Леонид ТЕРЕНТЬЕВ
ЛЕГЕНДЫ ДРЕВНЕЙ ЕВПАТОРИИ Вряд ли история возможна без вымыслов и домыслов. И пусть ученые — это их хлеб — упорно отделяют одно от другого, для нас же в народном осмыслении давних событий и есть ключ и путь к пониманию того, что есть, было и будет. Относится это и к многовековой истории Крыма, древней Евпатории, которой уже более двух с половиной тысяч лет. Пережила она столько войн, племен, народов, друзей, завоевателей, даже в названии меняясь от Керкинитиды в древнегреческие времена и средневекового Гезлева до нынешнего имени, имеющего очень точное значение - благородная. В основном эти исторические легенды основаны на устных рассказах Владимира Федоровича Звягинцева, ныне уже ушедшего. Известный в Крыму художник и педагог, немало времени отдавал он также изучению прошлого родного города - расспрашивал старожилов и знатоков, разыскивал редкие архивные материалы. Так и родились эти повествования, где действительные события одухотворены творческой фантазией, и разделить их непросто. Да и надо ли? Путешествуем в глубину веков, чтобы лучше понять происходящее сегодня Не стану лишать вас возможности самим прочитать «Легенды древней Евпатории» и не буду пересказывать их содержание. Скажу только, что все они очень крымские, прекрасно передают настроение далеких эпох, каждой своей строчкой проникнуты любовью к человеку, его делам, заботам, чаяниям. Особенный интерес для евпаторийцев представляет тот факт, что ретроспектива описываемых времен устремлена одновременно и к древней истории Гезлёва и к Евпатории сегодняшней. Город и горожане узнаваемы не только географически, но и характерами людей, нравами и укладом быта и жизни. Вне всякого сомнения, легенды будут интересны и тем, кто приедет к нам отдыхать. Ведь и сегодня можно пройтись теми улочками древнего города, постоять у стен мечети Джума-Джами, прикоснуться к истории у памятника русской славы. Легенды очень современны тем духом историзма, который сохранила сегодняшняя Евпатория. В этом их несомненный интерес, тот особый шарм, который является неизбежным спутником любой талантливой работы. А еще книга изумительно иллюстрирована рисунками художника Владимира Звягинцева, прекрасно знавшего и любившего родной город. Приятного вам чтения! А. Пальмин.
СКАЗ ПРО АФАНАСИЯ, СЫНА СИРКО – ЗАПОРОЖСКОГО АТАМАНА Наступил день великого праздника мусульман, когда Аллах велит завершить все начатые дела. Впервые после мучительного трехлетнего пребывания в подземелье мечети Хан-Джами вывели враги Афанасия на яркое солнце, и сказал грозный хан сыну своему: «Бери иноверца и делай с ним, что хочешь». Тогда закричала толпа, собравшаяся вокруг, как на представление: «Выбей ему глаз!» Знали: удивительно метко стрелял сын хана. Поднял тот лук - и упал Афанасий. Минуту спустя, однако, несчастный пленник вдруг приподнялся, вырвал впившуюся стрелу и, обливаясь кровью, шатаясь, почти теряя сознание, приблизился к морю, что плескалось в те века почти вплотную у священной мечети. Нащупав руками какую-то лодку без весел, раненый упал в нее и из последних сил принялся грести руками. Опомнились татары: уходит добыча, и бросились к воде. Вот-вот дотянутся они до лодки, и свершится ужасное. Но когда схватились уже было за борт, молодой казак сквозь слабеющее сознание увидел: мчатся навстречу родные запорожские челны - чайки. Нет, не чудится ему, действительно в последний миг явились на помощь братья-казаки. На долгие годы, говорят, Черное море после этого дня стало Красным. Но не радость ждала на родной земле Афанасия, сына славного Сирко, казацкого атамана. Ибо ненарушимый закон властвовал у запорожцев: попавший в плен не имеет права жить. Для того у каждого на поясе запас в два с половиной фунта пороха, а во рту - всегда дымящаяся люлька, чтобы при крайней опасности взорвать себя вместе с наваливающимся врагом... Ранним утром, встречая свою дружину, вздрогнул Иван Сирко, завидев на руках у высокого сильного казака умирающего с окровавленной повязкой на глазах Афанасия. Заныло сердце отцовское, но сдержал себя суровый атаман. Вытащил клинок, давая понять: если ближе подойдет чайка, своими руками он зарубит сына. Отвернули назад опечаленные воины... Скрываясь от отцовского гнева, едва залечив страшные раны чужеземного плена, собрал Афанасий триста казаков, таких же обездоленных и выброшенных по разным причинам из Сечи Запорожской. И одной ночью подошли они к зловещему берегу Гезлева. Смелые, молодые, страстно мечтающие заслужить прощение казацкого братства. Еще издали в свете горящего факела по перевязанному глазу узнал сын хана своего недавнего пленника и понял: идет его смерть. Вскочил на коня, бросился из города. Догнали его казаки - говорит легенда - и в начавшейся свирепой рубке отлетела прочь татарская голова. … И снова стоит Сирко, вглядываясь в подплывающие челны. Сердце что-то говорит атаману. Нет, не купцы это, не оружие, не провиант... Разрывая туман, подходит ближе первая чайка, и видит он Афанасия. Вновь выхватил Сирко боевой клинок, чтобы казнить сына, как велит честь запорожская, но в этот момент из развернувшейся кошмы к ногам атамана полетела окровавленная голова наследника татарского престола. Только тогда простил отец сына и обнял его. А в память о тех давних годах осталось в народе название западной части Евпатории - Чайка. Именно оттуда, невидимые в слепящих лучах заходящего солнца, появлялись стремительные челны запорожцев...
СКАЗ О ПЕЧАЛЬНОЙ СУДЬБЕ ПАСТУШОНКА ДЖАФЕРА И ЕГО ПАДАЮЩЕЙ ЗВЕЗДЕ МОЙ-НАКИ Может, было то, может, не было, но, рассказывают, служил много веков назад под началом татарского хана знатный бей. Смело бросался он в бой с любым врагом на своем низкорослом, но выносливом и бесстрашном коне, который был его лучшим и, пожалуй, единственным другом. Ибо среди людей никому не доверял суровый бей. Имел он и двух запасных коней, что всегда наготове держали преданные слуги Юртэр и Шефи. Тщательно уложенное на седла тяжелое оружие в лихой момент не раз выручало отважного воина. Шли годы. Все большее число боевых ран покрывало тело бея, пока не свалил его с ног новый удар половецкой сабли. Не было уже к тому времени Юртэра, погиб он в одном из сражений во славу великого хана, и ухаживал за господином Шефи. Еле отвел от него смерть - но не боль. И глядя на мучения своего хозяина, сказал ему однажды прежде молчаливый слуга - что не зря зовут его Шефи, по-арабски «исцелитель», ибо родом он из таких краев, где грязь любые раны заживляет, вода соленая морская лечит. И просил Шефи у повелителя дозволения увезти его туда, на берег моря-озера, чтобы избавить от боли непрестанной. Милостиво согласился бей. А хан не только отпустил своего лучшего батыра, но и в благодарность за доблесть и бесстрашие одарил его огромным богатством, отнятым у врага в дальних походах. А в придачу к золоту и бесчисленным стадам овец с самой изящной шерстью - еще и одну из лучших своих наложниц, гречанку-полонянку, юную и прелестную. Не призналась дева, как звали ее на родине, а потому дал бей своей жене имя Гульджиан, что значит «цветок вселенной». И действительно исцелили ил и воды того моря-озера раны бея. Но не принесло то ему радости, так как на глазах чахла любимая Гульджиан. Безмерно тосковала она по родине своей, не нужны ей были ни богатства бея, за которые соседи прозвали его Девлетом, ни морские брызги, ни степные просторы. Неуютным казался обнесенный стеной-дувалом двор, крытый красной черепицей глиняный дом с низким бревенчатым потолком и почти из земли выходящими окошками. Не более года любовалась Гульджиан морскими чайками, высматривала среди нередко падающих в озерную гладь звезд свою, что унесет к Аллаху и ее душу. А покидая жизнь земную, оставила вместо себя крошечную дочку, которую искренне опечаленный Девлет нарек именем ее несчастной матери. Не осталось теперь у стареющего бея никого в этой жизни, кроме маленькой Гульджиан, а потому холил, баловал он ее и берег пуще всего своего богатства. Никто не смел видеть девочку, а знали о ней лишь все тот же верный Шефи, который вел хозяйство Девлета, да жена его Вебие, заботившаяся о девочке. Не только имя взяла Гульджиан у матери, но и красоту ее, и не мог Девлет-бей нарадоваться, налюбоваться ею. А к тому времени, когда подросла девочка и подлинным цветком вселенной расцвела ее красота, сильнее прежнего стал опасаться отец любого мужского взгляда, который мог бы нескромно коснуться лица его сокровища. Помнил он давний закон: отец
обязан немедля убить каждого, кто посмеет взглянуть на его дочь влюбленным взором, и на случай такой беды наточил всегда стоявший в доме воткнутым в пол длинный ножпычак с рукоятью из чистого золота. Никуда не выпускал Девлет единственную свою радость за пределы стены дувала. А юной Гульджиан хотелось ветра, солнца, моря, веселых голосов ровесниц и ровесников, и оттого задыхалась она в роскошном своем домашнем заточении. И все чаще оглядывалась на не по годам мужавшего сына работника их Шефи. Вместе с отцом и матерью жил Джафер в том же дворе в маленьком саманном, то есть плетенном из старых корней и прутьев и заляпанном глиной домике и пас хозяйское стадо. И он, конечно, не раз обращал украдкой внимание на девушку, что с мечтательным видом нередко засиживалась у бывшего в их дворе близ кромки берега моря-озера родника, отдыхая перед тем, как отнести наполненный сладкой чистой влагой кувшин к большому чану, что стоял под навесом у входа в дом бея. И не мог понять юноша, отчего отец и мать так строго запрещают ему даже подойти к красавице, тем более, не допусти Аллах, заговорить с нею. Те запретные полускрытые взгляды вызывали в двух неопытных сердцах неясный огонь, и не могли уже оба не думать один про другого ни днем, ни ночью, не могли не мечтать про миг, когда смогут, наконец, поприветствовать друг друга милым словом «мераба». Но однажды... Пригнал в тот жаркий вечер хозяйское стадо в просторный двор уставший за день Джафер и захотелось ему утолить жажду из родника - в ту минуту, когда красавица Гульджиан наполняла свой кувшин самой холодной в мире влагой. И - почудилось ему? прошелестело в воздухе его имя. Хотя, кто знает, может, обращалась она к родничку, моля его о чем-то - ведь слово «джафер» означает «ручеек». И, вновь восхитившись нежной красотой девушки, шагнул он к Цветку Вселенной. В тот миг забыл юноша про то, что он всего лишь слуга-пастушонок, и не дозволено ему даже смотреть на дочь самого знатного бея в округе, забыл обо всех предупреждениях и запретах. Он успел-таки сказать ей драгоценное «мераба», и был счастлив, и потому не видел, как из хозяйского дома выбежал наблюдавший за ними из окна взбешенный наглостью нечестивца бей, не видел острого длинного священного лычака в руках его. Но тут резкая боль пронзила все тело, и почувствовал Джафер, как силы отчего-то покидают его. А туманящимся взором увидел, как побледнело вдруг милое лицо Гульджиан, и бросается она к нему, пастушонку, не обращая внимания на окрик жестокого бея. Потом перевел глаза на бескрайнее мореозеро, куда, показалось ему, скатывалась в никуда волею Аллаха крошечная звезда. Его звезда?! И тогда прошептали мертвеющие губы на полузабытом неведомом наречии, которому учила его когда-то мать, всплывшее вдруг в памяти слово. Какое слово? Мойнаки. Больше он уже ничего и никогда не видел и не чувствовал... А к тому морю-озеру долгие века и после того дня приходили и приходят люди - кто полюбоваться ширью водной, кто излечить свои недуги. И всем оно помогает - красотой, ветром, целебностью ила. Но держит в тайне озеро, что таким безмерно соленым стало оно от слез прекрасной девушки, а имя его - Мойнаки - значит «падающая звезда». Никто не знает эту историю, а потому и вы никогда прежде ее не слышали. Помнит о судьбе пастушонка только поныне бьющий из земли рядом с озером родник Джафер, да мало кто в наше время умеет понимать его тихое журчание...
СКАЗ О МАТЕРИ И СЫНЕ Долгожданная свобода не радовала. Все десять лет, которые провела она в Гезлеве наложницей богатого татарского бея, одна мысль не покидала: где сын, что с ним? Часто снился он ей прежним пятилетним карапузом... Теперь, в разгар боя с ворвавшимися в город ордами половецкими, когда не до нее было евнухам и страже, воспоминание о сыне острее жгло сознание. Бежать к нему, помочь, спасти от неведомой опасности - звало сердце. Но... куда бежать? Быстро приближавшиеся победные крики нападавших заставили вжаться в какие-то ворота и оглядеться. Только сейчас, кажется, плененная дочь далекой Черкессии смогла оценить мудрость расчета строителей, создавших эти лабиринты узких улочек. Даже опытные, привыкшие к боям и победам военачальники терялись, когда щупальцами огромного спрута те улочки всасывали в себя по три-четыре человека из огромной когорты воинов в тяжелых доспехах, с мечами и копьями. Вдруг вздрогнула мать и оцепенела: напротив незваных пришельцев посреди улицы неведомо как возникли четверо юношей, почти мальчиков. В зубах каждого длинный нож. В руках - кожаный непробиваемый щит, лук и лишь по три стрелы. Скользкие тела в одних шальварах блестят от впитавшегося оливкового масла. Чалма, свернутая из двадцатиметрового куска плотного войлока, надежнее всякого шлема оберегает голову от нежданного удара. Не верила прежде мать многочисленным рассказам про парней, которых родная улица воспитывает, кормит, посылает на долгое обучение воинским наукам янычар в Стамбул и, в конце концов, убивает... Миг, когда должны были исполнить свой последний долг эти четверо, приближался. Все дальше и дальше уводили они врагов вглубь улицы-западни, пока за спинами не встала четырехметровая стена дувала без единого окна. Еще мгновение - и, как требует того закон боя, ожидающая своего часа мать одного из мальчишек выльет на них с высокой крыши горящую смолу. И, вспыхнув, бросятся парни на ошеломленного противника. А невидимые защитники города будут упорно лить сверху на врага кипящую смолу. Шесть раз, рассказывают, прорывался враг в Гезлев, и всегда побежденным, сильно потрепанным и обескровленным, откатывался назад. Даже если кому-то удавалось проникнуть в дом, то и здесь на помощь его обитателям приходила мудрость строителей - низкие ворота и двери вынуждают друзей кланяться хозяину, а врагов обнажать шею. А при крайней опасности все население уходило в глубокие катакомбы, входы в которые при первом неумелом шаге сразу засыпала груда камней. На этот раз произошло нечто вовсе непредвиденное. Одна за другой четыре половецкие стрелы прошили смельчаков. И, пригвожденные, те застыли у стены, прекрасные и бездыханные. Что-то неуловимо знакомое показалось матери в том движении, каким один из них, высокий, широкоплечий и черноглазый, поднял в тот миг руки, будто заслоняясь от неминуемого. Так тянулись когда-то крошечные пальчики к ее склоненному над кроваткой лицу.. Только к рассвету, когда шум схватки и воинственные крики раздавались уже откуда-то издали, смогла подойти мать к распятым телам. Черноглазый еще дышал. Но
напрасно на полузабытом наречии женщина звала мальчика, моля вернуться к жизни, ласково гладила бледный лоб. Она клялась увезти его на родную черкесскую землю, к горам и просторам, которые так ждут его. Лишь на мгновение в глазах мальчика мелькнул огонек сознания, и губы зашевелились. - Хабез, - почудилось матери чуть слышно прошелестевшее название их родного, но такого далекого теперь аула. Солнце уже взошло, когда, почувствовав чьи-то шаги по камням, она встала и медленно двинулась в сторону ненавистного гарема...
СКАЗ О ВОИНЕ АЛЬШЕ, ЛЮБИМОЙ ЖЕНЕ ХАНА Уникальна 25-вековая история Евпатории - как народами, ее населявшими, так и событиями. И именно здесь - уникальный случай в татарском средневековье - у стен мечети Хан-Джами захоронена женщина. Легенда утверждает, что была она дочерью одного из атаманов славных запорожских казаков... Жестоким был правивший древним Гезлевом хан Гирей. Рассказывают: однажды во время пира двое его сыновей схватили священный клинок, и если бы вытащил один из них ятаган из ножен, да коснулся его в тот миг луч солнца - стал бы он владыкой города волею Аллаха. Велел хан своим янычарам, подкравшись незаметно, убить сыновей. И сказал: «Аллах карает каждого, кто коснется священного оружия». Но и на глубокую любовь способен был хан. Из многочисленных своих жен и наложниц выделял прекрасную юную мальчишески стройную Альше, что в переводе значит - распустившийся цветок. Привлекала она хана речами смелыми и умными, решалась даже расспрашивать о делах его воинских. И давала при этом настолько разумные советы, что вскоре Гирей привык беседовать с ней накануне наиболее серьезных своих сражений. Лишь однажды разгневался хан - когда, вопреки Корану, Альша попросила дозволения сменить опостылевшую чадру на мужскую одежду и даже - о ужас! - принять участие в бою... Когда улегся гнев повелителя, настойчивая Альша рассказала, что в Запорожской Сечи - еще Оксаной - втайне от отца и братьев надевала она одежду воина и сражалась за родную землю. Только на невольничьем рынке, пытаясь продать пленного казацкого мальчишку, татары поняли, кто попал им в руки. И тотчас же увез ее нуфрий, искавший красавиц для ханского гарема. Спустя некоторое время сотни татарских Гезлева покорены были рассудительной отвагой нового военачальника. Единственное, чего никто понять, отчего не берет его хан в набеги на запорожскую.
воинов своего не мог землю
Немало побед одержало татарское войско. Но однажды пришли на крымские просторы грубые половцы, и долго шумела кровавая битва. Впереди всех сражался молодой военачальник на гнедом коне, а рядом, на черном - сам хан Гирей. Вдруг увидел хан, как покачнулась стройная фигура, выпала из седла на землю, и обнажилось на миг гибкое тело. Заметил хан и застывший от удивления взгляд одного из сыновей, открывшего страшную отцову тайну. И зарубил Гирей третьего своего наследника... Изумленным же воинам объяснил, будто хотел тот отступить перед врагом. А после боя по настоянию хана захоронен был отважный воин у самой стены мечети Хан-Джами среди избранной татарской знати. Повелел только прорубить в мраморной усыпальнице отверстие, чтобы душа Альше не соприкасалась с мужскими...
СКАЗ О СЛАВЕ РОССИЙСКОЙ Проходя мимо известного всем евпаторийцам памятника времен Крымской войны 1853-185б годов, мы заговорили о неудачной попытке русских войск штурмом взять занятую неприятельскими войсками Евпаторию - а было то 5 февраля 1855 года. Солдатам, погибшим в бою, и поставлен этот четырехметровый обелиск из белого мрамора со старинными пушками у подножия. - А ведь все не так было, - раздался вдруг резкий голос. На нас глядел человек, в котором, несмотря на возраст около восьмидесяти - что-то неуловимо выдавало кадрового военного. - Сами подумайте: кто же будет ставить памятник бездарности русского командования, пославшего тысячи солдат на бессмысленную гибель, - продолжал он. Вероятно, прочитав искренний интерес в наших глазах, старик отстранился от ствола орудия, на который опирался, и взглядом указал на стоявшую недалеко скамейку. Секретный приказ, адресованный командующему англо-франко-турецкими войсками, предписывал срочно передвинуть трехтысячный евпаторийский гарнизон к Северной стороне Севастополя, дабы отрезать путь в глубь России покидавшим город его защитникам. Французский полковник, прочитан депешу, выругался крепко, как научила его Россия: командующий, турецкий генерал, убит, гарнизон настолько истрепан потерями в недавней схватке, что вести его бессмысленно. Если бы не пришла турку в голову та роковая идея! Не решавшийся до сих пор и носа высунуть за пределы городской черты, вздумал атаковать расположившихся поблизости русских. Рассчитывал, что их немного, а оказалось... Так и не узнали союзники, что было тех русских менее трехсот - небольшой саперный батальон и недавно покинувшие осажденный Севастополь раненые - под командованием молодого лейтенанта. Евгений Томский - так звали лейтенанта - узнав от разведчиков о предстоящем нападении, расставил солдат длинной редкой цепочкой, приказав каждому заготовить побольше хвороста. Долго и без большого успеха рыскали вокруг враги, пока к ночи не заполыхало вокруг одновременно неисчислимое множество костров. Заволновались турки с англичанами и французами, огромную непонятную силу почувствовали они перед собою. «Когда русские сумели получить подкрепление?» - недоумевали генералы. Тут темная людская масса с победными криками и пальбой бросилась на пришельцев... Однако видит Томский: сил мало. Как же не дать врагу опомниться? «Барабанщика ко мне! Срочно!» - кричит. Минуту спустя мальчишка лет пятнадцати уже выбивал в первых рядах наступающих сигнал: «В атаку!». Но вдруг - умолк барабан, пробитый турецкой саблей, и повисла неподвижно рука маленького храбреца. В отблесках выстрелов и взрывов увидели все, как и мелькавшее впереди белое полотнище с голубым крестом выпало из рук убитого знаменосца. В момент наступившего смятения враги решили было перейти в
контратаку. Но метнулась еле видная в свете далеких костров фигурка и, высоко подняв боевое знамя здоровой левой рукой, мальчик бросился в самое пекло боя. Раздавшееся «Ура!» настолько мощным и грозным показалось незваным завоевателям, что поспешили они обратно, за крепостные стены, под прикрытие своих боевых кораблей и береговых батарей. Несколько сот солдат и два генерала - турецкий и египетский - погибли в том странном бою. Правда, и в русских рядах осталось лишь тридцать человек - из трехсот! - В честь погибших в той схватке воинов и сооружен памятник, - продолжил рассказ старик. - Кстати, одновременно почтили единоверцев и местные татары... Обратите внимание на турецкую феску и египетскую чалму на мраморном надгробье у стены мечети Хан-Джами в Евпатории. Редкий случай – в одном городе участникам одного сражения ставят памятники две враждующие стороны. Только одна - солдатам, другая - генералам. Главное, так и не смогли враги помешать организованному отходу героев Севастополя, измученных 349-дневной осадой, - закончил наш новый знакомый. - А тот смелый барабанщик - он остался жив? - спросил один из нас. - Да, хоть и был тяжело ранен. - А как звали его? - Как и меня - Егор Полунин, - улыбнулся старик. - Все мужчины у нас в роду носят с тех пор имя моего деда.