Евгений Шалашов Лихолетье Книга вторая Государь Даниил Иванович Глава первая Возвращение шишиги Сильный у Павла оказался ангел-хранитель! В прошлый раз уберег мужика от ляшской стали, сохранил и от русского свинца: пуля, ударив в бляшку, украшавшую перевязь, расплющилась, не пробив плоть. Боль стеганула так, что шишиге показалось – вот оно, всё! А когда подошел князь-боярин – тот, с которого он снял перевязь с дорогой саблей, обрадовался – вот, добьёт щас и, конец его мукам, душевным и телесным. Собрав силы, прижал рукой взорванный болью бок, усмехнулся: - Ляхи убивали, не убили, а смерть от русского принять пришлось. - А не надо было на разбой выходить, - огрызнулся князь-боярин, морщившийся и, тоже держащийся за бок. - Сидел бы дома, жив бы, остался. Князь-боярин его добивать не стал, а лишь содрал перевязь. Хмыкнул, рассматривая покореженную бляшку. Вроде бы, о чём-то еще говорил, но шишига уже не помнил - потерял сознание. … Павел очнулся глубокой ночью от речной сырости. Откашлявшись, прижимая рукой бок, отдававший болью и, с трудом встал на колени. Саженях в трех от себя услышал какие-то звуки – не то, урчание, не то всхлипыванье. Обрадовался. Может, живой кто? Поднялся на ноги и вгляделся в берег, ставший местом их последнего боя… Лунный свет был не очень ярок, но и его хватило, чтобы кожу обдало морозом, а волосы встали дыбом. На берегу были волки! Не дрались, не рычали, а спокойно и деловито грызли руки и ноги, а то, что показалось всхлипываньем, было чавканьем хищников, выдиравших из тел внутренности… «Волки же стаей только зимой ходят? Щас-то весна… – обмер мужик, осеняя себя крестным знамением. – Как же так?» Когда первый страх прошел, Павел поискал глазами какое-нибудь оружие, чтобы разогнать серых. Но, как на грех, поблизости ничего не было, кроме камней. Верно, либо княжеские холопы забрали все оружие с собой, либо его надобно искать среди тел. Да и темно… Было страшно, но глядеть, как его товарищей терзают звери, было невмочь! Павел принялся подгребать к себе камни, выбирая поувесистей. Когда набралось с десяток, принялся палить в волков. Первый волк, получивший по
голове, упал замертво, а другой, присев от боли и неожиданности, злобно залаял на обидчика. К нему присоединились и другие. «Так это ж и не волки вовсе! Собаки!» – пронеслось в голове у Павла. За последние годы опустело много дворов. Почитай, каждый второйтретий. Домашние собаки, пережившие хозяев, уходили в лес и дичали. По большей части гибли от холода, голода или находили смерть в зубах у серых «родичей», люто ненавидевших предателей. Но кое-кто выживал и плодился, сбиваясь в стаи. Собачьи стаи, в отличие от волчьих, не распадались на пары с началом весны, а бродили круглый год, подбирая падаль. Не гнушались доедать остатки волчьих «пиршеств», отбирали добычу у одиночек, нападали на молодняк. Собаки могли загрызть и вчерашних хозяев, отмстив людям за предательство, пусть и невольное. Собачья стая, нападав на стадо овец, куда опаснее волков. Волк резал одну ярушку или ягненка и уходил с добычей, а эти убивали всех подряд, иной раз, прихватив и пастуха. Павел все это знал, но волки – одно, а вот собак, пусть и одичавших и сбившихся в стаю, он не боялся. - Ах вы, суки поганые! – заорал мужик, хватая новые камни и бросая ими в стаю. – Да я вас, псов шелудивых… Не договорив, Павел кинулся вперед. И, такая в нем взыграла ярость, что ринувшись на стаю, он готов был голыми руками рвать этих тварей на части, или, передушить их всех, ровно щенков. Одичавшие собаки, у которых где-то в глубине их собачьей души еще жил страх и уважение к человеку, почуяли его злость, поджимали хвосты и удирали. А впереди всех мчался вожак – кобель, ростом с теленка, не раз доказывавший свое «атаманство» по праву самого сильного и жестокого. Что ж, теперь он еще и показал, кто тут самый умный. Молодой кобелек, уступавший вожаку по силе и опыту, но уже готовящийся бросить ему вызов, решил поспорить с человеком - оскалил зубы и зарычал… - Ах ты, засранец! – вызверился на него Павел и треснул пса кулаком по носу. От боли, пронзившей все тело, кобель жалобно завыл и покатился по земле, а Павел, ухватил его за задние лапы, рывком поднял трехпудовую тушу, «приложил» о землю и, раскрутив над головой, бросил вслед удиравших падальщиков. - Тяжелый, зараза! – выдохнул Павел. В запале он не заметил тяжести, а теперь, когда собаки сбежали, на него начала накатываться боль и усталость. Отойдя к реке, опустился на колени, напился и умылся. Вроде, стало легче. Но когда поднимался, почувствовал, как его «повело». «Не упасть бы, - забеспокоился Павел. – А не то, вернутся, загрызут!» Превозмогая себя, принялся собирать палки и ветки, валявшиеся на берегу. Набрав добрую охапку хвороста, похлопал по поясу, нащупывая кису. Слава Богу, на месте! Вытащил кремень и кресало, принялся высекать огонь. Под рукой не было ни мха, ни бересты, ни сушеного гриба-трутовика,
а веточки и щепа не хотели разгораться. Замучился, вспотел от усилий, но в конце- концов удалось заполучить маленькую огненную ящерку, заплясавшую по веточкам и перекинувшуюся на ветки и сучья. Когда костер разгорелся, стало веселее. Уже из последних сил Павел притащил и бросил в костер пару деревьев, срубленных кем-то из княжеских холопов. «Вот, дурень-то я! – выругал себя Павел. - Надо было костер-то в ихнем кострище разводить! Там и угли и, дрова нарублены… Точно, дурень!» Но, чего уж теперь. Костер горел и мужик, осторожно прилег у огня, подставив теплу ушибленный бок. Кажется, боль немного отошла, но не ушла совсем. Накатилась слабость. Решив, что с огнем его никто не сожрет, Павел заснул. Спать у костра – это зимой плохо, когда один бок припекает, а другой замерзает, а весной и летом, очень даже неплохо. За ночь ни его самого, ни трупы никто не съел. Вороны, конечно, уже слетелись и облепили деревья, время от времени покаркивая друг на друга, но спуститься вниз и клевать тела не рискнули. Проснувшись, Павел поежился от утреннего холода и встал. Ныл не только бок, а все тело болело, но, в общем-то, перетерпеть можно. С утра бы неплохо перекусить – сварить чё-нить, набраться сил, прежде чем сотоварищей хоронить, но есть нечего. То, что с собой брали, съели почти сразу, а много провизии Онцифир брать не велел. Сказал, что в одну ночь обернутся, а к завтраку в стане будут кашу хлебать. «Эх, Онцифер-Онцифер», - покачал Павел головой, вспоминая, как к ним, на болото, пришел долговязый мужик и сообщил, что, из Рыбнинска в Кириловскую обитель, пойдет малая барка. Без товаров, с боярином и его людьми, но при них деньжата, порты дорогие и оружие! Павел пытался вразумить атамана, но что толку? Онцифиру, хоть кол на голове теши – раз боярин, надобно убить! Считал, что все князья и бояре Русь ляхам предали, раз ляшского цареныша на русский престол посадить решили! Значится, надобно их товось – рыбам на корм отправить… Ну, а где засаду ставить, известно. Будь барка большая, на два десятка гребцов, со сменами, прошла бы единым духом от Рыбнинска до Кирилловского монастыря, а в малой лодье гребцам роздых нужен. В прежнее время, пристала бы она к Череповеси, где при монастыре была странноприемническая изба, да и в подмонастырской слободе можно передохнуть. Теперь же, коль Череповский монастырь ляхи сожгли, будут останавливаться на мысу, где Шексна крюк делает. Место известное, от стана – полдня пути! Поначалу все было так, как расписал Онцифир. Пришли еще днем, перекусили и укрылись. Дождались пока люди из барки не лягут спать. Никита часового из лука застрелил, тот и не пискнул. А дальше, совсем уже
ерунда – ходи, веревкой увязывай сонных, а кто проснулся – по башке стучи. Наверное, стоило всех сразу убить, а вот, Онцифиру поговорить захотелось. Вспоминая, как пленные затеяли «плясовую», Павел поежился. Он даже и не слыхивал, чтобы ногами такие «коленца» выделывали, что зубы напрочь вылетали! И, князь-боярин этот, как его - Даниил Иваныч? – сучок атаману в глаз забил, ровно саблю… «Эх, говорил же я Онцифиру – не надобно на своих нападать! – посетовал Павел и опять почуял боль под ребрами. – Вот, хорони теперь…» Легко сказать – хорони. А как схоронить десять мужиков без лопаты? «Ладно, придумаю че-нить», - решил про себя Павел и пошел к реке. Если не поесть, так хоть водицы испить! И, только склонился, чтобы зачерпнуть воду ладошкой, как испуганно отпрянул –у кромки воды, лицом вверх, качалось на волнах тело самого молодого из ватаги – Фимки. Пить расхотелось. «Ох ты, Господи», - вздохнул Павел, вытаскивая утопленника и закрывая ему глаза. А ведь он прикрывал парня до последнего, пока сам не словил пулю. Думал, что хоть один да спасется. Вот ведь, не удалось убежать, потонул… Павел без зазрения совести обыскал тела, снимая с убитых товарищей пояса, кисы, засапожные ножи, ложки - все, что представляло хоть какуюнибудь ценность. С Никитки-охотника стянул сапоги, с атамана не постеснялся снять кафтан и штаны. Снял бы и с остальных, но уж слишком они испачканы кровью и подраны собаками. Решив, что разберется со всем имуществом позже, сложил его в кучу и пошел искать чё-нить, чем можно копать землю. Вырыть яму на десять тел (с Фимкой - одиннадцать!) одним ножом, за неделю не управишься! Судьба улыбнулась Павлу. Рядом с местом, где он лежал без сознания, обнаружился его же собственный топор! Побрезговали княжеские холопы мужицким оружием. Или, не нужен им топор. И, как он его раньшето, не углядел? Побродив еще немного, нашел старое весло. Грести им было бы трудно из-за отколотой наполовину лопасти, но, подстрогав немного, удалось сделать плохонькую лопату. С Павла сошло сто потов, пока вырыл яму. Хотелось есть, но еще больше пить. Не выдержав, сходил-таки к реке и напился, утешая себя тем, что вода, прибившая труп Фимки к берегу, уже давным-давно ушла с волной… К полудню яма братская могила была вырыта. Сложив в нее убитых ватажников, Павлуха насыпал холм и, воткнув сверху крест – два деревца, связанные собственным кушаком, встал на колени и принялся молиться. Молитв, подходящих к случаю, он не знал, но истово прочитав раз пять «Отче наш», попросил у Господа, чтобы его сотоварищам – бывшим крестьянам, ставшим по злой воле разбойниками, на том свете было лучше, чем здесь. И, чтобы все они встретились с теми, с кем были вынуждены расстаться – с детьми, с женами и матерями, убитыми клятыми ляхами.
И еще, стоя на коленях, Павел вдруг понял, что коли, угодно было Богу оставить его в живых, стало быть, он еще должен был что-то сделать в этой жизни… Что именно, он еще не знал, но верил, что узнает… Разбойничья стряпуха Акулина не очень-то жаловала Павла. Боялась его лица, покрытого шрамами, замирала, если слышала глуховатый, словно придушенный голос. Павел об этом знал, но ему было все равно. Детей ему с бабой не крестить, а валяться с ней на соломе или на нарах, как прочие, было противно. Сегодня Акулина сидела, уткнувшись в плечо Павла, как к родному брату, мочила слезами кафтан и протяжно выла. Завоешь, коли все мужики, с которыми провела на болоте несколько лет, полегли в одночасье. Дед Матура, услышав страшную весть, только хлопал глазами, не зная – верить или не верить? До конца поверил, когда Павел достал из-за пазухи нательные кресты и выложил их на грубый стол. - Вот, атамана это, Онцифира, - взял старик в руки дорогой серебряный, с позолотой по краям, крест, на серебряной же цепи, коим атаман обзавелся в ту пору, когда был справным хозяином, имевшим и достаток и уважение. Отложив, подтащил к себе два схожих между собой медных, на кожаных шнурках, с привязанными волчьими клыками: Охотников наших, Никитки и сынка его, Евфимия… Старик перебирал крестики, различавшиеся между собой, как и их хозяева. Вот, деревянный крестик Максимки, вырезанный из черемухи, опосля того, как пропил свой собственный. Медный крест даточного мужика Матюшки Зимогора, воевавшего у Ляпунова и Пожарского, был вогнут вовнутрь, словно от пули или от стрелы. Крестик Кузьки Шалого был маленький, как и сам хозяин, а у набожного Варсонофия настоящие вериги фунта на три – крест с ладонь и железная цепь, в палец. У правильного и рассудительного Афоньки Крыкова и крест был таким же – без единой царапины или потертости, словно и не висел на шее тридцать лет. А если бы сейчас на этом столе лежал шнурок самого Павла, бросилось бы в глаза, что рядом с крестом привязано обручальное кольцо супруги, убитой ляхами. Его-то колечко сорвал с пальца пан Казимир, а вот у бабы забыл. А колечки-то им на свадьбу делал покойный отец, из серебряных ефимков. Не пожалел, вытащил из кубышки! - Уходить надо, - сказал Павел. Дождавшись, пока Акулина немного успокоится, спросил: – Со мной пойдете? Дед перебирал крестики, шевеля губами. Видно, вспоминал убитых мужиков. Мичура не сразу понял, о чем его спрашивают, а когда вник, затряс давно не чесаной бородой: - Куда уж мне… Мне и жить-то осталось всего ничего. Ладно, коли до зимы доживу. А вот Акульке надо. - А я куда? – криво усмехнулась баба, сморкаясь в передник. – Кому я нужна? Ни дома нет, ни родных, окромя тебя, пердуна старого. Коли ты останешься, так и я останусь.
- Дура ты Акулина, ой, дура! – укоризненно поглядел на нее Матура, приходившийся ко всему прочему ей свекром. – Останешься, с голоду околеешь. Мне-то все одно, где помирать, а ты-то еще молодая. Глядишь, мужика еще себе найдешь. А Бог даст – деток родишь! - Мужика… Мужиков-то сейчас днем с огнем не найдешь. Вон, сколько у нас тут мужиков было, а осталось? А в деревнях-то? На десять баб два мужика. Кто увечный, кто калечный… Кто меня щас замуж-то возьмет? Павло, ты меня замуж бы взял? Павел помешкал. Сказать вот так, прямо, что бабу-шалаву, через которую «прошло» столько мужиков, не взял бы, было неловко. Подумав, спросил: - А ты робятенка родить сможешь, аль нет? Я ведь и не знаю, у тебя от мужа-то были детки? Вместо бабы отозвался старик. Дед Матура, что раньше не преминул бы сказать о невестке какую-нибудь пакость, уклончиво сказал: - Не дал Бог деток-то им, Акульке с Минькой моим, покойничком… - Да застудилась я по пьяному делу, - откровенно призналась Акулька. – Мы с мужем моим –покойничком пошли как-то на Мусору гулять – у ихней церквы Рожество праздник престольный, да оба так набрались, что в сугробе заснули. Ладно, добрые люди шли, разбудили, а не то бы замерзли оба. Минька после того по ночам в постель ссался, а я тяжелая тогда была, дитятко скинула, да больше уж и понести не могла. А уж так старалась, так старалась. - Это уж точно, - хмыкнул дед. Не удержавшись, уколол-таки невестку. – Сильно старалась… И с мужем старалась и, не только с мужем. - Кто бы упрекал, снохач ты драный! Думаешь, я пьяная была, не помню, как ты на меня ночью залез? – окрысилась баба. – У Миньки-то, после того сугроба, мужское-то дело совсем разладилось – хоть мышонка привязывай. Дед Матура открыл беззубый рот, силясь что-то сказать, закрыл его и смущенно закашлялся. Откашлявшись, виновато пожал плечами: - Ну, был грех, чего уж там… С кем не бывает. Не удержался. Прости ты меня, Акулинушка! - повалился дед в ноги. - Ой, да иди ты, - отмахнулась баба, а потом, ухватив старика за голову, заревела в голос: - Помирать нам с тобой вместе, чего теперя считаться… Павлуха смотрел, как свекор и невестка, жившие, прежде, как кошка с собакой, плачут и обнимаются, едва не заревел сам и решил сделать еще одну попытку. - Так чего оставаться-то? Со мной пойдем, в село мое. У меня там дом остался. Наверное остался… - задумался мужик. – А нет, так и срубить недолго. На первых порах соседи помогут. - Не, Павло, никуда мы не пойдем, - сказала баба. – У нас еще полть от кабаньей туши осталась, что Никитка принес, ржи мешок – пуда на два, да мучки немножко. Глядишь, месяц-другой перебедуем.
- А я грибов-ягод наберу, - подхватил старик, вытирая мокрую бороду. – Мёду дикого добуду, бражки наварим. Будем баньку топить, да бражку пить. Авось да полгодика проживем. - Ну, с полгодика, с годик, положим, проживете, - не унимался Павло. – А дальше-то чего? Одичаете тут, как собаки бездомные… - С годик – это бы хорошо, - мечтательно зажмурился дед. - А мне больше и не надо. Все одно помру. - Ладно, ты помрешь, а вот она? – кивнул на Акулину. - А что она? Я ж сказал, пущай уходит, - пожал старик плечами. - Сказала же я уже – не пойду, - упрямо заявила Акулина.- Вон, дурака этого схороню, бражки напьюсь, да в болоте утоплюсь. - Так ведь грех это! – обмер Павел. - Грех, - не стала спорить баба. – Да уж всяко, не грешнее, чем жизнь моя… Я уж, Павло, столько нагрешила, так все едино. – Видя, что мужик собирается что-то сказать, властно взмахнула рукой: - И не уговаривай, а все равно, никуда не пойду. А силой ты меня через болото не потащишь. - Ну, как знаете, - сказал Павлуха, в глубине души испытав облегчение. И впрямь – куда они ему? Старик, что стоит одной ногой в могиле и пьяница-баба. Вместе с облегчением, душу Павла резанул стыд за самого себя, за эту подленькую радость, что не надо тащить на себе нахлебников… - Ты иди, Павлуша, иди, - непривычно ласково сказала баба. – У тебя хоть соседи остались, а у нас всю округу ляхи сожгли. Может, еще и не помрем мы, - пообещала она неуверенно.- Навестишь нас, как-нибудь. - Винца принесешь, - невесело хихикнул дед. - Ну, сами смотрите, неволить не стану… - вздохнул Павло. – У меня тут, с собой серебришко есть - я у мужиков кисы обшарил, - признался он и полез в мешок. – Может, Акулина за болото пойдет, у людей че-нить на серебро-то и купит. - Не надо нам тут ничего, - ответила Акулина. – Пойдем-ка со мной, покажу тебе кое-что. На островке-гриве, самом высоком и сухом месте среди болот, где разбойники обустроили свой стан, было три строения. Общая изба, банька и полуземлянка, где обитала Акулина со свекром. Вот туда-то баба и повела Павлуху. Отомкнув дверь в совсем уж крошечный чуланчик с мучным ларем и мешками, кивнула: - Тута соль лежит. Нам много не надо, так ты возьми, сколько хочешь. И, вот еще… Акулина встала на колени и принялась шарить по полу. Оказалось, в чуланчике есть еще и схрон, прикрытый сбитыми чурбаками. С трудом вытащила из ямы увесистую корчагу, передала ее мужику: - Дуван наш. Павлуха, принял корчагу – тяжелая! – и усмехнулся. Ну, точь-в-точь такая же была и у него, пока пан Казимир не вытащил из коровьего дерьма
все, что было накоплено им самим и его пращурами. Верно, один горшечник и делал. Подумалось вдруг: «Копил-копил, да чёрта и купил!» Вот и тут… копил, Онцифир-атаман. Перетащив корчагу внутрь жилища, Павел открыл крышку и присвистнул – по рубчик наполнена одними ефимками 1. На такое богатство можно не одну церкву поставить! «Силен, Онцифир! Сколько добра-то награбил! А с ватажниками-то делиться собирался?» - подумал мужик. Акулина, словно прочитав его мысли, сказала: - Атаман-то наш, покойничек, говорил, что как шайку распустит, так на всех добро и поделит. Даже на нас с дедом хотел дать. Но тебе, не обессудь, меньше других полагалось - ты же к ватаге-то поздно прибился. Теперь вот, все тебе и достанется… - Меня самого ляхи ограбили, а теперь сам грабленое беру, усмехнулся Павлуха. Усмехнуться-то усмехнулся, но отказываться от серебра не собирался. Спросил у бабы: - Как делить будем? - Да никак не будем, - хмыкнула она. – Оставишь копеечки, что у мужиков взял, нам и хватит. Ну, сам-то подумай, куда я с ефимками-то пойду? Это точно! По нынешним временам, когда и серебряная копеечка - с ноготь, стоит в два раза больше, чем прежде, ефимок был сокровищем. Ежели, Акулина пойдет с ним в деревню за мукой или за салом, то сдачу ей сдать не смогут. А прознают, что разбойников нет, так просто отымут ефимок, а ей глотку перережут… - Ну, спасибо тебе, Акулинушка! – искренне поблагодарил Павлуха бабу и поклонился ей в пояс. – Век тебя не забуду! - Забудешь, еще как забудешь, - уверенно отозвалась баба, а потом, перейдя на шепот, тихонечко сказала: - Ты, Павло, меня по-другому отблагодари… - Как – по-другому? – спросил Павел, делая вид, что не понял. - А вот так, - подтянула баба его к себе и, глядя прямо в глаза, бесстыже улыбнулась: - Я ведь, на передок-то слабая – сам знаешь, а мужиков-то теперь нету. Давай, Пашенька, приголубь меня напоследок… Акулина впилась поцелуем в безгубый рот Павла, проникая языком вглубь и лаская его язык. Тот, поначалу коробясь из-за худых запахов изо рта – пахло перегаром и гнилыми зубами, превозмог-таки себя. Вроде, отталкивать неудобно – баба, вон, все серебро отдала, так надо хоть так отблагодарить. А потом, мужское естество напомнило, что уже год как он был без бабы…
1
Ефимок, он же талер. Оба слова происходят от немецкого названия монеты «иоахимстальгульденгрошен», весившей 28 гр. И чеканившейся с XVI по XIX в. Громоздкое название почти сразу же упростили: в Западной Европе монету стали называть талером, а в Восточной – иоахимком или ефимком. Кстати, по образцу талера были чеканены и первые русские рубли.
Павел шел размашистым шагом, уворачиваясь от веток, норовящих стукнуть его по глазам, раздумывая – как же ему вернуться к прежней жизни, коли привык он за последнее время только убивать да грабить. Из родного села он ушел больше года назад. Валялся израненный, даже не смог жену с детками схоронить… А потом не мог оставаться. Все казалось, что милая его идет, а тут ребятишки бегают. Или – мать ухватом гремит. Хорошо, коли избу не спалили, будет, где голову преклонить. А вот скотину, верно, соседи разобрали по дворам и уже вряд ли вернут… «И правильно, коли не вернут!», - решил Павел. Ишь, бросил на произвол судьбы корову, десяток овец и ушел кудато! А тут – здрасьте-пожалста, явился! Он бы и сам, горе-хозяину пинка дал, а не скотину. Но в заплечном мешке лежало серебро – фунта на три, да соли – фунтов десять. С таким-то богатством можно не только корову купить, но целое стадо и обзавестись парой коней. А уж дом срубить, тут и серебра не надо. Был бы топор! К селу Павел вышел к вечеру. Обогнув поле, заросшее бурьяном и лебедой (раньше была пашня!) вышел к поскотине. Выбрав укромное местечко на берегу реки, куда и скот не заходит и от воды высоко, спрятал под камень серебро, оставив при себе один ефимок да пару копеечек. Не зря, говорят – подальше положишь, поближе возьмешь! Посмотрев на клочки и обрезки распаханной земли, повздыхав, пошел дальше. Чай, май месяц уже на дворе, пахать-сеять поздно. Ну-да, как-нибудь проживет, с серебром-то… Павел шагал посередке села, осматриваясь – а что изменилось? Треть дворов, судя по необихоженому виду, пустовала. Вроде, пепелищ не прибавилось, так и уже – слава Богу! Когда проходил мимо обугленной церкви, в сердце заколотилось. Вспомнилось, как отстраивали храм всем миром, собирали серебро на колокола, искали богомазов. Как счастливы были все, когда в новой церкви прошла первая служба. А тут – нагрянули ляхи, батюшку до смерти запытали, иконы пограбили, храм сожгли. Пока шел, на улицу выходил народ с топорами и косами в руках – надо же глянуть, кого несет? - Павлушка, живой! – радостно закричала какая-то баба, кинувшись на шею. Павел не сразу и узнал, но обняв, расцеловал бабу в обе щеки: - Здравствуй, Любаха. Как жива-здорова? - Так я – как все, - улыбнулась сестра, смахивая слезу. – Мужик вон, без ноги остался, так и то, слава богу, жив. Хоть и безногий, да свой! У многих и того нет. Детки живы-здоровы. - Ну и ладно, - прижал Павел сестру, зажмуривая глаза, чтобы не вспоминать своих деток…
К нему подходили односельчане – соседи, свояки и родичи. Кто-то смотрел настороженно, а кто с радостью. Павел насчитал в толпе лишь пятерых мужиков, да трех парней. Все остальные были бабы да девки. А было раньше в Кроминском душ мужского пола с полсотни, не меньше… - Здравствуйте, люди добрые, - сняв шапку, поклонился Павел народу и тот ответно загомонил, обнимая и целуя земляка. Страшные шрамы никого не пугали. Видели и не такое. - Ну, здравствуй Пал-Батькович, - обнял Павлуху седой как лунь дядька Онисим – староста села, доводившийся ему крестным отцом. - Здравствуй, божатко, - обнял крестного Павел. - Где шлялся-то? – нарочито строго спросил крестный, хотя и знал, где «шлялся» его крестник. - Ляхов бил, - скромно отозвался Павел. - Ляхов бил – это хорошо, - кивнул старик. – Много набил-то? - Да уж, счета не вел, - честно признался крестник. – Но, десятка два будет. Народ уважительно притих. Ну, коли два десятка ляхов набил – не зря гулял. Каждый оружный тать десяти мужиков стоил. - А теперь-то чего? – допытывался крестный. - Да вот, домой пришел, - улыбнулся Павел. – Одному всех ляхов не перебить, а пахать кому-то надо. - И то верно, - одобрительно ответил крестный. – Пахать и сеять завсегда важнее. Народ, пообнимав да потискав односельчанина, начал расходиться. Ну, пришел человек и пришел. Не чудо-юдо двухголовое, а простой мужик, свой. Если в селе останется, насмотрятся еще, а коли уйдет, так и совсем смотреть без надобности. Божат, пообещав зайти в гости, ушел. - Пошла и я, - погладила Павла по щеке сестра. – Деток кормить надо, скотину обряжать. В избу сходи, погляди – что да как, да к нам приходи. Коли есть хочешь, заходи, накормлю. Разносолов-то нету, но миску щей налью. Пойдешь? - Да вроде пока и не хочу, - ответил Павел, которому и впрямь, есть не хотелось. - Ну, как знаешь. - Погодь, Любашка, - остановил он сестру. – А с домом-то моим что? Со скотиной? - И дом твой стоит и корова с овцами на месте. Ну, лошадь-то, сам знаешь, еще при тебе ляхи угнали. Да ведь у всех лошадей увели. На коровах пахали. - А кто за скотиной да за домом ухаживает? – удивился Павел. - Ты иди, сам все увидишь, - отозвалась сестра как-то неохотно, будто скрывала что-то. - Ну, ладно, - хмыкнул Павел, поправил шапку и пошел домой. «Верно, живет какая-нибудь старуха. Баба-Яга, костяная ноги… Вот и не хотят говорить. Или, - остановился мужик прямо на дороге, - занял мой
дом какой-нибудь погорелец, у которого силы немерено, да скотину забрал! Народ и боится. Ну, коли так, я ему ума-то в задние врата вобью!» Так вот, накручивая и распаляя себя, Павел дошел до дома. Отворил калитку (эх, столбик-то накренился, починить надобно!), вошел во двор. Подошел к крыльцу и постучал в двери. - Кто там? – послышался робкий девичий голосок. - Хозяин пришел, открывай! – важно ответил Павел, а с той стороны донеслось испуганное «Ой!» и дверь открылась. На пороге стояла девчушка, лет так, пятнадцати на вид. - Здрасьте, дяинька… Ой, здрасьте, дядь Паня. - Здрасьте-здрасьте, - ответно поздоровался Павел. Немного успокоившись, обвел девку взглядом с ног до головы: - Ты кто такая? Откуда взялась? - Дядь Паня, а ты меня совсем не помнишь? – робко поинтересовалась девчушка. - Вроде, Кондратова дочка? - неуверенно предположил Павел. – Не Настька ли? - Она самая, - кивнула девушка. – Так чё не заходишь-то? Дядь Паня, ты ровно в гости пришел, а не домой. Павел прошел в зимнюю избу, сел на лавку. Вроде бы, все на своих местах. Иконы – в красном углу, сундук у стены. Ишь, не покрали! Русская печка, топившаяся по белому (замучился, пока трубу выводил!), где раньше спала матушка-покойница, побелена, а стены и пол вымыты чисто-начисто. Настька, тем временем, хлопотала около печки. Ловко орудуя ухватом, вытащила горшок, поставила его на деревянную подставку. Когда сняла крышку, по избе разлился такой одуряющий запах, что Павел начал глотать голодные слюнки и чуть не притопывал ногой – ну, скоро там? Девчонка налила гостю (вернее, хозяину) глубокую миску, положила кусочек хлеба, отерла фартуком деревянную ложку. Павлуха, давненько не евший щей (на болоте Акулина все больше кашами да кулешами кормила), чуть не изошел на слюну, но все-таки набрался сил и терпения, чтобы прочитать коротенькую молитву. Проглотив ложку, Павел спохватился: - А ты чего? - Да я потом, - отозвалась Настька, севшая напротив мужика. - А чё потом-то? – удивился Павел, подвигая миску от себя. – Ну-ка, садись рядом, да ложку бери. Настька, немного поскромничала, но ложку взяла. Стали есть, как положено – ложку мужик, а следом – девчонка. Павлуха, проглотив еще пару ложек, заметил вдруг: - А чё у тебя щи-то несолены? Поискал глазами солонку – глиняную утку с лошадиной головой. Увидел ее там, где ей и положено быть – на опечке. Только, конечно же, пустую. Взяв солонку, пошел к мешку, сброшенному у дверей. Наполнив
«утколошадь», поставил ее на стол и, взяв немножко соли, подсолил щи прямо в миске. Настька, глядевшая на соль во все глаза, счастливо зачерпнула ложку и поднесла ко рту. Проглотив, блаженно прищурилась: - Скусно! А я уж и забыла, как с солью-то едят. - Лопай-лопай! – добродушно усмехнулся Павел. – Будешь болтать, ложкой по лбу получишь! - Ой, да хоть сейчас! – подставила Настька лоб и закрыла глаза. – В детстве, помнится, тятька меня по лбу бил… Ну, коли просит… Павел облизал ложку, слегка размахнулся и щелкнул по лбу. - Ой, больно же! – взвизгнула Настька, потерла лоб, а потом рассмеялась сквозь слезы. - Во-во, я тебе и говорю, лопай! – засмеялся и Павлуха. От щелчка ли, от визга, но стало легко на душе, а девчонка показалась родней. Ну, для дочки, великовата, а вот племяшкой, вполне могла быть. Когда щи были съедены, Настька притащила на стол простоквашу и налила ее в ту же миску. Простоквашу можно есть и без соли, а вот без хлеба - скучновато. Но хлеба, как понял Павел, больше не было… Посуда опустела, девчонка принялась убирать со стола. Бережно, словно великую ценность, взяла солонку и рассудительно сказала: - Соль-то, дядь Паня, спрятать нужно. Не ровен час, придет кто, да сопрет! А она нынче больших денег стоит. Прошлой осенью, как капусту квасили, дед Онисим за полфунта соли сотню шкурок беличьих, воз рыбы купцам отдал, да еще и две копеечки серебряные додал! - Ну, соли у меня много, - благодушно отмахнулся мужик. – Но коли спрятать хочешь – прячь. Дело твое. Ты, расскажи-ка лучше, что да как. Как в моем доме очутилась. Скотину-то ведь ты обряжаешь? - Так че сказывать-то? – пожала Настька плечами. – Дом сожгли, тятьку с мамкой ляхи убили. Нюську, сеструху мою, с собой увезли, вместе с другими девками. А мне вот, жить негде было, так тётка Люба и дед Онисим разрешили, чтобы я тут пожила, у тебя. Ты ж, дядька Паня, порубанный весь был, бредил. - Подожди-ка, подожди… - спохватился Павел, начиная что-то припоминать. – Так выходит, что это ты за мной ходила? - Ну, надо же было кому-то за тобой ходить, - пожала плечами девчонка. – Да и мне так полегче было. Если бы не ты, не знаю, что бы и делала… Отца да мать схоронила, а больше никого и нет. А так, пока раны тебе перевяжешь, напоишь-накормишь, скотину пастись выгонишь – все легче, чем сидеть да реветь. - А я ведь ничего и не помню, - виновато сказал Павел. - Так ты весь горячий был, в беспамятстве. А как в память пришел, только и говорил – мол, пойду пана Казимира искать. Найду и убью. Когда встать сумел, сразу вскочил и ушел. - Дела… - протянул озадаченный Павлуха.
Из-за стены, отделявшей зимнюю избу от горницы, раздался звук – не то писк, не то кошачье мяуканье. Павел не успел даже повернуть головы, а девчонка уже выскочила из избы… «Кошка, что ли?» - заинтересовался мужик и вышел посмотреть. Если бы кошка… В горнице, на веревках, продетых сквозь крюк, вбитый в матицу1, раскачивалась зыбка, в которой когда-то спал и сам Павел и его детки, а до него, отец, дед… Деревянная зыбка была самой старой вещью в его доме – потемневшая от времени и отполированная до зеркального блеска от прикосновений рук. Даже материнский сундук, переданный от бабокпрабабок, был моложе… Девчонка раскачивала зыбку и пела старую, как мир, колыбельную: - Тише мыши не шумите, Тише по полу ходите! Пашу вы не разбудите! А-А-А! Баю-баю-баю-бай, К нам приехал хан Бабай, А-а-а, К нам приехал хан Бабай! А-А-А! Хочет Пашеньку забрать, хочет мальчика отнять! А-А-А Пашу мы не отдадим, Пригодиться нам самим! А-А-А Пригодиться нам самим! Пропев в последний раз: «Пригодиться нам самим», девчонка обернулась, приложила палец к губам и попыталась вытеснить из горницы Павла. Но тот лишь молчал, не двигаясь с места и смотрел на зыбку… Кажется, стала понятной и недоговоренность сестры и взгляды односельчан. - Батька-то, кто у него? – глухо спросил Павел. – Из ляхов? - Не знаю я, кто его батькой-то был, - с усмешкой отозвалась девчонка. – Трое их было, или четверо. Один за ноги держал, другой за руки, а третий подол задирал… Может и ляхи, но все по нашему говорили. Павел посмотрел на пол, отмытый до белизны, а ему казалось, что там разлита кровь его мальчишек, а тут, на пороге – кровь его матери, а вот тут, на этой самой лежанке ляхи насиловали его жену, пока он сам, связанный и окровавленный валялся на полу. Ляхи, всюду ляхи… А в зыбке качается ляшское отродье! Тут ребенок опять заплакал и юная мать кинулась к зыбке… - Достань мальчонку, - потребовал Павел. 1
Матица – перекладина под потолком
- Зачем? – удивилась Настька и, посмотрев в глаза мужика, закрыла зыбку спиной и зарычала, как волчица, защищающая детеныша: – Не трожь… - Достань, я сказал… - повторил Павел и, уже помягче, проговорил: Не бойся, дура, не трону. Посмотреть хочу. - А чего на него смотреть? – подозрительно спросила девчонка, но спорить не стала. Достала из зыбки младенца и показала хозяину. – Вот, гляди… Робятенок на отродье не походил. Такой же, как все детки – с головой, с двумя ручками и двумя ножками, в коротенькой рубашонке. Вспомнив, как держал когда-то своих мальчишек (Из-за дел, да забот, держал на руках редко. Ой, редко! Вернуть бы все назад, сам бы качал.), Павел протянул руки к мальчонке и хриплым голосом позвал: - Ну-ка, тезка, иди ко мне! Скажи мамке – пусть дядьке даст потешкать… Девчонка, поколебавшись немного, передала ребенка Павлу, но стояла, как натянутая тетива, готовая кинуться спасать. - Нут-ко, богатырь… – приподнял Павел мальчонку на вытянутых руках, а когда тот заулыбался и заагукал, одобрительно сказал: - Вот, молодец, уже и песни поет! Настька слегка расслабилась, выдохнула с облегчением, а «богатырь» заулыбался еще пуще, подергал чужого дядьку за бороду, а потом, напряг свой «краник» и обдал Павла теплой струйкой, обмочив тому и рубаху и бороду. Настька прыснула, а Павел, поначалу опешивший, захохотал… - Ну, малец, придется тебе меня на свадьбу звать! Ладно, - отдал он робетенка мамке, - укладывай спать постреленыша, а я сушиться пошел. Павел ушел в избу. Менять мокрую рубаху не стал – невинный ребенок пописал, все равно, что чистой водой брызнуло. Сел на лавку и призадумался – как же ему дальше быть? И что теперь делать? Уложив ребенка пришла Настька. Присела с другого края скамьи и уставилась взглядом в стенку. Потом, робко спросила: - Дядь Паня, можно мы до завтра побудем? - Где побудете? – вскинул Павел бороду, не сразу поняв, о чем его спрашивают. - Ну тут, в твоей избе, - пояснила Настька. Сглотнув комок, сказала: Я завтра Зорьку подою, в стадо отпущу, да овец выпущу и уйду. На ночь-то глядя, да с дитем, страшно идти. - Куда уйдешь? – снова не понял Павел. – А вечером корову доить кто будет? - Ну, куда-нибудь. Куда глаза глядят. А Зорьку… - Подожди, - мотнул бородой мужик. – Давай, по порядку говори - на хрен тебе куда-то уходить? Тут что, места мало? Мы тут целой семьей жили, не запинались. - А ребятенок?
- А что, ребятенок? – пожал плечами Павел. – Не волчонок, чай. И не чертенок. Хвоста и рогов нету. А и были бы, так что такого? - Но он же от ляха, неужто не понятно? – чуть не заорала Настька. -Ну, понял я, что от ляха, - примирительно сказал мужик. Почесав затылок, поинтересовался: - Что, бабы-то, небось, жизни не дают? - Давать-то дают, но куксятся, когда в мою сторону смотрят, призналась девчонка, смахнув слезу. - Да и мужики тоже. Мол, ляшское отродье ростишь! А по мне –дите он мое, а не отродье! И никому в обиду не дам. И вины нет, а хожу виноватая. А вот, моя-то в чем вина? В тот раз почти всех баб и девок снасиловали, что же теперь? Ну, не смогла я, как другие, ребенка вытравить. Не получилось! А ведь пыталась я, пыталась, честно тебе скажу! И мешки таскала, чтобы выкидыш был и в воду холодную лезла, в бане чуть не померла… Но вот, родился он, так теперь роднее нету! Знаю одну, которая от ляха родила, ребенка сама задушила – мол, помер… хмыкнула Настька. – Все знают, что задушила, но делают вид, что верят. Вот, дядька Паня, как нам с ребенком-то жить? Может, взять его на руки да утопиться? - Э- хе-хей, - прохекал Павел, словно старый дед. Раздумчиво почесал бороду, поскреб лавку рядом с собой – словно кошку позвал: - Присаживайся поближе… Настька села рядом, настороженная и нахохленная, будто воробей. Павел, обняв девчонку за враз напрягшиеся плечи, осторожно прижал ее к себе и спросил: - Ты почему мальчишку Пашкой-то назвала? - Да я и сама не знаю, - отозвалась Настька, отмякая и, теперь уже прижимаясь к плечу мужика, словно искала защиты. – Я же, пока за тобой ухаживала, не дядькой Паней звала, а Пашей, да Павликом. Вот, привыкла – Паша да Павлик, а когда сын родился, так и назвала. Только, назвать-то назвала, да не крестили мы его… - Как так? – удивился Павел. – Дитятко уже песни поет, дядьку … хм… обсикивает, а до сих пор некрещеный? - Так кому крестить-то? – вздохнула Настька. – Батюшку ляхи убили, а где другого найти? У нас теперь и венчать некому и покойников некому отпеть. Дед Онисим молитвы читает, да и все. Павел задумался. Потом, поглаживая по плечу девчонку (ну, не поворачивался язык назвать ее бабой, хоть и дите есть!) спросил: - Вот, что, девка, скажи-ка – замуж за меня пойдешь? - Замуж? – опешила Настька.- Как, замуж? - Ну, замуж, а куда же еще-то? - Подожди, не поняла я чё-то… - Так пойдешь? Родителей у тебя нет, сватов засылать не к кому. - Так в селе-то, да в деревнях окрестных, баба вдовых да девок незамужних – хоть соли. Свистни – любая за тебя пойдет. Вон, дом у тебя какой, хозяйство. И сам ты – хоть куда мужик.
- Настька, про баб да девок я и без тебя знаю. Вон, по селу прошел – видел. Ты мне можешь прямо сказать – пойдешь или нет? - Да я… - робко пробормотала Настька, зардевшись… - Да знаю я, что страшный – седой весь, да в шрамах, - поморщился Павел. – Но с лица ведь, сама понимаешь, не воду пить. Тебе годов-то сколько? - Пятнадцать минуло, шестнадцатый пошел, - отозвалась девчонка. – А насчет шрамов да седины – дурости говоришь. - Вишь, я тебя и старше буду. Мне ж скоро тридцать стукнет. - Всего-то? - засмеялась девчонка. - А чего ж я тебя дядькой зову? - А ты раньше-то меня как звала? - Да я уж и не помню, - задумалась Настька. – Вроде, Паней или Павлом. А может – вообще никак не звала. Мы ж с тобой раньше-то и не говорили. Ты-то уже женатый мужик был, с детьми, а я так, пигалица… - Ладно, - махнул рукой Павел. – Кой хрен разница, как ты меня раньше звала. Теперь можно просто – Павел, без дяди. - Добро, - охотно согласилась девушка. – Павел, так Павел. Могу даже Павликом звать, коли хочешь. - Проехали… - кивнул мужик. - Ты щас ответь – замуж-то пойдешь, али нет? - А ребенок? - А что, ребенок? – пожал Павел плечами. – Не ты первая, не ты последняя, кто замуж с ребенком выйдет. Ну, принесла в подоле - и принесла. - Так то - в подоле! – усмехнулась Настька по-взрослому, как умудренная опытом баба. – А тебя же всю жизнь будут носом тыкать – вон, мол, ляшское отродье кормишь! - Так почему – ляшское? – хмыкнул Павел. Потом, обстоятельно, словно малому ребенку, втолковал: – Сама ж говорила, ухаживала ты за мной, пока я пораненный лежал. Я же не помню ни хрена... Вроде, замерз я как-то, а ты меня обняла, погреть решила. Ну, а потом – сама понимаешь, что было… Было такое? - Да ты чё, Павел? – обалдела девчонка. – Кто же в такое поверит-то? - Да все и поверят, - убежденно ответил Павел. – А кто не поверит, так… И от тебя – коли про ляха хоть полслова услышу, так… Мужик положил на стол ладонь и сжал ее в кулак. А кулак у него был … Настька, посмотрев на кулак, хихикнула и прижалась к его плечу еще крепче. - Пойду, - прошептала она и, уткнувшись в мужское плечо, счастливо разрыдалась… - Так было такое, что прилегла ко мне, а я тебя и взял? - Было… - Ну, нам свой грех покрыть надобно – жениться. Вот, на том и решим, - удовлетворенно сказал Павел и вздохнул: - Теперь церкву строить,
попа искать… Без церквы да без попа – как свадьбу-то справлять будем? Опять же – детишек надо крестить. И Пашку-младшего и других. - Каких других? – шмыгнула носом Настька. - Наших. Ну и соседских тоже. Но наших-то – в первую голову. Ты же мне детишек-то нарожаешь? - Нарожаю! – радостно пообещала Настька. – Сколько хошь нарожаю! - Сколько хошь, говоришь… - задумался Павел. - А надобно, хотя бы, еще четверых народить. Чтобы за жену мою, за детишек, да за мать-старуху. - Тогда еще и за моих – за тятьку с мамкой, да за сеструху пропавшую. - Это сколько же получится? – прикинул Павел. – Ну, один у нас есть, осталось еще шестерых. Как, управишься? - Управлюсь! – вскинула нос Настька. – Ежели, с тобой рядом, так и десять не в тягость… Хошь, прямо щас. - Нет, - грустно вздохнул Павел. – Вначале церкву построим, да попа найдем. А там уж жениться станем. Мне еще к исповеди идти, чтобы без грехов новую жизнь начинать. Глава вторая Конец пана Казимира Князь Мезецкий водил в бой полки не раз и не два. Там просто: стрельцов – туда, на пригорочек, дворянскую кавалерию – в лесочек (или, наоборот – как пойдет!); пушки на горку, чтобы татарская (ляшская или шведская) конница не обошла! А боя нет, то нет дел и у первого воеводы. О том, как кормить-поить воинство, раздобывать сухари да портянки – на то второй воевода и полковой дьяк есть. Вот, пущай у них голова и болит! В Кирилло-Белозерском монастыре вторых воевод и полковых дьяков нет, все самому надо решать – где размещать прибывающее воинство, чем кормить? Если бы не Леонтий Силыч Костромитинов да не Никита Еропкин, так совсем бы рехнулся… Забот немало – поставить в келиях двухъярусные (а где позволяли своды – трехъярусные) полати, смастерить коновязи и ясли для сотни с лишним лошадей и, – выкопать ямы да сколотить нужники где-нибудь подальше, за оградой. Проверено горьким опытом - коль этим не озаботится отец-командир, воины будут гадить где попало, а потом, сами же станут кривить носами и маяться кровавым поносом. Старый дворянин отправил людей нанимать в подмонастырской слободе баб- портомоек, снарядил в помощь монастырскому хлебопеку стрельцов, распорядился соорудить баню, чтобы парить воинство и велел расширить небольшую пристань. И, еще – не давать народу бездельничать! У воинского начальства, что сидело в тенечке и поглядывало, как на монастырском дворе суетятся ратники, таская туда-сюда бревна, доски и охапки соломы, хватало забот.
Даниила Ивановича беспокоил пан Казимир (а пан ли?), занявший реку Шехонь. (или, как ее чаще теперь именовали – Шексну). Как мыслил князь, (а Костромитинов был с ним согласен) – оставлять в тылу самозваного владетеля реки Шексны нельзя. Казимир, хоть и не велик бобер, но лес портит! Оставь ему Череповесь, будет в руках у ляхов и белозерская рыба и устюжское железо. Уцепится один лях с отрядом, а там и король может власть проявить. Подтянет людей - тысячи две, с пушками, наглухо перекроет Шексну, да и отрежет избранного государя от Волги. А Волгаматушка, становой хребет всей земли русской. Посему, пока ляхи не усилились, надобно захватить крепость и оставить там отряд стрельцов. Лазутчики доносили, что армия пана Казимира – душ сто, при двух пушках. Не верилось, что так мало. Сто человек держат и Белозерье и Пошехонье? С лазутчиками – смех и грех! Плотник – тот самый, что рубил рыбнинскому воеводе Котову клети и башни, вернулся обратно в Федосьево и, время от времени навещал обитель святого Кирилла Белозерского. Понятно, что непросто так. Последний раз ему было поручено сосчитать вех людей пана Казимира. Чтобы не сбиться со счету, плотник совал в заплечный мешок камни – черные, для людей, а белые – для пушек. Когда мужик высыпал перед воеводами камни, насчитали девяносто шесть белых и два черных, добрых два пуда! Мог бы брать и поменьше, но – молодец! Мало того, что подсчитал супостата по головам, так еще и нарисовал на бересте чертеж крепости, построенной паном. Мезецкий с Костромитиновым битый час рассматривали этот чертеж, вертели его и так и этак, допрашивали плотника… Бревенчатые стены (не частокол!) шли вдоль реки, опоясывая возвышенность, именуемое в народе Череповесь1 и, заворачивали к селу Федосьеву. Внутри, на том самом черепе - холме, стояла деревянная башня, высотой - с колокольню. Народ сказывал, что на первом ярусе держат награбленное добро, на втором живут разбойники, а на третьем изволит обитать сам пан Казимир Шеконьский. На крыше - пушка. Пушка на крыше – очень грозно! Только, на кой она там нужна, ни Мезецкий, ни Костромитинов не понимали. Куда они с крыши палить собираются? Со слов сведущих людей, от реки до села – добрая верста. Стало быть, по одному защитнику на двести с лишним сажень. Может, хитрость какая? Зачем нужны длинные стены, коли защитников у них с гульких нос? Если бы на вылазку ходил один федосьевский плотник, решили бы – врет мужик. Ну, а коли не врет, так что-то недосмотрел. По всем прикидкам, войско должно быть раз в пять больше! Но отправляли еще двоих, которые уверяли – войска не больше сотни, а пушки только две. Все, как сказал плотник - одна у реки, а другая – на крыше. 1
Череповесь – название местности, давшей начало современному городу Череповцу. Череп – возвышенность.
- Может, он крепость на вырост делал? – предположил Костромитинов. – Решил вначале острог построить, а люди, мол, потом придут. - А ты бы так сделал? – поинтересовался Даниил Иванович и, сам же ответил: – Не стал бы! И я бы не стал. На кой ляд нужна большая крепость, коли ее некому оборонять? Вот, станет народу больше, тогда и расширить можно. - Вот это-то, что за мутотень? – хмыкнул Леонтий, тыкая пальцем в башню. – На хрен такую башню отгрохали, если стены низкие? А пушка наверху? Если с реки нападения ждать, так лучше бы обе вместе поставил… - Костромитинов откачнулся назад, закусил травинку и раздумчиво предложил: - Может, мне самому сплавать, да посмотреть? В отличие от Мезецкого, плывшего по Шексне, Костромитинов провел ратников сушей. Еще в Рыбнинске, наслушавшись россказней о пане Казимире, решил не рисковать и, предпочел сделать крюк, обогнув Череповесь со стороны. - А чего ты увидишь? – покачал головой князь. – Если, с реки, так только стену. А высаживаться, стены мерить – времени нет. Если бы воеводы знали, как же все было на самом деле, то не сидели бы и не теряли время, выискивая заковыки. Никаких здесь тайн не было! Просто, новоиспеченный пан Казимеж Шехоньский возжелал, чтобы его замок был похож на замок пана Браницкого, где жил холоп Казька. Казька-Казимиж преуспел. И пусть стены собраны из бревен, а не из камня, но зато длиннее ограды замка Браницких раз в двадцать! А башня?! Да такой башней не мог похвастаться ни один холоп Потоцких или Вишневских. Жаль, бывший хозяин не может увидеть и позавидовать! Казька, назвав себя паном, научившись рубить, стрелять и командовать оравой разбойников, воинскую науку не осилил. Строить крепости его никто не учил, а своего ума не хватило. Никто не подсказал, что бревна лучше ставить в частокол, заостряя верхние концы, а не класть, как забор, через который легко перескочить; для защиты длинных стен нужно много рук; чрезмерно высокая башни – это не благо, а зло, потому что появится «мертвая зона». В последний месяц люди Казимира скучали без настоящего дела. Ни по Шексне, ни по Ягорбе не было видно никаких судов, кроме крестьянских долбленок. Шекснинская стерлядь, белуга и осетр стояли поперек горла в любом виде – хоть в смажоном, хоть – в вэндзоном! Ляхам хотелось налешников з месэм, клецок в кислой подливке, вепшовины по-гуральски. Но – ни вепшовины, ни баранины не было. Брать с местных крестьян нечего. Их уже столько раз грабили, что диву даешься - как и живы-то до сих пор? Купцы, сновавшие из Белого озера на Волгу и обратно, притихли, напуганные бесчинствами.
Казак Янош, назначенный главным воеводой, не знал, чем занять народ. От безделья дурили - пили бражку, гонялись за девками, не успевшими по каким-то причинам сбежать куда-нить в лес. Казаку уже надоело утихомиривать ссоры и драки. Не ровен час, войско, оставшись без дел, начнет разбегаться. Запорожец уже подумывал, чтобы прокатиться по деревням, поискать добычу, а тут, дозорный с реки сообщил, что в версте от Череповеси появились лодки! Не иначе, купеческий караван - три одномачтовые расшивы погружены в воду едва не по планшир, а все свободное место от носа и до кормы завалено товаром, заботливо укрытым холстом! Знать, торговые люди из Чаронды или Белоозера решились-таки сходить на торг… Янош, азартно оскалил желтые от скверного табака зубы, поправил повязку на глазу и пнул под копчик пушкаря: - Пушку заряжай, сын щучий! Артиллерист - чех Дамулка, нанятый за дикие деньги – десять талеров в месяц, поморщился, но резво кинулся банить ствол мортиры, а запорожец кивнул парням на лодки – живей, мол, отгребайте! По опыту прежних, еще Днепровских походов за зипунами, казак брал купцов в «вилку» - одна лодка заходит вперед, отрезая путь, а остальные охватывают добычу справа и слева. Ну, а там, как пойдет. Ежели купчины везут стерлядь да осетра, можно обойтись пошлиной и отпустить. Ну, а ежели, найдется что-то особенное, что можно с выгодой продать (хлеб там, железо, а паче всего – соль!), то быть торговцам на речном дне... Многомудрый Янош, хоть и имел одно око, смотрел зорко! Вот и теперь, умещаясь на носу лодки-унжанки, упрямо именуемую «чайкой», казак разглядывал расшивы, пытаясь понять – а не ловушка ли? С тех пор, как лучший друг (почти брат!) своровал в родном курене деньги, пропил их в шинке у еврея, а вину свалил на его (пока стоял у позорного столба, сотоварищи выбили глаз, сломали руку и ребра), Янош не верил никому, кроме сабли. Хотя, иногда и сабле не верил, предпочитая пистоли... Приближаясь к каравану, казак понемногу успокаивался. Народу немного, по шесть гребцов на расшиву, оружия не видно, а купец на переднем судне (вроде, рожа знакомая?) улыбается широко и доверчиво. Не то – просто дурак, а коли на что-то надеется – дурак вдвойне… Васька Ломаный Нос всадил багор в переднюю расшиву, гребцы на «чайках» сушили весла, вытаскивая мушкеты-самопалы, а купец, улыбнувшись еще шире, поприветствовал «гостей»: - Ивану Тарабеньке – мое почтение! Янош опешил. Его так давно не называли старым именем, что уже и сам позабыл. Рассматривая купца, пытался вспомнить – где же он видел эту харю? И облик знаком – человек, уже в изрядный летах, но крепкий, в потертом дворянском кафтане и выцветшей епанче, под которой можно укрыть кольчугу и перевязь с саблей. Казак невольно опустил пистолеты, прищурил глаз и хрипло спросил:
- Хто таке? - Ну, как же так, Иван? – укоризненно покачал головой купец. – Неужто, забыл? Помнишь, под Борисоглебском встречались? - Тэк-тэк, - цокнул казак языком и поправил рукояткой пистолета папаху. – Никак, Левонтий? Тот, шо воеводу на хрен послал, да бачил, шо законному царю изменять не буде и Димитриус, шо с Польши, пусть на хер идет? - Он самый, - улыбнулся Костромитинов. - Ты ж, бисов сын, давным-давно сгнить должон? – удивился казак. – Кошевой наш, дюжину хлопцов за тобой послал. Те, шо живы остались, бачили, як тоби в капусту срубили. - Ну, так уж вышло… - уклончиво сказал Костромитинов и грустно добавил. – Я-то ушел, а вот сынок мой, не успел… - Бывает, - равнодушно кивнул Иван-Януш. - Я теперь ни с кем не воюю, караваны вожу. Сразу говори – грабить будешь или мирно разойдемся? - Муши пане заплатить цло! – важно изрек казак. Спохватился, что сказал по-польски, но что значит «муши» Леонтий понял. - Ну, пошлина, так пошлина. Заплачу, - покладисто кивнул Костромитинов и полез за пазуху, спросив: - Сколько? Казак, тотчас же вскинул пистолеты и рявкнул: - Руки в гору! Костромитинов, примирительно улыбаясь, вытащил из-под полы увесистый кошелек, при виде которого казак подобрел и опустил оружие. - Сколько пошлины платить? – спросил Леонтий по-русски, а потом, подбросив кошелек вверх, поймал его и спросил то же самое, но по-польски: - Иле плацэ цло? Янош предпочел бы, чтобы в калите звенели талеры, но шелестение копеек – тоже неплохо! - Шо везе? – поинтересовался «таможенник», принюхиваясь к расшиве. Рыбой не пахло. - Ну, всего помаленьку. Зерна, пудов сто, железа устюжского, кованого – пудов триста, соль есть… Казак скосил глаз на довольные рожи хлопцев, поглаживавших самопалы. Даже при том, что пан Казимир заберет себе две трети, добыча изрядная… Стало быть, как всегда – товар в лодки, а купцов-гребцов – на дно. Левонтий, конечно, рубака знатный, но супротив трех дюжин стволов саблей не намашешь – сметут, а расшивы заделают, что твое сито… «Как сито? – спохватился казак. - Но, ежели, как сито, так и товар пойдет ко дну, а це – не гарно дило!» Подмокший товар – хошь железо, хошь зерно, не говоря о соли, потеряет в цене раза в два! А соль-то, нынче по цене серебра! - Левонтий, можа к берижку пристанем? – ласково предложил казак. – Товарец побачу, заценю, яку цло, с тоби брать, трошки похутарим, глядишь и послабу дам… Хто старое помяне…
- Да я бы и рад, но времени-то у меня в обрез. Может, заплачу цло, да дальше пойду? - попытался отговориться Костромитинов, чем еще больше успокоил казака. - Та ни, Левонтий… - еще ласковей сказал запорожец, для наглядности вскидывая пистоли. – Идым к берижку… - Ну, к бережку, так к бережку, - вздохнул Леонтий. Обе барки двигались рядышком, иногда стуча бортом о борт, а Костромитинов, кутаясь в епанчу, спросил: - Много денег-то заработал, господин есаул? - Та, яки там хроши, одни слезы! - Вы же у нашего воеводы всю полковую казну вытрясли. И детям и внукам бы хватило. Запорожец скривился, но отвечать не стал. Что было, то было, но – все куда-то ушло. Теперь, на старости лет, приходится служить ляшскому выродку – бывшему холопу, лебезить, да еще и называть его «ясновельможный пан». А куда денешься? На Сичь вернуться неможно. Податься к польскому королю рядовым конником, за три талера в месяц? Или – к какому-нибудь магнату, за четыре? Нет уж, лучше тут, на Шехони-реке трясти купчишек да попивать горiрилку. Не один ли хрен, где подыхать?! - Тороватый ты купчик, беряжливый, - похвалил казак, кивая на холст, которым был укрыт товар. - Стараюсь, - скромно кивнул Леонтий. – Вдруг дождь? Соль да железо лишней воды не любят. Когда до причала, за которым виднелась свежесрубленная стена крепости, оставалось пара сажень, а Дамулка, оставив пушку, собрался принять с барки конец, Янош самодовольно просил: - Шо ж ты старый хрыч, товар-то без боя отдаешь? - Так вас – вон, сколько, а нас – всего ничего, - виновато вздохнул Костромитинов. – Товар – дело наживное. Шкуру бы спасти… - Побачим, яка у тя шкурка, - хохотнул казак. – Тильки, потрясу я тя за ту шкурку, як дид репку! Бачив быличку? - Бачил я быличку про дедку с репкой, бачил, - кивнул Леонтий, а потом громко выкрикнув: «Давай!», вытаскивая из-под епанчи пистолет и, выстрелил в казака, опередив того на какой-то миг. Запорожец умер, даже не успев удивиться. В одно мгновение, на всех расшивах холсты полетели в сторону, а из-под них, как лешенята из-под дерева, выскакивали стрельцы. Короткие французские мушкеты – подарок рыбнинского воеводы Котова, изрыгнули пламя … Промахнуться с двух-трех саженей, если бить картечью, не сумел бы и самый худой стрелок. Стрельцы, оставляя разряженные ружья, разбирали бердыши и прыгали на разбойничьи лодки, добивая тех, кто пытался драться.
Лучше всех сражался чех. Наемник отмахивался банником сразу от двух стрельцов и, может и одолел бы кого, но Леонтий Силыч разрядил в пушкаря второй пистоль. Выхватив саблю, Костромитинов ринулся вперед, торопясь ворваться в ворота крепости, где два ляха уже вытащили сабли. Поднырнув под руку первого, Леонтий пнул каблуком второго, крутанулся на каблуках и двумя скупыми ударами пробил сердце одному, разрубил голову второму. За командиром бежал лишь один десяток, а остальные, как было велено, перезаряжали мушкеты и догоняли товарищей. Ворвавшиеся внутрь крепости стрельцы уже опять были с заряженными пищалями, ощетинились бердышами, выискивая врага. Но стрелять и рубить было некого… Как же так? Костромитинов озирался по сторонам, не веря глазам. Ждал, после внешних ворот будет внутренний дворик, где ратных встретит добрый десяток поляков, а сверху будут палить и бросать камни… Здесь же, ровно не крепостная стена, а загородка для скота! И сверху, от башни, никто не спешит на помощь выбивать нападающих… Прислушавшись, но не услышав ни шума, ни выстрелов, Леонтий позволил стрельцам перевести дух. Очищая саблю от крови, подмигнул мужикам: - Ну, запарились, под холстами-то? Как оно, товар-то изображать? - И не говори, Леонтий Силыч, сто потов сошло! – отер мокрое лицо лоснящимся рукавом грузный Еремей Бекеш – бывший тамбовский дворянин, а ныне стрелецкий десятник. - А на меня чих напал, еле сдержался, - похвалился один из ратников. - Думал – чихну, а Левонтий Силыч меня убьет! - Вот-вот, а если бы от самого монастыря под холстом сидеть пришлось? – усмехнулся воевода и, прислушиваясь, озабоченно обронил: Ну, где там государь-то? Мезецкий, шедший сушей, должен атаковать, заслышав выстрелы с реки. Но князь Всея Руси медлил. - Ждать не будем, пойдем, - решил Костромитинов. Пошарив за поясом, окликнул молодого стрельца, бывшего у него на побегушках: Санька, где пистоли-то мои? - Дядька Леонтий, ты ж не сказал, что я должен твои пистолеты подбирать! – возмутился парень. - А своя-то голова на што дана? Шапку носить? Ну-ка, быстро… А в следующий раз, коли позабудешь – пинка получишь! - Ну, так уж и получу… - пренебрежительно хихикнул Санька, неспешно направляясь к реке. - Ах ты, засранец! – изумился Костромитинов, нагоняя наглеца. - Я те щас дам, для быстроты… Старик, от полноты души, отвесил парню такого пинка, что тот, чуть ли не кубарем, покатился к реке.
- Может, зря ты его так, Леонтий Силыч, - осторожно сказал Бекеш. – Возьмет, да батьке пожалится. - Пожалится, батька ему сам добавит, - уверенно сказал Костромитинов. – Мне Яковлевич наказал – в черном теле мальца держать. - Тоже верно, - кивнул Бекеш. Остальные малость посмеялись. Сын рыбнинского воеводы оказался неплохим парнем – жил и ел вместе со всеми, делал, что велено, от работы не отлынивал. Ну, а пинка получил, так кто же в молодости их не получал? Котов-младший прибежал обратно и отводя в сторону обиженную морду, протянул Леонтию пистолеты. - Молодец - нюни не распускаешь! Ниче, будет из тебя толк, – одобрительно хмыкнул старый дворянин. - Держись стрелец – сотником будешь! – поддакнул Еремей и похлопал парня по плечу: - Свой конь лягнет – не обида, а наука! - Меня, помнится, холоп наш, что дядькой мне был назначен, самолично лупил. А батька только посмеивался, - сказал Костромитинов, утешая Саньку. – А я, все-таки, столбовой дворянин. - Дядька Леонтий … Леонтий Силыч, - поправился парень. – Дозволь, я твои пистоли заряжу?! - Не, Санька, - покачал головой Костромитинов. – Саблю точить, да ружье заряжать – никому не доверю! - Оружие доверить – все одно, что бабу свою кому-нить на ночь отдать! - хохотнул Бекеш. Стрельцы заржали, а Санька зарделся, как красная девица. Видя, что народ пришел в себя и перезарядил оружие, Костромитинов сурово кашлянул. - Значит, так… - прикинул Леонтий, глянув на десятников: – Андрюха, ты, со своими, на входе станешь - мало ли чего. Санька Котов – ты с ними останешься! Бекеш, Никита – ставьте мужиков в цепь! Укрываясь за деревьями, стрельцы подошли к башне вплотную и замерли, взяв на прицел окна, прорубленные во всю ширь, будто в городском доме, где не боятся ни татей, ни разбойников! Князь Мезецкий ничем себя не выдавал. Леонтий, начиная беспокоиться, выглянул из-за дерева и узрел, что с противной стороны башни прячутся за стволами деревьев люди в темно-зеленых и ярко-красных стрелецких кафтанах. «Ну, слава Богу! На месте государь!» - перекрестился Костромитинов. Леонтий Силыч два дня отговаривал государя от нелепой затеи самому разгромить Казимира, но так и не смог. Вишь, захотелось Мезецкому глянуть в глаза тому, кто пять лет держал в страхе Белоозеро. Когда в стволы деревьев впились первые пули, выпущенные из окон, Костромитинов перевел дух - ну, наконец-то, объявился враг, с которым и пришли воевать. Повеселев, Леонтий поправил шапку и раскрыл рот, чтобы отдать команду, но увидел, что десятники – Никита Еропкин и Еремей Бекеша
справляются без него. Удовлетворенно хмыкнув, Костромитинов пошел по кругу, высматривая – не мелькнут ли где вороненая кольчуга князя Мезецкого? Даниил Иванович нашелся в начале просеки, что шла от холма к Федосьеву, рядом кучкой местных мужиков. - А я гадаю, куда князь девался? Чего не стреляли-то? Шумнул бы, Даниил Иваныч, - попенял Костромитинов, подходя ближе. По договоренности с Мезецким, было решено не называть Даниилу Ивановича царем. - А чего шуметь-то? – пожал князь плечами. – Мы, как на Ягорбе высадились, версту прошли – никого не встретили. На воротах пара ляхов была – пьяней вина! Их и резать-то противно было… - Перемудрили мы с тобой, князь Данила Иваныч. Зря лазутчикам не поверили, - растерянно почесал голову Костромитинов. – Думали – войско тут стоит, а тут… - плюнул в сердцах старый воин. - Это точно, - кивнул Мезецкий. – Кто ж подумать-то мог, что это не войско, а шайка разбойничья? Ну, оно и лучше. Людей сбережем. От реки-то знатно стреляли – слышал. Сколько потерял? - Не поверишь, княже – ни одного! – не то – с гордостью, не то – с недоумением сообщил Костромитинов. – У меня такого отродясь не бывало… Выскочили, пальбу открыли, дозор у реки смели. А нет ни убитых, ни раненых. Тьфу, тьфу, - суеверно поплевал старый воин через плечо. - М-да, даже и не знаю… - хмыкнул Даниил Иванович. – Впору радоваться, да чего-то странно. - Вот-вот, и я про то, - поддакнул Леонтий Силыч. – Коли все гладко идет – жди какой-нибудь пакости. Может, пан Казимир, с главным войском в отъезде? - Да нет, - мотнул головой князь в сторону крестьян. – Мужики сказывают – все тут, на месте. Кто – около речки сидел, лодки ждал, а кто – в крепостенке. Стало быть, здесь наш пан. В этой, в башне своей дурацкой сидит… - Что с башней-то будем делать? Штурмом брать – или, спалить ее, к ядреной матери? - Спалить, - сказал князь, не колеблясь ни секунды. – Коли на штурм идти, ляхи и очухаться могут. Чего людей-то зазря губить? А место тут хорошее. Если острог поставить – всю Шексну перекрыть можно. А башня эта – ни то, ни се. Только мешать станет. А ты чего предлагаешь? - Сам о том же мыслю, - кивнул Костромитинов, - Худая башня. И стоит не на месте и сложена худо, да еще и из сырого лесу. Года не пройдет – изведет всю. Хрень это, а не крепость. - Ну, распорядись, - сказал князь, показывая на крестьян. – Пусть потрудятся малость. - Эй, мужики! – позвал Леонтий. - Цё надоть, боярин? – подскочил к нему бойкий мужичок. - Хворост сухой несите и бересту. С каждого – по три вязанки.
- А зацем-от, хворост-то? Костер, цто ли жечь хоцешь? – поинтересовался мужичок. - Делай, что велено, - сказал Леонтий строго. – Небось пока ляхи тут были, не спрашивал, а приказы выполнял? - Поцто неправду баешь, боярин? - обиделся мужичок. – Не хотели мы панам служить, а цто делать-то было? Пан Казимир полсела перепорол. Даже меня, старосту сельского не помиловал! А меня ить, даже архимандрит никогда пороть не велел! - Хворост тащи, - повторил приказ Костромитинов. Подумав, решилтаки объяснить: - Ляхов ваших жечь будем, а бревна сырые! - Панов жечь?! – обрадовался мужик. – Ну, тогда мигом. Давно пора им красного петуха пустить… Мезецкий и Костромитинов вернулись к стрельцам, стоявших под прикрытием деревьев. Время от времени кто-нибудь палил по окнам крепости, не ведая – попал или нет. Появились и первые потери – пожилой стрелец, яростно матерясь, перевязывал голову товарища. Чуть в стороне, где кучковались боевые холопы, Гриня отпаивал водкой рыжего Федьку. - Что с ним? – с беспокойством спросил князь, подходя к своим людям. - Ниче, до свадьбы заживет, - ответил Гриня, отбирая у товарища фляжку: - Хватит пока! Рыжему опять досталось. Около Луковца, где отряд попал в лапы разбойников, Федька получил кистенем вдоль хребта (ладно, что не по голове!) и почти две седьмицы отлеживался в келии. Нынче в руках разорвался ствол пищали. Хорошо, что только опалило половину бороды и обожгло лицо, а могло и насмерть убить! - Даниила Иваныч, когда на штурм-то пойдем? – нетерпеливо поинтересовался Гриня. – Тут ведь, ляхов-то энтих, можно неделю выцеливать… Давай, княже, я петарду какую- нить сделаю. Делов-то, на полчаса! Порох есть, горшок найдем. Мужики огнем прикроют, а я подбегу, да быстренько и всобачу! Высадим им ворота, к ё…й матери! А, князьбатюшка? - Погоди, Гриня, не гоношись, - успокоил его князь. - Щас мужики хворост принесут, подпалим ляхам усишки. - Хворост – это хорошо! – обрадовался Гриня, уловивший суть дела. – Жечь будем или выкуривать? - А кой хрен разница? Тебе ляхи пленные нужны? Во-во, мне они тоже, до одного места… Растянувшись цепочкой, как муравьи, мужики с вязанками хвороста и берестой взбирались на холм. Гриня, взвесив одну из охапок, хмыкнул и, поймав из «церепан», сказал: - Давай-ка, каждую вязанку на две раздели, чтоб полегше было. Понял?
Пока одна половина стрельцов таскала вязанки с хворостом, сбрасывая их к подножию башни, вторая прикрывала - палили картечью по окнам, не давая ляхам высунуться. Леонтий Костромитинов орал, рискуя сорвать голос: - Пищали перезарядить! Охапки схватили, не бежать, ждать команды! Никифор, мать твою за ногу, куда побежал? Стрелец метнулся к башне, не дождавшись прикрытия. В окне тотчас же возник лях с мушкетом и Никифор упал, не донеся вязанку. - Ну ведь, говорил же ему! – в досаде стукнул кулаком о дерево Леонтий Силыч. Гриня, заячьими прыжками, добежал до стрельца и, вскинув Никифора на закорки, побежал обратно, петляя вокруг деревьев. Костромитинов, длинно выругавшись, велел метать факелы и сухой хворост, переложенный берестой, вспыхнул, как стог пересушенного сена.… - Швайнз русиш! – донеслось сверху. Задрав головы, придерживая шапки, чтобы не свалились, стрельцы увидели, как на крыше, рядом с пушкой стоит человек, одетый в немецкое платье и грозит им кулаком. - Русиш хундз! Курвинзонз! – надрывался немец. - Сам ты собака и сын шлюхи! – обиделся десятник Еропкин, понимавший по-немецки. Вскинув мушкет, Никита прицелился, но стрелять не стал. Опустив ствол, плюнул: - Так он же пьяный, сволочь.… Остальной народ, присмотревшись, опустил оружие. Кто матерился, а кто ржал - убить пьяного, все равно, что дурачка убить. Наругавшись, немец стал возиться у пушки. Упав раза два, засыпалтаки порох, вкатил ядро и, чиркнул кресалом, обойдясь без запальника. От грохота стрельцы втянули головы в плечи, а ядро ушло куда-то в реку. - Немчура поганая! – выругался Еропкин. Вскидывая пищаль, пообещал: - Встань только, пристрелю! Ферфлюхт дойчлянд! Немец, невзирая на угрозу, встал и, бодро пройдя до самого края крыши, ухнул башкой вниз… - Даниил Иванович, гляди-ка, - тронул Гриня воеводу за рукав. - Ляхи белой тряпкой машут, сдаваться хотят. - Леонтий Силыч, скажи, чтобы не стреляли, - приказал князь. - Даниила Иванович, ты сам же сказал, что пленные нам на хрен не нужны. Чего вдруг? – удивился Гриня. Костромитинов, нехорошо посмотрев на холопа, осмелившегося задавать вопрос государю, сжал кулаки, но смолчал. Видимо, сам был удивлен. - Нельзя ляхов в этом месте жечь, - ответил Мезецкий.- Местные мужики баяли, что пан Казимир лет пять назад монахов сжег. Живыми! уточнил князь. – Могилка ихняя где-то под башней осталась. Вначале думал – спалить эту банду, как скот, что от ящура околел, а щас, как холодной
водой окатило - это, что же получается, будут в одной могиле лежать и мученики и убийцы? Сдадутся, судить их станем! Пленных набралось немного – десятка два. Кто погиб от пуль, а кто задохнулся в дыму или не сумел выскочить из горевшей башни. Тушить огонь стрельцы не озаботились… Неожиданно, в числе живых оказался и немец. - Пьяным да дуракам везет! - усмехнулся князь, еще раз меряя горящую башню взглядом – не меньше двадцати саженей, а то и поболе… Стрельцы рассаживали ляхов на землю, не удосуживаясь связать. Ежели попытаются сбежать – пущай, бегут… - Ну, кто тут у вас главный? Один из пленных, поднявшись с карачек, гордо отставил ногу в желтом сапожке, заложил руку за спину и заявил: - Пан позволи жэ пшэтставе1 – естем пан Казимиж Шеконьский! - Бардзо ми пшыемне позначь пана2, - чуть насмешливо отозвался Мезецкий, а потом, уже серьезно, произнес: - Давай-ка, по-русски это скажи, чтобы мои люди поняли. - Розумем по росыйску, але муве бардзо жьле. 3 Чи пан муве по- польски ? - покачал головой пан Казимир. - Муве пан по-польски, муве, - хмыкнул Мезецкий. – Только, хватит дурака-то валять. По морде вижу, что русский язык не хуже меня знаешь. Прикажу тебе плетей всыпать, живо заговоришь… - Ясновельможный пан – не знаю, какого вы герба и звания, не может угрожать беззащитному шляхтичу, - вскинул голову Казимир и, презрительно добавил: - Если вы благородный шляхтич… Мезецкий, с интересом глянув на наглеца, слегка склонил голову: - Ну-ко, что еще скажешь? - Ежели вы благородный человек, то должны отпустить меня, решительно сказал Казимир. - Я готов заплатить за себя и за своих людей не меньше тысячи талеров. Или вы предпочтете получить моих крестьян? – кивнул шляхтич на мужиков, столпившихся за спинами стрельцов. - А с чего ты взял, что я за тебя хочу выкуп взять? – с еще большим интересом спросил Мезецкий. – И, как ты смеешь монастырских крестьян своими считать, да еще и вместо выкупа их предлагать, ровно скот? У нас, пан, не Польша – крестьянами не торгуют! Я вот, за такую наглость, прикажу тебя разложить, да батогов всыпать. А коли хочешь – уважение к твоему благородному происхождению окажу. Как там, паны загонную шляхту порют? Вроде, только на ковре вашего брата пороть положено? - Ты князь, не мой патрон, а я не твой шляхтич! – скривил губу пан Казимир. - В этом случае, я желаю получить удовлетворение. Как положено, вы вольны в выборе оружия! – Потом, вспомнив откуда-то слышанную 1
Разрешите представиться – я, Казимир Шехоньский (польск.)
2
Мне очень приятно с вами познакомиться (польск.)
3
Я понимаю по-русски, но говорю очень плохо. Пан говорит по-польски?
фразу, выпалил: - Конным или пешим, с копьем или с мечом, на утоптанной площадке или в лесу! - Ишь ты, какой он у нас храбрый! – вмешался Леонтий. – А может, правда, на Суд Божий с ним выйти? Только, тебе-то князь не к лицу с простым шляхтичем на поединок выйти. Давай, я схожу? Давненько я шляхту саблей не метил… - Когда говорят паны, хлопы должны молчать! – бросил Казимир в лицо старого дворянина, словно плюнул. - Ах ты, сука польская! – не выдержал Леонтий. – Ну-ка, Данила Иваныч, дай-ка мне этого огрызка… - Подожди-ка, Леонтий Силыч, - остановил Мезецкий не на шутку разгневавшегося дворянина. – Что-то он слишком бойкий да наглый для шляхтича. Породистая собака по пустякам не лает, это только шавка дворовая на всех тявкает. Шляхтич, говоришь, благородный… - нарочито медленно произнес князь, подходя к пленнику. Приблизившись вплотную, пристально посмотрел тому прямо в глаза: – Так какого ты герба, шляхтич? Что за паны Шехонские объявились, а? Казимир попытался выдержать тяжелый взгляд русского воеводы (явно, человека знатного!), но не сумел… - Глазыньки-то наглые, не прячь, - тихо, почти шепотом попросил Мезецкий и, рявкнул: – Кто такой будешь, живо отвечай! Пошто себя шляхтичем называешь, вошь безродная? - Я-я… - попытался ответить Казимир, но язык почему-то прилип к горлу, а в штанах сделалось сыро. - Гриня! А ну-ка, кол еловый сруби! - Какой кол изволишь, князь-батюшка? – тут же подскочил Гриня. - Потолще! - рыкнул Мезецкий так, что летавшие над головами умные птицы – вороны, попрятались по гнездам. Казимир не был трусом, но сейчас ему было так страшно, как никогда в жизни. Даже когда их гнали по замерзшему руслу реки, а лучники убивали всех, кто был рядом, когда он цеплялся за обломок скамейки, выплывая из Сиверского озера – так страшно не было. Последний раз ему было ТАК страшно, когда ясновельможный пан Браницкий, выкушав вудки больше обычного, собирался развесить егерей на деревьях, чтобы посмотреть, как смешно они будут болтать ногами! И, сейчас он сделал то, что сделал тогда – упал в ноги русскому ясновельможному пану и стал целовать его сапоги… - Не самозванец я, пан воевода! – зашелся в крике-плаче Казимир, превращаясь в поротого холопа Казьку. – Царь Димитрий меня в шляхтичи пожаловал, в Тушине. - А ну, пшел отсюда… - брезгливо отпихнул князь самозваного шляхтича, но тот, словно клещ, обхватив ногу, верещал про стары роджицэй - ойчеца и матку, что джешеньчь роков ждут не дождутся една джецко …
Князю долго бы пришлось стряхивать с себя «шляхтича», но подскочивший Гриня, попросту, без затей, приложился к затылку Казьки прикладом мушкета. Казьку - Казимира Шехоньского взяли за ноги и подтащили к остальным пленным. Сидевший с краю пожилой лях, брезгливо посмотрел на обмякшее тело недавнего атамана и брезгливо сплюнул… - Леонтий Силыч! – позвал Мезецкий своего второго воеводу. - Что прикажете, царьь-батюшка? – спросил служилый дворянин, вытягиваясь перед Мезецким. - Ты чего это, Леонтий Силыч? – слегка опешил князь. – Так смотришь, ровно в первый раз меня видишь… - Так, заробелось мне что-то, - признался служилый дворянин. – Прости уж, что не выполнил твоего приказа, - вздохнул Леонитий, - царем тебя не звать. - Ты это… глупости-то не говори… - еще больше растерялся Мезецкий. - Какой я тебе царь-батюшка? Уж, попросту говори, как раньше – по имени да отчеству. - Как скажешь, - покладисто кивнул старый дворянин и улыбнулся: А царь-то из тебя, князь Данила Иваныч, хороший выйдет… Короноваться надобно скорее. - Потом об этом, - отмахнулся - ответил Мезецкий и, указав Леонтию на мужиков, приказал: - Зови-ка сюда «церепан». Ляхов судить будем. Крестьяне, робко сняв шапки, поглядывали то на князя, то на недавних хозяев. - Эй, староста сельский, как тебя? – спросил князь давешнего бойкого мужика. - Ивашка, сын Милютин, - отозвался тот, срывая шапку и кланяясь до земли. – Мы от роду тут – Ивашки, бо Андрейки Милютины. - Ну, Ивашка, Милютин сын, сказывай – кого из ляхов нужно смерти придать, а кого и помиловать можно? – ухмыльнулся Даниил Иванович, снимая с головы изрядно надоевший шлем и передавая его Грине. - Так тут, князь-батюшка, ляхов-то почитай и нет, - сказал староста, оглядывая пленных. – Тутоцки, только ясновельможный пан, цто ваши сапоги целовал, да еще пятеро ляхи. А остальные – все наши, русские будут. Ну, вон, немчик лежит, Брюквин. Только, - хохотнул Ивашка, - перед Брюквой матюг, так я уж и не отважусь сказать-то при вас… - Брюква, да еще и с матюгом? – удивился князь. – Это что за имя-то такое? - Их хайсе Йоганн Брюкман, - сказал вдруг пришедший в себя немец. - Херр Брюкман. Их бин кранк! - Чего сказал-то? – спросил Мезецкий. - Говорит, что его зовут Иван Брюквин, - перевел Никита Еропкин. – Говорит еще, что болен сильно. - Еще бы, - хмыкнул Мезецкий. – С такой высоты навернуться… - Мне очень плохо! Я есть больной! – подтвердил немец по-русски.
- Херу по утрам,завсегда плохо, - пояснил Ивашка. – Он весь день пьет, а наутро похмельем мается, бражку ищет. За два года его трезвым не видели. - Русский бражка – шайсе! Русский шнапс – зер гут! - Зер гут – это и я понял! – улыбнулся князь. – Русский шнапс – это водка? А шайсе, что такое? - А шайсе, Даниил Иваныч – это дерьмо по-нашему, - подсказал Еропкин. - Вона! – протянул князь и поинтересовался: - А ты, Никита, откуда по-немецки-то знаешь? - Так у меня поместье около Иван-города было, - вздохнул Никита. – А как в тех местах по-немецки не знать? Не будешь знать – обдурят тебя, как липку обдерут. - Молодец, - похвалил князь дворянина-десятника и опять посмотрел на немца: - Значит, водка – хорошая, а бражка ему не нравится! Зажрался, герр немецкий… - Ты, князь-батюшка, прикажи его не больно убивать, - попросил Ивашка Милютин. Немец ентот – он среди татей ляшских да нашей сволоты – самый безобидный. Только и знал, что по избам ходить, да кричать – матка, дай шнапс, нихт бражки! А как насосется – так и спать завалится. Только и делов… - Ясно, - перебил болтливого мужика князь. – Гриня, - подозвал он боевого холопа, - Херу немецкому опохмелиться дай, а потом его в лес отведи да расстреляй. Коли обиды не чинил, пущай смерть примет, как воин. И схоронить не забудьте! - Понял, - кивнул Гриня и спросил: - Даниил Иванович, кол-то для ляха, какой толщины рубить? Я еще никого на кол не сажал – не знаю… - Кол? Какой кол? – не сразу понял Мезецкий. Усмехнувшись, князь махнул рукой: - Не нужен кол… Хрен с ним, не будем мы на кол сажать. Лучше – повесим… - Вот и хорошо, - обрадовался холоп. – А то, с колом– маеты много. Кровишша, дерьмо… Тьфу. Гриня снял с пояса флягу с водкой и протянул ее Брюкману. Немец, жадно ухватив посудину, приник к горлышку, как теленок к вымени и зачмокал… - О, зер гут! – блаженно проговорил Брюкман, оторвавшись от выпивки. – Данке шеен камрат. - Ну, хер немецкий, коли башку поправил, отдавай баклагу обратно. Щас я тебя расстреливать поведу… - Разтреливать? – переспросил немец и расплылся в улыбке: Разтреливать – есть хорошо, зер гут! Лучше быть разтрелян, как зольдат, чем повешан, как разбойник! Данке шеен, герр официр! - Хер Брюкман, не очень твердой, но целеустремленной походкой пошел вперед. Отойдя шагов пять, обернулся: - Куда идти, герр капитан? Где меня будут разтрелять?
- Ну, ты вперед иди, что ли… - сказал Гриня с уважением. - Эй, Гриня, - выкрикнул один из стрельцов, подбегая к холопу и протягивая тому собственную баклажку: – Как дойдете, дай мужику еще выпить… Хоть и немец, а человек! Немец, подтянувшись, стал выше и зашагал, бодро запев песню: - Какта меня упьют на зече, А коршун путет клаз клеффать, Мне путет, камрат, тарагие, Уше на эта наплеффать! Сидевшие на земле пленники - и русские и ляхи, мрачно подхватили: - Когда я буду тлеть в канаве, А черви будут печень жрать, Мне будет, братцы дорогие, На это тоже наплевать! Мезецкий, провожая взглядом спины стрельцов и Брюкмана, вдруг крикнул: - Гриня, постой! Брюкман, ко мне служить пойдешь? - Нихт, герр воевода! – покачал головой немец. - Зольдат я завсем плехой зтал. Лютче – разтреляйт. - Ну, как знаешь, - пожал плечами Мезецкий и кивнул Грине – уводи, мол… - Князь-батюшка, дозволь слово молвить… - попросил вдруг Ивашка Милютин, а когда Мезецкий кивнул, заговорил серьезно и обстоятельно, превращаясь из хитрована и балагура, в умудренного жизненным опытом крестьянина: - Князь-батюшка, ты никак, пожалеть их хочешь, к себе на службу взять? - Ишь, догадливый, - хмыкнул князь. А ведь, угадал мужичок. Была у него такая мысль – атамана повесить, а остальных взять себе. Все-таки, двадцать душ. - Нельзя их прощать! Да и суды судить, токма время терять. Тута, цто ляхи, цто русские – все виноваты, все одним миром мазаны. И грабили и, убивали и, баб-девок сильничали. Ты, князь, отдал бы их нам… Ну, коли не всех – так хоть пана Казимира отдай… У него на руках крови людской – цто у ката. За копеецку целыми семьями убивал, никого не жалел… - Семьями говоришь? – спросил князь, которому вдруг вспомнился разбойник со шрамами. – Мне тут один э-э… - замешкался Даниил Иванович, думая, как бы половчее сказать про разбойника, но нашелся, - мне тут один мужик как-то встретился, со шрамами. Вроде, Павлом звали… Говорил, что у него какой-то пан Казимир жену убил … - Пашка? Со шрамами? А, так я же его знал, - закивал Ивашка. – Из черных крестьян он, из Кроминского. Ляхи у него жену, мать-старуху, да
деток саблями изрубили, а его самого до полусмерти посекли. Вроде – не сам ли пан Казимир рубил? Люди говорили, Пашка в шиши лесные подался. - Вернулся он, - вмешался разговор кто-то из мужиков. – Мне свояк, что из Кроминского родом, сказывал – Панька грит, ляхов побил – немерено, а на серебро, что у них отобрал, церкву поставил. «Ишь ты, выжил разбойник! – подивился Мезецкий. – Выжил, да церковь поставил. Значит, правильно я сделал, что убивать не стал» Но думы о разбойнике как пришли, так и ушли. Надо было решать тутошние дела. Повернувшись к старосте, спросил: - Если я тебе ляхов отдам, что с ними делать-то будете? - А цто делать? – хитренько улыбнулся Ивашка. – Цто и попрежь делали – подкоренивали. - И многих подкоренили? - Врать не буду, но с дюжину – тоцно, - почесал мужик затылок. – В последний раз, цетверых поймали, когда пан охоту затеял… Один из пленных, прислушавшись к разговору, вскочил, оттолкнул караульщика и, уронив Ивашку сына Милютина, принялся душить. Мезецкий, не вынимая сабли, ударил ляха эфесом в висок и тот, разжав руки, упал. - Вязать надо было! – укоризненно бросил князь помощнику. - Виноват, князь Даниил, счас исправим, - развел руками Леонтий. - Виноват… - фыркнул князь. – Ладно, чего там… Чего он на тебя взъелся-то? – поинтересовался Даниил Иванович у Ивашки. - Так ить, один из ляхов, цто мы подкоренили – брат евонный, откашливаясь и, потирая шею, сообщил староста. – Этот-то, братца сваво, цельну седьмицу по лесу искал. Нас собирал, грил – хоть за костоцки, да цельну полтину отвалю! Ну, а костоцки-то братовы, тогось… - Ивашка, поп в селе есть? – спросил князь. - Ну, откуда ему взяться-то? Мы ж в монастырскую церкву ходили. Паны, они кажий раз обитель грабили да сжигали, мнихов живьем жгли. Пан Казимир последнего инока в прошлом годе утопить велел. - Ясно, - кивнул Мезецкий поняв, что на службу пленных он брать не будет: – Значит, придется без исповеди да, причастия… Леонтий – вяжите татей, да сразу и вешайте. Чего канитель-то разводить? Из лесочка, окружавшего просеку, раздался залп трех мушкетов. Стало быть, немца расстреляли. Невольно, князь осенил себя крестным знамением… Пленных поднимали с земли, связывали им руки, накидывали на шею веревку и вешали на деревьях. Те принимали смерть покорно, даже равнодушно. Даниил Иванович удивился – а чего же тогда сдаваться-то было? Умерли бы как люди, в бою. - С этим-то что? – пнул Костромитинов в зад бывшего властителя Череповеси, делавшего вид, что до сих пор не пришел в себя. - Пусть его мужики судят, коли им хочется, - сказал князь. – Что там, Ивашка-то сказал – подкоренить? Ну, пусть и подкоренивают.
Казька неожиданно ожил и, метнувшись к князю, распластался перед ним на брюхе. - Ваша светлость, ясновельможный пан, - залепетал бывший хлоп, опять вцепившись в грязные сапоги князя. – Прошэ пане, мне леки смерть! Злато и сребро за то отдам… - Ну, где ж вы там? – рыкнул князь на мужиков, робко глазевших издалека: - Забирайте своего пана! - Благодарствую, князь-батюшка, - удовлетворенно крякнул Ивашка, наседая на ляха сзади. Подскочившие мужики ухватили Казьку за ноги и за руки, поволокли куда-то в лесочек... - Леонтий Силыч! – подозвал князь своего второго воеводу, а когда тот подошел, спросил его шепотом, на ушко: - А что за подкоренивание-то ? - Это, Даниил Иваныч, казнь такая, - обстоятельно разъяснил Костромитинов. - Мужики дерево подкопают, ствол накренят, корни вагами подымут, чтобы торчали - ну, как если бы лес корчевали. В яму, что от корней остается – туда ляха и бухнут, а дерево обратно, на место ставят… Тать порой дня два под корнями сидит, умирает медленно… Тут конечно, петля за счастье покажется. Раньше так только конокрадов казнили, а теперь вишь, ляхов… Даниил Иванович покачал головой. Знал бы, что за «подкренивание» такое, не отдал бы Казимира мужикам – сам бы повесил. Ну, не вертать же их обратно… Глава третья Заливные луга Северной Двины... «Не скоро тут коровы будут пастись, ой, не скоро… - вздохнул про себя Мезецкий и, спохватился: - Тут сражение на носу, а я о каких-то коровах. Ну, хорош государь Всея Руси!» С тех пор, как на Северной Двине появились англичане, коров прятали по лесам, а иначе они быстро превращались в быков (в смысле – в биф-штексы!), а вытянувшаяся под северным солнцем сочная трава перестаивала. Даниил Иванович попытался взять себя в руки и настроиться на другие думы, но мысли опять возвращались к заливному лугу. Давно замечено - коли бились на пашне, то опосля колосья из земли так и прут, а на лугу трава долго расти не будет. «Ну, ладно, овец приведут. Этим, скотам мелким, травы хватит!» успокоил себя государь и перевел взор на реку, где суетились англичане. Семь кораблей, держась стремнины Северной Двины, не решались подходить к мелководью. Зато – шлюпки сновали туда-сюда, как веретена в умелых руках, а из них выходила на луг аглицкая пехота. За время, проведенное в Поморье, англичане обзавелись бородами, вместо башмаков
носили русские сапоги, а короткие штанишки с чулками сменили на широкие портки. Даже шотландцы были вынуждены поддевать под юбки подштанники, а иначе, из-за длинной и суровой зимы, рисковали никогда не заиметь собственных маков… Впрочем, несуразицы сегодня скрыты железными и медными кирасами, отполированными до блеска, а вместо меховых шапок красовались стальные каски... Вице-король Меррик не зря провел столько лет в Московии. Поручая командование капитану Роджеру Бимонту, сэр Джон вкратце обрисовал тактику московитов: - Вначале они пошлют конницу. Потом будет пушечная пристрелка, но не волнуйтесь – стреляют они скверно! Потом, опять конница… - Думаете? – недоверчиво поинтересовался Бимонт, подкручивая отросшие за зиму усы. – Но разве пехота не доказала свое преимущество перед кавалерией? - Дорогой капитан, - улыбнулся ему вице-король. - У московитов, как у прочих поляков и татар, тактика не меняется годами! Они чересчур полагаются на конницу и латы. Русские strelzi будут стоять в ожидании атаки. Не забывайте, что московиты вооружены фитильными аркебузами, бьющими на пятьдесят ярдов, а наши мушкеты возьмут их за сто! Бимонт недоверчиво покачал головой. Впрочем, Меррик его не осуждал – капитана понять можно. Экспедиция оказалась не столь легкой, как это казалось из Лондона. Одна высадка в Архангельск –Сити унесла полтысячи добрых солдат. Штурм Колмогор стоил жизни еще четырем сотням и одного галеона, севшего на мель. Экипаж спасти удалось, но судно снять не успели – туземцы сожгли его в ту же ночь. Потом – трудная зима в полуразгромленном городе. Не проходило дня, чтобы откуда-нибудь не прилетала тяжелая охотничья стрела, а главным «развлечением» были пожары. Жители Колмогор, не боясь снега и стужи, сжигали собственные дома и уходили в морозные леса. За зиму из-за налетов и пожаров в снег (до земли не добрались!) легло еще шестьсот пятнадцать человек. Но британское упрямство пересиливало русский холод! Меррик хотел, во что бы то ни стало выполнить приказ короля – продвинуть границы колонии от Колмогор до Устюга и Вологды. Но когда сошел лед, обнаружилось, что продвижение невозможно -фарватер Двины забит заостренными бревнами… Как можно забивать бревна, если река была скована льдом, Меррик не представлял! Вытаскивать бревна, под пулями и стрелами варваров, наемники отказывались. Остался один путь – назад… Ялик, отправленный в устье, где на пепелище Архангельск-Сити зимовал адмирал Ротфольд, принес плохие новости – исчезли обе каракки,
оставленные охранять выход в море, а вместо взорванной русской крепости поставлена новая... Судьба адмирала и экипажей, хотя и волновали вице-короля, но не в той степени, чтобы начинать их поиск. Скорее всего, старый болван лежит где-нибудь на дне реки. С этим – потом! Куда хуже, что путь домой был отрезан, а продвижение вперед, к намеченным целям – невозможно! Через немногих московитов, лояльных к новым хозяевам, доходили сведения, что на Сухоне видели лодки, заполненные вооруженными людьми. Чьи это люди? Короля Сигизмунда, обеспокоенного северными пределами своего владения? Или, русские? Новости в Колмогоры почти не доходили. Меррик слышал, что русские избрали нового царя, но значения слухам не придал. Еще один туземный царек, в придачу к уже имевшимся. Меррик куда больше опасался шведов или поляков, представлявших реальную силу. Злило еще и непонимание московитами его миссии! «Как хорошо бы сидеть сейчас в Лондоне, потягивая эль перед камином!» - мечтательно подумал Меррик, злясь на руководство компании. А самым обидным было то, что он, сэр Джон Меррик, не новичок в московитских делах, влип, как неопытный приказчик, поверивший покупателю на слово, не взяв залог за товар, отпущенный в кредит! Для выполнения планов, тщательно обдуманных в Лондоне, требовалось в десять раз больше людей, денег и пороха! О чем думали толстолобые директора, вкупе с кабинетом министров? (Сэр Джон не хотел вспоминать, что затея присоединить Московитское Поморье к британской короне принадлежала ему…) Утешало, что все еще можно исправить. К концу лета ожидалось прибытие пяти кораблей с пополнением и боеприпасами, которые должен привести второй вице-король – Уильям Рассел. Но, для начала, следовало разгромить русское войско, захватить их крепость и очистить устье Двины от бревен. После сражений и стычек с туземцами, от пяти тысяч солдат осталось не более трех. Из шести полковников не уцелел ни один, а из двадцати пехотных капитанов в живых осталось четверо и, ни один из них не годился на роль главнокомандующего… Старшим по производству в чин, оказался эсквайр Бимонт, некогда командовавший ротой мушкетеров. Меррик предпочел бы более опытного офицера, но где его взять? Капитаны, имевшие виды на повышение, в Московию не поехали. Кроме того, юный племянник Бимонта, сын его сестры, делал стремительную карьеру при дворе1. Мушкетеры выстраивались в шесть линий, готовясь отражать атаку кавалерии. По флангам занимали позиции немецкие пикинеры и шотландцы.
1
Джордж Вильерс, сын Джорджа Вильерса и Мери Бимонт, фаворит двух королей – Якова и Карла. Впоследствии, герцог Бекингем, первый адмирал и первый министр Англии.
Четыре передних ряда встанут на колено и подождут, пока два задних сделают залп. Потом, встанут третья и четвертая шеренга. Первая и вторая линии поднимутся, когда остатки конницы приблизятся вплотную! Ну, а если кому-то из всадников повезет, то для этого есть пикинеры, что ударят во фланг русским, давая время для перезарядки оружия… Джон Меррик был не только приказчиком. Жизнь в стране, в которой идет гражданская война, научила управляющего компании разбираться в военном искусстве. Как полагал вице-король, русская кавалерия опасна, если позволить ей вломиться в ряды пехоты. Но от пули, весившей четверть фунта, не спасет ни кольчуга, ни кираса. Конницу московитов расстреляют, не позволив приблизиться. Пока центр сдерживает натиск, выбивая из седел всадников, шотландцы сомнут правый фланг московитов и зайдут в тыл. Конечно, для полного успеха не хватало пушек. Но тут Меррик ничего поделать не мог. Корабельные орудия не приспособлены, чтобы их таскали по лугам, а если б нашелся умник, что переделал лафеты, то воспротивились бы капитаны кораблей - как знать, не придется ли уплывать из Московии? Государь Всея Руси (пусть и некоронованный) Даниил Иванович Мезецкий еще раз оглядел свое и чужое войско, пытаясь сметить силы. Не врали лазутчики, когда говорили о тыщах! Пожалуй, тыщи три будет…. Да еще с мушкетами. А у него - тысяча пеших, да семьсот конных. Было бы еще меньше, если бы не каргопольский воевода князь Дашков, собравший по Поморью стрельцов и пушки, да боярин Шеин, невесть, какими путями пришедший сам и приведший к присяге четыреста дворян и детей боярских! Еще – спасибо соловецкому игумену Иринарху, не пожалевшему пороха и свинца. Поморы, что шумели и жгли лес вокруг Колмогор, пугая англичан подходом целой армии, не в счет. Конечно, просились мужики в бой. Но куда их, с самострелами да с топорами, против шпаг и мушкетов? Посылать рыбаков и охотников в атаку, на убой, совестно. Не так уж много у нового государя подданных, чтобы ими разбрасываться! Остается уповать лишь на Господа, да на то, что удастся претворить замысел, который он обдумывал и втолковывал воеводам... Пушки было приказано расставить вдоль фронта, выгнув дугой ближе к врагу стояли новые орудия, отлитые мастерами из Устюжны, чуть дальше – одолженные у Рыбнинского воеводы, собранные в Каргополе и привезенные боярином Шеиным. Двести стрельцов, коих возглавлял Никита Еропкин, поставлены прикрывать пушкарей, если дойдет до рукопашной. Славного воеводу Шеина (Как тот не кривил рот!), Мезецкий назначил командовать резервом в полтыщи ратников. Ну, а коннице, над коею начальником был определен первый воевода Леонтий Костромитинов, было велено укрыться в лесу и не лезть в бой, покуда не прикажут! Сам государь, в окружении небольшой свиты (если считать за свиту монаха с хоругвью и старца Авраамия), да с дюжиной конных рынд во главе с Гриней, встал в сотне саженях от пушек.
Англичане и русские стояли друг против друга и ждали – кто же начнет первым! У русских, в старопрежние времена, положено было выставлять поединщиков. Военачальники жалели людей, в поединке выясняя – кто же сильнее? Было такое, когда поверг князь Мстислав богатыря Редедю пред полками касожскими и ушли касоги, признав поражение. Потом, был поединок меж Пересветом и Темир-беем, на Куликовом поле. Но, с тех пор уже никто поединков не устраивал, а у англичан, такова, вообще не водилось… Стояли час, второй… Мушкетеры-наемники притомились. Обещанная атака русской кавалерии не начиналась, а стрелять за полмили нелепо! Хотя ружья стоят на посошках, но правая рука, должная нажимать на спусковой крючок, устала от напряжения, а левая, сжимавшая ложе, начала неметь. То тут, то там, без всякой команды, пехотинцы снимали мушкеты и клали их на землю. Пикинеры и шотландцы продержались дольше, но тоже не выдержали – пики укладывались, а палаши втыкались перед собой. Русские оказались спокойнее - бывалые стрельцы, поставив пищали и бердышы крест-накрест, умудрялись даже дремать. Чай, сражение - не баба, никуда не денется, а их дело маленькое – заряжай да пали! Молодые топтались, матерились и поминали матушку аглицкой королевы, не зная, что в Англии уже десять лет правит король. Пушкари, отставив в сторонку тлеющие запальники, в который раз осматривали новодельные ядра и железный лом, перепроверяя – хорошо ли откупорены бочонки с порохом и, ладно ли закрыты каморы скорострельных пушек? В лесочке маялась конница. Леонтий Силыч, чтобы избежать соблазна (а ну-ка, кто из служилых не выдержит, помчится вперед, увлекая других?), приказал всем спешиться, а самых горячих усадил на землю! Да еще велел самим не орать и, чтобы кони не ржали! Дворяне и дети боярские чесали затылки под шеломами и епихонками. Никто не знал, как можно заставить безмозглую скотину не ржать? Но деваться некуда – стояли и уговаривали… Получалось – нет ли, зато занятие нашлось… - А каково было в Засадном полку стоять, когда наши с татарами бились? – хмыкал воевода, заслышав чьи-нибудь вздохи да стоны «Поскорее бы…» - Сэр Джон! - подошел к вице-королю капитан Бимонт. – Похоже, эти московские варвары, не собираются нападать. Где их кавалерия? - Вероятно, у московитов уже нет кавалерии, - предположил вицекороль. - Что прикажете делать? Возможно, нам стоит идти в атаку? – не то спросил, не то предложил Бимонт, чем поверг вице-короля в раздражение: - Капитан, вы назначены командовать войском – вы и решайте! - Но вице-король – это вы, - напомнил Бимонт.
С одной стороны, капитан желал проявить себя в должности главнокомандующего. В этом случае, по возвращению в Англию, он мог рассчитывать на звание полковника. Ну, а если юный Джордж сумеет помочь дяде протекцией, то и на патент генерала. С другой – страшился ответственности… «Господи, откуда же ты берешь таких болванов! Ну, почему каждый не может заниматься своим делом? - мысленно возопил вице-король Московии.- Он, Джон Меррик, должен править новой колонией, а дело военных – воевать!» - Сэр Джон, - настойчиво говорил Бимонт. – Ваша прежняя диспозиция говорила об отражении атаки московитской кавалерии. Что же теперь? Отходить к шлюпкам или играть наступление? Люди начинают роптать… - Хорошо, атакуйте, - вяло огрызнулся Меррик. Ну, а что еще он должен сказать? Возвращаться в Колмогоры? Проклятые русские обложили со всех сторон, а припасы подходят к концу. Сидеть без провизии, с остатками пороха… - Есть, сэр! – обрадовано вытянулся главнокомандующий, получивший четкие указания и кивнул трубачу: - Играть сигнал к атаке! Горнист задудел - вначале, сипло, как больной с простуженным горлом, потом все громче и звонче. Пехотинцы, повинуясь сигналу, вскидывали мушкеты на плечо, подбирали посошки и, пытаясь соблюдать равнение, пошли вперед. - Раз! Раз! Раз, два, три! – привычно гавкали капралы, занимавшие места с краю линий, а младшие офицеры измеряли на глазок расстояние, что бы остановиться на ста ярдах от московитов. … Двадцать устюженских пушек выплюнули картечь почти одновременно. Рубленое железо, перемешанное со свинцом, проредили в наступающих шеренгах внушительные дыры, но английская пехота упрямо шла вперед. Те, кто остался жив, считал, что теперь им осталось пройти всего с полсотни шагов, чтобы начать стрельбу. Но до полусотни шагов не хватило самую малость – новый залп скорострельных пушек внес в ряды атакующих не только новые бреши, но и посеял панику. Полые ядра– выдумка хитромудрого устюжанина, попадая внутрь шеренг взрывались, разнося клочья тех, кто оказался рядом и, калеча остальных! Шеренги мушкетеров, уменьшившиеся наполовину, но еще не расстроившиеся, остановились в растерянности, не решаясь идти вперед, но еще не понявшие, что пора отступать… «Пора!» - решил государь Даниил, поднеся к губам простой охотничий рожок. Костромитинов при первых орудийных залпах приказал садиться в седло и выдвигаться на опушку леса… - Леонтий Силыч, пора?! – азартно спросил Котов-младший, ерзая в седле и нетерпеливо склоняя вперед пику.
- Куда железо выставил раньше времени?! На стремя ставь! – рявкнул Костромитинов. Видя, как мальчишка испуганно выполняет приказ, сменил гнев на милость и объяснил: – Алексашка, ты же в заднем ряду стоишь! Пику наклонишь - кого-нить из своих подколешь. Или – коню в задницу воткнешь! Сына рыбнинского воеводы Костромитинов держал при себе, опасения ради. Приглядывал, сколько мог, но от всех бед упасти новика он не мог бы при всем желании. Да и какой из парня ратник, если кругом няньки? «После битвы, коли Санька жив останется – тьфу, тьфу, - подумал Костромитинов. – Попрошу Даниилу Иваныча его в служилые дворяне верстать! Хватит в новиках-то ходить!» Конная дружина выстраивалась свиньей. Впереди – пятеро белозерских витязей, окольчуженных с головы до пят, за ними – десять, пятнадцать и так далее. В последнем ряду, где стоял Леонтий и Санька Котов, было семьдесят пять. Вернее – семьдесят четыре, потому что, поставив Алексашку, Костромитинов поехал вперед, занимая свое место во втором ряду, слева. Когда донесся звук рожка, Леонтий Силыч поднял вверх руку и, резко ее опуская, крикнул, трогая коня: - Ну, с Богом! Неспешно выезжая на луг, тяжелая конница, набирала скорость и, переходя на галоп, помчалась вперед, входя в прореху аглицкого войска, как колун в заматеревший чурбак – тяжело ломать, но – можно! Пикинеры, понесшие потери чуть меньше мушкетеров, пытались прикрыть фланг, но кованый клин разметал аглицкую пехоту, вместе с пиками. Костромитинов давненько не сражался верхом. Может, года два, а то – и все три. Но руки сами вспоминали, а голова соображала холодно и ясно. Управляя коленями, воевода бросил поводья на луку седла и, ухватив пику в обе руки, отмахивался от чужих наконечников, прокалывая и разрубая аглицкие морды. Удерживать на весу древко, весившее добрую четверть пуда, в сажень длиной было неловко. Потому, миновав пикинеров и вонзаясь в строй мушкетеров, Леонтий Силыч вогнал пику под козырек чужой каски, да там ее и оставил и, вытащив саблю, привычно отбивал шпаги и мушкеты, полосуя их хозяев направо и налево. Когда конница врубилась в левый фланг, рассекая и разя пикинеров, Мезецкий подозвал одного из телохранителей: - Скачи к Шеину. Скажи – государь велел в атаку идти! Холоп, развернув коня, поскакал к боярину, чье войско уже истомилось в ожидании. - Прости, государь, но не дело это телохранителей на посылки гонять, - сварливо укорил его Гриня, числившийся теперь старшим рындой и стольником. – Сказал бы заранее, я бы тебе вестовых определил. Дворянчика какого-нибудь. Или – новика нашего, воеводского сына.
- А сам-то чего не озаботился? – сурово посмотрел на Гриню Мезецкий и бывший боевой холоп сник, понимая правоту государя. - Прости, Данила Иваныч, - вздохнул стольник. – Я ж раньше-то никогда при царях не служил. Где же про все упомнить… - И я никогда царем не был, - улыбнулся Даниил Иванович. – А новиков иметь на посылки – это ты хорошо придумал… Где, мальчонка-то? - Так его ж Леонтий Силыч с собой забрал, - вспомнил Гриня. - Верно, бережет, сыночка-то Котовского. Или – хитрее нас оказался. Взял себе парня на посылки, а про царя не подумал... - А он не про царя, а про конницу думать должен. Семьсот с лишним душ, одному не объехать, - заступился за Леонтия царь. - Как думаешь, Даниил Иванович, отчего воевода рыбнинский с нами сына отправил? – спросил вдруг Гриня. - Нашел время спрашивать… - покачал головой Мезецкий, наблюдая, как Шеин, сидя верхом, орал на стрельцов, выводя их в охват левого крыла, где толпились бородатые мужики в бабьих юбках. - Да я это так, государь, языком чешу… - в который уже раз вздохнул Гриня. – Непривычно на месте-то стоять. В бой хочется! - Языком он чешет! - хмыкнул Мезецкий, не отрывая взгляда от поля боя. – А я уж подумал, что ты царедворцем решил стать. - Кем-кем? – не понял Гриня. - Царедворцем, - повторил государь и, обернувшись к старшему рынде, пояснил: - Ну, к тому, кто при дворе хочет сесть повыше. А для этого на других напраслину возводит… - На кого это я напраслину возвожу? – обиделся Гриня. – Насчет Леонтия Силыча –это я так, к слову… А насчет воеводы из Рыбнинска, так ведь все знают, что Котов у польского короля грамоту на город взял, а к нам сыночка единственного определил. Думает, нашим и вашим услужить. - А хотя бы и так, - пожал кольчужными плечами Даниил Иванович. – Как его осуждать, если на нем целый город держится? Вот и приходиться – и, нашим и вашим. Мезецкий хотел сказать, что ему еще не доводилось видеть людей с крылышками, аки у ангела, но стало не до любомудрствований – мужики в юбках, яростно махали палашами, оттесняя стрельцов, а верхового боярина было не видно… - Григорий! – подозвал государь главного телохранителя. – Видимо, придется тебе повоевать. - С радостью! – вскинулся в седле Гриня. - Забирай всех конных – рындов, холопов и, вперед! - Понял! – радостно ответствовал главный телохранитель, не спросив – а как же государь без охраны - умчался. Даниил Иванович, оставшись почти в одиночестве, не считая инока с хоругвью - брата Серафима, (даже отец Авраамий куда-то подевался), на
всякий случай проверил – подсыпан ли порох на полку мушкета и, заряжены ли пистолеты. - Ничо, государь, отобьемся! С Божьей помощью! – бодро заявил инок. Утвердив хоругвь, подперев камушком для верности, Серафим вытащил из-под рясы здоровенный пистолет - не иначе, кованый в монастырской кузне. Сунув оружие Мезецкому, мних припустился бежать к пушкарям, прекративших стрельбу. Что уж он там наговорил - непонятно, но скоро прибежало человек двадцать стрельцов и сомкнулись вокруг государя. Гриня, собрав всех конных – два десятка рынд, десяток боевых холопов, да дюжина прибившихся татар, помчался на выручку Шеина. Малая сила, приложенная в нужном месте и в нужное время, дело сделала. Воспрянувшие духом стрельцы остановились, а потом и сами перешли в атаку, отрезая англичан от кораблей и захватывая шлюпки. Тем временем, кованая рать Костромитинова, прорубив пикинеров, добивала мушкетеров. Оставшиеся в живых англичане, бросая оружие, бежали к реке, торопясь к шлюпкам или просто прыгали в воду. Передний галеон окутался клубами порохового дыма, пытаясь прикрыть отступление. Но, проку от этого было мало – часть ядер приняли на себя прибрежные деревья, а другие, упали, не задев никого. На прочих кораблях огонь открывать даже и не пытались Северная Двина река, широкая, но не море. Начнешь стрелять – попадешь по своим же кораблям. - Пушки на берег! – скомандовал Мезецкий. Старшие нарядов принялись командовать. Пушкари снимали стволы с лафетов, сгружая их на телеги, подведенные обозными мужиками. Пока отвозили орудия ближе к берегу, устанавливали, телеги перевозили ядра и порох. Полые ядра, начиненные железом, ударили по галеонам и караккам, дырявя паруса, срубая мачты и калеча матросов на палубах. Корабли, не пытаясь отвечать на обстрел, разворачивались и, бросая пехоту, уходили. Пушкари, проводив взглядом аглицкие суда, облегченно крестились. Еще два-три выстрела и палить было бы не из чего - каморы скорострельных пушек, куда вкладывались ядра, намертво заварились остатками несгоревшей селитры. Теперь орудия можно везти обратно в Устюжну, на переплавку. Кое-где аглицкая пехота еще сопротивлялась – сбивалась в кучки и, ощетинившись пиками и палашами, отбиваясь от верховых. Костромитинов, размахивая плетью, с трудом отгонял от наемников разгоряченных боем конников. Зачем лезть на рожон? Щас, стрельцы подойдут, пищали перезарядят … Когда к «ставке» государя вернулись рынды (татары и холопы остались на поле, собрать добычу), а забрызганный кровью, но целый и невредимый Гриня попытался занять свое законное место возле государя, добровольные охранники вскинули пищали…
- Вы чё, мужики, опухли? Меня не узнали? – оторопело спросил главный телохранитель. - Узнали, - кивнул Николай Смышленов, десятник из каргопольских стрельцов. – Токма, щас мы государя охраняем. А ты сбежал, царя бросил. Может, чего худое удумал? - Так это… государь Даниил Иванович сам мне велел в бой идти, растерялся Гриня. - Пропустите его, - усмехнулся Мезецкий. – Верно говорит - по моему приказу он в бой пошел. - Ну, коли так, ладно, – протянул стрелец, снимая пищаль с бердыша и устраивая ее на плече. – Будь здоров, государь, а мы назад пошли… - Постой! Останетесь тут, при мне, - приказал Даниил Иванович. Будет у меня теперь пешая и конная охрана. - Как прикажешь, царь-батюшка, - ответили довольные стрельцы, именуя Даниилу Ивановича непривычным пока титулом. - Григорий, - повернулся государь к старшему рынде. – Возьми парней, езжай в поле, да накажи – мол, государь велел, чтобы оружие и доспехи себе не брали, а в кучу складывали. Это, мол, для войска царского! И пленных, кроме начальников – всех в кучу. - А деньги с побрякушками? – поинтересовался Гриня. - Цацки пускай забирают! – махнул рукой государь. – За мелочовкойто все равно не уследить. Его бы воля – не стал бы и пленных забирать, лишая людей законной добычи. Но, – свой интерес у государя был. Стало быть, не свой – государственный! - И, еще, - остановил Мезецкий рынду. – Бориса Михалыча Шеина отыщи … Жалко, если убили. Ну, стража моя верная! – нарочито строго позвал царь стрельцов-телохранителей. - Пошли-поехали - что там у нас за дела творятся. Творилось на бывшем заливном лужке то, что творится после боя: на вытоптанной, выжженной и залитой кровью траве лежали мертвые, раненые стонали и плакали. Кому-то оказывали помощь, а кто-то отходил к Господу. Объезжая поле, Мезецкий углядел кучку верховых, среди которых был и Костромитинов. Всадники окружили десяток англичан – судя по богатым доспехам, не простых пехотинцев. Один из них, в позолоченной кирасе и в шляпе с длинными перьями, возмущенно объяснял: - Айм вонт сдаться в плен, бат ай доунт вонт отдавать свой шпага простой дворянин! Айм сдать своё оружие боярину! – донеслось до Мезецкого. - Леонтий Силыч, чего тут у тебя? – заинтересовался государь. Верховые, завидев царя, притихли, снимая шапки, а Леонтий возмущенно объяснил: - Тут, государь-батюшка, какой-то хрен, в плен хочет, а оружие русскому воеводе отдать не желает! Думаю, а не перебить ли их тут?
- Вы есть московский князь Мезецкий? – спросил «хрен» на чистом русском языке, знакомым голосом. – Оч-чень рад встрече! - Ты кого князем назвал, аглицкая морда?! Шапку сними! – гаркнул Костромитинов. – Государь Всея Руси перед тобой стоит! «Точно! – вспомнил вдруг Даниил Иванович. – Ванька Мерин, сиречь, Джон… Джон Меррик, старший приказчик Московской аглицкой компании». - Я не знаю государя Всея Руси по имени Мезецкий, - покачал головой англичанин, натянуто улыбаясь. – Но я знаю князя Мезецкого. Я, сэр Джон Меррик, могу сдать шпагу князю! - Да ты, Ванька, никак пьян? Не много ли чести, чтобы русский царь у приказчика шпагу брал? – поинтересовался Костромитинов, примеряясь – куда бы рубануть наглеца. - Я не есть приказчик, - заволновался Джон Меррик. – Я есть вице-король Московский, назначенный сюда Его Величеством Иаковом, милостью Божией королем Англии и Шотландии. Мне неизвестен русский царь Даниил! - Слышь, малый… Ты, это… не хами, - проникновенно сказал один из верховых, тряхнув нагайкой, которой сподручно и волку перебить хребет: С тобой сам государь разговаривает. Тебе воевода сказал что сказал? Шапку долой, сучий потрох, а не то, вместе с головой сыму! Меррик, дернул бородатой щекой, но снял шляпу. Остальные, глядя на вице-короля, принялись расстегивать ремешки на касках. - Вот, молодец! – похвалил Меррика Костромитинов. – А теперь говори – с чего это аглицкий король нам корольков назначает? Мы вас сюда не звали. - Я требую, чтобы с нами обращались как с военнопленными, согласно нашего положения! - Ну, наглец! – хмыкнул государь. – Он же еще и требует! Ну-ка, ребята, вдарьте разочек… Один из верховых с удовольствием выполнил приказ государя. Панцирь загудел как вечевой колокол, а Меррик пропахал носом утоптанную землю… Англичане повыхватывали шпаги, а русские вытащили сабли. Мезецкий, предотвращая схватку, рыкнул: - А ну-ка, оружие в ножны! Окрику повиновались не только свои верховые, но и английские офицеры (кажется, сами удивились!). - Эй, приказчик! - окликнул государь Меррика, еще пребывавшего на четвереньках. – Скажи-ка, когда это король аглицкий нам войну объявлял? Свеи – объявили, было такое. Речь Посполитая – объявила. А про Англию не упомню. Какой же ты пленный? Стало быть, можно тебя повесить, ако татя, что на разбое попался… Ладно, недосуг мне с разбойниками лясы точить, тронул поводья Мезецкий. – Леонтий Силыч, коли, шпаги добром не отдадут – возьмешь сам, а их повесишь, как татей. Приказчика, как самозванца, можно на кол посадить.
Ваше Величество! – поднялся-таки Меррик и, покачиваясь, закричал: - Я не есть самозванец! Я был послан королем, чтобы взять ваш край и население под охрану от поляков и свеев, для обережения русских! Если угодно, могу показать соответствующий указ короля! Айм сори, эскьз ми! Простите… - Ладно, так уж и быть – сдадите оружие, будем с вами об остальном говорить… В царском шатре, на сосновых бревнах, укрытых дерюгой (чтобы не вымазаться в смоле) сидели воеводы – Костромитинов, Шеин и Еропкин. Тут же присел и усталый до немоты Авраамий. Старец, все сражение пробыл с пушкарями, помогая чистить стволы и подтаскивать ядра, а весь вечер и ночь причащал умирающих, вселяя надежду в раненых. Пленным аглицким начальникам места никто не предложил – не по чину! Государь, расположившийся на табурете, укрытом бархатом, молчал, поручив переговоры боярину Шеину. Михаил Борисович, хотя и был изрядно помят – с лошади сшибли, руку поломали, но за дело принялся рьяно… - Не знаю, что с вами и делать, господа, - качал головой боярин. – В пределы русские вторглись, один наш город сожгли, другой беззаконно захватили, людей – эвон, сколько убили! - Господа! Ваше Величество! – пытался объяснять Меррик, поглядывая на нового русского царя. - Произошло ужасное недоразумение, о котором мы вери сожалеем. Айм сори. Простите… Мы присланы, чтобы помочь Московии. Его Величество был введен в заблуждение! Ему сообщили, что в пределах вашего государства не осталось законной власти и, король Англии счел своим долгом взять под охрану русский народ! Я готов принести извинения! – Увидев усмешки на лицах воевод, Меррик поправился: - Готов принести извинения от имени Его Величества! Мы готовы возместить весь ущерб, причиненный нашими действиями. Думаю, после нашего возвращения, Его Величество отдаст соответствующие распоряжения... - Извинения сии, должны быть на бумаге писаны и королем Яковом утверждены, - важно изрек Шеин. – И писаны они должны быть на имя государя Всея Руси и великого князя Даниила Ивановича, со всеми титулами, кои прежним государям полагались. - Но, господин боярин, - попытался возразить Меррик. – Государем Московским и Всея Руси является польский король Сигизмунд. Я не могу указывать королю и королевскому кабинету, каким титулом именовать Его Величество Даниила! - А тебе никто не велит указывать, - усмехнулся Шеин. – Тебе надобно грамоту от русского государя доставить. Ну, в память о прежнем добросердечном отношении, твой король должен нам двести тысяч ефимков прислать…
- Сто сорок пять тысяч фунтов? – ахнул вице-король, забывая о титулах, зато, по старой памяти, мгновенно перевел талеры-ефимки в фунты стерлингов. - А что? – удивленно вскинул брови Шеин. – Сколько мы пленных-то ваших захватили? Тыща? Про офицеров не говорю – их пущай родственники выкупают, отдельно торгуются. Корабли ваши тоже денег стоят. - Корабли, господин боярин, пока не в русском плену! – попытался возразить Меррик, выдавливая из себя улыбку. - Так это щас не в плену. Коли добром не сдадутся, то завтрапослезавтра мы к ним лодьи подгоним, да и пожжем, - прищурился Шеин. – А коли пожжем, на чем вы в Англию-то поедете? Пешком пойдете? В Архангельском городке кораблей нет. Французы с гишпанцами приходили, да назад возвернулись. Торговать-то не с кем – сожгли вы все! - Я не отдавал приказа сжечь город, - скрипнул зубами Меррик. - А кто – дед Пихто? Ты же вице-король Московский… Как же так? – покрутил головой боярин. - А там – детишек побили, женок да стариков. - Этот приказ отдал адмирал Ротфельд, командир эскадры. Я не смог сразу отменить приказ. - Ну, дела… Правая рука не знает, что творит левая, - вздохнул Шеин, вспоминая, что и при русском местничестве, среди начальных людей шли раздоры, не стал продолжать неприятный для Меррика разговор, махнул рукой: – Ладно, проехали… - Кто, проехал? – не понял Меррик русской идиомы. - Да, семеро проехали, на одном колесе, - усмехнулся боярин. Так, чего с кораблями-то делать? Жечь или – приказ капитанам отдашь, чтобы сдавались? Можно ведь грамотку написать, а мы придумаем – как ее передать…. - Напишу, - пообещал Меррик, представляя себе, что будет, если русские сожгут корабли. - Ну и славно, - одобрил Шеин. – Стало быть, на чем мы остановились? Да, на выкупе… Значит – сто тыщ за солдат, да еще тридцать пять – за корабли, если по пять тыщ за судно брать. Городок Архангельский его ж отстраивать надобно, не меньше пятидесяти тысяч. Ну, за то, что в Колмогорах почти год жили – еще пятнадцать… Джон Меррик, вначале, неосознанно, а потом с интересом стал вслушиваться в цифры, шевеля губами – повторял за боярином и, переводил их на родной язык. Все-таки, он был торговцем по призванию! Набрав в грудь воздуха, принялся торговаться: - Прошу прощения, но корабли не стоят такой суммы. Старые галеоны и каракки… В лучшем случае – по двести фунтов за судно! А пехотинцы – это лондонская и эдинбургская дрянь, не умеющая держать оружие. Да и ущерб от моих людей не настолько велик...
В течение двух часов воевода и вице-король азартно торговались за каждый ефимок. В конце- концов сошлись на семидесяти тысячах талеров, присовокупив сюда все, что найдется в английских факториях по Двине. - Что же, - повеселел Меррик. – Теперь останется только известить капитанов о том, что вы пропускаете нас через устье. - Э, нет, господин Меррик, - покачал головой Шеин. – Мы выпустим лишь один корабль. Тот, на котором вы поплывете в Англию. Остальные у нас останутся. Привезете выкуп – заберете. Сэр Джон задумался. То, что карьера вице-короля закончилась – это понятно. То, что берега Северной Двины, не говоря уже о Шексне и Волге, не станут английской колонией – тоже понятно! Если бы он мог привести корабли, сумел бы сохранить репутацию и какие-то средства компании. О наемниках он даже не думал - директора компании палец о палец не ударят. Кому нужен отработанный товар? Везти их обратно, тратить средства на провиант, воду? Руководство компании быстро найдет крайнего и именно ему суждено стать козлом отпущения… С другой стороны, не заплатив за ущерб, компания рискует испортить отношения с новым русским царем. Но, тут можно поторговаться… Компания не любит разбрасываться средствами. Но, кто помешает поднять цены на товары, чтобы компенсировать ущерб? Компания… Торговля… Внезапно, Меррик успокоился. Почему он должен ставить крест на карьере? Как бы то ни было, Московская английская компания остается и ей надобно торговать с Московией. Стало быть, можно сохранить место управляющего и хорошие отношения с московитами. А еще – заручиться расположение человека, который мог бы замолвить за него словечко перед королем! - Ваше Величество! – поклонился Меррик. – Позвольте мне взять с собой мистера Бимонта. Я готов оплатить его выкуп из своих средств… Что же касается выкупа солдат - думаю, некоторые наемники захотят перейти на русскую службу. Как вы считаете, господин Штербах? - Мои люти путут служжыть фашему феличеству! – кивнул мрачный немец. - А что, государь? - хмыкнул Шеин. – Даже если половина на службу пойдет - это сила! - Нет! – твердо заявил Даниил Иванович. Посмотрев в удивленные глаза своих и чужих воинских начальников, пояснил: - Не буду я наемников брать. Одного-двух – куда ни шло, но целый отряд! Французы, что у Яшки Делагарди служили, под Клушином в нас же и стрелять стали. А свеи Новгород с городами захватили. И, вот еще… Ты, боярин молодец, хорошо торговался. Только – не будем мы мушкетеров здесь оставлять. А ты, Меррик… - посмотрел государь на экс-короля Московии так, что тот не рискнул потребовать обращения «сэр». - Возьмешь пять кораблей, погрузишь солдат и – в путь-дорогу, без выкупов и залогов. Два корабля у нас останутся. И смотри – если какую пакость с ними учинят – дыру пробьют, взорвать захочешь или, еще что – худо будет!
Воеводы и наемники притихли, обдумывая сказанное. Первым не выдержал Шеин. Побагровев лицом, боярин повысил голос: - Ты, князь Даниил, чего ерунду-то городишь?! Я тут полдня препирался, условия выторговывал, а ты все коту под хвост! - Боярин! – зазвенел металл в голосе Мезецкого. – Ты говори, да не заговаривайся! Поняв, что сказал что-то не то, Михаил Борисович осекся. Царь Даниил, посмотрев на Костромитинова, спросил: - Леонтий Силыч, Ванька Меррик да капитаны – твои пленники? Во сколько их головы ценишь? - А сколько при себе есть – пущай отдают и уматывает! – усмехнулся Леонтий. Бимонт и Штербах, у которых отобрали только оружие, радостно переглянулись, выворачивая карманы. Сам Джон Меррик, не до конца понявший – что происходит, снял с пояса кошель, где оставалась приличная сумма, спросил: - Ваше Величество изволит отпустить солдат без выкупа? - Точно так, - кивнул государь. – Всех отпускаю. Два судна, половину пушек своих, порох и все мушкеты, что у матросов – тоже оставите. - Ваше Величество, а как же без мушкетов? - попытался торговаться Меррик. – А испанцы или пираты? - Ничего, пушек вам хватит - отобьетесь. А на абордаж вас не посмеют брать – вон, сколько народу на кораблях. А еще – оставь мне грамоты, что королем Яковом дадены! Меррик, вытащил из поясной сумки футляр с самыми важными бумагами, покопался и протянул королевскую грамоту… - Никита, - позвал царь стрелецкого начальника Еропкина. – Дашь господину приказчику лодку и гребцов. До послезавтра мы корабли тут будем ждать. Как подойдут – попутного вам ветра. День просрочишь – прикажу корабли сжечь! Бывший вице-король, вновь ставший приказчиком, недоумевал. - Ваше Величество – а что вы хотите взамен? – спросил он откровенно. - Мы желаем лишь дружбы с твоим королем. Желаю, чтобы по возвращению ты мне верительные грамоты привез, со всеми титулами… - Ваше Царское Величество, - несколько высокомерно ответил Меррик, успокоившись насчет карьеры – ну, как же русский может быть таким глупым и наивным? Нет, не будет Мезецкий царем! – Его Величество Иаков вряд ли признает за вами титул русских государей. Разумеется, наша компания сделает все возможное, но – сможем ли мы оказать воздействие на большую политику? Засим – разрешите откланяться… Сэр Джон лукавил. Будь это в интересах компании, Правление сумело бы найти рычаги воздействия на короля. Его Величество постоянно нуждался в деньгах, а признание или непризнание какого-то варварского царя – это
такие пустяки! В нужное время можно и отозвать свое признание. Джентльмен – хозяин своего слова. С сам дал слово, сам его и взял обратно! Джон Меррик повернулся, чтобы уйти, как русский царь остановил его: - С адмиралом-то, что будешь делать? Кам там его – Ротфильд, Ретфильд… - Сэр Ротфельд жив? – присел от удивления Меррик. - Жив-здоров, - подтвердил государь. – А с ним еще человек сто. Поморы за голову адмирала выкуп большой просят. - Что б его приподняло да шмякнуло, х… отродье! - выругался сэр Джон и все грохнулись от хохота. – Айм сори, - смущенно извинился англичанин, поняв, что выругался по-русски. Мертвый или пропавший без вести адмирал – это одно, а попавший в плен – совершенно другое! Правление не простит, если он бросит одного из директоров и акционеров, имевшего связи при дворе. Ну, кой черт понес старого дурака в Московию? - Какова сумма выкупа за сэра Ротфельда? – обреченно спросил Меррик. - Сто тысяч дукатов. -Ваше Величество, это невозможно! – возмутился Меррик. – Сто тысяч! Весь объем торговли компании – меньше пятидесяти тысяч! - Я бы меньше взял… - развел руками царь. – По мне, красная цена за твоего адмирала – сто рублей! И то – из уважения к чину. А так – в плен попал пьяным, да и людей своих профукал. Только, выкуп не я, а мужики поморские назначили… - Нет, Ваше Величество, - твердо сказал Меррик. – Сто тысяч золотых монет – неприемлемая сумма. - Ну, будет тогда сэр аглицкий в русском плену сидеть. Научат его рыбу ловить, зверя морского бить, лес рубить. - Вы хотите сказать, что английский рыцарь и адмирал королевского флота, будет работать, как простой мужлан? – осторожно уточнил Меррик. - Что он за цаца такая, чтобы его работать нельзя заставлять? – добродушно проговорил царь. – Пусть спасибо скажет, что не вздернули его, на первом же суку. Для нас-то он – не рыцарь, а так, атаман разбойников морских, сиречь, пиратов… - Ваше Величество! – воскликнул Меррик. – Извольте, я напишу вам расписку на испрашиваемую сумму и заберу с собой сэра Ротфельда. Вы же изволили нас отпустить, безо всякого выкупа. А хотите, - с надеждой заговорил приказчик, - вместо адмирала вы оставите при себе всех людей и шесть кораблей? - Ты, приказчик, недопонял чего-то, - с сожалением сказал Мезецкий. – Я торговаться не буду. Как у людей их законную добычу отобрать? Ну, протянул царь. – Разве что, могу попросить могу, чтобы выкуп смягчили, раза в два, ежели, король Иаков мой титул признает… - В три раза, - быстро проговорил смекнувший, что к чему, Меррик.
- Да хоть в четыре, - кивнул царь. – Но за это король не должен признавать русским царем ни Сигизмунда Польского, ни Густава Свейского. - Значит, двадцать пять тысяч монет? - раздумчиво переспросил Меррик. - Золотых монет! - уточнил Мезецкий. – Пока ты корабли догоняешь, мы тебе все грамоты составим. - Йес, сэр, - радостно кивнул Меррик. – Смею надеяться, что льготы и права английской компании остаются без изменений? - Эка! – хмыкнул государь. – И думать забудь. - А как же указ государя Иоанна о беспошлинной торговле Московской компании? – слащаво улыбнулся сэр Джон. - Пошлину будете в двойном размере платить, - оборвал Даниил Иванович разговорившегося англичанина. – Да еще за счастье сочтете, что не в тройном. Вы тот указ сами отменили, когда к нам залезли! У вице-короля (теперь уже бывшего) Джона Меррика, имелось много недостатков - но, проигрывать он умел! Сэр Джон уважительно посмотрел на нового русского царя, который поставил и его и всю компанию в безвыходную ситуацию. Когда наемники ушли, воеводы дружно уставились на царя. - Государь, ты уж меня прости, дурака старого, - робко попросил Шеин, который если и был старше царя, то ненамного. - На первый раз извиню. Но впредь, коли осмелишься князем назвать, тем паче – голос повысить – прикажу в шею гнать из воевод… - Шеина – в шею! – позволил себе усмехнуться отец Авраамий. – А ведь здорово придумал, государь. Теперь они из шкуры вывернуться, чтобы адмирала выкупить. - А что, аглицкого адмирала работать заставляют? – заинтересовался Костромитинов. - Да ну, впрямь… - засмеялся Авраамий, недавно побывавший на Соловках. – Матросы аглицкие да свейские верно – камни таскают, рвы копают, наравне с крестьянами да с послушниками. У адмирала, с головой что-то случилось. Только и знает, что орать: «Виват королева!» и «Гив ми ром!». Владыка его велел в особую келию посадить. Боярин Шеин только дернул шекой и жалостливо спросил: - Государь Даниил Иваныч! Старец Авраамий! Вы бы хоть объяснили – чего ж я не так сделал? Мыслимо ли – тыщу ворогов запросто так отпустить, без выкупа? - Да все ты правильно сделал, - успокоил Даниил Иванович боярина. – Я и сам поначалу мыслил заложников при себе оставить. А потом подумал, а на кой они нам? С ними же забот, полон рот. Ну, чем мы их кормить будем? Рыбой одной? Рыбы-то много, но, сколько их на одной рыбе держать можно бы было? А выкуп могли бы не заплатить. Они бы на нас посмотрелипосмотрели, а потом бы и бунт подняли.
- Чего этот Меррик из-за пошлины так расстроился? – поинтересовался Еропкин, допрежь молчавший. - Торговать им придется – куда денутся! Аглицкий флот без наших парусов да канатов – и не флот вовсе! - Государь, а зачем ты два корабля велел оставить? Ты, часом, не флот ли собираешься заводить? – заинтересовался Авраамий. – Поморы на таких громадах и плавать-то не смогут. - Ну, флот бы свой завести не грех, - осторожно вымолвил Мезецкий. – Только, не время пока –денег нет, да с моряками худо. Вначале нужно моряков найти. А корабли аглицкие есть куда девать. В Архангельском городке – а чего бы его просто, Архангельском не звать? - с одной-то стороны крепость стоит, а с другой нет. Можно там корабли на мель посадить, камнями их набить, вот и крепость готовая. Будет Двина с двух сторон простреливаться, ни одна собака не подойдет!
Глава четвертая Венчание на царство - Венчаться тебе надобно, Даниил Иваныч! – покачал головой игумен Кирилло-Белозерского монастыря, прибывший в Вологду отсидеть положенный день в Земской думе. Сказал, ровно отец, узнавший, что непутевый сын к вдовой бабе принялся бегать… Даниил Иванович чуть не брякнул – «Да ты чего, отец игумен, белены объелся?! Мы с супругой уж десять лет, как венчаны!»
- На царство венчаться, - уточнил архиепископ Вологодский и Пермский Селивёрст. – Чтобы все, как положено было! На царство повенчаешься, можно и Святейший собор созывать, патриарха избрать. А то – не дело это. На Руси – ни патриарха, ни митрополита нет. - Москву освободим, так сразу и повенчаюсь, - отозвался Даниил, недоуменно посмотрев на игумена. - Вроде бы, говорили мы об этом? Чего ж снова-то из пустого в порожнее переливать? - Нельзя больше ждать, - сказал отец Матфей. – Когда еще в Москвето будем? Не завтра и не через неделю… Может, через месяц или через год? – пожал он плечами, - Народу царь нужен, на царство венчанный! Без царя-то – гиль да смута. Сколько раз слышал – вон, избрать-то избрали князь Данилу на царство, а чего ж не венчается-то? Где шапка Мономахова? Вроде, заманчиво, но не укладывалось в голове, что можно короноваться не в первопрестольной, а где-то еще. - А народ-то, что скажет? Не хочу вас отцы обижать, но не бывало такого, чтобы в Вологде на царство венчали, – задумчиво изрек Мезецкий. - Так, сыне, все когда-то бывает в первый раз, - улыбнулся отец Матфей. – И на Москве до поры до времени на царство не венчали, а вот, поди ж ты. Первым-то царем Иван Васильич стал, а раньше только Великими князьями именовались. И что? А народ … Вот, ты Тимофей, что скажешь? - А что сказать? – почесал затылок Широглазов. – Господь наш венчание на царство везде услышит и увидит. Хошь на Москве, хошь в Тобольске, а хошь – в Вологде. В простой церкви – и то повенчаться можно. - Коли, Даниил Иваныч на царство будет венчан, так и тати его убить не решаться… Я вон, до сих пор тот случай вспоминаю, - подернул плечом главный воевода Костромитинов, до сих пор коривший себя. - Это верно, - поддакнул игумен. – На помазанника-то божьего, кто руку поднять осмелится? - Ага, - хмыкнул Мезецкий. – То-то Федору Годунову глотку сапогом передавили, Димитрия мертвого на кучу навозную бросили, а Василия Шуйского в монахи подстригли… Архиепископ Селивёрст, поправляя плат на посохе, строго изрек: - Федор, сын государя покойного Бориса, венчаться на царство не успел. Какой он царь? Лжедмитрия, коли бы он истинным царем был, а не ложным, никто бы убить не осмелился. А Шуйского Василия Иваныча, как на царство выбрали? На паперти, мужики из толпы, коих он вином да деньгами соблазнил! Избрали бы соборно, как Бориса Годунова, никто бы и не помыслил царя в монахи постричь… Помнишь, хоть одного великого князя, бо царя, которого убили? Ивана Васильича, уж как ненавидели, но и то, никто не осмелился. Грех это великий! Годунова-то, кляли, а пока он жив был, никто покуситься не решился. - Даниил Иванович, подумай … - вступил в разговор Палицын. - Пока до Москвы идешь, от ляхов ее отбивать станешь – сколько времени пройдет? Опять же, чтобы на царство венчаться, нужно храм отыскать. Небось, на
Москве все порушено да загажено. А коли найдешь, так наново освящать надобно. А тут – благодать! - Надо-надо, царь-батюшка, - поддержали и прочие бояре. Коронация похожа на венчание. Да что там, похожа – оно и есть, по сути своей, венчание. У государей две жены – одна, телесная, а другая – духовная, что воплотится в кесаре, сделав его посредником между Богом и людьми! А для чего еще нужен царь? Государь отвечает за людей перед Господом, но и люди отвечают за грехи царские… Все было торжественно и благолепно, ровно не в вологодской Софии, а в Успенском соборе. А может, именно поэтому? В первопрестольной (особенно за последние годы) привыкли к коронациям, а в Вологде – ровеснице столицы, такого еще не бывало! В храме было благообразно. Не было разноголосицы, когда хор поет одно, диакон трубит другое, а иерей читает третье. Вологодские священники, бывшие в сослужении у владыки, не путали слова, диаконы вели басы, не забивая теноров, а архиерейский хор пел так, словно ангелы в раю – слезу прошибало! Вологда – особый город. Почти два столетия за него воевали новгородцы и владимирцы (потом, соответственно, москвичи). Некогда его очень любил Иван Грозный, сделавший город своей опричной столицей, приказал построить деревянный дворец и начал строительство каменной крепости. Вроде бы, даже хотел отстроить неподалеку каменный град во имя старозаветных пророков Насона и Сосипатра. Софийский собор тоже строился по приказу Грозного, аки Успенский собор Московского кремля. Сам царь Иван, каждый день приезжал и смотрел – как идут работы. Чтобы ночная сырость не портила кладку, каждый вечер новые ряды кирпичей закрывались рогожей. Но все-таки, Собор чем-то не угодил грозному царю. Даниил Иванович уже слышал байку про то, как на голову властелина скинули плинфу. А один из вологодцев (или, вологжан? как правильнее, князь Даниил еще не понял) даже спел про то, как царь: Чтобы божий крепче клали храм, Не жалели б плинфы красныя И той извести горючия. И когда царь о том кручинился, В храме новоем похаживал, Как из свода туповатого Упадала плинфа красная, Попадала ему в голову, Во головушку во буйную, В мудру голову во царскую…
Из-за того, мол, осерчал Иван Васильич на храм и повелел его разрушить до основания. И, только священники, рухнувшие перед государем на колени, сумели упросить царя не рушить такую красоту. Владыка Селивёрст, на вопрос князя, только пожал плечами и сказал, что из Вологды царь Иван съехал, потому как на Москву надвигались татары. Но все-таки, отчего-то Грозный разлюбил Вологду, уехал и, никогда не появлялся в этом городе. Даже собор освятили спустя четыре года после смерти самодержца, уже при Федоре Иоанновиче не как Успенский, а как Софийский. В плинфу, упавшую со свода, Даниилу верилось слабо. Упала бы – пробила бы буйную царскую головушку насквозь и шапка бы не спасла. Но, нет-нет, да и посматривал князь Мезецкий на потолок, мысленно представляя себе плинфу, летящую в буйную (царскую!) голову. Стоя на коленях, Даниил Иванович внимал торжественным словам архиепископа, стараясь размышлять о высоком. Но служба затянулась и начавший уставать государь, принялся, потихонечку, рассматривал стены. Увы – стены белы, как ноябрьский снег! Иконы в иконостасе древние и дорогие, но чувствовалось, что принесены они сюда из других храмов или посадских домов – различались и по размерам и по письму. Попадались и обгоревшие и посеченные польскими саблями. Верно, собирали миром и клиром... Винить в скудости или в небрежности вологодского владыку нельзя. Вологда, равно как и другие города, сделали все, что могла – отправляла стрельцов и даточных людей в войско Скопина-Шуйского, на борьбу с «Тушинским вором», собирала деньги на ополченцев Прокопия Ляпунова, а потом – для Минина с Пожарским. Защищалась сама и пыталась сберечь малые города – Устюжну, Каргополь, Белозерск. Отдавая все другим, не сберегли себя. Три года назад Вологду захватили ляхи, спалили весь город, до смерти убили многих вологжан. Владыка Селивёрст, попавший во вражеские руки, был пытан и, чудом остался жив. Воевода Григорий Образцов до сих пор не может себе простить, что его полк немного опоздал и застал только руины. Но, все-таки, Образцов сумел догнать вражеский арьергард и вырубить его начисто! Обугленный Софийский собор походил на головешку! Что успел сделать архиепископ к венчанию – отскрести стены и потолки от копоти и побелить. Искать мастеров-изографов ни времени, ни копечек не было! Царь Даниил, стоя на коленях, положил себе за первое дело, которое ему нужно сотворить, став венчанным государем – прикажет расписать собор и, размышлял теперь – откуда выписать богомазов… «Не вышло б такое, что всех добрых мастеров убили. Нет, не должно так быть! Кто-то да и остался. А вот где денег взять? Хотя бы, рублей триста. Ладно, двести. От воинских денег не отымешь, искать надо!» - размышлял князь. Государю, допрежь, не доводилось бывать в Вологде. Все больше ездил на Запад – в Смоленские земли или на юг – Орел и Курск. Но даже
несмотря на те разрушения, что причинили ляхи (добрая половина посадских домов лежала в руинах и прорастала крапивой!) Вологда князю нравилась. Сравнивая город с теми, где приходилось жить или просто проезжать мимо, Даниил Иванович мог честно сказать, что выбор места для временной столицы удачен. Кремль вологодский, почитай, раза в три больше Московского, укрыт рекой и тремя рвами. Две каменных стены, с каменными же башнями, да две деревянных. Если бы не головотяпство воевод (Да что там, головотяпство – предательство!), не смог бы никакой враг захватить этот город! Может, не зря вологжане бают, что Иоанн Васильевич хотел Вологду столицей сделать? Задумавшись, Даниил Иванович, почувствовал легкий тычок в бок. Мария, умудряясь одним глазком смотреть на архиепископа, вторым глядела на мужа: «Не отвлекайся!!» Супруга, как всегда, успела вовремя. Как раз, пришло время главного! Архиепископ Вологодский Сильверст спросил, нарочито четко и громко проговаривая по-старославянски: - Како веруеши и исповедуеши Отца и Сына и Святага Духа? Даниил Иванович, едва не позабыв от растерянности «Символ веры», сбившись, самую малость, отвечал: - Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша… Даниил Иванович прикрыл глаза и, ощущая на лбу холодное прикосновение кисточки, с душистыми каплями мира, подумал – «Свершилось!» Теперь можно и встать! Мезецкий с удовольствием (но и с робостью!) поднялся с холодных каменных плит Софии. Епископ Псковский вместе с настоятелем кирилло-Белозерского монастыря отцом Матфеем возложили на государя драгоценные оплечья бармы, вручили скипетр. Архиепископ, взяв из рук главного воеводы Леонтия Костромитинова державу – шар с крестом, сказал: - Сиe яблоко знамение твоего царствия: яко убо яблоко cиe, приим в руце свои держиши, тако держи и вся царствия, данныя тебе от Бога, соблюдая их от врагов непоколебимо! И, наконец - владыка возложил на голову шапку Мономаха (как настоящая!) и провел в алтарь, приобщив государя Всея Руси к святым таинствам! Когда князья Федор Ромодановский, Михаил Пожарский (сын погибшего воеводы!) и Андрей Трубецкой принялись обсыпать царя копеечками, пшеницей и хмелем, под сводами собора вдруг раздался детский голосок: «И мне дайте!» Народ онемел, запереглядывался, пытаясь найти глазами – а кто это? Чей голосок?
Маленькая Машка, княжна Мезецкая, одетая в белую кацавейку и соболью шапочку (ну, вылитый заяц!), смело подошла к князьям и протянула обе ручонки. Владыка Сильверст удивленно крякнул, но, ни слова не говоря, зачерпнул немного зерна с серебряными чешуйками и протянул девчонке. Потянувшись вверх и, встав на цыпочки, Машка не дотягивалась до головы отца. Закусила губенку и уже собралась плакать, но выручил Пожарский. Улыбнувшись, молодой князь Михаил, взял ребенка на руки и поднял вверх, а счастливая малышка принялась осыпать зерном и серебром отца и мать. Когда закончила, важно заявила: - Теперь меня можно обратно ставить… Растерявшийся царь и опешившая царица, готовые провалиться сквозь землю от стыда, а потом – отшлепать непутевую девчонку, перевели дух… По собору прокатился смех, а потом – общий вздох умиления … - Не иначе, сам Господь невинное дите прислал, чтобы Даниила Иваныча на царство благословить… - Точно-точно, дите невинное, оно как ангел! - Так ведь, это ж дочка государева – царевна! - А что, коли царска дочка, так не дитё? - И то верно… - Светленькая, беленькая – ровно ангел небесный! - Вестимо, ангел! - Ангел, ангел сошел, государя благословить! Ни Мезецкий и никто другой не ведали, что уже через месяц по всей Руси – и той, что была свободна и той, что захвачена, пойдет гулять слух, что во время венчания в Софию спустился ангел! Значит, государь-то теперь настоящий, а не то, что раньше были! Машка, своей выходкой, сделала то, что было не под силу целому войску или казне с золотом! Если в храм входил Даниил Мезецкий, избранный на царство людьми, то выходил Помазанник Божий, Даниил Первый! (Думали, а не считать ли государя Даниилом Вторым, но вспомнили, что младший сын Александра Невского, основатель династии московских князей, умер, не успев стать великим князем!) Вся площадь перед Софией была забита народом. Пройти сквозь толпу казалось невозможным. Но люди расступались, образуя живой коридор. Впереди царя и царицы, расчищая дорогу, шли два боярина древних родов с обнаженными саблями - Шеин и Нагой, гордые, что отныне они будут числиться царскими оберегателями! За боярами-оберегателями шли стрельцы из особой сотни Смышленова, становясь спиной к толпе и лицом к государю. Не то, чтобы хотели оберечь царя от толпы – и, захотели бы, так не смогли бы, а для
очертания живого коридора. Следом за стрельцами шли дворяне, расстилавшие пред государем и государыней красную дорожку. Дорожка, вообще-то, должна быть ковровой, но где столько ковров-то набрать? Вологодские ткачихи целую неделю «творили» на кроснах половики, а потом красили их в красный цвет тем, что подвернулось под руку – луковой шелухой, «волчьими» ягодами, ольховой корой. Дорожка получилась разномастной, зато – от души! Царь Даниил двигался на негнущихся ногах, плохо соображая, что делает. От улыбки сводило скулы, шапка Мономаха натерла лоб и переносицу, а руки с трудом держали скипетр и державу, что весили с добрый пуд. Но, слава Богу, Леонтий довел государя до самого конца дорожки, где под охраной конных дворян во главе с Григорием Оленичевым (среди них и безмерно гордый Санька Котов) ждал открытый возок, усадил государя с государыней и сам запрыгнул в седло. Костромитинов и Оленичев заняли места слева и справа и возок тронулся с места. Присев, Даниил Иванович поискал глазами Машку. - Няньки увели, - сообщила Мария, догадавшись без слов. - Козлушка … - недовольно буркнул государь. - Так ить, дите малое, неразумное. Ей бы все в игрушки играться, заступилась за дочку царица. - Драть ее надобно! Вицей – по попе! - Надобно, - согласилась царица и засмеялась. – Машка-царевна, с попкой поротой! - Царевна-козлушка! – усмехнулся Даниил Иванович. Какая уж там порка! - Ш-ш! – приложила царица пальчик к губам. – Люди услышат… Возок с царем и царицей неспешно двигался сквозь редеющую толпу. Народ уходил на берег, где нынче давали печатные пряники. При коронации Лжедмитрия про пряники даже не вспомнили, а у Василия Шуйского на баловство денег не хватило. Говорят – оттого недолго и правили! Архиепископ Вологодский Селивёрст, взявший на себя тяжкий груз по подготовке к коронации, постарался не упустить ни одной мелочи! Даже про пряники не забыл! Собрал уцелевших плотников, столяров и оказал им великую честь – благословил на большое дело! Из липовой доски нарезали формы и разослали по монастырским пекарням… И, ничего страшного, что мастера-резчики и в глаза не видели нового царя. Чего там смотреть-то, на прянике? Вон, шапка Мономахова есть, борода на месте, рука держит что-то похожее на яблоко с крестом, а что еще-то нужно? Да еще и благословленное самим владыкой Силивестром – почитай, нынешним патриархом Всея Руси. Либо – сам ешь, либо – за божницу клади, детям-внукам на память! Пряник сто лет пролежит и, ничего
ему не сделается. (Есть-то, конечно, через сто лет уже нельзя, так зачем его есть?) - Ну вот, теперь еще платье переменить, да пир пережить, - выдохнул государь. - Ничего, Даниила Иванович, перетерпим, - улыбнулась царица Мария. Грустно улыбнувшись, добавила:– Много чего терпели, а уж, пир-то как-нибудь, перетерпим. Толпа почти разошлась, но кое-кто из вологжан (да, вологжане, не вологодцы!) еще старались попасться пред светлые очи государя и государыни и получить от них приветствие. (Когда-то тебе царь с царицей ручкой помашут? Во сне, разве что..) Какой-то мужик совсем обнаглел – заступив дорогу царскому возку, снял шапку и поклонился. - С дороги-то отойди, чучело, - доброжелательно сказал Григорий Оленичев, а потом, вглядевшись в мужика, выхватил саблю: - Ах, ты, матьперемать! Да я тя щас до жопы развалю! - Че, прямо тут и рубить будешь, прилюдно? – бесстрашно усмехнулся безгубым ртом мужик, а борода едва скрывала жуткие шрамы. - Ну-ко, Григорий, погодь! – остановил царь верного соратника, уже готового разрубить нежданное препятствие. Поднимаясь со скамеечки, Даниил Иванович усмехнулся: – Ба, да тут знакомый разбойник объявился! - Здравствуй, государь-батюшка! – поприветствовал Павел царя и поклонился ему в пояс. Завидев царицу, что с любопытством вытянула шею, поклонился ей особо: - Здравствуй и ты, светлая царица. - Здравствуй, здравствуй, как там тебя? Павел, вроде бы? - Откуда же ты имя мое знаешь? – удивился мужик. – А, точно, – вспомнил он, - атаман наш, покойничек, меня при тебе окликал. - И не только, - хмыкнул царь. – Я ведь, когда пана-то твоего мужикам отдал, про тебя спрашивал. Думал еще – заехать, что ли, в село-то твое, повесить разбойника, но дел было много. А тут, сам сюда пришел. - Спасибо, царь-батюшка, - поклонился еще раз Павлуха, - И за то, что пана Казимира казнил и за то, что меня добивать не стал. - Погоди-ка, государь, - вмешался Костромитинов. – Это не тот ли тать, из-за которого ты в обители неделю в лежку лежал? Ну-ко я его сам щас… - Ну, может и не он сам, но один из них, это точно, - кивнул царь. - Вона как! – сказала царица, сузив глаза. – Тать, значит, на моего мужа руку поднимавший. Мария Мезецкая сунула руку под лавку, вытащив оттуда аглицкий пистолет, взвела курок и прицелилась в мужика. Павлуха, как казалось со стороны, ничуть не испугался саблям и пистолету, а напротив, с любопытством посмотрел на оружие, стукнул шапкой об колено и надел ее на голову. Подбочинившись, бесстрашно спросил:
- Вы, господа бояре да царь с царицей, убивать-то меня все вместе станете? Али – по очереди? Матушка-царица, - посмотрел он на Марию и укоризненно покачал головой. – Тебе-то белые ручки кровавить – ну, совсем неприлично. Вон, сколько лоботрясов кругом. - Да я и сама могу, - жестко улыбнулась царица. – Не привыкать, чай, татей отстреливать… - Мария, - строго сказал супруг и государь. – Пистоль убери… Негоже русской царице в своих же мужиков стрелять. - Так то – в мужиков, а не в татей, - ответствовала государыня. - Ну, матушка-царица, раз уж так хочется стрельнуть – стреляй! – безгубо усмехнулся, распахнул кафтан и, обнажив белоснежную рубаху на груди, пробурчал: - Муж стрелял, теперь жена стрелять станет. Семейственное это, что ли? Марии Мезецкой стало стыдно. Виновато улыбнувшись, она отжала курок и спрятала оружие обратно под лавку. Чтобы как-то сгладить неловкость, буркнула: - Ладно, праздник сегодня у нас. Шел бы ты, пока цел… - И то верно, - махнул рукой царь и, обращаясь к Грине, готовому кинуться на мужика (или дать отмашку холопам, чтобы схватить наглеца) сказал: - Сегодня – прощаю. Давай, с дороги сойди, а то – казнить не стану, а батогов прикажу дать. Ишь, совсем разбойники страх потеряли! - Погоди, царь-батюшка, - вдруг засуетился мужик. – Я ведь тебе подарок на свадьбу принес. - Ну так, отдай его кому-нибудь, - пожал плечами царь, теряя интерес к мужику. - Дак как отдать-то? – возмутился мужик. – Я государь, деньги большие принес. Две тыщи ефимков. - Чего? – не враз понял Мезецкий. А когда дошло, царь вскинулся с места: – Постой-ка, - хлопнул он по плечу возчика, готовившегося тронуть коней. Даже для государя Всея Руси две тысячи ефимков казались большой суммой. Еще бы… Это же, больше тысячи рублей1! - Две тысячи, государь, - сняв со спины мешок, протянул его Павел царю. - Небось, весь свой дуван разбойничий? – догадливо улыбнулся Мезецкий и показал взглядом на возок: - Вон, под ноги мне кидай. Никуда не денется твое серебро. На дело потрачу. - Серебро это, царь-батюшка, у ляхов отнятое. Не единой копеечки, что у русского человека взято, тут нет. Так что, бери и не сумневайся! - Так ведь и возьму, - пожал царь плечами. – Не хочешь ли ты сказать, что только ляхов грабил? - Сам я, государь, ляхов не грабил, а убивал, - степенно пояснил Павлуха, невольно потрогав шрамы. – А с тобой, да с плясунами твоими, 1
Если точнее – одна тысяча двести восемьдесят рублей. Из одного ефимка при перечеканке получалось 64 копейки.
усмехнулся мужик, посмотрев на Гриню, - промашка вышла. Нам же сказали, что бояре плывут, которые Русь предали. - Ладно, некогда мне сейчас с тобой лясы точить, - оборвал царь мужика. – За серебро – спасибо огромное, не забуду. Ну, а сейчас, пора мне. Павел снял шапку и сошел с дороги. Еще раз поклонился в пояс возку с царем и царицей, ухмылкой проводил Гриню и остальных. Оленичев ответно показал мужику кулак, а потом не выдержал – усмехнулся. Ну, чего уж теперь старое поминать, коли царь простил? Пока ехали, Леонтий Костромитинов буркнул: - За серебро, конечно, спасибо мужику, но поспрошать бы его надо было. - О чём спрошать-то? – удивился государь. – Вроде, все и так сказано, а что не сказано, так я и сам знаю. У мужика этого ляхи всю семью убили. Жену, мать, детей зарубили, на его глазах. Сам каким-то чудом в живых остался. Господь его спал. А остался – мстить пошел. Ну, а мы тут уж случайно подвернулись. Так и то, всю банду ихнюю перебили… - Да это-то ладно, - склонил голову к гриве коня Костромитинов. – Я про другое щас… Мужик-то говорит «Нам сказали, что бояре плывут, что Русь предали». А кто сказал-то? - Вот-вот, - отозвался с другой стороны возка и Григорий, внимательно слушавший разговор: - О плавании-то том знали всего ничего – воевода рыбнинский Александр Яковлевич, да мы. - Ну а еще, половина Рыбнинска, - отмахнулся царь. – Или ты думаешь, что тайна великая – плаванье-то наше? - Тайна – не тайна, - не сдавался Костромитинов. – А постпрошать надо. - Ну, коли тебе хочется – езжай, вертай мужика, да и спрашивай, - не стал спорить государь. - Я – мигом, - обрадовался Леонтий. - Подожди, - остановил его царь. – На вот, возьми… - Даниил Иванович, с некоторым сожалением, снял с себя шубу и подал Костромитинову. – Скажешь, за подарок ему… Развернув коня, Костромитинов поскакал отыскивать мужика со шрамами, а возок последовал дальше, к одной из башен Кремля, где были обустроены «царские палаты» - несколько комнатушек, в страшной спешке отремонтированных после пожара. А что делать? Не было у государя другого жилья, да и вообще, после пожара, в Вологде осталось мало свободных домов. Даже владыка Селивёрст ютился в курной избе, в ожидании, пока ему отстоят новый терем. За все сразу не схватишься, да и рук свободных мало. А те, что были, отправлялись туда, где нужнее. Вон, Софию отремонтировали, теперь надобно стены крепости восстановить. Мужиков окрестных согнать – так где, мужики-то те? Кто убит, а кто и убег. Начни сгонять, так и остальные разбегутся. Но для семьи государя, владыка обещал вскорости предоставить терем. Не новый, правда, из тех, что только слегка
пообгорел. Но ведь ему нужно хоть мало-мальски «божеский» вид придать, чтобы перед царем не было стыдно. Ну да, пока и башня сойдет! Из-за встречи с Павлом царь и царица едва успели перевести дух. Отдохнуть да поспать, как они предполагали, уже не успевали. Нужно было переодеться и идти на пир. Посадские – купечество и ремесленники из штанов выпрыгнули, дабы не ударить лицом в грязь и закатили пир, на весь мир. Может, при венчании на царство Ивана Васильича, пиршество и побогаче было, да перемен блюд побольше. Только, кто теперь скажет, сколько там блюд да разносолов выставили на стол шестнадцатилетнего отрока, ставшего первым русским царем? Но о чем твердо знали вологжане, что пир при коронации Даниила Мезецкого не уступал торжеству при вступлении на престол Бориса Годунова, а уж Василия Шуйского и вовсе превосходил! А кто скажет иное – пущай на себя пеняет! Двенадцать перемен блюд, да три сорта вина, не считая медовухи и анисовки. За царским столом, правда, сидело не сорок сороков, а поменьше – с сотню. Но тоже – очень немало. Помимо ближних – земских бояр и старцев, откуда-то повылезали Рюриковичи- Гедеминовичи, посланники из немецких земель, о которых уже и думать забыли. Посланников из неметчины, ладно (там, государств много, но, посланник – звучит солидно!), принять можно и за стол усадить. Но всех этих вынырнувших прихлебателей (Ишь, вспомнили, что пращуром Рюрик был) государь, приказал бы гнать в шею, но отсоветовала супруга. Вернее – советовать не советовала, но изрекла: - Ежели идут – силу чуют! Может, кто думает, что не дело бабу слушать, но Мезецкий, от супруги плохих советов не получал… Чем хорошо царям при венчании на престол, так это то, что в отличие от свадебного венчания, можно вдоволь поесть. А иначе, сиди голодным, как дурак. И царь и царица не ели со вчерашнего дня. С утра была исповедь, причастие. Есть хотелось ужасно, но приходилось себя блюсти, да еще и соблюдать чин – посылать особо отличившемуся гостю опричное блюдо с царского стола. Даниил Иванович, ставший царем недавно, запутался бы в таких тонкостях и позабыл бы о ком-нибудь, нанеся жуткую обиду, но архиепископ и тут все предусмотрел – возле царского прибора лежала маленькая бумажка, где было все записано-расписано: «Боярину Шеину – бараний бок; князю Одоевскому – ребрышко; воеводе Образцову – щучьи спинки в соусе; Леонтию Костромитинову – пирог с визигой» ну и так далее, вплоть до какого-то князя Терского, коему нужно было послать сладкую кашу из сарацинского зерна. К тому времени, когда уже и самому можно было есть, царь Даниил чуть не озверел и решил, что если и впредь ему придется сидеть на собственному же пиру голодным, так лучше придумать какую-нибудь награду. Навроде копеечек Василия Шуйского, только побольше и
покрасивше, чтобы бояре не обижались. А не то, получится как с Борисом Годуновым1. Может, позолоченную кольчугу или оружие с красивым рисунком? «С другой стороны, - подумал царь, которому приходилось быть экономным, - на оружие да кольчуги денег не напастись. Можно просто – красивую грамотку, на бумаге (а, ладно, можно и на пергамент разориться) с золотой (нет, позолоченной!) печатью, чтобы на стенку весить, потомству в назидание!» Решив, что можно обойтись и грамоткой, царь повеселел и принялся за еду, успевшую изрядно остыть… Народ гулял вскладчину, не покушаясь на припасы архиепископа (Да и не было припасов - ляхи вылакали!), но в обиде никто не остался. Всей Вологдой загодя наварили пива, а уж закусить – чего Бог послал! Но пировали до самого утра и, ничего не сожгли и никого не убили. Подрались, конечно же, зубы повышибали, носы расквасили. Но как же без этого? Венчание на престол, та же свадьба, а что за свадьба, да без драки?! Поздним вечером (если не ночью) царь и царица наконец-то остались одни. Мария, раздевшись до рубахи, присела на краешек сундука, расчесывала длинные черные волосы. Сам Даниил Иванович, скинув праздничный кафтан, откинулся, на постели, но поняв, что слипаются глаза, вскочил. Больше всего на свете царь хотел спать и, очень боялся заснуть. А нужно еще кое-что сделать. Бумаги смотреть, с Костромитиновым поговорить. Пересиливая себя, Даниил Иванович встал, потер усталое лицо. Вспомнив кое-что, улыбнулся. - Машка, а ты пистоль-то, зачем взяла? – поинтересовался царь. – У нас тут стрельцы да дворяне под боком, не одна сотня, а ты с пистолем. - Да так, по привычке, - немало не смутившись, ответила жена. – Я же, с того раза, как мы с боярами из Москвы уходили, а потом в Кириллов монастырь обоз вела, с оружием не расставалась. Мушкет хотела взять, но сунуть некуда было. Без оружия-то, ровно голая… - Отвыкать надо, - убежденно сказал Мезецкий. – Не дело это, если государыня Всея Руси, с пистолем ходит. На то, чтобы тебя защищать, люди есть верные. - Эх, Данила Иваныч, - покачал головой Мария. – Я уже нынче не знаю, кому верить можно. Тебе – можно, Машке, ну да еще отцу Матфею. Может еще – Леонтий Силыч не продаст и не предаст. А про остальных и не знаю. А ты как думаешь? - А я, матушка-царица, по-другому мыслю, - задумчиво изрек царственный супруг. – Уж лучше я предателю поверю, чем верного человека во лжи заподозрю. Батька мой, Царствие ему Небесное, про покойного Ивана Васильича, царя нашего так говорил – вот мол, всем бы царям царь, но коли к людям у него веры нет, так и люди ему не верили. Отсюда все беды его. Того 1
По легендам, Борису Годунову были посланы в подарок английские золотые монеты. Учитывая, что они имели небольшой размер, царь обиделся, так как на Руси такими монетками было принято награждать рядовых воинов.
во лжи заподозрит, этого – в измене, вот и пошло-поехало. Помню, царь Василий Шуйский, спрашивает чего-нить, а сам глазами так и буравит – где мол, корысть твоя, да в чем я его, государя обмануть хочу? Тьфу, вспомнить противно! Из-за неверия и Смута на Руси началась. Тут ложь, здесь обман. Нельзя так… - Господи, какой ты у меня! – восхищенно сказала царица. – Эти бы слова, да услышал кто – не поверил бы. - Ну, а кому я их говорить-то стану? – улыбнулся Даниил Иванович, подсаживаясь поближе к жене и беря ее за руку. – Только тебе и могу сказать… Да и то… - хмыкнул царь. – Тебе вот сказал – лучше предателю поверю, а сегодня, когда Павлуху этого увидел, мысль была – щас как кликну Гриню, чтобы мужика этого скрутили, да в холодную заперли. А завтра можно и повесить. Как же, разбойник, на самого государя руку поднял. Ну, не сам лично, - поправился царь и, наморщившись, потер вдруг заболевший бок, напомнивший о сломанных ребрах. – Но и он там был. Я то в него пистоль разрядил, да пуля отскочила. - А я бы застрелила, - призналась царица. – Как подумала, что он вот, моего супруга калечил, чуть не стрельнула. Хорошо, что ты руку остановил. А мужик-то этот – храбрый, - признала царица. – Вон, как стоял, словно не простой мужик, а столбовой дворянин. Не пули моей, ни сабли не испугался. - Так он уже свое отбоялся. Да и дворян я столбовых видывал, что от страха штаны мочили. Дело-то ведь не в том, какого ты роду-племени, а что ты за человек. Может, показал бы этот Павлуха испуг, я бы его в холодную и отправил. А он вишь, молодец какой – еще и денег принес. Я же, пока мы на венчании стояли, - оживился Мезецкий, - как раз думал, а где бы мне рубликов сто-двести взять, чтобы Софию расписать? Вроде, взять-то нынче негде. А тут, Господь разбойника и прислал. Теперь и на богомазов хватит, да еще на что-нибудь дельное останется. - Ну, были бы деньги, а уж куда их потратить, всегда придумать можно, - усмехнулась Мария. - Особенно – царю да царице! – поддержал ее муж. - А у царя с царицей одна опочивальня на двоих, - хмыкнула Мария. - Погоди, новый терем срубят, будут особые опочивальни, - пообещал царственный супруг и посмотрел на жену: - Будем отдельно спать, как у царей принято. А пока-то, авось и в одной постели не раздеремся. Десять лет не дрались – как-нибудь, переживем. Зато, вспомним потом, на старости лет, как в башне жили. - Да я не про то…- лукаво усмехнулась царица. - Мы, батюшка, ровно молодые, перед первой ночью. - Ну так, может? - встрепенулся царь, забывая об усталости. Даниил Иванович обнял жену и, уже собрался увлечь на ложе, но Мария легонько отстранившись, смущенно улыбнулась: - Негоже, батюшка. - А что? – удивился Даниил. – Вроде, день не скоромный. Или, эти у тебя, которые…
- Тяжелая я, батюшка, - призналась Мария, зарумянившись, словно юная супруга, что первый раз сообщает мужу такую новость. Даниил Иванович, не стал ничего говорить – все слова вылетели. Он просто прижал жену покрепче. - Хорошо бы, если бы сын… - нашел-таки государь слова. - Нет! Не хочу! – зарыдала Мария. - Маш, ты чего? – испугался муж. - Не надо нам сына! Я и за Машкуто теперь боюсь. Машка-царевна! А коли сын будет, так и вовсе… Ты вспомни, что с Федором Годуновым сталось? А Ксюшка Годунова? - Ну, будет тебе, - поглаживая жену по плечам и спине, принялся успокаивать ее царь. – Негоже, русской царице рыдать, как бабе деревенской! - Да лучше бы я простой бабой была, с мужем, с детишками в курной избе жила. Зато – жила бы себе спокойно и не боялась бы.... - Дурочка ты, - вздохнул государь. – Где оно нынче спокойно? Мужикам да бабам – еще хуже, чем нам. Их вон, грабят да убивают, побольше, чем князей с царями. Ты мужика этого почаще вспоминай, да о его семье убитой подумай. Время такое. Погоди, даст Бог – все перемелется. - Прости, - взяла себя в руки царица и, утирая слезы, сказала: - Я ведь, с тех пор, как с тем клятым обозом прошла, никому не верю! Всего на свете боюсь. За Машку боюсь, за тебя боюсь… Все чудится – вон, оттуда дуло торчит или – нет ли у кого ножа в рукаве… Верно, с ума скоро сойду…. Коли, будет у тебя жена дура – так че ты делать то станешь? В монастырь отправишь или в чулане запрешь, чтобы народ не пугала? - В чулане запру, - кивнул царь и, посмотрев в глаза жене, усмехнулся краешком рта: - В одном чулане будешь ты сидеть, а в другом – я. Будем друг другу через стенку былички рассказывать, да сны отгадывать. Меня уж лет десять надобно в чулане держать… - Ты чего это? – удивилась Мария. - Ты, Машенька, больше такой дурости никому не скажи... Всем, кто хоть мало-мальски повоевал, к другим людям веры мало. Опять же, скажу о вере да доверии. Нонче, кто шибко доверчивый, того в живых нет… А коли меня царем нарекли, а Машка царевной стала, стало быть, так Богу угодно было. А могло бы по-другому повернуться. Если бы Михайло СкопинШуйский царем стал – вот был бы царь! А мог бы князь Дмитрий Пожарский живым остаться, Москву бы от ляхов освободил. Не сидели бы мы тут с тобой, а сидели бы в своем тереме, на Москве, да семечки счелкали. - Эх, стал бы Пожарский царем, а мы бы и горя не знали! – грустно вздохнула Мария, успокоившись. - Чересчур Дмитрий Михалыч честен был, - покачал головой Мезецкий. – Не стал бы он царем. Избрали бы другого кого-нибудь. Ну, из бояр Салтыковых, или князя Трубецкого – навряд ли. Скорее – того же Мишку Романова, как Иван Никитыч хотел. Мишка удобнее всех - и родовит и молод. И хорошо, что батька его – митрополит Филарет, в Польше, в дела бы лезть не стал.
Царица, подходившая к образу Божией Матери, чтобы сотворить молитву на сон грядущий, остановилась: - Погоди-ка, батюшка. Пожарский, гришь, чересчур честен был, чтобы царем стать? Я хоть и баба, в дела твои никогда не встревала, но не помню, чтобы князя Мезецкого в подлости упрекнули. Не зря же тебя царемто выбрали. - Выбрали, потому что никого другого под рукой не было… - А вот, теперь, ты батюшка дурость говоришь, - улыбнулась Мария и, ухватив супруга за руку, подвела его к образу Богоматери: - Помолимся…
Глава пятая Дела государевы До коронации и после нее, царская семья обитала в кремлевской башне, смотревшей на реку. Для ночлега места хватало, а все остальные дела приходилось вершить на людях. Государь, будь он один, там бы и жил. Но ночи становились холодней, от реки тянуло сыростью, печка, сложенная на жилом ярусе, тепла давала мало. А тут еще маленькая Мария стала кашлять. Потому, в ожидании, пока срубят приличествующий царскому положению терем, пришлось перебираться в хоромы, что уступил купец Рытиков. «Пора бы, хоть кабинет какой иметь, государю Всея Руси!» - с усмешкой посетовал Даниил Иванович, закрывая за собой дверь спальни. Только что закончилась встреча с купечеством. Время на торговых людей удалось выкроить лишь к концу дня, но не роптали. Говорили долго и о многом, дай Бог, чтобы разговоры не остались пустым звуком. Супруга уже спала. Ну, еще бы, первый час ночи, а завтра к заутрене. Хотелось спать, но, пересиливая себя, взялся за дела. Весь кабинет – стол в углу, заваленный бумагами, а на нем свеча, повернутая так, чтобы не слепила глаза спящей жене. «Вот она, царская доля! В бумагах копаешься, ровно дьяк приказной!» - невесело усмехнулся Мезецкий, разбирая скопившиеся за два дня грамотки, наперед зная, что дельного в них мало. Все больше челобитные. Дворяне жалились, что потратились на государевой службе и просили – кто денег, а кто землицы… Лишних денег у Даниила не было, а если бы и были, так не дал бы. Жалованье, какое положено, платит, а лишнее… Хм… Заработать нужно, господа дворяне! Землицы? Ну, землицы не жаль – вон, езжай на Колу или Онегу – там ее навалом! Так ведь, землицу хотели с крестьянами и не иначе, чем где-нибудь около Галича или Переяславля… Даниил Иванович только похмыкивал, наддирая левый угол челобитных и бросая бумажки под стол – без исполнения! Вот, челобитная, писанная заковыристыми буковками - князь Прозоровский, зело обижен, что не дали ему ни должности, которую он по
пращурам да по старинным росписям заслужил, а задвинули во вторые воеводы стрелецкого полка. Обидно князюшке, что худородный Костромитинов войском ведает, а он, Рюрикович, должен ему кланяться! Царь, слегка осерчав, подтащил чернильницу – тоже, не царскую, а из коровьего рога, взял перышко и, нацарапав поперек страницы: «Гнать в шею из вторых воевод!», бросил челобитную под стол… Зато - порадовала грамотка костромского воеводы – князя Шаховского. Князь Шаховской слезно просил прощения, что из костромичей не было никого в Софийском соборе, на венчании на царство (сам приболел, а подручные не смогли решить – кому ехать!), просит прислать ему царскую грамоту, чтобы вести город к присяге. «Побольше бы таких!» - отложил государь грамотку на стол, к исполнению. Еще порадовало – черные крестьяне Поморья, на мирском сходе порешили отдать подати, кои задолжали за два года, но просят, чтобы повременили с них брать за предыдущие два… «Повременим!» - пообещал государь, оставляя грамотку на столе, а потом задумался – а не простить ли мужикам все недоимки, что накопились? А коли прощать, так почему лишь поморам? Уж прощать, так всех прощать! Решил, что надобно обсудить с Земской думой, придвинул новую грамотку. Бегло прочитав, вздохнул и положил направо… Деваться некуда - воевода Торжка Лев Истомин просил прислать хоть сколько-нибудь войска. Пожалуй, для Торжка пяти сотен конницы хватит. А для солидности, можно дать им в воеводы молодого Пожарского. Только, придется князя под начало городового воеводы определять. Ничего, Пожарский малый дельный. Не будет, как другие, заслугами отца хвастать, чинами-званиями трясти. С тех пор, как очистили Двину, людей стало больше. А после коронации к царю шли и стрельцы и служилые дворяне. Леонтий Костромитинов, намедни, ругался – по указу царя роспись составляли, кто дрался с англичанами. Получалось, одних служилых дворян там тыщи три было… А там и всего войска двух тыщ не набиралось. Велел Леонтию перепроверить, а тех, кто в герои лез, отправить куда подальше – пусть славу добывают! Но были такие, кто искренне желал служить России и новому царю молодые князья Ромодановский, Пожарский и Голицын. Что ж, пущай служат… Андрея Голицына, у которого родичей, не захотевших нового царя признавать – тьма-тьмущая, лучше подальше послать – пускай на Колу идет, шведа гоняет. Ну, а Ромодановскому придется ехать в Кострому. Воевода Шаховской, хоть и плакал-винился, что на венчании царском не был, а про подати ничего не сказал. Значит, поедет Ромодановский на кострому, с царской грамотой. Народ к присяге приведет, а заодно и подати добудет. Подати, подати… И собирать трудно, а без них – вообще никак!
Царь в очередной раз потер глаза. Спать хотелось, но надобно разобраться с оставшимися бумагами. Тоже – все не как у людей, царей, то есть... Где бы дьяка толкового взять, чтобы сидел, на жалобы отвечал, пока государь отдыхает? Но и перепоручать важные дела нельзя. Устав бороться со сном, Даниил Иванович вышел в сени, где несли караул трое хмурых, но трезвых стрельцов. Вот, когда все возвернется на круги своя, рындами будут отроки с серебряными протазанами – красивыми, но для войны негодными. А пока лучше иметь при себе здоровых мужиков с немецкими мушкетами. Два десятка стрельцов, охранявшие государя на Двине, выросли до «царской» сотни. Были и конные рынды – пятьсот душ, во главе с Гриней – Григорием Оленичевым. До сих пор не могли придумать – как бы новый полк обозвать? Можно – особый, или опричный, но, кое-кто, до сих пор, при слове «опричнина» вздрагивает. Или, по заморскому – «гвардия»? Ну, как-нибудь обзовем… - Случилось что, государьбатюшка? – с тревогой кинулся сотник Николай Смышленов. - А ты чего, сам-то в карауле? – удивился государь. – Ставить некого, что ли? - Дык… - зачесал затылок сотник. – Когда сам, оно надежнее. - Это чего ж, ты каждую ночь и ходишь? А спишь когда? - Н-ну, тут часок, там другой. Днем сплю, если Григорий поблизости. Даниил Иванович решил, было, сказать что-то назидательное сотнику, что надобно и себя поберечь и людей надежных поставить, но язык не повернулся. Сам-то он, не так ли себя ведет, как Смышленов? Махнул рукой и попросил то, за чем, собстенно говоря и выходил: - Николай, скажи кому-нибудь из своих, чтобы ведро воды принесли и лоханку какую-нибудь… Умывшись холодной водой - поможет ненадолго, государь Всея Руси отказался от рушника, протянутого Смышленовым. - Может, рассольчику принести? – сердобольно поинтересовался один из стрельцов. - Рассольчику? – не сразу и понял царь, а поняв, усмехнулся. – Твоими бы устами, да мёд пить. Когда уходил, услышал за спиной звук смачной оплеухи. Оборачиваться не стал и так знал, что Смышленов решил всыпать рынде за нелепые предложения. Вернувшись, Даниил Иванович опять сел за стол. Подумав, вытащил челобитную Прозоровского и, жирно замазав прежнюю надпись, приписал сверху: «Назначить воеводой в Нижнем Новгороде». А что? Чин воеводы в городе, где Кузьма Минин рать собирал – должность почетная. Чай, не Мезень и не Пустозерск! Хочется князю-боярину место – пусть Нижний под руку государеву возвращает. Человек сто ему дать… нет, сто мало двести, да денег, рублей триста. Э… Триста рублев – жирно будет. И двести – тоже много. Сто! Сумеет укрепиться – честь ему и хвала и место в Земской думе. И польза… Не получится, - не обессудь.
Утром, когда непроспавшийся царь сидел в трапезной и вяло жевал пирог, в дверь заглянул Смышленов. - Ну, чего там у тебя? – буркнул царь Даниил. - Ангела за трапезой, государь-батюшка, - пожелал сотник, робко вступив за порог. - Прости, государь, что помешал, старец Авраамий велел передать – грит, думу надобно собирать. Дело, мол, срочное и важное. Свеи около ворот! - Чего?! – чуть не подавился царь. – Свеи? Войско-то большое? - Да нет, не войско, - поспешил успокоить стрелец. - Посланники от короля свейского прибыли. - Мать твою… - выругался государь, ударив кулаком так, что тарелки и кружки полетели в разные стороны, а слуга, подававший на стол, присел от страха! - Даниил Иваныч, ты чего?! – всполошилась супруга, сидевшая рядом с государем. – Ну, прибыли, так ведь не войско же. Грех, опять же! Мезецкий, только дернул усом и сквозь зубы приказал: - Узнай, как они шли, каким путем. Костромитинова отыщи. - Леонтий Силыч уже в сенях, тебя ожидает. - Ну, Даниил Иванович, пойду я, - поднялась Мария из-за стола, наскоро перекрестилась, поклонилась мужу и вышла, едва не столкнувшись в дверях с Костромитиновым. - Государь, а что со свеями-то делать? – замялся старший рында. - Что с ними делать, раз явились? Не у ворот же держать. Иди, избу подготовь, куда вселиться можно. Ключнику скажешь, чтобы припасы выдал. А лошадей…. Ну, пусть хоть на мою конюшню ставят. - Куда же их щас селить-то? – почесал затылок Николай. – Их же, душ двадцать будет, а все избы заняты. - У тебя какое прозвище - Смышленов? Вот, иди и смышляй – где найти, да как расселить. Николай, прикрывая рот рукой, сдерживая зевок (тоже не спал, царя караулил!) вышел, качнулся, едва не стукнувшись головой об косяк. «Ну, все не как у царей! Авраамий – правая рука, по городу бегает, думу собирает. Старший рында – заместо дьяка Посольского приказа послами озабочивается! А он, государь Всея Руси должен во все мелочи вникать!», – раздраженно думал Даниил Иванович, оборачиваясь к первому воеводе, переминавшемуся в дверях с ноги на ногу, не решаясь зайти. - Ну, заходи, Леонтий Силыч, - ласково позвал государь. – Скажешь – прости, государь-батюшка, бес попутал? Или – голову на плаху положишь? - Прости, государь-батюшка, бес попутал, - послушно согласился Костромитинов, входя в трапезную. – Голову на плаху класть не буду – бо, нету тут у тебя плахи. Прикажешь – принесу. - Рассказывай, земский боярин, как же ты шведа-то прокараулил, а? – пытаясь не сорваться на крик, поинтересовался государь. – Посольство шведское, через все земли прошли, а их никто не увидел, не сообщил. Хорошо еще, что не войско! Караулы-то у тебя на что? Служба почтовая?
- Ежели с Двины шли, заранее бы упредили. Колмогоры, Устюга с Тотьмой им не миновать… Ну, а посуху, с Новгорода Великого – тут, государь, хуже. Караулы-то там стоят, так им ведь, что велено? Ежели, свеи придут – гонцов в Устюжну да Белоозеро отправлять, ратников собирать, да сигналы подавать. Ну и отступать сюда, к Вологде. Не воевать же со всем войском свейским. А тут, не войско, а только двадцать человек – так что им пугаться? - Так все равно, надо бы хоть весточку сюда дать, - проговорил Даниил Иванович, успокаиваясь. - Не успел я почтовую службу-то наладить. Сам знаешь, Даниил Иванович – за все сразу не ухватиться…. А вот, почему гонца не прислали – непонятно. Был бы там Образцов, он бы приметил. Так ведь, государь, сам знаешь - Григорий, хотя и числится воеводой и Устюжны да Белозерска, да земским боярином, из седла не вылазит. - Хреновые, стало быть, помощники у воеводы, - покачал головой царь. – Ну, чего уж теперь… Значится, так… Ты, Леонтий, вместе Григорием разберись – кто из его помощников свеев проморгал. А полоротого тем накажешь, что он за свой счет почту наладил – все ямы восстановил, лошадей дал, мужиков… Не наладит – повесишь. - Понял, государь-батюшка, - вздохнул Леонтий. - Так-так, - хмыкнул царь-батюшка, постукивая по столу костяшками пальцев и, только сейчас заметил, что сбил кулак. Рассмотрев ссадину, совсем не по-царски полизал ранку и спросил: - Свеи-то, зачем прибыли? От кого? От короля или так, купцы? - Караульным баяли, что посланы они от своего короля. А зачем посланы – будут лишь с великим князем Даниилом баять. Старший посол просил, чтобы великий князь, то есть, ты, государь, принял его безотлагательно! Даниил Иванович призадумался – коли, великим князем величают, а не царем, так может, послов-то куда подале и послать? Быть того не может, что свеи про выборы не знали… Однако, подале отправить – всегда успеется… - Ну, Леонтий Силыч – коли безотлагательно, веди посла прямо ко мне. - Прямо сюда и вести? – удивился Костромитинов. - Сюда и веди, - кивнул государь. – Можно бы его помурыжить, так у меня на то времени нет. Увидишь старца Авраамия, скажи ему, что недоволен государь… - Исполню, - коротко ответил воевода и, сотворив земной поклон, вышел. Государь Всея Руси решил принимать посла в трапезной. А что такого? Не хуже и не лучше других. А если по правде, так больше и принимать-то негде. Стол обтерли, накрыли чистой скатертью. Пока то, да се, явился запыхавшийся старец Авраамий. Царь, прерывая поклоны и приветствия, указал на скамью:
- Ты что, отче, по городу бегаешь, как послушник, какой? Или – делать больше нечего? - А что? – насторожился старец. - Думу-то, почто собирать решил? Вроде, я тебя о том не просил… - Ну, тут, да, оплошал… - протянул Авраамий. – Ну, прости, коли не так… Решил – раз послы свейские у ворот стоят, так надобно решать сразу. А государь, думаю, после почивать должен, чего его тревожить-то? Еще раз прости, Даниил Иванович. - Простить-то прощу, - кивнул царь. – Только, впредь, постарайся, заместо царя приказы не отдавать… Старец Авраамий уважительно посмотрел на государя: - Так мне и надо, дураку старому... Хотелось, как лучше! Не сердись. - Да я не сержусь. Понимаю, что привык ты за других решать. А на Думе о чем думать собирался, коли мы не знаем – чего свеи сказать хотят? - Не подумал, - вздохнул Авраамий. – Видно, пора мне на Соловки возвращаться, на покой… - На Соловки, отче – ты завсегда успеешь, - ответил царь. – Ты мне тут нужен. Освященный собор собирать надобно, патриарха избирать. - Думаешь, Даниил Иванович, патриарха соборно избирать надобно? – осторожно поинтересовался Авраамий. – Может, сам назначишь? - Нет уж, - покачал головой Мезецкий. – Я не Шуйский. Соберете всех епископов и архиепископов, ну, кто там из архиереев остался, сами и выберете. - Так мы-то выберем, но утверждать-то все равно тебе, - напомнил старец. – Мы ж, чай, не католики, чтобы конклавом предстоятеля избирать. На Руси, испокон веков митрополитов да патриархов по воле государевой назначали. Да и освященный собор собирать – опять же, сколько времени да денег понадобится… - А нам все равно Земский собор всей земли собирать надо. Судебник нужен. Вот, заодно и патриарха выберем. Мирская власть есть, надобно и о духовной подумать. - Тоже верно, - кивнул Авраамий. – Так, с Земской-то думой, что? Может, отменить? Только, - замялся келарь, - я тут кое-что вызнал – хотят свеи мир заключать и царем тебя государь признать готовы… - Ну, что мир хотят заключать – это не диво, - кивнул государь. – А вот, что признать готовы – уже любопытственнее. Откуда прознал-то? - Так я, как прознал, что что свеи у ворот, к ним отправился. Перекинулся парой-тройкой слов. Кто же от инока в рясе таиться станет? - По каковски перекидывался? – заинтересовался государь. – Посвейски ведаешь? - Ну, по-ихнему я только ругаться умею, - признался старец. – Пока на Соловках воевал – научился. Свеев-то всего двое – сам посланник да слуга, а остальные – русские да карелы. Они потому беспрепятственно сквозь земли и прошли, что их за своих принимали.
- Ну и ну. А я тут на Костромитинова осерчал, а зря, - только и сумел сказать государь - Ну, Костромитинову одному за все не схватиться. - Эх, мало людей, - вздохнул царь. – Чувствую, надобно Посольский приказ делать.- Надобно, - кивнул старец. – Как же, без Посольского-то приказа? - Это да, - вымолвил государь, размышляя вслух. - Ну, боярин на Приказ не нужен… Дьяка бы толкового, чтобы грамоты умел составлять и иноземные языки ведал,– посмотрел Мезецкий на старца. - Не, Даниил Иванович! – замахал Авраамий руками. – Вижу, по глазынькам твоим, что хочешь и этот хомут на меня навесить. Я у тебя и так – и казначей и печатник главный. Куда еще Посольский-то приказ? - А сам, отче виноват. Коли уж первый к свеям бегал, да все распознал, тебе и доделывать. - Дык.. – начал было Авраамий. - Давай-давай, - напутствовал его государь. – Людей подбирай, чтобы иноземные языки знали. Хоть – мирских бери, хоть – монахов. Длинный, похожий на оглоблю Густав фон Зоргенгейм, представившийся посланником короля, цедил русские слова неспешно, словно сквозь зубы. - Мой король готов признать за Вами титул Государя Московского и Всея Руси, вернуть исконные земли русского государства - Новгород и пригороды, Старорусский, Ладожский и Гдовский уезды. Возвращая вам земли, король Густав Адольф готов отказаться от титула - русский царь и великий князь Новгородский. Однако Его Величество считает, что земли Ингерманландии, с ее городами, являются законными владениями шведской короны. - Это, с каких хренов Ижора шведской стала? – не выдержал боярин Нагой. – Испокон веков, нашей была! Царь, хотя и был в душе согласен с боярином, недовольно посмотрел на крикуна и тот сел, матерясь под нос, а швед, не моргнув глазом, продолжал: - Кроме того, Его Величество считает, что Россия должна возместить Шведскому королевству затраты, в размере сорока тысяч талеров, которое оно понесло, защищая территорию Московского государства от притязаний Польши. Услышав о баснословной сумме, начали материться все земские думцы… Даниил Иванович, помешкав немного, в ожидании, что бояре уймутся и, не дождавшись, рявкнул: «Тихо!», чем поверг в изумление добрую половину Думы… - Благодарю Вас, господин посланник. Мы сообщим вам свое решение, - кивнул Даниил Иванович, давая понять, что прием окончен.
Швед, церемонно поклонился и, пятясь задом, вышел в распахнутую дверь. Земцы, воинственно вскинули бороды и начали шуметь, но государь только пристукнул посохом, как все притихли… - Вот, что, господа земские бояре! Лаять и галдеть на базаре будете, или дома на жену. А в Думе извольте говорить по делу! – велел государь. Обведя глазами земцев, предложил: - Давайте-ка, по не чинам говорите, а по возрасту – от младших к старшему. - Это что же, мне раньше Костромитинова говорить? – вскипел князь Одоевский. – Я по возрасту моложе, но чинами древнее, чем дворянин худородный. В прежнее время перед царем-батюшкой первыми всегда старшие по чину-званию говорили. Род мой… - В Земской думе все равны, окромя меня, - весомо изрек Мезецкий, прервав поток слов. – А тебе, князь, коли не по нраву, всего и делов-то – скажи, что из Думы выходишь, да в вотчину езжай. Вон, - кивнул царь на Микитку, думского писаря, - только скажи, Никита все и запишет. Бывший воевода Вологды, притих и тяжело задышал, но из Думы не вышел… Государь Всея Руси еще раз оглядел своих земских бояр. Немного – одиннадцать человек. К прежним, избранным еще в Кирилло-Белозерском монастыре, добавились боярин Шеин, Леонтий Костромитинов и Псковский епископ Питирим. И все они, кроме архиереев и кирилловского игумена, были еще и начальниками приказов. Отец Авраамий был за казначея и за хранителя печати, а теперь еще и за главу Посольского приказа, Григорий Образцов, воевода Устюжский и Белозерский – начальник Разбойного приказа, боярин Нагой – Поместного. Ратным приказом начальствовал Леонтий Костромитинов, а помощником к нему был определен Михаил Борисович Шеин. Поначалу боярин косился на служилого дворянина, бегал к царю жаловаться по каждому пустяку, а потом привык. Костромитинов следил за пополнением и обучением ратников, командовал войском в походах, а Шеин занимался оружием, припасами и строительством засечных линий. Друг другу не мешали, дело творили толково. Тимофею Широглазову достался Торговый приказ, что ведал не только купцами, но и таможней. Купец, первое время, изводил всех опасениями, что покуда он в Думе заседает, приказчики весь товар разворуют и по миру его пустят! Теперь же выписал из Тюмени жену и детей, и, помаленьку вытаскивал из Сибири родственников, делая из них приказных людей. Наверно, воровали родственники немало, зато, приказные Широглазова, разосланные по городам, давшими крестное целование Даниилу Ивановичу, умудрились за месяц собрать денег не только на царское венчание, но еще и на новые пушки!
«Может, как-нибудь потом, запретит он родичам в одном приказе места занимать! – подумалось Мезецкому. – Но это будет потом. Ну, а пока, с делом справляются». Государь, правда, подумывал еще, что надо бы делать особый Таможенный приказ, чтобы Тимофей не взял чересчур много воли. Но иноземные гости давненько на Русь не приходили, а свои купцы в немецкие и прочие земли не ездили. Крестьянин (теперь уже бывший!) Сергуня Алексеев был поставлен во главе Приказа Государевых крестьян, которых на Севере было гораздо больше, нежели крепостных. У него получалось похуже, но, кое-как справлялся. Не у дел оставался лишь князь Одоевский – бывший вологодский воевода, сбежавший от ляхов… Зачем его избрали в Земскую думу, никто теперь не упомнит. Верно, за родовитость. Мезецкий решил, что оставит пока князя в земских боярах, а потом, коли подвернется чего-нибудь этакое, где много ума не нужно - туда Одоевского и отправит… - Теперь, земские бояре, поясняю. Велю я высказываться по младшинству, чтобы чины и звания глаза не застили. А возраст – он каждому Господом дан! – веско заявил государь. Земцы оглядели друг друга. Чины да звания были известны, а насчет возраста, никто раньше не задумывался. Наконец, взгляды скрестились на Широглазове и Образцове. По обличью, кажется, самых младших. - Мне, намедни, тридцать два стукнуло, - сообщил Образцов. - Значит, я первым буду - мне еще тридцати нет… - грустно сказал Тимофей и начал речь: - Насчет земель, государь, сказать ничего не могу. Не знаю – была ли Ижора свейской, нет ли. Ежели свейская – тут и говорить нечего – пущай забирают. Нам-то, какая корысть с Ижоры? - А та корысть, что коли свеи Ижору под себя подгребут, так мы с немцами торговать не сможем. Псковская да новогородская торговля по Волхову, да по Ладоге с Невой в Варяжское море идет! – обронил епископ Псковский Никодим, нарушая порядок. - С немцами? – задумался купец, прикидывая. Потом изрек: - А я с немцами никогда не торговал. С татарами, с самоядью разной. В Тюмень иноземные товары через Устюг идут, от англичан да испанцев, что в Архангельский городок приходят. - Значит, ты, Тимофей, считаешь, что Ижору отдать нужно? – уточнил государь. - Да не считаю я так! – испугался Широглазов. – Не знаю, государь, как лучше-то. По деньгам думаю, шиш им, а не деньги… Ишь, сорок тысяч ефимков… Это же, сколько в рублях-то будет? Тыщ, двадцать! Про землю не знаю, врать не стану, но по деньгам так и поторговаться нужно! - Ясно, - кивнул царь и посмотрел на Образцова. - А я, государь, думаю, что нельзя нам те земли отдавать. Я помню, как свеи нас предали, когда из-под Клушина ушли и Новгород заняли.
- Ну, из-под Клушина ушли, потому что Дмитрий Шуйский деньги платить не захотел… хмыкнул Костромитинов и виновато пожал плечами – прости, мол, государь, что не в очередь вылез… - В общем - воевать надо, - заключил свою мысль Григорий. Следующим по возрасту оказался боярин Шеин. Герой Смоленска задумчиво погладил бороду и сказал: - Нечем воевать-то нам. Пушек – сорок штук. В Устюжне двадцать скорострелов заказано, так с ними сами знаете – стрельнет пять раз и выкидывать надобно! Пехоты у нас, тысяч пять наберется, а конницы – того меньше. У свеев, только пехоты тыщ тридцать. - Понятно, - сказал государь и перевел взгляд на Одоевского. - Воевать надобно! – воинственно вскочил с места князь. – Ополчение новое собирать, как Пожарский с Мининым. Вначале – свеев выбьем, а потом – за ляхов примемся… - Кто, дальше-то у нас? – перебил царь говорливого князя и тот снова засопел. - Вроде бы, я, - признался Нагой. – Мне на шестой десяток перевалило… - Ну, коли, все равны – так я теперь, - улыбнулся владыка Псковский. – Я чуток помоложе. Воевать надобно, государь. Ежели Ижору уступим, так нам и Новгород возвращать ни к чему. Много ли по сухопутью наторгуем? Не будет торговли через Новгород да Псков, не будет и серебра. Из чего копеечки бить станем? Ежели, только Архангельский городок, ну, Архангельск по-новому, останется, так там море на зиму замерзает. Да и плыть-то – не ближний свет. Опять же, по Неве да Ладоге мы сами товары возим, а там англичане да гишпанцы нам свою волю навязывать станут. Так вот, господа. - Значит, владыка, воевать предлагаешь? – решил уточнить царь. - Воевать или нет, то ты государь решать должен, - покачал головой епископ. - Понятно, - вздохнул царь и перевел взгляд на Нагого. – Ну, а что ты скажешь, боярин? - А я думаю мир, хоть и худой, он лучше, - неожиданно высказался боярин Нагой. – Нам же еще с поляками воевать. Как на две стороны-то биться? Ляхи нонче главные вороги! - А я, государь, ничего говорить не стану, - пожал плечами Костромитинов. – Мое дело – войско в бой водить. Как скажешь, так и сделаю! - Леонтий… повел бровью государь и, первый воевода вздохнул: - Но, моя бы воля – воевать бы не стал. Разделают нас, как медведь пасечника… Нам бы, годика два-три обождать, силенок подкопить. Войско-то необучено, неготово. Сергуня Алексеев, на котором остановился взгляд царя, пожал плечами: - А я, царь-батюшка, баять ничего не могу. Может, так хорошо, а может – этак. Вроде, отдавать жалко. А воевать как? Ратников нет, деревни пустые стоят. У нас-то, в Устьянских волостях, еще ничего. А в
Белоозере с Пошехоньем – там и пахать-то некому – старики да дети. А про остальную Русь, подумать страшно. В общем, как скажешь, государь… - Ты, дядька Сергуня, говори, не юли! – прикрикнул на мужика купец Широглазов. – Прямо говори – ты за войну, али за мир? - Это откуда у нас родственники объявились? – вмешался государь и Тимофей смутился, вспомнив, что по приказу государя, следовало именовать Алексеева с «вичем»… - Так я, оговорился, - выкрутился Широглазов. – Хотел сказать – Сергей Александрыч… - Не нужна нам война, - высказался-таки крестьянин. – Без Ижоры проживем как-нибудь. Чай, торговать и через Белое море можно. - Говорю ж вам, что через Белое море торговать – опять иноземцам кланяться, - опять вступил в разговор Псковский епископ. – А через Неву-то, сами товары в Европы возим… - Ты, владыка, не в обиду будь сказано, слишком о псковских купцах печешься, - ядовито заметил Алексеев. - А хоть бы и пекусь, - насупился Питирим, пристукнув посохом по полу. – Они паства моя. А купечество псковское, оно новгородцам не уступит. Псков ляхам никогда не кланялся! - Не кланялся, не кланялся… - примирительно сказал Авраамий Палицын епископу, а потом посмотрел на царя: - Я, государь, от войны никогда не бегал, но тоже говорю – неможно нам со свеями воевать. - И я такова же мнения, - присоединился отец Матфей. - И я поддерживаю, - изрек самый старший по возрасту и сану архиепископ Селивёрст: - Мириться надобно. Может, платеж свеям снизить удастся, а земли отдавать придется. И войну проиграем и земли не удержим. Земская дума притихла, посматривая на государя. Каждый сказал то, что хотел сказать, но его слово будет главным. Даниил Иванович молчал. Хотел подольше помолчать, делая значимый вид, но не сумел: - Спасибо бояре и старцы Думские, что правду сказали. А теперь – моя воля. Мира со свеями мы заключать не будем. Пока, не будем, - уточнил царь. - Думается мне, что если король Густав своего посланника к нам прислал, так не все у них складно да ладно… Иначе – сами бы ждали, что мы к ним мириться приползем. Однако и воевать нам тоже неможно… - Перемирие? – осмелился высказать предположение отец Авраамий и, спохватился: - Прости, государь, опять поперек тебя встрял... - Встрял, - посмотрел царь на старца. – Ну, а коли встрял – быть тебе старец моим посланником к шведскому королю. Не хотел ты Посольский приказ брать, а придется. И не думай отказываться – воля моя! - Понял, государь, - поднялся с места и поклонился царю отец Авраамий. - Вот и молодец, что понял. Значит… - задумался Мезецкий. – Будешь у короля перемирие выторговывать, на пять лет. - Ехать-то когда прикажешь? – обреченно поинтересовался старец. - Как гонца от Леонтия дождешься, сразу и поедешь.
- Какого гонца? Откуда? – едва ли не в один голос спросили Костромитинов и Авраамий. Государь, словно бы и не слышал, продолжал: - Ну, а пока гонца ждешь, будешь ты отче с посланником королевским торговаться. Как бишь его… Зонген.. Зурген… - Густав Зоргенгейм, - подсказал старец. - Вот - запомнил! – обрадовался государь. – Хороший из тебя дьяк Посольский получится. Значит, с Зоргенгеймом торговаться будешь. Говори ему – сорок тысяч ефимков многовато будет. А десять тыщ – в самый раз. Сторгуешься на двадцати тысячах – здорово! На тридцати – тоже ничего… - А где же я деньги-то найду? В казне-то, прости Господи, вошь на аркане… – вымолвил в сердцах Авраамий. - Плохо, господин казначей, что ты в казне вшей держишь, - укорил государь и, улыбнувшись, опять стал серьезным: - А деньги поедет Тимофей добывать. Верно, боярин Широглазов? - Не добуду я тридцать тысяч, - помотал головой начальник Торгового приказа. – Даже если всех купцов обдеру – не больше двадцати. - К Строгановым поедешь. Только, не просить будешь, а требовать! - Требовать! – фыркнул Широглазов. – Я, конечно, в Сибири не последний человек, но супротив Строгановых. - Ты, Тимофей, ничего не забыл? – нахмурился государь. – К Строгановым не купчина Широглазов поедет, а земский боярин. Честь им окажешь! Поинтересуешься заодно – чего это именитые люди, Строгановы мною брезгуют? - Да не брезгуют они, государь-батюшка, - принялся защищать Широглазов самых богатых людей Русской земли. – Они, вон, приказного моего приняли. Обещали, что осенью все пошлины за торговлю отдадут. Я считал – тыщ пятьдесят в казну должны. - Стало быть, возьмешь с них сто тыщ в счет долга, - невозмутимо сказал царь. - Побойся Бога, царь-батюшка! – по-бабьи всплеснул руками Тимофей, перебивая государя. – Строгановы – хоть и самые богатые гости, но откуда у них такие деньжищи? Они же и так, казну на алтарь отечества положили, бедствуют. К осени, когда соль продадут, да с сибирских князьков ясак возьмут – вот тогда. - Эх, Тимофей… Хотел я с тобой с глазу на глаз поговорить, чтобы не позорить, боярина земского, но сам напросился, - грустно вымолвил государь. – Ты, что же, думаешь, я не знаю, про двадцать тыщ, что тебе Строгановы посулили? - Какие двадцать тыщ? – опешил Широглазов. - Те, что ты получишь, ежели сможешь им поблажку дать. Они же в казну по двадцать тыщ рублей в год платили. Последний раз Василию Иванычу Шуйскому. Стало быть, недоимка за пять лет набежала – сто тыщ. Тебе с подъячим твоим, двадцать тыщ и посулили. Да, не забудь от тех
двадцати - пятнадцать в казну отдать. Пять, так и быть, пусть тебя останутся. - Какие же двадцать, Даниил Иваныч! – возмутился Тимофей. – Всегото три тыщи… Дума взорвалась от хохота. Даже Земские старцы не выдержали, рассмеялись. Тимофей Широглазов сидел мокрый от стыда, ни жив, ни мертв. Был грех – подъячий, он же племянник супруги, отправленный в Сольвычегодск, к Максиму Яковлевичу и Никите Григорьевичу, потолковал с их приказчиками, деньги от них получил. Врать перед дядькой не посмел, не утаишь… Ну, племянника он побил, конечно же, как узнал про дело то. Хотел ведь, хотел отказаться… Потом решил – откуда царю знать, сколько Строгановы в казну должны? Кто их доходы мерил? Пятьдесят тыщ, по нынешним-то временам – огромные деньги. Это, почитай, столько же, сколько все остальные купцы платят… Царь-то откуда прознал? - Прости, государь, - повинился Тимофей. – Бес попутал… - С бесами ты к батюшке ступай, - изрек Мезецкий, сдерживая смех. – А мне от Строгановых сто тыщ привезешь. Да еще сто тыщ – в долг возьмешь, в зачет будущих пошлин. Больше дадут – пообещай, что тогда в их землях не царский суд будет, а их собственный. И стрельцов им разрешу от своего имени держать. Красный, как вареная свекла, Широглазов упал на колени и принялся биться головой об пол, шепотом повторяя: - Бес попутал... Владыка Селиверст, отсмеявшись и отерев слезы, изрек: - Беса гнать надобно! Завтра, на исповедь ко мне придешь. Подумаю – какую тебе епитимью назначить… - И еще скажу, боярин Широглазов… - помедлив, с расстановкой, выговорил государь. – Прощаю тебя – в первый и последний раз. Ежели во второй раз такое случится – повесить прикажу! А все имущество – и твое, и рода твоего, в казну прикажу отписать! Ни вдову не пожалею, ни сирот. Вдову – в монастырь, деток – в сиротский дом, на Соловках… Ну, ступай, делом занимайся… Да, три тыщи не позабудь Авраамию сдать, чтобы в казне не только вши, а копеечка хоть какая появилась. - К вечеру же доставлю, - выдавил Широглазов. Встав с лавки, словно деревянный, купец-боярин побрел к дверям, передвигая ногами, словно ходулями. Думцы, кто – злорадно, а кто – с сочувствием посмотрели в спину проштрафившегося купца-боярина. - Как бы руки на себя не наложил, - с беспокойством сказал Костромитинов, а князь Одоевский злорадно произнес: - Вот она, черная-то кость! Ты, государь, его в бояре возвел, а он… - Простить его надобно, - сказал владыка Селивёрст, посмотрев на царя. – От дури он, не по злобе. Раскается он… - Дело сделает – прощу, - твердо пообещал государь. А про раскаяние, так это, владыка, тебе виднее...
- А дозволь спросить, государь, - полюбопытствовал Шеин. – Откуда тебе про Широглазовскую проделку известно стало? Неужто Строгановские приказчики донесли? - Ну, господа бояре, про то говорить не буду, - уклонился Даниил Иванович от ответа. – У нас другие дела есть, главнее… О чем я там говорил? - О том, чтобы я со свеями торговался, - подсказал старец Авраамий. - И гонца от меня ждал, - добавил Костромитинов. – Правда, сам еще не знаю, откуда я гонца посылать должен. - Ага, - задумчиво проговорил государь. - Стало быть, отче торговаться станет, а ты воевода, пойдешь Великий Новгород отбивать. Кажись, пришла пора… - Отбить-то отобьем. А удержать-то сумеем? – выразил опасение Шеин, поглядывая на Леонтия Силыча, своего начальника. Костромитинов, помешкав, раздумчиво хмыкнул: - Опять же, штурмом брать – много народа поляжет! Да и новгородцы, кто их знает, не будут ли свеям помогать? Они же, сами Густава своим князем признали… - Не будут, - заверил государь. - От Истомина мне грамотка пришла. Пишет, что в Новгороде неспокойно. Похоже, бунтовать народ собрался. Но неизвестно – будут бунтовать или нет. Да и бунт – дело-то такое, что заранее не скажешь – будет он, не будет. - Хороший бунт – дело такое… Чтобы он вспыхнул, как пожар, так его долго готовить надо! – высказался Авраамий Палицын с улыбкой. – Так вот, раз – и, внезапно… - Это как? – не понял воевода Образцов. – Чтобы и внезапный и чтобы готовить? - Да просто, - пожал плечами Палицын. – Царь покойный, Василий Шуйский, целый год супротив Лжедмитрия готовил. А когда подготовилось все, так бунт «внезапно» и вспыхнул. Москвичи заорали – надо царя спасть, немцы убивают. Пошли царя спасать, так его самого и убили. - Вот мне и непонятно. Готовит ли кто-то бунт в Новгороде, нет ли, сказал царь. - А Истомин толком разузнать не мог? – недоверчиво спросил боярин Нагой. – Послал бы лазутчиков, чтобы смекнули. - Посылал. Только, чего лазутчики вызнают, коли ничего особенного нет? Не то – бунтовать собрались, не то – еще что-то. Лев Глебыч просил меня войском помочь - вдруг де, Новгороду помощь нужна будет. Или посадские бунтовать зачнут, а свеи бунт подавят, да надумают Торжок захватить. Я, поперву, сотен пять хотел послать, чтобы Торжок укрепить, а в Новгород не лезть… Уже и Пожарского князя хотел отрядить. Ну, а коли свеи сами хотят Новгород отдавать – значит, что-то прочухали и не надеются город усмирить. - А еще, государь, - проронил Авраамий. – Не хотят свеи силы тратить. Ежели, бунт начнется, то новгородцы свейский гарнизон перебьют,
придется королю армию вести на усмирение. А армия ему в другом месте нужна. - Прознал что-то? – заинтересовался государь. – Что тебе еще послы свейские наболтали, что нам неведомо? - Болтать-то много чего болтали, - уклончиво сказал Палицын. – Я людей кой-каких послал, чтобы с посольскими потолковать. Иной раз, конюх там или повар не меньше, чем главный посол знает. Кажется, свеи с поляками воевать собрались. - А что, очень даже может быть, - задумчиво сказал Даниил Иванович. – Гетман Хоткевич свеев разгромил, те отквитаться хотят. И польские войска после Руси уже не те, что раньше были - Сколько войска-то брать? – деловито спросил Костромитинов. - А вот это, воевода сам решай. С Новгородом под рукой и со свеями легче торговаться будет. Так, господа бояре? Когда земские бояре и старцы разошлись, в палате остались лишь сам царь и его первый советник – старец Авраамий. - Отче, спросить о чем-то хочешь? – поинтересовался Даниил Иванович. – Спрашивай, времени-то у нас мало. - При всех-то не хотел говорить… Что хошь со мной делай, государь, а я такую ношу не потяну!– заявил старец Авраамий. – Нет, не потяну! - Потянешь отче, куда ты денешься…- отмахнулся Даниил Иванович. - Ну, сам-то подумай – сколько же можно? – возвел руки в гору бывший келарь. - Я тебе и за казначея и за печатника. Печатником еще, куда ни шло - печать государева, не велика тяжесть. Ну, какой же из меня казначей? - Отец Авраамий, а как ты в лавре копеечки считал? Кому, как не тебе, казначеем быть? - Да у меня глаза-то теперь такие, что коли ефимок от копеечки отличу, так и то - ладно. А коли воровские деньги попадутся? Каждую на зуб проверять? - Учетчиков бери, - твердо сказал царь. – Копеечки сличать да считать – ума много не надо. А ты за ними присмотришь, чтобы мимо сундука не совали… А что до ноши – так у всех ее, выше головы. Вон, боярин Шеин на собственной шее и Пушкарский приказ волочит и за Стрелецкий отдувается. Широглазов - за торговлю, за промыслы и за таможню... А мне каково во все дела влезать? Еропкину от моего имени прикажешь, он тебе стрельцов выделит. - А за учетчиками я из королевства Свейского следить буду? – ехидно поинтересовался старец. - Да все я понимаю, отче, - кивнул Мезецкий, поднимаясь с кресла, что было у него вместо трона. Пройдя пять шагов туда и обратно, размял
уставшие ноги и вернулся на место: – Ну, скажи – кого я посланником отправлю? - Нагого отправь, - подсказал Палицын. – Муж рассудительный. Сам знаешь, он в Устюге себя удельным князем объявил, но как тебя в цари избрали, о том уж и не заикается. Попусту трепаться не станет, чин соблюдет, себя и государя не уронит. - Сгодился бы и Нагой, коли бы у нас с тобой Посольский приказ был, как в прежние годы, когда с каждого языка толмачи сидели! А боярин только по-русски говорит, да по-татарски матерится. А свеи своего толмача приставят – так и веры не будет. А ты, по-немецки баешь, так и шведский осилишь… - По-немецки – болтаю, по-польски - пойму. По-шведски, с пятого на десятое. - Вот, видишь, - обрадовался Мезецкий. – Хоть что-то… - Никитку Еропкина пошли, - предложил старец. – Он и по-немецки и по-свейски лучше меня разумеет. Мужик толковый. Любого уговорить сумеет. - А стрельцами кто будет командовать? Никита, слава те Господи, из стрельцов мне войско делает, чтобы не хуже свейского было. А ныне, когда Леонтий на Новгород уйдет, ему всеми воинскими делами ведать. - Шеина на его место поставь. Воевода добрый. - Добрый, - согласился государь. – В крепость его поставить, войском командовать – лучше не найти. В пушках толк ведает. Но мне-то не воевода нужен, а воинский начальник! Такой, чтобы и войсками умел управлять и нового не чурался. Я бы прямо сейчас Еропкина главным воеводой назначил, да Силыча не хочу обижать. А ты, отче… Язык свейский маленько подучишь. - Подучишь… - фыркнул старец. – Мне, царь-батюшка, помирать уже пора, а ты – подучишь… - Успеешь помереть-то. Вначале нужно Русь на ноги поставить. Ты, отче, половину дела уже сделал. Кто ополченцев против поляков собирал? Со свеями да с англичанами – кто бился? Вот, ляхов выбьем, свеям укорот дадим – помирай, сколько влезет… - Ну, царь-батюшка, уморил ты меня… Помирай, гришь, сколько влезет… Так смертушка-то, она царям не подчиняется! - Ну, погоди немного… К королю тебе не сегодня ехать. Пока в Вологде будешь, с казной да с печатью управишься, а там - кого-нибудь и присмотрим. Где мне людей-то толковых брать? А чтобы толковый был, да честный - и раньше-то днем с огнем не сыскать было, а нынче. Тимоху Широглазова, что ли в казначеи, взять? - Тимоху… - невольно улыбнулся старец, вспомнив недавний позор начальника Торгового приказа. – А вот, государь – любопытственно мне, откуда ты про проделку-то узнал? Ну, коли, не секрет.
- Какой там секрет… - улыбнулся Мезецкий. – Слишком Тимоха Строгановых выгораживал, когда я про пошлины сказал. Вот и подумал – а с чего бы это? А он и купился… - Здорово! – восхитился Авраамий. - Здорово-то здорово. Только, где людей брать? - проворчал царь. - Искать надо, - вздохнул старец. – Ну, не может такого быть, чтобы Русь людьми оскудела. Учить нужно. Помню, царь Борис хотел на Москве училище открыть, чтобы не хуже немцев. - Думал я уже об этом, - кивнул государь. – Руки дойдут – будем и училище ставить. Или, как там его, университет? Найти бы еще учителей, чтобы школяров учить. А пока, придется тем обойтись, кто есть. - Может, к отцу Иринарху гонца отправить? – предложил Авраамий. Пусть среди мнихов соловецких поищет – кого на службу к государю определить. - Мнихов – это уж в последнюю очередь. Они, чай, в монастырь-то от мирской жизни ушли, чего ж их обратно-то вытаскивать? - Их, стало быть, нельзя, а меня можно? – обиделся Авраамий. – Я уж и сам скоро забуду, что не воевода я и не казначей, а монах… - Ты, отец Авраамий – особое дело, - сказал царь со значением. – Ты у нас не простой инок, а вроде Пересвета или Осляби… - Ага! – хмыкнул старец. – Не припомню я чего-то, чтобы Пересвет деньги у Димитрия Иваныча Донского считал, а Ослябя к татарскому хану посланником ездил… - А Кирилл Преподобный? - А что Кирилл? – не понял старец. - Кирилл-то, пока постриг не принял, у родича своего, боярина Вельяминова, в казначеях служил. - Так – до пострижения! – пробурчал Авраамий, но было видно, что он уже принял еще одну должность. - А вот, насчет мнихов ты речь повел… В службу-то государеву мнихов брать не стоит, а коли в монастырях школы там, или университеты устроить – очень даже можно. Ты, отец Авраамий, подумай на досуге – в каких монастырях будем школы да университеты делать. Тут, игумену Иринарху и отписать можно. Да и троицкому настоятелю, отцу Дионисию, тоже не грех об учености порадеть. Вот, как со свеями разберемся, так и займись…
Глава шестая Дворянский мятеж
- Отец Авраамий, я тебе казначея из рукава не вытрясу! – начал серчать государь на Авраамия Палицына, опять требовавшего освободить его от лишних дел. - Тоже верно, - согласился старец и хитренько посмотрел на царя: Леонтий как-то обмолвился, что у Рыбнинского воеводы парнишка служит. Дескать, помнит назубок - кто и сколько в казну заплатил, кто сколько должен. - Думаешь, отдаст Котов? Мужик-то себе на уме, словно князек уездный, – недоверчиво прищурился Даниил Иванович, а потом, вспомнив, что не просить будет, а требовать, усмехнулся собственным опасениям: Сегодня же к нему гонца отправлю– пущай не только казначея шлет, но и сам едет. Казначея, буде толковым окажется, заместо тебя поставлю, а самого воеводу Таможенным приказом начальствовать определю. Пора уже таможни ставить. В Архангельск уже и французы заходили и гишпанцы. - Так по таможням Широглазов числится. Не веришь больше Тимохето? – с пониманием спросил Палицын. - Н-ну, как и сказать… - протянул царь. – Не так, чтобы совсем не верю. Вроде, раскаялся, три тыщи вернул, не мешкая, к Строганову уехал. Но все равно – осадок-то остался. Да слишком и много на одного купца – и купечество и таможни. Соблазн велик будет. - Тоже верно, - склонил куколь отец Авраамий. - Я, поначалу-то, Котова хотел по другому делу занять. Он же в германских землях учился. Думал – а не назначить ли его Школьным приказом начальствовать? - Школьным? А что, разве есть у нас такой? – удивился Палицын. - Ну, будет, как без школ-то? Или, Училищный? Как покрасившее-то сказать? Авраамий Палицын, прикинув в уме оба слова, высказал свое мнен6ие: - Лучше – Училищный, звучит красившее! Вроде, при князе Ярославе Мудром училища в Киеве да в Новгороде были. - Вишь, не до училищ и не до школ пока. Придется воеводу Котова на Таможенный приказ ставить. Сегодня же Алексашку Котова-младшего пошлю, чтобы и отца и этого, казначея его привез. - Так не пошлешь. Котов-младший у Левонтия в десятниках служит. Костромитинов, верно, его с собой взял, - предположил Авраамий. - Точно, - кивнул царь, припоминая. Видимо, заговорив о Леонтии, вспомнил о другом: - Костромитинова в Новгород отправил, жалею теперь. Без него, как без рук! Случись что, кто войском командовать будет? Один Леонтий мог стрельцов с дворянами помирить и бояр на место поставить. А тут… Еропкин – молод, а Шеина командовать поставить, так дворяне ему подчиняться не станут. - Может, как у немцев, али у англичан, воинские чины ввести? – предложил старец. – Ну, там, полковой воевода – полковник, помощник –
младший полковник. Главный воевода – главный полковник. - Подумать надо, - согласился Мезецкий. – Нужно, чтобы дедамипрадедами не хвастались, если на службе состоят. - Иоанн Васильич пытался, - усмехнулся Авраамий. – Опричную тысячу завел, где все равны – и боярин древнего рода и шляхтич приблудный и немец. Только, что из этой затеи вышло? Опричникикромешники, коими до сих пор деток пугают. Государь собрался ответить, но не успел – дверные створки разлетелись в разные стороны и в палату ввалился рында. Следом двое стрельцов волокли под руки парня в походной епанче. - Беда государь! Дворянское войско восстало! – выпалил стрелец. Даниил Иванович, наливаясь гневом, грозно обернулся к невеждам: - Вам кто позволил в царские палаты врываться, ровно в хлев? Что за чучело грязное царю тащите? Выйдите, парня умойте, да зайдите, как подобает! – Предупреждая оправдания, рявкнул: - А ну-ка, вон пошли! Когда за растерянными стрельцами закрылась дверь, государь покрутил головой и, совершенно спокойно сказал: - Ишь, распустились… Перехватив удивленный взгляд Авраамия, пояснил: - Один раз поблажку дай – на шею сядут. Если, ворога у ворот нет - время терпит. А коли есть, так и спешить некуда… Порядок во всем должен быть! - Ты, государь, прям как король гишпанский, - ехидно прищурился Авраамий. - Потом расскажешь… Вроде, Алексашку Котова волокли? Легок на помине. - Да я и разглядеть-то не сумел, - вздохнул старец. – Видать, Леонтий гонца послал, чтобы упредить. - Сейчас узнаем, - пообещал царь и крикнул: - Эй, где вы там застряли? Раздался робкий стук и, рында почтительно приоткрыл створку: - Государь, гонец от воеводы Костромитинова! Впущать? - Впущай! – передразнил Мезецкий, а когда тот повернулся, крикнул вслед: - Воевод созывайте – Еропкина, Шеина, Смышленова. За Григорием Оленичевым пошлите. Мигом чтобы ко мне! В залу вошел Алексашка Котов, что после сражения на Двине числился в «первых дворянах». Мальчишка покачивался из стороны в стороны - будто провел неделю на палубе корабля или не слезал с коня несколько дней. На запыленной мордахе грязные разводы – стрельцы честно попытались отмыть парня. - Сядь, честной отрок, - разрешил государь, кивая на скамейку. Котов-младший, упав на задницу, сморщился от боли, а от платья во все стороны полетела пыль. - Меня Леонтий Силыч послал, - хрипло выдавил парень. – Велел сообщить, что войско бунтует, на Новгород идти не хочет.
Алексашка закашлялся. Видимо, за дорогу наглотался пыли изрядно. - Отче, не сочти за труд… - кивнул государь на кувшин с квасом. Авраамий, налив пенный напиток в кружку, протянул мальчишке. Подумав, нацедил по кружке себе и царю. Котов-младший, благодарно улыбнувшись, сделал глоток и, омыв глотку, стал докладывать: - Мы, государь, от Вологды верст на тридцать отошли, на ночлег стали. Ночью, вроде, все в порядке было, а утром, как коней седлать, сотня Мичуры Пашкова бузить стала. Мичура говорит – че, мол, в Новгород-то идти? Надобно, на Ярославль сворачивать, да на Москву двигаться. Леонтий Силыч лаял, хотел под караул взять, да дворяне на круг встали, орать принялись - на Москву, мол, пойдем, первопрестольную от ляхов освобождать, а царю Мезецкому веры нету! Да и какой он царь, если в Вологде коронован, а не в Успенском соборе! Пашков с рязанцами да туляками орал, что от южного дворянства на Земском соборе никого не было, потому, собор ненастоящий! А ему кричат – мол, царь-то настоящий, только дворян не ценит! Всех мол, черных людей, кто на Двине издали англичан увидел, в первые дворяне произвел, а истинных, столбовых, не захотел. А потом, Мичура и грит – ладно, мол, так уж и быть, на Москву не пойдем. Надобно в Вологду идти, у царя Данилы волю требовать… - А что Леонтий Силыч? – перебил мальчишку Авраамий. - Воевода велел мне в седло прыгать, да к государю скакать… Так я, тридцать верст проскакал, коня запалил. - За воеводу-то сколько-нибудь пошло?– поинтересовался царь. Алексашка, прикрыв глаза, зашевелил губами, считая: - Ну, может, сто. Может, чуть поболе… Все, кто на Двине с англичанами бились – за воеводу пошли. Ну, еще кое-кто. Только, мало нас было. Было бы хоть сотни три - разделали бузотеров, как дед луковицу, - с сожалением вздохнул мальчишка. - Ясно, - кивнул государь. – Ну, ступай, отрок, отдыхай. - Я не отрок, - гордо вскинулся Котов-младший. – Ты ж сам, государьбатюшка, меня в первую тысячу русских дворян возвел, за службу верную. - Ладно, не отрок, - согласился государь, пряча усмешку. – Иди, отдыхай. Задница-то, болит, первый дворянин? - Болит, - сморщился Алексашка, с трудом разгибая спину. Алексашка ушел, а Даниил Иванович, допив свою кружку, невесело усмехнулся: - Не было печали, черти накачали… Отец Авраамий, пропустив мимо ушей чертыханье, спросил: - Мичура, он Истоме Пашкову не родич? Ну, тому, что с Ивашкой Болотниковым был… - начал объяснять старец, но государь перебил. - Знаю я, кто такой Истома. Сума переметная - у Ивашки служил, а потом его и предал. Предал, да вместе с Ляпуновым и Шуйского свергал. Пашковы – род известный. Может и родич… Только, кой хрен разница? Эх, дворянство! За последний месяц, одних дворян тыщи три подошло, да
стрельцов не меньше. Я на Новгород тыщу послал, чтобы подале спровадить. Эх, надобно было дворянские сотни на десятки разбить, да по разным полкам раскидать, чтобы сговориться не могли… - пристукнул себя по коленке царь Даниил. - Ну, задним-то умом – все умны бываем… - Что делать-то будешь, государь-батюшка? Леонтий, с одной сотней их не удержит. - Не удержит, - грустно согласился Мезецкий, опустив взгляд. Потом, поднял глаза: - Одно скажу – не успеем мы войско на перехват вывести. Придется, тут… - Худо. Ой, худо! - покачал головой старец. – Это ж, половина Вологды сбежится – кто, по дурости, кто – из любопытства… Может, мне навстречу пойти? Авось усовещу, по старой памяти. - А если и усовестишь, так толку-то? Поход-то на Новгород, почитай, коту под хвост… Ты, отче, лучше стрельцов возьми, да девок моих в башню отвези. Как отвезешь – с ними и оставайся… - Видя, что Палицын порывается протестовать, государь властно воздел длань, предупреждая спор: - Коли ты с ними будешь, так и мне спокойней будет. Купеческий терем, прозванный «царским», (царского-то в нем было только высокое изуроченное крыльцо, срубленное вместо прежнего, обгоревшего), был втиснут между двумя амбарами. Что там хранилось, Данил Иванович не знал, да и не интересовался. Купец Рытиков, отъехавший в деревню, мог там и товары держать, а мог и сено с дровами… Зато – перед строениями была небольшая площадь, куда приходили все жаждавшие увидеть государя. Сегодня площадь была забита всадниками. Из-за тесноты верховых казалось еще больше. Мятежные дворяне перекликались между собой, палили в воздух из пистолей и нарочито громко смеялись. Может, кто поперву и робел, но завидев пустое крыльцо, где не было, ни то, что караульных, но и посконного холопа, ковырявшегося в носу осмелели… - Государь-батюшка, челом тебе бьем! - издевательски проорал Мичура Пашков – дюжий детина в новенькой епанче и высокой шапке. – Выдь ты к нам, к детушкам своим, к сирым да убогим! Откуда-то выскочила маленькая собачонка. Ловко уворачиваясь от кованных копыт, заскочила на крыльцо и оттуда облаяла Пашкова. При виде шавки, конное дворянство покатилось с хохоту: - Вон, защитница выискалась! - А других-то и нету! - Вся охрана у царя русского – сучка мелкая! - А может, это наш государь собачонкой перекинулся?! – выкрикнул Пашком. – А ну-ка, государь Всея Руси, подь сюды… Фью-фью, - попытался высвистнуть собачонку. - Не хочешь? А мы тебя так! Над площадью разнесся душераздирающий визг, а Мичура горделиво взмахнул пикой, на конце которой крутилась еще живая собачонка…
- Вот, с царем надобно так же! – стряхнул Пашков тельце под ноги коням. – Тявкнет, как собачонка эта - на пику, а самим настоящего царя выбрать, нашего! Такого, чтобы по совести правил! А не будет по совести – мы его научим! Ну, где ты, царь-батюшка?! На переговоры с дворянством никто не выходил. Пашков, спрыгнув с коня, взошел на крыльцо, повернулся к воинству и заорал: - Видали, народ православный?! Не хочет царь-батюшка своего личика показать, не уважает дворянство – соль земли русской! А мы кровь свою в походах проливали, за государей русских живота не щадили! Из собравшихся добрая половина успела послужить и Первому Лжедмитрию и Второму, «погулять» по русской земле вместе с ляхами и литвинами, сражаться рядом с Трубецким в первом ополчении или, вместе с Пожарским во втором. А кто из «тушинцев» удивился бы, узнав, что рядом с ним потягивается в седле тот, кто вместе со Скопиным-Шуйским громил его «государя»? Обычное дело. Сегодня с теми, завтра – с этими. Мичура Пашков, распаляясь от собственного крика, распахнул епанчу и стукнул себя кулаком в грудь: - Братья! От великого государя Ивана Васильича повелось, что дворянство есть столп русской державы! Боярство– только и глядит, чтобы государей предать! Мы же, жизнь свою кладем! А какая нам от царя Данилы Мезецкого благодарность? Мы к нему на службу пришли, имений да добра лишившись, а он нас сразу в бой посылает! Неправильно это! Пущай, поместья нам даст! Один из верховых, гаркнул, перекрывая Пашкова: - Верно речешь, Дмитрий! Чем мы хуже голытьбы, что на Двине воевали? Там и англичан-то было всего ничего! Небось, ушицы похлебали, да назад двинулись. А их сразу – в лучшие дворяне записали! За что им такая честь?! - Где царь?! Пущай, Данила Мезецкий к нам выйдет! – орали верховые. - Боится, царь Данила народа русского! Прячется! – радостно заорал Пашков. – На хрена нам такой царь нужен?! Он же хуже Васьки Шуйского, хуже Лжедмитрия! - А ну, двери ломай! - Поглядим, куда царь от народа прячется! Десяток дворян, прямо с седел, запрыгнули на крыльцо и принялись барабанить каблуками и кулаками в массивную дверь. Неожиданно, створка подалась внутрь, а из глубины грянул пистолетный залп. Несколько человек упало, остальных, ровно метлой смело, а дверь снова захлопнулась. «Огня сюда! Огня!» – пронеслось по площади, кое-кто уже кинулся высекать огонь или искать солому, но все шумы перекрыл властный голос: - Эй, служилые! Чего надобно?! Служилые заоборачивались и увидели, что в переулке, до сих пор пустом, появился человек, за спиной у которого стояли шеренги стрельцов, в
одинаковых кафтанах темно- зеленого сукна, утвердившие стволы пищалей на бердыши. Мичура Пашков, потерявший шапку, но не наглость, запрыгнул в седло. Узнав в верховом главного стрелецкого воеводу Никиту Еропкина, с трудом раздвигая товарищей, подъехал ближе: - Мы, Микитка, с царем хотим говорить! - Для кого – Микитка, а для тебя – Никита Афанасьевич, - спокойно сказал Еропкин. – Не упомню я, чтобы тебя государь к себе звал! А сам ты, рылом не вышел, чтобы к царю в гости ходить. Коли, челобитная – мне отдай, да и ступай себе, куда велено было. Да и остальным тут нечего делать. Обернувшись к примолкшим дворянам, словно желая заручиться поддержкой, Пашков скривился в ухмылке: - А мы незваными пришли! Имеем право! Знать хотим, доколе нас в черном теле держать будут? Почему поместья не дают, что дворянству по праву службы положены? - Вот что я скажу, - посмотрел Еропкин прямо в глаза главаря мятежников. – Землю свою, да имения, вы еще заработать не успели, а мятеж против законного царя затеяли! - А я на соборе не был, за князя Мезецкого свой голос не отдавал! – нагло улыбнулся Мичура Пашков. - Голос за царя не отдавал, а землю с него просишь? – ответно улыбнулся Еропкин. – А крест-то, царю Даниилу, не ты ли целовал? - Э, Микитка, сколько ныне крестов-то целовано-перецеловано! – заржал Пашков. – Одним крестом больше – другим меньше! Вот, пущай Данилка Мезецкий к нам выйдет, землю даст, мы тогда и поверим, что он помазанник Божий! Верно, братья? – обернулся Пашков к воинству. Воинство, что напоминало не поместное войско, а разбойничью армию, дружно заголосило: «Любо! Верно!» - Тебя государь в Новгород послал, свеев выбивать. А ты? Как сволочь последняя, из похода убег, да других сманил! А теперь еще и землю требуешь? - А ты меня не сволочи! – вызверился Пашков. – Ты сам-то кто? Помещик беспоместный, в холопы запродался! - А ну, молчать! – рявкнул Еропкин так, что присели лошади. – Всем слушать! Те, кто жить хочет – спешиться, да на колени встать! Встанете, будет вам прощение от государя, а Пашкову, да прочим зачинщикам – суд справедливый! Не встанете – побьем вас, к ядреной матери! Гул на площади стих, словно по мановению руки. Кое-кто из мятежников закрутил башкой, осматриваясь, на всякий случай – не придется ли удирать и, к ужасу обнаружили, что все входы-выходы перекрыты стрельцами, а из-за амбаров высунули курносые морды пушечные стволы. Дворяне, бывавшие в разных переделках и повидавшие многое, занервничали - стрельцы стояли не так, как прежде -в два ряда, а по иноземному, в шесть шеренг. По опыту боев с ляхами и свеями знали – такой
строй в кавалерийской атаке взять трудно. Особенно, когда нет места для разгона. Никита Еропкин учил людей по-новому… - Ну, дворяне, слуги государевы! Долго я ждать буду?! Спешиться, оружие бросить и на колени встать! – гневно спросил Еропкин. – Считаю до трех! Раз!.. Два! Никита Афанасьевич считал нарочито медленно, чтобы народ одумался… - Эй, голова стрелецкий, погоди, - начал переговоры один из дворян, смекнувший, что будет плохо. – Мы ж с государем говорить хотим. Или – не русские мы, не православные? Чего ж сразу на колени-то? - Обдристался государь, нас испугался! – захорохорился Пашков. Лучше бы он этого не говорил… - Три! – выкрикнул Еропкин, скрываясь в брешь, на мгновение открывшуюся в рядах. В плотную толпу коней и людей грянуло несколько залпов со всех сторон. Лошади жалобно ржали, падали, придавливая живых и калеча раненых. Дворяне, из-за тесноты, не могли набрать скорость и атаковать, упирались в выставленные бердыши, что резали глотки и вспарывали животы. Только в одном месте мятежники, опрокинув стрельцов, сумели вырваться со двора, чтобы попасть под сабли конной сотни Григория Оленичева. Кто поумнее, валился на землю, укрывая голову чем придется – крупом коня, мертвым товарищем... Все кончилось так же быстро, как началось. Дворяне, оставшиеся в живых, ошеломленные скорой и жестокой расправой, пытаясь спастись от обезумевших коней. Часть стрельцов, под прикрытием ружейных стволов, в первую очередь принялись высвобождать лошадей, давая им возможность уйти. Ну, а люди и подождать могут… - Пашкова, сукиного кота, найдите! – орал Еропкин. С трудом миновав место боя (вернее, бойни!), взошел на крыльцо и постучал в дверь: Смышленов! Николай! Скажи государю, что все закончилось. Можно выходить! Вначале на «царское» крыльцо вышел Николай Смышленов и несколько рынд с пистолетами, а потом появился и сам Мезецкий. Царь, глянув на двор, покрытый телами, рванул на себе ворот ферязи, словно его душила позолоченная одежда … Трупы вытаскивали на улицу, складывали в телеги, а мрачные возчики вывозили их за город. Туда же отправили мужиков, чтобы вырыть могилу – одну на всех. Живым вязали руки и загоняли в амбар, а раненых оставляли пока во дворе. За иноками, которые окажут помощь раненым и помолятся за убиенных, уже послали. Еропкин, отведя в сторонку начальника царской сотни, вполголоса сказал:
- Николай, мать твою так, а ты-то куда смотрел? Я чуть умом не тронулся, когда узнал, что государь в тереме остался! Почему в башню невывез? - А нам-то каково было? – оправдывался Смышленов. – Я уж хотел его силком вытащить, но не решился. - Вот, в другой раз – хошь силком, хошь связывай государя, а чтобы духу его не было там, где стреляют! - Ага, свяжешь его, - огрызнулся сотник. – Он же еще хотел на крылечко выйти, с бунтовщиками в переговоры вступить, усовестить. Еле оттащили. У меня ж стрельцы, не боевые холопы и не дворяне – на кулачках драться не обучены. Петрухе скулу свернул, а Назарову такой фингал подставил, Псалтырь теперь будет читать - свечки не надо. Мы в дверях легли, чтобы его не пускать. - Скопом надобно навалиться было, скопом, - поучал Еропкин. – Даниил Иванович, драться горазд. А надобно без драки навалиться. Можно еще и мешок на голову надеть, чтобы не брыкался… - Эй, воеводы, - негромко окрикнул государь своих военачальников и те, сдернув шапки, подбежали ближе: - Слышу я все… Ты, Никита Афанасьевич насоветуешь щас… Мешок на голову… Хм… Ежели какой умник мне бы мешок на голову надел, я бы его самолично повесил. Шапки наденьте. Начальник царской сотни распрямился и, надевая шапку, смело сказал: - А коли слышишь, государь-батюшка, так я тебе прямо скажу – не дело это, если ты жизнью рисковать будет. Нам-то по службе положено за царя-батюшку жизни отдавать. И прав Никита – надобно было на тебя мешок надеть. А уж потом, как хочешь – башку руби, на кол сажай. Ты – государь, за нас перед Богом в ответе. А мы – все твои холопы верные. Так что, волен ты и в жизни и в смерти… - Эх, Николай, - покачал головой государь. – Над жизнью да смертью – один Господь властен. А про холопов – чтобы я больше не слышал… Холоп – раб, за которого хозяин решает. А вы – первые мои помощники. - Спасибо, государь, - поклонился Никита Афанасьевич, у которого навернулась слеза. – Но, Христом-Богом прошу - постарайся в жаркое место не лезть. - Ладно, господа воеводы, посмотрим, - неопределенно пообещал государь. – Поеду-ка я отсюда… Николай – насчет коня распорядись, - велел он сотнику и посмотрел на Еропкина: - Отряди кого-нибудь – что там с Леонтием-то Силычем, да с остальными… - Уже распорядился, - кивнул Еропкин. – Полусотню стрельцов снарядил, с возчиками посадскими отправил. Старшим Котова Александра назначил. Велел – и мертвых и живых сюда вести. - Молодец, - похвалил царь воеводу и, прикусив нижнюю губу, сказал: - Худо, коли, Костромитинова убили.
- Еще как худо, - вздохнул Еропкин. – Как же мы без главного-то воеводы? - Может, жив еще, - сказал Мезецкий, без особой надежды. - Щас узнаем, - пообещал Никита и крикнул своим: - Мичуру нашли? Коли нашли, сюда волоките! Пашкова – изрядно помятого, но живого и даже не раненого, представили под очи государя и воевод. - С Леонтием Силычем, что сотворил? Сказывай, гаденыш, - тряхнул его Еропкин. - Твой Леонтий пятерых моих лучших друзей насмерть порубал, а скольких подранил, неведомо, - злобно зыркнул Мичура оплывшим глазом. – Нечто его живым оставлю? Мы ему пузо разрезали, соли туда насыпали. Умирал долго, сволочь старая… - Ах ты! – пихнул Еропкин изменника так, что тот упал. Еще бы немного, спустил бы по ступенькам, но был остановлен государем. - Хорош! – прикрикнул Мезецкий. – Не след, Никита Афанасьевич, о мерзавца руки марать! - Так я его не рукой, а ногой приголублю, - зло усмехнулся Никита, но больше бить не стал. - Этого – увести, да посадить куда-нить, - распорядился царь. - Что делать-то будем с изменщиками? – спросил успокоившийся Еропкин, кивнув на живых и раненых. - Сам-то, как считаешь? - А я что? – удивился стрелецкий воевода. – Мало ли, как я считаю. На все должна быть царская воля. - Никита Афанасьич, я о чем только что толковал? Еропкин, что за полгода, без малого, сделал из стрельцов такое войско, что если и уступит кому, так только свеям (у них, говорят, пушки хорошие!), был умен и понятлив… - Ну, коли так… Я бы сыск провел, узнал – кто среди них заводила. Ну, окромя Пашкова. Зачинщиков, значит, на виселицу, а остальных – либо в острог, либо – вон бы выгнал. - А коли простить? Я же слышал, ты, моим словом обещал – ежели, кто сдастся, так будем им царская милость? - Ну, если бы они на колени встали, тогда, да! – твердо сказал Еропкин. – Они ж не встали. Двор уже наполовину очистили и, можно было проехать верхом. Смышленов, подавая повод коня государю, вмешался в разговор: - Разреши, государь и мне слово молвить?! - Сказывай, - кивнул государь, вскакивая в седло. - Не нужно никакого сыска проводить. Вон, возьмем Мичуру Пашкова – да повесим. А остальных – в шею гнать. Пусть идут на все четыре стороны…. - Сколько тут живых-то? – посмотрел государь на бунтовщиков. – Небось, сотни две осталось?
- Побольше, - уверенно заявил Смышленов. – Я когда за конем ходил, видел, как Гриня со своими еще человек сто в полон взяли. Теперь горюет – на хрена брал? Вырубил бы всех, меньше мороки. - Ясно, - кивнул государь, направляя коня. – А теперь, задача вам, воеводы. Взашей гнать? А куда пойдут, триста рыл? Непременно пойдут мужиков грабить. Казнить? Кто возьмется столько голов рубить? А ежели повесить, деревьев не напасемся. Думайте! А триста дворян, огни и воды прошедшие, сила немалая… Стрельцы, отправленные за мертвыми, вернулись к вечеру следующего дня, с телегами, заполненными тяжким грузом. Из ста двадцати дворян, оставшихся верными присяге, живых не нашлось… Трупы собирали долго, отгоняя обнаглевших волков, устремившихся к дармовой добыче. После отпевания, погибших похоронили на городском кладбище. Владыка Селивёрст хотел похоронить Леонтия Силыча неподалеку от Троицкой церкви, у Кайсарова ручья, где молился когда-то преподобный Герасим – святой покровитель и основатель града Вологды. Но Даниил Иванович отсоветовал - вспомнилось, как Костромитинов горевал о родовом храме во имя Ильи Пророка, в котором не был уже с десяток лет. Леонтия Силыча погребли у Ильинского храма1, возле кремлевских ворот. Сын Костромитинова - Илья, за которым посылали в Рыбнинск, на похороны отца не успел. Горевал, конечно. Но, может и к лучшему, что не видел тело отца - опознали воеводу лишь по золотой копеечке … Мятежные дворяне сидели на земле, напротив Святой Софии. За спинами неторопливо прохаживались стрельцы, лениво текла река, подарившая свое название городу Вологде. Откуда взялось название самой реки – не то, из-за волокового пути, не то от имени какой-то чудской богини, обитавшей на дне реки, никто не знал. Впрочем, задумываться было некому – караульные посматривали на пленников, опасаясь, что найдется особо резвый, сумеет сорвать с себя путы и дать деру; вологжанам было все равно – знали, что они вологжане, а почему – кто его знает, да и какая разница? Ну, а мятежники сейчас не до названия какой-то реки. Сидели и ждали, когда приедет царь. Остаться в живых никто не рассчитывал. Если чужую жизнь в свинцовую денгу ставить, так и своя серебряной копейки не стоит. Побыстрее бы, да чтобы не сильно мучиться. Желательно, чтобы царь приказал повесить или зарубить. Быстро. Хуже, если посадят на кол. Но, с другой стороны, тут помучаешься - муки телесные окупятся на том свете. Даже самому последнему мерзавцу кажется, что после смерти, Господь отпустит грехи, помилует и, возьмет в рай. Ну, а кто же считает себя мерзавцем, а уж тем паче – распоследним грешником? Нет уж, таких не бывает. 1
Ныне на этом месте храм во имя Святого Александра Невского
Надеялись, конечно, что Мезецкий не прикажет их утопить в этой самой Вологде. Но, как знать. Вдруг да, новый царь, возомнит себя вторым Иоанном Грозным? (Мятежные дворяне по молодости лет царя Ивана Васильевича не помнили, но от отцов-дедов были наслышаны вдоволь!) Хуже, если утопят… Тогда, в рай дорога заказана. - Дядька Кондрат, - чуть слышно поинтересовался самый молодой – не дворянин даже, а новик, у соседа. – Чё делать-то с нами будут, а? - Либо зарубят, либо утопят, - авторитетно изрек пожилой служивый, оглядев место. - Почему? – заинтересовался другой мятежник. – Может, на кол посадят? - Повешают нас. Как пить дать – повешают, - заявил мятежник, украшенный шрамом. - Не-а, - помотал головой Кондрат. – Если бы вешать решили, али на кол сажать, уже бы виселиц понаставили, да кольев нарубили. - Виселиц… - фыркнул тот, что со шрамом. – Вон, деревьев сколько на всех хватит. И вороны слетелись, чуют поживу. - Ну-ка, рты закройте! – прикрикнул караульный стрелец. – Что царьбатюшка прикажет, то и сделаем! - Да пошел ты в жопу! - хмуро посоветовал караульному Кондрат. – Ишь, начальник выискался. Я таких крикунов - за хрен, да об стенку! Стрелец, подойдя к пленнику, от души врезал тому рукояткой бердыша вдоль хребта и Кондрат уткнулся лицом в землю. Приподнимаясь, служивый дворянин с кряхтеньем выплюнул песок: - Мне бы руки на пару минут развязать – я б тебя вместе с твоей железкой устосал… - Ах ты, тьма египетская, курва вавилонская! – разозлился караульный и принялся бить пленного древком. - Не дело творишь, стрелец, - укорил караульного дворянин со шрамом. – Пленного, да связанного бить – последнее дело! - Щас и ты получишь! – вызверился стрелец и ринулся, к говорившему. - Даньша, сукин сын! – прикрикнул на стрельца десятник. – Тебе кто приказывал мужика лупить? Щас подойду – в рыло заеду! - Дак, Сидорыч, они тут болтают… - растерялся караульный. - Пусть болтают, - разрешил десятник. – Чё им еще-то перед казнью делать? Государь бить никого не велел! Ты, дворянин служивый, не серчай, на дурака, - попросил он Кондрата и помог тому подняться. – Это он по молодости. Не понимает еще, что перед связанными да к казни приговоренными – грех чваниться. Я ему потом козью морду устрою… - Бог простит, – отплевывая кровь, сказал Кондрат, удивленный донельзя добротой десятника. – Где государь-то? Побыстрее бы. - Подождешь, - хмыкнул десятник со значением, хотя и сам уже притомился в ожидании – ни государя, ни кого другого из высоких чинов не было.
Он тут, почитай, самый старший. Случись что – ему и отвечать. А еще этот придурок, который служилого дворянина избил. Не, будет теперь Данька в ночные караулы до посинения ходить. Конечно, полусотня стрельцов с бердышами осилит связанных, но на хрена ему это надо? Ну, наконец-то, едет царь-батюшка! И караульные и пленники вздохнули с облегчением, завидев приближающийся народ. Вначале ехал сам государь, за ним – два десятка конной охраны, потом – верховые земские бояре, возок с духовными особами и несколько телег, накрытых рогожей. … Даниил Иванович выглядел лет на десять старше - щеки впали, борода, будто пеплом присыпана, а покрасневшие глаза выдавали очередную бессонную ночь. Царя-батюшку разглядывали лишь стрельцы, а пленников интересовало другое – что там, на телегах? Угадывалось что-то округлое - не то мешки с песком, не то – камни. Зачем камни везти, если их на берегу навалом – еще со строительства Софии валяются… Мешки?! Похоже, что мешки… Мятежники горестно вздохнули - привяжут на шею тяжесть, да утопят. Триста с лишним душ – это, сколько же камней надо? А мешки – как пить дать, с песком. Чего реку камнями-то забивать? Мешковина сгниет, песочек высыплется, его потом течением по дну разнесет. Рыбам да ракам раздолье! Эх, царь Даниил. А царь Даниил Иванович, посмотрев на коленопреклоненных дворян, спешился. Выйдя вперед, спросил: - Ну, народ служивый, что сказать-то хотите, напоследок? - А чего говорить-то, царь-батюшка, - усмехнулся Кондрат развитыми губами. – Давай уж, казни… - Ишь, царь, да еще и батюшка… Признали! - хмыкнул Даниил Иванович. – А на хрена ж бунтовать-то было? - Бес попутал, - потупился Кондрат. - Бес? – хмыкнул государь. – У нас, кто дурость или подлость сотворит – все на беса кивают. То-то ему икается, наверно… - Подходя ближе и, рассматривая служилого дворянина, спросил: - Ты какого рода-племени? - От бояр Монастыревых, помещик Кондрат Васильев, сын Монастырев. - Это не тех ли бояр, что на Куликовом поле бились? Эх, Кондрат Монастырев! – покачал головой царь. Повернувшись к другому мятежнику, что со шрамом, воскликнул: – А вот тебя, Захар, я признал... Степанчиков? Мы с тобой татар от Засечной черты гоняли. Помнишь? - Казнить прикажи, царь-батюшка, не рви душу… – зарычал Степанчиков, давясь слезами. - Ладно, - кивнул государь. – Душу я вам рвать не стану. Я – хуже сделаю… Все триста с лишним дворян разом притихли, удивленно воззрившись на государя. Что же хуже- то может быть? Наконец, Монастырев догадался:
- Анафеме перед казнью предашь? - Я не патриарх и не собор церковный, чтобы анафеме-то предавать. Гриня! – позвал царь своего верного слугу. – Мешки тащи! Когда из возов вытащили тяжелые мешки, опрокинули их на землю, по берегу раскатилось сотни железных браслетов, а служилые впали в оцепенение. Это чего ж такое удумал царь? Может, оковы? Но цепей не видно… - Вот что, народ служивый. Были вы дворянами. Но, дворяне государю должны служить. Коли дворянин против царя мятеж поднял, какой он после этого дворянин? Посему – дворянства я вас и детей ваших лишаю на веки вечные. Все земли, что прежними царями дадены были – себе беру, безо всякой опричнины на вдов и сирот. Будут ваши жены да дети по миру ходить, куски собирать. - Так, поместья-то наши, давно у ляхов да у литвинов! – ухмыльнулся Кондрат. – Землицы, царь-батюшка, мы уже и так лишились… - Поместья ваши, что ляхам да литвинам отошли, не в болото канули, - невозмутимо ответствовал царь. – Побудут у них, потом назад возвернём, с прибылью. А те, что неможно возвернуть, я из других земель пожаловать могу. А я сейчас не про то… Кроме земли, должна еще и честь дворянская быть. Так вот – чести я вас тоже лишаю, вкупе с детьми-внуками, у кого они есть. Но… - помешкал Мезецкий, строго оглядывая недоумевавших дворян. – Можете вы и честь и землю себе обратно вернуть. И прощение царское. - Как?! – в триста с лишним глоток выдохнули мятежники. - Расскажу… - пообещал государь. – Только, не всем прощение даровано будет… Эй, парни, - кинул он через плечо своим людям. – Пашкова берите… Когда Мичуру Пашкова вытащили из ряда и поставили на ноги, Даниил Иванович пристально посмотрел на главного закоперщика: - Хотел я тебя без покаяния казнить, как ту собачонку, что ты на копье насадил – да святые отцы не велят. Иди – исповедывайся… Пашкова подхватили под руки и отвели к стене собора. Принимать исповедь у приговоренного вызвался сам архиепископ. - Руки-то развяжите, - потребовал владыка. – Как он креститься-то будет? Холоп, покосился на государя и тот кивнул – режь, мол… Пока владыка отпускал грехи, государь разговаривал с мятежниками. - Значит, бывшие помещики-дворяне, соль земли русской. Ну, соль, тоже бывшая... Ежели сделаете то, зачем я вас с Леонтием Силычем, Царствие ему Небесное, посылал – прощу. - Как же… - неуверенно произнес Кондрат. – Нас тыща была, да еще в Торжке должны были войско взять. Побьют, ни за хрен собачий! - А кто виноват? – пожал плечами государь. – Ты не дите малое. Знаешь, что за подлость и за глупость платить приходиться. Ежели Великий
Новгород вернете – прощение вам царское. Нет – позор, во веки вечные. Выбирайте. Дворянство сосредоточенно буравило взглядами землю под ногами и небо над головой, а Мезецкий, тем временем, оглянулся и узрел, что Пашков уже целует крест. Стало быть, все… - Давай, - махнул государь рукой. Государев телохранитель набросил на руки Пашкова аркан, сел в седло и поехал вперед. С ним – еще двое из «царской» сотни. У одного поперек седла зачем-то лежал кол. Народ замер, ожидая, что верховой вотвот пришпорит коня, а Мичура, пытаясь удержаться на ногах, будет бежать все быстрее и быстрее, но в конце- концов упадет и его тело будет волочиться по земле, сдираясь до кости. Однако, конь шел неспешно, а Пашков, хотя и подпрыгивал на камнях и кочках, умудрялся идти шагом. - Щас за стену выведут, там и казнят, - предположил один из пленных. – А тело без погребения кинут… - А кол-то зачем? – удивился Монастырев. – Ежели задницей садить – коротковат будет. - Не будут его казнить, - сказал Даниил Иванович. – И кол этот, не для задницы евонной, а чтобы в рукава вдеть. - В рукава? – воззрились на царя дворяне. - Вот-вот, кол в рукава вденут, веревками обвяжут потуже – и, отпустят, ако птицу! Лети, Мичура по дорогам! - Изгой! - догадался кто-то, а по рядам пронесся шепот - «Изгой! « «Изгой!» Со времен Киевской Руси такой казни не было, но все знали – что такое «изгой».. Изгоняют тех, кого и убить-то противно. Мертвого – его и земле надобно предать и молитву прочесть. А изгой – он уже и не человек. Ему и воды никто не даст и хлеба не вынесет… Будет идти Мичура Пашков по дороге, а от кола, продетого в рукава, самому не избавиться. - Ну так, кто желает честь и дворянство себе вернуть? Кто в поход идет? – спросил государь. - Я пойду! – вскочил Кондрат, а следом за ним стали вскакивать и остальные. - Кто на Новгород пойдет, подходи сюда! – позвал Григорий. Когда дворянство ломанулось гурьбой, проорал: - По одному подходи, успеете… В очередь, дворянские дети, в очередь… У мятежников срезали веревки и одевали на левую руку железный браслет. Получившие «украшение», щупали его и лишь удивленно переглядывались – новенький, с заусенками. Кажется, еще и остыть не успел. Когда последний из мятежников встал в строй, на земле остался лишь один браслет… Дворянство, растянувшись в неровную шеренгу, замерло, а царь Всея Руси, наклонившись и, опередив кинувшихся на подмогу слуг, самолично
поднял последний обруч и надел его на свою левую руку. - Видали?! – поднял государь руку, показывая «обновку». – Пока Великий Новгород от свеев не отобьете – носить будете. Ну, а как возвернете – все браслеты мне назад отдадите. Понятно? - Ничего не понятно…– вытаращился Кондрат. - Ниче, поймете, - махнув правой рукой - той, что без браслета, царь Даниил пояснил: – По уму, коли я вас казнить не стал – в кандалы бы надобно заковать, да в острог, куда подальше замастырить. Или – в узилище посадить, чтобы кажый божий день на площадь ходили каяться да побираться…. Покуда Новгород не добудете – быть вам кандальниками. Я бы и оковы на вас одел, да куда ж в кандалах воевать идти… Пущай это, заместо кандалов будет. - Царь-батюшка, - озадаченно изрек Кондрат, ощупывая браслет. – Эту железку-то снять – плевое дело… Надыть, заклепку бы поставить, что ли… - Заклепку тоже срубить недолго, - пожал плечами царь. – Кто снять захочет – ничем его не остановишь. Но, ежели ты, Кондрат Монастырев, браслет сорвать захочешь - срывай. Только – во всех временниках и летописях будет сказано, что Кондрат Монастырев, вор и клятвопреступник, вне закона объявленный. Что каждый русич, при встрече с Монастыревым, детьми его, должен будет убить его, аки пса бешенного, а тело запрещено в земле хоронить. Что предки Монастырева – на Куликовом поле супротив русского войска бились! - А еще – анафеме преданный на веки- вечные, - хмуро добавил архиепископ. - А чё я-то? – взыл Монастырев. – Я и не собирался эту браслетку скидывать. Спросил только, к примеру.. - Да я это тоже, к примеру, - утешил государь. – Но, ежели через три недели хотя бы одной браслетки не будет - все будете объявлены изменщиками. - Круговая порука, значит, - хмыкнул Кондрат. – А кто железку потеряет или, с руки снимут, тогда как? - А как хотите, - пожал плечами государь. – Ищите, новую делайте. Живые за мертвых в ответе. Григорий, сколько, браслетов было? - С твоим - триста шестнадцать, государь, - сообщил Гриня. - Стало быть, триста пятнадцать браслетов вы сдать должны. В Новгороде их и приму… - Воля твоя, царь- батюшка, - заговорил Захар Степанчиков, потерев шрам. – А коли не сумеем мы Новгород от шведа отбить? Поляжем все… Мертвые-то сраму не имут! - Нет у вас выбора. Вы и мертвыми срам иметь будете. Не вернете – быть вам предателями. И дети ваши будут анафеме преданы. У кого отпрысков нет – родичи, до третьего колена…
Служилые люди, превратившиеся из мятежных дворян, невесть в кого, мрачно молчали. - А тебе, государь, на что браслет? – прервал молчание Кондрат. - Пока Новгород не возьмете – я тоже колодником буду, - еще раз тряхнул своим браслетом царь. – Хоть и хреновые, но подданные вы мои. Стало быть – я и за вас отвечаю, за подлости ваши да за дурости, пред Господом в ответе! А теперь – ступайте. - А вот… - развел пустыми ладонями Степанчиков, боясь и спросить лишнего, но государь его понял. - Стрельцы вас за город выведут, там кони пасутся, обоз стоит. Все, что надобно – провиант, оружие, там и найдете. Сабель, пик – на всех хватит. А пищалей – уж не обессудьте, по одной на троих. Опять-таки, не обессудьте, проводят вас малость – верст десять. - Государь, ты хоть старшего назначил, что ли, - пожал плечами Степанчиков. – Всех воевод-то наших, ну, окромя Пашкова, Никита Еропкин вчера – тогось… - Ну так, ты старшим и будешь, - велел государь. – Сотников да десятников – сам назначишь. Кандальное дворянство повеселело и, поклонившись государю до земли, уходило прочь. Даниил Иванович, прикрываясь рукавом от пыли, что подняли триста с лишним пар ног, смотрел, как последний из мятежников уходит с берега. - Думаешь, государь, впрямь – отобьют Новгород от свеев? – озабоченно поинтересовался архиепископ Вологодский и Пермский Селивёрст. – Сколько там свеев-то? Тыщи три? На убой ведь идут… - Ничё, управятся, - махнул рукой государь. – Я туда уже стрельцов отправил, да с Торжка народ будет. - А… - успокоился владыка. Подумав, хмыкнул: - Хитер ты, государь… - Пусть думают, что герои они, – усмехнулся государь. – Глядишь, героями и станут. А браслеты свои, не как наказание, а как награду носить будут. Ежели конечно Новгород отобьют. Ну, Бог даст - со свеями замиряться начнем, да ляхов потихоньку выживать. - Дай-то Бог… - вздохнул старец Авраамий, перекрестившись на купола Софии. Глава седьмая Отец и сын Рыбинская слобода, превратившись в город, еще больше похорошела. Мало того, что Рыбнинск был теперь окружен деревянной стеной с башнями, так и внутри наведен порядок – улицы засыпаны щебнем с песком, утоптаны, а вдоль них протянулись деревянные мостовые. Еще – чистота на улицах. Бывалые люди, хаживавшие в немецкие, угорские или польские земли, говорили, что такой чистоты не в каждом немецком городе отыщешь. Ну, в Мекленбурге, в Бремене, да в Талле, разве
что. А в том же Берлине или Гамбурге – не в пример, хуже. А уж с ляшскими или свейскими городами – так небо и земля! А если о Парижах с Лондонами говорить, где до сих пор содержимое ночных горшков прямо на головы льют, так и слов нет… Поругивали рыбнинцы воеводу за новые порядки: коли, напротив твоего дома какая корова или лошадь кучу «навалит», разбираться не станут – чья животина, а спросят с хозяина дома; если мостки прохудятся – их тоже хозяину чинить придется. Не сделаешь – мигом появятся стрельцы и утащат тебя на правеж, а потом еще и пеню начислят. Снег или лед зимой перед домом – не дай Бог! А если кто навернется, да руку-ногу сломает? Если песком было присыпано – сам пострадавший виноват, а нет – плати, хозяин! Городу – плати, пострадавшему – тоже плати! Ругались, но привыкали. На зиму всегда в сарае широкие лопаты держали, ящик с песком. Мостовые проверять не ленились – не хлябают ли? Дошло до того, что ни сами мусор не кинут, куда попало, ни детям не позволят! Да и не только в пени да в наказаниях дело. Коли чисто – так и самим нравится! Желающих поселиться в Рыбнинске много. Тянулись люди со всей Волги, с Пошехонья и Белоозера. Еще бы – город спокойный, работы хватит. Живи, деток расти. Если один, без семьи, можно комнатку снять, где стряпуха, за пять копеек в месяц и напоит и накормит. А мыться – пожалста, в общественные бани. За полкопейки вымоют-вычистят, да еще и стрижка. Семейный – дом покупай. Кое-кто предпочитал строиться сам, но выходило дороже – бревна, копеек пять, да работа – двадцать, то се, пятоедесятое. Глядишь – целый рубль приходится отдавать. А если купишь готовый сруб (поговаривали, что воевода плотников нанимал за десять копеек в месяц), так в полтинник уложишься. Много было желающих и просто копеечку заработать. Мужики с окрестных сел, покончив с уборкой шли в Рыбнинск, где всегда можно было наняться в бурлаки или в грузчики. Платили немного, но десять-пятнадцать копеек имели. (Крестьяне, что на заработки пришли, селились всей артелью, на полу спали, сухари да сушеную рыбу жевали.) Около пристаней воевода новую хитрость затеял – лесопилку, что от водяного колеса работает. Доски получались не пример тоньше, чем раньше, коли вручную пилить, а уж бревно распазгать – как два пальца описать… Доски охотно брали и на дома и для лодок. Ругали воеводу новоприбывшие – под дом со скотным двором, да под палисадник им место отводили безо всяких денег, а вот если хочешь огородик завести – то только за крепостными стенами. Коренные рыбницы, имевшие сады-огороды в самом городе, только похохатывали, глядя, как новорыбнинцы ходят каждый день за версту капусту полоть да огурцы поливать. Зато – огороды можно было без догляда оставить – не вытопчут и не ничего украдут. Стрелецкий голова Илья Костромитинов (не того, конечно, полета птица, как батька его, но мужик толковый) дело поставил хорошо. Команды из верховых стрельцов (понятно, стрельцы уже токмо по
названию) и в городе за порядком следили и вокруг него. И, горе тому, кто попытается хоть морковку чужую украсть – выпорют, а потом в подвале будут держать, пока родичи пеню не выплатят. Не выплатят – будешь вдвойне да втройне отрабатывать – улицы чистить, мешки таскать. Воевода, дай волю, принялся бы перестраивать город, чтобы и улицы шли строго крест-накрест и дома ставились в один ряд и, никаких посторонних сараев и огородов! Но, понимал, что такого, когда горожане лишь ремеслом, да торговлей пробавлялись, а овощи с мясом и все прочее на торгу покупали, как у немцев, у нас не будет. Зато – рыбнинцы теперь и горя не знают. Можно и пьяному полночьза-полночь домой идти – никто тебя не разденет и шилом не ткнет и девкам спокойно гулять – никто не завалит и юбку не задерет. Конечно, всяко бывало. За всем не уследить. И избы обворовывали и гостей торговых в Волге топили, да товары разграбливали, не без этого, но – очень редко. С татями да с разбойниками никто церемоний не разводил – поймали и весили там, где поймали. В поруб сажать – корми их или, на рынок аль на паперть веди, милостыню собирать, а кому это надо? Сегодня у рыбнинского воеводы Котова радость великая в доме – приехал сын. Вымахал, заматерел. Уже и Алексашкой аль Санькой при дворне звать неловко. Есть чем гордиться рыбнинскому воеводе. Только с год, как ушел на службу и, новиком-то побыл всего ничего, а успел отличиться – воевал с ляхами на Шексне-реке, бился на Двине и на Сухоне с англичанами и стал дворянином первой тысячи. Правда, где Сан Санычу поверстано поместье, никто не знал, но государь твердо обещал – будет! Большой пир, на который нужно созвать рыбнинскую купеческую старшину, будет завтра, а сегодня сидели попросту, по-семейному. Сам воевода, супруга да сын. Чужих не надо. Ну, разве что кот Тишка зайдет, так он с малолетства в палатах у воеводы рос, так почитай, тоже свой. Но кот отсутствовал. Не то – мышей ловил, не то – кошек огуливал. Воеводиха суетилась. Не доверяя девкам, сама уставляла стол закусками- заедками, пряниками-пирогами, время от времени поглаживая по плечу и по спине – вытянулся, вырос! А осунулся-то… - Сядь, Авдотья, не мельтеши! – прикрикнул хозяин. – Бегаешь, будто кошка дурная. Сань, ты надолго приехал-то? - Никита Афанасьич меня на неделю отпустил, без дорог, - важно изрек Котов-младший. - А кто это – Никита Афанасьич? – поинтересовался отец. - Как кто? – удивился Санька. – Это же наш, Еропкин, Никита Афанасьич. Он у государя теперь главный воевода, заместо покойного Леонтия Силыча. - Вона! – протянул отец. – Стало быть, Никитка Еропкин в большие люди выбился? Ну и ну… Главный воевода. По старому времени, главным воеводой первый боярин был. При Федоре Иоанновиче – Борис Годунов, при
Василии, братец его, Дмитрий Шуйский. А тут, простой дворянин… Костромитинов-то, хотя бы служака был старый, заслуженный, царской наградой отмеченный. А Никитке-то еще и тридцати нет. Князя, какого, хоть захудалого найти не могли? - А чего такого? Еропкин, хоть не из столбовых дворян, но из служилых, – обиделся Санька за своего начальника. – У нас среди начальных людей князьев да бояр мало. Все больше из дворянства. Есть и из подлого сословия. Вон, Приказом черных крестьян Сергей Александрыч Алексеев заправляет, сам из крестьян, а Приказом торговым – купчина Широглазов… - Тимоха, что ли? – удивился Котов-старший. – Знаю такого. По сравнению с другими, мужик честный. Но, - хмыкнул воевода, - ухо с ним надо востро держать. - Ты, Александр Яковлич, дитятку словами-то не корми, - вмещалась мать. – Накорми парня, а потом и болтай, знай. - Да, чего это я? – хлопнул себя воевода по лбу. – Давай-ка, Санька, домашнего поешь. Отвык, поди? Котова-младшего не нужно было просить дважды. Он бы и сам давно начал есть – вон, скулы от запахов сводило, но ждал, пока отец не разрешит. Наворачивал пироги с капустой, мясо с хреном и шекснинскую стерлядь так, что за ушами пищало. Авдотья, сидевшая напротив кровиночки, только всхлипывала и причитала: - Кушай-кушай, соколик. Отощал-то, как грач мартовский… У царя – то небось, голодным сидишь? Котов-младший что-то пробурчал с набитым ртом, но мать ответа и не ждала. Все равно, так как дома, никто парня не накормит. А и то верно. Кормились служивые дворяне сытно, но просто – щи да каша, хлеб да квас. - Ну, что сынок, вырос ты уже, вырос… - сказал отец, с любовью посмотрев на Саньку. – Теперь можно с тобой и выпить. За встречу, да и Левонтия Силыча нужно бы помянуть. - Да ты че такое говоришь-то? – всплеснула руками мать. – Дите ж он совсем! Какая ему выпивка? Вон – квас стоит, на мяте ставленый или, сбитень медовый. Узвар нонеча, на сахаре, сама варила. Его и пусть пьет. - Цыть! – прикрикнул на нее муж. – Ты че, думаешь, Санька-то наш, вместе с другими дворянами только воду да квас пьет? - Санечка, сынок, да неужто? – оторопела мать, а Санька, не зная, чего и ответить, только пожал плечами и потянулся за куском пирога. Сказать, что отец прав и пьет он только воду да квас, вроде, как и неловко. Ну, что поделать, если не любит он ни водку, ни пиво? Да и вообще, питие среди служилых дворян не особо приветствуется. Ни прежний воевода, ни нынешний, выпивох не жаловали. - Чего пить-то будешь, служивый дворянин? – нарочито бодро спросил отец, указывая на приткнутый к столу поставец, с бутылками и дорогими стеклянными графинами, наполненными разноцветными жидкостями. – Тут вон, заморские вина – токайское, бургундское. Не знаю,
токмо, почему их заморскими именуют, коли все одно по суше везут? усмехнулся воевода. – Или вон, нашенское, зеленое, из Нижнего Новгорода – водку там хорошую гонят. - Батюшка, - потупился Санька. – А можно, я лучше кваску попью? - Кваску? – удивился отец, но спорить не стал. – Ну, можно, конечно. Тогда, мать, я тебе малость налью. - Ну, ежели, капелиночку самую, - чуть жеманничая, согласилась мать, понимая, что надо составить компанию хозяину. - Ниче, края-то вижу, - усмехнулся отец. Вроде бы, отец остался доволен, что сын не пьет. Впрочем, сам воевода не сильно-то увлекался этим делом. За всю свою жизнь Санька пару раз видел отца выпившим, а пьяным – ни разу. - Ой, Санечка, молодец-то ты какой! – обрадовалась мать, прикрывая ладонью рюмку. – Хватит, Александр Яковлич, не выпью стока… И не надо, Санёк, не привыкай к вину-то, ничего хорошего от него нет. Вон, Брягин-то наш, на радостях напился, да с башни едва не свалился. - Так, дядька Тимофей-то, вроде, в последние годы и не пил? – вытаращился Санька, не донеся кружку до рта. - Так вишь, какое дело, - наливая себе полную рюмку «заморского», сообщил воевода. – Не пил он, потому что Яков к нему был приставлен, да крепость надобно было сделать. Для Тимохи крепость – слаще всякой там водки с пивом, милее девки! А как Якова, Царствие ему Небесное, убили, башни да стены срубили, а новой работы для Брягина не сыскалось, вот и пошел он в разнос. На Надвратную башню залез, да с нее и взьекорытился. Хорошо, что не высоко забрался, а не бы и косточек не собрал. Лежит теперь с переломанной ногой, да стонет. Я вон сижу, голову ломаю – чем бы его таким занять, а не то – мастер-то добрый, пропадет! - Дуракам да пьяным завсегда везет, - авторитетно сообщил Санька. – Когда на Череповеси ляшскую крепость брали, так там один пьяный немец с самой верхушки навернулся. И, ничего. Правда, - добавил многозначительно Котов-младший, - жил он потом все равно недолго. - Ой, Сань, ты такие страсти рассказываешь! - всплеснула руками мать. – Не рассказывай лучше. Как подумаю, что сынок мой в седле да с саблей, сердцу худо. Все опасаюсь – не ранили бы тебя, не убили б, прости Господи… - Ладно, мать, - усмехнулся воевода. – Наше дело простое – на коня верхом сесть, сабельку в руки взять, а про остальное пусть у воеводы с царем голова болит. Эх-ма… - протянул Котов-старший. – А я ведь давненько саблю-то в руках не держал. - Ой, Александр Яковлевич, и не надо тебе ее держать – старый уже. Дай Бог, Санечку оженить, да внуков потешкать, а там помирать можно, пригорюнилась мать. – Ты, сыночек, надолго ли к нам? - Сказал же, на недельку. Оглохла, что ли? - буркнул воевода. - Прослушала, - виновато сказала мать. – А что так мало то? Я же тебе невесту подыскала. Хотя бы, месяца два-три.
- Служба царская, сама знаешь. Помнишь, как мы оженились, а царь Борис меня к немцам отправил, учиться? - Ой, лучше и не вспоминай, - вздохнула мать. – Ты в неметчине целых два года, а я тут одна-одинехонька, да с Санькой маленьким на руках. - Ну, так уж и одна, - буркнул отец. – Да вокруг тебя столько дворни крутилось, что царям впору. - Так что дворня-то? Меня ж в пятнадцать лет из дома забрали, замуж отдали, а тут еще и мужа нет, - пригорюнилась мать. - Батюшка, а ты бы мне рассказал как-нибудь, как там оно, в немецких-то землях? – загорелся вдруг Санька. - Ну, как-нибудь, приедешь на подольше, расскажу, - пообещал Котов. - Ну, хоть немножко, - заканючил сын. – Хоть как оно в самом началето было… Как тебя в неметчины-то занесло? - Борис Федорыч, государь покойный – указ издал, недорослей мол, из московских дворян, учиться отправить! Батька мой, уж так не хотел, чтобы меня в неметчину отправили, сам не свой был. Решил, что надобно меня оженить. Думал, коли оженит, так царь и не пошлет. А Борис Федорыч только усмехнулся, бородой махнул, да батьку потом две недели в сени не допускал! Батька тогда весь извелся, грил потом – хошь самому в неметчину езжай, чтобы опалу-то снять, - засмеялся Котов-старший. – А я вот, сижу тут, скоро уж пятнадцать лет, царей и не вижу и, ничего. - Вот, батюшка, пришло и твое время, - загадочно изрек Котовмладший. - Чего? – не понял отец. – Ты, сынок, загадки-то не загадывай, а толком скажи. - А я, батюшка, за тем к тебе и приехал, чтобы царскую волю изустно передать. Велит тебе государь наш ехать к нему, в Вологду. - А на что мне та Вологда? – насторожился Котов. – Чего я в ней не видел? Санька, сделав значительную морду, важно изрек: - Государь наш, Даниил Иванович, место тебе в Земской думе предлагает, чин боярина земского и должность начального человека Таможенного приказа. Хочет он, чтобы ты таможни в государстве начинал ставить. Вначале - в Архангельске да в Вологде, потом, когда Новгород возвернут – у Пскова и Новгорода. Ну, а там видно будет… Воевода Котов отставил рюмку и подтащил к себе кружку. Наполнив ее едва не целиком – и не вином, а «нижегородской», выпил залпом 1. Санька, впервые видевший такое зрелище, открыл рот и уронил челюсть едва ли, не на грудь. - Батюшка, а ты че, не рад? – робко спросил Котов-младший. – По старым-то меркам, боярином станешь. Народ говорит, что от Таможенного 1
На всякий случай напоминаю, что в те времена водка (она же «зелено вино»), была примерно, 27 градусов. Была бы она такой крепости, что придумал Д.И. Менделеев, спились бы, на фиг, еще в XVII веке… С другой стороны, Западная Европа пережила пик «алкоголизации» в XV- XVII вв., а дальше, кто не спился, получил иммунитет как сам, так и в лице потомков. Возможно, переживи и мы этот пик в XVI – XVII вв., а не XIX – XX вв., то были бы уже непьющей нацией.
приказа при Иване Васильиче да при Борис Федорыче половина прибыли для казны была. Отец, не переводя дыхания, налил еще, выпил, а потом выдал такую руладу, что заслушался бы и покойный Яков, заядлый матерщинник. Санька, обмирая душой, услышал много нового для себя: где отец видел ту Вологду, куда отправить Таможенный приказ, в какое место идти Земской думе вместе с боярами и куда засунуть таможни... К счастью, что Котов-старший, даже выпивши, знал меру в высказываниях и не сказал ничего о новом царе. Ну, а уж что подумал, никто не узнает... Мать к отцовской брани отнеслась спокойно. Вздохнув, только и сказала: - Ну вот, говорила я тебе, что завтрак исповеди идти, а ты не хотел. Теперь идти придется… - Ну, какая тут исповедь… - хмыкнул воевода. – Придти… Я завтра к исповеди только приползти смогу… Да и причащаться я завтра не смогу. Сама видишь. А без причастия, к чему и на исповедь ходить? - Спаси тя Господи, - обреченно прошептала мать. – Ну, хоть послезавтра сходи. А, так завтра ж у нас пир… Охо-хой… Батюшка, вон, опять строжить будет, что воевода на исповедь редко ходит. - Схожу, схожу, - отмахнулся отец. – А ты, Авдотья, шла бы в опочивальню. У нас с Александром мужской разговор будет. - И впрямь, пойду я, - поднялась мать. – Не серчай, Александр Яковлевич, коли что не так сказала. И ты, сынок, не серчай. Прости меня, дуру старую! - Эх, Авдотья-Авдотья, - вздохнул воевода. – Ну, какая ты старая? Тебе и тридцати пяти годов нет. У немцев, вон, старыми только тех считают, кому уже лет пятьдесят1. - Ну, коли тебя послушать, у немцев, так все не как у людей, отмахнулась мать и, не утерпев, поцеловала сына, взъерошила ему волосы и ушла. Авдотья вышла, а мужчины сидели, не глядя друг другу в глаза. Александру Яковлевичу было слегка стыдно перед сыном, а Саньке – неудобно перед отцом. И чего это он? Котов- старший, взяв, было, графин, передумал и поставил его обратно в поставец. Санька, вяло ковырявшийся двузубой вилкой в холодце, украдкой смотрел на отца, но начинать разговор стеснялся. Заскрипела дверь. Не иначе, кто-то из дворни решил сунуть нос в хозяйские покои. Отец уже открыл рот, чтобы рявкнуть на невежду, но смолчал, потому что в горницу вошел не слуга, а кот – черный, с белой грудкой. Котам, в отличие от людей, заходить можно без доклада везде и всюду! Тем паче, если ты кот воеводы Котова. Санька, обрадовавшись любимцу, ухватил Тишку в охапку и принялся тискать. Но кот почему-то ласки не принял. Брыкнулся, 1
Наверное, воевода просто хотел сделать своей супруге комплимент. В те времена и у немцев (да и у прочих европейцев) в 35 лет женщина считалась пожилой.
оттолкнулся задними лапами, оцарапав до крови руку и, гнусно мявкнув, отскочил в сторону, презрительно поглядывая на прежнего друга и благодетеля, к которому часто приходил по утрам на подушку… - Тишка? Ты чего? Озверел? – воззрился на него Котов-младший, облизывая царапины. – Своих не признаешь? – Переведя взгляд на отца, пожаловался: - Батюшка, чего это он? Александр Яковлевич, склонившись со стула, бесцеремонно взял Тишку за шкирку, приподнял его, осмотрел и, густо заржав, поставил обратно… Кот, возмущенный грубостью, попытался ударить лапой обидчика, но не дотянулся. Надменно прищурился и принялся вылизывать роскошную черную шубку с белым нагрудником. Воевода же, отсмеявшись и испив квасу, пояснил: - Не обижайся… Это, Санек не Тишка, а Тихоновна. У нас тут, такое дело приключилось – пропал как-то Тишка. День нет, два нет, три – ждем, не беспокоимся. Неделя – еще ничего. Бывало такое раньше, когда загуливал наш Тихон по бабам своим хвостатым. Бабы – они все такие… Вернется потом – шкура да кости, морда избитая. Неделями спит и ест. А тут, неделя прошла, вторая минула, Авдотья в слезы – а где ее маленький? Маленький… в полпуда весом, - фыркнул воевода. - Ну, коли и поменьше, так ненамного… Мать ревет, да и я, грешным делом, переживать начал, не случилось бы чего? Ведь, как ты уехал, для нас с матерью, один свет в окне - Тишка… признался воевода, смущенно посмотрев на сына. – Не дал нам господь больше деток-то, сам знаешь. - Ой, батюшка… - только и сказал Санька, которому вдруг до слез стало жалко и мать и отца. Все ж, старенькие они уже… - Да ладно, дальше слушай, - продолжал воевода. – Авдотья в церкви на службе, товаркам своим, возьми, да и скажи – кот, мол, пропал! Ну, а кто ж нашего кота не знает? – приосанился воевода, гордясь своим Тишкой, словно сынком родным. - И, началось… Вечером, трех котов притащили, утром – еще пятерых. Дворня да холопы уже и калитку устали отворять – тащат и тащат. Мать перед завтраком спустилась в поварню – батюшкисветы, везде коты! Мяукают, жрать просят! И все, как на подбор – черные с белой грудкой! Но мать-то Тишку с младых когтей знает, видит – чужие. Ну, раз такое дело, велела их накормить да выгнать. Поесть поели, а уходить не хотят. Дескать – тепло тут у вас и кормят, как на убой. Чего от хорошего-то уходить? А тут и хозяин пришел, Тишка. Орал, словно ему хвост в дверях прищемили, драку устроил – от чужаков только шерсть летела. Всех выгнал, кроме одного. Мы думаем – чего это он? Присмотрелись, а это и не кот, а кошка вовсе… Ну, думаем, пусть Тихоновной будет. Котов-младший, представляя себе кошачье нашествие, ржал до слез. Отсмеявшись, вытер слезы и спросил: - А чё дальше-то было? - А чё дальше… – с нарочитым смирением пожал воевода плечами. Дальше мы уже второй раз котят пристраиваем. Топить – ни у нас с матерью,
ни у дворни, рука не поднимается. А народ-то берет, да нахваливает. Мол, воеводы Котова котятки. Санька не выдержал и снова заржал. Выдавил, сквозь смех: - Тебе, батюшка, надо за каждого котенка по денге брать, капитал бы уже сколотил. - По денге – мало! Вон, пошехонский купец Чудаков за одного котенка целых пять копеек сулил! – похвастался воевода и тоже заржал. – Одно слово – Чудаков! Котов-младший, посмотрев на «Тишку», теперь уж и сам видел, что это не кот, а кошка. Мордочка поуже, да и ведет себя вежественнее, чем Тишка. Тот бы щас развалился, раскинул лапы, выставив на всеобщее обозрение свое «хозяйство» - и, пофиг ему, кошаку на стыд! А эта…. Тихоновна, умывается аккуратно, а не размашисто и уселась скромно. Ну, баба, она и есть баба, хоть и кошачья… Видимо, пока рассказывал о веселом, воевода собрался-таки с мыслями. Посерьезнев, сказал: - Эх, Санька…. Вот, спрашиваешь ты – рад я или не рад? Мне бы такую весть, да лет бы пять назад. Земский боярин – это как понимать? Ниже думного или выше? Если начальник приказа, так вроде, вровень с думным, рассуждал отец. – А ежели, как при Иване Грозном было – земство да опричнина, так вроде и ниже. Эх, напридумывали, чёрт ногу сломит, второй вывернет. Первая тысяча… Нет бы – особая или опричная… А… нет, нельзя. Опричная тыща уже была.. До сих пор кромешниками детей пугают. Так чего непонятки-то развели, а Сань? - А чего тут непонятного-то? – удивился Санька. – Все очень просто. В Земской думе чины мирские боярами именуются, а чины духовные – старцами. Еропкин да Шеин тож в земских боярах числятся. Никита Афанасьич – главный воевода, а Шеин Борис Михайлыч – в товарищах у него состоит. Ниже воеводы идут. И в войске все просто. Вот, скажем, дворянин первой тысячи. Если его в стрельцы или в конницу переведут, он там станет десятником числиться. Наш десятник – сотником, а сотник – тысячником. - А тысячник, кем станет? Темником, как у татар? – улыбнулся отец. - Нет, не темником. Тысячей – полком, полковник командует. А десять тысяч – это уже войсковой воевода. Но воевод у нас, - вздохнул Котов-младший, - всего один. - Стало быть, всего русского войска десять тысяч? – сделал отец вывод и покачал головой: - Раньше-то, одних лишь стрельцов сто тыщ было, да поместная конница, тыщ двадцать-тридцать. Не густо, войск-то у государя. Польша опять нападет, с кем Даниил Иваныч воевать-то пойдет? - Мало нас - зато войско отборное, - не смутился Санька. – А каждый нынешний стрелец трех прежних стоит. Ты, батюшка, вспомни, как Леонтий Силыч наших стрельцов учил. А Никита Афанасьич их также учит. Чтобы стреляли в три раза быстрее и саблей умели рубиться, а не только бердышом махать.
- А время-то где взять? – поинтересовался отец. – Стрельцы, чай, окромя службы, еще и в лавках сидят и ремесло всякое справляют. - Таких теперь мало, - ответил Котов-младший. – Которые на полную службу идти не хотят, они караулы несут, да в дозоры ходят. Ну, как у нас тут, в Рыбнинске. А новое войско, оно только военным делом и занимаются. Десять тыщ, а из них – пять тыщ конные да пять пешцы – пехота, по-новому. И жалованье от государя получают не восемь рублев в год с хлебными деньгами, а целых тридцать. Потому и мало пока войска, что дорого. Говорят – половина всех прибылей, что в казну идет, на войско тратится. Вот, батюшка, ты бы взял на себя Таможенный приказ, глядишь, все двадцать, а то и тридцать тыщ можно бы по-новому учить. - Стало быть, наемников государь решил завести, как во Франции да в немецких землях, - вздохнул воевода с пониманием. - А что делать? – развел руками сын. – Либо – по старинке, когда стрелец в бой идет, а стрелять толком не умеет, только порох жжет, а служивый дворянин саблей без толку машет. Не у всех ведь, такие дядьки были, как наш Яков. Вон, когда первый смотр проводили, Леонтий Силыч один пятерых дворян с седла уронил! Мы даже такому позору смеяться не стали – стыдно было! А если бы биться пришлось, десятерых бы зарубил. Куда такое войско годиться? Надобно, чтобы умелое войско было. Ну, всех и враз не научишь, но с кого-то начинать нужно. А мы, кто в первой тыще – есть первая конная и первая пешая тыщи, - пояснил Санька, - мы, на особом положении. Мы и охрана государева и вестоноши. Слово тут придумали новое - гвардия. В конной гвардии жалованье шестьдесят рублей в год, а в пешей – пятьдесят. А всего почетнее служить в первой сотне первой тысячи. Туда только тех берут, кто в боях был – ну, там, на Северной Двине за государя бился, или на Соловках. Первой тысячей Григорий Оленичев командует. - А ты-то, сынок, не в первой ли сотне служишь? – улыбнулся отец. По тому, как сын зарделся и опустил очи, Котов-старший понял, что угадал. Чуточку насмешливо спросил: - В десятники-то не хочешь выбиться? Или, молод еще? - Да я, батюшка, уже две недели, как сотник, - скромно ответил Санька. - Сотник? Да еще в первой сотне? – вытаращился отец. – Так это, почитай, где одни князья да бояре служат? - Князья да бояре, батюшка, к нам в очередь стоят. Пытались, было, родом да званием кичиться – а им, отворот-поворот. Вначале умения ратные покажи, а уж потом служба. Сначала – в обычных полках послужи, а потом уж в первую тысячу. Коли заслужишь, - уточнил Санька. - Ниче, служат, как миленькие. - Небось, коли служить не будешь, вотчину отымут? – догадливо поинтересовался отец. - Не, на первый раз не отымут. Вначале, пеню наложат. Не хочешь служить – плати в казну сто рублей в год и сиди на печи, в носу ковыряй. От
службы избавлены только те, кому нет пятнадцати и больше пятидесяти пяти годов. А остальные – служи и не вякай! А вот коли и служить не хочешь, денег не платишь на воинских людей – отберут. У князя Сугорского уже отобрали, да в казну отписали. - А что, правильно, - одобрил Котов- старший. – Коли тебе царь землю дал – отслужи. Отец и сын проболтали долго. Котова-старшего интересовало многое, о чем Санька имел самые смутные представления. Например – сколько в Вологде стоит сруб без крыши, а сколько – с крышей, сколько берут плотники за то, чтобы срубить дом, какие цены на зерно, приходят ли гости из Архангельска? Наконец отца и сына стало смаривать. Первым не выдержал отец: - Ну, ладно, Санька, пойдем-ка мы спать, - зевнул воевода. – Дорогуто в светелку отыщешь? - Най… - начал, было, сын, но не закончил и «ду» куда-то выскочило. Ему передалась зевота отца. Санька зевнул так широко и, с таким подвыванием, что Тихоновна, смирнехонько спавшая в углу, аж подскочила! - Челюсть не вывихни! – добродушно рассмеялся отец. – Лекаря нет, вправлять некому. - Ага, - смутился Санька. А челюсть-то и впрямь заболела! - Иди дрыхнуть! Завтра, весь день твой, спи, знай, - сказал Котовстарший, собираясь уходить. - Да мне бы завтра в Кроминское съездить, - подавляя очередной зевок, сообщил Санька. - Кроминское? А где хоть такое? – удивился отец, останавливаясь в дверях. - Да где-то на Череповеси, - сообщил сын. – У тебя хотел узнать, куда ехать да сколько ден пути. - А я почем знаю? – пожал отец плечами. Потом, задумавшись, вспомнил: - А, припоминаю… Мы ж, в прошлом, уже в позапрошлом годе девок у татар отбили. Они как раз из Кроминского были. - Это когда татары с купцами сцепились, да их и перебили? – припомнил Санька. – А ты с дядькой Яковом, Леонтием Силычем, да со стрельцами татар побил? Котов поморщился. Вспоминать, как оно все было, на самом деле, не хотелось. Неопределенно повел бородой, задумчиво постучал костяшками пальцев по косяку. Уходя от неприятного разговора, спросил: - Чего ты в Кроминском-то забыл? - Да тут, батюшка, такое дело, - замешкался Санька. – Не знаю, с чего и начать… - С чего-нибудь и начни, - посоветовал отец, снова принимаясь зевать. – Лучше – с самого начала. - Помнишь, как в прошлом году, государь наш, Даниил Иванович, ну, тогда еще не государь, - поправился Котов-младший, - а просто князь Мезецкий, от нас уезжал, а на Шексне на него разбойники напали?
- Н-ну, помню, - кивнул отец, настораживаясь. – Я тогда говорил Данилу Иванычу – подожди, мол, вместе с Левонтием да ратными людьми и пойдешь. А он поспешить решил. Дескать, явимся целым войском к Кириллову монастырю, всех монахов спужаем. Не дай Бог, снова в осаду сядут, доказывай им потом. Вот и поспешил, на свою голову! Ну, слава Господу, все обошлось. Татей побили, а князь - великий государь, то есть, в Кириллов монастырь приплыл. - Не всех татей-то побили, - покачал головой Санька. – Один к государю пришел, когда тот на царство венчался. - Ну, ни хрена себе! Тать, к государю приперся? – выругался воевода. – Наглый, тать-то! И, что, Даниил Иваныч его казнить велел, али в железо посадил? - Не, не казнил и не заковал, - усмехнулся Санька. – Государь его шубой со своего плеча пожаловал. Тать-то тот, Павлом его зовут, подарок принес – тыщу ефимков. Так государь его и наградил! (Котов-младший не знал, как тяжело Даниилу Ивановичу было расставаться с единственной, приличествующей Великому государю шубой!) - Вона… - протянул Котов. – Тыща ефимков… Это же, можно десять пушек отлить, или – сорок мушкетов аглицких купить, а немецких, так и того боле… Пожалуй, правильно Даниил Иваныч поступил… Ну, а Кроминскоето тут при чем? - Да вишь, Павел-то, в Кроминском живет. Сказал, что наводчик из Рыбной слободы к ним пришел, да на государя-то и навел. Вот я и хочу Павла того сюда привезти, чтобы он по городу походил, наводчика указал… - Хм… - задумчиво хмыкнул воевода, почесав бороду. – Знаешь, Лександр, дурость ты затеял. Татя бывшего сюда вести, наводчика искать… Да знаешь, сколько у татей наводчиков-то везде? Тати да разбойники, они ж к нам не из заморских стран идут, а такие ж, как все – холопы беглые, крестьяне черные, посадские людишки. Мы вон, месяц назад двух боярских сынков поймали, что караваны грабили, да в Волге и утопили. Родичей у всех – полным-полна коробушка. Тут – кум, там – зять, здесь – свояк. Разбойники в последнее время поотишели – кого я сам со стрельцами вывел, кого мужики «подкоренили». А в прошлые годы их немерено было. - Не, батюшка, - упрямо мотнул головой Санька. - Что люди-то скажут - вон, мол, в Рыбной слободе – Рыбнинске, на государя людей лихих навели, что едва жизни его не лишили? Нельзя наводчика в Рыбнинске оставлять, позорно! - Так, в то-то время кто знал, что князь Мезецкий государем Всея Руси станет? – рассудительно ответил отец. - Узнали, что люди богатые плывут, вот весточку татям и дали. Ищи теперь его, свищи… - Тати-то не простые были, - покачал головой Санька. – Шишиги лесные, что ляхов с литвинами били. Вон, у того же Павла – вся морда в шрамах! Они не караваны грабили, а ляхов били. И на государя вышли не просто пограбить, а вроде как на ляшских прихвостней. Павел Леонтию Силычу рассказал, что знал наводчик, что люди оружные, без товаров плыть
будут. Мол, бояре русские, которые Русь ляхам продали. Знать, ведомо было, что непростой человек плывет. - Ох, Лександр, не дело ты затеял, - попробовал урезонить сын отца. – Ну, привезешь ты татя своего, походите вы с ним по торгу. И – что? Как наводчика отыщете? Ходить будете, да искать? - Не, батюшка, мне Леонтий Силыч сказал, что у наводчика того приметы есть – худой, длинный, да борода клочковатая. - А Левонтий-то тут при чем? – запоздало поинтересовался отец, хотя Санька уже упоминал Костромитинова. - Леонтий Силыч с Павлом тем поговорить успел, тот ему все и обсказал. А перед смертью своей – ну, перед тем, как в Вологду меня отправить, - вздохнул Санька, вспоминая наставника, - Левонтий Силыч мне все и обсказал. Хотел он сам сыск чинить, да не судьба… Вот, думаю, привезу я Павла, да будем мы смотреть. - Вот уж, приметы так приметы! - рассмеялся отец. – Худой да длинный, да борода клочком. Вон, купец Куприянов такой. А есть еще писарь, тезка наш, Алексашка Смирной. Я тебе таких десятка два приведу… Поставим их вдоль улицы, да татю бывшему показывать будем? Так ведь вороны засмеют. И людей безвинных опозорим. А коли, не дай Бог, померещится твоему татю, что наводчика узнал, да ошибется? Безвинного на дыбу потащим? - Не, батюшка, мне Леонтий Силыч сказал, что есть у наводчика еще примета. Павел, хоть и издали глядел, но запомнил, что передних зубов у него нет. А еще – руку левую в локте сгибает, словно сухая она… - Ну, Лександр, сам гляди, - вздохнул отец. – Держать я тебя не стану, коли уперся. Езжай, ищи своего татя. Только – не завтра поедешь, а послезавтра. Вот, пир отгуляем завтра, да и езжай… И не спорь! – повысил отец голос. – Я же сегодня. Как ты приехал, людей разослал, чтобы завтра на пир шли, в честь такого праздника. Вон, девки уже не спят – тесто месят. Отгуляем, честь по чести, а потом, дуй, в свое Кроминское, ищи там мужика со шрамами. Я тебе и людей дам, чтобы путь указали и коней заводных. А теперь – спать иди. Санька от сытости едва-едва дошел до светелки, предвкушая, как рухнет в пуховую прелесть матушкиной перины. Как ему сладко будет спать, укрывшись мягким одеялом, вдавив ухо в подушку. Еще бы – в последний год спать приходилось урывками, на тощем тюфяке и соломенной подушке. А то и вовсе – на земле, прикрытой епанчей, да и укрывшись епанчой же, с седлом под голову. Но отчего-то не заспалось. Весь извертелся, пытаясь устроиться поудобнее. Пуховая перина топила, словно вода, а от бумажного одеяла пробивал пот. Подушки сбились. Хоть вставай, да за епанчой иди… За ночь, раза два засыпал, потом просыпался. Скидывал одеяло. Ходил пить квас. Ну, а потом, после кваса-то, приходилось топать в нужной чулан.
Заснул уже ближе к утру, а во сне услышал, какие-то звуки: скрип, цокот копыт и всхрапывание коня. Спросонок поблазнилось худое – «Не то – англичане атакуют, не то – дворяне бунтуют!» и Саньку, словно подкинуло с постели. Смешав сон с явью, выскочил наружу. После жаркого терема сентябрьская ночь показалась холодной. Санька пришел в себя, сообразив, что выскочил во двор, в одних лишь рубахе и подштанниках, зато – с саблей в руке! Постоял, озираясь по сторонам. Вроде, все на своих местах. Двор, сараи, конюшня, а чуть подальше – мастерские, где работали и жили пришлые девки и бабы. Около ворот невозмутимо дремлет сторож - старик Михей в неизменном тулупе. Санька, сколько себя помнил, помнил и этот тулуп, с которым старик не расставался ни зимой и летом. Из конуры высунул нос дворовый Полкан. С удивлением посмотрел на молодого хозяина, открыл, было, пасть, чтобы тявкнуть, поприветствовать, но передумал из-за позднего часа. Лаять не стал, а лишь проурчал что-то невразумительное. - Тьфу ты, - сплюнул Санька с досады. Ну, это ж надо, примерещилось, в родном-то доме, где отродясь ничего не случалось. Саньке стало стыдно за себя и свою дурость. Потихонечку, чтобы никто не услышал и не увидел (Полкан не в счет!), таясь, словно тать, ушел в светелку. После уличного холода перина и одеяло показались не в пример уютнее, чем раньше. Решив, что скрипы и цокот ему примерещились, Санька заснул… Конечно же, Санька проспал заутреню (матушка пожалела, а сам и колокола не слышал!) и проснулся лишь к завтраку. Отец, уставший и, почему-то с красными глазами – будто с перепоя, вяло пил сбитень, заедая брусничным пирогом. Увидев взъерошенного сына, оживился и одобрительно крякнул: - Здоров же ты спать, сотник дворянский! Пока спал, все девки сбежали! - Какие девки? – не понял Санька. - Которые за тобой приходили, - потешался отец. – Пришли, а ты дрыхнешь. Вот, они и ушли. - Да присказка такая! – засмеялась и мать, наливая сыночку большую кружку горячего, вареного на мяте сбитня. – Только, про девок. Мол, спит, женихов проспит! Тебе, сыночек, какого пирога-то? С грибами, с ягодами? - Мать, какой хочет, такой и возьмет. С руками, чай! – усмехнулся отец и, поднимаясь из-за стола, широко зевнул. - Александр Яковлич, а каши-то? – вскинулась мать. – Чего ж, одни пироги-то поел? - Некогда, - отмахнулся отец, нашаривая шапку. – Эх, задали мне задачку… Как же мне за неделю, да все переделать, чтоб со спокойной
совестью ехать? Месяц бы, а лучше – два. Да еще пир сегодня задавать, доглядеть надо. - Да за готовкой-то я и сама догляжу, не впервой, - успокоила жена воеводу, провожая его к дверям. Уже на выходе, углядев, что-то на кафтане супруга, попыталась его удержать: - Александр Яковлич, что там за пятно-то такое? - Где? – склонил голову воевода, отыскивая пятно. Узрев, пожал плечами: - А хрен его знает! Вчера, знать, вляпался во что-то… - Так вчера на тебе другой кафтан-то был, - не унималась супруга и, попытавшись ковырнуть пятнышко ногтем, хмыкнула: - Бурое, чтой-то, аль красное – словно кровь… - Буро-красное… Может, брусника с пирога упала… Все-все, мать, корми Саньку, некогда мне! - отмахнулся супруг, хлопнув дверью. - Вот, всегда так, - пожаловалась мать, усаживаясь напротив сына. – Ему некогда, а про меня потом пенять станут – мол, воеводиха плохо за мужем следит, девок не жучит, что одежу стирают. Я уже Лукерьюпортомойку хотела носом натыкать… - Ну, матушка, да никто и не заметит, - пожал Санька плечами, поглядывая на стол – какой бы еще пирог съесть? Брюхо раздулось, как барабан, но, когда-то еще мамкиных пирожков поешь? – и Санька потянул к себе тот, что с грибами. Чавкая, ел через силу, а матушка, любуясь сыном, грустно подперла рукой щеку: - Батька-то сказал, что в Вологду ему надо. Останусь я однаодинехонька. Женить тебя надо. Так, глядишь, хотя бы невестка рядом, внуки бы подоспели. Много ли мне старой надо? Как, будешь жениться-то? - Так и ладно, жени, - не стал возражать Санька, отваливаясь от стола. В бытность свою в недорослях, Санька Котов по девкам побегать не успел. Вначале, мал был – так и в думках не было, а потом отправил его отец вместе с Костромитиновым в войско к Данииле Иванычу. Какие уж тут девки? Ему что, жалко, раз мать хочет? Все равно ведь жениться надо. А к женатому, понятное дело, уважение куда больше, чем к холостому. И так, кое-кто косо поглядывает – ну, что за сотник такой, коли не женат? Да и, что уж греха таить, хотелось парню попробовать, а как оно, с девкой-то… - Вот и славно! – обрадовалась мать. - Я тебе уже и невесту подыскала. Справная, все при ней, да и приданое немалое. - Кто хоть такая? – поинтересовался сын, для приличия, хотя, по большому счету ему было все равно. Да и матушка лучше знает, на ком его женить. Всяко, страшную не выберет. - Варька, дочка Вакулы Любимцева, что зерном торгует. Вакула – мужик богатый. Амбары с зерном у него по всей Волге. Богаче его только Серега Сытник, так у того девки на выданье нет. А у Вакулы девке уже пятнадцать стукнуло, можно невеститься. Девка-красавица. Коса до жопы, а титьки – во! – развела мать руками. – И остальное – тоже. На смотрины поедешь, аль как?
- Дык, а чего на нее смотреть-то? – удивился Санька. – Станет женой, тогда и насмотрюсь. - Ить, тоже верно, - согласилась мать. – Я ее видела, чего тебе-то смотреть? Эх, - вздохнула мать. – Коли бы не пир, так сегодня бы и сосватали. Чего тянуть-то? С Манефой – матерью Варькиной, я говорила. Вакуле - честь великая, за сына воеводы дочку замуж отдать. Только и осталось, что сватов послать. - Так, матушка, не только за сына воеводы, а и за сотника первой сотни государевой! – приосанился Санька. - Ну, Сань, про первую-то сотню Вакула может и слыхом не слыхал. Городовой воевода у нас повыше будет! Значит, завтра сватов и зашлем, а на Покров и свадьбу сыграем. Отпустит тебя государь-то? - Ну, ради такого дела должен отпустить, - неуверенно сказал Санька. – Тут ведь, матушка, может и не от него зависеть. Мало ли что… Сама понимаешь. - Да уж понимаю, не без этого, - взгрустнула мать. – Коли царь прикажет – все кидай, да делай. Эх, вроде бы без царя-то нам лучше было… - Ты чего, матушка? – вытаращился сын. – Как это, без царя, да лучше? - Да я это так, - приложила край платка к уголку глаза жена воеводы. – Не слушай меня, дуру старую. Ну, Санечка, мне теперь надобно в поварню идти, приглядеть – как там дела-то идут. А ты, коли поел, можешь в светелку идти, еще поспать. К обеду разбужу. А коли спать не хочешь, коня седлай, да покатайся. Я тебе кафтан новый припасла, аглицкой шерсти и галуном обшитый. Ни у кого в Рыбнинске такого нет, - похвасталась матушка. – Пущай посмотрят, какой ты у нас вымахал. Думала, на свадьбу наденешь, а можно и щас. На свадьбу новый спроворим, еще краше. Санька не стал говорить матушке, что завтра ему надобно ехать в Кроминское. Зачем огорчать? А посвататься, так и без него посватают… Глава восьмая Отец и сын (Продолжение) Котов-младший ехал по улицам Рыбнинска, где не был почти год. Думал, что рыбнинцы его и признают. Как же! Чтобы сына воеводы, да не признать? То тут, то там, перед парнем гнулись спины, словно сами по себе слетали шапки, а вслед доносилось: - Здрасьте, Лександр Ляксандрыч! - Наше почтение, Сан Саныч! - Доброго здоровьица, боярин!. Именоваться с «вичем» в семнадцать лет было куда как лестно, но покуда доехал до Волги, устал отвечать на поклоны. Два раза шапка падала – едва словил! А не поклонись, скажут – непочтительный, у воеводы сынокот…
«Искупаться бы! - подумал Санька, но сам же улыбнулся своим мыслям. - Какое купание – сентябрь на дворе!» Но очень хотелось посмотреть на Волгу. Вчера было как-то не до того – устал. А по Волге-то он соскучился. Как-никак, вырос здесь. А те реки, что приходилось видеть в последнее время – будет то Северная Двина или Сухона, не говоря уже о Шексне с Ягорбой, с матушкой Волгой и тягаться не могли. Слышал Санька, конечно, что коли спускаться вниз, к Нижнему Новгороду или к Казани, Волга будет еще шире, чем здесь, в Рыбной слободе. «Фу ты, чего это я? Всё слобода, да слобода… Город же, уже целый год, как город!» Город со стороны реки запирала стена с двумя башнями. Миновав ворота (снова пришлось раскланиваться с караульным стрельцом), выехал на берег. Санька хотел спуститься к Волге там, где он привык – рядом с пристанями, но, не тут-то было – везде, куда не кинешь взгляд, стояли барки и лодьи, расшивы и унжанки. Возвышаясь над прочими, сидела на отмели галера с двумя рядами весел, возле которой толпились смуглые люди, укутанные в халаты. Поодаль, грузно колыхалась на речной волне еще одна. Там тоже виднелись люди иноземного обличья, но в шляпах, кутающиеся в широкополые плащи. «Замерзли, что ли? – удивился Санька, но вспомнил, что иноземные люди – что с Запада, что с востока, привыкли к теплу, а наш сентябрь им уже и холодным кажется. Люди грузили телеги, волочили канаты и сматывали веревки или, просто что-то объясняли друг другу, спорили. Все правильно, сентябрь месяц. Только-только собран урожай, нужно спешить, управиться до октября. А не то, кто его знает – замерзнет Волга и, катайся на лошадях по льду. А в обозе, много ли увезешь? Можно, конечно, протиснуться сквозь людей, но Санька решил, отъехать в сторонку, да там и поискать объезд. Или же, вернуться в город, проехать через другие ворота, через которые можно выехать к чистому берегу. Решив-таки вернуться в город, спросить у стрельцов – где лучше проехать. «Рыбнинец коренной, дороги не знает!» - усмехнулся про себя Санька и решил, что лучше поплутает, но спрашивать не станет, вернулся обратно, через ворота. Караульные стрельцы стояли навытяжку перед верховым, в котором Котов-младший узнал сына покойного Левонтия Силыча - Илью Костромитинова. - Я вам сколько раз говорил, чтобы мушкеты в козлах держали, али к стене ставили? А вы что делаете? – донесся до Саньки голос стрелецкого головы. – Выпороть прикажу! Костромитинов был постарше Саньки лет на пять, женат, имел сына, но по положение – изрядно ниже. Все-таки, стрелецкий голова – сотнику
первой государевой сотни не чета! Потому, первому следовало здороваться Костромитинову, но из уважения к его покойному отцу, Санька поприветствовал первым: - Илья Левонтьевич, доброго тебе здоровья! - Александр Лександрыч и тебе здравия! – ответно поклонился Костромитинов, явно польщенный. О том, что Санька Котов теперь сотник, он мог и не знать, но все-таки, как ни крути, Санька был сыном воеводы… - Разнос устраиваешь? - одобрительно буркнул Санька, знавший даже, за какую провинность голова «разносит» своих стрельцов – за мушкеты, что они положили прямо на голую землю. Это безобразие он видел, когда проезжал ворота, но ничего не сказал. Кто он такой, чтобы делать замечание чужим стрельцам? Однако, отцу попенять хотел… - Да вон, - с досадой ответил Илья, кивая на красные, словно вареные раки, морды служивых. – Покидали оружие, как попало! Вы бы мушкеты-то еще бы в лужу кинули! – На первый раз прощу, а еще раз увижу – пожалеете! – пригрозил Костромитинов. - Так мы, Илья Левонтьевич, их аккуратно положили-то. Тут ни грязи, ни сырости. Так чё им сдеется-то? - оправдывались мужики, бывшие лет на десять постарше своего начальника. - Порох отсыреть может, дурья башка! - Дык, а пороха-то мы и не клали, - переглянулись служивые. – Пошто, порох-то? - Чего? – вытаращился Костромитинов, вытаскивая из-за пояса нагайку. – Ах, вы, курвы драные! – Охаживая нерадивых стрельцов по плечам и спинам, Илья Левонтьевич приговаривал: - Я вам щас покажу – пошто … Я вам покажу… Ишь, пошто! Стрельцы, вжимая головы в плечи, не пытались оправдываться или сбежать, а только закрывали руками лица. Санька Котов вмешиваться не стал. Бьет стрелецкий голова подчиненных – так за дело! А случись чего, как тут караулить с незаряженным-то мушкетом? Притомившись, Костромитинов рявкнул: - А ну, мать вашу так, чтобы мушкеты зарядить! Наблюдая, как стрельцы заряжают оружие, Саньке стало тошно. Ствол чистят, порох засыпают – ровно беременные мухи! Коли в бою так будут возиться, убьют сразу… - Вот, Александр Лександрыч, батя-то, всех толковых людей увел, возись теперь… - пожаловался Костромитинов. - Ничего, научатся, - утешил Котов-младший стрелецкого начальника. – Левонтий Силыч – Царствие ему Небесное, тож нас дураков учил. А теперь вот, сам учу, - похвастался-таки Санька. - Слышал-слышал, - кивнул Костромитинов. – Александр Яковлич утром хвастал – мол, сынок у него в сотниках теперь, первой дворянской сотни. Так что – мои поздравления! На пир приду – особо поздравлю.
- Благодарствую, - приложил руку к сердцу юный сотник. – Сам-то, Илья Левонтьевич, не хочешь к нам? Тебя бы с руками-ногами взяли. Никита Афанасьич, который наш, Еропкин, спрашивал как-то о тебя. А мне десятник нужен – позарез! А из десятников первой сотни можно и повыше куда пойти... - Тут, понимаешь, не во мне дело… - поморщился Илья, словно от зубной боли. – Ты куда едешь-то? Санька хотел ответить, что собирается на реку, но застеснялся. Вдруг да спросит Костромитинов – а че, мол, там делать-то? Не будешь же отвечать, что соскучился… Несолидно. - Да я так, катаюсь, - ушел он от ответа. – Смотрю, любуюсь. Вроде, всего год не был, а как все изменилось. Щас вон, домой собираюсь. - Ну так, поехали вместе, - предложил Костромитинов. Развернув коней, поехали рядом, стремя в стремя. Когда подъезжали к центру города, Илья, кивнув на груду камней, похвастал: - Вот тута наш воевода, да старшина купеческая, храм каменный собрались строить, во имя святого Георгия Победоносца. За осень да зиму камней навезут, а по весне и начнут! Александр Яковлич уже и за мастерами людей отправил, чтобы в Ярославле да в Костроме сговорить кого. - А что, дело хорошее, - кивнул Котов-младший, вспоминая красоту Вологодской Софии. Видел он и другие каменные храмы, но лепше, чем София Премудрая не встречал. Может, на Москве или в Новгороде увидит, коли Бог даст? - Я, вишь, чего сказать-то хотел… Я то и рад бы ехать, да «бы» мешает, - виновато сказал Костромитинов. – Матушка-то у меня хворая, а нынче, как батьку убили, совсем занемогла. У нее ведь, окромя меня, еще трое сыновей было. Силу с Андреем еще при первом самозванце убили, Андрея - у бати на глазах, под Борисовым. Никита уже потом, у князя Пожарского сгиб. А батьку когда зарубили – у матушки ноги отнялись. Сам понимаешь, чужие люди будут смотреть – не то. Да и, случись чего, я потом себе не прощу. Куда я от нее? Так вот, буду тут в стрелецких головах весь век коротать, а ведь Костромитиновы – служилые дворяне, испокон веков, от Дмитрия Донского! - Так ты в Вологду приезжай, дом там прикупишь, а потом и мать привезешь, -посоветовал Санька. Подумав, вздохнул: – Вот, только, одна беда. Врать не буду, плотников мало. И дерут за сруб по два рубля, да и ждать долго – с месяц, пока срубят. - Поживем – увидим, - рассудительно отозвался Илья. Поправляя шапку, завистливо вздохнул: - Вон, ты там с ляхами да с англичанами рубишься, а я тут, как не знаю кто… Утром бегут – мол, голова, смертоубийство у нас! Я, как дурак, в седло – думаю, не горожан ли, али купцов порезали? - а там, вишь, Ваньку Сухорукова пришили… Туда ему и дорога, Ваньке-то. Сволочь он был, первостатейная. - Сухорукова? – заинтересовался Санька.
- Ну, левая рука у него сухая, ровно ветка, - пояснил стрелецкий голова. - Говорят, по молодости кошельки срезал, да как-то попался на торгу – избили, до полусмерти. Выжил, собака, только сухожилия на левой руке порвано, а одной рукой «работать» несподручно. Ванька с тех пор наводчиком у татей да разбойников был. Помню, еще батя мой его повесить хотел, да Александр Яковлич тогда не дал – мол, не пойман, не тать. - Вона… - замолчал Санька, задумавшись. – Длинный мужик? - Длинный, - кивнул Костромитинов. – А ты че, знал его? - Да нет, - вымолвил Санька. – Знать не знал, а помню я сухорукого мужика, длинного, как оглобля. Вроде, зубов передних нет? - Да я ему в зубы не заглядывал - не жеребец, - пожал плечами стрелецкий голова. – Хочешь – езжай да посмотри. Ванька за съезжей избой лежит, на леднике… - Да, чего на него смотреть, - махнул рукой Котов-младший, понимая, что ехать в Кроминское ему уже не стоит… А вот, стоит ли затевать разговор с отцом? - Ну, мне туда, - кивнул Костромитинов на узкую улочку. – Надо еще караул у тех ворот поглядеть. Прощаться не буду – вечером свидимся. Выпьем, за нового сотника! Саньке было так худо, как никогда в жизни. По голове стучал дятел (пьяный, зараза!), а внутри черепушки, навстречу дятлу, били в немецкий барабан. Лежать трудно – в бок и в задницу упирается что-то твердое. Нащупав сапог, отодвинул его в сторону. Приподнявшись на корточки, Санька приподнял голову, пытаясь встать. Не удержал голову, уронил ее обратно и, упал сам. - Очухался, болезный? – услышал Санька женский голос. Не то – баба, не то – девка, по голосу не разобрать. Но, вроде бы, молодая. Приоткрыв один глаз – не разглядел, все расплывалось, разлепил второй – точно, девка. Чернявая, невысокого росточка. Вроде – смеется, а глаза невеселые. Санька с трудом повернул голову, не понимая, где он находится. Ну, точно, не в своей светелке и не в дворянской гриднице, что чаще именовалась «казармой».. Вроде, курная изба – вон, дым в глаза лезет. Может, в поварне, на полу? Тоже не похоже. В поварне и места побольше, да и не положили бы сына хозяина на пол, на какие-то колдобины... - Ты кто? – выдавил Санька. – Откуда тут взялась? - Ха, - выдохнула девка. – Это еще посмотреть, кто тут взялся… Мой тут дом-от, а ты так, пришлый. Тебя вчера батька привел, сказал – положи его туточки, чтобы никто не видел. - Батька? – не сразу и понял Санька, о ком речь, а поняв, испугался. – Батюшка?! Мой?!
- Ну не мой же! – насмешливо отозвалась девка. - Ляксандр Яковлич, на собственных воеводских ручках тебя сюда приволок и спать уложил. Мол, выпил отрок без меры, поначудил изрядно, хватит ему… - Поначудил? – попытался вспомнить Санька вчерашний день (вечер?), но воспоминания отдались тупым ударом в висок. - Пить хочешь? – поинтересовалась чернявая. Еще бы! За кружку воды Санька сейчас отдал бы все богатства мира. Ну, разве, что саблю и чин сотника бы не отдал – перетерпел бы и худшее! - Ну-ко, привстань маненько, ковшик подставлю, - сказала девка. Котов-младший повернулся на спину, уперся локтями, попытался привстать и, только сейчас обнаружил, что он почему-то без штанов и даже, без подштанников. - А… - в полнейшем обалдении открыл он рот, прикрывая руками срам. - Э, чего прячешь-то дурачок, чего я там не видела? – прыснула девка. – Вчера весь вечер мудями тряс – и, хоть бы хны, а щас-то чего? Санька застонал, пытаясь, если не провалиться сквозь землю, так хотя бы вжаться в пол. «Да чтобы я еще хоть раз эту поганую водку… Да и пиво… Да чтобы сгорело оно все!» - подумал Санька. Но жажда пересилила стыд и он, как сумел, одернул подол рубахи, снова потянулся к заветному ковшу. - Пей-пей дурачок, - ласково сказала чернявая. – Не бойся. Попытался прикрыть «стыд» одной рукой, другой взять ковш, не получилось – только расплескал. Девка, посмеиваясь, принялась поить его из своих рук, как теленка. В ковшике оказалось слабенькое и сладкое «женское» пиво. Выпив полковшика (вторая половина пролилась на грудь), Санька почувствовал себя лучше. Попытался присесть и, чуть не заорал – в задницу опять что-то уперлось. - От, зараза, - пробурчал сотник, вытаскивая из-под себя саблю. Вот она-то, оказывается и упиралась. Хорошо, что в ножнах… - Ты в сабельку-то свою как клещ вцепился, - хохотнула девка. – Штаны-то мы с тебя сняли - не шелохнулся, а саблю никак не отдал! Сказал еще – мол, порубаю всех, на хрен, коли отбирать станете! Ляксандр Яковлич плюнул, да и отступился. «Батюшке сказал – порубаю?!! М-мм…» - зажмурился Санька, сдерживая себя, чтобы не завыть в голос. От стыда захотелось не просто провалиться сквозь землю, а умереть. Может, повеситься? - Да ладно, по пьянке-то, еще и не то бывает, - утешила его чернявая. – Помню, мой тятька, как нажрется, так по сугробам без штанов бегал… А Афонька, сосед, по пьяному делу лошадь утомил – не понравилось, как на него посмотрела. Потом его из петли вынимали… - Слышь, девка, а как тебя зовут? – спросил Санька, озираясь по сторонам. - Нюшкой, - сообщила чернявая и поинтересовалась. – Ты не штаны ищешь? Коли ищешь, так зря. Их батька с собой забрал.
- А на фига забрал-то? – удивился Санька. - Так придет сам (выделила девка) хозяин, да все и обскажет. Еще налить? Котов-младший немного поколебался. Сколько раз слышал от сведущих людей – «Коли пьешь, не опохмеляйся!», но голова после первого ковшика малость успокоилась. Да и… Все равно уже начал похмеляться! Выпив еще ковшик (теперь уже держал его сам, в обеих руках – и не особо и трясло), Санька стал вспоминать вчерашний день… Вроде бы, вначале все шло чинно-благородно. Гости пили за его здоровье, за здоровье рыбнинского воеводы, за процветание города Рыбнинска. Он сам, поначалу, вместо пива или вина пил квас, но потом пришлось выпить пива. «А с чего вдруг я пиво-то выпил? - стал припоминать Санька и, вспомнил: – С тестем будущим познакомился, Вакулой Давыдычем!» Будущий тесть пристал, как банный лист к жопе – мол, всенепременно желает выпить с сотником, будущим зятем. Иначе, обида будет кровная… И пить пришлось водку, а не пиво. Вспомнив, как он впервые в жизни выпил целую чарку, Саньке стало плохо. Выпитое подступило к горлу, но парень мужественно сдержал себя. Откинулся на спину, закрыл глаза. Вспомнилось, что запивал ту водку пивом. А после пива опять выпили водки. Теперь тесть решил выпить со сватом (будущим!) вкруговую, а пить пиво из братины не хотел. Мол, подавай ему водки… После водки, принятой на пиво, Саньке «захорошело». «А что было потом? – потер лоб Санька. – А, после я решил выпить за здоровье государя нашего Даниила Ивановича!» Выпить за здоровье государя не отказался никто. Помнится, за такое дело Санька решил выпить не какой-то там водки, а дорогого вина. И, непременно, большую кружку… А вот что было дальше – не помнил… - Нюш, а ты не знаешь, чё вчера было? – хмуро поинтересовался Санька. – Че вдруг батюшка меня сюда приволок? И, вообще, - дошло-таки до парня, - где я есть-то? – Оглядев подстилку, на которой лежал, хмыкнул: И рогоза какая-то… - А тебе чего, перину стелить? – огрызнулась девка. – Пьяней вина, а коли облевался б? И так хорошо. - Ладно, - махнул Санька рукой – всё равно теперь пропадать. – Ты бы мне дала чё-нить, я до ветру хочу… - И так сойдет. Кто на тебя глядеть-то станет? - усмехнулась Нюшка, но сжалившись, бросила парню какую-то тряпку. – Нужник-то найдешь? В сенях он… - Найду, - буркнул Санька, обматывая тряпку вокруг бедер. Подумав – а чего мотать-то, раз все равно снимать? – прикрылся и вышел в сени. Сделав утренние «дела», Санька замерз (чай, не май месяц!) и заскочил в избу, стуча зубами от холода. Плюхнувшись на подстилку, принялся искать, чем бы укрыться. Ночью-то, пока пьяный спал, вроде и не чувствовал, а теперь вот, замерз!
- На постелю ложись, - сжалилась девка, кивая на широкую лавку во второй половине избы, где был тюфяк и стеганое одеяло. Отказываться парень не стал. Перебрался на лавку и, укрывшись одеялом, блаженно вздохнул. Стало теплее и голове полегчало. - Ой, спасибо, родимая! – искренне поблагодарил парень. - Давай-ка завтрекать будем, - предложила Нюшка, поворачиваясь к печке и, загремев ухватом. При мысли о «завтреке» у Саньки опять что-то «подкатило» к горлу, но девка, не спрашивая его желания, сунула в руки глубокую миску пшенной каши с мясом и обкусанную деревянную ложку. - Ешь, давай! – прикрикнула Нюшка на сына воеводы, а потом хмыкнула: - Поешь – легче станет… Котов-младший через силу проглотил первую ложку. Вторая пошла лучше. Третью – в охотку и, сам не заметил, как съел всю миску. - Вкусно! – похвалил Санька, отчего девка зарделась. - Нешто, - грубовато отмахнулась Нюшка, забирая посудину. – Пива налить? Санька прислушался к себе. Съеденная каша выбила пот и, похмелье, вроде бы, сошло на нет. С одной стороны – пива бы выпить совсем неплохо, с другой… Ну его к лешему, это пиво! - Я бы кваску испил, - признался парень. - Вольному – воля, - кивнула девка, но квасу принесла. Вот теперь стало совсем хорошо. Еще бы штаны разыскать – совсем бы замечательно. (Ну, если бы не было стыдно при мысли о вчерашнем позоре…) С улицы донесся конский топот и знакомый голос прорычал «Тпрру!». Санька, словно нашкодивший малец, забился под одеяло, выставив лишь глаза и нос. Нечасто Котов- старший лупил сына, но, что греха таить – бывало… Как-то, вместе с соседскими мальчишками, Санька забрался за яблоками к вдовой попадье, зацепился штанами за забор, отчего заорал и разбудил собаку... В результате – был порот крапивой на месте «преступления» и сдан отцу. Александр Яковлевич, особо не осерчал, посмеялся (Ну, кто же в детстве за яблоками не лазил? У соседей, как известно, они всегда слаще!), но сына выдрал, приговаривая: «Не за то цыган сына бил, что тот курей крал, а за то, что попался!» Отец порывал сыночка еще два или три раза, но за что – Санька уже и не помнил. Наверное – было за что. Вот и теперь, отец просто придет и выдерет его, сотника первой сотни! - Нюшка, пива налей! – с порога потребовал Александр Яковлевич. Присев на лавку, презрительно посмотрел на сына и скривил рот: - Хорош… От этого Саньке стало совсем худо. Кажется, лучше бы отец его побил… Котов- старший неспешно пил квас, а Санька обреченно лежал, глядя в закопченный потолок…
- Ну, чего молчишь, Аника-воин? – прервал молчание отец. - Стыдно! – буркнул Санька, желая кинуться отцу в ноги и попросить прощения. Не кидался лишь потому, что был без штанов… - Тебе, Саня, водку с пивом нельзя пить, – ласково сказал отец и, неожиданно заорал так, что у Саньки заложило уши: - Тебе дерьмо надо через тряпку сосать! Понял?! У тя, сукин ты сын, молоко на губах не обсохло, а ты водку лакаешь! Позор-то, какой! Что люди-то скажут?! Сын воеводы ужрался до поросячьего визга, ровно босяк! Воевода, вставший по середке избы, во весь свой немаленький рост, был страшен! Чрево (вельми дородное!) колыхалось, а черная с проседью, борода топорщилась, словно прапор в сражении. Испуганная Нюшка забилась в угол, а Санька только закрыл глаза, смиряясь с неизбежным… Изначально, Санька испугался – ну де, бить начнет, что и делать? Терпеть – нельзя, но не будешь же родному отцу сдачи давать? Потом, чем больше Котов-старший кричал, тем больше успокаивался сын – сразу бить не стал, а теперь уж и подавно… Александр Яковлевич выдохся, вытаращил глаза и махнул рукой Нюшке. Та все поняла без слов и притащила новый ковш с пивом. Выпив, воевода посмотрел на сына и … расхохотался. - Ты чё, батюшка? – воззрился на него Санька. Если бы отец кинулся его бить – удивился бы меньше. - Да вспомнил, как ты вчера нас к присяге приводил, - смахнул слезу воевода, присаживаясь на край лавки, где лежал сын. – Нюшк, дай еще пива! - Куда приводил? – не понял сын. Теперь настал черед удивляться отцу. Да так, что воевода замер, забыв принять из рук девки очередной ковш. - Ты чё, не помнишь, что ли? – спросил обескураженный отец. – Ты же вчера всех гостей к присяге привел, на верность государю нашему Даниилу Иванычу… - А… - открыл Санька рот, закрыл его, сглотнул слюну и, перехватив у девки ковш с пивом, выдул его одним махом и только тогда обрел способность говорить: - К присяге?! – ужаснулся парень. - Ну, - кивнул воевода, забирая у сына пустую посудину. Хмыкнул и кивнул девке – наливай еще. - Может, зелена вина? – поинтересовалась Нюшка, изумленная не меньше парня. – У меня там остатчик прибран… - Зелена вина? – раздумчиво переспросил воевода. Переведя взгляд на сына, поинтересовался: - Водку будешь? - Мм-ме… - отозвался Санька. - Ясно, - вздохнул отец. – Нюшка, тащи водку и закусить че-нить. «Остатчик», как выразилась девка, был в половину здоровенной заморской стеклянной посудины – с кружку, не меньше 1. Сдвинув в сторону 1
Напомню, что кружка – это не только посуда, но и мера жидких (водочных!) тел, равная 1,2 литра (Примерно равная, так как цифр после запятой больше, а изложить старинные меры в современных метрических - невозможно).
постелю, Нюшка поставила прямо на лавку тарелку с хлебом, спроворила соленых огурчиков. - Ты, это, сальца какого-нить притащи, - хмуро буркнул отец, разливая водку по простым деревянным чаркам. – Развезет ведь, отрока-то… - Батюшка, мне бы штаны… - робко попросил Санька, кивая на то место, что было прикрыто одеялом. - Щас, погоди, - отмахнулся отец, вкладывая в руку сына чарку. – Ну, будь здрав, сотник! Котов-старший и Котов-младший чокнулись и вскинули чарки. Но если воевода выпил водку разом, то у сына дело застопорилось – огненная жидкость никак не хотела попадать в горло и парень закашлялся. - Огурчиком осади, - благожелательно посоветовал отец, ломая корочку хлеба и занюхивая. Санька прокашлялся, еле-еле допил водку и захрустел. И, впрямь, стало лучше… - Нюшк, штаны парню дай, - велел отец. Нюшка хихикнула, сунулась под лавку, вытащила оттуда подштанники и штаны и кинула парню. - Вот, зараза! – выругался Санька. – А говорила – батька забрал! Торопясь одеться, Санька спустил ноги с лавки и уронил одеяло. Смутившись, попытался ухватить его, но уронил теперь и штаны… Отец и девка, глядя на покрасневшего парня, ухохатывались… - Да ты плюнь, Санька, - сказал отец. – Ты перед кем стыдишься-то? Я тебя с измальства видел, да и сам мужик. А уж Нюшка этого добра нагляделась. Верно, Нюшка? - Верно, Лександр Яковлич, - покорно согласилась девка, но из глаз вдруг потекли слезы. - Нюшк, ты чё, обиделась, что ли? – удивился воевода. - Чего ж на правду-то обижаться? – усмехнулась девка, вытирая слезы платком. – Видела. И у тебя видела и у сына твоего видела… - Вы о чем это? – удивился Санька, просовывая ноги в штанины и, переводя взгляд с отца на девку. - Да о том, что… - начала, было, Нюшка. - Нюшка! Язык вырву! – прорычал Александр Яковлевич. Смутившись, посмотрел на сына, махнул рукой: - Давай-ка, еще по одной! Вначале Санька хотел отказаться, но после первой в голове уже приятно шумело, а по телу разливалась блаженная теплота. Посему, выпил и захрустел огурцом. - Давай-ка, на сало налегай, - заботясь о сыне, посоветовал воевода. – Запомни, коли жирное есть будешь – хмель тебя не сразу осилит. Вон, вчерато почему тебя развезло? Потому, что не ел ни хрена! – наставительно поднял воевода перст, а потом скомандовал: - Ну, коли оделся, давай-ка за стол сядем. Чтобы как люди, а не как хрен знает кто, на лавке…
Нюшка быстро перетащила водку и закуску в переднюю часть избы, на стол. Воевода, понятное дело, сел в красный угол, а сын пристроился сбоку. Пока отец разливал по третьей, Санька решился-таки спросить: - Батюшка, ты хоть обскажи, чего-то там я с присягой-то сотворил? - Так, чего с присягой… - хмыкнул Котов-старший. – На пиру-то, народ зашумел – почему наш город – хлебную столицу Волги, государь не уважил? Мол, никого к нам не прислал, чтобы присягу принять! Васька Шуйский, еще когда Рыбнинск простой слободой был – то прислал. Владислав, королевич польский – тоже прислал. А Даниил Иваныч, венчанный и выборный государь Всея Руси – никого прислать не соизволил. А ты, ровно кто тебя дернул – вскочил, да и заорал: «А ну, народ рыбнинский, в одну шеренгу становись! Где тут у вас поп?» Батюшка-то тут же был, на пиру, - пояснил воевода. – Урезонить пытался, мол, давайте завтра, с утра – куда там! Вытолкали отца Егория вперед, говорят – молитву читай, на принятие присяги, а он и молитву-то не знает какую читать. Ну, ты тут и говоришь – мол, повторяй за мной – я, такой-то, а дальше – Служить государю Великому Даниилу Ивановичу и потомкам его до второго пришествия Христа, не щадя живота своего… «Я, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, в том, что хощу и должен Государю и князю великому Всея Руси Данииле Ивановичу и потомкам его до второго пришествия Христа, верно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови. В чем да поможет мне Господь Богъ Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы целую крест Спасителя моего. Аминь!» - мысленно повторил Санька слова клятвы, но вслух их произносить не стал. С обреченным видом поинтересовался: - И что дальше? - А что дальше? - пожал отец плечами. Дальше, присягу принесли, крест у батюшки поцеловали, на верность царю Данииле и его потомкам. Отец Егорий «Отче наш» прочитал – чего тут выдумывать? Читай «Отче наш» - не ошибешься. Сегодня все утро рыбнинцев к присяге приводили. Батюшка, бедный, аж взмок весь, - пожалел воевода своего иерея и пожаловался: – А как быть, коли на весь город один батюшка? Пока мы слободой были, один храм был, так его и хватало. А ныне-то, народу в церкви столько – не протолкнешься. - Вроде бы, новый храм строить взялись, - сказал Санька. - Взяться-то взялись, - с гордостью кивнул отец, но тут же вздохнул: Храм-то построим, а кто служить будет? У нас уже диаконы службу правят. Но ведь диакон-то ни обвенчает, ни покрестит, ни отпоет. И исповедь не примет, ни причастит. А рукополагать некому... Владыка наш помер в прошлом году, а нового некому ставить – патриарха-то нет. - Ну, в иереи владыка Вологодский Селивёрст рукоположить может, рассеянно сказал Санька, думая о другом. - Коли рукоположит – совсем хорошо, - обрадовался отец. – Надо батюшке сказать, чтобы в Вологду диаконов отправил. - Ох, стыдно-то как! – не выдержал Санька, закрывая лицо руками.
- Чего стыдного-то? – не понял отец. – То, что напился? Так чего уж тут, бывает… После пира один только отец Егорий на своих ногах остался. Ну, еще кое-кто, - кашлянул отец с довольным видом, намекая, что в «коекто», входит и он сам. – Тестя твоего, Вакулу, волоком уносили… - Да я не про то, - страдальчески сморщился парень. – Это ж подумать страшно – присягу государю, да по пьянке, приносили… Позорище! Скажут потом – мол, Рыбнинская слобода, Рыбнинск, то есть, царю Данииле Иванычу в пьяном виде присягала да крест целовала… - Хм… - почесал Котов-старший бороду и задумчиво изрек: - А кто узнает, в каком виде мы государю присягу приносили? Ты же о том болтать не станешь? – Санька испуганно потряс башкой. – И че, думаешь, среди купцов да старшин рыбнинских найдется дурак, что признается, как в пьяном виде крест целовал? А Господу-Богу нашему, - перекрестился воевода, - да государю, всё едино – пьяным или трезвым, лишь бы толк был… Ну, давай по третьей, да и хватит на сегодня… - Да я больше и не хочу, - отстранил Санька чарку. – И вообще, пить больше не буду… - Сам смотри, - мотнул бородой воевода, наливая только себе. Выпив, занюхал корочкой и философски изрек: - А про то, что буду- не буду, не зарекайся. Говорят – зарекалась ворона навоз клевать, да до сих пор клюет! Сравнение с вороной Саньку не особо задело. Про себя он решил, что пить больше никогда не будет – и, всё! Понял, после вчерашнего, что пить он не умеет… - В Кроминское-то когда поедешь? – небрежно поинтересовался отец. Услышав про Кроминское, девка напряглась и придвинулась ближе. - Так уж, толку-то туда ехать? – усмехнулся Санька, пристально посмотрев в глаза отца. - А что в Кроминском-то надобно? – не утерпела-таки Нюшка. – Кроминское-то… Девка замолчала, закусив губу. - Да так, ничего, - отмахнулся воевода. – Ты, Нюша, сходи-ка пока до рынка, прикупи че-нить. На вот, копеечку возьми, - засуетился Александр Яковлевич, снимая с пояса кисет с серебром. – А про Кроминское я тебе потом обскажу. - Да я лучше к Дуняхе Постниковой схожу, побалакаем, что ли, усмехнулась девка, накидывая на голову теплый платок. – В Кроминское-то, небось, к Павлухе-Шраму ехать хотел? - К какому Павлухе? – едва ли не в один голос спросили отец и сын. - Зять мой, Павлуха-то, - сообщила девка. – У него ляхи бабу с детьми убили, так он на моей сеструхе младшей женился. Теперь вон, двое сынков у них. Приезжал как-то Павлуха в Рыбнинск, в гости ко мне. Сказывал, что когда в шишигах ходил, то по ошибке на государя нашего напал. Всех их тогда перебили, один он остался. Ты ж, сотник, небось, со стрельцами к нему поедешь, в железа ковать? - Вон как… - протянул Санька. – Все-то ты знаешь… Не бойся, не буду я твоего зятя в железа ковать. Государь не велел. Хотел я другое узнать,
да не нужно теперь. А коли бы я зятя в железа хотел заковать, что тогда? – поинтересовался парень. - Да ничего, - пожала плечами девка. – От желез бы не освободила, не Марья-искусница, разрыв-травы нет. И упредить бы я не успела, сто верст – не ближний крюк. Поревела бы, а сеструху с детьми сюда забрала. В деревне без мужика б не выжить, а тут, как-нибудь. Спасибо батюшке-воеводе - дом с огородом есть, корова. Стали бы шерсть прясть иль полотно ткать для воеводы. - Так ведь не за спасибо! - возмутился воевода. – Какая-никакая копеечка все бы капала… - Много ли копеечек – кошкины слезы, - покрутила головой Нюшка. – За месяц работы – пять копеек. Если на них только жить – ноги протянешь. - А ты чего хочешь? – пожал плечами Котов-старший. – Если бы ты сама сукно да полотно продавала – это одно. А коли и пряжа моя, да лен мой – так о чем тут речь? Я ж никого не заставляю. Не хочешь – не тки, не пряди. А уж тебе-то, грех жалиться… Почему именно ей грех жалиться, воевода досказывать не стал, застеснялся сына. Но Санька уже и сам понял, что девку и его батюшку связывает и еще что-то, окромя знакомства… И то, что Нюшка, одна из тех девок, которых спасли от татар – тоже догадался. Вздохнув, пожалел матушку… Девка ушла, а Котов-старший, задумчиво повертел в руках чарку, а потом, налил еще. Выпив залпом и, не закусив, кашлянул. - Говорю – в Кроминское-то уж и ехать не нужно. Да, батюшка? – грустно усмехнулся Санька, наблюдая за лицом отца. Ох, как же Саньке хотелось, чтобы отец сейчас удивился и спросил – «А, чё, мол, семь пятниц на неделе?» Но вместо этого Котов-воевода тихонько спросил: - Как додумался-то? - Да просто… Узнал, что вчера ночью мужика сухорокого и длинного убили. А у тебя кровь на кафтане была… И ночью я стук копыт слышал, грустно перечислил Санька свои наблюдения. – Так, что, привезу я Павлуху со шрамами, а проку – никакого. Ищи не ищи, а наводчика не сыщешь. Не сыщешь, так и не узнаешь, кто его к татям-то послал… - Умен ты сынок, ох, умен, - вздохнул воевода. – Доносить-то обо мне будешь? Я уже понял, что царь наш тебе всего на свете дороже. И дома родного и отца с матушкой! - Ага, - криво улыбнулся сын. – О матушке-то ты очень печалишься… - Ах ты, сопляк! – взревел отец, вскакивая из-за стола. – Да я тебя… схватил он за грудки сына. Если бы касалось лишь его, Санька бы стерпел. Но тут, коли все намешено – и государь, и, матушка, не стерпел. Перехватив отцовские руки, рывком сдернул их с груди и ответно рявкнул: - Хватит!
- Да ты что, на родного отца руку поднял? Голос повысил? – обалдело спросил воевода, плюхаясь на скамейку. - Прости батюшка, коли чем обидел, - повинился Санька, но потом, дерзко взмахнув чубом, сказал: - Только и ты не забудь, что я уже не только твой сын, но и сотник первой дворянской сотни. И цельный год только то и делаю, что саблю кровавлю… Про год, да про саблю, Санька прихвастнул. Один раз и довелось-то – на Северной Двине рубанул какого-то англичанина, стоявшего спиной к нему. Но сейчас ему казалось, что он весь год из боев не вылезал.? Отец и сын сидели и молчали. Наконец, первым не выдержал отец. - Как дальше-то жить будем? - Ты, батюшка, не знаю как, - угрюмо пожал Санька плечами. – А мне, вроде бы, теперь и жить незачем… - Санька, ты чего удумал-то? – всполошился отец. Вскочив с места, прижал голову сына к груди: - Ты чего? Санька Котов не помнил – когда он в последний раз плакал. Вроде, лет в шесть или семь, когда его отлупили соседские мальчишки. Ревел он тогда не от боли, а от обиды, что побили его они ни за что! И, жаловаться идти нельзя! Строго-настрого батюшка-воевода ему настрожил, что коли бьют – давай сдачи, а не отцу с маменькой жалься. (К слову – мальчишек он потом переловил, по одному…) А тут, уткнувшись в отцовский кафтан, Санька заревел, как теленок. Воевода, у которого у самого подступил комок к горлу, неумело гладил по голове сына, приговаривая: - Ну, будет Санек, будет… подурили мы с тобой, что ж делать-то? - Да как я жить-то буду, батюшка? – заливался слезами Санька. – Как я государю-то служить буду, когда знаю, что батюшка мой на него татей насылал? - Эх, Санька-Санька, - вздохнул отец. – Кабы я знал, что Даниил Иванович государем-то станет? Я ведь о чем тогда думал? О Рыбнинске думал, да о тебе. - А чего о Рыбнинске-то думать? – приподнял зареванное лицо Санька. Шмыгнул носом, утер кулаком слезы и сопли. Отец, взъерошив сыну волосы, сел на место, разлил водку, подвинул чарку сыну. - Выпей, - велел отец. Потом, слегка смущенно сказал: - Такие разговоры, да на трезвую голову… Выпили, не чокаясь, словно по покойнику. Только ощутив на губах и в горле противный привкус, Санька вспомнил о зароке. Вот уж, истинно, зарекалась ворона… - Чего я тебе сказать-то хочу, - задумчиво сказал воевода, не отводя взгляда от сына. – Много тебе еще чего узнать предстоит Санек. И хорошего и плохого. И, подлостей всяких – тоже. Хочешь узнать, почему я Мезецкого убить хотел? А думал я, что вот, станет он царем – а не он, так какая разница? – придется мне вот это всё, - развел отец руками, словно «всё» умещалось в Нюшкиной халупе. - Вот это вот всё, - повторил он, - что я за
пятнадцать лет строил, какому-то князюшке отдавать. Ведь буду-то я кем? Городовым воеводой, которого царь в любой момент согнать сможет. Сгонит он меня, посадит какого-нить Рюриковича, коему в корм город надобно дать… Придет, какая-нить сволочь на все готовое! А почему? Где справедливость?! Вон, в той же Польше, магнаты живут и, никому не подчиняются! Ни Богу, ни чёрту, ни королю своему! Живут себе паны, с холопов своих три шкуры дерут. А я-то чем хуже?! Я-то ни с кого четыре шкуры не деру. Сам живу и другим жить даю. Вона, как край-то наш обогател. Ведь чем город Рыбнинск был, когда Борис Федорыч мне его дал? Слобода Рыбная, две улицы разбитые, церква деревянная, да жильцов две сотни. А теперь? Целая крепость построена, дворов – сотни четыре, а то и боле, да за оградой – еще столько же! Через меня вся торговля с Новгородом идет. - Так в Новгороде-то – свеи! – воззрился Санька. - А что – свеи? – не понял его отец. - Чай, они тоже жрать хотят. А зерно из Швеции везти – долго будет, хоть там и море. А посуху, через Польшу – еще дороже. Да и свеев-то там – с гулькин хрен. - Подожди, батюшка, - наморщил лоб Санька. – Это что ж получается, ты со свеями, врагами нашими, торговлю ведешь? - Торговлю, положим, не я веду, - отозвался отец. – Торговлю купцы ведут, что по Волге да Каме зерно скупают. А я с них налоги беру – в городскую казну по пять копеек с рубля, да копеечку в государеву казну отсчитывают. - Подожди-подожди… - остановил сын отца. – Что-то я ничего не понимаю. В Москве голод, в других городах тоже, а ты, ну, не сам, а купцы твои, зерно скупают? - Немного зерна-то, немного, - вздохнул воевода. – По прежним годам – так и совсем мало. Только, коли по Волге у мужика зерно уродилось, куда же его девать? В Москву али в Вологду отвезти, даром отдать? Ко мне и везут. А что до войны, какою свеи с нами ведут, так мне про то неизвестно. Грамот мне никто не присылал, торговать не запрещал. Да и вообще… Мы же всем Рыбнинском, до вчерашнего дня, королевича Владислава были подданными. Вернее, - хмыкнул отец, - хрен его знает, чьи мы подданные были. Может, Василия Шуйского, а может – еще и Дмитрия Иваныча… Точно-то и не упомню. Вон, когда мы с отцом моим присягу на верность Борису Федорычу приносили, то помню. Нас еще в грамотку записывали, а я заместо отца неграмотного руку прикладывал. О том, что лично он целовал крест и подписывал грамотку на верность Сигизмунду, воевода решил умолчать. Да и грамотка та, давнымдавно сгорела, а кости королевских послов, что грамоту привезли – звери да птицы растащили… Зато – осталась грамота, где круль польский и царь московский признал Рыбную слободу городом. А так, пока-то еще бы сообразили, что это город… - Ох, батюшка, мудрено все как-то…. – помотал головой Санька. – То ты Данилу Иваныча убить хотел, а сам же ему и деньги давал и людей в
помощь. Левонтия Силыча с Никитой Афанасьевичем, стрельцов. Меня вон, сына своего, в войско послал. - Да чего уж там непонятного? – вздохнул отец, разливая «зелено вино». - Когда мы с Левонтием да с Мезецким, который еще князем был, в горенке у меня сидели, сказал я ему, что не разрешу я в Рыбной слободе Земский собор проводить. Хочу мол, город сберечь, для будущего царя. А тут еще и Левонтий вылез – вишь, гордость дворянская его распирает, негоже в стрельцах служить. Мол, хочу голову за царя сложить! Вот, стыдно мне стало. Мезецкого я в дорогу собрал, а он на одной лодке решил плыть, а остальные позже пришли. Помнишь же? (Санька кивнул, потому что и сам вышел из Рыбнинска позже, чем государь с боевыми холопами.) А тут, словно затмение на нашло – думаю, чегой-то я буду своими руками, да город кому-то отдавать. Вон, пошел, пару слов Сухорукому шепнул, а он уж шишам довел… - Александр Яковлевич выпил, закусывать или занюхивать не стал, продолжил исповедь: - А ночью – словно пробило меня. Думаю, что же ты, сын, да внук, да праправнук дворян московских сделал-то? Всю ночь на коленях стоял, Бога молил, чтобы он от Данила Иваныча беду отвел… Вот, услышал Господь молитву мою. Думал я, что всех татей побили – и, слава Богу! И воров на реке меньше будет, да и про наводчика моего, кто узнает? А тут, ты, со своим Павлом. Вот и пришлось мне, тогось… Только, поспешил я, - вздохнул отец. – Надо было дождаться, пока ты в Кроминское уедешь. Ну, чего уж теперь… - Что дальше-то будешь делать? – спросил Санька, уже почти успокоившись. Не иначе – водка помогла! - Так сам же сказал, велел государь наш мне в Вологду ехать, таможни ставить, - пожал плечами отец. - Хочешь, когда в Вологду приедем, в ножки Данииле Иванычу упаду, да все как есть и обскажу? Твоя, мол, воля государь… Как думаешь, казнит меня Даниил Иваныч или нет? - Не казнит, - уверенно отозвался Санька. – Но лучше – не ходи, в ножки не падай. Простит он тебя, милостив государь. Только – простить-то простит, но не забудет… - А ты-то, простишь? – спросил отец. Вроде бы, с усмешкой, но как показалось, с тревогой… - Да кто я такой, чтобы тебя судить? – поморщился Санька и потер правую сторону груди. Показалось, что заболело там что-то… Отец, вроде бы, не заметил или сделал вид, что не заметил. - Ты мне, сынок, вот еще что скажи. Почему это в нашу слободу, тьфу ты, сам уже заговариваться стал, - сплюнул отец с досадой. – Почему в Рыбнинск грамоты царские не прислали, с клятвой? Вон, Пошехонье с Мологой, раза в три меньше будут, а им прислали, - спросил воевода с обидой. – Мы что, хуже? - Да я, батюшка, сам понять не могу, - пожал плечами сотник. – Вчера, как услышал, что присягу на верность не принимали – весь обалдел. Гонцов с вестоношами лично Левонтий Силыч да Никита Афанасьевич и снаряжали. Как они про Рыбнинск могли забыть? Вроде, не чужой город!
- Ну, тогда все понятно, - развеселился воевода. – Костромитинов думал, что Еропкин гонца пошлет, а Еропкин – что Костромитинов... У семи нянек дитя без глазу! Зато – сын воеводы, как заправский боярин, присягу принял. Лепота!
Глава девятая Капище Велеса Возле большого костра, разведенного под огромными соснами, сидело и лежало человек десять, если не больше. Чуть поодаль прятались в ночных сумерках стреноженные кони, мирно хрупающие осеннюю, слегка прибитую инеем, но вполне съедобную траву. Те из людей, кто еще бодрствовал, слушали сивого старика в рваном армяке, войлочной старой шапке, но в новеньких лаптях.
- Велес - это бог такой, – после долгого раздумья сообщил дед. Подумав, добавил: - С крыльями, как у мыши летучей и в шерсти, ровно баран нестриженый. Огромный! Зверей любит, птиц привечает. О тварях заботится, а к людям лют! Ох уж, как лют! Что не нему – враз, разорвет! А еще - девок к себе забирает, насильничает. Токмо, нарвался он как-то на самого Перуна. Велес-от, у Перуна любимую девку украл. А как Перун прознал, что у него девку украли, так разозлился, что искры из глаз посыпались - половина лесов пожарами занялись. Топор схватил, побежал, да по гробу хрустальному и жахнул. А потом по Велесу так вдарил, что от того только клочья полетели. Вот, стал быть так, оно и было. Старик откашлялся и вытер бороду. Народ, сидевший вокруг костра – судя по одежде и оружию, ратники, недоуменно переглянулся. - А куда Перун-то побежал? – спросил один из ратников. - Знамо куда, под землю. Туда, куда Велес девку спрятал, - пояснил дед. Вспомнив, добавил: - Ну, ту самую, которая тепло дает. Макошь, вроде бы… или – Мокошь? Как-то так. Велес ее под землю утащил, снасиловать хотел, но она не далась. Тогда он девку в хрустальный гроб засунул, цепями обвил, да на дуб привесил. Ратники попритихли, обдумывая – как это змей мог девку снасиловать? И что за дуб такой, под землей? Хотели, было, спросить у старика, но передумали. Начнет объяснять так, что до завтра не разберешься… Дед Пантей, в молодости излазивший тутошние леса вдоль и поперек, проводником был неплохим, но рассказчиком скверным. Перескакивал с пятое на десятое, кашлял, кхекал и мекал. Но, по крайней мере, хоть немного просветил народ – кто такой Велес, в капище которого они ехали. - А Перун-то, он кто? – робко спросил самый молодой ратник. - Ну, это бог такой, что громы да молоньи мечет, - пояснил сосед постарше. Впрочем, без особой уверенности. - А разве громы да молнии не Илья-пророк мечет? – удивился молодой. - Нонеча Илья-пророк, - потряс дед бородой. - А раньше его Перуном звали. Как Исус на землю пришел, так Перун он на его сторону встал, да стал с дьяволом биться, за Христа. А за это его Господь на небо и послал, чтобы в огненной колеснице ездить, да дьяволов-бесов бить, от Руси отгонять. А Велес, вишь, он за дьявола встал. Мало того, что сам против Господа нашего пошел, так еще и скотов разных хотел натравить! Хорошо, что отец Елпидефор спит. Услышал бы батюшка такие разговоры – влепил бы по десять «Отче наших», да по пять «Верую», чтобы дурости не говорили. Батюшка, за день блуждания по лесным тропам так умаялся (отказался ехать верхом, вот и пришлось бить пятки по лесным тропкам!), что даже и кашу не стал есть, а сразу уснул. Вроде бы, даже помолиться сил не хватило…
Григорий Оленичев, бывший за старшего, болтовне не мешал. Болтает, так и нехай болтает. Надо же чем-то заняться, если спать еще рано, а ехать дальше, по ночному лесу, опасно. Кони обихожены, караульный выставлен, а каша уже съедена. Вот и балакают парни, кто о чем. Сейчас вон, пристали к деду, чтобы рассказал, что за чудо такое – бог Велес, капище которого они ищут уже не первый день. … В конце сентября в Вологду явился старенький попик, отец Елпидефор, с нехорошей вестью – в глубине бескрайних Комельских лесов, где просияли святостью немало подвижников Веры Христовой, объявились язычники. Сам Елпидефор узнал о том на исповеди от старушки, чей сын обмолвился по пьяному делу, что вместе с другими мужиками бывал на капище Велеса и даже, приносил ему жертвы… Тайна исповеди – священна, но удержать сие в тайне Елпидефор не мог. Посему, пошел за советом к владыке, ако к духовному начальнику. Митрополит, заслышав про такое дело, немедленно пошел к государю, а том, не мудрствуя лукаво, велел своему ближайшему сподвижнику Григорию отправить с отцом Елпидефором отряд верхоконных из обычных ратников (из дворянской тысячи брать – много чести!), чтобы искоренить ересь. Известно – коли в одном месте гниль пойдет, нужно ее резать или огнем прижечь, иначе всему телу конец придет! Слышал государь про такие дела, когда народ, впавши в отчаяние, вместо терпения начинали молиться дьяволу. Мол, коли Господь от нас отвернулся, нужно молиться сатане, может, хоть тот, досыта накормит и напоит! Во Франции, так там пришлось целый крестовый поход учинять. Конечно, было такое там не вчера, но все-таки. Старец Авраамий рассказывал, как оленьи люди – лопари, жившие в поморской тундре, деревянных идолов делают, да им же и молятся. Коли день удался – можно тому идолу губы кровью намазать, а то и к жене в постель положить. (Хотя, какие у лопарей постели? Небось, на шкурах спят.) А коли важенка растелиться не могла или оленят волки задрали, жена ребенка скинула, так просто берут того идола и ремнем порют! Но лопари – чего с них взять? В тундре живут, ночь у них по полгода, вот дурью и маются. А русские люди? Хоть и стали православными давным-давно, а до сих пор не признает народ домовых за бесов, в леших-кикимор верит, на курятники камушки с дырками цепляют, что кикимор отпугивают… С этимто уж не только сельские батюшки, но и архиереи смирились. Но, ежели, богов языческих назад возвертать станут, будет совсем плохо. Сегодня Велесу жертву несут, а завтра - Перуну с Даждьбогом? А там и до кровавых тризн недалеко! Григорий такими тонкостями не заморачивался. Был он крещеный, в Господа Бога верил истово, хотя из молитв знал лишь «Отче наш» да «Символ Веры». Сказал владыка Селивёрст, что Велес – это идолище поганое, языческое, так и хватит. Их дело маленькое – найти то идолище, да
порушить. А коли кто мешать станет, из язычников, с ним просто поступить – веревку на шею, да на дерево! Григорий Оленичев, воевода первой конной тысячи, приближенный государя, поначалу был доволен, что едет с отрядом в леса биться с язычниками. Правда, таковых он в своей жизни не видел ни разу, но не в том суть. Сказано – язычники, идолам кланяются, но живые же, люди, с руками, которыми могут оружие держать. Когда-то он и католиков с татарами не видел и не слышал, а пришлось с ними биться. И, ничего. Такие же люди, рогов или копыт ни у кого нет. Оленичеву с большим трудом удалось уговорить Даниилу Ивановича отпустить его хоть на какое-нибудь ратное дело. А не то, засиделся он в Вологде, а там сейчас – тишь, да гладь, да Божия благодать! С тех пор, как подавили дворянский мятеж, никаких боев не было. Ни в Новгород его государь не отпустил, ни в Карелу, свеев гонять. Сказал – учи, мол, Григорий, ратников всему, что сам умеешь! А Григорию, дворянскому сыну Оленичеву, сподручнее не других учить, а воевать. Чтобы на коне, с саблей в руках, да чтобы ветер в ушах! Ну, десяток под рукой, когда в бой идешь – это нормально. В чем-то, даже и хорошо. Не простой ратник, а десятник, а остальное – то же самое. Сотня – куда ни шло. Когда в подчинении целая тыща рыл, так надо думать не за себя, а за целую тыщу голов. С охраной государя, как-нибудь управятся и без него. Пешая охрана не подкачает, да и его конники, не хуже. Вон, начальник первой сотни, Санька Котов, хоть и молодой, но толковый. Григорий до сих пор не доверял Котову-старшему, который нынче трудится по Таможенной части, обустраивая Таможенные избы на Двине и в Кареле. Почему – сам не знал. Осталась у него какая-то заноза еще с первой встречи в Рыбнинске… А вот Котова-младшего, несмотря на молодость, Григорий уважал. К слову - Оленичев уже «подкатывал» к государю, чтобы назначить воеводой первой конной тысячи Котова-младшего, а его отпустить воевать, но Даниил Иваныч пока медлил. Все-таки, парню всего лишь семнадцать лет. Ум есть, сноровка ратная – тоже. Вот, опыта покамест не хватает. Рановато бы и для сотника (даже и в простой-то сотне, а не в гвардейской), а уж тысячником его ставить, тут уж совсем никак. Да и знал государь – ежели, нужда заставит, то будет Григорий Оленичев командовать тысячей, как миленький… Оленичеву думалось, что капище они отыщут сразу. А там, глядишь, удастся позвенеть клинок о клинок (ну, в крайнем-то случае, клинок о топор или, на худой конец, хоть на кулачках побиться). Но дни шли, лесного храма языческого бога Велеса не обнаруживалось, равно как и тех, с кем можно подраться. По молодости, Григорий мог днями сидеть в седле и обходиться без бани и без горячей еды неделями. С тех пор, как попал на службу к князю Мезецкому – и еда, три раза в день и баня, хошь через день, хошь каждый день. Не зря говорят в народе, что к хорошему-то, быстро привыкаешь…
Продираться сквозь ветки и кусты уже изрядно надоело. Окроме того, сухари уже заканчивались, мешки с крупой показали дно. Свербело тело, уже который день бывшее без бани. И осень на дворе, октябрь месяц. Хорошо еще, что дождя нет, но по ночам холод собачий и, того и гляди, снег выпадет. Люди, положим, перетерпят, а кони? Пока еще осталось немного овса, по две горсти на день, да трава в лесу есть. Тот же авва Авраамий рассказывал, что олешки себе корм из-под снега достают – стукнут копытом, пробьют наст и лопают ягель – мох тамошний. А кони к этому не приучены. Решив, что коли завтра капище не найдут, прикажет возвращаться назад, Оленичев успокоился. Конечно, могут его и попрекнуть, но что делать? Не в том уже возрасте Григорий, чтобы на пустяки обижаться. Сквозь легкую дремоту воевода услышал, как молодой ратник (Прошка, кажется?) опять пристал к старику с расспросами: - Слышь, старый… Не спишь? - Ась? – встрепенулся дед, угревшийся у костра. - А Велес куда делся? - Чего? – не понял старик. - Ну, ты говоришь, что Перун за Христа стал биться, его Господь Ильей Пророком сделал. А Велеса куда дели? - Велес-от? Да хрен его знает. Вроде, в леса ушел, хозяином лесным стал, - пожал дед плечами. - Это как? Велес-то, всего один был, а леших в каждом лесу, как собак нерезаных! – удивился Прошка. – Это чего ж? Может, его на куски порезали, а из каждого кусочка лешенята вылупились? – хохотнул парень. - Цыть! – прикрикнул на парня один из ратников, опасливо озираясь по сторонам. – Щас вот, обидишь хозяина лесного, будет нам… - Вот-вот, - поддержал товарища другой и, больно стукнул Прошку в плечо. – Ты, парень, говори, да не заговаривайся! Прошка скривился от боли и сжал кулак, чтобы дать сдачи. Того и гляди, драка завяжется. Парень, хоть и дурной, но здоровый! Оленичев, превозмогая дрему, решил вмешаться. Скорчив страшную рожу, рыкнул: - Прошка – на место! А ты, Никифор! Еще раз увижу, что руки распускаешь – быть твоей роже драной! Щас вот как встану… - Да я чё, Григорий Палыч?! – возмутился Никифор. - Я это к тому, что наговорит дури, а леший нас потом водить станет. Вчера плутали, довчерашнего и сёдни. - Я тя щас сам, отведу куда-нить, да там и кину, - пообещал Григорий. – Словами говори, а рукам воли не давай! Понял? - Понял, - вздохнул Никифор, а потом, набравшись смелости, пробурчал под нос: - Вот, из-за таких вот, дураков, хозяин нас и водит... - Куда водит? – вытаращился Прошка, забыв и о боли в плече и о том, что собирался подраться. Опасливо посмотрев на Оленичева (у того кулак хоть и поменьше, но потяжелее, чем у любого из ратников), не удержался: Дык, а чё будет-то?
- Ты, парень, сам-то городской будешь? – поинтересовался у Прошки самый старший – десятник Фрол, взятый Григорием в помощники. - Н-ну, – отозвался Прошка. - Баранки гну! – рассердился Фрол. – Вы, городские, бестолковые все, как, не знаю кто... Коли в лес пришел – хозяина (выделил он) обижать нельзя. И имя его не стоит поминать! Понял? Тятька мой, Царствие ему Небесное, перекрестился ратник, - знатным охотником был. Он, как в лес шел, хозяину лесному обязательно подарок с собой брал – ну, хлеба кусок, али там, пирог. А ежели, бражка была или медовуха – баклажку с собой брал. Половину сам выпьет, а половину хозяину оставит, на пенечке. И, хотите верьте, хотите – нет, никогда из лесу без добычи не приходил. Батька-то грил мол, как хозяину лесному подарок оставишь, так зайцы да белки сами к нему выпрыгивали, только тетиву натягивай! А сестры мои, как весна начиналась, завсегда русалкам лесным холст на сарафаны да ленточки оставляли. - Где оставляли? – не понял Прошка. - Где, где, сказал бы я тебе… - окрысился десятник. – На ветках, на сучьях. Ну, где в лесу оставить можно? - А зачем ленточки-то? Бестолковый парень начал понемногу выводить из себя не только ратников, но и самого начальника. Григорию захотелось подняться и дать Прошке по шее, чтобы тот не задавал глупых вопросов! Но, пересилив себя, только вздохнул. Да и вставать было лень. Лучше уж спать идти. Оказалось, что желание «поучить» невежду возникло не только у него - два ратника, сидевшие по бокам от парня, вдруг переглянулись, стиснули Прошку покрепче и, одновременно, двинули его кулаками меж ребер… Оленичев, прекрасно все понявший, только усмехнулся и показал мужикам кулак. Те лишь виновато пожали плечами – мол, не удержались! - Ты, Проша, коли чего не знаешь, не спеши спрашивать, - ласково сказал Григорий, слегка жалея парня, у которого из глаз текли слезы, но он смолчал и не жаловался: - Вначале, сам подумай, может, ответ и найдешь. Ленточки разноцветные - красные, синие, чтобы русалки волосы заплетали. Косматые они, а с ленточками-то, мужики лесные крепче любить станут. Понял? А пока - помалкивай, в тряпочку. - Угу, - кивнул парень, начиная соображать. Все-таки, хоть он и был городским, но мамка каждый вечер наливала домовому молочко на блюдечко, клала на загнетку кусочек хлеба, а по праздникам ставила кусочек пирога. А с лешими, видимо, то же самое, что и с домовыми – хочешь тихомирно по грибы-ягоды ходить, нужно с ним дружить! Прошка, открыл, было, рот, чтобы сообщить свою догадку о том, что если бог Велес теперь лешим стал, так он их и водит по лесу, но промолчал. Сообразил, что народ, не дурнее его самого, а за лишние слова могут и накостылять. А с теми, кто его меж ребер двинул, он завтра поквитается… Ратники, между тем, хоть и начали зевать, но продолжали интересный разговор. От леших и русалок перешли к прочей нечисти. Вспомнили и тех, кто нечистью не считается - домового и его помощников – конюшенного,
дворового и овинушку. Андрейша, озорной мужик, с искоркой в глазах, поведал народу: - Девки у нас, кажные Святки в овин1 ходили, на суженого гадать. Коли к печному устью подойти, подол задрать, голую жопу туда сунуть, так овинушка сразу покажет, за кого замуж пойдешь: голой рукой проведет – за бедного, а волосатой – за богатого! Вот, прознали мы, что девки в овин пошли, вперед их побежали да в снопах и спрятались. А дружбан мой, Кузька, прямо в печку залез и сидит. Девки-то перед устьем становятся, подолы задирают, а Кузька и рад стараться – между ног шарит, пыхтит, а потом - кого ладошкой шлепнет, а какой прям по жопе шапкой проведет – шапка-то у него из куницы была, шерсть на ней богатая, - уточнил рассказчик. – Вот, стало быть, девки похохатывают, да повизгивают – кто от страха, а кто от счастья, что у них промеж ног шарят. А мы сидим, в щелки смотрим, от смеху уписываемся. А когда самая последняя - Манька Вавилина, задницу сунула, Кузька ее голой рукой ухватил, да зацепился за что локтем – и, ни туда, ни сюда! Манька – девка здоровая, с перепугу заголосила, ровно корова недоенная. Девки – визжать, орать, а мы – от хохоту уже животики понадрывали. Тут Манькины подруги к батьке ейному кинулась: «Дядька Вавила, беда! Тамотки вашу Маньку овинушка за жопу схватил и не пущает!» Батька - оглоблю схватил, кинулся доченьку выручать, а с ним – два сынка-амбала с дубинами. Мы то, с парнями, едваедва удрать успели, а Кузька, как зацепился за Манькино э-э… сокровище, так и сидит, руку разжать не может... А тута батька с сынками к овину примчались, Маньку-дуру спасли, Кузьку вытащили, да так отмудохали, что парень потом целый месяц в лежку лежал. Народ ржал так, что сверху посыпались шишки, лошади испуганно всхрапнули, а проснувшийся отец Елпидефор приподнялся на локте и сказал что-то эдакое, неподобающее сану… Когда кони успокоились, батюшка заснул, а ратники вытерли слезы, кто-то спросил: - И что дальше-то стало? - Ну, как ребра у Кузьки зажили, свадьбу сыграли. Кузьке-то, раз девку опозорил, куда деваться-то было? И жили они хорошо, только, одна беда. Ежели, хлеб сушили, в овине ночевать нельзя было. Народ спит, хоть бы хны, а Манька с Кузькой, как лягут, со всех сторон на них мыши лезут, ползают, под мышки да в штаны забираются… - Не иначе, овинушко обиделся, да и мстить стал, - изрек дед Пантей. - А вот, интересно, откуда они все пошли? Домовые там, кикиморы, лешие? – не выдержал-таки Прошка. Но, на сей раз, вопрос был принят благосклонно. Десятник Фрол, сдвинув набок шапку, пошевелил веточкой в костре и сказал: - Дед мне рассказывал - а сам он от своего деда слышал, что дело так было: решил Господь наш людей создать, зверей да птиц разных, да и создал, а как создал, так заселил ими и землю и лес и небо. А дьявол подсмотрел и 1
Овин – сарай для сушки ржи. То же самое, что и рига.
тоже решил так сделать. Глины намешал, кукол-от и налепил! Налепить-то налепил, да уж больно они страшны получились! Господь как узнал, что дьявол людей лепит, рассердился, схватил все фигурки да с небес на землю и кинул. Те, что в лес упали – лешими и русалками стали, в болото – болотницами, в реку – водяными. - А мне один мужик рассказывал, как можно огненного змея самому вырастить! – громким шепотом сказал Андрейша. - Как? – приоткрыл рот Прошка. - Нужно найти яйцо, которое петух снес. - Петух? – не поверил молодой. - Ну да, - с серьезным видом кивнул рассказчик, пряча очередные искры в глазах. – Оно, такое, маленькое и без скорлупы. Не спутаешь! - Видел такие, - озадаченно кивнул Прошка. – Иной раз попадались в мамкином курятнике. Так разве ж петух их несёт? - Не перебивай, дай человеку рассказать, - досадливо рыкнул десятник и парень притих, а Андрейша стал рассказывать дальше: - Вот, стало быть, берешь яйцо и суешь за пазуху. Носишь там ровно сорок дней. А как вылупится змееныш, нужно его на устье посадить, да накормить. Накормишь, он тогда прямо через дымоход улетит. Опосля вернется с золотой денежкой в пасти. А ты его снова корми! Пока кормишь, он тебе золото носить будет. Прошка призадумался, а потом недоверчиво спросил: - А где змееныш этот золото-то брать будет? - Так то – не твоя печаль, - хмыкнул Андрейша. – Ты, кормить не забывай. Ежели, прилетел, начинай кормить. Кашей на молоке, пирогами с капустой да с рыбой. А коли накормить забудешь, все золото в черепки битые превратятся! А змееныш начнет твою избу огнем жечь! - Так это, что получается, я должен сидеть и этнтого змея караулить? – возмутился Прошка. – Я же и уйти куда-нить могу, как тогда? - А ему какое дело? – пожал плечами рассказчик. – Он тебе золото таскает, корми знай. Уже не только Прошка, но и народ посолиднее притих, обдумывая – правду Андрейша сказал, али врет. Слушать было интересно, но Григорий Оленичев знал, что подобные разговоры могут длиться долго. А завтра будут цельный день носами клевать. Посему, воевода нарочито строго сказал: - Ну, хватит болтать! Завтра – чуть свет подыму! Спать всем! Народ спорить не стал. Попробовали бы поспорить! Да и впрямь, нужно было спать. На уже заготовленные охапки веток стали укладывать армяки и плащи, а люди бывалые – захваченные из дома ковровые дорожки или рогожи. Прошка, перед тем, как улечься на епанчу и ею же укрыться, решил сходить и сделать кое-какие «дела», чтобы не просыпаться и не вставать. Отошел подальше от костра, распустил пояс и тут… Не то, от услышанного, не то – от ночного леса, но ему сделалась страшно! Казалось, из глубины
леса, из-за кустов и деревьев – отовсюду, за ним следят чьи-то глаза, а из-за шелеста веток и свиста ветра сделалось еще страшнее… «Не иначе – леший!» - подумал парень, обмирая. Едва не напустив в штаны, Прошка опрометью кинулся к костру. Устраиваясь между прочими мужиками, он едва ли не с нежностью посмотрел на своих обидчиков, напрочь забыв, что хотел с ними поквитаться... Засыпая, Прошка подумал, что знай он, какие страхи можно пережить в обычном лесу, ни за что не поверил бы… А ведь раньше считал, что страшно только в бою. А вот, поди ж ты – в бою-то не так страшно было, как сейчас! Утром, чуть свет, Григорий Оленичев проснулся первым и принялся будить народ. Дав немного времени, чтобы сварить кашу, похлебать горячего, выдать лошадям по горсти овса из тороков (трава – она и есть трава, а без овса лошадям худо будет!), велел седлать и двигаться дальше. По приметам деда, капище было где-то неподалеку… Двигаться было чем дальше, тем труднее. Малоприметная тропа, по которой Пантей вел отряд, едва годилась для человека (Скажи кому, что тропа – не поверят!), а уж ехать по ней конному было совсем невозможно. Скоро пришлось спешиваться и вести коней в поводу. Кажется, еще немного и придется оставлять лошадей, а самим пробиваться сквозь бурелом. - Стой! – поднял дед руку, останавливая движение. - Чё там? – недовольно буркнул Григорий, которому уже надоело закрывать глаза от веток. - Гляди, боярин, - кивнул старик куда-то вперед и вниз. Григорий перевел взгляд туда, куда указывал проводник и увидел тоненькую жилку, пересекающую «тропу». Такие штуки ему были знакомы. На засеках их ставили, против татар. Старик, меж тем, не трогая жилку, осторожно пошел по ней и через пару минут с довольным видом разряжал тяжелый охотничий самострел. Не заметь Пантей ловушки, насквозь бы когонибудь пробило. - На зверя, али на человека? – поинтересовался Григорий. Пантей лишь пожал плечами. Дескать, понимай, как хошь. Но, судя по всему, жилка рассчитана на человека. А если кабан или лось зацепится – тоже неплохо. Нежданной ловушке начальник отряда даже обрадовался. Конечно, не самому самострелу, а тому, что наконец-таки пришли туда, куда надо. Обернувшись к подчиненным, Григорий пристрожил: - Двигаться осторожно, под ноги смотреть внимательно! Поняли? Ну, с Богом! Теперь двигались еще медленнее. Держать в поводу коня, цепко оглядываясь по сторонам, трудно. Один из ратников, слегка оступившись, схватился рукой за куст, не подумав – чего ж у него ветки-то сухие? И, тут же раздался противный свист рассекаемого воздуха и, жалобно заржала лошадь… - Мать твою! – выругался Оленичев. – Куда ж ты смотрел, болван?!
Ругайся, не ругайся, а что толку, если потревоженный куст оказался с «хитринкой» - был привязан ремешком еще к одному самострелу? Короткая толстая стрела пробила шею несчастного животного насквозь. Добро еще, что лошадь умерла сразу, не мучилась и добивать не пришлось… А ведь мог бы и человек попасть! Пока шли, попалось еще два самострела и ловчая яма. Ловушка, умело прикрытая дерном с пожухлой травой, неразличима с землей. Не будь с отрядом Пантея – не заметили бы и, кто-нибудь да «ухнул» вниз, на саженную глубину, прямо на острые колья! Но, все всегда кончается и, в конце- концов, деревья стали редеть и впереди замаячил просвет. Тропка вела на обширную поляну. А там… Ожидали увидеть какуюнибудь избушку, «на курьих ножках», навроде тех, что ставят охотники в лесу – сажень на сажень, из неокоренных бревен, с крышей из мха. Ну, на худой конец, избу, с каким-нибудь тыном. Про капища только слышали, а видеть, никому не доводилось. Думали, что языческие капища, что-то вроде церкви, только поплоше! Тут, больше походило на острог – изгородь из заостренных бревен, за ней – еще одна, потом – еще, но уже из жердей. А внутри ограды – настоящий терем, в два яруса, с окнами и ставнями, с крышей из лемеха… Что там еще, какие крылечки да балясины, из-за ограды не видно. Первая ограда, сверху донизу, была «изукрашена» мелочью – черепами зайцев и белок, куниц и бобров. А на остриях торчали рога лосей. Второй ряд был увешен мертвыми головами волков и медведей. А вот третий… На заостренных жердях скалили зубы человеческие черепа! А крышу терема украшало что-то большое, похожее на череп огромной ящерицы, только с рогами… Григорий Оленичев, как только рассмотрел все непотребство, махнул рукой, показывая ратникам на лес: - Ну-ко, обратно все! Не ровен час – жахнут по нам оттудова! Ратники, соображавшие не хуже воеводы, быстренько убрались обратно. Один лишь отец Елпидефор отважно попытался пойти на капище с крестом наперевес, но был пойман десятником Фролом за шкирку и, безо всякого уважения к сану, втащен под сень леса, в безопасное место. Послав пару человек осмотреть частокол, да еще пару – осмотреться вокруг, воевода задумчиво смотрел на капище, прикидывая, как тут быть. То, что серьезной силы за частоколом нет, это и ежу понятно. Неоткуда этой силе взяться-то. В крайнем случае, пара-тройка охотников с луками или, с чем-то, вроде давешних самострелов. По нынешнему времени Оленичев и пищали бы не удивился – много всякого добра у мужиков хранится. Но это, навряд ли - ни пороха, ни свинца уже давно никто не видел. Но и пара охотников может понатворить дел! Подставлять же людей под стрелы, из-за какого-то старого бога, ставшего бесом, не хотелось. Сжечь бы все, к такой-то материи, но владыка Селивёрст оч-чень просил взять кого-нить живьем, чтобы поспрашивать – откуда тут
язычники взялось? Лучше бы, закоперщика. Как там его? Кудесник? Жрец? Волхв? Ну, неважно. Берем всех, а разбираться позже будем. А если жечь, так не ровен час, всех тут и спалить можно. Да и лес, хоть и осенний, но сухой, деревья плотно стоят. Так полыхнет, что все кругом выгорит. И лес жалко, да и самим можно ног не унести. Потом, можно будет оглядеться, да капище и спалить. Не спеша, аккуратно, чтобы лишнее не запалилось. Значит, подумать надо! Вернувшиеся из разведки мужики озадачили – в ограде не было видно ни ворот, ни калитки. Верно, обитатели взбираются туда по лестнице, или на веревке. Ну, коли так, чего ж медлить? Прикинув высоту тына, Григорий приказал делать лестницы. Для мужиков соорудить несколько лестниц – пара пустяков. Ну, а дальше, все просто. Оставив деда Пантея и отца Елпидефора охранять лошадей и, поставив четверых ратников для прикрытия (мало ли что!), воевода повел народ на штурм! Четыре штурмовые лестницы уперлись в землю, а по ним шустро побежали воины. Утвердившись на той стороне, перекинули лестницы и, тем же порядком взяли вторую ограду. Третья, как ни странно имела широкие двустворчатые ворота, на деревянных петлях. Григорий, потянув створку на себя, отметил, что дерево смазано и не скрипит, а дальше уже стало не до дум. Из ворот, со стороны терема, на ратников ринулись люди... Бой был недолог. В узком пространстве, меж двух оград, ратных людей просто смяли, наваливаясь на каждого по двое-трое. Оленичев, уронив наземь бесполезную из-за тесноты саблю, успел лишь вытащить нож и пропороть одного из язычников. А дальше, кто-то кинулся ему в ноги, ухватил за колени, еще двое навалились на плечи, прижимая к земле. И, наконец, в затылок ударило что-то тяжелое… Григорий Оленичев очнулся в кромешной тьме. Пахло мокрой землей, а рядом кто-то постанывал. Голова раскалывалась, словно битый орех… «Кулаком меня, что ли? Дубинок-то, вроде и не было…» – подумал воевода, пытаясь ощупать голову. Попытка не удалась из-за связанных сзади рук. Голова болела, на душе - словно кошки нагадили. Недооценил он мужиков-язычников, недооценил… Думал, что большим силам тут неоткуда взяться. А они возьми, да и взялись! Человек сорок, не меньше… В чистом поле дюжина ратников разделали бы и сотню язычников, тут, кучей взяли. «Как же я так? – корил себя Григорий. – Поторопился... Полез ведь, сам в ловушку полез, дуриком! Они, суки лесные, того и ждали. Поджидали, словно в засаде. Нет бы, помешкать, пару-тройку часов выждать. Глядишь, выдали бы себя… Не дурак у них атаман, ой, не дурак! Или, кто там у них главный? Волхв, вроде бы? Гляди-ка, как хитро сделали – боя принимать не стали, заманили и, числом задавили! А так, надобно было просто взять, да подпалить, как ляха того, на Шексне-реке»
Ну, задним-то умом мы все крепки… Вздыхай, мучайся, но делать чего-то надо. Григорий привстал на колени, огляделся, насколько смог в темноте. - Народ православный, кто тут есть? Живые? – спросил воевода. - Туточки все, окромя батюшки, да деда - отозвался из угла голос Фрола. – Токмо, связаны, да побиты малость. - Куда нас запихали-то? – спросил воевода, оглядываясь по сторонам. - Не то – погреб, не то – яма какая-то, - сказал десятник. – Не поймешь токлм. Когда глаза попривыкли к темноте – да не так уж и темно было, вон, сверху, сквозь щели, свет пробивается (Точно, погреб какой, али яма с крышей.) и людей разглядеть можно, воевода немного успокоился. Главное – все живы. А батюшка с дедом, так те могли и утечь. Коли сбегли – так и слава Богу! А что связаны, так щас поглядим… Григорий лег на спину, приподнял ноги, согнул коленки. Покряхтел («Ишь, раздобрел!»), но скоро связанные руки оказались спереди… Дело-то нехитрое, коли уметь. Когда-то, покойный батюшка его научил нехитрой премудрости. Ни разу еще нужды в этом не было, а тут и пригодилось! - Григорей Палыч, а ты чё делаешь-то? – спросил сидевший неподалеку Прошка, наблюдавший, как начальник пытается распутать зубами веревку. – Давай узел-от разрежем, чего мучиться? - А чего ж допрежь-то не резал? – огрызнулся Григорий, подставляя руки. - Дык, - вздохнул Прошка. – Нож-от у меня в сапог засунут, не вытащить было… Оленичев хотел обматерить парня, но передумал. Чего с него взять-то, с убогого? Другой бы давно догадался, что можно товарищей попросить, а этот… недоделок! - Ну, сапог протягивай, - хмыкнул воевода и спохватился: - А чего ж, не обыскивали они тебя, что ли? - Не-а! – радостно объявил Прошка, протягивая здоровенную ногу в сапожище. – Обыскивали. Токмо, у меня два ножа-то за голенищем. Один-от вытащили, а второй не разглядели. Вытащить нож из-за голенища («А чего ж сапоги-то с нас не стянули?» - запоздало подумалось Григорию.), да чиркнуть по веревкам, стягивающим руки Прошки, было делом минуты. Вторично протянув собственный узел, спросил в нетерпении: - Ну, чё ты там возишься? Нож бери… - Щас я, Григорий Палыч, - виновато отозвался парень. – Руки-то затекли, ухватиться не могу. - Ладно, - вздохнул Оленичев и присоветовал: - Ты пальцы-то разомни! Но, не успел Прошка взяться за нож, как откуда-то сверху раздался скрежет и в узилище пробился сноп света. В проеме появилась фигура человека в мужицком кафтане.
- Старшой-то, кто тут будет? Оленичев не успел ничего сказать, как Прошка с готовностью выкрикнул: - Старший у нас Григорей Палыч! – Помогая подняться начальнику, парень радостно проговорил: - Вот-от, царский воевода! - Поглядим, что за царский воевода! – мрачно пообещал мужик в кафтане, спуская вниз лестницу. – Подымайся, тебя великий жрец требует. И, пошустрее давай, не любит он ждать! - Эх, Пронька, спьяну тебя батька с маткой делали! – раздался из угла грустный голос Фрола. – Ну, кто тя за язык-то тянул? - А чё я не так-то сделал? – пугнулся парень, неловко плюхаясь на место. – Не надо было говорить, кто старший? Сам Оленичев только вздохнул, переступая через ноги сидевших и лежавших людей, пробираясь к выходу и, поднимаясь наверх по приставной лестнице, окинул взглядом узилище. Хотел, было, попрощаться с людьми, про всякий случай, но не успел – ухватили за руки и вытащили на волю. У выхода в земляную тюрьму, Григория подхватили под руки и проворно поволокли в терем. Миновав сени, крутую лестницу, втащили на второй ярус и, увлекая за собой пленника, грохнулись на колени. Оленичев, покамест, не брыкался. Стоял себе смирненько, поглядывал – куда это его притащили? А притащили его в большую (но не чрезмерную - видели и побольше!) горницу, с крошечными оконцами, забранными слюдой (или пузырем, не разберешь). Ни стола, ни лавок, а только огромное деревянное кресло (Добавить бы резьбы, позолоты – чем не трон?). По углам неярко горели лучины, укрепленные в деревянных рогатинках, стоявших в корытцах с водой. В кресле важно восседал длиннобородый мужчина в белых портах, белоснежной рубахе и, почему-то в красном плаще. Поигрывая суковатой палкой, длиннобородый гневно спросил: - Кто ты такой, смерд? Как осмелился потревожить покой великого бога Велеса? - Отвечай! – пихнул Григория один из мужиков. - Воевода я, Григорием звать, Павлов, сын Оленичев. По приказу государя Всея Руси, Даниила Ивановича прислан, капище языческое сжечь, а его жрецов – примерно наказать, - честно отозвался Оленичев, пытаясь повнимательнее рассмотреть длиннобородого. Голос казался знакомым. И, обличье, несмотря на длинную бороду, тоже! - Оленичев? Гринька? – изумился длиннобородый. Не иначе, тоже откуда-то помнил его. И тут, Григория осенило, кто же такой, «жрец» Велеса. - Здравствуй князь, Дмитрий Тимофеевич, - наклонил голову Григорий, изобразив поклон. – Не знал я, что жив ты остался. - Не Дмитрий я, а Деметрий, что значит, посвященный богине Деметре, - важно поправил Оленичева князь Трубецкой, бывший воевода и
начальный человек остатков ляпуновского ополчения 1, из-за которого, собственно-то говоря, ополченцы Пожарского и Минина были разгромлены на Яузе. Оленичев сталкивался с князем Трубецким раза два. Ишь, запомнил! Дмитрий-Деметрий встал с кресла, неспешно приблизился и, ткнув посохом в подручных, приказал: - Вон пошли. Надобно будет, позову. Пятясь задом, мужики вышли, а Трубецкой, прошелся по горнице, цедя слова так, словно беседовал с самим собой: - Одичали, людишки-то, одичали. А из-за чего? Веру приняли, где бог себя на кресте позволил распять! Это что же за бог-то такой, коли обидчиков своих покарать не смог? Вера должна быть сильной! Вон, пока князья Олег да Святослав своим богам жертвы приносили, так Русь никто победить не мог. Византия – великая империя, христианская, нам дань платила! – потряс Трубецкой посохом. - А как Володимир Василием стал, все и пошло шиворот-навыворот! То половцы нас бьют, то татары… А сейчас, кто только не лупит – и ляхи с литвинами и свеи с англичанами. Надобно, к вере пращуров возвернуться, вот тогда опять Русь в силу войдет. Понял, холоп? Григорий помалкивал. Он, не шибко-то знал старинные преданиясказания и, кем там были князья Олег со Святославом – язычниками, христианами, тоже. Помнил лишь, что одного змея в пятку укусила, когда ногу на череп коня поставил, а второго – печенеги где-то подкараулили. Про Владимира тоже не сразу понял – к чему тут Василий-то, но сообразил, что коли язычник христианство принял, так и имя ему другое положено 2. Ну да, ладно, все это быльем поросло. Удивило, что князь Трубецкой, гордившийся, что происхождением от Гедимина, князя Литовского, ратует ныне за Русь. - Так я кого спрашиваю-то? – осерчал вдруг Деметрий. – понял, нет ли? - Да понял я, понял, - быстренько закивал Оленичев. Не иначе, спятил князюшка, а с дураками спорить, себе дороже! - Ну-ко, повтори, что я сказал, раз понял! – потребовал Трубецкой, уткнувшись посохом в грудь воеводы. Григорий, слегка морщась от боли (острый, наконечник-то!), выпалил: - Надобно к богам языческим возвращаться, тогда и Русь сильная будет. - Вот и молодец! – похвалил его «жрец» и спросил: - Стало быть, царю Данилке Мезецкому служишь? - Служу я, Даниилу Ивановичу, государю Всея Руси! – ответил Григорий, слегка расправляя плечи.
1
2
Сейчас бы мы сказали – предводитель Первого ополчения. Но эти термины появились лишь в XIX веке.
Действительно, многие князья, которых мы знаем по их языческим именам, имели еще и христианские. Ольга – Елена, Ярослав Мудрый – в крещении Георгий. Даже святого Александра Невского следовало бы звать Александром Федоровичем, а не Ярославовичем.
- Ну, что ж… - задумчиво посмотрел на него Трубецкой, пропуская мимо ушей полное имя и титул государя. – Служил ты Данилке, а теперь мне будешь служить. Сотником ты толковым был, а мне ратные начальники нужны. Да и воины твои лишними не будут. Правда, - хохотнул князь, - без ума вы сюда полезли-то, ой, без ума… - Так, князь Деметрий Тимофеич, кто ж знал, что ты тут окажешься? – вздохнул Оленичев. – Коли б я знал, так не полез бы, - приврал Григорий, решив не спорить. - Сказано же, не князь я, а великий жрец Деметрий! – пристукнул посохом Трубецкой. - Прости, великий жрец, - покорно склонил голову Григорий, похохатывая в мыслях. Ну и ну… -Прощаю, на первый случай, - милостиво кивнул «великий жрец». - Великий жрец, а можно спросить? – осторожно поинтересовался Оленичев и, дождавшись кивка, задал вопрос. – А почему ты Велеса-то выбрал, а не другого? Не Перуна там, не Хорса? Других языческих богов Григорий вспомнить не мог. И этих-то бы не вспомнил, если бы перед отъездом не слышал разговора государя с Авраамием. Палицын и еще кого-то называл, но из головы вылетело. Вроде, была еще собака крылатая…1 - Ах ты паскудник! – взревел Трубецкой, кидаясь на Григория с посохом. Принимаясь бить воеводу по голове и спине, приговаривал: - Да я тебя за такие слова… Да можно ли бога-то выбрать? Это он меня выбрал! Григорий упал на пол, пряча лицо и, пытаясь связанными руками укрыть голову. Он перекатывался, юлил, изворачивался, как мог, но все равно, досталось изрядно. И хотя большая часть ударов пришлась по спине, было больно! - Звал, великий жрец-батюшка?! – ввалились в горницу давешние мужики, но увидев, что «жрец» лупит катавшегося человека, успокоились и вышли. Притомившись, Трубецкой уселся на «трон». С усмешкой наблюдая, как стонет избитый Оленичев, сказал: - В следующий раз прикажу башку твою дурную отрезать, да кол прибить, Велесу в жертву! Понял, холоп? Григорий, сплевывая на пол кровь, прохрипел: - Ну, как тут не понять-то, коли связанного батогом охаживаешь… - А я щас служек своих кликну, они тя еще не так отделают! – посулил Трубецкой, поигрывая посохом. - Не, не надо кликать… - испуганно проговорил воевода. - Понял я все, прости, великий жрец. Не по злобе, по дурости, - повинился Григорий, пытаясь встать на колени. Привстав, попросил: - Дозволь, великий жрец, ручку твою поцеловать…
1
Симаргл – «крылатый пес», олицетворявший мысль и знание.
- Ручку? – усмехнулся Трубецкой. Хмыкнув, переложил посох из правой руки в левую и, с осознанием собственного величия, протянул десницу. – Так уж и быть, дозволяю. Не вставая с колен, Оленичев подполз к трону. Бережно, словно великую ценность, али хрустальный кубок взял связанными руками десницу «великого жреца», припал к ней губами, а потом, резко рванул ее на себя, одновременно ударив лбом между глаз «Деметрия». Что-то хрустнуло, а Оленичев ударил еще раз и еще, пока не почувствовал, что тело Трубецкого обмякло. Тяжело дыша, Григорий вскочил. Времени, чтобы отдышаться не было, как не было его и на то, чтобы прислушаться к боли в избитом теле. Быстро осмотрел горницу, отыскивая хоть какое-то оружие, обнаружил саблю там, где ей и положено было быть - под троном. Зажав ножны между колен, слегка вытянул клинок и, захватив зубами рукоять, принялся перепиливать веревки. Клинок был хорошо заточен и путы распались почти мгновенно. Подождав, пока затекшие от веревок руки не начнут хоть немного шевелиться, Григорий Оленичев взял саблю, разрубил крест-накрест воздух и, с удовольствием прислушиваясь к свисту каленой стали, запел: - Ой, полюбил Ондрияшка Парашку! Ой, полюбил Ондрияшка Парашку! Мужиков, что сунулись в горницу, Григорий разрубил так же, как воздух – крест-накрест, не прерывая песни. Слова он знал плохо, а голоса у Оленичева отродясь не было, но сейчас это было неважно. Воевода пел, превращая себя в прежнего Гриньку, служилого дворянина, умевшего песней ввести себя в такое состояние, когда и десятеро супостатов покажутся плевой забавой. - Лапти, да лапти, да лапти мои, вы не бойтесь ходите, тятька новые сплетет! - орал Григорий, спускаясь вниз и рубя всех, кто попадался по дороге. Когда он вышел во двор, перед ним оказалась кучка ополоумевших мужиков, держащих в трясущихся руках обычное крестьянское оружие – косы, деревянные двузубые вилы, топоры и цепы. Григорий, уже немного успокоившись, понял по их растерянному виду, что народ не шибко-то жаждет воевать… - Ну так, какого хера?! – проорал Григорий, слегка замедлив шаг. – Бросай оружие, мать вашу и, бегом отсюда, пока я вас к вашему жрецу говбешному не отправил! - Ты, воевода, один всего, а нас много! – заявил мужик с топором. - Ну так, жребий метните, кому первому помирать, - весело выкрикнул Григорий. – Уж всяко, кого-нить да зарублю… Н-ну, кто первымто помирать будет? Ты? – сделал он шаг к тому, что с топором. – Ты, значит, первым вослед своему Деметрию и пойдешь! Авось, у черта и свидитесь! Оленичев шел вперед, а мужики, щетинясь зубцами вил, выстави косы, отступали и отступали.
- Дык, жрец-то великий, точно помер? – рассудительно поинтересовался один из мужиков. - Сходи, да посмотри, коли не веришь! – рявкнул Григорий. – Мотайте по домам, дурачье, будет вам от государя прощение. Не уйдете – быть вам всем на дыбе, аки язычникам, а потом на костер пойдете, как еретики! А меня убьете, так новое войско придет, уже не дюжина, а сотня. А я, царский воевода. Царь своих воевод не бросает! - Дык, ты тоже, саблю-то поклади, а потом и мы уйдем, - предложил рассудительный. – А не то, мы-то свое оружие покладем, а ты нас порубишь, как вон энтих, - кивнул он на тела, лежавшие за спиной у Григория. - А на кой мне вас рубить? – усмехнулся Григорий. – Энтих я порубил, потому что на меня кинулись. А вас-то почто? Я ж говорю, воевода я царский. Сюда прислан, чтобы капище языческое сжечь, да жрецов наказать. А мужиков рубить мне приказа не было, их у царя и так мало. – Видя, что мужикам и оружие хочется бросить, но все-таки, опасаются, предложил: - Ладно, тогда так сделаем. Я от вас отойду, пойду ратников своих вызволять. А вы, оружие кидайте, да удирайте. - Дык, на хрена его кидать-то? – пожал плечами рассудительный. – Мы его домой заберем. Вилы-то ладно, рогатин в лесу много. А косы с топорами? Где щас железо-то взять? - Хрен с вами, забирайте, - махнул рукой Оленичев. – Но допрежь, ограды эти сковырните. Нечего капища разводить, лес позорить! Да, покажите, куда оружие наше девали, да кто тут еще из прихвостней Деметрия остался. Пока Григорий освобождал свое воинство, а потом разыскивал коней и оружие, мужики бодро крушили столбы и хоронили черепа. Отдельно – звериные и птичьи, отдельно – человеческие. Заодно похоронили и тех, кого зарубил Оленичев. А что еще с ними делать? Батюшки нет, отпеть некому. К тому же, какое отпевание для язычников? Но когда хоронили, Григорий заметил, как мужики шевелили губами, шепча молитвы… «Язычники, мать их за ногу! - беззлобно подумал Оленичев. – Выдрать бы их, как коз сидоровых! Ишь, язычество развели!» Григорий Оленичев был доволен. Дело он свое сделал. Теперь еще терем поджечь и можно возвращаться. А с крестьянами, вдарившимися в язычество, пущай батюшки разбирается. Поначалу, Григорий пожалел, что переусердствовал, когда в запале выбил из «великого жреца» дух, а не оставил его для «беседы» с государем да с владыкой Селиверстом. Узнать бы, какая блажь стукнула в голову Гедиминовича… Но подумав, как следует, решил, что оно и к лучшему. Ну, привез бы он князя в Вологду, под государевы очи и, что тогда? Князь-то, скорее всего, спятил… И в живых оставлять опасно, а казнить, так тут подумать нужно… Все-таки, Трубецкого кое-кто до сих пор считает погибших за правое дело. Государю-то он расскажет, как оно было, а остальным, зачем про то знать?
Глава десятая Один день в Уппсале Говорят, излюбленным развлечением августейших персон является скука. Его Величество Густав II Адольф Ваза1, Божьей Милостью Король Швеции, Готов и Ведов, охотно бы «поскучал» день-два, но, увы, на скуку совершенно не оставалось времени. Дел было столько, что даже на свое излюбленное развлечение – верховую езду, королю приходилось отрывать время от сна. Вот и сегодня Его Величество, проснувшись задолго до восхода солнца, отправился в конюшню, где сонный конюх вручил ему повод уже оседланной вороной кобылы. Хуннар Хенрих Хансе и Кристиан Дирей, молодые придворные, которым сегодня выпало «счастье» сопровождать монарха в поездке, уже восседали на конях и, так широко и самозабвенно зевали, что рисковали упасть. Его Величество, приняв повод, недоуменно приподнял бровь и Хуннар Хенрих с Кристианом тотчас же соскользнули на землю. Придворные не были бы придворными, если бы не умели угадывать малейшее недовольство повелителя: до удара колокола, означавшего всеобщий подъем жителей столицы Швеции Уппсалы, оставался еще целый час! Не стоило будить подданных цокотом королевских (виноват, лошадиных!) копыт, раньше времени! Да и пешая прогулка пойдет на пользу. Благо, идти было не так уж и долго. Хуннар Хенрих Хансе и Кристиан Дирей кутались в теплые плащи и завистливо поглядывали на своего повелителя, не замечавшего, как им казалось, ни ноябрьской прохлады, ни пронизывающего ветра. Его Величество был уже не тот юнец, вошедший на престол шесть лет назад. Теперь это был высокий, широкоплечий мужчина, с копной 1
Иногда (а в последнее время довольно часто) вместо названия династии Ваза пишут Васа.
рыжеватых волос и, небольшой бородкой. В нем угадывалась фамильная крепость Вазов – королей-викингов, первыми взбиравшихся на борт вражеского драккара, умевших делать «красного орла» и, в тоже время, не гнушавшихся чтения старинных манускриптов. Узкие улицы были пустынны. Лишь в одном месте дорогу перебежала толстая крыса, тащившая в зубах добычу – хвост селедки. Завидев людей, крыса недовольно скривилась, но добычу не бросила. Король приподнял хлыст, но, оценив расстояние, отделяющее его от мерзкой твари, лишь вздохнул – не дотянуться! В подворотне, около большой лужи, затянутой корочкой свежего льда, Густав II Адольф заприметил еще одного нарушителя – изрядно «усталого», но покамест, держащегося на ногах юношу, вернее – молодого мужчину. Судя по потертому камзолу и берету из лоснящегося бархата, он был из породы «вечных студентов». А если судить по дешевой шпажонке, так еще и дворянином. Студиозо вытаращил глаза на своего короля, попытался снять головной убор и, отвесить поклон. Попытка оказать Его Величеству подобающие почести привела к нарушению «твердости» осанки. К немалому удовольствию короля студент упал в лужу, пробив носом лёд. Попытавшись подняться, поскользнулся и, снова упал, но на сей раз, на задницу. Когда Его Величество и его сопровождающие миновали студента, тот не делал больше попыток подняться, а грустно восседал в луже, размышляя о чём-то вечном и неизменном… К студентам университета, как к прочим ученым людям, Его Величество питал изрядную слабость и, посему, он не стал отдавать приказа своей свите вызвать городскую стражу. Собственно, юноша уже сам себя наказал. И, потом, какой с него спрос? Что за студент, если он будет выполнять все правила и распоряжения, как обыкновенный бюргер? Его Величество очень жалел, что покойный отец не решился отдать его в университет. Разумеется, домашнее образование, полученное принцем, не уступало, а кое в чем и превосходило университетское, но все же, все же… Стражники у ворот, уже поджидавшие Его Величество, дружно отсалютовали королю алебардами и приоткрыли створку. Разумеется, выйти за пределы города в неположенное время, было нарушением правил, но некоторые правила королям нарушать дозволялось. Его Высочество вскочил в седло и сразу же, припустился во весь опор, направляясь к Трем Великим Курганам, насыпанным, невесть, кому и, невесть, сколько столетий назад1! Курганы оказывали на короля какое-то мистическое воздействие. Разумеется, верный сын лютеранской церкви, Густава Адольфа не разделял мнения, бытовавшего в простонародье (да и среди знати, пожалуй), о том, что в этих курганах погребены три Великих Аса – Один, Тор и Фрейр. Его вполне устраивало объяснение наставника и первого учителя – господина Юхана Шрёдера о том, что курганы были насыпаны над погребениями его 1
Раскопки, проведенные в 1870-е годы, датировали курганы VI- VII веками.
предков - древних королей Швеции из династии Инглингов – Ауна Старшего, Эгиля и Адиля. Давая коню шенкеля, король мечтал о другом – о простой прогулке. Ему бы хотелось просто походить среди памятников былого величия и, помолчать, но, увы – на это просто не было времени. Оставалось лишь, один раз в день (далеко не всегда!), в стремительной скачке объехать курганы кругом. Потом, еще немного отдаться чудному бегу, но уже скоро, переводя коня с галопа на рысь, вернуться обратно, мечтая, что если удастся выкроить время, то можно будет пройтись мимо курганов прогулочным шагом и, помолчать… Ноябрь хорош еще и тем, что на курганах уже бродят овцы, нарушающие блеянием и звоном колокольчиков всю идиллию. Пастухам не было дела до древних королей, но зато трава на курганах была очень сочная! Летом овец пасли не только днем, но и ночью, а пастухи, коротая время, рассказывали друг другу были и небылицы. Помнится, в детстве Его Величество (будучи просто Высочеством), убежал от наставников и, всю ночь напролет слушал сказки пастухов о глупых принцессах и благородных свинопасах, недалеких троллях и умных цвергах, славных воителях свенах и подлых данах, о маленьком мальчике Гесте, тридцать лет искавшим свою сестренку, украденную Снежным Принцем. Юного Густава до слез расстроило окончание сказки: когда мальчик отыскал-таки сестру, она не захотела вернуться к людям. За эти годы девочка стала Снежной Королевой, родила своему супругу десять детей … И муж и дети погибли в схватках с людьми и, с тех пор, Снежная Королева начала мстить людям – она собирала по разным краям маленьких мальчиков, вырезала из их груди горячие сердца и вкладывала вместо них кусочки льда. Один из пастухов был настоящим скальдом – поэтом-воином. Правда, в далекие морские походы старый Ингмар не ходил, зато участвовал в войне между Данией и Швецией и, до сих пор преклонялся перед Густавом Васой – дедом юного принца. От Ингмара Густав Адольф впервые услышал рассказ о войне между русским князем Александром и ярлом Биргером. О том, как русские колдуны натравили на воинов ярла страшных чудовищ и, храбрым шведам пришлось отступать. Вот тогда-то юный принц и поклялся, что русские земли, которые пришлось оставить его предкам (а потом и отцу!), все равно станут добычей шведской короны. Разумеется, Его Высочество был, в конце концов, обнаружен свитой и, по приказу отца – Его Величества Карла IX, высечен наставником. Его Величество вернулся в столицу ровно за три минуты до того, как с деревянной колокольни – вернее, с вышки, изготовленной из трех бревен, донесется мощный звук колокола, призывающий добропорядочных жителей Уппсалы и к утренней молитве и началу дневных дел. Густаву II Адольфу
требовались эти минуты для того, чтобы успеть доскакать до дворца, а иначе, чего доброго, на голову короля могли вылить содержимое ночного горшка… Взбодренный утренней прогулкой, Его Величество кинул поводья конюху (судя по припухлым глазенкам, тот успел «прихватить» немного сна), милостиво кивнул придворным и, с заднего хода прошел в замок. У него еще оставалось немного времени, чтобы сменить пропотевшую рубашку, умыться и, наскоро перекусить своим излюбленным лакомством черными крестьянскими хлебцами, запивая их жгучим кофе, к которому король пристрастился совсем недавно. Чем хорош кофе, так это тем, что помогало Его Величеству бороться с постоянным недосыпом и даровало бодрость. Ну, хотя бы на какое-то время, до следующей чашки. Сегодня Его Величество собирался съездить на пушечный завод, чтобы лично присутствовать на отливке новой партии пушек. Было намечено отлить сразу два десятка абсолютно одинаковых орудий и, не из бронзы, а из чугуна. Голландец ван дер Майер, признанный оружейник, выписанный королем за приличные деньги, выражал сомнение в целесообразности нововведения – орудийные стволы получались толще, нежели бронзовые, что сказывалось на общем весе. Однако же, по расчетам Его Величества, минус даст несомненный плюс – пушка сумеет выдержать двойной заряд пороха. Ну, а еще одно немаловажное обстоятельство – чугунная пушка обходилась казне в три раза дешевле, нежели бронзовая! Для бронзы, как известно, требовалась медь и олово. И, если в меди недостатка не было, то олово приходилось закупать. «Надо бы прикинуть, сколько мы сэкономим на олове!» - решил король, потянувшись за листом бумаги и карандашом. Увлеченный расчетами, Его Величество не услышал, как в комнату вошел личный секретарь – барон Герман Каспар из древнего рода Ярлсбергов. - Доброе утро, Ваше Величество, - поприветствовал его барон Ярлсберг. - Здравствуйте, барон, - отозвался король, приподнимая глаза. Судя по кислому виду Германа Каспара, тот собирался доложить о приходе кого-то из близкого окружения, кому дозволялось являться к Его Величеству в любое время. – Кто там? Оксеншерна? – отрывисто спросил Густав II Адольф, досадуя, что поездку на завод придется отложить. - Ваше Величество, - соблюдая церемониал, почтительно доложил барон, - в вашем кабинете Вас дожидается господин риксканцер Оксеншерна и господин губернатор Вестманландии Иоганн Шрёдер. Виноват, поправился барон, сделав физиономию еще более кислой, - господин Юхан Шютте. Слегка улыбнувшись, король потянулся за салфеткой. Да уж, барона Ярлсберга, как и других аристократов, не исправишь - до сих пор не смогли забыть плебейское происхождение его почтенного наставника, некогда
носившего фамилию своего цеха1. «Пожалуй, надо присвоить наставнику титул! - в который раз подумал король. - С титулом его уже не осмелятся называть портным!» С титулом для наставника Его Величество решил давно, но, к сожалению, не было подходящего повода. Собирался пожаловать Шютте баронскую корону за его миссию в Англию, но сватовство к дочери короля Якова вышло неудачным. Дать титул без повода означало дать повод (Густав Адольф улыбнулся невольному каламбуру!) старой аристократии из риксдага2, лишний раз позлословить насчет «фаворитов» молодого короля. Они уже и так терпят губернаторство Юхана и его членство в риксроде3. Если Шютте и Оксеншерна явились в королевский замок вместе, стало быть, что-то стряслось. Его наставники не злоупотребляли доверием бывшего воспитанника. Тем более – Шютте должен был находиться в Стокгольме, где он обустраивал новый док для строительства флота. Решив, что титул немного подождет, король вышел к своим соратникам. С «высоты» своих двадцати двух лет, королю Швеции (а также Готов и Ведов), тридцатитрехлетний Аксель Оксеншерна и сорокалетний Юхан Шютте казались едва ли не пожилыми людьми. Впрочем, «пожилые» Оксеншерна и Шютте понимали своего молодого короля гораздо лучше, нежели его ровесники – ну, хотя бы, чем тот же барон Ярлсберг. Когда-то наставники вложили немало сил, чтобы выучить молодого принца. Шютте обучал его математике и иностранным языкам, а Оксеншерна – политике и дипломатии. Были, разумеется, и другие учителя, но никто, кроме Юхана и Акселя не оказали такого влияния на Густава Адольфа. И дело даже не в розге, которую наставники применяли, а в чем-то другом. В чем именно, он так и не мог сформулировать. - Здравствуйте, господа, - поприветствовал король своих наставников, хотя по этикету им следовало здороваться раньше. Махнув рукой в сторону кресел у камина, Густав II Адольф дал понять, что разговор будет неофициальный. Иначе, Оксеншерне и Шютте пришлось бы стоять, а Его Величеству восседать во главе длинного стола. - Ваше Величество, - начал разговор Аксель Оксеншерна – чернобородый и, уже начавший грузнеть красавец. – Плохие новости из Московии. - А когда у нас были оттуда хорошие новости? – грустно улыбнулся король. – В последний раз это было, дай Бог памяти, пять лет назад, когда Делагарди занял Новгород. С тех пор – только плохие. Его Величество до сих пор не мог забыть эскадру, разгромленную у стен Соловецкого монастыря. И кем разгромленную?! Монахами и горсткой стрельцов! Затем – поражение отряда Эрквиста на Коле. Пленных пришлось 1
Шрёдер (нем.) - портной. Иоганн (Юхан – швед.) Шрёдер был немцем по происхождению. Став наставником шведского принца, он был пожалован в дворянство и получил благородную фамилию. 2
Риксдаг – шведский парламент.
3
Риксрод – совет при короле.
выкупать по пять талеров за «голову». Еще хорошо, что у русских иная стоимость серебра, но все равно, издержки для казны были изрядными! - На сей раз, государь, новости еще хуже, - сообщил Оксеншерна. – Русские разгромили наш гарнизон в Новгороде, в Гдове началось восстание. - Любопытно… - протянул король, закусывая губу. – Вам, господа, известны новости, которые первому положено знать мне. Почему у меня до сих пор нет известий от губернатора Ингерманландии? Или, Делагарди вначале отправляет донесение риксканцеру, а уже потом – мне? – изволил король проявить гнев. - Я думаю, Ваше Величество, что гонец от генерала Делагарди еще в пути, - вмешался Шютте, отводя от генерала Делагарди королевский гнев. – Мы, с господином риксканцлером получили сведения по собственным каналам. Я узнал об этом от ганзейских купцов, прибывших в Стокгольм. Как показывает опыт – купцы распространяют сведения быстрее, чем любой фельдъегерь. Я, разумеется, не сразу поверил в это известие. Но когда количество сообщений стало больше трех, счел для себя необходимым отправиться в Уппсалу. Разумеется, вначале я зашел к господину риксканцлеру, чтобы сопоставить сведения. - Мне, Ваше Величество, сообщили о том же с голубиной почтой из Нарвы, - сообщил Оксеншерна. - Голубиная почта, из Нарвы в Уппсалу? – удивился король, сопоставив расстояние, требовавшееся преодолеть голубю. - Не напрямую, Ваше Величество, - пояснил риксканцлер. – От Нарвы до Уппсалы есть еще промежуточные голубиные станции. - Любопытно… - проговорил король. Густав II Адольф встал, рассеянно мотнул головой господам Акселю и Юхану, начавшим подниматься – сидите, мол, а сам в задумчивости прошелся по кабинету, благо, что он был обширен. Сделав несколько шагов туда, потом – обратно, король поинтересовался: - Как вы считаете, господа, есть у Делагарди шансы вернуть Новгород? Оксеншерна и Шютте переглянулись. Риксканцлер, как более сведущий в военном деле, начал первым: - Как я полагаю, таких шансов нет. Генерал располагает силами в пять тысяч пехотинцев и две тысячи всадников. Причем, две тысячи пехотинцев и пятьсот всадников размещались именно в Новгороде, а остальные рассредоточены по другим городам. Собирать их по городам – это долго и, небезопасно. Боюсь, Делагарди не сумеет даже подавить мятеж в Гдове, особенно, если мятежников поддержат извне. Вернуть Новгород можно, лишь отправив туда целую армию - не менее десяти тысяч, при поддержке орудий… - Которую царь Московии постарается перехватить, - дополнил шведский король. – И, судя по вашим докладам, у Даниэля Первого есть силы, способные это сделать. Кстати, - повернулся король к Шютте, - ваши купцы не знают, как московитам удалось отбить Новгород?
- По их сведениям, - осторожно начал Шютте, – в город вначале проник отряд, состоящий из профессиональных военных. Вероятно, из дворян. Они, первым делом, захватили ворота, блокировали наши казармы и завязали бой. Затем, подошли основные силы, не менее чем в три тысячи человек. - Все понятно, - кивнул король, прерывая доклад. – Думаю, более подробную картину я получу из рапорта. Итак, господа, ваше мнение? Насколько захват Новгорода и Гдова отразится на наших планах в отношениях с Московией? - Думаю, Ваше Величество, наши планы не просто изменятся, а повернуться с ног на голову, - сказал Шютте. – Не имея в руках ни Новгорода, ни Гдова, мы не сможем диктовать русским свои условия. Что означает – мы не сможем закрыть от них Балтийское море. - Думаете? Но русские города в устье Невы все-таки находятся у нас, заметил король. - У нас, - не стал спорить Шютте. – Вопрос – насколько долго они у нас останутся? У меня есть опасения, что царь Даниэль хочет вернуть себе эти земли. Сможем ли мы выдержать еще одну войну с Россией? - Благодарю Вас, губернатор, - сказал король и перевел взгляд на Оксеншерну: - А каково Ваше мнение? - Безусловно, мы сможем выдержать войну с Московией, - начал риксканцлер. – Более того, у нас есть хорошие шансы выиграть эту войну. Вопрос в другом – а что будет дальше? Выиграв войну с московитами, мы не сможем решить более важные вопросы – вернуть наши земли в Ливонии, захваченные Польшей. Устье Невы, что выходит в залив, слишком маленький кусочек, чтобы, драться за него и, рисковать потерять более обширную территорию. - Кусочек небольшой, - кивнул Густав II Адольф. – Но от него зависит благополучие нашей страны! Я уже планировал, что благодаря русскому зерну, мы сумеем поднять доходы казны с шестисот тысяч талеров в год, до миллиона. Стало быть, численность армии могла быть увеличена с нынешних двадцати тысяч, до сорока пяти! Возможно, Его Величество сказал чересчур торжественно, но сидевшие в кабинете прекрасно понимали, о чем идет речь: закрыть доступ московитов к Балтийскому морю означало закрыть им доступ на рынки Европы. После Ливонской войны, стоившей России Ивангорода, Нарвы, Копорья и Карелы, королевская казна получала изрядную прибыль. Швеция, контролируя устье Невы, скупала за бесценок русское зерно и вывозила его в Германию и Францию, где перепродавала по цене в пять, а то и в десять раз больше закупочной! Но после кампании, проведенной Федором Иоанновичем (вернее, го первым министром Годуновым), Россия вернула утраченное. Теперь же, после удачных военных операций Делагарди, расставаться с обретенными землями не хотелось. - Господа, - грустно улыбнулся король. – Мы с Вами рассчитывали, что Россия (Оксеншерна и Шютте отметили, что Густав Адольф впервые
назвал так Московию) пойдет на мирные переговоры на наших условиях… Будете смеяться, но я уже приготовил речь для риксдага! – Откашлявшись, Его Величество вытянул руку вперед и начал торжественно и величаво: Одно из величайших благ, дарованных Богом Швеции, заключается в том, что русские, с которыми мы издавна были в сомнительных отношениях, отныне должны отказаться от того захолустья, из которого так часто беспокоили нас. Россия - опасный сосед. Её владения раскинулись до морей Северного и Каспийского, с юга она граничит почти с Чёрным морем. В России сильное дворянство, множество крестьян, народонаселённые города и большие войска. Теперь без нашего позволения русские не могут выслать ни одной лодки в Балтийское море. Большие озёра Ладожское озеро и Пейпус, Нарвская поляна, болота в 30 вёрст ширины и твёрдые крепости отделяют нас от них. Теперь у русских отнят доступ к Балтийскому морю, и, надеюсь, не так-то легко будет им перешагнуть через этот ручеёк1. Закончив, Густав II Адольф взял в руку серебряный колокольчик и, вызвав лакея, велел принести вина для гостей и чашку крепкого кофе. Вино и бокалы принесли мгновенно, а вот кофе пришлось подождать. Отхлебывая крепкий напиток, король вздохнул и сказал загадочную фразу: - Как говорят русские: «Pozpechisch – lydey nazmeschisch!» Причем, поговорку он произнес именно на русском языке. Оксеншерна и Шютте посмотрели на короля с той гордостью, с которой учитель смотрит на преуспевающего ученика. Еще бы! Его Величество, свободно владеющий английским, испанским, французским и итальянским (немецкий и, производные от него – это даже не обсуждалось, само собой – латынью и греческим), был вынужден учить еще и польский (ну, как же без знания польского языка королю, претендующему на польские земли?). Русский же Густав Адольф выучил «вдогонку» за польским. Несомненно, помогла схожесть славянских языков (хотя в русском и нет этих «пшикающих» и «дзенькающих» звуков). Правда, кто учил короля русскому языку, наставники не могли вспомнить! - Что ж, господа, попробуем применить Ваши собственные уроки. Если у нас нет иного выхода, следует обратить наши слабости, в нашу же силу, - предложил король. – Что мы имеем на сегодняшний день? Россию, являющуюся нашим врагом. Стало быть, нужно сделать ее нашим союзником. - Вы совершенно правы, Ваше Величество, - склонил голову в знак уважения Оксеншерна. - Ладно, господин риксканцлер, не хитрите, - улыбнулся король, допивая кофе. – Наверняка, Вы сами уже придумали что-то такое, нетривиальное! - Нет, на сей раз это сделал господин Шютте, - сказал Оксеншерна, известный своей справедливостью в делах и суждениях. 1
Реальная речь, произнесенная королем по итогам заключения Столбовского мира
- Пожалуйста, господин Юхан, - склонил голову король, что означало знаком его внимания. - Нужно срочно отправить в Вологду новое посольство с предложением начать мирные переговоры. Затем, мы добровольно отказываемся от земель в устье Невы, сохраняя за собой Нарву и Ивангород – на всякий случай, но требуем, чтобы русские оставили за нами Карелу, как это было по соглашению покойного короля Карла с правительством Василия Шуйского. Как мне известно, царь Даниэль Первый, чрезвычайно щепетилен. Он будет выполнять все договоры, установленные его предшественниками. Далее – мы предлагаем России союз против Речи Посполитой. Русские помогут нам вернуть Ливонию, а мы, коли позволит Господь, посодействуем возвращению западных русских земель, которые король Сигизмунд превращает в собственный лен или, что еще вероятней, в наследственное владение. Теперь, касательно русского зерна - в последние годы, государь, из-за войны с Россией, мы почти не получали прибыли. Русские постоянно поднимали цены. Делагарди, чеканивший в Новгороде русские монеты, был вынужден снижать их вес. Но это привело лишь к повышению цен. Того зерна, что поступало в Новгород из Рыбной слободы, едва хватало, чтобы прокормить наши гарнизоны. - Я знаю, - нетерпеливо сказал король. – Прибыль планировалась на более благоприятные времена. - А наступят ли они? – хмыкнул Оксеншерна, погладив густую, начинающую седеть бороду. – Вы заметили, с чего начали русские? С Новгорода. Новгород связывает Россию с Балтийским морем через Волхов, Ладожское озеро и Неву. Без выхода к морю этот город не имеет никакой ценности. Стало быть, русские хотят продолжить войну за устье Невы. Это понятно. В лучшие времена русские отправляли по Неве в Ливонию и Эстляндию десятки судов в месяц. От этой торговли зависело очень многое для Московии. В том числе – выпуск серебряной монеты. Серебро, что поступает сейчас в Россию через Белое море, по сравнению с тем, что шло через Балтику – это… это… - не сразу придумал сравнения риксканцлер, это струйка, по сравнению с рекой. (Образность, прозвучавшая в речи Акселя Оксеншерны, изрядно удивила короля, привыкшего к более простым речам своего наставника, но он ничем не выдал своего изумления). Не удивлюсь, если завтра-послезавтра русские войска выступят на Ладогу и Ивангород. Война может затянуться на десятки лет… Сейчас русские купцы не в состоянии вывозить зерно на европейские рынки. Торговый флот, который имела Россия, не существует. Чтобы его восстановить, понадобится время. Даже если московиты прямо сейчас начнут рубить лес, чтобы делать суда, понадобится время на просушку бревен. К тому же, много ли можно вывезти на русских драккарах? Стало быть, мы все равно останемся посредниками. По крайней мере, на какое-то время. Год-два, как минимум. - Lytsche zinitsa v rykax, tscem gsyravl v nebe… - произнес король новую загадочную фразу. Наставники, хоть и не знали русского языка, но догадались по смыслу, что он имел в виду.
- России нужно наше железо и медь. Собственной меди у них вообще нет, а болотная руда, из которой московиты льют пушки, скверного качества. Без хорошего железа не изготовить мушкетные стволы, а без ружей царю Даниэлю невозможно создать армию. И он это прекрасно понимает. А что он может предложить взамен? Кроме зерна в России нет ничего интересного для Швеции, - продолжал, между тем, риксканцлер, словно бы рассуждая вслух. – Ну, разве что, пушнина. Ворвань и холст, на которые падки англичане, нам не нужны. Что еще? Моржовые бивни или деготь? Все это есть и у нас. Рыба? Ну, рыбой мы можем обеспечить две Московии. Что остается? Только люди. Если учесть, что в Швеции живет около миллиона человек, то Россия превосходит ее по численности раз в двадцать. - Думаю, меньше, - вмешался Шютте. – После всех этих войн, что вели русские цари, осталось значительно меньше. - Но все равно, население Московии нас изрядно превосходит! - Думаете, русский царь будет платить за железо своими солдатами? – усмехнулся король. - Ну, а что он еще сможет нам предложить? – развел руками Оксеншерна. – И, потом, жизнь подданных для русских царей, никогда не была ценностью. Используя русских солдат для войны в Ливонии, мы сэкономим собственные средства. - В этом что-то есть… - задумался Густав II Адольф. Произведя в уме некие математические выкладки, Его Величество сообщил присутствующим: - Если царь Даниэль отправит на войну хотя бы десять тысяч, то мы сумеем сберечь около миллиона талеров. По сути – это все те же средства, что могла бы выручить казна. Как там? «Государства приобретаются либо своим, либо чужим оружием…» - Либо милостью судьбы, либо доблестью! – завершил фразу Шютце, еще раз порадовавшись своему ученику. Риксканцлер, тоже читавший Макиавелли, подождал, пока обмен афоризмами закончится и сказал: - Используя русских солдат, мы сбережем жизни шведов, совершив, таким образом, богоугодное дело… - Итак, господа, - сказал Его Величество, подводя итоги беседе. Переведя взгляд на Оксеншерну, сообщил: - Вы, господин риксканцлер, готовьтесь к выступлению в риксдаге. Нужно довести наши мысли до членов сейма и заручиться их поддержкой. Вы же, господин Юхан, - посмотрел он на Шютте. – Готовьтесь к поездке в Московию… Россию, - поправился король. – Лучше всего, если встреча произойдет где-нибудь на границе. Составьте мне набросок наших предложений – я над ним подумаю на досуге. А теперь, господа, мне пора. Его Величество, из уважения к старшим по возрасту, встал первым и, в ответ на поклоны, милостиво наклонил голову. Густав II Адольф, умевший быть почтительным по отношению к бывшим наставникам, умел, в то же время, показать им границу, где дружеские отношения заканчивались и начинались отношения государя и подданных.
У короля на сегодня еще множество государственных забот, а проблемы подданных, пусть и самых высокопоставленных – всего лишь дела, что поручает им их правитель. Литейная мастерская располагалась в черте города. От королевского замка – четверть часа быстрым шагом или, пять минут на рысях. Но все же, Его Величество не успел. Чугун был расплавлен к уговоренному часу, а коли бы литейщики промедлили, то вместо стволов загубили бы вагранку, вместе с чугуном. Чугун, положим, удалось бы переплавить еще раз, а вот починить испорченную печь – вряд ли. К тому времени, когда Его Величество появился в литейном цехе, мастера уже сбивали киянками формы, ставшие ненужными, освобождая из застывшей глины блестящие стволы, украшенные королевской монограммой и Святым Георгием – покровителем Швеции. Увы, но из двух десятков стволов, отлитых сегодня, в дело годились не все: три орудия треснули, а в двух были забиты окалиной дула. Это, явственные дефекты. А сколько скрытых, из-за которых стволы разорвутся в самый неподходящий момент? Артиллеристы, погибшие из-за разрыва ствола – самое обычное дело для любой кампании. Но зачем рисковать людьми? Обученный пушкарь стоит гораздо дороже, чем любое орудие! Посему, Его Величество требовал, чтобы каждое орудие было испытано! Хорошо, если при полевых испытаниях, когда артиллеристы будут «отстреливать» пушки при трехкратном заряде пороха, уцелеет, хотя бы десять стволов! Но это – в лучшем случае, на который рассчитывать не следовало. Его Величество надеялся, что хотя бы семь пушек, из двух десятков, можно отправить в армию и использовать их в бою! В общем и целом, Густав II Адольф остался доволен. Жаль, разумеется, что не все двадцать займут свое место в строю, но, что делать? Все новое требует жертв! Чугун же можно опять отправить на переплавку. Отдав приказ отвести пушки за город, где их и предстояло «отстреливать» (Не палить же в столице королевства!), Его Величество вскочил в седло. До обеда еще оставалось время и, можно было проверить, как идут дела в столярной мастерской. Там (по модели Его Величества!), должны были начать работу над новым лафетом для пушек. По замыслу короля, лафет должен соединяться с передком так, чтобы орудия можно было поворачивать едва ли не под прямым углом! Впрочем, смотреть там особо не на что: у столяров король был вчера и, они только приступили к разметке деревянных брусков. Стало быть, нужно ехать в замок! Уж там-то работа всегда есть. Канцелярия и личные секретари Его Величества пытались разгрузить своего повелителя от чтения излишних бумаг, но полностью избавить его от этого не могли. Что делать… Проезжая по узким улицам Уппсалы, Густав II Адольф приветливо склонял голову в ответ на поклоны подданных, а для женщин еще и милостиво прикладывал к шляпе два пальца. А коли она еще была и хороша
собой – посылал ей воздушный поцелуй. Королю не жалко, а ей будет о чём рассказать детям и внукам! Немного задержался у здания университета, чтобы в очередной раз полюбоваться на галок. Галки были одной из достопримечательностей города, равно как курганы древних королей, поле Мора, где из самых славных ярлов выбирали в короли достойнейшего, королевского замка или старинного собора с двумя шпилями. Школяры и студенты, которых в городе было немногим меньше, чем самих жителей, шутили, что галки болтают по-латыни! Воспроизвести на человеческом языке звуки, издаваемые галками, было невозможно – не то, тявканье, как у щенков, не то – легкое карканье, только без хрипоты. «Маленькие вороны!» - добродушно фыркнул про себя молодой король, услышав голоса птиц. Его Величество очень любил Уппсалу и, в который раз вздыхал про себя – сколько ни оттягивай, но придется переносить столицу королевства в Стокгольм. «Остров на сваях»1, основанный ярлом Биргером после его печального возвращения из Русских земель, расширялся и процветал. А все из-за того, что в отличие от старой столицы, он стоял на море. Морская торговля, в которой свены, готы и веды играли едва ли не главенствующую роль среди прочих викингов (по крайней мере, пиратствовали чуточку меньше, нежели прочие). Господство на море и превращение Балтийского моря во внутренне озеро Швеция была второй по степени важности задачей, после создания самой сильной армии. Кажется, свита облегченно вздохнула, когда Его Величество направил коня к замку. Ну, еще бы… Им было неинтересно рассматривать новые пушки, держать в руках образцы колесцовых замков или же, спорить до хрипоты со старыми кавалерийскими генералами – что предпочтительнее – палаш или сабля? Придворным куда приятнее зевать в королевской приемной, нежели заниматься настоящим делом. Густав Адольф давнымдавно разогнал бы всех этих бездельников, но, увы… За каждым из них стоит папенька или дядюшка, имеющий голос в риксдаге. Если не кривить душой, то Его Королевское Высочество с удовольствием разогнал бы, не только бездельников-придворных, но и сам риксдаг, вкупе с титулованной аристократией. А заодно, объявил бы о конфискации их земель. Увы, увы и, в третий раз – увы… Замкнутый круг – без риксдага король не может увеличить налоги, чтобы усилить армию, а без армии не может найти «рычаг» воздействия на риксдаг… В королевском кабинете правителя Швеции ждали письма, уже разобранные и разложенные по стопкам, по степени важности и срочности. Самая малая стопка – всего два письма - были вообще не вскрыты. 1
«Остров на сваях» (старошведск.) - Стокгольм. Впрочем, есть и другие переводы
Разумеется, Его Величество начал именно с них. В первую очередь сломал сургуч с печатью наместника Ингерманландии генерала Якоба Понтуса Делагарди. Пробежав глазами строки, вздохнул. К уже имевшимся сведениям добавилась еще одна и, тоже, плохая - Делагарди приказал своим войскам оставлять русские города и отходить к Ивангороду и Нарве. Еще – генерал просил дать ему подкрепление, чтобы начать наступление. Опасение опытного полководца были понятны – нужно собирать все силы в кулак, а кулак этот держать на самом опасном направлении. Касательно же подкрепления… Его Величество обмакнул перо в чернильницу и написал поперек письма: «Г-ну Делагарди подготовить почву для мирных переговоров с московитами». Для секретаря королевской резолюции достаточно, а более подробный и обстоятельный ответ генералу составят в канцелярии. Отодвинув письмо в сторону, потянулся за вторым. А вот тут, совсем интересно! Письмо было из Лондона, из шведской миссии. Посланник Его Величества Эрик Манштейн сообщал о недавнем мятеже, случившемся в английской столице. Собственно, о самых беспорядках, случившихся на берегах Темзы, было известно, но неизвестны подробности. Теперь же, Манштейн сообщал, что беспорядки были вызваны стремлением короля увеличить налоги, не поставив об этом в известность парламент! А если уж, совсем подробно и, по порядку, то желание иметь деньги у вечно бедствующего Иакова усугубились после неудачной кампании против России. Вместо того, чтобы приобрести новые земли и, соответственно, прибыль, Англия потеряла несколько торговых и боевых кораблей (и, неважно, что это были старые каракки!), Московская компания объявила себя банкротом (еще бы, ведь половина снаряжения и провианта было взято в долг, в счет будущих дивидендов!). Парламент же, наотрез отказался увеличить налоги. Удивительно, но на сей раз палату общин поддержала и палата лордов, обычно выступавшая на стороне короля. Если бы русские уничтожили все суда, то еще можно было бы добиться вспышки праведного гнева и решения лордов на отправку карательной экспедиции. Но подлость русских была в том, что они возвратили почти все корабли и остатки десанта (бывшие солдаты-наемники горланили на улицах больше других, требуя не только обещанных денег, но и компенсации за моральный ущерб от экспедиции в Московию!). В результате – король вспылил, приказал арестовать членов парламента и заключить их в Тауэр. Королевская гвардия (ну, не посылать же ради такого дела простых солдат?) без особых хлопот выполнила приказа короля, но препроводить парламентариев в Тауэр не сумела. Толпа, состоящая из простонародья (в основном, из пуритан, считавших, что парламент дарован Англии Богом и покушение короля на него является святотатством!), а также, из числа родственников и друзей арестованных лордов, отбила депутатов и попыталась захватить королевский дворец. Далее, английский парламент
собрал собственное заседание, на котором было объявлено о низложении короля-узурпатора, не чтящего человеческие и божественные законы! Лондон покрылся баррикадами, а имеющихся в столице сил не хватило, чтобы подавить мятеж в зародыше. Король Иаков, скрывшийся, на всякий случай, в одном из загородных дворцов, приказал подтянуть к Лондону верные ему части, хотя они были бы гораздо нужнее в других местах. Например, в Шотландии, где тамошнее дворянство, возмущенное восстановлением епископатов, назначаемых королем и введением новых, прокатолических законов, начало мятеж. В завершении своего письма, Манштейн осторожно поинтересовался – на чьей стороне следует быть посольству? На стороне законного сюзерена, или, на стороне парламента, ежели тот одержит победу над королем? «И тут – парламент, налоги и… Россия!» - слегка повеселел король Швеции, обнаруживая сходство чужих и своих собственных, внутриполитических проблем. Резолюция же, наложенная на доклад, не отличалась оригинальностью. Его Величество предлагал выжидать и, не торопиться. Ну, а что еще мог посоветовать король Швеции? Неизвестно, как изменилась ситуация со времени написания доклада, а как она изменится через неделю, когда корабль достигнет Британии? Возможно, что Иаков уже повторил судьбу своей матушки, несчастной Марии Стюарт и голова короля украшает площадь около Вестминстерского дворца. Или, напротив, царственный кузен, успешно подавивший мятеж и в Лондоне и в Шотландии, занят показательными казнями членов палаты общин и примкнувших к ним аристократов, благо, что имущество, конфискованное у государственных преступников, пополнило бы не только королевскую казну, но и собственный карман короля! Прочие бумаги не представляли большого интереса. Так, обычная рутина. Но все же, чтобы ознакомиться с ними, требовалось время. Когда лакей сообщил, что Его Величество ждет обед, на столе оставалось еще десятка два писем… Что ж, их он просмотрит вечером. В отличие от скромного завтрака, обед был достаточно плотным, хоть и не блистал разнообразием. Его Величество отдал должное квашеной селедке, с которой начиналась трапеза и в крестьянском, и в королевском доме, паштетам и овечьему сыру, а также фаршированному зайцу и форели, выловленной в Скане. И, разумеется, черным хлебцам. На десерт Его Величеству были поданы фрукты и пирожные. Король сегодня был приятно удивлен. Шеф-повар, состоящий на этой должности добрых три десятка лет и, приверженный консерватизму, приготовил вкуснейшие пирожные с медом и грецкими орехами. Посему, Его Величество выпил не две, а целых три чашки кофе. После обеда, не дав себе ни минуты отдыха, Его Величество опять занялся делами. На сей раз его ждала встреча с ректором университета, которому были обещаны субсидии на постройку нового здания. Старое, помнившее еще королеву Маргарету, грозило развалиться.
Ректор, смешной толстяк в долгополой мантии и профессорской шапочке, поминутно краснел и кланялся, благодаря Его Величество за столь щедрый дар – десять тысяч риксталеров. Дар был действительно щедрый. Этих денег хватило бы, чтобы построить как минимум, два корабля. Его Величество, слегка досадуя, дал распоряжение казначею начать выплату. Разумеется, не всей суммы сразу (да таких денег в сундуках бы просто не оказалось!), а по частям, по мере строительства. Лишних денег в государственной казне не было (а когда они там бывали?) и, кроме того, траты на университет пришлось бы согласовывать с риксдагом. Посему, Его Величество принял решение финансировать строительство из своего кармана. А что делать? В университете Уппсалы учатся студенты не только из Швеции, но и из Дании, из Священной Римской империи и даже из Франции. После учебы, получив искомые степени бакалавров, студиозы разъедутся по родным городам, разнося славу шведского короля, как покровителя науки, а это, в свою очередь, привлечет в королевство новых студентов. Хоть какая-то часть иноземцев осядет в Уппсале или Стокгольме, увеличивая количество ученых умов, так нужных королевству. Ну, а та, что вернется, все равно оставит содержимое своих кошельков в гостиницах и трактирах Швеции, не говоря уже о плате за обучение. После ухода счастливого ректора и, до самого ужина, королю пришлось принять еще нескольких посетителей. Разумеется, подданные являлись на аудиенцию не для того, чтобы пожелать здоровья своему королю. У каждого было конкретное дело или просьба. Кому-то Его Величество твердо обещал помочь, кому-то – обещал подумать. После ужина оставалось немного времени, чтобы навестить юную жену вечно отсутствующего купца, с которой Его Величество познакомился прямо на улице. Знал бы Его Величество, что этому знакомству изрядно поспособствовали его наставники! Впрочем, некоторые сомнения у него были - слишком гладко произошло это знакомство и, слишком быстро он оказался в постели у этой горожанки… Конечно, нашлось бы немало людей, готовых предоставить в наложницы королю бедную дворяночку, какую-нибудь дальнюю родственницу (кое-кто подложил бы в королевскую постель собственную дочь или жену!), но встречи с хорошенькой горожанкой обходились для государства гораздо дешевле (дело-то тут не в деньгах, вернее, не только в них - король не был скупцом) нежели содержание фаворитки, имеющей кучу родственников-аристократов! К тому же, Оксеншерна и Шютце еще не забыли об увлечении короля прекрасной голландкой, на которой он едва не женился! Безусловно, нехорошо наставлять рога своим подданным! Отец Арвид, духовный наставник Его Величества, только вздыхал, принимая исповедь короля. Вздыхал, но исправно отпускал все грехи. Что делать? Король – это тоже человек, особенно, если он молодой и неженатый! Пастор
Арвид и сам был отцом большого семейства, потому как целибат в Лютеранской церкви был отменен лет двадцать тому назад! Разумеется, пастор советовал духовному сыну сочетаться законным браком, но прекрасно понимал, что королю это сделать сложнее, нежели простому смертному. После удара колокола, когда все добрые люди тушили огни и ложились спать, Его Величество еще долго сидел, разбирая оставшуюся почту. Что делать, если удел королей – бодрствовать, когда все спят?
Глава одиннадцатая Дорога к миру… Об условиях мира судили и рядили месяца два. Не сказать, что и много - спешили. В прежние времена и за полгода- год такие дела решить не могли. Теперь дело за малым – поставить подписи и скрепить их печатями. Государю Всея Руси было необязательно самому ехать в Тихвинский монастырь, ставший теперь пограничным. Разве что – поклониться образу Тихвинской иконы Божией матери. Не того полета птица лютеранский король Густав Адольф, чтобы с ним встречался владетель православный. Да и супруга, не сегодня-завтра родить должна. Для главы посольства сгодился бы и старец Авраамий или боярин Шеин. Но, что-то толкало туда Даниила Ивановича. Мария, коли родит, так и без него справится. А с королем свейским надобно самому встречаться. Коли Густав Адольф самолично решил приехать, то отправлять к нему на встречу простого посла, вроде бы неудобно. Нельзя щас чрезмерно свеев-то принижать. Государь Всея Руси ненадолго задумался, представляя, как это будет по-русски - Густав Адольфыч? Ан, нет. Вроде, батюшку нынешнего короля Карлом звали. Стало быть, Густав Карлович Адольф. Или – Густав Адольф Карлыч? Плюнув, решил голову не ломать. Уже в возке, когда царь и три сотни ратников (не считая слуг) во главе с Никитой Еропкиным, отъехали от Вологды верст на тридцать, словно бы в сердце кольнуло… Казалось, все это уже когда-то было… Даниил Иванович откинулся на кожаный валик изголовья, закрыл глаза и, задремал. Во сне привиделось, как он, едва не плача от досады и унижения, подписывает от имени Государя Московского и Всея Руси (почему от имени кого-то, а не от своего?) позорный договор, по которому шведам отдавались русские города, державшие выход в Варяжское (нехай,
Балтийское, ладно!) море, да еще и огромную контрибуцию в двадцать тыщ рублев! Тут же, в полутьме курной избы, в клубах дыма от печи, топленой почерному, стояли довольные изменщики - Яшка Делагарди и Ванька Мерин1. «Что же это такое было? - поморщился государь, потирая лоб. – Что это со мной? С ума, что ли схожу?» Поняв, что это был всего лишь сон, Даниил Иванович с облегчением вытер испарину. В тесной кибитке, обитой изнутри мехом, было душно и жарко. Приоткрыв дверцу, он с наслаждением подставил лицо легкому ветерку. - Ты что, государь, вспотел, что ли? – раздался недовольный голос сидевшего рядом старца Авраамия. – Холоду напущаешь, замерзнем! - Отче, ты чего это? – удивился царь, прикрывая дверцу. – Вроде, никогда не жаловался? - Да… - неопределенно отозвался Авраамий, махнув рукой. Вроде, несильно и махнул, но зацепил маленькую лампадку, подвешенную сверху, на хилом крючочке и та упала. Масло, расплескавшись по царской шубе, весело вспыхнуло. Даниил Иванович слегка опешил, но старец не растерялся – кинулся к государю, обнимая его, как обретенного сына, закрывая собой пламя. - Твою … - с чувством проговорил государь Всея Руси, из вежества к духовному сану Авраамия не досказав, что он имел ввиду, но старец и сам догадался. Открыв дверь кибитки, царь крикнул возчикам: «Стой!», а когда они повиновались, выскочил из возка и скинул с плеч шубу. Обозрев здоровенное обугленное пятно, насмешливо спросил: - Ну, старче, куда я теперь с подпалиной? - Прости, государь, - пробормотал старец, словно бы сдерживая смех. - А чего смешного-то?– обиделся Мезецкий. - Царь-государь Всея Руси к шведам приедет, с боком подпаленным, словно пёс шелудивый. А он, ржет, ровно мерин сивый. - Сивый? – переспросил Палицын и, уже не сдерживаясь, начал хохотать вслух. - Э-э… - укоризненно покачал головой царь. – А вроде, старец из Троице-Сергиевой лавры, да к тому ж, главный печатник и казначей. И харюшке-то не стыдно? - Ага, старец… сивый… - загибаясь от хохота, проговорил Авраамий. – И царь … с подпалиной… 1
В реальной истории именно Даниил Мезецкий заключал Столбовский мирный договор, по которому России возвращались Новгород, Порхов, Старая Русса, Ладога, Гдов и Сумерская область, а Швеция получала Ивангород, Копорье, Орешек. Со стороны Швеции договор был подписан Якобом Делагарди. Посредником на переговорах был неудачливый вице-король России Джон Меррик. Кстати, за свою деятельность князь получил чин боярина.
Когда к возку подскакал обеспокоенный Еропкин, звонким хохотом заливались уже и царь и инок. - Что стряслось-то? – растерянно спросил главный воевода, переводя взгляд с одного хохотуна на другого. – Возчики встали, смотрю – из царской кибитки дым валит… Насчет «валит», Еропкин преувеличил. Если и дымилось, то лишь слегка. - Да тут, старец Авраамий решил костер развести. Мол, холодно ему, едва сумел проговорить сквозь хохот Даниил Иванович. - Костер? – не понял Еропкин. – А почто было костер прямо в кибитке-то разводить? Сказал бы, отче, мы бы остановились, привал сделали. А коли б подождать малость, так скоро на ночевку встанем. Деревушка тут поблизости есть. Я же людей еще вчера послал, с вечера, чтобы сготовили все. Там уже, небось, избы протоплены. - Втянув воздух, воевода добавил: И пахнет, словно шерстью паленой. Царь Даниил от хохота сполз наземь, а старец, уткнувшись в порожек возка, смеяться уже не мог. Обессилев, он лишь держался за содрогавшийся живот… Обоим – и государю и иноку понадобилось еще изрядное время, чтобы успокоиться, перевести дух и вытереть слезы. Потом, переглянувшись, едва ли не в один голос спросили друг у друга: - А чего это мы? К этому времени Еропкин уже подсуетился – к царю и старцу подскочили слуги с водой. Отпившись, старец сказал: - Не серчай, государь. Это ж я так, сдуру. Испугался, когда шуба-то полыхнула… - Если бы испугался, так пламя-то бы не сбил, - хмыкнул государь. – Когда пугаются, ровно замороженные делаются, или бегут во все лопатки. Ято вон, сам испугался. - Прости, государь, - еще раз покаялся старец. - Так чего уж теперь… - вздохнул царь. – Шубу-то не вернешь. Ну, ежели замерзну, я с тебя рясу сниму! – пообещал государь. - Так хоть щас, - заулыбался старец. – Токмо, замерзнешь ты в ней. - А чё, у тебя ряса-то простая? – удивился царь. - А какая она должна быть? Золотая, что ли? - Не, я думал, что она хоть подбита чем-то, - покрутил головой царь и, недоверчиво пощупал ткань. – Ишь, холстина… Ты что, всю зиму так в ней и ходишь? - Ну, коли совсем зябко, полушубок надену. Мне – хоть собачий, хоть овчинный – все едино. - Вот, потому ты и мерзнешь! – хмыкнул государь. Потом, посмотрев еще раз на монашескую рясу, покачал головой: - Ить, рясу-то ты тоже прижег, старче... Авраамий, скосив подслеповатые глаза на собственную одежду, задумчиво произнес: - Новую шил, чтобы перед свеями не позориться.
На сей раз первым заржал государь… Еропкин, осматривающий возок, заслышав новый взрыв хохота, высунул голову и недоуменно посмотрел на царя. Потом вздохнул, как вздыхают родители, глядя на непутевого, но любимого недоросля. Еще раз попив водицы, царь и его советник совсем успокоились. Даниил Иванович, придерживая заболевшее от неумеренного смеха чрево, заметил: - Бывает, говорят, такое, когда после испуга смех продирает. Вроде как нутро человеческое выход ищет. Никита Еропкин, меж тем, осмотрев возок, вытащил злополучную лампадку. Хотел, было, выкинуть, но передумал, убрал за пазуху. Может, пригодиться еще. - Ишь, лампадку-то как привесили, - покачал головой воевода. – Как в Вологду вернемся, я эту лампадку в задницу запихну тому, кто возок готовил! - Ладно, Никита Афанасьич, - улыбнулся государь. – Не журись. Не стоило вообще ее вешать. Книги читать не стану, а коли писать чего – до жилья потерплю. Уж, всяко, свечи-то с собой захвачены. - Даниил Иваныч, дай-ка я бороду твою гляну, - предложил Еропкин, а когда царь приподнял подбородок, внимательно осмотрел царскую браду (черную, но уже с изрядной сединой) и остался доволен: - Ну, вроде бы, не подпалили. - Ну и то хорошо, а не то бы еще бороду стричь. - Шубы жалко… - вздохнул Еропкин. – Где теперь новую-то сыщещь? Даниил Иванович слегка насупился. Шубы было действительно жаль. Ее шили нарочно для поездки и влетела она государю не в одну копеечку. Соболя-то ладно, не велико разорение. Чего бы хорошего, а соболей на Руси много. Ну, а где теперь взять тонкое аглицкое сукно, вышитое золотыми нитями с жемчугом? (Когда золотые нити с жемчугом искали, половину Вологды вверх дном перевернули!) А работа? Вышивка – штука сложная. Златошвеек теперь днем с огнем не сыщешь. Кто поверит, что царскую шубу два месяца вышивала сама царица Мария? - Не везет мне с шубами, - грустно усмехнулся царь, принюхиваясь к распахнутому возку. Вроде, изнутри паленым не пахнет. - Дык, надо было сначала шубеек-то подкопить, а уж потом и раздаривать, - укорил Авраамий царя, напомнив о подарке мужику со шрамами. - Ага, - с усмешкой кивнул Даниил Иванович. – Поднакопить, чтобы и раздаривать не жалко и было б куда маслом плескать. – Похлопав старца по плечу, царь кивнул ему на возок: – Садись, отче, дальше поедем. Придется мне к свейскому королю в шубе с подпалиной ехать. Или, нагольный полушубок купить по дороге. Чай, должны у мужиков быть. Небось, дешевле выйдет, чем шуба-то царская, на соболях… И подарить не жалко, и старцу на сожжение отдать…
- Ты, государь, меня теперь до смерти попрекать станешь? – поинтересовался Палицын, забираясь внутрь. - Ну, может, токмо до полусмерти, - пошутил царь, устраиваясь рядом с монахом. - Ну, и на том спасибо, - кротко поблагодарил старец. Какое-то время ехали молча, вслушиваясь в скрип полозьев. Авраамий вздыхал, а царь опять задремал. Тишину нарушил стук по дверце, как раз со стороны государя. - Даниил Иванович, мысля мне тут, в голову пришла, - раздался снаружи голос Еропкина. - Н-ну? Что за мысль? – недовольно поинтересовался царь, не открывая дверцы кибитки – а чего открывать, если и так все слышно? - Такая мысля-то, - нерешительно проговорил Никита. – Мы ж завтрапослезавтра на Череповеси будем. А оттуда до Кроминского рукой подать. - Кроминское? Что за Кроминское? – не понял царь. - Так Кроминское – село, где тот мужик со шрамами живет. Ну, которому ты шубу со своего плеча пожаловал, за клад разбойничий, пояснил главный воевода. – Я парней подряжу, мигом туда-сюда смотаются. Могу прямо щас и отправить. - Дескать – подавай, царский подарок обратно? – смекнул государь. Усмехнувшись, Даниил Иванович сказал: - Не выдумывай. - Так, мы же ненадолго, - заупрямился Еропкин. – Скажем ему – на время одолжи, вон, к шведам съездим и обратно ему все вернем. Да и на что простому мужику царская шуба? Коров поить? - Никита Афанасьич! Я тебе что сказал? Не выдумывай! – повысил голос государь. – Ты что, опозорить меня хочешь? Надо мной же и вороны захохочут! Дарена мужику шуба, пущай он ее и носит. Коров поить, или – гусей в ней пасти, его дело. Не хочет носить – пущай в сундук сунет, моль ею кормит. - Как скажешь, государь, твоя воля, - не стал спорить главный воевода. От Вологды до Череповеси чуть больше сотни верст. Ежели, спешить, то можно пройти их за два дня. А если идти неспешно, жалея коней, так и все три. Спешить было некуда: рассчитывали осилить дорогу за три недели, попутно посмотреть, что творится на здешней земле. Стараниями Еропкина, вперед были высланы слуги, готовившие к приезду государева обоза избы. Они же варили еду для ратников, закупали у селян сено для лошадей. Платили щедро и, потому, крестьяне, при виде оружных людей, не убегали в лес, как в прежние годы, а оставались в деревнях. Еропкин, конечно ж вздыхал, что не дело это, что государь, как простой мужик ночует в курных избах и моется в бане, топившейся почерному. Его бы воля – понастроил бы по государевой дороге теремов. Но Даниил Иванович не роптал. Да и не забыл еще, как в былое время спал на голой земле, обедал-ужинал единым сухарем с проточной водой.
Всяко бывало. Теперь же, после тряски в возке, с удовольствием мылся в крестьянских банях, ел, из общего котла с ратниками и спал в избе. Правда, стелили государю наособицу, да и телят новорожденных вместе с ягнятами из жилой части дома уносили. Первую большую стоянку решили сделать на Череповеси. Место, памятное государю. Как-никак, это был первый бой за освобождение русской землю! И пускай, земли-то там был всего клочок, но все же… Даниил Иванович обрадовался, что на Соборной горке, где некогда «пан Шехоньский» соорудил на пепелище древнего монастыря нелепую крепость, опять стоял православный храм. Чувствовалось, что лет так, через пять, на этом месте возродится обитель, основанная Афанасием и Феодосием, учениками преподобного Сергия. На Череповеси – в Никольской слободе и селе Федосьеве, всеми делами заправлял Ивашка Милютин. Староста, хотя и был не особо рад свалившимися на его голову заботам (ну-ко ты, три сотни ратников на постой взять!), но кто его спрашивать станет? Велено – найти место под крышей, сено с овсом и еду для людей! Не найдешь – быть тебе поротым! Ивашка покряхтел и принялся бегать туда-сюда, размещая служивых по избам и полуземлянкам. Сено отыскал, а вот овес взять было негде. Не было на Череповеси коней, всех ляхи извели, так и овес не сеяли. И с хлебом у черепан было туго, зато – с рыбой хорошо. Шекснинская стерлядь, с желтоватым и нежным мясом, пришлась всем по вкусу1. Государя и старца Авраамия староста поместил на ночлег в собственном доме, освободив для дорогих гостей зимнюю горницу, а семью увел едва ли не в хлев. Ну, не часто цари в гостях бывают, можно и потерпеть. (И избу великому гостю лучше самому предложить, иначе заберут не спросясь, да еще и по шее надают!) Староста долго извинялся, что перину царю и его ближайшему советнику постелили на простых лавках, но другого-то ничего и не было! Перед тем, как оставить гостей, Ивашка замешкался. Жамкая в заскорузлых руках войлочный колпак, посматривал на царя, словно, сказать чего-то хотел, но не решался. Слуги, уже собирались взять под локотки настырного мужика, да и вытряхнуть его куда-нибудь на мороз, но государь не позволил. Все-таки, хоть и простой мужик, но хозяин в доме. «Наверное, что-то просить будет!» - решил Мезецкий. А как же иначе? Хороший староста не был бы старостой, ежели, не выпросил бы какой-нибудь льготы. Даниил Иванович уже прикидывал, что селу и слободе можно будет «скостить» налог раза в два, а то и совсем освободить (понятное дело, не на веки - вечные, а годика на три). И, неважно, что Федосьево и 1
Шекснинская стерлядь ценилась выше, нежели волжская. Волжская, в отличие от шекснинской –«янтарной», была бледноватая и более жесткая. «Секрет» вкуса был прост: в илистых берегах Шексны водилась метлица – насекомое, служившее пищей для стерляди, придававшее ей тонкий вкус. После создания Рыбинского водохранилища в реке Шексне перестала водиться как метлица, так и стерлядь…
Никольское числились в монастырских владениях, а сам монастырь, был домашней вотчиной патриархов. Повелит государь – так и будет! - Чего спросить-то хотел? - кивнул царь. Припомнив новгородский говорок, хмыкнул. – Цево церепанин сказать-то хоцешь? Ивашка, только этого и ждал. - Строиться надобно, царь-батюшка, - сообщил староста. – Погорельцев много, опять-таки, обитель Воскресенскую надо отстраивать. Бревна нужны. Щас бы срубили, глядишь, к осени бы подсохли. А лесу мало. - Как так, лесу мало? – удивился царь. – Да вокруг вас – сплошные леса. Знай, руби себе. Тут у вас сосны да ели. - Так ведь лес-от у нас особый, - почесал затылок Ивашка. – Ёзовый лес-от. А его, еще по указу Иван Васильича, рубить не велено. – Видя недоуменное лицо царя, Милютин пояснил: - Тут у нас, испокон веков ёзы били, цтобы рыбу ловить1. По Шексне да по Ягорбе десять ёзов государевых стояло, да два монастырских. Мы-то, хоть и обители принадлежим, но ёзы государевы должны были в исправности сохранять. Тут Ивашка закатил глаза и принялся перечислять по памяти, словно дьяк по бумаге: - А с тех ёзов, к царскому столу, кажий год посылать триста цетыре осётра, шесть сот и еще сорок девять стрелядей, пятнадцать севрюг да девять белорыбиц, две боцки соленых стерлядей, да икры двадцать три пуда… - Ну ничего себе! – возмутился царь. – Что-то я не помню – ни осетров, ни севрюг с белорыбицами… - Дык, ёзов-то нету теперь, - развел руками староста. – Ёзы-то бить, это ж какой труд! Раньше-то, от каждой волости по двадцать мужиков приходило. Весной ёзы били, а осенью надобно их обратно вытаскивать. А в последние годы мужиков-от и не осталось, а те ёзы, что на берегу были, ляхи сожгли. А ёзов нет, так и рыбы нет! Сетями да острогой, токмо на прокорм и хватает. - Ладно, - вздохнул государь. – Это я понял, что худо живете. Ты скажи, к чему ты клонишь-то? - Да к тому, что ёзовые-то леса, из которых козлы делали, рубить запрещено. Пан-то, Казимир, он конечно рубить приказывал, мы и рубили. А самим-то боязно. По старому времени за рубку два рубля штрафу полагалось, да порка. А коли избы из осины или березы рубить, так худые будут. Вот я и прошу, чтобы ты разрешил нам ёзовые ели да сосны брать. Даниил Иванович, окинув взглядом избу, в которой сидел, с усмешкой кивнул на стену, из которой еще не выветрился смоляной дух, а из обрубленных сучков сочилась смола: - То я смотрю, что дом у тебя из березы срублен… 1
Ёзы – деревянные козлы из брёвен, которые ставились на дно реки и притапливались камнями. В них устанавливались «ворота» из жердей, куда заплывала рыба. Сверху ставилась клеть, в которой сидели рыбаки, опускавшие по ночам сежи (сети из лыка, плетеные в форме корзины). Рыба, заплывшая в «кошель» выбраться уже не могла.
- Так то, царь-батюшка, еще из тех бревен, что при пане Казимире рубили, - нашелся Ивашка. – Крепость когда ему строили, так и себе малость прихватили. Он ить, особо-то и не глядел – из цего мы избы ставим. Так разрешишь, государь? – умильно посмотрел он в царские очи. «Ох, Ивашка, ох, хитрован! Кто же поверит, что мужики, да лес не воруют? А вот, надобно ему, чтобы все по закону было!» - восхитился Даниил Иванович, но вслух сказал: - Добро. Разрешу я вам ёзовые леса рубить, да избы из них ставить. Но и подати начнешь платить. Сколько, говоришь лет, волости ваши рыбу к государеву столу не возили? - Так, царь-батюшка, я же за все волости говорить не могу, всполошился Милютин. – Я токмо про село свое да про слободу знаю. - Хорошо, - кивнул государь. – Что там по волостям – потом разберемся, когда я сюда своего воеводу назначу. («Как же я упустил-то? – подосадовал про себя государь. – Тут ведь, власти-то сейчас никакой и нет! Надобно сие, исправить, немедля!») Ну, а пока, будете мне посылать по двадцать осетров, да двести стерлядей, пополам - соленых и копченых. Ну, а вы будете лес рубить без опаски. Ну, скажем, пять лет. Хватит, пяти-то лет? Только, все-то смотрите, не вырубите. Знаю я вас. Начнете впрок рубить, а детям да внукам что останется? - Да цто мы, совсем дурные? – слегка возмутился Ивашка. – Мы ж с пониманием. - Ну, коли с пониманием, тогда завтра велю вам грамоту дать, - подвел итог царь, начиная зевать. Прикрывая ладошкой рот, Даниил Иванович пошутил: - Вот, Ивашка, назначу я тебя своим воеводой на Череповеси, будешь все сам делать. - Ой, царь-батюшка, не надобно мне того! – повалился Милютин в ноги царю. – Это цто же, у своего брата буду оброк для тебя выбивать, да суд вершить? Да какой же из меня судья? Да и воевода из меня не получится! Отродясь сабли в руках не держал. Ослобони, батюшка! - Ладно уж, староста, - смилостивился государь. – Живи, как и прежде жил. А грамотку выправим. И, завтра же в Вологду рыбу отправишь. Недоимку с вас, так уж и быть, прощу. Осчастливленный Ивашка, побоявшись отвернуться от царя, вышел из избы задом, словно рак. Даниил Иванович, посмотрев на Авраамия, уже спавшего на соседней лавке, принялся раздеваться. Укладываясь на перину (не царская, но, ничего!), подумал, что коли от Череповского монастыря одно название осталось, так надобно земли монастырские в казну прибрать. Вон, сколько дворян беспоместных у него служит. А тут, надо бы прикинуть, на сколько поместий может хватить. Но, опять-таки, всю монастырскую землю забирать не след. Восстановят обитель, на что старцам да послушникам жить будет? Решив окончательно, что надо на Череповеси своего управителя ставить (негоже такое рыбное место упускать!), государь заснул. Отдохнув день и две ночи, отъевшись на шекснинской стерляди, ратники весело седлали лошадей и выдвигались в путь-дорогу.
На всем пути государева обоза, от Вологды до Череповеси, а потом – от Череповеси до Устюжны, а потом и дальше, не было версты, чтобы по обочинам дороги (ну, не настоящей дороги, а так, накатанной колеи) не стояли бы на коленях мужики и бабы. Люди, прознав откуда-то про царский обоз, вылезали из дальних деревень и лесных схоронок, куда они забились от ляшской напасти, да так забились, что и вылезать не хотели. Малых детей несли на руках и на закорках, вели под руки стариков и старух, на носилках тащили совсем уж немощных. Иной раз, народу скапливалось столько, что приходилось спешиваться и вести коней в поводу, чтобы не задавить кого. Самому Даниилу Иванычу приходилось выходить из кибитки и идти пешком, чтобы поприветствовать свой народ. Вот тут творилось и совсем невообразимое – и стар и млад лезли целовать царскую ручку, прикоснуться к государю. Через неделю обугленное пятно, печалившее царя, было уже незаметно, как был незаметен и жемчуг и золотое шитье по краям – всё было заляпано и «затрогано» сотнями крестьянских рук. Но государь не жалел о потратах. Ну, была шуба, нет ли, хрен-то с ней! Единственное, о чем жалел, так это о том, что не прихватил с собой печатных пряников, чтобы раздавать людям. Хотя, на всех пряников все равно бы не напастись. Да и не ждал народ царских подарков. Наоборот, сами тащили все, что могли – крынки с молоком, творог, сметану, ржаные пироги. Вроде бы, у самих шаром покати, после «литовщины», а ведь брали откуда-то? Знать, коров где-то в лесу схоронили и рожь сеяли. Взять неловко, а отказаться нельзя, старались люди. Но больше всего несли рыбы и пушнины. С рыбой, оно понятно – Шексна и Молога, они никогда не оскудевали ни стерлядью, ни белорыбицей, не говоря уже о щуках да окунях. С медвежьими да волчьими шкурами, белкой и куницей (этих сваливали связками!) - тоже. А вот откуда брался горностай и соболь? Еропкину, помимо всего прочего присматривавшему за обозом, пришлось перегружать царское добро, чтобы освободить двои саней: одни – под копченую, сушеную и вяленую рыбу, а вторые – под разные меха. Палицын, не забывший еще, что был он келарем Троице-Сергиевой лавры (от этой должности его и до сих пор не освобождали!), взялся за дело сортировал пушнину, перебирал рыбу, отделяя копченую от вяленой, а сушеную от свежей. На ворчание государя, резонно отвечал, что мол, коли самим не понадобится, так королю свейскому подарить можно. После Череповеси и до самой Устюжны Железопольской, по дороге не встретилось ни сел, ни деревень. Государь и Авраамий спали в возке, укрываясь своими многострадальными и подпаленными одеждами. Ратники и обозные мужики на еловом лапнике под телегами, под кустами или в шалашах, сделанных на скорую руку. Никита Афанасьевич, кажется, вообще не спал. За время пути главный воевода почернел и спал с лица, зато – все воинство (не говоря уж о Государе!) было вовремя кормлено, имело отдых и, даже, за время пути (тьфу-тьфу, три раза!) никто не заболел.
После дорожных тягот и скудости, остановка в Устюжне Железопольской показалась раем небесным. Воевода Митрофан Кубышкин, дородный мужчина с небольшой бородкой, успел подготовить и хоромы для государя и избы для ратников. Прибывших, в первую очередь накормили (не так, чтобы «от пуза», но чтобы брюхо пустым не было) и повели в баню. Расторопный воевода расстарался – бани были топлены по всему посаду - ждать никому не пришлось! Для государя истопили на особицу - на мятном пару, с вениками на любой вкус – березовыми и дубовыми, смородиновыми и еловыми. В предбаннике уже ожидало пиво и квас. Не позабыл воевода и о свежем белье! А уж такой пир закатил по случаю приезда царя-батюшки, что Даниил Иваныч задумался – а не вернулось ли то самое времечко, что было до первого самозванца? На столе у воеводы были и ушное из баранины с луком и овощами, курник и зайчик в лапше, сердце в муковнике. Потчевали в Устюжне заливными из телятины и языка, почками с солеными огурцами, жареным гусем с яблоками и уткой печеной. А уж каков был поросенок с гречкой и осетринка на вертеле, так это просто не описать… Для запивки выставлены квас и узвар1, сбитень и пиво, мальвазия и портвейн, водка и медовуха. Даниил Иванович не особо жаловал крепкие вина, тем паче – водку, но на сей раз сделал исключение – пригубил вина за здоровье хозяина дома, но потом уже пил только квас, чем изрядно смущал остальной народ. Тем, вроде бы, выпить хотелось, но раз государь не пьет, так и им нельзя. Почувствовав, что сыт, Даниил Иванович решил оставить трапезную, чтобы не мешать. Сегодня-завтра можно и выпить, головы «полечить», а уж послезавтра – в путь-дорогу. Государь хотел уйти незаметно, ан, нет, не получилось - тотчас же метнулся воевода, желающий лично показать царскую опочивальню. Вел бережно, под локоточки, словно дорогую фарфоровую чашу нёс! Даниил Иванович решил не мешать хозяину: ну, хочет Кубышкин в придворные поиграть – так и Бог с ним. Верно, слышал от кого-то Митрофан, что положено государей под локоточки водить. Сам Мезецкий, в рындах успевший повидать и болезненного Федора Иоанновича и светлую головушку Бориса Годунова (при нем он окольничим стал!) и нервного нравом Василия Шуйского (вот с этим не повезло – шапку боярскую не дал!), при которых придворные обычаи хранились по старине, не припомнил, чтобы царей так вот водили. Митрофан, доведя государя до опочивальни, сунулся, было, еще и с раздеванием помочь. Уже потянулся к застежкам ферязи, но был остановлен государем. - Не усердствуй чрезмерно, - усмехнулся Даниил Иванович. – Чай, тридцать с лишним лет раздевался, так не забыл, как это делается. - Так я… - смутился воевода, кивая на постель. 1
Компот
- Ступай, - показал на дверь государь Всея Руси. – Гости у тебя там, а я уж, как-нибудь. Выпроводив паче меры услужливого хозяина, Даниил Иванович вздохнул. Наконец-то, остался один. Окинул взглядом высокую кровать с резными ножками, с тремя перинами и полудюжиной подушек, от самой большой, до крошечной «думки», что под ухо подсовывают, зевнул и принялся раздеваться. Отбросив в сторону атласное одеяло, Даниил Иванович замер, в растерянности – в постели, забившись в угол так, что ее и видно-то не было, лежала девка. От удивления государь захлопал глазами, опешил, рассматривая «находку». А, ничего так, видная девка. Самое то лет так, шестнадцать, мордашка красивая и глуповатая, а все остальное под сорочкой не видно. Ну, разве что – грудь вздымается так, что вот-вот порвет крепкий деревенский холст. - Ты кто? – пересохшим голосом прохрипел государь, понимая, что задает глупый вопрос. - Лушка, - отозвалась девка, жмуря глаза. - А чё ты тут делаешь? – поинтересовался Даниил Иванович, хотя и сам все прекрасно понял. Была, конечно, у государя Всея Руси мысль выставить девку за порог, да как следует отчитать Кубышкина. Но мысль эта, мелькнув единожды, так и пропала, как ушли непонятно куда думы о любимой жене, ожидающей в Вологде и, вот-вот готовой разрешиться от бремени... Да и девка-то, хороша! Даниил Иванович привлек девку к себе, крепко ее обнял и поцеловал, уколов отросшей бородой. Лушка неумело отвечала на ласки государя и чтото пищала, когда тот начал задирать подол сорочки… Лушка, успевшая поплакать и посмеяться, заснула первая. Уткнувшись носом в плечо своего государя, девчонка тихонечко засопела. «А воевода-то, сволочь - девку-то нетронутую подложил! Кто ее дуру теперь замуж-то возьмет? – вяло подумал Даниил Иванович. Подтянул одеяло, укрыл девчонку и укутался сам. – Зевая, успокоил себя: - Ну, опосля царя, возьмут. Велю воеводе ей приданое дать, сам рубль-другой подкину – возьмут!». Ругать воеводу не за что. Понятное дело, что Кубышкин старался удоволить государя во всем, в чем мог. Ну, а что девка нетронутая, так тож понятно. Нельзя же царю девок, из-под кого-то, подкладывать… Когда государь успокоился за судьбу Лушки, на него напали муки совести: жена беременная, измена. Но, как напали, так и отпали. Что уж, греха таить, бывали с князем Мезецким подобные «шалости» и раньше. Чай, живой человек. Все равно надобно будет к исповеди идти, да к Святому причастию. Вот, заодно с прочими грехами, в этом он и покается. А Лушка, пожалуй, пусть пока с ним побудет, до самого отъезда… Наутро, выспавшийся и отдохнувший государь отстоял заутреню в храме, от души помолился Господу. Удивило немного, что храм стоял полупустой, а на выходе не толпился народ. Удивился, но и порадовался. По правде-то говоря, Даниилу Ивановичу уже изрядно надоело: куда ни пойдешь, везде тебя цепляют, на что-то жалуются и о чём-то просят. Даже в
храме помолиться не удавалось – крестьяне и посадские, купцы и ремесленники и, невесть кто, проникали, минуя стражу, просеивались сквозь приближенных и падали навзничь, на колени, бились лбом об пол или о сапог государя (а то и целовать норовили) хватали за полу, голосили, совали в руку замызганные бумажки, именуемые челобитными. Первое время (не то месяц, не то два, после венчания на царство), новому государю было приятно выражение преданности и то, что к нему идут, на что-то надеются, ручку целуют и в ножки падают. Ну, а потом, он начал от всего этого уставать. Душой Даниил Иванович понимал, что царь, он уже вроде, как не совсем человек, но разум порой кричал, раздражался. И от того, что покоя ему не дают и от того, что иной раз и не может он помочь… Но все же, уже на выходе, когда обернулся государь, чтобы перекреститься на образ Георгия над вратами, не удержался и спросил-таки у воеводы: - А где народ-то весь? - Дык ить, государь-батюшка, народ-от в других церквах молится. Чай, не один храм-от в Устюжне, - хитренько улыбнулся Митрофан. – Чего ему сюда-то идти? Пущай, помолятся, да за работу берутся. У царя-батюшки, свои дела, царские, а людишки токмо мешать будут. Ну, коли захочешь, можно и народ собрать. - Не надо, - слегка скривился Мезецкий, представив, как сейчас набежит народ, начнет падать в ноги, опять просить будут. Сколь времени-то отымут, а ему бы завтракать надобно… День выдался постный. И хотя митрополит Селиверст еще в Вологде благословил на скоромное (в дороге можно!), но выставленное на завтрак обилие, заставляло забыть о говядине с бараниной и о свинине с дичиной. Одной только каши было четыре вида: пшенная с дыней, овсяная с льняным маслом, гречневая с «шубой» из моркови и лука и даже, сороцинская 1 с черносливом и изюмом. Ну, а как же в Устюжне, стоящей на Ижине и на Мологе, да без рыбы? Когда Даниил Иванович, поевши пирогов, отведал еще и рыбного 2 студня , то понял, что места для сладкой кашки и киселя уже не осталось! Впору – снова бы завалиться спать, но, пересилив себя, решил прогуляться по городу. Никита Еропкин, объевшийся не меньше государя, грустно погладил собственный набитый живот и приказал седлать лошадей. Много народа с собой брать не стал, а вот человек десять, в самый раз. Ну да, еще и воевода с присными своими. Его бы воля – посадил бы царя в возок, но что из возка увидишь? 1
2
Каша из «сороцинского» (сарацинского) пшена» - рисовая.
Мелкую рыбу (ершей, плотву, окуньков) сварить, а отвар процедить. В него положить кусочки стерляди, филе судака, налима и прочей нежирной рыбы, добавить петрушку, лук, соль, душистый перец и снова варить. В стеклянные миски аккуратно положить раковые шейки, кусочки рыбы, ломтики лимона, половинки яиц. Всё осторожно залить рыбным отваром и поставить на холод. На стол подавать в тех же емкостях.
Кубышкин, правда, хотел отговорить. А он, для царя-батюшки уже и выводок кабанчиков присмотрел, с вечеру егеря их пасут. Мезецкий, коему и самому бы хотелось сходить на кабанчиков, только вздохнул: - С кабанчиками, Митрофан, как-нибудь в другой раз. А щас я город твой хочу посмотреть. - Так, чего там, в посаде-то смотреть? Избы да кузницы, - хитровато улыбнулся Митрофан. - Давай, к кабанчикам. – Отвернувшись, словно царя тут и не было, воевода крикнул: - Эй, где там охотники-то? Щас с государем в камыши едем! Никита Еропкин, уже сидевший в седле, задумчиво изрек: - Верно, совсем воевода Кубышкин в Устюжне страх потерял. - А чё такое? – не понял Кубышкин. - Чё такое… - передразнил воеводу Еропкин. – Тебе государь что сказал? Желает он по городу твоему проехать, а ты чё? Щас вот, как нагайкой тебя огрею. Нагайкой главный воевода городового воеводу, конечно, бить не стал, но на царя посмотрел вопросительно – мол, только прикажи! Даниил Иванович, садившийся в седло (С набитым пузом, прежней легкости не получилось!), с укоризной посмотрел на Еропкина. Не заслужил воевода наказания. А уж бить воеводу прилюдно, так надобно его и с воеводства снимать. Ничего хорошего не было, когда государь Иоанн своих бояр принародно хулил и бил. И людишки, потом к ним остужались, да и сами большие люди лютовали, выпуская свой гнев и унижение на подчиненных. - Не вели казнить, государь! – повалился воевода коленями в унавоженный снег у конюшни. Дошло-таки до Кубышкина, что в желании услужить царю он не токмо перестарался, но и преступил черту, оказав непочтение. - Не гневаюсь я, не бойся, - усмехнулся государь. Уже собравшись тронуть коня, спохватился: - А где старец-то наш? В церкви рядом стоял, а куда он потом делся? Народ запожимал плечами. Никто не заметил – куда пропал старец Авраамий. Да и кто смотреть-то будет? Но, чай, не дите малое – найдется. В Устюжне Железопольской Даниилу Иванычу прежде бывать не доводилось, но наслышан он был про город достаточно. И про «железное» поле – бескрайние болота, где черпают «железную» грязь и про здешних оружейников, да про умельцев устюжских, которые и пушку отольют и секиру выкуют и часы башенные соорудят. А уж про то, как Устюжна, единственный из городов Севера, сумевший борониться от ляхов, слышал, если не каждый день, так через день. - Митрофан, ты где застрял? – поинтересовался государь и Кубышкин, хмуро плетущийся в хвосте свиты, тотчас же воспрянул духом и подскакал к нему. - Звал, надежа государь?! – осклабился Митрофан. - А про город-то кто рассказывать будет?
- Дык, чё про него рассказывать-то? – сдвинул набок воевода кунью шапку. – Город, как город. По старым описям, когда вдове брата царского Устюжну отписали, почти тыща дворов было1. А потом – мор был великий, да смута. Кого убили, кто сам сбежал. Щас, дай Бог, сорок с небольшим дворов всего. Руда железная истощилась, кузнецам работы нет. Оскудели мы совсем. Церквей много, а служить в них некому, да и не для кого. Бежит народец, государь-батюшка. Кто в Устюг да в Тотьму убег, а кто и в свейские земли. Король свейский наших кузнецов жалует, вот они и бегут. Гости, что в Або2 ходят сказывали, что тамо уже целая слобода русских мастеров появилась. Даниил Иванович слушал стенания воеводы с легкой усмешкой. Нытье означало, что царский заказ на пушки да на пищали, заданный в счет податей, что задолжала Устюжна за три года, так и не выполнен. А выполняться заказ должен был на казенных заводах, над которыми воевода и был приставлен начальствовать. Казенные заводы, отстроенные еще при Годунове, при Василии Шуйском, были заброшены. Даниил Иванович, памятуя, как пришлось ему за свои деньги (ну, за государственные, но какая разница?) покупать у устюженских мастеров пушки, с год как отправил приказ воеводе Кубышкину их восстановить. - Ты, воевода, вот что скажи, - оборвал плач Кубышкина царь. – Сколько пушек да пищалей к сему часу сделано? Никита Афанасьевич, подозвал государь Еропкина. – Не помнишь, сколько к Рожеству Митрофан пушек привез? И, сколько должен был с казенных заводов привезти? - Как же не помню, коли перед отъездом с Шеиным толковал? хмыкнул Еропкин, выровняв коня рядом с государевым мерином. – Должен был воевода к Рожеству пять пушек поставить, да десять пищалей затинных и двадцать ручных, да сотню бердышей. Поставлено же – две пищали затинных, да двадцать три бердыша. Шеин хотел к воеводе дьяка своего послать, под белы рученьки брать, да я отсоветовал – говорю, все равно мы с государем мимо поедем, заодно и расспросим. - Ну так, что скажешь, Митрофан Терентьич? – поинтересовался Мезецкий, вспомнив отчество воеводы. - Так я про то и говорю, - затараторил воевода. – В литейных заводах людишек нет, железо не несут, пушки с пищалями лить некому, да и не из чего. Хорошо, бердыши кузнецы по дворам куют. - Бедствуешь, воевода? – усмехнулся государь. – Ах ты, бедненький, пожалел он Кубышкина. - Ну, тогда хоть поглядим, на заводы литейные. Показывай дорогу. - А чего ее показывать? – встрял Еропкин. – Дорогу-то я сам показать могу. Бывал я тут, на казенных заводах. В Ивангород пушки из Устюжны возил, когда он еще наш был.Даниил Иванович, помнивший, что Никита был из ивангородских дворян, лишившийся поместья из-за шведов, только 1
В 1567 году Иван Грозный отдал Устюжну в кормление вдове своего брата Юрия - княгине Ульяне.
2
г. Або – современный г.Турку, Финляндия.
сочувственно покивал. Поместье-то он Еропкину даст, да что там поместье – вотчины главный воевода достоин, но возвернут ли Ивангород? Шведы, с которыми рядили два месяца, согласны были отдать все города, кроме Ивангорода. Казенные заводы – десяток сараев – где, соединенных вместе, где – наособицу, находились на самом берегу Ижины. Наверное, начни государь сам искать дорогу, не перепутал бы – местонахождение выдавали звон, стук железа и лязг, а из дверей и щелей во все стороны выбивался дым и пар. - Вот тут, государь, литейная мастерская, где пушки да затинные пищали льют. А там – ручницы куют. А что тут еще есть – не припомню, сказал Еропкин, а воевода мрачно добавил: - Тута у нас еще формы делают, для отливки. - Ну, сюда мы тогда и пойдем, - заявил царь, спешиваясь. – Поглядим, что за формы такие! Глядя на государя, соскочили с седел и сопровождавшие. Воевода, хотел было ринуться вперед, но был остановлен царем: - Куда навострился? – спросил царь. Криво усмехнувшись, Даниил Иванович добавил: - Все едино, не успеешь ты ничего укрыть. - Так, мне укрывать-то и нечего! – вскинул бороду воевода. – У меня – всё напоказ! Один из ратников отворил небольшую дверь, прорезанную в воротах и царь, вместе со свитой вошли внутрь. В формовочной мастерской (Название красивое, а на вид – сарай сараем!), глазам государя предстали какие-то штуки, напоминавшие гробы (только глиняные!), скрепленные обручами. Чуть в глубине, мрачноватый мужик старательно обматывал канатом деревянную жердь. Даниил Иванович не был большим знатоком пушечного дела, но догадался, что в «гробах» сушатся глиняные формы, по которым и будут отливать пушки. А мастер занят как раз тем, что делает основу для формы1. Не узрев ничего интересного, Его Царское Величество отправилось дальше. Правда, от глаз Даниила Ивановича не укрылось некое недоумение Еропкина. - Ты чего, Никита Афанасьевич? – поинтересовался царь. - Да это я так, государь… Задумался малость, - отозвался главный воевода. – Вроде бы, раньше таких форм тут не делали. - Никита Афанасьич, да ты чё наговариваешь-то? – возмутился Кубышкин. – Сколько себя помню, такие формы делали! Я же на Устюжне 1
На самом-то деле, процесс более сложный. То, что видел Даниил Иванович, это лишь прообраз будущей пушки. Канат, обмазанный легкоплавкой глиной, по которой прорисовывались изображения и надписи. Затем все покрывалось слоями жира и сала, а поверх – слой глины с огнеупорными добавками. Глиняный кожух обкладывали досками и закрепляли металлическими скобами. После просушки удалялся канат и деревянная основа. Прежняя глиняная модель вынималась (выламывалась или выжигалась), форма обжигалась. Теперь форму можно засунуть в яму, вставить в нее железный сердечник и начать заливку бронзы. Для отливки чугунных пушек сложная форма не требовалась, потому что их отливали прямо в изложницы.
который год живу. В дьяках был, на заводах этих, а теперь вот, милостью государя, - приосанился Митрофан, - воеводой стал! - Ладно-ладно, - успокоил государь возмущенного воеводу и тот утих. – Пойдем в литейную. Около литейных ям, как в аду – с одной стороны, жарко, с другой – сквозило. Но мужики, казалось, не замечали, ни жары, ни холода. Вставляли в ямы формы, заливая их из двуручного чугунного ковша … И чего воевода жалился на безлюдство? В литейном работало не меньше десяти человек! - Погоди-ка, - удивился Даниил Иванович, всматриваясь в жидкий поток. – А что они льют-то? Расплавленный металл, выливавшийся из ковша, не был похож ни железо, ни чугун. Те, когда их плавят, отливают чёрно-красным цветом. Тут же, явственно виделся рыжевато-белый металл. - Бронзу льют! – уверенно сказал Еропкин. – А я-то думал, для чего форма-то нужна? Чугунные пушки, их прямо в изложницы льют, - пояснил главный воевода. - Стало быть, бронзовые пушки льют, да на сторону их продают, понял государь. Посмотрев на обмершего воеводу, спросил: - Прямо тут тебя и повесить, али кату вначале отдать, чтобы о подельниках рассказал? Это, с каких пор в здешних болотах медь да олово взялись? Ты, сволочь, для кого пушки льешь? Для ляхов, али для свеев? Кубышкин, услышав такое обвинение, закатил глаза и упал замертво. Даниил Иванович, хмуро посмотрел на воеводу – живой, кивнул Еропкину: - Займись… - А мужиков? – спросил Никита Афанасьевич, подзывая ратников. - Всех забирай, да гони на воеводский двор, - приказал царь. – Сыск чинить будем. Кубышкин не зря старался, встречая государя. И не зря подкладывал в постель царю Лушку. Наверное, только это и спасло воеводу от немедленной расправы. Пока ратники выгоняли мастеров на улицу, отливали водой воеводу, государь прошелся по литейной мастерской. Увидев у стены ящики, прикрытые рогожей, не погнушался, а лично откинул ее в сторону. Как он и думал – пять новеньких бронзовых стволов лежали на древесной стружке. Считая, с теми, что были залиты на его глазах, получалось целых восемь орудий! «Восемь пушек! – заклекотало все внутри у государя. – Это ж, не 1 чугун , что рвется после двадцатого выстрела, а бронза!» Ратники увели мастеров и Кубышкина. Главный воевода, оставшийся единственным телохранителем государя, тревожно оглядывался. 1
Возможно, читатель заметил несообразность между чугунными пушками, о которых пекся король Густав Адольф и русскими пушками. Но все дело в качестве чугуна. Болотная руда была хуже, нежели шведская железная руда.
- Да никто на нас не нападет, - усмехнулся царь, уже отошедший от гнева. – Распорядись, чтобы пушки забрали, да сразу бы в Вологду и отвезли. - Непременно, - кивнул Никита Афанасьич. - Еще… - призадумался государь. – Из ратных кого-нибудь воеводой поставь. - Кого и ставить-то… - призадумался теперь и главный воевода. – Разве, что Семена Глебова. Десятник, из дворян. Вроде, мужик толковый. - Людей ему оставишь, с полсотни. Я глянул – в Устюжне и службу караульную не несут, а случись его, кто город оборонять будет? - Не много, полсотни? – забеспокоился Еропкин. - Мы же и так, на Череповеси два десятка оставили, да еще и тут. С чем к свеям-то придем? Это ж, две сотни только и останутся. - Так ить, не воевать едем, - пожал государь плечами. – От разбойников отбиться хватит. А случись чего – не упасемся ни тремя сотнями, ни двумя. Когда государь и главный воевода возвращались в терем, откуда-то из закоулка вышел старец Авраамий. Подождав, пока верховые приблизятся, пошел рядом. Всадники, слегка придержали коней, приноравливаясь к шагу инока. - Куда народ-то погнали? – поинтересовался старец. – Идут, ровно их на дубу повели. - Так их на дубы и повели, - отозвался государь. - О, да ты у нас орёл, царь-батюшка! – похвалил Авраамий царя. – Не успел по городу проехать, а уже и татьбу воеводскую открыл! - Тпр-рр, - резко остановил коня Даниил Иванович и посмотрел на инока с несказанным удивлением: - А ты про воеводское воровство почем знаешь? - Так чего тут не знать? – хмыкнул старец. – Я только по Устюжне прошелся, с народом погутарил, так про татьбу и узнал. - Ладно, в терем приедем – поговорим. Не на улице же о том рассуждать, - сказал государь, трогая коня. Во дворе опального воеводы, в кольце охраны стояли арестанты и переминались с ноги на ногу. Вокруг суетились родичи и домочадцы, чего-то спрашивая и причитая. Вой и плач стоял страшный! Только успел царь въехать, как под копыта его коня стали падать какие-то бабы – молодые и старые и, совсем девчонки. Не иначе – семья и холопки. В числе оных Мезецкий со смущением углядел и свою ночную «знакомую». - Государь-батюшка, прости его, Христа ради! – вопила дебелая тетка, размазывая по щекам свекольные румяна и сажу с бровей. – Не виноват Митрофанушка-то… - Никита! – строго посмотрел царь и, Еропкин тотчас же крикнул сотникам: - Баб – убрать. Воеводу – в чулан. Мужиков – в погреб.
Когда домочадцев разогнали, а арестантов определили под запоры, государь спрыгнул с седла и, кивнув старцу, пошел в опочивальню. - Сказывай, - предложил царь, кивая старцу на лавку. – Чего ты тут выходил? Гришь, нету воровства? - Татьба есть, а воровства – ни капельки нет1. А мастера – те вообще не при делах. Им из Новгорода Великого медь и бронзу везут, они пушки и льют. - Из Новгорода? – опешил царь. – Как так, из Новгорода? - Ну, а откуда воевода новгородский пушки возьмет? Ты же при мне отписывал Кондрату Монастыреву – мол, ограду вокруг города чини, да пушки ставь. Денег ему на пушки послал – сто рублев. - Дак, я же Монастыреву денег послал, чтобы он пушки в самом Новгороде лил! - В Великом Новгороде-то своих мастеров при свеях извели, а пушки нужны. Медь с оловом у новгородцев есть, чего не заказать? В Туле нынче мастеров нет, одна только Устюжна и осталась. Где же ему заказывать-то? И устюжанам радость – деньги Монастырев хорошие платит. Понятное дело, что Кондрат еще и купцов потряс. - Ай да Кондрат, ай да, сукин сын! – засмеялся царь. Новгород Великий, взятый лихим наскоком «кандальных» дворян, нужно было укреплять и от ляхов и от шведов. Кондрат Монастырев, ставший новгородским воеводой, за дело взялся рьяно. Где уж он брал денег и людей, государь не спрашивал. - Ну, какой он кот, тебе государь виднее. Но Кондратовой вины тут нет. И литейщики тутошние ни в чем не виноваты. - Да я Кондрата-то и не виню, - отозвался царь. - И мастеров тоже. Да и у Кубышкина, выходит, воровства-то нет. Ладно, хрен с ним, - хмыкнул Мезецкий и, повысив голос, спросил: - Эй, за дверью-то кто есть? В дверь просунулась голова одного из ратников, охранявших царские покои. - Сбегай, Никите Афанасьичу скажи – пущай мастеров отпускает, а воеводу ко мне ведет, - приказал царь и голова исчезла. Посмотрев на Авраамия, государь невесело усмехнулся: - Щас спрошу – почему ты, сукин сын, Митрошка, вместо государева заказа, чужой делал, так будет по полу кататься и кричать – бес попутал! - Будет, - кивнул Палицын. – Горазды свои грехи на бесов-то класть! Что с воеводой-то будешь делать? - Так, чего с ним делать? Пушки новгородские – пусть в Новгород Великий и везут. Они там нужнее. А воеводе… Даже и не знаю. Повесить – некого на его место ставить! Ежели, я всех своих татей вешать стану – с тобой токмо, да с Еропкиным и останусь. Прикажу, чтобы недостачу немедля вернул, так ведь такого наделают, что пушки да пищали при первом же выстреле разорвет… 1
Тать – тот, кто совершает тайное хищение имущества. В нашем понимании – вор. В понимании наших предков (примерно, до конца XVIII века), «вор» – это государственный преступник.
- А ты, государь, предложи ему самому наказание выбрать, подсказал мудрый старец. – Мол, Митрофанушка, коли тебе жизнь дорога, подскажи, как обелить-то себя в глазах моих царских? Так он, собака худая, из шкуры вывернется, а придумает! - А что, мысль дельная, – повеселел Даниил Иванович. – Эх, умен ты отче! Что бы я без тебя делал? - Вот уж, не знаю, чтобы ты и делал, - развел руками старец. – Верно, пропал бы. А еще, - лукаво посмотрел Авраамий на государя. - Кому бы ты, государь-батюшка, греховодник этакий, исповедовался в блуде-то своем? А? Смотри, теперь ведь и другие, у кого рыльце-то в пушку, будут тебе девок подкладывать. - Дак… А… - открыл рот государь, но тут же его и закрыл. Хотел осерчать на Авраамия, да не получилось. Не стал он таким, как другие государи, которые рот духовным особам затыкали. А Палицын не из тех старцев, что молчат в тряпочку при повелителе. Умел бы молчать, не в келарях бы на старости лет ходил, а в епископах, а то и в митрополитах. - С другой-то стороны, надежа-государь, - ехидно сказал старец. – Не подложи тебе Митрошка девку, повесил бы ты его, верно? Как пить дать, повесил бы! А потом бы расстраивался. - Вот, кого бы я за язык повесил, старче, так это тебя! – беззлобно отозвался государь. – Болтаешь ты много, ровно не старец, а скоморох! - Дурное дело – не хитрое, - кивнул старец. – Только, смотри, чтобы государыня не узнала. Одно хорошо – даже и узнает матушка-царица, то не поверит. Золото она у тебя, а не баба. А так, хошь ты и царь, а кобель кобелем.
Глава двенадцатая Тихвинский мир До Тихвинского монастыря и одноименного посада добрались почти без происшествий, если не считать, что верст за полста до обители, на царский обоз попытался кто-то напасть. Не то – недобитые ляхи, еще бродившие, в надежде чем-нибудь поживиться, не то – свои тати. Дозорные успели вовремя поднять тревогу, а непрошенные гости, смекнув, что силы неравны, поспешили удрать в гущу леса, куда на конях прохода не было. Из ратников никто не пострадал, а вот троих налетчиков – самых нерасторопных, поймали. Их даже допрашивать не стали – на хрена?безо всяких разговоров повесили у дороги! Пущай себе висят, воронам да прочим пернатым падальщикам на радость, а прочим татям на страх! Пусть знают, что власть на Русь вернулась!
Войско, хоть и небольшое, но разместить в стенах Успенской обители две сотни ратников, вместе с обозными мужиками, прислугой и конями было бы сложно. Людей еще туда-сюда, а вот если б поставить внутри стен всех лошадей, завалили бы «яблоками» всю обитель. Посему, человек пятьдесят ратных и половину коней поставили на постой в избах посада. Шведы, прибывшие сюда через два дня после русских, только помянули чьюто муттер и гросс-муттер (научились за эти годы!) и принялись разбивать полотняные палатки. Разумеется, русские оставили пару изб для Его Величества и еще пару для высоких чинов, но государь решил проявить твердость характера и показать единение со своим народом, представленный верными солдатами, поселившись в походной палатке. Оксеншерна, Шютце и прочие сановники, скривились, но были вынуждены последовать примеру короля. Русские, удивились, а может – изумились твердости характера шведов, но уговаривать не стали. Избы им самим пригодились. Теперь же, Его Величество Густав II Адольф отчаянно мерз. Королевская палатка отличалась от солдатской, лишь размерами, зато тепло удерживала гораздо хуже. Если бы не жаровни с углями, было бы совсем плохо. Его Величество завидовал своим министрам, ходившими на переговоры с русскими в обитель и, стало быть, регулярно гревшимся. В придачу ко всему, король маялся бездельем. Заняться фехтованием было не с кем, конными прогулками – негде. Из-за глубокого снега впору было кататься на лыжах или на санках. Было бы это в Уппсале, король бы так и сделал, но предаваться занятиям простонародья на глазах у вчерашнего врага, неприлично! Отношения русских и шведов не складывались. Особенно, у местного населения. Тихвинцы на шведов посматривали косо. Оно и понятно. Год только и минул с той поры, как воевали они с войском Якова Понтуса Делагарди, ливонского губернатора и русского наместника. Да, поперву-то хотели они шведскому королю присягнуть, чтобы стать шведским королевством на русской земле. Ну, позвали они шведов в обитель, кормили-поили за свой счет. Было такое, то спорит? Где тут предательство? Не присягали они королю! Никто же не виноват, что выбрали на престол законного русского царя, Даниила Иваныча Мезецкого. А коли есть русский да православный, так на кой им король лютеранин? И, гостей попросили по-доброму – забирать манатки и, из обители святой уйти. Сами виноваты, что не ушли. Не захотели по-хорошему, пришлось по-плохому гнать. А свеи, вместо того, чтобы уйти, спалили весь посад, да пытались обитель захватить. Хорошо, частокол у монастыря оказался хоть и бревенчатым, но крепким, пушки имелись – отсиделись, отбились! В свою очередь, шведы, особенно те, кто прежде в отряде у Делагарди был, на тихвинцев посматривали со злобой: сами пригласили, в обитель впустили, хотели уже на верность Густава Адольфа присягать (или, его брату? но какая разница?), а тут – взяли и передумали! Из монастыря
выгнали, начали из города гнать. Как тут не рассердиться? Как за такое предательство не отомстить? Да и город-то этот Тихвин (русские называли посадом) – не город, а так, деревня с частоколом1. Вон, времени всего ничего прошло, а русские уже новые избы поставили. Шведы с удовольствием сожгли бы Тихинский посад еще разочек (хотя бы для того, чтобы русские не требовали за сено с овсом и за провизию непомерные деньги!), но Его Величество запретил обижать тутошних бюргеров, а высокое начальство, включающее в себя канцлера, королевского советника и генералом, бдительно следили за этим. Посему, армейским баталерам приходилось со слезами на глазах отдавать за воз сена по целому талеру, а за овес платить по двадцать копеек с пуда, меняя полновесные серебряные монеты на куцые русские чешуйки. И, чёрт их разберет, этих русских, какие монетки они пытаются сбагрить при размене? Но и здесь винить некого – генерал Делагарди, чеканивший на Новгородском монетном дворе русскую копейку, подложил своим землякам изрядную хрюшку, когда начал снижать вес копейки2. Новые копеечки, с именем «гдря и велiкго князя Всея Руси Даниiла Ивановича», были лучше, но уж очень их было мало. И то – недавно лишь в Вологде монетный двор наладили, а серебра до сих пор, с гулькин нос. Если бы шведы узнали, что они оплачивают не только собственные расходы, но и расходы русского государя, они бы изрядно огорчились. Только, что бы это изменило? Надо же было монастырским крестьянам с кого-то деньги драть? Не со своих же? Игумен Успенского Тихвинского монастыря, приказал отцу эконому снабжать царское войско всеми припасами совершенно бесплатно. Зато – со свеев велено брать в тридорога! Государь, изначально собиравшийся рассчитаться за все потраты обители из казны, узнав о таком великодушии игумена, только пожал плечами – молодец, отец Никодим, но чай, не из монастырских житниц овес, а из крестьянских. И сено везут все те же монастырские мужики. Стало быть, неплохо живет тихвинская обитель, если крестьяне есть. А игумен – человек мудрый. Прослышал, что царь отбирает у святых обителей пустующие земли, чтобы раздать их дворянам (Даниил Иванович, покамест, еще ничего не отобрал, а только лишь собирался!) и решил немного порадовать государя! Тем паче – чего бы, не порадеть за чужой-то счет? 1
2
Отличие города от посада в том и состояло, что посад не имел стен.
Впрочем, надо отдать должное шведскому командованию — в течение 1612- 1614 годов оно смогло удержать стабильную весовую норму из расчета 360 копеек из гривенки, хотя в Москве («семибоярщина») и Ярославле (Земское правительство Пожарского и Минина) с осени 1612 года перешли к чеканке по четырехрублевой стопе. Снижение веса копейки началось лишь с марта 1615 года — из гривенки начинают чеканить не 360, а 390 копеек. Весовая норма копейки при такой чеканке составляла 0,52 грам ма; он снизился по сравнению с весом копейки трехрублевой стопы на три четверти новгородской старой почки (около 0,15 грамма). В том же, 1615 году шведское командование обратилось к чеканке фальшивых монет , получившее название «корелки худые».
Старец Авраамий, принявший на свои плечи всю тяжесть дипломатической службы, метался туда-сюда, от свейского шатра, где он до хрипоты спорил с Оксеншерной и Шютцем (каждый хрипел на своем языке, но друг дружку уже понимали!) к настоятельской келии, где разместился государь. - У Густава-то, при себе и канцлер и советник, - вздохнул старец, раскладывая перед государем бумаги с проектом договора. Дорогие пергаменты приберегали на докончальную грамоту, где будут стоять подписи и печати. Даниил Иванович лишь усмехнулся, пропуская мимо ушей сетования своего канцлера и советника (а также казначея и начальника Посольского приказа). Он уже тыщу раз говорил старцу, что если король свейский может себе позволить всех нужных людей в одну кучу собрать (и государство Шведское никуда не денется и, дело не встанет), то он, покамест, нет. Его бы воля (да к воле той, знание свейского языка!), оставил бы в Вологде и старца и главного воеводу. Авраамию – Земский собор созывать - давно уже новый «Судебник» нужен, а все руки не доходят, а Еропкину – войско строить. Но Авраамий с Никитой язык свейский знают. И, люди толковые – совета всегда спросить можно. Без них – никак. В посольстве царском, всего один толмач – Ванька Зюзин. Чтобы перед шведами не так стыдно было, сделали его дьяком думским… Смех и грех! Да и вообще, от Никиты с Авраамием есть и другая польза – посмотрит главный воевода на шведских ратников, поговорит, глядишь, чего-нить дельное и для себя присмотрит. И с Авраамием также - Даниил Иванович давно заметил, что старец умудряется находить общий язык с кем угодно. Тоже, что-нить полезное узнает. - Да я не про то, что я тут такой у тебя один, во всех лицах, а про то, что трудно мне одному-то отбрехиваться. Я слово, они мне десять. А Оксеншерна с этим, как там его? Шютцем, что ли – хитрые бестии. Мол, коли Шлиссельбург, Орешек, то биш, назад возвращать, так пусть свейские купцы безвозмездно через Россию к персам да к туркам ездят. Ладно еще, что по-русски они ни бельмеса, а я, по свейски, хоть через пень-колоду, да понимаю. Пока ихний толмач, Енсен или наш, Ванька Зюзин, перетолковывают, сообразить успевал. Правда, сегодня среди послов свейских, новая личность появилась, - сообщил Авраамий. - Весь из себя важный, с бородкой рыжей. Не сказали – кто таков, но думается, что сам король. Молод еще, а и канцлер и советник этот, прежде чем сказать что-то, на него оборачивались. Вот, король-то ихний, по-нашему понимает. - А что, сказал чё-нить, король-то? – заинтересовался госдарь. - Ни словечка, - помотал головой старец. – Но по глазам видел – понимает. Может, похуже, чем я свейский, но все-таки. - Ишь ты, каков Густав-то Свейский! – восхитился Данил Иванович. – Хоть и лютеранский король, а умный! Да… - подумалось вдруг государю. – А Густав-то, он не женился по сию пору?
- Так, не слышно пока, - пожал старец плечами. – Говорили, мол, любовь у него большая была. Голландка какая-то, по имени Мария, Маргарита – точно не знаю1. Он на ней даже жениться хотел, но мать воспротивилась. - Ишь, уважительный, стало быть, - повел бородой Даниил Иванович. – Это хорошо. - Хорошо-то хорошо, - хихикнул старец. – Токмо, сказывали, что у короля от той голландки сын народился 2. - Ну, короли – тоже люди, заступился государь Всея Руси за августейшего брата и смущенно почесал бороду. - Король ему целый город подарил. Маленький, правда, городишко, но все-таки3. Услышанное заставило призадуматься государя. Конечно, кто не без греха? И сам-то он, хорош кобелина! А ежели, понесет Лушка после той ночи (ну, ладно, после трех ночей!), как тут и быть? Конечно, велено воеводе Кубышкину девку замуж поскорее выдать, куда-нибудь подальше и приданое ей хорошее дать. Выдать-то выдаст, а вот, что дальше-то? Будет ее муж всю жизнь попрекать, что не девственной была, да еще и с пузом? А швед-то, какой молодец! Не то, что некоторые государи. Слухи ходили, что Иоанн Васильич своих незаконных детей убивать приказывал. Так, чай, слухи это. А вот про то, что у Василия Ивановича Шуйского девка была на стороне прижита, об этом Даниила Иванович точно знал. Девке той, уже годочков тринадцать должно быть. Только, не царской она дочерью считается, а дочкой пастуха. «Это ж, получается - будет у меня где-то робятенок бегать, да не царским сыном величаться, а выблядком, что девка в подоле принесла? – прямо-таки «торкнуло в голове у Даниила Ивановича. - Швед своему незаконному отпрыску целый город дал, а он, русский царь, чем, хуже? Тоже, что ли, город какой во владение дать?» Но мысль дать своему незаконнорожденному ребенку город во владение как пришла в голову царю, так и ушла. Неизвестно, будет ли ребенок, али нет ли, а если города раздавать, не жирно ли будет? А Лушку, надобно все-таки замуж куда подале отдать. Мало ли… Даниил Иванович, еще размышляя о Лушке, подозрительно посмотрел на старца Авраамия. Язык у того длинный. Сейчас вот возьмет, да и скажет чё-нить о нем самом! Старец, однако, перевел разговор на другое. - Я ж, государь, знаешь, чего подумал-то, - засмущался вдруг Палицын. – Молод, король-то еще, да неженат… - Ну-ну, - хмыкнул царь. – Вижу, к чему ты клонишь… 1
Маргарета Слотс
2
Густав Густавсон Вазаборгский, граф Нюстадский.
3
Город Нюстад. По-русски «Новгород». В нашей истории более известен как Ништа́дт. Современный г. У́усикаупунки (Финляндия). Впрочем, по-фински это тоже «новый город».
- Да это я так, Рановато Машке замуж-то идти. Сколько, лет-то девчонке? Вроде бы, семь или восемь? - Да десять уже, - поправил Даниил Иванович, в отличие от большинства отцов помнивший, сколько лет его дочери. – Родилась, аккурат, когда царя Дмитрия самозванцем объявили… - Вот, была бы она годочков на пять постарше. Можно бы ее замуж за Густава и отдать. - Ты, отче, языком мели, но не заговаривайся! - построжел Мезецкий. – Русскую царевну, за лютеранина замуж отдать?! - А что такого? – хмыкнул инок. – Вон, пращур твой - князь Великий киевский Ярослав, а он, между прочем, сыном Владимира Святого был, напомнил Авраамий, -дочку свою за католика отдал и, ничего 1. Стала Анна Ярославна королевой Франции да еще, говорят, заместо мужа и правила! - Ну, так то еще когда было-то, - отмахнулся царь. – Да и мала еще девка, чтобы о мужьях думать. - Так вот и я про то, что мала еще, Марья Даниловна, - вздохнул Авраамий. – А то, лучше бы жениха не сыскать. Хорош, король-то. И собой пригляден и умен. А главное – сосед он наш! А Машку, все равно же замуж отдавать надобно. Не в монастырь же ее, как прочих царевен2. - Ладно, не будем про то, - отмахнулся Даниил Иванович. Машкина судьба не давала им с супругой покоя с тех пор, как было совершено венчание на царство. Но решили они с Марией, что это уж – как Бог даст! Встретит дочка жениха достойного – вот, тогда и будут думать. А пока… - Ну, не будем, - покладисто кивнул старец. – Ты царь, да еще и отец, тебе виднее. - Ты, старче, дело свое делай, а уж про дочку свою, как-нибудь сам решу, - начал сердиться Даниил Иванович. - Не серчай, государь-батюшка, это я так… А с делом-то, что ж. Все уже решено, окромя того, что я тебе говорил. Из-за мыслей разных, ненужных, государь уже и забыл, что там ему Авраамий и говорил. Посмотрев на старца, мотнул головой: «Повтори, мол!» и тот послушно сказал: - Свеи для купцов своих свободный проезд хотят, от Ладожского озера и до Каспийского моря. - Ну так, пущай ездят. Старец с удивлением посмотрел на царя, словно пытаясь сказать: «А в уме ли ты, батюшка-царь?», но вслух такого не произнес, несмотря на всю свою языкастость. Знал, что у Даниила Иваныча есть свои резоны. - Кхе-кхе… - по-стариковски кашлянул старец. 1
В данном случае старец не совсем прав. Официальное разделение церкви на православную и католическую произошло лишь в 1054 году, в год смерти Ярослава Мудрого. 2
А другого выхода для русских царевен и не было. Выдавать их замуж в России, означало уронить престиж царского звания, искать женихов за границей означало бы поменять веру, что тоже было бы невозможно!
Вытащил откуда-то из-за пазухи чиненое перышко, подтянул поближе к себе бумаги и поискал глазами чернильницу. - Вот она, - подвинул царь чернильницу своему канцлеру (ну, печатнику, ежели, по-русски). – И не подкашливай тут. Ишь, раскряхтелся… - Закряхтишь тут, - скупо огрызнулся Авраамий, старательно внося в текст договора поправки. – Значит, разрешаем свейским гостям безвозмездно ходить по рекам и между ними, от Ладоги до самого Каспия? - Почему – безвозмездно? Не безвозмездно, а беспрепятственно, поправил царь советника. – А пошлину-то, никто не отменял. - Так что, пошлина-то? – развел руками Авраамий. – Заплатил – хорошо, конечно. Но много ли ее, по сравнению с тем, что свеи от персов с турками получат? Плюнуть, да растереть. Нет бы, чтобы токмо через наших купцов свеи товары восточные брали. Прибыль-то какая! Подумай, Данила Иваныч… - Думал уже, - кивнул Мезецкий. – Вроде, с одной стороны и неплохо. Везут наши гости в Стекольню1, в Копенгаген да в Гамбург шелка да ковры персидские, благовония турецкие да вина греческие, расторговывают, а тамошние купцы слюнки глотают, на нас глядючи. Обратно идут – мыто на таможне отдают, государству прибыток. Только, ты же наших людей знаешь. Таможенники наши, с иноземцев пошлину в казну берут, а со своих – себе в карман. Это – одна опаска. Вторая опаска. Купцы в немецких да свейских землях власти много имеют. Коли они к нам сунуться не могут, а мы к ним без опаски заплывать станем, не начнут ли они на своих королей-герцогов давить – а не жирно ли для Московии такой кусок? Может, отнять у московитов выход к морю? И получим мы с тобой Авраамий новую войну. Третье еще… Помнишь, небось, пока войн-то не было, как край Новгородский выглядел? Села богатые, деревни, что селам не уступают… Народ работящий, веселый. Наши ли гости, иноземные ли купцы, туда-сюда ездят, а остановки-то делать надо, товары держать, есть-пить… А кто все это делал-то? Мужики и делали, оттого и богатели. Церкви каменные ставили, а женки крестьянские, столько жуковиний да ожерелий нацепляли, что не у всякой боярыни. Или, вон – от Архангельского городка и до Устюга с Тотьмой, хоть и торговля-то нонче дохленькая идет, но – все равно. Приходят в Архангельск да Холмогоры и голландцы и французы с гишпанцами, какая-никая торговлишка и идет, а народ по берегам Двины и Сухоны не в пример лучше живет. Вот я и думаю – коли свейские купцы будут к морю Каспийскому ходить с товарами, так и им ведь много чего понадобиться. Рек у нас сплошных нет, стало быть, волоки надобно восстанавливать. А будет прибыток – народ и потянется. С земли-то сейчас не каждый и прокормиться сможет. У кого – ни лошади, ни коровы, а то и земли-то самой нет. А так, при деле будут. Те, кто поумнее, будут на трактах торговых дворы постоялые ставить, трактиры да харчевни. Подати платить станут, так опять же – в казну государеву прибыль. А другие, кого силушкой 1
Стекольней в России вплоть до XVIII столетия именовали Стокгольм.
Бог не обидел, а умом обошел – лес пойдут валить, катки делать, да корабли свейские тянуть. Палицын, заслушавшись государя, только кивал, думая – а чего ж все это ему самому-то в голову не пришло? А ведь говорят все, что не дурак он, старец-то Авраамий… Но старец бы не был самим собой, если бы не попытался чуть-чуть посомневаться. - А ежели, обуркаются свеи на нашей земле, слобод своих понаставят, да будут наших людишек от дел оттеснять, тогда что? - Ну, пока обуркаются, так, сколько времени-то пройдет? – отмахнулся государь. - Пока то да сё, без нас им тут не обойтись будет. А слободы ставить – так это мы еще думать будем. Подворья, так тут уж разрешим, никуда не деться. Пусть ставят, но за особую плату! Опять-таки, окромя денег и другая польза. А у иноземцев-то и поучиться есть чему. Вон, Еропкин, главный воевода, от мушкетеров свейских не отходит. Только что не обнюхивает их. С генералами водку пьет, расспрашивает обо всем. Он уже мне все уши прожужжал о кирасах ихних, да о том, что свеи в бою живой стеной становятся, о вилках, что они под мушкеты ставят. Ну, много еще о чем! Да и ты, верно, какую-то пользу получил, а? - Так, кое-что и я подузнал, - скромно сообщил старец. – Мне ж, как советнику твоему, интересно– а как у свеев приказы – ну, министерства поихнему, устроены, да службы всякие. Много дельного есть. В чем-то, путанее, чем у нас, а в чем-то и проще. У тебя ведь, чем хорошо? Та тем, что не нужно каждый раз у Земского собора деньги просить. А у них, как там его? Рикс… Рислаг… Тьфу ты… Слово-то мудреное, - посетовал Авраамий. – Ну, вроде польского сейма. Вот, с договором-то разберемся, выкрою времечко, да сядем мы с тобой государь-батюшка и подумаем – а нельзя ли что-нибудь полезное и для нас от свеев энтих взять. - Подумай, Авраамий, вот еще о чём… У свеев, говорят, университет шибко хороший, не хуже Краковского или Пражского. Заготовь-ка ты еще одну грамотку. Пущай, король свейский наших недорослей в свой университет учится пустит. Ему – невелика тягота, а нам ученые люди нужны. помнишь ведь, что Годунов хотел в Москве университет открывать? Университет был давней мечтой государя. Но, какой уж университет на Руси, где и школ-то нет? Повелел государь при обителях школы открыть, но сколько обителей-то уцелело? Покамест, только в Соловецком, Кирилловском да Ипатьевском монастырях школы открылись. Учить некому и, учить некого! Крестьянским деткам грамота не особо нужна, а дворянских еще искать нужно. Вон, открыли недавно в Вологде духовное училище, чтобы будущих иереев Закону Божиему, чтению да арифметике учить. Мастеров грамоты с бору по сосенке собирали. Но начинать-то с чего-то надо. Раньше от отца к сыну грамота передавалась, а нынче как? Из прежних батюшек – кто убит, а кто в бегах. На приходах крестьяне сами попов избирают, а те ни «Аз» ни «Буки» не ведают. Митрополит Селивёрст, перед тем как рукополагать, заставляет учиться. А то, что сидят за столом юнцы,
рядом с бородачами – так это не страшно. Будет поп грамотный – будет ребятишек учить. Верил государь, что будет на Руси не хуже, чем в Европе и веру свою другим передавал. Авраамий, мысленно соглашаясь с царем, все же посомневался. - А как наши недоросли учиться-то станут? Учителя, верно, на латыни учительствуют. Чувствовалось, что Даниил Иванович уже думал об этом и, потому, ответил без колебаний. - Латиниста, какого-никакого, найти можно. Своих нет, иноземцев возьмем. Вон, аптекари немецкие да голландские в Вологде болтаются – откуда и берется? - Так, ты государь, сам же им челобитные и подписывал, - хмыкнул Аврамий. –Вроде, пока никого не потравили. - А я – нечто спорю? – пожал плечами царь. – Токмо, подсчитал я както – в одной Вологде четыре аптеки! В Устюге – еще две. В Тотьме – так целых три. Куда столько? Эдак, народ работать перестанет, токмо лечиться будет. - Ну, лечиться-то, тоже нужно, - рассудительно заметил советник. – Своих-то лекарей не хватает, а аптекари, они не токмо, снадобья продают, но и народ лечат. А что аптек много – тоже хорошо. Зато, деньги не шибко большие дерут. Брали бы много, никто бы и не пошел. Лечились бы по старинке – куриным говном да баней, да наговорами – тьфу-тьфу. На снадобья-то, может, деньги-то тратить бы и не стали, а за лечение – какуюникакую копеечку принесут. - Копеечку? – удивился царь. – А говорят, народ у нас нищий. - Так они не деньгами несут, - хохотнул старец. – Кто холст тащит, кто сало с яйцами, а кто шкурки. Аптекари, поначалу, лаялись, а теперь привыкли, берут. А чего не брать-то? То, что притащили, купцам продать можно. Вон, из Бремена, как там его? Курт? тоже, явился, как «медикусфармацевтус», - с трудом выговорил старец, - а теперь что творит? У других товары скупает, а по весне в Архангельск целый обоз отправил. Вот те и медикус, вот те и фармацевтус. - Обоз отправил? А кто разрешил немцу торговлю вести? – возмутился государь. - Не, у него все по-честному. Мне уже Котов, который старший, докладывал, что Курт оный, свой товар продал, а сам ничего для перепродажи не покупал. Ну, окромя травок, да порошков иноземных, что для аптеки нужны. Решили, что пусть так и будет. Нужно же аптекарям откуда-то прибыль брать. - Ладно, отправил, так и отправил, - махнул рукой Мезецкий. – Я сейчас не о том, не о снадобьях да не торговле. Я тебе отче, что сказать-то хотел… Вот, коли он аптекарь, так латынь-то должен знать, верно? Им и прикажем. Заодно и немецкому поучат. Отберем недорослей дворянских, с сотню. Чай, учится ехать не завтра. У нас поднатаскаются с годик, а там
поглядим. Авось, из сотни дураков, хотя бы десяток умных окажется. Вот, этот десяток первой партией и отправим. Остальным – еще год дадим. И, тоже, кого в шведские земли, кого – в немецкие. Университетов, слава те Господи, в Европе хватает. Глядишь, годиков через пять, будут у нас и ученые люди. Вот, тогда и об университете думать можно. Ну, они же и к учителям своим присмотрятся – может, кого-нить и удастся сманить. А тех, что учиться не захотят, прикажу из дворянства верстать в крестьяне. Пущай за сохой ходят, раз за книжками сидеть невмочь. - Сурово! – покачал головой Аврамий. Не поймешь – одобрил или осудил? - Думаешь, чересчур? – поинтересовался государь, поняв советника по-своему. - Так, тут смотреть надо, - дипломатично пожал плечами старец. – Одно дело – если совсем дурак, а другое – если учиться не захочет. Саблей-то махать, куда проще, нежели за книжкой сидеть. Сам такой был. - Вона! – удивился Даниил Иванович. – А я уж думал, что ты всегда таким был – мудрым да начитанным. - Как же! – развеселился Авраамий. – Я ж, когда недорослем на службу пошел, так и грамоту-то толком не разумел. Ну, читал, правда, но - с грехом пополам. Родитель, покойный, все сетовал – откуда в роду Палицыных такой лоботряс выискался? А мне, что? Погеройствовать, да саблей помахать. Государь Иоанн Васильич меня из новиков в служилые дворяне раньше всех однолетков поверстал, так уж как я нос-то драл! А уж когда он меня стольником пожаловал – так и совсем, выше Ивана Великого нос задрал! Какие там книги, какие буковицы?! Потом уже, когда при осаде Нарвы ранило шибко, в Псков отвезли, в Печерский монастырь, на лечение. Чего уж так далеко, не знаю, - хмыкнул старец, - а треть – если не боле, по дороге умерло. Меня, грешного, охранил Господь. Поначалу-то, конечно, больно было, только о ране и думал, а потом выздоравливать начал – скучно стало. А лекарем был старец Финоген. Старец, окромя лечения телесного, «Четьи-Минеи» нам кажий вечер читал. Попросил книгу у старца. Тот, поначалу, в руки мне ее давать не хотел – к настоятелю благословляться ходил, но дал. Поначалу, ее осилил, все молитвы назубок выучил. Потом, разрешил мне игумен и в книгохранилище монастырское заходить. Вот, так с тех пор и привык. Ну, а потом, когда в ссылку попал, на Соловки, так там уж и совсем пристрастился. Уже не токмо божественное читал, но и греков с римлянами – правда, которые в переводе, да и наши летописи. - Стало быть, раны да ссылка поспособствовали… - повел бородой государь. – Я вот, все спросить тебя хочу, да не решаюсь - за что тебя Федор Иоанныч в ссылку-то отправил? - За дело, - кратко ответил старец. - Это как так, за дело? – удивился Даниил Иванович. – Первый раз слышу, чтобы кто-то сказал – за дело, мол, сослали. Обычно, кричат – навет, поклеп!
- Ну, государь, а доведись до тебя, что бы ты сделал? Узнал бы ты, что слуги твои верные, Аврашка старей, да Никитка Еропкин со товарищи, хотят тя с любимой супругой развести. Марь Иванну твою в монастырь отправить, в Выксу или в Горицы, а тебя на другой бабе женить? - М-да, - протянул государь. – Ежели, так, то недалеко царь Федор тебя и отправил. Я бы, куда-нить в Тобольск всех услал, медведей сибирских считать… - Вот и я про то, - вздохнул Аврамий. – Конечно, там немножко не так было. Не все так просто. Что вон, мол, злодеи какие – хотели царя с любимой женой развести. Мы ж, как лучше хотели. - Ну, слышал и я кое-что, - заметил государь. – Что хотели вы царя с супругой развести, оттого что наследников не было, а Борис Федорыч, к престолу рвался и вас за то наказать решил. - Да я уж сейчас и сказать не могу – рвался ли Борис Федорыч к престолу, не рвался – кто его знает! – почесал Авраамий бороду. – Иной раз думается – не хотел Борис власти царской. Чем ему плохо при Федоре Иоанныче было? Царь по большим праздникам на престоле сидит, иноземцев принимает, да Богу молится, а правит-то первый боярин. И, никто б ничего не сказал… А буде, жив бы остался Димитрий царевич, да стань он царем – чем худо? Опять же, правил бы он, первый боярин и конюшенный государев. Нагие – слишком уж род захудалый, да и немного их. - А уж тут, как сказать, - не согласился Даниил Иванович. – Сами бы не смогли, так помогли бы им – те же Шуйские с Романовыми, да и Трубецкие с Салтыковыми. Сначала б Бориса сковырнули, а потом бы друг с дружкой стали бы грызться: попомнили бы друг дружке и земщину с опричниной, да все старые обиды от сотворения мира. Может, такого бы не было, как сейчас, но голов бы немало полетело! - А ить, пожалуй, ты и прав, - кивнул старец. – А ведь, неизвестно еще, как бы царь Дмитрий – настоящий-то, стал бы править. Не получился бы из него новый Иоанн Васильич. - Который? – улыбнулся Мезецкий. - Да хоть того, хоть другого, - махнул рукой старец. - Дедушка, говорят, тоже не мягче внука был. К тому ж, ересь жидовствующих на Руси развел1. Сам развел, а потом сам же и еретиков казнить стал направо и налево. - Ладно, - сказал государь, давая понять, что пора и заканчивать разговор. – Опять мы с тобой из пустого в порожнее переливаем. Что бы могло быть – один Господь ведает. А нам с тобой, старче, о нынешнем думать надо. Давай-ка, еще разочек договор посмотрим, не позабыли ли чего? *** 1
«Ересь жидовствующих» – религиозное течение, появившееся на Руси в конце XV в. В его основе лежит иудейство – то есть, отрицание Христа, как Спасителя человечества.
Возможно, что из всего того, что совершили в своей жизни Густав II Адольф и Даниил Первый, было подписание Тихвинского договора. Жизнь покажет. Но подписание документа прошло просто. Прошли государи в особую палатку, где на столе были разложены пергаменты, на двух языках, поулыбались друг другу, поздоровались (Мезецкий поприветствовал царственного брата на плохом немецком, а Ваза пожелал здоровья августейшему кузену на русском, с изрядной примесью польских слов), осмотрели друг друга (увиденным остались довольны) и подписали. Рядом с правителями и свидетели руки приложили – от русских, инок Авраамий, сын Палицын, печатник, да Никита Афанасьев, сын Еропкин, главный воевода, а от шведов – Аксель Оксеншерна, риксканцлер и Юхан Шютте, королевский советник. Потом, подождали, пока чернила не просохнут (не писарчукские бумажки, чтобы на них песок сыпать!) прицепили к грамотам по две вислых печати – одна, с российским двуглавым орлом, а другая – со львом шведским, да спрятали грамотки в особые ларцы. Ларцы те были убраны в кованые сундуки, а к сундукам приставлен караул. Словом, все буднично. Гром не грянул, молнии не сверкнули. После подписания договора, государь Всея Руси, на правах хозяина, пригласил шведов в Трапезную палату обители, где уже накрывались столы. Торжество, по случаю подписания мира со свеями (те, кто немного пообщался с лютеранами, начали звать их шведен или - шведами) готовилось загодя. Договор докончальный о мире, что так, что эдак, а все равно будет подписан – не зря же в Богом забытый Тихвинский посад приехали два великих правителя Севера! Оплошать, угостить шведов плохо, было куда стыднее, нежели упустить в тексте договора «мелочь», навроде, какогонибудь городка! (Шутку сию государь Всея Руси еще в Вологде высказал, но кое-кто из ближних в нее поверил!) Пир готовился нешуточный. В обозе государя Всея Руси было немало припасов, но расстарался и отец игумен – с вечера в округе слышались прощальные крики поросят и грустное квохтанье кур. Опять-таки, загадка – как они и уцелели-то до сих пор? На царских и королевских пирах, порой, решается много больше, нежели в тиши кабинетов или на поле брани. А коли за праздничным столом, встретятся два монарха, недавно бывших врагами, то жди чего-то особенного. И Даниил Иванович и Густав Адольф, неплохо знавшие историю, вспоминали, но не могли вспомнить, чтобы когда-то, встречались так вот властители шведские и русские. (Ярл Биргер, «встретившийся» с Александром Ярославичем, не в счет). А старец Авраамий, читавший многие летописи, вообще не мог припомнить, чтобы русские государи с кем-то из сопредельных монархов встречались, да еще и пировали с ними. Ну, разве что, в седой древности или, когда Великие князья владимирские в Орду за ярлыками ездили. (Опять-таки, езда в Орду - дело такое, что о нем не хочется нынче и вспоминать.)
Даниил Иванович уже вдевал руки в прорези праздничной ферязи (шитой еще в Белоозере!), раздумывая – как ловчее у Густава Адольфа толмачей для будущих учеников (или, как там правильно - школяры, студиозо?) попросить, чтобы хоть на первое время помогли (Понятное дело, не за спасибо…) русским парням с комнатенками, да с хозяйством. Нельзя ж, право слово, их как щенков в воду, в чужой город, в чужой стране, окунать! - Государь! Беда! – послышался голос Авраамия Палицына. Услышав крик, государь только грустно вздохнул и, начал стряхивать ферязь обратно, на руки слуг – коли старец орет, верно, вместо праздничного платья поддоспешник придется вздевать. И впрямь, в келию настоятеля, превращенную в царскую опочивальню, ворвался запыхавшийся Авраамий. - Чего орешь, старче? – поинтересовался царь. – Шведы на нас напали? - Ляхи! – выкрикнул старец и закашлялся. Чай, не вьюноша, чтобы бегать. Слуга, без приказа, протянул иноку корец с водой и тот, испивши, продолжил: – Ляхи верстах в трех от посада. - Мать их так! – ругнулся Даниил Иванович. Вот уж, только ляхов им не хватало! Откуда и взялись? Ладно, откуда – потом можно разобраться. – Еропкин где? - Он дозоры решил объехать. А с ним вместе Горн – генерал свейский, - уже спокойным голосом доложил старец. – Опаска была, что как пир начнется и начальство уйдет, так чтобы между нашими и свеями не вышло б чего. Решили подальше друг от друга развести. - Ясно, - кивнул царь. Можно дальше не объяснять. Караулы – русские и шведские, выставленные вокруг обители и посада на несколько верст, располагались друг против друга. Драк между ними, покамест, не было, но опаска была. Но, чего ж он сам-то поехал, главный воевода? - До самого дальнего дозор доехать не смогли, ляхов узрели. На вскидку – с тыщу, не меньше. Еропкин с Горном кого могли, подняли, да навстречу ляхам пошли, а к нам гонца прислали. Что прикажешь, государь? Я уже, от твоего имени велел тревогу играть… - Значит, так, - задумался на краткий миг государь. – Посылай в Тихвин людей. Всех, кто в посаде, в карауле – немедленно сюда. Шведы там, русские, без разницы. Еропкина, паразита, коль жив останется – сам прибью! Отца настоятеля ко мне, - приказал Мезецкий слуге. – Пусть начинает народ размещать. – Повернувшись к другому, велел: - В трапезной, чай, уже и яства по столам разложили… Беги и туда и скажи – все, что хранится может – соления да копчения всякие, пусть со столов уберут. Кто знает, сколько в осаде просидим? А жареное-вареное – пусть остается. Разогнав народ, государь попытался вспомнить – где у него доспехи? В былые-то времена он всегда знал, где что лежит. А теперь вот, без слуги, не найти. Хорошо еще, что перевязь с саблей повешена на гвоздик, у самого входа. Ну и – царская шуба.
Даниил Иванович неспешно вышел из келии, привычно обернулся к образу Христову, висевшему над входом, перекрестился на икону, потом – на купола Успенского собора и пошел к Надвратной башне. Следом за ним пристроилось пять рынд – не светлооких юнцов с посеребренными топориками, а крепких мужиков с бердышами и пистолетами (Смышленов отбирал лучших!) У деревянной Надвратной башни, где была смотровая площадка с двумя пушками, а еще выше - надвратная церковь, кипела работа – иноки тащили наверх каменные ядра и мешки с порохом. Государь, дождавшись, пока монахи не выйдут, пошел наверх. На смотровой площадке уже возился «наряд» в рясах - два неулыбчивых инока и, четверо послушников. Один из рясофорных пушкарей, открыл, было, рот – верно, чтобы послать непрошенных гостей обратно, но завидев государя, только поклонился. - Тесновато тут, - посетовал государь, оглядывая площадку. - Вниз ступайте! - приказал своим рындам. Видя, что мужики мешкают, повысил голос: - Ступайте, да внизу и караульте! Никто меня тут не съест. - Не сетуй государь, а не можем мы уйти, - покачал головой старший. – Мнихов мы этих не знаем, можем ли им доверять – тож не ведаем. Не взыщите, святые отцы, - обернулся старший к инокам. - Ладно, - усмехнулся один из рясофорных пушкарей. – Дело, сыне делаешь – и, ладно. Токмо, под ногами не крутитесь. - Не будем! – отозвался за своих телохранителей государь Всея Руси. От Успенской обители до посада, растянувшегося вдоль речки Тихвинки, полверсты. Если народ долго копошиться не будет – успеют до ляхов в стены обители войти. Даниил Иванович с облегчением в душе узрел, что к вратам обители, пешими и конными, уже подходят его ратники. Следом выдвигаются шведы. Впереди – небольшой отряд конных, потом еще один, побольше, со знаменами – верно, Густав со свитой и охрана, а уж потом – пешая колонна. «А кормить-то их чем?» – хмыкнул хозяйственный государь, но успокоился, завидев шведский обоз, в плотном окружении мушкетеров, а следом – еще и с десяток пушек. Один из мнихов-пушкарей, вздохнул: - Вот ведь, идут, ироды… А руки-то так к запальнику и тянутся. Эдак, чтобы по старой-то памяти, да ядрышком в свеев и зае... – закашлялся инок. Прокашлявшись, посетовал: - Вот, залепил бы им, а нельзя! Все ныне перемешалось. То – дружимся, то – бьем друг дружку, теперь вот – снова дружимся. - Так вот, отче… - усмехнулся государь. – Не один раз уж перемешалось. И дружимся и, бьемся. И иноки, вместо того, чтобы Богу молиться, ядра в пушки запыживают. Полюбовавшись, как четко идут шведы, Даниил Иванович кивнул рындам:
- Кто-нибудь, быстренько вниз, коня мне подведите. Пошли шведов встречать…