сделается им, пока не подействует на него какой-то другой агент, а именно сознание в своем акте внимания» и далее ученый указывает необоснованное обобщение термина Фехнера: «…скованное Фехнером слово психофизический приходится разорвать на два – психический и физический: сознание и нервный организм». Здесь, говоря об особенностях научной коммуникации, уместно напомнить мнение Л.М. Алексеевой о том, что наука «не просто отражает реальность, а интеллектуально обрабатывает факты действительности» [Алексеева, 1998, с. 26]. Таким образом, К.Д. Ушинский вводит собственную терминологию, расширяя и уточняя тем самым инвентивную сетку научно-педагогического произведения в целом; 3) отношение внимания к настоящим впечатлениям и к следам бывших впечатлений. Соглашаясь с теорией Бенеке в общем вопросе о внутренней стороне внимания, т.е. о том, что к чему-то мы более внимательны, к чемуто – менее, и высокая степень концентрации внимания зависит от наличия

152

большего количества прежних следов, К.Д. Ушинский задается вопросом: «как же мы получаем первое ощущение, если для того нам необходимо внимание, а для внимания нам необходимы следы бывших ощущений того же рода? Если же под именем следа разуметь нечто, не достигавшее нашего сознания, то мы не можем и узнать такого следа. Дело в том, что, кроме следов, Бенеке не хочет признать сознания, а без этого невозможно объяснить явлений внимания». Приведенный пример еще раз подчеркивает особенность тезауруса ЯЛ продуцента научно-педагогического дискурса: построение понятийных рядов, изложение концептуальных идей по принципу «чужое – свое», «известное – новое», т.е. сначала предлагается обзор по интересующей теме, его критический анализ, потом – собственная позиция. Здесь имеет место так называемая методика «приращения знания»: «Речь идет именно о «приращении знания», так как передача и восприятие новой информации участниками коммуникации предполагает наличие у них определенных концептов, семантически общих компонентов, необходимых для дальнейшего построения новой концептуальной системы. Поэтому важным является выяснение того, какие именно концепты (по структуре, по содержанию и по степени конкретности) лежат в основе терминологической номинации и более всего способствуют фиксации, хранению и передаче научных знаний» [Ельцова, http://yanko.lib.ru/books/cultur/text_and_discourse]. Такая структура (известное – новое) подачи материала в идиодискурсе К.Д. Ушинского полностью соответствует требованиям научного типа дискурса, его педагогического подтипа, в частности; 4) произвольное внимание в педагогической практике. В связи с этим К.Д. Ушинский подвергает критике односторонность концепции Бенеке: «делая прямой вывод из теории Бенеке, следовало прямо сказать, что если внимание дитяти раз приняло дурное направление, то тут ничего уже нельзя сделать: накопившиеся следы дурного свойства будут неизбежно привлекать следы того же рода и уничтожать влияние добрых впечатлений; мотивы же страха или поощрений не исправят дела, а еще более повредят ему. Но что сталось бы с педагогикой Бенеке, если бы он пришел к такому безотрадному заключению?» Далее К.Д. Ушинский методично раскрывает несостоятельность, ошибку гербартовской и бенековской теорий, «отвергающих произвол души». Ученый соглашается с Бенеке в том, что воспитание внимания не оканчивается детским возрастом. К.Д. Ушинский предлагает свою схему по воспитанию внимания: умение различать, сравнивать, наличие условия новизны и следов однородных впечатлений. Ученый-писатель отводит огромную роль воспитанию внимания как у питомцев: «Ничто так не испытывает терпения наставника, как испорченное внимание ученика, и ничто так часто не вызывает упреков, брани и взысканий, которые только еще более отвлекают внимание дитяти от предмета. Много надобно природного хладнокровия и привычки, чтобы не

153

сердиться на упорную невнимательность иного дитяти; но не надобно забывать, что хладнокровие здесь – неизбежное условие, без которого невозможно развитие детского внимания», так и у наставников: «Но есть высшая степень усилий в этом роде (воля), которая принадлежит ученому, изобретателю или человеку, стоящему во главе какого-нибудь сложного дела. Для этих людей подобная способность есть соединение произвольного элемента с интеллектуальным в тесном смысле этого слова». На лингвокогнитивном уровне структуры языковой личности единицы АВС продуцента являются репрезентантами соответствующих концептов как квантов информации о мире и уже в этом своем качестве формируют адекватные деятельностно-коммуникативные потребности на мотивационном уровне языковой личности. Именно на пересечении мотивационного уровня и лингвокогнитивного, согласно Ю.Н. Караулову, формируется мировоззрение языковой личности, моделирование которого и является «главным героем» научно-педагогического дискурса. В связи с этим возрастает роль термина как экспликатора нового научного знания. По справедливому замечанию П.Ф. Ельцовой, «термины оптимизируют процесс сохранения и передачи информации в ходе научной коммуникации, так как смысл термина формируется характеристиками концептов, которые всегда представлены в системном значении слова. В этом состоит одно из отличий терминов от слов естественного языка, концептуальные характеристики которых, по мнению когнитологов [Болдырев, 2000, с. 106], иногда проявляются только на функциональном уровне, то есть в высказывании. Поэтому важно отметить, что наличие у термина дефиниции позволяет использовать его как относительно стабильный элемент научного познания. Определение термина фиксировано (хотя и подвержено коррекции в связи с развитием научных знаний), то есть характеристики концептов, формирующих значение термина, в нем отражены достаточно точно и соответствуют определенному этапу развития науки» [Ельцова, электронный ресурс]. Такие свойства термина, как наличие дефиниции, системность, однозначность, обусловлены исследовательской парадигмой. Термин свидетельствует о творческой индивидуальности, поскольку является результатом мыслительной и лингвокреативной деятельности ученого. В термине постоянно происходит обогащение, уточнение научного понятия, так как ему по природе свойственно эвристическое начало. Обновление термина обусловлено гносеологической особенностью знания [Абдулфанова, http://yanko.lib.ru/books/cultur/text_and_discourse]. Это «его связь с миром потенциального... тенденция к бесконечности, к беспредельному продолжению» [Крымский, 1974, с. 39]. Идиодискурсу К.Д. Ушинского присущи как общеупотребительные термины и понятия, так и авторские. Примером функционирования классических понятий являются следующие фрагменты: «Это явление, известное под общим именем внимания и рассеянности заставило Фехнера передвинуть вопрос дальше…», «теперь нам следует говорить о психиче-

154

ской стороне того же процесса, о переходе нервного движения или состояния нервов в ощущение, физическое движение нервов…», «так же мало объясним мы себе переход впечатлений нервной системы в ощущения души, приняв фехнеровский термин психофизических движений». Об авторских дефинициях и положениях мы писали выше. Приведем лишь в качестве итога по главе следующую теоретическую установку самого К.Д. Ушинского, опирающегося на известную терминологию: «Итак, мы признаем, что начало нашей власти над вниманием лежит не в следах ощущений, но и не в нервных токах, а в душе, которая потому и имеет возможность распоряжаться в известных пределах, не превышающих ее природных сил, как следами ощущений, лежащими в нервной системе, так и нервными токами (если, конечно, эти токи существуют на деле, а не в одной теории Бэна). Свободное распоряжение следов ощущений самих собою и токов одних другими есть невозможная нелепость; а так как факт свободного распоряжения существует, то мы и должны приписать это явление особому существу – душе. Крепнет же власть наша над вниманием следами своей собственной деятельности». В тексте как продукте дискурсивного процесса на базе оперирования понятиями и концептами формулируются мировоззренческие установки, значимые в идеологическом плане суждения, которые в целом образуют ментальное пространство научно-педагогического дискурса. В связи с преимущественно убеждающей направленностью данного типа дискурса это ментальное пространство в своем логосно-тезаурусно-инвентивном аспекте является прежде всего аргументативным. Так как автор продуцирует положения, которые должны быть интериоризированы реципиентом в процессе восприятия и осмысления аргументации, то целям убеждения, внушения и принятия высказанных утверждений служит система доводов. Полагаем, что используемые в исследуемом научном тексте аргументы являются инструментом убеждающего воздействия инвентивного уровня, так как служат способом перлокутивного внедрения в создание адресата выдвигаемых утверждений. Так, одним из репрезентантов лингвокогнитивного уровня является классическая риторическая модель «тезис – аргумент». Например: «Вебер, Гельмгольц и другие физиологи нервной системы определили довольно точно для различных чувств ту степень силы, за которую должно перейти нервное впечатление, чтобы его возможно было сознавать (для осязания – степень веса, для зрения – величину предмета, для слуха – число колебаний струны в секунду)». Иными словами, выдвинут тезис о том, что существует некая степень силы (порог), далее в тексте следует научное обоснование (доказательство). Здесь нельзя не отметить художественную особенность ЯЛ продуцента научно-педагогического дискурса (хоть это и пересекается с областью элокуции). Она заключается в комбинировании терминов и фразеологизмов, их соединении в предикативную основу. Так, минивывод К.Д. Ушинского построен следующим образом: «Так внимание делается камнем преткновения для всякой психо-

155

логической теории, старающейся объяснить физиологическим путем переход нервных движений в ощущения». Фразеологический оборот входит в состав составного именного сказуемого (его возможно легко преобразовать без искажения смысла в существительное-синоним – внимание делается препятствием). Позволим себе еще несколько беглых замечаний по поводу языка К.Д. Ушинского, поскольку они позволяют ярче представить тезаурус ЯЛ продуцента научно-педагогического дискурса. Стиль рассуждений К.Д. Ушинского образен, теоретическое изложение законов физики представляется повествованием былинного сказителя: «Ухо наше открыто всегда; волны потрясенного звуками воздуха к нему прикасаются; составные части слухового аппарата дрожат; волны жидкости лабиринта струятся; погруженные в них концевые аппараты слухового нерва принимают эти движения; слуховой нерв несет их к мозговым центрам…». В современной учебной литературе тот же объем материала представлен иным образом: «наружное ухо образует ушная раковина и слуховой проход, который заканчивается барабанной перепонкой. Дойдя до барабанной перепонки, звуковые волны приводят ее в механические колебания. …Колебания барабанной перепонки точно передаются жидкости внутреннего уха и слуховым рецепторам через перепонки овального и круглого окон, если давление в среднем ухе равно атмосферному…» [Драгомилов, 2006, с. 203, 204]. Материал учебника 21 века насыщен терминологией. Фрагмент из труда К.Д. Ушинского, хотя и описывает те же теоретические факты, но все-таки не так строг в отборе языковых средств научного стиля: наше, прикасаются, струятся, принимают, несет. Языку современных научных трудов присуще «стремление авторов при построении предложений употреблять меньше глаголов и больше существительных (ср.: происходит увеличение = увеличивается; происходит рост = растет)» [Марченко, 2001, с. 95]. Таким образом, рассмотрение нами научно-педагогического дискурса с позиций логосно-тезаурусно-инвентивных параметров позволило представить труд К.Д. Ушинского «Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии» как широкомасштабное произведение научного содержания, подкрепленное опорой на фундаментальные гипотезы различных ученых, снабженное разветвленной терминологической и понятийной системой, посвященное вопросам наличия достаточных условий превращения впечатлений в ощущения, что является одним из краеугольных камней в формировании личности человека. Поскольку Логос предполагает изменение мировоззрения посредством речи, т.е. формирует состояние аудитории, то мы полагаем, что теоретические положения данного научно-педагогического труда актуальны и сегодня; его понятия, идеи, концепты, мировоззренческие установки востребованы в современном педагогическом процессе и, влияя на сознание реципиентов, способны менять методы системы воспитания в конструктивном русле.

156

Библиография Абдулфанова А.А. Научный дискурс о тексте. – URL: http://yanko.lib.ru/books/cultur/text_and_discourse. Алексеева Л.М. Термин и метафора. – Пермь, 1998. Болдырев H.H. Когнитивная семантика: Курс лекций по английской филологии. – Тамбов, 2000. Ворожбитова А.А. Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Монография. – Сочи, 2000. Драгомилов А.Г., Маш Р.Д. Биология. Человек: Учебник для учащихся 8 класса общеобразовательных учреждений. – М., 2006. Ельцова П.Ф. Роль термина в научной коммуникации. – URL: http://yanko.lib.ru/books/cultur/text_and_discourse. Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. – М., 1998. Карасик В.И. Характеристики педагогического дискурса // Языковая личность: аспекты лингвистики и лингводидактики: Сб. науч. тр. – Волгоград, 1999. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. – М., 1987. Крымский С.Б. Научное знание и принципы его трансформации. – Киев, 1974. Лутовинова О.В. Особенности дефиниций в педагогическом дискурсе. – URL: http://yanko.lib.ru/books/cultur/text_and_discourse. Марченко Е.П. Основы речевой культуры и стилистики: Учебное пособие. – Краснодар, 2001.

К.Д. УШИНСКИЙ: ПАФОСНО-ВЕРБАЛЬНО-ЭЛОКУТИВНЫЕ ПАРАМЕТРЫ НАУЧНО-ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ДИСКУРСА Н.Д. Федоренко (г. Анапа) В современном языкознании теория дискурса является одним из наиболее актуальных и разрабатываемых направлений в русле когнитивной лингвистики. Исследователи выделяют как различные критерии к определению самой дефиниции «дискурс», так и виды дискурсов. В настоящий момент в лингвистической науке учеными выделяются следующие разновидности дискурсов: «педагогический дискурс, где определяются общественные нормы поведения детей и юношества; политический дискурс, где актуализируется общественное сознание; научный дискурс, в котором происходит самоустранение ученого как адресата ради объективного изложения; юридический дискурс, в котором аргументируются положения о правовых нормах человека в обществе и т.д.» [Волгиянина, http://www. pglu.ru]. В фокусе нашего внимания находится научно-педагогический дискурс, особенности языковой личности (ЯЛ) его продуцента рассматриваются сквозь призму лингвориторической парадигмы (ЛР). Пафосные лингвориторические ценности образуют элокутивное наполнение дискурса. Это

157

«речевые жесты» (В.Н. Топоров), т.е. традиционные тропы и фигуры, семиотически осмысляемые как метаболы (согласно терминологии Льежской школы). В рамках идиостиля они манифестируют специфику ассоциативно-вербальной сети языковой (литературной) личности, регистрируя также своеобразие протекания когнитивных процессов, обнажая «прагматиконную подоплеку» коннотативной ауры. Пафосные лингвориторические ценности являются художественными ценностями, в отличие от этических ценностей языковой аксиологии и логических ценностей дискурсивного мышления [Ворожбитова, 2000 , с. 144]. На вербально-семантическом уровне данной личности ученого лексико-семантическая группа «воспитание» выступает ведущей. В текстах К.Д. Ушинского обнаруживается подробное сравнение различных национальных систем воспитания: Германии, Англии, Франции, России. Лексикон ЯЛ продуцента научно-педагогического дискурса характеризуется высокой частотностью прилагательных, в том числе широким употреблением степеней сравнения, указывающих на различные признаки и их оттенки. При этом отметим, что спектр возможных характеристик данной грамматической категории раскрыт полностью, т.е. представлены все три степени сравнения: положительная, сравнительная (компаратив) и превосходная (суперлатив). Последние две эксплицированы в двух вариантах: аналитическая (простая) и синтетическая (сложная). Например: «но точно так же не выполнит он своей обязанности и тогда, если будет без разбора вносить в свою школу все, что покажется ему новее и позанимательнее»; «чем определеннее, чем теснее вопрос, тем ближе он к решению; это стеснение вопросов делается опять исключениями же, а потом самим решением вопроса, потому что чаще всего решение вопроса не дает полного ответа, а только более определяет, более стесняет самый вопрос»; «нет сомнения, что постановка вопросов имеет величайшую важность во всяком отыскании истины»; «самый легкий, особенный оттенок в каком-нибудь факте изучаемого явления может уже дать новую мысль, а самая прихотливая комбинация наиболее отстоящих [прич.] друг от друга фактов, может навести на мнение, наиболее замечательное»; «факт, по-видимому, самый незначительный и который мы затрудняемся поместить куда-нибудь, может бросить самый яркий свет на все собрание однородных с ним фактов». Большое место занимают в идиостиле К.Д. Ушинского существительные, образованные от глаголов: решение, стеснение, отыскание, развитие, воображение, содержание, стремление, желание, хотение, размножение, самосохранение, влияние, удовлетворение и т.д. Характерной чертой любого научного дискурса, и данного в том числе, является обилие имен собственных выдающихся личностей. Так, например: Аристотель, Сократ, Гегель, Кант, Бэкон, Дарвин, Милль, Лотце, Руссо, Вундт, Бэн, Вайтц, Гербарт и др. Обзор их трудов, во-первых, обеспечивает соблюдение принципа научности, образует фундаментальную теоретико-

158

методологическую базу, во-вторых, демонстрирует один из доводов теории аргументации: «довод к авторитету». В качестве примера приведем несколько цитат: «Вот причина, почему слепые, несмотря на то, что весь видимый мир закрыт для них, развиваются часто до высокой степени нравственного и умственного совершенства, тогда как глухонемые, видящие весь мир, показывают все печальные признаки преобладания животных наклонностей. Вайтц, полемизируя против «чистых понятий» Канта и доказывая, что все создается в человеке из внешних ощущений, приводит в пример слепорожденных и глухонемых и ставит их совершенно неправильно в одинаковое отношение к развитию, но опыт показывает совершенно противное и доказывает, напротив, что духовное, внутренне орудие – слово имеет для человека гораздо больше значения, чем внешнее орудие – зрение». Отметим здесь следующую особенность. Речемыслительный процесс продуцента основан на аксиологических позициях, поскольку автор научно-педагогического текста, безусловно, уважая научную платформу Вайтца, в поисках истины рассматривает точку зрения своего предшественника критически и приходит к иным выводам, основываясь на данных опыта. В другом примере в качестве «довода» эксплицируется летопись Нестора: «Таким образом, прикопляется веками и работою бесчисленных поколений духовное богатство человека, и в личностях Несторовой летописи мы узнаем прародителей наших не только по плоти, но и послову, по слову и по духу…». Приведем еще один пример аксиологического отношения К.Д. Ушинского к мнению другого ученого: «”Главное стремление рассудка, – говорит Бэн, – состоит в изгнании всех противоречий из души, и только влияние чувства мешает этой работе рассудка”. Это весьма верная заметка Бэна, но только высказана она не вполне и не объяснена причина этого явления». В данном случае К.Д. Ушинский солидарен с Бэном, но все-таки подчеркивает недостаточное языковое обоснование. «Доводов к авторитету» очень много в тексте, можно сказать, данный принцип проходит красной нитью через весь труд. К сожалению, рамки статьи не позволяют проанализировать все фрагменты. Мы обратим внимание на авторскую оценку с позиции вербальной составляющей в рамках ЛР: «Вот как выражается по этому поводу один из добросовестнейших физиологов и мыслителей нашего времен, не боясь упрека в признании дуализма…», «Милль хорошо формулировал эту мысль Бэкона об исключениях», «Приведем по этому поводу поучительные слова Вундта, который только яснее других высказал…». Полагаем, что данные оценочные суждения позволяют характеризовать К.Д. Ушинского как сильную ЯЛ, способную и понять научную мысль другого, и аргументировать свою позицию по данному вопросу. Нельзя не отметить тот факт, что, будучи по образованию юристом, К.Д. Ушинский в научно-педагогическом труде проявляет себя как филологическая ЯЛ, о чем свидетельствует следующее лингвистическое рас-

159

суждение: «Вот почему, может быть, самое слово вера, по замечанию филологов, одного корня со словом истина. В нашем языке это отношение слов вера и истина сохранилось еще в словах: верно, верный; от того же корня, вероятно, происходит немецкое слово Wahrheit и латинское Veritas. Истинна ли эта высшая человеческая истина – мы не знаем, но в нашем психическом мире нет для нас более высокой истины, и она одна для нас абсолютна: не в смысле гегелевского, невозможного для нас абсолюта, а в смысле опытной психологии, открывающей в этих верованиях непреодолимые условия психической жизни человека». Кроме того, вербально-семантический уровень данного научнопедагогического дискурса характеризуют императивные синтаксические конструкции. При этом отметим, что нами выявлены как категорические императивы, так и мягкие. Например, в следующих фрагментах директивная направленность эксплицирована сильнее: «воспитатель со зрелостью практического человека должен отнестись к этим попыткам ума человеческого и знать хорошо, по крайней мере, главнейшие из них, чтобы не увлечься ни одною»; «воспитатель должен смотреть на жизнь скорее с той стороны, с которой смотрели на нее величайшие ее знатоки: Гомер, Тацит, Данте, Сервантес, Шекспир, Гете, чем сквозь какую-нибудь теорию, самолюбиво мечтающую, что ей удалось вывести из одного принципа все явления жизни, несмотря на их кажущееся противоречие»; «и вот от этих фактов, а не от кажущегося их примирения должен отправляться воспитатель в своей практической деятельности. Опираясь на то, что есть, а не на то, что было бы желательно видеть»; «вот на каком основании мы утверждаем, что воспитатель как практический деятель может быть специалистом в науке, но должен стоять выше своей специальности, приступая к практике. В науке он может увлекаться рассудком, в воспитании должен руководствоваться разумом». Возможно более мягкое побуждение к действию, в форме пожелания, совета: «пусть воспитатель заботится только о том, чтобы не давать детям ничего, кроме истины, конечно, выбирая между истинами те, которые соответствуют данному возрасту воспитанника, и пусть будет спокоен насчет ее нравственных и практических результатов; пусть воспитатель, соблюдая только закон своевременности, смело вводит воспитанника в действительные факты жизни, души и природы, везде указывая предел человеческого знания, нигде не прикрывая незнания ложными мостами…». Замена во втором случае краткого прилагательного должен на частицу пусть создает менее строгую форму волеизъявления. ЯЛ продуцента научно-педагогического дискурса, используя синтаксическую модель императивного предложения, применяет данную технику и к себе. Например: «Мы можем отвергать выводы, которые Гегель добывал этим методом; мы можем находить, что Гегель злоупотреблял им, что противоречия, им находимые, натянуты и лишены основания, что примирение многих противоречий только кажущееся, но самого метода

160

мы отвергнуть не можем, потому что он основан, на коренной психической особенности нашей». Элокуция как итог научно-педагогического дискурсивного процесса К.Д. Ушинского представлена разнообразными изобразительновыразительными средствами. Как показали результаты анализа, идиостиль ученого характеризует вопросно-ответная схема построения рассуждений: «И где они? Конечно, последняя, ныне господствующая система, считает себя уже окончательной; но разве гегелизм не считал себя еще недавно последним словом и не утверждал смело, что человечеству остается только развивать и разъяснять идеи Гегеля? Не в такой же ли моде был перед тем вольтерианизм? Откуда же берется эта уверенность, противоречащая опытам и наблюдениям, которые показывают нам гораздо более явлений без причин, нежели с причинами? Конечно, уж не из опытов и наблюдений, которые противоречат этой уверенности, предшествующей всяким опытам». Введение риторических вопросов в канву научно-педагогического дискурса придает повествованию оттенок публицистичности, а значит, актуальности, злободневности рассматриваемых продуцентом проблем. Наряду с такими вопросами уровень риторических операций составляют и восклицания: «Сколько настроено было этих систем в одно последнее столетие!», были обнаружены и более развернутые формы: «Если тот, кто вносит свои мысли в печать, обязывается обдумывать их, то во столько раз усиливается эта обязанность для того, кто вносит свои идеи и стремления в открытые и впечатлительные души детей!», «Какой бы громадный вред принесли мы тому самому поколению, которое действует теперь так блистательно в области опытных наук природы!». Выразительности идиостиля К.Д. Ушинского на лексикосинтаксическом уровне способствует разветвленная система повторов: нами выявлены анафора, эпифора, хиазм. Наиболее частотной фигурой оказалась анафора. Примером повторения одной и той же лексемы служат следующие фрагменты: «Сознание есть свойство души, которое не может принадлежать ничему материальному, но которое начинает проявляться только при воздействии на душу внешнего для нее мира. Сознание есть только различение ощущения, а где нечего различать, там нет и сознания. Сознание есть акт психофизический, не принадлежащий отдельно ни материи, ни душе, но вызываемый в душе впечатлениями внешнего мира на нервный организм»; «Рассудок есть процесс сознания, а разум – сознание самого этого процесса, или, вернее, самосознание рассудка. Рассудок есть совокупность фактов, приобретенных фактов, приобретенных сознанием из опытов и наблюдений над внешним миром»;

161

«Мы не отворачиваемся от этих скал и не признаем их несуществующими, как это делает так называемая позитивная философия. Мы не назовем их даже и вечными, как это делает узкое теологическое воззрение. Мы не назовем эти скалы вечными не только потому…»; «в истории философских и политических систем, в истории цивилизации, в истории религии, в истории самой науки…»; «…уже в дикаре, что рассудок человека при самом начале своего развития пробуждается к деятельности не одними вопросами, выходящими из потребностей тела, но какими-то другими, выходящими из чего-то такого, чего нет у животных. Уже дикаря мучит это что-то такое…». Реже встречается эпифора: «оно [сознание] может разом сознавать несколько ощущений, представлений и понятий, но чем более этих материалов и чем они разнообразнее, тем сознание каждого из них становится тусклее. В сознании… есть постоянное стремление привести все сознаваемое к единству, и чем труднее удовлетворяется это стремление, тем саамы сознание тусклее». Примером хиазма является следующий фрагмент: «зная, …что человек живет не для того, чтобы есть и одеваться, но для того одевается и ест, чтобы жить, воспитатель не оставит неразвитыми высшие духовные и душевнее потребности и сделает девизом своей воспитательной деятельности слова Спасителя: не хлебом единым жив будешь». Последнее выражение не хлебом единым жив будешь сегодня считается уже устойчивым выражением и зафиксировано во фразеологических словарях и в Словаре пословиц и поговорок [Жуков, 2000, с. 209; ФСРЛЯ, 2001, с. 677]. Кроме того, в тексте встречается и другие паремии. Например: «В практической жизни русская пословица «ум без разума – беда» имеет большое значение, а особенно в деле воспитания». Нами отмечено единичное употребление архаичной лексики: «Однако же противу этого вечного движения вперед и вперед к неведомой цели часто возмущается животная природа человека». Все это свидетельствует о живом, образном языке научно-педагогического дискурса в прошлом, в отличие от сухого, выхолощенного, терминологизированного языка современной науки. Источником эмоциональности, яркости, картинности служат риторические тропы: эпитеты и метафоры – «Но если, с другой стороны, внести в школу естествознание со всеми увлечениями, которыми сопровождались его порывы вперед, со всеми безобразными фантазиями и преувеличенными надежами, словом внести в школу не зрелую мысль, а самую борьбу мысли во всем ее случайном безобразии, то это значит разрушить школу и оставить беззащитных детей посреди поля, где кипит битва взрослых людей со всеми ее отвратительными случайностями»; «… тех разумных элементов, под сенью которых должны обеспечиваться от едкой остроты жизни и ее беспрестанных временных увлечений как нежное, беззащитное детство, так и неокрепшая еще пылкая юность».

162

Для усиления впечатления ЯЛ ученого-продуцента анализируемого дискурса использует такой риторический прием, как антитеза. Так, на противопоставлении контрастных понятий построено следующее высказывание: «Языческий Бог обманывает, хитрит, притворяется, потому что он сам – создание человеческого воображения; христианский Бог – сама истина». В следующем более пространном случае антитеза достигается путем сопоставления:«В индуктивном процессе мышления мы нашли тот же рассудочный процесс образования понятий и суждений, а в обратном, дедуктивном процессе, мы увидали разложение понятий на суждения, из которых они составились. Источник индукции есть сознание; а источник дедукции – самосознание; первое общее человеку и животному; второе есть исключительная принадлежность человека». Примером соединения антитезы и метафоры является следующий фрагмент научно-педагогического дискурса: «Не свет открытого дня, а мрак таинственности вреден». К языковым особенностям текста «Человек как предмет воспитания» и дискурсивного пространства К.Д. Ушинского, отражающим специфику АВС научной личности, можно отнести также широкое употребление вводных слов и словосочетаний: «следовательно, противоречие идеи причины с выводами опытов входит в рассудочный процесс откуда-то изнутри человеческого существа, т.е. из человеческого духа»; «процесс мышления, как мы уже заметили выше, весь совершается в словах, тогда как процесс воображения весь совершается в представлениях»; «они, по удачному выражению Лейбница, ”обнаруживаются в действиях сознания, но сами остаются вне его”»; «Декарт, сообразно своей метафизической системе, признавал душу всегда мыслящею…»; «нельзя думать словами о словах, как совершенно справедливо замечает Милль…»; «по мнению этой системы, свобода воли объясняется тем…»; «факт, повидимому, самый незначительный…». В целом применительно к языку научного текста Е.П. Марченко отмечает, что «синтаксические структуры в научной прозе отличаются сложностью и насыщенностью лексического материала» [Марченко 2001, с. 96]. Не является исключением в этом плане и научно-педагогический дискурс, рассматриваемый нами. Так, уровень синтаксических операций изобилует причастными оборотами. Например: «весь рассудочный процесс… направлен, единственно к разрешению вопросов, возникающих из потребностей тела»; «но в рассудочном процессе человека мы встречаем и другие вопросы, не выходящие из потребностей физической жизни, но над решением которых трудится тем не менее рассудок человека, не успокаивающийся и по удовлетворению телесных потребностей». К данной группе примыкает такая близкая грамматическая категория, как деепричастный оборот. Например: «стремления религиозные, нравственные и эстетические направляют рассудочный процесс, совершающийся в человеке и человечестве, к различным целям, не выходящим из потребностей

163

материальной жизни, но сами не входят в него, принадлежа более к области внутреннего чувства, чем сознания»; «…человек кажется даже глупее животного, заботясь о пустяках, …украшая цветными раковинами тело, дрожащее от холода или изнывающее от зноя, добиваясь с большим трудом таких предметов, которые не приносят ему ни малейшей пользы, создавая себе небывалые страхи и налагая на себя тяжелые, совершенно бесполезные обязанности». Использование К.Д. Ушинским языковых средств научного стиля, включая синтаксис народной речи, устойчивых оборотов, относящихся к народной поэтике, в сочетании со стилистическими элементами нового времени отражает феномен научно-педагогического дискурса. Многочисленны общенаучные термины, которые К.Д. Ушинский как разносторонний, энциклопедически образованный ученый активно использовал в фундаментальном труде. Это, например, такие термины, как система, структура, функция, аналогия, анализ, дедукция, индукция, процесс и др. Некоторые термины, на наш взгляд, можно классифицировать как авторские (т.е. К.Д. Ушинского). Например: «Оба эти процесса, индуктивный и дедуктивный, мы предполагали бы назвать процессом постижения». В зависимости от содержательной направленности конкретной главы более широко используется узкоспециальная терминология, в частности: – психологическая (воображение, внимание, память, сознание, рассудок, привычка, навык, воля); – физиологическая (жизненная сила, живой зародыш, инстинкт, носовая полость, обонятельный нерв, слизистая ткань век); – химическая: углерод, водород, кислород сера, кремний, железо, азот, вода, органическая природа, неорганическая природа, органические материи: жир, белок, фибрии; неорганические тела: камень, земля). Таким образом, язык научно-педагогического дискурса совмещает однозначность выражения мысли при сохранении насыщенности содержания, использование эмоционально-экспрессивных средств, наличие различных типов сложных предложений, частое использование составных подчинительных союзов, широкое использование терминов и вопросноответных ходов. Все эти языковые средства подчинены воплощению общей педагогической направленности данного типа дискурса, заключающейся в осмыслении наиболее эффективных принципов воспитания, создании более совершенной педагогической модели (системы). Библиография Волгиянина Т.С. Проблема дискурсивных проявлений концепта. – URL: http://www.pglu.ru. Ворожбитова А.А. Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты: Монография. – Сочи, 2000. Жуков В.П. Словарь русских пословиц и поговорок. – М., 2000.

164

Марченко Е.П. Основы речевой культуры и стилистики. – Краснодар, 2001. Фразеологический словарь русского литературного языка / Под ред. А.И. Федоровой. – М., 2001.

165

ЧАСТЬ 2. ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ КАК ИННОВАЦИОННАЯ ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ СИСТЕМА О ТЕОРЕТИЧЕСКОМ ПОТЕНЦИАЛЕ РИТОРИКИ В ФОРМИРОВАНИИ ТЕКСТОВОЙ КОМПЕТЕНЦИИ АБИТУРИЕНТОВ (РЕФЛЕКСИЯ ЭКСПЕРТА ЕГЭ) Л.А. Голышкина (г. Новосибирск) В настоящее время постепенно складывается общественное понимание того, что функционирование практически всех сфер деятельности человека в той или иной степени обеспечивается текстами. Так, на IV Международном конгрессе исследователей русского языка «Русский язык: исторические судьбы и современность» (М., 2010) во вступительном слове к участникам ректор МГУ академик В.А. Садовничий отметил: «Сейчас становится очевидно, что процессами в обществе управляет тот, кто владеет информацией, кто оперативно получает знание о состоянии его подсистем и кто может оперативно осуществить обратную связь. Основная же форма представления знаний в обществе сейчас (и на обозримый период времени вперед) – это естественно-языковые тексты» [Садовничий, 2010, с. 7]. Появившийся в обществе спрос на курсы повышения квалификации и семинары-тренинги по таким направлениям, как документная лингвистика, рекламный текст, PR-текст, спичрайтерство, медиатексты и т.п., сигнализирует о просыпающихся потребностях социума, об усилении внимания деловой сферы к текстовой деятельности. Иначе говоря, профессиональный успех в значительной степени определяется сегодня уровнем текстовой компетенции личности. Осмыслению природы текстовой компетенции, описанию ее структуры, установлению и обоснованию иерархических связей между текстовой компетенцией и выделяемыми разноуровневыми компетенциями языковой личности (коммуникативной, языковой, лингвистической, культурноречевой, лингвориторической и т.п.) посвящены работы А.П. Сковородникова, А.Г. Баранова, Т.М. Дридзе, М.Я. Дымарского, Н.С. Болотновой, А.К. Михальской, А.А. Ворожбитовой и других исследователей. При всем многообразии трактовок большинство исследователей объединено пониманием текстовой компетенции как комплекса знаний о тексте как форме коммуникации, как совокупности умений и навыков, обеспечивающих продуцирование и понимание различных типов текстов, то есть текстовую деятельность. Очевидно, что процесс формирования текстовой компетенции не является прерогативой филологического образования: он, безусловно, начина-

166

ется в средней школе, ориентированной на корпус общеинтеллектуальных и общекультурных ценностей, и получает возможность экспликации в рамках Единого государственного экзамена (ЕГЭ) по русскому языку, проверяющего практические умения и навыки, необходимые для дальнейшего профессионального образования выпускника. В многочисленных дискуссиях об образовательной сущности ЕГЭ по русскому языку красной нитью проходит мысль о том, что такая форма итоговой аттестации ограничивает возможности демонстрации интеллектуального потенциала обучающегося, ориентирует выпускника школы не на речевую деятельность, а в большей степени на лингвистическую теорию, сдерживает проявление творческого потенциала школьника. Сама же подготовка к экзамену, по мнению некоторых специалистов-практиков, превращается в процедуру натаскивания, что формирует стереотипное, даже калейдоскопичное, мышление. Весомая часть критики обрушивается на третью часть ЕГЭ по русскому языку (часть С) – сочинение-рассуждение по исходному тексту, задание открытого типа с развернутым ответом, структура и содержание которого регламентируются критериями его оценивания. Так, в одной из дискуссий о ЕГЭ по русскому языку профессор МГУ М.Ю. Федосюк сетует на стереотипный характер сочинения и иронизирует по поводу того, что текст пишется по определенной болванке [URL: http://www.oodvrs.ru]. Автор настоящей статьи, являясь экспертом ЕГЭ, признает тот факт, что сочинение, выполняемое в формате ЕГЭ согласно установленным параметрам его качества, можно считать стереотипным текстом. Однако в связи с этим возникает вопрос: так ли уж плохи и никчемны навыки создания так называемого стереотипного текста? Реальная практика коммуникации демонстрирует обратное: всегда были и остаются актуальными и жизнеспособными тексты, строящиеся по определенной модели, например, официально-деловые (заявления, распоряжения, объяснительные и т.п.), научные (рецензии, реферативные обзоры, аннотации), массовоинформационные (пресс-релизы, анонсы, официальные поздравления и т.п.). Согласимся, что далеко не каждый сегодня владеет нормами текстообразования таких, казалось бы, шаблонных, но при этом чрезвычайно востребованных, жанров. С этой точки зрения владение навыками создания стереотипного текста не представляется нам чем-то пагубным, а, напротив, свидетельствует об определенном уровне текстовой компетенции личности. На наш взгляд, приучить обучающегося к мысли о том, что существуют типизированные, имеющие модельный характер, тексты – задача, оправданная спецификой современной социокультурной ситуации. Другое дело, чрезвычайно важно убедить школьников в том, что стереотипность вовсе не отменяет творческую составляющую. Сочинение-рассуждение – тот жанр, который, несмотря на свой заданный критериями оценивания характер, позволяет так или иначе демон-

167

стрировать владение разными способами изложения информации и аргументации, навыки вербальной импровизации, речевую выразительность. Ученик, обладающий определенным литературно-художественным и креативным потенциалом, имеет, с нашей точки зрения, все шансы выгодно показать свои речемыслительные способности. Однако, оценивая сочинения, эксперты должны помнить, что ЕГЭ по русскому языку рассчитан на школьника, который не обладает литературно-художественными дарованиями и ставит перед собой вполне конкретную цель – построить цельное и связное речевое произведение, демонстрирующее понимание исходного текста и эксплицирующее собственное мнение о проблеме. Эффективное достижение этой цели, на наш взгляд, невозможно без обращения к определенным алгоритмам, или моделям, направляющим и упорядочивающим текстообразование, имеющим дидактическую направленность. Опыт работы в конфликтной комиссии позволяет говорить о том, что многие выпускники в ходе беседы признавали тот факт, что если бы у них не было определенного шаблона текста, заданного критериями оценивания сочинения, то и без того достаточно непростая процедура создания текста превратилась бы и вовсе в мучительный процесс. История изучения текстообразования обращает нас к теории риторики, а именно к идее продуцирования текстов согласно определенной модели – риторическому канону, который трактуется сегодня как «соответствующая общим закономерностям человеческого мышления и речи парадигма (образец) мыслительной и речевой деятельности» [Михальская, 1996, с. 128]. Известно, что классический риторический канон состоит из пяти последовательных этапов: 1) инвенция (inventio), или изобретение мысли, то есть ментальная разработка речи; 2) диспозиция (dispositio), или структурно-композиционная организация речи; 3) элокуция (elocutio), или словесное оформление речи; 4) мемория (memoria), или запоминание речи; 5) акцио (actio), или произнесение речи. Для практики текстообразования актуальны этапы инвенции, диспозиции и элокуции, связанные с докоммуникативной фазой разработки текста и ее переходом в коммуникативную. Как отмечает А.А. Ворожбитова, именно инвенция, диспозиция и элокуция являются универсальными этапами идеоречевого цикла «от мысли к слову» и выступают дискурсивным способом воплощения идеологии на уровне связной речи, вписанной в контекст социокультурных взаимодействий [Ворожбитова, 2005, с. 128]. Иначе говоря, базовые этапы текстопорождения, формирующие структуру риторического канона, являются по своей природе технологией создания текста – инструмента моделирования действительности [Голышкина, 2008, с.17]. Структура риторического канона, с нашей точки зрения, упорядочивает представления о структуре самой текстовой компетенции, которая в свою очередь понимается как трехуровневое образование, состоящее из инвен-

168

тивной, диспозитивной и элокутивной субкомпетенций, коррелирующих с этапами риторизованного текстопорождения. Инвентивная субкомпетенция есть совокупность умений и навыков, связанных с ментальным формированием концепции текста, включающей его предмет, тему, проблему и тезис. Последний в результате деления на подтезисы-суждения разных уровней получает свою дальнейшую реализацию в микротематических единицах, или компонентах, текста. Диспозитивная субкомпетенция представляет собой совокупность умений и навыков, направленных на моделирование текстовой структуры сформированными на этапе инвенции микротематическими единицами текста. При этом комбинаторика текстовых компонентов преследует цель раскрытия тезиса речевого произведения, что требует процедур аргументации. Элокутивная субкомпетенция есть совокупность умений и навыков комплексной вербализации мысли: предполагает поиск точных способов языкового выражения как на уровне слова, так и на уровне предложениявысказывания, окончательное речевое оформление текста. Осмысление результатов ЕГЭ по русскому языку за последние пять лет сигнализирует о назревшей необходимости формирования текстовой компетенции путем включения в систему базовых дисциплин подготовки школьников риторики, направленной на развитие речемыслительных способностей обучающихся, на формирование представлений о нормах текстообразования и принципах создания эффективного текста. К сожалению, провозглашаемая сегодня тенденция риторизации образовательной деятельности остается декларативной, реальное же ее воплощение имеет пока частный характер. Сегодня в редких школьных программах можно встретить такой предмет, как риторика. Если же риторика и ведется в некоторых школах, то, как правило, ее содержание связано с изучением специфики только устной публичной речи: в одних случаях основное внимание уделяется невербальным характеристикам оратора, в других – способам привлечения внимания аудитории либо же риторическим приемам спора, в третьих случаях – определенным аспектам культуры речи. Редкий учитель связывает сегодня подготовку к сочинению ЕГЭ по русскому языку с теорией риторики, которая понимается как наука о создании осмысленных эффективных текстов. Существенным фактором, обусловливающим такую ситуацию, является крайне малое количество часов, отводимое на изучение родного языка. Образовательный потенциал и дидактический статус риторической теории становится особо ощутимым в ситуации соотнесения критериев оценки части С (сочинения-рассуждения) с содержательной сущностью определенной субкомпетенции. Cистема критериев оценивания сочинения ЕГЭ состоит из трех блоков: 1. содержание сочинения (К 1–4); 2. речевое оформление сочинения (К 5– 6); 3. грамотность (К 7–12). При этом в последнюю группу разработчиками

169

включены критерий соблюдения этических норм (К 11) и критерий соблюдения фактологической точности в фоновом материале (К 12). Обратимся к критериям, связанным с содержанием и речевым оформлением сочинения, которые, без сомнения, выступают индикатором общей текстовой грамотности выпускника школы. Требования, предъявляемые к содержанию, связаны с умением формулировать проблемы исходного текста (К 1), с умением комментировать сформулированную проблему исходного текста (К 2), с умением отражать позицию автора текста (К 3), а также с навыками аргументирования собственного мнения по проблеме (К 4). Все требуемые процедуры понимания исходного и продуцирования собственного текста традиционно составляют предметную область риторической практики. Так, постановка проблемы является звеном в цепи действий по формированию концепции текста. Формулирование проблемы определяет структуру и содержание тезиса речевого произведения – смыслового стержня концепции, выполняющего функцию сохранения как структурного, так и содержательного единства текста. Свое содержательно-смысловое развитие тезис получает в микротемах «Комментарий к проблеме» и «Позиция автора». Дальнейшее текстопорождение сопряжено с формулированием суждения, эксплицирующего позицию экзаменуемого. При этом микротема «Мое мнение» строится преимущественно по дедуктивному принципу: заявленное суждение прямо обосновывается аргументами энциклопедического (из художественной, публицистической или научной литературы) и эмпирического характера. Сегодня навыки аргументации являются необходимым условием существования человека в социуме. Сущность аргументирования как типа речевого воздействия, как отмечает А.Н. Баранов, сводится к онтологизации нового знания [Баранов, 2007, с. 250]. Такое понимание аргументации, бесспорно, заставляет уделять особое внимание обучению процедурам порождения и вербальной презентации собственного мнения экзаменуемого. Умения и навыки осуществления вышеуказанных процедур создания текста демонстрируют инвентивную субкомпетенцию абитуриента. Формой существования ее «является владение системой строевых единиц текста: ведь именно в этих единицах реализуются, в конечном счете, подтемы всех рангов, образуемые в результате расчленения исходного семантического континуума…» [Дымарский, 1999, с. 149]. Диспозитивная субкомпетенция получает воплощение в заданной требованиями жанра комбинаторике текстовых единиц, что эксплицировано критерием смысловой цельности, речевой связности и последовательности изложения (К 5). Цельность и связность – категориальные свойства текста, обеспечивающие его существование как продукта речевой деятельности. При очевидном изоморфизме данных категорий связность обусловливает формальную

170

организацию текста, цельность – его содержательно-смысловую структуру. Иначе говоря, диспозитивная субкомпетенция заключается в таком владении языковыми средствами выражения взаимосвязей между элементами содержания, которое позволяет создателю текста обеспечить адекватный синтез целого получателем [Там же, с. 151]. Знания такого категориального свойства текста, как смысловая цельность, должны формироваться у школьников на основе устойчивых представлений о риторической композиции текста, имеющей обязательную трехчастную организацию, учитывающей конативный потенциал сильных позиций и ключевых знаков текста. Формирование навыков владения средствами создания текстовой связности (лексическими, семантикосинтаксическими, грамматическими), обеспечивающими как целостность микротемы как прототипической единицы текста, так и целостность его композиционной структуры, требует ознакомления школьников с элементарными принципами и способами текстопорождения, такими как семиотический повтор, повторная номинация, катафорические / анафорические отношения в тексте и т.п. Таким образом, диспозитивная субкомпетенция экзаменуемого манифестируется в адекватном замыслу пишущего (правда, регламентированном критериями оценки сочинения) микротематическом моделировании, организующем само сообщение как речевой акт. Критерий точности и выразительности речи (К 6) сопряжен с экспликацией элокутивной субкомпетенции, связанной с осознанием экзаменуемым коммуникативных качеств речи. Практика экспертной работы показывает, что это наиболее уязвимый критерий оценки, поскольку точность и выразительность речи достигаются путем целенаправленной и длительной работы по созданию идиостиля языковой личности, что, как правило, не укладывается во временные рамки средней школы. Выходом из этой ситуации, на наш взгляд, может стать учет в ходе оценивания не столько точности выражения мысли и использования тропов и фигур, сколько попытки пишущего оторваться от стилистики исходного текста, продемонстрировать навыки риторической импровизации. Таким образом, критерии оценивания сочинения 1–6 имеют риторическую природу, демонстрируют текстовую компетенцию выпускника средней школы, которая складывается из его текстообразующих способностей, регулируемых знаниями об этапах текстопорождения, отраженных в риторическом каноне. Специалисты, анализирующие результаты ЕГЭ по русскому языку, отмечают, что нередко школьники успешно выполняют задания частей А и В, но не справляются с частью С [URL: http://www.oodvrs.ru]. Такая тенденция в очередной раз свидетельствует об отсутствии навыков применения полученных, нередко зазубренных, знаний, а шире – о необходимости перехода от знаниевого подхода в образовании к подходу компетентностному. Именно на диагностирование уровня текстовой ком-

171

петенции и направлена третья часть ЕГЭ по русскому языку – сочинениерассуждение на основе предложенного текста. Тем не менее, в Учебно-методических материалах по проверке выполнения заданий с развернутым ответом экзаменационных работ ЕГЭ 2010 года, разработанных сотрудниками Федерального института педагогических измерений, отмечается: «Задание проверяет сформированность у учащихся отдельных коммуникативных умений и навыков (курсив мой – Л.Г.): 1) анализировать содержание и проблематику прочитанного текста; 2) комментировать проблемы исходного текста, позицию автора; 3) выражать и аргументировать собственное мнение; 4) последовательно и логично излагать мысли; 5) использовать в речи разнообразные грамматические формы и лексическое богатство языка; 6) практическую грамотность – навыки оформления высказывания в соответствии с орфографическими, пунктуационными, грамматическими и лексическими нормами современного русского литературного языка» [Цыбулько, Александров, Васильевых, Гостева и др., 2010, с. 15–16]. Установка на проверку сформированности отдельных коммуникативных умений и навыков снижает, с нашей точки зрения, аксиологический статус части С, создает определенное методическое противоречие. Дело в том, что сами критерии оценивания сочинения демонстрируют ориентацию на создание осмысленного, связного, структурно оформленного, логичного, аргументированного, грамотного текста. Опыт экспертной работы в региональной предметной комиссии ЕГЭ по русскому языку позволяет говорить о том, что проверяющий, с одной стороны, оценивает по критериальной системе определенные умения и навыки текстовой деятельности. С другой же стороны, объективность оценки напрямую связана с комплексным восприятием сочинения, с формированием у эксперта своего рода ментальной шкалы качественности текста, предполагающей учет его базовых параметров (связности, цельности, информативности, интеграции единицами всех языковых уровней и др.). Осмысление собственной деятельности в качестве эксперта ЕГЭ по русскому языку позволяет утверждать, что использование теоретического потенциала риторики превратит подготовку к сочинению не в процедуру натаскивания абитуриентов на решение сиюминутных задач, заданных лишь требованиями ЕГЭ, а в целенаправленный процесс формирования текстовой компетенции, востребованной современной социокультурной ситуацией. Библиография Баранов А.Н. Лингвистическая экспертиза текста. – М., 2007. Ворожбитова А.А. Теория текста: Антропоцентрическое направление. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М., 2005.

172

Голышкина Л.А. Риторика. Основы теории. Практикум. – Новосибирск, 2008. Дымарский М.Я. Проблемы текстообразования и художественный текст (на материале русской прозы XIX–XX вв.) – СПб., 1999. Материалы круглого стола «ЕГЭ по русскому языку: приобретения и потери». – URL: http://www.oodvrs.ru. Михальская А.К. Основы риторики. Мысль и слово. – М., 1996. Садовничий В.А. Слово к участникам IV Международного конгресса исследователей русского языка «Русский язык: исторические судьбы и современность» // Русский язык: исторические судьбы и современность: IV Международный конгресс исследователей русского языка (Москва, МГУ им. М.В. Ломоносова, филологический факультет, 20–23 марта 2010 года): Труды и материалы. – М., 2010. Цыбулько И.П., Александров В.Н., Васильевых И.П., Гостева Ю.Н., Геймбух Е.Ю., Капинос И.Б., Пучкова Л.И., Соколова Н.В. Учебно-методические материалы для председателей и членов региональных предметных комиссий по проверке выполнения заданий с развернутым ответом экзаменационных работ ЕГЭ 2010 года по русскому языку: Методические рекомендации по оцениванию выполнения заданий ЕГЭ с развернутым ответом. Русский язык. Часть 1. – М., 2010.

РЕЛИГИОЗНО-ПРОСВЕТИТЕЛЬСКИЙ ОРАТОРСКИЙ МОНОЛОГ О НАЦИОНАЛЬНОМ ОБРАЗОВАНИИ: НАБЛЮДЕНИЯ НАД ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОЙ СПЕЦИФИКОЙ Л.А. Голышкина (г. Новосибирск) Поиск определения сущности и миссии образования обусловлен сегодня не только ставшей уже общим местом идеей о смене в образовательной сфере знаниевой парадигмы компетентностной, но и возрастающим стремлением проникнуть в природу человеческих взаимоотношений. Научнопедагогическое сообщество волнует «невыраженность человеческого смысла педагогической деятельности» [Захарченко, URL: http://www.portal-slovo.ru], что получает воплощение во множестве вербальных формул того, что есть современное образование. Небезучастно к этой проблеме и религиозное сообщество. Так, XIV Всемирный русский народный собор, прошедший 25 мая 2010 года, назывался «Национальное образование: формирование целостной личности и ответственного общества». На открытии собора с религиознопросветительским монологом, посвященным вопросам национального образования, выступил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл [URL: http://www.patriarchia.ru]. Первое впечатление, возникшее от услышанного, было сопряжено с отчетливым пониманием того, что метаязык современного научного дискурса об образовании неубедителен и несовершенен по сравнению с ясной мудростью и точно сформулированными сентенциями Патриарха.

173

Воздействующий эффект, созданный выступлением Патриарха Кирилла на соборе, явился своего рода индикатором риторической природы озвученного текста и выступил стимулом к рассмотрению его лингвориторической специфики. Современная теория риторики рассматривает феномен риторического текста сквозь призму многоступенчатого процесса создания автором устного или письменного текста, исполнения этого текста и рефлексии адресантом завершенной деятельности. Кроме того, для понимания специфики риторического текста значим и процесс реконструирования его замысла адресатом. Риторический текст трактуется как диалог и характеризуется следующими параметрами: авторство, адресность, диалогичность как следствие отношений автора и адресата, целостность и связность, влиятельность как результат опять-таки отношений автора и адресата, ситуативность, или уместность по отношению ко времени и месту общения, жанровость [Минеева, URL: http://www.experiment.lv]. Кроме того, риторический текст обладает такими категориальными свойствами, как осознанность, аргументированность, следствием которой выступает персуазивность, публичность [Земская, Качесова, Панченко, Чувакин, 2000, с. 6]. Текст выступления Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла на соборе по форме представляет собой адресный монолог, по своей же коммуникативной и содержательной сущности – потенциальный диалог. Именно «в риторическом тексте – потенциальном диалоге автор моделирует «диалогические отношения»: принятие или непринятие истины, представляемой автором адресату, на отклик которого он рассчитывает, возражение, опровержение или оспаривание ее и другие варианты отношения-осмысления» [Минеева, URL: http://www.experiment.lv]. На установление диалогических отношений направлен в первую очередь тезис анализируемого текста: Образование – процесс долгосрочный и творческий, успехи которого или неудачи во многом зависят от личности преподавателя, от отношения к предмету обучающих и обучаемых. Настоящий тезис призван, на наш взгляд, обозначить как минимум два уровня диалогичности: • уровень отношения участников риторической ситуации (слушающих) к данному атрибутивному суждению, выступающему содержательносмысловым стержнем текста выступления Патриарха; • уровень взаимоотношений субъектов педагогической коммуникации – обучающего и обучаемого. Рассматриваемый тезис в коммуникативно-синтаксическом плане представлен генеритивным регистром, или типом речи, в котором говорящий обобщает информацию, соотнося ее с универсальным опытом и поднимаясь на высшую ступень абстракции от событийного времени и места. Генеритивные высказывания облекаются в форму умозаключений, афоризмов, сентенций. В качестве субъектов предложения здесь выступают генерализованные множества, классы существ, предметов, либо природные,

174

социальные процессы как явления, понятия [Золотова, Онипенко, Сидорова, 2004, с. 30]. С нашей точки зрения, генеритивные высказывания в силу их семантико-смысловой обобщенности, универсальности и абстрагированности от конкретного среза действительности позволяют говорящему вовлекать в рефлексивно-диалогический процесс поиска истины большое количество слушающих, поскольку именно такие высказывания презентуют, как правило, общечеловеческие ценности и их интерпретация требует не столько специальных знаний, сколько эмпирического опыта. Генеритивный регистр речи создает персуазивный, или воздействующий, эффект текста: умозаключения Патриарха Кирилла, встречающиеся в разных структурно-композиционных частях данного текста, хорошо запоминаются, нередко имеют метонимический и метафорический характер, например: Педагогика – это область аскетики; Дети – это зеркало взрослого поколения; Любая человеческая культура живет не только и, может быть, даже не столько знаниями, сколько ценностями — теми представлениями о должном и о постыдном, о праведном и о беззаконии, которые отличают достойного члена общества от человека морально погибшего. Но вернемся к тезису… Его воздействующий потенциал обеспечивается не только его семантико-синтаксическими характеристиками, но и способом структурного предъявления в сильной позиции текста, а именно во вступлении публичной речи. Вербализация тезиса во вступительной части речи Патриарха на соборе задает дедуктивный принцип дальнейшему изложению информации. В основной части монолога о национальном образовании Патриарха Кирилла прослеживается последовательное деление тезиса на подтезисысуждения, к которым оратор тщательно подбирает определенные аргументы, результатом чего становится формирование микротем – композиционно-синтаксических сверхфразовых единиц текста. Лингвориторический анализ композиции позволяет говорить о пяти базовых микротемах настоящего текста, условно номинируемых следующим образом: «О педагогическом служении», «Об основополагающей роли семьи в образовании», «О роли СМИ в образовании и воспитании», «О потенциале молодежи», «О невозможности коммерциализации образования», «О миссии образования». Механизмы аргументирования в структуре микротем требуют особого внимания, поскольку именно аргументы создают персуазивный эффект, обеспечивают запоминаемость звучащего текста, а главное – выступают инструментом создания диалога между оратором и аудиторией, который реализуется, прежде всего, в рефлексии слушателя, принимающего либо отвергающего аргументацию. Так, первая микротема формируется вокруг атрибутивного сужденияподтезиса Педагогика – это область аскетики, реакцией на который являются аргументы, имеющие в первом случае аналого-аллегорическую

175

природу, во втором – иллюстративно-эмпирическую: Эта работа связана с подвигом, с самоистощением, подобно тому, как Христос истощил Себя во имя спасения рода человеческого. Люди отдают себя, свою энергию, свою силу, если надо – свою жизнь, формируя следующее поколение людей (Аргумент 1). <…> Пример есть самый важный фактор педагогического воздействия. Можно принести в аудиторию очень умные книги, можно пригласить блестящих ораторов, но при этом не достичь главной цели, которая стоит перед процессом воспитания – формирования образа Божия, формирования личности (Аргумент 2). По типу комбинаторики аргументов можно охарактеризовать данную аргументацию как сочинительную, или связное рассуждение, специфика которой заключается в том, что «каждый из приводимых доводов непосредственно соотносится с исходной точкой зрения, все доводы взаимозависимы и только вместе эффективно поддерживают эту точку зрения» [Хенкеманс, 2006, с. 123]. Следующая микротема вводится в структуру текста подтезисом т.н. ассерторического типа – суждением действительности, выражающим соответствующую модальность: Образование всегда начинается в семье. Далее аргументы к заявленному суждению выстраиваются в виде конвергентного рассуждения, или множественной аргументации, где «каждый аргумент самостоятельно доказывает (до известной степени) точку зрения» [Там же, 2006, с. 123–124]: Важно, чтобы родители показывали пример глубокой взаимной любви и преданности, поскольку, как отмечают психологи, для ребенка важно не только то, как относятся к нему, но и как отец и мать относятся друг к другу (Аргумент 1). <…> Немалое, а иногда и основное место в жизни современной семьи занимают телевизор и в целом массовая медийная индустрия, которая формирует личность, исходя из своих чисто коммерческих или политических интересов (Аргумент 2). Далее наблюдается осложнение структуры анализируемой микротемы: заявленный подтезис-суждение первого уровня Образование всегда начинается в семье подвергается делению, в результате чего вводится подтезис-суждение второго уровня Дети – это зеркало взрослого поколения, который получает свое содержательно-смысловое развитие в сочинительном рассуждении: И если семья живет жизнью безнравственной, если дети видят обман, лицемерие, двоедушие, то никакие слова о высоком, произнесенные в школе, дома или даже в Церкви, обычно не могут разрушить это влияние семьи. Поэтому воспитание ребенка начинается с семьи, а все остальное, о чем мы будем дальше говорить, повиснет в воздухе и останется пустыми словами, если не будет подкрепляться личным подвигом родителей. Замечательные слова Священного Писания о том, что из сердца человека исходят злые помыслы (Мк. 7,21), можно в полной мере приложить и к нашей теме. Злые помыслы, злые дела, как и добрые помыслы и добрые дела, формируются в семье – в первую очередь на примере родителей.

176

Использование в качестве аргументов цитат из Святого Писания, неоднократно отмечаемое в тексте выступления, является своеобразным способом упрочения связи между мирским и церковным, между житейским и духовным. Особого внимания с позиции оценки воздействующего эффекта заслуживает аргументация в структуре микротематических единиц, освещающих роль СМИ в образовании и воспитании, а также проблемы коммерциализации современного образования. Рассуждая об ответственности СМИ за то, что они выпускают в эфир или публикуют, Патриарх Кирилл выстраивает сочинительное рассуждение путем использования приема цитирования, демонстрирующего типизированные речевые действия типизированного сотрудника СМИ: Иногда эти люди (сотрудники СМИ – Л.Г.) говорят: «Мы просто зарабатываем деньги – это наша профессия. Мы производим продукцию, за которую платят; мы сбываем на информационном рынке то, что востребовано». Далее следует авторский комментарий дидактической направленности: Но ведь можно трудиться на благо общества, достойно и честно приобретая заслуженный достаток, а можно гнаться исключительно за прибылью. Журналисты могут принести огромную пользу обществу и во многом содействовать воспитанию людей, особенно молодых; а могут самым губительным образом разрушать то, что по крупицам будет создаваться в семье, школе и Церкви. И наконец, Патриарх сокрушает слушающих мощнейшим аргументом, природа которого имеет онтологический, эмпирический и одновременно ценностно-ориентированный характер: На смертном одре никто из нас не будет сокрушаться о том, что он упустил возможность заработать еще одну тысячу евро или долларов. Мне приходилось принимать исповедь у умирающих людей. Но я никогда не слышал сокрушений о том, что чего-то материального умирающий не успел получить в жизни. Именно в этот момент выстраивается единая, абсолютно верная система ценностей, потому что все житейское уходит на задний план, и единственное, о чем может скорбеть человек – о том, что он не сделал добрых дел, что он кого-то обидел, что он не исполнил своего долга. Проблема коммерциализации современного образования отражается в микротеме, построенной на базе ассерторического суждения-подтезиса: Сегодня многие призывают превратить образование в сферу своего рода коммерческих услуг. Далее оратор выстраивает подчинительную аргументацию, или последовательное рассуждение, в котором один довод поддерживает другой [Там же, 2006, с. 123]. При этом первый аргумент представляет собой прием «апелляции к традициям», второй основан на алогической аналогии и являет собой прием «сведения к абсурду», третий же аргумент актуализирует прием «апелляции к авторитету»: Но ведь такое представление чуждо нашим традициям и народному менталитету; более того, оно просто опасно (Аргумент 1). Сдать одежду в химчистку и отвести ребенка в школу – это разнопорядковые величины, и если кто-то

177

этого не понимает, то нам грозит беда. Ведь образование не сводится к «накачке» ребенка по-житейски полезными знаниями и информацией (Аргумент 2). Еще апостол Павел сказал поразительные слова: «если имею всякое познание <…>, а не имею любви, – то я ничто» (1 Кор. 13, 2) (Аргумент 3). Содержательно-смысловой кульминацией текста выступает микротема «О миссии образования», где получает реализацию сложная многоуровневая аргументация, завершающая выводом: Миссия образования и, в частности, школьного образования – передача не только знаний, но и моральных норм, воспитание членов общества, разделяющих эти ценности и осознающих свои обязательства. Если говорить о процедуре деления тезиса на суждения-подтезисы, а также об аргументировании в анализируемом тексте, то они осуществляются автором практически риторически безупречно: Патриарх представляет нравственно-этическую концепцию национального образования, соблюдая требования, предъявляемые риторикой к созданию убеждающей речи. При этом отметим, что проанализированные аргументы, актуализованные в базовых микротемах текста, оказывают речевое воздействие «не имплицитно, а явно – через пропозициональные компоненты высказываний при одновременной апелляции к социально и культурно обусловленным структурам ценностей адресата» [Баранов, 2007, с. 250]. Именно такой способ воздействия, с одной стороны, и сама смысловая структура аргументов, с другой, наделяют данный ораторский монолог просветительской силой. Патриарх не просто озвучивает с позиции православного деятеля и религиозного лидера нравственно-этические требования, предъявляемые к участникам образовательного процесса, но объясняет и разъясняет, в чем заключается сущность и миссия образования, каковы его ценностные основания, каковы последствия понимания образования как рыночной услуги. Другими словами, в монологе о национальном образовании Патриарх Кирилл успешно вербализует тот самый «человеческий смысл педагогической деятельности», поиском которого занимаются сегодня педагогика и эдукология. Кроме того, в этом же выступлении Глава Русской Православной Церкви анонсирует ряд мероприятий, направленных на консолидацию Церкви, педагогов и родительского сообщества. Очевидно, что просветительская установка оратора может быть реализована только в диалоге со слушателями – с теми профессиональными и социальными группами, которых обсуждаемая тема не оставляет равнодушными. Можно сказать, что своего рода коммуникативным постулатом Патриарха Кирилла выступает высказывание М.М. Бахтина, которое в рамках современного понимания природы риторического текста становится концептуальным, основополагающим: «Истина не рождается и не находится в голове отдельного человека, но рождается между людьми, совместно ищущими истину в процессе их диалогического общения» [Бахтин, 1994, с. 318] .

178

Именно диалогичность как реализованное риторическое свойство монолога Патриарха Кирилла, требующая включения в процесс обсуждения проблем национального образования как можно больше людей, а также ценностно-ориентированная аргументация, адресованная каждому рефлексирующему человеку и выступающая движущей силой диалогического взаимодействия, обеспечивают выраженную современность просветительской позиции Главы Русской Православной Церкви. С нашей точки зрения, именно современность становится параметром риторического текста, поскольку создающая ее диалогичность мыслится не как абстракция взаимоотношений адресанта и адресата, а как коммуникация «здесь и сейчас», результатом которой должны стать вполне конкретные действия, связанные, с одной стороны, с переосмыслением приоритетов и ценностей, с другой, – с коррекцией массового сознания. Наше аналитическое умозаключение подтверждается мыслью исследователей в области педагогики: «Просветительский дискурс <…> стремится обосновать установку на современность как универсальный принцип человеческих мысли, чувства и действия» [Захарченко, URL: http://www.portal-slovo.ru]. Иначе говоря, просветительская интенция ритора, трансформированная в риторический текст, всегда современна и универсальна, особенно в том случае, когда речь идет о национальном образовании. Библиография Баранов А.Н. Лингвистическая экспертиза текста. – М., 2007. Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Проблемы поэтики Достоевского. – Киев, 1994. Захарченко М.В. В поисках смысла. – URL: http://www.portal-slovo.ru/ /pedagogy/37906.php. Земская Ю.Н., Качесова И.Ю., Панченко Н.В., Чувакин А.А. Основы общей риторики. – Барнаул, 2000. Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. – М., 2004. Минеева С.А. Диалогические основы развивающего образования: размышления об «идеальной форме» и трудностях достижения. – URL: http://www.experiment.lv/rus/biblio/obraz_21veka/2.3_mineeva.htm Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл. Выступление на открытии XIV Всемирного русского народного собора «Национальное образование: формирование целостной личности и ответственного общества». – URL: http://www.patriarchia.ru. Хенкеманс Ф. С. Структуры аргументации // Важнейшие концепции теории аргументации. – СПб., 2006.

179

ВЕРБАЛЬНЫЙ ОБРАЗ «СВОЕГО» И «НЕ-СВОЕГО» ПРЕПОДАВАТЕЛЯ ГЛАЗАМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ РАЗНЫХ КУЛЬТУР А.В. Кремнева, Р.В. Попадинец (г. Курск) Существенные преобразования, произошедшие в культурной, социально-экономической и политической жизни России, ведут к появлению новых и/или «обновленных» ценностей в образовании. И, как результат, возросли требования, предъявляемые к личности преподавателя, качеству его профессиональной деятельности и компетентности. Не секрет, что успешность преподавательской деятельности в вузе зависит не только от профессиональных знаний, умений и навыков, но и во многом определяется адекватным отражением участников педагогического процесса, к которым в первую очередь относятся студенты. Правильное восприятие, понимание преподавателя и точное построение его образа студентом обеспечивают успех обучения в целом. Поэтому особую значимость приобретают исследования образа субъектов педагогической деятельности [См., напр.: Гусева, 1976; Еремеев, 2003 и др.]. Разного рода исследования, посвященные тому, как образ «своего» и «не-своего» преподавателя отражается в сознании студентов разных национальностей, на наш взгляд являются интересными и актуальными. В связи с этим представляется целесообразным изучение особенностей образа преподавателя высшей школы в сознании студентов как представителей различных культур. В последние годы в лексикон современного студента прочно вошло понятие image (имидж) как один из показателей того, что употребление иностранных слов в речи молодежи стало модным. В обыденном понимании слово имидж употребляется по отношению к человеку в двух смыслах: как внешний вид человека и как его репутация. Разумеется, эти две грани образа слиты, и зачастую мы наблюдаем внешний вид, а оцениваем репутацию! Справочные издания [См., напр.: Большой психологический словарь, 2003; Большой толковый социологический словарь, 2001; Кравченко 2002; http://www.artwebmedia.ru/glossary/definit/image/?q=352&n=90 и др.] трактуют понятие имидж как целенаправленно формируемый образ; как сложившийся в массовом сознании и имеющий характер стереотипа эмоционально окрашенный образ; как набор определенных качеств, которые люди ассоциируют с определенной индивидуальностью; или как мысленное представление чего-то и пр. Понятия «имидж» и «образ» человека являются синонимичными по своему наполнению, т.к. каждое из них можно расшифровать как сложившийся в сознании современного человека и имеющий характер стереотипа, эмоционально окрашенное представление, включающее внешние и внутренние характеристики человека и пр. Под образом / имиджем преподавателя мы понимаем совокупность житейских (бытовых, стереотипных) и научных представлений о препо-

180

давателе, комплекс социальных установок на преподавателя, формирующихся в сознании студента и актуализирующихся в процессе взаимодействия, то есть непосредственно в процессе обучения. Следовательно, образ преподавателя является «регулятором профессионального общения», а также «живым» (находящимся в динамике) результатом их обучения в конкретном вузе. Поэтому закономерно предположить, что образы преподавателей у студентов из разных стран будут иметь свои особенности. А.А. Бодалев пишет: «Восприятие человека человеком – это непосредственное наглядно-образное отражение одним человеком другого. Как и прочие психические процессы, оно имеет познавательную и эмоциональноволевую стороны. Объем и степень достоверности информации о человеке, отражением которого является его восприятие, зависят от того, какими особенностями обладает, во-первых, воспринимаемый, во-вторых, воспринимающий человек. В-третьих, на них влияют условия, в которых человек воспринимает другого» [Бодалев, 1982, c. 56]. Логично предположить, что изучение образа преподавателя в сознании представителей разных культур позволит глубже исследовать сходство и различие смысловых связей, что в свою очередь и будет способствовать активному творческому обмену и успешной работе преподавателей со студентами. В настоящей статье представлены практические результаты эксперимента, проведенного в 5 группах студентов, обучающихся в вузах г. Курска. Данный этап является логическим продолжением (2 этап) комплексного психолингвистического исследования, которое посвящено анализу и составлению обобщенного вербального портрета русских и иностранных преподавателей высшей школы глазами представителей разных культур. Взяв за основу предположение о том, что сложившийся в сознании студента образ / имидж преподавателя зависит как от самого преподавателя, так и от индивидуальных особенностей студента, его пола, возраста, национальности, а также от е го энциклопедический знаний в целом, мы провели 1 этап исследования, который состоял в том, что испытуемые (далее ии.), а именно: русские студенты, представители Союза Мьянмы и африканцы – писали сочинение-рассуждение на тему: «Чем отличается русский преподаватель от иностранного?» / «What is the difference between a Russian teacher and a teacher from your country» [Кремнева, Попадинец, 2010, с. 88– 90]. На полученном материале был составлен гипотетический обобщенный образ «своего» и «не-своего» преподавателя глазами респондентов. По результатам 1 этапа экспериментального исследования можно заключить, что в сознании студентов существует, в первую очередь, образ / имидж именно профессии преподавателя, который обобщает наиболее маркированные характеристики профессии и закрепляется в виде образовстереотипов.

181

Так, у группы испытуемых из Союза Мьянмы сложился положительный образ преподавателя как из своей страны, так и преподавателя из России. Различие заключается в описании того, как и чему учат, делается акцент на отношении к материальному аспекту труда: бескорыстность / меркантильность. «Свой» преподаватель бескорыстен, спокоен, неспешен, он, в первую очередь, родитель, дающий практические советы для жизни. Мьянманский преподаватель скорее интересен и оценивается как человек, а не как профессионал. Однако в оценке русского преподавателя отмечаются такие качества, как активность, серьезность, пунктуальность, сохранение дистанции между собой и студентом. Это профессионал, для которого немаловажен материальный аспект деятельности. Тонкость оттенков выражения лица, поза, походка, манера одеваться преподавателя одной культуры отличается от обычной для студента представителя другой культуры, а значит, воспринимается как «чужая». Так, например, национальный костюм «своего» преподавателя для респондентов из Союза Мьянмы приветствуется всеми студентами, хотя и не является обязательным требованием. Вне зависимости от культурной и национальной принадлежности преподавателя его внешний вид влияет на создание рабочей или нерабочей атмосферы на уроке, способствует или препятствует взаимопониманию, облегчает или затрудняет педагогическое общение. Студенты из Нигерии делают акцент скорее на профессиональных и экономических аспектах преподавательской деятельности. В отличие от мьянманцев, они акцентируют внимание на уровне заработной платы, профессиональных качествах всех преподавателей, а также на применении ими современных методик в обучении. Представления о преподавателях, полученные от русских ии., как и предполагали авторы, во многом оказались обусловленными определенными стереотипами. Русский преподаватель представлен как более понимающий, свой, родной, а иностранный – скорее враждебный, непонятный и равнодушный. Иностранный преподаватель русским ии. представляется более пунктуальным и превосходящим по своим рационализаторским качествам коллегу из России. Любопытно, что мнение иностранных ии. на этот счет прямо противоположно. Понятно, что сделанные выводы об образах «своих» и «не-своих» преподавателей, нуждались в дальнейшей проверке, что и было сделано на 2 этапе исследования. Проанализировав полученный экспериментальный материал, авторы настоящей статьи составили список из 25 качеств с полярными (противоположными) характеристиками. В данной статье внимание будет сосредоточено на анализе 10 качеств: democratic / not democratic – демократичный / недемократичный; understanding / not understanding – понимающий / не понимающий; responsible / not responsible – ответственный / неответственный; punctual / not punctual – пунктуальный / непунктуальный; professional / not professional – профессионал / непрофессионал; a rationalizer / not a ra-

182

tionalizer – новаторский / неноваторский; a prestigious profession / not a prestigious profession – престижная профессия / непрестижная профессия. Второй этап исследования был проведен с использованием методики субъективного шкалирования, в котором ии. оценивали «своих» и «несвоих» преподавателей по пятибалльной шкале. На одном конце шкалы располагались качества с максимально положительными характеристиками, а на другом конце, соответственно, с максимально отрицательными. Список качеств для русских студентов был составлен на родном языке, а для иностранцев – на английском. Не удивительно, что профессия преподавателя высшей школы вызвала диссонанс в оценках ии., поскольку, обсуждая любую профессию, первое, что приходит в голову – это ее «престижность» или «непрестижность». Так, судя по оценкам ии. иностранцев, профессия преподавателя в России престижнее, чем в родной стране (африканцы: 2,9 – 1,1; мьянманцы: 4,4 – 3,1; йеменцы: 3,4 – 0,4). Однако русские ии., как с опытом общения, так и без такового отмечают непрестижность данной профессии в России (–1,7 и –0,3 соответственно), по сравнению с уровнем ее престижности в других странах. Любопытно, что более резко оценивают именно те ии., которые обучались у иностранных преподавателей (–1,7 для русских преподавателей, но 2,3 для иностранных). Логично предположить, что такая разница в оценках последними сделана на основе собственного опыта. Обсуждая полученные экспериментальные данные по качествам «пунктуальный / непунктуальный» – «punctual / not punctual» и «новаторский / неноваторский» – «a rationalizer / not a rationalizer» можно заметить, что ии. иностранцы (представители Африки и Йемена) характеризуют русского преподавателя как более пунктуального. Респонденты из Союза Мьянмы проявили терпение и понимание по отношению к преподавателям из обеих стран, поскольку не наблюдается существенной разницы в оценках ни по одному из пунктов в представленном списке качеств. Следует учесть, что почитание и уважение людей к преподавателям в Союзе Мьянмы очень высоко, что, конечно же, обусловлено традициями и исповедуемой религией (буддизм). С их точки зрения преподаватель – мудрый, высокообразованный, всеми почитаемый (независимо мьянманец он или иностранец) человек, который, как и родитель, имеет полное право поучать студента жизни. В этой группе по «a rationalizer / not a rationalizer» ии. для русского преподавателя и преподавателя из своей страны получены следующие результаты: африканцы: 4,1 – 0,5; йеменцы: 3 – 1; мьянманцы: 3,7 – 3,3. Мнения русских респондентов с опытом и без опыта общения с иностранными преподавателями в оценке пунктуальности «своих» и «не-своих» преподавателей противоположны. Средние оценки этой группы ии. соответственно следующие: русские ии. с опытом общения: 1,7 – 3,5; русские ии. без опыта: 1,1 – 2,9. В отношении качества «новаторский / неноваторский» – «a rationalizer / not a rationalizer» наблюдается схожая ситуация. Средние оценки ии. иностранцев таковы: африканцы: 3,1 – 1; мьянманцы:

183

1,4 – 1,1; йеменцы: 3,1 – 0,6. Средние оценки русских респондентов для русских и иностранных преподавателей: с опытом общения: 0,3 – 2,8; без опыта общения: 0,1 – 3. Можно предположить, что мнения русских респондентов, не имеющих опыта общения с иностранными преподавателями, относительно критериев «пунктуальный» и «новаторский» оказались обусловленными стереотипными субъективными представлениями о «своих» и «не-своих» преподавателях. Впрочем, оценки группы русских ии. с опытом общения с преподавателем иностранцем оказываются схожими. Представляется возможным заключить, что иностранный преподаватель для русских респондентов оказывается более пунктуальным и превосходящим по своим рационализаторским качествам своего коллегу из России. Однако мнения ии. иностранцев на этот счет противоположны. В отношении профессиональных качеств «профессионал / непрофессионал» – «professional / not professional» ии. из Африки и Йемена высоко оценивают русского преподавателя. Средние оценки «не-своего» и «своего» педагога здесь таковы: африканцы: 4 – 1,3; йеменцы: 3,7 – 1. Представители Союза Мьянмы пытаются приравнять «своих» и «не-своих»: 3,6 – 3,2. Русские ии. также высоко оценивают своего преподавателя. Причем более высокая оценка русского преподавателя по сравнению с иностранным коллегой характерна для группы ии., имевшей опыт общения с последним: 3,3 – 0,8. Результаты на наш взгляд, говорят о том, что русские преподаватели профессиональнее своих иностранных коллег. В отношении качества «ответственный / неответственный» – «responsible / not responsible» все группы иностранных респондентов однозначно оценили русского преподавателя по сравнению со «своим» очень высоко. Средние оценки здесь такие: африканцы: 3,5 – 1,1; мьянманцы: 4,1 – 1,6; йеменцы: 3,9 – 0,4. Для групп русских респондентов и «свой», и «не-свой» преподаватель оказываются примерно одинаково ответственными. Средние оценки группы с опытом общения с преподавателем иностранцем 2,3 – 2,2, без опыта общения 2 – 2,7. Единодушие же во мнениях наблюдалось в оценке такого качества, как «понимающий / непонимающий» – «understanding / not understanding». Восприятие человека человеком, а в нашем случае преподавателя студентом и наоборот, является совершенно обязательной стороной процесса любой совместной деятельности людей, необходимым условием целесообразности и успешности. Обе группы русских ии., а также ии. иностранцы высоко оценили русского преподавателя, поставив низкие баллы иностранному. Не срабатывает ли здесь стереотип щедрости и душевности русского человека? Средние оценки по данному критерию: африканцы: 3,5 – 1,6; йеменцы: 3,7 – 1,6; русские с опытом общения: 2,3 – 2,2; без опыта общения: 2,8 – 1,1. Лишь у представителей Союза Мьянмы наблюдается относительное равновесие во мнении относительно этого качества: 3,5 – 3.

184

Разумеется, образы преподавателей в сознании ии. студентов из разных стран имеют как психологическое сходство, так и различия по культурологическим и социальным аспектам. Таким образом, последние являются основными моментами, на которые ориентировались респонденты при построении, распознавании образа «своего» и «не-своего» преподавателя и его последующей интерпретации. Библиография Большой психологический словарь / Под. ред. Б.Г. Мещерякова, В.П. Зинченко. – М., 2003. Большой толковый социологический словарь / Д. Джери. – М., 2001. Бодалев А.А. Восприятие и понимание человека человеком. – М., 1982. Глоссарий. URL: http://www.artwebmedia.ru/glossary/. Гусева Н.Д. Опыт применения метода распознавания образов. Современные психолого-педагогические проблемы ВШ // Под ред. А.А. Бодалева, Н.В. Кузьминой, Е.Ф. Рыбалко. Вып. 3. – Л., 1976. Еремеев Б.А. Психометрика мнений о людях Автореф. дис. д-ра пс. наук. – СПб., 2003. Кремнева А.В., Попадинец Р.В. Образ преподавателя высшей школы глазами иностранных и русских студентов // Язык для специальных целей: система, функции, среда: сб. материалов 3 Всерос. Науч.-практ. конф., 11–13 мая 2010 г. / Отв. ред. Е.Г. Баянкина; Курск. гос. техн. ун-т. – Курск, 2010. Кравченко С.А. Социологический энциклопедический англо-русский словарь. – М., 2002.

ОСНОВЫ РИТОРИЧЕСКИХ ЗНАНИЙ В СИСТЕМЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ПОДГОТОВКИ СОЦИАЛЬНЫХ ПЕДАГОГОВ Р.А. Литвак, О.Г. Усанова (г. Челябинск) Современное развитие Российского профессионального образования определяют знаковые положения, принятые в «Национальной образовательной доктрине Российской Федерации», которые представили объективную оценку начала реформирования всей образовательной системы. Теоретический анализ и педагогическая практика позволили выделить в системе высшего профессионального образования такую ее составляющую, как адаптивная система профессиональной подготовки социальных педагогов. Деятельность социальных педагогов имеет исключительную особенность, так как она направлена на адаптацию, реабилитацию, социальнопедагогическую защиту ребенка и отдельной категории населения из группы социального риска. Поэтому сама система подготовки социальных педагогов должна быть адаптирована к условию социума, где проживает ре-

185

бенок с учетом исторических, культурных национальных особенностей региона. Целью деятельности социального педагога является создание условий для удовлетворения потребностей личности с помощью социальных, правовых, психологических, медицинских, педагогических средств профилактики и преодоления негативных явлений в семье, школе, социуме. Поэтому адаптивная система подготовки социальных педагогов в вузе имеет свою специфику, носит перспективный характер и учитывает индивидуальные особенности. Язык, являясь средством накопления, хранения, переработки и передачи информации, становится двигателем прогресса человечества. Возрастание роли личностного фактора в обществе формирует особый социальнопсихологический стереотип – доверие к слову. В этих условиях владение языком рассматривается как важнейший компонент личности, особенно если данная личность занимает или претендует на какой-либо пост, положение в обществе, место в социальное иерархии. Речь – конкретное говорение, протекающее во времени и облеченное в звуковую (включая внутреннее проговаривание) или письменную форму. Под речью принято понимать как сам процесс говорения, так и результат этого процесса, т.е. и речевую деятельность и речевое произведение, фиксируемые памятью или письмом. Речевая деятельность – это специализированное употребление речи в процессе взаимодействия между людьми, частный случай деятельности общения. Речь – это, прежде всего, результат согласованной деятельности многих областей головного мозга. Чтобы полноценно общаться, человек должен в принципе располагать целым рядом умений. Он должен, во-первых, уметь быстро и правильно ориентироваться в условиях общения. Во-вторых, уметь правильно спланировать свою речь, правильно выбрать содержание акта общения. В-третьих, найти адекватные средства для передачи этого содержания. В-четвертых, уметь обеспечить обратную связь. Если какое-то из звеньев акта общения будет нарушено, то оно будет неэффективным. Возрождение риторики в преподавании дисциплины «Русский язык и культура речи» – общественная потребность, а для профессиональной подготовки социальных педагогов – более значимая дисциплина, так как благодаря умению вести диалог появляется возможность решения сложных ситуаций в социуме. Риторика выходила из употребления, начиная с 50-х годов ХIХ века. Это было общим движением в европейском образовании. Риторические задачи брала на себя поэзия как самый массовый вид речи, поэтому поэтика и литературоведение вытесняли риторику. Это делало людей чувственными, но не способными к предметно-практической речи и практической деятельности. История риторики есть история стилей жизни. Информационное общество несет новый стиль жизни и требует новой риторики. Стилевая задача новой риторики состоит в понимании и использовании всеми видами сло-

186

ва, а не только публичной устной речью. Обилие текстов в информационном обществе выдвигает следующие задачи риторики современности. Первая задача риторики состоит в умении быстро воспринимать речь во всех видах слова и извлекать нужные смыслы для принятия оперативных решений, не давать себя увлечь, сбить на деятельность, невыгодную себе и обществу. Вторая задача риторики есть умение изобретать мысли и действия и облекать их в такую речевую форму, которая отвечает обстоятельствам. Это значит уметь создавать монолог, вести диалог и управлять им, управлять системой речевых коммуникаций в пределах своей компетенции. Обе задачи должны опираться на культуру речи данного общества. В процессе подготовки социальных педагогов в специальном курсе «Основы риторики» рассматриваются понятия: риторика, риторический канон, законы современной риторики, типы речи, качества оратора, задачи оратора. Такая структура программы позволяет показать, как средства языка реализуют различные функции и используются для решения задач общения в типичных для той или иной сферы профессиональной деятельности. Данная программа отражает речеведческий характер специального курса и способствует повышению уровня коммуникативной компетенции студентов. Поскольку специальный курс рассчитан на овладение коммуникативноречевыми умениями, целесообразно проводить занятия в группах, не превышающих 10–12 человек, что позволит повысить речевую активность обучаемых. Надо стремиться к тому, чтобы каждый студент на каждом занятии тренировался в умении эффективно общаться. Теоретические основы курса закладываются на лекциях. Основными формами работы на практических занятиях являются следующие: фронтальная эвристическая беседа; классификация и исправление ошибок (письменно и устно); монологические подготовленные высказывания; выступления на дискуссионную тему; письменные контрольные работы для проверки языковых норм. Также специальный курс «Основы риторики» предполагает начало риторической грамотности: научить не делать ошибок в использовании речи. Для самостоятельной работы предлагаются определенные виды заданий. На всех занятиях рассматриваются вопросы, касающиеся основных качеств оратора в реализации основных задач ритора. Качества оратора: обладать большими сведениями в определенной области; владеть устной речью для передачи этих знаний; знать законы ораторского мастерства и уметь воплощать их, используя знания из педагогики, психологии, языкознания, искусствоведения и др. Задачи оратора: информировать слушателей, дать им знания, разъяснить сущностные стороны проблемы; убедить слушателей, побудить их к опре-

187

деленному решению, действию, организовать общественное мнение; доставить слушателям эстетическое удовольствие. Невербальные средства общения во время публичного выступления всегда вызывают активное обсуждение: естественно увидеть и объяснить невербальное поведение своего сокурсника, который впоследствии разъяснит и твое поведение. На занятиях идет активная словарная работа, основанная на терминах и понятиях риторики. В завершении занятий по курсу студентам предлагается выполнить творческое задание: «Составить риторический портрет ораторов античности и современной России» и контрольную работу по следующему заданию: «Возьмите любую тему и выберите сами тип речи, которую вы произнесете на эту тему (аргументирующая: убеждающая или агитирующая; эпидейктическая; информирующая речь); подготовьте речь, составив смысловую схему, риторический эскиз». Регламент 5–7 минут. 1. Лучшее изобретение человечества. 2. Мое представление о счастье. 3. Есть ли в мире справедливость? 4. Как возникла жизнь на земле – случайно или в результате акта творения? 5. Выгодно ли быть хорошим? 6. Что создает атмосферу дома? 7. Ученый и бизнесмен: почему во всем мире первый зарабатывает меньше? 8. Откуда взялись понятия: долг, честь, правда? 9. Можно ли убедить сомневающегося? 10. Что в мире «перевесит» в XXI веке – добро или зло? Риторика современности, какова бы ни была ее лингвистическая нацеленность (индексальная, фатическая, информативная, аксиологическая), приводит к уверенности и грамотности диалога в ситуации коммуникативного вдохновения (понятие А.Б. Добровича) на основе уже сформированной комфортности общения. Риторика – та филологическая дисциплина, аспектом которой является персоналистичность, направленность на конкретную личность, с ее индивидуальными запросами. По нашему мнению, создание системы профессиональной подготовки будущего социального педагога состоит не в унификации специалиста и превращении его в послушного исполнителя, а в предоставленной оптимальной самореализации, развитии способностей, компетентности для успешного осуществления задач социально-педагогической деятельности. Библиография Голуб И.Б. Искусство риторики. Пособие по красноречию. – Ростов н/Д., 2005.

188

Мардахаев Л.В. Статус социального педагога и перспективы развития социальной педагогики в России // Социальный педагог: традиции и инновации: Материалы Всероссийского конгресса социальных педагогов с международным участием / Под ред. М.А. Галагузовой. – Екатеринбург, 2009. Риторика: учеб. / Под ред. Н.А. Ипполитовой. – М., 2008. Усанова О.Г. Культура профессионального речевого общения: учеб.метод.пособие. – ЧГАКИ. – Челябинск, 2008. Штинова, Г. Н. Теоретико-методологические основы социального образования: автореферат дис. … д-ра пед. наук. – М., 2001.

ОБРАЗНЫЕ РИТОРИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА В ЯЗЫКЕ И ТЕКСТЕ М.В. Пименова (г. Кемерово) Ораторское искусство, которому так много внимания уделяется в учебном процессе при подготовке специалистов в разных отраслях знания, предполагает не только знание основных риторических способов и средств украшения речи, но и выработку навыков их применения на практике. Умение привлекать слушателя заключается в особом подборе слов и фраз, паралингвистических средств, помогающих оратору эффектно и эффективно доносить свою мысль до аудитории. Каждый человек использует специальные речевые средства воздействия на чувства и умы слушателей. Наиболее яркими выступают образные средства языка – тропы. Троп – это необычное (образное) употребление слова в контексте; прямое знание в подобных случаях «становится лишь фоном, оттеняющим специфику нового употребления и одновременно помогающим его понять» [Чудинов, Нахимова, 2002, c. 131]. Общим признаком всех тропов является модификация значения слова, за которой скрывается эстетическая ценность. В современной лингвистике выделяют две основных разновидности тропов – метафору и метонимию. А.Ф. Лосев указывал на то, что «слово может выражать не только понятие, но и любые образы, представления, любые чувства и эмоции и любую внесубъективную предметность. Кроме того, если значение приравнивается к понятию, то язык оказывается излишним, т.е. он попросту превращается в абстрактное мышление понятиями. Однако кроме специальных научных дисциплин, где понятия играют главную роль, чистые логические понятия в чистом виде редко употребляются нами, если иметь в виду реальное общение людей между собой». В речи (как в обыденном, так и научном употреблении) чаще встречаются метафорически или метонимически переосмысленные слова [Лосев, 1982, с. 182]. В современной лингвистике существует мнение, что с метафорой связана вся деятельность человека (Н.Д. Арутюнова, С.Г. Воркачев, В.И. Карасик, Е.С. Кубрякова, Дж. Лакофф, М. Джонсон, В.А. Маслова, М.В. Пименова, А.П. Чудинов и др.). Метафора сейчас видится гораздо более слож-

189

ным и важным явлением, чем это казалось ранее. «Результаты последних исследований позволяют предположить, что метафоры активно участвуют в формировании личностной модели мира, играют важную роль в интеграции вербальной и чувственно-образной систем человека, а также являются ключевым элементом категоризации языка, мышления и восприятия. Поэтому изучение метафоры проводится в настоящее время не только в рамках лингвистики, но главным образом в психологии, когнитивной науке и теории искусственного интеллекта» [Петров, 1990, c. 135]. Вся сфера бытия предстаёт в человеческом сознании в виде некоторых устойчивых образов. Каждый образ есть сумма значимых и незначимых деталей. Человек наделен способностью проецировать одно явление на другое. Это позволяет говорить о том, что наш опыт организуется с помощью некоего стереотипного образа – когнитивной модели, которая проявляется в языке метафорой или метонимией. Метафора считается одним из главных средств конструирования языка и осмысления действительности. М. Блэк пишет, что метафора связывает две разнородные идеи, а это позволяет использовать различные ассоциативные комплексы информации и выходить за пределы какого-то определенного круга представлений. Метафора есть выражение, в котором одни слова используются в прямом (frame), а другие в переносном (focus) смысле [Black, 1962, c. 25]. Согласно М. Блэку, метафора есть результат следования некоторому образцу. Метафора проецирует на то, что мы должны понять, множество ассоциативных связей, соответствующих комплексу представлений об образце, с помощью которого мы осваиваем неизвестное. В понимании окружающего мира особую роль играют концептуальные архетипы – систематизированный набор идей или ключевых слов и выражений, который тот или иной автор постоянно использует [Там же, c. 241]. Архетип выполняет функцию общего представления о мире, и в качестве такового он определяет осмысление фактов и событий, с которыми сталкивается человек. На данный момент принято отличать когнитивную метафору от языковой: последняя лишь фиксирует акт номинации. Когнитивная метафора – это механизм, позволяющий новую мысль (сферу) представлять через другую, известную мысль (сферу), другими словами, это способ думать об одной содержательной области посредством понятий о другой области, уже освоенной человеком. В лингвистике используют разные термины по отношению к «когнитивной метафоре» (Н.Д. Арутюнова): «концептуальная метафора» (В.Н. Телия, Е.О. Опарина), «базисная метафора» (Дж. Лакофф, М. Джонсон), «метафорическая модель» (А.Н. Баранов, Ю.Н. Караулов, А.П. Чудинов, Н.А. Илюхина), «образ-схема» (Дж. Лакофф), «модель регулярной многозначности» (Ю.Д. Апресян), «метафорическое поле» (Г.Н. Скляревская), «образная парадигма» (Н.В. Павлович), «ассоциативнообразное лексико-семантическое поле» (Е.А. Юрина).

190

Концептуальная метафора не равнозначна понятию языковая метафора. По словам А. Ченки, «в когнитивных исследованиях принято отличать метафору как термин от метафорического выражения. Под метафорой подразумевается концептуальная метафора (conceptual metaphor) – способ думать об одной области через призму другой, например «ЛЮБОВЬ – ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ»… Метафорические выражения – это отражения метафор в языке (например, Our relationship has hit a dead-end street ‘Наши отношения зашли в тупик’). Важно заметить, что, согласно данной теории, метафоры могут быть выражены разными способами – не только языком, но и жестами, и культурными обычаями. Изучение метафор поэтому может пролить свет на более широкую тему: связи между языком и культурой» [Ченки, 1997, 351–352]. Обычно метафору обозначают как перенос из области источника в область-мишень. Область-источник (которую ещё называют донорской зоной) – это та основа, признаки, свойства и значимые характеристики которой переносятся на другую область описания (реципиентную зону, область-мишень). Человеку не нужно придумывать слова; он пользуется теми ресурсами, которые есть в языке. Метафора позволяет увидеть в незнакомом уже известное, в менее очевидном – очевидное. По сравнению с областью-мишенью (реципиентной зоной), область-источник понятнее, конкретнее, она может быть воспринята физически (большую часть информации, как считается, мы воспринимаем благодаря зрению и осязанию), она более известна детально, знания о ней легче передаются от одного человека другому. В метафорах заключён парадокс. Используя метафору, мы утверждаем, что А = В и при этом понимаем, что А # В. Метафора образуется на избранных признаках сравнения или отождествления. Например, метафора «ДЕНЬГИ – СОР», характерная для русской культуры (сорить деньгами), основана на аспекте отношения к ним (не в деньгах счастье), а не на функциональном или физическом аспекте. Чрезвычайная продуктивность когнитивных метафор приводит к тому, что их образное значение стирается, а основание переноса утрачивает свою актуальность. Их значение мотивируется «структурной корреляцией» (Дж. Лакофф), присутствующей в нашем повседневном опыте, а метафора выступает как основная ментальная операция, которая объединяет две понятийные сферы: сферу-источник и сферу-цель. Отечественные лингвисты (Ю.Н. Караулов, А.Н. Баранов, А.П. Чудинов) определяют прямую зависимость креативных возможностей метафоры от богатства ассоциативно-семантического поля сферы-источника. Таким образом, внимание уделяется преимущественно центробежной тенденции функционирования метафорических моделей. Метафоры функционируют на разных уровнях конкретности, некоторые из них на высшем, а другие на конкретном. Такие метафоры описаны М. Джонсоном [Johnson, 1993] и Дж. Лакоффом [Lakoff, 1993]. Между общими и конкретными метафорами наблюдаются иерархические отношения:

191

метафоры более «низкого» уровня наследуют свойства метафор более «высокого» уровня. То есть в языке, в его концептуальной системе заложена модель создания той или иной метафоры, которая, воплощаясь в языке, преобразуется в соответствии с языковыми схемами. У. Чейф определяет термин схема как «стереотипную модель, с помощью которой организуется опыт, и в более специфическом значении – модель, которая диктует способ расчленения определённого большого эпизода на меньшие» [Чейф, 1983, c. 43]. Например, метафоры ИССЛЕДОВАНИЕ – ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ и ВЫБОРЫ – ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ представляют собой конкретные варианты метафоры «высокого» уровня СОБЫТИЕ – ЭТО ПЕРЕМЕНА МЕСТОНАХОЖДЕНИЯ. Метафоры низкого уровня используются для описания разных аспектов. Так, об исследовании в русском языке говорят испытание (прибора/ механизма) прошло успешно, двигаться вперед в своих изысканиях, достичь успеха в своем исследовании, где исследование изображается как целенаправленное путешествие (ИССЛЕДОВАНИЕ – ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ). В описании выборов эта метафора тоже употребляется (выборы прошли успешно), но языковые схемы ее воплощения ограничены (ср.: ?двигаться вперед в своем выборе, ?достичь своего выбора). М. Джонсон является автором термина образная схема (или образсхема, image schemа). Образ-схема – это схематическая структура, вокруг которой организуется наш опыт; «образная схема – это повторяющийся динамический образец (pattern) наших процессов восприятия и наших моторных программ, который придаёт связность и структуру нашему опыту» [Jonson, 1987, c. 14]. Одним из примеров образной схемы можно назвать ИСТОЧНИК–ПУТЬ–ЦЕЛЬ. Физическое движение предполагает, что есть место направления (назначения) и отправления, а также ряд мест, определяемых как этапы такого передвижения. Наш опыт подсказывает, что чем дальше мы ушли от места отправления, тем больше времени прошло с момента начала пути. Эта образ-схема включает в себя цель движения: цель – это место назначения, достижение цели воспринимается как прохождение пути от начала до конца, включая этапы такого передвижения. Поэтому мы говорим, что кто-то далёк от мысли что-то сделать, уводить разговор в сторону, работа не движется/стоит на месте, препятствовать кому-то в работе. Сложные события понимаются нами как некий путь, у которого есть точка исходного положения (источник), ход промежуточных событий (путь) и конечное положение (цель); это связано с тем, что время описывается часто в терминах пространства. Метафоры высокого уровня отличаются большей универсальностью, они встречаются в разных языках и культурах, метафоры низкого уровня, скорее, культурно специфические. Метафору ПОЛИТИКА – ЭТО БОРЬБА можно найти в разных культурах и языках, однако метафоры ПОЛИТИКА – ЭТО СТРЯПНЯ и ПОЛИТИКА – МЕСТО ПРИГОТОВЛЕНИЯ ПИЩИ характерны для русского языка (ср.: стряпать законы, как блины; гото-

192

вить выборы / готовить законы на скорую руку; ср. также: политическая кухня). Это означает, что в метафорах выражается культурная специфика моделей, при помощи которых описываются абстрактные области. Метафора образует фундамент концептуальной системы, она определяет способ человеческого осознания событий, фактов, способов действий. Человек обладает способностью без особых усилий, зачастую бессознательно, проецировать одно явление на другое. Система общепринятых концептуальных метафор главным образом неосознаваема, автоматична и употребляется без заметного усилия. Если мы говорим, что кто-то в плохом настроении, то не задумываемся и сознательно не фиксируем, что настроение мы уподобляем вместилищу. Человеческий опыт организуется с помощью некоего стереотипного образа – когнитивной модели, которая проявляется в языке в виде метафоры или метонимии. Образование той или иной метафоры похоже на цепную реакцию: выбрав один из элементов системы, человек использует и соответствующие ему другие элементы. В языке метафоризация происходит на основе некоторого исходного образа, который в лингвистике называют корневой или концептуальной метафорой, в психологии – архетипом. Например, время в русской языковой картине мира переосмысляется в образах водного потока – время течёт, утекает, иссякло или некоего ресурса – тратить чьё время, время закончилось, время – деньги, деньги представляются через образы песка – сыпать деньгами, рассыпать мелочь или воды – деньги утекают сквозь пальцы, деньги потекли к нему рекой, которая понимается как освоенная область стихийного мира: деньги – это водный поток, находящийся под контролем человека – регулировать / контролировать денежные потоки. Осваивающий мир человек во многом воспринимал его по аналогии с собственной деятельностью. Д. Вико (1668–1744) был одним из первых европейских мыслителей, кто утверждал, что человек понимает только то, что сделал он сам. Такая способность человеческого сознания обусловила появление антропоморфных метафор, позволяющих человеку упорядочить свои представления о мире, перенося на него принципы структурирования форм собственного организма (витальные, соматические, перцептивные метафоры), своей личности (эмоциональные, ментальные метафоры, метафоры волеизъявления, характера, занятий), социального уклада (интерперсональные, религиозные, национальные метафоры). Антропоморфизм – один из основных способов создания образов языке. Так, например, метафоры, образованные на основе антропоморфных признаков, представляют знание в образе человека: ‘законодателя’ (Мы знаем поправки, которые внесло потом историческое знание, – но в них лишь половина правды, а вторая половина – в этих слепках ушедших эмоциональных миров. Кичин. Сны о Помпее), ‘помощника’ (Знание особенностей оружия поможет нейтрализовать его до выстрела. Женщина против пистолета; Но ни ум, ни знание языков не помогли президентам сойтись в самой принципиальной теме – о будущем Договора по ПРО. Григорьева. Расстановка

193

акцентов),

‘игрока’ (Если дело дойдет до препирательств с исполнителем, знание не только своих прав, но и его обязанностей, продемонстрированное вовремя, может сыграть вам на руку. Скуратовский. Добро пожаловаться), ‘художника’ (Глубокие замечания и оригинальный расчет вариантов Анатолия Карпова, хорошее знание теории и мастерское владение компьютером Сергея Шипова, … критические замечания Евгения Свешникова при участии многих мастеров и рядовых любителей шахмат – все создавало картину насыщенной жизни этого уникального пресс-центра. Долматовский. Уроки Спасского), ‘спасителя’ (Не спасло знание приемов стандартного рукопашного боя. Место схватки – подъезд // «Солдат удачи», 2004), ‘поручителя’ (Встречаются случаи поистине уникальные, когда выручает знание закона, высокий профессионализм Любови Андреевны и Марины Васильевны. Белякова. И пожалеть, и помочь), ‘путника’ (Надо ясно сознать, что человеческое знание творится и идет вперед путем необычайно сложного процесса борьбы мнений, верований; убеждений. Роль судебной практики в современном арбитражном процессе // «Арбитражный и гражданский процессы», 2003). Система научного знания осваивается сознательно, именно это знание человеку дается со школьной скамьи, а концептуальная система скрывается в недрах языка, познается стихийно, произвольно, ее усвоение происходит с момента рождения. Человек, не задумываясь, употребляет те или иные формы языка, потому что так принято. Редко кто из носителей языка задумывается, почему кровь называется рудой, насекомое с красными крыльями – божьей коровкой, а сердце имеет эпитет ретивое. Многие слова языка восходят к утраченному мифу, скрытому символу. Язык аккумулирует в своей системе знаков те знания, которые предшествовали научному познанию. В языке сохраняются исконные, первичные, дохристианские представления о мире, на которые наслоились догмы последующих религий, научные знания, символы иных культур. На язык налагает отпечаток техническое развитие общества. Умение использовать яркие образы в своей речи показывает, насколько хорошо говорящий владеет ресурсами своего родного языка. Библиография Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. – М., 1982. Павиленис Р.И. Проблема смысла: современный логико-философский анализ языка. – М., 1983. Петров В.В. Метафора: от семантических представлений к когнитивному анализу // Вопросы языкознания. – 1990. – № 3. Пименова М.В. Политика в зеркале метафоры // Современная политическая лингвистика. – Екатеринбург, 2003. Пименова М.В. Концепт сердце: образ, понятие, символ: монография. – Кемерово, 2007. Рахилина Е.А. Основные идеи когнитивной семантики // Фундаментальные направления современной американской лингвистики: Сборник обзоров. – М., 1997.

194

Чейф У. Память и вербализация прошлого опыта // Новое в зарубежной лингвистике. – М., 1983. – Вып. 12. Ченки А. Семантика в когнитивной лингвистике // Фундаментальные направления современной американской лингвистики: Сборник обзоров. – М., 1997. Чудинов, А.П., Нахимова, Е.А. Риторика и культура речи: учебное пособие. – Екатеринбург, 2002. Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991–2000): монография. – Екатеринбург, 2003. Black M. Models and Metaphors. – N.Y., 1962. Lakoff G., Jonson M. Conceptual metaphor in everyday language // Journal of Philosophy. – 1980. – Vol. 57. – № 8. Lakoff G. The Contemporary Theory of Metaphor // Metaphor and Thought / Ed. by A. Ortony. – Cambridge, 1993. – Second edition. Jonson M. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. – Chicago, 1987. Jonson M. Moral Imagination: Implications of Cognitive Science for Ethics. – Chicago, 1993. Quinn N. Convergent Evidence for a Cultural Model of American Marriage // Cultural Models in Language and Thought / Ed. by D. Holland, N. Quinn. – Cambridge, 1987. Quinn N. The Cultural Basis of Metaphor // Beyond Metaphor: The Theory of Tropes in Anthropology / Ed. by J.W. Fernandez. – Standford, 1991.

ЭЛЕМЕНТЫ ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОГО АНАЛИЗА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА В СТАРШИХ КЛАССАХ (НА ПРИМЕРЕ РОМАНА Б. ПАСТЕРНАКА «ДОКТОР ЖИВАГО») Е.С. Ромашенкова (г. Сочи) В современной школе на уроках предметов гуманитарного цикла, особенно при подготовке к ГИА и ЕГЭ, важное место занимает комплексный анализ текстов разной жанровой и стилевой направленности. На уроках литературы, русского и иностранного языков учащиеся старших классов в основном работают с художественными текстами, поэтому школьников целесообразно познакомить, на наш взгляд, с таким методом анализа художественного текста, как лингвориторический анализ. В системе школьных уроков он выступает средством более глубокого познания изучаемого художественного произведения, его понимания и интерпретации на идейно-тематическом, композиционном и языковом (стилистическом) уровнях, а в терминах риторики – на уровне инвенции, диспозиции и элокуции. Кроме того, использование элементов лингвориторического анализа при работе с художественными текстами в школе позволяет добиться более полного погружения учащихся в художественный мир автора (литературной личности), помогает постигнуть его мировоззрение, мировосприятие, отношение к изображаемому в произведении, а также выявить излюблен-

195

ные стилистические приемы – то, что позволяет говорить об идиостиле изучаемого писателя или поэта. Немаловажной составляющей лингвориторического анализа является выявление базовых концепт-оппозиций, лежащих в основе картины мира автора исследуемого произведения, которая представляет собой «идеодискурс-универсум» литературной личности. Типологизация данных оппозиций осуществляется с опорой на принципы структурирования философского знания. В соответствии с его уровнями: онтологическим (учение о бытии), гносеологическим (учение о познании), аксиологическим (всеобщая теория ценностей) и праксеологическим (анализ практической деятельности) – нами выделены следующие группы концепт-оппозиций: онтологические, гносеологические, аксиологические, праксеологические. Данная последовательность репрезентирует классический алгоритм материалистической диалектики: «от живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике», учитывающий также, что «без человеческих эмоций <…> нет, и не может быть человеческого искания истины» (В.И. Ленин). Нами обоснована также последовательность указанных групп на иных основаниях: первую двойную группу концепт-оппозиций образуют онтологические и праксеологические – как отражающие явления и процессы объективной действительности. Вторая двойная группа включает гносеологические и аксиологические концепт-оппозиции – как фиксирующие феномены внутреннего мира человека. На изучение творчества Б. Пастернака в 11 классе отводится лишь несколько уроков, на которых, после краткого биографического очерка и обзора лирики Б. Пастернака (первый урок данной темы), основное внимание уделяется анализу романа «Доктор Живаго». В качестве тем отдельных уроков учитель может выбрать, например, следующие: «Человек, история и природа в романе «Доктор Живаго», «Христианские мотивы в романе Б.Л. Пастернака», «Стихотворения Юрия Живаго» [См., напр.: Егорова, 2007, с. 198–215]. Мы предлагаем на уроках, посвященных творчеству Б. Пастернака, уделить особое внимание одной из содержательных доминант романа «Доктор Живаго» – теме жизни и смерти и познакомить учащихся с линвориторическим анализом концепт-оппозиции ЖИЗНЬ / СМЕРТЬ в романе «Доктор Живаго», являющейся частью картины мира Б. Пастернака. Концепт-оппозитная система авторской лингвориторической картины мира в литературно-художественном дискурсе представляет собой совокупность концептов, моделируемых в ходе лингвориторического параметрирования автометапоэтического дискурса Б. Пастернака как экспликации авторской картины мира и ведущих идиостилевых факторов, которое может быть осуществлено в следующих опорных точках: – онтологические концепт-оппозиции индивидуально-авторской картины мира Б. Пастернака репрезентированы в четырех сферах: бытийной (Жизнь / смерть, Свет / тьма, Человек / вселенная, Город / природа, Дом /

196

дорога), соматической (Здоровье / болезнь), любовно-родственной (Мужчина / женщина, Отцы / дети), социальной (Личность / социум, Интеллигенция / народ, Свой / чужой (мы / они)). – праксеологические концепт-оппозиции проявляют себя в трех сферах: личностной самореализации (Творчество / «рутина»), военнополитической (Мир / война), процессуальной (Созерцание / деятельность, Созидание / разрушение, Эволюция / революция). – гносеологические концепт-оппозиции реализуются в трех сферах: духовной (Сакрум / профанум, Вдохновение / усилие), пространственновременной (Прошлое / будущее, Близкое / далекое), литературнотворческой (Мысль / слово, Поэзия / проза). – аксиологические концепт-оппозиции с различной степенью условности соотнесены с тремя сферами: этической (Добро / зло, Правда / ложь, Свобода / неволя, Христос / антихрист), эстетической (Прекрасное / безобразное, Естественное / искусственное), эмоциональной (Воодушевление / угнетенность, Любовь / ненависть, Счастье / страдание, Радость / печаль, Покой / тревога). Анализ концепт-оппозиции ЖИЗНЬ / СМЕРТЬ в романе «Доктор Живаго» начнем с рассмотрения этосно-мотивационно-диспозитивных параметров ЛР картины мира. Представления об этосе в тексте романа, прежде всего, сопряжены с концептом «Жизнь». Согласно распространенному мнению, в романе «Доктор Живаго» одной из высших ценностей, всегда присутствовавшей в поэтическом мире Б. Пастернака, была «сама жизнь как чудо» [Лейдерман, Липовецкий, 2003], на что указывает и «говорящая фамилия», – антропоним «Живаго» – в названии романа как сильной риторической позиции. Ведущая мотивационная установка продуцента идиодискурса направлена на демонстрацию приоритетного положения первого звена корреляции: «Мне невероятно, до страсти хочется жить, а жить ведь значит всегда порываться вперед, к высшему, к совершенству и достигать его» (ч. 15). В философской концепции Б. Пастернака полярность данных концептов относительна вследствие религиозного наполнения концепта «Смерть», восприятия смерти как ступени к обретению вечной жизни, что позволяет рассматривать в качестве дополнительной мотивационной установки преодоление страха смерти, коренящегося в атеистическом сознании, путем возвращению к христианскому знанию: «Таким знанием была полна она (Лара – Е.Р.) и сейчас, темным неотчетливым знанием о смерти, подготовленностью к ней, отсутствием растерянности перед ней» (ч. 15). Диспозиция данной К-О в тексте разнообразна, так как составляющие ее концепты рассредоточены по всему пространству романа: широко представлены как в прозаическом корпусе романа, так и в лирическом цикле «Стихотворения Юрия Живаго»: «Жизнь прожить – не поле перейти»,

197

«Смерть можно будет побороть / Усильем Воскресенья» («На Страстной»), «Я кончился, а ты жива» («Ветер») и т.д. Логосно-тезаурусно-инвентивные параметры ЛР картины мира Логосные параметры рассматриваемой К-О базируются на специфических устойчивых представлениях о жизни / смерти, являющихся определяющими в сознании носителя любой культуры и русской, в частности. Л.О. Чернейко и Хо Сон Тэ, рассматривая эту оппозиционную пару концептов, отмечают, что «субстантивы жизнь и смерть занимают среди культурных концептов центральное место. Эти слова и содержащиеся в них понятия экзистенциально значимы как для каждого человека в отдельности, так и для всех людей мира» [Чернейко, Хо Сон Тэ, 2001]. Однако в русском сознании К-О «Жизнь / Смерть» приобретает дополнительные логосные характеристики, такие как стертое представление о ценности отдельной человеческой жизни. Изображенные в тексте романа герои, являясь представителями разных социальных слоев и олицетворяя собой определенный срез общества, поразному понимают смысл жизни и ее ценность: «Изгоним в среде, долой сквернословие, борьба с пьянством, отношение к женщине. Нешто можно так жить? Окончательное слово. Седни в вечер у речной переправы, где камни сложены. Я его выманю на елань. Кучей навалимся. С ним сладить какая хитрость? Это раз плюнуть. В чем кавычка? Они хочут надо живьем. Связать. А увижу, не выходит по-нашему, сам расправлюсь, пристукну своими руками» (ч. 11). «Но о ужас! Как ни остерегался доктор, как бы не попасть в когонибудь, то один, то другой наступающий вдвигались в решающий миг между ним и деревом, и пересекали прицельную линию, в момент ружейного разряда. Двух он задел и ранил, а третьему несчастливому, свалившемуся недалеко от дерева, это стоило жизни <...>. От телефониста Юрий Андреевич перешел на поляну к телу убитого им молодого белогвардейца. На красивом лице юноши были написаны черты невинности и все простившего страдания. «Зачем я убил его?» – подумал доктор» (ч. 11). Тезаурусный, или лингвокогнитивный уровень литературной личности, формирующий данную концепт-оппозицию, лежит на пересечении основных значений ключевых лексем «жизнь» / «смерть» и дополнительных, свойственных идиостилю Б. Пастернака. Словарные значения, реализованные в тексте романа «Доктор Живаго», образуют понятийную область концепта, а дополнительные, проявившиеся в контексте, – образную, включающую и индивидуально-авторский компонент. Таким образом, ядро концепта «Жизнь» в тексте романа Б. Пастернака составляют следующие значения: o Физиологическое существование человека, животного, всего живого («Точно она (Лара) уже двадцать раз жила на свете») [Пастернак, 1990, с. 493];

198

o Время такого существования от его возникновения до конца, а также в какой-н. его период («Тягунова описала доктору свою жизнь в деревне Веретенниках у Васиной мамы») [Там же, с. 326]; o Деятельность общества и человека в тех или иных ее проявлениях («Всю жизнь мне приходится кого-нибудь разыскивать…» (Лара) [Там же, с. 490]; o Реальная действительность («Старая жизнь и молодой порядок еще не совпадали») [Там же, с. 194]. o Оживление, проявление деятельности, энергии («Все кругом бродило, росло и всходило на волшебных дрожжах существования») (ч. 5). [Ожегов, Шведова, 1993, с. 197]. Периферийными являются значения: «Жизнь – творчество», «Жизнь – любовь», «Жизнь – размышление», подкрепляемые контекстами: «А талант — в высшем широчайшем понятии есть дар жизни» (ч. 3). « – Вот видите, вы – большевик и сами не отрицаете, что это не жизнь, а нечто беспримерное, фантасмагория, несуразица». « <…> Чем мне жить, кого слушаться? А жить мне надо, я человек семейный» (ч. 7). Основные значения, в которых выступают в романе репрезентанты концепта «Смерть»: o Прекращение жизнедеятельности организма («Скоро установили, что он больше не дышит и сердце у него не работает») (ч. 15); o перен. Конец, полное прекращение какой-н. деятельности («Рукописи убрали в ящик, а стол поставили под гроб») (ч. 15) [Ожегов, Шведова 1993, с. 760]. Подобные контексты содержат лексемы и словосочетания, в которых представлена «атрибутика смерти»: тело (5) (в значении «покойник, труп»), кладбище (3), похороны (2), гроб (2), хоронили (1), отпевание (1), погребение (1), могила (1), труп (1), кремация, погост; заупокойная служба, место упокоения, трупный запах. На периферии концепта «Смерть» находятся смыслы: «Смерть – страдание / несчастье», «Смерть – война», «Смерть – тьма», «Смерть – покой», «Смерть естественная – болезнь», «Смерть насильственная – убийство / самоубийство». Последнее значение особенно богато репрезентантами: убить (14), убит (4), расстреливать (3), убийство (2), смертоубийство (2), убитые (2), казнь (2), зарубил (1), пристрелить (1), застрелить (1), погубить (1), смертоубийцы (1), душегубы (1), убитый (1); устойчивые сочетания: смертная казнь, смертельный приговор; фразеологизмы: хлоп его на месте, пустить в расход (прост.) (со значением «убить») / самоубийца (3), самоубийство (2), застрелиться (1), застрелившийся (1), утопилась (1), утопленницы (1); фразеологизмы: покончить с собой, наложить на себя руки. Как показывают перечисленные лексемы, устойчивые сочетания и фразеологизмы, репрезентанты концепта «смерть» в пределах данной тематической группы указывают на значимость в идиостиле литературной личности Б. Пастернака к факту насильственной смерти, повышенному вниманию к субъекту / объекту данного процесса.

199

Н. Иванова высказывает мысль о том, что главным стержнем романа «Доктор Живаго» является «противопоставление ж и в о г о (природы, истории, России, любви, Лары, творчества, поэзии, самого Живаго) и мертвого (мертвой буквы, указа, насилия, несущего смерть, братоубийственной войны, мертвящего духа нового мещанства, мертвой, неоднократно – мертвящей, убивающей железной дороги и всего комплекса мотивов с ней связанных)» [Иванова, 1990, с. 199; разрядка автора]. Сообразно с этим критик выделяет два основополагающих мотива романа – мотив жизни и смерти [Там же]. Б. Пастернак написал роман «о жизни как работе по преодолению смерти» [История русской литературы XX века, 1998, с. 311]. На основании вышеприведенных данных метапоэтики отметим, что данная КО является центральной онтологической оппозицией, отражающей инвенцию текста, включающую в круг тем текста сопоставление физической жизни – смерти / духовной жизни – смерти. Инвентивный параметр ЛР парадигмы на уровне анализируемой К-О реализуется в тесной связи полярных оппозитов, что предполагает раскрытие темы смерти через тему жизни: «…человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме» [ч. 1]. Пафосно-вербально-элокутивные параметры ЛР картины мира Жизнеутверждающий пафос, свойственный К-О «Жизнь / Смерть», характерен для идиостиля Б. Пастернака, что находит отражение «в способности видеть жизнь без покровов намеренных теорий, в понимании однородности жизни и ее пластической очевидности» [Альфонсов, 2001, с. 234]: «Я думаю, надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному. Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!» [ч. 1]. «Голоса играющих детей разбросаны в местах разной дальности, как бы в знак того, что пространство все насквозь живое. И эта даль – Россия, его несравненная, за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предвидеть! О как сладко существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь! О как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию, сказать это им самим в лицо!» (ч. 13). Вербальная сторона К-О представлена репрезентациями концептов «Жизнь» и «Смерть». Как показывают результаты использования метода сплошной выборки и количественного метода, оппозиционные концепты «жизнь» / «смерть» являются наиболее репрезентативными из выделенных нами базовых концептов в романе «Доктор Живаго». Так, концепт «Жизнь» репрезентирован в романе Б. Пастернака: лексемами: жизнь (156) – ключевая лексема; жить (34) (включая спрягаемые формы), существование (16), жив (10), живой (5), живое (субст. сущ.) (4), существовать (3), полжизни (2), выжить (спрягаемые формы) (2), ожить (спрягаемые формы) (2), жилец (1), живя (1), живущее (1), живьем (1),

200

поживешь (1); устойчивых сочетаний в живых (2), прожигатель жизни (2); словосочетаний человеческая жизнь (2), семейная жизнь, совместная жизнь, жизнь вечная, живые существа, живая тварь, живое пространство, условия жизни, на житейском ристалище, дело жизни, живое движение, живой язык, живо сложившийся язык, игра жизни (на лице), живой дух, живое лицо. Концепт «Смерть» представлен в романе «Доктор Живаго» посредством репрезентантов: смерть (47), гибель (10), умереть (9), мертвый (5) (включая краткие формы), покойная (4), умирать (3), погибать (3), смертельный (3), умерший (2), покойник (2), помирать (2), насмерть (2), помертвело (1), мерла (1), мертвецы (1), умиравший (1), смертник (1), погибший (1), кончина (1), смертность (1), помертвелый (1), замертво (1); словосочетания: истекало кровью, заплатить жизнью, мертвая буква; убить наповал, докалывать мертвого; фразеологизмы: испустить дух (3), вынуть далекий билет, отпрыгаться, приказать кланяться, поехала отдыхать, отправиться на тот свет (со значением «умереть»), считанные дни <…> таяли <…> глазах, сводить счеты с жизнью. Специфика элокутивного наполнения данной К-О в тексте романа «Доктор Живаго» состоит в использовании тропеических оборотов и конструкций, в том числе имеющих интертекстуальную природу, а также амбивалентных символов сада, свечи, креста, чаши, которые служат средством репрезентации обоих концептов и проявляют в тексте индивидуальноавторские ассоциации, возникающие на основе традиционных [ЧумакЖунь, 2004, с. 7]. При этом, несмотря не серьезность затрагиваемых вопросов бытия, Б. Пастернак допускает иронию по отношению к героям, излишне страшащихся смерти: «Анна Ивановна не любила гардероба. Видом и размерами он походил на катафалк или царскую усыпальницу. Он внушал ей суеверный ужас. Она дала гардеробу прозвище «Аскольдовой могилы». Под этим названием Анна Ивановна разумела Олегова коня, вещь, приносящую смерть своему хозяину» (ч. 3). Связь антонимических концептов «Жизнь» / «Смерть» в идиостиле Б. Пастернака выявляется при употреблении репрезентантов названных концептов в пределах одного контекста, в одном синтагматическом ряду, причем контактное расположение подчеркивает характер оппозиций: Загадка жизни, загадка смерти… (это мы понимали) [Пастернак, 1990, с. 495]. Сама тайна жизни и смерти [Там же, с. 66]. Не боялся ни жизни, ни смерти [Там же, с. 89]. Использование элементов лингвориторического анализа при работе с художественными текстами на уроках литературы (или с их фрагментами на уроках русского языка) позволяет не только сформировать у учащихся системное филологическое мышление, но и облегчает понимание старшеклассниками произведений классической литературы. В зависимости от темы и целей урока учителем могут избираться разные элементы данного типа анализа, а также может быть проведен сопо-

201

ставительный анализ нескольких произведений одного автора или произведений разных авторов (при изучении обзорных тем) для выявления отличительных особенностей. Кроме того, увеличение эффективности предлагаемого метода может быть достигнуто путем выявления и предъявления школьникам для более детального рассмотрения базовых концептоппозиций, выбор которых детерминирован ведущей идеей и авторской интенцией изучаемого художественного произведения. Это позволит акцентировать внимание учащихся на важных содержательных аспектах того или иного произведения, поможет старшеклассникам при анализе стилистических и языковых особенностей художественного текста, что значимо при подготовке к ЕГЭ как по литературе, так и по русскому языку. Библиография Альфонсов В.Н. Поэзия Бориса Пастернака. – СПб, 2001. Егорова Н.В. Методические разработки по русской литературе XX века: 11 класс, II полугодие. 4-е изд., перераб. и доп. – М., 2007. Иванова Н. Искупление // С разных точек зрения: «Доктор Живаго Б. Пастернака. – М., 1990. Кормилов С.И. История русской литературы XX века (20–90-е годы). Основные имена. – М., 1998. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950– 1990-е годы: Учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений: В 2 т. – Т. 2: 1968– 1990. – М., 2003. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. – М., 1993. Пастернак Б.Л. Собрание сочинений. В 5-ти т. Т. 3. Доктор Живаго: Роман. М., 1990. Чернейко Л.О., Сон Т.Х. Концепты жизнь и смерть как фрагменты русской языковой картины мира // Филологические науки. – М., 2001. – № 5. Чумак-Жунь И.И. Художественный текст как феномен культуры: интертекстуальность и поэзия. Монография. – Белгород, 2004.

РИТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА И КУЛЬТУРА ЛИЧНОСТИ И.А. Стернин (г. Воронеж) Риторическая культура личности занимает в настоящее время исключительно важное место в формировании культуры личности членов общества. Мы хотим обсудить некоторые возникающие в связи с этим некоторые проблемы теоретического и практического характера. Современное российское общество не удовлетворено состоянием культуры своих членов – дискуссии о снижении общей культуры общества в целом, о падении уровня культуры у молодежи, в отдельных социальных группах являются постоянными темами общественного обсуждения, вызывают беспокойство общества практически во всех странах. В каждой

202

стране вопросы формирования культуры его членов решаются по-разному, в соответствии с конкретными общественными установками, национальными и образовательными традициями. Особенность российского образования, российской педагогики, которая ставит перед собой задачу формирования культуры учащихся, в том, что как в обществе в целом, так и в конкретном учебно-воспитательном процессе преобладает вербальный подход к формированию культуры личности учащегося: ему много и подробно, часто эмоционально объясняют, каким должен быть культурный человек, а также вербально же указывают на допускаемые им отклонения от норм культуры. Как показывает практика, такой подход может привести к формированию знания о том, что такое культура личности, но мало способствует формированию навыков личностной поведенческой культуры. Необходимо разработать практическую методику формирования культуры личности учащегося, так сказать, технику формирования культуры личности учащегося, определить практические методы и приемы формирования культуры личности индивида. Для того чтобы определить эффективные методы и приемы формирования культуры личности у различных возрастных и социальных групп, необходимо рассмотреть модель культуры, определив основные компоненты, ее образующие. Нас интересует в данном случае прежде всего повседневная или бытовая культура, то есть та, которая реально соприкасается с человеком, реализуется в повседневном поведении и общении людей, по которой прежде всего судят о том, культурный человек или нет. Существует много определений культуры. Приведем лишь некоторые, наиболее распространенные. Культура (от лат. cultura – возделывание, воспитание, образование, развитие, почитание) – исторически определенный уровень развития общества, творческих сил и способностей человека, выраженный в типах и формах организации жизни и деятельности людей, а также в создаваемых ими материальных и духовных ценностях (Советский энциклопедический словарь). Культура (от лат. cultura – возделывание, воспитание, образование, развитие, почитание) – специфический способ организации и развития человеческой жизнедеятельности, представленный в продуктах материального и духовного труда, в системе социальных норм и учреждений, в духовных ценностях, в совокупности отношений людей к природе, между собой и к самим себе (Философский энциклопедический словарь). Культура 1. Совокупность достижений человеческого общества в производственной, общественной и духовной жизни. Материальная и духовная культура. 2. Уровень, степень развития какой-либо отрасли хозяйственной или умственной деятельности. Культура земледелия. Культура речи. Культура труда. 3. Наличие условий жизни, соответствующих потребностям просвещенного человека. Культура быта. 4. Просвещенность, образованность, начитанность. У него есть талант, вкус и культура. 5.

203

Спец. Разведение, выращивание какого-либо растения; культивирование, обработка, возделывание. Культура картофеля. Культура риса. Культура почвы. 6. Виды, разновидности разводимых, культивируемых растений. Зерновые культуры. 7. Бакт. Микроорганизмы / или совокупность микроорганизмов/, выращенные в лабораторных условиях в какой-либо либо питательной среде. Культура стрептококка (Словарь русского языка под ред. А.П. Евгеньевой). Не представлено в словаре А.П. Евгеньевой значение: Умение вести себя в обществе, среди людей, соблюдая общепринятые правила поведения. Воспитывать культуру поведения. Культура общения. В работе на английском языке «Человеческая коммуникация» читаем: культура – это образ жизни, передаваемый по наследству [Таббс, Мосс, 1987]. Из приведенных выше определений культуры для обсуждаемой нами проблемы – формирование культуры личности – наиболее релевантными представляются два последних определения: умение вести себя в обществе, соблюдая общепринятые правила поведения; образ жизни, передаваемый по наследству. Первое из этих определений показывает сущность повседневного проявления культуры личности человека, второе указывает на путь сохранения и воспроизводства культуры. Надо, естественно, разграничить духовную и повседневную культуру личности. Духовная культура личности формируется в значительной мере в процессе обучения (через литературу, искусство, гражданскую и политическую деятельность), она включает определенные моральные установки личности, формируется постепенно и если она сформировалась, то оказывается достаточно устойчивой. Повседневная же культура, через которую люди непосредственно ежедневно соприкасаются друг с другом, оказывается неустойчивой. Общеизвестно, что учащийся может рассказать, как надо себя вести, но это совсем не является гарантией того, что он будет себя так вести. Именно о формировании повседневной культуры личности мы и будем говорить дальше. Моделирование культуры позволяет выделить в структуре национальной культуры ядро – ценности, которые окружены, в свою очередь, принципами, а те реализуются в некоторых нормах и правилах [Касьянова, 1992, 2003]. Ценности – это социальные, социально-психологические идеи и взгляды, разделяемые народом и наследуемые каждым новым поколением. Ценности – это то, что априори оценивается этническим коллективом как нечто такое, что «хорошо» и «правильно», является образцом для подражания и воспитания. Ценности вызывают определенные эмоции, они окрашены чувствами и побуждают людей к определенным действиям. Отклонение от ценностей, неразделение их, поступки, противоречащие ценностям, осуждаются общественным мнением.

204

Необходимость соблюдения ценностей для народа самоочевидна, она не требует объяснения, аргументации. Защита основных ценностей народа обычно приносит успех политикам. К основным ценностям русского этноса могут быть отнесены, к примеру, такие как соборность или общинность бытия, историческая терпеливость и оптимизм, доброта и всепрощение, второстепенное материального, гостеприимство, любовь к большому пространству, дикой природе и нек. др. Принципы – это конкретные стереотипы мышления и поведения, это «общие мнения», представления, убеждения, устойчивые привычки в деятельности, механизмы каузальной атрибуции. Принципы обусловливают понимание действительности определенным образом – они как бы побуждают людей, принадлежащих данному этническому коллективу, воспринимать мир определенным образом. Принципы как когнитивные стереотипы направляют мышление и поведение народа по некоторым стереотипизированным, шаблонным путям. Принципы часто отражаются в поговорках, пословицах, «расхожих мнениях», трюизмах: яйца курицу не учат, молодо – зелено, всех денег не заработаешь, будет день – будет пища, стерпится – слюбится и др. Принципы основываются на ценностях, вытекают из них, отражают или хотя бы не противоречат ценностям. Принципы касаются как сферы общего понимания действительности, так и частных сфер – семейных отношений, отношении начальника с подчиненным, верующего с Богом, поведения в быту, отношений с родителями и родственниками, соседями и др. В форме принципов национальная культура как бы говорит человеку, как он должен поступать, как ему следует воспринимать те или иные явления или события, как строить свои отношения с другими членами, вообще – что можно делать, а что нельзя. Назовем некоторые принципы, которые можно вычленить в русской культуре: законы имеют исключения, богатство аморально, нужна сильная рука, проблемы должны решаться централизованно, сообща можно решить все проблемы, сложные проблемы имеют быстрые и простые решения, на все воля божья, начальство всесильно, по-хорошему обо всем можно договориться и др. Принципы часто имеют яркую национальную окраску, национальную специфику. К примеру, о разбогатевшем человеке американцы думают – «умный, смог заработать»; в России же о разбогатевшем русские часто думают – «жулик, нечестно разбогател». С другой стороны, американец, встретившись с поэтом или писателем, делает вывод: «видно богатый, раз может не работать», русский же человек рассматривает литературный труд как такой же труд, как любой другой. В рекламе слово «новый» американцами воспринимается как «улучшенный, более качественный», русскими же среднего и старшего поколения – как «непроверенный», и только со-

205

временная российская молодежь начинает воспринимать данный стереотип по-американски и т.д. Нормы и правила – это конкретные поведенческие рекомендации по реализации определенных принципов. Это фактически некоторые предписания по поведению, указания по проведению некоторых ритуалов. К. Касьянова отмечает: «В развитой культуре много норм-правил. Ими охвачены все сферы жизни: и трудовые процессы, и семейные отношения, и досуг, и воспитание детей, ухаживание, рождение ребенка, похороны – все приведено в систему, соотнесено друг с другом, <...> представляет настоящий культурный космос» [Касьянова, 2003, с. 19]. Нормы и правила существуют в согласовании с принципами, ими отражаемыми. Нормы обязательно должны соответствовать или хотя бы не противоречить принципам. Нормы могут меняться, если позволяют принципы. Если принципы противоречат некоторым возникающим нормам, культура оказывает становлению таких норм сопротивление. Так, русское сознание все еще с определенной настороженностью воспринимает такие новые явления российской жизни, как шоу и презентации – они пока еще противоречат русскому принципу скромности личности, противоречат принципу «не выставлять себя». Принципы, ценности и нормы-правила относятся к идеальной стороне культуры, они представляют национальную культуру в сознании ее носителей. Но культура должна обязательно иметь и материальную форму существования. Такой формой существования культуры являются ритуалы. Ритуалы – материальное воплощение норм и правил в реальной национальной действительности. Это форма материального существования культуры и единственная наблюдаемая форма культуры. Ритуалы представляют собой определенные последовательности символических действий и актов общения при заданности порядка действий и четком распределении ролей участников. Любой ритуал, передаваемый от поколения к поколению, выступает как материальный носитель культуры, как форма физического существования культуры как таковой; ср. ритуалы свадьбы, похорон, пасхи, венчания, ритуалы собрания, торжественной линейки, дня рождения, субботника и мн. др. Ритуал распределяет время участников, делает поведение людей относительно друг друга предсказуемым, а это есть культура. Ср. многочисленные ритуалы – как государственные, так и общественные, включая семейные, в таких странах как Япония Англия, Германия, США и др., и эти ритуалы заботливо сохраняются и выполняются. Имеющиеся ритуалы можно подразделить на три основные группы: поведенческие ритуалы – чисто физические, например смена караула; коммуникативно-поведенческие – объединяющие ритуалы поведения и обще-

206

ния, например свадьба, венчание; коммуникативные – например, речевой этикет. Как показывает практика, в подавляющем большинстве случаев ритуалы могут быть отнесены ко второму или третьему типу: коммуникативная сторона может быть обнаружена практически во всех ритуалах. Таким образом, ритуал общения выступает либо как самостоятельный ритуал – в форме речевого этикета (приветствие, благодарность, прощание, соболезнование и др.), либо как сопутствующий, сопровождающий ритуал, осуществляемый параллельно с поведенческим. Понимание ритуала как внешней, материальной формы существования, проявления культуры позволяет сделать вывод о том, как должна формироваться культура, в том числе – культура личности человека: формирование культуры поведения и общения должно осуществляться через организацию адекватных ритуалов. Необходимо «физически», «материально» организовать различного рода ритуалы и включать в эти ритуалы взрослых и детей с целью практического усвоения ими этих ритуалов как форм существования культуры. Усвоение ритуалов есть форма присвоения культуры личностью. Подчеркнем, что даже наблюдение соблюдаемых другими ритуалов выступает как форма формирования культуры, так как подобное наблюдение формирует в сознании человека некоторый эталон, образец поведения. Общественно значимые ритуалы в обществе должны быть описаны (что в России пока еще не сделано) и являться предметом распространения, обучения, массового подражания. Ценности, принципы и правила должны осознаваться обществом, становиться предметом обучения; но, подчеркнем еще раз: то, что может быть сообщено молодому человеку родителями, образовательным учреждением как некая сумма знаний из сферы культуры, совсем не обязательно становится впоследствии руководством к конкретному культурному поведению и общению. Ритуалы же представляют собой формы активного поведения, поэтому участие в ритуалах формирует умения и навыки культуры общения и поведения. Участие в ритуалах – вот та форма формирования культуры общения и поведения, культуры личности в целом, которая представляется наиболее эффективной. В современных условиях необходимо формировать культуру личности на базе общечеловеческих ценностей, таких как человеколюбие, гуманизм, уважение к правам и свободам человека, толерантность; при этом культура личности должна быть общечеловеческой, общецивилизационной по содержанию и национальной по форме, включающей имеющие общечеловеческое значение национальные ценности и традиции межличностного поведения и общения. Формирование культуры личности в обществе должно осуществляться преимущественно на деятельностных принципах, путем активного включения личности в ритуалы, отражающие принятые в обществе и принимаемые за эталонные нормы поведения и общения.

207

Адекватное общение – вот тот исходный этап формирования культуры личности, с которого начинается формирование культуры личности в целом. Поэтому так важно иметь методику и организационные формы обучения общению (соответствующие учебные предметы, занятия, тренинги) по самым важным аспектам коммуникации для самых разных возрастных групп граждан – от самых маленьких до руководителей крупных фирм и государственных учреждений, политиков, государственных деятелей. Наиболее важными аспектами для современного российского общества, наряду с базовым аспектом – речевым этикетом – нам представляются риторический (обучение риторике) и деловой (обучение деловому общению). Риторическая культура личности – важнейшая составляющая его коммуникативной культуры, а обучение практической риторике в виде тренингов, практикумов, с применением видеотехники представляется нам важнейшим направлением современной дидактики. Библиография Касьянова К. Если Магомет не идет к горе... // «Знание – сила». – 1992. – № 1. Касьянова К. О русском национальном характере. – М., 2003. Tubbs S., Moss S. Human communication. – N.Y., 1987.

АСПЕКТЫ ЛИНГВОРИТОРИЧЕСКОЙ ПОДГОТОВКИ СТУДЕНТОВ ВУЗОВ В ПРОЦЕССЕ ОБУЧЕНИЯ О.Г. Усанова (г. Челябинск) Российское образование, переживающее радикальные изменения, ориентировано на модернизацию. Меняется не только общество, но и человек. Формированию нового склада мышления, на наш взгляд, в большой мере способствуют гуманитарные науки, для которых главным является не то, что в них сообщаются какие-то факты и законы, на основе которых можно строить определенные знания и делать предположения, а приобщение к искусству понимания другой индивидуальности, другой культуры и истории. В связи с этим представляется особенно важной роль лингвориторической подготовки студентов вузов в процессе обучения. Настоятельная потребность в активизации процесса лингвориторической подготовки обусловлена недостаточно высоким общекультурным уровнем абитуриентов и студентов, для ряда которых характерен невысокий уровень владения профессионально-речевой культурой. В связи с выявленными затруднениями в комплексе гуманитарной подготовки в вузе культуры значительное место занимают дисциплины как филологического цикла, направленные на решение проблемы нормализации общественно-языковой практики: русский язык и культура, лингвистика и семиотика, так и дисциплины нефилологического направления: ос-

208

новы коммуникативной культуры, деловое общение, искусство звучащего слова, риторика, логика и теория аргументации, тесно связанные с общепрофессиональными и специальными дисциплинами. Каждая из названных дисциплин по-своему решает проблемы нормализации общественно-языковой практики студентов в процессе обучения в вузе. Таким образом, значение лингвориторических (гуманитарных) дисциплин, касающихся речевой культуры, становится решающим для проектирования нового склада мышления, который формируется через стиль речи и воплощается в разных видах культурносозидательной деятельности. Основными чертами, отличающими современного человека от человека традиционного общества, являются следующие: интерес ко всему новому, готовность к изменениям; разнообразие взглядов; ориентация на смысловую значимость информации, на ее понимание, а не только на усвоение и автоматическое запоминание; эффективность в смысле рациональной экономичности, планирование времени; личное достоинство, партикуляризм (отчасти как охранение индивидуального) и определенный оптимизм [Сильнова, 2001, c. 129–134]. Анализ контрольных, курсовых и выпускных квалификационных работ, наблюдения за устной речью студентов позволяют выявить типичные отступления от современной литературной нормы. Наиболее часто встречаются орфографические и пунктуационные ошибки. Нередко допускаются орфоэпические ошибки. Наиболее существенные отклонения от нормы наблюдаются в произношение согласных перед [е] в таких заимствованных словах, как [дэ]марш, к[рэ]до, ко[дэ]кс, компью[тэ]р, мо[дэ]ль и др. Довольно часто нарушаются акцентологические нормы. Так, отмечены ошибки в постановке ударения в следующих словах: договор, досуг, каталог, квартал, обеспечение, средства, факсимиле, феномен, ходатайство; мизерный, подростковый, углубленный; занята, начал, начала, начата; премировать, реформировать, углубить, облегчить, задала, поняла, приняла и др. Грамматические ошибки допускаются прежде всего в склонении числительных (например, «к двухтысячепервому году», «около две тысячи пятьсот человек»). Нарушение грамматических норм нередко связано с неправильным употреблением в речи предлогов. Например, не всегда учитывается, что предлоги благодаря, вопреки, согласно по современным нормам литературного языка употребляются только с дательным падежом. На лексическом уровне отмечено наличие элементов канцелярита, устойчивых клишированных выражений: принять меры, согласно соглашению, осуществить планирование, в настоящий момент, на сегодняшний день; обилие слов-паразитов: как бы, да, так сказать, значит, вот, понятно, понимаете; использование лексики сниженной эмоциональной окраски,

209

профессионального сленга: разборка, заморочки; просторечных слов: скачать, загрузить. В целом достаточно большое количество студентов испытывают затруднения в создании собственных текстов: не реализуется на должном уровне функционально-стилистическая дифференциация современного русского литературного языка. Отсутствие глубоких знаний об особенностях выбора функционального стиля, речевого жанра с учётом экстралингвистических факторов, специфики устной и письменной форм речи приводит к целому ряду нарушений культуры речи и затруднений в общении. Культура речи – наука, возникшая в конце начале XX века усилиями языковедов Г.О.Винокура, Д.Н.Ушакова, Л.В.Щербы и разрабатывавшаяся впоследствии в трудах С.И.Ожегова, В.В.Виноградова, О.С.Ахмановой, В.Г. Костомарова, А.А. Леонтьева и др., востребована и в современном обществе. Культура – это правильный выбор и поступок: нельзя наложить слишком много запретов на новое, но и новизна не должна разрушать предшествующих достижений. Поэтому культура действительно есть первое требование к речи. Основоположник культуры речи Г.О. Винокур предварял «культурностью говорящего» все остальные требования к речи, в том числе к воспитанию «лингвистического вкуса и лингвистической дисциплины» [Винокур, 2006]. Кроме того, значимым понятием в культуре речи стало понятие нормы. Однако понятием нормы не исчерпываются требования к организации убедительной и эффективной речи. Постепенно требования к культуре речи обогащаются понятиями «речевого мастерства» и «этики общения», «эффективности в достижении целей коммуникации» [Скворцов, 1995]. В качестве критериев сформированности культуры речи студента вуза мы отмечаем следующие: знание общепринятых стандартов коммуникативного поведения, знание атрибутов общения, знание норм литературного языка; умение использовать в процессе общения разнообразные формы и методы вербального и невербального общения, умение соотносить языковые средства с задачами и условиями педагогического общения, эмоциональность и выразительность. В связи с этим в ходе изучения курса «Русский язык и культура речи» должны быть решены еще и следующие задачи: – расширение и углубление знаний, умений у обучающихся в области русского языка и культуры речи; – формирование мотивационно-ценностного отношения к профессионально-речевой культуре; – стимулирование самообразовательной деятельности. В целях реализации поставленных задач предусматривается чтение лекций и проведение практических занятий. Основной целью лекций является теоретическая подготовка студентов: формирование системы знаний о педагогическом общении, коммуникативной деятельности, профессионально-речевой культуре. Основной целью практических занятий является раз-

210

витие и закрепление умений и навыков профессионально-речевой культуры. Проблемы нормализации общественно-языковой практики, в том числе речевой деятельности педагогов рассматриваются и в курсе «Лингвистика и семиотика». Открытость современного российского общества, доступ к явлениям мировой культуры послужили причиной активизации процесса языкового заимствования. Данная лингвистическая дисциплина ставит одной из своих задач целесообразность использования языковых заимствований. Лингвисты отмечают такие отрицательные явления в современном русском языке, как наплыв заимствований (преимущественно англицизмов), жаргонизация и вульгаризация речевого общения, легализация сквернословия [Сковородников, 1996, c. 43]. Особую роль в языковом воспитании в настоящее время играет развитие электронных средств коммуникации. Специалисты в области лингвистики призывают анализировать как положительные результаты, так и непредвиденные последствия развития Интернета. Ученые констатируют наличие негативных тенденций в характере Интернет-общения. Отмечается неумение различать жанровую и стилистическую уместность языковых средств. Занижены требования к этикету: имяобращение нередко написано с маленькой буквы, используется разговорный стиль в официальном письме, отсутствуют знаки препинания, что превращает письмо в свободный поток сознания. Оформление текста отличается небрежностью, речевые действия становятся более свернутыми, исчезает вариативность. Возможность автоматического пользования функциями проверки орфографии и грамматики приводит к ухудшению языковых знаний. Английский язык, приоритетный в пространстве Интернет, позволяет представителям разных культур контактировать друг с другом. С другой стороны, к сожалению, английский язык становится средством разрушения естественного лингвистического разнообразия, что, возможно, «представляет собой самый невосполнимый экологический урон нашего времени». В современном обществе нет таких профессий, где не пригодилось бы владение словом. Необходимо уметь вести разговор на службе, в семье, убедительно выступать на собраниях, писать письма, составлять документы, читать научную литературу, быстро усваивать массовую информацию и т.д. Многие современные профессии немыслимы для человека, не обладающего искусством речи: учителя, юриста, социального педагога, специалиста социально-культурной деятельности, менеджера, политика. Если они хотят добиться успеха в своем деле, необходимо стать ораторами. Чтобы произнести хорошую речь, мало знать, что сказать; надо знать, как сказать. Надо представлять себе особенности ораторской речи, учитывать множество факторов, влияющих на говорящего и на слушателей, владеть техникой говорения [Усанова, 2008].

211

С самого начала возникновения риторики на нее смотрели как на часть системы знаний, как на способ познания и толкования сложных явлений жизни. Своеобразие теории ораторского искусства заключается в том, что она, имея свой предмет, опирается на целый ряд других наук, используя их данные. Риторика и лингвистика имеют общий объект (речевая деятельность) и предмет исследования (текст). При этом для риторики, в отличие от лингвистики, интерес представляют не все виды текста, а в первую очередь, – публичная речь, отвечающая важнейшим коммуникативным требованиям. Таким образом, риторика, вызванная к жизни практическими потребностями людей, представляет собой технологию, которую можно использовать при подготовке специалиста любой профессии, независимо от того, связана ли его деятельность с умением общаться и хорошо говорить: личностные качества, формируемые риторикой, дают возможность человеку гораздо полнее реализовать себя, развивают способности в выбранной специальности. Состояние современной живой речи, а в более отдаленной перспективе и состояние русского языка, во многом формируют наиболее активные представители говорящего социума, или социальные и социально-профессиональные слои общества, говорящего по-русски, которые при этом оказывают решающее влияние на всех остальных носителей русского языка и предопределяют состояние большей части всего коммуникативноречевого пространства российского общества. Библиография Винокур Г.О.. Культура языка. Подготовка текста И.В. Пешкова. – М., 2006. Сильнова Е.И. Проектирование нового склада мышления в образовании как методологическая задача гуманитарного познания // Методология гуманитарного знания в перспективе XXI века. К 80-летию профессора Моисея Самойловича Кагана. Материалы международной научной конференции. 18 мая 2001 г. СанктПетербург. Серия «Symposium». Выпуск №12. – СПб., 2001. Сиротинина О.Б. Социолингвистический фактор в становлении языковой личности // Языковая личность: социолингвистические и эмотивные аспекты. – Волгоград, 1998. Скворцов Л.И. Культура русской речи. Словарь-справочник. – М., 1995. Скворцов Л.И. Культура языка и экология слова // Русская речь. – 1988. – № 4. Сковородников А.П. Лингвистическая экология: Проблемы становления // Филологические науки. – 1996. – № 2. Усанова О.Г. Культура профессионального речевого общения: учеб.-метод. пособие. – Челябинск, 2008.

212

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ БИЛИНГВИЗМА КАК МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ОРИЕНТИР В ПОДГОТОВКЕ БУДУЩЕГО ПЕДАГОГА И.В. Чугай (г. Сочи) При подготовке учителей иностранного языка важно учитывать, что у методики обучения второму языку как науки существуют разнообразные связи с другими научными дисциплинами, в частности с дидактикой. Объектом педагогики является сам педагогический процесс, объектом методики – педагогические явления, связанные с воспитанием и обучением средствам английского языка, а также материалы и средства обучения. Методическое содержание принципов коммуникативного подхода состоит в речевой направленности и индивидуализации при ведущей роли личностного аспекта, функциональности, ситуативности, новизне. Так, для одних это общность умений в перцептивных и продуктивных видах речевой деятельности как основе взаимосвязанного обучения. Для других это комплексность применяемых методов обучения, таких как сознательнопрактический, аудиовизуальный, программированное обучение. Для третьих это анализ и синтез речевых умений и навыков, активное теоретическое осмысление полученных знаний. Естественно, применительно к учащимся эти положения нуждаются в уточнении. Основополагающими понятиями остаются термины «ситуация действительности» и «речевая ситуация» в том виде, как они были сформулированы в психолингвистике и теории коммуникации А.А. Леонтьевым, а затем трансформированы применительно к обучению языкам. По мнению многих педагогов, речевое выражение находится между сформировавшими его условиями и целью, на которую оно направлено. Поэтому мы полагаем, что, принимая во внимание закономерности развития учащегося, коммуникативная деятельность происходит в различных проблемных обстоятельствах. Возникающие в процессе преподавания английского языка ситуации действительности и речевые обстоятельства должны осмысляться, в частности, исходя из психофизической специфики учащихся. Поскольку искусственный вид двуязычия обуславливает знание двух культур, преподавание английского языка должно учитывать: общие языковые нюансы (например, калькирование слов), совпадающие в родном, русском и английском языках и в силу этого не вызывающие особых трудностей при обучении; специфические грамматические правила и фонетические особенности, имеющиеся во всех трех языках (например, армянском, русском, английском); фонетические и грамматические особенности, имеющиеся только в родном языке; фонетические и грамматические особенности, присущие только английскому языку. Таким образом, формирование билингвальности – сложная и многоаспектная система, а ее содержание рассматривается не в одной плоскости:

213

деятельность, готовность, умения и т.д. Оно характеризуется такими проявлениями языковой личности учащегося, как самостоятельная активность, индивидуальность мировоззрения, положительное отношение к познанию английской культуры. Такое понимание охватывает все стороны развития личности учащегося. Очевидно, поиск анализа педагогической аккультурации учащихся надо вести от интеграции свойств учащегося и от контекста личностно-ориентированного подхода. Становление творческого потенциала учащихся должно основываться на технологиях развития у них интегрированного мышления. Система билингвального образования (БО) – это параллельное обучение в единой концепции двум разным языкам. В связи с этим педагоги находятся в активном поиске концепции воспитания и образования, реализующей обе цели – воспитать человека как представителя определенной культуры и как гражданина мира [Терехова, 2005]. В интегративной модели билингвального образования в вузе Н.Е. Сорочкина выделила интенциональный, содержательный и операциональный компоненты. Согласно понятию билингвальный тип обучения – это один из подходов к обучению иностранным языкам, при котором в качестве предмета обучения выделяется перестройка речевых механизмов человека и создания механизма переключения с одного языка на другой. Большое внимание при этом типе обучения уделяется развитию памяти [Сорочкина, 2000]. Первый, интенциональный, компонент синтезирует в себе различные дидактические цели и предполагает в качестве результата достижение базовой двуязычной компетенции, которая позволяет рассматривать такой вид обучения не только как альтернативный дифференцированному способу изучения, но и как способ освоения специальных знаний. Следовательно, приобщение к данному виду обучения будет наиболее рельефно высвечивать общечеловеческие ценности всей мировой культуры для всестороннего развития социально-коммуникативных способностей личности, с опорой на ее индивидуальные способности. Второй, содержательный, компонент данной интегративной модели характеризуется последовательностью наращивания динамики качественного усложнения языковых единиц предметного содержания учебных программ от введения отдельных элементов билингвального обучения в учебный процесс до включения билингвальных предметно-тематических блоков и специальных предметов на английском языке. Третий, операциональный, компонент представляет собой сочетание различных вариантов использования родного и английского языка, общедидактических, частно-методических и специальных методов билингвального обучения. Гармоничное сочетание всех компонентов при конструировании интегративной модели БО в средней образовательной школе привело к постепенному, качественному усложнению содержания образования, которое на разных стадиях обучения могло быть представлено и отдельными дидактическими элементами; специальными предметно-

214

тематическими блоками; учебными дисциплинами, адаптированными к данной модели. Последовательное раскрытие содержания билингвального обучения, качественное усложнение его языковых единиц обеспечивались спиралевидной формой лингвальной направленности, для которой оказалось более результативным и научно обоснованное чередование моносистемного и полисистемного подхода к изучению интегрированных и дифференцированных курсов [Там же]. И.В. Алексашенковой в русле «куррикулярной дидактики» были разработаны теоретические основы билингвальных образовательных программ. 1. Особенностью билингвальной образовательной программы (БОП) является ее аккультурная направленность, предполагающая построение содержания программы на принципе диалога культур, включающая взаимодействие учебных и профессионально-педагогических систем образования различных стран. Таким образом, разработка методик не может происходить в отрыве изучаемых языков друг от друга. 2. Характерным для программы является многообразие выдвигаемых в ней целей, направленных на преодоление сложившихся рамок предметного различия в системе образования, которые сформировались в традициях определенной страны и региона. Достижение обозначенных в системе дидактических целей направлено на формирование синтеза компетенций обучающихся языковой, специально-предметной и социокультурной коммуникации. Многообразие и неоднородность поставленных в ней целей предопределяют высокий уровень межпредметной интеграции, предполагают оптимальное соотношение предметных, специальных и языковых знаний. 3. При соотнесении БОП с образовательными и учебными программами по соответствующему блоку дисциплин, изучаемых на родном языке, во избежание дублирования обеспечить преемственность в освоении содержания программы по английскому языку. Такая образовательная программа должна носить аддитивный характер, предполагающий изучение содержания, не включенного в другие учебные программы данного блока дисциплин. 4. Следует обратить внимание на индивидуально-личностную траекторию обучения и развития студентов, их мотивационную готовность к освоению БП и БО в целом, с одной стороны, их уровень и подготовленность в профессионально-педагогическом, мировоззренческом и лингвистическом плане – с другой. При этом необходимо точно фиксировать уровень, от которого ведется обучение, и тот, которого учащийся может достичь в конце соответствующего периода обучения. Такая система обеспечивает высокую мыслительную гибкость в отношении используемых материалов аккультурного характера и создает эффективные предпосылки для расширения базы знаний и развития языковых способностей. 5. Внедрение билингвизма в образовательную практику требует профессиональной кооперации преподавателей, совместно разрабатывающих и

215

реализующих этот аспект как в режиме индивидуального, гуманистического преподавания, так и в режиме группового преподавания. 6. В процессе реализации БОП используются технологии открытого обучения, которые дают простор для самостоятельности и творчества учащихся в образовательном процессе. По мере перехода на более высокие ступени обучения приведенные программы должны быть менее императивными и быть путеводителем для преподавателя и учащегося. 7. Проводя оперативную коррекцию и ревизию билингвальных курсов, необходимо учитывать изменения в характере межкультурной коммуникации и профессиональной деятельности преподавателей в различных странах мира, чтобы включать в них новые знания [Алексашенкова, 2000]. Анализируя данную программу высшей школы и отождествляя ее с обучением английского языка с помощью билингвизма в средней школе, следует отметить, что при таком обучении педагогу принадлежит особая роль, то есть он должен уделять первостепенное внимание своей профессиональной компетенции, постоянно заниматься самообразованием и творческим поиском, показывая тем самым пример успешного достижения поставленной цели. По словам П. Ньюмарка, 65% успеха в обучении внешнекультурной лексике зависит от личности преподавателя, 20% от структуры курса и 15% от учебного материала [Комиссаров, 1997, с. 111]. А.В. Тимофеев подробно рассматривает понятие межъязыковой интерференции, актуальное для организации эффективного процесса формирования билингвальности. Родной язык в ходе обучения иностранному языку может оказывать как отрицательное влияние (интерференция), так и положительное (трансференция). Авторские наблюдения за письменной и устной речью учащихся показывают, что по мере овладения грамматикой, лексикой, фонетикой изучаемого языка интерференция ослабевает, а обратная интерференция при некоторых условиях может даже усиливаться, что позволяет говорить об «обратной интерференции». Эффективное решение проблемы возникновения ложных знаковых связей Р.К. Миньяр-Белоручев видит в формировании механизма билингвизма, под которым он понимает «умение легко переходить с одного языка на другой, благодаря сформированному навыку переключения, функционирование которого во многом зависит от навыков речевого слуха, вероятностного прогнозирования и самоконтроля, как в исходном, так и в переводном языках» [Миньяр-Белоручев, 1999, с. 169]. Навык переключения определяется автором как «умение автоматизированно совершать операции по переходу с одного языка на другой для перевода единиц речи» [Там же, с. 169]. Он тесно связан с навыком девербализации или «освобождением воспринятой информации от языковых средств, форм и структур исходного языка» [Там же, с. 166]. По А.В. Тимофееву, билингвальная составляющая базируется на двух уровнях языковой личности, а именно: вербально-семантическом и лингвокогнитивном и реализуется в максимальной степени через

216

языковую и – в большей или меньшей степени – текстовую и коммуникативную субкомпетенции. Автор предлагает следующее определение билингвальной ЛР-компетенции смешанного типа, выступающей условием формирования билингвальной речемыслительной культуры: это совокупность двух корреспондирующих психолингвистических образований на вербально-семантическом уровне языковой личности, детерминированных ее лингво-когнитивным и мотивационным уровнями и координируемых посредством навыков переключения и девербализации в процессе выполнения коммуникативной, экспрессивной, когнитивной, транслятивной, развивающей речемыслительных функций. Навык переключения реализуется в области языковой субкомпетенции через языковые операции (фонетико-графические, морфемнословообразовательные, лексико-фразеологические, морфологосинтаксические), в области текстовой и коммуникативной субкомпетенций – через текстовые действия и коммуникативную деятельность в монологическом и диалогическом режимах, рецептивно-аналитическом, репродуктивно-конструктивном и продуктивно-творческом регистрах, устной и письменной формах [Тимофеев, 2002]. Развитие культур всех народов мира осуществляется в условиях равновесия центробежных и центростремительных тенденций. Первые приводят к накоплению элементов, тождественных и представленных в большинстве современных мировых культур, вторые – стремятся к сохранению специфических черт собственной национальной культуры, ее самобытности и уникальности. В силу этого взаимодействия любая внешняя культура представляет собой обособленную самостоятельную область знаний, языковое описание которой невозможно без наличия специального аппарата лексических единиц. Поскольку в той или иной мере осуществляется контакт русского языка со всеми внешними культурами, в частности английским языком, накапливается и фонд специальных лексических единиц, функция которого – обозначение специфических элементов внешних культур [Кабакчи, 1993. Курсив наш. – И.Ч.]. Соприкосновение со специфическими сторонами разных культур вызвало появление в текстах специальной терминологии. В ходе теоретического анализа данной проблемы мы выделили в составе английского языка четыре группы слов с точки зрения их культурной ориентации, знание которых в значительной мере помогают обучающимся под руководством преподавателя осознанно закладывать основы своего билингвизма. 1. Слова, нейтральные по отношению к культурам вообще, внутренним и внешним; ядро этой группы составляют служебные слова. 2. Языковые единицы, обозначающие элементы, представленные во многих современных культурах, которые составляют так называемую универсальную культурную лексику, т.е. слова типа – life, love, woman, teacher, library.

217

3. Внутрикультурная лексика; для английского языка это такие слова и словосочетания, как House of Lords, public school, Byron. 4. Внешнекультурная лексика, т.е. слова или словосочетания, используемые в ходе межкультурного англоязычного общения для обозначения специфических элементов внешней культуры. Практика межкультурного общения показывает, что центральное место в русском языке межкультурного общения занимает проблема номинации, т.е. русскоязычного обозначения элементов английской культуры. Использование русского языка в ситуациях, связанных с выходом в область конкретной внешней культуры, включая и английскую, влечет за собой упоминание различных элементов этой культуры. Адаптация русского языка к этому виду общения облегчается тем, что в своей основе этот язык, как и любой другой, «аккультурен» т.е. не ориентирован изначально на какую-то одну и только одну культуру. Язык призван удовлетворять потребности человеческого общения в самых различных жизненных ситуациях, быть фактически языком глобальной межкультурной ориентации. Аккультурность языка более всего проявляется на грамматическом уровне: в грамматике языка нет ничего, что было бы узко замкнуто на внутренней культуре, она абсолютно нейтральна по отношению ко всем культурам народов мира [Цветкова, 1999]. Потребности межкультурного общения вызывают формирование специального словаря внешнекультурной лексики. Внешнекультурная лексика – это самостоятельный сегмент словарного состава, функционально направленный в специальную, с точки зрения данного языка, область знаний. В этом отношении она вплотную подходит по своим характеристикам к научно-техническим терминологиям, хотя и обладает своими особенностями. Подобно специальным терминологиям, внешнекультурная лексика в своем словарном массиве располагается как бы на периферии основного словарного состава, выходя за пределы общей доступности понимания учащимися, не располагающими специальными знаниями. Это обстоятельство ограничивает пространство внешнекультурной лексики, образуя автономную область лексических (терминологических) единиц, в толковых словарях русского языка. Более того, коллективный состав терминологических терминов в каждом словаре представлен в разных объемах, которые обусловлены субъективными факторами исторического развития взаимоотношений между внешней культурой народов и внутренней культурой носителей языка [Марузо, 1969]. В заключение отметим, что использование теоретических аспектов билингвизма в качестве методологической основы при подготовке будущих учителей иностранного языка позволяет устранить некоторые сложности в овладении лексическими единицами изучаемого языка, а также свести к минимуму риск появления обратной интерференции. Кроме того, обращение к теории билингвизма позволяет максимально сблизить культуры род-

218

ного и изучаемого языков, что также благотворно влияет как на процесс овладения иностранным языком, так и на процесс его преподавания. Библиография Алексашенкова И.В. Билингвальная образовательная программа как средство поликультурного образования студентов: дис. … канд. пед. наук. – Великий Новгород, 2000. Кабакчи В.В. Английский язык межкультурного общения / Cross Cultura / English. – СПб., 1993. Комиссаров В.Н. Теоретические основы методики обучения переводу. – М., 1997. Марузо Ж. Словарь лингвистических терминов. – М., 1969. Миньяр-Белоручев Р.К. Как стать переводчиком? – М., 1999. Сорочкина Н.Е. Интегративная модель билингвального обучения в современной российской школе: дис. … канд. пед. наук. – Великий Новгород, 2000. Терехова Г.В. Теория и практика социализации личности студента на занятиях по теории перевода: учебно-методическое пособие. – Оренбург, 2005. Тимофеев А.В. Билингвальная модель профессиональной подготовки будущего учителя иностранного языка: дис. … канд. пед. наук. – Сочи, 2002. Цветкова Т.М. Теоретические основы построения курса обучения английскому языку межкультурного общения // Актуальные проблемы межкультурной коммуникации. – М., 1999.

ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА, ИНКУЛЬТУРАЦИЯ И АККУЛЬТУРАЦИЯ КАК ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ В ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ПОДГОТОВКЕ БУДУЩЕГО ПЕДАГОГА И.В. Чугай (г. Сочи) Лингвокультурология как новая интегративная отрасль знаний стремится ответить на вопросы, актуальные для теории и практики билингвального образования: как культура участвует в образовании языковых концептов; к какой части значения языкового знака прикрепляются «культурные смыслы»; осознаются ли эти смыслы говорящим и слушающим и как они влияют на речевые стратегии; каковы концептосфера (совокупность основных концептов данной культуры), а также дискурсы культуры, ориентированные на репрезентацию носителями одной культуры, множества культур (универсалии) и др. Под культурно-языковой компетенцией понимается естественное владение языковой личностью процессами речепорождения и речевосприятия в тесной взаимосвязи с владением установками данной культуры (В.А. Маслова). Основная задача преподавания иностранных языков в России в настоящее время – «обучение языку как реальному и полноценному средству общения». Решение этой прикладной практиче-

219

ской задачи возможно лишь на фундаментальной теоретической базе, для создания которой необходимо: 1) приложить результаты теоретических трудов по филологии к практике преподавания иностранных языков; 2) теоретически осмыслить и обобщить огромный практический опыт преподавателей иностранных языков. Главный ответ на вопрос о решении актуальной задачи обучения иностранным языкам как средству коммуникации между представителями разных народов и культур заключается в том, что языки должны изучаться в неразрывном единстве с миром и культурой народов, говорящих на этих языках (С.Г. Тер-Минасова). В связи с этим в ходе исследования был предпринят анализ понятий языковой и концептуальной картин мира. Как свидетельствует анализ научных источников, каждый язык имеет свой способ концептуальной картины мира (ККМ) и языковой картины мира (ЯКМ). Так, сравнивая ККМ и ЯКМ, Б.А. Серебренников неоднократно подчеркивает, что ККМ богаче ЯКМ, что каждый язык имеет особую ЯКМ, и языковая личность обязана организовывать содержание высказывания в соответствии с этой картиной. В этом проявляется специфически человеческое восприятие мира, зафиксированное в языке. Подробное рассмотрение ККМ и ЯКМ изучаемого языка при подготовке будущих учителей иностранного языка играет важнейшую роль, так как именно эти феномены обуславливают понимание индивидом языка, что в свою очередь является ключевым фактором успешного преподавания. Языковая картина мира – исторически сложившаяся в обыденном сознании данного языкового коллектива и отраженная в языке совокупность представлений о мире, определенный способ концептуализации действительности. Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (=концептуализации) мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая «навязывается» в качестве обязательной всем носителям языка. Итак, понятие языковой картины мира включает две связанные между собой, но различные идеи: 1) картина мира, предлагаемая языком, отличается от «научной» (в этом смысле употребляется также термин «наивная картина мира»); 2) каждый язык «рисует» свою картину, изображающую действительность несколько иначе, чем это делают другие языки. Языковая картина мира объясняет содержание концептуальной картины мира, означивая ее посредством создания слов и средств связи между словами и предложениями (по Б.Л. Серебренникову). Под концептуальной системой В.А. Маслова понимает «тот ментальный уровень или ту ментальную (психическую) организацию, где сосредоточена совокупность всех концептов, данных уму человека, их упорядоченное объединение» [Маслова, 2001, с. 15]. Концептуальная основа языка, по словам В.А. Сулимова, это некоторая призма, основанная на культурно-генетических основах индивидуального сознания, обладающая признаками коллективного

220

(социокультурного) сознания; она всегда индивидуальна, но обладает признаками коллективных форм мышления, в том числе – и ценностной ориентацией. Таким образом, языковая личность является субъектом разнообразной речемыслительной деятельности, в том числе профессионально ориентированной, осуществляемой в рамках определенной картины мира, которой в структуре языковой личности соответствует – с той или иной степенью адекватности – лингвокогнитивный уровень, в его взаимосвязи с вербально-семантическим и мотивационным уровнями. Владение иностранным языком и способность к профессиональной аккультурации на современном этапе социокультурного развития выступают неотъемлемыми качествами специалиста, выпускника неязыкового вуза, что, прежде всего, актуально для педагога и просто необходимо для будущего учителя иностранного языка. Во второй части статьи рассмотрим такие важные понятия современной лингводидактики, имеющие лингвокультурологический характер, как «инкультурация» и «аккультурация», которые находятся в диалектической взаимосвязи. Инкультурация подразумевает обучение человека традициям и нормам поведения в конкретной культуре. Она включает в себя формирование основополагающих человеческих навыков (например, типы общения с другими людьми, формы контроля собственного поведения и эмоций, способы удовлетворения основных потребностей, оценочное отношение к различным явлениям окружающего мира и т.д.). Результатом инкультурации является эмоциональное и поведенческое сходство человека с другими членами данной культуры и его отличие от представителей других культур. Содержание процесса инкультурации как погружения в ту или иную культуру составляет приобретение следующих знаний и навыков: 1) жизнеобеспечение: профессиональная деятельность, домашний труд, приобретение и потребление товаров и услуг; 2) личностное развитие: приобретение общего и профессионального образования, общественная активность, любительские занятия; 3) социальная коммуникация: формальное и неформальное общение, путешествия, физические передвижения; 4) восстановление энергетических затрат: потребление пищи, соблюдение личной гигиены, пассивный отдых, сон. Инкультурация, или обучение культуре, происходит несколькими путями, однако наиболее распространенным из них является опосредованный, когда человек наблюдает (как бы подглядывает) за поведением других людей. При таком способе даже самая простейшая процедура, которую мы многократно проделываем каждый день, с точки зрения инкультурации, представляет определенную ценность, поскольку состоит из определенных поз и жестов, наделенных разным смыслом и значением в различных культурах [Грушевицкая и др., 2002, с. 72–73]. Аккультурация (от англ. acculturation, от лат. ad – к и cultura – образование, развитие) – процесс взаимовлияния культур, восприятия одним наро-

221

дом полностью или частично культуры другого народа [СЭС, 1984, с. 31]. При взаимодействии культуры не только дополняют друг друга, но и вступают в сложные отношения друг с другом, при этом каждая из них обнаруживает свою самобытность и специфику. В своих контактах культуры взаимно адаптируются в форме заимствования их лучших продуктов. Вызванные этими заимствованиями изменения вынуждают людей данной культуры также приспосабливаться к ним, осваивая и используя новые элементы в своей жизни. В результате этого достаточно сложного процесса человек в большей или меньшей степени достигает совместимости с новой культурной средой. В.П. Белянин выделяет несколько этапов аккультурации: 1. Нулевая фаза – до отъезда за границу, когда человек испытывает либо волнение и радость, либо опасение и тревогу. Идет процесс сбора информации о стране, происходит более глубокое знакомство с языком. 2. Фаза вживания в культуру. В самом начале своего пребывания в новой стране иностранец может совсем не принимать особенности культуры чужой страны, что это порождает иногда враждебное, агрессивное отношение. Следствием этого может быть даже физическое недомогание, связанное с «синдромом культурного приспособления». Язык чужой страны может вызывать неприязнь. У человека может быть нарушено представление об идентичности. Например, говоря на иностранном языке «у нас» или «в моей стране», он/она может вызывать непонимание собеседника и, соответственно, терять ориентацию в социокультурном пространстве. 3. Адаптивная (adoptive) фаза наступает после некоторого примирения с той культурой, в которой он ощущал себя иностранцем. Внимание с различий переключается на общее или на принципиально допустимое для него/нее лично. 4. Этап равновесия (coming to terms) может начаться иногда только после двухлетнего пребывания в чужой стране. У человека складывается более или менее объективное мнение о стране, он видит, что некоторые проблемы можно решить. Он может не соглашаться со всеми требованиями новой культуры, но учится считаться с ними; снижаются агрессивность и степень критики чужой культуры. (Эмигранты в среднем испытывают стресс 27 месяцев после смены страны проживания). 5. Иногда выделяют фазу адаптации, предшествующую отъезду домой (pre-departure phase). На этом этапе у человека, который должен вернуться домой, развиваются стрессовые симптомы, связанные с проблемой идентичности. Он уже одной ногой дома, но он еще иностранец. 6. Последний этап – состояние человека, вернувшегося домой из другой страны с чужой для него культурой. Он/она чувствует себя иностранцем в своей стране, постоянно обращается к воспоминаниям, сравнивает то, что он/она видит, с тем, что видел в другой стране. Кроме того, надо учесть, что страна, в которую он/она вернулся/лась, во многом уже изменилась и, следовательно, у себя дома он/она действительно немного иностранец.

222

Необходима психологическая перестройка, «адаптация по возвращении» (post-return adjustment) [Белянин, 2003, с. 164–165]. Исследователь подчеркивает, что знание иностранного языка облегчает тяжесть аккультурации лишь частично [Там же]. В условиях высшего профессионального образования в России, при обучении иностранным языкам в родной социокультурной среде преподавателям достаточно сложно, а зачастую невозможно добиться оптимального уровня аккультурации, которая достигается за счет возможно более широкого интегрирования лингвострановедческого компонента в курс иностранного языка. В то же время оптимальная аккультурация обучающегося в парадигме гуманизации образования справедливо расценивается как стратегический приоритет преподавания иностранного языка. Процесс аккультурации играет ключевую роль в овладении языком, и именно он является конечной целью изучения любого языка, что должно учитываться, на наш взгляд, при подготовке будущих преподавателей иностранного языка. Профессиональная аккультурация определяется как способность личности к успешному выполнению функциональных обязанностей специалиста данного профиля в иноязычной и инокультурной среде [Дацун, 2007]. Владение иностранным языком и способность к профессиональной аккультурации выступают на современном этапе социокультурного развития неотъемлемыми качествами профессиональной языковой личности, каковой должен стать будущий педагог. Необходимым условием профессиональной аккультурации выступает наличие билингвальной ЛР-компетенции, обеспечивающей оптимальное взаимодействие подструктур «первичной» и «вторичной» языковой личности специалиста. Проблема соотношения языка и культуры глубоко рассматривается, в частности, Д.Б. Гудковым в работе «Межкультурная коммуникация: проблемы обучения» (М., 2000). Как подчеркивает автор, взаимоотношение языка и культуры – еще одна весьма актуальная проблема, которая не получила в современной лингвистике однозначного решения. К. Леви-Стросс указывал, что язык может рассматриваться как: 1) продукт культуры («употребляемый в обществе язык отражает общую культуру народа»); 2) часть культуры («он представляет собой один из ее элементов»); 3) условие культуры («именно с помощью языка индивид обретает культуру своей группы»). Д.X. Хаймс, систематизируя различные точки зрения по вопросу первичности языка или культуры, выделял четыре основных подхода к данной проблеме: 1) язык первичен (источник, причина, фактор, независимая переменная величина и т. д.); 2) остальная часть культуры, кроме языка, первична;

223

3) ни язык, ни остальная часть культуры не первичны, они рассматриваются как взаимно определяющие; 4) ни язык, ни остальная часть культуры не первичны, и то и другое определяется фактором, лежащим в их основе (таким, как «взгляд на мир», Volksgeist (народный дух), национальный характер и т.п. В связи с проблемой соотношения языка и культуры актуальны для межкультурно-ориентированного преподавания иностранных языков базовые положения лингвокультурологии как новейшей интегративной дисциплины. Предметом современной лингвокультурологии, при всем различии в существующих конкретных направлениях научных изысканий, является изучение культурной семантики языковых знаков, которая формируется при взаимодействии двух разных кодов – языка и культуры, так как каждая языковая личность одновременно является и культурной личностью. Языковые знаки способны выполнять функцию «языка» культуры, что выражается в способности языка отображать культурно-национальную ментальность его носителей, в связи с чем можно говорить о «культурном барьере», который может возникнуть даже при условии соблюдения всех языковых норм. Главный ответ на вопрос о решении актуальной задачи обучения иностранным языкам как средству коммуникации между представителями разных народов и культур заключается в том, что языки должны изучаться в неразрывном единстве с миром и культурой народов, говорящих на этих языках [Тер-Минасова, 2004, с. 34]. Таким образом, при подготовке учителей иностранного языка необходимо учитывать не только овладение языком как таковым, но и его культурной составляющей, которая во многом определяет компетентность учителей и их профессионализм при работе с учащимися. Библиография Белянин В.П. Психолингвистика: Учебник. – М., 2003. Грушевицкая Т.Г., Попков В.Д., Садохин А.П. Основы межкультурной коммуникации. – М., 2002. Гудков Д.Б. Межкультурная коммуникация: проблемы обучения. – М., 2000. Маслова В.А. Лингвокультурология: Учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений. – М., 2001. Советский энциклопедический словарь. – М., 1984. Тер-Минасова С.Г. Язык и межкультурная коммуникация. – М., 2004.

224

Научное издание

Подписано в печать 25.01.11. Формат 29,7×42,4. Бумага офсетная. Печать трафаретная. Гарнитура Times New Roman. Уч.-изд. л. 14,96. Усл. печ. л. 12,9. Тираж 250 экз. Редакционно-издательский центр Сочинского государственного университета туризма и курортного дела. 354003, г. Сочи, ул. Пластунская, 94. Тел. 68-25-73. Отпечатано с готового оригинал-макета в типографии РИЦ Сочинского государственного университета туризма и курортного дела. 354003, г. Сочи, ул. Пластунская, 94.

225