Савушкина Нина. Небесный лыжник. Книга стихов by orlov eugene

Нина Савушкина Небесный лыжник Книга стихов

СПб ОО «Союз писателей Санкт-Петербурга» «Геликон Плюс» Санкт-Петербург · 2015

УДК 82.32.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)6 С 13

С 13

Савушкина Н. Небесный лыжник. Книга стихов (Серия «Петроградская сторона») — Санкт-Петербург, СПб ОО «Союз писателей Санкт-Петербурга» / «Геликон Плюс», 2015. — 256 с.

ISBN 978-5-000-98-005-7 В новую книгу стихов известной петербургской поэтессы Нины Савушкиной вошли избранные стихи, написанные за несколько десятилетий, в том числе из книг «Стихи» (1996), «Пансионат» (1999), «Прощание с февралём» (2005) и «Беседка» (2011). Также в книгу включены новые, ранее нигде не опубликованные стихи. Савушкина — мастер поэтического портрета и пейзажа, что в полной мере отразилось в данной книге. Книга «Небесный лыжник» в рукописи получила премию имени Анны Ахматовой в 2015 году.

УДК 82.32.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)6

Художник Виктор Меркушев Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

ISBN 978-5-000-98-005-7

В. А. Лейкину — моему литературному гуру

Часть 1

ВНУТРИ ЧАСОВ (стихи восьмидесятых и девяностых)

ВНУТРИ ЧАСОВ Мне кажется, я в этот мир попала, как бабочка в настенные часы, где стрелок заострённые усы слегка дрожат в предчувствии обвала внутри часов, где циферблат распух, отведав будто времени пощёчин, где маятник летает, скособочен, царапая мой запотевший слух. Но, оказалось, время истекло, как спелый плод, раздавленный пятою, и точка, вытянувшись запятою, налипла трещиною на стекло. Так расшатался мир свинцовых гирь, прогнулся, точно ветхие подмостки. Растерянно застыл на перекрёстке автоинспектор, толстый, как снегирь, не ведая, куда направить лёт всех бабочек, оставшихся без крова, пока потоком воздуха сырого их времени корова не слизнёт. А мне осталось, зацепившись тут — внутри часов, как в избранном застенке, разглядывать узор пыльцы на стенке, где мои крылья также отцветут.

*** Осенний стих, написанный зимой, является некстати, как хромой проситель за похлёбкой даровою. Почти на четверть года запоздав, встаёт в дверях он — скромен и лукав, с котомкой, полной старою травою.

Мы вспять идём. Постукиванье ног, и сказочной зимы стеклянный рог, и оторопь февральских красных пальцев отщёлкивают в такт: «Пляши, пляши». Но памятник стоит вверху. В тиши над ним горит звезда. Звезда скитальцев.

Жгуты травы поддерживают связь, осеннюю желтеющую грязь мешая с зимним заревом с востока. Доброжелателен, как аноним, былого голос. Я иду за ним меж частных дач и бурых водостоков. Здесь даже снег ложится под углом к строеньям, предназначенным на слом. В снежинках пропылённого фарфора стоит природа, как настенный пласт, и пробивают сумерки и наст стеклянные затылки светофора. Но осень не вернуть, не возвратить. И взгляд нельзя от снега отвратить. Осенний стих — нескладный переросток, — испарину листвы и луж храни внутри. Перед презрением брони всё стянуто чугунною коростой.

***

В тот год вневременной и незаконный зима не вышла на дежурство в срок. Её сосульки голубой шнурок пока не тяготил карниз оконный. А воздух был — как плавленый сырок — бесформенный, размякший и зловонный... Темнело, впрочем, вовремя. Но мгла в тот год крещенским холодом не жгла.

В трамвайном стекле отразился мой скошенный глаз. Он смотрит на дом, чья окраска напомнила квас — коричневый, в белых потёках; и так одинок он, что в крайнем из окон представить мне хочется вас.

Мы собирались в Комнате досуга — в тот год нам дозволялась эта блажь. Нас жизнь не била — это был массаж, но руки сами скручивались туго, как выжатые простыни. Фиксаж похож на память, как на гроб — фрамуга. Черта здесь обнаружится одна — добротны крышки, нет, однако, дна. Мы собирались... Тишина меж нами ступала в грубых шерстяных носках. И треугольной жилкою в висках подрагивала в нас (как в лампах пламя) надежда. Мы на низеньких мостках условились встречать своё цунами... Волна прошла, и треть из нас на дне. Что ищут остальные в прошлом дне?

Вы там почему-то сидите почти стариком, задумавшим вспомнить всех тех, кто был с вами знаком. Душа ваша в прошлом, а тело пока с настоящим пытается сладить, как ключ с проржавевшим замком. Зимою, спросонья, мерещится в дальнем углу, что тот, кто меняет пластинку и ставит иглу, почти что телесен... Но звук механических песен старательней ножниц надкусит пятнистую мглу. Потёртые тени в эпоху больших сквозняков бесформенной пылью стирает со стен, потолков. На месте, согретом тенями, — отныне портреты. Художник, исполнивший их, не совсем бестолков. Портреты, истлев, принимают обличья теней. И эти постигнет такая же участь, но в ней не будет резона. Плоды грозового сезона не делают тени. При жизни им было темней... Чугунный фонарь возле вашего дома рогат... Вкушая кофейный напиток — плохой суррогат, Вы смотрите вдаль, где лиловый, как пламя спиртовки, мигает рассвет — подогретый вчерашний закат.

***

Комнату помню и розовый свет на обоях, россыпь дешёвых конфет на столешнице гнутой. Чашки фаянсовый край остывал под губою, и становилось отчётливей с каждой минутой — я проскользнула вам в то, что зовётся судьбою, словно в разношенный тапок ногою разутой.

Осенней аллеи наборный паркет выводит на берег крутой. Весь парк с высоты, как прозрачный пакет, упругой налит пустотой.

В мире, где все мы покрыты текстильной корою, ставнями тусклых очков, занавесками чёлок, душу свою вы любили проветрить порою. «Мне ли не быть сквозняком — порождением щёлок. Где, как не там, я незримую шахту пророю, дабы пыльцу собирать с трудолюбием пчёлок?» — думала я, а мои нестерильные пальцы в вашей судьбе копошились проворно, как в тесте. И, в анекдот добавляя шипящего сальца, разве я знала, что всё загорится на месте? Я только ситчик продела в железные пяльцы, вышила крестик, не зная, что выпадут крести. В Доме крестовом, как прежде, всё в должном порядке. Ваше жилище отныне спокойно, пустынно... Переступив через вас, как межа через грядки, я удаляюсь, поскольку ни в чём не повинна. И, уходя, обещаю не делать закладки в Книге судьбы, как бы ни были повести длинны.

Отсюда берёз вертикальная дрожь видна, как в пробирках вода. И башни вокзальной игрушечный нож не делает тучам вреда. Но вдруг из угла, где прозрачная мгла щекочет затылок сосны, свернувшись в спираль, облетает игла — концы её странно красны. Сквозняк обрывает обои листвы, аллею закрыв на ремонт, но сверху в заплатах сквозной синевы на нас надвигается зонт. Под крышей его — страшноватый уют, где каждый прохожий — изгой. Лишь поздние птицы без пользы клюют предплечье скульптуры нагой.

ОТРАЖЕНИЕ Вы всегда относились с опаскою к чёрной воде, к безразмерной реке и пустынным домам на пригорке. Только пруд — не река. Словно ключ, он висит на гвозде островка. И должно быть, на вкус металлически-горький. Впрочем, пруд никого не поил, не растил, не рожал, не держал на себе ни парома, ни лодки, ни флота, незнакомые лица на водах своих отражал и себя выражал через эти мгновенные фото. Наклоняясь к нему, мы имели четыре лица и вполне походили на карты из общей колоды. И задумали мы ни начала не знать, ни конца и остаться такими, какими нас видели воды. Мы исчезли в пруду. И ушли вместо нас двойники в переменчивой дрожи прозрачны, пусты и незорки... Вы не стали бояться скользящей куда-то реки и купили себе заколоченный дом на пригорке. Моя новая жизнь незатейлива, тихо проста, как сухого листа к неизменной земле приближенье. Только чья-то фигура под вечер стоит у моста — так былую меня посещает моё отраженье.

*** Наступают холода, когда воздух либо сворачивается, не достигая носа, либо впивается в щёку, словно заноза. Земля скользит под ногой ледяной бутылью. Спина принимает форму знака вопроса, сопротивляясь непрошеному усилью ветра и притяженью льда. Глазам остаётся смотреть, как ветер ломает кустарника тонкие трости, вбивает в почву травы заржавелые гвозди и тем оголяет газон розовато-ветчинный. Губам остаётся слагать стихи о норд-осте, весьма отдающие мертвечиной наполовину или на треть. Мёртвая книга, читаемая везде, темнеющая, как прорубь, зовущая наклониться — вот что такое холод. На каждой странице не буквы хрустят — ледяные осколки бутылки. Книгу читают вслух ученики, ученицы. Лиц их почти не видно, зато затылки опрятны, как первый снег в борозде. Бывшие мысли плывут в ледяную пыль. Тело стремится забыть себя, как основу, и привыкает с ветром играть в подкидного. Мерно кочует кровь по стеклянной вене. Белыми трубками, лампами света дневного на небесах декабря повисают мгновенья жизни, закупоренной в бутыль.

*** Мне снился сон, где было нам тепло и белый торт нас ожидал на кухне. Сидели мы. А шкаф возьми и рухни. И одиноко звякнуло стекло. И по стеклу потёк пурпурный джем... Тогда квартиросъемщица налево забила по стене незнамо чем в припадке истерического гнева. Неясный шум оформился в скандал. И, взяв из разоренного комода червонец задубелый, как сандал, я вышла вон. Навязчивая мода на ногти наносить лиловый лак смутила мою нежную натуру. Купив его в галантерее сдуру, я села в электричку — просто так... Я точно помню — был осенний день, вдоль окон плыли жёлтые равнины, закат цветов разделанной свинины сгонял в канавы сумерки и тень. Но я, сойдя на полустанок свой, шагала почему-то по сугробам (во сне бывает всякое, особо когда ты спишь на запад головой). Я, бережно размешивая снег, несла свою, пусть мелкую, удачу. Как вдруг — внезапный шок, обратный бег — забыты в электричке лак и сдача... Примчался поезд — бешен и огнист.

Я шарила под каждою скамейкой. Меня жалел красивый машинист — так создалась вагонная семейка. Я, памятуя свой давнишний сон, теперь спала к востоку головою. Пятнадцать лет мы жили в унисон. Не помню, как я сделалась вдовою. Я продолжала жить в своём купе уже одна. Нет, кажется, с потомком, когда однажды за окошком тонким возник мой городок на букву «П». Я спрыгнула в сугроб, пришла домой, нажала кнопку, мне открыла мама. Я ожидала возгласов, но прямо она спросила: «Где червонец мой?» ...Вот каковы бывают наши сны — причудливы, как роспись на эмали они всегда, с какой бы стороны от полнолунья мы ни задремали.

***

Никто среди нас не умел так уютно страдать: выдавливать фразу, как пробку из полной бутыли, лицо запрокидывать блюдцем и так ожидать чьего-то плевка, вопрошая безмолвно: «Не ты ли?» — как будто мы вас обокрали, раздели, убили. Под этаким взглядом, не кравши, захочешь отдать.

Кариатида опускает веки, внезапно ощутив себя в отсеке затопленной врагом подводной лодки. Но скорчившись, как будто от щекотки, взирает сверху проходящим в темя... Она была и с этими, и с теми, поскольку каждый движимый — хозяин для мраморного торса, что припаян. А ныне ей владеют люди, кои не смеют ночью посещать покои. Они (конечно, ни во что не веря), стыдливо опечатывают двери, боясь, что донесётся им вдогонку ущербный смех безвинного ребёнка... Торчат в окне обрубленные ветки, и чуть пониже инвентарной метки на зеркале старательно замазан стремительный, как выстрел, след алмаза. Немые вещи в лабиринте комнат подольше нас живут, побольше помнят. Кариатида вспомнит лодку, стоя, затоплена по горло темнотою. Дворец себя увидел в сетке мрака в обличье пленного речного рака и, боковым крылом прикрыв фасады, пытается прорваться из засады.

Отдать что угодно: богатство, талант, красоту. В присутствии вашем пятак — показатель излишка. Красивость бестактна. Еда застревает во рту, и скорость рождает одышку, а сытость — отрыжку. В смущенье талант маскируется в серую мышку. У норки мышиной вы чертите мелом черту. Вы любите слово «душа». Ваше сердце — сосуд, в котором вы холите боль, как хозяйка — герани. Глаза обнажённые жалость из встречных сосут, поскольку умеют задеть сокровенные грани. Вы в каждой руке принесёте по колотой ране, явившись однажды на свой заключительный суд. И судьи заявят, что с миру по нитке у всех из жизни тянули, беспечно прорехи латая. Но вас оправдают за этот единственный грех... И вот Вы живёте вторично, уже процветая. В глазах ваших — твёрдых и выпуклых, словно орех, проносятся птицы, как щепок обугленных стая.

***

Ноябрь умирает. Сосны прошлогодний укроп приветствует нас на одной из предложенных троп, и зуд словопрений, творений, неярких горений ведёт нас по ней до условленной надписи «Стоп!». Дойдём и за это получим благие советы, как делать из времени липкий домашний сироп.

Когда год Крысы подходил к концу, из недр провинциального вокзала застенчивая крыса выползала и, скорчившись как вязаная гетра, вонзала треугольную ноздрю в сырой поток приземистого ветра, который тёк навстречу январю...

Желающий мудрую песню сложить, не забудь слова: благодать, бытие, человечество, суть. Нет песни бесценнее той, что звучала на сцене. Так слушай солистку, чей взор беспокоен, как ртуть. Дробится лицо у певицы, однако ключицы прочны, словно балки строенья под вывеской «грудь». Пишите картину, где воздух свернулся, как суп, где божья коровка похожа на вырванный зуб. Сутулая мышь собирает на грядке остатки невидимых круп, но темней, чем мышиный тулуп, спускается туча, дырявый картуз нахлобуча на купол церковный и фабрику в несколько труб.

Когда год Крысы подходил к концу, переплавляя в сумерки усталость, мне часто снился сон, где я пыталась спасаться бегством... Что меня влекло отсюда? Я в сугробе закопала свой разум и в истории влипала, как будто снег в оконное стекло.

А ты, убедившись, что гомон воскресный затих, поведаешь нам тот рецепт, по которому стих берётся из пальца, с добавкой горчицы и сальца (но в меру, чтоб был целомудрен, как в сказке жених). Пегас твой — он благонамерен, как истинный мерин. Здесь каждому жребий отмерен, но ты не из них.

*** Вокзальный сквер. Зелёная канава. Обмылки плесени конкретны, как отрава в бокале забродившего вина. Безвреден яд, и все мы живы. Слава Богу... .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Лишь памятник рукой, подобной рогу или трубе для стока талых вод, который год щекочет небосвод. Он ждет, когда луна покатится в рукав. Его чугунный рот незыблем и лукав. Своею тенью перст пронзил кирпичный склад и башню, где отверст белёсый циферблат. .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . На циферблате вспыхивает «три». Ночной вокзал процежен изнутри. Стеклянный, герметичный, как колпак, он воздух обращает в душный лак. И этот лак фиксирует навек скамью с десятком спящих человек... .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Открой глаза. Под веками песок. И мысли потекут наискосок... Настало утро.

Надо выпить сок, смыть пудру и подумать о билете... Цыганки моют ноги в туалете. В губах у них дрожит по сигарете... Переполняется терпенья чаша. И вот, продолговатый, словно пищевод, пришёл состав, и нам сказали: «Эти два места будут ваши...» .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Познали радость мы сполна, когда широкая спина вполне любезной проводницы сокрылася за дверью, для того чтоб приготовить чай... .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Наш поезд ехал (так шершавая петля сползает по вязальной спице). Плясал в окошке иван-чай.

***

В доме прежней подруги, где я перестала бывать, где высок потолок, а внизу распласталась кровать, — представляю тебя за столом со множеством трещин. Крутолобых поклонников в мирный кружок собрав, демонстрируешь новый, ещё тесноватый нрав, подгоняя свой сложный взгляд под простые вещи.

Как гости без подарка, по направленью к парку мы шли, ища скамью — она к холму, как марка, крепилась на клею.

Кто из басен твоих нацедил через марлю мораль? Кто тебя надоумил закручивать нервы в спираль? Это тело доступное — кем оно ныне ведомо? Кем твой выпуклый взгляд запланирован был на ожог? Кто вложил в эти губы свистящий металлом рожок? Бог? Навряд ли. Скорее, сердитый божок коммунального дома... Пролистав каталог разномастных своих королей, ты на скатерть вино или слёзы в жилетку пролей, или пух тополей наблюдай в привокзальном канале. Расчленяй пауков, изучая природы нутро. Ублажай стариков, подселяя им беса в ребро. Согреши. Но прошу, не пиши сочинений на темы морали.

Поход наш с остановкой беседою неловкой тоски не разогнал... Цветочною перловкой прокашлялся канал. Закат померк до срока — так угасает око забитого быка. И смертной поволокой сомкнулись облака. Так неостановимо прошелестела мимо ещё одна среда. И зубы херувима блеснули в два ряда. В сплетении растений мелькнули наши тени и разбежались врозь. И более нигде не встречались... Не сбылось.

ПАНСИОНАТ

***

Однажды, совершая променад, случайно забреду в пансионат заброшенный, поскольку сзади он являет заржавевший стадион. На финише дорожки беговой — без шеи, но с квадратной головой изображён стремительный спортсмен. А в глубине, среди бетонных стен столовой — надломившийся плакат, где повар, красномордый, как закат, спешит сказать невидимой толпе курортников: «Приятного аппе...» — и воздух рядом, кажется, согрет полузабытым запахом котлет. Вот корпус. Он захлопнут, как сундук. Внутри лежит невыветренный дух застоя с лёгкой примесью тоски. Разрезан этажами на куски, он вытек, как рассол из огурцов. Там в глубине знакомое лицо в пурпурной рамке, вытертый ковер с пятном от швабры, кресел пыльный ворс. Здесь хочется застыть и замереть и, жизнь свою поворотив на треть, купить путевку в давешний покой, остаться здесь — ничьей и никакой... Так гипсовый олень без головы уже не слышит запахов травы, но, к постаменту намертво прибит, обломком горла в небеса трубит.

Воздух тёплый, как безумие, как плевок в лицо зиме. Сосны, словно рыбьи мумии, греют кости на холме. В ожиданье стынут супницы параллельных двух озёр, но в руке весны-отступницы скоро треснет их фарфор. Под лучами непокорными в муке выгнется дворец и взорвётся окон зёрнами, как сопревший огурец, потечёт слоёной охрою с яйцевидного холма... Ах! Такой весною мокрою хорошо сходить с ума!

***

Мне не прорваться через сон, он опечатывает жилы, и пустота со всех сторон меня, как вата, обложила.

Я читаю громко — из своего, когда нужно шёпотом — из чужого. Все вокруг обратились в слух, но его так же сводит, как челюсть от долгого жёва.

Как видно, далеко зашла судьбы неумная насмешка. Я загадала на орла, а мне в ладонь упала решка.

Девочка с глазами бассет-хаунда, нетерпеливо покачивая носком ботинка, ждёт окончания первого раунда, но я сдамся ещё до конца поединка.

Был горизонт мой как стекло, а ныне пятнами залапан. И ты, как будто бы назло, мне перекрыл последний клапан.

Ибо мозг мой вял, словно чайный гриб, что осел на дне запотевшей банки. Замолчать бы, но имидж ко мне прилип, надоев, как струп на подсохшей ранке.

Какое право ты имел совать пронырливые пальцы в тайник прошедшего, где мел воспоминаний осыпался?

Как бессильны комнату отразить зеркала, что гаснут под чёрным крепом, так и я навряд ли смогу сразить ваши души слогом своим нелепым.

Твоё лицо мне застит свет, как будто яблоко гнилое. Его я сбить пытаюсь с ветки, и припорошить золою.

И поскольку оно ничего не даст вам, услышать это почти хотевшим, ваши лица крошатся, как пенопласт в кулаке реальности запотевшем.

Ты, впрочем, был со мной знаком так мало, что не стоит вякать, когда хрустит под каблуком недораспавшаяся мякоть.

***

РЫБА

Где ты — полузабытая подруга, в теченье года слывшая такой, с кем дружба, словно конская подпруга, порвалась, перетёртая тоской?

В снегу, где каждый отпечаток шага отсвечивал подобием ушиба, валялась на крыльце универмага прихваченная изморосью рыба.

Прозрачным и неясным, как медуза, бывал твой взор к двенадцати часам. Душа была раскрыта, словно луза, и странный ток бежал по волосам.

Глядело смерти тридцать сантиметров в сухую тьму слоёными глазами, и не вода, а лишь осколки ветра сквозь треугольный рот в неё вползали.

И ты, прижав своё цыплячье темя к холодной неокрашенной стене, всё слушала, как уплывает время, сверкая, как лосось на быстрине.

Та, что подобно лезвию кинжала пронзала плоть (пусть бывшую морскою), сейчас настолько явно выражала то, как мечта становится тоскою,

Оконце заволакивало тиной, а лампочек осталось только две. Приятель твой отсвечивал щетиной на абсолютно круглой голове.

что собственная кровь казалась белой и не текла, а проносилась, вея, к последней проруби, что стекленела чуть ниже ворота и чуть левее.

Плохой портвейн в неподходящих чашках темнел, как передержанный фиксаж. Все вспоминали о каких-то Сашках и тут же посылали на фиг Саш, Валериков, Марин и прочих с ними, чуть позже говоря о них тепло... И на губах задерживалось имя, а время между тем текло, текло из этих стен, как будто бы из плена, не ведая, длинна ли, коротка бывает жизнь. И коридор колено сгибал, как для прощального пинка.

ПОЧИТАТЕЛЮ

***

Вы мои стихи, как почитатель, почитав, сглотнёте, словно слизь. Я не знаю, кстати ли, некстати ль наши мысли вдруг переплелись.

Он рос, как новый сорт, что в бурелом обронен пьяным селекционером. И, повзрослев, ни под каким углом не проходил там по своим манерам.

Вы напрасно морщите над книжкой злые скобки воспалённых губ — вход туда для вас закрыт задвижкой. А реальный мир настолько груб,

Он умер, ибо слишком был серьёзен, хоть легче жить пытался и хотел, но от несовпаденья душ и тел он каждый раз потел до самых дёсен.

что любое соприкосновенье с ним дарит очередной синяк сердцу, изнемогшему в биенье в теле, словно ласточка в сенях.

Вдруг стало больно несколько иной, доселе не изведанною болью, как будто обтянул он шар земной всей кожей, истекающею солью.

Не изобразить вам, впрочем, фавна по лесам безудержный полёт. Эти ногти — мягче целлофана, им не надломить запретный плод.

День канул, как лимон, что утопили в стакане чая, и настал покой, когда висит над каждою строкой едва заметный столбик лунной пыли.

Не пристало пяткам носорога вытворять классические па... Вам от жизни перепало много, но судьба была не столь слепа,

А мыслящее мясо в пиджаках уже вовсю протискивалось в двери. Но это был ещё не полный крах, а только страх. Внезапный страх потери.

разливая души в оболочки, словно во флакончики духи. Если вы не стоите и строчки, то на кой вам чёрт мои стихи?

СТАРУХА НОЧЬЮ

И в коридоре, будто в горле, она трепещет, как кадык, покуда стены не растёрли её невырвавшийся крик.

Старуха спит. Ей надоело всё, что упорно не даёт её грузнеющему телу в последний двинуться полёт.

Скорей у жизни на излёте в прощальном приступе тоски стянуть с себя излишки плоти, как пропотевшие носки...

Старухе хочется наружу. Она сама себе тесна, но снова в жизнь, как будто в лужу, она ныряет после сна.

Она уже почти у цели... Вдруг — свет. За дверью унитаз журчит. Она бредёт к постели. Она жива — в который раз.

Спускает ноги. Мир, враждебен, теснится с четырёх сторон. Ей надо заказать молебен себе на случай похорон. Глаза, вспухая мокрой гречей сквозь розоватый пар волос, всё ищут тех, кого сберечь ей давным-давно не удалось. Расталкивая тьму повсюду, она мечтает, чтоб ночник от электрического зуда взорвался светом, как гнойник. Она застряла в коридоре меж этой жизнию и той. Ей слышится дыханье моря за предпоследнею чертой.

ДЕВУШКА ИЗ МАССОВКИ

***

Зачем вы, девушка, пришли в кино — не зрителем, а в качестве объекта? Вам впору прославлять прокладки, но вдруг захотелось старины. И некто

Я уже не вернусь в эту синюю комнату, где торшер от пыли махров, словно шмель, и в прихожей на наступлю каблуком на ту прошлогодней мастикой залитую щель.

любезно снизошел до ваших ран, навязчивой мечте сумел помочь. Вы растерянно блестите сквозь экран, как полустёртый гривенник из почвы.

Я осталась бы здесь, словно в лампе запаяна, разгорелась бы ровной электродугой. Только времени нет, ведь по воле хозяина послезавтра меня заменяют другой —

Вы так торчите среди чуждых сфер, как те корсетом вздыбленные бюсты, что призваны заполнить интерьер среди шпалер под цвет морской капусты.

Той, что будет хранить вековое молчание этих стен, чей размах ей немного велик, и пугаться в момент, когда из-за плеча её проскользнёт в зеркалах то ли взгляд, то ли блик,

Ваш кавалер ценою в пятачок подавлен, словно в пальцах сигарета, его лица унылый кабачок свисает из-под жёлтого берета.

как намёк на безумства, какие могли бы мы здесь устроить, когда б ты меня отыскал... Я ушла, но глаза мои сонными рыбами притаились в густой амальгаме зеркал.

Вам эта жизнь придуманная жмёт, как жмут недоразношенные туфли. Вы залпом проглотили этот мёд, а после погрустнели и опухли. Послушно отвыкаете мечтать, и рёбра в одеянии старинном скрипят, как та железная кровать, покрытая атласным балдахином.

В ТРАМВАЕ

РАЗМЫШЛЕНИЯ ВОЗЛЕ ГАРДЕРОБА

Трудно понять — мы едем или плывем, если трамвай в густой слюне атмосферы, как леденец, засасывают в проём челюсти улиц, в которых все зубы серы.

Мне неприятен свет в начале марта, когда лицу, затёртому, как карта, неоднократно бывшая в игре, не позволяет спрятаться в колоде и вынуждает обращаться к моде наперекор безжалостной заре.

Здесь умирают, как зубы, дома. Один весь потемнел изнутри, веками подточен. Он заразит соседний, что невредим, ибо они растут из одних обочин. Город-кроссворд, сплетение чёрных дыр мёртвых квартир, чьи окна давно погасли, и золотых, в которых мерцает мир, плавают тени, как шпроты в янтарном масле. Бегло считая клетки — каких большинство — по вертикали, затем по горизонтали, не догадаешься, мрак или свет из чего проистекали, откуда произрастали. Кажется, близко разгадка. Пока пряма наша дорога. Но вдруг — поворот, кривая... Времени нет на то, чтоб сойти с ума, — лишь соскочить с него, как с подножки трамвая.

Моё пальто — из синего холста. Я в нём похожа на почтовый ящик. Но я не вызываю чувств щемящих — скорее не изящна, но толста. И в нём не угадаешь даже ты ни Золушки во мне, ни сироты. А впрочем, у меня ещё есть шуба. Но я её почти что не ношу. Бабахнет кто-нибудь по голове в глухом проулке — поминай как звали. Очнёшься утром где-нибудь в подвале, а может, не очнёшься, но в Неве. Не стоит нынче мне идти на риск. К тому ж весна. И слишком много брызг. Скорее бы закончился сезон, где выбор меж мехами и холстиной, как будто меж грехами и рутиной, едва ль не к философским отнесён. И прислонился май, признав ничью, к однообразно голому плечу.

ВСТРЕЧА

За ними ты пытаешься взлететь и вдруг ощущаешь сумрачную плоть, в которой ты застряла, как в корсете, случайно унаследовав вот эти два их рефлекса — жалить и колоть.

Увижусь с одноклассницей, с которой мы оказались некогда в друзья зачислены неведомой конторой. И твой зрачок, как лампочка за шторой засветится, навстречу мне скользя... В своих игривых радужных лосинах похожая на толстого пажа, ты затмевала более красивых, когда в глазах, как в переспелых сливах, мерцала мысль, загадочно дрожа. Мне помнится, тогда ты в жизнь впивалась со всем азартом молодых зубов. Откуда появилась эта жалость? Куда девалось то, что выражалось в двух терминах: «природа» и «любовь». Твой детский нрав изрядно истрепал их, любя до неприличия, взахлёб, то юношей печальных, длиннопалых, то город, что спасается в каналах, как беглый сумасшедший из трущоб. Теперь ты полюбила насекомых и, оплывая мозгом, как свеча, растроганно следишь за косяком их, пока они в пространствах незнакомых не растворятся, крыльями суча.

БУКЕТЫ

Мне-то казалось, что финиш далёк и вся не исчезну я, сгинув. Но с каждым днём всё бестактней намёки астр, маттиол, георгинов.

В доме моем догорают букеты — жертвенники юбилея — скомканы, встрёпаны, полураздеты, кожей несвежей белея, словно не выспавшиеся кокотки после лихой вечеринки, что по коврам разбросали колготки, шляпки, подвязки, ботинки. Плещут во лбу — тяжелы, монотонны — волны ночного угара. Листья подёрнуты пеплом, бутоны скручены, словно сигары. Прежде мясистый, тугой гладиолус пористым стал, точно губка. Видно, внутри у него раскололась жизни зелёная трубка. И в подтвержденье, что праздник не вечен, вот уже чайная роза следом за ним набухает, как печень, ржавчиной злого цирроза. Каждой тычинкой назойливо тычут в небо сухие растенья, словно бы там уже сделали вычет, словно для них — только тень я.

МИМО ВАШЕГО ДОМА Осенний ветер мне в лицо впитался подобно косметическому крему. Я чувствую: во мне заряд остался на три стиха или одну поэму. Но как мне поступить с таким зарядом, когда я вас не ощущаю рядом? Я поднимаю взгляд на занавески, что росписью своей подобны Гжели. Наверное, причины были вески меня не принимать там. Неужели я с ваших губ отныне буду стёрта, как жирный крем от съеденного торта?

Приятели, что могут быть приятны лишь тем, что в эту жизнь в иную пору вошли, невыводимые, как пятна, а также дамы, что любезны взору задумчивостью несколько судачьей, — неужто лучше справятся с задачей? Вы с ними будете почти счастливым в гармонии молчания и звука, пока заплесневелым черносливом из ваших глаз не вывалится скука. Вы захотите «Спрайта», спирта, спорта и дискомфорта, Боже, дискомфорта! И вот тогда я не отдам вас пресным гостям, забившим место рядом с вами. Я заявлюсь, как прежде, днем воскресным, пусть не телесно — мыслями, словами. Я впрыснусь, как инъекция под кожу, и вашу душу дивно унавожу...

Возможно, я поддерживать некстати пыталась груз чужого разговора — так сломанная ножка у кровати порой трещит, не выдержав напора. И, чтобы успокоить треск в затылке, я присосалась лишний раз к бутылке. Я поломала умную беседу, чем вас повергла в состоянье злости. Пускай сюда я больше не приеду. А как же ваши нынешние гости, чьи думы, величавы и мудрёны, безмолвно зреют, словно эмбрионы?

***

Он устремлялся вослед, как за тем крысоловом, что неразумных детей увлекает в глубины. Званым гостям — нелогичным, сумбурноголовым — сложно постигнуть, за что они были любимы.

Мальчик душою, телом не слишком юный ночью в июне застигнут в своей постели сном, от которого нервы его, как струны арфы Эоловой, скорбно зашелестели.

Как замирало нутро в сладострастной щекотке, обожжено, словно искрой, внезапным созвучьем, как откровенья, что были нетрезвы, нечетки, он собирал со стараньем почти паучьим.

В гулкой пещере тела сердечный клапан затрепетал крылами летучей мыши. Мальчик лежит, предательским потом заляпан, и, приходя в себя, аккуратно дышит.

Кем он себя окружал на любительских снимках, вспышке навстречу лицом расцветал, словно астра. Но никогда не узнают стоявшие с ним, как он их выстраивал в столбики, в строчки кадастра,

Мальчику снилось, будто его всосало в бездну, где нам зачтется за каждый промах, — в небо ночное, что летом белее сала, даже белее сладких плевков черемух.

чтобы взыскать с них в грядущем, когда они канут — раньше ли, позже ли, в кущи ли, в пламень адов, — строфами, главами, где наш герой упомянут. Ибо зачем он тогда привечал этих гадов?

Видел, как в раскаленной вселенской пицце тело его растворялось, как ломтик сыра, и, пробудившись, думал, во что вцепиться, чтобы остаться частицей этого мира.

Мальчик спокойно уснул, ибо выход был найден из лабиринта пугающей абракадабры. Вечность застыла, как рыба в густом маринаде. Он не упустит теперь ее скользкие жабры.

Надо сказать, он не то что боялся Геенны, но одинокому, не отраженному в детях, сложно продвинуть в грядущее бедные гены, ибо не знаешь, в какую лакуну продеть их. Как он в ребяческом страхе мечтал прислониться к людям известным — актёрам либо поэтам. Сколь куртуазно склонялась его поясница к ним за обедом, когда за неведомым бредом

ОСЁТР

...Всё изменилось через полчаса. В потеках коньяка ржавели рюмки. Припрятанная утром колбаса торчала у буфетчицы из сумки.

Припомни, как готовились, когда к нам ожидался из Москвы чиновник, как размещались рюмки и блюда, как размышлялось — положить чего в них?

Фуршет окончен, свита отбыла, их ожидал ещё обед и ужин. подобно голограмме, из стекла мерцал осетр, но был уже не нужен —

К полудню пропитались этажи твердокопченым запахом халявы. Перетирались вилки и ножи, а те из табуреток, что трухлявы,

Ни всплеск хвоста, ни трепет плавника, ни погруженье в тёмные глубины... Мы интересны до тех пор, пока свежи, полезны и употребимы.

поспешно убирались от греха — подалее от именитых чресел. В витрине эксклюзивные меха с продажной целью модельер развесил. Как свет зари из вымытых окон, как жизни неизведанной попытка, лучился новорожденный бекон средь куполов алмазного напитка. В аквариуме там живой осётр парил, вообразив, что жизнь нетленна, над родичами, что свой смертный одр нашли в пакетах полиэтилена, и тем гостям, что подошли впритык к морским продуктам шагом торопливым, исподтишка показывал язык с белесоватым мраморным отливом...

***

МОЛИТВА

Зачем ты мне воображенье когда-то даровал, Господь? Недужное его броженье мне выворачивает плоть.

Господи, пошли мне жизнь вторую или первой новый вариант. Я свое нутро отполирую, словно лакированный сервант.

Я в ожидании провала молчу, фантазию зарыв поглубже, чтобы не прорвало её внезапно, как нарыв.

Я из жизни исключу ошибки, всяческих соблазнов избегу, чтобы мыслей золотые рыбки, вспыхивая, плавали в мозгу.

Но где в кругу несоответствий я воплотить её смогу? Вот так порою дарят в детстве не шоколадку, а фольгу.

Вместо неопрятного овала к подбородку стёкшего лица выточи мне то, что чаровало всех бы — от начала до конца

Что ж я не радуюсь подарку, не относясь к числу обжор? Зачем увлёк меня под арку неугомонный ухажёр?

этой новой, непохожей жизни. голос дай — чтоб нежен и певуч, плоть мою расхристанную втисни в оболочку хрупкую, как луч.

Его я тотчас обложила за то, что был ко мне влеком. Во лбу его набухла жила лилово-бурым червяком.

Помоги мне избежать уценки, прикоснуться к таинствам позволь, а из сердца, словно гвоздь из стенки, выдерни заржавленную боль...

Из этих слов, как бы из кучи, он будет долго выползать... А на дворе мороз трескучий, и слова некому сказать.

Но учти, Господь, что я такая — обновленный облик заселив, как червяк, инстинктам потакая, словно белый прогрызу налив,

сызнова в душе своей загажу яблочную сладкую дыру, из-под век на мир просыплю сажу, перестану жить, но не умру. Из родимых пятен, червоточин, из зрачков, в которых свет потух, выползет — ленив и скособочен — застарелый, неизжитый дух. Буду я весьма живой персоной лезть в глаза, вторгаться в диалог, и тебя в молитве полусонной умолять о третьей жизни, Бог.

Часть 2

ОСЕННИЙ САД

НЕБЕСНЫЙ ЛЫЖНИК 1 Наш самолет вознёсся наконец. Иллюминатор, словно леденец, расплавился в малиновых лучах, аэродром качнулся и зачах и закружился сорванным листом внизу в потоке воздуха густом. И мы, с изнанки облака прошив, глядим, как ослепительно фальшив знакомый мир с обратной стороны. В небесной кухне стряпаются сны из сумрачного теста облаков. Они преобразуются легко в любой предпочитаемый фантом. Их будто выдувает пухлым ртом младенец, запеленатый внутри зари и мглы. Сверкают пузыри и тают в соответствии с игрой. И облака меняют свой покрой. И лепит за стеклом летучий дым то бабочку, то льва с лицом седым, то памятник неведомо кому, чьи стопы запечатаны во тьму. Но почему, фантазию дразня, по небесам проложена лыжня? Не лайнер, пролетающий внизу, похожий на железную слезу

на атмосфере делает надрез, а человек, что некогда исчез из жизни, с нею больше не знаком, за горизонт шагает с рюкзаком. И снег под ним непрочен и красив… Вдруг, воздух лыжной палкою пронзив, он вздрогнет, словно подмигнув спиной… Что он узрел за рваной пеленой? 2 …Что хочет разглядеть он в мутном иле внезапно приоткрывшейся реки? Внизу под ним снуют автомобили — в чешуйках металлических мальки. Деревья там, как водоросли, вьются, как ракушки сверкают скаты крыш. Там водоемов треснувшие блюдца, фабричных труб заржавленный камыш. Для тех, кто в нижних плещется озёрах и загорает меж прибрежных трав, исчезнувшее имя — только шорох. Порой, случайно голову задрав, они заметят в облаках рисунок — бесформенная куртка, капюшон. Небесный лыжник понаделал лунок и сверху наблюдает, отрешён. Он понимает — мир многоэтажен. Осталось ждать на третьем этаже, когда навстречу вынырнут из скважин те, кто внизу о нём забыл уже.

РЕАНИМАЦИЯ ПРИРОДЫ Природу, выходящую из комы, тревожат проявления весны. Просторны небеса, но незнакомы. Сосуды рек становятся тесны, взрываясь под напором новой крови. И морщат травы пепельные брови. Где снежный холм отсвечивал плешиной в родимых пятнах бурого песка, горошек закудрявился мышиный. Так жизнь, как смерть, ползёт исподтишка. Так пруд, как глаз искусственный и карий, блестит во мшистом вытертом футляре. И вот из непонятного раствора воды и почвы, воздуха и тьмы опять реанимируется флора для нас непостижимая. Ведь мы уверены, что раз перегорим и уже ни в ком не будем повторимы. А посему не ждём, чтоб нам вернули всех тех, кого, однажды потеряв, не обретём ни в марте, ни в июле, пусть мир без них — непрочен и дыряв — трещит, как марля. В старом перегное существованье вызреет иное.

НАВОДНЕНИЕ Недавно город был продут таким нездешним ураганом, что где-то в недрах наших тел кровь опрокинулась, застыв, как будто рухнувший редут вдруг обнажил лицо врага нам, враг приближался и свистел непредсказуемый мотив. Нёс ветер музыку, дробя её по каменным изгибам. Мазуркою сменялся марш, вой волка — блеяньем козла. И переросшая себя вода в каналах встала дыбом и, как из мясорубки фарш, через решётки поползла.

хозяин ветра и судьбы — неуловимый кукловод. Он нам глагол «обречены» переменил на слово «живы», переиграл, как будто бы мы недостойны этих вод. Река ушла, прополоскав пустые коридоры улиц, лишь кое-где на мостовой цветут ажурные плевки. И город, словно батискаф, всплывает медленно, сутулясь, сверяя пульс неверный свой с сердцебиением реки.

Река стремилась расколоть свои гранитные границы и, запрокинувшись как мост, на нас обрушиться с небес. Её раздавшаяся плоть мечтала с небом породниться — так, чтоб песок колючих звёзд в ней растворился и исчез. А нам казалось, что с Луны за нитку дёргает приливы

СНЕЖНЫЙ КОРОЛЬ

МАРТ

Когда замрёт на дне Летейского проспекта гремучая волна, на каменный балкон выходит бледный Некто под нимбом цвета льна.

Март. Авитаминоз. Снег, растоптанный в прах. Перхоть пыльных мимоз. Вспышки солнца и слёз в непривычных глазах.

Он издали похож на Кая-аутиста — ему не надо Герд. Он небожитель, но лицо его землисто. Лицо его — конверт. Оно почти мертво, поскольку рот запаян застывшим сургучом. Он — ледяных словес единственный хозяин — на вечность обречён. Мы ждём, когда слетят фонемные фантомы из уст его — на наст. Из снежной шелухи, что подберём потом мы, фанатик воссоздаст снежинок чертежи, конструкции фигурок, глаголы изо льда, пока не упадёт, как брошенный окурок, Полярная звезда. И местный неофит, стремясь к светилу ближе, решит: «Постиг, достал». Но в потном кулачке растает мутной жижей блистательный кристалл.

Как фарфор костяной, беззащитны виски. Каждый звук за стеной вызывает весной дребезжанье тоски. В этом гуле — разрыв кристаллических льдов, запредельный мотив — если ты ещё жив, то к нему не готов. Значит, смог доползти до весны сквозь январь, чтоб глядеть, как блестит в складках кариатид прошлогодняя гарь. А судьба, что предрёк для себя наперёд, — лишь прозрачный намёк — пустоты пузырёк, запечатанный в лёд.

*** Невоплотившееся лето, засыпанное снегом в мае, — так композицию балета внезапно режиссёр ломает. Зачем встречаются стихии и происходит сдвиг в сезонах? Ветра холодные, сухие шуруют в листьях потрясённых.

И луч Луны глядит, пришпилив вас рядышком в один гербарий, как будто бабочку, чьих крыльев размах возможен только в паре. Так проще долететь до рая и не заметить при полёте тот миг, когда душа вторая затянет вашу и проглотит. Вы сморщитесь и ускользнёте, в чужой судьбе себя сжимая, как пузырьки воды в болоте, как снег посередине мая.

Иные слышатся мотивы, где флейта тянется к гобою. Вы так же, как природа, лживы, вам надоело быть собою. Вы бредите, изнемогая в пелёнках выцветших иллюзий, что где-то есть душа другая, она затопит, словно в шлюзе, пустоты жизни и сквозь холод вас напоит, как вы хотели, чтоб таял разум, перемолот, как льдинка в огненном коктейле. Две темноты, желая слиться, плывут, как шёпот, к изголовью. Неузнаваемые лица обезображены любовью.

ОНДАТРЫ

Куст навис, бородат, растрепав паутинки ветлы, над потоком ондатр в шерстяном шелестении мглы.

На чужой стороне вспомни сказку про Город лжецов. Купол храма здесь не позолочен, а серо-свинцов.

Тектонический гуд возникает, напасти суля. Вот и крысы бегут прочь из города — не с корабля…

Всякий встречный соврёт. Извергает не правду, а прах искорёженный рот, словно кратер в заросших горах.

И пронзает насквозь то ли грусть, то ли боли фантом, как ондатровый хвост, исчезающий там — под мостом.

А когда побредёшь наугад к перекрёстку границ, будет путь твой похож на прощальную вспышку, на блиц. Там река — это шрам, что незримым клинком нанесли, распоров пополам заскорузлую кожу земли… Под мостом, в глубине наблюдая миграцию крыс, не трясись, — это не Апокалипсис, просто — эскиз. Мириады хвостов По теченью к запруде скользят. На восход, на восток иль на запад плывут — на закат?

СМЕРТЬ ЗИМЫ

*** Георгию Чернобровкину На закате в окрестных лесах не гуляй, не ныряй в неположенном месте. Здесь река воровата, — сорвёт невзначай и утянет серебряный крестик. Померещится вдруг, что погибель сладка в ржаво-илистой ванне-нирване, над которой безмолвно парят облака — невесомые, словно дыханье. Ты вослед за лучом, по теченью, ничей поплывёшь, уносимый стремниной, к берегам, где в сиянии сосен-свечей холм пылает, как торт именинный. Здесь разлит стеариновый свет сентября, словно рислинг в незримых бокалах, и ползёт вдоль просёлка сквозняк, теребя занавески в домах обветшалых. Здесь внезапно поймёшь, робко переступив, переплыв заповедные грани: жизнь и смерть — это просто прилив и отлив в нескончаемом чередованье.

Ты засыпал зимою заворожённым с той, чьи уста искрились вьюжным крюшоном, сочно сверкали, как виньетки в Версале, чьи лобызанья в кожу твою вмерзали. Ты был обкормлен липким снежным попкорном, Намертво упоён вином иллюзорным. Поторопись — до разрыва, до разлива ручья сбрось снежинки брезгливо, словно перхоть с плеча. Ты поклонялся холмикам белым, млечным, одолеваем вечным желанием — лечь на мягкое нечто, вроде перины или трясины, не замечал сосулек оскал крысиный, не понимал пока, что финал фатален, скоро повеет падалью из проталин. Это в спазмах больного ума, миазмах гнилых зубов умирает зима, надоевшая, словно любовь. Храм твой нерукотворный лежит в руинах, словно сугроб в крестах следов воробьиных. Где поутру в любом проёме оконном образ зимы сиял подобно иконам, тает лицо, что было неповторимо, стёкла марает потёками слёз и грима. Скоро снаружи сад загремит листвой. Окна открой, обживай новый рай — он твой!

ПРОЩАНИЕ С ФЕВРАЛЁМ

ДАЧНИЦА

Скоро — апрель, но ты не спешишь уйти. Скомканный снег в низине зажат в горсти желтой травы — платком в кулаке больного. Что ж ты среди весны упрямо застрял — тянешь к себе изодранный материал жизни, как будто надеясь вернуться снова.

Твой сад — цветной лоскут, пришпиленный к бетону. Гамак плывёт, как спрут, качаясь монотонно,

Сложно постичь, зачем тебе эта ложь. Вышел из пустоты и уйдешь в неё ж. Но не сгниёшь, а лишь переменишь имя. Облик обрушится — вычурный, как каскад. Волосы упадут с каменного виска талыми струями — некогда ледяными. Так уплывай же, речь свою воплотив в пенье воды, поскольку время — мотив. Ты отыграл его, совершил обряд, но солнечный луч, как ретушёр, придаст яркость былым чертам, и сквозь бледный наст, словно сквозь кожу, вылезут неопрятно пятна песка, щетина осенних трав. Поздний февраль, ты хочешь, судьбу поправ, вспять побежать и смерть обмануть. Едва ли! Время сломалось, ты из него изъят. Ржавые листья в юной траве звенят, словно часов разрозненные детали.

сквозь моросящий дождь, весь в чешуе черёмух. Ты здесь под вечер ждёшь кого-то из знакомых. Должно быть, гость застрял на сотом километре. Наскучил сериал, как бутерброд, заветрен. Глядишь с веранды вниз — усталая пейзанка, как королева из заброшенного замка. Вдали, где лунный свет блестит в компостной яме, дрожит куста скелет, изъеденный червями. Вдруг страх в тебя проник — внезапный, словно птица, влетевшая в парник, чтоб о стекло разбиться.

Мерещится — внутри тебя звенят осколки… Молчи, не говори — нет никого в посёлке.

***

Ты, косы распустив, лежишь нагой Годивой, но искажён мотив какой-то нотой лживой.

Воздух раскалённый, воспалённый, влажный и солёный, словно море, куполов седые шампиньоны маринует в солнечном растворе.

Напрасно не гадай — всё выпадают крести. Такой вот вышел май. В затерянном предместье.

Плющ сползает чешуёй змеиной по руинам мраморным барокко. Разрезает небо над равниной кипарисов острая осока. Мы с тобой склонились над фонтаном, мы сюда пробились через зимы. Южная густая красота нам — бесталанным — непереносима. Вот сейчас каррарской скорлупою треснут Купидона ягодицы, промахнётся он стрелой слепою, и любовь меж нами не родится. Оттого в лирическом пейзаже, ощущая пульс подземной дрожи, мы сгорим не в лаве — в лжи и лаже, не сейчас, не здесь, но — дальше, позже…

ГЛУБИНА Осень затянет на глубину. Напоследок вдохну неповторимый курортный бриз, взгляд опуская вниз — на водяные знаки судьбы. Берег встал на дыбы, И накренились домов борта. Глубина. Глухота… Волны сомкнулись. К горлу приник вспененный воротник. Сердце растает на глубине, словно льдинка в вине. Рыбы рябин на подводном ветру красную мечут икру. Солнце плывет погребальным венком, Памятью — ни о ком…

ОСЕННИЙ САД Не возвращайтесь к былым возлюбленным... А. Вознесенский

Забудь дорогу в Эдем, в оазис, к растерзанным в хлам цветам. Старуха-осень, безбожно красясь, тебя поджидает там. Весна упущенная, былая, рок отсроченный твой, шурша, сухим румянцем пылая, отхаркиваясь листвой, шепнёт: «Останься!» Обломок речи в мозгу прорастёт плющом. Да будет разум твой человечий в биоценоз вовлечён! Люпин в пыльце, ноготки в маникюре, в закатном глянце камыш. И ты де факто уже, де юре пейзажу принадлежишь. Ты никуда не сбежишь отсюда, от сада неотличим. Чело подёрнется, как запруда, волнистой сетью морщин.

Кровь заржавеет, как будто к вене был привит гепатит. Неостановленные мгновенья садовница не простит.

***

За то что приторней и притворней цветение с каждым днём, и увядают бесплодно корни, запаяны в глинозём.

Водопады оранжевых ягод, воспалённые гроздья рябин оторвутся от веток и лягут, упадут, будто гемоглобин,

За то, что некогда ей наскучил, не сделав навстречу шаг, украсят плечи истлевших чучел жакет её, твой пиджак.

потому что над кромкой залива ветер перемесил облака, и таращится сверху плаксиво некрасивый портрет старика,

Так извивайтесь в древесном вальсе под ветром — в стужу и в зной. Ты был её шансом, но не сбывался — Не оставался весной…

прокутившего время идиллий, одинокого — так же, как я. Не припомнить, когда приходили в парадиз мой фанерный друзья. Опасаясь разрыва, развала, я бы вас удержала в былом и на память замариновала на веранде, за мокрым стеклом, и под крышкой, в растворе весёлом поэтический дух берегла… Дружба треснула банкой с рассолом. Подметаю осколки стекла.

ПЛЯЖ

БЕСЕДКА

Не следует нырять в заплесневелый пруд. Он вечен, как судьба. Следов не ототрут все те, кто в эту жизнь, как в эту жидкость, вхожи. Но ты нашла здесь рай. С тех пор всё время ты таскаешь за собой убогие мечты, как запах нищеты, впечатавшийся в кожу.

Ты накрываешь стол — в беседке, не в гостиной. Там воздух оплетён осенней паутиной. Холодный луч порой сквозь кокон просквозит, озноб в тебя вонзит, но не сорвёт визит.

Ты, каждодневный свой закончив променад, лежишь на берегу и воспаряешь над расплавленной водой навстречу потным кущам. Ты видишь на холме забитые дома. В них, словно в сундуках, складируется тьма. Ты сочинишь судьбу здесь некогда живущим. Ты слепишь им тела из бликов и теней, затеплишь в окнах свет и станешь им родней, чем все, с кем до сих пор тебя объединяли минутный интерес, случайные слова... Вдруг некое лицо, забытое едва, всплывёт, и вздрогнешь ты на пляжном одеяле. Что за внезапный страх висок тебе прожёг? Отхлынула жара. Звенит в ушах рожок. Но то не ангел был и вовсе не тебе пел. А тот, кто промелькнул, давно погас, исчез — он стал игрой воды, гримаскою небес, остывшим под тобой песком, седым, как пепел.

Съезжаются друзья к обеду, что обещан. Под скатертью льняной не видно сетки трещин в столешнице гнилой. Но каждый за столом под локтем ощутил зияющий разлом. Витает тень пчелы над расчленённой дыней. Шампанского глоток, колючий, словно иней, тебя не веселит — кристаллами обид царапает гортань, под языком свербит. Здесь некому шепнуть на брудершафт: «Останься!» Здесь не с кого сдоить романсы или стансы. Никто не изумил, оваций не снискал, не взбудоражил ил на дне глазных зеркал. В заржавленных кустах горчат соски малины — скукожены, как жизнь, как страсть, неутолимы. Не влиться им в компот, наливкою не стать. Никто не обретет в беседке благодать. Хромает разговор, бессмысленностью ранен. Ментоловым дымком ползёт туман с окраин, сгущается во мрак и тряпкой половой стирает лунный нимб над каждой головой.

БИБЛИОТЕКА Вечером в библиотеке района имени Пушкина или Толстого дам два десятка и два кавалера — пенсионера, сухих, как фанера, — встретились, чтобы заняться любовью к литературе. На улице клёны в окна скребут. На часах — полшестого. Льётся беседа, как дождь, постепенно. «Веточки вербы, согласно фэн-шую, если поставить букет к изголовью, вам обещают удачу большую…» — «Вера Петровна, сыграйте Шопена!» — «Будьте любезны, две ложечки кофе» — «Музыка лечит…» — «Еще рафинада?» — «Помилосердствуйте, больше не надо. Сахар губителен при диабете!» — «Я сочинила вчера два сонета о посещенье дворца в Петергофе». — «Ждём с нетерпением!» — «Будем как дети, чтобы действительность в нас не растёрла неугасимую искорку божью…» Дама читает. Над бронзовой брошью прошелестело слоёное горло: «Взвейтесь, хрустальные струи фонтана! Вновь я брожу под ажурною сенью…» — «Дивные строки! Спасибо за это!» — «Главное — оригинальная тема!» — «Образ пленительный не поясните ль?» — «Будем искусству служить неустанно!» —

«Надо шарлотку испечь к воскресенью» — «Нет упоения словом дороже!» — «Наговорились. Одухотворились». На пианино цветет амариллис. «Скоро замкнутся ворота Эдема, Вот и явился наш ангел-хранитель!» Мнётся на лестнице сторож Серёжа — редкобородый приветливый даун. Дам по домам провожает всегда он.

Ты — пухлый вундеркинд, она — богиня в мини… Друг друга вы с тех пор узнаете едва ль.

ДК Неужто дежавю? На переломе века ты вновь даёшь концерт в обшарпанном ДК. Под лескою струны раздолбанная дека отчаянно дрожит обломком плавника.

Вы повстречались вновь, и нет бы — всё былое, как классик завещал… Увы, не ожило. Лишь в призрачном фойе засохшее алоэ, как ржавое стило, царапает стекло.

Пусть каждый нотный знак знаком, как заусенец, но всё ещё болит, цепляет и свербит. Выплёскиваешь в зал — немолодой младенец — звенящую струю хронических обид. Скрежещут каблуки твоих ретроботинок, и оседает пыль на ноздреватый пол. С действительностью ты вступаешь в поединок за всё, что потерял и что не приобрёл. А в кинозале всё так сумрачно, так тихо, и занавес разверз два бархатных крыла над сценою, где бард, и залом, где бомжиха, которая сюда погреться забрела. Ей снится фильм цветной с чернявым Чакраборти*, «Над тамбуром горит полночная звезда», сентиментальный спирт струится по аорте, и «синий иней лёг на струны-провода». В судьбе, как в макраме, переплетенье линий — ДК, ВЛКСМ, районный фестиваль. * Индийский актёр, исполнитель главной роли в фильме «Танцор диско».

ПАНТЕОН

ЛАБОРАТОРИЯ

В круглом чайнике-храме все мы — люди-чаинки, Непричастные к драме: свадьбы или поминки происходят не с нами.

Псевдозамок, ныне — корпус института. Напоследок предстаёт он, кровлей горбясь, взору местных краеведок —

Здесь мы — просто туристы. Над свечой запятая вспыхнет. Взглядом упрись ты, любопытство питая, в образ Девы Пречистой, в стены, в сцены Геенны. Тут тебя и нащупал, просочившись мгновенно сквозь разверзнутый купол, острый лучик рентгена. В небе незастеклённом — сумрак цвета какао с жёлтой долькой лимона. Плещутся облака о Пантеона колонны. Луч блестит у подножья в пёстрой гальке мозаик. Сквозь подводную дрожь я вижу, как ускользает в небо удочка Божья…

Особняк в английском стиле цвета высохшей горчицы. Балки ржавые застыли угловато, как ключицы притаившегося зверя, потревоженного псарней... Облаков осенних перья засверкали лучезарней, блеск даря лабораторным инструментам на камине и сухим гибридным зёрнам, не проросшим и поныне. Луч взбирается по жезлам экзотических растений и на зеркале облезлом перемешивает тени. Вспоминает пожилая дева в бежевом берете: «В прошлом веке здесь жила я, перед тем как умереть и

быть насильственно вонзённой черенком заморской туи в эту жизнь, как в сквер казённый, в эту почву холостую,

***

где за прутьями ограды, незаметны ниоткуда, вянут плети винограда сеткой лопнувших сосудов.

Воспоминаньями отнесён лет на десять назад, под Рождество вселись в пансион, чей занесён фасад

И звенят в чертополохе ледяными семенами сквозняки другой эпохи, не срастающейся с нами».

сплошь алебастровой скорлупой — затвердевшей пургой. Двери открой и живи с любой, словно тогда — с другой. Память о ней — что снежная взвесь, облетела с ветвей. Но оттого, что она не здесь, воздух не стал мертвей… Пенную жижу в бокал разлив, скажешь: «Год удался!» Дамы напротив шёлковый лиф розов, как колбаса. Хрен она к студню тебе подаст, следом — к месту сострит. В горле твоём вместо смеха — наст, а в желудке — гастрит. Хлопни петарду «Made in Китай», выдохни залп амбре, и, выбегая прочь, заплутай тапочками в ковре.

В холле — евроремонт, хай-тек, каллы в кашпо цветут. Стёрты с зеркал отраженья тех, с кем ты однажды тут

ПРИМОРСКИЙ ГОРОД

рюмки сдвигал, уходящий век весело отпевал… В небе ночном померк фейерверк. Кончился карнавал…

Лиман мелковат, население хамовато, фольклор небогат — едва ли пяток историй. И к вечеру тянет лечь простыня заката с заплатами туч над вечным матрасом моря. Вообразив себя Афродитой в пене, простив себе недалёкий полёт фантазий, на берег вползи, о камни содрав колени, замыленным взором местный пейзаж облазай. За водной стеною, пеленою степною, меж сумерками и светом падёт запруда, и вспыхнет Луна, как будто глазок в иное пространство недосягаемое, откуда приходят такие ветры, что сносит разум, такие картины, от коих давно отвыкли: то крейсер в порту щетинится дикобразом, то байкер летит на сумрачном мотоцикле. Электрокардиограмма огней портовых пульсирует вдалеке, не видны разрывы. Не думай о затонувших судах, о вдовах — на грани волны и мглы все условно живы. Сбиваемся в небесах, будто тени — в стаи, из-под воды мерцаем — бледны, как блики в том городе, что разлёгся, волны листая, над морем, над миром, на сломе — точней, на стыке.

ВЫХИНО

ВЕНЕЦИЯ

Мерцание ларьков, мелькание маршруток, втекание толпы в окраинный район, скопление домов, чей вид довольно жуток, — здесь следует ходить как минимум втроём.

Закрою глаза и откуда-то сверху увижу цветных берегов ожерелье, упавшее в жижу лимонно-зелёную, цвета сухого мартини. Рассыпались бусы — их не удержать, не найти, не

Пятнадцать лет назад, когда на фестивале мы рифмовали вслух различные слова, по вечерам мы там порою гостевали у бабушки одной (она ещё жива). Мы покупали ей тушёнку по талонам. Она варила нам лиловый самогон. Сушились небеса, подобно панталонам, на мёрзлых проводах, как было испокон. Тёк за окном бульон осеннего застоя, чей безмятежный дух теперь неповторим. И меркли чувства в нас, особенно шестое. И был неясен путь, который проторим сквозь тесный текст судьбы, обламывая рифмы, как ногти, об углы, толкаясь, мглу кляня, как будто с давних пор, от солнца прикурив, мы не ведаем других источников огня.

вернуть их Венеции — неуловимой сеньоре, скользящей по кромке стихии, роняющей в море и туфлю гондолы, и пояс из мраморных кружев, небрежным движеньем границы природы нарушив. Блестит её влажная грудь сквозь корсетные доски. Каналы свиваются косами в тёмной причёске над маской застывшей. Солёные мухи тумана щекочут фарфоровый лоб, шелестя иностранно о том, что порой для красавиц губительно утро — по лицам палаццо сползает размокшая пудра, и в язвы кирпичные, что нанесла непогода, фонарный вонзается свет наподобие йода. Чугунные веки с трудом поднимают мосты, и светлеет вода, заливая глазницы пустые. И прочь отплывает из сна, перспективы сужая, Венеция, словно фантазия чья-то чужая.

Теперь другой состав летит в Москву средь ночи на новый фестиваль. Там новый стихоплёт стихи без запятых, тире и многоточий, как водопад значков, в притихший зал сольёт. И девушка с лицом совиным и невинным глядит. Так смотрят те, кто прожил только треть. А мы, кто жизнь свою догрыз до сердцевины, уже ни на кого не сможем так смотреть.

***

ЛИДО ДИ ЕЗОЛО

В Адриатическом море ночной заплыв лучше всего вспоминать порою осенней, все закоулки памяти перерыв в поисках ускользающих потрясений. Воздух касался лба, а вода — коленей. Словно прилив, к губам подплывал мотив,

Издали смотрится Лидо ди Езоло как натюрморт, будто солнце нарезало брынзу отелей на ломти лучами, и разложило на хлебе песчаном, словно тартинки на завтрак мещанам или туристам, чей быт беспечален.

что раздавался вечером из одной сумрачной лавки в зарослях винограда — жалобный блюз журчал из уст заводной рыбы резиновой пятые сутки кряду... Там, обретая радужный цвет распада, сизые ягоды падали в перегной.

В супнице бухты, приливом облизанной, плещет медуза прозрачною лысиной, в зеленоватом растворе всплывая клёцкой морской из солёного теста. И нескончаемо, словно сиеста, тянется линия береговая.

Если уплыть совсем далеко отсель, пенье почти не кажется иностранным. Скоро совсем умолкнет. Дальний отель, Залитый светом, привидится вдруг стаканом. Словно чаинки, в цилиндре его стеклянном чёрных фигурок вертится карусель.

Там вдалеке обрывается пьяцца, и, скованы прутьями ржавой акации, фермы пустые стоят без хозяев — стены рябые поклёваны ветром. И год за годом, и метр за метром воды уходят, отсель отползая

Мир исчезает, как виноград в грязи. Чавкает океан, берега сжирая. Если от горизонта смотреть, вблизи нет ни земли, ни воды, ни ада, ни рая. Лишь розоватый свет подмигнёт, сгорая, и темнота сомкнётся, как жалюзи.

в дальнюю заводь. Сквозь влажные заросли окна глядят — не виднеется парус ли, что там белеет в застывшей лагуне? Плещется лебедь — невзрачен и мелок. И жестяным циферблатом без стрелок на горизонте встаёт полнолунье.

МЕЖСЕЗОНЬЕ

Остаётся из края идиллий нам отчаливать минимум на год. Искушения перебродили в едкий уксус раздавленных ягод.

В Коктебеле — разгар межсезонья, обрушенья седых виноградин, ощущенья похмелья спросонья, сожаленья, что праздник украден. Здесь давно не звучит караоке, все уткнулись в свои ноутбуки. И диджей — пожилой, одинокий — фонограмму врубает со скуки. О курганах поёт опалённых, о любви, что бывает слепою, и на шее кадык, как цыплёнок, оживающий под скорлупою. Завершает гастроли в шалмане трясогузка — тире — одалиска. Море стонет и щупальца тянет к шароварам её слишком близко. Не желают туристы сниматься на причале с плешивой шиншиллой. Доморощенные папарацци вслед прохожим косятся уныло. Истекает закат «Изабеллой» (здесь её — изобилье, излишек). Веет туей слегка перепрелой из ущелий — из горных подмышек.

ПАССАЖИРКА

И, выходя вдогонку за остальными, город забудешь утренний, только имя между зубов зажёвано, как беляш. Сплюнешь мираж и больше не воссоздашь.

Автовокзал. Рассвет. Парапет канала. Солнце с трудом вставало, вода воняла, город качая, собранный из кусков… Ты ожидала свой автобус на Псков, сидя на лавке с клетчатым саквояжем. Флигель напротив казался сердцем говяжьим из морозилки. Лопнули волдыри радужных окон… Лучше в них не смотри. Между тобой и домом пустым моста нет. Взгляд твой застынет, никого не застанет. Каменный гриф наставит чугунный клюв, слева под грудь прицельно тебя кольнув. Вакуум изнутри растворится аркой. Всё, что доселе жизнью казалось яркой, как тополиный пух, засосёт в провал, будто бы этот город тебя сжевал. Лучше залезть в автобус. Во мгле салона можно укрыться пледом и бредом сонным, духом, что источают соседи все — хмурые мужики в жестяной джинсе. Чтобы пейзаж, мелькающий на сетчатке, не оставлял дрожащие отпечатки, можно закрыть глаза, но, сквозь сон скользя, помнить, что возвращаться тебе нельзя.

С ТОЙ СТОРОНЫ

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ

С той стороны вокзала нет ни колонн, нет ни аркад, ни фризов, ни капителей. Это — культурный слой, что в пыль истолчён, это — подмышки фрака, что пропотели.

Тётка жуёт в купе, яйцо колупая, — чаю стакан, салфеточка голубая, хлебные крошки в складках юбки плиссе, вечное напряжение на лице.

Не менуэт, наполнивший павильон, — неистребимый шансон из ларька «Хычины». Мир на изнанке звучен и заселён — стая собак, торговки, макет мужчины

Поза статична, выработана годами — руки на сумке, ноги на чемодане. Бархат купе, потёртый, как кошелёк, тёмен, поскольку свет за стеклом поблёк.

кверху лицом, воспалённым, словно нарыв, лишь отдалённо схожим с сухим пионом, что обронили наземь, не подарив здесь никому — ни мёртвым и ни влюблённым.

Сзади за стенкой струнные переборы. Песни поют там барды, а может, воры. Голос, срываясь, словно листва с куста, шепчет: «Конечная станция — Пустота».

Ярмарка, секонд-хенд, гламур нищеты, липкой синтетики — блузы, чулки, лосины. Вечные тётки, крепкие, как щиты, тащат свой скорбный скарб непереносимый.

Площадь в ларьках — гниющая, как грибница. Вырвана жизнь отсюда, а запах длится — выстуженный, грибной, печной, дровяной, пепельно-горький и никакой иной.

Есть и невеста — в ней под тугой джинсой спереди утолщение типа капа. И, зачарован таинством, чуть косой, смотрит в грядущее потенциальный папа.

Тётка лежит в купе, как ручка в пенале. Снится ей, будто рельсы все поменяли. Очередная станция проплыла. Не угадаешь — Мга или Луга… Мгла.

Жизнь в полусне отлёжана, как щека на заскорузлой наволочке традиций. Кажется, что отложена смерть, пока некто неведомый им завещал плодиться.

Ждёт её муж на станции столь же дикой с ржавой тележкой и пожилой гвоздикой, в потных очках и вылинявшем плаще. Вдруг не пересекутся они вообще?

Утренний выход грезится ей иначе — мрамор ступеней, пляж, кипарисы, мачо, будто бы поезд вдруг повернул на юг… Падает с полки глянцевый покетбук.

ПАМЯТИ ЛИГОВКИ Переезжаем. Офис наш разорён. Ветхие бланки, жёлтые, как тоска, мнутся в углу, вбирая со всех сторон запахи пыли, кофе и табака. Новый хозяин, всё здесь переиграй, перелицуй, но дух этих мест тайком память царапнет, будто бы губы — край чашки казённой с треснувшим васильком. Ты оглянись тогда, в окно посмотри. Город красив, как торт, в канун Рождества. Мы сметены из центра на пустыри, чтобы понять — краюшка его черства. Масло реклам вот-вот потечёт на лёд, вспыхнет снежинок радужная икра. Кто-то с небес искусственный свет нальёт, словно коньяк, в глубокий бокал двора. Город — банкет, где проданы все места. Лиговской плоти непостижим размах. Новые зубы жаждут урвать мясца каменного в доходных её домах. Жирный кусок не даётся тем, кто ослаб. Вычислив их, Фортуна лягнёт бедром и усмехнётся, за нами вослед послав к чёрту — за Комендантский аэродром.

ПУТЕШЕСТВИЕ

Радиоточка, кашляя в ритме вальса, нас разбудила. За шторой рассвет взорвался. Серого утра треснула скорлупа, хлынула в окна снежная степь, слепа.

Нам показалось, что с изнанки вокзала жизнь исчезала, словно бы ускользала. Рельсы сливались в Стикс, в стальной водосток. Время сгущалось. Поезд тёк на восток меж берегов-перронов, где на развале, пели сирены торговые, зазывали жареной курой, стопками из стекла… В окнах всплывали странные чучела — сумрачные трофеи таксидермиста: заяц, сова — желтоглаза, мертва, плечиста. Парочка белок, как символ вечной любви, влипли в фанерку — попробуй их разорви! Думали, расставаясь с театром чучел, кто бы нас после жизни переозвучил, участь улучшил и от распада спас… В этот момент я вдруг пожалела вас. И пожелала, чтоб путь оказался долог. Избы в платках деревянных, в сосульках чёлок кончатся там, где рельсы сплелись узлом. Всех ожидает выход, разрыв, разлом. Пусть нас друг с другом склеят, как этих чучел… Снилось — союз наш вечен, но он наскучил. Скоро ли остановка, конец пути, клейстер избытых связей с душ отскрести?

100

101

ФОНТАН Меж деревянной дачей и тощей чащей есть закуток пугающий, но манящий. Там средь кирпичной пыли, люпина, дрока, стынут руины фонтана в стиле барокко. Не различить скульптуру в потёках бурых — что там — стрела амура, штырь арматуры?..

Смылась компания в полночь в стальных гондолах, тьма засосала пьяных и полуголых, стёрла, как с хлеба плесень, с листа — помарки. Больше никто их песен не слышал в парке… Только Нептун, ошпаренный рот ощерив, чует, как в бородатой его пещере влага искрится, ворочаются мокрицы каплями ртути, в тень норовя укрыться, будто, дробясь по каплям на чёт и нечет, в чреве фонтана вечность течёт, щебечет…

Здесь зависала компания над поляной. Каждая длань, подобно клешне стеклянной, в свете костра то булькала, то блестела, выхлопы смеха так и рвались из тела. Жирно смердел шашлык над газоном смятым, сдобренный «Русским шансоном» и смачным матом. Пеной пивною дым стоял над долиной. День не кончался длинный. Пух тополиный весело догорал, как зёрна попкорна. В трубах фонтана стонали кларнет, валторна. В огненном танце кружились кустов плюмажи, кланялись, осыпаясь клочьями сажи. Руки вздымала мраморная наяда, словно хотела вынырнуть прочь из сада, но замирала, соскользнув обречённо в пекло по опалённым хвостам тритонов… Кончился бал, лишь только дождь по осинам прогромыхал раздолбанным клавесином. Бездна сомкнулась, как раздвижное кресло. Треснул костёр, погаснув, и всё исчезло.

102

103

СЪЁМНАЯ КВАРТИРА Чиркнув спичкой в тёмной прихожей, на пороге замри. Смотри, как жилище меняет кожу, мимикрирует изнутри, подчиняется квартирантам, словно крепость, сданная в плен. Скрипнет шкаф или всхлипнет кран там, и вспорхнёт с порыжелых стен эхо прошлого — звон фарфора, морды бархатных оленят на ковре. Где тот год, в котором краски детства начнут линять? Быт, казавшийся нам весёлым, сменит старческий неуют, и, пропахшие корвалолом, на балконе цветы сгниют. И потянется вереница пришлых, ушлых, чужих жильцов. Дух теснится ли, свет лоснится, что нам снится, в конце концов? Смуглый сумрак в углы забрался. Тени прошлого — ни при чём. И пришелец неясной расы дефлорирует дверь ключом.

104

ГОСТИ НА ЛОШАДИНОМ КЛАДБИЩЕ Я охраняю мёртвых лошадей… В. Лейкин

Лунный осколок в окнах красного замка. Отблески на стекле. На земле — вязанка. Чёрный, как лошадиная грива, хворост. Наст под ногами нынче бугрист и порист. Сумрак безбрежен, вечер бесснежен, душен. Не добрести до бывших царских конюшен, где вы, служа на кладбище лошадином, нас развлекали некогда: «Погляди на мрамор плиты, где сколота позолота…» Вдруг, как тогда, я вновь распознаю что-то типа: «Здесь погребен жеребец Бухарец». Я рассмеюсь над кличкой, и мы, не парясь, в смысле, не размышляя над бытом сущим, хлебом насущным, масло на нем расплющим, водку расплещем в пластиковые стаканы. Дождь за окном озвучит наш тост стеклянно. Выгнется водный купол подобьем лупы, мир искажая, будто не клумбы — крупы старых коней, чьи кости истлели втуне, рвутся наружу, звенят бубенцы петуний,

105

корни копыт сквозь почву белеют… Впрочем дождь завершит иллюзию многоточьем, смыв отраженья наши с окна сторожки. Свет задрожит внутри, как джем из морошки.

ЧУЖОЙ ОГОРОД

Он и сейчас — без нас — озаряет скупо узкий топчан, заскорузлый рукав тулупа, ретроплакат «Семёновские солдаты»… Время свернуло в сторону… Тпру! Куда ты?

Как очутились мы на огороде, на сотках ничейных, на самой окраине? Словно витраж, стекленеет смородина — не потревожена, как при хозяине. Тёплый сквозняк полусонною мухою бьётся в тигровых заржавленных лилиях. «Жили здесь раньше старик со старухою. Так друг за другом и похоронили их», — Ты произнёс, наблюдая за тучею: Дедушка в небе дымит своей „Примою”, и улыбнулся в надежде на лучшую жизнь — безразмерную, неповторимую. Ты протянул мне цветные горошины ягод — лиловые, красные, синие, и удивилась я, как искорёжены в липкой ладони судьбы твоей линии.

106

107

***

КОНЦЕРТ

Мы оставляем загородный дом. Всклокоченные астры, как болонки, над бывшею водою, ставшей льдом, трепещут у заржавленной колонки.

Только такие, задвинутые судьбой под плинтуса мирозданья подобно пыли, здесь ожидают чуда, когда гобой разворошит их души, словно прибой — кучи песка, щепы и прибрежной гнили.

Ещё осталось время, чтобы свет зажечь и выпить чаю на террасе, покуда дома тонущий корвет не растворился в сумеречной массе. Стекляшки витража, как монпансье, облизанные вспышкою электросветильника, расколоты на все оттенки вечереющего спектра. Природа надвигается на быт, его в объятьях холода сжимая. И огород знобит, и дом забит до марта, до цветения, до мая. Нам пастораль, увы, не удалась. Сомкнулись за спиной ворота рая. Лишь тень в тумане, словно водолаз, плывёт к вокзалу, меж огней ныряя.

108

Только такие здесь и сидят, дрожа в неактуальном шифоне или муаре, и поглощают, бинокли к глазам прижав, взбитые сливки штор, желток витража, в уши вливая густые отвары арий. Как в ателье, приходят сюда латать воспоминаний трепетные лохмотья и обретают странную благодать — словно бы изнутри себя наблюдать за перемирием между душой и плотью. На воспаленный лоб намотав мотив, мазью мелодий укусы тоски замазав — так они лечатся, прежде чем уползти в зимние сумерки, звуки в себе утаив, словно невольники с прииска — горсть алмазов.

109

В ФИЛАРМОНИИ

А когда тебя усыпит Люлли и всё это рококо, ты оторвёшься вдруг от земли и воспаришь легко.

С программкой в сумке, с биноклем у глаз, с надменной нижней губой ты в кресло уселась — почти улеглась под скрипку, фагот, гобой. Звенит карильон, и река времён смыкается, как браслет, и застывает взгляд, отнесён вспять на десятки лет. Там в зеркалах, в череде колонн платье твоё пестро. Забытый мальчик — смущён, влюблён — подносит стакан ситро. И ты — юна и пока тонка, вспыхнув, словно свеча, его поглаживаешь рукав, отчаянно хохоча. Расплавься и до фитиля дотлей, тоскуя под клавесин в помпезном зале, где лепет флейт навязчив, невыносим. Пусть плоть обвисла и дух прокис, нырнёшь в волшебную ложь — и грациозней иных маркиз в купальне звуков плывёшь…

110

111

КОНЦЕРТ НА ФОНЕ БИТВЫ

Пусть стёртые до дыр мозолистые почвы пронзит глухая дробь взбесившихся копыт, покинете сюжет и удалитесь прочь вы, но взор ваш, словно гвоздь, в картину напрочь вбит.

Вошли вы в некий зал, где примадонны пели, и здесь уже, ютясь на кресле откидном, узрели на стене дубовые панели не с пасторальным, нет — с батальным полотном. Гадали весь концерт, кто там — сарматы, гунны? Чьи дикие зрачки блестят из глубины? Почти не увлекал вокал певицы юной, в чьи прелести слегка вы были влюблены. В зелёном декольте на фоне поля битвы так трепетна она, что выглядит ботвой. И слышите, косясь на живописный вид, вы не сладостную трель, а дальний топот, вой в краю, где зелень с гор стекает вялой лавой и в полнолунье мгла глядит кривой совой. Вы там уже — герой фантазии кровавой. Внутри таких картин непросто быть собой. Вы там — не меломан, а непокорный пахарь, схвативший под уздцы чужого скакуна — напряжена рука, распахнута рубаха, разорван криком рот, и грудь обнажена. Нацелил в сердце сталь яйцеголовый ворог. А девушка поёт… Но кто ж её спасёт? Окаменели вы в свои неполных сорок, как город над Невой, доживший до трёхсот.

112

113

КАРНАВАЛ Пригород. Публика ждет карнавала, кормит попкорном мартышек в зверинце. За горизонтом гроза миновала… Небо салютом должно озариться. Сказка тебя никогда не покинет… Золушка вдруг от небритого принца к озеру мчится в лиловом бикини, трогает воду ногою босою. Принц ей вослед невпопад матерится. Пахнет черёмухой и колбасою… Чудо должно непременно случиться. Прочь из загона стремится волчица, ржавою грудью ложится на прутья. Так же фантазия глухо, незримо мечется под черепною коробкой, изнемогая любовью к фантому, ищет пропажу среди многолюдья… Сторож приземистый, выплюнув «Приму», дверцу защёлкнет щеколдой короткой. …Здесь полагается жить по-простому. Праздник придуман давно и не нами — платья из марли, мечи из пластмассы. Маски сползают с лица вместе с потом. Все запечатаны под именами. Полон сундук, только ключик сломался… Ловишь мечту, тормошишь за одежду и замираешь, почувствовав между пальцами воздух… Опять никого там.

114

Часть 3

ПЕРСОНАЖИ

СТРАННИК Загромыхав ключами в тесной прихожей старой квартиры на Обводном канале, видишь, как на пороге стоит понуро немолодая дама с несвежей кожей — столь испещрённой, будто стрелы Амура целили в сердце, да не туда попали. Ты ей поведаешь, будто в привычном русле двигался к дому, да завела кривая, и засосало в душный карман подвала. Сорные мысли крошились в мозгу, как мюсли, ты их пытался склеить довольно вяло, в мутный стакан забвение наливая. Ты был захвачен острым, проникновенным, внутренним диалогом с самим собою — будто с душою тело соединили. Взгляд заметался, словно паук по стенам, по лепесткам заляпанных жиром лилий, что украшали тёмной пивной обои. Скрипнула табуретка, подсела тётка — глазки блеснули, словно изюм в батоне, вспыхнула сигарета, включился голос. И от вопроса, заданного нечётко, лопнул мираж и музыка раскололась и зазвучала глуше и монотонней.

117

Лень было переспрашивать, откликаться. И, ощутив потребность уединиться, позже ты сбился с курса, лишился галса и пробудился в сквере, в тени акаций — там, где на веках солнечный луч топтался суетно и навязчиво, как синица… Улица, двор, подъезд, жена в коридоре. Что-то в лице у ней хлюпает, как в болоте. Ты — её приз, обретённый под старость странник, вечный Улисс, выныривающий из моря. Вот поцелует чёрствую, словно пряник, щёку и свет погасит. И вы уснёте.

118

СТАРИК В ИНТЕРЬЕРЕ Вы пробудились в комнате, где когда-то были вы молоды, дважды как неженаты, в годы, когда казались себе счастливым — словно на фото с бледно-стальным отливом, где вы под кипарисом, ампир подпирая, словно Адам, не выдворенный из рая, клеите дам, заедая коньяк эклером. Мир чёрно-белый ещё не сделался серым… ............................................... В комнате душно, будто в банке варенья. В пыльном кашпо цветы не ласкают зренья. Сохнет в углу единственный хлорофитум, тень на стекле висит пауком убитым. За занавеской ночь становится мельче. Солнце вспухает справа, как сгусток желчи, напоминая — следует выпить но-шпы. Надо зайти в аптеку. Припрятать нож бы поаккуратней где-нибудь за подкладкой. Страшно снаружи. По ленте асфальта гладкой в банках железных — розовы, как консервы, мчатся бандиты. Кто же собьёт вас первый? Мир — кегельбан, призы — молодому мясу. Небезопасно стало ходить в сберкассу. Продали вас враги со страною вкупе. Вам из сачка не выскользнуть, вы — не гуппи. Скоро придут покупатели. Вы в прихожей, дверь подпирая креслом с треснувшей кожей, думаете: «Пришли. Совсем озверели». Ждёте, сжимая ручку электродрели.

119

БЕЗУМЕЦ Я помню дом во время оно, когда мы собирались в нём. Был эркера стакан гранёный наполнен светом, как вином. Но тот, кто нам махал с балкона, теперь находится в ином, зеркальном мире. Он — хозяин плантаций, где цветёт недуг. Сгорает мозг его, запаян как в лампе, меж электродуг. Когда он тянется в бреду к былым друзьям — мы ускользаем,

Тебя здесь нет. В окно напротив воображенье унеслось. Там, разбухая, как в компоте, взирает люстры абрикос на царство блюд, на праздник плоти. Тебе там места не нашлось. Когда же имя станет сплетней и в разговорах заскользит, мы нанесём тебе последний, как полагается, визит. ...Осиротевший плащ в передней, как мышь летучая, висит.

поскольку неприятен факт нам, что разум может стать чужим. Ведь ты безумием бестактным разрушил всё, чем дорожим. И вот, в спектакле одноактном не доиграв, мы прочь бежим. Ты сделал нас несовершенней и уязвимей вместе с тем. И вот мы на манер мишеней вокруг тебя скользим вдоль стен, шушукаясь: «А был ли гений? А если был, при чём здесь тлен?».

120

121

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Глаза старика моргали, с трудом вникали, застыл в них непонимания вязкий ил, а после прикрылись веками-плавниками… Он снова схитрил — он раньше неё уплыл.

Старуха была потлива и хлопотлива. Худою рукой в кобальтовых прожилках вен она собирала щепки в момент отлива, и ветер взбивал ей волосы, словно фен. Старик поутру — в движениях слишком зыбок — побрёл на причал, до вечера там торчал. Закат нерестился икрою солнечных рыбок, и взгляд старика нездешний свет излучал. Пришёл он домой — стремительный, точно циркуль, цветущий, как фикус, будто сквозь быт пророс, уселся за стол и странные строчки чиркал на старых газетах, пачках от папирос. Старуха мала, как нэцке, лишь веки-клёцки набухли, плывя в солёном бульоне слёз. Она обижалась по-детски, а дед по-скотски с ней поступал — не воспринимал всерьёз. Она бормотала: «Рукопись золотая, волшебною рыбкой вынырни под пером! Тогда, чешуёй монет прорехи латая, мы премии всевозможные соберём. Нахлынут халява, слава, эссе, буклеты, в глазах зарябит хвалебных статей петит. Мы так на волне взлетим, что в лакуны Леты забвенье нас не затянет, не поглотит».

122

123

124

ПОРТРЕТ ВДОВЫ

СВАДЕБНЫЙ БОМЖ

В зеркале, как сковородка, прогретом масляным светом фонарным, ты отразилась обрывком портрета — бывшего некогда парным.

У крыльца районного загса на паях с гламурным амуром заскорузлый бомж оказался, угнездился на лавке в буром

Прежней улыбки осколки в оскале, ямочка под подбородком, словно тебя всю жизнь протаскали на поводке коротком.

секонд-хендовском полушубке, сам — мохнатый, будто шиншилла. Может, это генетики шутки? Может, мать его с йети грешила?

Вдруг отпустили, но не приучили Плавать в свободном стиле. Что за плечом твоим — пламя свечи ли, тени, что не остыли?

Попрошайка статичен, скрючен в олигофренической спячке, но рука — веслом без уключин всё гребёт навстречу подачке.

Не обольщайся, что встретишься вдруг ты с мужем весьма потёртым в комнате, где поминальные фрукты выглядят натюрмортом.

В бороде его — крошки пиццы, взгляд сочится гнильцой укора вслед за парой, что откупиться не успела, — настолько скоро

Не различишь силуэт в коридоре — сумерки грифель затёрли. Лишь пустота подступает, как море, и застревает в горле.

нёс невесту — всю из фаянса, кавалер в румянце амбиций, улыбался и не боялся, что альянс их может разбиться…

Ты — затонувшая каравелла в бархатной пене кресла. Кажется, только вчера овдовела… До сих пор не воскресла.

Вот пойдут все в цветах обратно, бомж, как фатум, вспухнет нарывом на пути, где неоднократно он обламывал кайф счастливым

125

нескончаемым брачным свитам, посылая их смачным матом… А в стакане неба разбитом веет спиртом, миртом и мартом.

СТАРОЙ ПОЭТЕССЕ Между пыльных страниц, где когда-то мерцала пыльца отлетевшего лета, фантазией детской согрета, уподобившись бабочкам, ваши глаза в пол лица сквозь туман монохромный вспорхнули навстречу с портрета. …Вы пропали с Парнаса, мелькали порой в новостях — над стальными очками топорщилась чёлка седая. В узловатой руке вы сжимали невидимый стяг или посох пророка, в апокалиптичность впадая. Но однажды на party, блуждая меж потных тату, что змеились, сползая по голым девичьим предплечьям, вы, зелёнку абсента прижав к воспалённому рту, исцелить немоту попытались и поняли — нечем… Тишину не прервать, провиденье не переиграть, у фортуны не выклянчить перед последней раздачей те заветные знаки, что сами слетали в тетрадь и звенели, как зёрна, под вашею лапкой цыплячьей. Отчего порвалось полотно, что ткалось и плелось в завитушках чернил? Где чутьё, что звалось восприятьем? Где весёлая злость, погружение в бездну насквозь — всё, чем в старости мы за непрошенный опыт заплатим?

126

127

ИЗМЕНА

МОНОЛОГ ГУСЕНИЦЫ

Проснёшься, нарвёшься своей утончённой ноздрёю на приторный запах подаренной мужем сирени, и — сердцебиенье, смятенье в душевном настрое. Итак — уравненье с одной неизвестной: «Нас — трое». Итог — подозренье в измене.

С ажурного листа слетев на дно оврага, ползу упорно ввысь, проталкивая слизь, туда, где в облаках вальсируют имаго, которые давно на небо вознеслись.

С тобою он важен, небрежен, с ней — нежен, вальяжен. Трещат отношенья, что были прозрачны, стеклянны. Лишь похоть, как нефть, из глазных изливается скважин. Разрушен красивый марьяж, безнадёжно изгажен. Наружу всплывают изъяны. Пока эдельвейсом ты произрастала над бездной, то плоть утончала, то творческий дух источала, супруга манило в объятия той — неизвестной, не слишком духовной, местами излишне телесной — иное — земное начало. Тебе удавались эссе, экзерсисы, этюды, а ты все букеты, буклеты, конфеты, награды сложила к ногам ренегата, зануды, Иуды… Теперь между вами — соперницы груди, как груды, как горные гряды…

Парящие вверху достигли озаренья. И мне издалека мерещится впотьмах — жасмина перламутр, александрит сирени, горящий на крылах, чей вдохновенный взмах мой приземлённый торс ввергает в злые корчи. Я ненавижу тех, которым удалось, распотрошив хитин, стать ярче, легче, зорче в обличье нимфалид, лимонниц и стрекоз, за то, что не постичь курсирующим в кущах, сосущим задарма нектар иных миров, как чешутся во мне осколки крыл растущих, скребущих изнутри не продранный покров.

Ты — на высоте, и тебе там не то чтобы тошно, но душно, как в туче, пока не пробило на ливень. Ты тише голубки, но есть голубиная почта. Клейми же неверных небесным помётом за то, что их рай примитивен.

128

129

АССОЛЬ

РОВЕСНИЦА

Девушка на причале, чёлка косая. Пыльные пятки, с парапета свисая, чертят узоры на пляжном песочке сером. Девушка встречи ждёт с благородным сэром,

Вот ты идёшь, близоруко глаза прищурив. Кажется, я знакома была с тобой. Ноги твои в голубом венозном ажуре шаркают мне навстречу по мостовой.

чтобы приплыл, сложил мадригал без мата. Школьницы сердце — что промокашка, смято взрослой тоскою, в лифчике тесном парясь. Щит «Кока-Кола» алеет вдали, как парус.

Мы ведь когда-то вместе стихи писали. Впрочем, а кто их в детстве не сочинял? Строчку оттуда припомнить можешь? Едва ли. Ты закрываешь на ночь читальный зал

Нет в перспективе Грея, сплошь — гамадрилы… Зря она, что ли, зону бикини брила? Новый купальник купила... Не для него же — персонажа с сизым тату на коже,

и — на метро. В авоське — пакет сосисок, зонтик, очёчник, но-шпа и Пастернак. Неисчерпаем книг классический список, где ты пыталась выловить некий Знак.

что, приближаясь шагом весьма ленивым, ибо от шорт до кепки наполнен пивом, плюхнется рядом, скинув смрадные сланцы. Вряд ли о нем напишут в журнальном глянце.

Но, отразившись как-то лицом овечьим в мутном, словно вчерашние щи, трюмо, вдруг поняла, что больше заняться нечем, и срифмовала жизнь не вполне bon mot.

Хоть бы скорей слинял, отвял, отцепился! Лучше весь век одной проторчать у пирса, библиотечную книжку в руках сминая, где паруса трепещут, ревёт волна и ткётся судьба — пусть лживая, но иная.

Твой суицид завершился мелким поносом, лишь на мгновенье склеила веки мгла. Смерть наклонилась, душная, как опоссум, дёрнула носом и стороной прошла. Возобновилась жизнь в затяжном вояже старым маршрутом: библиотека — дом с очередною книгой — чужой… Твоя же стынет в душе, как лужица подо льдом.

130

131

АНТИЗОЛУШКА Вялые гости, куда вы спешите с бала? Температура счастья пока не спала, шарики смеха под потолком не сдулись. Что же вас тянет в тесные трубы улиц, в чрево маршрутки — жёлтой железной тыквы. Как семена, поедете там впритык вы к дому, чтоб испытать расслабленье в теле, будто бы ноги в мягкие тапки вдели… Первым ушёл король, кивнув головою, и за его улыбкою восковою, словно приклеена, прошелестела свита. Стихли шаги. Дрожит вино, недопито. Зал обезлюдел, будто спустили воздух. В грязных тарелках, как в разорённых гнёздах, роются феи, со скатертей стирая радужные объедки былого рая. Рушатся пирамиды из карамели. Пальцы в хрустальных туфельках онемели. Вы мне финала сказки не показали, Что ж так поспешно гасите свечи в зале? …Если семь фей, как семь добровольных нянек Выволокут меня наконец в предбанник, Я потеряю туфли, мобильник, клипсы, Чтоб до утра вы их сыскать не могли, псы! Чтобы меня забыли, предавшись крику. Спрячусь за шифоньер, заползу за фикус, Хоть на минуту счастливый билет просрочу… Просто осточертело мне бегать ночью!

132

ВОЛЬНЫЙ СТРЕЛОК Выпала карта мне — карма — вольный стрелок. Выстрел в десятку, прочие — в потолок, веерный фейерверк, салют за победу! Знает народ, что я — такой Робин Гуд, только приеду, все враги убегут (если, конечно, дождутся, когда приеду). Из Комарово звонит пиит: «Беспредел! Пансионат захвачен, лес поредел. В сумрачной зоне писательских резерваций, бесцеремонно вторгаясь в чужой уют, С бейджиками секьюрити там снуют. Нам остается интеллигентно плеваться из-за забора — туда, где под кличкой Босс бродит невразумительный альбинос — торс недоношен, нос перекошен, пиджак несносен. Офисный солитёр чернильных кровей заслан сюда, чтоб сделать наш быт новей, выстроить рай меж корабельных сосен. Вольный стрелок бессилен, когда в прицел самодовольный щурится имбецил — заплесневел в глазницах кисель черничный. Немы поэты, будто губы спеклись. Нас затопила чиновничьей речи слизь, в ней захлебнулся бунт наш косноязычный.

133

Царствуй, несостоявшийся нувориш! Зданье разрушив, что взамен сотворишь? Лоб твой покат, фантазия небогата. Ты обречён в комарином краю тоски — все одалиски с виски, все шашлыки, все пикники утонут в борще заката.

134

ТАНДЕМ Вы так давно вдвоём, что портрет семейный впору писать охрою или сиеной. Краски поблекли, иллюзия износилась. Так с разнотравья вы перешли на силос. Сжата до строчки литературная нива. Вы за чужой межой следите ревниво, оголодавший дух надеждой питая — вдруг прорастет там свежая запятая. Творческий мезальянс обречён — он вечен. Вечер. Ночник сочится желчью, как печень. Ты зависаешь профилем остроносым над эпопеей, пьесой, эссе, доносом. Невдалеке супруги затылок пегий зимним кустом дрожит над листом элегий. Стынут анорексичные ручки-ветки — эти обломки облика злой нимфетки, что поджигала строчку, как шнур бикфордов, смесью игривых рифм, нетвёрдых аккордов. Хочешь спросить: «Где стиль, дорогая? Что ты ныне таскаешь рифмы мои, как шпроты? Снова две вилки сцепились в одной тарелке. Наши размолвки, словно обмылки, мелки…» Пьесу в четыре руки разыграем рядом. Мы над листом, над Кастальским ключом, над кладом роем вдвоём. О лопату звенит лопата неповторимой музыкой плагиата.

135

136

***

ЧУЖОЙ

Смолоду бледность к челу твоему пристала. Не оттого ли яркая жизнь влекла? Ты разбивала радугу на кристаллы и замирала, слушая дрожь стекла.

Любили мы в тот год встречаться на озёрах и, запалив костёр, взирать за пикником, как зубом золотым кусает пламя ворох листвы, и в этот миг не думать ни о ком.

Лопался в небе солнца рыжий физалис, ливни плескались, вспыхивала трава, краски взрывались, блики в глаза вонзались, буквы связались вдруг в кружева-слова.

Ведь были мы тогда, как будто в гамме — ноты, и гирьки наших душ слагались в разновес. В такой момент всегда приходит лишний кто-то, чтоб выверенный мир качнулся и исчез.

Это не стих, плывущий над залом сонным, это — мираж, впечатанный в полотно. Публика сметена, как песок — муссоном. Лица слились в одно сплошное пятно.

Зачем, соседка, ты, волнуясь, ждёшь кого-то, кому по капле ты свой разум передашь? И вот его лицо — внезапное, как рвота, блеснув из-за кустов, запачкало пейзаж.

Не обольщаясь слухом недостоверным, будто избыток зоркости — это зло, каждый поклонник хочет стать Олоферном, чтоб откровенье головы им снесло,

И в этот самый миг чутьём почти собачьим вдруг ощутила я, что значит нелюбовь. Так ветер сентября скользит по мокрым дачам дыханием гнилым несобранных грибов.

словно их просканировали рентгеном или прооперировали насквозь вечным пером и на витраже Вселенной несовершенным, тленным место нашлось.

Гляжу в глаза друзей, но всё заволокло там мерцающим пятном нетрезвой пелены. Как озеро, цветя, становится болотом, так присмирили вы, в пришельца влюблены.

И подмигнёт со сцены высокомерно, чуть искривив гранит ледяных ланит, кариатида северного модерна, та, что в стихах и красках вас сохранит.

Почуяв новизну, закопошились нервы. Нарушился баланс в присутствии чужом. И каждое нутро запахло, как консервы, открытые большим зазубренным ножом.

137

Нас стало больше, но мы стали как-то мельче. От кислого вина безрадостно знобит. И солнце в облаках застряло сгустком желчи над пыльной мошкарой амбиций и обид.

ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

На дно чужой души отчаянно ныряя, Жаль, запоздало я уразуметь смогла, что не нащупать там ни истины, ни рая, лишь запотевший ил да слипшаяся мгла.

Школьной подруги черты так нечётки, будто спешит, прихватив в библиотеке по блату у тётки импортный детектив.

На мутной глубине там плесневеют корни декоративных крон, цветущих напоказ. И следует отсель выныривать проворней, покуда огонёк иллюзий не погас.

Точно на фото выцветшем старом тебя представляю как девочку в клёшах кошмарных клошара, в бифокальных очках. Словно в зрачках отмороженных Кая, льдинкой сверкает стекло. Впрочем, ты с детства была такая — про всех говорила зло. Втайне от тётки стащив Мопассана, ты просветила класс. Авторитет возрос несказанно, вылазка удалась. Позже влюбилась в нонконформиста в джинсах и бороде, чей перманентный протест был неистов и неуместен везде. Словно за мастером — Маргарита, за Монте-Кристо — Гайде, ты ускользнула… Где ты укрыта? Вечный покой твой — где?

138

139

Сплетни ходили — либо на Пряжке, либо за рубежом. Мы не даём ностальгии поблажки, воспоминанья жжём…

***

Но вдруг заскрежещет ключ, открывая запасники небытия, из вечных фондов, вечно живая, выйдет тётка твоя,

Новый год неизбежен, фатален, нетлен… Сдёрнешь бежевой шторы несвежий кримплен и в узорах обещанной стужи наблюдаешь картину всё ту же.

шаркая, горбясь, как сказочный гном, в колпачке из седых волос, и выдаст нам то, что казалось сном, но не сбылось…

Ты и сам непригоден для новых картин: пухлый нос — мандарин, бороды серпантин. Ты в трюмо запылённом, белёсом отражаешься Дедом Морозом. За окном разливается ночи мазут. В гастроном запоздалые тени ползут, семеня меж заснеженных линий бестолковой походкой пингвиньей. Под искусственной ёлкой, в сиянье шутих ты узришь не прелестниц — ровесниц своих, — нарочито хохочущих, бодрых снежных баб, чуть подтаявших в бёдрах. Хлопнешь стопку ерша под салат оливье. Лопнет ёлочный шар у тебя в голове, пустотою весь череп налит твой. Если б знал, отыгрался молитвой… А теперь ты желанье сумей загадать, и бумажку спалить, и словить благодать, чтоб она разливалась и крепла в пузырьках алкоголя и пепла.

140

141

Год Змеи наползает — должно быть, с Луны. Ты слегка ухмыльнёшься, и змейка слюны, словно жизненный вектор короткий, заблестит на твоем подбородке…

ИСТЕРИКА Когда я была ребёнком с солнечными кудрями, ни один режиссер не заснял меня в мелодраме, — в каком-нибудь сериале, где бы меня потеряли, потом отыскали, ласкали… Слёзы бы утирали зрители, уткнувшиеся в экраны, ибо мои таланты безмерны и многогранны. После, созрев, я себе завела обычай в гости ходить с истерикою девичьей. Усесться за стол набычась, в тарелку тычась, и вдруг зарыдать, как будто украв сто тысяч, бойфренд надул и слинял на последнем сроке… Да мало ли что? Ведь люди вокруг жестоки! Короче, дома — шаром покати, и скоро начнутся схватки… К тому же умерли все — львы, орлы, куропатки, бабушка с дедом, гуппи, морские свинки… А поскольку, как сказано выше, украли сто тысяч, то не на что справить поминки… Заплакать, и Золушкой — в ночь, но не быстро, а так, чтобы следом успели выскочить все — прощупать пульс мой, укутать верблюжьим пледом, отпоить корвалолом, сунуть в рот сигарету с ментолом, потому что мир без сочувствия кажется голым… Чтобы понравиться всем вам — пресыщенным и сердитым, стану хоть ренегатом, хоть гермафродитом. Я согласна на смену ориентации, внешности, пола, только бы безразличие ваше душу мне не кололо!

142

143

Я вообще-то гуманна, не приемлю угроз. Просто в школе меня всегда волновал вопрос, — что случится, если в дачный сортир зафигачить дрожжи? Всё равно я взорву этот мир, но позже! Сколько вспухнет мозгов, сколько сломано будет копий! О, скандала пьянящий настой, драгоценный опий! Наговорилась за всё бессловесное детство! Цыц, Иуды, к ноге! Куда вы посмели деться?! Некого пнуть — разве что колоннаду пустых бутылок. Но кто там с картонной иконки уставился мне в затылок? Что ж! Плюй мне в седое темя, отлучай, презирай! А я напялю перчатки и выполю весь твой рай!

ГЛАЗА Вечеринка закончилась. Кажется, удалась. Там был модный художник, что всех рисовал без глаз. Лишь пустой анфас малевал, продавал на Запад. Ни к чему глаза — напрасная грусть и слизь. Мы и так словесно, телесно, тесно срослись. Как подопытных крыс, нас можно ловить на запах или звук. Однако не следует плыть на свет — на блесну глазную, — влипнешь в стеклопакет. В золочёной оправе — мгла, туда не пробиться. Обладатель очков острит, слегка нарочит. За стеклянной дымкой укрыт, почти не торчит в полынье зрачков ледок разбитых амбиций. А казалось, меж нами незримая связь сплелась. Я сквозь толщу толпы навстречу, как водолаз, поплыла, теряя дыхание в разговорах… Взор твой неуловим, поскольку — уже не здесь. Отражается в нём электрической пыли взвесь, где мерещился жемчуг, песка остывает ворох. В живописную группу — хрупкую, как сервиз, где смеются тонко, глаза опуская вниз, и вибрируют звонко, стоит повысить голос, за тобой вослед я вряд ли на раз вольюсь, — промахнусь, не зная, с кем заключен союз, с кем содружество склеилось, с кем — опять раскололось.

144

145

Подойдешь к ним с рюмкой и свежим тостом: «За ложь!», фразу произнесёшь, содрогнёшься, глаза зальёшь… Головные уборы глубже на лоб надвиньте — до бровей, чтобы сразу стало совсем темно, притушили титры в глухонемом кино. Всё равно не нащупать выхода в лабиринте.

ПОЭТЫ Вы не стихи, не цветы — всего лишь поэты, и потому не понять, из чего растете — из легковесного сора, словесного сюра? Лица тянутся к свету, ноги вязнут в болоте. Кто вы де-факто, вообще-то? Кто вы де-юре? Каждый из вас — трагичен и нарочит, точно на Страшный суп обречённый кочет, чьи под враждебными вихрями крылья смяты. Что он там ямбом кричит, хореем бормочет, вечным пером расчёсывая стигматы? Всякий здесь ждёт — придёт и его черёд, выложив на сукно свой козырный опыт, выиграть реноме в борьбе с временами. Вот он взойдёт на сцену и проорет новое слово в искусстве, и всех затопит Некое откровенье, сродни цунами…

146

147

ВОСПОМИНАНИЕ О ПОЭТИЧЕСКОМ ВЕЧЕРЕ В КОКТЕБЕЛЬСКОМ КАФЕ «БОГЕМА» Южная ночь, пропахшая табаком. Много поэтов, каждый — малознаком. Строчки скользят, как стрелки на циферблате. Сцена: кому — погост, а кому — танцпол. Отрокотав верлибры, с неё сошёл юноша в чёрном… Дама в цветастом платье, дёргаясь, будто образ насквозь пророс, стих декламирует, что не лишён угроз — юбку задрать и двинуть за молодёжью. Вдруг мимикрирует, резко помолодев, и, вызывая тремор у здешних дев, в зал презентует улыбку свою бульдожью. Пафос понятен, но что ж она так вопит? Публика, забывая про общепит, вилки роняет и застывает в коме… Море снаружи ворочается, как спрут. Волны, гремя, последние строфы жрут. Им не нужны сторонние звуки, кроме плеска медуз, пощёлкиванья камней — незарифмованной песни природы. В ней не суждено застрять ни одной строкой нам — тем, кто в кафе приморском бубнит с листа текст, как пароль для вечности, где места не застолбить нам — праздным и беспокойным.

148

НЕБОЖИТЕЛЬ Он говорит мне: «Это — моё эссе. В нем размышленья собраны о спасенье литературы, сжёванной постмодерном. Словно могильные черви, кишат слова. Гибнет поэзия, проза давно мертва. Я оставляю их в состоянье скверном. К чёрту стихи! Я взялся вчера за кисть. Интуитивно мне удалось прогрызть сквозь подсознанье некий тоннель… Внимая музыке сфер, я краски бросал на холст, изобразил пещеру, в неё заполз. Там обитают духи племени майя. Живописал я охрою божество. Но дилетанты, не опознав его, пробормотали: „Что это — пассатижи?”. Этот народ искусство не проберёт. Пусть он живёт, лишённый моих щедрот! Двину я вслед за Солнцем — к Западу ближе. Ибо драматургию моей души приняли адекватно лишь латыши. Пьеса моя на днях прогремела в Риге. Публика пала, Паулс пустил слезу! Я ж по России творческий воз везу, а в благодарность — сплетни, плевки, интриги.

149

Не обретя собеседников здесь, сейчас, я прикоснулся, сквозь времена сочась, к судьбам великих. (Книгу уже сверстали.) Я обустроил там живой уголок, дабы со мной могли вступать в диалог Бродский, Шаляпин, Бунин, Нижинский, Сталин, Дягилев, Блок, один и другой Толстой. С каждым из них разговор веду непростой о миражах мирозданья, издержках славы. И под пером, как устрица под ножом, корчится классик, мыслью моей сражён, И восклицает: „Сударь, о, как вы правы!”».

МАЭСТРО Мы к вершинам горним с вами пошли, поверив. Но в глухие дебри вы своих подмастерьев заманили и на пленэре решили бросить, где в курчавых лесах водопада сверкает проседь. Растопырив плащ, вы уселись квёлою птицей. И неведомо нам — воспарить ли, обратно спуститься в приземлённый дол, расчерченный на полоски, где неброски краски, словно на фреске — плоски. Мы вам подражали, за вами бежали ради обретения сумасшедшей искры во взгляде — той, что кисти, будто свечи воспламеняла, и сияла палитра, как жертвенник идеала. Мы уже сполоснули зрачки в небесной лазури. К нашей коже присох навечно закатный сурик. Неужели нам, что кастальской влаги испили, суждено опять ваять фантомы из пыли? Мы достигли вершин. Стремиться теперь куда ж нам, если путь обломился грифелем карандашным? Вы безмолвны, профиль застыл, обратился в слепок, на оскал светил полуночных взирая слепо.

150

151

МУЗА

Я бы со всех сторон тебя облепила, словно Харибда — слева, а справа — Сцилла, уберегла в объятьях своих, оковах от утончённых дамочек — кобр очковых.

Я для тебя не просто жена, но — Муза. Сладостный статус не уступлю никому за призрачный ворох долларов или евро. Я прописалась в текст любого шедевра.

Не ностальгируй вслед им — порыв обманчив, раз ореол отцвёл, что твой одуванчик, ямбы увяли, хрустнул хребет хорея. В зарослях букв лишь я цвету, не старея!

Помнишь свою подружку в юности ранней — Локти в зелёнке, латки на сарафане? Как мы клубнику трескали на террасе? В сердце проник твой образ и не стирался. Ты на лассо из строчек ловил Пегаса. Я наблюдала, млея… Ты не пугался. Вслед за тобой меж крыльев коню на спину прыгнула с криком: «Я тебя не покину!» Мы воспарим, и в творческие чертоги я залечу в хорошем смысле в итоге, где я сумею, утлый быт озаряя, тщательно обустроить пространство рая и развлеку тебя под чай с пирогами светской беседой о творчестве Мураками. Черновики мы, как кабачки, засолим… Тяжко влачить котурны моим мозолям. Я перестану есть, похудею очень. Будет мой копчик, как карандаш, заточен, нервные метки чиркать по табуретке средь презентаций, где фанатки нередки.

152

153

***

Реанимируй рай, растерянный Ной, пазл собирай, где каждой твари по паре. Перелопатив памяти перегной, звуки и запахи намертво вклей в гербарий.

Ты приземлился на все четыре строки, выправив рифму в скользком анжамбемане, и уцелел — один, всему вопреки в мире — в кефире снежном, в слепом тумане.

Припоминай птичий щебет, блеянье коз, конский навоз и ласточку над конюшней. Местный наркоз, впаденье в анабиоз, В жизни вялотекущей, почти ненужной.

Вытянешь руку — и не видать ни зги. Где акварели, школьные пасторали? Смолкли звонки, осыпался мел с доски, радужные каракули постирали. В Лету плывёт заброшенный плот-приют, вдаль волочёт секонд-хенд заношенной жизни. Тихо в каютах — там не поют, не пьют. Выйди на ют, удивись, печально присвистни. Те, у кого гостил ты на пикнике, сгинули вдалеке — различишь едва ли, взмыли в пике, обрушились в тупике, жизни финал с началом не срифмовали… Вспомни сентябрь, заветренный апельсин солнца. На скатерть в винных пятнах заката ставил корзину яблок хозяйский сын, ты ему улыбался подслеповато. Женщина пела, её конопатый зоб дёргался в такт, пульсировал, как цесарка. Как хохотали вы — в унисон, взахлёб! Заросли осени вас обнимали жарко.

154

155

ЛАКРИМОЗА

КОЛЛЕКЦИЯ

Твой трагический вид всех страшит, лишь тебя — веселит. Вставишь в губы мундштук, в декадентский корсет — целлюлит, чтоб, удобрив дыхание смачным табачным дымком, басовито рыдать о себе, о судьбе, ни о ком.

Ваша свежая протеже — престарелая травести с ногами кривыми настолько, что хочется заплести их в косичку, а снизу бантик — морским узлом, чтоб не ползла вослед в кураже полупьяном, злом,

Вдруг замрёшь, словно статуя скорби у траурных врат, из-под век упоённо сливая солёный субстрат. Васнецовской Алёнушкой скорчишься в чаще лесной, поселян завлекая слезой, словно рыбу — блесной.

чтоб не зудела в ухо, к телу не льнула вьюном. Впрочем, это неважно. Она явилась в ином электрическом свете, где охрой вымазан коридор, где в туалете школьном — один на всех «Беломор»,

Сквозь миазмы болот, очарованный музыкой сфер, до тебя доползёт птицелов, рыболов, браконьер. Ты заманишь их в сеть, в дождевую прозрачную клеть. Будет каждый охотник тебя там желать и жалеть.

треснувший кафель, бессильный смех, инфантильный грех, где мушкетёры — один за всех, и миледи — одна на всех. Кочерыжка в фартуке мятом, малолетняя моль. Надо лбом конопатым — чёлки взбитая пергидроль.

В организм анемичный живительных соков вольют. Вы займётесь взаимообменом текучих валют. Но иссякнет любовь, выйдет горе из всех берегов — Ты привычно навзрыд фонтанируешь, как Петергоф!

Из перламутровых уст — портвейна амбре, след рифлёной резинки на рельефном бедре… Память тасует рифмы, и вот он — промежду строк острый, как пот в подмышках, юношеский порок. Вы — зажёванный жизнью мальчик, в узких джинсах, с наплывшей килой. В тесном кляссере сердце прилеплен облик былой. То есть это не просто несвежая травести, а ностальгии короста, которую не отскрести. Оттого-то вы их и ловите — безотрадных, ничьих, чужих, маргинально-фатальных кисок, убогих полубомжих. В их миру вы — писатель, классик, гуру, сотрясатель основ, воспаривший Парис, кипарис среди кочанов.

156

157

Посвящая им вирши с подтекстом, будто всуе судьбы верша, коронуете ту сегодня, в ком чуть слышно шуршит душа, сентиментальная слизь случайно слилась из глаз? Забирайте свой приз! Подростковая травма срослась…

НЕДОСТИЖИМЫЙ Когда он втянул тебя в богемную тьму, он был твой гуру, а ты для него — Муму. Когда вас накрыл вдохновенья девятый вал, он выплыл скорей, — он лучше всех рифмовал. Пришёл он, собранье улыбкою оросив. Не более мелок, не менее некрасив — ты тоже включил обаянье на триста ватт. Недооценили. Тогда ты стал хамоват. Уже не лиричный — харизматичный герой, хабарик тушил в жестянке с чёрной икрой. «Бифитер» глушил, поблёвывал на палас… Недооценили. Тогда ты стал ловелас. Поклонниц завёл, как будто ручных шиншилл, брутальною лирикой души им потрошил. Приятель молчал, но казус необъясним — в финале банкета они уходили с ним. Ты столь же пузат, носат, бородат, броваст, но если в контексте упомянут про вас, то, встретив на фото лица твоего овал, заметят: «И этот рядом с ним стартовал». Вы строили вместе лестницу из словес. Вдруг он воспарил — без перил на Парнас залез! Исчез его силуэт. Ты, прищурясь зло, так бы и плюнул вслед, да челюсть свело.

158

159

КОРОЛЕВА ЧЕРВЕЙ

словно вас прокрутили, как кур на гриле, пережевали, после переварили. И, возродившись в форме иных субстанций, вы Королеве червей слагаете стансы.

Здравствуй, поэзии новой императрица! Свите твоей не надобно мыться, бриться, ибо при каждом всплеске воздушной вони ты возбуждённей становишься, просветлённей. Ныне на троне паришь над орущей кучей, дёргая носом, качая ножкой паучьей над головами дам в париках блошиных и кавалеров с плесенью на плешинах, над неофитом, что зудом налит, как чирей, ждёт, чтобы в свиту его поскорей включили в качестве ангела, чёрта, поэта, барда. Юная морда светится, как петарда, глядя, как на помосте для инсталляций ты начинаешь творчески оголяться и, разливаясь матом витиеватым, опус очередной выдаёшь фанатам. Черви словес ползут по яремной вене. Публика, замирая, ждёт откровений. Вирши о том, как мир прожжён и загажен, — терпкий бальзам для ваших глубинных скважин. Вот потому придёте сюда не раз вы пощекотать свои потайные язвы, чтобы в экстазе струйкой слюны и желчи выдоить комплексы, сделаться легче, мельче,

160

161

Очнись, убедись — с души твоей слезла слизь, сложился пасьянс, дан шанс, позвонки срослись и творческую судьбу тебе Муза лепит.

ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ И явно так выверен каждый выверт — Читатель уснет, адресата вырвет! В. Лейкин

Взопрел, озарился, катарсис поимел, очистился, протрезвел, приобрел e-mail. По-прежнему от поэзии ты далёк, но стал критиком, в анатомию текста вник, и вот расчленяешь тщательно, как мясник, останки стихов на кости, хрящи, волокна.

Ты слышишь, как стих декламирует femme fatale? Приталенный лиф, в глазах ледяная сталь. Духовное мясо — дичь весьма дорогая. В ней детский наив, а рядом — дамский надрыв. Сплошной креатив! Вместительный рот открыв, красиво кричит, истерику исторгая. Рифмачка, циркачка, скульптура девы с веслом вещает о том, что мир обречён на слом, пророчествует, вибрируя и потея. Глухие удары пульса в конце строки в тебя проникают, физике вопреки, и вдруг прозреваешь: «Вот она — Галатея, Придуманная, изваянная собой!» Ты здесь ни при чем, подвинься, уйди в запой, любуйся, бухой и рыхлый, как чижик-пыжик, на сливочный лоб, что болью фальшивой смят, на алый браслет, сочащийся, как стигмат… Проникнись и рухни к подножью литых лодыжек! Лежи, вожделей и млей, истекай слюной, скупую Фортуну о жизни моли иной, укладывай в рифму злой подростковый лепет.

162

163

ВЫИГРЫШ Когда была в моде лёгкая хрипотца, болгарский «Опал», опавший овал лица, ты был идеал… И пухлая канарейка — уютная дама, с которой едва знаком, в пиджак твой вцепилась розовым коготком, да так и застряла… Теперь ускользнуть посмей-ка —

Ты кашляешь, реагируешь на бульон, слегка оживлён, ей кажется, что влюблён, сложилась в конце марьяжная лотерея. На лестнице чёрной скрипит целлофан бахил, её провожает сражённый хромой Ахилл. Уходит она, от выигрыша дурея.

непризнанный гений, свободолюбивый бард. Небесная манна в перхоти бакенбард почудилась ей, едва очутилась рядом. С тех пор ты её невзначай на пути встречал — оставленный тыл, постылый ночной причал, привал на развилке промежду раем и адом. Она тебя всё ждала, западню ткала, взлелеяла образ, вставила в зеркала, где спаяны вы, как в пазле, друг друга возле, когда променад по западным авеню, визиты поддатых друзей, податливых ню, затормозит внезапный цирроз, тромбоз ли. Ей лет через тридцать грезится при грозе, что ступни свои, опухшие, как безе, пихает в ботинки и движется к той больнице, где идол поверженный к ней одной обратит свой профиль обледенелый, как сталактит, и больше не улетит, и мечта продлится.

164

165

МЕРИЛО

ЛЕВ И ГИЕНА

Вы многогранны и блестящи, как стакан, налитый до краёв божественным нектаром. И на челе лучом начертано — вам дан литературный дар недюжинный. Недаром

Маститый Лев, рванув за хрупким крупом ланьим, всерьёз не соотнёс возможности с желаньем — забыл про свой склероз, одышку и артрит. К чему ему теперь надежды, упованья, раз труп его смердит не в саване — в саванне, не лаврами, увы, а мухами покрыт?..

вы здесь — «среди миров, в мерцании светил» — мерило из мерил, возвышенного символ. Сам серафим парил над вами, шестикрыл, слезинку обронил и ничего не вырвал. Повсюду вижу вас — подвижен, востроглаз, на творческих пирах снуёте с рюмкой бренди, то к мэтру подольстясь, то с юношей делясь, как стиль приобрели задаром в секонд-хенде. Сюжеты свежих пьес вынюхивали средь лежалого белья чужих опочивален, не замечая, что заплесневела снедь, зажёван монолог и занавес засален. Поэта пожурив тепло, что твой Зоил, уроки мастерства даёте, как прозаик. Здесь — прыщик раздавил, здесь — пафос подоил, здесь — сленг употребил, и катарсис — пронзает! Внимает неофит, чей рот полуоткрыт, и думает навзрыд: «Вот снизошла звезда ведь…» Любого поразит ваш импозантный вид, лирический флюид, уменье к месту вставить то строчку из Кокто, то хокку из Басё, взирать поверх очков взыскательно и строго. Всё ждёте, чтоб о вас сказали: «Наше всё». Скажу: «Вы — кое-что. Вас просто слишком много».

166

Невдалеке впотьмах фланирует гиена. Прыжок — и в хладный прах впилась самозабвенно и принялась его с урчанием глодать. Но загрустила вдруг, дожёвывая печень: «Покойник был велик, но он — не бесконечен. А хочется продлить подольше благодать!» И озаренье вдруг пронзило мозг гиений: «Всем тварям сообщу, что был усопший — гений. Я — ближе всех к нему, а значит — всех святей! Купила копирайт, договорилась с прайдом. За маленькую мзду всем контрамарку в рай дам — обсасывать елей с классических костей. Мне жребий выпал — бдеть над знаменитой шкурой вселенскою вдовой, лианою понурой и терпеливо ждать, таясь в тени ветвей, когда ещё одно закатится светило, рычать: «Пойдите прочь! Я первая схватила!» Мне всякий корифей — тем слаще, чем мертвей». Морали в басне нет, как нет её в гиене, Снискавшей вдохновение в гниенье…

167

РЕЦЕПТ Падает солнце, за горизонт скользя, влажный туман занавешивает глаза. Больше никто твой взор не назовёт оленьим. Так, словно ртуть, утекает блеск из-под век. Грянувший век испытанью тебя подверг — быть интересной будущим поколеньям.

Мертворождённый опус идёт с лотка. Свежая падаль, как карамель, сладка, благоухает, эстетам нюх обжигая, смачно смердя, откликаясь на всякий зов. Дальше со всех прорех, изо всех пазов будет торчать твоя пустота нагая.

Не различить их, даже раздув огонь. Стонут суставы. Если разжать ладонь, видно, что линия жизни зашла за сорок. Детских фантазий мёд дососав до сот, муза впадает в кому и чушь несёт. Сыплются строчки вниз, лишены подпорок. Как подобрать их, как уложить в формат? В каждую брешь ты врежь классический мат, слово «сайт» или «чат», латынь, логарифмы, чтобы читатель, смысла не раскусив, пробормотал задумчиво: «Эксклюзив». Как исключенье, можно немного рифмы. Если лоб невысок, внутри неглубок, взлётной площадкой Пегасу служит лобок. Стих стартовал, споткнувшись слегка на взлёте. Ложе, смятое вдрызг, вздрыг оголённых ног. Это не страшно, если хромает слог. Здесь отступает мозг под напором плоти.

168

169

170

ПИГМАЛИОН

***

Галатея в истерике — всем раздаёт оплеухи, раздирая лиф, телеса оголив, вроде шлюхи в порнухе. Смотрят слуги, застыв, словно суслики, удивлённо, как ожившая кукла мордует Пигмалиона, злясь за то, что слепил, да забыл наделить душою, за парнасский бомонд, где считают её чужою, за плебейские формы, унылую вялость линий, за несбывшийся понт — восхитительной стать богиней. Я — твой Пигмалион — снова вынужден хмурить брови над вопросами «где просчёт?» и «в чём я виновен?», обмирать перед идолом, в нём с трудом узнавая очертания той, что однажды была живая. Как ты пела толпе, трепеща на ветру, словно парус! Надрывалась гортань, куафюра твоя растрепалась. Как от воплей восторженных ты загоралась шустро — возомнить себя Солнцем готова любая люстра… Сколько лет мне еще, называясь Пигмалионом, притворяясь вечно в несбыточное влюблённым, зреть проёмы и щели в скульптуре новой богини, те, сквозь кои святое мерцание их покинет, реставрировать прах, не щадя ни клея, ни воска, чтоб жила Галатея, чтоб очередная тёзка вновь служила искусству для декоративных целей, и следить, вдув им в души амбиций кипучий гелий, за нелепым и жалким излётом своих изделий.

Помнишь, как стекались друзья к застолью — к берегам узорным, по горным тропам. Голоса звучали неповторимо. Посыпало небо нас звёздной солью, омывало море густым сиропом, и степные ветры летели мимо. Флирт невинный, шёпот проникновенный, вдохновенное купанье в нирване — воссоздать не попробуй в затёртом пазле. В почве перетоптанной ойкумены просквозили трещины между вами, атмосфера сдулась, цвета погасли. Здесь мы пели, пили, еще не знали, что сценарий будущего расписан, и, бездумно реплики повторяя, не предполагали, что нам в финале, суждено сцепиться подобно крысам за клочок мечты, за огрызок рая. С губ родных срывается речь чужая. Станет эхом всё, что сегодня скажем — искажённым, ибо судьба – кривая. Задержи мгновение, уезжая, нацарапай в памяти под пейзажем: надпись: «Повторение убивает».

171

ГАДАНИЕ

Нас разнесёт по свету, словно соринки, Что предсказали карты, — не помним сами… Я козырную даму встречу на рынке в роли Фемиды с заржавленными весами.

В сквере вокзальном вспыхнула позолота, яблоки в сонных лужах запахли сидром, и проступила юность, словно на фотокадре, что из альбома школьного выдран.

Пальцы свекольные мёрзнут в митёнках рваных, взгляд отрешённый — монахини ли, вдовы ли… А девочка та исчезла… Вдруг она в Каннах, или в Довиле?

Там, где сбежав с урока физики ли, труда ли, мы занимались делом почти запретным, — карты достав, на судьбу друг дружке гадали и замирали, думая, что за бред нам выдаст фортуна, скалясь цветным раскладом туз золочёный или чёрную метку? Плоские наши спины теснились рядом, словно изнанка колоды в серую клетку. Помню, как самая дерзкая, козырная в нашей компании, на короля гадая, жмурилась, будто заветную тайну зная, и хохотала в голос — потом, когда я вдруг предсказала одной из невзрачных, странных, мелких, что кнопка, которую в стул вдавили, будто она заблистает звездою в Каннах, рыбкою золотою сверкнёт в Довиле. В окнах окрест пламенели алые бубны, невдалеке на погосте чернели крести. Масти нам сообщали, что недоступны будем для связи, вряд ли сойдёмся вместе.

172

173

ВЕРСИЯ МАРСИЯ

МАНИФЕСТ

Что скривил чело, лучезарный Феб-кифаред фаворит Фортуны, сияньем светил согрет, над кифарой поник, капризно гриф теребя? Неужели постиг, что я переиграл тебя?

— Я неожидан и парадоксален, — думает некто, снискав зуботычин, — крепко просолен, местами засален, спьяну скандален, с утра элегичен.

Пусть, от шеи до паха распоротый, как хот-дог упаду во прах у твоих золочёных ног. Уничтожь меня, боже, кожу мою сдери, только музыку не достанешь, - она внутри. По мотивам нашего мифа роман сочинят. Снимет фильм Голливуд, назовут - «Молчанье ягнят», как один маньяк, драпируясь кожей чужой, щеголял своей заштопанною душой. Обдери весь мир, семь шкур на себя напяль, завладей моей флейтой, но всё же поймёшь едва ль, как согретый дыханьем, звонко запел тростник, из каких пустот пленительный звук возник. Пусть твой гордый профиль выбит в мраморе плит, но внутри тишина, она тебя испепелит. На твоё выступленье проданы все места, но коварная флейта ужалит тебя в уста. А когда народ тебя вознесёт на щит, скорлупой оболочка заёмная затрещит, и пред взорами публики радужное нутро, вывернется блистательно и пестро.

174

Я не терплю пасторалей, идиллий, сентиментально-слюнявых лобзаний. Бескомпромиссный оскал крокодилий с яркостью я сочетаю фазаньей. Вроде не стар ещё, к веяньям чуток, в выпадах точен, не тучен, не бледен. Что ж на чужих выступленьях торчу, так малозаметен, не годен для сплетен? Где ты, моя очумелая Муза? В гости куда бы с тобой снарядиться? Там начудим, а потом — хоть в тюрьму за пренебреженье и ломку традиций. Мы упоённо сольёмся в верлибре. Мы, если надо, умеем хореем. С кем-нибудь тяпнем, чего-нибудь стибрим. От невнимания только хиреем. Муза моя завопит, подбоченясь, как привидение в сумрачном замке. Пенистый трёп или трепетный пенис встретятся в строфах растрёпанной самки. Плюйте нам вслед, трепещите ноздрями, но, прогоняя наш запах из комнат, знайте, что мы приобщили вас к драме. Мир потрясённый о нас ещё вспомнит.

175

Часть 4

ALTER EGO

ALTER EGO Не возвращайся вспять по моим следам — вряд ли они тебе ныне придутся впору. Ты велика, но я тебе не отдам строфы и рифмы, что мы словили в пору райских блужданий по пригородным садам. Я воссоздам их, не обращусь к дублёру. Мне без тебя просторнее будет там. Летний пейзаж, всю его глушь и тишь, вдоль по тропе ленивый транзит улиток в модном размере сызнова ты скроишь. Пристальный взгляд с годами сделался прыток, как «Полароид», воспроизводит лишь радужный студень, гламурную слизь открыток. Что ж ты на перепутье стоишь и бдишь, очи воздев, персты сцепив на груди, — прима Ла Скала, оперная Сивилла? Не голоси о брошенном позади. Ты натрудила связки, ты раздавила детский калейдоскоп. Заклей его, погляди — ты разложила стёкла не так, как было. Лучше молчи. Не засти просвет. Уйди… Вдень силуэт в начальственный кабинет, стянутый кожей, будто нутро питона, где, нарушая старой игры запрет, ты в телефон «да» и «нет» бубнишь монотонно, не замечая, как падает вниз с балкона наш угасающий, некогда общий свет…

179

SILJA LINE

И не понять Фортуны, что сочинила этот круиз и этот ночной паром и, погружая его в морские чернила, пишет слепые буквы стальным пером.

Я в этот мир проникла с чёрного ходу, я нелегально влезла в трюм кораблю. Здесь голоса почти не слышны сквозь воду. Много народу. Я никого не люблю. Тут всё логично: каждой твари — по паре. Каждому ложу положен комплект белья. Вилки, ножи и ложки лежат в футляре. Свёрстан сценарий. Но где же здесь роль моя? Не суждено попасть ни в одну каюту. Там, наверху, не выдала мне ключа при дележе Фортуна. И вот стою тут в плюшевом коридоре — одна, ничья. В поисках счастья была я нетороплива. Что же тогда я праздную на борту? Губы мои холодны, как жестянка пива, — не отличишь, когда поднесёшь ко рту. Время течёт сквозь меня потоком солёным. Мысли скользят в мозгу на манер медуз. Если вся жизнь — корабль, по её салонам и потаённым палубам я пройдусь. И возносясь наверх на лифте стеклянном и застревая в нём, как щепка в глазу, вдруг угадаю — зовётся рай рестораном, всё остальное давно осталось внизу.

180

181

182

ПРОГУЛКА

КАРТИНА МАСЛОМ

Велосипед скользит по дорожкам парка. Солнце меж сосен вспыхивает неярко. Нынче оно находится в знаке Овна. Близится праздник. Холмы линяют неровно: с юга — кулич, а с севера — творог пасхи. Небо синеет, словно глаза у хаски. Впрочем, не хаски, а просто стаи собачьи нежатся всюду — полумертвы, незрячи, чуть возвышаясь клумбою меховою над прошлогодней вытертою травою… ......................................... Что я увижу дальше, сквозь парк проехав? Россыпь домов в долине, как горсть орехов под черепичной ржавою кожурою. Кованую калитку я приоткрою. Ты во дворе — предчувствия не солгали — жаришь не для меня шашлык на мангале. Я на минутку. Мы обойдёмся кофе. Льётся беседа… Твой заострённый профиль смутно белеет, сумраком занавешен. Тучи висят на голых ветвях черешен… Наш диалог бессмыслен, что ни скажи я… Скоро сюда приедут гости чужие. Надо прощаться… В костре почернели угли, низкие небеса темнотой набухли. Скоро кофейную жижу, что нам налита, град подсластит горошинами ксилита. День растворится, словно у нас украден, как ледяной коктейль из кофе и градин.

Писана маслом ваша картина мира. Ноту любую ваша исторгнет лира. Рифмы в порядке, финал вполне ожидаем. Это — стихи sans doute*. И от них мы таем. Истинная поэзия, нам сказали, — нечто навроде фуги в Колонном зале. В ней неизбежны храмы, поля, приволье, и на пяток берёзок — щепотка боли. Голос взмывает ввысь на волне оваций. Вы — небожитель. То есть пора сдаваться всем, кто малюет бледные акварели, в ком ощущенья жизни перегорели. Ваши баллады — подлинные полотна. Впрочем, мазки положены слишком плотно. Ни ветерка иронии — мир невесел… Публика чахнет в жаркой трясине кресел. Люстры пылают сотнями злых конфорок. Нас постепенно одолевает морок. Мы слишком долго вязли в большом и малом, чтобы понять, как душно жить с идеалом.

* Sans doute — несомненно (франц.).

183

Но вдруг сложилось всё, как в надоевшем пазле, образовалась снедь на вычурном столе. И люди, чьи глаза, казалось бы, погасли, сюда сходились из разрозненных аллей.

СОН В РОЖДЕСТВО Встреча на вокзале и пикник. В. Пугач

Всё в жизни у неё случалось так некстати. Однажды даже смерть приснилась в Рождество. Ей скучно было жить. Куда занятней спать и, сквозь дрёму наблюдать, что наяву мертво. Привычно в забытьё впадала, словно в Лету. Но, вдруг отяжелев, обрушилась в такой блестящий белый зал, подобный туалету, по кафелю скользнув немеющей щекой.

И долго ни о чем беседа их велась там, и разливал вино лукавый ловелас, и на лице его, румяном и брыластом как вишня в пироге, улыбка запеклась. Горел фонтан в лучах, тритоны щебетали, как тёмный мех, блестел заплесневелый пруд. Всплывали из глубин сознания детали, которые к утру из памяти сотрут рассветные лучи, сметая сквозь гардины, раздробленную пыль строений из теней. И дверь в нездешний дом, где были все едины на неизвестный срок замкнётся перед ней.

Тут воздух зазвенел и стал вокруг вращаться и облекать её блестящим пузырём. И лопнула душа, и вылупилось счастье, доступное для нас лишь раз, когда умрём. Как будто бы в груди волдырь тоски взорвался, и высыпался свет из глаз, как конфетти. И побрела она, петляя, словно в вальсе, покуда странный дом не встретила в пути: то — башня, то — вокзал, то — павильон в Версале, то — сталинский ампир лечебницы в Крыму. В калейдоскоп времён осколки не влезали и ускользали прочь, распарывая тьму.

184

185

ВЕЧНЫЙ РЫЦАРЬ

Думалось мне за вашим плечом картонным: «Стоило нам плутать, заплетать маршрут? Мы безразличны всем, в том числе — драконам. Немолодое мясо они не жрут».

Смолоду, будучи романтической дурой, я призывала мечту: «Прилети, приди, голубь мой белокрылый, рыцарь мой белокурый, с верным мечом в руке, со стрелой Амура в груди, чтобы, меня от напастей и бед спасая, ты, потрясая оружием, рвался в бой. Я же — простоволосая и босая с жертвенною улыбкой шла за тобой». Мне говорили: «Бойся своих желаний, не оглашай их, лучше язык отрежь». Всё, что казалось сказкой в юности ранней, время преобразует в жестокий трэш. Стану я равнодушна к постельным ласкам, не совершу балетные антраша, но заржавелый рыцарь с костыльным лязгом встанет в дверях, идиллию сторожа. Он меня спрятал от мира назло погоням. Нас не найдёт никто, побег удался. Город лежит под нами трупом драконьим, в небо смердят фабричные корпуса. Форточка в замке забита листом фанерным от мириад фонарных, коварных глаз. Мы — легковерная дама, ревностный кавалер. Нам в полуфинале сказки выпало впасть в маразм.

186

187

ПРОЩАЛЬНЫЙ УЖИН

ЗВУК

Мы пригласили тишину На наш прощальный ужин. А. Вертинский

Это — не ужас, просто — прощальный ужин. Репертуар курортных кафе заслушан. Местный пейзаж исхожен… Упрись в меню и препарируй трепетных устриц — ню. Мы, отвергаемы взятым в аренду раем, как виноградник заброшенный, выгораем. Бархат сезонный зелёный облез, исчез — впрочем, как обоюдный наш интерес. Жребий любого — ветром быть унесённым из атмосферы шавермы, самсы, шансона, В стороны раскидает нас волнолом. Рушатся волны, как сервант с хрусталём. Море перетасует место и время. Вынырнем в мире, где все нелюбимы всеми. Вновь пасторальный сценарий не воплощён. Холод сползает по позвонкам плющом.

188

В детстве меня разбудил необычный звук, будто возникший от столкновенья двух рюмок — верней, опрокинутых куполов. И расплескался в небе ликёр — лилов. А на сатиновой шторе, лучом прожжён, жёлтый нарцисс обернулся винтажным пажом, затанцевал, склоняясь под сквозняком. Мир предрассветный сделался незнаком. Солнце с Луной качались верхом на шпиле. Воздух звенел, как будто вдали разбили вазу. Сцепились ноты в единой точке. Сердца брегет скользнул с золотой цепочки и, зависая меж адом и раем, Рухнет вот-вот на стылую твердь земли. Что там вдали? Замираем, гадаем… А его подхватили, спасли, цветным раскидаем в небеса вознесли… Что это было? Эхо над мостовой? Солнечный спазм? Вдохновенья зуд мозговой? Предгрозовое затишье перед стихами? Всё уместилось в давней, случайной гамме, расшифровать которую позже я не смогла. Только в затылке волны воздушной дрожи, словно заколки бархатная пчела, заблудившись, жужжит в причёске. Крошится мир в глазах — привычный и плоский на отголоски, осколки цветного стекла.

189

ПРОБУЖДЕНИЕ

Нам выдают порой порционный воздух. Те же, кто очутились случайно в звёздах, обречены блистать в небесных каналах датчиками в пупках идеально впалых.

Осенью прошлой яблоки были слаще, заросли гуще, грибы не вмещались в чаще. Мы на балконе на облака глазели, губы лакали заката густое зелье. В полночь мы заползали под одеяло… Утром проснулись, видим — листва слиняла, окна со всех сторон обложили тучи. Фильм переснят, сценарий переозвучен. Мы задремали, словно цветы на воле, а пробудились — нас уже пропололи, тщательно по ранжиру пересадили с поля в геометрический сад идиллий. Где купидон, что нас опекал исконно? Гипсовый пупс с крылами из силикона целится сверху лазерною указкой, вклеивает в гербарий слюною вязкой, сооружает новый миропорядок с помощью формуляров, скрепок, закладок. Исключены здесь жалобы и восторги. В кафельном небе — светло и тихо, как в морге. Перепаяли клавиши на рояле, заново Зодиак отсортировали — выдоен Млечный путь и пастеризован, Лев дрессирован, стерилизован Овен.

190

191

ДУБЛЬ

***

Зачем ты взяла мой облик, ведь он — не рублик, который вынешь, подкинешь и тратишь дальше. Опознаю себя в скороспелом дубле карикатурой в ржавой патине фальши.

Не сотвори себе близких духовно братьев или сестёр. Не умиляйся похожести, словно грани меж вами стёр

Мерещилось мне, что я отражаю время, строкой без наркоза вспарываю нарывы. Но раны твои горят, как цукаты в креме, а стоны меццо-сопрано звучат красиво.

ластиком некто и вы — два листика — слиплись к челу чело на общем кустике. Это — мистика, более — ничего.

Над траурными глазами спущены брови, а голос, что твоя цыганка с вокзала, вонзается в ухо: «Мы с тобой — одной крови!» Не помню, какое животное так сказало.

Не опыляйся чужим откровеньем, веки плотней прикрой, чтобы в глазах не мелькали тени — мелкий мушиный рой,

Мы миру предъявим души свои нагие, сольём голоса в сплошном пятистопном плаче, состряпаем столь густой настой ностальгии, что всем по слезе достанется при раздаче.

праздные сплетни, напрасные жалобы, плесень, прах, сорняки, чтобы глядеть ничего не мешало бы в небо из-под руки.

То детского пупса в песочнице мы хороним, то юности клеим треснувшие браслеты. Мы схожи, но лишь снаружи, о, мой омоним — двоимся, плывём, не тонем в затоне Леты.

Вдруг чья-то сущность вслед за словами в уши перетечёт? Тотчас фортуна, жонглируя вами, сделает переучёт. Так осыпаются — снизу ли, сверху ли на амальгаме слои. Сентиментальные буркалы в зеркале — видишь, уже не твои.

192

193

Между тобой и теми, кто тонко в душу твою проник, образовалась мутная плёнка, сверху возник парник.

***

Скоро всех вас, цветочки двуногие, свяжут в один букет. Это — банальная биология, здесь вариантов нет.

Я сюда вошла, привычно веря ваших глаз заиндевелым дыркам, не почуяв сразу — в атмосфере пахнет потом, похотью и цирком. Будто возвратилась с перекура и не опознала интерьера. Отчего так лица ваши хмуры? Отчего так стены эти серы? Откровенья сделались надрывней, дамские наряды — откровенней. Демиурги, впарывайте бивни в мякоть остановленных мгновений! Я в дверях присутствую незримо, вашим словесам безмолвно вторя, рыболовы модного мейнстрима. кружевницы тонких аллегорий. Муза, волооко соловея, за столом взгрустнула, над которым взмыли трели хриплого Орфея — перегар с гитарным перебором. Ваши групповые танцы-стансы мне давно до судорог знакомы. Игнорируя приказ: «Останься!» — я из дома выйду, как из комы…

194

195

196

***

В ГОСТЯХ

Приснилось, что мы играем за детским садом. К чему эти прятки, когда мы — давно не детки? Вожу, выхожу и вижу, что вы не рядом, лишь пыльные пятки мелькают вдали сквозь ветки.

Нынче не на балконе среди бегоний, в спальном районе избранные гостили, а в пантеоне, где жрица — всех утончённей, в полупрозрачном хитоне, в античном стиле

Туда, где в саду — скульптура гипсовой тёти, спешите, поверив, что это — добрая фея. Когда вы, робея, ближе к ней подойдёте, она расцвётет в закате, вся бронзовея.

опустошила кубок и длань простёрла к свите — сатирам пузатым, сухим наядам. Следом из раскалённого жерла горла хлынула ода огненным водопадом.

Слегка пожурит вас с материнским укором, но после за послушание всё отдаст вам. В руке с маникюром блещет бокал с ликёром, в плетёной корзине тесно слоёным яствам.

Тянешься за шампанским рукою робкой и, упуская нить философской темы, думаешь: «Как мелки пузырьки под пробкой, словно перед искусством — буквально все мы».

Обнимет, затопит складками целлюлита, как будто волнами сладкого мармелада, и будет отныне в ваших глазах разлита хроническая лирическая услада.

Пробуешь воспарить, хотя бы привстать и глянуть на фреску, но вязнешь в пучине кресла. А над тобою — мускулистые стати, древних героев маскулинные чресла.

Мотив, что когда-то вам представлялся китчем, затянете хором, будто молитву «Отче!». Обряжены в однотипный сиротский ситчик, вы мимо пройдёте (веки склеены скотчем).

Вы — неказисты, статисты, не потянули на персонажей мифов. Пора сливаться в многоголосый хор, закулисный улей, дабы умастить жрицу мёдом оваций.

А я всё стою у стенки, твержу считалку, и ноздри щекочут частицы кирпичной пыли. Чихнуть, хохотнуть, вдохнуть? Почему ж так жалко того сновиденья, где мы играли… были?

Финиш. В сухом остатке — боль в подреберье. Думаешь снова: «Там хорошо, где нас нет». В сердце шуршит тоска, как в подушке перья. Хлопают двери. Лампа за шторой гаснет.

197

НЕКРОИХТИОФОБИЯ

***

В классе мне поручили подшефных рыб, но ежедневно новый питомец гиб, как дирижабль, взлетая вверх животом к лампе, в отваре аквариума густом.

Покуда полудетские черты не вытравлены уксусом печали, беги! Ты станешь сгустком пустоты настолько, чтоб тебя не замечали те, кто способны, жизнь перекрутив, нарушить безмятежности мотив.

«Не умирайте, рыбки!» Слезой давясь, я засучу рукав, дотянусь до вас и налеплю на водоросль, чтоб листок тельце кружил, чей жизненный срок истёк. Пробормочу молитву: «Рыбка, живи! Дальше плыви на липком листке любви»… Но от слиянья столь разнородных тел рыбка не оживала, листок желтел… Фокус не удался, но лет с десяти я перманентно искала — кого б спасти. Из подсознанья всплыл депрессивный тип, как пожилой налим на меня налип, чтобы своей энергией молодой я вознесла его над водой, бедой, и над унылым илом вязкой тоски засеребрились в ряске седой виски. Так по сюжету мы и плывём вдвоём, пересекая сумрачный водоём, спаяны тесно на смертном рыбьем клею… Если б ты знал, как я под тобой гнию!

198

Ты стань для них упущенной, как шанс, фигурой с фотографии на фоне пейзажа Комарова или Канн, слетевшей фразой, мыслью посторонней, минутным сожаленьем о былом, мелькнувшей занавеской за стеклом. Гляди на море, что, как простыня, топорщится в потёках белой хлорки, и дожидайся окончанья дня, когда глаза становятся незорки, чтоб, захлебнувшись этой тишиной, увидеть сон, желательно цветной. А поутру весь мир — как водоём, очищенный приливами от грязи. Так мы реальность переиздаём всегда в своём заветном пересказе, так оставляем тех, кто к нам привык, кто видел нашей жизни черновик.

199

ЧУМНАЯ ВЕСНА

Иллюминатор Луны вплывает в астрал… Кто ты — надмирный сумрачный адмирал? Я ничего уже тебе не отдам. Ты постепенно всех вокруг отбирал, чтобы мне стало пусто здесь уже, а не там.

Мне тяжело смириться с этой весной — слишком горластой, ветреной, расписной, в пегих кустах, чернеющих у корней, в талых ручьях, чей запах слегка пивной ноздри щекочет… Мне невесело с ней. Лучше — домой, где был мой досуг убог: триллер смотрела, трескала сухари. Рядом со мною, словно из песни сурок, в кресле собака мне согревала бок… Нынче собачий холод жрёт ее изнутри. Может, у жизни со смертью опять ничья? Мне остаётся один поворот ключа, прежде чем я в квартиру решусь войти. Сверху навстречу сыплются, грохоча, дети, как разноцветное ассорти. В доме темно и тихо, как под водой. Страшно туда нырять, хоть считай до ста, — омуты, гроты, гибельные места. Что там — собака или валун седой слабо колышет водорослью хвоста? Если хоть на мгновение под иглой вздрогнет сухая, точно фанера, плоть, значит, судьба была не настолько злой, чтоб всё живое близ меня прополоть, перелопатив почву за слоем слой.

200

201

И вы, лежалый бутерброд схватив, жуёте вместе с колбасой мотив. И мы уже не здесь, мы утонули

ДВЕРЬ В ЗАСТОЙ Зашел я в чудный кабачок. Из песни

во времени и там на глубине качаемся, довольные вполне, и не хотим наружу возвращаться — туда, где не хватало одного — покоя… И неловко оттого, что слишком неказисто наше счастье.

Мы с вами набрели на павильон, что каменным забором обнесён, как панцирем. Вокруг автомобили скользили, исчезая за углом обшарпанного дома, что на слом был обречён, потом о нём забыли. Мы словно приоткрыли дверь в застой и в ресторан вошли полупустой — туда, где в блеске люстры стосвечовом, фанерный украшая интерьер надменной безмятежностью манер, буфетчица спросила: «Что ещё вам?» …Мы не одни. Безрукий инвалид, губами взяв стакан, что недолит, в себя вдыхает водку, словно воздух. Сжав коробок обглодышами плеч, огонь из спички пробует извлечь — недостижимый, словно пыль на звёздах. Сюда лазейку не прогрыз прогресс. по радио доносится Бернес — в той песне ночь темна и свищут пули.

202

203

ИЛЛЮЗИЯ

Он уже не бог, потому что выдал сам себя — никем не храним, раним. Пыль в глаза пустил, рассыпаясь, идол, и не виден путь, что лежит за ним.

Схоронив кота на газоне летом, удивишься снова, как тяжело это тело, ставшее вдруг макетом, будто в жилах кровь звенит, как стекло. Даже в Лувре будет тебе казаться, если заберёшься так далеко, у изображенья мертвого зайца на картине, кажется, Жерико, что не вспыхнет свет золотым бульоном в глубине застигнутых смертью глаз. Так в больнице вдруг выдают бельё нам тех, что не успели дождаться нас. Вот тогда попробуй найти кого-то, кто бывал спасительным поплавком и тебя выдёргивал из болота забытья, а нынче едва знаком. В узловатых венах, в седой коросте, заржавев лицом, как репчатый лук, он всё чаще думает о погосте и не ритуальных бежит услуг. Машинально он живёт, прорастая, словно куст, корнями в пологий быт. Жизнь его невзрачная, непростая, но, как гвоздь в картину, в неё он вбит.

204

205

206

***

СТАРАЯ ЗОЛУШКА

Если после полночи, после пьянки пробужденье встретишь на полустанке, то, припав к заиндевелым перилам, не скользи вдогонку за тупорылым,

Золушка в старости сделалась экспрессивней, разум её вскипел и борьбы взалкал, и засверкал во рту фарфоровых бивней бескомпромиссный, беспощадный оскал.

заскорузлым скорым, во мгле летящим, даровавшим облик окрестным чащам, на одну секунду лучом пронзённым и погасшим за последним вагоном.

Тащит на вечный бой пожилого принца, дёргая поводок проворной рукой. Тот забывает бриться, ему не снится более ничего, в том числе покой.

Поезд не задержится на равнинах. Желтизна в железных глазах змеиных, промелькнув, расплавится без остатка. Темнота сжимается, как перчатка,

Неистребима прихоть Золушек старых — в полночь, достав перо, нацепив очки, зёрнышки букв просеивать в мемуарах сентиментальных… Попробуй их не прочти!

свет и звук в себе заглушая сразу. Здесь не место мифу, легенде, сказу: не русалка плещет хвостом в грязи, не кавалер к тебе гремит на дрезине.

Грезит она, воскрешая в образах зыбких пахнущий самогоном отчий очаг: «Всем отомщу за тощие руки в цыпках, ноги в топорных сабо, щёки в прыщах!»

Не гляди окрест, не горит костёр ли. Не кричи — лишь воздух взорвётся в горле. Потому что нет слиянья кромешней пустоты внутри с пустотою внешней.

Золушка бредит, в пальцах перебирая, ветхую карту мира, точно канву: «Где-нибудь здесь я вышью картину рая, заново воплощая сон наяву.

А когда пойдёшь по камням корявым, бесконечным шпалам, стеклянным травам, разъяснит природа тебе любезно, что горизонтальной бывает бездна.

Перелицую мир по своим законам, пусть перезрелой тыквой треснет земля, и засквозит свободой в мире, пронзённом острыми каблуками из хрусталя!»

207

Мы подзовём собак, погладим их по шерсти… Но электрички визг распорет сна покров. И мой полночный взгляд увязнет средь отверстий темнеющей в окне решётки от воров.

РЕШЁТКА Мы с тобой внутри тире, мы внутри… Т. Алфёрова

Её не проломить, поскольку кости хрупки. Но если из себя я выйду навсегда, меж прутьями стальной решётки-мясорубки свободно просочусь — как воздух, как вода…

Жизнь движется, хотя сломалась шестерёнка, прокручивая дни на холостом ходу. Но снова я с тупой покорностью телёнка на чтение стихов, как на убой, иду. Что обрести хочу в литературных спорах, в столпотворенье пчёл над облаком пыльцы, когда внутри себя я слышу только шорох, как в доме, что давно покинули жильцы? Здесь слишком ярок свет, здесь воздух слишком громок, здесь, в сущности, никто мне толком не знаком, и хочется домой сбежать среди потёмок, глотая их настой, как кофе с коньяком. А дома поскорей забыться, словно с целью — увидеть сон, где я — средь близких, не одна… И вдруг, утратив вес, зависнуть над постелью и медленно поплыть на белый крест окна, легко пронзить стекло, скользнуть промеж домами, как между двух миров, ужавшись до тире, туда, где помогу живой, как прежде, маме выгуливать собак на лунном пустыре.

208

209

210

ИНЦИДЕНТ

ИНТЕРЬЕР

Это не киносъёмка боевика, не мизансцена «Смерть в метрополитене»: чёрная плёнка, скрюченная рука, серая униформа, статистов тени. За полосатой лентой — ничейный торс, как безголовый бройлер, в платформу вмёрз.

Командировка. Через Москву транзит. Вечер в чужой квартире, где луч скользит по фотоснимку бывшей геологини — то есть хозяйки, месяц тому назад жизнь, словно дом, покинувшей… Лишь фасад весь в слюдяных прожилках инея стынет.

Люди идут по стеночке вдоль крови — несколько бутафорской, как соус «Чили», Тело безмолвно, как его ни зови… Голову, словно лампочку, отключили. С миром наружным порваны провода. Не уловить последний сигнал, когда

В парке напротив чёртово колесо встроено в небо, как циферблат часов. Ветка в окне мелькает секундной стрелкой. Время струится вспять, словно я вползла старой хозяйке в быт, надломила пласт, расшифровала трещины под побелкой.

в клетке для мозга чувствуя тесноту, невмоготу таскать её над плечами, как, прорастая в горле, свербит во рту и засыхает речь, становясь молчаньем. Следует лишних мыслей два-три кило скинуть, чтоб окончательно отлегло!

И приоткрыло передо мной жильё пенсионерки облик, досуг её — как наливает рюмку, за стол садится. Блещут в углу пирит, опал, турмалин возле икон, поскольку неодолим ужас перед последней из экспедиций.

Чтобы весь мир — громоздок и бестолков — хлынул навстречу поездом из тоннеля, свет раскололся тысячей мотыльков, искры на рельсы сыпались и звенели. Прошлая биография — ни при чём. Это — стоп-кадр, надорванный за плечом.

Яшма, слюда, нефрит, портрет под стеклом, и в чёрно-белом взгляде — не то что злом, опустошённом, скорее прицельно-трезвом — некая тайна, будто бы вы нашли главный трофей и с той стороны земли недра явили свой драгоценный срез вам.

211

ПОДМАСТЕРЬЕ

***

Ты полагаешь, мастер, шедевр творя, мир поразить собою? Вот это зря! Думаешь — уникален вплоть до молекул? Вот из угла за тобой следит неофит — вечный отличник, — скромен, но плодовит. Он про тебя всё понял, давно скумекал.

В детский садик строгого режима оказались мы помещены. Там лежим — безмолвны, недвижимы в свете электрической луны.

Ты не заметил, творчеством увлечён, как он врастал в тебя, обвивал плющом, выждал момент, когда ты обронишь посох там, где ловил внезапный приход зари. Зри, как в твою палитру вросли угри в амбициозных юношеских расчёсах. Как он тайком мечтал, что, отбросив гнёт, он тебя переварит и отрыгнёт в виде мазка на свежих своих полотнах, чтобы кумир, пропущен сквозь решето интерпретаций, понял, что он — никто. Вот и блуждай в неверных огнях болотных, опознавай пейзаж, вертя головой. Этот сюжет знакомый — уже не твой. Здесь подмастерье всё скопировал чинно. Он возлюбил тебя и возвёл в квадрат. Так и живи, себе самому не рад, будучи отражённою мертвечиной.

212

Смотрят надзиратели уныло, не способны отсортировать — кто из нас терпилы, кто — дебилы, как стелить Прокрустову кровать? В мире заоконном, незаконном листья, как страницы, шелестят. Тянет самосадом, самогоном, кое-кто читает самиздат. И у нас здесь выделена зона творчества. Кто чтит её уют, тем в библиотеке порционно книжки разрешённые дают. Под обложкой нет ответа — где мы, чья мечта в один котёл слила бледных небожителей богемы и пейзан, румяных от бухла. Гражданин начальник, выйдя в массы, чётко сформулировал вопрос: чтобы из общественного мяса эффективный эмбрион пророс.

213

Он уже созрел для скотобойни, сон его бессмысленно глубок. Оттого и дышит всё спокойней, солнцем поцелованный в пупок.

БУНТ ДАУНШИФТЕРА* Вы — мой начальник, надо глядеть вам в рот — в грот, из которого тянет запахом шпрот, корпоративно выпитым коньяком. Что вы там говорите — о чём, о ком? Голос звучит монотонно, трещит картонно… В ваш бизнес-ланч из офисного планктона я не гожусь как закусь. Я ни при чём. Взгляд мой застрял в стекле за вашим плечом. Там — небеса над шершавым торцом стены, чьи кирпичи красны и воспалены, в измороси слюны, словно ваши дёсны… Следует нам расстаться, пока не поздно! Или остаться… Выслужить новый чин, расшифровать стенограмму своих морщин, вдоль по щекам сползающих вниз — к нулю бледного рта… Но как же я не люблю мертвенный свет, струящийся в коридорах, шорох бумаг, их однообразный ворох! Всё, решено! Зеркальную полынью, потусторонним взглядом я разобью и ускользну, как рыба, на глубину, лишь уловлю, выплёвывая блесну, * Дауншифтер — человек, сознательно выбирающий меньшее количество работы и меньшие доходы ради большей свободы, жизни в собственное удовольствие или самоусовершенствования, каких-либо видов неофициальной духовной жизни, творчества, путешествий и т. п.

214

215

как за стеной в зеркальном калейдоскопе крошатся ксерокс, факс, автомат для кофе… Связи канал давно обмелел, зарос. Все позабыли меня, кроме вас, мой босс. Может, вернуться вспять, ступая след в след? Премию получить за выслугу лет, бонус-блокнот в дизайнерском переплёте… Вы улыбнётесь, плотоядно сглотнёте.

*** Маленький век играет похоронами — ловит нас, пряча, словно жуков в панаме. Бойкий ребенок! Мы и не угадали, кто угодит под подошвы его сандалий. Хочется ускользнуть отсюда, да не с кем. Кладбище представляется садом детским, где средь просторных комнат, безлюдных летом, койки надгробий тесно стоят валетом. Так утекает время по водостокам. Это — поток, но в блеске его жестоком видится шанс — замкнув дыханье на вдохе, броситься вниз, пронзая собой эпохи. В парке версальском вынырнуть за Латоной — рыбкой фонтанной — бронзовой, золоченой и, присосавшись к вечной экосистеме, снова глотать и вспять отрыгивать время.

216

217

218

УЖИН

ДВОЙНИК

Зачем так поздно ждёшь на площади трамвая? В тот низменный район не ходит ничего. Останься здесь, пока ты тёплая, живая. Туда стекает всё, что стыло и мертво.

Стужа. Я обернулась. Царапнул щёку словно бы из стекла скроенный воротник. Воздух застыл, как зеркало. Где-то сбоку в сумрачной амальгаме возник двойник.

Там снег — и тот в пыли. Там в горле у канала застряли, как слова, куски лежалых льдин. Что за нужда опять сюда тебя пригнала? Какой давнишний друг скучает здесь один?

Как тебя называть? Может быть, alter ego? Ты — не моя душа. Я ведь пока жива. Я не пойду с тобой. На канве из снега наши следы не свяжутся в кружева.

Ты оживишь в уме несвежий образ, ибо фантазия твоя не сделалась бедней. Плывёт твоё лицо, мерцая, словно рыба, — то вынырнет из тьмы, то растворится в ней.

Не искушай меня. Ты — не моя фортуна. Не утолить мне твой изощрённый вкус. Пусть замерзает речь у тебя во рту на середине слова. Вряд ли я увлекусь.

Ведь ты уже не здесь, а в глубине романа. Ты стряпаешь сюжет, ты им увлечена. Там ждёт тебя герой, оскалившись румяно — твой полуфабрикат, сырой, как ветчина.

Ты не моя сестра. Облик твой беззаботен. Как леденцы, в зрачках тают огни реклам. Скалятся мне вослед челюсти подворотен. Мы этот мир, как торт, режем напополам.

И сердце прорастет любовью, как картофель, согрето изнутри дыханием химер. Герою без лица ты изваяешь профиль и бульканьем страстей наполнишь интерьер.

Я ведь хотела быть на тебя похожей, с чёрствых пирожных слизывать пенный крем. Разная кровь струится у нас под кожей. Мы повстречались всё же... Боже, зачем?

Ты пустоту в душе попробуешь заштопать, протаскивая шёлк в убогую канву. А поутру, с ресниц стряхнёшь ночную копоть и сон очередной листаешь наяву.

Мне не постичь тебя. Проще зайти уму за разум, нежели влезть в твой потайной мирок. Я тебе — не поэт, да и ты — не муза. Вязнут глаза твои в паутине строк.

219

Ты поглотила меня, ибо ты всеядна. Праздник чужой возбуждает твой аппетит: новые люди — прилипчивые, как пятна, новые блюда, от коих меня мутит.

ПАМЯТЬ

Что так подёрнут взор плёнкою майонезной? Сослепу ты не тем адресуешь страсть. Не увлекай меня кукольной этой бездной — В новую связь, как в ряску, нетрезво пасть.

Успокойся, память! Ты не нужна мне. Ты течёшь во мне, задевая камни прошлых дней, дробясь на осколки, стёкла. Я тону в тебе, я устала, взмокла.

Так в пустоте, друг друга не задевая, мы заскользим параллельно, как два трамвая. Зеркало тает. Булькает темнота, словно чернила, в горло мне налита.

Но, глотая ржавые воды Леты, вижу — следом память влачит приметы тех людей, кто был мне когда-то дорог. И всплывают тени — бледны, как творог. Кто навеки вычеркнут из пейзажа — не заштопать свет, не заполнить скважин. Кто успел себя изменить внутри и уцелел при помощи мимикрии. Но не стоит думать, к ним подплывая, будто между нами — ещё живая связь, едва заметная, словно леска. Там — обрыв, там берег чернеет резко. Это — горизонт, это знак предела, что за ним душа, как изнанка тела, покрываясь ряской, холодной сыпью, обретает кожу седую, рыбью. В мираже, размноженном многократно, вы никто уже — золотые пятна. Там взорвался свет, словно банка масла… …И память моя погасла.

220

221

ЮНОСТЬ (или Картинки с выставки некрореалистов) Смолоду не любя романы о пылких авантюристах, что ночью в тени олив с трепетной героини сдирают лиф, адреналин заимствовала в страшилках. Девою бледной, готической стать хотела, бдела ночами, не ела конфет и вафель, лишние килограммы сгоняла с тела, цинковой мази тюбик втирала в лицо вечером, чтобы ночью оно блестело в лунном сиянии, как унитаз или кафель в морге — транзитной гостинице мертвецов. Стих сочинила про сумерки над кладбищем, позже его прочитала в одном ДК. Вдруг близ кулис возникли два чудака, пробормотав: «Вас-то как раз мы ищем

Мы — живописцы. Зовемся Олег и Женя. Нам надоели Дали или Пикассо. Мы на полотнах изображаем всё в вечной, конечной стадии разложенья!» Позже они в контору ко мне припёрли странный портрет, завёрнутый в одеяло. В нимбе червей, с кровавым жабо на горле череп зиял провалом глазниц пустых прямо в дверной проём, где как раз стояла главный бухгалтер, на чьей щеке не с тех пор ли, словно родник, пульсирует нервный тик. Дама вопила, эхо гнуло стропила, холст содрогался, сыпалась вниз гуашь. Смылись мазилы, забыв бесценный багаж, словно святой водой их вдруг окропило… Так я не стала музою некрофила. Нынче б висела в Мраморном во дворце в виде картины, где меня раздавило с оттиском изумления на лице.

и поздравляем с тем, что вы с текстом этим очень удачно встряли в струю мейнстрима. Вы нам близки. Давайте это отметим литературной акцией. Фонарём жёлто-зелёным снизу мы вас подсветим, некрореальность выпишем грубо, зримо и на перформанс полный зал соберем…

222

223

RETRO-FM

БАЛКОН

Хочешь, уедем в молодость, словно в лифте, влезем в квартиру, где теперь никого. Вспомним былые девичники и, налив в те пыльные рюмки, выпьем за Рождество. Выстрелит пробка, развеется струйка газа, но можно дурить, курить, сорить безнаказанно.

Мы в том году необратимо взрослели, но по привычке детской плевали вниз, где золотой фольгою горели ели, птичьи следы расчерчивали карниз, чёрные крестики вязли в снежной канве, город пестрел, как праздничный оливье.

Нас не осудят. Больше ругаться не с кем. Можно плясать, от зеркала удалясь, и наблюдать лицо своё дерзким, детским, твёрдым, как яблоко, в пчёлах колючих глаз. Близкие наши, считавшие нас отпетыми, Так далеко… Греми в пустоте кассетами.

Мы разводили спирт вишнёвым компотом, благо родителей не было. За дверьми шастал сквозняк, и вместо вопроса: «Кто там?» мы бормотали сдавленно: «Чёрт возьми!» Звуки чужих шагов удалялись вверх. Где-то над крышей лопался фейерверк…

Юность вопила «Шарпом», воняла «Шипром», Кожзаменителем, трехрублёвым вином. Вооружённые этим нехитрым шифром, мы очутились в сдвинутом, чуть ином мире, который позже куда-то денется. Сердце тоска цепляет, как заусеница. Мы на минуту стали моложе, вхожи в зал, где блажные рожи, «Ласковый май». Звуки и запахи, вросшие плотно в кожу, как пропотевший блейзер, с себя снимай. Мы оторвались, сорокалетние гопницы. Нас не догонят! А впрочем, никто и не гонится…

224

После пирожных мы, как всегда, гадали — в ковшик кидали плавленый парафин, но неизвестность не распахнула дали, не показался суженый из глубин мутных зеркал и не обнажил оскал, не прошептал словечко, не приласкал. Мы запускали тапки в полёт с балкона, чтобы прохожих выяснить имена. Первый сказал: «Людей пугать незаконно!» Номер второй промямлил: «Пошли вы на…» Третий заржал: «Меня зовут Фантомас!» и пригрозил тотчас долететь до нас.

225

Не долетит! Ведь не суждено сбываться детским страшилкам, что мы себе творим. Наши приколы вспомню лет через двадцать, в сумерках под балконом пройдя твоим. Там наверху — фанерной лоджии клеть хламом забита. Окон не рассмотреть… Где тот январь, в котором так далеко нам до превращенья в рыхлых кариатид, где мы плывём сквозь ночь на плоту балконном, и веселит салют, и балкон блестит, словно над бездной высунутый язык… И Рождество, и звёзды стоят впритык.

226

КУКЛА НА КРЫШЕ Дом возле церкви, напротив канала, где проживала ты, я потеряла. Улица Тюшина… Кто этот Тюшин? Свет за окном, вероятно, потушен. Ты не живёшь там, коль мне не солгали. Ты не пройдёшь через садик Сан-Галли, не отразишься в засохшем фонтане. Ты изменила среду обитанья. Где поселилась теперь, у кого хоть? Что тебя гонит — тоска или похоть, грёзы о вечной любви, идеалах, что воскрешают в чертах полинялых бледный аналог «Весны» Боттичелли?.. Вспомнилось вдруг, как сквозь губ твоих щели сладко сочился душок «Амаретто». Что бормотала ты в кухне, согретой вязким подсолнечным маслом заката, глядя на флигель, чья крыша покато над окруженьем своим возвышалась? А на коньке (чья-то странная шалость) голая кукла валялась, бесстыже ноги раскинув над городом… Ты же глупо хихикала, предполагая, как очутилась здесь кукла нагая. …Скоро, я знаю, беседа затухнет, смех оборвётся. Появится в кухне твой небожитель, затянется «Явой», муху прихлопнет ладонью корявой. Ты же от слов его вялотекущих

227

вся затрепещешь, как бабочка в кущах, и улетишь за фантазией следом. Впрочем, дальнейший твой путь мне неведом, как непонятна та странная сила, что нас за скобки порой выносила, словно над пропастью приподнимая… Знает о том только кукла немая, что у себя наверху в полнолунье смутно белеет, как сыр «Сулугуни». Лишь по глазницам — пластмассовым дырам свет иногда пробегает пунктиром.

ПЕРЕБИРАЯ ФОТОГРАФИИ Радужной вспышкой, потерянным раем будут казаться вчерашние фото. Это случается, если теряем время, пространство, кого-то, что-то. Так на веранде, пропахшей вишней, кашляет в щели снежный сквозняк. Воспринимаю это как знак — летом я буду на даче лишней. Я не войду также в сумрачный дворик дома, куда созывались поэты, чтобы стихами, как скажет историк, тешить себя в ожиданье банкета. Нынче там пусто. Веет хворобой. Окна темнеют, стёкла знобит. Восстановить ускользающий быт, как расшатавшийся зуб, не пробуй. Где собеседница, с коей недавно заполночь мы проболтали в отеле? Тешит, небось, мокрогубого фавна каждой ложбинкой в податливом теле. Вот ещё фото — сквозь дымчатый глянец в память вплывает чужая квартира, где в окруженье восторженных пьяниц я — на коленях былого кумира.

228

229

Где же теперь он с прищуром отчим потчует свежую протеже? Он не услышит меня уже — губы обида мне склеит скотчем.

***

Новые кадры в июльском пейзаже — тени, скользящие над водоёмом, — время метельною кистью замажет. Мне через снег не пробиться к знакомым.

В дворике старом, некогда образцовом, я окажусь, влекомая смутным зовом — выцедить через прутья стальных решёток детства приметы, чей контур и цвет нечёток, —

Стынут в альбоме зеркальные блики. В них погружая, как в полынью, взгляд удивлённый, не узнаю жизни обрезки, что так безлики.

сизой катальной горки спину слоновью, стену с двумя именами перед любовью, лиственный сор в засохшей чаше фонтана и уцелевший с давешних пор нежданно тот постамент с облупленным дискоболом. Краткая надпись гвоздём на копчике голом явно не к месту и не содержит смысла. Голень из гипса на проволоке повисла. Помню — блестел каток на месте парковки. Были мои движенья на льду неловки. Маму в толпе искала, чтобы вцепиться в вязаные снежинки на рукавице. Но силуэт растаял за пеленою, окна погасли, картинка стала иною. Крошится флигель кирпичный, будто печенье. Только пластинка поёт, что «лёгкий, вечерний вьётся снежок», и в пепле метельных перьев гибнет моя оставленная Помпея, где в ледяной пустыне, гремя коньками, я ковыляю вслед уходящей маме.

230

231

232

***

Я видела сон, будто я в ресторане внушительном, как Колизей, приветствую нечто, что годы-пираньи оставили мне от друзей.

Ставши клиентами жизни-мошенницы, мы подписали просроченный вексель. Думали, видно: куда она денется — эквилибристка, чей юмор невесел.

Зачем я пытаюсь вернуться на круги своя? Чтобы встретить фантом подруги с захлопнутым вроде фрамуги молчащим презрительно ртом.

Сколько иллюзий ей было завещано для неофитов младенчески пухлых! Но неизбежности острая трещина спрятана в нас, как в пластмассовых куклах.

Она, вероятно, меня не узнает, узнать меня не захотев. Меж нами воздушная стенка сквозная трещит, как стекло в пустоте.

Нынче ты платишь за каждый дарованный миг, за судьбы мимолётную милость. Словно каблук от туфли лакированной, юность твоя от тебя отломилась.

В стекле отражается образ, похожий на школьницу в красном пальто. Но ближе нельзя — под знакомою кожей в ней плещется что-то не то.

Кажется, будто недавно бежала с ней рядом, в свою бесконечность поверив, не замечая, что всё безжалостней ветер сквозит меж седеющих перьев.

Халдейка-судьба, твои руки разлили в тела наши разную кровь. Друзья, ваши души темны, как бутыли в дыму среди дальних столов.

Где перманента померкшая платина? Старость подкралась походкой звериной, чтобы распять это тело в халате на буром диване, пропахшем уриной.

Багор моей памяти, Лету облазай в надежде — а может, всплывёт забытое детство, как пупс белоглазый, из толщи бензиновых вод.

Бывшая шея бумажными складками от подбородка стекает каскадом. Веют уста не помадами сладкими — стылой микстурой, осенним распадом.

233

Жизнь расфасована фото квадратными — «На вечеринке», «С подругой», «С блондином», «Школа», «Блокада»... Зеркальными пятнами вспыхнут они, если луч по гардинам перелетит электрической пчёлкою, яркость даря выцветающим розам. Это судьба, выключателем щёлкая, крутит кино перед вечным наркозом. Так, завлекая весёлою съёмкою, жизнь изначально сгибает хребет нам, пряча от нас интонацию ломкую в наглом, ребяческом крике победном.

ОДНОКЛАССНИКИ Лет через тридцать встретились возле школы мы. Вы толковали мне про чьи-то поминки, были немного пьяными, невесёлыми, полыми, как фантомы на фотоснимке. Джинсовых курток чёрный, колючий хлеб. Мальчики, вы похожи! Любой — нелеп… Здравствуй, ма шер! Шузы из кожзаменителя, ржавый загар, словно нагар на кастрюле. Кажется, вас лет тридцать назад похитили и, не помыв, не переодев, вернули в наш переулок — краснокирпичный анус. Это не фильм, где «Все умрут, я останусь». Это — альбом, где вечно живём, пришпилены, как мотыльки, в засохший гербарий братства, словно элементарных судеб извилины скручены намертво — так, что не разодраться. Здесь — лабиринт зеркальный, где за углом мы отразились в чёрно-белом, былом фото, на коем — однообразный выводок слипся в брикет с букетом в каждой ладони. Что же вы нынче курите торопливо так, словно вот-вот вас насовсем прогонят в пекло забвенья, в адский июньский зной. Продребезжит вослед звонок выпускной…

234

235

ОТКРЫТКА ШКОЛЬНОЙ ПОДРУГЕ

Но пока ты в его объятьях чадишь, оплывая, к берегам иным вывозит меня кривая. В привокзальном ларьке я куплю и торт, и кагор, от ваших брачных игрищ уехав в соседний город.

В Рождество в твоём городе тоже горят гирлянды меж кирпичных домов, розовеющих, словно гланды, где из гастронома путём знакомым, истёртым ты шагаешь домой, должно быть, с вином и с тортом.

На чужом пиру я попробую, став глупее, возвратить на минуту юность, но сколь ни пей я, сколь ни бей шампанского ток по холодной вене, невозможно, как муху, зажать в кулаке мгновенье.

Жаль, что праздничный торт не с тобой нам сегодня резать и не пить вино — тебе показана трезвость, ибо новой жизни тугая, мясная завязь зацвела внутри, навязчиво в плоть вонзаясь.

...Телевизор мигает... Тебе предстоит раздеться. Будь неладна любовь — она пожирает детство. Если это — благо, обещанное судьбой нам, не дыши мне, утро, в лицо перегаром хвойным.

Вот хозяин твой, распаренный после бани, ест салат свекольный малиновыми зубами, запивает водкой, и профиль его кабаний вынуждает меня блуждать средь иных компаний. В вашем доме теперь мое место — на школьных фото, если лет через двадцать на них и посмотрит кто-то — даже тот, кто пока изнутри следит за тобою, не признает тебя в пионерке с пухлой губою. А соседке твоей с улыбкою полусонной — то есть мне — суждено застыть картонной персоной перед прессом времени, ибо, увы, ничто так не сжижает кровь, превращая девчонок в тёток. Догорели свечки, осталась одна игра нам — ослепительный мир закрыв голубым экраном, за мерцаньем теней, прислонившись к торсу мужскому, наблюдать в покое, слегка похожем на кому.

236

237

ДОН ТОРРЕН В детстве советском в ветхом ДК областном нас затопило цветным мексиканским сном, как водопадом с экрана. Водопроводчик — тётушкин хахаль по кличке Толька-Мосол вздрогнул в соседнем кресле, будто вошёл в тело кинжал, пронзая до самых почек. Сердце стучит. Помолвка. Рояль раскрыт. Танго звучит. Над бухтой гроза искрит. Брошены кольца. Протест невесты неистов. Сорвана свадьба. Отец — седовласый граф — позеленел, завещание разорвав. Дочери мил предводитель контрабандистов!

Хочешь, я сочиню о тебе роман, где ты не от портвейна — от страсти пьян? Нынешний романтизм дыряв от вакансий… Годы спустя, раскрывая другой «Рояль» — не инструмент, а спирт, мой герой едва ль что-то подозревал об ушедшем шансе. В ноздри дохнёт сорокаградусный бриз. Выплыви в ночь, в перила балкона упрись. В сумерках силуэты домов рогаты. Там океан зовёт тебя вниз, Торрен! Там сквозь туман всплывают кресты антенн — мачты полузатопленного фрегата.

Прочь от позора скачет жених, бестолков. Ночь. Криминальный мачо скользит в альков — алый палас, лакированные ботинки, смятая шаль… Пересуды прислуги злы. Шторм. Героиня бросается со скалы. Вспышка. Изящный шрам на виске блондинки. Титры. Финал. Мы покинули кинозал. Сентиментальный морок в глаза вползал. Детской душе потребен герой интриги. Толька-Мосол, назову тебя Дон Торрен! Кепка, усы, нетрезвой походки крен. Ты — не водопроводчик, пират на бриге.

238

239

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ Помню, когда мне было года четыре, в детском саду у нас завелись глисты. Я в карантине скучала одна в квартире. И наконец в прихожую к нам влез ты — Борька-сосед семи с половиной лет. Мой Робин Гуд перочинный принёс стилет.

Вырастешь. Проиграешь квартиру в карты. Женишься на гречанке. Расставшись с ней, женишься снова. Только огрызка «Старта» с липкой ладони твоей не ела вкусней. Детской свободы привкус под языком слипся с тобой, что ныне малознаком.

«Спрячь за высоким забором, — пропел, — девчонку. Выкраду!» — и в замке ковырнул ножом. Если с засовом справишься чётко, тонко, мы убежим и детский сад подожжём. Я не вернусь обратно. Пускай сгорит хлоркой облитый питомник для аскарид. Жду я в пижаме из линялой фланели, словно принцесса — расколдуй и кради. Мы обманули всех, убежать посмели. Грезятся приключения впереди. Через подъезд веди меня, паладин. Зубом драконьим цыкнет вослед камин. Ночью сквозь сон процокает кавалькада рыцарей, за которой рванём вдвоём прочь из детсада, туда, где квадрат заката красным флажком заправлен в дверной проём. Не угадать, что скрыто в тени за ним. Лучше в себе неведенье сохраним…

240

241

242

ГРОЗА В ДЕТСТВЕ

***

Мама, не оставляй меня здесь одну — ночью на даче, иначе я утону в небе лиловом, в чёрной воде ручья, там, где горит шиповник, как помада твоя. Солнце на тучах намазано, как горчица. Мечутся птицы. Что-то должно случиться…

Что притащить со свалки воспоминаний, чтоб напитать стихи объедками ранней жизни в Зеленогорске, летних каникул, чтобы по горлу смычок тоски запиликал, вспыхнуло отраженье в воде стоячей детского дома, бывшего финской дачей.

Вечером выйду в сад, возле клумбы сев, буду срывать петуньи и львиный зев и в тайниках закапывать под стеклом… В небе — разлом. В электрическом свете злом морды цветов оскалятся по-собачьи. Я убегу, заплачу, спрячусь на даче.

Из разноцветных окон ажурных башен дети глазели ночью. Казался страшен идол вождя, светившийся алебастром. Тень от руки тянулась к петуньям, астрам и, надломившись об горизонт над заливом, вдруг растворялась в свете зари блудливом.

Свет раскололся. Осколки рухнули в лес. На горизонте алый набух надрез. Ширмой дождя завешены все пути. Мама, ты завтра не сможешь меня найти. Гром — перебой в небесном сердцебиенье. Дом погребён под мокрым пеплом сирени.

Пляж завершался каменною косою — словно к воде склонившеюся борзою. Острыми позвонками торчали камни, и возникало чувство, что никогда мне не оказаться за отдалённым мысом, ни за холмом кривым, ни за лесом лысым.

Утром я не узнаю в окне пейзаж. Водорослями задушен просевший пляж. Встала дорога дыбом, её изгиб выгнулся позвонками колючих рыб — в ракушках, тине, трещинах перламутра… Мама, мы потеряемся здесь под утро!

Вот почему я там сочинила город, что, как лоскут, от эпохи другой отпорот: башни в пейзаже, пажи, витражи, корсажи… Я оказалось позже на этом пляже, и отразился он в моём взгляде вялом просто линялым байковым одеялом в пятнах, как будто кто-то курил в постели или страницы книги в костре сгорели.

243

Почва местами скукожилась, где-то вздулась, вылезли корни, ландшафт приобрёл сутулость. В доме забытом — бомжи и ржавые плиты, рухнули этажи, витражи разбиты. Воображенье, что в детстве меня томило, тает, как будто мозг превратился в мыло. Сказка моя закончилась некрасиво. Скучились облака на краю залива. Что там за тени бродят за горизонтом? Мы им не снимся, к счастью, спокойней сон там.

ПУПСИК Очередь за пайком у школы. Февраль. Блокада. Небо беременно бомбами и покато. Розовой рвотой огненного дождя всех вас накроет пять минут погодя. Скучно стоять. «Сгоняю домой за куклой», — скажешь соседке… Дрогнув щекой припухлой, девочка в капоре лишь подмигнёт едва — бледные зубы дырявы, как кружева. Мимо лотка, где пломбиры вам продавали с вафельным оттиском: «Дима», «Марина», «Валя», ты побежишь, довоенной слюной давясь, к дому, где мёрзнет пупс, замотанный в бязь. Всхлипнут ступени под ботами, словно слизни, тянет тебя к гуттаперчевой форме жизни. розовый пупс — теплей, чем сестра и брат, что охладели две недели назад. Мама сказала: «На небе сестра и брат», но там ничего, кроме бомб, и пора обратно, куклу укутать в муфту и — на мороз, где возле школы взрыв сорняком пророс. Треснуло небо. Очередь стала редкой. Два санитара несут носилки с соседкой — капора одуванчик, но нет ноги… Крестится завуч: «Господи, помоги!»

244

245

ЛИЦО Это лицо с трудом живёт на свету, словно медуза, тающая на суше, влагу теряя, впуская внутрь пустоту, между собой и жизнью связи нарушив. Будто бы кто неведомый смял эскиз мелких морщин, начерченных прихотливо, и потому черты опустились вниз, как отступают волны в момент отлива. Чем удалённей теперь от тебя земля, тем отчуждённей профиль — нездешний, Дантов. Лодка твоя отчалила, шевеля в сумерках плавниками траурных бантов... Я отыщу тебя позже, на берегу, где ты любила сиживать с детективом. Сзади к тебе бесшумно я подбегу, чтобы прикрыть ладонями неучтиво веки твои. И кожа будет тепла, как и должно быть. Ты ведь сюда на отдых ехала в электричке, а не плыла издалека в тяжёлых, подземных водах.

246

РЕПИНО Светлой памяти мамы Скучно… Не съездить ли в Репино? Я там с мамой жила по путёвке в июле где-то году в девяносто девятом… Если направо свернуть от вокзала, в памяти сразу всплывают детали: над наклонённое к заливу равниной высился гордо, как торт именинный, кремовый корпус, где мы обитали. Вид из ротонды был великолепен: брошенный взгляд не терялся в заборах… Что же действительность мне показала? Щурится в сквере изгвазданный Репин. Каменный торт рассыпается. Шорох. Ветер колышет цветы иван-чая, что пламенеют, руины венчая, будто не все ещё свечи задули… ................................... В этом году мне исполнилось сорок. Ты не поздравишь меня. На пригорок не заберёмся с тобой, как когда-то, чтобы глядеть, как за линией плоской плавятся шпили и трубы Кронштадта, в небо впиваясь неровной расчёской. ........................................ Я искупаюсь, пожалуй. Тебе же впредь не зайти в эту жизнь, словно в воду. С прошлого века здесь всё измельчало.

247

Пляж, как положено, нежен и бежев. И отчего-то не кажется странным здесь одиночество в гуще народу. Стелятся запахи над рестораном. Жарится в собственном масле светило. Но почему в этой местности мне так хочется верить, что перекрутила память, как плёнку, немного в начало, корпус заветный узрев из-за веток?

*** Когда бы не отсутствие судьбы, я наплела бы вам таких сюжетов. Но почерк жизни — бледно-фиолетов, как на рецепте, а глаза слабы. И предстоит протискиваться меж корявых строчек за ответом: «Кто ты?» Чужие судьбы склеены, как соты, — там сложно для себя нащупать брешь. Я в эту жизнь, как на приём к врачу, явилась незаконно, без талона. Я стану бесталанно-эталонной салонной дамой, если захочу. А после превращусь случайно в ту старуху, что сидит в бистро напротив, подмигивая, вишенки в компоте вылавливая, теребя тафту на кофте, будто пробуя привлечь к себе вниманье, роясь в ридикюле, звеня ключами, кашляя… Смогу ли Я пустоту облечь в такую речь, чтоб убедились все, что я — жива, сама себя придумав на халяву по некогда украденному праву — отсутствие судьбы сплетать в слова.»

248

249

Содержание Часть 1. Внутри часов Внутри часов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .7 «Осенний стих, написанный зимой...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .8 «В тот год вневременной и незаконный...» . . . . . . . . . . . . . . . . . .10 «В трамвайном стекле отразился мой скошенный глаз...». 11 «Комнату помню и розовый свет на обоях...» . . . . . . . . . . . . . . . .12 «Осенней аллеи наборный паркет...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .13 Отражение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .14 «Наступают холода, когда...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .15 «Мне снился сон, где было нам тепло...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .16 «Никто среди нас не умел так уютно страдать...» . . . . . . . . . . . .18 «Кариатида опускает веки...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .19 «Ноябрь умирает. Сосны прошлогодний укроп...». . . . . . . . . . .20 «Когда год крысы подходил к концу...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .21 «Вокзальный сквер. Зелёная канава...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .22 «В доме прежней подруги, где я перестала бывать...» . . . . . . .24 «Как гости без подарка...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .25 Пансионат . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .26 «Воздух тёплый, как безумие...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .27 «Мне не прорваться через сон...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .28 «Я читаю громко — из своего...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .29 «Где ты — полузабытая подруга...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .30 Рыба . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .31 Почитателю . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .32 «Он рос, как новый сорт, что в бурелом...» . . . . . . . . . . . . . . . . . .33 Старуха ночью . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .34 Девушка из массовки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .36 «Я уже не вернусь в эту синюю комнату...» . . . . . . . . . . . . . . . . . .37 В трамвае . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .38 Размышления возле гардероба . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .39

250

Встреча . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .40 Букеты . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .42 Мимо вашего дома. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .44 «Мальчик душою, телом не слишком юный...» . . . . . . . . . . . . . . .46 Осётр . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .48 «Зачем ты мне воображенье...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .50 Молитва . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .51

Часть 2. Осенний сад Небесный лыжник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55 Реанимация природы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57 Наводнение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 Снежный король . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60 Март. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 61 «Невоплотившееся лето...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62 Ондатры. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 64 «На закате в окрестных лесах не гуляй...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 66 Смерть зимы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67 Прощание с февралём. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68 Дачница . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69 «Воздух раскалённый, воспалённый...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71 Глубина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72 Осенний сад . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73 «Водопады оранжевых ягод...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75 Пляж . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76 Беседка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77 Библиотека . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78 ДК . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80 Пантеон . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82 Лаборатория . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 «Воспоминаньями отнесён...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 85 Приморский город . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 Выхино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 Венеция . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89

251

«В Адриатическом море ночной заплыв...» . . . . . . . . . . . . . . . . . 90 Лидо Ди Езоло . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91 Межсезонье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 Пассажирка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 94 С той стороны . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96 Железнодорожное . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97 Памяти лиговки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 99 Путешествие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100 Фонтан . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102 Съёмная квартира . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104 Гости на лошадином кладбище . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 105 Чужой огород . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 107 «Мы оставляем загородный дом...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 Концерт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 109 В филармонии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110 Концерт на фоне битвы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 112 Карнавал . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114

Часть 3. Персонажи Странник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117 Старик в интерьере. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119 Безумец . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 120 Золотая рыбка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122 Портрет вдовы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 124 Свадебный бомж . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125 Старой поэтессе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127 Измена . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 128 Монолог гусеницы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 129 Ассоль. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 130 Ровесница . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 131 Антизолушка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 132 Вольный стрелок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 133 Тандем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135 «Смолоду бледность к челу твоему пристала...». . . . . . . . . . . . 136

252

Чужой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 137 Читальный зал . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139 «Новый год неизбежен, фатален, нетлен...»…. . . . . . . . . . . . . . 141 Истерика . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 143 Глаза. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 145 Поэты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 147 Воспоминание о поэтическом вечере в коктебельском кафе «Богема». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148 Небожитель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149 Маэстро . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 151 Муза . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 152 «Ты приземлился на все четыре строки...» . . . . . . . . . . . . . . . . . 154 Лакримоза. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156 Коллекция . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 157 Недостижимый . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159 Королева червей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 160 Таланты и поклонники. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162 Выигрыш . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 164 Мерило. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 166 Лев и гиена . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 167 Рецепт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 168 Пигмалион . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 170 «Помнишь, как стекались друзья к застолью...» . . . . . . . . . . . . 171 Гадание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172 Версия марсия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 174 Манифест . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 175

Часть 4. Alter Ego Alter ego . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .179 Silja Line . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .180 Прогулка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .182 Картина маслом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .183 Сон в Рождество. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .184 Вечный рыцарь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .186

253

Прощальный ужин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .188 Звук . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .189 Пробуждение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .190 Дубль. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .192 «Не сотвори себе близких духовно...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .193 Я сюда вошла, привычно веря . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .195 «Приснилось, что мы играем за детским садом...» . . . . . . . . .196 В гостях . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .197 Некроихтиофобия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .198 «Покуда полудетские черты...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .199 Чумная весна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .200 Дверь в застой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .202 Иллюзия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .204 «Если после полночи, после пьянки...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .206 Старая золушка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .207 Решётка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .208 Инцидент . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .210 Интерьер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .211 Подмастерье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .212 «В детский садик строгого режима...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .213 Бунт дауншифтера . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .215 «Маленький век играет похоронами...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .217 Ужин. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .218 Двойник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .219 Память . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .221 Юность (или Картинки с выставки некрореалистов). . . . . . .222 Retro-FM . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .224 Балкон. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .225 Кукла на крыше. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .227 Перебирая фотографии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .229 «В дворике старом, некогда образцовом...». . . . . . . . . . . . . . . .231 «Я видела сон, будто я в ресторане...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .232 «Ставши клиентами жизни-мошенницы...». . . . . . . . . . . . . . . . .233 Одноклассники. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .235

254

Открытка школьной подруге . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .236 Дон Торрен . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .238 Первая любовь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .240 Гроза в детстве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .242 «Что притащить со свалки воспоминаний...». . . . . . . . . . . . . . .243 Пупсик. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .245 Лицо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .246 Репино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .247 «Когда бы не отсутствие судьбы...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .249

Нина Юрьевна Савушкина

Небесный лыжник Книга стихов Верстка А. А. Житинская Корректор Ю. Б. Гомулина Оформление серии Е. О. Шварёвой

Подписано в печать 14.09.15. Формат 70х100 1/32 Гарнитура Мириад. Печ. л. 8 Тираж 500 экз. Заказ 12-07

СПб ОО «Союз писателей Санкт-Петербурга» Издательство «Геликон Плюс» Изд. лицензия ЛР № 065684 от 19.02.98 Санкт-Петербург, В.О., 1-я линия, дом 28 http://www.heliconplus.ru Отпечатано в ООО «Геликон Плюс» 191028, Санкт-Петербург, ул. Моховая, д. 31, лит. А, пом. 22 Н http://www.heliconplus.ru