Классика русской духовной прозы — Достоевский by nikea books

К ЛАСС И К А РУСС КОЙ ДУХОВНОЙ ПРОЗЫ

Ф Е ДО Р МИХ А ЙЛО В ИЧ

ДОСТОЕВСКИЙ Повести и рассказы

Москва Издательский дом «Никея» 2014

УДК 821.161.1 ББК 86.372+84(2Рос=Рус)1 Д 70 Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р 14-407-0746 Текст печатается по изданию: Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. М.: Худож. лит., 1956. — Т. 1, 2, 4, 10.

Достоевский Ф. М. Повести и рассказы. — М.: Никея, 2014. — Д 70 224 с. — («Классика русской духовной прозы»). ISBN 978-5-91761-365-9

В сборник великого русского классика Ф. М. Достоевского вошли как ранние рассказы и повести, мало известные широкой публике, так и поздние, которые можно назвать вершиной религиозно-нравственной мысли писателя. Будучи глубоким исследователем человеческой души, Достоевский посвящает эти произведения темам двойственности человеческой природы, греха и очищения, смирения и раскаяния, любви и прощения. УДК 821.161.1 ББК 86.372+84(2Рос=Рус)1

ISBN 978-5-91761-365-9

Содержание Предисловие ..................................................................... 7 Господин Прохарчин .................................................... 15 Ползунков ....................................................................... 60 Честный вор.................................................................... 81 Маленький герой ......................................................... 102 Скверный анекдот....................................................... 153 Мальчик у Христа на елке .......................................... 228 Мужик Марей ............................................................... 236 Кроткая .......................................................................... 244 Сон смешного человека ............................................. 297 Великий инквизитор .................................................. 324

Предисловие Пожалуй, не было в русской литературе другого писателя, способного на столь глубокое исследование человеческой души с позиции христианства. Весь свой талант Достоевский употребил на миссионерство, и каждое его произведение, по сути, проповедь. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением», — сказал на похоронах Достоевского В. С. Соловьев. Федор Михайлович Достоевский родился 11 ноября 1821 года. Первые его литературные опыты относятся к 1838 году: во время учебы в Главном инженерном училище он создает литературный кружок. Уже к 1844 году полевой инженер-подпоручик Достоевский решает полностью посвятить себя литературе и вскоре подает в отставку. Первой его опубликованной работой становится перевод романа Оноре де Бальзака «Евгения Гранде», а в 1845 году выходит первый собственный роман «Бедные люди», имевший большой успех. 7

В 1846–1847 годах Достоевский пишет рассказ «Господин Прохарчин» и повесть «Хозяйка» — в них уже прослеживаются темы «маленького человека», двойственности человеческой природы, греха и очищения, гордости и смирения — темы, которые впоследствии станут главными в творчестве Достоевского. Увы, современники не смогли оценить эти произведения, критики отнеслись к ним без восторга и даже с некоторой насмешкой. В это же время у Достоевского начинается охлаждение отношений с недавними друзьями-литераторами. Из-за бедности писатель вынужден браться за любую литературную работу, даже удручающе скучную и тягостную для него. Примерно в это время у него появляются первые признаки эпилепсии. В 1847 году Достоевский сближается с М. В. Петрашевским и начинает посещать собрания кружка «вольнодумцев». Участвует в организации тайной типографии для печатания революционных воззваний к крестьянам и солдатам. На собрании у Петрашевского Достоевский читает письмо Белинского к Гоголю, содержащее критику социального строя России. Его арестовывают. Спустя весемь месяцев заключения в Петропавловской крепости его признают виновным в «умысле на ниспровержение существующих отечественных законов и государственного порядка» и приговаривают к смертной казни. 22 декабря 1849 года, когда приговор должны были привести в исполнение, по указанию Николая I казнь заменяют на четыре года каторги. В ссылку Достоевский берет Евангелие, подаренное ему Н. Д. Фонвизиной накануне, с этой книгой он больше не расстается никогда. Дневниковые записи, сделанные в Сибири, впоследствии стали источником для его «Записок из 8

Мертвого дома» и многих других книг. Именно здесь, как признавался Достоевский, изменилось его мировоззрение, произошел «возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного». Свое сомнение в возможности преобразовать Россию с помощью революции писатель выразил позднее в повести «Записки из подполья». На каторге Достоевский близко столкнулся с уголовниками из крестьянской среды. Ему пришлось приложить немало усилий для того, чтобы преодолеть в себе ненависть к окружающим преступникам. Это преображение своей души он описывает в автобиографическом рассказе «Мужик Марей». В один из наиболее тяжелых моментов он находит спасение в светлом воспоминании из детства. Пятилетнему, ему во время прогулки послышалось: «Волки бегут!» Испуганный мальчик с криком кинулся из леса. Его успокоил и приласкал крестьянин Марей. Искреннее сочувствие, теплота и забота деревенского мужика на всю жизнь запомнились мальчику. Для Достоевского он стал символом простого русского крестьянина, который стремится на деле осуществить заповедь Христа: «Возлюби ближнего своего». Это воспоминание помогло ему взглянуть на крестьян-каторжников другими глазами: «Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце». В 1857 году Достоевский женился на Марии Дмитриевне Исаевой. Брак не был счастливым. «О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. …Мы были 9

с ней положительно несчастны вместе (по ее странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу», — писал Достоевский в письме А. Е. Врангелю после смерти жены. Эти отношения писатель отобразил во многих своих произведениях: в образах Катерины Ивановны («Преступление и наказание») и Настасьи Филипповны («Идиот») ясно прослеживается многое от личности Марии Дмитриевны. Жена Достоевского умерла в 1864 году от чахотки. В 1866 году писатель работает одновременно над двумя романами: «Преступление и наказание» и «Игрок». Издатель торопит его, и Достоевский решает прибегнуть к услугам стенографистки Анны Григорьевны Сниткиной; впоследствии она становится его женой, верной спутницей, помощницей, «добрым ангелом», как Достоевский постоянно называл ее в своих письмах. В этом браке появляются дети: Софья, Любовь, Федор и Алексей (Софья и Алексей умерли в раннем возрасте). Смерть детей Достоевский переживал очень тяжело. После кончины Алеши он совершил паломничество в Оптину пустынь, где встретился со старцем Амвросием. Отзвуки их беседы явственно слышны в «Братьях Карамазовых» — последнем, «итоговом» произведении Достоевского. Здесь переплелись все идеи и проблемы, которые писатель затрагивал в своем творчестве: духовные искания российской интеллигенции, психологические аспекты «преступления и наказания», борьба доброго и злого начал в душе человека. Достоевский хотел написать и вторую часть «Братьев Карамазовых», но 10

этому не суждено было произойти: 28 января 1881 года писатель умер. Темы, поднятые в произведениях Достоевского, актуальны и сегодня. Главная из них — земной путь человеческой души, падение и раскаяние. По убеждению писателя, душа человека — это образ Божий, чистый и светлый по своей природе, но в результате грехопадения искаженный. В каждом человеке есть доброе и злое начал, и в течение жизни верх берет то одно, то другое. Единственный путь к спасению — это осознание своей греховности, признание невозможности самостоятельно искоренить в себе зло и обращение к той единственной силе, которая способна победить внутренний мрак, — к Богу. Падение, по мнению Достоевского, — это зачастую необходимый этап, который позволяет душе обрести крылья, поскольку после падения человек способен осознать и принять свое бессилие, смириться. Смирение здесь — не синоним безволия, а это избавление от гордыни, покорность Божьей воле. К чему приводит жизнь без христианского смирения, можно увидеть на примере героя одного из ранних произведений Достоевского «Господин Прохарчин». Чиновник Прохарчин сосредоточен только на том, как бы защитить себя от непредсказуемого и опасного мира; он полагается только на себя и не способен обратиться к другим людям за помощью и советом. Прохарчин в конце концов умирает, изнурив себя страхами и голодом, после чего обнаруживается его немалый капитал. Деньги — символ защищенности для человека, живущего только материальными благами, — не защитили чиновника и не сделали его счастливым. 11

Тема одиночества и беспомощности, невозможности отыскать защиту и поддержку в земном мире появляется и в рассказе «Мальчик у Христа на елке». Праздничный, рождественский, сияющий огнями город, и в нем — одинокий голодный замерзающий мальчик. Смерть для мальчика — избавление от страданий; замерзающему, ему чудится, что он слышит голос матери и видит елку, такую же, как в окнах праздничных домов. Только здесь, у Христа, он получит все, о чем мечтал: праздник, радость, тепло и угощение. Страдание, по Достоевскому, необходимо человеческой душе, чтобы через него она пришла к Богу. «Если хотите, — пишет он в «Записной книжке», — человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». Страдание преображает ростовщика из повести «Кроткая». Смерть жены приносит ему прозрение. Он видит, каким был раньше, видит свою непомерную гордыню по отношению к жене и остро ощущает одиночество и потребность в любви. Но была ли героиня «Кроткой» действительно кроткой в христианском понимании? Уже в первых строчках автор упоминает, как вспыхивала она каждый раз, когда затрагивалось ее самолюбие, как бунтовала в меру возможностей — замолкая и убегая. Под внешним смирением прячется все та же гордыня, отсюда и обиды, и презрение к мужу. Два человека, отчаянно одиноких и нуждающихся друг в друге, так и не смогли обрести счастье, не сумев переступить через собственную гордость, заслоняющую путь к прощению. 12

Раскаяние становится спасением и для героя рассказа «Сон смешного человека». Герой, решивший покончить с собой, встречает по пути домой, где его ждет заряженный револьвер, маленькую девочку. Он не просто не отзывается на мольбы плачущего ребенка, а отталкивает девочку. Однако именно воспоминание об этом событии удерживает его от решительного шага. «…Неужели сознание о том, что я сейчас совершенно не буду существовать, а стало быть, и ничто не будет существовать, не могло иметь ни малейшего влияния ни на чувство жалости к девочке, ни на чувство стыда после сделанной подлости?» Во сне герой видит мир до грехопадения, где люди — счастливы и чисты душой: «…никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и каждого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества». Полюбив этих людей, а потом, сам не зная как, «заразив» их грехом и разрушив во сне «Золотой век», он просыпается и, раскаявшись, идет проповедовать, убежденный в том, что рай возможен на земле и достижим через любовь к людям. Татьяна Клапчук

Ползунков Рассказ

начал всматриваться в этого человека. Даже в наружности его было что-то такое особенное, что невольно заставляло вдруг, как бы вы рассеяны ни были, пристально приковаться к нему взглядом и тотчас же разразиться самым неумолкаемым смехом. Так и случилось со мною. Нужно заметить, что глазки этого маленького господина были так подвижны — или, наконец, что он сам, весь, до того поддавался магнетизму всякого взгляда, на него устремленного, что почти инстинктом угадывал, что его наблюдают, тотчас же оборачивался к своему наблюдателю и с беспокойством анализировал взгляд его. От вечной подвижности, поворотливости он решительно походил на жируэтку 36. Странное дело! Он как будто боялся насмешки, тогда как почти добывал тем хлеб, что был всесветным шутом и с покорностию подставлял свою голову под все щелчки, в нравственном смысле и даже в физическом, смотря по тому, в какой находился компании. Добровольные шуты даже не жалки. Но я тотчас заметил, что это странное создание, этот смешной человечек вовсе не был шутом из профессии. В нем оставалось еще кое-что благородного. Его беспокойство, его вечная болезненная боязнь за себя уже свидетельствовали в пользу его. Мне казалось, что все его желание услужить происходило скорее от доброго сердца, чем от материяльных выгод. Он с удовольствием позволял засмеяться над собой во все горло и неприличнейшим образом, 36

Жируэтка (фр. girouette) — флюгер.

в глаза, но в то же время — и я даю клятву в том — его сердце ныло и обливалось кровью от мысли, что его слушатели так неблагородно-жестокосерды, что способны смеяться не факту, а над ним, над всем существом его, над сердцем, головой, над наружностию, над всею его плотью и кровью. Я уверен, что он чувствовал в эту минуту всю глупость своего положения; но протест тотчас же умирал в груди его, хотя непременно каждый раз зарождался великодушнейшим образом. Я уверен, что все это происходило не иначе, как от доброго сердца, а вовсе не от материяльной невыгоды быть прогнанным в толчки и не занять у кого-нибудь денег: этот господин вечно занимал деньги, то есть просил в этой форме милостыню, когда, погримасничав и достаточно насмешив на свой счет, чувствовал, что имеет некоторым образом право занять. Но, Боже мой! какой это был заем! и с каким видом он делал этот заем! Я предположить не мог, чтоб на таком маленьком пространстве, как сморщенное, угловатое лицо этого человечка, могло уместиться в одно и то же время столько разнородных гримас, столько странных разнохарактерных ощущений, столько самых убийственных впечатлений. Чего-чего тут не было! И стыд-то, и ложная наглость, и досада с внезапной краской в лице, и гнев, и робость за неудачу, и просьба о прощении, что смел утруждать, и сознание собственного достоинства, и полнейшее сознание собственного ничтожества — все это, как молнии, проходило по лицу его. Целых шесть лет пробивался он таким образом на Божием свете и до сих пор не составил себе фигуры в интересную минуту займа! Само собою разумеется, что очерстветь и заподличаться вконец он не мог 61

никогда. Сердце его было слишком подвижно, горячо! Я даже скажу более: по моему мнению, это был честнейший и благороднейший человек в свете, но с маленькою слабостию: сделать подлость по первому приказанию, добродушно и бескорыстно, лишь бы угодить ближнему. Одним словом, это был, что называется, человек-тряпка вполне. Всего смешнее было то, что он был одет почти так же, как все, не хуже, не лучше, чисто, даже с некоторою изысканностию и с поползновением на солидность и собственное достоинство. Это равенство наружное и неравенство внутреннее, его беспокойство за себя и в то же время беспрерывное самоумаление — все это составляло разительнейший контраст и достойно было смеху и жалости. Если б он был уверен сердцем своим (что, несмотря на опыт, поминутно случалось с ним), что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются только факту смешному, а не над его обреченною личностию, то он с удовольствием снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде, другим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы рассмешить своих покровителей и доставить им всем удовольствие. Но до равенства он не мог достигнуть никогда и ничем. Еще черта: чудак был самолюбив и порывами, если только не предстояло опасности, даже великодушен. Нужно было видеть и слышать, как он умел отделать, иногда не щадя себя, следовательно с риском, почти с геройством, кого-нибудь из своих покровителей, уже донельзя его разбесившего. Но это было минутами… Одним словом, он был мученик в полном смысле слова, но самый бесполезнейший и, следовательно, самый комический мученик. 62

Между гостями поднялся общий спор. Вдруг я увидел, что чудак мой вскакивает на стул и кричит что есть мочи, желая, чтоб ему одному дали исключительно слово. — Слушайте, — шепнул мне хозяин. — Он рассказывает иногда прелюбопытные вещи… Интересует он вас? Я кивнул головою и втеснился в толпу. Действительно, вид порядочно одетого господина, вскочившего на стул и кричавшего всем голосом, возбудил общее внимание. Многие, кто не знали чудака, переглядывались с недоумением, другие хохотали во все горло. — Я знаю Федосея Николаича! Я лучше всех должен знать Федосея Николаича! — кричал чудак с своего возвышения. — Господа, позвольте рассказать. Я хорошо расскажу про Федосея Николаича! Я знаю одну историю — чудо!.. — Расскажите, Осип Михайлыч, расскажите. — Рассказывай!! — Слушайте же… — Слушайте, слушайте!!! — Начинаю; но, господа, это история особенная… — Хорошо, хорошо! — Это история комическая. — Очень хорошо, превосходно, прекрасно, — к делу! — Это эпизод из собственной жизни вашего нижайшего… — Ну зачем же вы трудились объявлять, что она комическая! — И даже немного трагическая! — А?! 63

— Словом, та история, которая вам всем доставляет счастие слушать меня теперь, господа, — та история, вследствие которой я попал в такую интересную для меня компанию. — Без каламбуров! — Та история… — Словом, та история, — уж доканчивайте поскорее аполог 37, — та история, которая чего-нибудь стоит, — примолвил сиплым голосом один белокурый молодой господин с усами, запустив руку в карман своего сюртука и как будто нечаянно вытащив оттуда кошелек вместо платка. — Та история, мои сударики, после которой я бы желал видеть многих из вас на моем месте. И наконец, та история, вследствие которой я не женился! — Женился!.. жена!.. Ползунков хотел жениться!! — Признаюсь, я бы желал теперь видеть madame Ползункову! — Позвольте поинтересоваться, как звали прошедшую madame Ползункову, — пищал один юноша, пробираясь к рассказчику. — Итак, первая глава, господа: то было ровно шесть лет тому, весной, тридцать первого марта, — заметьте число, господа, — накануне… — Первого апреля! — закричал юноша в завитках. — Вы необыкновенно угадливы-с. Был вечер. Над уездным городом N. сгущались сумерки, хотела выплыть луна… ну, и все там как следует. Вот-с, в самые поздние сумерки, втихомолочку, и я выплыл из своей квартиренки, — простившись с моей замкнутой 37

Аполог (др.-греч.) — притча, краткий аллегорический рассказ, поучительное иносказание.

покойницей бабушкой. Извините, господа, что я употребляю такое модное выражение, слышанное мной в последний раз у Николай Николаича. Но бабушка моя была вполне замкнутая: она была слепа, нема, глуха, глупа, — все что угодно!.. Признаюсь, я был в трепете, я собирался на великое дело; сердчишко во мне билось, как у котенка, когда его хватает чьянибудь костлявая лапа за шиворот. — Позвольте, monsieur Ползунков! — Чего требуете? — Рассказывайте проще; пожалуйста, не слишком старайтесь! — Слушаю-с, — проговорил немного смутившийся Осип Михайлыч. — Я вошел в домик Федосея Николаича (благоприобретенный-с). Федосей Николаич, как известно, не то чтобы сослуживец, но целый начальник. Обо мне доложили и тотчас же ввели в кабинет. Как теперь вижу: совсем, совсем почти темная комната, а свечей не подают. Смотрю, входит Федосей Николаич. Так мы и остаемся с ним в темноте… — Что ж бы такое произошло между вами? — спросил один офицер. — А как вы полагаете-с? — спросил Ползунков, немедленно обращаясь, с судорожно шевельнувшимся лицом, к юноше в завитках. — Итак, господа, тут произошло одно странное обстоятельство. То есть странного тут не было ничего, а было, что называется, дело житейское, — я просто-запросто вынул из кармана сверток бумаг, а он из своего сверток бумажек, только государственными… — Ассигнациями? — Ассигнациями-с, и мы поменялись. 65

— Бьюсь об заклад, что тут пахло взятками, — проговорил один солидно одетый и выстриженный молодой господин. — Взятками-с! — подхватил Ползунков. — Эх! Пусть я буду либералом, Каких много видел я!

если вы тоже, как вам попадется служить в губернии, не погреете рук… на родном очаге… Зане 38, сказал один литератор: И дым отечества нам сладок и приятен! 39

Мать, мать, господа, родная, родина-то наша, мы птенцы, так мы ее и сосем!.. Поднялся общий смех. — А только, поверите ли, господа, я никогда не брал взяток, — сказал Ползунков, недоверчиво оглядывая все собрание. Гомерический, неумолкаемый смех всем залпом своим накрыл слова Ползункова. — Право, так, господа… Но тут он остановился, продолжая оглядывать всех с каким-то странным выражением лица. Может быть, — кто знает, — может быть, в эту минуту 38

Зане (церк.-сл.) — так как, потому что. И дым отечества нам сладок и приятен! — А. С. Грибоедов. «Горе от ума», д. I, явл. 7. — Цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Арфа» (1798) («Отечества и дым нам сладок и приятен»); эта формула восходит к латинской пословице «Dulcis fumus patriae» («Сладок дым отечества»). 39

ему вспало на ум, что он почестнее многих из всей этой честной компании… Только серьезное выражение лица его не исчезало до самого окончания всеобщей веселости. — Итак, — начал Ползунков, когда все поумолкли, — хотя я никогда не брал взяток, но в этот раз грешен: положил в карман взятку… с взяточника… То есть были кое-какие бумажки в руках моих, которые если б я захотел послать кой-кому, так худо бы пришлось Федосею Николаичу. — Так, стало быть, он их выкупил? — Выкупил-с. — Много дал? — Дал столько, за сколько иной в наше время продал бы совесть свою, всю, со всеми варьяциями-с… если бы только что-нибудь дали-с. Только меня варом обдало, когда я положил в карман денежки. Право, я не знаю, как это со мной всегда делается, господа, — но вот, ни жив ни мертв, губами шевелю, ноги трясутся; ну, виноват, виноват, совсем виноват, в пух засовестился, готов прощенья просить у Федосея Николаича… — Ну, что ж он, простил? — Да я не просил-с… я только так говорю, что так оно было тогда; у меня, то есть, сердце горячее. Вижу, смотрит мне прямо в глаза: — Бога, говорит, вы не боитесь, Осип Михайлыч. Ну, что делать! Я этак развел из приличия руки, голову на сторону: «Чем же, я говорю, Бога не боюсь, Федосей Николаич?..» Только уж так говорю, из приличия… сам сквозь землю провалиться готов. — Быв так долго другом семейства нашего, быв, могу сказать, сыном, — и кто знает, что Небо предполагало, Осип Михайлыч! И вдруг что же, донос, 67

готовить донос, и вот теперь!.. Что после этого думать о людях, Осип Михайлыч? Да ведь как, господа, как рацею 40 читал! «Нет, говорит, вы мне скажите, что после этого думать о людях, Осип Михайлыч?» Что, думаю, думать! Знаете, и в горле заскребло, и голосенко дрожит, ну уж предчувствую свой скверный норов и схватился за шляпу… — Куда ж вы, Осип Михайлыч? Неужели накануне такого дня… Неужели вы и теперь злопамятствуете; чем я против вас согрешил?.. — Федосей Николаич, говорю, Федосей Николаич! Ну, то есть растаял, господа, как мокрый сахармедович, растаял. Куда! и пакет, что в кармане лежит с государственными, и тот словно тоже кричит: неблагодарный ты, разбойник, тать 41 окаянный, — словно пять пудов в нем, так тянет… (А если б и взаправду в нем пять пудов было!..) — Вижу, — говорит Федосей Николаич, — вижу ваше раскаяние… вы, знаете, завтра… — Марии Египетские-с… 42 — Ну, не плачь, — говорит Федосей Николаич, — полно: согрешил и покаялся! пойдем! Может быть, удастся мне возвратить, говорит, вас опять на путь истинный… Может быть, скромные пенаты 43 мои 40

Рацея (от лат. oratio — речь) — длительное назидательное наставление. 41 Тать (устар.) — вор. 42 День Марии Египетской отмечается в четверг пятой недели Великого поста. 43 Пенаты (книжн.) — родной дом, символизируемый в образе древнеримских богов — покровителей домашнего очага.

(именно, помню, пенаты, так и выразился, разбойник) согреют, говорит, опять ваше очерств… не скажу очерствелое, — заблудшее сердце… Взял он меня, господа, за руку и повел к домочадцам. Мне спину морозом прохватывает; дрожу! думаю, с какими глазами предстану я… А нужно вам знать, господа… как бы сказать, здесь выходило одно щекотливое дельце! — Уж не госпожа ли Ползункова? — Марья Федосеевна-с, — только не суждено, знать, ей было быть такой госпожой, какой вы ее называете, не дождалась такой чести! Оно, видите, Федосей-то Николаич был и прав, говоря, что в доме-то я почти сыном считался. Оно и было так назад тому полгода, когда еще был жив один юнкер 44 в отставке Михайло Максимыч Двигайлов по прозвищу. Только он волею Божию помре, а завещание-то совершить все в долгий ящик откладывал; оно и вышло так, что ни в каком ящике его не отыскали потом… — Ух!!! — Ну ничего, нечего делать, господа, простите, обмолвился, — каламбурчик-то плох, да это бы еще ничего, что он плох, — штука-то была еще плоше, когда я остался, так сказать, с нулем в перспективе, потому что юнкер-то в отставке — хоть меня в дом к нему и не пускали (на большую ногу жил, затем что были руки длинны!), — а тоже, может быть не ошибкой, родным сыном считал. — Ага!! 44

Юнкер — здесь: нижний чин (рядовой или унтерофицер) из дворян.

Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р 14-407-0746 Литературно-художественное издание

Достоевский Федор Михайлович

П ОВ Е СТ И И РАССКАЗЫ Редактор Юлия Шигарова Редактор сносок Сергей Ермолаев Дизайнеры макета Антон Героев, Денис Гуськов Дизайнер обложки Антон Героев Верстка Дениса Гуськова Корректоры Дарья Павлова, Елена Феоктистова Иллюстрация на обложке Григория Бабича Издательский дом «Никея» 119002, Москва, пер. Сивцев Вражек, д. 21 www.nikeabooks.ru Издательский отдел: тел.: (499) 241-97-45; info@nikeabooks.ru Оптовый отдел продаж: тел.: (495) 600-35-10; sales@nikeabooks.ru Адреса розничных магазинов см. на с. 360–361 Подписано в печать 15.07.2014. Формат 84×108 1/32 . Бумага газетная. Печать офсетная. Печ. л. 12,0. Гарнитура «PT Serif». Тираж 10 000 экз. Заказ № ISBN 978-5-91761-365-9