«Новая газета» №048 (пятница) от 06.05.2016 by Novaya Gazeta

понедельник

среда

пятница

№ 48 (2479) 06.05.2016 г.

Личное дело каждого Журналисты «Новой газеты» — о своих родных и близких, победивших в войне

Следующий номер выйдет в среду, 11 мая

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

Неправда, что память ничего не требует взамен, что наши долги прощены нам за давностью лет. Всего-то было делов — перелистать забытые семейные альбомы, снять с антресолей пыльные коробки с фотокарточками не своей жизни, перебрать их «по зернышку». В сущности, пустяк, а будто сердце остановилось. И все равно: когда читали эти заметки, было ощущение, что мы бежим отсюда, где нам плохо, туда, где нам будет хорошо. Хотя здесь — жизнь, какая ни есть, а там — царство мертвых. И все же, все же…

Быков Домникова Тарасов Рост Ярошевский Брицкая Мусафирова Ерошок Мартынов Ширяев Муратов Рыбина Поликовский Полухин Никитинский Фомина Дубов Прусенкова Гликман Чернова Авченко Генис Хлебников Халип Соколов ЛипскийБатурин Качалова Саруханова Боброва Плотникова Рачева

Это наш бессмертный взвод. Наша минута НЕ молчания. У каждого — своя. Вся редакция

Деду, как почти всем настоящим ветеранам, было в жизни все нипочем Иосиф Соломонович Лотерштейн

Лучший из тех, кого я знал М

ой дед, Иосиф Соломонович Лотерштейн (1912— 1998), отправился на войну добровольцем, хотя у него была бронь — он работал мастером цеха на заводе АМО, тогда уже ЗИСе. Бабушка курила и половину его чемодана набила папиросами. Под Тулой эшелон разбомбило, и все вещи погибли. Так дед за всю войну и не закурил. Он рассказывал про войну мало, как большинство ветеранов. Начал он ее под Орлом, попал там в окружение, вышел из него. Заканчивал войну под Кенигсбергом, в составе Третьего Белорусского фронта, в должности помпотеха полка, в запас уволился майором. Из маршалов больше всего уважал Баграмяна, говорил, что тот берег людей. Вспоминал, что самыми храбрыми и отчаянными людьми на фронте были разведчики. Говорил, что отличные солдаты получались из бухгалтеров — они самые спокойные. Дед был награжден орденом Красной Звезды (1943), медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Из всех однополчан больше всего дружил со своим ординарцем Андреем Сумченко и с Владимиром Джгамадзе, ездил к нему в Тбилиси. А из всех военных эпизодов вспоминал один: ему дали в сорок третьем отпуск на две недели. Бабушка с трехлетней мамой были в эвакуации в Сылве, на Урале. Дед поехал к ним туда, вез несколько банок тушенки. Доехал, провел с бабушкой одну ночь и поехал обратно в Москву. Неделя туда, неделя обратно. Погоны его и планшет до сих пор хранятся у матери, запах этого планшета я помню с детства. А из шинели, в которой он вернулся, сшили шубу нашему деду-морозу, который с сорок пятого каждый Новый год стоит у нас под елкой. На гражданке дед всю жизнь проработал на одной и

той же автобазе — сначала мастером, потом начальником. На пенсию вышел в 75 лет. На пенсии занимался в основном дачным садоводством, которого, впрочем, терпеть не мог, и чтением исторической литературы. Деду, как почти всем настоящим ветеранам, было в жизни практически все нипочем. Я не видел его вышедшим из себя никогда в жизни, испуганным — тем более. Он никому не позволял на себя орать и сам почти не повышал голоса. До последнего дня водил машину (он был одним из первых московских водителей), меня обучал лично. Военного кино терпеть не мог. На фильмы о фронтовой любви реагировал пословицей «Кому война, кому хреновина одна». Умел починить любой механический предмет — от будильника до старого дачного патефона. Когда он вел машину сквозь сплошной дождь, при нулевой видимости, ночью — на лице его было то выражение веселой злости, которое, по моим наблюдениям, всегда отличает профессионала. Водил аккуратно, но быстро. Матерился редко, но артистически. Хохочущим я его видел редко, но один раз, помню, громкий смех у него вызвал роман Ивана Шевцова «Набат». Нравился ему Окуджава — и песни, и повести. Он был очень хороший человек, лучший, наверное, из тех, кого я знал. Я на него не похож. Разве что на детских фотографиях.

Дмитрий БЫКОВ, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

За рулем полуторки — папа

ой отец до Второй мировой войны был актером. Хорошим, говорят, актером. В Киевском детском театре, что был на одной из самых красивых улиц — Николаевской. Там же был цирк Крутикова, в котором он работал до театра. Маму увезли в роддом из грим-уборной, где временно ютились родители, а меня привезли уже в комнату коммунальной квартиры на Тарасовскую, где мы прожили два года. Потом наступила война. У отца была бронь, и он мог помогать родине, выступая во фронтовых бригадах, что тоже было необходимо фронту, но 27 июня он добровольцем пошел на войну. Он вступил перед боем в партию и, поскольку был грамотным мужчиной, скоро стал политруком роты. Под Киевом он кричал: «Вперед!», увлекая солдат и размахивая пистолетом, как на снимке Альперта. Политруки, пехотинцы и расчеты противотанковых «сорокапяток» долго не жили, но ему повезло: его ранило, он отлежался в госпитале и вернулся на передовую. Теперь она была на подступах к Москве. В районе Ржева ему повезло еще раз — отца тяжело ранило, и с осколками в горле, легком и с разрушенным тазобедренным суставом его успели эвакуировать до того момента, когда наши войска подо Ржевом попали в смертельный котел. Год он пролежал в гипсе. И впервые я увидел его в уфимском госпитале, когда врачи разрешили отцу вставать. Помню, что заплакал. Мама подталкивала меня к незнакомому худому человеку на костылях, а я упирался и плакал. Он стал инвалидом сначала первой, а потом второй группы, и на фронт больше не вернулся. Вспоминать о войне не любил, но орденами гордился и был однажды унижен и оскорблен, когда воры, проникнув в нашу комнату и не найдя ничего ценного, украли его фронтовые награды. Мы с отцом, мамой и двоюродным братом в феврале сорок четвертого вернулись в разрушенный Киев. Первое время после Победы он был в городе популярным человеком. Начали работать театры. Друзья-актеры останавливали ковыляющего по улице отца и говорили: «Мы гордимся тобой, Миша», — и шли на репетиции или спектакль. Со своими товарищами — фронтовиком-добровольцем Виктором Некрасовым и режиссером Борисом Барнетом — они ходили в павильон «Петушок» («Пивник») справа от главного входа на стадион «Динамо» и там выпивали. Крепко. Я слушал их разговоры о войне и о мире, ничего не понимая и волнуясь лишь о том, чтобы отец на костылях добрался до дому. Он добирался. Дома нас ждала мама, которая, увезя меня в эвакуацию, работала на Урале, на лесозаготовках и была при этом красавицей. Одной из знаменитых довоенных киевских красавиц. Она дождалась отца, выходила его и была счастлива, что он жив. К этому времени ей было всего 33 года. Зачем отец пошел на войну? Ну не для того же, чтобы я, его сын, мог выйти во двор и без смущения смотреть в глаза тем, у кого отцы не вернулись. (Тяжелый инвалид засчитывался в актив.) Он любил маму, меня, Киев, работу в театре, русский и украинский языки, на которых говорил одинаково хорошо… То есть он любил родину. Поэтому и пошел. Не знаю, какими словами он, не владевший до войны ничем, кроме сценического ремесла, поднимал малограмотных хлопцев в атаку. Он знал про современную историю столько, сколько должен был знать советский актер. Дед сгинул в 37-м, кругом враги, внутри враги, родную землю надо защищать. Он и пошел. Что осталось в семье от прошлой, мирной жизни? Воспоминания и несколько фотографий, захваченных второпях. Казалось, Киев покидали ненадолго. На

Зачем воевал отец Он любил маму, меня, Киев, русский и украинский языки… То есть он любил родину. Поэтому и пошел на войну одной из уцелевших карточек моей юной мамы, снятой на фоне колоннады стадиона «Динамо», была половина оборвана. Кто там был опасный для семьи настолько, чтобы его исключить из жизни? Может быть, ранний мамин ухажер?.. Я гадал, пока мой двоюродный брат Миша не дал мне такую же, но целую фотографию. Не было там никого, кто компрометировал бы маму, там было свидетельство, компрометирующее власть. Над колоннами была надпись: «Стадион «Динамо» им. Н.И. Ежова»! Злобный карлик, погубивший тысячи невинных душ, был стерт из истории не только в учебниках, но и в семьях. Между тем страх не отпускал людей. Но современники старого страха знали его разрушительную силу. И они уже не любили свой страх. Они боялись его. У них была прививка от привязанности к нему — мучения и смерти близких невинных людей. Сегодняшнее население, падкое на мифы о чужой, а значит, и своей жизни,

славит Сталина, ГКЧП и нынешнего президента. Оно привержено имени его как легенде не прожитой ими судьбы. Зачем отец пошел на войну? Зачем на войну пошли другие советские мужчины и женщины? И те, кого призвали, и те, кто вызвался сам? Я писал о русском рядовом солдате войны, за четыре года получившем четыре медали, об Алексее Богданове, в сорок один год призванном из-под Архангельска на фронт освобождать Родину и потерявшем убитыми и умершими за это время одиннадцать детей. И про десятерых братьев Лысенко из украинского села Бровахи, исправно воевавших и живыми вернувшихся с войны. И про фронтового разведчика Цыганова, в семнадцать лет пошедшего под Москвой на передовую и закончившего войну своей подписью на Рейхстаге. И про пекаря блокадного Ленинграда Горохову, и про хлеборобов войны — шестнадцатилетних пензенских девчонок, кормивших страну и армию.

Слева направо: бабушка Таня, мамина сестра Катя и мама

Я писал про живых и погибших — потому что это было и мое время — ребенка войны, не знавшего, что бывает другое состояние мира. Я писал в надежде, что в моей стране всегда будут расти дети, для которых естественное состояние — мир. И я знал, за что они тогда воевали. Многие из павших могли бы жить. Если б не бездарное командование, если б не тотальная ложь, если б не одна из самых бесчеловечных палаческих систем, созданная против своего народа и победившая его. Они могли бы жить единственную свою, Богом данную жизнь. Но миллионы этих каждых жизней закопаны в Россию, в Украину, в Белоруссию… И в Европу тоже закопаны они.

Юрий РОСТ, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД Ерошок Борис Поликарпович

Дядя Боря Мая 1945 года, услышав по радио, что война закончилась, моя бабушка Катя надела белый платочек и пошла к калитке. Она была абсолютно уверена, что прямо сейчас (а когда ж, если радио уже объявило, что война закончилась?) из-за угла, с соседней улицы Советской на наш переулок Гоголя выйдет ее старший сын Боря. Из-за угла появилась почтальонша. Бабушка на нее никак не отреагировала. Она смотрела поверх головы маленькой почтальонши: Боря был высокий. Почтальонша остановилась у нашей калитки. Бабушке она явно мешала ждать Борю, как-то отвлекала. «Чего тебе?» — сердито спросила бабушка. (Моя бабушка Катя была казачка, своенравная и своевольная, все должно быть только по ее разумению и больше никак.) Почтальонша молча протянула похоронку.

А папа мой очень рвался на фронт. Но его не взяли. «Мне было 15 лет. 1944 год. Я пришел в военкомат и сказал: «Мой отец на фронте. Мой брат на фронте. А я дома сижу… Возьмите меня». Но ему сказали: «Ты еще совсем молод. Иди учись и работай». Папа пошел на рыбозавод. Устроился матросом 9-го дивизиона военизированного флота, на мотобот № 39. В ночь с 7 на 8 марта 1945 года этот мотобот затонул в Керченском проливе. Мотобот вытащили и отремонтировали. 9 Мая папа рано утром пришел из рейса. «Часов в десять по радио объявили: День Победы! А через полчаса пришла похоронка на Борю». Бабушка так никогда и не смирилась ни с самим фактом гибели Бори, ни с тем, что похоронка на него пришла после известия о Победе. Каждый год 9 Мая раздавала всем много, очень много конфет и говорила: «Помяните Борю». Религиозной не была, и хотя икона в правом углу висела, в церковь не ходила и не молилась. Единственной ее связью с Богом был Боря, которого она сорок лет поминала, до своей смерти. И именно 9 Мая. Ни в день его рождения. Ни в день смерти. Так для меня с детства День Победы стал поминальным днем. Бабушка говорила, что в похоронке было написано: дядя Боря умер в госпитале от ран. В январе 1945 года. В Польше. Помню, она говорила, это был Краков. Теперь вот виню себя, почему никогда не просила показать мне ту похоронку? Почему не переписала ее для себя и почему не начала активные поиски могилы дяди Бори, пока бабушка Катя и дедушка Поликарп были живы? *** Первый раз в Польшу поехала в 1978 году. По «Спутнику», была такая молодежная организация. Польшей я просто бредила. Польская литература, польский кинематограф… Когда училась в Москве, пересмотрела всего Анджея Вайду. Времена были советские, Краков в наш маршрут не входил. Нет, что-то я говорила полякам, рассказывала про дядю Борю, наводила мосты, но как-то слабо, молодая была, глупая. Бабушка Катя еще была жива, она в 1985-м умерла, дед Поликарп — в 1975-м.

Как поисковым инструментом стало редкое отчество — Поликарпович

В следующий раз я была в Польше в 1990-м. Со своими польскими друзьями специально поехала в Краков. Нашли кладбище советских военнослужащих. Кстати, оно было в полном порядке. На коленках и не один раз я облазила все это кладбище. Никаких следов дяди Бори. *** И вот в прошлом году, перед 9 Мая, моя сестра Тамара Валентиновна Бибикова, учительница истории в краснодарской гимназии № 88, попросила своего ученика, девятиклассника Диму Васильева, включиться в поиск. Продвинутый интернетчик Дима нашел обновленный сайт Минобороны, но с какой только стороны не заходил на него — опять ничего не получалось. И вдруг его осенило: поисковым инструментом может стать отчество! У дяди Бори, как и, соответственно, у моего папы, очень редкое отчество: Поликарпович. И Дима ввел в поиск просто: Борис Поликарпович, вообще без фамилии. И все выскочило в одну секунду! Оказалось, в нашей фамилии из шести букв было три ошибки. По документам в Минобороны дядя Боря был ЯРУШЕК, иногда ЯРОШОК, но чаще всего ЯРУШЕК. *** Обжигающе действуют скупые строки «Наградного листа». За ними нет «портрета человека», но есть поступок, деяние, подвиг. «Краткое конкретное изложение личного боевого подвига (или заслуги): В наступательных боях с 15.1 по 19.1.45 года под населенными пунктами Дымбовец и Дрокине рядовой Ярошок из своего пулемета уничтожил 2 огневых точки и до взвода пехоты контрактующего противника, проявив при этом стойкость, мужество и отвагу. Достоин правительственной награды ордена «Слава» 3 ст. Командир 1004 Майор (Киселев) 31 января 1945 года».

руки очень четким и Написано от руки, разборчивым почерком. *** По одним данным, дядя Боря погиб в бою. По другим — умер в госпитале от ран. Кстати, не в Кракове, а в маленьком городке Мысленице, это в 25 километрах от Кракова. В одних справках указана дата смерти — 28 января 1945 года, в других — 31 января 1945-го. Но в любом случае орден Славы дядя Боря получить не успел. Как, впрочем, и орден Красной Звезды. А вот приказ от 30 ноября 1944 года о награждении медалью «За отвагу»: «…Ярошок Бориса Поликарповича за то, что он в бою за населенный пункт Крайна Поляна с 18. 11.44 по 20.11.44 г. под сильным артиллерийским и минометным огнем противника доставлял боеприпасы к пулемету, чем обеспечил бесперебойное ведение огня из пулемета». *** В прошлом году папа приехал из Темрюка ко мне в Москву на празднование 9 Мая. Я начала рассказывать ему о трех ошибках в нашей фамилии и о том, как Томин ученик, Дима Васильев, нашел точные сведения о дяде Боре и его высокие награды. Папа расплакался, замахал на меня руками и сказал: «Не будем об этом. Раз такая путаница — то это не Боря». Потом в Краснодаре моя сестра показала ему документы. Он увез их в Темрюк. Когда начала писать эту заметку, решила заранее папе ни о чем не говорить. Но не выдержала, позвонила, чтобы расспросить о довоенной жизни дяди Бори. Папа сказал: «Перезвони». Через какоето время я перезвонила. И папа стал не рассказывать, а зачитывать с листа то, что написал: «Боря был очень активный, сильный, здоровый, высокого роста. Увлекался

спортом. Соревнования были между двумя улицами — Советская и Бувина. Бегом занимались. Никто никогда его не перегонял по бегу. Поэтому его называли «Рысь». Всех догонял и всех перегонял. При беге отстающего брал за руку на буксир. И все равно побеждал при групповом беге. Темрюк был оккупирован немцами в 1942 и 1943 годах. В 1943 году немцы молодых ребят угоняли в Германию. И Боре пришлось скрываться на Кубани, в плавнях. С ним еще прятались пять человек. Боря был среди них самый молодой. Жили в болганах из камышей. Питались рыбой, которую ловили сами. В сентябре 1943 года наши войска освободили Темрюк. И те плавни, где скрывался Борис. В тот же день его забрали в армию. Даже поесть дома не дали. Ему было 17 лет. Служба проходила на Голубой линии Крымск — Темрюк. Там они занимались разминированием немецких мин. В этом же районе он подорвался на мине и был отправлен в госпиталь в город Белореченск Краснодарского края. После лечения перебросили в Польшу. Последнее письмо было из Кракова. В январе 1945 года. Он писал: «У нас идут тяжелые бои». Голос папы дрожал. Особенно на последних строчках. …Дяде Боре было 18 лет, когда он погиб. Я посмотрела в интернете город Мысленице. Очень красивый. «Значит, дядя Боря лежит в хорошем месте», — сказала мне на это сестра. Мы поедем с Томкой в этот город. Может быть, и папу с собой возьмем.

Зоя ЕРОШОК, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Красная пуговица У самых близких мужчин моей мамы — ее отца и брата — нет могил, на которые можно прийти то я про войну помню? Ну что я могу помнить — мне четыре года было. Обрывками. Помню, как квартира в военном городке в Ефремове, где мы жили, когда папа служил, вдруг опустела, и мы остались в ней одни. А другие семьи уезжали спешно в тыл. Я помню, как ношусь по коридорам, сквозняки, газеты под ногами и вдруг вижу на полу красную пуговицу. Она так мне понравилась — большая, с четырьмя дырками. Я ее забрала в карман. Мы, видимо, жили рядом со станцией, потому что каждый день из деревень приходили телеги с мужчинами и парнями, которых забирали на войну. Такой крик и вой стоял. Это их женщины провожали. Еще помню, как через город шли колонны солдат. Мрачные, серые мужчины в грязных шинелях. Они отступали. А мы, дети, играли во дворе, и какой-то солдат подхватил меня на руки, стал целовать, и слезы у него на глазах. Его щетина мне щеку царапает — больно. Мама выскочила, вырвала меня из рук, а они дальше молча пошли. А потом был поезд. Мы с мамой и двухлетним братом Славиком поехали в эвакуацию. Нам нужно было в Арзамас, но мы ехали через Урал. Два месяца мы провели в теплушках вагона. Помню вонь, холод, вагон резко дергается, люди падают. Иногда поезд стоял в поле по нескольку дней. В поезде — это был декабрь — Славик заболел воспалением легких и умер. В Уфе тела умерших (а людей умирало по дороге много) приказали из вагонов перенести в подвал рядом со станцией. И маме сказали: неси своего. Мама Славика завернула в платок, бежит с ним к этому подвалу и боится, что поезд тронется, а я одна дальше поеду. Как и где его по-

«Ч

Михаил Васильевич Заяшников. Честный солдат Второй мировой. Гвардии капитан

Дега 4-летняя Галя Корсакова с мамой и папой перед войной

хоронили, она так и не узнала. В общем рве, наверное, похоронили. Было маме тогда 22 года. Мы приехали в Арзамас, и мама, тогда уже молодая вдова, отвезла меня в село Красное к родственникам. А сама уехала в город работать. В деревне я прожила до конца войны. Двоюродный брат Веня, он на пять лет меня старше, всю жизнь вспоминал, как меня в Красное привезли. Веня выпьет рюмочку: «Галка, спой со мной», мы затянем вместе на два голоса, а потом вдруг уронит голову на стол и заплачет: «Стоишь маленькая, грязная, тебя раздевают, чтобы помыть, а с тебя вши с шорохом сыпятся». *** Станцию Ефремов в Тульской области уже взрослой часто проезжала моя мама. И тогда она становилась у окна и все двадцать минут стоянки смотрела на привокзальную площадь, на заросшую травой соседнюю платформу, на бегущих мимо людей. Чем дольше стоял поезд, тем дольше мама плакала. И когда ей исполнилось 37, и в 50, и два года назад. Всегда. У самых близких мужчин моей мамы — ее отца и брата — нет могил, на которые можно прийти. В 2010 году мама добилась, чтобы имя ее отца и моего деда, Корсакова Константина Васильевича, было вписано на обелиск погибшим воинам в селе Красное Нижегородской области. P.S. Мой дед, старший лейтенант политрук Корсаков, пропал без вести в июле 1941 года. Ему было 27 лет.

Наталья ЧЕРНОВА, «Новая»

ы с сестрой звали его Дега — ударение на «е». Дед запомнился светлым, добрым, веселым. То он изобретал «мокроступы», чтобы идти в них по лужам на дачу, то подкладывал вместе с нами фигурки из алюминиевой проволоки под тихоходный поезд, связывавший крохотный городок Свирск (это под Иркутском) с Черемхово — райцентром. Катал нас на мотоцикле ИЖ… Только потом я узнал, сколько у него тогда уже было болезней. Парня из забайкальской деревни мобилизовали в 1942-м, направили в офицерское училище в Чите. Он стал командиром танка, провоевал от Курской дуги до Берлина, еще какое-то время оставался в Германии. Вернулся домой, женился, на свет появилась моя мама. Летом мы ездили к деду и бабушке из Владивостока в Свирск. Это были 80-е. Мне нравилось рассматривать награды Деги. Если я спрашивал о войне — он рассказывал. Только вот что я успел спросить — в том малолетнем своем возрасте. И тем более — что успел запомнить. Вспоминаю его рассказ про ранение — осколком мины, в спину, и как врач вместо анестезии дал спирта, и Дега пел песни, чтобы не кричать от боли. Про воздушный бой, который он наблюдал с земли: наш сбил немца, а другой немец сбил нашего. Когда уже вырос, всматривался в фотографии, документы… Снимки в основном оказались 1945–1946 годов — на фронте было не до того, а в Германии и время появилось, и, наверное, «лейки» какие-нибудь. Смотришь на фото — и не веришь, что этому мужчине всего-то 23 года. Пацан, по-нашему. Кто-то говорил, что Дега воевал на Т-34, а мне запомнилось его слово «Шерман». На единственной карточке, где он снят с танком, — действительно американский «Шерман», он же «эмча», с характерным высоким корпусом. По благодарностям от главковерха, по обрывочным в прямом смысле слова документам выстраивается пунктир Дегиной войны: Белгород, Харьков, Кременчуг… Это Степной (будущий 2-й Украинский) фронт. Командовал им Конев, когда-то — комиссар 2-й Верхнеудинской стрелковой диви-

зии Народно-революционной армии Дальневосточной Республики. А дед мой и родился, строго говоря, как раз в ДВР. Потом — польские, немецкие топонимы. Открытка 1918 года с изображением улицы Маршалковской в Варшаве с Дегиной подписью: «Посетил в январе 1945-го». Награды: «Отвага», «Боевые заслуги» — потускневшее серебро, довоенный еще дизайн. Медали за Варшаву и Берлин. «Красная Звезда» с облупившейся на одном лучике эмалью. «Отечественная война» 1985 года. На сайте «Подвиг народа» подробностей выяснить не получилось. Там деда, похоже, перепутали с его родным братом, которого тоже звали Михаилом — так вышло. Указаны награды деда, а выписки из наградных документов относятся к его брату — связисту. Маленькие люди, делавшие большую историю. Иностранцев они видели в прицел, путешествовали в Китай и Европу на танках, вместо магнитиков на холодильник привозили домой ордена. Не думаю, что я, мирным образом посетивший десяток заграниц, счастливее или умнее их. Вспоминая деда, ловлю себя на странном и ценном ощущении того, как все близко. История — вот она, рядом, какие там «шесть рукопожатий». Курск, Берлин, глобальная тектоника… — и частные жизни моих родных. Все тут, все наше. Не знаю, как это будут ощущать мои дети. …Михаил Васильевич Заяшников. Честный солдат Второй мировой. Гвардии капитан. Русский сибиряк с забайкальской азиатчинкой в глазах, которая еле-еле, но еще заметна и во мне. Годы земной жизни Деги совпали с годами существования Советского Союза: 1922–1991. Появился на свет по одну сторону от Байкала, похоронен по другую. Родился он в сентябре, едва ли не в День танкиста. А умер — в День Победы.

Василий АВЧЕНКО, «Новая», Владивосток

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

1941 год. Семья старшего лейтенанта Михаила Чуносова: жена Мария, сын Валерий, дочь Римма

Для нашей семьи война закончилась в 1996 году, когда мы похоронили деда

47 дней старлея Чуносова В 1939 году Чуносов выдержал конкурс во Всесоюзный научно-испытательный институт ВВС и поступил в военновоздушную академию. Испытывал самолеты вместе с Григорием Бахчиванджи и Константином Коккинаки. В этом же году МиГи-3 — высотные истребители-перехватчики — стали поступать в войска, но пилоты их не любили, называли «строгими»: очень сложны были в управлении. Чтобы выявить конструктивные недостатки, испытатели выполняли до четырех полетов в день. Жизнь была стремительной как МиГ, который за шесть минут набирал высоту в 10 тысяч метров. Формирование 402-го истребительного авиационного полка особого

назначения, оснащенного МиГами, началось 25 июня 1941 года. А 30 июня первые 12 самолетов вылетели с подмосковного испытательного аэродрома к линии фронта в Псковскую область. В первом же воздушном бою стало понятно, как плохо вооружен наш истребитель. Свой первый бомбардировщик «Юнкерс» (Ю-88) Михаил Чуносов сбил 3 июля: нашел способ, как достать врага даже при слабом вооружении — сближался на расстояние 50–20 метров и атаковал в лоб! Из дневника командира полка Петра Стефановского: «7.07.1941 г. в 15.00 в районе Навель старшим лейтенантом М.Е. Чуносовым

Пряжка от парашюта и кусок пробитой пулями обшивки МиГа Михаила Чуносова были найдены на месте его гибели

Анна АРТЕМЬЕВА — «Новая»

получила мужа с нагрузкой: он искал деда, Чуносова Михаила Егоровича. Он стал летчиком-испытателем еще до войны и на фронт отправился в первые же ее дни. А осенью 1941 года на Михаила Егоровича пришла похоронка: погиб в воздушном бою под Новгородом, похоронен в полутора километрах севернее деревни Божонка Новгородского района Ленинградской области. Только никакой могилы летчика в тех краях обнаружить не удалось. Где дед? Этот вопрос преследовал моего мужа. Его, как и деда, назвали Михаилом, и похож он на Михаила Егоровича как две капли воды. Еще студентом муж по выходным ездил в Монино, к Сергею Осипенко — бывшему заместителю начальника штаба 402-го истребительно-авиационного полка особого назначения, где служил дед. Осипенко вел дневник полка, в котором была и запись о том, что Михаила Чуносова представили к ордену Ленина. Но орден до семьи не дошел. Почему? …Звонок из Новгородской области раздался в нашем доме в 1995 году. Срывающийся голос на том конце провода сообщил: — Миноискатель обрисовал торс человека: засек металлические крепления парашюта. Стали аккуратно раскапывать и совсем неглубоко, в 20 сантиметрах от поверхности, обнаружили останки: летчик так и лежал — полный скелет без одной ноги, не захороненный, только прикрытый парашютом, в восьми метрах от воронки, которая осталась после падения МиГа. Сам МиГ, как рассказали местные, вывезли на металлолом еще в 1949 году. Но осталось много осколков, есть с номерами. Хорошо сохранились петлицы с кубарями и шевроны старшего лейтенанта. …Этот рассказ Василия Старшова и Владимира Кашпара, организаторов поисковой экспедиции «Долина» из Боровичей, был радостным известием: нашли деда! Муж вылетел в Новгород. В деревне Божонка нашлись те, кто видел 16 августа 1941 года воздушный бой и падающий самолет. Местные жители (у нас есть их имена и фамилии) рассказывали, как прибежали на место крушения и увидели мертвого летчика. При нем был планшет с документами и пистолет ТТ. Мальчишки поначалу побоялись их взять, а когда пришли на следующий день, ни пистолета, ни планшета уже не было, документы пропали. Хоронить летчика никто не взялся: немцы 16 августа взяли Новгород, деревня оказалась на оккупированной территории. Кстати, знаменитый фильм «В бой идут одни «старики» — это про полк, в котором служил Михаил Чуносов. Он и был одним из «стариков»: к началу войны ему исполнилось 29 лет, у него было уже двое детей.

сбит Ме-110… Старший лейтенант замечательный воздушный боец. 8 июля в районе Великих Лук сбил Ме-110, а в 14.00, ведя бой с Ю-88, сбил и этого, но и сам в результате полученных повреждений совершил вынужденную посадку. 10.07 в 18.45 летчик Чуносов вылетел на перехват Ю-88, который был настигнут в районе Поречья и атакован сзади и в лоб. После второй атаки самолет Ю-88 пошел на снижение с клубами дыма у моторов. Чуносов получил ранение в затылок. На самолете пробит масловодобак, произведена вынужденная посадка в районе Поречья, южнее Великих Лук 45 км. Санитарный самолет два раза вылетал на поиски и не нашел. В 20.00 местные жители доставили раненного летчика в больницу г. Великие Луки». Всего за неделю боев Чуносов сбил 7 двухмоторных самолетов противника: три Ю-88, два До-217 и два Ме-110. Он был самым результативным летчиком первых дней войны, как писала газета «Известия». До сентября 1941 года летчику, сбившему пять самолетов противника, присваивали звание Героя Советского Союза. Михаил Чуносов к середине августа сбил девять. Его представили к ордену Ленина. 16 августа Михаил Егорович совершил свои последние вылеты, отвоевав 47 дней. Немцы вошли в Новгород. Единственной переправой, по которой наши части могли покинуть город, был мост через Волхов. 402-й полк обеспечивал его прикрытие от вражеских бомбардировщиков. А сил было немного: шесть самолетов немцы разбомбили на аэродроме, в строю оставалось не больше десятка машин. В боях Чуносов был дважды ранен, но от госпитализации отказался. Из четвертого за день воздушного боя у переправы старший лейтенант не вернулся. Из полкового дневника, который хранится в воинской части в Липецке: «Была встречена группа Ме-110. К этому времени наша группа — пять самолетов МиГ-3, рассредоточилась, ведя одиночные бои. Чуносов ввязался в бой с тремя самолетами Ме-110, из которых один был оторван от строя и преследован Чуносовым. В результате группа самолетов противника была рассредоточена и бомбы брошены не по цели. С задания не вернулись Краснов, Сушков и Чуносов». Из сослуживцев его последний бой никто не видел. Из полкового дневника: «25.08. Получено сообщение о гибели летчика Чуносова в районе деревни Божонки, наземными войсками был похоронен. В этом районе Чуносов вел бой с четырьмя вражескими самолетами. Самолет Чуносова был уничтожен». Почему наш дед или потом уже его родные не получили награду, к которой он был представлен? Может быть, из-за того, что никто из однополчан не видел его гибели? А это значит — пропал без вести? Погиб Михаил Чуносов 16 августа, а похоронка на него (извещение о смерти № С-1811) пришла только 18 ноября. Все эти месяцы он считался пропавшим без вести. И остался без награды. …А по тому месту, где упал самолет, через год после извлечения останков деда проложили дорогу. И если бы поиски затянулись, Михаила Егоровича никогда бы не нашли под асфальтом. «Война кончается тогда, когда похоронен последний павший на ней солдат» (генералиссимус Суворов). Для нашей семьи она закончилась в 1996 году, когда мы похоронили деда.

Людмила РЫБИНА, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Мой 36-летний отец похоронил своего 36-летнего отца

Мой дед, Васильков Иван Дмитриевич

реди столовых приборов у меня лежит старая железная ложка с истонченными краями. Моему отцу в 1941-м было 8 лет. В неразберихе первых месяцев войны из Великих Лук, где он жил, семьи командиров и комиссаров вывозили, когда на улицах уже появились немецкие танки. Папа вспоминал с некоторым недоумением в голосе, что он успел схватить лишь отцовскую ложку, деда-мороза и надувную подушку. Васильков Иван Дмитриевич, так звали моего деда, был в это время уже на фронте. А 30-летняя бабушка пыталась в товарняках с углем вывезти детей в тыл. Старшим был мой будущий отец, средний — Женя шести лет, и Элеонора, которой не исполнилось и полгода. В пути от недоедания и холода умерла маленькая Нора, похоронили у железнодорожных путей в чистом поле. Бабушка не провожала деда на войну — он был прикомандирован к полку, который стоял в городке Остров на Псковщине. Последнее письмо от него пришло в июне 1941-го: «Летел мимо Великих Лук, но попасть домой не мог. Сама понимаешь, какое сейчас время. Очень прошу, береги детей». Это письмо бабушка хранила всю жизнь. Но о судьбе мужа ей долгие годы ничего не было известно. Уже после войны сыновья делали запросы во все возможные инстанции. Официальный ответ: «Пропал без вести». Кстати, в советские времена «пропал без вести» серьезно портило анкету. Не знаю, как бабушка сумела сохранить фотографии деда. На них он неизменно в военной форме, начищенных сапогах, в фуражке или буденовке, меняется лишь количество кубиков в петлицах. На последней — дед уже капитан, десантник, комиссар батальона. …В 1970 году мне было 12 лет. Я помню, как со службы пришел отец в какомто взвинченном состоянии. Он получил письмо от своей матери с вырезкой из местной газеты, где говорилось, что у поселка Грызавино на Псковщине во время тор-

форазработок нашли останки советского офицера времен Великой Отечественной войны. Среди сохранившихся вещей оказалась спрессованная и залитая кровью записная книжка, в которой лежали квитанции на перевод денежного довольствия. С помощью криминалистов местного УВД удалось установить фамилии отправителя и адресата — Васильков и Василькова. Эта крошечная заметка заканчивалась словами: «Кто они, эти люди? Может быть, погибший — наш земляк? А, может, у него жива жена, вырастившая детей, а те так и не знают, где могила их отца?» Потом экспертам удалось прочитать номер партийного билета на открепительном талоне, это помогло окончательно установить личность погибшего. 9 Мая 1970 года на воинском кладбище Великих Лук состоялось торжественное захоронение останков. Мой 36-летний отец хоронил своего 36-летнего отца. От однополчан деда семья узнала об обстоятельствах его гибели. В июле 1941 года десантный батальон, в котором служил мой дед, был сброшен в немецкий тыл. Как говорили его сослуживцы, всем было понятно, что никто не вернется живым. Второй мой дедушка, сержант Ожогин Прокопий Иванович, 37 лет, отец пятерых детей, погиб в Сталинграде в 1942-м. Был призван на фронт вместе с двумя сыновьями в первые месяцы войны с Алтая. Погиб во время артобстрела. От него у меня осталась крошечная выцветшая карточка размером с почтовую марку. Сыновья деда дошли до Берлина, вернулись капитанами, орденоносцами. Старший, Ефим, стал директором школы, второй, Михаил, — художником. Дядя Ефим после войны оставался в Германии — был военным комендантом какого-то города. Вернувшись домой, был потрясен бедностью и убогостью жизни. О том, как тяжело живется, ему на фронт не писали. Мама вспоминала: «Сидит за столом Ефим, чистит вареную картошку размером с фасоль, а сам худой, прозрачный, пальцы тонкие-тонкие, и приговаривает: «Я мог

Я родилась в 57-м. Я отношусь к «бездедовскому» послевоенному поколению эшелон с продуктами пригнать, а мы вернулись с тремя чемоданами». Он был непререкаемым авторитетом в семье. В школе, где училась мама, преподавал физику. В ее аттестате единственная тройка — по физике. Мама и тетя пошли по его стопам, стали учителями, это даже не обсуждалось. Для деда благороднее профессии не было. Помню, как проходил семейный педсовет: вначале мама и тетушка отчитывались перед ним, как школьницы, потом решали какие-то мудреные задачки, делились методичками. Теперь в школе, которую он построил, висит мемориальная доска в память о нем. О войне в моем присутствии дед не говорил никогда. Дядя Миша в семье считался самым одаренным: прекрасно пел, играл на разных инструментах и великолепно танцевал. Но самая главная его страсть — живопись. После войны он остался в Днепропетровске, женившись на красавице-украинке с экзотическим именем Нелли. Встречались мы не часто. Но когда он приезжал, первым делом мастерил этюдник, натягивал холст на подрамник и начинал… На двух пейзажах, доставшихся мне по наследству, изображены девочки — мои мама и тетя. Дядя Миша дожил до 88 лет. Но последние годы жизни обернулись для него катастрофой. В 90-е годы его младшего сына-ювелира сбросили с 9-го этажа, через год от тромба умер старший. Еще через год скончалась жена. И все ушли в сентябре. Сестрам своим он од-

нажды признался: «Это мне расплата за страшный грех». Оказывается, во время войны он сошелся с женщиной, которая родила ему дочь. Но они расстались, и он ничего о них больше не знал (или не хотел знать?). Я не пишу о папином дяде по матери, который закончил войну гвардии полковником. Не пишу о двоюродном папином брате, который мальчишкой носил в керченские катакомбы еду, был схвачен немцами, затравлен собаками, избит и остался глухим на всю жизнь. Не пишу о папиной тете из Харькова, которая воевала и дошла до Берлина. Не пишу о маме и тете, которым было по 10–11 лет, но им выделяли для прополки участки земли, конца которым не было видно. У мамы вспухали руки, как подушки, и бабушка говорила: «А ты представь, что ты на фронте». Одно из самых ярких воспоминаний детства: мне 6 лет, 9 Мая я приехала к бабушке на Алтай. Собираются гости — одни женщины. За столом весело, они поют… И вдруг замечаю: все плачут. Почему? Бабушка отвечает: «Они все солдатские вдовы». Я родилась в 57-м. Я отношусь к «бездедовскому» послевоенному поколению.

Маргарита ДОМНИКОВА, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

«На пристань зажигалки сыпались, как дождь» Б

ог весть, как семья Брицких (или, как на польский манер выведено на пожелтевшей визитной карточке, Брицки) попала в Архангельск из Сандомира, где в 1904-м родился дед. Родители прожили на новом месте недолго, и моего деда Алексея растили старшие сестры. Родственников за границей деду припомнили в 37-м, исключили из партии и стали ежевечерне присылать за ним «воронок». Деду повезло: каждое утро он возвращался домой. А через два года, после того как дед написал письмо Сталину и получил собственноручно подписанный вождем благосклонный ответ, в партии его восстановили. В 41-м деду исполнилось тридцать семь. Бабушка уверяла, что известие о войне они услышали, гуляя в парке воскресным днем. А может, ей так казалось спустя многие годы: что не было никаких утренних сообщений Совинформбюро, а был солнечный день и музыка в парке. Они любили друг друга — дед и бабушка, до старости ходили под ручку. Вот и тогда, по семейной легенде, гуляли, как вдруг оркестр замолк, а голос из громкоговорителя произнес слова, изменившие все. Женщины зарыдали, а дед сказал: «Веди детей домой, я — в военкомат». Может, все и не так было, но так вспоминалось. Ворошиловский стрелок, дед Алексей был мобилизован сразу, но в действующую армию не попал, служил авиатехником на военном аэродроме. Пайки его товарищей, чьи семьи были в глубоком тылу, спасли Брицких в голодном Архангельске. По льду замерзшей Двины авиаторы добирались в город и приносили провизию. Делили поровну на всех соседей. «24 августа 1942 года. До пяти часов вечера все было спокойно. В пять часов

Лейтенант Алексей Брицкий

Медали моего деда моя мама, маленькая девочка, раздарила друзьям во дворе вдруг объявили воздушную тревогу. Мы оделись. Дома был наш папа. Мы сидели дома, началась стрельба из зениток. Самолеты над городом. Были сброшены первые зажигалки. Загорелось несколько домов. Нам в окна было все видно. Папа пошел на пристань, ему нужно было к себе на аэродром. Вдруг раздался свист. «Это фугаска», — сказала мама. Раздался взрыв. Нас тряхнуло, меня стукнуло об дверь…» Юре, старшему сыну в большой семье, в сорок первом было одиннадцать. Между дневниковых записей на желтых тетрадных листках аккуратным почерком выведены стихи: Если в гости враг захочет К Красной армии прийти, Мы сумеем днем и ночью Угощение найти. Повара у нас лихие И провизии не счесть, Есть зенитки неплохие И мортиры тоже есть. А в дневнике пылает Архангельск. «31 августа. Мы теперь перешли сидеть во время тревоги в другой дом. У этого

дома метровые стены. Тут лучше. Тревога. Слышится свист фугаски, все ложатся на пол. На нашей улице горит маслопром и другие дома. Пожар от нашего дома недалеко, метрах в 25, но ветер в другую сторону. Можно немножко поспать. 4 часа утра». «29 сентября. 11 часов ночи. Тревога. Фашистские самолеты над городом. На морскую пристань зажигалки сыпятся, как дождь. Горит улица Володарского (наша улица), Поморская, Водчийского». Между бомбежек — быт, уроки, приметы советской школы: «16 октября. Пошел в школу. Акула (учитель географии) остановила меня и говорит: «Учительское собрание выбрало тебя классным руководителем, я тебе дам тетрадку, и ты будешь ежедневно записывать тех учеников, которые шалят, и будешь тетрадку отдавать мне к концу уроков». А я ей ответил: «Нет, я не буду». Тут Акула как заорет на меня на весь коридор: «Как это так «не буду», что это такое?!» Я говорю: «Все равно не буду». Я сказал это тихо, но чтоб она услышала». «17 октября. У нас в квартире холоднее, чем на улице. Мы поэтому и пере-

езжаем езжаем, что дров нет нет, электричества нет нет, окна от бомбежек вылетели. Раньше наш папа работал здесь директором, так все было, и дрова, и свет. А сейчас, как папу взяли в РККА, так нам во всем отказали». Отец служит, мать сдает кровь, а Юра с сестрой Галкой ежевечерне ходят в госпиталь — читать раненым книги и писать письма домой под диктовку тех, кто не владеет рукой или потерял зрение. В сорок третьем школу, где учились дети Брицких, отправили в эвакуацию. И послушный Юра впервые взбунтовался. Однако эвакуация состоялась, из Архангельска детей по Двине вывезли вглубь губернии — в деревеньку среди лесов, на речном берегу. В деревне летом дети жили, как в пионерлагере, — игры, посиделки, купание. На дне реки, где плескались мальчишки, оказалась воронка от бомбы. В нее Юру Брицкого и затянуло — не сумел выплыть. Бабушка потом всю жизнь себя корила за то, что не прислушалась к сыну, умолявшему не отправлять его в эвакуацию. Год спустя родилась моя мама. Лейтенант Брицкий почти до конца войны так и служил на аэродроме. В последние дни был сильно контужен. Лицо дергалось до конца жизни. Да и рука плохо работала. Может потому, что не долечился: как только по радио объявили: «Победа!», бабушка помчалась в госпиталь забирать деда. …А орден, к которому, по семейной легенде, был представлен лейтенант Брицкий, так его и не нашел. И медали его моя мама — тогда маленькая девочка — раздарила друзьям во дворе. Красивые же были, блестели.

Татьяна БРИЦКАЯ, «Новая», Мурманск

1944-й: отец и сын В том году мой прадед погиб, а дед был призван в армию

Дед, Николай Михайлович Граблёв

и в детстве, ни в юности я не слышал слова Секешфехервар, хотя знал, что мой прадед Михаил Романович Граблёв погиб на войне, освобождая Венгрию. В списках он значился пропавшим без вести. В архивах Министерства обороны сохранился наградной лист. Красноармеец Граблёв, 1900 года рождения, был призван Бронницким военным комиссариатом 14 июня 1943 года. Прадед, русский крестьянин и коммунист, пошел на войну добровольцем — в 43 года. Служил в должности линейного надсмотрщика телефонного кабеля 158-го отдельного батальона связи 52го стрелкового корпуса, воевавшего с немцами в составе сначала Воронежского, а потом 1-го Украинского фронта. Представляя его к награждению медалью «За отвагу», командир 158-го отдельного стрелкового

батальона капитан Пономарев описывает сюжет, который встречается во многих военных фильмах: «17 апреля 1944 года д тов. Граблёв получил в составе отделения задачу навести телефонную линию. <…> Во время наводки линии самолеты противника все время обстреливали из пулеметов шоссейную дорогу, вдоль которой прокладывалась линия, но тов. Граблёв ни на одну минуту не прекращал работу, а быстро с катушкой продвигался вперед». В фильмах, правда, героический связист обычно гибнет, а прадед в том бою выжил. Сведений о том, как погиб Михаил Романович, нет. В похоронке был только тот самый Секешфехервар. В том же 1944 году в армию 17-летним был призван мой дед, Николай Михайлович Граблёв. Война-то для него началась раньше, зимой 1943 года, когда Колю мобилизовали на «трудовой фронт». В Можайском районе он возил из леса рудстойки для угольных шахт. На трудфронте чуть не по-

б по пути из леса совсем б гиб: было замерз в санях. Но конь Интер добрался до деревни и копытом постучал в ворота. Деда спасли, отогрели. По окончании «Школы оружия» в Кронштадте Николай Михайлович Граблёв попал на Балтийский флот, где семь лет отслужил на бронированном малом охотнике за подводными лодками. Деда давно нет, но когда я, закрыв глаза, разговариваю с ним, то всегда вижу таким, как на портрете, написанном во времена флотской юности, — в тельняшке, с гюйсом и лычками старшины 2-й статьи на погонах.

Алексей ПОЛУХИН, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Михаил Яковлевич Мальцев. 1946 год

очти два года назад, 22 июня 2014-го, стоял на рассвете в пригороде Берлина, где жили генералы люфтваффе. Здесь дома и старые липы, помнящие орлов Геринга. В четыре утра было тихо как в гробу. И птахи молчали. Потом поехал к Рейхстагу. И в городе оказалось пустынно. 22 июня 1941-го объявили мобилизацию военнообязанных 1905—1918 г.р., первый день явки на призывные пункты — 23 июня. В тот день забрали первого из моей родни, двоюродного деда Ивана. Ивана Яковлевича Мальцева из деревни Жикина Каргопольского района Курганской (тогда еще Челябинской) области. Он был 1903 г.р., но бездетен, поэтому ушел. Жили они через дом от нашего — мой родной дед уйдет на фронт в октябре. Ни одного письма от Ивана не получили, не было и похоронки. Пропал без вести. Его жена Люба болела и тоже прожила недолго. 22 июня 2014 года шел по Берлину и не видел ни Германии, ни немцев. Шатались туристы, на плешивом газоне, примято лежащем там, откуда наши 89 стволов били прямой наводкой, сидели и лежали парочки, ездили неторопливо велосипедисты… Не было ни немцев, ни Германии. Допускаю, это лишь казалось. Но здесь же я стоял за три года до этого, в июле 2011-го, и тогда меня пробило то же: это просто пространство, в котором бродят какие-то редкие, неловкие, некрасивые тени. Куда их реальнее огромный пугающий квартал из тысяч серых бетонных блоков, сразу за Рейхстагом и Бранденбургскими воротами — мемориал жертвам Холокоста. Он страшно материален, с немцами навсегда, и как уживаться с этим, наверное, только они понимают. Безусловно, есть вещи необоримые и необратимые. Для меня та война, национал-социализм уничтожили Германию навсегда. В этом нет личных счетов. Мне всегда казалось, если говорить о конкретных людях, что немцы — это лучшие русские, они такие же, но добросовестнее работают. Просто я думаю, что та катастрофа вселенского масштаба и затем долгое (до сих пор) покаяние, жизнь с ощущением вины уничтожили нацию. Остались Бах и Дюрер, Бетховен и Кант, Манны, готика, оrdnung, трогательные кукольные домики в деревнях и — придавленные до толщины теней люди. С вшитым чипом мультикультурных ограничений. Этих людей и этой страны не чувствуешь и не видишь. Ничего не исправить. И никого не оживить. Россия выполнила свою планетарную миссию. Ту, ради чего, может, и сложилась она, и это, похоже, была ее вершина, и те солдаты были ее главными и лучшими людьми. И мои среди них, вершинных. Тех, кого кидали в топку и не считали. Мясо войны. Дедов Егора Филипповича ТАРАСОВА (1902–1963) и Михаила Яковлевича МАЛЬЦЕВА (1905–1961) я не застал. Они прошли войну, кому сколько досталось, и умерли до моего рождения.

Россия выполнила свою планетарную миссию, и те солдаты были ее главными и лучшими людьми

Мальцевы и Подаруевы По скупым свидетельствам («А зачем детям такое знать? Ничего нам не рассказывали») моей матери Анны Михайловны Тарасовой и ее сестры Марии Михайловны Андреевой, моей тетки (в девичестве Мальцевой). Деда Михаила, 1905 г.р., из семьи крестьян-середняков, призвали в октябре 1941-го в пехоту. Мать, ей тогда исполнилось четыре года, говорит, что помнит, как его провожали: всей деревней. В 42-м, в боях под Смоленском тяжело ранили в бедро. Ногу сохранили, привезли из госпиталя на костылях. Еще два года с ними ходил, потом с тростью. Работал в кол-

Мальцевы, Подаруевы и Тарасовы хозе счетоводом. Про его старшего брата Ивана я уже говорил: забрали на второй день войны, пропал без вести. Бабушка Прасковья Павловна, в девичестве Подаруева (1906–1984), родилась в соседнем селе Житниковском, в семье, имевшей очень крепкое крестьянское хозяйство: у прадеда Павла Михайловича, церковного старосты, и прабабки Анны Степановны было 18 детей, чтоб их прокормить, на боку не полежишь. Во время войны бабушка работала в колхозе птичницей. После войны работать бросила, надо было поднимать детей. Брата ее, моего двоюродного деда Андрея Павловича Подаруева, на войне убили. А ее племянник (от старшего брата Ивана) Ефим Подаруев прошел войну и с немцами, и с японцами, умер совсем недавно. Крепкий был, как гриб-боровик. Из Японии привез отрез ткани, бабушка пошила платье старшей дочери Тасе, она уже невестилась. Замуж Тася пошла за Константина Павловича Мельникова — он на фронт ушел в 17 лет, ранен, награжден орденом Славы. Неграмотный был, Тася ему книжки читала, она его грамоте и выучила. Умер два года назад. Они с Таисией Михайловной вырастили пятерых детей. Деревня Жикина еще жива, в ней около сотни душ. И Житниковское живо. Села эти всегда были крепкие, жили бок о бок никониане, атеистыкоммунисты и старообрядцы. В народе эти места звали Чердынь — по имени древней столицы пермских земель.

Дореволюционные архивные данные: в Житниковском приходе 3249 душ, из коих 792 — раскольники. «Все прихожане русскаго племени, по сословию крестьяне, а по занятию — хлебопашцы». В документах 1848 года, когда основано Житниковское, — мой прямой предок Федор Иванович Подаруев из деревни Забегаево Кунгурского уезда.

Этот ряд можно продолжить Гражданской войной, раскулачиванием, срыванием крестов с церквей. Голодом. То же — в семье, где родился отец. Это уже Волоколамск, 120 км от Москвы. Прадед, Степан Николаевич Развалов (1873–1934), женившийся на москвичке Федосии Александровне Грузиновой (1874–1942) и увезший ее в село Жданово, не пережил раскулачивания. Не хотел отдавать своих двух лошадок. Слег и умер от сердечного удара. Другой прадед, Филипп Матвеевич Тарасов, 1871 г.р., владел маслобойкой в Яропольце — хорошо, что умер до всех потрясений, в 1913-м, в 42 года. Прабабка Василиса Андрияновна, 1873 г.р., Разуваева в девичестве, была главной в семье, где появился на свет мой отец, ее держательницей. Пережила мужа на 38 лет, она все пережила, умерла в 1951-м. И нет удивления, просто констатирую: дети и внуки этих крестьян, перманентно угнетаемых властями, пошли и одолели несокрушимый вермахт. Не думая, кажется, ни о Сталине и советской власти, ни о своей планетарной миссии.

Тарасовы В 41-м на Волоколамском шоссе происходили главные в том веке на планете события. Наш дом стоит окнами на шоссе, в 10 метрах от него. В него попадал снаряд, горел, но отстояли. Сейчас дом пуст, из той семьи остался один мой отец, 1940 г.р., но он живет далеко отсюда, в двух тысячах верст. С войны вернулись все четверо, ушедшие на нее, — и дед Егор, и три его старших сына. Николай, Анатолий, Виктор. Мои дядьки. Николай начал войну в 20 лет, после тяжелого ранения вернулся в строй, Анатолия отправили на фронт в 18, трижды ранен, в разведке прошел до Кенигсберга. Виктору, когда началась война, было 14. Пошел на литейно-механический завод, на его рабочую карточку давали 300 граммов хлеба, а как в 16 его зачислили добровольцем и сыном полка в летную часть (служил связистом) — голодно семье было. В НКВД мать вызывали, допрашивали, почему он малолетним на фронт ушел. Кончилась война, в день 18-летия ему в части подарили аккордеон. С документом, что он купленный. После войны сильно болел. Из войск выгнали. И соответственно из квартиры. Боли страшные, он не видел, не слышал. Несколько операций в Ленинграде помогли восстановиться. Потом жил в Перми. Однажды дядя Толя мне, уже взрослому, рассказал: «Три раза на войне снилась церковь, а я на ней на крыше в бильярд играю. Потом убегаю. Это к перемене в жизни. И весь взвод — мы уже не один месяц были вместе, и война нас берегла, обходила — полег под Ельней. Меня ранили. Потом также еще два раза». Запомнился мне и первый детский шок: идем с дядей Толей и его друзьями в общественную баню. Вижу тело, изрытое осколками, тела его друзей, тоже из пехоты, отстегивающих протезы. Телаобрубки. Когда они выпивали, оживленная поначалу беседа вскоре сходила на нет. Просто молчали друг с другом. Анатолий Егорович не рассказывал о войне ни мне, ни своим дочкам. …Немцы со всей их многовековой культурой рухнули до газовых печей, расовой теории. А неграмотный крестьянин Костя Мельников, кавалер ордена Славы, отстоял цивилизацию и ценности европейского гуманизма.

Алексей ТАРАСОВ, «Новая», Красноярск Егор Филиппович Тарасов

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД Владимир Егорович Игнатов. Германия. Город Штеттин, декабрь 1945-го

В 45-м, когда англичане перевезут советских пленных на территорию, занятую Красной армией, деду посчастливится: как грамотного его возьмут писарем для работы по учету репатриированных лиц, он задержится в Германии до середины 46-го, и это спасет его от другого лагеря, уже советского, куда направлялись по возвращению на родину большинство наших военнопленных. Они познакомятся в Томском политехе, мои дед и бабушка. Дед в 46-м поступит на первый курс. Бабушке в первую послевоенную зиму дадут академку, потому что она ослепнет от голода, будет задыхаться и не сможет ходить. Она вернется опять на первый курс в 46-м и попадет в одну группу с дедом. Потом их отправят на Урал на номерной завод, который делал

го, удачливого и неунывающего. И детям было ничуть не страшно: ведь солдат — типичный персонаж русских сказок. И эта сказка была так увлекательна, что они запомнили ее. И только потом, много лет спустя, когда дед уже умер, их ошпарило ужасом, но они были уже не дети. Вот почему я так много знаю о своем дедушке, который умер задолго до моего рождения. За три года до смерти деда они с бабушкой случайно встретили на улице Зою, однокурсницу по Томскому политеху. Оказалось, ее тоже отправили работать на Урал, и здесь она вышла замуж за местного инженера. Дед и бабушка обрадовались, пригласили их обоих в гости. И вот приходит Зоя с мужем, а муж этот, Валентин Васильевич, говорит: «Я строил

Я бы могла нести его на руках ридцать восемь килограммов. Ровно столько сейчас весит моя одиннадцатилетняя племянница. При встрече она бросится мне на шею, и я буду кружить ее, потому что она еще легкая. Маленькая девочка, которая учится в шестом классе. Тридцать восемь килограммов. Ровно столько весил мой дед в мае 45-го. Я бы могла нести его на руках. «Папа, папа, откуда у тебя такие шрамы?», «Папа, почему у тебя нет пальцев?» — спрашивали малыши. «Потом все расскажу», — обещал мой дед. И выполнил обещание очень тонко. Звали деда Владимир Егорович. Он был самым маленьким в огромной крестьянской семье (прадед и прабабка растили 18 детей: 13 своих и пятеро приемных). Когда деду было 12, семью раскулачили. Ночь на сборы. Товарный вагон. Сибирь. Выбросили в осень прямо на голую землю. Дед остался на Тамбовщине — его спрятала у себя уже замужняя старшая сестра. Я все же надеюсь, что, несмотря на панику и суматоху той страшной ночи, мать успела на прощание поцеловать его. Своего самого маленького, самого любимого, тринадцатого. Надеюсь, потому, что больше он ее не увидит. Поседел дед в 20 лет — когда в сентябре 39-го попал в свой первый бой. По факту это было советское вторжение и захват Восточной Польши. Вслух же говорили об «освобождении Западной Украины и Западной Белоруссии». Всего этого дед не знал, он просто служил срочную службу. В первом же бою его контузило. Очнувшись в окопе, увидел вокруг себя убитых солдат. Сознание пришло, но он не мог даже пошевельнуться. Наступила ночь. В окружении мертвецов он пролежал с открытыми глазами до рассвета. Германия и СССР разделили Польшу, мой дед поседел. Демобилизовавшись в 40-м, поступил на химфак Самаркандского университета, окончил первый курс, 25 июня 41-го ушел на фронт.

23 июля 41-го дед был уже на передовой. В начале сентября его 106-я мотострелковая дивизия отбила Ельню и обороняла ее до октября. В первых числах октября немцы пошли в наступление, взяли Ельню, взяли Вязьму, дивизия попала в окружение, батальон деда был разбит, дед был дважды ранен осколками бомб — в грудь чуть выше сердца и в ногу. В ночь на 12 октября вместе с другими ранеными взят в плен. Военнопленных привезли в Рославль и стали сортировать. Нужно было пройти испытание на пригодность — присесть и встать. Дед присел, но встать с осколком в колене не смог. Попал в колонну смертников, но, когда охранник отвернулся на мгновение, дед переполз во вторую колонну и остался в живых. Первую колонну расстреляли. Позже, уже в лагере, один из пленных, хирург, зубами разгрыз ему ногу и вытащил осколок из колена. В декабре 41-го, находясь в Бобруйском пересыльном лагере, вместе с товарищем он совершит первый неудачный побег. Они пройдут почти все ряды колючей проволоки, когда их заметят с вышки и выпустят несколько автоматных очередей, но ни одна пуля деда не заденет. Он пролежит всю ночь на снегу рядом с убитым товарищем, а под утро вернется в барак. Когда снимет сапог — в нем останутся отмороженные пальцы. Наконец летом 42-го дед попадет в полуштрафной лагерь во Фридрихштадте на северо-западе Германии. Там его через три года, 38-килограммового, и освободят англичане. Но пока сможет, он будет все время пытаться бежать… В один из своих неудачных побегов он наткнулся на дороге на двух женщин. Они несли ведра, полные морковки. Голодный, он попросил одну. Не дали. Все детство мне покоя не давали эти женщины с ведрами. Почему не дали? Как же так? Это бабушка мне рассказала. Я спросила ее, зачем она каждый день кормит одного мальчишку из нашего двора, у которого мама ушла в запой. Она мне на это рассказала, как деду не дали одну морковку.

Тридцать восемь килограммов. Ровно столько весил мой дед в мае 45-го спецстекла для танков (эх, страна, в которой не уйти от войны…), потом переведут на другой. Деду будут часто тыкать, что он бывший пленный, но он будет с упоением работать по 16 часов, очень много успеет сделать, а главное — родит сына и дочь, будет любить их больше всего на свете, будет счастлив, но умрет рано — в 50 лет. Бабушке будет всего 41 год, и она проживет еще 45, одна. Когда мне в школе задали сочинение на тему Великой Отечественной, конечно, я написала о деде. Они прочли и сказали, что это непатриотично. Я восприняла остро — очень горели щеки. Ну мне тогда было 15. Я еще не знала, что правда и память у нас таковы — непатриотичны. С 15 лет, когда мне дали эту пощечину, я несу дедову тяжесть на себе. Не его страдания — это непосильно. Несу «непатриотичность» его страданий. Это теперь моя тяжесть и моя боль. Легче бы мне нести его самого, 38-килограммового. Одно из самых сильных детских впечатлений моей мамы связано с песней Бернеса «Я волнуюсь, заслышав французскую речь…». Дед часто слушал ее. И однажды моя пятилетняя мама увидела, как он тихо плачет. «Я с французом дружил, не забыть наших встреч…» По ночам в лагере дед ползал (когда еще мог ползать) во французский барак. Там его подкармливали. Французы получали посылки. Их Отечество от них не отрекалось. Однажды вечером он вошел в комнату к детям. Они уже легли, но еще не спали. Тане было семь, Сереже — девять. Дед сел на край кровати и рассказал им про одного солдата, отважного и находчиво-

ваш дом». Дед удивился: «Я думал, эти дома строили пленные немцы». «Мы все тут были пленные», — ответил гость. «Местный» инженер был родом из Львова, получил там полноценное классическое образование, окончил Львовский политех — вернее, успел окончить до того, как мой дед «освободил» его в 39-м. Ну а потом, пока дед сидел в немецком концлагере, представитель освобожденного братского народа сидел в концлагере советском. И если дедов ад длился до 45-го, то ад Валентина Васильевича растянулся до 53-го. Долго они еще сидели на дедовой кухне. За окном на перекрестке стоял кудрявый и носатый бюст Пушкина, а вокруг были такие же милые двухэтажные дома, крашенные в нежные бледно-желтые и бледно-розовые тона, кварталы таких домов, целый город, построенный в конце 40-х — начале 50-х заключенными… Они очень подружились, два пленника. Кстати, вот уже в наше время, совсем недавно, в этом доме ломали стену и на штукатурке нашли надпись на немецком. Но не было рядом ни деда с его знанием одного из северо-западных диалектов, ни Валентина Васильевича с его классическим немецким. Так и сломали, не узнав смысла. Может быть, чей-то голодный сын просил передать маме, что жив…

Екатерина ГЛИКМАН, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Рубаха замполита Это рассказ моего тестя, умершего несколько лет назад. Он был настоящим солдатом

Из наградного листа

Валериан Ожогин

елевидение гонит к Дню Победы традиционную волну наскоро, из досок сколоченных сериалов «про войну», где упитанные актеры в идеально чистых гимнастерках неумело имитируют народные страдания, а преобладающий цвет — пошлость. Скоро на улицах появятся пьяный народ и машины с гвардейскими ленточками. Когда-то я собирался надеть в этот день орден и раздумал, рука сама опустилась. У следующих поколений, в отличие от фронтовиков, даже дня такого нет, когда честный орден на одежде не смотрится диковато. Вместо этого записал рассказ умершего несколько лет назад тестя. Это был не бумажный солдат из нынешних, достойный мужчина. Он рассказывал, мы оба волновались, и запомнилось мне все до копейки. Тестя срочно перекидывают из Курляндии на Прагу. За три дня прошли 95 км, лошади падали чаще, чем люди. И вот долгожданный короткий отдых в середине пути. Польша, весна 1945 года. Полк противотанковой артиллерии вошел в маленький городок. На центральной улице костел и колодец. Перед этим сутки не спали. Усталые бойцы распрягают лошадей, готовятся к отдыху. У колодца замполит полка снял гимнастерку и умывается. Красивая пани льет ему из кувшина воду. Он смеется, она тоже в ответ смеется — все прямо как в кино. А замполит моется, моется, никак закончить не хочет. Тесть мой, судя по фронтовым фото, красивый молодой офицер в кубанской папахе. Тоже готовится к отдыху. Все расслабились, один замполит картинно моется посреди площади. На костеле вдруг ударили в колокол. Неожиданно из подлеска за околицей, в ста метрах от площади, высовывается елда (здоровенный дульный тормоз на стволе) самоходной установки «Фердинанд». Через секунду треск нарастает и на костел прет со скоростью 40 км/час танковая колонна, остатки «Дас Райх» (это уже потом узнали). Танковый прорыв. До линии фронта десятки километров — и на тебе! С ходу головная машина делает выстрел по ближайшему дому — половины дома нет. Это очень правильный трюк: гражданское население в панике заметалось по всей площади и окрестностям, напрочь перекрыв нашим артиллеристам директрису огня. Поляки от неожиданности почти обезумели. Наши — кто куда. Одни отлавливают и бросают в кювет женщин и детей, другие отгоняют лошадей, третьи выкатывают свои ЗИС-3 на прямую наводку. По площади хлещет пулеметный огонь из танков, так называемый беспокоящий огонь, мешающий сосредоточиться и грамотно прицелиться, поднимающий панику. Мой тесть, сдвинув кубанку на затылок, приник к панорамному прицелу, бешено вращая ручку вертикальной наводки. Расчет заколачивает сошки в опорах

11 1

За время проведенных дивизией боев за населенные пункты Лапкова, Шумки, Дигятина, Фролкина и Кривикова с 3 по 9 августа 1944 года майор Большаков показал себя мужественным и бесстрашным офицером. Находясь в боевых порядках пехоты, сам лично производил разведку переднего края обороны противника, точно и своевременно докладывал командованию дивизии, под его личным руководством разведывательная рота в районе Кривикова, Дитятино, Пишева — провела 20 разведывательных операций по захвату контрольных пленных и выяснению эшелонирования, обороны и огневой системы противника. За период с 3 по 9 августа 1944 года под непосредственным руководством майора Большакова разведротой дивизии и разведвзводами стрелковых полков взято в плен 54 немецких солдата и офицера. По точным данным разведгрупп и точной информации командования уничтожено 4 орудия ПТО, 10 минометов, 65 пулеметных точек. Тов. Большаков в бою за населенный пункт Лапкова Мало-Лаурского района сам лично уничтожил 5 солдат и офицеров противника. В проведенных боях товарищ Большаков тяжело ранен в ногу, которая в настоящее время ампутирована.

Страх разведчика орудия. Шум стоит страшный — треск заборов, ломая которые немецкие самоходки и танки уже въезжают на площадь, крики раненых, перепуганных местных, рев танковых моторов, ржание лошадей, беспорядочная стрельба. Первый выстрел с дистанции 30 метров под острым углом, звонкий и тугой. Пушка мячиком подпрыгивает на месте. Подкалиберный рикошетом уходит от борта «Тигра» в подлесок. Немец, не обращая внимания, не останавливаясь, несется по дороге. В этот момент мой тесть отрывается от панорамы и оборачивается «Тигру» вслед. И видит, как далеко позади, метрах в трехстах по дороге, мелькает белоснежная исподняя рубашка замполита. Тот отчаянно бежит с поля боя, не помня себя. Этот момент — мелькающую белую рубаху — тесть запомнил как картинку, на всю жизнь. Потом успели сделать еще несколько выстрелов по несущимся мимо танкам без какого-либо ущерба для них: мешали бегающие туда-сюда поляки. Попали всего пару раз. Один раз закатали «Фердинанду» прямо в лобовую броню, но бесполезным фугасным. Это перепутал возница-казах, он второпях встал за заряжающего. Еще через минуту колонна скрылась за поворотом. Видимо, у немцев был категорический приказ идти куда-то, ни с кем не вступая в стычки. Технику экономили для боевой задачи — Ordnung. Все произошло не более чем за полторы минуты. Красавец замполит, смех, вода из кувшина, полька наклоняется, стреляет глазами, удар колокола, треск кустов, орудийный выстрел, очередь по толпе, крики, сзади забилась раненая лошадь, бросок к орудию, разворот, звон загнанного в казенник снаряда, панорама, крест на борту, выстрел, «Тигр» проносится в двух шагах, даже не удосужившись протаранить пушку, и мелькающая вдалеке белая рубаха веселого замполита. Этот отрезок жизни впаялся тестю в память. Я его записал. Спите спокойно, Валериан Семенович Ожогин, я любил Вас.

Валерий ШИРЯЕВ, «Новая»

О войне Петр Большаков рассказывать не любил, а на вопросы отвечал сухо: «Служил в пехоте»

радед, которого я никогда не видел, вернулся с фронта с двумя орденами и без ноги. Сначала возвращаться не хотел: жена была красавицей-татаркой с раскосыми глазами. Он ходил с диверсионной группой за линию фронта, черта не боялся и брал языков, а жены испугался. Без ноги — зачем нужен дома? Жаловался на боли, скитался по госпиталям. Жене, тонкой, с черной косой, с пятилетним сыном-первенцем на руках, написали об этом его товарищи. Она поехала, нашла, привела домой, и у них родились еще две дочери. Возвращение домой стало последним боем майора Большакова, начальника разведки 377-й стрелковой дивизии. В пригороде Кемерова прадед с сыном — моим дедом — отстроили просторный дом, разбили сад, где много десятилетий спустя у самой большой яблони стоял сетчатый металлический каркас кровати, на котором можно было лежать на покрове из цветных листьев и ждать, пока маленькие мерзлые сибирские яблочки-ранетки упадут тебе в карманы. Когда яблочки падали, прадеда уже не было. Дом был странным для моего городского начинающего ума, как все дома, не похожие на городские квартиры. И по деревенским меркам он был странным: без большой русской печи, отапливаемый чем-то вроде закрытых каминов, вмонтированных в пазухи комнат.

Сразу за дверями, ведущими во двор (я никогда не писал прежде слова «сени», и теперь это было бы дико), была кухня, которая выполняла и роль гостиной, налево еще одна комната, и за ней «зала», почти полностью — включая стены — покрытая коврами. У монгольской моей бабушки ковры смотрелись к месту. В закутке за кухней была таинственная лестница, ведущая в чердачную комнату. Туда я поднимался редко, вероятно для того, чтобы не портить волшебство. Там были старые вещи, в чинном порядке стоящие на одиноких шкафах, ключи, вечный перекидной календарь, стеклянные шары, книг почти не было. Еще одна часть дома стала со временем спальней бабушки. Одноногий разведчик умер в конце 70-х годов, она жила до конца нулевых. Снова тонкая, как в юности, но уже от сухости и пропажи жизненных сил, с ослепшими белыми глазами, беззубым страшным ртом, хрупкими костями, она умерла на постели в доме, который больше полувека назад был построен для ее красоты и счастья. Теперь уже никого из тех героев нет в живых, только я могу лежать на железном каркасе под яблоней и обо всем этом думать.

Кирилл МАРТЫНОВ, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Дядя Юра ЯРОШЕВСКИЙ Юрий Михайлович, старший брат моего папы, на войну ушел в 1941 году. Участвовал в Керченском десанте 1943-го. Убило взводного, и дядя Юра, гвардии старшина, принял командование на себя. Взвод ворвался в первую линию немецких траншей. В рукопашном бою дядя Юра убил двух немцев. Саперная лопатка — самое страшное и самое эффективное оружие рукопашного боя. Дальше — броском — взвод ворвался во вторую линию немецких окопов. И вот тут дядю Юру ранило. Пуля вошла сверху, справа, в районе подмышки (видимо, он поднял руку, чтобы ударить врага, см. выше про саперную лопатку) и вышла снизу, слева (другой враг, наверное, стрелял в дядю Юру с бруствера). Пуля пробила легкие, желудок и селезенку (это выяснится потом). Оставшиеся от взвода бойцы тащили его под огнем. Умирали, но тащили. И вытащили. Потом его тащили врачи. И вытащили. Вообще-то такие ранения не совместимы с жизнью, но это были настоящие бойцы и настоящие врачи, и они посчитали иначе. Из наградного листа: «При расширении плацдарма на Керченском полуострове тов. Ярошевский показал себя мужественным и смелым. При наступлении на высоту 140,7 он своим личным примером мужества и отваги воодушевлял бойцов на героические подвиги. При выходе из строя командира взвода принял командование взводом на себя, первым ворвался во вражеские траншеи и в траншейном бою уничтожил лично сам 2 немцев. Достоин правительственной награды ордена «Красная звезда». Дядю Юру комиссовали, и он вернулся на малую родину, в Нижний Тагил. У нас в гостях в Свердловске отцовский брат бывал редко. Но всякий — редкий — раз порог нашей квартиры переступал крупный, широкоплечий, с большой крутолобой головой человек в неизменном костюме, белой рубашке и при галстуке. Ноблесс оближ. В 1972 году мы переехали в Москву (отца перевели на работу), и связи с дядей Юрой потерялись. Спустя какое-то время папа вполголоса (уже не помню, в каком контексте) сообщил, что его старший брат эмигрировал в Израиль. «Его жена настояла, а он даже не сопротивлялся», — сказал отец, и это прозвучало как приговор. «Любил, наверное», — вздохнула мама, расставив все по своим местам. Дядю Юру я почитал, но, по молодости лет, любил меньше, чем другого своего дядьку — младшего брата мамы, дядю Володю, Одика, как его звали в семье. Во-первых, он жил неподалеку, а во-вторых — у него был блат. Его вторая жена заведовала складом игрушек в «Детском мире». Игрушки, которые мне подносил дядя Володя, конечно, усиливали мою к нему приязнь.

Дядя Одик МАШКОВ Владимир Данилович, младший брат мамы, ушел на войну добровольцем в 1942 году в возрасте 17 лет. Он, по словам его старшей сестры, что-то «подправил» в документах, а райвоенкомат «сделал вид, что так и должно быть». Возможно, это было семейное, согревавшее сердце мамы предание. Сам дядя Одик, на моей памяти, ничего подобного не рассказывал. Но это не имеет значения, потому что ушел он воевать в 17 лет, и это факт. Хотя на фронт его сразу не отправили, а «бросили» в артиллерийское училище. Война с особым наслаждением поедала именно лейтенантов, лакала их молодую кровь для поддержания собственных сил. Нужда в пополнении была огромная, и учили тогда быстро. Уже через несколько месяцев дядя Одик был на передовой — на Курской дуге. Там его контузило…

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

Керчь, Берлин и деревня Язвы Коротко о моей семье и ее вкладе в Победу: мама — эвакогоспиталь (сестра милосердия), папа — эвакуация из Кривого Рога в Красноводск (просто эвакуация, ему было мало лет, на войну он не попал). А вот дяди, оба, по материнской и отцовской линии — это да!

Юрий Михайлович Ярошевский. Дядя Юра

Владимир Данилович (мой дядя), Екатерина Филипповна (моя бабушка) и Зоя Даниловна (моя мама) Машковы. Свердловск. 1943 год

И вот здесь начинается один из немногих эпизодов, о которых он рассказывал. Впрочем, неохотно. Какое-то время пролежал без сознания лицом вниз. А когда очнулся, услышал сквозь гул в ушах немецкую речь и короткие автоматные очереди — немцы добивали раненых красноармейцев. Вообще-то это был конец, и дядька его просто ждал, уткнувшись в землю. Зачем он повернул голову направо, теперь уж точно никто не узнает. Но он повернул и на расстоянии вытянутой руки увидел небольшую красно-серую горку — все, что осталось от головы какого-то горемыки. Немцы приближались, шли на него. Тогда лейтенант Машков зачерпнул ладонью кашу из мозгов и положил себе на висок. Вовремя. Немцы прошли мимо без выстрела — зачем стрелять в труп? Дядя Одик не попал в плен, вышел к своим. Видимо, Богу было угодно, чтобы он остался на войне. Второй эпизод — снятие блокады Ленинграда. Точнее — деревня Язвы. Разведка прошла через деревню, ничего не заметив. Следом на заснеженное поле стал вытягиваться батальон. Когда он вытянулся полностью, с четырех сторон ударили пулеметы. Как потом выяснилось, спаренные, турельные. Немцы хорошо замаскировались и подготовились хорошо, оседлав прилегающие к полю высотки. Сегодня я понимаю, что дядька нес этот крест всю свою (не очень долгую, кстати) послевоенную жизнь. О Язвах, в отличие от других военных историй, рассказывал часто. Выговориться хотел. Или оправдаться? И, рассказывая, повторял: «Вот был батальон, и вдруг его не стало». И еще: «Мне бойцов надо в атаку поднимать, а я головы

из снега высунуть не могу — так они крыли». И плакал, плакал… Тихо, беззвучно. Почему не расстреляли за трусость? Это не я спрашиваю, нет у меня такого права. Это он сам себя спрашивал. Хотя какая, к черту, трусость? Это уже спрашиваю я. Его не расстреляли, и он довоевал — до Берлина, откуда вернулся в Свердловск аж в 1953 году после службы в советской оккупационной зоне. С тяжелой душой перелистываю страницы его биографии, потому что они толком не заполнены. Мой грех — не слышал, не слушал, не запоминал. Хотя одна страничка восполняема… Однажды он подрался со свердловской шпаной. В форме, при наградах и погонах, в центре города попер на ножи. Урки обалдели и разбежались, хотя битва была, и дядьке досталось. Его ругали (мама и старшая сестра) — на войне выжил, а тут мог умереть нелепо! Он отмахивался: «Бывало и похуже…» И главное: «Мне после фронта ничего не страшно». Хотя сейчас я понимаю: страх был. Точнее — вид страха. Им, этим видом, смею предположить, были больны все фронтовики. «Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны. Захлебываясь от ностальгии, от несовершенной вины, я понял: иные, другие, совсем не такие нужны» (Борис Слуцкий). Сказано об этом поколении. Дядя Одик собрался поступать в свердловский мед. Пришел подавать до-

кументы и увидел в коридорах института таких же, как он, абитуриентов, только 1935 года рождения. 29-летний капитан решил, что не потянет, и документы не подал. Моя мама до последних дней своей жизни считала, что именно эта неуверенность его надломила — дядька начал пить. На фоне пиелонефрита, который он заработал на войне, это было самоубийством. Сгорел дядя Одик на 45-м году жизни. На похороны меня не пустили, чтобы не травмировать детскую психику. Но тогда было принято прощаться под звуки траурного марша. И когда во дворе дома, где он жил, грянул оркестр, моя психика дала трещину — я потом долго выходил из накатившей вдруг пустоты. Готовясь к написанию этих «мемуаров» о чужой жизни, я копался в семейных фотоальбомах и наткнулся на съемку тех, без малого полувековой давности, похорон. Стертые, потерянные лица, моя безутешная мама, мой отец с гробом на плече, разверстая могила… Это была моя первая невосполнимая потеря. Я его очень любил. Спасибо, товарищ капитан. Виталий ЯРОШЕВСКИЙ, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Демьян Мусафиров (справа) с другом Михаилом. 1947 год. Педагогический институт в городе Осипенко (сейчас Бердянск)

дно из первых детских воспоминаний связано с ощущением беды. Поздняя осень, вечер, дождь. Входная дверь — настежь, папа стоит на веранде, вода стекает по плащу. Волосы и лицо тоже мокрые. Папа снял очки и зажмурился. Мама обнимает его, гладит по волосам, что-то говорит. Разбираю лишь слова «ребенка испугаешь». Меня действительно начинает бить озноб не только потому, что выскочила встречать на босу ногу, а папа даже не заметил. — …Все равно не верят, зачем так жить? — Напишем еще в Москву, — шепчет мама. — Дима, вы достойный человек! Вам не за что просить прощения! Хватит, ей-богу, перед мерзавцами унижаться! Устроили драму на ровном месте! Бабушка, мамина мама, всегда обращается к зятю на «вы». Решительно подхватывает меня, укутывает полой кофты, уносит в дом, приговаривая что-то вроде «…провалились бы со своей партией вместе!». Папа идет следом и уже обычным, учительским голосом не одобряет бабушкин радикализм в оценках. Года через два Винницкая областная парткомиссия в очередной раз рассмотрела персональное дело Мусафирова Демьяна Степановича, завуча средней школы в селе Гранов Гайсинского района, и восстановила его в рядах КПСС с сохранением довоенного стажа. Учли характеристику из районо, ходатайства бывших фронтовиков-поручителей. А главное — перестали сомневаться в искренности ответов и приняли объяснительную, покаянную — как правильнее? — записку, написанную бисерным папиным почерком. Согласились, что — да, «смыл кровью». Папа находился в плену с осени 1941-го до осени 1944 года. В младших классах я страшно любила ходить с отцом на парады по поводу разных государственных праздников. В районном украинском городке их никогда не называли демонстрациями — возможно, из соображений идеологической безопасности. В эти дни папа прикреплял к пиджаку вместо колодочек медали: «За отвагу», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией» и несколько военных юбилейных, их вручали к датам. (Юбилейный орден Отечественной войны появится у него гораздо позже, к 40-летию Победы.) Я держала папу за руку, готовая взлететь от гордости. Многие ровесники не могли похвастать отцами-фронтовиками, в отличие от меня, довольно позднего и единственного ребенка в семье. С гордостью, впрочем, соперничало чувство, похожее на зависть. И не то чтобы я поневоле сравнивала, насколько больше золотистых кругляшей и звезд на мужчинах, которые подходили обняться с отцом. И не слишком хотелось, чтобы он назывался монументальным словом «ветеран», приходил в класс на воспитательный час, чтобы перечислять названия фронтов и дивизий, а мы бы, не запомнив из рассказа и сотой части, вручали ему букет и кричали: «Спа-си-бо!» Но что-то такое внутри ныло. Несколько раз я даже устраивала штурмы, требуя подробностей: «Еще давай о войне!» Мне было мало уже известных эпизодов, как ранила пуля (круглая вмятина у левого плеча), осколок (шрам на боку) и как, заменяя переводчика, пришлось допрашивать «языка»-фашиста (отлично знал немецкий язык).

Я пообещала отцу: когда выйду замуж, оставлю девичью фамилию, а сына назову Димой

«Сдал все испытания на отлично»

Причину поняла позже, когда повзрослела. Кажется, все оставшееся время папа если не винил себя, то, по крайней мере, в душе соглашался с тем, что однажды преступно нарушил приказ «Коммунисты в плен не сдаются!» — не погиб. Ему не повезло. И теперь ударная волна проступка непременно заденет дочь, особенно при поступлении на «идеологический факультет», которым считался факультет журналистики. В 1941-м отец с отличием окончил первый курс истфака педагогического института в Ростове-на-Дону. Война шла уже две недели. Молодой коммунист, комсорг группы (до института — педучилище с отличием и год работы) отказался брать бронь и готовиться вместе с вузом к эвакуации в Среднюю Азию. После скорострельных подготовительных курсов, с лычками младшего командира, принял стрелковый взвод в только что сформированном из добровольцев Ростовском коммунистическом батальоне. Не хочу додумывать, а точнее — не знаю обстоятельств и причин, при каких вскоре, той же осенью (возможно, произошла переброска сил для укрепления линии обороны под Москвой?) подразделение, в состав которого впоследствии попал отец, оказалось в районе Вязьмы. Фронт назывался Резервным. Операция, как известно, закончилась жестоким разгромом частей Красной армии. После контузии ни папа, ни его товарищ-сослуживец Василий Цыбулько выйти из котла не могли. Спрятали в жестянку партбилеты и другие документы, с помощью штык-ножа зарыли ко-

робку в землю, попрощались, отползли на небольшое расстояние и выстрелили, как договорились заранее, друг в друга из табельных наганов… След возле ключицы — именно оттуда. Мама рассказала мне правду только в 1990-м, когда отца не стало. Раньше не разрешал. Счастье в том, что обе раны, его и Василия Цыбулько, оказались не смертельными. Горе — что к утру следующего дня оба уже числились среди заключенных в немецком госпитале для военнопленных, а потом в пересыльном лагере Вязьмы. Вторая «пересылка», вглубь оккупированной территории, третья — лагерь в Германии, в Штеттине. Бежал в конце августа 1944 года, с группой, прямо во время бомбардировки союзников. Решил, что лучше погибнуть от своих. И снова остался жив. Дальше пунктиром: переход линии фронта, трибунал, рядовой штрафбата, пленение немца, тяжелое ранение, вдобавок резко упало зрение. Первая награда, «За отвагу», уже в госпитале — значит, перед Родиной практически чист. Кроме одного пятна… Снова передовая. Войну закончил сержантом, в Венгрии, весной 1945 года. Много лет кряду потом отец ездил под Вязьму, в счет учительских отпусков. Копил деньги на дорогу, чтобы перерыть землю руками там, где могла сохраниться дорогая жестянка. Возвращался подавленный. Вновь подробно излагал биографию, собирал справки из архивов, отправлял ценным, с уведомлением письмом в областной центр. Отмечал на отрывном календаре судный день — когда ждать вызова.

«Как хоть выглядела эта парткомиссия?» — однажды спросила я, студентка, маму, чтобы не волновать лишний раз отца. Мама покачала головой: «Несколько стариков. Френчи с подворотничками. Штабные, политработники, отставные энкавэдисты. Им просто доставляло удовольствие мучить». Наверное, нет нужды говорить, какое тихое, но устойчивое чувство вызывала у меня с тех пор известная аббревиатура — КПСС. Любовь к папе и боль искали выход: я пообещала, что, когда выйду замуж, оставлю в браке девичью фамилию, а сына — нисколько не сомневалась, что именно сын! — назову Димой. Все со временем сбылось. Димка даже успел несколько раз вместе с дедом поучаствовать в парадах. Бывшие папины ученики — в районном городке они, кажется, составляли численное превосходство — подходили поздравить с праздником и похвалить: «Ого, Демьян Степанович, так у вас солдат растет!» После папиной смерти мама отнесла, как просили, в местный музей его фотографии, награды и вырезку из областной газеты о славном и «звитяжном» (победоносном — укр.) пути заслуженного педагога-фронтовика Мусафирова. В тексте не было ни слова о том, что пришлось испытать на самом деле. Папе очень нравилась эта статья.

Ольга МУСАФИРОВА, «Новая», Киев

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

ой дед, Владимир Исаакович Поликовский, был назначен начальником Центрального института авиационного моторостроения (ЦИАМ) и 8-го Главного управления Народного комиссариата авиационной промышленности (НКАП) 20 апреля 1942 года. Ему было 37 лет. Профессором он стал в 33 года, доктором наук в 36, Государственную премию получил в 39 (отдал ее в Фонд обороны). Умер в 60. Деда я помню яркой детской памятью. К своим орденам он относился без пафоса и давал поносить их мне, восьмилетке. Так я и бегал по квартире, прицепив орден Ленина на ковбоечку. Помню его генеральскую форму прекрасного темно-зеленого цвета, сияющие золотые погоны и генеральский кортик, на узком лезвии которого выбито: «Генералмайору В.И. Поликовскому». Помню розовые тома собрания сочинений Ленина и маленький самолетик со скошенными крыльями, стоявший у него на столе. Дед знал английский, немецкий и французский. Когда читал на разных языках, переходил с языка на язык, не замечая этого.

К своим орденам он относился без пафоса и давал поносить их мне, восьмилетке. Так я и бегал по квартире, прицепив орден Ленина на ковбоечку Своим аспирантам давал иностранные научные книги, не спрашивая, смогут ли прочесть, — считал, что интеллигентный человек обязан владеть несколькими языками. В конце жизни писал книгу о философии инженерного дела, не успел дописать. На желтоватых форзацах его технических книг, которые теперь стоят у меня на полках, остались вычисления и схемы, сделанные конструкторским карандашом Koh-i-noor и сильным, решительным почерком. ЦИАМ и сегодня занимает большую территорию на востоке Москвы. Авиамоторная улица и станция метро названы в его честь. До войны это был конгломерат отдельных моторных КБ, дед превратил институт в ведущий центр исследований и место, где определялась военно-техническая политика в области авиационного моторостроения. Ни один авиационный двигатель военной поры не обошелся без его участия, и ни один новый самолет не был создан без участия ЦИАМа. Образ жизни деда во время войны был такой: с утра он уезжал на работу в ЦИАМ, вечером возвращался домой, отдыхал два-

Берлин. Май 45-го. Дед — в центре

Эти два материала оказались рядом не случайно. Дед нашего обозревателя Алексея Поликовского в 1942 году приезжал в Самару, на завод №18, для решения сложнейшей конструкторской задачи, от которой зависела судьба Ил-2. В это же время заклепки на крылья этих знаменитых штурмовиков ставила бабушка нашего самарского корреспондента Натальи Фоминой. Мы не знаем, встречались ли генерал Поликовский и клепальщица Мила в заводском цеху. Но они точно встретились сегодня, в канун Дня Победы, на страницах «Новой газеты».

Мой дед На ступеньках рейхстага. Дед — верхний на фото

три часа, а потом ехал в наркомат. И работал там всю ночь. Так работали тогда все высшие офицеры и руководители — они вмещали два рабочих дня в один. Невозможно тут рассказать о десятках и сотнях инженерных решений большой сложности, об эжекторной подкачке, бустерных бензопомпах, о нагнетателях и знаменитых «лопатках Поликовского», которыми оснащались все двигатели семейства АМ. Но о двух самолетах — истребителе Ла-5 и штурмовике Ил-2 — стоит сказать особо. Оба этих самолета были спасены дедом в моменты, когда им угрожала большая опасность. Ла-5 был запущен в серию после короткого доклада С.А. Лавочкина у Сталина. Сталин, принимая решение о запуске истребителя в серию, имел перед собой справку, в которой приводились летные характеристики самолета. Но первые серийные машины летали на 50 км в час медленнее, чем было заявлено в справке. Ни КБ, ни завод не могли понять причину потери скорости. Тогда Государственный комитет обороны постановил: серийный самолет должен соответствовать опытным

образцам и иметь заявленные характеристики. Срок исполнения — две недели. Дед выехал в Горький, на завод к Лавочкину. Научной группе было разрешено на заводе абсолютно все: они могли брать любой самолет и делать с ним что угодно. Именно дед сформулировал идею: причина потери скорости — капот двигателя. Плохая герметизация капота приводит к тому, что возникает дополнительное сопротивление. Результаты летных экспериментов и расчетов подтвердили гипотезу. В результате через две недели с конвейера пошли сотни Ла-5 с заявленными характеристиками. Что касается Ил-2, то в начале лета 1942 года сотни штурмовиков выходили из строя из-за того, что им приходилось взлетать и садиться на полевые аэродромы. Причиной отказа двигателей АМ-38 была пыль, которая проникала в карбюратор, цилиндры и нагнетатель. Только в авиабригаде полковника А.И. Подольского в июне 1942 года стояли на земле 250 штурмовиков. В запасных полках приказом из Москвы полеты были запрещены. Возникла угроза того, что армия этим летом останется без штурмовой авиации.

Дед во главе группы специалистов выехал в Самару, на завод № 18. Он предложил идею: оснащать штурмовики лабиринтной сеткой, которая перед полетом окунается в масло, а после полета отмывается бензином. Заводские конструкторы под его руководством разработали опытный образец воздушного фильтра. Через двое суток штурмовик с новым фильтром пошел в испытательный полет. Еще через пару суток завод начал выпускать комплекты приспособления, которое защищало самолет от пыли. Этот фильтр был установлен на всасывающий патрубок мотора всех серийных штурмовиков. Война умов с немецким ВПК велась ежедневно и круглосуточно, с полным напряжением сил. Каждые десять километров скорости, прибавленные истребителем, означали победу в воздушном бою и жизнь летчика. С научным руководителем программ люфтваффе, большим немецким ученым Прандлем дед был знаком, тот еще в 1929 году приезжал в Москву и посещал ЦАГИ, где дед работал начальником отдела силовых установок. Яковлев, заместителем которого в его КБ дед работал уже после войны, до войны посещал Германию и был знаком с Мессершмиттом. Это было личное противоборство ученых и конструкторов, их состязание в точности и скорости инженерных решений. 9 мая 1945 года, как только по радио объявили о капитуляции немецких войск и окончании войны, дед с моим отцом — деду 40 лет, отцу 15 — отправились на Красную площадь. Там к ним подошли девушки-зенитчицы: «Товарищ генерал, разрешите вас качать?» И, не дожидаясь ответа, подняли его на руки и качали. Вскоре последовало секретное «Постановление государственного комитета обороны о мероприятиях по изучению и освоению немецкой реактивной техники», где было сказано: «Начальнику ЦИАМ т. Поликовскому обеспечить изучение всех работ по реактивным газотурбинным двигателям ЮМО-004, БМВ003, Хейнкель; изучение всех научно-исследовательских трудов и материалов по этим двигателям, полученных из DVL и конструкторских бюро Юнкерса, Хейнкеля и БМВ». И дед улетел в Германию. Вот два фото мая 1945 года из семейного архива. На одном мой дед (верхний на фото) стоит на ступеньках рейхстага. Другое подписано с обратной стороны: «У канала Вильгельма, рядом с рейхстагом». Дед — в центре.

Алексей ПОЛИКОВСКИЙ, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Крылья Милыклепальщицы Без ее рук боевые самолеты не смогли бы подняться в небо ве — ее сын через вполне считаные годы прекрасно освоит профессию бортового инженера, будет поднимать в воздух большие самолеты, произведенные на заводе, где его усталая маленькая мать промахнулась и просверлила себе как-то ладонь. Освобождение от работы дали на час. Рабочая продуктовая карточка, дающая право на получение в день восьмисот граммов хлеба, не могла накормить ее семью из двух растущих мальчиков и внучатой старухи, она меняла вещи на продукты в деревнях, бродя по избам с небольшим мешком. Обручальное кольцо матери, часы-луковица отца, прочее. Собственное школьное платье из шерсти, хорошее, добротное платье, за него дали много муки. Всю зиму братья просидели, не выходя на улицу, потому что их валенки с галошами были удачно обменяны на мешок картошки, а почти новые пальто с бобриковыми воротниками — на подводу дров. Зато было чем топить «голландку», и в комнате почти тепло. Детские шапки она надевала сама, две сразу, сверху — третью, свою, для красоты. Ни теплого белья, ни чулок. В госпитале сговаривались с ранбольными на обмен — спирт на солдатские кальсоны, портянки. Плохо было с обувью — ее маленькую ногу беспощадно натирали пудовые грубые ботинки, на нежной щиколотке месяцами не заживала слезящаяся прозрачной лимфой рана, но и такие ботинки — это почти счастье. Утром рабочий поезд до завода уходил около шести, через полтора ледяных часа приходил на заводскую станцию. Смена начиналась в восемь, работали сутками. Уехать домой было много труднее. Одноколейный участок железной доро-

Моя бабушка, Эмилия Сергеевна Карякина

ги перегружен военными эшелонами, санитарным транспортом, и всем им, разумеется, давалась «зеленая улица». Поездка на расстояние полтора десятка километров нередко занимала несколько долгих часов. Холодные, темные вагоны набиты битком, люди висели на подножках, держались отчаянно за поручни. Ей приходилось видеть гибель человека, потерявшего силы и скользнувшего вниз, под тяжелые колеса поезда. Старалась не вспоминать. Яростно отмахивала ладонью табачный дым. Со вшами бороться было труднее, только керосин выручал. Намазать на волосы, обмотать тряпкой, подождать. Потом хорошо промыть.

Фото из архива

венадцать лет ей тогда было, в одну зиму она потеряла родителей, последовательно шла за каретой «скорой помощи», придерживая испуганно руку отца, а через два месяца — матери. Мать красавица была, веселая, пела все время, когда работала, а работала она всегда — шила. Швейная машинка «Зингер» составляла часть приданого и стоила сто пятьдесят рублей золотом. Крепко сжимала материны чуть дрожащие пальцы, красивый врач в смешном по тогдашней медицинской моде халате с застежками на спине велел ей остаться дома. «Мы обо всем позаботимся, девочка», — строго сказал он, но она шла за каретой «скорой помощи», потом бежала, потом потеряла из виду и бежала просто. Где находится городская больница, она знала. Стояла всю ночь под окном, заносимая снегами. Вернулась домой сиротой утром следующего дня, семья жила в старом домике, на месте теперешней самарской площади Славы. Навстречу поднялись два ее младших брата, в 12 лет она стала главой семьи. Ни детского дома, ни интерната, две пенсии по потере кормильца и по детской мальчишеской ладони в каждой руке. Когда началась война, ей было пятнадцать. Шестнадцать исполнилось осенью сорок первого, она уже работала на авиационном заводе №18, эвакуированном из Воронежа. В два дня выучилась на клепальщицу. Со стен цеха к ней обращались лозунги: «Ил-2 нужны Красной Армии как воздух, как хлеб» и «Не покидай рабочего места, не закончив смену». Цеха не только не отапливались, но и стояли частично недостроенные, температура была вполне себе уличная, разве что без ветра. Зима 1941–42-го оказалась жесткой, на улице минус 30, а то и минус 40. Переставляя «клепальные» скамейки, ползала по крылу, площадь крыла около 40 квадратных метров, если точнее — 38,8. Бесконечная величина. В рукавицах работать не представлялось возможным, клепала голыми окоченевшими пальцами, оставляя на ледяном алюминии лохмотья кожи. Слизывала с пальцев соленую кровь, зябко кутаясь в странные одежды, часто и не одежды вовсе, а одеяла, скатерти или плотные занавески. Подружилась с девочкой Олей — вместе ходили раз в день на обед в заводскую столовую, вместе переживали, что не пустили на новогодний митинг — приезжали боевые летчики, рассказывали про то, как им воюется на штурмовиках. Пропуска на мероприятие выписывались только мастерам, начальникам цехов и прочему руководству. А она так хотела посмотреть на летчика. Человека, поднимающего в воздух аппараты тяжелее этого самого воздуха. Это казалось невероятным. Не укладывалось в голове. Ничего, посмотрит, уложит в голо-

1942 год. Сборка самолетов Ил-2 на авиазаводе № 18

Грела воду иногда. Чаще экономила топливо, обходилась холодной. Иногда предпочитала добираться до дому пешком, другой конец города, шла более двух часов, иногда все три, после суток работы, замерзшая девочка, еле переставляя ноги, растирая обмороженное лицо шерстью довоенной варежки. Некоторые работницы и спать оставались на тех же скамейках, где клепали всю смену, но не она: она шла к братьям, братья ждали. С завода уволилась только летом 45-го. Немедленно освоила материну швейную машинку. Великолепно шила. Овладевала новыми фасонами модных одежд по черно-белым кинофильмам. Копировала немного Любовь Орлову. Все эти платья (сейчас их называют «в стиле new look») просто и чисто пошивались из пестрого ситца. Волосы придумала красить в белый цвет. Всегда выглядела безукоризненно. Полюбила мальчика, на четыре года моложе. Студент строительного института, красавец. Из хорошей семьи. Подруга Оля ахала: «Как это, муж должен быть старше, так не получится! Найдет себе помоложе! Бросит! Как тебе не страшно?!» Махнула досадливо рукой, потому что человек, четыре года день за днем отправляющий в бой штурмовики под знаменами из своей собственной продырявленной кожи, никогда ничего не испугается уже. Мила-клепальщица. Моя бабушка. Эмилия Сергеевна Карякина, урожденная Николаева.

Наталья ФОМИНА, «Новая», Самара

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

Балатон, серебряная ложка и орден Славы

Старшина Александр Врублевский

не было семнадцать, лето мы с братом, как всегда, проводили в Белоруссии, и это был день, когда мы уезжали в Москву. В суматохе сборов дедушка отозвал меня в сторону: «Вот, может, больше не увидимся», — и положил что-то мне в ладонь. Это была маленькая серебряная ложечка. Я даже поплакать толком не успела. Деда не стало через три года, ему было 90. Ложечку я храню — подарок медсестры из госпиталя, куда молодой боец, кудрявый красавец Александр Врублевский, попал с осколочными ранениями. Один из осколков он носил в бедре почти пятьдесят лет — оперировать было опасно. Деду было уже под 80, когда этот кусок железа решил сам выйти. Белоруссия в той войне хлебнула первой. До сих пор спорят: каждый третий погиб или каждый второй. Восемь месяц фронт стоял у нашей деревни, по реке Проне. На правой стороне — немцы, на левой — наши. Все мужчины из нашей деревни (тогда было дворов пятьдесят, сейчас осталось десять) ушли воевать — в партизанские отряды или в Красную армию. Мой дед Саша, бабушкин старший брат, ушел в партизаны. Первый бабушкин муж Максим (мой родной будущий дед возник в биографии уже после войны) тоже был в партизанском отряде. Он был учителем в деревенской школе, вел математику. Как знающему геометрию ему поручили начертить план местности и схему немецких укреплений. Максима застрелил немецкий снайпер, заметивший его на верхушке сосны, в первую неделю, как встал фронт. Братская могила была тут же, в соседней деревне — четыре километра по прямой через лес. Моя тогда еще 23-летняя бабушка с сестрой Максима ночью пошли туда искать среди сброшенных в яму тел своего. Не нашли. Каждый раз, когда я думаю об этом, тяжелый проволочный ком ворочается в груди, и думается мне, мое поколение, да что поколение, лично я — я бы так, наверное, не смогла.

Есть одно место, где произносимые мною слова звучат без пафоса и пошлости: я люблю, я помню и я горжусь Дед Саша не любил говорить про войну, вообще ничего не рассказывал. На все вопросы всегда отшучивался: «Война кончилась, и добре. Я тебе лучше вот что расскажу». И начинал: «У старинушки три сына, старший — умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак». Надо ли говорить, что я и теперь помню «про мед-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало» с любого места. Но я так мало знаю о том, что было там, на войне. Я не знаю, как звали ту медсестру, почему она подарила деду ложечку и что это значило для него и для них обоих, если он хранил это всю жизнь. И я корю себя до сих пор, что не настаивала, не выясняла, не спрашивала. А сейчас уже не у кого. Только обрывками и документами. Что из партизан, в 1943-м, Александр Врублевский вступил в Красную армию. Белорусский фронт двигался в сторону Польши. В 44-м, при форсировании реки Нарев, противник перешел в контратаку. Много там погибших было и раненых. «Санинструктор старшина Врублевский смело и дерзко вынес с поля 8 человек» — так и сказано в наградном листе. И медаль за отвагу — с синей ленточкой. А потом, дальше, в Польше санинструктор Врублевский уже был артиллеристом. В боях за Церхен и Брюхенвальде огнем уничтожил три огневые точки и двадцать солдат противника. За мужество и отвагу получил орден Славы III степени и орден Отечественной войны I степени. Но я, конечно, помню другое. Как дед Саша водил нас, мелких, в лес, показывал,

Фокусник Во время войны хлебные шарики спасли папе жизнь

ой отец, Василий Иванович Никитинский, никогда ничего мне не рассказывал о своем участии в Великой Отечественной войне. Должно быть, они говорили об этом между собой — что-то из другой комнаты краем уха я слышал: друзей и коллег-фронтовиков у него было много, и они выпивали. Перед самой войной он поступил на юрфак МГУ, хотя в школе мечтал стать артистом. В конце концов, папа оказался доктором наук в довольно скучной, на мой взгляд, юриспруденции, но и о мечте своего детства тоже иногда вспоминал. А собираясь в артисты, он еще до войны научился здорово показывать фокусы с хлебными шариками. Один раз отец показывал эти фокусы моим одноклассникам, а потом, когда дети ушли, рассказал мне, что во время войны они, фокусы, спасли ему жизнь.

как надо грибы собирать, знал все ягодные места в округе, в его доме — а он так и не женился — всегда водились удивительные кошки. Мама говорила, что бабушка с дедом работали учителями в школе, а присматривал за ними и воспитывал, по сути, их с братом как раз дед Саша. А потом и нас. От дедушки Ивана, моего родного деда, я услышала волшебное слово Балатон. Это звучало как заклинание, во всяком случае, что-то определенно магическое. Впрочем, подробностей от него было немного. Гвардии старшина Иван Трубочкин ушел на фронт с первых дней, ему было двадцать. Через Белоруссию, Украину дошел до Венгрии и Австрии, где была победа. — Дед, а ты фашистов стрелял? — донимала я его пионерскими вопросами. — Стрелял. — А было страшно? — Да не очень. Вот, в общем, и все. О том, что дед принимал участие в последней крупной оборонительной операции Красной армии у озера Балатон, я узнала уже потом. И что медаль «За отвагу» он получил там же — командира ранило, и старшина Трубочкин взял командование на себя, повел взвод в бой. Дед вернулся из Австрии в 46-м. Из трофеев привез стул, обитый красным плюшем: он до сих пор у нас, хорошо сохранился и продолжает работать стулом. Через пару лет, в 1948-м, женился на моей бабушке, овдовевшей в первые дни войны учительнице с ребенком. Девочка потом умерла от менингита. На станции, в двенадцати километрах от нашей де-

Гвардии старшина Иван Трубочкин

ревни, до сих пор стоит домик, где жили бабушка с прабабушкой, пока шла война. Потом вернулись. Отстроились заново. Родились детки — моя мама и дядя. В нашей семье о войне говорили мало. Не то что не принято было, нет, просто как-то — пережили и пошли дальше… Что вспоминать-то? Скромность это была или страх и нежелание делиться всем этим ужасом, не знаю. Все, что осталось вещественного, кроме наград, дед Иван отдал в музей, там хранятся простреленная каска, старые часы, планшет… Но каждое 9 Мая мои деды надевали пиджаки с орденскими планками. И отмечали. И еще получали символическое письмо-треугольничек от президента Лукашенко с личной подписью — это было почему-то важно. Деда Ивана не стало в 2003-м. До вакханалии памяти, которая началась в юбилейные годы, оба моих деда не дожили. И единственное место, где мне не кажутся пошлыми размноженные георгиевские ленточки, — маленькое кладбище в лесу. Я повязываю эти ленточки на букеты цветов на двух могилах моих славных дедов. И говорю слова, которые там звучат не пафосно и не пошло: я люблю, я помню и я горжусь.

Надежда ПРУСЕНКОВА, «Новая»

Папу призвали осенью 41-го года в Монголию, где СССР всю войну держал группу войск на случай начала активных боевых действий против Японии. В конце концов, это и случилось, но предшествующие четыре года, насколько я понял (мне было лет двенадцать, когда я впервые услышал от отца о Монголии), их там не очень кормили, и бойцы, кто ничего не мог сам себе добыть, просто лежали на койках, встать уже не могли, умирая от дистрофии. А папе для фокусов с шариками выдавали лишнюю пайку хлеба, и он ее после выступлений, наверное, съедал. Единственное, что я понял тогда разумом ребенка: если бы папу призвали на другой фронт, у меня было бы еще меньше шансов родиться. Но сколько потом я ни пытался добиться подробностей, он ничего не хотел вспоминать. Там гордиться было особенно нечем, он и не гордился — для гордости у него были другие поводы.

Леонид НИКИТИНСКИЙ, «Новая»

Василий Иванович Никитинский

«Новая газета» пятница. пят №48 06. 05. 2016

рден Отечественной войны деду вручили летом 1985-го. Для маленькой деревеньки в 30 дворов это событие стало историческим, вроде пожара, похорон или ссылки на «15 суток» местного механизатора Исмаила из-за чистосердечной преданности алкоголю и бытовому насилию. Последних гостей женщины разобрали из нашего дома ближе к полуночи. Бабушка с сестрой ушли спать в комнату. Мы с дедом остались на кухне. Он не был пьяным. Только усталым и задумчивым. — У меня свой долг был. И я его отдал, — неожиданно произнес в темноту дед. — Помнил о нем всю войну… Я замер. До этого мне, тогда семилетнему командиру октябрятской звездочки, дед о войне ничего не рассказывал. У нас почему-то всегда находились темы поважнее: про голубей, волков, почему лошади такие умные, ну или, к примеру, где неприметно свистнуть резинку для рогатки (в сундуке есть теткин сарафан…). Тогда (как и сейчас, несомненно) я считал своего деда лучшим на свете. Моей бабушке завидовали соседки, а деревенские мужики приходили к нему за советом. Его боялись и уважали все: от строптивого коня Васька до уголовника Шамиля Копченого. Для меня дед был пионер-герой — правильный, только немного старый. И его история «про войну», которую он сейчас мне, наконец, расскажет, будет, несомненно, тоже геройской. Дед взял сигарету, размял ее в тонких, как у пианиста, совершенно не колхозных пальцах и продолжил: — Когда началась война, меня призвали в войска НКВД. Назначили командиром отделения. Почему? Может, потому что образование шесть классов было. А так, одно слово, что отделение. Тринадцать человек, кто откуда, не все по-русски разговаривать могут. Татарин, грузин, еврей, Абрашка, — такой кучерявенький, беспокойный. Еще двое — узбеки или таджики, кто их разберет… Русские, конечно. Никто немца живьем не видел… Отправляют нас в разведку. Ну как в разведку: идите в эту деревню — там наши должны быть. Карты нет, понятное дело. Ну что… Винтовку на одно плечо, скатку на другое, и пошли тропкой через лес. Ночь — глаз коли. Долго топали. Потом луна вышла. Смотрим — поляна впереди. Мы к ней чуть ли не бегом — наши. Вышли на поляну — там несколько землянок. И со всех сторон «Хальт!». И прожекторы прямо на нас. Мы сбились в кучу — никто ж до этого не воевал, немца не видел. Думаю, все, сейчас начнут стрелять — не промахнутся. Но нет. Слышу, бегут к нам, кричат что-то. Мы пошевелиться не можем — как парализовало. Испугался я немцам в лицо смотреть. Смерти в лицо смотреть испугался, понимаешь, куян*? Дед говорил тихо, низко склонив голову. Мне невыносимо захотелось, чтобы он замолчал. — Да, куян, взяли нас в плен… Сдались мы. Куда там стрелять — их сотни. Пулеметы. — Дед не оправдывался, он говорил, словно читал вслух какую-то скучную книжку. — Отобрали у нас оружие. Заставили раздеться до кальсон и нижних рубах. Загнали в маленькую землянку. Посреди — стол длинный с лавками. Забились мы гуртом в угол. Все поглубже старались протиснуться, чтоб не его первым… Я-то понимал, что меня все равно первым… НКВД… Потому и не жался. Офицер немецкий вошел. Высокий, как в кино про войну. С ним три солдата с автоматами. Офицер посмотрел на меня, сел за стол и говорит на чистом русском: «Садись». Сел. — Ты Шакир? — спрашивает. А сам пожилой уже, лицо сонное. Но одет, как на параде. — Да, — говорю. — По-русски это же Саша будет?

* По-татарски — зайчик.

Дубов Шакир Атаулович

Как моего деда на войне отпустил немец и как в мирное время дед отпустил этого немца

Долг — Да, все Сашей зовут. — Куда ж ты, Саша, людей своих привел? На расстрел? — Заблудились мы, — говорю. — Мы к своим шли. — Не заблудились вы, — и машет своему солдату рукой. — Были здесь ваши. Совсем недавно были. Солдат, которому он рукой махнул, принес бутылку водки немецкой. И две стопки — маленьких, как крышки от фляжки. Налил в обе. Офицер выпил. Я за ним — все ж помирать веселее. — О чем мы говорили с ним — убей, не помню. Помню только, он мне что-то про татар рассказывал. Мол, настоящие-то немцам помогать должны, потому что по крови близкие. А я ему зачем-то о том, как в детстве своих почтовых голубей из поезда Одесса—Харьков выпускал, проверял, найдут они свой дом или нет. Я отвел взгляд и закусил губу, чтобы не заплакать. Дед продолжил… — Потом вошел солдат и бросил нашу одежду. Офицер хлопнул ладонью по столу: «Ну все, Саша, собирайся». У меня все оборвалось внутри. Смотрю на него, он смеется: «Одевайся, Саша. Здесь ваша одежда. На двенадцать человек». «Нас тринадцать», — говорю. Он в лице переменился: «Вас двенадцать человек! Еврей не в счет. Еврея забудь. Всё! Оружие вернут в лесу. Дорогу покажут. Быстро, Саша, быстро. Иначе все тут с евреем…» Абрашка стоял не шевелясь… А мы бросились к столу, похватали одежду без разбору: своя, чужая… Дед взял стакан водки и выпил его мелкими глотками. Я, потрясенный, следил за его кадыком. Дед поставил пустой стакан, закурил размятую сигарету, и ее уголек мелко задрожал в темноте. — После победы, — дед пригладил волосы, — я только из госпиталя вышел, иду по городу, в форме, с палочкой. Вокруг праздник. Люди ходят толпами,

улыбаются. Светло так на душе. Выпить хочется, сил нет. И тут меня как ломом ударило. Он. Офицер тот. Немец. Только в плаще светлом и кепке. Идет в толпе мне навстречу. Он меня видит. Я его вижу. А рядом патруль военный стоит. А мы прямо сквозь толпу идем навстречу. Поравнялись с ним. Он мне улыбается — так же, как тогда в землянке: «Ну что, здравствуй, Саша», — а сам на патруль косится. «Здравствуй», — говорю. А у самого вся война перед глазами — от землянки той и Абрашки до кишок человеческих на деревьях, бомбежкой раскиданных… Родственники, на оккупированной Украине навеки оставшиеся. …Выжил, сволочь, думаю. «Как голуби, Саша?» — спрашивает и улыбается. «Не завел еще новых, — отвечаю. — Иди куда шел, — говорю, — иди, или поздно будет!» Немец посмотрел на меня, на патруль. И пошел. Медленно. А я стою как истукан. Вдруг кто-то хлопает по плечу. Оборачиваюсь — немец. Снимает с руки золотые часы: «Возьми на память. В расчете…» Я взял часы те… «Если еще раз увижу…» — говорю. «Не увидишь», — ответил немец. И ушел. Дед резко выпрямился. И вдруг обнял меня крепко-крепко. Я не выдержал и заплакал так, как никогда не плакал — ни до, ни после. — А часы эти, куян, у меня на следующий день в бане сперли, — шепотом закончил дед. Он успокаивал меня, гладя по голове, а я его не слышал, потому что хотел задать единственный вопрос. Выдохнул и спросил: — Дед, а ты за Абрашку того ведь отомстил? — Отомстил, куян, — неожиданно звонко ответил дед. — Еще как… Не только за Абрашку. — Ты у меня самый лучший, деда! — я уткнулся в его небритую щеку.

Больше о войне мы с ним не говорили. Никогда. Словно боялись еще раз вспомнить ставшую общей для нас тайну. А о том, как отомстил дед за Абрашку, я узнал только после его смерти. Со слов бабушки, отца, старшей сестры, из учебников и архивов… И про Наро-Фоминск, где дед вместе с другими солдатами, сражаясь против впятеро превосходящих германских сил, отразил последний бросок фашистов на Москву. И про то, почему он каждый год был вынужден ложиться в госпиталь — ранения, полученные на войне, не давали о себе забыть вплоть до последнего его часа. И про то, почему дед не пропускал ни одного показа фильма «Аты-баты, шли солдаты…» с Леонидом Быковым. И про то, почему деду не было равных в разделке туш — ножом, как бывший разведчик, он орудовал очень ловко… Я даже, наверное, понял, почему дед не сдал того немца. Он не боялся вместе с ним «паровозом» угодить в лагеря — как солдат, побывавший в плену. Просто не захотел тащить прошедшую войну в завоеванный мир. Завоеванный в том числе и моим Дедом — красноармейцем Дубовым Шакиром Атауловичем.

Руслан ДУБОВ, «Новая»

P.S. Орден Отечественной войны в 1985 году деду вручили к годовщине Победы. Но он не считал его «юбилейкой». А для меня с сестрой Оксаной — это самая главная семейная реликвия. Мы, обладающие удивительной способностью терять все самое важное, от аттестата зрелости до документов о собственности на машину, сберегли его.

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД Я водила пальцем по шершавой бумаге, наливала себе водку и читала письма. От деда. С войны. Моей маме

«Пришла весна, и у нас на фронте огромные лужи» К огда я родилась, моя бабка Лена отдыхала в Сочи. Вместо поздравлений она отделалась легкомысленной телеграммой: «Поздравляю с ценным приобретением!» Она так и не научилась быть серьезной и никогда не занималась моим воспитанием. За это я в ней души не чаяла. Я ее видела раздраженной всего пару раз: когда из вредности заперла ее в туалете и ушла гулять с подружками и когда мама пыталась ее уговорить пойти в мою школу на родительское собрание, от которого бабка отбрыкивалась как могла. Минут через сорок она вернулась совершенно пришибленная: «Я туда не пойду. Там Леша лежал». И прикрыла за собой дверь. «Какой еще Леша?» — спросила я. Мама вдруг охнула и побежала за бабушкой. Вернулась с заплаканным лицом: «Это твой дедушка. В твоей школе в 41-м году был госпиталь, и он там лежал раненый. А потом уехал на фронт и погиб». Бабка Лена никогда не говорила про войну. Только однажды, когда я опрокинула коробку с фотографиями и увидела снимок, на котором она чесала за ухом незнакомую мне кошку, бабка сказала: «Это Мурка, моя соседка в блокаду». На коммунальной кухне я узнала у соседей, что к декабрю 41-го года в двенадцати комнатах нашей огромной квартиры осталась только моя бабка. У подъезда она увидела тощую кошку, которая сидела, как заяц, — столбиком. Бабушка забрала Мурку, и всю войну они спали в обнимку, согревая друг друга. После ее смерти (она умерла поздно вечером, врач «скорой» сказал, что за телом приедут утром), чтобы было не так ужасно сидеть с мертвой бабушкой всю ночь, я залезла в ту коробку с фотографиями и на дне нашла письма. Листочки в выцветшую линейку, почти невидимый карандаш: «Милая моя девочка Таня!» Письма я прочла за 15 минут, а потом оставшуюся ночь водила пальцем по шершавой бумаге, наливала себе водку и плакала. То ли из-за того, что умерла бабушка, то ли из-за этих писем. От деда. С фронта. Моей маме.

…Судя по тому, что о нем рассказывала родня, человек он был трогательный и незаметный. Бухгалтер в первом поколении, приехав в Ленинград из провинции, он неожиданно полюбил балет. Маму он начал водить в Кировский театр с пяти лет и, как только она подросла, майским утром повел на экзамен в Вагановское училище. Ее приняли и сказали приходить в сентябре. Дело было в 1941 году. В июле маму отправили в эвакуацию в Ярославль. Когда четыре года спустя она пришла в училище на улицу Зодчего Росси, там только вздохнули: поздно, выросла. Но дед такого даже предположить не мог и в каждом письме утешал: «Не переживай, Танюша, вот добьем фашистов, и будешь ты танцевать, а я буду сидеть в ложе бенуара и на тебя любоваться». Бабушка так и не получила похоронку, где было бы написано, что ее муж, Качалов Алексей Александрович, «погиб смертью храбрых». Она прожила еще сорок лет с тем, что он пропал без вести. Последний раз они виделись, когда в декабре 41-го его выписали из госпиталя. Уже с фронта он написал: «Танюшка, мы с мамой провели чудесный вечер, много говорили, как будем жить, когда разобьем фашистов». Чудесный вечер в декабре 41-го года… Письма деда с фронта были удивительно домашними. Последнее письмо датировано 17 апреля 1942 года. В нем он

просит маму не промочить ноги: «Пришла весна, и у нас на фронте огромные лужи, у вас, наверное, тоже». А потом пришло вот такое: «Глубокоуважаемая девочка Таня! Должен с горечью сообщить Вам, что Ваш папа, а мой фронтовой друг погиб смертью храбрых в ночь с 27 на 28 апреля». Не знаю, пытались ли мама и бабушка узнать, где и как погиб дед. Но когда создали сайт «Память народа», я тут же вбила в поиск «Качалов Алексей Александрович», и на экране появился скан строки из книги «Донесений о безвозвратных потерях». В графе «когда и где выбыл» — опять стоял прочерк. Спустя несколько месяцев появилась дата выбытия — «между 25.04.1942 и 29.04.1942». Потом дислокация — «86 сд 284 сп». Я часто думала о человеке, который сидит в архиве Минобороны и вбивает в дело моего деда циферки, важные, наверное, только для меня. А я жду, что он там еще найдет, и хочу его обнять, потому что он, мне уже совсем как родной. В прошлом году, за несколько дней до 9 Мая, он добавил строчку: «место выбытия — Ленинградская обл., р. Нева, левый берег». Это — Невский пятачок. Переворошив тонну интернета, расшифровав «86 сд 284 сп» как 86-ю стрелковую дивизию, 284-й стрелковый полк, добавив даты из архива и строчку из письма однополчанина «Ваш папа погиб После боя на Невском пятачке. 27 апреля 1942 года

смертью храбрых в ночь с 27 на 28 апреля», я сложила картинку горькой правды. В июле 41-го года деда записали в 284-й стрелковый полк. Весной 42-го полк перебросили в Невскую Дубровку. За рекой, на левом берегу, был Невский пятачок, который из последних сил оборонял 330-й полк. Немцы ждали ледохода, чтобы добить человек шестьсот, которые останутся без подкрепления. 24 апреля 1942 года было решено отправить на левый берег батальон из 284-го стрелкового полка. Ночью раздался грохот — пошел лед. Под минометным огнем, через ледяное крошево перебралось около двухсот человек. 27 апреля 1942 года в штаб дивизии с пятачка пришла последняя радиограмма: «Участок возьмут только через наши трупы». В этот же день люди оказались в окружении. 29 апреля в 21.00 над пятачком взметнулся кусок белого маскхалата со словом: «Помогите». Это был конец. …Все совпало. Дата. Левый берег. Деду хватило места в лодке, чтобы переплыть Неву. Он уже был мертв, а его последнее письмо, то самое, которое про лужи, все еще шло к Танечке. В прошлом году 7 мая я поехала на Невский пятачок. Это очень странное место: стеной стоят стелы от благодарных братских народов, а вокруг мертвая земля. Ни деревца. По аллее дошла до Невы, перечитав фамилии на всех могильных плитах. Фамилии Качалов не было. Туда, где, судя по документам, высадился 284-й полк — к левому флангу — не пройти: сплошные ямы да овраги, поросшие бурьяном, то, что раньше было землянками и окопами. Поодаль глухой забор, за ним — огромный особняк. Женщина, которая мела аллею, на вопрос, чей это дом, только рукой махнула: «Да это наш местный мент!» В это мгновение в Невской Дубровке (там тоже мемориал), грянул оркестр. — Ветеранов чествуют, — сказала женщина с метлой. — А тутошние тоже приезжали. — Тутошние? — Ну да, которые с пятачка. В этот раз человек пять всего было. К вечеру благодаря коллегам-газетчикам передо мной лежали три телефонных номера. По одному женский голос сказал, что «у папы давление», по другому были гудки, по третьему ответили бодро: «Да, я Михаил Петрович Зорин, ветеран 330-го полка, чем могу быть полезен? » Я рассказала про свои поиски и спросила, можно ли с ним встретиться. — Дианочка, у вас такое святое дело, что я приглашаю вас в ресторан! Трудно было поверить, что моему собеседнику 90 лет. Я не помню, когда я последний раз так волновалась, собираясь на свидание. Купила букет и пришла на полчаса раньше. «Рестораном» оказался ближайший «Макдоналдс», куда он красиво распахнул дверь. Михаил Петрович начал говорить — быстро, без запинки. Потом запнулся: — А что вас, собственно, интересует? Мне было стыдно признаться, что меня интересует, стояли ли в конце апреля 42-го года глубокие лужи. — Лужи? — Михаил Петрович рассмеялся. — Давайте я вам лучше расскажу, как я спас отца нашего президента Владимира Спиридоновича Путина. Я ничего не хотела знать про папу нашего президента, но узнала. Я хотела знать, был ли ветер, когда эти безумцы гребли между льдинами. Но не узнала. И были ли лужи? Потому что это очень важно: упал дед, когда его убили, в лужу или на сухую землю.

Диана КАЧАЛОВА, «Новая», Санкт-Петербург

Лидия Михайловна Мигунова

Право облизать половник Все годы войны семья исступленно работала. Да, на Победу, но и потому что хотелось есть

оя семья не воевала — было некому. Потому что встретила 22 июня вот в какой конфигурации. Деда Михаила — лекальщика высшего разряда, работавшего на московском авиационном заводе, — разбил паралич. Моей маме — Александре Михайловне — было десять, ее младшей сестре — Оле — и года не исполнилось, старшему брату — 12, а старшей сестре — Лидии Михайловне — за два дня до начала войны отпраздновали пятнадцатилетие. Собственно говоря, она семью и тащила в первые годы — потому как одна рабочая карточка на все рты. Дедов завод, конечно, эвакуировали (в Куйбышев, ныне Самару), но как уедешь, когда глава семьи парализован, грудной на руках, да и другие — мелкие. И бабушка, Александра Сергеевна, была вынуждена остаться. Все годы войны семья исступленно работала. Да, на Победу, но и потому что хотелось есть. Выглядело это так. Старшая дочь трудилась на фабрике «Красная заря». Смена — 12 часов. Начинала швеей, потом поставили на резак (поднимать и опускать 30 килограммов железа, когда сама весила едва ли не 50), где стала стахановкой (напомню, это

Валериан Егорович Хлебников

ой дед, Валериан Егорович Хлебников, походил на актера Бабочкина в роли Чапаева. Так же подкручивал усы вверх и обладал тем мудрым народным мировоззрением, которое легко компенсирует недостаток образования. На фронт он ушел в декабре 1941-го. Воевал в Заполярье минометчиком. Получил две контузии, несколько медалей — в том числе «За отвагу» — и орден Красной Звезды. Демобилизовался в 1946-м. Никакой армейской карьеры не сделал. Уходил рядовым, вернулся рядовым. Впрочем, и на гражданке едва — ввиду смекалистости — у него начинался «карьерный рост» (например, его избирали председателем колхоза), он говорил «дерьма-то!» и уходил в охотники или печники. Большевиков всегда презирал и называл ворами. Поскольку вырос в староверской семье, когда уходил на фронт, считался старовером, а вот вернулся с войны убежденным евангелистом. Мотивировал смену конфессии следующим образом: «Они (староверы. — О. Х.) читают божественные книги и ничего не понимают (потому что на самом деле не знают

не значит почетный значок на грудь, это значит — постоянное перевыполнение плана). Уходила натощак: ведь карточки отоваривали с восьми, а в это же время как раз начиналась и смена. Вечерами и по ночам — в дружину: сбрасывать зажигалки с крыш. Отдельно — наряды на строительство метро: в любую погоду на улице девчонки с фабрики отмывали каменные глыбы, что-то вдобавок грузили и таскали: станции «Семеновская» и «Партизанская» — это и она, тетя Лида, тоже. Ее представляли к ордену — к какому, она не помнит, вспоминает лишь, что вместо ордена попросила еще одну продуктовую карточку — для младших (не дали). Потому ночами (в перерывах между бомбежками) вместе с моей мамой и бабушкой она шила маскхалаты — за это полагалась какая-то прибавка. Мамин брат, Володя, после школы сколачивал ящики для снарядов. Когда дед умер и в 1944-м в Измайлове открылась студия художников — инвалидов войны, пошла работать и бабушка — завхозом, уборщицей, кочегаром. Маме было уже 14 — работала вместе с ней. Как они гордились этой работой — и тут уж точно дело было не в карточках. Просто оглушенные войной молодые парни без рук и ног

буквально приползали к ним, чтобы найти в живописи обезболивающее: вставляли кисти в расщепы костей, катились в студию на «самокатах», отталкиваясь руками от асфальта, и — писали. Хорошо писали. У меня до сих пор висят их картины: моя мама в 15 лет, копии Крамского… Только одно — они никогда не писали войну, хватило. И многих спасла эта студия — не спились. И всегда приглашали нашу семью на ежегодную майскую выставку в Доме художника, что на Кузнецком Мосту. Больше не приглашают — по естественным причинам, а такие воздушные, полные жизни картины не выставляются — пылятся где-то. Мои родные рассказывали мне про наш дом, с занесенными по зиме инеем углами (это на Мироновской, в Измайлове), — я его даже чуть-чуть помню, поскольку первые годы прожил там. Я-то — маленький барин, спал отдельно, а все остальные — на двух кроватях, подставляя стулья. Вспоминают (все) — жмых. Это было лакомство. А еще — ужин, когда право облизывать половник с остатками пищи передавалось по графику. Еще о том, что не было зимней обуви, потому старались сидеть дома. Тетя Лида себе это позволить не могла, и потому на фабрику и дежурства

Дед Валериан, тетя Дуся Репортаж и Сталин по памяти церковнославянского. — О. Х.), а тут ведь, парень, надо в точности понимать!» А свои фронтовые медали… Дед на блесны медали пустил, за нехваткой другого металла. И в хозяйстве сгодились медали — сколько щук он на них наловил! До чего же зубасты — нет сил! — эти щуки: как фрицы какие. Две контузии дед получил за награды свои дорогие. Вот и мог из медалей своих делать блесны — да хоть бы грузила!.. Что ж ты, бабушка, так боязливо вместе с удочкой прятала их… Наверно, потому что никогда не хотел быть даже маленьким начальником, Валериан Егорович Хлебников не попал под каток сталинских репрессий. Ну и плюс к тому — везение и нелояльная власти староверская среда, в которой он жил и, не таясь, называл Сталина «говноусым». Кстати, подтверждая свидетельство Виктора Астафьева, дед говорил мне, что в его части, поднимаясь в атаку, «За Сталина!» никогда не кричали.

А вот дочь Валериана Егоровича, Евдокия, старшая сестра моего отца Тетьдуся, от «говноусого» пострадала… На фронт она ушла 18-летней добровольно, в 1941-м. Служила переводчицей при штабе полка, так как хорошо знала немецкий. В 1942-м в Краснодарском крае ее полк попал в окружение, а она вместе с сотнями солдат и офицеров — в плен. Немцы отправили ее в Германию. Там она работала на «бауэра» (германского фермера) вместе с еще двумя русскими. И однажды они затеяли побег, который удался. Несколько дней скрывались в лесах. Голодали. Наконец, вышли к какой-то деревне. В крайнем доме этой деревни было открыто окно — на подоконнике остывал противень с выпечкой. Удержаться было невозможно… Так они и попались. И после этого Евдокия угодила в Дахау. Потом она не раз говорила, что благодарна своей фамилии, которая по немецкому алфавиту оказалась в конце списка, и из-за педантичности немцев очередь до нее (до газовой камеры) не дошла. В плену Евдокия пробыла три года. Освободили американцы. Предлагали уехать в США. Отказалась.

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

ходила в тряпичных сапожках, которые пошила ей мама, моя бабушка, — сапожки, конечно, промокали — так и хлюпала всю смену. Отдельно — рассказ о бегстве из Москвы осенью 41-го: была почти паника. Страх моих скрашивало только то обстоятельство, что уехать у них все равно бы не получилось — ну и чего уж там. Не получалось и с бомбоубежищем — отца ведь не бросишь, так и сидели в деревянном доме, прислушиваясь к гулу бомбардировщиков, хлопкам зениток, разрывам… И шили, шили, шили рукавицы и маскхалаты. А дом рядом снесло подчистую, вместе с не убежавшей в бомбоубежище семьей. Войну семья пережила вся, кроме деда. Мамин брат, дядя Вова, погиб в 50-х, мама стала ведущим гидрогеологом страны, Оля, младшая, — инженером-энергетиком. Тетя Лида — та, что строила метро и имела самую существенную для выживания семьи рабочую карточку, до старости проработала медсестрой. Сейчас стесняется выйти на улицу 9 Мая с наградами, говорит: «А что я, я же не воевала». Мы всегда собираемся на 9 Мая, не ходим на парады, не смотрим выступления эстрадных патриотов. Мы вспоминаем своих, их рассказы, в тысячный раз расспрашиваем тетю Лиду, которая, стесняясь, но все-таки соглашается выйти к столу со своими медалями. Я вам вот что скажу. Тех, кто воевал, остались сотни, может быть, тысячи. Остальные — охранники с вышек ГУЛАГа, которых тоже почему-то одаривали боевыми наградами. Потому-то сейчас надо смотреть на другие медали — медали тех, кто получил их за работу в тылу. Они еще живы, потому что многим из тех, кто рвал жилы на той страшной войне, было не больше пятнадцати.

Сергей СОКОЛОВ, «Новая» И — вот самое удивительное! — у особистов не оказалось к ней особых вопросов: слишком известными и очевидными были обстоятельства пленения. В результате — тоже чудо — она довоевала в своей же части. Дошла до Болгарии. Там и демобилизовалась в 1946 году. А по дороге домой познакомилась с раскудрявым солдатиком-баянистом. Влюбилась. Но вскоре баяниста взяли как власовца, хотя в РОА он никогда не состоял, а только воевал в той самой, 2-й ударной, армии Власова. Но тогда не разбирались… А потом в 1947 году арестовали и Евдокию — вроде как за анекдот (хотя, возможно, — за связь с «власовцем»)… Оказалась она на Колыме, где и провела восемь лет. Ее младший брат, мой отец, всегда говорил, что самым большим подвигом Дуси считает то, что после Дахау и Колымы она сумела родить двоих детей — моих двоюродных брата и сестру. Что касается тетки моей, то она пострадала за анекдот. Весела была тетка! Даже война не заткнула ей вовремя рот. В это время любили тихонь и тех, кто втихую тихонь не любил. Анекдоты любили смешные. Смех в это время раскатист был. Этот смех раскатывался на всю страну — от Коломны до Колымы… Выстояли Отечественную войну, полегли в гражданскую мы.

Олег ХЛЕБНИКОВ, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

Застольные байки о войне

Мама и папа. Январь 1945

огда я был маленьким, отец рассказывал о войне мало. Конечно, я знал, что папа воевал, и не сомневался, что он был героем. Меня распирало от гордости, когда 9 Мая мы, взявшись за руки, шагали по Москве. Я чувствовал свою причастность к орденам и медалям на парадном кителе отца и победно глядел по сторонам. Еще помню, как отец иногда по ночам кричал. Мама успокаивала: ничего страшного — папе война снится. Почему мой геройский папа кричал по ночам, я узнал позже — когда он стал рассказывать свою «окопную правду». Особо плодотворными для передачи правды были праздничные семейные застолья, в которые я, взрослея, вливался, постепенно достигая статуса полноправного участника. Вот несколько застольных баек о войне моего отца, в которых тёркинская интонация компенсировала ужас от услышанного.

Лыжный пробег на войну В 1941 году мои родители окончили школу. Отец собирался стать архитектором, а еще они с мамой играли спектакли в молодежной театральной студии. Будущей карьерой военного и не пахло. Война все переиграла. Отцу, да и мне, повезло, что 18 призывных лет ему исполнилось лишь 8 сентября — он не попал в страшную костоломку первых месяцев войны (как известно, самые большие потери были среди юных и слабо обученных парней 1922–1923 годов рождения). Как «грамотного» выпускника средней школы его отправили в военное училище — быстро, по укороченной программе делать из него офицера. Училище, где он год учился на сапера, находилось аж на Дальнем Востоке. После окончания курса — в поезд и на запад. В конце 42-го где-то недалеко от Куйбышева 19-летний лейтенант Евгений Липский был определен в лыжный батальон, который «своим ходом» — то бишь на лыжах — стал выдвигаться на северо-запад в расположение 1-й ударной армии. А зима стояла лютая. Когда останавливались на ночлег в лесу, разводили костер, рыли землянку. Потом укладывали это лежбище лапником, раздевались до белья (!), половину шинелей и полушубков клали на землю, плотно ложились, прижавшись друг к другу, и второй половиной верхней одежды прикрывались. Многие, еще не услышав ни одного фронтового выстрела, погибли — от страшного мороза. В основном это происходило во время ночного выхода «по нужде». Чаще всего беда приключалась с якутами и представителями «народов Севера», которых набрали в лыжный батальон, — мол, хорошие охотники, стреляют метко, к морозу и лыжам привычны. Только не учли, что у себя они одевались в меха и ели в основном мясо и рыбу. А здесь лишь пшенка да перловка. Ну и никаких мехов.

Мертвые спасали живых Первую боевую награду лейтенант Липский получил на Северо-Западном фронте. Двое суток он один «изображал» — это его слова — оборону на участке, ко-

Однажды отец двое суток один «изображал» оборону на участке, который должна была занимать целая рота торый должна была занимать целая рота. Больше защитников рубежа не было — всех поубивало. У него было несколько исправных винтовок и автоматов ППШ с боекомплектом, из которых он стрелял в сторону немцев, перебегая с места на место. А защитой от ответного огня ему служили… тела погибших боевых товарищей, которые он сложил в виде бруствера. Другого способа выжить в чистом поле, где не успели отрыть нормальные окопы, не было. Ужас происходящего накрыл уже после прихода своих на подмогу.

Об иммунитете Многие воевавшие рассказывают, что на войне почти не было простудных заболеваний. Отец воевал на Северо-Западном, Волховском, 2-м Прибалтийском фронтах, в районе Пскова, Новгорода, Старой Руссы, в Прибалтике — среди болот и бесконечной грязи. Многократно ходил (точнее ползал) со своим взводом саперной разведки в расположение противника за «языками» или просто, чтобы определить, где есть проходы, свободные от мин, если таких нет, то сделать их. И ничего: молодость, адреналин, предельная концентрация, ну и, конечно, спирт от простуды по возвращении с задания берегли от катаров и ОРЗ. Однажды зимой старший лейтенант Липский сидел на толстом льду реки Великой и «работал с картой». В этот момент налетели гитлеровские самолеты и стали бомбить. Лед взломался, между старшим лейтенантом в полушубке и валенках и берегом образовалась здоровенная полынья. Пришлось купаться во всем обмундировании. На мой вопрос, как же, мол, ты выплыл, последовал ответ: «Очень просто, брассом. Правда, валенки пришлось сбросить». В утепленной землянке бойцы применили к своему командиру спирт снаружи

и внутрь и уложили спать под несколько полушубков. И ничего, ни чиха.

Подлость особиста Как-то разведчик Липский задружился с особистом. Вообще-то их фронтовики не жаловали. Пороху не нюхали, зато много чего вынюхивали и потому были потенциально опасны. Но с этим — тоже молодым парнем, да еще из родной Москвы — как-то у моего простодушного и верящего в дружбу отца отношения завязались. Они сидели, вспоминали Москву, пили чай и не только, а утром отец обнаружил, что из его вещмешка пропал маленький дневничок. Здесь необходимо пояснение. На войне вести дневники категорически запрещалось. Но многие их вели. Отцовский дневник — не тот, не пропавший, а другой, «следующий» — я видел. В нем ничего не было, кроме условных обозначений населенных пунктов, чтобы потом, в мирное время можно было восстановить события. Но формально это был запрещенный дневник. Когда отец понял, кто его похитил, он дал этому особисту — да еще старше его по званию, да еще в присутствии других офицеров — по морде. Начался скандал с политическим подтекстом. Реально замаячил трибунал. Но на высоте оказался командир дивизии. Он тут же отослал строптивого, но очень полезного разведчика, на которого, кстати, уже было представление на очередное звание — капитана, куда-то в самую опасную точку передовой, «где особисты не ходят». А потом наказал его снятием представления в капитаны и одной уже существующей звездочки. Так мой папа оказался разжалованным обратно в лейтенанты, но при этом с выросшим авторитетом среди соратников. Потом началась очередная операция, и опасная ситуация рассосалась, а звание

старлея было вновь присвоено. Спустя много лет отец вспоминал этот антисистемный хук с неизменным удовлетворением, явно не раскаявшись.

Пушкин — наше всё Отец очень гордился тем, что лично поучаствовал в разминировании Святогорского монастыря и могилы Пушкина. Впрочем, простора для обретения саперами славы спасителей русского культурного достояния там было предостаточно — заминировано было все, густо и подло. Поэтому работало там несколько групп саперов разного подчинения. Несколько человек подорвались. Когда уже в 70-е годы отец оказался на экскурсии в Пушкинском заповеднике, он зашел в дом, где жил и правил великий Семен Гейченко — многолетний директор Пушкинского музея-заповедника в Михайловском и сам фронтовик. Тот сначала выслушал отца вежливо, но без энтузиазма, а потом втянулся в беседу, понял (по большому количеству рассказанных гостем аутентичных деталей), что перед ним не самозванец, после чего они здорово задружились. Настолько, что папа опоздал на автобус и был позже доставлен в Псков на музейной машине. Из объяснений Гейченко выяснилось, что «участников» разминирования могилы Пушкина за послевоенные годы набралось уже больше, чем несших бревно вместе с Лениным. Этот факт мой отец и директор музея в тот момент расценили как отрадный — значит, ценят у нас Пушкина и великую русскую литературу.

Андрей ЛИПСКИЙ, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Минутное свидание в войну Не раз я представлял себе то мгновение у Ильинских ворот и ночную встречу семьи. Это случилось до моей жизни, но стало ее частью

иколай Николаевич Градов, учитель, был призван Талдомским райвоенкоматом Москов ской области 1 августа 1941 года. Пешим порядком вместе с другими призывниками направлен в Гороховецкие лагеря. На фронт попал под Смоленск с маршевой ротой в мае 1942 года, после того, как директивой Ставки ВГК №170361 от 7 мая 1942 года Западному и Калининскому фронтам предписывалось разгромить ржевско-вяземскую группировку противника и захватить Смоленск. Этим замыслам не суждено было сбыться, а Смоленское сражение развернулось в июле. По пути на смоленские рубежи и произошло свидание, о котором я хочу рассказать. 9 мая 1942 года супруга Н.Н. Градова, учительница Анастасия Васильевна, получила от мужа открытку и, еще не читая, выдохнула: «Жив!..» Николай Николаевич писал, что будет проездом в Москве такого-то числа, примерно в такое-то время и назначил встречу на трамвайной остановке у Ильинских ворот. Анастасия Васильевна задумалась: что делать? Билет на поезд не купишь «без справки». Попросила в школе командировку. Найди себе замену — дадим. Где же найдешь среди не уехавших в эвакуацию учителей? Не будем описывать все трудности, но командировку ей выписали.

Приехали в Москву с дочкой Наташей. Заранее пришли на остановку к Политехническому музею. Проходит один трамвай, другой, третий… Вот он! Наконец-то… Николай Николаевич спрыгивает с подножки. Они бросаются друг к другу. Потекла самая длинная минута в их жизни. Сколько она вместила: объятия, поцелуи, вопросы, извинения, что не удается задержаться даже на час, что вот привез сверточек, взгляды, старающиеся запомнить навсегда, опять объятия… Раздается трамвайный звонок, Градов вскакивает на подножку, машет… У женщин на глазах слезы… В свертке оказался кусок сала — царский подарок! Хотя Николай Николаевич и перечислял жене по аттестату 600 рублей, но на деньги уже практически ничего купить было нельзя, продукты из магазинов исчезли. Люди ходили по деревням, меняли вещи на продукты, за деньги никто не продавал. После Смоленска Н.Н. Градов в составе 169-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона (ОПАБ) попал на Сталинградский фронт, затем к Ростовуна-Дону. На реке Миус немецкими войсками был создан сильно укрепленный оборонительный рубеж (Миус-фронт), который они удерживали с декабря 1941-го по июль 1942-го и с февраля по август 1943го. В августе 1943-го рубеж был оставлен в результате общего отступления вермахта на рубеж Днепра. Бои были тяжелые.

Николай Николаевич Градов

Миус-фронт существенно задержал продвижение Красной армии на южном направлении: если Ростов-на-Дону был освобожден в феврале 1943-го, то Таганрог — лишь 30 августа 1943-го. Из наградного листа: «Во время боев на реке Миус в районе Матвеев-Курган на рубеже Ряженое — Садовский 25.8.43 года капитан Градов был ранен, но несмотря на ранение не ушел с поля боя, продолжал оставаться в боевых порядках подразделения до конца боя, показывая личным примером мужество и отвагу, воодушевляя бойцов на борьбу с врагом». Крым, Сиваш, освобождение Севастополя — этот героический путь заслуживает отдельного рассказа. Из наградного листа: «10.4.44 года во время прорыва обороны противника в Крыму на Сиваше капитан ГРАДОВ, находясь в боевых порядках штурмовых групп, личным примером увлек подчиненных на форсирование Сиваша. Под сильным пулеметно-артиллерийским огнем подразделения, где находился в то время тов. ГРАДОВ успешно форсировали Сиваш и своевременно овладели Чонгарским мостом и переправой… За проявленное бесстрашие и мужество при форсировании Сиваша и поднятие боеспособности батальона капитан Градов достоин Правительственной награды — ордена “Красная Звезда”». Пришла Победа! И прошли еще месяцы… 5 января 1946 года в час ночи поезд из Москвы подошел к перрону подмосковного городка Талдом. Капитан Н.Н. Градов сошел с поезда и не увидел никого, хотя телеграмму о своем возвращении давал. Добрался до квартиры, привычно постучал. Анастасия Васильевна сразу узнала знакомый стук, но недоверчиво спросила: «Кто? » — Я прибыл, — ответил родной голос. Впускает мужа Анастасия Васильевна и не верит, всматривается в лицо. Дома! Конец войне. А телеграмма пришла еще только через четыре дня. Много раз я представлял себе, снова и снова переживал ту долгую минуту у Ильинских ворот и ночную встречу семьи, которая случилась еще до моей жизни, но удивительным образом стала ее частью.

Юрий БАТУРИН, «Новая», внук Николая Николаевича и Анастасии Васильевны Градовых, сын их дочери Наташи

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

Броня после войны

Трагедия одной еврейской семьи в письмах

Когда горело гетто… ана Финкельштейн вышла замуж за Янкеля Зальберга в 1898 году. Они родили девятерых детей: Броню, Иосифа, Эду, Бернарда, Моисея, Сигизмунда, Франю, Хелю, Гитель. Звучит, как начало большой семейной саги. Ничего не сбылось. Из этой огромной варшавской семьи — все девятеро успели до войны обзавестись мужьями-женами и детьми — выжили только две сестры. Старшая, Броня, и младшая, Гитель. Гитель — для родных Гута — стала моей бабушкой. У Брони внуков не было: ее единственную дочь Стеллу убили в Треблинке. В родную Варшаву сестры уже никогда не вернулись. Даже на минуту. Моя бабушка с трехлетней дочкой Люциной, моей будущей мамой, пешком ушла на восток, еще раньше вытолкав взашей своего мужа, моего деда Ежи Бельзацкого. Договорились встретиться в Белостоке — по пакту Молотова– Риббентропа город перешел к СССР. На границе ее остановил советский пограничник: «Запрещено!» И жестами показал: иди туда, чуть дальше, там никого нет. И женщина с девочкой нелегально перешла границу. В Белостоке Гитель нашла Ежи. Город тогда казался столицей еврейских музыкантов, бежавших из Варшавы. Вместе они создали джаз-оркестр. Потом решили, что джазу нужен харизматичный шоумен. Кто-то вспомнил, что во Львове выступает трубач Рознер. Пригласили — приехал. Так появился знаменитый джаз Эдди Рознера, так выжили мои дед, бабушка и мама, а в 41-м в семье появился еще и мальчик — Олек. В Польшу они уже не вернулись. А в начале 50-х бабушка стала получать письма из Варшавы, от незнакомой пани по имени Хелена Влодарек, которая писала, что Броня жива и живет в Лондоне. Еще не умер Сталин, еще было очень страшно. А в 1956 году, когда временно стало не страшно, письма пошли потоком. Уже из Лондона. И бабушка каждый раз плакала. Теперь плачем мы с мамой, перебирая письма. Бабушки давно нет. Брони тоже. Наша очередь оплакивать всю семью.

Из письма от 6 апреля 1957 года: «Спрашиваешь, сестра, как погибли наши родные? То, что погребла земля, со временем нужно забыть. Но их не погребла земля. Их вывезли из Варшавы, как еще полмиллиона варшавских евреев, и отравили в газовых камерах. А тела сожжены. Даже пепла не осталось. Пишешь, что имеешь право знать? А о чем ты хочешь знать? О том, как маленький Хеник, сын Йоськи, ходил в арийский район, где знакомые католики всегда давали ему что-нибудь поесть и хлеба для семьи? Однажды, возвращаясь в гетто со своим «огромным» скарбом — буханкой хлеба, он был застрелен немецким жандармом, а труп его втащили в гетто». Все они оказались в гетто, с желтыми звездами на рукавах. Броня — вместе с дочкой Стеллой. Сначала просто жили, трудоспособных гоняли на работы. Вывозить в Треблинку начали летом 42-го. Сперва детей, стариков, больных — тех, кто не мог трудиться на швейных фабриках. 9 июля 1942 года Стелле исполнилось 12 лет. 13 августа ее увезли в Треблинку. Из письма от 21 июля 1957 года: «Позавчера была в кино на фильме «Дневник Анны Франк». По странному совпадению дневник начинается 9 июля 1942 года — в последний день рождения Стеллы. В образе Анны я видела Стеллу. В ее отце Отто Франке я видела себя — он тоже пережил свою дочь». Броня узнала, что дочь увезли в газовую камеру, лишь вечером, когда взрослых пригнали с работы. И решила бежать — больше ее ничто не держало ни в гетто, ни в жизни. Если попадешься — расстрел. Но ей, лишившейся единственного ребенка, было все равно. Броня решилась на дерзость: села в арийский трамвай. И уехала подальше от гетто. Познакомилась с Хеленой Влодарек. И почти два года пряталась у нее в квартире. Уничтожение гетто она видела сквозь занавеску. Из письма от 21 апреля 1958 года: «Я видела все из окна в доме пани Хелены, где пряталась. Дом был напротив

Cтелла

гетто, в 50 метрах от забора. Видела, как женщина выбрасывает из окна пылающего дома, с третьего этажа, сверток с ребенком. Только Бог знает, что я чувствовала тогда и о чем я думала вчера, слушая молитву за погибших в газовых камерах, замученных в гетто, умерших от страшного голода. Не могла справиться с собой и плакала. Моя единственная сестра, прости меня, что пишу об этом. Я не стыжусь слез, потому что ты меня понимаешь». Хелена помогла Броне с фальшивыми документами. Теперь Броню звали Марией, по документам она была католичкой и домработницей Влодареков. В 1944 году Броню и еще 12 000 польских женщин увезли в концлагерь Равенсбрюк. Там она работала по 14 часов в день и получала пайку: пол-литра воды, немного брюквы и 200 граммов хлеба. Броня дожила до освобождения. Вышла замуж за офицера польской армии Андерса и уехала в Лондон. После войны она прожила еще 34 года. И всю свою жизнь посвятила розыску родных. Она искала мою бабушку через Красный Крест — с помощью той самой пани Хелены. Давала объявления в польские газеты. Из письма от 25 апреля 1961 года: «В концлагере я говорила себе: если переживу Равенсбрюк, то обустрою свою жизнь так, чтобы иметь только два чемодана. Не нужны ни хрусталь, ни бриллианты, ни квартиры. К сожалению, человек не меняется: чувствую себя рабом стяжа-

тельства». А пани Хелене 25 декабря 1956 года она написала: «Сегодня — Рождество. А я вспоминаю такой же день в 1944 году, в Равенсбрюке, в госпитале. Сейчас на моем столе — лучшие вина, привезенные со всего мира. В холодильнике — гусь. Я в собственном доме. В гараже — собственная машина. Но я не чувствую себя счастливой. Никакое благополучие не заполнит пустоту и одиночество. День за днем — без цели, без завтра, никому не нужная». Она была счастлива найти нас в Минске. Писала: «Ваше счастье стало моим. Цель увидеть вас — смысл моей жизни». И увидела — не с первого, но со второго раза. Уже в 60-е бабушке дали разрешение на поездку в Англию. Потом — еще несколько раз. А между поездками по-прежнему были письма. Броня все еще надеялась найти в Варшаве следы нашей огромной, как человечество, семьи, от которой не осталось даже пепла. И выяснила, что их брат Сигизмунд все-таки умер там, в гетто, — до Треблинки. Из письма от 18 марта 1958 года: «Сегодня годовщина смерти нашего брата Зыгмунта. А помнишь, у них была маленькая доченька? Девочка была совсем не похожа на еврейку. Жена Зыгмунта хотела спасти ребенка. Она выбралась из гетто и хотела оставить девочку где угодно — хоть на улице. К сожалению, ее схватили и посадили в тюрьму. А ребенка убили. Зыгмунт был еще жив. Бедный, он был такой молодой!» Броня жила ради нас. Пройдя куда больше, чем ад, она так и не нашла своего места в этой жизни: «Часто ночью я вижу Йоську, исхудавшего, но верящего в чудо. Вижу доченьку Стеллу, которую много раз вызволяла из объятий смерти — для того, чтобы потерять ее навсегда. Переживаю заново голод и болезни концлагеря. Сегодня, когда могу себе позволить многое и жить со вкусом, — у меня нет желания жить. Я не умею пользоваться этой жизнью, оплаченной смертью, болью, терпением, страданиями в концлагере, а главное — одиночеством. У меня сегодня осталось только одно желание — ваше счастье». Спасибо, Броня, ты можешь быть спокойна. Твое желание выполнено. Твоя сестра Гитель пережила тебя на 16 лет и умерла на руках дочери Люцины. А мы живы и помним о тебе. И когда кто-нибудь из нас оказывается в Лондоне, всегда идет на твою могилу на еврейском кладбище в Виллесдене. А единственную фотографию твоей дочери Стеллы — все, что осталось от нее в мире, — мы храним, не беспокойся. Случается, я возвращаюсь в Варшаву. Там сейчас работает мой муж. И представь себе, мы живем в тех кварталах, где было гетто, — рядом с тобой. На Умшлагплац, откуда шли эшелоны в Треблинку, сейчас мемориал всем нашим. Я хожу по тем улицам. Иногда мне кажется, что твоя Стелла где-то совсем рядом. Если бы не война, у нее были бы дети, и мы бы дружили. И собирались бы за большим (нет, огромным!) столом — дети, внуки, правнуки Монека, Бенека, Франи, Йоськи, Хели, Гуты, Зыгмунта, Эди… Ненавижу. Ненавижу газетную полосу, в чей куцый объем нужно втиснуть трагедию огромной семьи. Ненавижу ХХ век, угробивший столько народу, что точную цифру никто никогда не назовет. Ненавижу фашистов, уничтоживших нашу семью. Из письма от 18 марта 1958 года: «После того как немцы уничтожили всю нашу семью, я должна их ненавидеть. Но хотя я и говорю себе «убийцы!» — не умею их ненавидеть. Не знаю, почему — даже убийц собственной дочери, и собственной семьи, и миллионов других людей — не умею ненавидеть».

Ирина ХАЛИП, «Новая», Минск

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

Отец Когда началась война, отец прыгал от счастья. Развитый мальчик, он читал газеты, отмечал флажками победы на карте республиканской Испании и написал слезное письмо Сталину, призывая раздавить гитлеровские полчища. Война обещала с ними покончить разом, но пока его отца забрали на фронт, а сам он с мамой и ее сестрами отправился в эвакуацию. Дорога заняла целый год, потому что немцы шли по пятам, и нигде не удавалось осесть надолго. Жили, как всегда, торговлей. Однажды удачно обменяли лисий воротник с пальто тети Сарры на мешок сухарей. В пути к ним прибился цыганский табор. Чернявого отца принимали за своего, ценили как образованного и доверяли безмен. В Тихорецке отцу исполнилось 15, и он вступил в комсомол. — Есть, — рассказывал отец, — хотелось все время, и однажды я смущенно попросил у двух посторонних женщин кусок хлеба, не дать, а продать, хотя мне нечего им было предложить взамен. Они заплакали и поделились. Покинув город, наши застряли на полустанке. К вечеру цыгане исчезли. Командир защищающей станцию роты отозвал отца как самого смышленого во всем кагале и спросил: — Bis tu a Yid? — Yo, avade! — ответил удивленно отец. — Конечно, еврей. — Тогда бегите, только сразу, к утру здесь будут немцы. Это спасло тех, кто поверил. Остальных бросили в пустой колодец. Странствия закончились в Туркмении. Город в пустыне назывался Чарджоу, и отцу он скорее понравился. В основном — из-за дынь, лучших, как считается, в мире. Ароматом они заполняли весь двор, их ели вместо хлеба. Пропустив год, отец пошел в восьмой класс школы для эвакуированных. Учителя оказались замечательными, в основном — из сосланных еще до войны. Лучше других была преподавательница литературы, любовница (на что она часто намекала) Маяковского. На уроках читали Минаева («даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром»), Сашу Черного и Козьму Пруткова. Отец привил мне вкус к смешным стихам, и я до сих пор знаю наизусть пародии Архангельского и всю поэму Пушкина «Царь Никита и сорок дочерей». Кроме этого, отец на спор с одноклассником Ниссоном выучил всего «Онегина». Почти 70 лет спустя, встретившись в доме моих родителей на ЛонгАйленде, они читали друг другу по главе, не пропуская строчек. Войне не было конца, и отец опять написал письмо в правительство, на этот раз председателю Калинину, с просьбой взять его в школу разведчиков. Считалось, что это — идеальная военная карьера для евреев: они наверняка не перебегут к противнику. Ответ пришел из секретариата. Отца поблагодарили и посоветовали обратиться в военкомат. Ему, однако, еще не было шестнадцати, и он остался жить в Туркмении до освобождения Киева. Как только это случилось, 7 ноября 1943-го, отец рванул обратно, один, без денег, через всю страну, со смутной надеждой выучиться, конечно, на инженера. До Киева было пять тысяч километров. В Аральске отец разбогател, купив за бесценок мешок соли. В Саратове продал его за шесть тысяч и приобрел простреленную солдатскую шинель, а на сдачу — первое за всю войну пирожное: эклер с заварным кремом. Он вспоминал о нем до смерти. Последнюю ночь пути отец провел на подножке поезда, привязавшись ремнем к поручням. Паровоз топили плохим углем, и в Киев отец въехал черным от копоти.

В тылу и в оккупации Немцы ушли на восток, а их место заняли итальянцы. С этими оказалось сложнее: они хорошо пели

Мама и отец после войны

На Евбазе он встретил своего дядю — Колю, отходившего от тяжелой раны. Они зажили вдвоем, кормясь исключительно семечками. Пол был по колено засыпан шелухой. На ней и спали, подложив все ту же шинель. Вскоре, однако, отец открыл успешный бизнес — торговлю кремневыми камешками для зажигалок. Большие спекулянты продавали их оптом маленьким. Камешки были двух сортов. Отечественные быстро стирались, канадских хватало надолго. Чтобы убедить покупателей, отец, демонстрируя твердость камня, сжимал кремень зубами. Иногда изо рта сыпались искры. Дело шло, и вскоре отец приоделся по военной моде — в галифе и папаху.

Мать Мама часто вспоминала войну. Ведь она провела ее как бы за границей — в оккупации. Это был уникальный для нас опыт несоветской жизни, и я жадно слушал ее рассказы. Они разительно отличались от того, что я знал об этом сюжете, в основном — из «Молодой гвардии». Это еще не значило, что мамина история перечила школьной. Мама вообще не любила спорить. Она просто вспоминала без выводов и сравнений о семи месяцах, проведенных в оккупированном Луганске. — Когда пришли немцы, — рассказывала она, — сразу исчезли евреи. В нашем классе из них были две девочки. Они сразу пропали, и никто не спра-

шивал — куда. Потом кончилась водка. Каждый вечер дедушка, приходя с работы, выпивал под борщ маленькую, густо накрошив в стакан красного перца. Когда бабушка сказала, что водки больше не будет, он впервые заплакал. Так мы поняли, что война пришла к нам домой. Война привела с собой офицера — на постой. Мать мало что могла о нем вспомнить. В школе она, как все тогда, учила немецкий, но вряд ли продвинулась дальше «битте зер». Оккупация началась в июле, и с немцем обедали — вечным борщом — на увитой виноградом террасе. Больше всего маму потрясло, что после еды немец кланялся и целовал руку хозяйке, называя ее «муттер». — Наверное, — рассуждала она намного позже, — у немцев было так принято, как у японцев — снимать на пороге туфли. И вежливость не мешала им красть. Когда поспели фрукты, солдаты собрали наш урожай. Двое трясли лучшую грушу, пока третий набивал мешок. Бабка, не разжимая губ, смотрела на них, надеясь, что мародерам станет стыдно. Не дождавшись этого, она ушла в дом, чтобы не мешать грабежу, пресечь который была не в силах. Лето кончилось, и жизнь невольно вошла в колею. Привыкшие от любой власти ждать только плохого, родичи сносили войну молча. Мама ходила в школу, ее дед, Григорий Гаврилович, — в железнодорожную мастерскую, где чинили все тот же грузовой паровоз, переименованный из «Феликса Дзержинского» в «Адольфа Гитлера». Моя прабабка Матрена Ивановна вела хозяйство и кормила немца. Бабушка шила на продажу ватники. Зарывшись в книги, мама, когда ее не заставляли полоть грядки, не обращала внимания на немцев. Между тем немцы ушли на восток, а их место заняли итальянцы. С этими оказалось сложнее: они хорошо пели и быстро выучили украинские песни. Особенно тот мальчишка, который заменил на постое строгого немецкого офицера. Выходец из сицилийской деревни, он привязался к Матрене Ивановне и помогал ей с виноградом. С началом зимы он часто с ней плакал. В 1942-м всех отправляли в Сталинград, и с этого фронта никто не надеялся вернуться. Красная армия освободила Луганск 14 февраля (1943 года). Бежав налегке, немцы оставили продовольственные склады открытыми, и местные бросились за самым ценным — сахаром. Тут их и накрыла своя артиллерия. — Половина соседей полегла, — вспоминала мама, — но наши уцелели, поскольку не брали чужого. К концу войны мама вырвалась из Луганска в Киев, по примеру расстрелянного там до войны ее отца.

Александр ГЕНИС, «Новая», Нью-Йорк

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

Сталинград е знаю, сколько человек убил мой дед. Наверное, он тоже не знал. Вспоминал он только про одного, первого, которого убил в 19 лет. Это было в третий — для дедушки — день войны, в Сталинграде. Его взвод, которым он командовал, захватил пустую школу. Дедушка поднялся на второй этаж, забежал в пустой класс, распахнул окно, высунулся проверить, нет ли внизу людей. И услышал шум открывающейся двери. Кажется, немец тоже не думал встретить кого-либо наверху. Дедушка увидел, как он судорожно сдергивает автомат с плеча и поднимает перед собой. Автомат дедушки был на взводе. Он попал. Автоматная очередь немца просвистела в нескольких сантиметрах справа. Рассказывая об этом, дедушка словно извинялся за свою меткость: «Я ведь стоял, а немец стрелял на бегу». Дедушка помнил, что немец падал как будто медленно, глядя на него. Взгляд был не злой, а какой-то удивленный. Мне сложно представить, как он стоял там, в пустом школьном классе. Что там было? Сдвинутые в углу парты, лучи солнца в широких окнах, портрет Ленина на стенке, мерное тиканье часов? Дедушка постоял над мертвым телом. Он успел разглядеть совсем молодое мальчишеское лицо, светлые волосы. «Он был молодой, как я, — говорил дедушка. — Красивый. Только ниже ростом». Не знаю, что делал дед тем вечером. Может, пил, может, плакал. Может, просто сидел молча в углу. Ночью к нему подошли двое солдат, мужики раза в два старше него. Обратились не по уставу: «Сынок... Ты это. Не бери на душу. Все мы через это прошли». *** Мой прадед, Николай Серяков, умер в день, когда должен был погибнуть мой дед. Инфекционист, много лет проработавший в Калмыкии на эпидемиях чумы и холеры, с началом войны прадед был назначен одним из главных врачей Сталинградского фронта. В августе 1942-го на фронте началась эпидемия сыпного тифа. Прадед объезжал больных в военных частях вдоль линии фронта — и скоро понял, что заразился сам. Большой начальник, известный врач, он имел право на служебную машину, но слишком хорошо знал, как заразен тиф. Он побоялся заразить шофера и других врачей и пошел в госпиталь пешком: в горячке, со сбивающимся дыханием, по сорокаградусной жаре. Его нашли недалеко от госпиталя, уже при смерти. Прадед умер, не дойдя совсем чуть-чуть. В тот август мой 19-летний дедушка оканчивал пехотное училище в Астрахани, через несколько дней со всем курсом его должны были отправить в Сталинград. Вместе с направлением на фронт дедушке пришла похоронка, отпуск дали всего на три дня. После похорон дедушка сам отправился к линии фронта: пешком, на попутках, из Астрахани в Сталинград. Командир полка недоверчиво взял в руки его документы. «Вы не можете быть в этой части. Этой части уже нет». Оказалось, пока дедушка был на похоронах, его однокурсников отправили в бой. Не выжил никто.

Вернувшись с фронта после трех ранений, дедушка женился на враче

Мой дедушка Евгений Серяков. 1945 год

Моя бабушка Галина, студентка мединститута

*** Мое детство прошло под рассказы бабушки. Приготовив ужин, убрав квартиру, насушив сухарей из каждого кусочка вчерашнего хлеба, бабушка садилась на кухне, разливала чай и рассказывала. Про то, как немцы расстреливали коммунистов. Как и вправду собирали по домам «млеко-яйки». Как заперли всех жителей деревни в сарае и подожгли бы, если бы не пришла Красная армия. Как бабушка заматывалась в грязные рваные платки, чтобы не быть изнасилованной. Как после оккупации ехала в свой университет на товарном (других не было) поезде, на металлической вагонной сцепке, и, доехав, не смогла разжать обмороженные пальцы, практически примерзшие к металлу. Бабушка никогда не плакала. Говорила она так, словно пересказывала кино. Дедушка не говорил ничего. Рассказывать он начал незадолго до смерти: не мне, не дочери (моей маме), а ее мужу, моему отцу, офицеру, который ребенком застал войну. Папа запомнил историю о том, как дедушкин взвод брал в плен русского фашиста. Линия фронта тогда проходила просто по улице, так что из немецких укреплений на другой ее стороне были слышны команды на немецком. Однажды оттуда послыша-

лась русская речь. Взвод дедушки выкрал русского немецкого офицера и привел к командиру. На первом же допросе тот спокойно и с достоинством рассказал, что родился в московской дворянской семье, в революцию эмигрировал с родителями в Германию. Всех его родных в России расстреляли большевики. На фронт он пошел мстить советской власти за них. Допрос шел долго. В конце пленный сказал: у него нет иллюзий о том, что с ним будет, и он просит только две вещи: разрешить ему написать письмо родителям и вернуть изъятый пистолет, чтобы он решил свою судьбу сам. Командир роты, пожилой школьный учитель, отлично понимал, что рискует штрафбатом или трибуналом. Но пистолет пленному отдал. В комнате, где того заперли, двадцать минут было тихо. Потом раздался выстрел. Не знаю, как командир роты мог отправить письмо пленного в Германию. Дед был уверен, что тот это сделал. *** Перед смертью дедушка тяжело болел. Ему делали операцию, потом срочно другую. Он не боялся наркоза, шутил даже на хирургическом столе. Мы думали, дедушка просто скрывает свой страх, пока не сообразили: пехотинец, средний срок жизни которого на переднем крае был 2,5 месяца, он

понимал, что выжил только благодаря госпиталям. Ранило деда трижды. Первый раз в Сталинграде — в позвоночник, очень тяжело. Парализованного, его вывезли из города последней баржей в сентябре 1942-го. Выписали через полгода, зимой 1943-го, чтобы отправить прямиком на Курскую дугу. Несколько месяцев — и снова: тяжелое ранение (перебитый плечевой нерв, не действующая рука), полгода госпиталей, операции, врачи. Выписка, Белорусский фронт, третье ранение под Варшавой, госпитали, операции, врачи… Дедушка жалел, что из-за последнего ранения не дошел до Берлина. Остался в армии, но никогда больше не брал в руки оружие, окончил Военный педагогический институт, пошел преподавать детям погибших солдат в суворовском училище, работу свою любил. Женился он вскоре после войны, счастливо. На враче. Жизнь дедушка прожил долгую и — хочется верить — счастливую. Его звали Евгений Николаевич Серяков. Я им очень горжусь.

Елена РАЧЕВА, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

О дедушке и о войне Я люблю День Победы. Но вокруг так много пустопорожних слов о войне, и оглушает трескотня о нашей непобедимости, непогрешимости и величии

Дедушка и бабушка. 1945 год

авно, когда мне было 13—14 лет, в кошельке моем всегда лежала фотография деда в офицерской форме. В школе каждый раз удивлялись, видя ее, и спрашивали, кто это, а я отвечала, что это Печорин. Как в фильме «Женя, Женечка и «катюша», в моем воображении перемешивались эпохи, мальчики стреляли из орудий за Льва Николаевича Толстого и его родовое поместье, обращались к связисткам только «сударыня» и ждали утро, предвещавшее блистательные поединки и победы. Конечно, это были фантазии. Все знали о страшной войне. Но дедушка рассказывал о ней очень мало, и даже не мне, а папе. Я представляла его таким окуджавовским солдатом, «красивым и отважным», который смог вернуться домой. Хотя и переболевшим тифом, но живым. Победу дед встретил в госпитале, в палате выздоравливающих.

Он был старшим инженер-лейтенантом, помощником комбата по техчасти — тем, кто среди прочих вещей должен был с ремонтниками во время боя или после собрать из

подбитых танков новые. Он рассказывал, как управлял многотонной машиной, подавая сигналы механику-водителю ногами: давил правой — поворачивай направо, левой — налево. Все очень просто. Мой папа спрашивал его с кровожадным вниманием мальчишки, вернувшегося с «войнушки» во дворе: «Ты немцев убивал?»

Он отмахивался. Конечно, мог много рассказать. Например, о том, как в декабре 41-го года выпускников Военной академии, командиров танковых экипажей бросили на передовую — немцы подошли к Москве. Но в последний момент этот приказ отменили. Выпускников академии отводили в тыл, а навстречу и на смену им шагали кремлевские курсанты, а дедушка понимал, что никто из этих мальчиков не вернется. Папа слышал эту историю от него всего один раз. И — никаких рассказов о войне в День Победы, за ужином, на прогулках в парке, как это показывают в фильмах и рекламах. Но я запомнила эту услышанную от отца историю. В старших классах она всплыла

в памяти, когда мы проходили «битву за Москву». Иногда дедушка вспоминал маленькие эпизоды. Например, как устраивали фейерверки из вшей: подходили к костру, собирали ладонью с головы паразитов и кидали в костер. У кого было больше «вспышек» от сгорающих насекомых – тот и выиграл. Еще дед вспоминал, что не курил, а сигареты менял на толстые плитки горького шоколада от союзников, без которых, по его словам, было бы совсем худо. Рассказывал, как чекисты «инспектировали» отхожее место, рылись в дерьме, проверяя, не подтирался ли кто из солдат газетой с фотографией Сталина. Десять лет назад День Победы был моим любимым праздником. Тогда женщины не привязывали георгиевские ленточки к бретелькам бюстгальтеров, не украшали ими автомобили из страны, проигравшей войну. Да и ленточек самих не было, а День Победы был днем, когда, как мне казалось, мы праздновали победу всего лучшего, что было в людях, — гуманизма и любви.

День Победы я люблю по-прежнему. Но вокруг так много ненужных, пустых слов о войне, трескотни о нашей непобедимости, непогрешимости и величии, так много плохо скрываемой ненависти к окружаемому миру, словно он нас чем-то смертельно обидел. Но чем?

Я будто подхожу к пониманию трагедии войны с черного хода, через потайную дверь в комнату, где не принято бахвалиться тем, чего не совершали, не могли совершить потомки тех, чьи глаза смотрят с подернутых временем фотографий. Посмотрим в эти глаза, не отведем взгляд. Помолчим. P.S. …А на обложке газеты фронтовые фото бабушкиного брата Минаса и дедушкиного — Ивана (погиб в 1944 году).

Анна САРУХАНОВА, «Новая», внучка Саруханова Бориса Петровича, дочь Саруханова Петра Борисовича

Деда мой Алексей Максимович Плотников ушел на войну в 17 лет

знала я об этом от своей тети, его дочери, Валентины Алексеевны Яковлевой. Сам дедушка про войну рассказывал мало и неохотно, и только подетски настойчивые просьбы моих неугомонных братьев, Витали и Кости, заставляли его иногда вслух вспоминать. Бабуля моя, Плотникова Лидия Александровна, в такие минуты дежурила неподалеку с пузырьком сердечных капель. В верхнем ящике комода хранились его награды, и мы, внуки, иногда доставали их, тяжелые и потемневшие, осторожно передавая друг другу, нюхали, пытаясь уловить страшные запахи войны. Перед войной Алексей Плотников успел, отучившись на тракториста, провести первую в своей жизни посевную. Повестку получил вместе со своим другом, Федором Макаровым, с которым и учился, и работал. А поскольку Алексей умел водить трактор, то определили его в танковые войска. После недолгой подготовки в 15-м танковом полку дед отправился на фронт, на пополнение 167-го отдельного танкового полка.

Впереди было 5 июля 1943 года — Прохоровка, Курская дуга… Про жуткий бой с горящими, как спички, танками, с грохотом, рвущим ушные перепонки, скрежетом машин, нескончаемыми взрывами снарядов дед рассказывал очень редко — прятал красные от слез глаза… …Сержант Алексей Плотников в решающем бою под Прохоровкой сменил три танка. Из последнего, подбитого, выбрался чудом: накануне сражения ему приснилась мама. Во сне она советовала своему сыну заменить металлический замок люка на деревянную рукоятку молотка. Место Алексея в танке, он был механиком-водителем, находилось внизу. И когда немецкой болванкой снесло башню танка, ему удалось выбраться из машины, выбив деревяшку. Из оружия при себе — пистолет. Почти сразу его ранило, раздробило ногу. Скатился в воронку и увидел направленное в лицо дуло. Дед выстрелил в фашиста секундой раньше.

Деда и его большая семья в начале 50-х

А дальше — ничего не помнит. В госпитале ногу собрали из осколков кости. Всю жизнь он очень сильно хромал. Воевал и младший брат деда, Василий: связистом 280-го отдельного батальона правительственной связи. Принимал участие в боях на 1-м Белорусском фронте. Освобождал Варшаву и брал Берлин. Демобилизовался в 1948 году. Участвовали в войне бабушкины братья: Иннокентий Третьяков был военным врачом, Иван Третьяков освобождал Чехословакию. Дед после войны стал главой большой и дружной семьи, много работал. Я помню его шутливо-строгим, всегда что-то заботливо делающим по дому. За возможность помочь

деду по хозяйству мы боролись, хотя в иных ситуациях не отличались особым рвением — прополка грядок или мытье полов нагоняли на меня, моих братьев и сестер тоску… Мои бабуля и деда и после войны сохранили радость жизни. Память о страшном усиливала их желание окружить нас теплом, защитить, поддержать, накормить, обласкать, собрать под одной крышей. Сын мой носит имя деда. Татьяна ПЛОТНИКОВА, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

НАШ БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД

Силы для танцев Теперь и я знаю, как мог бы выглядеть мой дед

Танцор и бабушка

оя бабушка, Римма Николаевна, в войну вошла совсем девчонкой. А вышла — состоявшейся женщиной. В том смысле, что к концу войны она научилась главному, что определяет женскую суть: сохранять жизнь — свою и окружающую. Не отнимать ее — а наоборот. Все более-менее подходящие мужчины из их семьи ушли на фронт, умирать и убивать. А она осталась дома с двумя младшими сестрами, братом-инвалидом, больной мамой и бабушкой. Словом, она у них там была за взрослую, несмотря на свои 16 лет. Вначале, конечно, поголодали немножко. Но потом она завела в доме овцу, которая давала молоко и шерсть; научилась собирать на подмосковных полях картошку «по рытому» — ну то есть уже после того, как колхоз урожай собрал. Колхоз же не всегда внимательный, кое-что в земле оставалось. Вот это и собирали — хотя за такое тоже тогда можно было получить срок. Но все эти домашние дела — это так, на досуге. А в основное время она работала на военном заводе в подмосковных Подлипках, они выпускали детали для снарядов. Вспоминает: — Каждый день в пять утра подъем — и до электрички шесть километров пешком. Да по снегу! А на электричку попробуй опоздай! Если на завод не при-

шел вовремя, на 21 минуту задержался — все, под суд, и срок тебе дадут. Почему именно 21 минута — до сих пор я не знаю. Несмотря на строгость законов военного времени, мне кажется, жилось им всем там по-молодому весело. Из воспоминаний, помноженных на войну, проступает какая-то особенная любовь и дружба. Как будто сказочное, героическое. — Раз сижу я в электричке, она отправляется уж. Глядь в окно — а там наши ребята бегут. Опоздали! На насыпи землянику собирали — голодно! — и не заметили, как поехала она. Мы с Лидкой, не раздумывая, — раз за стопкран. Электричка остановилась, они кое-как залезли. А по поезду уже чекисты рыщут. Кто виновник провокации? Мы бегом в последний вагон — там все наши, подлипские. Не выдадут. Несмотря на этот голод, на погоню за электричкой, на неподъемный заводской рабочий день, у них еще вечерами оставались силы для танцев. И моя бабушка, я уверена, не знала там себе равных. — Никогда я у стеночки не стояла, — говорит она мне. — Да и сейчас... Эх, если б не нога — сидела бы я сейчас тут с тобой, что ли? Давно б замужем была за военным каким-нибудь. Этого у моей Риммы Николаевны не отнять — она всю дорогу была в центре мужского внимания. «Я всегда говорю: в женщине должна быть изюминка! А иначе: какая ты, к черту, женщина?»

С танцев она одна никогда не уходила: у нее был возлюбленный, Ваня. Она рассказывает, что они всем казались красивой парой, и я думаю, так оно и было. (Моя-то и до сих пор ничего, я считаю.) С Ваней история закончилась грустно: его, как он подрос, забрали на фронт, потом оставили на сверхсрочную — Германию охранять. В 51-м году она вышла замуж за моего деда. Шесть лет, прошедших с того момента, когда все решили, что война завершилась, — это все же срок, тем более в те годы, когда мужик весь наперечет был. Велик был риск остаться одной, пока там Ваня куролесил с кудрявыми и кокетливыми немками. К тому же дед мой тоже видный был парень, из хорошей московской семьи. Войну прошел, имел ранение под Сталинградом, награды... «Ваня потом, когда вернулся, разыскал меня скорее, с вокзала прямо. Ну а я уже замужем. Плакал. Я, говорит, все эти годы только о тебе... Что тут ответишь? Такая, Ваня, наша планида. Хотя и жалела я потом, конечно». В позапрошлом году, осенью, мы с ней поехали в Грецию, на острова. Стоял мягкий солнечный октябрь, в воздухе было спокойствие; в нашем отеле, ориентированном на европейских пенсионеров, вечерами затевались старомодные вальсы на веранде. А мы сидели с ней на скамейке у моря и смотрели вдаль. Нам не хотелось танцев: у нее нога сломана-прооперирована, а я как-то вальсы не очень. Но вот в один вечер к нам в отель приехала группа танцоров, исполняющих греческие народные танцы. Они топтались хороводом под заунывную музыку, потом отплясывали, разбившись на пары. Их мужчины демонстрировали какие-то акробатические этюды — в целом довольно зрелищно, но второй раз я бы на это мероприятие не пошла. Но когда они приехали к нам через день, моя Римма Николаевна потянулась туда опять. И в третий раз — тоже. Был конец сезона, не так много отелей работало, и они к нам приезжали часто, с одной и той же программой. В конце своего представления эти танцоры всегда поднимали публику, чтобы все танцевали сиртаки. У публики это вызывало восторг, ну а мы обычно оставались сидеть. Но в один из вечеров

моя Римма Николаевна со своей сломанной ногой, с палкой потянулась в общий кружок. И тоже давай там притопывать вместе со всеми! Ей, со всей очевидностью, это было нелегко, но она пристроилась под ручку к молодому греку, который в конце каждого вечера солировал, стоя голой пяткой на бутылочном горлышке, и старалась не отставать от европейских старушек. Тогда я окончательно убедилась, что имеет место влюбленность. Она и прежде с каким-то особым чувством ему аплодировала. А в этот раз, после танца, он ее учтиво проводил до столика — она, как я говорила, умеет своего добиваться, по крайней мере в части мужского внимания. Минутку они поворковали. — Как тебя зовут? Как тебя зовут?! — настаивала она. — Давай, понимай меня, у нас буквы с вами почти одинаковые. Ты похож на моего Ваню, ясно тебе? Любила я его и не дождалась. А надо всегда дожидаться, понимаешь? Я-то жизнь прожила, я знаю. Грек смотрел на нее своими черными глазами, улыбался ослепительно. Я хочу думать, что он кое-что все же понял, — это ведь универсальный урок, одинаковый для всех языков мира: если ты любишь — нельзя отступаться. И второе, важное: настоящая твоя любовь проживет с тобой всю твою жизнь, будет с тобой в каждом твоем испытании и в каждой твоей победе, будет кружиться с тобой в греческом танце сиртаки, когда тебе уже под девяносто и ты ногами еле ворочаешь; будет смотреть на тебя с укоризною или с улыбкой — это уж как заслужишь. Любовь не стареет. Может, и не умирает, в отличие от нас. В последний наш греческий вечер он к нашему столику подошел, как всегда. — А-а-а, вот и ты! — просияла она, как будто ждала его и не сомневалась, что он придет. Попросила сфотографировать их вместе — и вот эта фотография. Таким мог бы быть мой дед. Но он был другой.

Ольга БОБРОВА, «Новая»

«Новая газета» пятница. №48 06. 05. 2016

оя бабушка всю жизнь покупала себе обувь в «Детском мире» — 33-й или 34-й размер. Ростом она была 146 сантиметров (мама шутила, что таких не учитывают при переписи населения). Дед был выше нее почти на 40 сантиметров. Размер сапог мне неизвестен — он умер через 10 лет после Победы в той коммуналке, где я родился через шесть лет после его смерти. Он учился в Лесотехнической академии, когда встретил бабушку — молодого врача. И, чтобы соответствовать, поступил на военномедицинский факультет. По общему мнению, у него был необыкновенный дар хирурга. Прямо перед войной дед, бабушка и мама оказались в незнакомом Куйбышеве — деда послали на повышение квалификации, семья поехала с ним. На фронт он ушел военврачом в первые дни августа 41-го. Командовал медчастью, лечил и оперировал всю войну. Обеспечивал переправу через Неман, получил главный орден военврачей — Красную Звезду, медали. Под Кенигсбергом осколок уничтожил его рабочий инструмент хирурга — правый глаз. В 46-м он вернулся в Куйбышев. Оперировать не мог — одним глазом не видел операционного поля. Дикие головные боли. Отказ от призвания. Точнее всего, я думаю, такое состояние в автобиографическом «Моем лейтенанте» описал Даниил Гранин: «Обедал я где попало. Ночевал тоже по-разному. Считал, что ребенок не дает мне выспаться. А то не хотел являться домой пьяным, такую приводил причину. Она мирилась с этим. Наверное, ждала, пока образумлюсь». Тут все так, кроме того, что бабушка не мирилась. До самой смерти его мучили головные боли от тяжелого ранения и контузии, он глушил их водкой. Я совсем недавно видел Гранина, он заметил, что они, фронтовики, вернувшись, не знали, что им делать с победой. Мой дед, наверное, тоже не знал. Гранин: «Без войны все оборвалось, да, есть счастье, что остался жив, короткое счастье, что кончается. И что дальше?» Дед не нашел себя на гражданской службе санитарным врачом. Не мог быть без вести живым. …К ордену Красной Звезды полагалась книжечка с чеками — весь 46-й год (потом это отменили) можно было получать за награду деньги. Саму книжечку я помню, а сколько денег — забыл. Но ни один листочек оторван не был. Ничего ему было не надо. Я его не знал. И узнаю, наверное, по некоторым собственным чертам. Звали его Василий Устинович. С таким именем и отчеством среди ныне живущих я никого не нашел.

Подтакалов Василий Устинович с однополчанами. Видимо, 1944 год

Глаз хирурга Дед не нашел себя на гражданской службе. Не мог быть без вести живым

Дмитрий МУРАТОВ, «Новая» С женой (бабушкой) и дочкой (мамой)

www.novayagazeta.ru

Редакторы номера: Р. Дубов, В. Ярошевский

Наш адрес в интернете:

NovayaGazeta.Ru РЕДАКЦИЯ Дмитрий МУРАТОВ (главный редактор) Редакционная коллегия: Роман АНИН (редактор отдела расследований — «отдел Ю. Щекочихина»), Ольга БОБРОВА (зам главного редактора), Руслан ДУБОВ (зам шеф-редактора, ответственный секретарь), Сергей КОЖЕУРОВ (первый зам главного редактора), Александр ЛЕБЕДЕВ (зам главного редактора), Андрей ЛИПСКИЙ (зам главного редактора), Лариса МАЛЮКОВА, Кирилл МАРТЫНОВ (редактор отдела политики и экономики), Константин ПОЛЕСКОВ (шеф-редактор WEB-редакции), Алексей ПОЛУХИН (шеф-редактор), Георгий РОЗИНСКИЙ (зам главного редактора), Юрий РОСТ (обозреватель), Петр САРУХАНОВ (главный художник), Сергей СОКОЛОВ (зам главного редактора), Ольга ТИМОФЕЕВА (редактор отдела культуры), Олег ХЛЕБНИКОВ (зам главного редактора), Виталий ЯРОШЕВСКИЙ (зам главного редактора, омбудсмен редакции)

Обозреватели и специальные корреспонденты: Юрий БАТУРИН, Борис БРОНШТЕЙН, Борис ВИШНЕВСКИЙ, Ирина ГОРДИЕНКО, Эльвира ГОРЮХИНА, Елена ДЬЯКОВА, Зоя ЕРОШОК, Вячеслав ИЗМАЙЛОВ, Павел КАНЫГИН, Елена КОСТЮЧЕНКО, Юлия ЛАТЫНИНА, Елена МАСЮК, Ирек МУРТАЗИН, Галина МУРСАЛИЕВА, Леонид НИКИТИНСКИЙ, Ирина ПЕТРОВСКАЯ, Алексей ПОЛИКОВСКИЙ, Юлия ПОЛУХИНА, Елена РАЧЕВА, Людмила РЫБИНА, Андрей СУХОТИН, Алексей ТАРАСОВ, Слава ТАРОЩИНА, Марина ТОКАРЕВА, Павел ФЕЛЬГЕНГАУЭР, Диана ХАЧАТРЯН, Вера ЧЕЛИЩЕВА, Наталья ЧЕРНОВА

Наталья ФОМИНА (Самара), Виктория МАКАРЕНКО (Ростов-на-Дону), Александр МИНЕЕВ (Брюссель), Ольга МУСАФИРОВА (Киев), Александр ПАНОВ (Вашингтон), Нина ПЕТЛЯНОВА (Санкт-Петербург), Юрий САФРОНОВ (Париж), Евгений ТИТОВ (Краснодар), Ирина ХАЛИП (Минск), Александр ЧУРСИН (Балканы)

Ведущие рубрик: Евгений БУНИМОВИЧ, Дмитрий БЫКОВ, Александр ГЕНИС, Павел ГУТИОНТОВ, Юрий РЕВИЧ, Кирилл РОГОВ, Дина РУБИНА, Ким СМИРНОВ, Артемий ТРОИЦКИЙ, Сергей ЮРСКИЙ

WEB-редакция: Сергей ЛИПСКИЙ, Наталья ПОЛОВИНКО, Евгений ШИРЯЕВ

Руководители направлений: Лариса МАЛЮКОВА (кино), Владимир МОЗГОВОЙ (спорт), Елена МИЛАШИНА (спецпроекты — «отдел И. Домникова»), Надежда ПРУСЕНКОВА (пресс-служба)

Сергей КОЖЕУРОВ (генеральный директор) Владимир ГРИБКОВ (заместитель генерального директора), Светлана БОЧКАЛОВА, Михаил ЗАЙЦЕВ (распространение), Владимир ВАНЯЙКИН (управление делами), Ирина ДРАНКОВА (бухгалтерия), Наталья ЗЫКОВА (персонал), Анжелика ПОЛЯКОВА (реклама), Ярослав КОЖЕУРОВ (юридическая служба), Валерий ШИРЯЕВ (заместитель директора), Сталина УСПЕНСКАЯ (директор по уюту)

Собственные корреспонденты: Надежда АНДРЕЕВА (Саратов), Георгий БОРОДЯНСКИЙ (Омск), Татьяна БРИЦКАЯ (Мурманск), Мария ЕПИФАНОВА (страны Балтии и Северной Европы), Иван ЖИЛИН (Крым), Сергей ЗОЛОВКИН (Гамбург), Сергей КУРТ-АДЖИЕВ,

Группа выпуска: Юрий КОЗЫРЕВ (директор фотослужбы), Анна АРТЕМЬЕВА, Евгений ФЕЛЬДМАН (фотокорреспонденты), Анна ЖАВОРОНКОВА, Алексей КОМАРОВ, Татьяна ПЛОТНИКОВА (бильд-редакторы), Оксана МИСИРОВА, Надежда ХРАПОВА, Вероника ЦОЦКО (технические редакторы, дизайн, макет)

АДРЕС РЕДАКЦИИ: Потаповский пер., д. 3, Москва, 101000. Пресс-служба: 8 495 926-20-01 Отдел рекламы: 8 495 648-35-01, 621-57-76, 623-17-66, reklama@novayagazeta.ru Отдел распространения: 8 495 648-35-02, 623-54-75 Факс: 8 495 623-68-88. Электронная почта: 2016@novayagazeta.ru Подписка на электронную версию газеты: distrib@novayagazeta.ru Подписные индексы: 32120 (для частных лиц) 40923 (для организаций) 34329 (льготный)

дирекция

Газета печатается вo Владивостоке, Екатеринбурге, Краснодаре, Москве, Нижнем Новгороде, Новосибирске, Рязани, Санкт-Петербурге. Зарубежные выпуски: Германия, Израиль, Казахстан

Общий тираж — 233 450 экз. Тираж сертифицирован Novayagazeta.Ru — 16 055 147 просмотра за апрель. Материалы, отмеченные знаком ® , печатаются на правах рекламы.

«Новая газета» зарегистрирована в Федеральной службе по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия. Свидетельство ПИ № ФС 77-24833 от 04 июля 2006 г. Учредитель и издатель: ЗАО «Издательский дом «Новая газета». Редакция: АНО «Редакционно-издательский дом «Новая газета». Адрес: Потаповский пер., д. 3, Москва, 101000.

© ЗАО «ИД «Новая газета», АНО «РИД «Новая газета», 2016 г. Любое использование материалов, в том числе путем перепечатки, допускается только по согласованию с редакцией. Ответственность за содержание рекламных материалов несет рекламодатель. Рукописи и письма, направленные в Редакцию, не рецензируются и не возвращаются. Направление письма в Редакцию является согласием на обработку (в том числе публикацию в газете) персональных данных автора письма, содержащихся в этом письме, если в письме не указано иное

Срок подписания в печать по графику: 19.30, 05.05.2016 г. Номер подписан: 19.30, 05.05.2016 г. Отпечатано в ЗАО «Прайм Принт Москва». Адрес: 141700, МО, г. Долгопрудный, Лихачевский проезд, д.5В. Заказ № 1342 Тираж — 46050 экз. Общий тираж — суммарный тираж московских и региональных выпусков за неделю. Цена свободная.

Личное дело каждого