Юлия Щербинина. Злоречие. Иллюстрированная история by Premia Prosvetitel

Неолит

2019

УДК 159.9 ББК 88 Щ64

Щ64

Щербинина Юлия Злоречие: Иллюстрированная история / Ю. Щербинина. — М. : НЕОЛИТ, 2019. — 624 с. — илл.

Неолит ISBN 978-5-6042415-1-6

Доступный и увлекательный рассказ о негативных явлениях речи и формах словесной вражды от древности до современности. Интереснейшие исторические факты и яркие литературные примеры, синтез научного подхода и популярного изложения заинтересуют как специалистов-гуманитариев, так и всех неравнодушных к актуальным проблемам языка и коммуникации. В книге более 400 тематических иллюстраций с искусствоведческими и речеведческими комментариями. УДК 159.9 ББК 88

ISBN 978-5-6042415-1-6

Оглавление

Гортань — открытый гроб Глава I

Неолит

Язык о трех жалах Клевета

Кража чести ■ Инверсия справедливости ■ Собаки демоса ■ Мораль рабов ■ «Состязание в негодяйстве» ■ Битвы чернильниц ■ Оранжерея законотворчества ■ От Боттичелли до Карраччи ■ Летучая и ползучая ■ Салон леди Снируэл ■ К боярину с наветом ■ Словарь клеветы ■ Кликтуницы-клеветницы ■ Аттракционы памятозлобия ■ Нетерпимость vs полезность ■ Участь Чацкого ■ Фискалы, филеры, сексоты ■ Змея с зелеными глазами ■ Лучше стучать ■ Национальный спорт ■ «Алмазная оправа» Глава II

«Кусательные словесы» Оскорбление Человек-рана ■ Поцелуй корову в зад! ■ На обиженных воду возят ■ «Мерзость, потеха и лоб деревянный…» ■ Ритуальное оскорбление ■ «Лаял ли кому?» ■ Архиплуты-протобестии ■ Как обидеть государя ■ Его высокодержимордие ■ Царский плевок ■ Попасть под троп ■ Самаспид-стансыя ■ От мордофили к замкадышу ■ Честь и месть ■ Букварь гнева и письма ненависти

О главление

Глава III

Великий оборотень Проклятие

Катадесмы и дефиксионы ■ От магического к юридическому ■ Камень, дерево, бумага ■ Колдовское мастерство ■ «Из твоих уст тебе на голову» ■ Сатанинские копии ■ Между явью и навью ■ Лиходуманье и злонамеренье ■ Anathema sit! ■ Проклятие псалмами ■ «Яко же умре» ■ Обнажение чувств ■ «Шоб ты жил на одну зарплату!» Глава IV

Сорока на виселице Сплетни и слухи

139

Старик Наслышка ■ Испорченный телефон ■ Обе(и)жать полмира ■ Приручение зла ■ Плен праздности ■ Свирель страха ■ Его величество мнение ■ Обреченные слушать ■ Желудь на веревке ■ Мятежный шепот ■ «Литература изустная» ■ Кризис недоверия ■ Красная чертовщина ■ «Ходят слухи, будто сплетни запретят» ■ Виселица без сороки Глава V

Неолит

Дурная бесконечность Порицание, осуждение, критиканство

181

Склонять во всех падежах ■ Суд праведный и неправедный ■ Стереть в порошок ■ На лбу написано ■ Кветкин в клетке ■ «Кошачьи концерты» ■ «Дармовые комеди» ■ Осуждение за деньги ■ Пророк порока ■ У, бесстыдники! ■ Брюзга, грымза, злопыхатель ■ Суди не выше сапога ■ Продернуть себе подобного ■ В немилости у взрослых ■ Ученики-мученики ■ Пусть говорят? Глава VI

Словесная флагеллация Самоагрессия

227

Мнимое злоречие? ■ Сладость самоумаления ■ От самоеда до самодура ■ Парадоксы самоиронии ■ Национальные комплексы Глава VII

У страха слова велики Угроза и шантаж Чтоб карась не дремал ■ Страх и ритуал ■ Выдуманные страшилища ■ Quos ego! ■ «Размозжу его кольчугу!» ■ Устрашай и властвуй ■ Горазд грозить ■ Человечина в ресторане и котлеты с крысятиной ■ Летающие горшки и муравьи-убийцы ■ Заставить петь ■ Микробы атакуют!

243

Глава VIII

Пришел Бука Чем и как пугали детей

267

Античные страшилища ■ Родня по сатане ■ Веселого Рождества! ■ Педагогика зла ■ Спи, моя радость ■ Полынь или петрушка? ■ «Расскажи мне, нянюшка…» ■ Скипетр школы ■ Неряха Петер и К° ■ Monster in my pocket Глава IX

Изнанка плаща Казановы Насмешка, шутка, розыгрыш

301

От оскала к зубоскальству ■ Ядовитый дар Сардинии ■ Шаловливые обычаи ■ Святое и смешное ■ Во власти сера Muccio ■ Почем ослы? ■ 50 оттенков смешного ■ Смех как грех ■ «Такая шутка, что жутко» ■ Наслаждение бешенством ■ Острота, колкость, подколка ■ «У тебя в трусах понос!» ■ От смущения до смятения ■ «Жадная чаша» ■ Отлит колокол не по-колоколовски ■ Штат шутов ■ Опция «Унижение» Глава X

Неолит

Темная материя Глумление

347

«Ради плезиру» ■ «Проходящие злословили его…» ■ Глум тирана ■ Искусство изуверства ■ Поругание трупов ■ Преданные ■ Иллюзия ритуала ■ Чихнуть в мешок ■ Невольники бесчестья ■ «Общество травли» ■ Уроды рода ■ Уже-не-человек ■ Упражнение в ничтожестве ■ Агрессивная непристойность ■ Упоротые лисы Глава XI

«Из сына — свин» Хамство

387

Непереводимое слово ■ Гибельная страсть ■ Ропот черни ■ Сородичи свиньи ■ Право на бесчестье ■ Князь мира сего ■ Бунт или блажь? ■ Долой стыд! ■ Сражающиеся демоны ■ Грубость + наглость = ? ■ Аномия Глава XII

Долина смертной тени Богохульство и кощунство Поругание святынь ■ Виновен ли Сократ? ■ «Отныне узрите Сына Человеческого» ■ Кораблекрушение в вере ■ Очищение огнем ■ Цена свободы ■ «Кривила» и правила ■ Истоки бесчинств ■ «Непотребные писмишки» ■ «Где крылия?» ■ Хоть святых выноси ■ Лжепророчества и оговорки ■ Отреченные и богоотметные ■ Богу бой! ■ С Господом на дружеской ноге

421

О главление

Глава XIII

Потребность непотребства Сквернословие

465

Копролалия и копрография ■ Брань без ругани ■ «Грубенькое бесстыдство» ■ «Порча» слов ■ Внутренний редактор и внешний цензор ■ «Песья лая» ■ Крик души ■ Скатология и эсхрология ■ От сакрального к скверному ■ «Ругательская уздечка» и «маска позора» ■ «Яблочные вареники» и «литавры Купидона» ■ Литературные «дерьмоскандалы» ■ Борцы и приверженцы ■ Дурноречие по-русски ■ Языческий пережиток ■ «Запекутся уста кровью» ■ Уроки матерщины ■ Чулан неблагопристойности ■ Маркс твою энгельс! ■ Щи без томата ■ Дорога в ад? Глава XIV

Чрезвычайный и полномочный Лексикон вражды (hate speech)

505

Другой-недруг ■ Судьба метека ■ Словесные ярлыки ■ Гой ты хуж! ■ Хозяева-бирюки и незваные гости ■ «Немчин, мчись на…» ■ Противник-монстр ■ Ругательства на букву «Ш» ■ Травмированный язык ■ Враждотворцы во Христе ■ Отчета и ответа! ■ Смерть капиталу! ■ От кулаков до нищебродов ■ Эра хейтеров Глава XV

Неолит

Болевой эпос Ссора

553

Бесплотный бес ■ «Злословить и возмущать» ■ Магия кадуцея ■ От флайтинга к аггро ■ Словесный променад-театр ■ Сеятели ветра ■ От прений к распрям ■ Царственный гнев ■ Опасная витальность ■ «Перемолвочка стала» ■ Межи да грани ■ Комплекс Ксантиппы ■ Воинственный инстинкт ■ «Топчу спесь Платона!» ■ Суп без соли ■ Супружеские войны ■ «Ты мне больше не дружок!» ■ Театр уж полон

Основная литература

614

Указатель терминов и понятий

620

Гортань — открытый гроб Если заочно злословит кто друга; или, злоречье Слыша другого о нем, не промолвит ни слова в защиту; Если для славы забавника выдумать рад небылицу Или для смеха готов расславить приятеля тайну: Римлянин! Вот кто опасен, кто черен! Его берегись! Гораций «Сатиры» (пер. М. Дмитриева)

Злословить, и остро при этом, Весьма приятно, милый мой. Ведь было сказано поэтом: Злословье греет нас зимой И освежает жарким летом.

Неолит

Лопе де Вега «Валенсианская вдова» (пер. М. Лозинского)

Сюда, о клеветницы, стар и млад, Ходячее злословье, станьте в ряд, Чтоб нашей теме был противовес, Как гимну — пасквиль, как святому — бес. Ричард Шеридан «Школа злословия» (пер. М. Лозинского)

На фоне глобальных мировых проблем злоречие кажется и не проблемой вовсе — едва ли не досадной мелочью, чем-то малосущественным и неопасным. Враждебность ретушируется смягченными формулировками и подменяется эвфемизмами «словесная несдержанность», «активность в диалоге», «напористость в общении». Злоязыких называют сильными, настойчивыми, энергичными. На тех же, кто не склонен к грубости, ставится клеймо «слабака», неспособного дать словесный отпор, завоевать авторитет. Однако злоречие — капкан наподобие ящика с апельсином в известном фокусе с обезьяной. В стенке ящика проделывают небольшую дыру, обезьяна сует в ящик лапу и хватает апельсин, но вытащить через дыру не может, бросить добычу тоже не может — так и сидит возле ящика, пока ее не схватит хитрый охотник. Так и человек не в силах остановиться, начав сплетничать, насмехаться, сквернословить… Злоречие незаметно

Го рта нь — от крытый г р о б

встраивается в структуру личности, в иерархию жизненных ценностей, в систему социальных отношений. Негативные явления коммуникации традиционно соотносят с речевой агрессией как словесным выражением отрицательных эмоций и враждебных намерений. В англоязычных исследованиях используются также понятия verbal aggression (вербальная агрессия), verbal abuse (жестокое словесное обращение), insult (нанесение оскорбления), cursing (сквернословие, ругань, проклятие). Между тем, понятие «речевая агрессия» не отражает всей глубины, многообразия возможностей и вариантов причинения вреда посредством речи. Не будучи научным термином, злоречие куда более всеохватно и многомерно раскрывает разнообразные формы словесного зла. Злоречие не сыграешь в трех аккордах — это богатейшая партитура смыслов, побуждений, намерений. Оно не поддается универсальному определению. Это не только оскорбления, угрозы, насмешки, но и более сложные речеповеденческие комплексы: глумление, хамство, богохульство… Злоречие часто отождествляют со злословием. Объективно контекст злословия более узок и соотносится преимущественно с осуждением и сплетничеством. В Словаре русского языка XI–XVII веков злословие разъясняется как калька латинского maledicentia в значении «брань, оскорбление». Злоречие — более масштабное и объемное — обобщает целый ряд смежных понятий, прежде именовавшихся вредословием, гнилословием, жестокословием, кощунословием, неблагословием, срамословием, худословием... К архаическим синонимам злоречия можно отнести гаждение — поношение, хуление, бесчестье. Изучать злоречие начали еще в Античности. Его определению и классификации посвящена часть знаменитого очерка «Характеры» древнегреческого философа Теофраста. Древнеримским политиком и писателем Катоном Старшим сформулированы этические максимы, среди которых «Не будь злоречивым», «Не осуждай», «Ни над кем не смейся». Одновременно уже в Древнем мире были профессионалы злоязычия: сикофанты, делатории, выдалбливатели табличек с проклятиями. При этом в разные эпохи общественная оценка менялась вплоть до переключения полюсов. Так, доносчиков-делаториев в Древнем Риме сначала поощряли, затем презирали, позднее и вовсе изгоняли. А вот жестко пресекавшееся в традиционных обществах богохульство впоследствии едва ли не поощрялось, вспомнить хотя бы период воинствующего атеизма в СССР. Однако, в целом, злоязычие издревле считается гибельной страстью, искажающей человеческую природу. В Послании святого апостола Павла к Римлянам гортань нечестивых уподоблена открытому гробу. Этот сколь памятный, столь и устрашающий образ, взятый из пятого Псалма, обличает словесное непотребство — прежде всего хулу и клевету. Не в силах изречь себя устами божества, зло говорит устами убожества. То громогласное, то вкрадчивое, оно вроде внутри человека — как адский механизм, а вроде бы и вовне — как дьявольское искушение. «Кто хочет

Неолит

преодолеть дух злоречия, тот пусть винит не человека, подвергающегося падению, но внушающего сие демона», — сказано в «Лествице», духовном сочинении византийского богослова Иоанна Лествичника. Злоязычие — инфернальное «потусторонье» речи, альтернативная словесная реальность. И в предзакатных сумерках поздней Античности, и в предрассветных лучах эпохи Возрождения, и в негасимом свете Нового времени речевое «антиповедение» так или иначе маркировано, по- особому отмечено. Его можно опознать прежде всего по несоответствию сложившемуся порядку и предустановленному идеалу. Здесь обнаруживается теснейшая взаимосвязь этики с эстетикой. Моральное наделяется свойствами прекрасного. Простейший и нагляднейший пример — отрицательно оценочные реплики. Как мы чаще всего выражаем осуждение или неприятие? Он поступил некрасиво; очень неприглядное поведение; просто нелепость какая-то!; непригожие слова (устаревшее обобщенное название оскорблений и ругательств); что за безобразие!; вот ведь урод! При этом на одном полюсе злоречия оказываются естественные, природные речеповеденческие реакции — например, насмешка. Потому и относились к ней издревле менее строго, чем к другим формам словесных нападок. На другом полюсе — речевые аномалии и перверсии, в частности, глумление как изощренное издевательство ради удовольствия. Патологическое злоязычие не просто порочно — оно бесчеловечно, это предел антиповедения. Злоречие — ребус, не имеющий решения. Оно во многом иррационально и непостижимо, неподвластно формальной логике и механическому описанию. Исторически это связано отнюдь не только с магическими практиками (проклятие, сквернословие), но и непосредственно с общением. С одной стороны, обижать часто равнозначно играть — развлекаться, наслаждаясь злом. Иррациональность — в способности злоречия быть извращенным удовольствием. С другой стороны, нечаянно причинив зло словами, мы порой говорим с досадой: черт за язык дернул! Поминание черта — косвенное самооправдание и перекладывание ответственности. Дескать, я не виноват — просто так получилось, меня как бы принудили. Иррациональность злоречия наиболее заметна в исторической ретроспективе и на обширном словесном материале — от летописей и философских трактатов до мемуаристики и беллетристики. В библиографическом списке отражены только основные из использованных источников: крупные монографии, научно-популярные книги авторитетных специалистов, тексты позапрошлого и начала прошлого веков, англоязычные работы. Вся история злоречия не набор тематических сведений, а захватывающее приключение идей. Великая битва чернильниц и мировая война книг. Наряду с фактическими сведениями активно задействованы исторические анекдоты и народные легенды — как хрестоматийные (например, об Апеллесе и сапожнике), так и менее известные (вроде деталей казни Цицерона). Для уяснения сути злоречия иногда важнее не достоверность

Неолит

Го рта нь — от крытый г р о б

информации, а ее легендирование. Здесь редкий случай, когда сам процесс баснословного сочинительства, обрастание событий домыслами и вымыслами подчас раскрывают явления объективнее, чем скрупулезное уточнение и кропотливая сверка фактов. Легенды и анекдоты нужны не для доказательной базы, а для полноты картины — полифонии суждений, многоголосицы оценок. Злоречие впечатляюще метафорично. Наиболее последовательное и типичное его представление в европейской лингвокультуре — словесный бестиарий: оскорбление — собака, клевета — змея, насмешка — обезьяна, сплетня — сорока… Известный афоризм Диогена: «Злословец — самый лютый из диких зверей». Среди других популярных метафор — колюще-режущие инструменты, различные виды оружия, вирусы, яды. Заглядывая в прошлое, мы увидим, как эти общие аналогии отливаются в конкретные образы, отражаются художественной литературой и оживают в изобразительном искусстве. В книге более четырехсот репродукций произведений живописи и графики разных эпох. От широко растиражированных образцов визуализированной речи вроде «Фламандских пословиц» Брейгеля или «Клеветы» Боттичелли, — до малоизвестных работ европейских и отечественных художников. Многие иллюстрации сопровождаются искусствоведческими справками и пояснительными комментариями. Общая структура книги стремится к повествовательной цельности, но не имеет композиционного единства. Одни главы организованы хронологически: показывают этапы эволюции разных форм злоречия (клевета, проклятие, богохульство). Другие подчинены кластерному принципу: описывают частные явления внутри общего (оскорбление, порицание, сквернословие). Некоторые главы построены по принципу «кругового обхода»: отдельная проблема помещена в центр и рассмотрена с разных сторон (глумление, хамство, ссора). Специфичность проблематики требует особого предупреждения относительно ненормативной лексики: она представлена без отточий. Это настоятельно продиктовано необходимостью объективного и достоверного предъявления словесного материала. К тому же научная этика предписывает цитирование без купюр, если таковые отсутствуют в исходных текстах. Однако исследовать словесное зло не значит снимать крышку с гроба и выпускать наружу смрад и тлен. Здесь напрашивается иная образность: обнаружение и обезвреживание демонов, обитающих в «потусторонье» речи. Помимо всего прочего, языковредие — как еще называли его в старину — мощнейший двигатель ментальных процессов, эффективный инструмент общественного управления и род социальной магии. Это очередная объяснительная метафора и лейтмотив настоящей книги. Современность создала множество прогрессивных технологий в самых разных областях, но до сих пор не изобрела надежной защиты от злых слов. Слова давно уже не всевластны, но по-прежнему непобедимы.

Неолит

Библейское определение lingua dolosa (язык лукавый, коварный) вечно актуально. И сегодня, как всегда, «жизнь и смерть во власти языка». При этом само злоречие — неиссякаемая тема досужих разговоров и постоянный объект обличительных острот. Его гримасы проглядывают в античной мифологии, его личины скрываются в средневековой символике, его снисходительная ухмылка сквозит между строк полемических текстов Нового времени, его звериный оскал мерцает в черных зеркалах смартфонов… Мы так много говорим о нем — но еще больше оно говорит о нас. Как относиться к тому, что неизбывно и неискоренимо? Старательно отводить взгляд от разверстой гортани-гроба? Стеречь родных и близких над пропастью во ржи? Неустанно работать над собой, отделяя зерна добрословия от плевел злоязычия? Книга не дает ответов, но рассказанные в ней истории взыскуют внимания и участия.

Неолит

Неолит Алексей Бельский «Не делай зла и не досаждай никому», из серии нравоучительных картин-панно, исполненных для украшения Смольного института, 1771, холст, масло

Глава I

Язык о трех жалах Клевета

Неолит Душа клеветника имеет язык с тремя жалами, ибо уязвляет и себя, и слышащего, и оклеветанного. Авва Фалассий Ливийский

Клевета — порок, обладающий необычайными свойствами: стремясь умертвить ее, вы тем самым поддерживаете ее жизнь; оставьте ее в покое — и она умрет сама. Томас Пейн

Ты не отречешься от клеветы, но будешь клеветать потихоньку. Ты не отречешься от клеветы, но, клевеща, будешь озираться кругом, не подслушивает ли тебя кто-нибудь. Ты не отречешься от клеветы, но при первом шорохе струсишь… М.Е. Салтыков-Щедрин «Клевета»

Неолит Питер Брейгель Старший «Клевета на Апеллеса», 1565–1569, коричневая бумага, перо, коричневые чернила

К л е в е та

…Итак, у нас имеется Клевета, направляемая Завистью или Злобой и подталкиваемая… — Insidiae? — спрашиваю я у Кейт. — Fallaciae? — Коварство, — отвечает она, — обман и уловки. Клевета тащит за волосы безымянного юношу, который с мольбой вздымает руки над головой. В чем его обвиняют? Трудно сказать, но, поскольку в роли истца выступает Клевета, эти обвинения, несомненно, ложные… Герой романа «Одержимый» Майкла Фрейна — увлеченный искусствовед с задатками детектива — постигает тайны творчества Питера Брейгеля. В приведенном фрагменте описана утраченная картина знаменитого древнегреческого художника Апеллеса, сюжет которой многократно воспроизводился европейскими живописцами. Это изображение можно назвать прототипом, смысловой матрицей того, что в былые времена именовалось ябедой, напраслиной, обносом, нагласительством, а сейчас обобщенно называется клеветой. Именно клевета, а не оскорбление, угроза или насмешка — сердцевина всего злоречия. Потому с рассказа о ней и начинается настоящая книга.

Неолит

К РА Ж А Ч Е С Т И

Клевета традиционно определяется как распространение заведомо ложной порочащей информации — то есть сведений, пятнающих чью-либо честь, подрывающих авторитет, вредящих репутации. Этимологически клевета связана с переносным значением глагола «клевать» — обижать, донимать. В источниках средневекового германского права клеветничество часто фигурировало как «кража чести». Название это очень точно, ведь предмет клеветы — намеренно не соответствующие действительности и притом очерняющие адресата сведения, которые могут предъявляться как конкретным человеком в личных выпадах и публичных заявлениях, так и основываться на слухах, сплетнях. Клеветнические высказывания могут быть в прямом смысле опасны для жизни. Клеветничество не только основа злоречия, но и самое деструктивное его проявление. В речевой повседневности клеветничество часто соотносят с доносительством. Однако в юридическом смысле, в правовом отношении донос не равнозначен клевете. Во-первых, донос может содержать достоверные сведения и характеризуется прямым умыслом — предать огласке, привлечь к ответственности, инициировать судебное преследование. Во-вторых, клевета может распространяться открыто, а донос носит тайный характер. Доносчик чаще всего желает остаться неузнанным своей жертвой. В-третьих, клеветнические сведения могут сообщаться любым лицам, тогда как донос направляется непосредственно в полномочные органы либо конкретному человеку, который властен предпринять карательные меры.

Язык о т ре х ж а ла х

Рембрандт Харменс ван Рейн (приписывается) «Обвинение Иосифа женой Потифара», 1655, холст, масло Вспомним ветхозаветную историю обвинения Иосифа женой Потифара. Супруга египетского царедворца обратила похотливый взор на раба-слугу. Юноша вырвался из объятий — коварная соблазнительница оклеветала его, обвинив в попытке изнасилования. Невиновный Иосиф отправился в тюрьму. Эта история не только об искушении плоти, но и об искушении самой клеветой. Ложное обвинение — особый род соблазна, влекущая и гибельная страсть.

Неолит

Обыденные представления о клевете отражены в народных поверьях. Чтобы избежать ложного обвинения, нельзя сидеть на пороге дома, утираться скатертью в понедельник. Случайно плюнуть на себя, наступить на нож, надеть платье наизнанку — приметы возможного наведения напраслины. Опасность и неискоренимость клеветы зафиксированы в пословицах. Бойся клеветника, как злого еретика. Змею обойдешь, а от клеветы не уйдешь. Клевета что уголь: не обожжет, так замарает. Последняя формулировка указывает на содержательную неоднородность порочащих высказываний, наличие смежных понятий. Наряду с клеветой выделяется инсинуация (лат. insinuatio — вкрадчивость, заискивание; букв. «проникновение куда-нибудь узким или кривым путем») — злостный вымысел, внушение вредоносных идей, тайное подстрекательство. С инсинуацией ассоциируются уже устаревшие слова нашептывание и наушничанье — то есть такое предъявление чьих-либо высказываний, действий, поступков, которое может попрать честь, опорочить достоинство, дискредитировать адресата. Цель инсинуации — создание негативного образа, отрицательного впечатления о человеке, подрыв доверия к его высказываниям и личности в целом. Инсинуатор говорит намеками и действует исподтишка, подтасовывая факты, подменяя смыслы, искажая обстоятельства. Излюбленные его приемы — жонгляж многозначными словами, утаивание или маскировка части информации либо, напротив, намеренное преувеличение, гиперболизация сведений. Яркий литературный пример — щедринский Иудушка Головлев.

К л е в е та

Франсиско Гойя «Доносчики», 1799, офорт из серии «Капричос» «Клевета весьма легко входит в сердце, рожденное завистливым и подозрительным» (Вольтер). «Клевета наносит удары обыкновенно достойным людям, так черви предпочтительно набрасываются на лучшие фрукты» (Джонатан Свифт). «У порока нет раба более подлого, общество не порождает гада более отвратительного, и у лукавого нет гостя более достойного, чем клеветник» (Генри Филдинг). «Клевета — это месть трусов» (Сэмюэл Джонсон). «У клеветы — вечная весна» (Эдмунд Берк). Автокомментарий художника: «Из всех видов нечисти доносчики [наушники] — самые противные и, в то же время, самые несведущие в колдовском искусстве».

Неолит

В профессионально-правовом смысле с клеветой также связана иффамация (лат. diffamo — порочу) — оглашение порочащих кого-либо д сведений в печати и других средствах массовой информации, независимо от достоверности, правдивости этих сведений. Диффамация чаще всего применяется в отношении политических и религиозных противников, бизнес-конкурентов, неугодных чиновников. В современных европейских законодательствах диффамация имеет статус, аналогичный богохульству (гл. XII): оба эти вида злоречия соотносятся с обсуждением границ свободы слова и в большинстве стран уже не предусматривают юридических мер пресечения. В сопоставлении диффамации и клеветы сталкиваются две этико- юридические категории — право на истину и право на честь. В исторической ретроспективе второе является более поздним: древние законодательства не рассматривали диффамацию как правонарушение. Отсюда многовековая нейтральность понятия «донос», отсутствие в нем негативной оценочности. До определенного времени доносить считалось не только правильным, поощряемым, но даже необходимым — далее убедимся в этом на многочисленных примерах. Ненаказуемость позорящих, но истинных сообщений опиралась на заимствованное из древнеримского права представление об existimatio — гражданской чести; ни по закону, ни по обычаю незапятнанного достоинства. Считалось, что честью обладал лишь тот, о

Язык о т ре х ж а ла х

ком объективно невозможно сказать ничего дурного. Если же позорящие факты налицо, то и о чести не может идти речи. Впоследствии под влиянием германского понятия Guter Leumund («доброе имя») постепенно формируется представление о праве всякого человека на хорошую репутацию. Публичное разглашение любых — и правдивых, и лживых — порочащих сведений начинает рассматриваться как отдельное преступление: посягательство на достоинство и честь, нарушающее спокойствие других граждан, опасное для общественных настроений, социальной атмосферы. Здесь диффамация вплотную смыкается с распространением слухов и сплетен (гл. IV).

И Н В Е Р С И Я С П РА В Е Д Л И В О С Т И Клевета имеет важную особенность — приумножение согласием. У слушающего и принимающего клевету обычно нет сомнений и возражений. Как верно заметил Геродот, «клевета ужасна потому, что жертвой несправедливости является здесь один, а творят эту несправедливость двое: тот, кто распространяет клевету, и тот, кто ей верит». Эта мысль многократно повторяется и разнообразно варьируется христианскими богословами. «Трем лицам пакостит клеветник: оклеветанному, слушающему и самому себе», — утверждает Василий Кесарийский. «Клеветник вредит тому, на кого клевещет… Вредит себе, ибо тяжко грешит. Вредит тем, которые слушают его, ибо дает им повод к клевете и осуждению…» — читаем у Тихона Задонского. То же самое — в известных словах аввы Фалассия о «трехжальном» языке клеветника. Три жала клеветы словно дьявольская пародия на божье триединство. Ведь и невинно оговоренный оказывается в положении сколь незавидном, столь же двусмысленном: ему приходится оправдываться — а значит, волей-неволей состязаться с клеветником и со слушателем клеветы. Клевета обладает свойствами «троянского коня» — и в этом главная ее опасность. Наветы маскируются под непроверенную информацию, выдаются за наивные заблуждения, ненамеренные оговорки, случайные ошибки. Клеветник выставляет жертву «без вины виноватой», одновременно создавая иллюзию собственной добропорядочности. Здесь скрыт менее очевидный, но важный момент: клевета — инверсионная («от противного») попытка восстановления справедливости. Своеобразный «антиспособ» реконструкции понятной клеветнику картины мира. Попрание истины и насаждение лжи — коммуникативные подпорки, словесные костыли для того, кто не способен признать чужие достоинства и собственные несовершенства. Клеветник воображает себя вершителем судеб и творцом идеального мира средствами лжи. Клевета присваивает себе созидающие, демиургические функции. Именно поэтому ее можно назвать средоточием, «ядром» всего злоречия. Однако при всей очевидной порочности клеветы отношение к ней всегда было неоднозначным, несводимым только к словесным нападкам, речевой агрессии.

Неолит

К л е в е та

СОБАКИ ДЕМОСА Историю клеветы можно условно отсчитывать с Античности. Приблизительно со второй половины V века до н.э. в греческих полисах формируется фигура сикофанта (др.-греч. syke — фиговое дерево, смоковница + phaino — доношу, разоблачаю) — профессионального доносчика и сутяги, часто клеветника, а порой и наглого шантажиста. Одни толкования связывают происхождение слова «сикофант» с запретом вывоза смоквы из Аттики, другие — с разоблачениями мелких воришек и расхитителей, что прятали смокву в широких одеждах. Сикофанты были сборщиками компромата на влиятельных лиц для возбуждения против них судебного процесса ради сведения счетов, получения взяток и просто из черной зависти. Фактически каждый мог обвинить каждого, только бы оба были свободными гражданами, не рабами, а в случае судебного выигрыша — забрать часть штрафа или конфискованного имущества. Извращая мораль и паразитируя на законодательстве, в пылу шпионского азарта и ради личной наживы вездесущие сикофанты преследовали состоятельных граждан, авторитетных ораторов, выдающихся полководцев. Согласно описанию Плутарха, известный афинский стратег Никий жил в постоянном страхе перед сикофантами, ходил «вечно съежившись», избегал пиров и даже дружеских посиделок, только бы не быть оклеветанным. Для пущей безопасности щедро давал в долг, лишь бы никого не обидеть. Потенциальные жертвы нередко брали сикофантов на содержание для защиты от недругов и конкурентов — эдакий древний аналог «крышевания». Прагматичный Сократ для защиты от сикофантов советовал богатому другу Критону: «Ты бы держал человека, который хотел бы и мог отгонять от тебя тех, кто вздумает напасть на тебя». Таким человеком оказался малоимущий, но оборотистый Архидем — он открыл настоящую охоту на врагов Критона и тут же изобличил множество злоупотреблений сикофантов. Дела богача пошли в гору, а вот философу совет вышел боком, послужив одним из неформальных поводов его преследования. Прославленного оратора Демосфена однажды хотели назначить обвинителем, но он ответил решительным отказом: «Афиняне, советчиком вашим я буду и впредь, хотите вы этого или не хотите, но клеветником и доносчиком — никогда, как бы вы этого ни хотели!» Известного сикофанта Аристогитона проницательный Демосфен уподобил скорпиону и змее, а затем обозначил его подлинное место в обществе: «Он ходит, окруженный тем, чем окружены нечестивые в Аиде — проклятием, руганью, завистью, раздором, враждой». В дальнейшем змея станет устойчивой аллегорией клеветника. Вездесущий, изворотливый и нахальный сикофант — среди главных персонажей выдающегося древнегреческого драматурга Аристофана. В комедии «Птицы» сикофант выступает с пафосной самохарактеристи-

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

Неолит

Пьер-Нарсис Герен «Федра и Ипполит», 1802, холст, масло

В древнегреческом мифе прекрасный юноша охотник Ипполит был оговорен своей мачехой Федрой. Богиня Афродита внушила ей любовь к пасынку, но из уважения к отцу Тесею тот отверг Федру — и она в гневе его оклеветала. По рассказу Еврипида, коварная Федра послала мужу таблички с обвинением, будто бы Ипполит ее изнасиловал. Тесей призвал Посейдона погубить Ипполита. Морской владыка послал навстречу Ипполиту водяного быка — испуганные кони понесли и растоптали несчастного юношу.

кой: «Я островной глашатай и доносчик». В «Мире» толпа клеветников третирует богача Каллия. Во «Всадниках» сикофант Клеон грозится «задушить, запугать, обобрать» всякого афинянина, но особенно богатого. В «Плутосе» один из главных героев все тот же ненавистный клеветник, возомнивший себя главным человеком в городе. Аристотель ставил сикофантов в один ряд с мошенниками и подлецами. Боясь преследования суда, философ покинул Афины, а на вопрос встречного путника, каковы они, отвечал, явно намекая на сикофантов: «Великолепны, но груша за грушей там зреет, яблоко за яблоком, смоква следом за смоквой…» Едва ли не всякий древнегреческий мыслитель считал своим долгом высказаться о клевете. «Человека, клевещущего на других, изгоняй из дома», — призывал Фалес. «Никакого порока нет злее клеветы», — настаивал Менандр. «Клеветы и злоречия надо остерегаться, как ядовитого червя на розе», — предупреждал Плутарх. «Много дружеских связей рас-

К л е в е та

торгнуто, много домов обращено в развалины доверием к клевете», — сетовал Лукиан. В античном мире «трехжальность» клеветы еще не отливается в афоризм, но уже отчетливо проговаривается. Некий доброжелатель сообщил Эзопу, будто о нем за спиной говорят всякие гадости. Эзоп на это отвечал: «Убийцы не те, кто делают кинжалы, а те, кто пользуются их изделиями; так и обо мне злословят не клеветники, а ты, если ты пользуешься их клеветой. Осуждают то, чего не понимают». Сикофантов все же старались контролировать юридически. Обвинителя, не получившего в свою пользу пятой части судейских голосов, штрафовали и впредь лишали права инициировать судебные преследования. В Афинах трое особо рьяных сикофантов ежегодно могли быть сами преданы суду народным собранием. Однако сикофантство как паразитарная общественная и пагубная речевая практика, специфическое ремесло и легальный способ заработка процветало очень-очень долго. Процветанию сикофантов способствовала не только несовершенная система судопроизводства — благоволила им и сама эллинистическая мораль, которая признавала личную месть достойной почтения наравне с защитой общественных интересов. В народе сикофантство считалось зазорным, алчных клеветников называли «собаками демоса». Однако социальная зависть превращала тот же демос в оплот сикофантства. По свидетельству римского историка Корнелия Непота, демосу были присущи «суровость, подозрительность, непостоянство, завистливость и враждебный настрой к тому, кто имеет высокую власть». Наветы внушали страх, вызывали омерзение, но и негласно поощрялись.

Неолит

М О РА Л Ь РА Б О В Пройдет время, и Фридрих Ницше раскроет этот поведенческий механизм в работе «К генеалогии морали», дав ему название ресентимент (фр. ressentiment — негодование, озлобление, злопамятство) — враждебность к тому, что человек считает причиной своих неудач. По мысли философа, ресентимент — определяющая характеристика «морали рабов, противостоящая морали господ». Впоследствии закрепившийся в социологии, этот термин станет означать нечто более широкое и сложное, чем просто зависть. С одной стороны, ресентимент маскирует чувство неполноценности «плебея» перед «аристократом» (при всей исторической изменчивости обоих понятий). С другой стороны, служит социальным противовесом, ограничивая господство правящих элит. Отсюда неявные, но значимые социальные функции клеветы: уравнительная и нейтрализующая. В противопоставлении тиранической власти и диктатуры демоса клевета — ответная «иммунологическая» реакция, направленная на подавление «вируса» господства, на ограничение власти. В повседневно-бытовой коммуникации ресентимент возникает из стремления ослабить позицию соперника, конкурента. Или, по крайней

Язык о т ре х ж а ла х

мере, не допустить ее усиления. Работая на создание «образа врага», клевета становится одновременно и средством избавления от чувства вины, и ловким обоснованием подлости, и утешением для уязвленного с амолюбия. Так обнажается еще один психоповеденческий механизм клеветы — мщение и обнаруживается ее психологическая функция — компенсаторная. Клевета — моральная сатисфакция и мнимый способ восстановления справедливости. Клеветник часто воображает себя не только властителем судеб, но и карающей десницей. Здесь самое время вспомнить древнегреческую полулегенду-полуПитер Брейгель Старший быль, заметно повлиявшую на осмыс«Фламандские пословицы», фрагмент ление клеветы в европейской куль«Не терпеть вида солнечных бликов туре. Величайший художник своей на воде» (ревновать к чужим успехам), эпохи Апеллес был оклеветан сопер1559, холст, масло ником-завистником Антифилом, который ложно вывел его соучастником заговора против царя Птолемея. Правитель поначалу поверил Антифилу и хотел казнить Апеллеса, но один из схваченных заговорщиков возмутился подлостью клеветника и засвидетельствовал непричастность художника к заговору. Птолемей выдал Апеллесу сто талантов денежной компенсации, а в придачу Антифила в качестве раба. Финал этой истории — доказательство ницшеанского тезиса: природа очернительства суть рабская. Как ни изворотлив клеветник — все равно носить ему клеймо раба. В память о неприятном, но поучительном событии Апеллес написал картину «Клевета» — ту самую, о которой шла речь в начале главы. Полотно не сохранилось, но история посрамленного клеветника вошла в трактат Лукиана Самосатского «О том, что нельзя слепо верить клевете» (II в.).

Неолит

В окружении воплощенных в женских образах Невежества и Подозрения восседает правитель с большими ушами, протягивая руку приближающейся взволнованной Клевете, ведомой мужской фигурой, которая олицетворяет Зависть. В одной руке Клевета несет горящий факел — символ лжи, а другой тащит за волосы поверженного юношу, призывающего богов в свидетели. Вместе с Клеветой идут две ее приспешницы — Ложь и Коварство, льстиво возвеличивая и заботливо прихорашивая свою владычицу. Слева от зрителя проливает слезы стыда Раскаяние в темных одеждах, скорбно взирая на идущую следом стыдливо обнаженную Истину. Взор Истины обращен к небесам.

К л е в е та

Воплощенная на холсте и возрожденная в слове, эта поучительная история сделалась устойчивым мотивом в изобразительном искусстве. К Апеллесу вернемся еще не раз, а пока посмотрим, как обстояли дела с клеветой в древнеримском государстве.

«С О СТ Я З А Н И Е В Н Е ГОД Я Й СТ В Е» В Древнем Риме «голос народа» (лат. vox populi) считался выражением воли богов. Народ, как и ранее в греческих полисах, также имел значительное влияние на ротацию политических деятелей. В период республики всякий достигший совершеннолетия гражданин, заинтересованный в ее благоденствии, брал на себя почетную обязанность изобличать преступления. Никакой суд не мог быть инициирован без заявления обвинителя. Эта деятельность изначально носила добровольно-общественный характер и никак не оплачивалась. Когда же Рим стал клониться к упадку, политика вырождалась в интриганство, ораторство — в пустую декламацию, судопроизводство — в череду корыстных тяжб. И вот на рубеже I–II вв. до н.э. в римский уголовный процесс чеканным шагом вошли делатории (лат. delatores — информаторы, осведомители), быстро ставшие ключевыми фигурами судебной системы. Сначала они извещали в основном о налоговых преступлениях, но очень скоро проникли во все сферы публичной и частной жизни. Честность первых делаториев сменилась продажностью и оговорами. Ситуация усугубилась с введением оплаты доносительства: раскрытие преступлений требовало поощрения, а затем и денежного вознаграждения. Изобличив какого-нибудь толстосума в неуплате налогов, делаторий получал четверть конфискованного судом имущества. Так множились ряды лжесвидетелей, вымогателей и клеветников. Дошло до разрешения тайного доносительства, причем доносчиками могли выступать прежде не имевшие данного права женщины и даже рабы. Некоторые делатории становились настоящими «звездами». При императоре Августе такой знаменитостью слыл Кассий Север. Судебным коньком этого человека незнатного происхождения и подлой натуры были дела о прелюбодеяниях богатых граждан, которых он принуждал выплачивать отступные или отдавать часть имущества. Как темпераментно заметил итальянский историк Гульельмо Ферреро, «Рим еще не видывал такого густого, желтого, кипевшего, серного потока вулканической грязи, какими были обвинения Кассия». Обвинители, которые жили исключительно на доходы от тяжб, а часто даже работали по найму, назывались квадруплатории (лат. quadruplatores). Этим обвинительных дел мастерам приходилось прилагать недюжинные усилия, дотошно выявляя финансовые нарушения и стаптывая сандалии в бесконечных розысках, преследованиях, ходатайствах. Античный историк Геродиан рассказывал, что при императоре Макрине доносчики «встречали всяческое попустительство, больше того — их

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

подстрекали поднимать давнишние судебные дела, среди которых попадались не поддававшиеся расследованию и проверке. Всякий, только вызванный в суд доносчиком, уходил сейчас же побежденным, лишившимся всего имущества. Ежедневно можно было видеть вчерашних очень богатых людей просящими милостыню на следующий день». Социальные функции и коммуникативные стратегии римских делаториев и греческих сикофантов в какой-то момент почти совпадали. Правда, для судебного разбирательства теперь уже требовались публичные обвинения. К тому же каждый последующий правитель мог публично высечь, обратить в рабство, изгнать из страны агентов своего предшественника. Так поступил, например, император Веспасиан с делаториями Нерона. Как и сикофанты, делатории уличались в злоупотреблениях. Ораторская слава Цицерона началась с выступления по делу Секста Росция, огульно обвиненного в отцеубийстве. Процесс был с блеском выигран. Впоследствии Цицерон настойчиво призывал как можно жестче ограничивать иски делаториев, презрительно называл их «кляузными дельцами» и «лаятелями на клепсидру». В трактате «О республике» Цицерон упоминает о римском «Законе Двенадцати таблиц» (лат. Leges duodecim tabularum), который предусматривал смертную казнь за сочинение и распевание клеветнических песен. Более мягкое наказание — выбривание головы и бровей, выжигание на лбу клейма «С» (от слова calumniātor — клеветник).

Неолит

Джон Лич «Цицерон», рис. из «Юмористической истории Древнего Рима» Гилберта Эббота Э-Беккета, ок. 1850

К л е в е та

Помимо делаториев, хватало в Риме других очернителей, которые только и делали, что искали поводы да улучали моменты, чтобы извести врагов, отомстить обидчикам, устранить конкурентов. Что только не выдумывали для правдоподобия порочащих сведений! Один из обвинителей отвел в сторонку императора Клавдия и заговорщицки поведал, будто видел сон о его убийстве, а спустя некоторое время якобы опознал злодея в своем противнике, который, ничего не подозревая, подходил к императору с каким-то прошением. Таким же коварным способом, по одной из версий, был оклеветан Аппий Силан — политический деятель из ближайшего окружения Клавдия. Жена императора Мессалина возненавидела Аппия за отказ стать ее любовником и сговорилась с вольноотпущенником Нарциссом разыграть сцену «пророческого» сна. Ранним утром Нарцисс вломился в императорскую спальню и в притворном смятении поведал жуткий сон, в котором Аппий нападает на Клавдия. Мессалина столь же артистично изобразила изумление и поведала о таком же сне. Сразу после этого действительно явился Аппий — это совпадение привиделось неоспоримым доказательством, и невиновный был схвачен. Оба описанных случая — иллюстрации поразительного свойства клеветы облекаться в причудливые образы для усыпления бдительности, снижения критичности восприятия. Фантазия «мне привиделось» производит куда больший эффект, чем свидетельство «я видел», и становится идеальным способом устранения врага. «Кто на тебя клевещет, тот не друг тебе», — указывал Квинт Энний. «Охота чернить друг друга есть удовольствие бесчеловечное, жестокое и всякому честному слушателю противное», — бичевал клевету Квинтилиан. «Кто не порицает клеветников, тот поощряет их», — настаивал Светоний. Все эти изречения были точны, но тщетны. К периоду упадка Рима клевета сделалась бизнесом — включилась в товарооборот и стала своеобразной услугой, как поставленное на поток производство дефиксионов (гл. III). «Повсюду идет великое состязание в негодяйстве», — пессимистически заметил о своем времени Сенека. Только проклятие еще сохраняло сакральность в силу магического содержания, а клевета бытовала как профанная практика. Презренных клеветников, вздумай кто пересчитать их и собрать вместе, явно не вместил бы Колизей. На примере Древнего Рима мы последовательно наблюдаем, как клевета разъедает общественный организм, вызывая кризис социального доверия. В клевете упражнялись и политики, и поэты — она сделалась не только эффективным инструментом властной борьбы, но и своеобразным родом псевдоискусства, «аттракционом болтовни». В отличие от Греции, в Риме наиболее заметна эстетизация клеветы, что не в последнюю очередь способствовало популярности т.н. адвокатской литературы — художественно обработанных текстов судебных речей и специально созданных искусных стилизаций.

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

Неолит

Мозес ван Эйтенбрук «Меркурий обвиняет Батта», XVII в., офорт

Древние не жаловали не только клеветников, но и просто доносчиков. Мифологический Батт — пастух царя Нелея — обещал никому не рассказывать об украденном Гермесом стаде Аполлона. За это Гермес презентовал ему одну из похищенных коров. Желая испытать Батта, он явился к нему в другом обличье и принялся расспрашивать о краже. Наивный пастух все охотно растрепал — и разгневанный Гермес обратил доносчика в камень. Этот сюжет отражен в «Метаморфозах» Овидия.

При этом весьма любопытно, что клевета как отдельный род преступления была неведома древнеримскому праву. Распространение лживых сведений проходило по части оскорблений (лат. contumelia). Позднее, в императорский период, под клеветой (лат. calumnia) понималось ложное обвинение в преступном деянии. Культ клеветы пошатнулся правлением Марка Ульпия Траяна (99–117 н.э.), который прекратил обвинительные дела по оскорблению императорской особы и величия римского народа. Траян расправился с доносчиками с затейливой фантазией и жестокостью, достойной их гнусного поведения. Согласно описанию Плиния Младшего, все доносчики были посажены на наскоро сколоченные корабли и отданы на волю волн. «А если штормы и грозы спасут кого-нибудь от скал, пусть поселятся на голых утесах негостеприимного берега, и пусть жизнь их будет сурова и полна страхов, и пусть скорбят они об утерянной безопасности, которая дорога всему роду человеческому».

К л е в е та

БИТВЫ ЧЕРНИЛЬНИЦ Примерно к началу IV века профессиональное клеветничество начинает временно затухать. В христианском представлении очерняющий ближнего сам вверяется дьяволу, который есть главный очернитель. В Откровении Иоанна Богослова дьявол назван не иначе как «клеветником, клевещущим пред Богом день и ночь» (ср.: греч. diabolos — ложный обвинитель, рассеиватель клеветы). Поруганием Христа фактически было лжесвидетельство против Него: «Первосвященники и старейшины и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти» (Евангелие от Матфея. 26:59). Клевета лишает человека божией благодати: «Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей?.. Кто не клевещет языком своим, не делает искреннему своему зла и не принимает поношения на ближнего своего» (Псалтирь. 14:1–5). Эльвирский собор 306 года установил отлучение от Церкви христиан, по доносу которых лишались не только жизни, но и свободы другие христиане. Непримиримым борцом с клеветниками был император Константин Великий, распорядившийся применять к ним смертную казнь с предварительной пыткой и вырыванием языка «с корнем» — дабы более не клепали на ближних. Исключением были только доносчики на астрологов и гадателей — их Константин считал «скорее достойными награды». Однако клевета продолжала язвить своим тройным жалом и мир, и клир. Хрестоматийны судьбы Григория Богослова, обвиненного в незаконном захвате Константинопольской кафедры; Иоанна Златоуста, оклеветанного самим Патриархом Александрийским Феофилом; Макария Великого, ложно уличенного в изнасиловании девицы… Наряду с моральной оценкой клеветы в европейских законодательствах постепенно закрепляется необходимость ее пресечения. Так, в древненорвежских «Законах Гулатинга» среди прочего указано: «Никто не должен возводить напраслину на другого или клевету». Под напраслиной подразумевается высказывание о том, «чего не может быть, не будет и не было». Например, один человек говорит о другом, что тот «становится женщиной каждую девятую ночь, или что он родил ребенка, или называет его волчицей-оборотнем. Он объявляется вне закона, если оказывается в этом виновным». Между тем, как водится, правовые догматы расходились с реальностью. Клевета нашла надежное прибежище в религиозно-догматических спекуляциях. Всякого инакомыслящего можно было объявить еретиком. Мощный оплот Святейшей Инквизиции — тайное осведомительство, где клевета — действенный способ властного контроля. Место сикофанта и делатория заняла зловещая фигура т.н. родственника инквизиции. За этим ласково-циничным названием скрывался наемный ловкач по части обвинений, который указывал на всякого «впавшего в ересь». Армия «родственничков» состояла из представителей

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

Неолит

Кристиано Банти «Галилей перед Инквизицией», 1857, холст, масло

самых разных социальных слоев: военных и торговцев, художников и поэтов, простолюдинов и придворных. Все они имели разрешение носить оружие, были неподсудны и неприкосновенны. Доносчики рекрутировались также из священников и церковных прихожан, которым выдавались индульгенции (отпущения грехов) за стукачество на вероотступников. Доносчики делились инквизицией на тех, кто предъявлял конкретные обвинения и должен был их доказывать во избежание кары за лжесвидетельство, и тех, кто только указывал на подозреваемых еретиков. На улицах европейских городов красовались особые ящики для жалоб. Бесперебойный поток «еретиков» сливался с бесконечным потоком осведомителей. Злоречие обрело форму битвы чернильниц, поединка перьев. Особая роль здесь отводилась городским писцам — они охотно помогали гражданам в составлении юридических текстов, в том числе и доносов. Бог кляузы, писец зазывал прохожих в свою лавку затевать судебные тяжбы. Особо усердствовала в доносительстве Венецианская республика с ее печально памятным Советом Десяти — закрытой организацией, состоявшей из представителей знатнейших родов и следившей за обществен-

К л е в е та

ными настроениями и борьбой правящих элит. Совет создал особую систему осведомителей и широко практиковал анонимные доносы, о которых по сей день напоминают пасти бронзовых львов на венецианских улицах. Сохранился знаменитый «Зев льва» — стенное окошко, куда зудящие алчностью, обидой, страхом уста нашептывали поклепы дежурному инквизитору. Безмолвные грозные львы хранят тайны многих средневековых клевет.

О РА Н Ж Е Р Е Я З А К О Н О Т В О Р Ч Е С Т В А В XV столетии в лексикон клеветы входит пасквиль — упоминаемое еще в античных источниках письменное сочинение, содержащее ложные порочащие сведения и жалобы (лат. liber famosus). По одной версии, слово образовано от фамилии римского башмачника Пасквино, автора ядовитых высказываний о власть имущих. Согласно другой версии, пасквиль происходит от Pasquino — народного названия римской статуи, на которую по ночам приклеивались pasquinades — обличительные листки, острые анекдоты, всевозможные карикатуры. К безрукому античному торсу, словно к идолу для жертвоприношения, в числе первых устремлялись сплетники, склочники, скандалисты. Далее эволюция представлений о клевете идет путем дробления терминов и разделения смыслов. Так, в 1606 году в английское право входит понятие мятежная клевета (seditious libel) как уголовное деяние, караемое пожизненным заключением. В отличие от мятежных речей — устных выпадов против государственной власти, критических высказываний о королевской семье, призывов к бунту — «мятежная клевета» фиксировалась письменно. Понятие просуществовало до XIX века и даже получило повторное законодательное закрепление после жестокого разгона митинга в поддержку избирательной реформы 1819 года, известного как «бойня при Питерлоо». Во избежание подобных выступлений были приняты Шесть законов (The Six Acts), куда среди прочих вошел Закон о Преступной Клевете. При этом, как и в Античности, официальные циркуляры вступали в противоречие с обыденными представлениями. «Верхи» не могли обходиться без доносчиков, а «низы» не хотели их терпеть. Яркий пример такого противостояния — жалоба курфюрста Кельна в 1686 году на отсутствие претендентов на фискальные должности из-за «страха презрения и поношения соседями». В абсолютистской Франции в ходу был lettre de cachet (букв. «письмо с печатью») — приказ о внесудебном аресте с королевской печатью. В уже подписанном документе оставляли свободное место — так что можно было указать любое имя. С помощью таких подделок монархия избавлялась от своих врагов. Сильные мира сего легко фабриковали такие тексты, а богатые просто покупали их.

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

Однажды Вольтер спросил полицейского префекта Эро, как поступают с фальсификаторами lettres de cachet. Получив ответ «их вешают», философ едко заметил: «И то хорошо до поры до времени, пока не начнут, наконец, вешать и тех, кто подписывает неподдельные». В период французской революции «письма с печатью» были отменены, но в 1791 году французским законодательством было установлено понятие гражданского доноса (dé lation civique) — обязательного для всех совершеннолетних граждан. Впрочем, были и активно протестующие против подобных практик. Главный выразитель протестных идей, видный итальянский экономист и публицист Гаэтано Филанджиери в трактате «Наука о законодательстве» настаивал на том, что все доносы должны игнорироваться официальными органами. Менее прогрессивные современники парировали, что сообщение о преступных деяниях — необходимая гражданская обя занность. Одновременно и разлагая, и подпитывая юриспруденцию, клевета демонстрировала возможность перетолковать любой порядок, перелгать всякую заповедь. Для ядовитого цветка злоречия с сердцевиной клеветы законотворчество было оранжереей, где он уничтожал здоровые растения, пускал все новые и новые ростки.

Неолит

О Т Б О Т Т И Ч Е Л Л И Д О К А Р РА Ч Ч И

Юридическая калибровка понятия клеветы шла параллельно с поисками творческих способов его отображения в искусстве. В конце XV столетия Боттичелли, вдохновленный описанием Лукиана, реконструирует историю Апеллеса на монументальном аллегорическом полотне «Клевета». В сидящем на троне ослоухом человеке мы вновь узнаем царя Мидаса, который воплощает уже не только Глупость, но и Легковерие, интерес к наветам. Подозрение и Невежество крепко держат правителя за уши, нашептывая в них гадкие речи. Как и на картине Апеллеса, здесь Клевета выступает вместе с Завистью в сопровождении Обмана (в другой трактовке — Злобы и Коварства). Спутницы украшают Клевету жемчугом и цветами, придавая ей убедительность и маскируя порочность. Неуверенно указующий жест правителя синхронизирован с властно порабощающим жестом Зависти. Раскаяние отклоняется от античного описания: неподвижно стоящая зловещая старуха угрюмо взирает на обнаженную венероподобную Истину (ср. выражение «голая правда»), указующую на небеса. Фигура Истины композиционно отделена от остальных, символизируя отделенность от порочного людского мира. Наконец, фигура влекомого за волосы юноши у Боттичелли трактуется как аллегория Невинности и, как полагают некоторые искусствоведы, олицетворяет самого Апеллеса. Философский смысл этой сцены довольно прозрачен: спустя столетия оклеветанный не нуждается в самооправ-

К л е в е та

Неолит

Сандро Боттичелли «Клевета (Оклеветание Апеллеса)», ок. 1494, дерево, темпера

дании — за него свидетельствует само время. Оно и только оно — опаснейший противник и главнейший враг клеветы. Расположение персонажей у Боттичелли зеркально их описанию у Лукиана, что создает эффект обратной последовательности событий и наводит на мысль о том, что Правда и Раскаяние, возможно, слишком запоздали. Клевета изображена инфернально двойственной: это женщина-хамелеон, коварный оборотень. Наученный полуторатысячелетним опытом человек Ренессансной эпохи верил в справедливость куда меньше эллина. Но как бы то ни было, Боттичелли сделал клевету мыслезримой, художественно изреченной. В отличие от Боттичелли, падуанский мастер Мантенья сохранил логическую последовательность легенды, изложенной Лукианом, расположив персонажей картины слева направо и сделав подписи под каждой фигурой рисунка. В этом римейке античного сюжета Клевета приближается не взволнованно, а надменно и даже торжествующе, уверенная в своем могуществе. Одновременно и образ Правды куда более сдержан и не столь патетичен, нежели у Боттичелли. Несколько иную аллегорическую трактовку истории клеветы дал Питер Брейгель (репродукция в начале главы). Художник изобразил легковерного царя с большими, но все же не ослиными, не такими комичными ушами. Две наушницы — Невежество и Подозрительность — нежно об-

Язык о т ре х ж а ла х

Андреа Мантенья «Клевета Апеллеса», эскиз, втор. пол. XV в., бумага, перо коричневым тоном, подсветка белым

Неолит

Корнелис Корт «Клевета Апеллеса», реплика1 картины Федерико Цуккаро, 1572, гравюра на слоновой кости

Реплика — более свободное, чем копия, воспроизведение оригинала.

К л е в е та

нимаются и уже ничего не нашептывают, лишь заинтересованно наблюдают. Ложь с Коварством не приукрашивают Клевету, просто идут вместе с ней. Истина предстает в образе коленопреклоненного нагого мужчины. Подпись под фигурой, место которой и у Лукиана, и у Боттичелли занимала Истина, гласит: «Caritas» — Милосердие, жертвенная любовь. Милосердием обнажается порочность зависти и обличается низость клеветы. Любовь смиряет гневные сердца и замыкает злоречивые уста. При этом Брейгель, как отмечают искусствоведы, придал античному сюжету одновременно универсальность и злободневность, учитывая политическую ситуацию в Нидерландах своей эпохи. Подписи под фигурами ассоциируются не с философскими трактатами, а с политическими карикатурами. Заметно отличается от предшествующих сатирическая трактовка Апеллесовой клеветы итальянского художника Федерико Цуккаро. Зависть как наставница Клеветы изображена не то змееподобным человеком, не то человекоподобной змеей. Здесь вспоминается скорее не картина-первоисточник, а образ змея-клеветника у Демосфена. Афина (Минерва) с копьем берет на себя функцию Истины, останавливая за руку разгоряченного правителя-судью.

Неолит

Аннибале Карраччи «Аллегория Правды и Времени», 1584–1585, холст, масло

Язык о т ре х ж а ла х

Мартин де Вос «Клевета Апеллеса», 1594, дерево, масло

Неолит

Другой итальянский мастер, Аннибале Карраччи, помещает образ Клеветы в иной контекст, аллегорически изображая ее незавидную перспективу. Спасенная Временем из колодца Правда попирает жалкую, распластанную на земле фигуру Клеветы. Стоящие друг против друга Эвентус и Фелицитас — персонификации успеха и счастья — словно живые подтверждения объективности такого положения вещей. Фламандский живописец Мартин де Вос за основу своей версии «Клеветы Апеллеса» взял гравюру знаменитого мастера Джорджио Гизи. Здесь наиболее интересны два образа: Невинность в виде ребенка и держащая Клевету за локоть Зависть с маской на затылке, видимо, символизирующей двуличие и злонамеренность.

ЛЕТУЧАЯ И ПОЛЗУЧАЯ В отличие от художников, литераторы были менее оптимистичны в изображении клеветы. Из памятников словесности нельзя не упомянуть «Балладу о ласточке-клеветнице» Эсташа Дешана. Написанное в XIV веке аллегорическое произведение французского поэта повествует о маленькой юркой птичке, что нападает «без пращи и снаряда», «щебечет от злорадства», «сеет раздоры», бесчестит и ранит «коварной речью». Сюжет баллады опирается на древнее поверье о существовании особого вида ласточек, чей укус

К л е в е та

ядовит, а взгляд приводит в трепет даже коршунов и орлов. Ласточку- клеветницу «осуждают по праву» — и в конце концов «зло падет на нее самое, придет ей конец». В прозе той же эпохи вспомним сказку «Обличенный клеветник» из «Декамерона» Бокаччо. Легковерный купец велит убить оклеветанную жену, но она переодевается мужчиной, поступает на службу к египетскому султану, разоблачает очернителя и воссоединяется с супругом. А в XVI столетии вряд ли кто-то писал о клевете красноречивее Шекспира. Развязка конфликта в «Отелло» — изобличение Яго как подлого клеветника. Сквозной мотив клеветы — в пьесе «Много шума из ничего». Сюжетная основа «Цимбелина» — упомянутая сказка Бокаччо. Шекспировская аллегория клеветы тоже птица, только не коварная ласточка, а зловещая ворона. «Не бойся клеветы — Она всегда в погоне за прекрасным, Придаток неизбежный красоты, Как черная ворона в небе ясном. <…> Когда б не эта кисея клевет, Твоими были б все сердца, весь свет» (сонет 70, пер. С. Степанова). В XVII веке литературная кисея клевет продолжается Мольером. «Бессильна с клеветой бороться добродетель»; «На свете нет лекарств противу клеветы», — читаем в «Тартюфе». Здесь больше горького скепсиса, чем борцовского пафоса, и ни грамма светлой надежды. Клевета изображается как неизбывная спутница человека от юности до старости. В Новом времени все меньше однозначности, в искусстве все больше фантасмагории. Аллегории становятся причудливы, порою вычурны. При неослабевающем интересе живописи разных эпох к античной легенде любопытно и показательно отождествление самих мастеров со знаменитым художником. Так, восхищенный современник Рубенса назвал его «Апеллесом нашего века». Надгробная надпись на могиле Мантеньи гласит: «Ты, лицезреющий здесь бронзовый облик Мантеньи, знай: Апеллесу он равен, если не выше него». Апеллесом своего времени величали затем и Дюрера. В любом обличье — хоть летучая, хоть ползучая — клевета навязчиво преследует прежде всего людей выдающихся и талантливых. Как верно замечено Бальзаком, клевета «равнодушна к ничтожествам». За очернительством часто скрывается ненависть к чужому успеху.

Неолит

САЛОН ЛЕДИ СНИРУЭЛ В суждениях о клевете европейских писателей XVIII века развиваются идеи греко-римских авторов. Античная риторика не только не утрачивает, но даже усиливает обличительный пафос, обретая высокие обертоны просветительства. Однако к уже ранее сказанному не приращиваются принципиально новые смыслы — скорее оттачиваются и шлифуются сложившиеся представления. Эпоха Просвещения рационализирует клевету, срывая с нее мистические покровы. Конвертирует горький опыт всех невинно оговоренных из

Язык о т ре х ж а ла х

героико-романтического в социально-сатирический. Самый беспощадный и скальпирующе точный литературный приговор клевете — комедия Ричарда Шеридана «Школа злословия». Английский драматург препарирует коварство и лицемерие аристократии, но изображенный в пьесе салон леди Снируэл как средоточие клеветы — нагляднейшая иллюстрация всего человеческого сообщества. Аналогично и XIX век эксплуатирует уже устоявшиеся идеи и образы. «Если клевета — это змея, то змея крылатая; она летает так же хорошо, как и ползает», — размышляет английский драматург Дуглас Джеррольд в духе Демосфена. Чем примечательно позапрошлое столетие, так это началом научного изучения и творческого отражения ранее бытовавших практик. Так, американский художник Томпкинс Харрисон Маттесон изобразил один из печально известных «салемских процессов», унесших жизни множества невиновных людей. Среди них обвиненный в колдовстве Джордж Якобс, повешенный по доносу внучки. На полотне Эдварда Мэттью Уорда запечатлен обвинительный процесс пуританского проповедника и богослова Ричарда Бакстера в клевете на Церковь. Бакстер то и дело конфликтовал с власть имущими, так что главный судья лорд Джеффрис преисполнился ярости и приговорил его к штрафу в пятьсот марок и семи годам тюрьмы. Проповедник, в то время уже семидесятилетний, провел в заключении полтора года — затем правящим кругам понадобились его компетенции и публичный авторитет, и Бакстера освободили.

Неолит

Томпкинс Харрисон Маттесон «Процесс Джорджа Якобса», 1855, холст, масло

К л е в е та

Неолит

Эдвард Мэттью Уорд «Судья Джеффрис угрожает Ричарду Бакстеру», XIX в., холст, масло

Что же до «Клеветы Апеллеса», то в XIX веке она интерпретируется уже преимущественно как застывший во времени мифологический сюжет, помещенный в изящную историческую рамку. На картине Джона Вандерлина персонажи графически условны, почти схематичны и больше напоминают мраморные скульптуры, чем живописные фигуры. Это скорее изящная стилизация и дань уважения классике, нежели попытка идейного переосмысления или реконструкции древнего сюжета в новых социокультурных декорациях. Клевета окончательно утрачивает романтический ореол фатальности. Ее публичное восприятие смещается из философско-психологического в социально-юридический план. Распространение порочащих ложных сведений понимается прежде всего как нарушение общественных и правовых норм. Клевета как душевная травма существует преимущественно в личном, персональном восприятии. Таким образом, клевета проходит долгую терминологическую верификацию и подвергается визуальным метаморфозам. Злобная змея, коварная ласточка, наглая ворона, быстроногая дева… Мотив неизбежности и неизбывности клеветы звучит все тише и тише, растворяясь в гуле приближающегося нового тысячелетия.

Язык о т ре х ж а ла х

Неолит

Джон Вандерлин «Клевета Апеллеса», 1849, холст, масло

К БОЯРИНУ С НАВЕТОМ

Ну а как обживалась госпожа Клевета в нашем отечестве? Первым упоминанием о ней исследователи истории российского права считают «Русскую Правду» Ярослава Мудрого. В этом сборнике юридических норм XI века была статья «О поклепной вире» с описанием ложного обвинения в убийстве. Процедура опровержения состояла в том, что обвиняемого обязывали выставить не менее семи «послухов» — свидетелей его праведной жизни, которые могли «вывести виру», то бишь отвести обвинение. Специальный состав клеветы здесь еще отсутствует, говорится только об ответственности за ложь. В Уставе князя Владимира Святославича о десятинах, судах и людях церковных (XII век) впервые содержится указание на клевету как отдельное преступление, выделяется ее юридический состав. Наказанию подлежала клевета, связанная с отступлениями от православной веры (еретичеством) и изготовлением колдовских снадобий (зельеварением). Клевета именуется здесь «уреканием» и не отделяется от оскорбления. В Кормчей Книге — византийском сборнике законов, с XIII века принятом в качестве руководства для управления русской Церковью, клевета каралась по принципу талиона (лат. talis — такой же), равного возмездия.

К л е в е та

Наказание воспроизводило вред, причиненный преступлением (ср. ветхозаветный принцип «око за око, зуб за зуб»). Устав князя Ярослава о церковных судах (XIV век) уже предусматривал ответственность за ложное обвинение в виде штрафа, размер которого определялся социальным положением и сословной принадлежностью клеветника. В Судебнике 1497 года впервые появляется понятие ябедничество — обвинение невиновного, ложный донос. Бремя доказательства ложилось не на обвиняемого, а на обвинителя. Вина подтверждалась не предъявлением доказательств, а церковной присягой — целованием креста. Намек на презумпцию невиновности содержался разве что в статье по обвинению в татьбе — преступном хищении: оговор подлежал проверке пыткой или «обыском» (массовым опросом). Что и говорить, суровые были времена! Непосредственно о клевете вплоть до первой половины XVI столетия в русскоязычных источниках говорится мало и очень размыто. Причинами этого были разрозненность текстов и утрата многих письменных памятников, а также сама форма судебных установлений — в виде грамот, которые князья давали своим наместникам и в которых регулировались в основном тяжкие преступления, а прочие разбирались на основании устоявшихся обычаев. Судебник 1550 года упоминает клевету в составе другого деяния — бесчестья, то есть вновь соединяя ее с оскорблением. Наказание вершилось согласно принципу «смотря по человеку», то есть исходя из имущественного состояния — дохода, жалованья. Общественное отношение к клевете в России, как и в других странах, последовательно демонстрирует расхождение закона и морали. На официальном уровне доносы поощрялись, даром что изрядная их часть была клеветнической. Причем множество ложных обвинений проходило по категориям чародейства и волшебства. Так, унесший около двух тысяч жизней пожар в Москве 1547 года приписали «бесовской волшбе» бояр Глинских, ненавидимых народом за беспримерную жестокость и чинимые беззакония. Собравшаяся у Кремля разъяренная толпа тысячью глоток прокричала о вине княгини Анны, которая якобы вынимала человечьи сердца, опускала в воду и тою водою кропила улицы — оттого-то город и выгорел. Печально памятные жертвы клеветы — протопоп Сильвестр и воевода Алексей Адашев, приближенные Ивана Грозного, обвиненные боярами в смерти его жены Анастасии. Будто бы они «очаровали» и тем «извели» царицу. Дюже суеверный Иоанн Васильевич с глубочайшей серьезностью относился к наветам — и преданные царевы слуги попали в опалу. Более незавидная участь постигла боярина Михаила Воротынского, которого Грозный, невзирая на все воинские доблести и верную службу, предал жесточайшим пыткам за ведьмовство. «Не научихся, о царю, и не навыкох от прародителей своих чаровать и в бесовство верить… Не подобает ти сему верить и ни свидетельства от такового приимати, яко от злодея и от предателя моего, лжеклеветущаго на мя», — истово оправды-

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

Неолит

Клавдий Лебедев «К боярину с наветом», 1904, холст, масло

вался оговоренный боярин. Но государь не внял, велел привязать Воротынского к бревну и сжечь заживо. Самолично подбрасывал пылающие угли в огонь. Европейцы подмечали особую национальную страсть русских к очернительным речам. Немецкий пленник Альберт Шлихтинг оставил в 1560-х годах воспоминание о том, что «московитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга пред тираном и пылать ненавистью один к другому, так что они убивают себя взаимной клеветой». Итальянский путешественник Александр Гваньини в мемуарах писал: «Все московиты считают, что самой природой назначено обвинять друг друга право и неправо по любым поводам: они наносят друг другу разные бесчестия, один часто приходит в дом другого и тайно приносит свои вещи, а потом говорит, что они же унесены от него воровски. Великий же князь охотно слушает». Ровно то же самое подмечали затем отечественные историки. «Страсть или привычка к доносам есть одна из самых выдающихся сторон характера наших предков. Донос существует в народных нравах и в законодательстве», — читаем в исследовании Петра Щебальского «Черты из народной жизни в XVIII веке» (1861).

К л е в е та

СЛОВАРЬ КЛЕВЕТЫ Чем масштабнее и популярнее та или иная социокультурная практика — тем богаче ее вокабуляр, тем больше синонимов и смежных понятий. Слово ябеда пришло в русский язык из древнескандинавского, где звучало как «эмбетти» и означало службу, должность. Изначально ябедником назвали чиновника, но поскольку многие служащие показывали себя далеко не с лучшей стороны — ябедами стали называть доносчиков, в том числе клеветников. Ябеда была общим названием ложного обвинения, в качестве юридического термина чаще употреблялось слово поклеп: поклепный иск, поклепное дело, поклепное челобитье... Доносы именовались довóдами и изветами (от «извещать»). Дурным изветом называли в основном обвинение по пьяни и в сердцах — брошенное во время ссоры, драки. Более известное слово навет употреблялось преимущественно в расширительном смысле «козни, наущение». Само же слово донос в нынешнем значении вошло в речевой оборот примерно в 1760-е годы; прежде оно означало просто сообщение о чем-либо. Синонимами клеветнического обвинения и лжедоноса в разных контекстах были затейный (вымышленный, заведомо ложный), облыжный (облыг = ложь), напрасный, недельный, воровской. (В старорусский период воровством называли любое преступление и даже правонарушение.) Семантически смежные названия: оговор, наряд, обада (церк.-слав.). В ходу были и образные выражения: наряд наряжать, нарядные писма, затевать затейки, затейные враки. Здесь отражается скрытый, имплицитный характер клеветы: сокрытие и утаивание истинного намерения. Соответственно, и у самого клеветника тоже было немало имен нарицательных: шепотник, клепач, нарядчик, ябедник, дегтемаз. Тайно подброшенный донос без подписи назывался подметным письмом — от слова «метать» (незаметно кидать). Анонимки считались серьезным преступлением и прилюдно сжигались, а пойманных авторов ожидало суровое наказание. При этом грань между справедливым обвинением и злоумышленным очернительством была весьма зыбкой, а квалификация преступления во многом зависела от мотивации судей. При Михаиле Федоровиче возник, а при Петре I закрепился особый порядок участия в политическом сыске, выражавшийся формулой «Слово и дело (государево)!». Громогласное произнесение этой фразы в людном месте означало готовность дать показания о государственном преступлении. Этими словами начиналось большинство доносов, многие из которых являли собой образчики сущей мелочности или явного абсурда. Например, в 1718 году некий Севастьян Кондратьев, прокричав «слово и дело», донес на киевского губернатора князя Салтыкова: якобы тот «гадает у бабы, когда ему ехать ко двору». Доведенные до предела отчаяния крепостные нередко кричали на помещиков «слово и дело» только за истязания и притеснения.

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

Среди изветчиков были коварнейшие хитрецы, завзятые пройдохи, алчные мздоимцы, но встречалось и немало пропойц, слабоумных, душевнобольных с манией сутяжничества. Несмотря на судебную ответственность за ложные доносы, они сыпались как из рога изобилия, забивая судебные канцелярии — начиная столичной и заканчивая самой захолустной. Народная ненависть к доносчикам пополняла словарь клеветы хлесткими пословицами. Доносчику — первый кнут. Ябедника на том свете за язык вешают. Бог любит праведника, а черт — ябедника. Кто станет доносить, тому головы не сносить.

КЛИКТУНИЦЫ-КЛЕВЕТНИЦЫ Ходячими сосудами с ядом клеветы были кликуши — люди, подверженные истерическим припадкам с резкими выкриками и бессвязными нечленораздельными речами. Впервые о «кликтуницах», «икотницах» упоминает письменный источник 1606 года, но сам феномен известен еще с XI века. В большинстве кликушами были женщины, которые жаловались, что на них «навели порчу», «наслали бесов». Примечательна народная вера в возможность управления кликушеской речью с помощью особых магических приемов. Считалось, что уста кликуши выдадут ценную информацию, если обратиться к бесу, повесить на кликушу замок, держать ее за палец, надеть на нее хомут или венчальный пояс. Очень часто кликуши указывали на подозреваемых злодеев из близкого окружения — родственников, соседей, односельчан. Это сейчас мы понимаем, что подобные обвинения были в большинстве ложными, а в XVII веке названных кликушами людей — «окликанных» — считали колдунами, тащили на суд и предавали пыткам. Считаясь главным и притом неоспоримым доказательством, кликушеский бред активно использовался и для политических наветов, и для сведения личных счетов простолюдинами. В исторической ретроспективе клевета — единственный вид злоречия, воплощенный в негласном праве раба выступить против господина. Клевета была воплощенным голосом, которым зло высказывало себя миру. Самовнушение в сочетании с корыстью породили яркий психосоциальный фантом и особый речевой феномен: кликушество сделало клевету фактически легитимной. И это была самая настоящая черная магия слов. Кликушеское злоречие служило эффективным инструментом политической борьбы и властного контроля. Картина Апеллеса превратилась из символа в реальность: влекомые Злобой и Коварством кликуши вливались в свиту Клеветы и нескончаемыми вереницами тянулись к царскому трону. Если в Европе этому немало способствовало распространение

Неолит

К л е в е та

экзорцизма (церковного обряда изгнания бесов), то в Московском государстве — усиление суеверий после никонианских реформ и церковного раскола. К «услугам» кликуш прибегали, в частности, сторонники царицы Софьи для очернительства молодого царевича Петра, а затем — противники Петровских реформ. Доведенный до белого каления кликушескими кознями, Петр повелел, «ежели где явятся мужеска и женска пола кликуша, то, сих имая, приводить в приказы и розыскивать» (то есть допрашивать под пыткой). Указом 1715 года справедливость была формально восстановлена: отныне судили «притворно беснующихся», а не «окликанных». Но не тут-то было! Изворотливые шарлатанки принялись обвинять людей в не связанных с бесовством преступлениях: мошенничестве, грабеже, убийстве. Пустив глубокие корни в народной среде, цепляясь за невежество, питаясь завистью и подозрительностью, кликушеское «мнимостраждие» не сдавало позиций вплоть до конца XVIII столетия. Законодательство Российской империи сохраняло наказания за него вплоть до 1917 года. В современный язык слово «кликушество» вошло со значениями «истерическая несдержанность» и «бестактное политиканство».

Неолит

АТ Т РА К Ц И О Н Ы П А М Я Т О З Л О Б И Я

В правотворчестве Петровского времени относительно клеветы наблюдалось все то же расхождение действительности с декларативностью. С одной стороны, в Воинские артикулы 1715 года входила отдельная глава «О поносительных письмах, бранных и ругательных словах», где клевета рассматривалась как отдельное преступление и разделялась на устную и письменную. С другой же стороны, по верному замечанию Василия Ключевского, донос «стал главным инструментом государственного контроля, и его очень чтила казна». Письменная клевета именовалась пасквилью (в женском роде) и считалась более опасной ввиду анонимности. «Пасквиль есть сие, когда кто письмо изготовит, напишет или напечатает, и в том кого в каком деле обвинит, и оное явно прибьет или прибить велит. А имени своего или прозвища в оном не изобразит». За такое полагались шпицрутены, тюрьма или каторга. И «сверх того палач такое письмо имеет сжечь под виселицею». В ходу была также процедура «очистки от навета» — то есть пытки, с помощью которой изветчика заставляли сознаться в клеветничестве. Причем добровольный отказ от показаний не избавлял от пыток — они применялись повторно, для подтверждения раскаяния. Если доносчик упорствовал в своих обвинениях, его с ответчиком «ставили с очей на очи», устраивали очную ставку. Затем предавали пыткам обвиняемого. Бесчеловечная процедура «перепытывания» увеличивала шанс для утверждения клеветы. Отказ от прежних показаний или частичное их изменение на новой пытке — т.н.

Язык о т ре х ж а ла х

«переменные речи» приводили к утроению пыток. Это жуткое правило цинично именовалось «три вечерни». Видя массовые злоупотребления доносительством и вняв многочисленным жалобам, в 1714 году Петр I огласил указ, согласно которому обвинителю «ради страсти или злобы» полагалось «то же учинить, что довелось было учинить тому, если б по его доносу подлинно виноват был». Однако это не пресекло злоупотреблений. Преображенский приказ розыскных дел был доверху завален нескончаемыми изветами. Изветчиками были опустившиеся пропойцы и почтенные отцы семейств, бравые вояки и канцелярские крысы, хитрованы и простофили, злоболюбивые и малахольные, сановные и безродные… Купцы уничтожали торговых конкурентов, мастеровые сводили внутрицеховые счеты, крепостные мстили помещикам за притеснения, арестанты пытались улучшить условия заключения, родственники изводили опостылевших домочадцев... Установленный порядок стимулировал расторопность изветчиков. Так, «просроченные» (запоздалые) доносы вызывали меньше доверия и награждались не столь щедро, чем заявленные день в день. На практике это превратилось в соревнование в лжедоносительстве, или, по Сенеке, «великое состязание в негодяйстве».

Неолит

Адольф Шарлемань «Петр I накрывает заговорщиков в доме Цыклера 23 февраля 1697 года», 1884, холст, масло

К л е в е та

В топе обвинительных мотивов были ворожба и покушение на государя. Стольнику Никите Пушкину вменили покупку «шпанских мух» и намерение «теми мухами государя окормить». Беглый рекрут Леон Федоров донес на помещика Антона Мозалевского: «ворожит, шепчет и бобами разводит, …и знает про государя, когда будет или не будет удача на боях против неприятеля». Рассыльщик Ларионов и подьячий Яхонтов оговорили дьяка Васильева: якобы тот ведает, «как царя сделать смирным, как малого ребенка». Крепостной Илья Ярмасов облыжно обвинил князя Игнатия Волконского в убийстве пяти человек, высечении у них топором сердец и приготовлении колдовского зелья на водке — чтобы «портить государя»… Среди изветчиков встречались настоящие фанатики, для которых клеветничество было извращенным сладострастием, экстремальным спортом и аттракционом памятозлобия. Казалось бы, что общего у беглого солдата Дмитрия Салтанова, казака Григория Левшутина, бывшего драгуна Андрея Полибина и священника Василия Белоуса? Все они специализировались на изветах о покушении на жизнь царя, причем умудрялись инициировать масштабные допросы невиновных, даже находясь уже на каторге. Клевета порождала особый род мученичества, эдакую «антисвятость». Часто это был доведенный до предела ресентимент: стремление отчаянного, а нередко и отчаявшегося человека погубить напраслиной как можно больше невиновных. Для таких людей поклеп становился местью за собственную погубленную судьбу. Вариантом Апеллесовой картины, на которой вслед за Клеветой плелось Несчастье и тащило за собой Бесчестье. Созданная Петром I циклопическая паутиноподобная институция доносительства была упразднена при Анне Иоанновне в 1730 году. Этому способствовали и всеобщая ненависть, и отсутствие ощутимой пользы. Однако на поверку это не возымело особого эффекта в борьбе с ложными обвинениями. В мемуарах графа Эрнста Миниха сообщалось: «Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. <…> И поскольку ремесло сие отверзало путь как к милости, так и к богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились служить к тому орудием».

Неолит

НЕТЕРПИМОСТЬ VS ПОЛЕЗНОСТЬ Официальное отношение к доносам по-прежнему оставалось двойственным: каралось как ложное обвинение, так и недоносительство. Что делать в такой ситуации? Приходилось всячески изворачиваться. Блистательную иллюстрацию находим в судебном деле 1732 года. Посадский Василий Развозов заявил, будто купец Григорий Большаков назвал его «изменником», то есть фактически обвинил в государственном преступлении. Григорий измыслил отличную отговорку: дескать, такое слово он

Язык о т ре х ж а ла х

вправду говорил, да только не про Василия, а про сидевшего на крыльце пса. «Вот у собаки хозяев много, как ее хлебом кто покормит, тот ей и хозяин, а кто ей хлеба не дает, то она солжет и изменить может, и побежит к другим». Каково! В 1762 году Петр III упразднил Тайную канцелярию — орган политического сыска и суда, самим существованием которого «злым, подлым и бездельным людям подавался способ, или ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими казни и наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей». Но клевете все было нипочем: государев манифест не отменял доносительства, запрещалось только принимать показания заключенных и оговоры без письменно оформленных доказательств. Вместо Тайной канцелярии образовалась Тайная экспедиция, куда уже через неделю после обнародования манифеста перешел весь штат сотрудников. Покуда же шла реорганизация карательного ведомства, в ситуации ослабления властного контроля по кулуарам поползли порочащие государя слухи, что в итоге привело к его гибели и дворцовому перевороту. Безжалостной рукой Клевета затянула ружейный ремень, которым, по легенде, был задушен Петр III. Затем той же рукой был написан ряд исторических сочинений, в которых император огульно именовался «голштинским солдафоном», «беспробудным пьяницей», «духовным ничтожеством». Екатерина II запретила «ненавистное изражение Слово и дело», за которое отныне предписывалось «наказывать так, как от полиции наказываются озорники и безчинники». Клеветников клеймили литерами «Л» и «С», означавшими «ложный свидетель». Пасквили публично сжигались под барабанный бой на городских площадях. Доносительство уже не считалось проявлением патриотизма и верноподданничества. Однако и при Екатерине, которой приписывают известное изречение «Доносчики нетерпимы, но доносы полезны», изветчиков не стало меньше. Поубавилось разве что рвения, но не прыти. Примечательно высказывание адмирала Екатерининской эпохи Николая Мордвинова: «Злобный доносчик может самое невинное слово обратить в уголовное преступление и подвергнуть невинно мучению». Иной раз изветы превращались в изощренное развлечение, жестокую забаву. Так, знаменитый уральский заводчик Прокофий Демидов тешил себя «пашквилями» на брата и даже на приближенных самой императрицы, распространял стихотворные клеветы на сенаторов. В конце концов терпение Екатерины лопнуло — и она повелела публично под виселицей сжечь письмена Демидова. Но неистощимый в злоязычных фокусах сумасбродный богач выкупил все квартиры окнами на площадь с виселицей, приказал накрыть в них роскошные столы для приглашенных друзей, нанял два оркестра, хор песенников — и трапезничал в приятном обществе, наблюдая за сожжением своих пасквилей из окон роскошного особняка. Процветанию клеветничества в высших сословиях XVIII века немало способствовал фаворитизм. Вот где был наитончайший баланс между

Неолит

К л е в е та

моральной «нетерпимостью» клеветы и ее «полезностью» для власти! Один из многочисленных примеров — анонимная клеветническая биография светлейшего князя Григория Потемкина, написанная саксонским дипломатом Георгом Гельбигом. Биография публиковалась отдельными частями в журнале «Минерва» с 1797 по 1799 год и без какой-либо проверки перепечатывалась многими европейскими издательствами. Едва ли не половина всех доносов Екатерининского времени, согласно подсчету историков, были «неправыми», то есть ложными. Борьба за личное расположение монарха и его особую милость становилась тиглем для выплавки искуснейших клевет. Фаворитизм был механизмом возгонки ресентимента, превращал клевету в летучий газ, проникавший в самые отдаленные уголки огромной империи.

У Ч АСТ Ь Ч А Ц КО ГО Соотношение «нетерпимости» и «полезности» клеветы кардинально не изменилось и в XIX столетии. Попадались, правда, крепкие орешки вроде Петра Чаадаева, чья жизненная история послужила сюжетной основой комедии «Горе от ума». Незаурядный мыслитель, интеллектуал европейского склада, обличитель николаевского режима, Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим. Денис Давыдов и Николай Языков сочинили стихотворный пасквиль, в котором издевались над его «Философическим письмом». В Большом театре шла сатирическая комедия Михаила Загоскина, где высмеивалось чаадаевское вольнодумство. Однако Чаадаев продолжал участвовать в публичных мероприятиях и держался даже франтовато, реагируя на клевету с истинно философским спокойствием. Впечатленный его выдержкой Николай I наложил следующую резолюцию на доклад о прекращении лечения: «Освободить от медицинского надзора под условием не сметь ничего писать». Петру Чаадаеву до конца его дней запретили наносить визиты. Глубина мысли и смелость поступков выдающегося человека были сведены к пошлому чудачеству. Менее известна, но не менее драматична судьба графа Матвея Дмитриева-Мамонова, которого также объявили душевнобольным за отказ присягать Николаю I, да еще и подвергли принудительному лечению с целью добиться покаяния. Это был один из первых отечественных примеров карательной психиатрии. Обливание ледяной водой, смирительная рубашка, изоляция в подмосковной усадьбе привели графа к подлинному сумасшествию, а затем и к нелепой гибели от ожогов из-за возгорания смоченной одеколоном рубашки. Еще одна жертва мнимого сумасшествия — брянский заводчик-миллионер Сергей Мальцов. На его организованных по высоким европейским стандартам предприятиях трудилось сто тысяч рабочих. В его заводском округе были своя железная дорога, своя судоходная система, своя поли-

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

ция и даже свои деньги. Однако проживавшая в Петербурге жена Мальцова не понимала ни масштаба его личности, ни значимости его дела и пустила слух о сумасшествии. Ведь только умалишенный мог спускать кучу денег на простолюдинов, да еще и петь в мужицком хоре. Затем злонравная супруга адресовала просьбу оградить ее от «спятившего» самой императрице. Жесточайший психологический удар довершается черепно-мозговой травмой в результате несчастного случая. Мальцова признают недееспособным и лишают всех прав на заводскую собственность. Вконец раздавленный, он заканчивает свой век в отдаленном имении. Участь Чацкого отчасти постигла и самого Грибоедова. На светском рауте он нелестно отозвался об одном прощелыге, после чего был пущен слух о его невменяемости. «Я им докажу, что я в своем уме. Я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится», — пообещал обиженный Грибоедов и сдержал обещание. «Горе от ума» — литературный ответ на частную клевету, масштабированный до сатиры на все московское дворянство. В приведенных историях и множестве аналогичных примеров обнаруживается еще одно онтологическое свойство клеветы, заключенное в известной метафоре «убивающего слова». Словесно оскверненный человек выпадает из общения, исторгается из коммуникации, становится изгоем. Ложное обвинение подобно магическому обряду наведения порчи. Клевета — своеобразный род социального проклятия (подробно — в гл. III).

Неолит

ФИСКАЛЫ, ФИЛЕРЫ, СЕКСОТЫ

Что же касается доносчиков-профессионалов, то они никуда не исчезают — только меняют свои названия. Так, в 1711 году Петр I учредил сначала должность фискала (лат. fiscus — касса, казна, финансы), обязанного надзирать за исполнением чиновниками государственных служб и царевых поручений, а затем и обер-фискала — высшего должностного лица по тайному надзору за финансовыми и судебными делами. В случае выигрыша половина изъятого имущества или штрафа принадлежала фискалу — и он незамедлительно превратился в завзятого клеветника, встав в один исторический ряд с греческим сикофантом и римским делаторием. С «гордым гневом» жалуясь на презрительное отношение Сената, «непотребные укоризны и поношение позорное», фискалы — эти стотысячные «очи государевы» — денно и нощно рыскали в поисках компромата. Шастали по торговым рядам, присутственным местам, игорным домам, баням, кабакам... Ревностное исполнение фискальных обязанностей почиталось как верноподданническое. В фискалы рвались столь же рьяно, как нынче рвутся в народные депутаты. Со временем фискальство стало обобщенно-фигуральным названием доносительства и проникло в самые разные сферы. Наиболее заметно и

К л е в е та

вопиюще безобразно оно проявилось в образовательной среде, что подробно описано Николаем Помяловским в «Очерках бурсы».

Явилось новое должностное лицо — фискал, который тайно сообщал начальству все, что делалось в товариществе. Понятно, какую ненависть питали ученики к наушнику; и действительно, требовался громадный запас подлости, чтобы решиться на фискальство. Способные и прилежные ученики не наушничали никогда, они и без того занимали видное место в списке; тайными доносчиками всегда были люди бездарные и подловатенькие трусы; за низкую послугу начальство переводило их из класса в класс, как дельных учеников. <…> Ученики вполне справедливо были уверены, что наушник переносил не только то, что в самом деле было в товариществе, но и клеветал на них, потому что фискал должен был всячески доказать свое усердие к начальству. И вновь, как видим, «полезность» доносов вступает в явный конфликт с его «нетерпимостью». Однако редкий ученический коллектив обходится без наушника, при том что наушник неизменно становится объектом ненависти и преследования. В XIX веке агенты Охранного отделения и уголовно-сыскной полиции, занимавшиеся наружным, уличным наблюдением и негласным сбором информации, получили название филеры (фр. fileur — сыщик), или попросту наружники. Основной их обязанностью было доносительство о деятельности революционных кружков, особенно террористических организаций, о сборищах заговорщиков и провокаторов. Агентов бранно- пренебрежительно называли шпиками, топтунами, подошвами. Разумеется, среди филеров встречались предатели, корыстолюбцы и просто людишки себе на уме, так что канцелярия клеветы по-прежнему не испытывала недостатка кадров. Случалось, топтун втихаря покидал наблюдательный пост по личной надобности, после чего записывал в отчет наскоро выдуманные сведения. По ироническому замечанию декабриста Гавриила Батенькова, филеры «не могли понимать разговора людей образованных» и посему «занимались преимущественно только сплетнями». К концу столетия с усилением революционных настроений выросла и армия «двойных агентов», трудившихся одновременно на правительство и на его врагов. Из самых известных и одиозных — Евно Азеф, секретный сотрудник Департамента полиции, а также «по совместительству» один из руководителей партии эсеров. В конце позапрошлого столетия появляется еще одно понятие — сексот (сокращ. «секретный сотрудник») — штатный осведомитель жандармских управлений. Затем оно перешло в лексикон советских силовых ведомств. Поставщик эпизодических сведений звался на жаргоне штучником. В целом же российское законодательство XIX века было уже не столь ревностно в отношении клеветы. С одной стороны, доносительство уже не только не вменяется в обязанность как непременное условие гражданского благочестия, но воспринимается как противоречащее поря-

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

дочности. С другой стороны, ложное обвинение карается не так строго: штрафом и тюремным заключением до восьми месяцев. Устрашением для потенциальных клеветников служило установление высшей меры наказания за троекратную подачу необоснованной жалобы. Правда, правоприменение этой статьи исчислялось единичными случаями. Многовековая и многотрудная работа российского правоведения по квалификации состава клеветы завершается на рубеже столетий Уголовным уложением 1903 года, в котором клевета сливается с диффамацией в обобщенное понятие опозорение — умышленное разглашение каких-либо обстоятельств, «роняющих человека в глазах других людей, вредящих его доброму имени». Но и заключенная в строгие юридические формулы клевета по-прежнему остается неуловимой и неизменно вредоносной.

З М Е Я С З Е Л Е Н Ы М И ГЛ А З А М И В отличие от европейской, русская литература в меньшей степени тяготела к символизации клеветы. Многие произведения — как фольклорные, так и авторские — подробным изложением мотивации персонажей и однозначностью оценок их поступков напоминают протоколы судебных дел. В центре повествования — пусть и вымышленный, но факт. В народе ходили устные пересказы датированной XII веком славянской «Повести об Акире премудром» о мудреце, ставшем жертвой клеветы приемного сына. Позднее пользовалась популярностью «Повесть о царице и львице» о злоключениях царицы, ложно обвиненной в супружеской неверности и изгнанной в пустыню. В другой известной «Повести о Савве Грудцыне» жена оговаривает любовника перед супругом. В первой половине XVIII столетия ходила в списках «Повесть о царевне Персике» об оклеветанной мачехой царской дочери. Все эти тексты объединяет не только мотив мести, но также идея нравственного выбора, который совершается героями либо через анализ обстоятельств, либо по велению души. Здесь выясняется, что клевета не только ядро всего злоречия, но и средоточие человеческих пороков вообще. Помимо зависти, это трусость и нерешительность, глупость и легковерие, гордыня и своенравие. С конца XVIII — начала XIX века клевету начинают препарировать профессиональные литераторы. Один из первых опытов — басня Крылова «Клеветник и змея», очередное напоминание о Демосфеновом змееподобном сикофанте. Змея и Клеветник спорят в аду, «кому из них идти приличней наперед» и «кто ближнему наделал больше бед». Змея одерживает верх, похваляясь ядовитым жалом, но Вельзевул все же признает победу за Клеветником, чей злой язык способен язвить так далеко, что от него «нельзя спастись ни за горами, ни за морями». Тема очернительства развивалась и в прозе. Княжна Мими из одноименной повести Одоевского — униженная светскими предрассудками старая дева — мстит за свое одиночество распространением клеветы, из-

Неолит

К л е в е та

Неолит

Софья Каликина «Спор клеветника и змея о первенстве в аду», нач. XX в., бумага, тушь, граф. карандаш, темпера Тот же аллегорический образ — в апокрифе «Хождение Богородицы по мукам»: клеветницу после смерти мучают выползающие из ее уст змеи.

за которой гибнет ни в чем не повинный человек. Такова же и графиня Мавра Ильинична — одинокая злобная клеветница — из романа Герцена «Кто виноват». О клевете и мучительные, исполненные то выспренной назидательности, то философского смирения, то отчаянного трагизма рефлексии Пушкина в «Евгении Онегине» («Я только в скобках замечаю, что нет презренной клеветы, на чердаке вралем рожденной и светской чернью ободренной»); «Борисе Годунове» (призыв Шуйского «народ искусно волновать»). Мотив клеветы — и в «Анджело» («Знай, что твоего я не боюсь извета»), «Сказке о царе Салтане», стихотворениях «Клеветникам России» и «Памятник». Не говоря уже о том, что сам поэт «пал, оклеветанный молвой». Лживые россказни Грушницкого о Печорине — пружина сюжета «Героя нашего времени». О клевете с горечью писал Некрасов: «Снежным комом прошла-прокатилася Клевета по Руси по родной». Сатира в прозе Салтыкова-Щедрина «Клевета» — о разнообразии социальных оттенков и речевых приемов очернительства. В рассказе Чехова «Клевета» герой пугается подозрений во фривольности с кухаркой и, желая упредить по-

Язык о т ре х ж а ла х

клепщика, решает самолично поведать о щекотливом эпизоде. Эффект достигается ровно противоположный: через неделю информация возвращается к герою в форме злостной клеветы. Изветчики, наговорщики, наушники шагают по страницам русской литературы, наглядно демонстрируя, как глубоко и прочно клеветник укоренен в лживых измышлениях, как упорствует в возведении напраслины. Титан клеветы готов свернуть горы слов, вытащить из бестиария злоречия всех пресмыкающихся, насекомых и птиц, чтобы во всеоружии идти войной на Истину. Но изящная словесность не только исправный поставщик поучительных сюжетов, но и своеобразный «аннотированный каталог» жизненных обстоятельств, речевых ситуаций, коммуникативных сценариев клеветы. Не менее наглядно литература отображает разноплановость клеветы, художественно убеждая в том, что очернительство может быть не только выражением зависти и способом самоутверждения, но и средВасилий Перов «Наушница. Перед ством от скуки, психологической грозой», 1874, бумага на картоне, самозащитой, «антиспособом» вытушь, карандаш живания. Последний случай нахоРаз все ее товарищеские попытки отвергнудим в романе Александра Амфитеаты и ведут только к глумлению и обидам, — трова «Марья Лусьева» (1903). так черт же с ними, с этими злыми дурами Серебряный век русской литеи негодяйками! Она тоже пойдет против ратуры развивает традиционные них — примкнет к силе, пред которою они мотивы клеветничества, испольтрепещут. До сих пор она нисколько не злоупотребляла своим положением «экономзуя устойчивые образные клише. киной душеньки», теперь стала давать его «Что клевета друзей? — презрение чувствовать всем, кто показывал ей когти. хулам!» — вслед за Пушкиным расНаушничала и даже клеветала, навлекая на суждает Брюсов. Пастернак потоварок-врагинь ругань и побои Федосьи казывает неизбывность клеветы: Гавриловны, которая со дня на день все больклевещут «правдоподобье бед», «руше души не чаяла в своей «Машке» и верила копожатье лжи», «ничтожность возей безусловно. растов». В стихотворении Сологуба [Врагини, понятно, тоже принимали меры клевета — «лиловая змея с зеленыбезопасности]: бегали к Федосье Гавриловне ми глазами», а в романе «Мелкий в больницу и наушничали ей на Машу всебес» выведен эталонный клеветник возможные сплетни и клеветы. Передонов, одновременно одержи(Александр Амфитеатров «Марья Лусьева») мый манией преследования доно-

Неолит

К л е в е та

счиками. Змееподобный образ клеветы находим и у Ахматовой: «И всюду клевета сопутствовала мне. Ее ползучий шаг я слышала во сне». Не обнаруженный нами ни в одном отечественном произведении изобразительного искусства архаический образ клеветы разнообразно варьируется в литературном творчестве. Однако вряд ли стоит говорить о том, что европейская культура рефлексирует клевету больше визуально, а российская — вербально. Это было бы слишком абстрактным обобщением без достаточных аргументов. Корректнее предположить универсальность мотива клеветы и его избирательную востребованность художниками и писателями.

Л У Ч Ш Е С Т У Ч АТ Ь В период революционных событий и Гражданской войны клеветничество вновь обретает яркую политическую окраску. В 1918 году одиозную фигуру предателя и доносчика отливают в пятиаршинный памятник Иуде Искариоту и торжественно устанавливают в Свияжске. Правда, грозящий небу Иудушка не простоял и двух недель — был потихоньку демонтирован и утоплен в Волге. Уголовным кодексом СССР 1926 года клевета обособляется в отдельное преступление. Диффамация декриминализуется и даже поощряется, что уточняется в комментариях к УК: «Государству и обществу важно знать, что из себя представляет тот или иной гражданин. Тот, кто сообщает о таком согражданине что-либо, хотя бы и позорное, конечно, оказывает тем помощь в деле оценки его личности». Известный деятель ЧК–ОГПУ Мартын Лацис заявил, что «каждый коммунист обязательно должен быть стражем рабочей и крестьянской власти и донести последней обо всем, что он увидел, и пособить, где это потребуется, изловить заговорщиков, подкапывающихся под новые устои пролетарского государства». Клевета упоминается в марше Корниловского полка («Пусть вокруг одно глумленье, клевета и гнет…»), гимне донских казаков («Друзья, не бойтесь клеветы!»), известном афоризме Горького («Клевета и ложь — узаконенный метод политики мещан»). При этом, с одной стороны, все не соответствующее коммунистической идеологии объявляется клеветой. С другой стороны, муссируется идея о том, что монархию можно было сохранить, если бы граждане не руководствовались «архаическим» понятием чести, а оповещали официальные органы о деятельности революционеров. Такого мнения придерживался, в частности, публицист Иван Солоневич. Однако рассуждать было уже поздно — оставалось только лавировать между моральными принципами и декларациями о гражданском долге. Клевета становится легитимной практикой и одним из методов государственной политики: классового врага можно и нужно уничтожать прежде всего словесно. Велеречивые выступления с трибун, многословие советских вождей, небывалая популярность диспутов, жанр идеологиче-

Неолит

Язык о т ре х ж а ла х

ской проработки (гл. V), товарищеские суды — все это речевые стратегии борьбы за власть. В сталинский период клевета становится коммуникативной доминантой, численно превышая даже славословия «великого вождя, отца народов». Клеветнические речи сливаются в многомиллионный хор, на доносы изводятся тонны бумаги. Здесь нельзя не вспомнить также известный риторический вопрос Сергея Довлатова: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить: кто написал четыре миллиона доносов?» Очернители доходили до вершин наглости на грани с комизмом. Один такой случай обнародовал А.А. Жданов на XVIII съезде ВКП(б). «В одном из районов Киевской области был разоблачен клеветник Ханевский. Ни одно из многочисленных заявлений, поданных им на коммунистов, не подтвердилось. Однако этот клеветник не потерял присутствия духа и в одном из своих разоблачительных заявлений в обком КП(б)У обратился с такой просьбой: “Я выбился из сил в борьбе с врагами, а потому прошу путевку на курорт”». Извращенность массового сознания, порочная созависимость страха доносительства и, одновременно, страсти к очернительству отражены в известной поговорке: Лучше стучать, чем перестукиваться. Популярные названия доносчика стукач и (позднее) дятел заимствованы из воровского арго. Этимология второго слова прозрачна, а происхождение первого связывают с набором анонимных доносов на пишущей машинке в целях сокрытия почерка. Согласно другой версии, это напоминание о временах Алексея Михайловича, когда изветчики потихоньку являлись к Тайному приказу и стучали в окошко. Новым содержанием наполняется образ кликуши, возводящей напраслины притворным сумасшествием. Известна масса случаев кликушеского очернительства, аутентичных представлениям советской эпохи. Эту практику реалистично описал Владимир Тендряков в рассказе «Параня». Деревенская дурочка объявляет себя сначала «невестой Христовой», а затем «невестой вождя», и принимается разоблачать «врагов народа». В контрасте образов «Сталин» и «Спаситель» обнажается страшная сущность клеветы: не в силах вещать устами божества, она высказывает себя устами убожества.

Неолит

НАЦИОНАЛЬНЫЙ СПОРТ Парадоксально, но и показательно, что с развенчанием «культа личности» стукачество не исчезает, лишь меняет регистр — с политического на бытовой. Анонимки на неугодных сослуживцев, чиновников-бюрократов, зарвавшихся работников торговли, соседей по коммуналке — разновидность «национального спорта» в СССР. В стихотворении с аллегорическим названием «Оркестр» Константин Симонов выводит образ музыканта, который «путал музыку с клеветами,

К л е в е та

на каждого сажая по пятну». Нездоровый психологический климат, яд всеобщей подозрительности, превратное понимание гражданского долга правдиво описаны Эдуардом Асадовым в стихотворении «Клеветники»: «…И ползут анонимки, как рой клопов, в телефонные будки, на почты, всюду…» Развивая зооморфную метафорику клеветы, поэт язвительно называет поклепщиков «жучками-душеедами». Поскольку клеветой объявлялось все шедшее вразрез с генеральной линией КПСС, логичной и закономерной была реконструкция ответной формы клеветничества — обвинения в сумасшествии. Неугодным тоталитарной власти гражданам грозила принудительная госпитализация, насильственное лечение, постановка на медицинский учет на основании мнимого психиатрического диагноза. Репрессивная (карательная) психиатрия использовалась как способ личностного психоподавления, общественной дискредитации, лишения прав и ограничения деятельности инакомыслящих. У истоков этой практики в СССР стоял выдающийся психиатр с мировым именем А.В. Снежневский, предложивший концепцию «вялотекущей шизофрении», которая стала применяться для обоснования «невменяемости» диссидентов. Сложно оценить однозначно, был ли это политический заказ и, значит, злонамеренное вредительство или же искренняя убежденность академика в расширительной трактовке и гипердиагностике заболевания. Однако факт остается фактом: мнимое отождествление протеста с психозом искалечило судьбы многим общественным активистам и правозащитникам, среди которых Владимир Буковский, Жорес Медведев, Наталья Горбаневская, другие узники совести. В целом же «для руководства всякие предсказания, не соответствующие его сегодняшней демагогии, суть клевета». Эти слова из романа известного критика советского режима Александра Зиновьева «Зияющие высоты» (1974) применимы ко всему периоду СССР. Клеветой автоматически считалось все, о чем молчала официальная пропаганда. Зиновьев также был подвергнут принудительной психиатрической экспертизе, затем последовали исключение из комсомола, из института, из общественной жизни. К счастью, клевета преследовала его, но не убила — впоследствии Зиновьев стал выдающимся ученым и философом мировой величины. Признанные вопиющим образцом антисоветчины, лишившие автора всех научных званий «Зияющие высоты» переведены на двадцать языков.

Неолит

« А Л М А З Н А Я О П РА В А » В постсоветский период клевета становится объектом целенаправленного исследования. Впрочем, акцентируется преимущественно социально-исторический аспект, тогда как коммуникативная сторона и речевая основа клеветы почти не рассматриваются. Из русскоязычных изданий назовем научно-популярную книгу Владимира Игнатова «Доно-

Язык о т ре х ж а ла х

счики в истории России и СССР», из зарубежных — работу немецкого ученого Карола Зауэрланда «Тридцать сребреников», самая объемная часть которой посвящена осведомительским практикам нацизма. Параллельно с научным осмыслением идет правотворческая корректировка квалификации клеветы. В настоящий момент почти во всех европейских государствах клевета считается гражданским либо уголовным преступлением. С 2012 года в России предусмотрена уголовная ответственность за клевету — до двух лет лишения свободы. Понятие доноса сохранилось в правовом контексте только в значении «ложный донос». Заметная тенденция современности — постепенная декриминализация клеветы, ее вывод из состава уголовных правонарушений. Это вызывает горячие споры. С одной стороны, все активнее указывают на губительность клеветы не только для репутации обвиняемого, но и его здоровья, а иногда и жизни (например, инфаркт или инсульт как следствие наветов). С другой стороны, в юридической практике все чаще фиксируются случаи злоупотребления клеветническими обвинениями — именования клеветой других типов высказываний: критики, обличения, порицания (гл. V). Необоснованные обвинения в клевете сами становятся клеветническими. Так замыкается порочный круг злоречия. Клевета становится уже не просто обыденностью, но псевдонормой. Появление поисковых интернет-систем существенно расширило возможности для сбора «компромата». Ловко уклоняясь от ответственности, клеветник цифровой эпохи использует анонимные источники фактов и утратившие авторство, растиражированные интернет-посты. Иллюзия свободы и безнаказанности клеветы в виртуальном пространстве заметно усовершенствовали ее возможности. Коварной деве на картине Апеллеса современность пририсовала пуленепробиваемый костюм, а ведущим ее Злобе и Зависти вручила ноутбук и смартфон. Декодирование культурных смыслов и эксплуатация архетипов в актуальном искусстве наделили клевету новыми метафорами. Английский художник Освальдо Масиа реконструировал картину Апеллеса с помощью запахов, специально для этого созданных голландским парфюмером Рикардо Моя. Запахи поместили в контейнеры маятников, раскачивающихся с разной амплитудой в пустом пространстве. Получился собирательный ольфакторный (запаховый) образ клеветы, образованный эмоциями персонажей знаменитой картины. Так древнейший сюжет встроился в бесконечный ряд современных возможностей творческого самовыражения. «Что клевета?! — Алмазная оправа, В ревнивых призмах преломленный свет. Скрепленная такой печатью слава Живет, не умирая, сотни лет». Это стихотворение Юнны Мориц хорошо отражает эволюцию общественного сознания, неизменного в базовых представлениях и переменчивого в актуальных тенденциях. Клевета не только образует «сердцевину» злоречия — она занимает особую ячейку коллективной языковой памяти, извлекаясь оттуда «по мере надобности» то в виде речевого оружия, то в виде арт-объекта.

Неолит

Глава II

«Кусательные словесы» Оскорбление

Неолит И не было у нас для них других слов, как сволочь, шантрапа и прохвост. А.И. Куприн «С улицы»

А нам грубиянов не надо. Мы сами грубияны. Илья Ильф, Евгений Петров «Золотой теленок»

Он всегда недолюбливал людей, которые «никого не хотели обидеть». Удобная фраза: произнес ее — и обижай кого хочешь. Терри Пратчетт «Правда»

Неолит Эмблема оскорбления, гравюра из книги «Полезныя и занимательныя емблемы, избранныя из лучших и превосходных писателей», 1816

О с ко р б л е н и е

Прилично только слабому оскорблять. И так, по мнению Аристотелеву, оно свойственно молодости, поелику не имеет оно силы употребить другого оружия для изъяснения своего гнева. Представляют оное в положении молодой девицы в положении гордом, имеющей глаза воспламененные; пенящиеся ея уста означают действия смещения души; раздвоившийся язык, наподобие змеиного, имеет отношение к ядовитости ея выражений. Она держит розгу, составленную из терния, и попирает ногами весы для означения, что поступает несправедливо. Так раскрывается сущность оскорбления в книге 1816 года для детей и юношества «Полезныя и занимательныя емблемы, избранныя из лучших и превосходных писателей». К тому времени девица с пенящимися устами прожила долгую жизнь в языке и культуре, но нисколько не состарилась и по-прежнему потрясает розгой, попирая весы справедливости. А нам остается лишь изучать ее бурную, но бесславную биографию.

Ч Е Л О В Е К- РА Н А При кажущейся размытости и неопределенности понятия оскорбления оно определяется весьма просто — как любое слово или выражение, содержащее обидную характеристику адресата, наносящее ему моральный урон, нацеленное на унижение достоинства и дискредитацию личности. Основной механизм оскорбления — оценочный сдвиг: несоответствие самоощущения человека и представления о нем других людей. Оскорбление строится на двух коммуникативных стратегиях: создание словесного «антиобраза» и социального «антипортрета» личности либо (более мягкая) умаление личности, минимизация ее положительных качеств. В оскорблении моделируется ситуация нарушения адресатом культурных требований, социальных норм и моральных табу. Иначе говоря, оскорбляющий приписывает адресату негативные — осуждаемые, постыдные, неприглядные — свойства. Яков Козельский, надворный советник и секретарь сената, в «Философических предложениях» 1768 года дал этому точное и емкое определение: «Хула есть рассказывание несовершенств». Этимологически слово хула общего происхождения со словом «хилый» со значением «сгибаться, наклоняться». Буквально хула — «поклонение при унижении». Согласно толковым словарям, оскорблять — значит обзывать, поносить, лаять, хулить, срамословить, крыть (матом, последними словами)... И уже во внутренней форме самого слова оскорбление заключается его неблаговидная цель: заставить скорбеть, вызвать огорчение, причинить душевную боль. Оскорбляющий, с одной стороны, нарушает границы нормативного общения, с другой — посягает на достоинство адресата. Отсюда фигуральные выражения задеть за живое и достать (кого-либо). Причем оскорбление отрицательно воздействует не только на адресата, но и

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

Человек-рана (Wound Man), илл. из пособия по хирургии Ганса фон Герсдорффа, 1519, ксилография Латинский эквивалент оскорбления — con tumelia ← contemno (резать). Эта образность просматривается в разных лингвокультурах. Так, кабардинский эпос повествует о маленьком отважном племени «Заячьи наездники», которое бесстрашно вступает в единоборство с великанами-злодеями и одерживает победу. В одном только уязвимы наездники: от оскорблений они умирают. Повреждающая суть оскорблений отражена и в русских пословицах. Жало остро, а язык острей того. Недоброе слово что огонь жжет. Рана от копья — на теле, рана от речей — в душе. Бритва скребет, а слово режет. Слово не стрела, а пуще стрелы разит. Символической иллюстрацией оскорбления может служить схематическое изображение ранений, полученных на войне или при несчастном случае. Жертва оскорбления — «человек-рана».

Неолит

на свидетелей, очевидцев. Очень точно это подмечено Николаем Гариным-Михайловским в семейной хронике «Гимназисты»: «Начнет, бывало, Корнев без церемонии ругать кого-нибудь, а Карташов чувствует такое унижение, как будто его самого ругают».

ПОЦЕЛУЙ КОРОВУ В ЗАД! Какие именно слова относятся к оскорблениям? Прежде всего, это бранная лексика, употребляемая в прямом — агрессивном, враждебном — значении. Для общего именования таких слов и выражений используется лингвистический термин инвектива (лат. invectiva oratio — грубая, ругательная речь ← invehere — бросаться, нападать). В древнеримской культуре он означал ругань, адресованную конкретному лицу; персональные словесные нападки. Инвектор — оскорбляющий; инвектум — оскорбляемый. Основную группу оскорблений составляют указания на недостойное, вызывающее, аморальное, преступное поведение: подлец, бандит, мошенник, изменник, шарлатан, изверг, кровопийца… Многие подобные слова происходят из вульгарного просторечия, сопровождаемого в толковых словарях пометами «грубое», «бранное», «презрительное», «неодобрительное»: дурак, молокосос, слюнтяй, сопляк, крохобор, прихвостень,

О с ко р б л е н и е

мымра, тупица, потаскуха, хабалка… Наибольшей грубостью отличаются личные оскорбления, производные от обсценизмов (см. гл. XIII) вроде долбоеб, пиздобол, хуесос. Оскорбления могут строиться на негативных метафорических переносах. Основные метафоры оскорбительного характера: • зоологическая (баран, осел, корова, свинья; гад, скот, зверье); • скатологическая — анально-фекальная (говнюк, засранец, бздун, дерьмоед; ср.: англ. asshole, ирл. gobshite, фр. merdeux, итал. stronzo, исл. hringvoovi); • сексуально-перверсивная (извращенец, пидор, дрочер, трахнутый; ср.: англ. motherfucker, исл. fraendseroir, rollurioari, afatottari); Оноре Домье «Спокойно снесите их • родовая — указывающая на неоскорбления... Пусть говорят... сейчас я сам оскорблю всю семью вашего благородное и незаконное происпротивника!..», литография из серии хождение (выблядок, байстрюк, су«Люди правосудия», 1847 кин сын, сучий потрох; ср.: лат. nothus homo, spurious, англ. son of a bitch, bloody bastard, нем. Hurensohn, фр. fils de pute, исп. cabron, malparido, итал. figlio di putana); • профессиональная — ассоциирующая адресата с презираемыми занятиями (палач, живодер, ростовщик, коновал); • медицинская — соотносящая адресата с носителем заболевания (псих, кретин, дебил, даун, шизик, параноик, маразматичка); • предметно-обиходная (тряпка, тюфяк, швабра, пробка, тумба, мочалка). Особым эмоционально-деструктивным воздействием обладают «расчеловечивающие» оскорбления: урод, чучело, страшилище, мутант, монстр, нелюдь и т.п. Общеизвестны, но в настоящее время не очень употребительны отыменные оскорбления (каин, ирод, иуда), в том числе литературного происхождения (цахес, альфонс, плюшкин). Оскорбления могут быть и вовсе индивидуально-авторскими и однократно употребленными в произведении. Много примеров можно найти в шекспировских пьесах, в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле. Некоторые из них становятся прецедентными — то есть общеизвестными, понятными многим людям, широко используемыми в разговорном обиходе. Вспомнить хотя бы жертву аборта из «Двенадцати стульев». По способу выражения можно выделить оскорбление прямое (построенное по формуле «Ты — Х»), косвенное («Ты похож на…») и смещен-

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

ное (направленное на родственников или друзей адресата, его занятия, хобби, персональные предпочтения и т.п.). Выразительную иллюстрацию последнего рода оскорблений находим в романе Александра Амфитеатрова «Марья Лусьева» (1903).

…Король питерских безобразников, миллионер-мучник и пряничник Корлов, истыкал злополучное полотно лже-Маковского зонтиком в самых неподобных местах. Приблизительно на половине второй бутылки финь-шампань, он пришел к убеждению, что он совсем не Корлов, но цареубийца Желябов, а потому обязан произвести террористический акт. И, за неимением лучшего объекта, обрушился на безглагольное и недвижимое изображение Жени Мюнхеновой: — А, шкура, великокняжеская наложница! Ты нашу русскую кровь пить? лопать народные деньги, добытые трудовым потом мозолистых рабочих рук? Врешь! Не допущу! Сокрушу! Вот тебе, польская стерва, — получай в брюхо! От сына своего отечества, — получай в сиськи! От внука верноподданных крестьян, освобожденных манием великодушного монарха от крепостной зависимости по манифесту 19 февраля, — получай во все места!.. Существуют также особые речевые приемы конструирования и словесные средства усиления оскорблений. Например, преднамеренное искажение слов умножением букв, слиянием словоформ, ненормативным словообразованием: дерьмократ, филолух, журналюга, авторесса, манагер, православнутый, овулядь. Образованию оскорбительных именований может служить и графика: написание личного имени со строчной буквы как выражение презрения; написание прописными буквами инвективной части фразы с целью особого выделения и т.п.

Неолит

НА ОБИЖЕННЫХ ВОДУ ВОЗЯТ В функции оскорбления может выступать практически любое слово, негативно характеризующее адресата. Субъективизм всякой оценки отмечен еще в Послании к римлянам святого Апостола Павла: «Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто» (14: 14). Из художественной литературы вспомним сцену из «Мастера и Маргариты»: Иешуа не счел оскорблением брошенное ему Левием Матвеем слово «собака», поскольку «не видел ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово». Оценочная субъективность приводит к тому, что в бытовом общении, повседневном речевом обиходе за оскорбление можно принять едва ли не всякое обидное высказывание. Однако наряду с обиходно-бытовым есть правовое, юридическое определение: оскорбление — умышленное унижение чести и умаление достоинства, выраженное в неприличной форме. Сужая содержание и конкретизируя суть понятия, это определение применяется в лингвистической экспертизе для вынесения судебных решений.

О с ко р б л е н и е

Франсиско Гойя «Качели», 1792, холст, масло Таким образом, с одной стороны, надо различать оскорбление как речевой жанр и как правонарушение; с другой стороны, необходимо отделять оскорбление как таковое от оскорбительного (обидного, неприятного, досаждающего) высказывания. Словесная формула оскорбления включает прямое, непосредственное, адресное обозначение лица вроде: «N. — дурак». Тогда как высказывания типа: «У N. дурацкий вид» или «N. написал дурацкий роман», — не являются собственно оскорблениями и относятся к враждебным замечаниям. Потенциально оскорбительны все проявления злоречия: и порицание, и угроза, и насмешка, и клевета… В определенных обстоятельствах оскорбительны сомнение и недоверие («Ты действительно сам диссертацию писал?»); фамильярность («Что у вас с личиком?»); указание на слабости и просчеты («А вот тут-то у тебя ошибочка вышла!»); умаление успехов и достоинств («Мог бы и лучше выступить»); дискредитация мнения («Это полный бред!»); неприятное или невыгодное сравнение («А Вася лучше рисует»). Однако все эти и аналогичные высказывания не являются оскорблениями ни жанрово, ни юридически. Обида — прерогатива обиженного. Отсюда поговорки: На обиженных воду возят; Не дорога лодыга, дорога обида; Обидеть невозможно — можно только обидеться. Высказывание обидно в сознании адресата, а оскорбительно вне контекста ситуации. Как верно заметил Ларошфуко, «иные упреки звучат как похвала, зато иные похвалы хуже злословия». Сложнее ситуации, в которых злонамеренность не доказуема либо вообще не ясна. Известный случай — многолетняя обида Левитана на Чехова после публикации рассказа «Попрыгунья», в героях которого и сам художник, и его окружение живо узнали себя. Чехов настойчиво отрицал оскорбительное намерение, оправдывался отсутствием мотивов, напоминал о давней дружбе с Левитаном. Однако тщетно: разительное сход-

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

ство было не только в портретных описаниях, но и в лексико-стилевом оформлении реплик, выдающих своеобразие речи реальных лиц. Зачем понадобились писателю столь двусмысленные аналогии — бог весть. Но если подозрения Левитана со товарищи верны, то «Попрыгунью» можно считать косвенно оскорбительным текстом и примером того, как литературное произведение может стать артефактом злоречия. Бытует расхожее и небезосновательное мнение: обидеть по-настоящему, глубоко задеть, серьезно рассердить может только близкий человек — друг, родственник, возлюбленный, тогда как обида от постороннего поверхностна и скоротечна. Еще Демокрит заметил: «Вражда с родными гораздо тягостнее, чем с чужими». Та же мысль — в знаменитой сатирико-дидактической поэме Себастьяна Бранта «Корабль дураков» (1494): «Нет вражды неукротимей, чем ненависть между своими». Способность оскорбить — парадоксальный знак близости, маркер включенности человека в некое сообщество. От знакомого и тем более близкого человека обида действительно злее, горше и памятнее, чем от чужака. При этом, как верно подметил Аристотель, друзей обидеть легко, а врагов — приятно.

Неолит

«М Е Р З О СТ Ь, П ОТ Е Х А И Л О Б Д Е Р Е В Я Н Н Ы Й…» Многовековая история оскорблений неразрывно связана с десакрализацией речи — переходом священных слов в разряд обыденных и с юридизацией языка — эволюцией практик правового пресечения злоречия. Архаическую основу оскорбления, его древнейший прообраз связывают с языческими огненными культами и ритуальными церемониями уничтожения, отправления на тот свет, «погружения в скорбь». Оскорбить — значит символически умертвить, вербально уничтожить. Онтологически оскорбление сближается с такими видами злоречия, как проклятие (гл. III) и богохульство (гл. XII). Этимологически родственны глагол ругать, имя славянского бога огня Сварог и латинское слово rogus со значениями «костер» и «уничтожение, истребление». Ср. также: др.-англ. bel – огонь; нем. beleidigen – обижать; польск. obelga – оскорбление. Эта версия поддерживается отнюдь не всеми лингвистами, но в данном случае важна сама попытка реконструкции проявлений злоречия из внеречевых архаических практик. Невозможно точно установить, кто и когда впервые додумался наносить не физические, а словесные удары, но в Древнем мире этим оружием уже пользовались поистине виртуозно. Оскорбления использовались людьми вне зависимости от социального происхождения и положения в обществе. Однако всерьез воспринимались только оскорбления полноправных граждан. В отношении рабов, чужеземцев и лишенных гражданства понятие репутации, достоинства (лат. existimatio) отрицалось. Основная масса латинских оскорблений основана преимущественно на фекальной и сексуальной лексике. В оскорбительных целях употребля-

О с ко р б л е н и е

лись также названия разнообразных пороков и преступлений: ganeo (кутила, гуляка), buccelarius (нахлебник), biberius (пьянчуга), patricida (отце убийца), bustirapus (осквернитель могил). В античных текстах встречаются и весьма заковыристые выражения вроде: saltatrix tonsa (мужчина-проститутка, букв. «бородатая танцовщица»), stultus stultorum rex (тупейший из тупых), podex perfectus es (ты полная задница), canis matrem tuam subagiget (псы имели твою мамашу). Древнегреческий поэт Каллимах именовал своих литературных врагов телхинами — подводными демонами-чародеями. Цицерон обзывал политических противников гнилыми кусками мяса. Взаимные нападки Саллюстия и Цицерона сопровождались грязными указаниями на педерастию, проституцию, инцест. При этом на уровне юридической практики, морального обычая и философской традиции оскорбления неизменно осуждались. Солон, автор первого свода афинских законов, запретил оскорбительные речи в общественных местах: государственных учреждениях, храмах и т.д. «Когда ты хочешь показать своему собеседнику в разговоре какую-нибудь истину, то самое главное при этом не раздражаться и не сказать ни одного недоброго или обидного слова», — настаивал Эпиктет. Древние еще не отделяли оскорбление от обиды, принимая за него множество самых разных высказываний: бездоказательные обвинения, резкую критику, выражение строптивости и даже небрежный отзыв о какой-либо профессии на рыночной площади. Страшным оскорблением считался обман, что замечательно отражено в исторической повести Николая Лескова «Оскорбленная Нетэта» о событиях эпохи Тиберия. Предельно широкое толкование оскорбления было свойственно не только простым смертным, но приписывалось и олимпийским богам. Афродита приняла за оскорбление отказ Дафниса от навязанной ему возлюбленной и в отместку ослепила его или (в другой версии мифа) превратила в скалу. Диану оскорбило надменное признание Хионы в том, что она стала возлюбленной одновременно Гермеса и Аполлона и что сие есть свидетельство ее превосходства в красоте над Дианой. История эта тоже окончилась трагически: богиня-охотница убила Хиону выстрелом в рот. Артемида сочла оскорблением непринесение ей в жертву Атреем золотого ягненка и убийство на охоте Агамемноном (в другом варианте мифа — его братом Менелаем) посвященной ей лани. В свою очередь, для Менелая стало оскорблением похищение супруги Елены, а вместе с ней и царской казны Парисом — из-за чего, собственно, случилась Троянская война. Античность — эпоха эстетизации инвектив. Среди прочего литературного наследства она оставила множество оскорбительных эпиграмм и целых поэм-инвектив. «Мерзость, потеха и лоб деревянный зовутся Каллимах» — так определил уже упомянутого поэта неизвестный недоброжелатель. «Срам Волюзия, смрадные “Анналы”», — поносил Катулл творчество соперника. «Правда, твой пышен обед и роскошен, не спорю, но

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

Неолит

Никола Пуссен «Гибель Хионы», ок. 1622, холст, масло

Себастьяно Риччи «Похищение Елены», 1700, холст, масло

О с ко р б л е н и е

завтра Станет ничем он, да нет, — даже сегодня, сейчас! Весь он поганой метле с паршивою губкой на палке, Весь он собакам пойдет и придорожным горшкам», — из эпиграммы Марциала. Нельзя не упомянуть и ненавистническую поэму Овидия «Ибис», название которой отсылает к одноименной поэме все того же Каллимаха. Ибис становится обобщенным именем недруга, которого хулят и проклинают (см. также гл. III). Существует несколько гипотез об адресате этой инвективы: бывший друг Овидия поэт Авл Сабин, некий плебей из рода Канниев, историк Тит Лабиен и даже император Август. Облекая оскорбление в художественную форму, изящная словесность (парадокс!) еще сильнее обижала инвектума и возвышала инвектора. Литературная обработка превращала оскорбление в словесный памятник. Давным-давно уже нет ни Каллимаха, ни Овидия, а мы до сих пор помним их не только благодаря талантливой поэзии, но и творчески оформленной хуле современников.

Р И Т УА Л Ь Н О Е О С К О Р Б Л Е Н И Е Особый род оскорблений связан с обрядово-ритуальной коммуникацией. В Древнем Риме это, в частности, церемония триумфа — торжественное шествие победителя от Марсова поля до Капитолия, включавшее обязательные поношения как символический знак внимания триумфатору. «Жизнь двенадцати цезарей» Светония знакомит нас с песенными инвективами воинов, шедших за колесницей галльского триумфа Юлия Цезаря: «Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника. Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии…» Вообразим эту странную картину. Развеваются гривы коней, величаво катятся колесницы-квадриги, прекрасные девы осыпают дорогу лепестками. И тут же следом вразнобой шагают дюжие мужики, на все лады бранящие своего предводителя. Образ триумфатора скукоживается, как прохудившиеся мехи? Ничуть! В данном случае оскорбление словесно «заземляет» триумфатора, противостоит его обожествлению. Но не попирает и не умаляет — напротив, подчеркивает величие. Аналогично в изобразительном искусстве эффект подлинности объекта создается изображением его тени. Ритуальные оскорбления переводят образ полководца из плоского портрета в объемную, многомерную скульптуру. Оскорбления вкупе с насмешками и обвинениями составляли неотъемлемую часть триумфального ритуала. Отделяя фактическую роль от символического образа победителя, словесная брань выполняла троякую функцию: ограждала его от гордыни, напоминала ему о бренности почестей и отвращала от него зависть богов. Слава, власть, сама жизнь — ничто не вечно, об этом напоминал ехавший в колеснице за спиной триумфатора раб, который время от времени во всеуслышание возглашал: «Оглядывайся назад и помни: ты — человек!»

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

Еще один инвективный обряд — «издевки с повозок» во второй день весеннего праздника анфестерий. Сидящие на телегах мужчины щедро раздавали грубости обступавшей их толпе. «Хор из телеги» — своего рода космогонический поединок видов обрядового злоречия, где поношение перемежалось с осмеянием и срамословием. Фаллофоры — несшие изображение фалла участники ритуального шествия — исполняли гимн в честь Вакха, после чего произвольно выкликали зрителей из толпы и тоже бранили их на чем свет стоит. Аналогичную функцию оскорбления выполняли и в римских сатурналиях, когда рабы получали ритуальное право злословить своих хозяев, сидя с ними за одним столом. Сатурналии были обрядовыми инсценировками золотого века всеобщего равенства, «праздником непослушания», который символизировал одинаковое право голоса всех граждан

Неолит

Антуан-Франсуа Калле «Сатурналии», 1783, холст, масло

О с ко р б л е н и е

идеального государства. В ритуалах временной отмены иерархий одни и те же слова из злоречивых превращались в гармонизирующие. Пограничный обычай — на стыке ритуального и реального оскорбления — т.н. «очищение души». Раз в году ночью земледельцы объезжали селение на телегах, останавливались возле любого дома и осыпали хозяина песенной руганью за все, в чем считали его виновным. Иные функции — воодушевления и предостережения — имели ритуальные оскорбления в героических песнях и ритуальных перебранках (подробно в гл. XV). Предваряя либо замещая реальное сражение, вербальный обмен инвективами демонстрировал воинскую силу, поднимал моральный дух, вдохновлял на ратные подвиги. В таких текстах примечательно соединение оскорблений уже не с похвалой, а с похвальбой. Воины хвастались друг перед другом победами и завоеваниями. Этот прием отражен и в древнегерманских героических песнях, и в русских былинах. «Коль легко я верчу острым копием, Толь легко буду вертеть Илией Муромцем», — хвастается его сын Сокольник. Среди ритуальных оскорблений особняком стоят скальдические стихи. В древнескандинавской традиции хулительная поэзия представлена двумя основными мифопоэтическими формами: «сравнение мужей» (mannjafnaðr) и нид (nið). «Сравнение мужей» представляло собой символическую оценку родичами «ценности» (статусности, значимости) убитых. Яркий пример — диалог Эйстейна и Сигурда в «Саге о сыновьях Магнуса Голоногого». Нид — сложносоставное двустишие, направленное на дискредитацию адресата и сочетающее функции оскорбления и проклятия. Нид мог быть словесным — tunguníð (стихотворные инвективы) и древесным, эмблематическим — tréníð, níð stong (деревянный шест с головой животного, хулительная жердь с рунами). В отличие от строго клишированного и многократно воспроизводимого магического заклинания, нид неповторим и уникален; каноничен только процедурный порядок его создания. Яркая метафоричность и рифмованная форма повышали эффективность хулы. Магия претворялась в поэзию, а поэзия была формой магии. Оскорбления в ниде по большей части указывали на недостойное поведение противника: трусость, скупость, скотоложество, гомосексуализм, враждебность к родичам. Половые перверсии проецировались на социальные действия. Соединяя оскорбление с обвинением и насмешкой, нид воплощал хотя и ритуализованное, но настоящее злоречие. Произнесение нида превращало оскорбляемого в нидинга — недостойного и подлежащего исключению из коммуникации, из общества, из самой жизни. Пример нида против епископа Фридрека и Торвальда Кодранссона из «Пряди о Торвальде Бывалом»: «Родил детей епископ девять, всем им Торвальд отец». Как отреагировал на это Торвальд? «За нид Торвальд убил двух человек». Нид являлся оскорблением именно потому, что его содержание противоречило правде, не соответствовало истинному поло-

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

жению вещей. Здесь ложь — средство опорочения, способ причинения вреда и прием дискредитации. Исландские и норвежские сборники законов XII–XIII веков признавали создание нида серьезным преступлением. В древненорвежских «Законах Гулатинга» говорилось: «Есть три выражения, признаваемые словесной хулой… Первое, если человек говорит о другом, что он родил ребенка. Второе, если человек называет другого sannsorðinn [использованным в качестве женщины мужчиной]. Третье, если человек сравнивает другого с кобылой, или называет его сукой, или сравнивает с самкой любого вида животного». Создатель нида объявлялся вне закона: «Тот, кто произнес эти слова, лишается неприкосновенности перед сопровождающими того человека, о котором были сказаны эти слова». Аналогичный фрагмент древнеисландского свода законов «Серый Гусь»: «Если человек назовет другого ragr [женоподобный, немужественный], stroðinn или sorðinn [выполняющий пассивную роль в половом акте], то это устное оскорбление. <…> Тот, кто произнес эти слова, лишается неприкосновенности перед сопровождающими того человека, о котором были сказаны эти слова». Примечательно, что в «Сером Гусе» за деревянный нид следовало изгнание как частичное объявление вне закона, тогда как за устный нид — полное. Слова считались опаснее, видимо, из-за возможности широкого распространения. Элементы ритуальных поношений обнаруживаются и в других фольклорных текстах — сказках, легендах, преданиях. Помимо прямой функции, оскорбления выполняют здесь роль организующих повествование формул. Так, в «Сказании о молодце и девице» на изысканные комплименты юноши и эротические намеки дерзкая девица отвечает задорной руганью: «Отколя ся на меня напасть нашла? Глупых не орют, не сеют, сами ся родят, от глупых отцов, от безумных матерей». Далее она упражняется в словесной брани, обзывая своего воздыхателя «лихой образиной», «вонючей душой», «упиревой рожей», «сычевыми глазами», «свиным пастухом». Когда же отвергнутый юноша собирается ехать «на чужую сторону», девица сменяет гнев на милость, не переставая при этом браниться: «Леший, бес, дикой зверь!..» В обзоре ритуальных оскорблений надо упомянуть и практиковавшиеся у афроамериканских рабов dirty dozens (англ. букв. «грязные дюжины») — стихотворные оскорбления соседей, приятелей, знакомых. Одна из этимологических версий связывает происхождение этого названия с максимально унизительным принципом работорговли: людей продавали связками по десять человек. Другая версия выводит dirty dozens из двенадцатичастной рифмы, третья — из устаревшего глагола to dozen (ошеломить, оглушить, обессилить). Изначально это были тренировочные упражнения и публичные соревнования без агрессивной направленности. Агрессия в них если и присутствовала, то смещенная и опосредованная. Жертвы расизма не имели возможности напрямую ответить притеснителям — и символически переносили недовольство на людей из своего окружения. Впоследствии кон-

Неолит

О с ко р б л е н и е

курс остроумия трансформировался в конфликтный обмен рифмованными оскорблениями, получившими здесь название snaps (букв. «щелчки»). Особое место среди ритуальных инвектив занимают т.н. «поносные» письма — направлявшиеся задирающемуся или, напротив, молчащему противнику. Сразу, конечно же, вспоминается послание запорожских казаков османскому султану – оскорбительный ответ на его требование прекратить нападение на Блистательную Порту и сдаться. Согласно легенде, текст составлен в 1676 году атаманом Иваном Серко вместе «со всем кошем Запорожским» и адресован Мухаммеду IV. В запорожском казачестве бытовала традиция подобных посланий и соответствующих текстовых клише — с выворачиванием этикетных формул и гиперболически гротескной концентрацией инвектив. Оригинал письма не сохранился, даже подлинность списков достоверно не установлена, поэтому ряд историков считают его лишь потешной подделкой. В научно-популярных источниках обычно приводится канонический вариант текста в переводе на современный русский язык.

Ты, султан, черт турецкий, и проклятого черта брат и товарищ, самого Люцифера секретарь. Какой ты к черту рыцарь, когда голой жопой ежа не убьешь. Черт высирает, а твое войско пожирает. Не будешь ты, сукин ты сын, сынов христианских под собой иметь, твоего войска мы не боимся, землей и водой будем биться с тобой, распроеб твою мать. Вавилонский ты повар, Македонский колесник, Иерусалимский пивовар, Александрийский козолуп, Большого и Малого Египта свинопас, Армянский ворюга, Татарский сагайдак, Каменецкий палач, всего света и подсвета дурак, самого аспида внук и нашего хуя крюк. Свиная ты морда, кобылиная срака, мясницкая собака, некрещеный лоб, ну и мать твою еб…

Неолит

Илья Репин «Запорожцы», 1880–1891, холст, масло

«К усат е льные сл о в е сы»

В 1556 году аналогичное послание направили турецкому паше Мустафе трое прославленных венгерских витязей — Дердя Тури, Ласло Дюлафи и Ференц Терек. Там были, в частности, такие слова: «Знаешь, собака, что подлинный витязь мечом и копьем тешится в брани с врагом, но, что говорить, хил ты и немощен, потому-то и лжешь по-собачьи, предательски, подло. Мы свободный народ, сами себе господа и честь свою знаем, а ты, Мустафа, презренный холоп…» Словесные клише и речевые формулы подобных текстов затем неоднократно воспроизводились в воинском дискурсе. В качестве примеров можно привести послание финскому главнокомандующему Маннергейму от советского гарнизона с военной базы на полуострове Ханко, письмо главнокомандующему румынской армией Антонеску от защитников Одессы, многочисленные обращения партизан к Гитлеру.

«Л А Я Л Л И КО М У?» На Руси понятие оскорбления долгое время не фиксировалось в юридических документах и понималось предельно широко: как нанесение обиды. «Русская Правда» Ярослава Мудрого относила к оскорблениям только физические действия. В Уставе Владимира Мономаха уже упомянуты словесные оскорбления, но столь же обобщенно — как непристойные

Неолит

Иван Билибин, илл. к «Песне о купце Калашникове» М.Ю. Лермонтова, 1938, бумага, тушь

За оскорбление боярской жены взыскивали пять гривен или более двух килограммов золота. Оскорбление крестьянки оценивалось в одну гривну серебра. Плюс столько же в каждом случае причиталось епископу. При этом защищалась не столько честь самой женщины, сколько честь ее мужа. В письменных памятниках допетровской Руси оскорбления обобщенно именовались лаем, бесчестьем, непригожими (позорными, неистовыми) словами, неподобной бранью. Как отдельный вид правонарушения словесное оскорбление впервые зафиксировано в «Судебнике» 1552 года: ...Чтоб православнии христиане <…> матерны бы не лаялись, и отцем и матерью скверными речми друг друга не упрекали, и всякими неподобными речми скверными друг друга не укоряли.

О с ко р б л е н и е

позорящие высказывания. Размер штрафа определялся социальным положением оскорбленного. Однако, по верному замечанию Василия Ключевского, «установление ответственности за оскорбление словом было первым опытом пробуждения в крещеном язычнике чувства уважения к нравственному достоинству личности человека». Соборным уложением 1649 года оскорбление толкуется как словесный выпад против чести всякого человека вплоть до государя. Отдельная статья была посвящена видам словесного оскорбления: морального характера (вроде «злодей»), юридического порядка (например, «разоренье мне от тебя»), родовой чести (указание на неблагородное происхождение). Оскорблением считалось также ненадлежащее обозначение лица (именование уменьшительным титулом, именование мужчины «жонкою» и т.п.). При этом оскорбление по-прежнему оставалось в жесткой зависимости от чинов и званий. За оскорбление повара или конюха — рубль, патриарха — до четырехсот рублей. Церковное наказание за брань — до сорока дней поста. Бесчестье высокого лица могло повлечь также телесные наказания и тюремное заключение. Еще практиковался позорный обряд «отсылки головою» виновного к обиженному. Ключевский описал его в «Истории сословий в России».

Неолит

Приставы вели под руки обидчика на двор к обиженному боярину и ставили его внизу крыльца, на которое вызывали из дома и обиженного. Дьяк произносил последнему речь, говоря, что государь указал и бояре приговорили за его боярское бесчестье отвесть обидчика к нему головою. Обиженный благодарил за царскую милость, а обидчика позволял отпустить домой. На пути к обиженному, как и стоя на дворе у него, обидчик пользовался правом безнаказанно «лаять и бесчестить всякою бранью обиженного», который «за те злые лайчивые слова» ничего не смел сделать с обидчиком под опасением усиленной кары. Здесь просматривается неявный, но значимый парадокс: одно оскорбление «отменяется» другим, образуя очередной замкнутый круг злоречия. При этом ни обыденная мораль, ни церковная риторика не противоречат юридической практике. «Аще ли кто злословит или оскорбляет родителя своя, или клянет, или лает, сий пред Богом грешен, от народа проклят…» — предостерегал «Домострой». Очень показательно, что, помимо оскорблений, в «Домострое» перечислены едва ли не все проявления злоязычия, которых следовало избегать в семейном общении: «…не солгати, не оклеветати, не завидети, не обидети чужого, не претися всуе, не осуждати, … не просмеивати, не помнити зла, не гневатится ни на кого…» В исповедных вопросниках с середины XV века встречается вопрос: «Лаял ли кому?» — то есть ругался ли с кем-нибудь. Причем осуждалось оскорбление не только высших и равных по статусу, но также челяди и иноверцев. Запрещалось злословить не только людей, но и скот, неодушевленные предметы, даже погоду, ибо все это тоже от Бога. В исповедях встречались вопросы вроде: «На ветр, и на мороз, и на снег, и на дождь, и на образ Божий слово наговаривал еси?»

«К усат е льные сл о в е сы»

Павел Плешанов «Царь Иоанн Грозный и иерей Сильвестр во время большого московского пожара 24 июня 1547 года», 1856, холст, масло Исстари грубость речи вообще и оскорбление в частности оправдывались разве что высшими соображениями. Так, во время московского пожара и народного восстания иерей Сильвестр произнес гневную речь в адрес семнадцатилетнего Ивана IV: обличал его «буйство», обвинял в пожарище, называл сгоревшую столицу наказанием за грехи. Андрей Курбский писал, что Сильвестр явился к царю «претяще ему от Бога священными писанми и срозе заклинающе его страшным Божиим именем». Использовал «кусательные словесы нападающие и порицающие», дабы крепкой уздой удерживать «невоздержание, и преизлишнюю похоть, и ярость». Однако «кусательные словесы» были восприняты благосклонно и послужили сближению Иоанна с Сильвестром, который затем был его духовником до опалы 1560 года.

Неолит

АРХИПЛУТЫ-ПРОТОБЕСТИИ

Одним из самых древних образчиков древнерусских оскорблений считается новгородская берестяная грамота начала XIII столетия. Некая Анна жалуется брату на некоего Коснятина, который обозвал ее курвой, а дочь Анны — блядью. В Уставе Владимира Мономаха приводятся такие оскорбления, как колдун, зелейник, изменщик, еретик. Первая письменная фиксация выражения блядин сын обнаружена историками в челобитной Ивана Колычева на князя Василия Микулинского по поводу их долгой ссоры 1523–1525 годов. Как пишет Колычев, Микулинский налетел на него, размахивая посохом и выкрикивая «блядин сын, смерд!». Немало примеров оскорбительных выражений в следственных делах допетровской эпохи: боярский холоп, шпынок турецкий, худой князишко, оленье ухо, псарев внук... Причем в одних документах бранные слова приводятся, а в других отсутствуют. Люди все больше и больше опасаются доверять хулу бумаге. В отличие от сказанного, написанное выглядит не только неприличнее, но и страшнее. Написанное можно зачеркнуть, но нельзя отменить. Начертавший оскорбление оказывается меж стыдом и жутью. Передавая содержание бранных речей, ответственные лица — дознаватели, канцеляристы, переписчики — часто прибегали к эвфемизмам.

О с ко р б л е н и е

В суровом XVII веке фиксировали очень обтекаемо: «Про государя [некто] говорит неистовое слово». В следующем столетии писали пространно, но уже более конкретно: «Бранил государя матерно». В отдельных случаях цитировали оскорбительные высказывания с заменой более приемлемыми синонимами. Например, в приговоре 1752 года солдату Алексею Язвецову было написано: «Иван Долгорукий императрицу прогреб (выговорил то скверно), а потом-де Алексей Шубин, а сейчас Алексей Григорьевич Разумовский гребет (выговорил скверно ж)». Приемы эвфемизации оскорблений спустя столетия кажутся наивными либо забавными. Для обозначения силы брани нередко употреблялся усиленный глагол вроде «расперегреб». Некоторые хулительные слова предъявлялись описательно («называл Ея императорское величество женским естеством») или с уточняющим комментарием («государыня такая мать [выговорил то слово по-матерны прямо])». Иностранцы традиционно отмечали в русских словесную грубость и умение отменно ругаться. «Они вообще весьма бранчливый народ и наскакивают друг на друга с неистовыми и суровыми словами, точно псы», — утверждал немецкий путешественник XVII века Адам Олеарий. Повышенная конфликтность как типично русская черта отмечена и европейской мемуаристикой XVIII–XIX веков. В частности, драматург Жак-Франсуа Ансело писал об особом «воинственном инстинкте русских». Национальная тяга к оскорблениям отражена и во множестве оригинальных текстов — взять хоть страстные воззвания протопопа Аввакума, хоть яростную переписку Ивана Грозного с Андреем Курбским. То же самое в изобилии находим в русской литературной классике. Городничий в «Ревизоре» обзывает Бобчинского с Добчинским колпаками, сороками короткохвостыми, сморчками короткобрюхими. Жалобщиков-купцов ругает самоварниками, аршинниками, архиплутами, протобес тиями, надувалами мирскими. Супруга даже ужасается: «Ах, боже мой, какие ты, Антоша, слова отпускаешь!» В одной только полустраничной сцене из «Униженных и оскорбленных» списочным порядком идут кровопийца, гнида, распутница, идол проклятый, лупоглазая гадина, яд, гниль болотная, пиявка, змей гремучий, упорная сатана, облизьяна зеленая, изверг, черная шпага французская, семя крапивное, маска привозная… Причем поток отборных оскорблений «большею частию без запятых и без точек, но с каким-то захлебыванием» обрушивается на безропотную сиротку. В рассказе Куприна «На покое» две страницы сплошь запечатаны взаимными оскорблениями старых актеров: червяк, эфиоп, каналья, бесстыдник, скандалист, негодный, кретин, пропойца, дурак пьяный, медная голова, дутая знаменитость, балаганный Петрушка… Не менее азартно костерят друг друга супруги Орловы из одноименного рассказа Горького, буквально иллюстрируя расхожее выражение «ругается как сапожник»: пропойца, дьявол, изверг! еретица, тупорылая хавронья, кикимора болотная!

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

А вот лишь несколько примеров из шолоховских «Донских рассказов»: старая сволочуга, коммунячий ублюдок, красноармейская утроба, чертячье отродье, старая падла, сучье вымя, сукин сын, дурочкин полюбовник. В 1990-е годы широко дискутировалась книга Сергея Снегова «Язык, который ненавидит» с идеей о том, что в русском языке количество обозначений оскорбления существенно превосходит общее число слов восхваления. По данным автора, на сотню оскорбительных названий человека приходится лишь десяток восхваляющих. По результатам лексических изысканий исследователь пришел к любопытным выводам. Во-первых, «ругни в словаре больше, чем похвалы, и она разно образней и ярче хвалебных слов». Во-вторых, чаще человека «охаивали существительными — всего сразу опорочивали», а хорошее выражали прилагательными, тем самым «признавая только частью его, а не целостностью». В-третьих, «если хвала и давалась как целостность личности, то невольно в имя существительное вкрадывалась ирония, какой-то оттенок сомнения». Однако все же речевая агрессия вряд ли имеет жесткую этническую принадлежность. Проявляясь в эмоциональной неуравновешенности, постоянной готовности нападать и защищаться, враждебность воплощается скорее в универсальных и устойчивых психоповеденческих сценариях (гл. XV). «Кусательные словесы» бытуют не в отдельных лингвокультурах, а в человеческой речи вообще.

Неолит

К А К О Б И Д Е Т Ь Г О С УД А Р Я

Особый род оскорблений — хула представителей верховной власти, получившая юридическое название оскорбление величия (лат. crimen laesae majestatis, фр. lèse majesté). Под это определение подпадало всякое враждебное и даже просто неуважительное высказывание в адрес правителя, а также — как считалось долгое время — всего государства в целом. Около 80 года до н.э. римский диктатор Сулла обнародовал «Закон об оскорблении величия». Сначала Форум заполнили таблички с именами его личных врагов, затем уличные столбы запестрели проскрипциями (лат. proscribere — оглашать, письменно обнародовать) — списками граждан, которые якобы нанесли ущерб достоинству Суллы. Согласно закону об оскорблении величия римского народа (лат. lex majestatis), который действовал в период республики, величием обладали вначале боги, затем гражданская община и сенат. Высшие должностные лица на время пребывания в должности были неподсудны не сами по себе, но именно в силу majestas государственных институтов. В 8 году до н.э. император Август дополнил закон о государственных преступлениях оскорблением принцепса и его семьи.

О с ко р б л е н и е

Неолит

Сильвестр Давид де Мирис «Проскрипции Суллы», гравюра из книги «Картины истории Римской республики, сопровождающиеся историческим очерком», ок. 1799 Проскрибированные объявлялись вне закона. Приговоренным к смерти устраивали публичную порку, затем отсекали головы и выставляли на ораторских трибунах. В полный рост поднялись Донос и Клевета, ударили по рукам и ринулись в народные массы. В этот темный период истории возник известный латинский афоризм: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Согласно Плутарху, даже перед самой кончиной Сулла приказал задушить мелкого чиновника Грания, который плохо о нем отзывался. Затем, при Тиберии, оскорблением величия считалось уже любое неугодное императору действие или высказывание, а также невыражение должной почтительности ему и его гению-хранителю. При столь широком толковании оскорблением была даже потеря солдатом меча — как бесчестие императорского гения, которому приносили воинскую присягу. Началась новая волна политических репрессий и ложных доносов. Несмотря на споры по данному вопросу современных историков с древнеримским коллегой Тацитом, это подтверждается и Светонием в «Жизни двенадцати цезарей». Преследования за оскорбление величия при Тиберии доходили до гротеска. Наказание раба или переодевание перед статуей императора, обнаружение монеты с императорским профилем в неподобающем месте, упоминание императора без похвалы — самые ничтожные случаи расследовались под пыткой.

«К усат е льные сл о в е сы»

Павел Сведомский «Фульвия с головой Цицерона», 1880-е, холст, масло В числе проскрибированных оказался и Цицерон после выступления против Марка Антония. По легенде, отрубленная голова оратора была выставлена на всеобщее обозрение — и Фульвия, жена Антония, некоторое время глядела с ненавистью в мертвые глаза, затем положила голову себе на колени, вытащила изо рта язык и пронзила золотой шпилькой из прически. Все это ужасное действо сопровождалось злобными поношениями и язвительными насмешками.

Неолит

Линию Тиберия продолжил Нерон во второй половине своего правления. Как писал тот же Светоний, «он казнил уже без меры и разбора кого угодно и за что угодно». Нерон проскрибировал даже тех, кто не аплодировал его музицированию на пирах. Со временем отношение к оскорблению величия смягчилось, о чем можно судить хотя бы из письма римских императоров Феодосия, Аркадия и Гонория преторианскому префекту Руфину. «Мы не желаем наказывать того, кто дурно отзывается о нас или о нашем правительстве: если кто злословит по легкомыслию, следует им пренебречь; если он говорит по глупости, надо о нем пожалеть; если он желал нанести оскорбление, должно его простить». В Средние века, несмотря на продолжение действия закона по всей Европе, странствующие стихотворцы-ваганты сочиняли тексты, порочащие папу римского, простонародье вполголоса костерило правителей, а властные верхи грызлись между собой. Относительно лояльны к сатире на власть были разве что англичане, а вот французы и немцы сурово преследовали хулителей. Так, Людовика XIV страшно раздражали карикатуры на его персону. Причина вполне очевидна: художественно оформленные словесные нападки были доступны только грамотной части населения, тогда как над обидными картинками мог зубоскалить всякий простолюдин. Карикатура — визуализированное оскорбление.

О с ко р б л е н и е

Внимание ревнителей королевской чести переключилось с сочинителей на рисовальщиков. Указом Филиппа Орлеанского в 1722 году был сформирован особый карикатурный трибунал. Однако же оскорбители не унимались и даже создали каноны непристойных изображений королевских особ. Людовика XVI выводили жирным боровом с головой человека, Марию Антуанетту — позорной шлюхой. Ричард Ньютон «Измена», 1798, раскрашенный офорт Страдавший тяжким недугом — порфирией британский король Георг III не пользовался авторитетом у подданных, регулярно подвергаясь нападкам. И пока придворный живописец Фрэнсис Котс писал парадные портреты короля, карикатуристы Джеймс Гилрей, Томас Роулендсон, Ричард Ньютон рисовали его в комически ничтожном виде. Не случайно Пушкин назвал Англию Георгианской эпохи «отечеством карикатуры и пародии». Скандально известная карикатура Ричарда Ньютона изображает Джона Буля (юмористическое олицетворение типичного англичанина) выпускающим кишечные газы на портрет короля Георга III. Голова премьер-министра Уильяма Пита возмущенно голосит: «Это измена!!!»

Неолит

Русских царей европейские карикатуристы предпочитали рисовать медведями. В этом образе представляли даже Екатерину II: на одной карикатуре царицу-медведицу со всех сторон окружают и травят охотники, на другой оседлавший Екатерину с медвежьей головой князь Потемкин атакует Британский легион. Это изобразительное клише перешло в последующие столетия. Американцы рисовали медведя-Сталина, голландцы — Хрущева и Брежнева, немцы — Горбачева, шведы — Ельцина, англичане — Путина и Медведева. В охране высочайшей чести с французами конкурировали немцы. Только один факт: за первые семь лет правления Вильгельма II было вынесено 4965 приговоров за оскорбления величия. Газетчики писали, что преследование тех, кто не одобряет действия монарха, обернется превращением казарм в тюрьмы — иначе не разместить всех арестованных. В дальнейшем позиция кайзера понемногу смягчалась, и в 1906 году он принял решение помиловать осужденных за нарушение этого закона. В истории оскорбления величия было поставлено временное многоточие.

«К усат е льные сл о в е сы»

Жан Вебер «Бесстыдный Альбион», карикатура в журнале «L’Assiette au Beurre», 1901 Во время Англо-бурской войны во французском сатирическом журнале «L’Assiette au Beurre» появилась впечатляющая карикатура с изображением женского голого зада, который живо напоминал британского короля Эдуарда VII. От греха подальше скандальный номер изъяли из продажи, лицо-ягодицы прикрыли пририсованной юбкой. На острый и безжалостный карандаш Жана Вебера попадали также Бисмарк в облике мясника, свежующего сограждан, и королева Виктория, влекомая чертями в преисподнюю. Причудливо фантазийные и мастерски выполненные, соединившие философские аллюзии Фелисьена Ропса и трансгрессивную образность де Сада, эти изображения признаны жанровыми эталонами.

Неолит

Е Г О В Ы С О К О Д Е Р Ж И М О РД И Е

В России оскорбление величия юридизировалось гораздо позднее, чем по всей Европе, — в Соборном уложении 1649 года, где впервые появилось постановление «о государевой чести». Прочие оскорбления относились к приватным и затрагивающим личную, прежде всего дворянскую честь. Однако в ситуации неограниченного самовластия оскорбление величия трактовалось у нас почти как в Древнем Риме — всеобъемлюще и безжалостно. Установлением Петра I бранные слова о частных лицах, «не одумавшись с сердца» произнесенные, необходимо было искупить перед судом, прося у обиженного «христианское прощение». А вот оскорбления царской особы карались кнутом, вырыванием ноздрей, лишением всех прав состояния, сибирской ссылкой и, наконец, смертной казнью. При этом оскорбляющими честь государя считались любые «непригожие речи» о власти. Какие же «продерзостные» и «злодейственные» слова можно было услышать о царе? Вот несколько реальных высказываний людей разных сословий о Петре I. «Лучше бы с императора кожу сдирать, чем ризы и оклады с образов» [как якобы велел Петр] (войт города Королевца). «Он христианскую веру оставил и носит немецкое платье, и бороду бреет, ...и благочинья в нем нет» (архимандрит). «Пускай государь умрет, а ца-

О с ко р б л е н и е

рицу я за себя возьму» (монах). «Кто затеял бороды брить, тому б голову отсечь» (крестьянин). «Царь не царской крови и не нашего русского роду, но немецкого» (солдатская жена). Всякий уличенный в подобных речах объявлялся «повредителем» государственных интересов. Мера наказания назначалась исходя из социального статуса «повредителя», наличия или отсутствия у него политических мотивов, судебных стереотипов и личной воли самодержца. Причем если приговор гласил, что некто «высочайшую Ея и.в. персону многими непристойными и зловредными словами поносил», то это отнюдь не всегда означало бранную речь. В разряд «непригожих» попадали нелепые слухи и глупые сплетни (гл. IV), неугодные государю частные мнения и баснословные легенды, а иной раз даже упоминания усопших монархов. Так, сержант Михаил Первов в 1744 году лишился ноздрей и был отправлен в сибирскую ссылку за сказку о царе Петре и спасшем его воре. Рассказчика не спасло даже наделение обоих персонажей героическими чертами. С конца XVI и почти до середины XVIII столетия за оскорбление величия полагалась смертная казнь. Зафиксирован только один случай помилования в 1664 году Прошки Козюлина, который сидел в тюрьме за татьбу и в шутку сказал об одном из заключенных: важничает аки царь. О дерзких словах живо проведала охрана — и взойти бы Прошке на плаху, кабы история не привлекла внимание самого Алексея Михайловича. Словно оправдывая свое прозвище Тишайший, государь велел не лишать живота, а всего-то вырезать язык болтуну. Оскорблением величия считалось также непочтительное обращение с изображениями монарха. В XVIII веке действовал запрет на продажу парсун (живописных портретов), на которых высочайшая персона мало походила на оригинал. За неискусно исполненные парсуны мастеров бросали под плеть. Певчий Андрей Савельев поплатился за то, что размахивал тростью, указывая на царский портрет. Певчий оправдывался, будто хотел всего лишь согнать мух с изображения его величества, но суд не внял оправданиям. Каралось даже «непитие за здравие» царской особы как непочтительное отношение и причинение вреда (!) ее здоровью. Пить надлежало до самого дна, иначе легко было стать жертвой доноса — как это случилось с целовальником Дементьевым. Целовальник якобы «не любил государя, потому что не пил за его здравие». Та же участь постигла дворянина Теплова, который «в покал [бокал] только ложки с полторы налил», чем спровоцировал «доношение» императрице Елизавете от канцлера Бестужева-Рюмина. К оскорблениям монарха относили даже ошибки переписчиков при выведении царского имени или титула. Особо опасен был пропуск первого слога в словах «государь» и «государыня», орфографически умалявший властный статус. «Подчистки» (выскабливание помарок) тоже считались государственным преступлением — прикосновением нечестивой руки к священному царскому титулу. Все оправдания писцов именовались

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

«выкрутками», не принимались во внимание следствием и не считались смягчающими обстоятельствами. Здесь мы сталкиваемся с любопытным феноменом «карательной лингвистики». Злоречие черпает основания из самого языка. Пожалуй, более всего не повезло дьячку Ивану Кириллову: при переписывании указа о поминовении преставившейся царевны Прасковьи горе-копиист перепутал имена и «величество» с «высочеством». Дьячка пожизненно сослали в Сибирь. А самую смешную описку допустил Семен Сорокин: в документе красиво вывел подпись «Перт Первый», за что был наказан плетьми. Проступки, ничтожность которых была самоочевидна и граничила с абсурдом, перечислены в хрестоматийной оде Державина «Фелица», славящей Екатерину, помимо прочего, и за послабления в подобного рода преследованиях. «Там можно пошептать в беседах И, казни не боясь, в обедах За здравие царей не пить. Там с именем Фелицы можно В строке описку поскоблить Или портрет неосторожно Ее на землю уронить...» Отдельный пункт перечня оскорблений величия — «непристойные» (неуместные) и «блядские» (похабные) песни. За первые крепко влетело посадской женке Авдотье Львовой, что некстати спела при гостях о племяннице Петра I: «Не даАйзек Крукшенк «Усмирение вай меня, дядюшка, царь-государь сумасшедшего медведя», 1801, Петр Алексеевич, В чужую землю раскрашенный офорт нехристианскую, босурманскую, Выдай меня, царь-государь, за своего Соотечественники презрительно называли генерала, князь-боярина...» Правда, Павла I «мужицким царем» и сочиняли на отделалась певунья относительно него оскорбительные эпиграммы: Не венценосец ты в Петровом славном граде, Но легко: дыбой и кнутом. варвар и капрал на вахтпараде. Екатерине II ужасно не нравиИ эпитафии: Не пес ли тут лежит, что лась популярная в народе песня о так воняет стервой? Нет! Это Павел брошенной жене-императрице: «ГуПервой. ляет мой сердешный друг в зеленом Европейцы придумали ему прозвище Руссаду, в полусадничке… со любимою ский Гамлет, а карикатуристы рисовали его своею фрейлиной, с Лизаветою Вото яйцеголовым уродцем, то сумасшедшим ронцовою…» Двусмысленными окагигантом на пути в Бедлам, то скованным зывались едва ли не всякие тексты цепью медведем. с совпадением имен: «Зверочек, Апогеем издевательств стало глумление мой зверочек, Полунощный мой звезаговорщиков над трупом задушенного рочек, Повадился зверочек во садоимператора…

Неолит

О с ко р б л е н и е

чек К Катюше ходить...» За такую песню судили пристава Спиридонова по обвинению дьяка Делифовского. Обвинение в оскорблении величия могло быть способом мести или средством карьерного роста. В 1732 году иеродьякон Самуил Ломиковский измыслил оригинальное мщение своему врагу, иеромонаху Лаврентию Петрову. Ломиковский явился на двор Максаковского Преображенского монастыря, потрясая «картками, помаранными гноем человеческим». Дескать, на «картках» его рукой были выведены фамилия и титул императорского величества, а нечестивец Петров подтер ими свой зад. Но изощренная задумка позорно провалилась: Ломиковский не смог доказать принадлежность фекалий Петрову и отправился в Сибирь вкалывать на серебряных заводах. Чем дальше, тем громче чихвостили современники своих правителей, не скупясь на самые нелицеприятные эпитеты. В частности, Илья Репин в переписке с Корнеем Чуковским называл Александра III «ослом во всю натуру» и «толстозадым солдафоном», а Николая II — «гнусным варваром» и «высокодержимордием». В крестьянской среде царей поносили часто не по злобе, а в порыве отчаяния или попросту из привычки сквернословить (гл. XIII). Случались жесточайшие земельные ссоры, когда языки пламени крестьянского гнева лизали не помещичьи, но даже царские бока. Один из таких случаев 1915 года зафиксирован в рапорте исправника. Отставной нижний чин Дмитрий Пустотин, борясь за право на часть усадебной земли, бил себя кулаком в грудь с криком: «Я кровь за государя проливал!» На что крестьянин Петр Ментюков злорадно ответил, показывая на свои гениталии: «Вот у меня царь, вот за кого ты кровь проливал!» Жена Ментюкова задрала подол и добавила: «А вот царица!»

Неолит

ЦАРСКИЙ ПЛЕВОК Российские самодержцы по-разному относились к оскорблениям в их адрес. Екатерина II старалась отслеживать хулительные высказывания, хотя декларативно настаивала на тщательном рассмотрении каждого отдельного случая и более легких наказаниях оскорбителей, нежели государственных изменников. Павел I начал свое правление с того, что освободил большинство осужденных за оскорбление величия. Но вот собственные обиды не сносил столь легко. Известен случай ссылки на каторгу с предварительной поркой и вырыванием ноздрей унтер-офицера за издевательскую карикатуру на императора, обнаруженную на дверях церкви. Однако дело затянулось — и воцарившийся Александр I оставил его без исполнения. Александр вообще относился к персональным поношениям гораздо проще. Дела об оскорблении его особы венчались лаконичной Высочайшей Резолюцией: «Простить». Исключение было сделано только для крестьянина Мичкова, который дерзнул хулить не только госу-

«К усат е льные сл о в е сы»

даря, но и Господа. Резолюция на деле Мичкова гласила: «Быть по сему, единственно в наказание за богохульные слова, прощая его совершенно в словах, произнесенных на мой счет». Не был обидчив и Александр III, что следует из популярного исторического анекдота. Напившись пьян, некий крестьянин стал дебоширить, его пытались привести в чувство, указывая на висевший в кабаке императорский портрет. «А плевал я на вашего государя-императора!» — в запале выкрикнул бузотер и действительно плюнул на портрет, за что получил полгода тюрьмы. Царь ознакомился с делом и со смехом воскликнул: «Он наплевал на мой портрет, и я же за это буду его кормить шесть месяцев?!» Вдоволь посмеявшись, начертал на папке: «Моих портретов в кабаках не вешать, оскорбителя послать подальше и передать ему, что я тоже на него плевал». В другом варианте этой истории фигурирует солдат Орешкин. С него как военного спрос якобы был построже: объявление воли императора перед строем полка и церковное покаяние перед образом святителя Николая с обещанием более не пьянствовать. Любопытно, что похожую историю сказывали еще раньше об императоре Николае I, только там фигурировал солдат Агафон Сулейкин и дерзкими словами его были: «Что мне портрет — я сам портрет!» Несмотря на общую тенденцию Оноре Домье «Николай I изучает смягчения взглядов правящих особ карикатуру на самого себя», 1847, на оскорбление их чести, преследолитография вание за это преступление оставалось основной задачей российского политического сыска до начала XX столетия. Можно было схлопотать восемь лет каторги не только за прямые словесные оскорбления царя, но и за публичные гримасы и непристойные жесты в его адрес, а также за непочтительное упоминание покойных монархов. Вплоть до Октябрьской революции велось немало следственных дел по данной статье. Вот лишь несколько п римеров.

Неолит

Выражая недовольство тратой трех рублей восьмидесяти двух копеек на конфеты детям в честь коронации, крестьянин Подгорнов сказал: «Какая-то блядь короновалась, а на общество расход». Крестьянин Добрындин швырнул монету с царским профилем со словами: «Ах ты, сволочь, твою мать!» Братья крестьяне Жироховы на уличение в краже дров ответили: «Ебать ваш закон, корону и государя».

О с ко р б л е н и е

Крестьянин Фоменцов в ответ на замечание полицейского по поводу нетрезвого вида выдал: «Я иду за царя голову сложить, а он, сука, земли нам не дал!» Под статью об оскорблении величия попадал и молодой Корней Чуковский за размещение в сатирическом журнале «Сигнал» нескольких заметок, в которых следователь Обух-Вощатынский с древнеримским именем Цезарь усмотрел двусмысленность, бросавшую тень на императорскую особу. Писатель чудом остался на свободе. Уничтожив большинство дореволюционных практик, СССР сохранил уголовную статью за оскорбление верховной власти. Только теперь это называлось «антисоветчина», а ее распространители — по большей части жертвы доносов — получали клеймо «врагов народа». Примечательно, что и в современном российском законодательстве оскорбление частного лица было декриминализовано поправкой от 2011 года, тогда как статья «Оскорбление представителя власти» по-прежнему остается в Уголовном кодексе. В настоящее время обсуждается проект закона «О защите чести и достоинства президента РФ». Словесных посягательств на представителей верховной власти хватает и в современности. В 2007 году голландский предприниматель накатал письмо королеве Беатрикс, в котором обозвал монархиню шлюхой и потребовал отменить День королевы. Инвектанта наказали трехмесячным заключением, штрафом в четыреста евро и общественными работами. В 2016 году в той же Голландии блогер отправился на месяц в тюрьму за оскорбление в Фейсбуке нидерландского монарха вором, насильником и убийцей. Громкий случай 2009 года — суд над мэром Пуэрто-Реаля, публично назвавшего правящего короля Испании коррупционером и сыном жуликоватых родителей. Мэр схлопотал штраф около семи тысяч евро. В том же году лейборист Питер Уайт, выражая недовольство предложением сделать выходным день шестидесятилетия правления королевы Елизаветы, назвал ее в Фейсбуке «паразитом, который доит страну везде, где только может». Уайта заставили принести публичное извинение и выгнали из партии.

Неолит

ПОПАСТЬ ПОД ТРОП У каждого своя судьба: кто-то рискует попасть под нож, а кто-то — под троп. В соединении с насмешкой (гл. IX) к оскорблениям примыкают обидные прозвища, бранные клички. «Прозвище — самый тяжелый камень, которым можно попасть в человека», — считал английский философ Уильям Гэзлитт. Этот способ унизить человека, выразить презрение и неприязнь тоже известен с давних времен. Так, излюбленными ругательными прозвищами персонажей античных комедий были katapugon (puge — задница) и euruproktos (широкая задница).

«К усат е льные сл о в е сы»

Кличкой для педофила, а иногда даже личным прозвищем (лат. cognomen) было слово alfustes — изначально так назывался вид рыб, которые плавали одна за хвостом другой. Среди индивидуальных прозвищ встречались тоже не самые приятные: Strabo (косоглазый), Balbin (заика), Lucro (обжора). Но все же это были культурно-идентичные прозвища, органично встроенные в общую номинативную традицию Древнего мира, а не «лжеимена», порожденные враждой и презрением. Впрочем, и лжеимена-клички тоже бытовали достаточно широко. До нас дошли в основном обидные прозвища выдающихся личностей — они всегда примагничивали к себе злоречие. Так, у Демосфена были клички Батал и Арг. Происхождение первой точно не установлено: то ли от имени изнеженного флейтиста, который послужил прообразом героя желчной комедии Антифана и напоминал врагам Демосфена его чахлость и болезненность; то ли от слова batalos — вульгарного синонима зада. Аргом же знаменитого оратора прозвали, вероятнее всего, за крутой нрав (лат. поэт. argas — змея). Наш великий князь Владимир отнюдь не сразу получил почетное прозвище Красно Солнышко — в юности он носил оскорбительную кличку робичич — сын рабыни. Аналогично в былинах Мезени упоминается обида Сокольника, сына Ильи Муромца от степной поляницы-богатырши, на прозвище сколотыш, сколоток — то есть не знающий своего отца, внебрачный ребенок. (Ср.: сколотное платье — одежда, сшитая из нескольких лоскутов; синоним — семибатечный, то есть неизвестно от кого зачатый.) Немало примеров уничижительных прозвищ и в более поздние периоды российской истории. Князь Федор Гагарин за раннюю лысину получил кличку tête de morte (фр. «мертвая голова»). Внук Николая I, великий князь Михаил Михайлович, именовался Мишей-дураком. Генерал-губернатора Михаила Муравьева-Виленского после подавления польского восстания прозвали Муравьевым-Палачом и Муравьевым-Вешателем. Не слишком приятное прозвище — Лакированный егоза — носил командир броненосца «Орел» Николай Юнг. Младшего флагмана второй Тихоокеанской эскадры контр-адмирала Дмитрия Фелькерзама за чрезмерную полноту называли Мешком с навозом. Командующего этой эскадрой вице-адмирала Зиновия Рождественского подчиненные окрестили Бездарным комедиантом. Когда заводы Урала перешли во владение Стенбок-Фермора, его мудреная фамилия стала звучать в обиходной речи как «Столбок-морковь». Со временем в разряд оскорблений перешли некоторые личные прозвища вроде Дурак, Безобраз, Нелюб, Ончутка, которые давались человеку в качестве второго имени-оберега — от порчи и сглаза. Отсюда такие распространенные русские фамилии, как Нехорошев, Неустроев, Неклюдов. В древности бытовали и вовсе неблагозвучные фамилии: Мохножопов, Бздилин, Дристунов, Худосраков. В Петровскую эпоху, с введением паспортного учета населения, подобные именования заменялись более приличными. Николай I в 1825 году издал особый указ «О замене непристойных фамилий у нижних чинов».

Неолит

О с ко р б л е н и е

Петр I в родном отечестве именовался Антихристом, а в Европе Табачником. Николай I с легкой руки Герцена звался Палкиным за пристрастие к наказанию шпицрутенами. Николая II заклеймили Кровавым, а в народе обзывали Полковником, Никой-милушей и Николой дурачком. Традиция наделения прозвищами первых лиц государства продолжилась и в XX веке. Джугашвили-Сталина в народе шепотом звали Рябым и Душегубушкой, в интеллигентской среде — Бесошвили, Тараканом, Гуталинщиком, Йосей Грозным, Голенищем с усами. Хрущева фамильярно именовали Кукурузником, Хрущом, Хряком, Деревенским грамотеем. Брежнева обзывали Дважды Ильичом Советского Союза, Двубровым орлом, Бровеносцем в потемках, в военной среде — Бормотухой пять звездочек (из-за невнятной речи и пяти звезд Героя Советского Союза). В перестроечной России начали с ниспровержения советских авторитетов — и «дедушка Ленин» был переименован в Вовку Лысого. Первый российский президент Михаил Горбачев получил в народе прозвища Горбатый, Глобус, Мишка-Меченый. Сменивший его Борис Ельцин звался Яйцин, Алкаш, ЕБН и даже Ебон. Свои прозвища, подчас довольно обидные, были и у представителей разных профессий: лакей — лизоблюд, столяр — сосногрыз, маляр — мазун-повозун… В старину такие именования назывались прозвищами-прикладками. Нелицеприятные клички людей публичных часто связаны со скандальными фактами и общественно неодобряемыми действиями. Так,

Неолит

Оноре Домье. Карикатура на Луи Филиппа Орлеанского по эскизу Чарльза Филипона в журнале «La Caricature», 1831, бумага, чернила

Константина V звали Копроним — «Дерьмоназваный» — в напоминание о конфузе при крещении: будущий византийский император испражнился в купель. Вильгельма I при жизни чаще именовали не Завоевателем, а Бастардом — как незаконнорожденного. Королю Иоанну прозвища Мягкий меч и Безземельный указывали на его военные поражения. Ричарда III за уродство прозвали Горбун и Шалтай-Болтай. Последняя кличка возникла после сражения, в котором он лишился ног и долго оставался без помощи. Обидные прозвища были и у французских монархов: Людовик VI Толстый, Людовик Х Сварливый, Карл VI Безумный. Людовика XI за интриганство прозвали Всемирным Пауком. Презрительные прозвища Наполеона Бонапарта — Бони, Генерал алькова, Военный из прихожей, Корсиканский интриган. Луи Филиппу Орлеанскому на склоне лет из-за оплывшей фигуры досталось прозвище Король-Груша.

«К усат е льные сл о в е сы»

после выступления с требованием ужесточить приговор Синявскому и Даниэлю Шолохов получил прозвище Подонок, соединившее отрицательную оценку поступка и указание на происхождение писателя. Сергея Михалкова, автора слов Гимна СССР, недоброжелатели звали за глаза Гимнюк. Александра Солженицына обзывали Солженицером и Лауреатом Нобелевской премии по антисоветской литературе. Андрея Битова — Недобитовым и Подпрустиком. Западные специалисты выделяют особое амплуа комического литературного персонажа — «раздаватель прозвищ» (англ. The Nicknamer). Иногда его роль вполне самостоятельна — обидеть, унизить другого персонажа, а иногда он выступает в качестве подстрекателя, провокатора ссор (гл. XV). Например, Аллисер Торн из «Песни Льда и Пламени» Джорджа Мартина или Мелифаро из «Лабиринтов Ехо» Макса Фрая. Ну а в детской среде бытует целая прозвищная субкультура, где обидные клички сближаются с дразнилками (гл. IX). Чаще всего личные прозвища образуются от имен (Лиза-подлиза, Наташка-какашка, Мишка-шишка) и фамилий (Толстов — Толстый, Колбанов — Колбаса, Малышев — Малявка). Наконец, особую группу составляют ксенофобные наименования, в том числе национальные прозвища — этнофолизмы (гл. XIV).

Неолит

С А М А С П И Д - С ТА Н С Ы Я

Не являясь собственно оскорблениями, тесно примыкают к ним гнонимы (греч. не + знание + имя) — слова и выражения, незнакомые а или малопонятные адресату. Нанесение обиды происходит через создание кодового конфликта — путем перехода на язык, неизвестный собеседнику. Например, не знает профессиональной терминологии, не понимает жаргон, не владеет иностранным языком. Намеренное употребление непонятных либо непривычных слов превращает их в оскорбительные. Примечательна история из биографической «Повести о Куинджи» Ксении Охапкиной. Вернувшись с одной из выставок, художник с горячностью рассказывал другу Антону Никольскому, как некто назвал его импрессионистом. Куинджи ответил: мол, не знаю такого слова. Тот пустился в объяснения: «Перевод с французского, значит “впечатление” — ваши картины были не суть воспроизведение действительности, а первое впечатление, не так, как есть, а как могло показаться художнику». Тогда Куинджи вконец рассердился и заявил собеседнику, что тот «никогда не видал натуры». Демонстрация языкового превосходства с помощью агнонимии порой превращается в унизительное развлечение. Об этом хорошо написано в «Поединке» Куприна. «В полку между молодыми офицерами была распространена довольно наивная, мальчишеская, смехотворная игра: обучать денщиков разным диковинным, необыкновенным вещам». Среди прочего практиковались декламация монолога Пимена из «Бориса

О с ко р б л е н и е

Годунова» и принуждение денщиков говорить по-французски. Зачем? Да просто «от скуки, от узости замкнутой жизни, от отсутствия других интересов, кроме служебных». Враждебную реакцию может вызвать и просто незнакомое выражение, употребленное без обидного умысла. Разница в словарном запасе разобщает и отчуждает собеседников. Все непонятное вызывает недоверие и настороженность. Ответная агрессия порождается «комплексом незнания». Иногда доходило до форменных казусов. Командующий Измайловским полком генерал-лейтенант Павел Мартынов, желая произвести впечатление на членов императорской семьи, поручил капельмейстеру сыграть какое-нибудь произведение с соло для кларнета. Тот ответил, что кларнетист отсутствует из-за потери амбушюра — то есть попросту не в голосе. «Что такое?! Куда смотришь?! — взвился в ярости Мартынов. — Дозволяешь казенные вещи терять! Завтра на твой счет купить велю, воры вы эдакие!» Из литературных примеров вспомним эпизод повести Валентина Распутина «Прощание с Матерой».

– В чем дело, граждане затопляемые? — важно спросил мужчина. — Мы санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению санэпидемстанции. Непонятное слово показалось Настасье издевательским. – Какой ишо самаспид-стансыи? — сейчас же вздернулась она. — Над старухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды! Кары на вас нету…

Неолит

В завершение этого краткого обзора «оскорблений незнанием» вспомним замечательный рассказ Тэффи «Переоценка ценностей», в котором ребятишки рассуждают о морали, толком не зная, что это такое. После долгих споров приходят к общему заключению: «Требуем переменить мораль, чтоб ее совсем не было. Дурак – это хорошо».

О Т М О РД О Ф И Л И К З А М К А Д Ы Ш У Оскорблениям свойственна историческая изменчивость. Первое, что может заметить даже всякий неспециалист, это устаревание одних оскорблений и появление других. Так, уже вышли из речевого обихода пентюх, фуфлыга, мордофиля, сквернавец, остолбень, околотень, брандыхлыст, маракуша. И, напротив, возникли новые: замкадыш, белоленточник, пропагандон, грантоед, быдлокодер, овуляшка, она-же-мать. Ряд оскорблений имеют архаические и современные эквиваленты. Прежде обидным для мужчины было фетюк, сейчас — задрот. Матерное блядь в древности имело куда более широкое значение, нежели сейчас. В мужском роде это слово и его производное блядник употреблялись в значении «болтун», «пустослов»; в женском — пустая болтовня, а также ересь, заблуждение и обман. Яркие иллюстрации — в текстах протопопа Аввакума, например в Послании царевне Ирине Ми-

«К усат е льные сл о в е сы»

хайловне Романовой: «…не лучше ли со Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую блядь [патриарха Никона] в гной спрятать?» Или в челобитной Алексею Михайловичу: «…якож блядословят о нас никонияня, нарицают раскольниками и еретиками…» Значение данного слова и его производных блядивый, блядство, блядовство сужается до «распутства» и попадает в разряд непристойных и оскорбительных только в 1730-е годы. Однако в адрес примерного христианина оно всегда расценивалось как непристойное. В написанном в первой половине XVI века поучении старца Фотия читаем: «…Еже не сквернословити языком всем православным христианом, паче же нам иноком, ниже паки рещи матернее лаяние брату своему: блядин сын, кокову либо человеку крестьянския нашея веры святыя». Выражение недобрая жена в адрес знатной женщины некогда считалось оскорбительным, влекло судебное разбирательство и штраф. За это поплатился в 1635 году князь Д.М. Мещерский, назвавший так свою невестку. Стервой сейчас обзывают женщину с плохим характером, а в

Неолит Джеймс Гилрей «Честность на пенсии! Падение вигов», 1801, раскрашенный офорт Любопытно происхождение названий британских партий виги и тори. Изначально это были обидные прозвища. Whigg — от слова «деревенщина»: так в 1680-х годах презрительно называли парламентариев-реформаторов, противников Карла II. Переносное именование образовано от шотландского Whiggamore — букв. «погонщик скота». Тех же, кто ратовал за сохранение абсолютной монархии, наделили не менее оскорбительным названием Tory — букв. «заговорщики», «разбойники», образованным от средне-ирландского Tóraidhe — «человек вне закона, преступник».

О с ко р б л е н и е

позапрошлом столетии так могли назвать ничтожного мужчину. Дословно «стерва» означало падаль, околевшее животное и в прямом значении было синонимом дохлятины. Сейчас это значение сохранилось в названии птицы — стервятник. Иноверцев, неправославных и (шире) иноземцев пренебрежительно называли на Руси басурманами — сейчас это устаревшее слово. Эфиоп (ефиоп) когда-то был синонимом дурака, иносказательно — чертей, бесов. А ныне бранное жид, напротив, часто не имело негативного смысла, употреблялось как нейтральный этноним. Некоторые оскорбления были сословно маркированы. У русской аристократии были в ходу мерзавец, шельма, пошляк, болван, остолоп, обормот, щелкопер, ракалья. Последнее слово, означавшее «негодяй, подлец», употребляет, в частности, Ноздрев в адрес Чичикова. До середины позапрошлого века оно бытовало в дворянской среде, затем перешло в сферу низовой речи. Менее изысканны, но более звучны простонародные ругательства: ера, бзыря, тартыга, огуряла, мамошка, печегнет, мухоблуд, хмыстень... В разряд оскорбительных и насмешливых со временем переходят некоторые прежде стилистически нейтральные слова со значением профессий. Сегодня название врача коновал звучит оскорбительно, а эскулап — иронично. Определение сочинитель применительно к писателю в современном употреблении часто воспринимается как насмешливое и пренебрежительное. В силу разных исторических обстоятельств в число хулительных иной раз попадали даже нейтральные слова. Так, в 1614 году возник запрет называть казаками тех казаков, что разбойничали в Белозерском уезде, дабы не бесчестить тех, которые верой и правдой служили государю. Об одном переходе стилистически нейтрального слова в бранное интересно рассказывает этнограф-беллетрист Сергей Максимов в книге «Каторга империи» (1861).

Неолит

Хоть того лучше посельщик (будь самый лучший поселенец), не верь ему! — выговорилось сибиряком другое изречение, имеющее смысл пословицы, как руководящего житейского правила, с тем оттенком в смысле, что поселенец, названный так в отличие от переселенца (доброю волею покидающего родину для новых и счастливых мест), превратился уже в посельщика. Слово «посельщик» на языке сибиряков-старожилов сделалось бранным, и поселенец, слыша его обращенным к себе, глубоко оскорбляется им в равной степени с другим обидным, бьющим прямо в сердце и бранным сибирским прозвищем — варнак. Сибиряк, готовый называть бродягу, беглого с каторги человеком гульным, прохожим, и даже признавать его на самом деле таковым, сибиряк, называющий всякого ссыльного, идущего в партии по этапам, не иначе, как несчастным и даже болезненьким, — того же самого несчастного, умудренный опытом и коротким знакомством с ним, обзывает уже посельщиком, бранит варнаком. Слово «варнак» он приурочивает именно к поселенцу, потому что собственно для ссыльнокаторжных у сибиряка придуманы другие бранные слова: храп, храп-майор, каторжан, чалдон.

«К усат е льные сл о в е сы»

Степень тяжести ряда оскорблений иногда становится понятна лишь в историческом комментарии. Скажем, куда жестче адресного каралось обезличенное оскорбление казачества — с современных позиций, казалось бы, менее обидное. Такое высказывание, особенно вкупе с угрозами, имело особое название — «оскорбление Войска или оскорбление общества» и влекло безотлагательную смертную казнь. За это был утоплен в Дону в 1630 году Иван Карамышев — царский посланник для сопровождения русских послов в Азов. Выступая перед казачеством, Карамышев так разошелся, что стращал «без винной вины казнить, вешать, в воду сажать, кнутами бить и ножами резать». Наконец, отдельная проблема — конфликт языка и общества, сословно-классовая переоценка слов. Показательный пример — образованное из греческого «охлос» (чернь, толпа) слово охламон, которое стало употребляться в качестве бранного в начале 1920-х годов как презрительное именование представителей новой власти. Изменило значение и слово негодяй, которое в царской России означало непригодного к военно-строевой службе. Затем это слово сделалось обобщенно-ругательным. В 1931 году в статье «Об антисемитизме» Горький попытался его реабилитировать: «Негодяй не ругательство. Негодяй — точное определение человека, не годного для жизни. В нашей действительности негодяй — существо, глубоко и неизлечимо зараженное болезнями «старого мира»: завистью, жадностью, человеконенавистничеством, враждою ко всему, что противоречит его, негодяя, навыкам, вкусам, что усвоено им от старины…» В исторической ретроспективе любопытно также письмо Чехова самому Горькому с упреками в излишней резкости. «Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать — это несвойственно Вашему таланту, — увещевал Чехов коллегу по литературному цеху. — Отсюда Вы поймете, если я посоветую Вам не пощадить в корректуре сукиных сынов, кобелей и пшибздиков, мелькающих там и сям на страницах “Жизни”». Здесь отражена уже не семантическая эволюция, а эстетическая борьба инвектив. Чехов и Горький — представители разных социальных типов, приверженцы разных речеповеденческих стратегий и, соответственно, носители разных взглядов на злоречие в его художественном преломлении.

Неолит

ЧЕСТЬ И МЕСТЬ Ну а как наши предки защищались от оскорблений? Считавшееся естественным в Древнем мире вооруженное разрешение конфликтов, в том числе вследствие оскорбления, эволюционирует в средневековой Европе в судебный поединок — юридически санкционированную дуэль. У славян он назывался «поле». С XVI века физическая сатисфакция начинает запрещаться законодательно, однако в дворянской среде действует «кодекс чести» и по-прежнему практикуется дуэль для ее защиты. Дуэль делала оскорбление в

О с ко р б л е н и е

Неолит

Илья Репин «Дуэль Ленского и Онегина», 1899, бумага, акварель, белила, перо, чернила

буквальном смысле опасным для жизни, что, впрочем, не охлаждало пыл инвектантов. До XVII века дрались преимущественно на шпагах, затем перешли на рапиры, а с XVIII столетия — на пистолеты. В России первая документально зафиксированная дуэль состоялась в 1666 году. Первый запрет на дуэли наложен Петром I в 1715 году. Среди словесных реакций на оскорбление, помимо ответной ругани, издавна преобладают ирония и колкость, позволяющие уязвить обидчика и не уронить собственного достоинства (гл. IX). Известно немало исторических анекдотов остроумного «возврата» оскорблений. Когда Диогена привели к Александру Македонскому, тот обозвал его шпионом. «Да, я шпион твоего самомнения и чванства», — парировал философ. Однажды герцог Бирон направил вместо себя на крестины придворного шута Кульковского. Шут прилежно исполнил поручение, но Бирону все равно что-то не понравилось, и он обозвал Кульковского ослом. «Не знаю, похож ли я на осла, но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу», — отвечал находчивый шут. В простонародье бытовали «отговорки» — защитные магические формулы, перенаправляющие оскорбление на обидчика, переводящие «войну» в «игру». Например: Не в склад, не в лад, поцелуй корову (кобылу)

«К усат е льные сл о в е сы»

в (козий) зад. Элементы этого обряда сохранились в детском фольклоре. На горе стоишь — сам на себя говоришь. Обзывайся сколько влезет — обезьяна в рот залезет. Касса (школа) закрыта, ключ у меня, кто обзывается — сам на себя. И, наверное, самая известная отговорка: Кто обзывается, тот сам так называется. Существовали и особые обряды против оскорблений. Так, у донских казаков был обычай «очистки» — восстановления репутации оскорбленного, который практиковался почти до конца XVIII века. Потерпевший являлся к атаману или станичному старейшине, те вызывали ругателя на станичный сбор и прилюдно возглашали: «Очисть — скить его байдиком по ногам!» Байдик (палку) брали длиной в локоть и толщиной с трость. Оскорбленный бил обидчика по ногам, при каждом ударе приговаривая: «Очисть!» Наказуемый подскакивал с криком: «Знать не знаю, видеть не видел!» Так продолжалось, покуда казачий сбор единодушно не заявлял: «Буде! Очистил!» Отныне доброе имя считалось восстановленным. Ну а, пожалуй, самым испытанным средством от оскорблений во все времена был защитный психотренинг. В современной психологии это называется амортизирующими техниками. Это средство практиковал еще главнокомандующий спартанским флотом Лисандр. Однажды он посоветовал своему хулителю не прекращать ругаться: «Эдак, возможно, опорожнишься от гадких слов, которыми ты набит». Из литературных примеров вспоминается «упражнение для закалки чувств» в романе Аготы Кристоф «Толстая тетрадь». Дети многократно повторяют ласковые слова до их полного обессмысливания, вытесняя таким способом болезненные воспоминания о мирном времени, и тренируются в использовании оскорблений — чтобы они также утратили смысл и перестали причинять душевную боль.

Неолит

БУКВАРЬ ГНЕВА И ПИСЬМА НЕНАВИСТИ Универсальность оскорбления бесспорна и очевидна. Однако в современном обществе оно выполняет ряд прежде ему не свойственных либо в меньшей степени присущих функций. С одной стороны, оскорбление сделалось легким и незатратным способом самопродвижения. Скажем, молодой и пока мало известный литературный критик строчит серию хулительных текстов — и тут же обретает славу принципиального и непредвзятого обличителя бездарностей. С другой стороны, оскорбление превращается в особую форму самоутверждения. Тот же критик, став членом жюри престижной литературной премии, обрушивается с руганью едва ли не на всех номинантов, которым доселе лишь молча завидовал. Или, получив возможность публиковаться в престижном журнале, сразу загаживает его страницы словесными помоями. Современность реконструирует и древнейшие формы оскорблений. Со второй половины прошлого века в Скандинавских странах снова по-

О с ко р б л е н и е

являются ниды как ритуал противостояния экстремизму, гонке вооружений, загрязнению среды, финансовому кризису, нарушению гражданских интересов. В интернете можно встретить даже виртуальные ниды. Превращенный из обряда в перформанс, сегодняшний нид становится новым прочтением «Саги об Эгиле» и национальным знаменем протеста. Через восемь веков акционисты и пацифисты, оппозиционеры и неоязычники, бунтующие студенты и просто хулиганы втыкают в землю шест из орешника с магическими рунами. Только в насаженном на него конском черепе глазницы уже не зияют черными провалами, а мигают светодиодами. Злоречие обладает не только генетической памятью, но и свойством самоотзеркаливания. В 1979 году исландцы выразили возмущение прибытием американского флота деревянным нидом с вырезанным на нем стихотворением Йоуна Оускара «Берегитесь, солдаты». И тут же ученики гимназии воздвигли пародийный «нид на нид» с бюстгальтером вместо конской головы и табличкой-осмеянием антивоенной акции. В 1989 году СМИ публикуют инструкцию по изготовлению нида для всех желающих: хулительную магию в массы! И точно: в 2007 году, протестуя против экономического кризиса, исландцы шли к зданию правительства, размахивая нидами. А в 2013-м установили шест с головой зубатки в знак протеста против разрушения лавового поля. Современные страницы летописи оскорбления полны и других псевдоархаических примеров. Одна из таких записей — в буквальном смысле — принадлежит петербургской учительнице, которая вывела маркером на лбу проштрафившегося ученика «дурак». Сразу вспоминаются популярные в прошлом позорные колпаки и шейные дощечки с обидными надписями (гл. X). Известны и более оригинальные образчики. Так, шведские монетки имеют надпись «Карл XVI Густав, король Швеции», а Карин Маттссон обнаружила у себя в кошельке крону, на которой было отчеканено: «Наш прелюбодей король». Пока озлобленные граждане на пару с творческими личностями упражняются в изобретении новых и модернизации древних оскорблений, ученые занимаются их классификацией и ранжированием. По данным соцопроса 2000 года, британцы считают наиболее оскорбительными слова cunt, motherfucker, fuck, wanker, nigger, bastard, prick, bollocks, arsehole, paki. Другое направление исследований — кластерная терминологизация оскорблений, их изучение в связи с конкретными реалиями. Скажем, из англоязычной культуры относительно недавно заимствовано понятие эйблизм (англ. able — способный) — дискриминация людей с инвалидностью и заболеваниями. Оскорбления такого типа ассоциированы с физическими недостатками и медицинскими диагнозами. Дискриминация по внешности и предвзятое представление о красоте, в частности оскорбительные утверждения о том, что человек выглядит плохо или нелепо, получили обобщенное название лукизм (англ. look —

Неолит

«К усат е льные сл о в е сы»

внешний вид). «Выглядишь как проститутка»; «Он похож на дистрофика»; «Они все как из порнофильма»; «Ну и жиртрест!»… Синтез обоих явлений — эйджизм (англ. age — возраст; термин Р.Н. Батлера): дискриминация по возрасту, оскорбительные указания на него. Готовность общаться и сотрудничать только с теми, кто соответствует формальным возрастным критериям и ценностям. Молодых пренебрежительно оценивают как неумелых, неопытных, несамостоятельных. Старших попрекают увядающим видом, ограничением физических возможностей, снижением работоспособности. Художники обыгрывают оскорбления творчески. Француз Эммануэль Удар выпустил целый «Букварь гнева» (L’abécédaire de la colère). Британский оригинал с псевдонимом Mr. Bingo додумался до шуточного проекта «Письма ненависти по найму» (англ. Hate Mail For Hire): услуга по рассылке расписанных вручную оскорбительных открыток. Хулительные рисунки согласно пожеланиям заказчиков дополняются соответствующими подписями: «Дорогой Крис, ты танцуешь как манда»; «Дорогой Флинт, отъебись!»; «Бенджамин Кинг — самый большой идиот Англии». В интернет-среде оскорбление сделалось источником множества мемов и материалом для демотиваторов. «Вкус твоей обиды» (фото малыша в соплях). «Обиды не помню — влуплю и забуду» (изображение девушки

Неолит

Эммануэль Удар «Букварь гнева: Крик», 2008

Эммануэль Удар «Букварь гнева: Несправедливость», 2008

О с ко р б л е н и е

в боксерских перчатках). «Каждый может обидеть боксера, но не каждый успеет извиниться»; «Некоторые люди не могут нас унизить и оскорбить, потому что они плюют снизу вверх»; «Надо запретить думать — это оскорбляет чувства тупых». Еще в Сети можно найти специальные сайты советов и рекомендаций: «Как обозвать парня», «Как унизить женщину словами», «20 способов красиво оскорбить собеседника». Здесь, по сути, те же принципы, что и в творческих практиках: визуализация и эстетизация оскорбления. Примечательно, что нынче письменные оскорбления встречаются чуть ли не чаще устных. Причем ругаются даже не люди с людьми, а люди с гаджетами. Персонификацией обидчика становится смартфон, планшет, ноутбук. «Яблоко» айфоновского логотипа как яблоко раздора. К оскорблению словом и действием прибавилось оскорбление графикой: послать обидный смайл, запостить злобную «фотожабу», снять позорящее видео. «Кусательные словесы» прогрызают толщи времен, прожигая электропровода ядом ненависти, заливая слюной бешенства черные зеркала экранов. «Девица с глазами воспламененными» находит новые пристанища и кажет раздвоенный язык, и держит розгу из терния, и попирает ногами весы справедливости.

Неолит

Неолит Маркус Стоун «Переживая обиды», 1891, дерево, масло

Глава III

Великий оборотень Проклятие

Неолит Проклятия и благословения оказывают на человека реальное воздействие. Парацельс

Проклятия — выдумка. Может быть, есть везенье и невезенье. Один день чуть удачней, другой — наоборот. Энтони Дорр «Весь невидимый нами свет»

Давай просто на минуту притворимся, будто проклятие существует, и предположим, что это предмет. Что это — некая магическая сила или же что-то вроде предсказания, которое исполняется только потому, что ты сам заставляешь его исполниться? Скарлетт Томас «Наваждение Люмаса»

Неолит Уильям Блейк «Голиаф проклинает Давида», 1805, бумага, акварель, графит, тушь, перо

П р о кл я т и е

«Нет же прощенья злодею, кары, о боги, желаю! Гелен, коварный предатель, юное сердце похитил, нежностью таять заставил. Сам же натешился вдоволь и ускользнул к Феодоре, толстой и глупой торговке. Нет же мучения злее век коротать одинокой…» Так думала про себя Зиновия, яростно взбивая пыль стоптанными сандалиями. Она направлялась на окраину Пеллы, в дом Алкмена — тот самый, что стоит у самых вод Лудии. Она знала: Алкмен хитромудрый умеет заговаривать свинец и знает правильные речи для богов великих и грозных, дабы вершить возмездие справедливое. Она желала, чтобы мысль ее обернулась словом, а слово — делом. «Пусть острые гвозди пронзят начертанное имя твое — как злые насмешки пронзили сердце мое. Пусть боги будут неумолимы!» Так говорила себе Зиновия, поспешая к Алкмену. Следы сандалий хранили горечь обид до первого дождя…

К АТА Д Е С М Ы И Д Е Ф И К С И О Н Ы Из века в век люди проклинали. Злодеев и праведников, живых и умерших, правителей и простых смертных. Проклинали отдельных людей, семейства, города, целые народы. Желали болезней и страданий, безбрачия и бесплодия, семейных раздоров и профессиональных неудач. Наконец, жаждали смерти. В пределе своего воплощения проклятие — словесное убийство. Ситуация, описанная вначале, иллюстрирует античную практику профессиональных проклятий. Практичные и предприимчивые эллины полагали, что в таком ответственном деле самодеятельность неуместна — и обращались к специалистам, которые трудились по заказам граждан, надеявшихся на справедливое возмездие богов. Профессионалы наносили проклятия на особые таблички, обычно свинцовые. К настоящему моменту обнаружено около полутора тысяч таких табличек. Две трети из них написаны на древнегреческом, остальные — на латыни. Для пущей верности таблички сворачивались трубочкой и скреплялись железными или бронзовыми гвоздями, отчего получили название дефиксионы (лат. defixio — что-то пригвожденное) или по-гречески катадесмы. Выше всего ценились гвозди с затонувших кораблей. Свинец использовался по принципу подобия — как холодный серый пластичный металл, свойствами напоминающий труп, которому уподобляли жертву проклятья. Лучшим свинцом считался добытый из трубы акведука: через него текла холодная вода, обладавшая наибольшей магической силой. Скручиванию дефиксионов придавался особый смысл. Сверток не только затруднял доступ посторонних к текстам проклятий, но и напоминал официальное письмо, адресованное высшим сущностям. Внутрь иногда вкладывалось утыканное иголками изображение жертвы либо ее волосы или личные вещи. Некоторые тексты сопровождались символическими рисунками-иллюстрациями коварных намерений заказчиков.

Неолит

101

102

Великий об ор оте нь

Кто только не становился адресатом таких текстов: недруги и обидчики, предатели и воры, злостные должники и ответчики в суде, торговые конкуренты и соперники в любви. Отдельным пунктом в этом черном списке значились соперники по Олимпийским играм — враждующие болельщики, участники тотализатора или сами спортсмены. Борец проклинал борца, бегун — бегуна, атлет — атлета. Античные ипподромы и стадионы — минные поля с закопанными там и тут проклятиями. Однако больше всего древние поднаторели в изготовлении судебных проклятий — это была почти обыденная процедура и особая профессиональная деятельность в ходе официальной подготовки к тяжбам. В Древнем Риме судебная магия находилась в ведении жреческой коллегии фециалов (лат. fetiales). Римляне верили в возможность лишения языка, утраты речи соперника в суде. Печальна история Фукидида: блистательный оратор, он тем не менее не смог защитить себя в суде от противника Перикла, поскольку пал жертвой судебного проклятья. Другая знаменитая жертва — ритор Либаний, лишившийся речи после того, как обнаружил у себя дома изуродованного хамелеона в странной позе: одна лапа закрывала рот. В судебной магии обвиняли и самого Либания — будто бы он принуждал конкурентов забывать заготовленные речи и нести всякую околесицу. Проклинающие чаще всего обращались к таким богам, как Гермес, Аид (Плутон), Геката, Кора, Эринии (Фурии). Как заправский бюрократ, составитель проклятия не только указывал «высшую инстанцию» своего обращения, но и не забывал педантично сообщать полные «анкетные данные» жертвы: имя и происхождение, место жительства и род занятий, список прегрешений и способы возмездия. А сам текст проклятья состоял либо из прямых обращений, просьб, молитв к богам и духам предков, либо из т.н. «связывающих» словесных формул (с целью управления жертвой), либо из формул-аналогий (с пожеланием уподобить проклинаемого чему-то ничтожному или неживому). Некий аноним обращался к Меркурию с просьбой отомстить за украденные перчатки, забрав у вора кровь и здоровье. Другой недоброжелатель проклинал всех женщин, но особенно Тетиму, что отказалась выйти за него замуж. Третий невесть за что слал злопожелания римскому сенатору Фистусу. А вот несколько цитатных образчиков — от самых простых и лаконичных до детализированно изощренных.

Неолит

Милая Гея, помоги мне, так как я несправедливость претерпела от Эвриптолема и Ксенофонта, я связываю их. Посейдон владыка, тебе отдаю человека, который украл солидус и шесть монет Мукона. Выпусти кровь вора и выпей ее, владыка Посейдон. Я взял Микиона и связал ему руки и ноги, и язык, и душу. И если он намерен сказать какое-нибудь неприятное слово о Филоне, пусть язык его сделается свинцом. И уязви ему язык. И если он намерен что-нибудь делать, пусть это будет бесполезно и пусть все для него исчезнет, пропадет и не будет ему принадлежать…

П р о кл я т и е

Отдаю Деметре и Коре того, кто злословил меня, утверждая, что я отравила мужа моего. Да поднимутся и он, и все его родственники в святилище Деметры и да будут гореть, и не пожалеют его ни Деметра, ни Кора, ни другие боги. Пусть Сосий бредит. Пусть Сосий страдает от жара, пусть Сосий терпит боль каждый день. Пусть Сосий не сможет говорить, пусть Сосий не победит Матура и Эридунну, пусть Сосий не сможет приносить жертвы. Пусть Акван терзает тебя. Пусть Нана терзает тебя. Пусть Сосий никогда не превзойдет актера-мима Евмолпа. Пусть он никогда не сможет играть роль замужней женщины, сидящей в пьяном виде на осле. Пусть он не сможет приносить жертвы. Пусть Сосий не сможет одержать победу над актером Фотием…

Неолит

Александр фон Вагнер «Гонки на колесницах», 1882, холст, масло

Проклятие для сдерживания возниц и колесничих. Вы, святые, нападите и сдержите Лулалтау Аудониста. Нападите сейчас, свяжите, переверните, подрежьте, разрубите на куски коней и колесничих синих цветов: [кони] Нимфик, Таллофор, Аэттет, Мусотроф, Каллиморф [колесничий], Филопарфен, Пантомедонт, Гипат, Филармат, Макарий [колесничий]… [далее еще целый список имен]. Сильно свяжи и не отпускай руки, ноги, связки лошадей и колесничих синих цветов. Магическое проклятие интересно тем, что произносящий его не обращается напрямую к адресату, а взывает к высшим сущностям, будь то языческие идолы или духи предков, тотемные животные или наделенные волшебными свойствами природные стихии, черти или ангелы, дьявол или Господь. Если оскорбление — это коммуникация по модели «человек / человек», клевета — «человек / социум», то модель проклятия — «человек / инобытие». Тексты античных проклятий отличаются яркой экспрессией и драматургической выразительностью. Ненависть, отчаяние, скорбь, просочившиеся сквозь толщу тысячелетий. Дефиксионы — микросюжеты и синопсисы античных трагедий. Истории разбитых надежд, любовных перипетий, карьерных авантюр, семейных распрей, бизнес-войн. Встречаются и пустые таблички — над ними, вероятно, произносили устные заклятья, а затем подкладывали их к подписанным для закрепления и усиления магического эффекта.

103

104

Великий об ор оте нь

Профессиональное проклятие часто иносказательно зашифровывалось. Для маскировки намерений и сохранения анонимности буквы могли располагаться в обратном порядке, снизу вверх, а то и вовсе беспорядочно или неразборчиво. Некоторые «проклятых дел» мастера изображали злопожелания в виде замысловатых фигур, а самим табличкам придавали форму каких-нибудь символических предметов. Одна из табличек с афинского кладбища Керамик сделана в форме корабля и содержит следующие слова: Команду «Гермес» [корабля] «Гене» и умы жестоких моряков корабля «Евпория» я истребляю. Андокид — осквернитель герм. Речь идет о политическом скандале с кощунственным осквернением герм и статуи Гермеса накануне отплытия флота афинян в Сицилию. Важно было не только грамотно составить и хорошенько упаковать проклятие, но и правильно его разместить. Получив готовую табличку, довольный заказчик спешил в храмовое святилище, чтобы предъявить ее всевластным богам, либо зарывал в землю — дабы ступивший на заклятое место обидчик был жестоко наказан. Лучшими местами для дефиксионов считались кладбища, а еще — театры, рынки, ристалища, где собиралось много народу. Археологам попадались также дефиксионы в комнатных стенах, кухонных сосудах, домашних светильниках — то есть спрятанные с явной целью максимально приблизить проклятия к жертвам. Плиний Старший в трактате «Ес тественная история» утверждает, что в его время вера в таблички с проклятиями была повсеместной, и Иоганн Генрих Фюссли «Эдип не было таких храбрецов, что не трепроклинает своего сына Полиника», петали бы пред ними. Тацит в «Ан1786, холст, масло налах» повествует о драме Клавдии В древнегреческом мифе царь Пелопс проПульхерии, обвиненной в намерении клял царя Лая за то, что тот похитил его ренавредить дефиксионами имперабенка, и попросил богов, чтобы похититель тору Тиберию. Вспомним здесь и был убит собственным сыном. Вопреки всем поэму Овидия «Ибис», построенную предосторожностям, проклятье в точности как проклятие жреца с перечислесбылось: Эдип убил Лая, не ведая, что это нием всевозможных злопожеланий его отец. В свою очередь Эдип проклял отврагу (гл. II). вергнувших его сыновей — Этеокла и По«Оккультный сервис» был высолиника — и предрек им взаимную погибель ко развит и активно востребован. от рук друг друга. Так и случилось. Затем Заказчики выстраивались в очегибнут уже сыновья Этеокла и Полиника… редь и щедро платили за подобные Это, пожалуй, самый закрученный античуслуги, популярность которых объный сюжет о проклятии наряду с циклом мифов о проклятии Атридов. яснялась не только верой в магию —

Неолит

П р о кл я т и е

были и сугубо приземленные причины. С одной стороны, проклинающий обеспечивал себе моральное алиби, делегируя возмездие высшим силам. Хорошенько отомстить не запачкав рук — это ведь так заманчиво! С другой стороны, выдолбленное или нацарапанное проклятье считалось куда надежнее устного — жертва оказывалась в буквальном смысле вписана в круг зла. Наконец, проклятия сочинялись и для самозащиты: несправедливо обиженный или невинно пострадавший прибегал к верховному покровительству. Несмотря на хороший и стабильный заработок, составителям дефиксионов не позавидуешь: им приходилось изо дня в день выслушивать людские жалобы и стенания, а затем ломать голову над изобретением злопожеланий. Самые креативные граждане заказывали проклятия в стихах, а самые состоятельные требовали высекать их на мраморе или даже на золоте. Артефакты, аналогичные греческим катадесмам и римским дефиксионам, обнаруживаются и в других странах. Например, в Древнем Египте периода XIX — XVIII веков до н.э. практиковалось нанесение проклятий на глиняные фигурки, которые затем разбивали. Уничтожить текст — значит нейтрализовать врага. В самых ранних (2250 год до н.э.) текстах проклинался всякий восстающий против власти правителя.

Неолит

ОТ М А Г ИЧ Е С КО ГО К Ю Р И Д ИЧ Е С КО М У

Наряду с магическими, в Античности бытовали и социальные практики, по сути равнозначные проклятию. Так, общеизвестное понятие «остракизм», означающее неприятие, отвержение обществом, в древних Афинах было обычаем изгнания людей, угрожавших демократии государства. По Аристотелю, остракофорию — «суд черепков» — ввел около 508 года до н.э. реформатор Клисфен после свержения тирании Писистратидов. Остракофория была способом разрешения политических споров, профилактической процедурой против захвата власти, превентивной мерой от тирании. На агоре публично разбивались амфоры, и свободные граждане полиса выцарапывали иглами на глиняных черепках — остраконах, или остраках — имя чересчур влиятельного или слишком деспотичного политика. Голосовавшие один за другим входили в специальное Остраконы для голосования. Афины, ограждение и клали свои остраконы ок. 482 г. до н.э., фото из электронной надписью вниз в урну, которая пеэнциклопедии «Wikimedia Commons» редавалась ответственным лицам.

105

106

Великий об ор оте нь

После подсчета голосов человек, чье имя написали шесть тысяч и более граждан, изгонялся из Афин на десять лет. В Сиракузах изгоняли на пять лет, а имя изгнанника писали на листе оливкового дерева, поэтому аналогичный обычай назывался петализм (от греч. «лист»).

Хрестоматийный исторический анекдот об Аристиде. Афинский полководец отличался легендарной честностью, за что именовался евпатридом (лучшим из граждан) и получил прозвище Справедливый. Однако, согласно Плутарху, даже Аристид не избежал остракофории и, прохаживаясь по агоре во время процедуры, был остановлен неграмотным крестьянином, который попросил его написать на черепке имя самого Аристида. На вопрос, чем же так провинился этот человек, крестьянин ответил, что ему просто надоело везде слышать о справедливости этого самого Аристида. Недрогнувшей рукой Аристид начертал собственное имя и отдал черепок крестьянину со словами: «Пусть не придет такой тяжелый час, чтобы афиняне вспомнили обо мне!» Остракофория не лишала изгнанника гражданских прав — для этого в афинском праве существовала другая практика: атимия (греч. «бесчестье, бесславие, презрение»), отнимавшая у осужденного возможность занимать государственные должности, служить в армии, участвовать в народном собрании, Олимпийских играх. Атимии подвергались дезертиры, злостные нарушители общественного порядка, попиратели народных обычаев, несостоявшиеся откупщики податей (телóны), а еще закоренелые холостяки, которых лишали права купли-продажи. Атимия представляла осужденного «юридически мертвым» и могла переходить на его детей (ср. проклятие «до третьего, седьмого колена»). По сути, это уже юридическое проклятие — наказание в виде «поражения в правах». Впоследствии понятие остракизм из технического термина превратилось в слово с возвышенно-книжным стилистическим оттенком и приобрело переносный смысл неприятия, отвержения, презрения. В по вседневно-бытовой коммуникации остракизм воплощается в резком порицании (гл. V), гневной отповеди, игнорировании и неприятии. Крайние формы — отлучение, изгнание, ссылка. Лексическое значение изменилось, но речеповеденческий сценарий сохранился. В древнеримском праве проклятие также имело институциональный статус, выражавшийся императивом sacer esto! (лат. букв. «да будет посвящен [божеству]»). Это была одновременно и священная формула проклятия, и юридическая формулировка наказания: посвящение преступника подземным богам. В реальности sacer esto означало «да подлежит закланию», то есть попросту «да будет зарезан». Преступник считался оскорбившим волю богов и потому объявлялся вне божественных законов. Его убийство считалось богоугодным делом — смертная казнь очень напоминала жертвоприношение. Будучи прóклятым, казненный лишался права погребения. Так некогда исключительно магическая практика проклятия стала правовым механизмом.

Неолит

П р о кл я т и е

Неолит

Ричард Редгрейв «Изгнанница», 1851, холст, масло

Позднее реальное жертвоприношение заменяется фиктивным: вместо человеческой головы приносили ее слепок, маску или маковую головку. В Древнем Риме существовала также практика capitis deminutio maxima (лат. букв. «наибольшее уменьшение правоспособности») — лишение всех прав гражданина. Первоначально она применялась к попавшим в плен и проданным в рабство. В зависимости от обстоятельств, имущество лишенного прав переходило кредитору или государству. Наконец, бытовая особая форма психологической казни и посмертного наказания — проклятие памяти (лат. damnatio memoriae, ignominia post mortem): осуждение памяти врага государства после его смерти уничтожением всякого упоминания о нем. Удалялись все связанные с осужденным записи в документах, соскребались надгробные надписи и граффити на сооружениях. Уничтожению подлежали также материальные объекты: портреты, барельефы, статуи осужденного. «Проклятию памяти» подвергались прежде всего узурпаторы власти, тираны, заговорщики из числа императоров (например, Домициан) и высших сановников (например, полководец Луций Элий Сеян). Damnatio memoriae — это уже не только социальное, но и культурное проклятие. Забвение имени равнозначно изъятию из публичного пространства, символическому изгнанию из социума, а затем из самой куль-

107

108

Великий об ор оте нь

Эжен Делакруа «Казнь дожа Марино Фальеро», 1826, холст, масло Отголоски древнеримского Damnatio memoriae обнаруживаются в средневековых практиках. Так, указом 1365 года имя венецианского дожа Марино Фальера, казненного за попытку государственного переворота, стерто с фриза в зале Большого совета, где были высечены имена всех дожей, и заменено позорящей надписью: «На этом месте было имя Марино Фальера, обезглавленного за совершенные преступления». Аналогичными по содержанию являются также ритуалы относительно недавней истории: вымарывание политически неугодных имен из книг в советскую эпоху, демонтаж памятников коммунистическим вождям в постсоветский период и т.п. туры. Той же природы троекратное распахивание и засеивание солью земли Карфагена — в знак вечного проклятия. Ставшая крылатой фраза сенатора Катона Старшего «Карфаген должен быть разрушен» была своеобразной формулой проклятия, а многократное повторение сближает ее с магическим заклинанием.

Неолит

К А М Е Н Ь , Д Е Р Е В О, Б У М А ГА

Практики проклятия были не только у древних эллинов и римлян, но и у других европейских народов. Так, в древней Ирландии практиковалось проклятие trefocul (др.-ирл. «три слова») — выкликание имени адресата, оскорбление и собственно проклятие. Использовались также особые «камни проклятий», которые раскрашивали в ритуальные цвета и заговаривали поглаживаниями-вращениями против часовой стрелки. Древнеирландские поэты-филиды насылали официально запрещенное, но, как считалось, очень действенное проклятие гламм дикинн (ирл. glamm dicenn), которое было сродни поношению и осмеянию обидчика. Стоя на одной ноге, филид закрывал один глаз, вытягивал вперед руку и произносил хулительные слова. У проклятого таким способом на лице появлялись три «волдыря позора»: красный, белый и черный. Часто гламм дикинном карали скупцов за отказ оплачивать заказанные стихи. Одним из первых таких проклятий считается песнь филида Корпре для короля Бреса, который отказал поэту в радушии: «Без пищи, что явится быстро на блюде, Без молока коровы, в утробе которой телок, Без жилья человечьего в темени ночи, Без платы за песни поэтов пребудет пусть Брес. Нет отныне силы у Бреса!»

П р о кл я т и е

В ритуале проклятия у викингов нидстанге (др.-сканд. níðstang) использовался насаженный на шест череп лошади. Название обряда происходит от древнескандинавского сакрального понятия нид (подробно — в гл. II). Длинную крепкую палку покрывали руническими надписями хулительного содержания, призывали богиню смерти Хель и втыкали палку в землю таким образом, чтобы череп был повернут к обиталищу жертвы. В позднеантичный и раннехристианский периоды письменные проклятия обрели вид надгробных изречений — эпитафий (англ. denunciatory epitaphs), грозивших карой поругателям праха и нарушителям вечного сна покойного.

Место Грани Примигении. Кто поднимет эту плиту с надписью, пусть на того разгневаются тени, которые здесь покоятся. Луций Цецилий Флор, вольноотпущенник Луция и женщины, прожил 16 лет и 7 месяцев. Кто здесь справит малую или большую нужду, пусть на того разгневаются боги всевышние и подземные. Богам Манам. Гай Туллий Геспер соорудил себе погребальный жертвенник, куда будет помещен его прах. Если кто-нибудь его повредит или извлечет оттуда прах, я желаю ему, чтобы он, страдая телом, жил долго, а когда умрет, то пусть не примут его подземные боги.

Неолит

Луи-Морис Буте де Монвель «Наставления перед дорогой на шабаш», 1880, холст, масло

Европейские магические руководства и сборники заклинаний, в том числе проклятий, получили общее название гримуары, или гримории (лат. Grimoire, старо-франц. grammaire — грамматика). Наиболее известные: «Ключ Соломона», «Гримуар Гонория», «Истинный гримуар», «Гептамерон, или Магические элементы», «Книга Священной магии Абра-Мелина Мага». Считалось, что для гримуара чародей должен был лично составлять подробный перечень мистических существ и рисовать всех демонов с их атрибутикой. Согласно поверьям, гримуар обладал свойствами живого существа, которое надо кормить кровью, а читать его мог только хозяин — никому другому страницы или не открывались, или текст на них не был виден, или багряный цвет листов обжигал глаза.

В старину проклятия налагались даже на книги. Как эпитафии-угрозы должны были защищать гробницы от разграбления — так начертанные на фолиантах проклятия предохранять от воровства. Переписчики-копиисты, не меньше самой книги ценившие свой нелегкий труд, часто предваряли его угрожающими надписями. Американский иллюстратор Марк Дрогин посвятил им целую книгу «Средневековые писцы и история книжных проклятий».

109

110

Великий об ор оте нь

Если кто-нибудь заберет эту книгу, пусть он умрет, пусть он будет зажарен на сковороде, пусть падучая болезнь и жар поразят его, пусть он будет колесован и повешен. Аминь. Для того, кто крадет или берет и не возвращает эту книгу ее владельцу, она превратится в змею в его руке и растерзает вора. Пусть он будет поражен параличом и все члены его отсохнут. Пусть томится от боли, взывая о милости, и пусть не будет облегчения его агонии, пока он не завоет в разложении. Пусть книжные черви грызут его внутренности. И когда, наконец, он придет к своему последнему наказанию, пусть пламя Ада поглотит его навсегда. Книжные проклятия дожили до XIX столетия. В прагматичный век фантазии издателей и книговладельцев не хватало на собственные проклятия — использовались штампы на книжных карточках. Вот одна из незатейливых формул: «Пусть тот, кто украдет или повредит эту книгу, будет отделен от Тела церкви и проклят». Позднее эта практика утратила зловещую мистическую основу и превратилась в словесную игру. В позапрошлом веке школяры защищали свои учебники от посягательств шкодливых одноклассников, например, такой надписью: «Эта книга принадлежит [имя владельца] и сама не убежит. Кто возьмет ее без спросу — тот останется без носу». Самое объемное и уж точно самое красноречивое проклятие — целых 1069 слов! — принадлежит Гавина Данбара, архиепископу шотландскому города Глазго, вконец разъяренному произволом английских разбойников. Его Светлость подошел к делу со всей серьезностью и в 1525 году наслал страшные кары решительно на все внутренности злодеев, а также на их семьи, дома, имущество, посевы, скот и так далее списочным порядком с детальными подробностями.

Неолит

Я проклинаю их голову и волосы на их голове, проклинаю их лицо, их мозг, то есть их мысли, проклинаю их рот, нос, язык, зубы, лоб, плечи, грудь, сердце, живот, спину, их внутренности, ноги, руки, все части тела от макушки до пяток, спереди и сзади, снаружи и внутри… Я проклинаю их идущими и я проклинаю их едущими верхом; я проклинаю их стоящими и я проклинаю их сидящими; я проклинаю их едящими и я проклинаю их пьющими; я проклинаю их встающими и я проклинаю их лежащими… По заказу Карлайлского горсовета графства Камберленд высеченный на камне текст был обязателен к оглашению священниками во всех граничащих с Англией приходах. Накануне празднования Миллениума была сделана реконструкция этого поистине впечатляющего монумента, которая сейчас выставлена в одном из городских музеев. Какими еще могли быть письменные проклятия? Кто знает, ведь большинство материалов недолговечно. Возможно, южане наносили слова проклятий на оперение птиц, способных лететь через бескрайние пустыни, а северяне карябали проклятия на сушеной треске, как лапландка из «Снежной королевы» Андерсена. Возможно, некогда практиковались

П р о кл я т и е

и вовсе эфемерные проклятия — на зыбучем песке или проточной воде, на талом снегу или болотной ряске, на цветочных лепестках или ладонях мертвецов. Кто знает…

КОЛДОВСКОЕ МАСТЕРСТВО У славян-язычников бытовали преимущественно устные проклятия. Причем как «профессиональные» — исходящие от лиц, владеющих магией, так и бытовые — от простых смертных в порыве гнева или в пылу ссоры. К первому случаю применимо определение заклятье, ко второму — злопожелание. В отличие от греков и римлян, проклинателей-профессионалов у славян не водилось, но имелся целый штат носителей сакральных знаний и обладателей магических способностей: колдуны, знахари, кудесники, чаротворцы, виритники, порчечники, чернознатцы, наузники; ведьмы, чаровницы, ворожеи, моры, вештицы, порчельницы, потворы, балии — и еще множество функциональных и территориальных именований. Колдуны могли самочинно насылать всевозможные беды как агенты нечистой силы и могли «работать по вызову», выполняя злую волю разгневанных, обиженных, недовольных, завистливых, одержимых дурномыслием или впавших в искушение бесовское. Злая воля вершилась по принципу нисходящего авторитета. Верховные существа — боги, духи, потусторонние силы — как бы делегировали

Неолит

Михаил Клодт «Колдунья», 1891, холст, масло

Колдун мог бросить на дорогу крест из теплого навоза, испеченный в лесной яме хлебный колобок или какой-нибудь заговоренный предмет вроде мелкой монетки или шарика из человеческих волос либо овечьей шерсти. Мог опоить жертву настоем из «дурман-травы», сорочьего сердца, сушеной лягушки, грудного молока, менструальной крови, «родильной рубашки» (плаценты). Подсыпать в еду порошка из тертой мышиной кожи, куриного помета, белого червя, что заводится в винных бочках, и прочей «гажьей выползины». Зашить ту же дрянь в подушку, подкинуть в печную трубу, зарыть у ворот дома. Вырезать крест на шубе, проткнуть кашу в чугунке, отжать с полотенца подмышечный пот, подмешать в суп лобковые волосы, подложить под порог избы мохры из церковного паникадила…

111

112

Великий об ор оте нь

Григорий Мясоедов «Знахарь», 1860, холст, масло Колдун мог «испортить» свою жертву недобрым взглядом (сглаз, призор, прикос), прикосновением (притка — от «приткнуть»), магическим действием (насад, подброс, присуха), самим фактом встречи с ним (наброд) и, конечно же, злым словом. Вербальное проклятие воплощалось чаще как наговор — болезнь от злых речей, дурного слова или от сказанного в неурочный час (см. далее). Иногда как врек — несчастье от недоброй либо неуместной похвалы. В некоторых местностях наговор назывался словá (символичная омонимия!), а немочь от него именовалась озык. Человек, которого озыкнули, вроде бы толком и не болен, но все как-то мается, испытывает непонятное недомогание. В фольклорных сборниках проклятия обобщенно назывались также вредоносными заговорами.

Неолит

свои полномочия колдуну, делились с ним сверхспособностями. Не случайна связь колдовства и речи в одном из народных именований колдуна: обаянник — красноречивый человек, во втором значении — колдун; обаять — сглазить, околдовать. Считалось, что колдуном мог стать человек, которого прежде тоже прокляли, «посулили» темным силам. Колдун пользовался авторитетом в народе: его боялись, его старались задобрить — но часто и обращались к нему за помощью. Близки к проклятию понятия порча и насол (от «наслать») — болезнь или (шире) некое противоестественное, ненормальное состояние, вызванное колдуном. Происхождение болезней в народных верованиях тоже восходит к проклятиям. Так, лихорадку («кумаху») связывают с «Иродовыми дщерями», проклятыми за гибель Иоанна Крестителя, что скитаются по белу свету и мучают людей. Согласно другой версии предания, сестры-лихорадки — двенадцать дочерей царя Соломона, которых он проклял и которые бродят по миру неприкаянные, желая страданий людям. В Воронежской губернии лихорадок считали дочерями самого сатаны, проклятыми Богом и осужденными изводить таких же грешников. В Забайкалье их считали сестрами, проклятыми родителями. Интересно также, что лихорадами называли в народе самих зложелателей, способных наслать порчу. Внутренняя форма слова указывает на суть явления: произносящий проклятие сам и есть персонифицированная болезнь, воплощенная немочь. Прагматика (речевое воздействие) мотивируется семантикой (смысловым значением). Проклятие — логическая цепочка зла, уходящая в дурную бесконечность.

П р о кл я т и е

Неистребимая укорененность подобных верований на Руси отражалась не только в народной обрядности, но даже в законодательных актах. Правительственным требованием предписывалось не прибегать к заговорам, присягая государю. Подкрестная запись в верности царю XVI столетия гласит: «…Также мне над Государем своим… на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати…» Вплоть до начала XX века в судах громоздились кипы жалоб на ведунов. Знаки заклятий мерещились людям буквально во всем: в шорохе ветвей, всплеске речной воды, птичьем грае, полуденных тенях, морозных узорах, оттенках лунного света... Между тем о самих заклинаниях информация довольно скудна. Во многих источниках подробно описаны магические действия колдунов, в том числе при наложении проклятий, но не приводятся произносимые при этом слова. Вот два показательных примера из книги доктора Гавриила Попова «Русская народно-бытовая медицина» (1903).

На вечерней заре выходит колдун на перекресток, делает из теплого навоза крест, обводит его кнутом чертой и посыпает каким-то порошком, что-то нашептывая. Оставшуюся часть порошка кидает по ветру, и если хотя одна крупинка этого порошка попадает на человека, то у него через три дня непременно появится кила. На вечерней заре знахарка приходит в поле, выбирает нужную ей полосу, становится лицом на запад, наклоняет, с заклинаниями, пучок колосьев к земле, закручивает, перевязывает суровой ниткой и посыпает его взятой с могилы само убийцы землей. Чтобы молитвы и благочестие семьи, которой принадлежит полоса, не ослабили силы заклинаний, она становится ногами на образ, обращенный лицом вверх.

Неолит

Характер и последовательность магических действий представлены здесь весьма наглядно. Но что конкретно нашептывает колдун? Какие заклинания произносит знахарка? Если злодейство подробно описано, то собственно злоречие сокрыто. В лучшем случае можно подсмотреть колдовские манипуляции, иногда даже подслушать магические фразы, а вот правильно воспроизвести — увы… Заговорные речи дошли до нас преимущественно в виде незамысловатых и однотипных текстов, часто построенных на метафорическом параллелизме.

Как ся ступа пала, так бы мои недруги повалялиси предо мною и попадали. Как мертвый не вставает — так бы и он не вставал, как у того мертвого тело пропало — так бы он пропал вовсе. И сделаю де-его такова черна, как в избе черен потолок, и согнется так, как серп изогнулся… Прозрачные лишь во внешней логике, такие речения не раскрывают механизмов магического воздействия, сохраняя таинство магических смыслов. Заговор тем более непонятен, когда изъят из контекста магической ситуации. Как фольклорные повествования, так и персональные свидетельства в основном ограничиваются общей констатацией: де-

113

114

Великий об ор оте нь

Константин Савицкий «С нечистым знается», 1879, холст, масло

скать, прокляли кого-то — и точка. Не случайно слово волхв как одно из обобщенных названий колдуна этимологически родственно старославянскому влъснжти — «говорить сбивчиво, неясно». Сквозной мотив многих фольклорных текстов — кара за разглашение слов заклятья: «Кто слышит да расскажет — тот камнем станет». Немногое с большим трудом, иногда под жестокими пытками выведывали следователи по «колдовским делам», что-то фрагментарно фиксировали ученые-фольклористы. Однако ни в следственных делах, ни в филологических сборниках не найти подлинных секретов мастерства. Особо тщательно скрывался замок — заключительная часть заговора, наделенная наибольшей чудодейственной силой. Иногда в целях сохранения тайны использовали недоговор — намеренный пропуск или переговор — добавление лишних магических слов. В одном из первых сборников «Великорусские заклинания» (1869) Леонида Майкова приводится заговор «От разных болезней, действительных и мнимых», записанный в Сумском посаде Кемского уезда. После нескольких клишированных изречений дана такая запись: «За сим следуют ключевые слова, которые знахарка не хотела сообщить, чтобы заговор не потерял силу, и объяснила, что может сказать их только перед смертью».

Неолит

Согласно славянским поверьям, с помощью заклятий можно не только наслать «витряной перелом», «змеиный пострел», «ломотную немочь» на целую семью, сделать «собачью хиль» младенцу, «затворить кровь» молодухе, «присадить килу» мужику, но и вызвать мор скота, «заломить» и «пережать» рожь, рассорить односельчан, превратить свадебный поезд в волчью стаю, вынуть из земли человеческий след... Колдун мог накликать конкретную болезнь — башиху, ногтоеду, ворогушу, а мог вообще иссушить (полностью лишить сил), или напустить мару (сумеречное сознание), или отвести глаза (заставить видеть мир в обманчивых образах). Все это совершалось с помощью магических предметов, ритуальных действий и особых высказываний.

«И З Т В О И Х УСТ Т Е Б Е Н А ГОЛ О ВУ» Куда больше сохранилось сведений о нейтрализации и упреждении проклятий. Что только не использовали наши изобретательные предки: золу и табак, скипидар и сулему, рябину и бузину, редьку и чеснок, варе-

П р о кл я т и е

ную печень и сырое яйцо… В ход шли всевозможные амулеты, магические повязки, железные обручи (лат. capitis ligaturae), наузы (узлы-обереги) и очкуры (шнурки из новых шаровар), перевитые красной нитью листья подорожника и камешки из желудка ласточки, не говоря уже о медных пуговицах и осиновых кольях. Помогало также «кидание жеребейков» — разрезанных деревянных палочек. Да что там, использовались даже обычные лапти! Ведь они плелись крестообразно, а крест обладал «отгонной» силой. Так что в лес, кишевший всякой нечистью, стоило отправляться именно в лаптях, а не в сапогах или ботинках. В обрядах против проклятий использовали также «очищение огнем» и отпугивание шумом — возгласы, крики, стук, громыхание (см. также гл. VII). Если беременная с кем-то поссорилась и ее в гневе прокляли, пожелав не разродиться, на помощь спешили дошлые кумушки, скорехонько вырезали кусок ткани у нее из сарафана, сжигали и тем дымом окуривали будущую мать. Если прокляли мужчину, помогало отрезание куска меховой шапки с последующим же сожжением. Иногда считали достаточным просто опередить колдуна в словах. Например, сказать «дорога в поле», прежде чем он скажет «дорога в лес». Или крикнуть «стой, мой конь!» быстрее, чем колдун крикнет «тпру, моя кляча!». Еще практиковалась магия возврата проклятия. Если колдун протягивает какой-то предмет со словами «нá тебе!» — нужно ответить «отдай тому, у кого взял!». Или быстро сказать: «Из твоих уст тебе на голову». Или: «Ешь свое мясо, пей свою кровь». Или положить нож острием вверх и читать молитву «Да воскреснет Бог…» с конца — от этого колдун должен зареветь или засквернословить. Для защиты от одного колдуна часто приглашали другого. Популярный сюжет многих быличек — соперничество на свадьбе плохого колдуна с хорошим. Один всех ссорит, насмехается, угрожает, куражится — другой обороняет молодоженов и гостей, нейтрализует и снимает проклятья. Одна магия побеждает другую в символическом поединке злоязычия и добрословия. Можно было и ответно проклясть нечистую силу, для верности приправив «обраточку» оскорблением. Правда, в реальной жизни немного находилось таких храбрецов, более способными считались литературные персонажи. В былине-сказке «Ванька Удовкин сын» герой оборачивается «горносталем» и заходит в палаты царя Волшана Волшанского со словами: «Засекаю я, заклинаю все твои книги волшанские, и все твои слова проклятые, чтобы та книга не волховала, не просказывала про меня, про добра молодца». «Чтоб вы перелопались, дьявольское племя!» — отважно вопит дед чертям в гоголевской «Пропавшей грамоте». А герой «Заколдованного места» произносит целую тираду: «А, шельмовский сатана! Чтоб ты подавился гнилою дынею! Чтоб еще маленьким издохнул, собачий сын».

Неолит

115

116

Великий об ор оте нь

Василий Максимов «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу», 1875, холст, масло

Неолит

Внезапное появление колдуна на свадьбе не сулило ничего хорошего. Его называли вежливцем и верили, что он мог пожелать молодоженам счастья, напутствовать на долгую семейную жизнь, но мог и навлечь беды, наслать раздоры и хвори. На картине Василия Максимова колдун мгновенно разгоняет веселость, одним своим видом вызывая у пирующих смятение и оторопь. С его приходом умолкает балалайка, молодожены застывают в напряженных позах, а их родители спешат чем-нибудь задобрить незваного гостя. Живописное полотно отображает ситуацию, возникшую на свадьбе брата художника.

Существовали также специальные — «отгонные» и «отговорные» — формулы против нечистой силы (Песок в очи! Деркач в зубы! На сухой лес (сухостой) будь помянуто! Чтоб ты свою голову прокаркал!) и «в недобрый час» произнесенных слов (Не доспичь! Чур буди не в урок (рок)! Чур на меня, не урочься! Типун тебе на язык!). Чур — языческий славянский покровитель домашнего очага, бог охраны. Чураться — значит соблюдать негласный речевой этикет, ограждающий от нечистой силы. Аналогичный ритуал — отплевываться, если при тебе упоминают бесов, черта, лешего. Еще верили в возможность «выкликать» проклятого. Например, крикнуть в печную трубу: Чур, наш аминь! Или написать левой рукой на скалине: Отдай, черт, ребенка! Наконец, были универсальные фразы-обереги от любого злоречия, в том числе проклятия. Аминь под бок! Бесам страх и стрела! (перед отходом ко сну). Ангел — навстречу, Христос — по пути, Пресвятая Богородица, на подмогу мне приди (при выходе утром из дома). Я в лес, клещи из леса. Реальность потусторонних сил была для наших предков столь несомненна, а синтез реального с ирреальным так очевиден, что объектами

П р о кл я т и е

заклятий порой становились первые люди государства — вопреки строжайшим запретам на заговоры «ко власти». Известна тамбовская легенда о заклятии баб-волшебниц митрополитом Алексием и Иваном Грозным. Свезли их отовсюду в Москву на главную площадь, обложили соломой и запалили костер — чтоб уничтожить на Руси всякое колдовство. Да не тутто было! Обернулись ведьмы сороками и вылетели прочь из дыма-пламени. Осерчал государь Иоанн и послал им вослед проклятие: «Отныне и дóвеку оставаться вам сороками!» Оттого теперь сороки якобы не подлетают к Москве ближе шестидесяти верст — царского гнева боятся. Клавдий Степанов «Марина Мнишек перед постригом в монахини», 1889, дерево, масло Марина Мнишек, по описанию Пушкина, «самая странная из всех хорошеньких женщин, ослепленная только одною страстью — честолюбием, но в степени энергии, бешенства, какую трудно и представить себе», узнав о казни своего малолетнего сына Ивана, прокляла всех Романовых. Дескать, ни один из них не умрет собственной смертью. Впоследствии этот жест отчаяния убитой горем матери породил упорные слухи о колдовских способностях Марины и о «родовом проклятии». Слухи достигли апогея после расстрела императорской семьи в 1918 году.

Неолит

Не менее красноречива история 1719 года о «заговорном письме» против Петра I. Преображенский приказ расследовал «Секретное дело по ложному извету астраханского подьячего Григория Емельяновича Кочергина на пятнадцатилетнего Ивана Васильевича Бабушкина по обвинению в написании письма с проклятием царского величия». Заговор был следующего содержания: «Лежит дорога, чрез тое дорогу лежит колода, по той колоде идет сам Сатана, несет кулек песку да ушат воды, песком ружье заряжает, водой ружье заливает, как в ухе сера кипит, так бы в ружье порох кипел, а он бы, оберегатель мой, повсегда бодр был, а монарх наш царь Петр буди проклят, буди проклят, буди проклят». В ходе разбирательства выяснилось: коварный доносчик «своеручно» вставил слова проклятья в заговор «от ружья», текст которого ранее сам же продиктовал мальцу, чтобы затем шантажировать его отца из-за денежного конфликта. Хорош гусь! Кочергина пятикратно пытали, били кнутом и рвали ноздри, затем сослали в Сибирь на вечную каторгу.

117

118

Великий об ор оте нь

С АТА Н И Н С К И Е К О П И И Непрофессиональные, бытовые проклятья — в форме злопожеланий — издревле считались мягче колдовских, но и они, согласно поверьям, способны причинить немалый вред вплоть до погибели. Формулы злопожеланий часто идиоматичны, воплощены в устойчивых речевых оборотах, а цель варьируется от «проучить» до «предать смерти». Злопожелания могли быть обобщенными — заболеть, исчезнуть, умереть, «пропасть пропадом» и конкретными — тут народная фантазия поистине безгранична. Недругам и обидчикам желали получить кочергу в зубы, соль в глаза, смолу на язык, жердь в бок, гвоздь в пятку, судороги в ноги, сип в кадык, типун на язык, чирей во весь бок… Большинство народных присловий со значением проклятья общепонятны по смыслу. Чтоб тебя язвило! Чтоб вам повылазило! Чтоб я у тебя на поминках кутью ел! Ни гробу, ни могилы! Ни дна б тебе, ни покрышки, ни духу, ни передышки! Чтоб вам ни пути, ни дороги, черт под ноги! Будь ты неладен! Провались в три земли! Однако есть и такие, смысл которых абсолютно непонятен современным людям и требует расшифровки. Волоси бы тебе! Змеище в копсы! Игрец тебя подыграй! Шесть досок, седьмой придел! Будь ты анафема на семи соборах! Дай бог по краям торицу, на середке метлицу! Бытовые проклятия насылались как умышленно, злонамеренно, так и нечаянно, по неосторожности — сгоряча, в сердцах. Самыми страшными и наиболее действенными традиционно считались родительские проклятья, особенно материнские. Проклятые родителями дети, согласно поверьям, попадают во власть потусторонних сил и превращаются в прокленышей, или прокляненышей, прокленутых, сбраненых (от слова «брань»). Скажет разгневанная мать про сына или дочку: «Чтоб его леший понес!» — и поминай как звали. Если дитя прокляли во чреве, во время родов либо еще некрещеного, его место занимал обмененыш, или подменыш, обменок — головешка, чурка, полено, веник в облике младенца, а иногда даже мертвого малыша. Сходный мифологический мотив — кража чертом человеческого ребенка и подкладывание в люльку своего детеныша — гадкого, уродливого, злобного. Глухой ночью, когда вся семья крепко засыпает, подменыш тихонько выползает из колыбельки и начинает творить всякие безобразия: бить посуду, портить еду и скот. Может отдать кого-нибудь из маленьких да слабых нечистой силе, а то и убить. Поленце лежит себе и лежит, не растет, не ходит. Дьяволово отродье знай себе орудует втихомолку. Родители не замечают подмены, продолжая пестовать вместо родного малыша его сатанинскую копию. Родного ребенка не видят — он исчезает из поля зрения, отделяется от божьего мира магической чертой проклятья. Отсюда еще одно название проклятых детей — тайные, то есть спрятанные, невидимые, находящиеся в иномире. Сравним также: невидимки, невидимые — диалектные именования проклятых людей.

Неолит

П р о кл я т и е

В Жиздринском уезде бытовало поверье о том, что проклятых детей забирают и уводят с собой «тайные люди» — не пожелавшие принять законов христианской веры и в наказание лишенные души (еще одна вариация мотива проклятия), но во всем остальном похожие на обычных людей. Возможно, такими людьми были на самом деле гонимые христианами и вынужденные скрываться язычники. Они крали детей по деревням, наставляли в идолопоклонстве и принуждали к отшельничеству. В некоторых верованиях проклятые ребятишки остаются дома, но попадают в компанию к подпольникам — прислужникам домового, живущим в избе под половицами. На проклинателей нечистая сила насылает морок, блазнит, «вводит в прелесть». Это важный момент народной этики: речь — зеркало души. Согрешил мыслью и словом — получи искаженную картину мира. Здесь отражена важная особенность проклятия: оно создает коммуникативный эффект изоляции и оптический эффект опрокидывания реальности. Демонстрирует изнанку речи, ее инфернальное зазеркалье. Известны бывальщины о проклятых родителями и унесенных нечистой силой отроках. Например, рассказ «Вражья сила» из рукописи, хранившейся в Оптиной пустыни и опубликованной в начале XX века православным писателем Сергеем Нилусом. Дело было в деревне Миндюкине Новгородской губернии, где одна крестьянка в сердцах сперва оттрепала как следует, а затем прокляла за нерадение сына-подростка Михаила. Неделю спустя сын утонул Иван Билибин «Кикимора», 1934, в озере и был похоронен по христикнижная графика анскому обычаю. Но вот проходит В некоторых поверьях проклятое во чреве немного времени — Михаил трижды дитя превращается в русалку. На Урале и в является матери во сне, сообщаПоволжье считали, что проклятого ребенка ет о своей мнимой смерти, просит во сне могут похитить кикиморы — сами молиться за него и подавать милов прошлом проклятые матерями девушки, стыню. А еще через двенадцать лет умершие некрещеными младенцы или недеревня дивится чудесному возвраотпетые покойники. В романе Александра щению Михаила. Вельтмана «Светославич, вражий питоСлучилось так, что к проклятомец» (1837) кикимора принимает облик му парню подошел незнакомый бепроклятого в утробе ребенка, похищенного лобородый старик, раздел догола нечистой силой и призванного утвердить ее власть над миром. и заставил снять крест. Затем взял

Неолит

119

120

Великий об ор оте нь

осиновое полено, надел на него рубаху и штаны Михаила, вверху очень похоже нарисовал его лицо и бросил полено в озеро. Эту подмену и увидели односельчане, приняв деревяшку за утопленника, но ничего не заметили и предали земле как покойника. Сам же проклятый превратился в бесплотное существо и двенадцать лет мыкался вместе с такими же бедолагами. Здесь вновь возникает образ сатанинской копии, замещающей живого человека после наложения проклятия. В народном представлении идея проклятия нередко связывалась с понятием доля — участь, судьба, воплощение удачи и неудачи. Родительское проклятие осмыслялось как жертвование ребенка языческим богам или нечистой силе. Об этом писал еще Иван Помяловский в «Эпиграфических этюдах» (1873). Наиболее последовательно данный мотив воплощен в сюжетах о распределении пищи в семье. Невозможность накормить становится формальным, житейским поводом для жертвенного проклятия «лишнего рта».

Неолит Альбрехт Дюрер «В гневе родители отдают ребенка дьяволу», илл. к «Книге рыцаря де ла Тура Ландри, написанной в назиданье его дочерям», 1493, ксилография В европейской литературной традиции распространен сюжет добровольно-принудительной передачи детей злым силам. Из страха, по злобе, в наказание или просто по неосторожности родители сулят свое дитя дьяволу — и тот с удовольствием забирает его сразу же либо в назначенное время. Фактически это еще одна разновидность бытового проклятия, обретающего магическую силу в обещании-посуле.

П р о кл я т и е

Прóклятыми, а еще заклятыми, проклятиками, называли также тех, кто сам серьезно согрешил, особенно против родных: оскорблял, лгал, дерзил, не исполнял повеления, нарушал обещания — то есть относился непочтительно. Не говоря уже о нераскаявшихся убийцах, разбойниках, ворах, которым желали зла всем миром. Считалось, что, в отличие от невинных жертв неосторожных, греховных слов, нечестивцы и лиходеи вполне заслуживают своей участи. Однако и те и другие после смерти маются, а при жизни страдают. Могут ходить грязные, косматые, в лохмотьях или вовсе голые. Могут маскироваться под обыкновенных людей опрятной одеждой, но с застежками на левую сторону. Могут болтать на неведомых языках и кричать звериными голосами. Могут питаться отходами, принимая их за пироги. Могут молить о помощи, а затем хватать сердобольных людей и делать им всякие пакости. В подобных верованиях отражено одно из ключевых свойств мифологической логики: что незримо и неосязаемо, вне пределов реальности — то перевернуто и отзеркалено. Пряник оборачивается навозной лепехой, колодезная водица — гнилью болотной. Из всех форм злоречия проклятие наиболее аутентично этой логике. Проклятие — перевернутая клятва, словесный оборотень. «Антиречь», порождающая «антимир». В бесовской, опрокинуто-отраженной реальности проклятые не только невидимы и неслышны обычным людям — они сами могут потерять способность видеть и заплутать, «закружить», не найти дороги домой. Отсюда еще одно название проклятого — потеряшка, потерчук, потерча. Не менее страшно лишение голоса, в буквальном смысле потеря богоданного дара речи. Бесы, духи, прочие злокозненные существа и враги рода человеческого завладевают не только телами, но и словами проклятых. Во множестве быличек присутствует мотив немоты, овладевающей человеком в момент проклятия и длящейся все время пребывания во власти злых сил. Как и оклеветанный (гл. I), проклятый человек временно умирает — выбывает из мира, исчезает из коммуникации.

Неолит

МЕЖДУ ЯВЬЮ И НАВЬЮ Где же оказываются те, кого прокляли? Народная молва чаще всего отождествляла их с лешим или с кем-то из его подручных. Потому-то и считалось опасным чертыхаться и лешачить, лешакать: черт тебя возьми! убирайся к бесам! идите к лешему! (см. также гл. XIII). Новгородские крестьяне верили, что проклятые попадают в лапы к баннику, банному духу и плетут лапти на бесовских посиделках. В Вологодской губернии считали, будто проклятые живут во дворце дьявола, что в Кокшеньге стоит на шести больших каменьях. У поморов проклятые становились лембоями — бесами низшего уровня, насылающими болезни и похищающими детей.

121

122

Великий об ор оте нь

В самарских деревнях бытовало поверье о том, что проклятая родителями незамужняя девица превращается в крапиву, а в ярославских — в лягушку-коровницу, ворующую у буренок молоко. По Владимирщине ходило и вовсе причудливое поверье: проклятые оборачиваются огненными шарами и каждый год катятся к реке Иордан замаливать грехи, но, застигнутые дождем, никогда не достигают цели. Если же проклятый умирал преждевременно или неестественно, то мог превратиться в «заложного покойника» — погребенного лицом вниз в яме, прикрытой-«заложенной» камнями да ветками где-нибудь на перекрестке, на границе леса с полем, в овраге или на болоте. При этом душа его «доживала» свой срок в телах живых людей. В некоторых областях проклятых именовали полуверки, полуверцы — то есть и не настоящие

Неолит

Константин Трутовский «Малороссийская девушка у колдуньи», гравюра Александра Зубчанинова с оригинала рисунка, 1876 Проклятия, подобно цыплятам, возвращаются на свой насест (английская пословица). Проклятия, как птицы из гнезда, возвращаются домой (немецкая пословица). Проклятие через рот выходит, через нос (ухо) возвращается (литовская пословица). Злословя, люди чернят самих себя (лат.: Plerique ubi aliis maledicunt, faciunt convicium sibi).

П р о кл я т и е

христиане, и не принятые в сонм нечисти. Вечные скитальцы на границе яви и нави. Мучительное бессмертие ожидало и проклятых преступников. Согласно легенде, убийцы Андрея Боголюбского были прокляты и обречены на вечное плавание в поганом озере нетленными и зашитыми в моховые короба. Еще в народе верили, что проклятия наиболее действенны в определенное время — не в час. Отсюда известные выражения в недобрый час молвить, в дурной час угадать, не ровен час. Источник этого представления — апокрифическая, из числа «отреченных», «отменных» (то есть чародейных и потому запрещенных церковью) средневековая книга «Записка о днях и часах добрых и злых». В книге говорилось об особой — худой, некрестовой, сбраненой — минуте в сутках, когда все плохое может исполниться, а также расписывались благоприятные и неблагоприятные периоды. Некоторые поверья связывали такие периоды с солнечным циклом либо с расписанием церковных служб. Неумышленное, нечаянное проклятие из-за несвоевременно сказанных слов, будь то даже похвала или доброе пожелание, в некоторых местностях называлось обурочением, или изурачением. До сих пор сохранилось выражение в (не)урочный час. Такого рода злоречие усматривали и в льстивом пожелании, завистливой похвале, неуместных славословиях — то есть внешне позитивных высказываниях, но с какой-нибудь нехорошей подоплекой. Выходит, что проклятие двойственно: его истоки не только в злобе, но и в беспечности, неосторожности, небрежном обращении со словом. При этом проклятие еще и обоюдоостро. Издревле люди верили в возврат словесного зла тому, от кого оно исходит. Идея реверсивности злоречия, зародившаяся в гулких недрах языческой архаики, звучит неумолкающим в веках эхом. Не меняясь по существу, эта идея меняет разве что обертоны. Со временем в ней все меньше сакральности и все больше суеверия, но стойкость веры поистине впечатляет.

Неолит

ЛИХОДУМАНЬЕ И ЗЛОНАМЕРЕНЬЕ Для снятия бытовых проклятий использовались примерно те же ритуальные действия, что и для нейтрализации колдовских наговоров. Например, набрасывание нательного креста, обвязывание поясом вкупе со словесными обрядовыми формулами — заговорами, молитвами и… ответными проклятиями. Кто на рабу Божию [такую-то] лиходумает, злотворит, тому шипицы в ресницы, смолы на язык, дресвы на зубы, соли в глаз. Аминь. Кто в животе моем добро ненавидит, тому судорога в ноги, суцепы в щеки, железны муки в глаза. А тому человеку и жене, которые бы мел и злую мысль чинити на мою пасеку, нехай ему замерзает сердце лукавое, и мысль, и язык! Важный логический и смысловой момент: защищаясь от проклятий, обращались одновременно к колдуну и священнику. Для совершения ма-

123

124

Великий об ор оте нь

гических обрядов часто использовали христианскую символику и атрибутику: крест, иконы, просфоры, освященную воду. Заклинания нередко записывали на страницах богослужебных книг. Подчас неграмотный простолюдин был просто не в состоянии отличить ворожбу от молитвы, инстинктивно уповая на всякое «сильное» слово — будь то колдовской наговор или Священное Писание. В народном сознании легко уживались религия и магия, христианство и язычество, вера и суеверия. Волшебство часто отождествлялось с чудом. Смысловая сложность и неоднозначность злопожелания наглядно отражена в его особой форме — самопроклятии, которое тоже могло быть как случайным, так и намеренным. В первом случае самопроклятие — следствие неосторожности, беспечности, забывчивости. Скажем, выходящий из дому забывает помолиться и перекреститься, попросить благословения у родителей, старших — тут-то и настигает его нечистая сила: леший начинает «кружить» да «водить» по лесу, водяной тянет в озеро, домовые творят всякие гадости. А вот навлекая на себя беды как бы специально, осознанно (Будь я проклят за свою лень!), человек тем самым признает свою ничтожность перед Богом, обличает собственные грехи, кается в акте самоумаления. Не менее парадоксальный эффект возникает в магических практиках, использующих самопроклятия как форму «антиповедения». В Костромской области фольклористы записали святочное гадание, начинавшееся словами «Будь проклята…». Гадавшая девушка называла свое имя, затем скакала по двору на метле и прислушивалась, с какой стороны донесется собачий лай. Аналогично гадание на судьбу с использованием ритуальных проклятий. Лешие, лесные, болотные, полевые, все черти, бесенята, идите все сюда, скажите, в чем его судьба? Будь ты втрою проклят! С одной стороны, гадающая должна получить ответы на свои вопросы. С другой стороны, самопроклятие должно оградить от зла, отвести возможную опасность при обращении к потусторонним силам. Схожие функции, вероятно, выполняли «отгонные» фразы, завершающие свадебный пир. Добрые люди, ближние люди, попили-поели, а теперь пора гостям к лешему. Или еще короче: Убирайтесь в дыру! Той же природы — застольные, тостовые проклятия как злопожелания врагам, соперникам, завистникам пирующих. Одновременно это «обратная» похвала виновникам торжества, вывернутая наизнанку здравица. Возможно, в подобных случаях высказывания также соотносились с «часами добрыми и злыми» — то есть проклятие воспринималось не как греховное, но как ситуативно разрешенное и даже жизненно необходимое. Формулы самопроклятий использовались и при божбе — истовом заверении в серьезности намерений, искренности слов. По принципу: если не выполню или обману — обещаю пострадать заранее объявленным способом. Чтоб мне провалиться, если вру! Видел это своими глазами, дьявол меня разорви! Dispeream! (лат. «Чтоб мне сдохнуть!»; «Разрази меня гром!»).

Неолит

П р о кл я т и е

В связи с этим вовсе не удивительна этимологическая близость самопроклятия и клятвы. Слово «клясться» происходит от «проклинать себя». Языческий синкретизм мышления и речи: исходное родство и тесное слияние противоположных действий, высказываний. Проклятие и клятва — два полюса сакральной речи. Здесь проклятие вновь ведет себя как словесный оборотень, хитрый фокус злоязычия, превращающий хорошее в дурное.

A N AT H E M A S I T ! Религиозная разновидность проклятия — анафема. Любопытна этимология слова: изначально оно означало жертвоприношение богам и только позднее — отвержение, изгнание, проклятие. В более узком смысле и в форме восклицания («анафема!») это бранное слово, ругательство, ныне уже устаревшее. Из языческого словаря анафема перешла в христианский со значением официального — на государственном уровне — отлучения от Церкви.

Неолит Фернан Кормон «Скитания проклятого Каина и его потомства», 1880, холст, масло …Но Бог сказал ему: «Кровь твоего брата на земле: она взывает ко Мне. Ты проклят: земля, которую ты напоил кровью брата, отвергнет тебя. Сколько бы ты ни возделывал землю, она уже не будет тебя кормить. Ты будешь скитаться по свету и не будешь знать покоя»… (Бытие, 4: 11–12). В народной этимологии имя Каина связывается с древнерусским глаголом окаяти (проклясть), от которого произошло слово окаянный, изначально означавшее «достойный проклятия». Так, князь Святополк Владимирович за братоубийство получил прозвище Окаянный.

125

126

Великий об ор оте нь

Латинская формула проклятия и отречения от Церкви: Anathema sit! («Да будет предан анафеме!»). Прóклятый означает в данном случае «противный Богу», лишенный Божьего благословения. Известная поговорка: Не согрешишь — не покаешься; не покаешься — проклят будешь! Так из античных и ветхозаветных культов христианство заимствовало идею проклятия как высшего наказания — осуждение на бедствия. Войдя в употребление с IV века (соборы Лаодикийский и Эльвирский), анафема становится традиционной практикой религиозного осуждения вероотступников и наказания еретиков. Формула анафемы была самым устрашающим наказанием для христианина: «Не воскреснет он в день Страшного суда». Следствием анафемы было лишение гражданских прав: отлученный не мог участвовать в политических делах, судебных процессах, торговых сделках, религиозных церемониях. В первые века христианства и даже позднее провозглашение анафемы не было строго регламентировано из-за множества нерешенных теологических вопросов и неутихающих споров о вере. Яркий пример — Антиохийский собор 341 года, где 87 прелатов предали анафеме Афанасия Великого, который в свою очередь предал анафеме осудивших его прелатов. Далее Афанасий Великий дважды отлучен от Церкви папой Либерием. Впоследствии же оба причислены к лику святых. Религиозное проклятие было мощнейшим инструментом не только теологической, но и политической борьбы. Инквизиторские проклятия счи-

Неолит

Казнь Жака де Моле и Жоффруа де Шарне, 1898, книжная иллюстрация

По легенде, в 1314 году Жак де Моле, Великий магистр ордена тамплиеров, взойдя на костер, произнес страшное проклятие: Папа Климент! Король Филипп! Рыцарь Гийом де Ногарэ! Не пройдет и года, как я призову вас на Суд Божий! Проклинаю вас! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена! Так и случилось: папа умер через месяц, король — через восемь месяцев. Еще лет триста на Францию сыпались мыслимые и немыслимые беды… А советник Ногарэ затесался в легенду вообще ошибочно, уйдя из жизни еще за год до описанных событий. Другая версия легенды: де Моле зашифровал проклятие иероглифами и начертал на стенах комнаты замка, в котором содержался перед казнью. Эта драматическая история легла в основу знаменитого цикла романов Мориса Дрюона «Проклятые короли» (1955–1977).

П р о кл я т и е

тались сильнее всех прочих, имели огромное влияние на светскую власть. Тексты анафем провозглашались публично, вывешивались на стенах соборов и во всех храмах епархии, к которой принадлежал проклинаемый. За анафемой нередко следовало и лишение жизни, чаще всего сож жением на костре. Это благообразно именовалось «наказанием без пролития крови». Святая Инквизиция уничтожила таким способом около десяти миллионов человек — считай, все население современной Чехии или Португалии. Если же обвиняемый был священником либо монахом, анафема уничтожала также знаки посвящения в сан, порой с особой жестокостью. У Джордано Бруно прежде сожжения на костре срезали кожу с большого и указательного пальцев, тем самым ритуально убирая следы миропомазания. Подобно бушевавшим тогда же эпидемиям чумы, средневековая Европа была охвачена эпидемией проклятий. Фактически любой мог быть провозглашен богоотступником и еретиком. Проклятие ложилось на беззаконника, лихоимца, блудника — и на всякого схваченного по ошибочному подозрению или навету. Каждую эпоху отличает ключевая фобия. В Античности это страх судьбы, злого рока, в Средневековье — страх проклятия, порой принимавший

Неолит

Стефано ди Джованни (Сассетта) «Блаженный Раньери Разини проклинает лихоимца из Читерны», 1444, дерево, масло

127

128

Великий об ор оте нь

масштаб психоза. И никуда не деться от ассоциаций-штампов, неизменно возникающих при слове «проклятие»: если не избушка ведьмы — так зловещие тени готических соборов. Как и магическое, религиозное проклятие долго прикидывалось словесным оборотнем, что ярко иллюстрируется судьбой протопопа Аввакума. После тщетных увещеваний Большим Московским церковным собором его расстригли (лишили сана, низвергли из священного чина) и «опроклинали» за обедней в Успенском соборе. Аввакум наотрез отказался принести покаяние и «проклинал сопротив» — наложил анафему на архиереев. В течение четырнадцати лет, сидя на хлебе и воде в земляной тюрьме Пустозерского острога, Аввакум вел информационную войну с никонианами, рассылая послания и грамоты, которые прятал по тайникам в деревянных крестах и древках бердышей стрельцов, помогавших мятежникам. После письма с поношениями патриарха и жесткой критикой царя Аввакум с тремя единоверцами «за великия на царский дом хулы» был сожжен.

Неолит Григорий Мясоедов «Сожжение протопопа Аввакума», 1897, холст, масло

Со временем анафема обретает более четкие канонические рамки. Проклинались прежде всего идолопоклонники и богохульники, затем — лихоимцы, кровосмесители, бунтари, изменники и другие великие грешники. Среди наиболее известных исторических личностей в перечне анафематствуемых Григорий Отрепьев, Степан Разин, Иван Мазепа.

П р о кл я т и е

ПРОКЛЯТИЕ ПСАЛМАМИ Особой разновидностью церковного проклятия была псалмокатáра (греч. букв. «проклятие псалмами») – богослужебный чин анафемы в практике византийской церкви XIII–XVII веков, использовавший псалмы в качестве молитвенных формул. Псалмокатара применялась к скрывавшимся от правосудия преступникам, прежде всего к неизобличенным ворам, полностью отлучая от Церкви и призывая на них всевозможные недуги и пагубы. «Да будет он все лета жизни его на земле страдая и трясясь, как Каин… И в его жилище да не будет обретен благой день, но да будут – имущество его, а также, что имеет и что сделает, во всяческую погибель…» Обряд совершался семью священниками, которые по завершении литургии надевали облачение наизнанку, переобувались с правой ноги на левую, ставили в центр храма сосуд с уксусом в окружении семи смоляных черных свечей и помещали в уксус кусочек негашеной извести «в объеме одного яйца». Затем каждый священник брал по свече и, окутанный дымом и смрадом, читал определенный фрагмент из Псалтири и так называемого «тропаря Иуды» (четвертого антифона «последования страстей»). После завершения обряда сосуд переворачивали вверх дном или разбивали и оставляли в храме. Внешне очень эффектный, этот обряд производил неизгладимое впечатление на прихожан. Проклятый по такому «отлучательному молению» через некоторое время «и чернеет, и вспухнет, и расседается, и подпадает гневу Божию». Если хотели смерти проклинаемого — его поминали в ряду умерших; если только болезни — то в числе живых. При совершении псалмокатары на преступника возносилась также посмертная кара: чтобы тело его не истлело и тем самым приняло бы вид безобразный и ужасающий, как у вурдалака. Влияние канона псалмокатары прослеживается и в русской церковной практике. Так, в 1663 году самого патриарха Никона (правда, в то время уже опального) обвинили в проклятии государя текстами псалмов. В проклятии Собором 1689 года духовного деятеля Сильвестра Медведева также читаем: …И да будет отлучен и анафематствован от Отца и Сына и Святого Духа ныне и по смерти не прощен; и тело его не рассыплется и земля его не приемлет…

Неолит

«ЯКО ЖЕ УМРЕ» В 1716 году воинским уставом Петра I было введено шельмование (нем. schelmen — назвать подлецом) — позорящее наказание для дворян, приговоренных к смертной казни либо вечной ссылке. По сути, это был светский аналог анафемы и вариант античной атимии. Виновный публично объявлялся вором (шельмой), получал на грудь табличку с

129

130

Великий об ор оте нь

описанием вины и доставлялся к месту казни на черных дрогах. Затем над его головой преломляли шпагу либо прибивали доску с именем к виселице в знак лишения дворянства, всех сословных привилегий и гражданских прав. Указ гласил: «Шелмован и из числа добрых людей извержен». Ошельмованный оказывался «яко же умре» (юридическая смерть!), исторгался из общества, исключался из коммуникации. За любые преступления против него, кроме убийства, не было уголовных наказаний. Он лишался права находиться на госслужбе, обращаться в суд и даже ходить в гости. «Генеральный регламент» грозил галерами за порочащие контакты с ошельмованными. Их строжайше запрещалось «в какое-либо дело, ниже свидетельство принимать», а также «посещать и в компании допускать». В довершение ко всему ошельмованный лишался фамилии (ср.: античная практика «забвения имени»), превращаясь в «бывшего Гурьева», «бывшего Иванова». Это было проклятие-изоляция.

Неолит

Василий Перов «Отпетый», 1873, холст, масло Проклятие как социальная практика отражена в русской фразеологии. Закоренелого преступника в народе называли отпетым — то есть пропащим, конченым, сгинувшим во грехе, изринутым из числа достойных людей. Дословно — прошедшим погребальный обряд отпевания и «прежде смерти похороненным». Не случайно также нарушителя закона называли порешенный — дословно «убитый».

П р о кл я т и е

Само слово «шельма», как и слово «изменник», считалось крайне недостойным, позорящим человека. Называть им даже в шутку честных людей значило нанести им оскорбление. Впоследствии шельмование обрело переносный смысл — распространение порочащих сведений о ком-либо. В современном понимании это дискредитация, навешивание словесных ярлыков. Особый сценарий наказания — «сказание смерти и положение на плаху». Преступника во всеуслышание извещали, что он приговорен к казни, а затем так же публично объявляли «всемилостивейшее избавление от натуральной смерти». Онтологически это была еще одна разновидность социального проклятия. В 1706 году за перебранку и драку с охраной царевича Алексея немцам Ягану Вейзенбаху и Максиму Лейке был вынесен приговор: «казнить смертью, отсечь головы и, сказав им эту смертную казнь, положить на плаху и, сняв с плахи, им же, иноземцам, сказать, что Великий государь, царь Петр Алексеевич... смертью их казнить не велел, а велел им за то озорничество учинить наказанье бить кнутом». Однако и кнутование толком не состоялось. Наблюдавший за происходящим глава Преображенского приказа Ромодановский не выдержал и собственноручно принялся лупить тростью «заморских безобразников», после чего приказал «вытолкать их на свободу». Более масштабная и достопамятная инсценированная экзекуция зафиксирована в деле Петра Шафирова — вице-канцлера, дипломата и толмача Петра I. Примечательно, что Шафирова обвиняли не только в «упрямстве, учиненном против указов», но и в злоречии — осквернении «чести судебного места надменной бранью». 15 февраля 1723 года с преступника сняли парик и шубу, возвели его на специально установленный перед сенатской канцелярией эшафот, приказали стать на колени и положить голову на плаху. Палач занес здоровенный топор, но рубанул не по голове, а по плахе, после чего Шафирову объявили императорскую милость «во уважение его заслуг». Постфактум это обрядовое устрашение и публичное переживание инсценировки казни, отчасти схожее с шельмованием, получило название политическая смерть. Через тридцать лет ей будет дано более развернутое толкование. «Сенат рассуждает: политическою смертью должно именовать то, ежели кто положен будет на плаху или возведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей или хотя и без всякого наказания, только вечной ссылкой». Один из самых известных случаев инсценированного приготовления к смертной казни в XIX веке — возведение на эшафот не знавших о своем помиловании петрашевцев, в числе которых был молодой Достоевский. По признанию писателя, им пришлось пережить «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». Петрашевцам зачитали конфирмацию смертного приговора, надели на них предсмертные рубахи, ритуально преломили шпагу над головами дворян, скомандовали солдатам прицелиться… И лишь затем огласили итоговый приговор.

Неолит

131

132

Великий об ор оте нь

В отсутствие наказуемого казнь могла совершаться заочно и символически. Эта традиция шла из средневековой Европы, где осужденный на пожизненное заключение либо приговоренный к казни, но укрывшийся от правосудия, в особых случаях заменялся табличкой с именем или куклой, которая называлась эффи́гия (лат. effigies). Считалось, что казнь in effigie (заочно, постановочно, в изображении) не только позорна, но и способна повлиять на судьбу злодея. В таком символическом действе соединялись смыслы проклятия как магической практики и юридической процедуры. Это был метонимический ритуал, подобный протыканию иглами глиняных или тряпичных фигурок в языческой магии. Так казнили, например, куклы маркиза де Сада и его лакея; «набитую чучелу» гетмана Мазепы, которую сперва протащили по городским улицам, после чего канцлер Головкин сорвал с нее андреевскую ленту, а Меншиков вздернул муляж на виселицу. Вспомним знаменитое пушкинское: «Мазепы лик терзает кат». Ритуальной казни подверглось «изображение варварского лица самозванца и злодея Емельяна Пугачева, которому злые сердца преклонились и обольщали простодушных» — как было означено в указе Секретной комиссии. На площади установили настоящую виселицу, под которой сожгли «сию мерзкую харю во изобличение зла». Казнили даже пугачевские «манифесты» с призывами ловить и вешать дворян. Бунтовские послания сжигали у позорных столбов при всем честном народе. «Зверояростному» самозванцу и самому приписывали колдовские способности. Ходил страшный слух, будто бы сидевший в клетке на тюремном дворе Пугачев попросил старшину конвоя Мартемьяна Бородина налить ему чарку водки перед отправкой в Москву. На отказ Бородина бунтовщик ответил проклятием: мол, не Мартемьян будет свидетелем смерти Емельяна, а ровно наоборот. Так почти и случилось. После казни Пугачева Бородин удостоился приема императрицей. И вот, когда они мило беседовали, вдруг откуда ни возьмись выскочил хохочущий Пугачев с криком: «Дак я ж и вправду ейный муж!» От такового бесовства Бородин рухнул замертво… Однако перед казнью с Пугачева была снята анафема — за то, что «с сокрушением сердечным покаялся в своих согрешениях пред Богом». После 1766 года шельмование Анри Мейер «Гражданская казнь было заменено в России «лишением Альфреда Дрейфуса», рис. в газете прав состояния» и стало называться «Le Petit Journal», 1895 гражданской казнью, существенно

Неолит

П р о кл я т и е

ограничивавшей, но полностью не отменявшей правоспособность наказуемого. Ритуал применялся исключительно к дворянам и состоял в том же публичном «повреждении чести» — преломлении шпаги над головой осужденного в знак лишения прав состояния. Этой экзекуции в разное время подвергались некоторые из декабристов, писатель Николай Чернышевский, этнограф Григорий Потанин. К концу XIX столетия в России сохранились лишь частичные элементы гражданской казни: «опубликование осужденного через ведомости сенатские, обеих столиц и губернские, выведение из биржевого собрания через биржевого старшину и выставление имени в биржевой зале».

ОБНАЖЕНИЕ ЧУВСТВ Со временем суть бытовых проклятий не менялась — менялись лишь сцены и декорации. В греко-римскую эпоху проклятие — знак доверия высшим силам, в Средние века — демонстрация власти, в Новое время — обнажение чувств. Барочная культура XVIII века превратила проклятие в модную публичную позу.

Неолит

Жан-Батист Грез «Отцовское проклятие, или Неблагодарный сын», 1777, холст, масло

133

134

Великий об ор оте нь

Громовые раскаты голоса, воздевание рук, эффектные позы придавали проклятию своеобразный шик. Из агрессивного выпада оно превращалось едва ли не в благородный жест, демонстрацию «праведного гнева» и использовалось как инструмент психологического манипулирования. Обнажением чувств скрывались подлинные намерения. Типичная семейная драма: сын объявляет отцу об уходе в армию — и отец проклинает его. Известная картина Жана-Батиста Греза составляет диптих с другим полотном того же французского художника — «Наказанный сын»: вернувшийся отпрыск застает отца уже на смертном одре. Преувеличенный пафос, подчеркнутый сарказм и условность обеих сцен очевидны, а морализаторство обрамлено сентиментальностью. Новое время переосмыслило не только функции проклятия, но и связанные с ним культурные практики. Так, в период Великой французской революции стало вновь актуально древнеримское понятие враг народа (лат. hostis publicus – букв. «враг общества») – объявление человека вне закона с последующим уничтожением. Это определение применялось к сторонникам возврата королевской власти, смутьянам, распространителям ложных известий, фактически являясь очередной разновидностью социального проклятия. Затем «врагов ВКП(б) и Советской власти» маниакально разыскивали и массово истребляли во время сталинских репрессий. Эта формула означала уже не только и даже не столько политический ярлык (гл. XIV) и судимость по печально известной 58-й статье УК РСФСР, но фактически все то же исключение человека из общественной жизни, исторжение из коммуникации. С родственниками «врагов народа» переставали общать-

Неолит

Гюстав Доре «Спящая красавица», илл. к сказке Шарля Перро, 1897, офорт В немецких сказках проклятые превращаются в воронов. В итальянской народной сказке рыбак гибнет в море из-за слов матери «чтоб ты утонул!». В русской сказке «рассердилась королевна и с сердцов проклятье промолвила: “Чтоб тебя, соню негодного, буйным ветром подхватило, в безвестные страны занесло…”». Один из самых известных сказочных сюжетов с мотивом проклятия — «Спящая красавица». В отместку за неприглашение на праздник фея пообещала принцессе смерть от укола веретеном. Наибольшей популярностью пользуются литературная версия этой сказки Шарля Перро и редакция братьев Гримм. Самый ранний вариант — во французском рыцарском романе «Персефорест» середины XIV века.

П р о кл я т и е

ся соседи, от них шарахались сослуживцы. Детей «врагов народа» жестоко третировали сверстники и всячески унижали взрослые. Эволюционировали также и магические проклятия. Со временем отмирали культы, забывались поверья, но в стихии творчества проклятие по-прежнему имело магическую силу. Мифологические мотивы и фольклорные сюжеты перерабатываются авторской литературой — порождая новые смыслы и обнажая новые чувства. Отец главного героя юмористического романа Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1767) предложил целую теорию, согласно которой существуют «формулы проклятий, подходящих для любого случая». Проклятия витают и над персонажами русских романтических повестей позапрошлого столетия: «Остров Борнгольм» Карамзина, «Вечер на Кавказских водах в 1824 году» Бестужева-Марлинского, «Привидение» Одоевского, «Штосс» Лермонтова, «Привидение в Инженерном замке» Лескова. В тургеневском стихотворении в прозе «Проклятие» описана ожесточенная распря между двумя крестьянами, в которой сын тяжко оскорбил отца. В любимом многими поколениями читателей рассказе А.К. Толстого «Упырь» развивается один из сквозных мотивов готической литературы: наказание проклятием потомков за грехи предков. Попытки помешать силам зла и снять проклятие заканчиваются болезнью, безумием, расчеловечиванием, наконец, смертью. Проклятия — фирменный прием Шекспира. Меркуцио умирает с проклятиями на устах в адрес Монтекки и Капулетти. Королева Маргарита велеречиво проклинает род Йорков в «Ричарде III»: Так, стало быть, доносятся проклятья Сквозь тучи к небесам? Тогда, о тучи, Дорогу дайте и моим проклятьям!.. В «Генрихе VI» Йорк обрушивает проклятие на кровожадную Маргариту Анжуйскую: Бери же мой венец и с ним проклятье. Такую же отраду встреть в несчастье, Какую мне дала рукой свирепой! Маргарита в свою очередь проклинает едва ли не половину героев этой хроники — и они умирают. В «Макбете» проклятия маскируются под ведьмины пророчества. Увлеченные оккультизмом читатели и даже некоторые исследователи полагают, что Шекспир вложил в уста героев этой пьесы настоящие колдовские формулы. Эжен Делакруа «Проклятие Дездемоны Большие мастера по части проее отцом», 1852, дерево, масло клятий — персонажи Гоголя. В «Ночи

Неолит

135

136

Великий об ор оте нь

перед Рождеством» дьячиха желает ткачихе, чтоб та «не дождала своих детей видеть». Хивря в «Сорочинской ярмарке» желает Грицько подавиться. В «Майской ночи» голова желает «висельнику» подавиться камнем. Басаврюк из «Вечера накануне Ивана Купала» желает забить горло священнику горячей кутьей. Плюшкин из «Мертвых душ» в гневе проклинает старшую дочь, убежавшую из дома со штабс-ротмистром, а Чичиков в сердцах мысленно посылает проклятия приставучему Ноздреву. Вот уж где впечатляющее обнажение чувств! Мотив проклятия — один из ключевых и в творчестве Достоевского. Взять хотя бы роман «Униженные и оскорбленные»: герои обмениваются проклятьями словно рукопожатиями, живут в постоянном страхе проклятий, при этом воспринимая их как нечто если не естественное, то вполне привычное, почти обыденное («Он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен»). Одна из самых сильных сцен романа — с медальоном, который в ярости топчет отец, проклиная дочь: «Навеки, навеки будь проклята мною! Навеки, навеки!» Страх материнского проклятия довлеет над главным героем романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Порфирий Головлев, известный как Иудушка, крепко помнил слова матери: «…Приеду в Гол овл ево, прикажу открыть церУильям Холман Хант «Леди из ковь, позову попа и закричу: “ПроШалотт», 1886, гравюра с картины клинаю!” — и это воспоминание останавливало его от многих пакоВ балладе английского поэта Альфреда стей, на которые он был великий Теннисона «Волшебница Шалотт» («Леди мастер». Но страсть к пакостям окаиз Шалотт»), основанной на средневековой легенде об Элейне (Лилейной деве) зывается сильнее страха — и в итоге из Астолата, рассказывается о девушке, на мать таки проклинает Иудушку. которой лежит таинственное проклятье. Герою романа Всеволода КреЭлейна вынуждена оставаться в башне на стовского «Петербургские трущоострове Шалотт посреди реки, вечно ткать бы» Вересову «все казалось, что гобелен и смотреть на мир только через волон чует над собой холодный гнет шебное зеркало. Девушка ткет бесконечное отцовского проклятия, что это прополотно, изображая на нем чудеса, которые клятие всегда в нем и при нем, нией удается разглядеть в зеркале. В легенде где не разлучно, вечно присуще ему, не сказано, кто именно наложил проклятие что оно живет даже в самой атмосна леди Шалотт и какое наказание ее ожифере, охватывающей его тело, и, о дает в случае нарушения запрета. Судьба чем бы ни думал он, что бы ни делал девушки окутана тайной.

Неолит

П р о кл я т и е

он, куда бы ни пошел, это роковое “будь проклят!” словно адская свинцово-мрачная туча всегда и везде неотступно плывет над его головою. Эта мысль и это чувство стали в нем, наконец, полною манией». Неистощимы и литературные фантазии о возможных воплощениях проклятий. Одни только проклятые предметы могли бы составить целый музей. Конь в рассказе Эдгара По «Метценгерштейн», статуя в новелле Проспера Мериме «Венера Илльская», алмаз в детективном романе Уилки Коллинза «Лунный камень», картина в гоголевском «Портрете»… Из литературных произведений реконструируется эволюция бытового проклятия в порицание (гл. V). Стихия народной речи еще сохраняет энергетический заряд, превращающий слово в оружие усилием веры, тогда как в аристократической, а затем интеллигентской среде злопожелания постепенно утрачивают буквальный смысл. «Проклинаю» употребляется в значении «резко осуждаю», «гневно обличаю», «категорически не приемлю». Со временем возникают производные понятия: например, джинкс (англ. jinx) — вещь, способная приносить неудачу, или человек, чьи высказывания становятся невольными проклятиями. Не имеющее ясной этимологии, это слово пришло из Америки XIX века и распространилось в Европе в 1930-е годы.

Неолит

« Ш О Б Т Ы Ж И Л Н А О Д Н У З А Р П Л АТ У !»

В сознании современного человека стирается представление о проклятии как осуждении за нарушение запрета или обещания. Мы улыбаемся наивности грозных табличек эллинов и дремучести наших предков-славян с их подсчетами «добрых» и «дурных» часов. Проклятие почти демифологизировалось и превратилось в формальное выражение враждебности, неприязни. Иди куда подальше! Пошел ты в баню! Черт его подери! Катись к черту! Ну его на фиг! Вон отсюда! Эти фразы произносятся механически, как спонтанные реактивные реплики, разговорные присказки или даже слова-паразиты. Сегодня проклятие уже не выполняет функцию регулятора социальной жизни и корректора поведения. Само слово стало означать не санкцию, а оценку. Говоря «будь ты проклят!», мы выражаем лишь досаду, обиду, негодование. Современная литература использует формулы проклятий и эксплуатирует их экспрессивный потенциал в художественных целях: от пост апокалиптической фантастики Роджера Желязны «Долина Проклятий» до постмодернистской притчи Чака Паланика «Колыбельная». Многие кинопроклятия стали афоризмами. Вспомнить хотя бы «Бриллиантовую руку» («Шоб ты сдох! Шоб я видел тебя у гробу у белых тапках! Шоб ты жил на одну зарплату!») или «Кавказскую пленницу» («Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!»). Между тем современности по-прежнему свойственна магическая логика, а массовому сознанию — вера в сверхъестественное. Среди ярких

137

138

Великий об ор оте нь

примеров относительно недавнего прошлого — показанный британским телевидением в 1973 году документальный фильм об охоте на тюленей. В адрес охотника, живописавшего сцены жестокого забоя животных, посыпались тысячи писем с проклятиями разъяренных телезрителей. Спустя девять дней после кинопоказа охотник застрелился. Однако если эту смерть еще можно было объяснить травлей (гл. X), то последовавшие затем гибель его племянника в автокатастрофе и смерть племянницы от застрявшей в горле косточки обыватели и даже журналисты объясняли прямым следствием проклятия. Злоключения на этом не закончились: еще семеро показанных в фильме охотников задохнулись, двое погибли в авариях, а один утонул при невыясненных обстоятельствах, будучи отличным пловцом… Не менее интригующая ситуация сложилась вокруг упомянутого заклятого камня в Карлайле. Едва камень выставили в качестве музейного экспоната, как на город обрушились бедствия: сильное наводнение, эпидемия ящура, банкротство крупнейшего предприятия, массовая безработица. Местные жители сразу же связали несчастья с епископским проклятием и в 2005 году потребовали снести монумент. Но карлайлский совет «Белых Ведьм» заявил, что это, напротив, может лишь навлечь новые несчастья. Камень остался стоять, на него лишь в целях безопасности нанесли цитату из Послания Апостола Павла: «Не заботьтесь ни о чем, но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания пред Богом». Не зарастает народная тропа и к «потомственным колдунам». Не сдают позиций привечаемые бульварными газетами маги, обещающие снять любую порчу — только денежки плати. В интернете полно эзотерических сайтов и советов вроде «Избавляемся от проклятий народными средствами». По данным Института социологии РАН, 67% гражданок России регулярно пользуются услугами оккультного сервиса. Есть подозрение, что и мужчины отстают не намного, просто больше стесняются и не афишируют свой интерес к магии. За один только 2013 год россияне спустили на колдунов тридцать миллиардов кровных рублей. Для сравнения: это госбюджет всего Казахстана. Словесные оборотни очень живучи. Сама мысль о проклятии ужасна, чудовищна, невыносима. Оно шепчет устами колдуна и гремит гласом священника, клокочет в надсаженном горле палача и ревет злобой обывателя, торжественно взмывает над городской площадью и безмолвным облаком плывет сквозь толщи времен. Проклятие напоминает человеку о его смертности.

Неолит

Глава IV

Сорока на виселице Сплетни и слухи

Неолит Известное дело, от пересудов, да напраслины, да сплеток ни пешком не уйти, ни на коне не уехать. П.И. Мельников-Печерский «На горах»

Соберите все глупые сплетни, выйдет хроника прелюбопытная. П.А. Вяземский «Старая записная книжка»

Одного боюсь: сплетен боюсь. Ф.М. Достоевский «Бедные люди»

Неолит Питер Брейгель Старший «Сорока на виселице», 1568, дерево, масло

Сп л е т н и и с л у х и

Перед нами последняя, написанная за год до смерти картина великого живописца. В центре перебирает долговязыми ногами-опорами виселица с сидящей на ней сорокой — символом то ли болтливости как источника сплетен и порочащих слухов, то ли самих сплетников, которым в былые времена грозила виселица. Последнюю версию предложил Карел ван Мандер, биограф Питера Брейгеля. Однако такому толкованию, по мнению современных искусствоведов, противоречит иконология изображения. Сорока сидит на самой виселице, а не под ней — стало быть, напротив, сплетня здесь торжествует, и художник указывает на ее смертельную опасность. Беспечно и задорно пляшущие под виселицей крестьяне ассоциируются с фламандской пословицей: «Дороги к виселице пролегают через веселые лужайки». Виселица словно бы тоже пляшет вместе с людьми и, возможно, намекает на кривду, искаженное правосудие. Так простенькая жанровая сценка вырастает во вселенскую аллегорию. Природа сплетен инфернальна. Образ Сороки неотделим от образа Виселицы. Сорока Брейгеля — подружка ласточки Дешана (гл. I). Современникам художника эта картина напоминала о терроре герцога Альбы, укорененном в злобной молве о протестантах. То было кровавое время, когда сплетня служила настоящим орудием убийства. Но многое ли изменилось с тех пор?

Неолит

С ТА Р И К Н А С Л Ы Ш К А

Лекарство от скуки, лестница к славе, орудие власти, оружие мести — у сплетен и слухов множество метафорических наименований. По образному определению французского историка Марка Блока, в массовом сознании испокон веков «царил Старик Наслышка». В нарядном камзоле вельможи или ветхих лохмотьях странника, купеческом кафтане или рабочей робе, он посещал светские салоны, прогуливался по торговым площадям, кутил в кабаках, парился в банях — чтобы будоражить, смущать, вызывать брожение умов. Открываем «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Даля, читаем: сплетни — «пересказы и наговоры, смутки, перенос вестей из дому в дом, с пересудами, толками, прибавками»; сплетник — «нескромный пересказчик или смутник, смутчик, баламут, заглазный пересудчик». В общем смысле сплетничество — передача неточной, неподтвержденной, необоснованной информации либо распространение нарочно вымышленных сведений. Разговорные синонимы сплетен — пересуды, кривотолки, молва. Известные фразеологизмы: чесать языки, перемывать косточки, разбирать по косточкам. Устаревшее обиходное наименование сплетен и слухов пантуфлевая (пантофлевая, пантуфельная) почта происходит от названия тапочек без задников (фр. pantoufle, нем. Pantoffel) и — затем — нелегального провоза

141

142

Со ро к а на висе ли ц е

в обуви запрещенных и секретных предметов. Нелепые, вздорные и пустяковые вести именовались в народе забобонами. Еще в XIX веке в ходу было пришедшее из Европы слово кол(ь)портаж (фр. colportage, нем. Kolportage — распространение, продажа вразнос), означавшее массированное распространение слухов, непроверенных сообщений. В старорусском лексиконе немало слов, осуждающих чрезмерную разговорчивость и неуемное любопытство уже в своей внутренней форме: глазопялка — любопытный, белебеня — пустоплет, пресноплюй — болтун, лябзя — пустомеля; расщеколда — болтливая баба, вяжихвостка — сплетница. Диалектное название сплетни — злыдня — указывает на ее прямую принадлежность к злоречию. В народных расЖан Каролюс «Подглядывающий Том», сказах об обмираниях (состояниях сер. XIX в., дерево, масло летаргического сна) посмертные мучения часто описывались в соответствии с прижизненными грехами. Так, кумушка, которая подслушивала разговоры и ссорила соседей сплетнями, «повешена за зубы; различные змии исходят из уст ее». Роль главного распространителя неофициальной информации принадлежит самому любопытному и наиболее мобильному члену того или иного сообщества. Собственно, он и есть Старик Наслышка. Фольклорные образы «народных ньюсмейкеров» — Любопытный Том (англ. Peeping Tom), любопытная Варвара, Маланья-болтунья. Устойчивые типажи, иронически ассоциированные со сплетниками: «хлопотун», «доброхот», «кумушка», scandalmonger (англ. букв. «продавец скандалов»). В большинстве европейских лингвокультур сплетни традиционно ассоциированы с женскими образами. Даже вика лесная — вьющееся травянистое растение — называется в народе бабьими сплетнями. Сплетни часто возникают в ситуации информационного дефицита (в отсутствие реальных фактов и значимых сведений) и в условиях информационного вакуума (при нехватке сведений, в отсутствие знаний). Сплетня — плод мнимого впечатления или ложного представления. Сплетнями заполняются речевые пустоты и латаются информационные дыры. Коммуникативный механизм сплетничества — приписывание свойств и «достраивание» характеристик в условиях информационного дефицита.

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

Если фактов не хватает — их надо придумать. При этом транслируется не обязательно ложная или искаженная информация. Сплетнями могут быть передаваемые из уст в уста и охотно принимаемые на веру пристрастные суждения, критические замечания, субъективные оценки. Самые лакомые леденцы для сплетников — всевозможные странности. Все, что не укладывается в общепринятые представления, противоречит групповым нормам и ролевым ожиданиям, выходит за рамки обыденного восприятия. Например, о Жорж Санд судачили, будто бы она откапывает по ночам трупы из могил, практикуя тайную магию. А еще травит собаками деревенских детей, палит из пистолета по прохожим и въезжает в церковь верхом на лошади. Таким образом в сплетне происходит своеобразное «озлокачествление» информации. Неудивительно, что закадычная подруга сплетни — клевета: обе нацелены оболгать, очернить, опорочить. Даже если факты соответствуют действительности, то их отбор, компоновка, подача демонстрируют предвзятость и недоброжелательность. При этом и сплетники, и клеветники частенько прячутся за чужое мнение, прикрываются авторитетами, используют цитаты вместо прямых высказываний. Однако оклеветать можно публично, а вот сплетничать — только заглазно, «за спиной». Кроме того, клевещут преимущественно на знакомых людей, тогда как сплетничают о ком угодно — от скуки, из любопытства, ради развлечения. Поэтому сплетнику гораздо больше, чем клеветнику, нужна заинтересованная аудитория и ее ответная реакция. Клевета обычно продумана, спланирована — сплетни часто стихийны, спонтанны. Распространение сплетен подчиняется принципу снежного кома: многократно повторяясь, они прирастают толкованиями, измышлениями, «присочинениями», завиральными подробностями. Клеветник куда более расчетлив и осторожен, ему важно создать впечатление абсолютного правдоподобия. Цель злостного сплетника — создать дурную славу, а цель клеветника — погубить репутацию.

Неолит

ИСПОРЧЕННЫЙ ТЕЛЕФОН Сплетни ассоциируются не только с определенным родом информации, но и с особым сортом товара: За что купил, за то и продаю. Товар представлен в огромном ассортименте: Всех сплетен не переслушаешь. Однако имеет небольшой срок годности: Жизнь одной сплетни — до появления другой. Производство сплетен осуществляется по принципу социального сравнения: чаще перемывают косточки человеку более удачливому, умелому, умному, чем сами сплетники. Чем известнее личность, тем выше вероятность сплетен о ней. Еще Гоголем в «Мертвых душах» замечено: «На Руси же общества низшие очень любят поговорить о сплетнях, бытующих в обществах высших».

143

144

Со ро к а на висе ли ц е

Неолит Норман Роквелл «Слухи», 1948, холст, масло Почему сплетничество уподобляют испорченному телефону? Проходя многие уста и уши, информация искажается из-за вольной передачи, неполного распознавания, непонимания смысла, наконец, забывания. Информационные потери автоматически восполняются домыслами, а необходимость утаивать какие-то сведения или желание ограничить круг посвященных вынуждают говорить обиняками, использовать недомолвки. В результате каждое последующее сообщение может разительно отличаться от предыдущего и тем более от исходного. Что же все-таки позволяет сплетникам одинаково трактовать отдельные намеки и недомолвки? Так называемый запас разделенного знания — общие для собеседников, объединяющие их представления, стандарты поведения, жизненные ценности. Чем больше такой запас — тем

Сп л е т н и и с л у х и

Павел Федотов «На ушко», 1846–1848, бумага, карандаш Сплетничество используется и как постыдное, но верное средство снискать расположение вышестоящих, выслужиться перед начальством, доказать рабскую преданность, втереться в доверие. Сплетни шепотом, «на ушко» сближаются с доносами (гл. I). Наушником движут преимущественно карьерные и матримониальные мотивы. Он стремится скорее не надуть или объегорить, а подсидеть либо отомстить. В этом случае большая аудитория не только не нужна, но даже опасна. А вызывающий путаницу эффект «испорченного телефона», напротив, может быть весьма полезен.

приятнее сплетничать. Сплетнику отрадно, что его суждения разделяют многие, что его позиция совпадает с мнением некоего большинства. Основная функция сплетен — охранительно-контролирующая: они оберегают власть и сторожат покой влиятельных лиц и властных групп. Здесь можно вспомнить «Горе от ума»: распространяемая фамусовским

Неолит

Питер Брейгель Старший «Фламандские пословицы» (фрагмент), 1559, холст, масло

Вновь обратимся к Брейгелю. Живописная визуализация нидерландской пословицы: Один мотает то, что другой прядет — фактически раскрывает коммуникативную природу сплетничества. Сама этимология (плести, плетение) также отсылает к образам сети, паутины, тенет. Сплетня — речевая «недействительность», словесный фантом. Сплетня развлекает и утешает, обольщая иллюзией коммуникативного комфорта и возможностью безнаказанно злословить за глаза. В сущности, сплетня — древнейший формат инфотейнмента (англ. in form ation — информация + entert ain ment — развлечение): подбор и подача материала, ориентированные одновременно на информирование и развлечение аудитории.

145

146

Со ро к а на висе ли ц е

обществом молва о сумасшествии Чацкого вынуждает его покинуть столицу. Другая функция — статусная. Особый род удовольствия — демонстрация сплетником своей осведомленности, прозорливости, компетентности. Сплетничество — вульгарный, но верный способ хотя бы ненадолго стать «лидером мнений». Немудрено, что сплетниками часто становятся позеры и эгоцентрики. Бросая тень порока на отсутствующее лицо, сплетня освещает лучом сиюминутной славы ее распространителя. Третья функция сплетен — интегративная: создание общего поля знаний и смыслов, так называемого «мы-пространства». Пересуды — всегда двусторонний процесс: один рассказывает — другой слушает. Толика ума, щепотка фантазии — и с помощью сплетни вообще можно создать параллельную реальность. Притом настолько жизнеподобную, что ее легко вообразить в деталях и подробностях, не видя воочию. Это примечательное свойство сплетен замечательно схвачено и искусно воплощено Джейн Остин в романе «Эмма». Аптекарь мистер Пери ни разу не появляется лично и возникает исключительно в сплетнях, но заметно влияет на отношения других героев и на весь ход повествования. Задолго до появления интернета сплетни служили инструментом моделирования виртуальной реальности, наполненной псевдособытиями, неоднозначными сведениями, непроверенными фактами. Не случайно многие ток-шоу основаны на слухах и сплетнях.

Неолит

О Б Е ( И ) Ж АТ Ь П О Л М И РА

Где сплетни — там слухи и молва. «Ложь может обежать полмира, пока правда только обувает башмаки», — заметил Марк Твен. А слух способен и обежать, и обижать. В повседневном обиходе сплетни, слухи, молва часто не различаются, даже во многих словарях эти понятия определяются одно через другое, по родовидовому принципу: «сплетни — слухи, передаваемые устным путем»; «сплетня — слух, основанный на неточных сведениях, недостоверных или неподтвержденных данных»; «слух — устная форма распространения сплетни»; «молва — слухи, толки, общественное мнение». Не только в языковой теории, но и в речевой практике сплетни часто неотделимы и почти неотличимы от слухов и молвы. Если в ретроспективном обзоре терминологическим разграничением можно пренебречь, то в лингвистической теории эти понятия все же различаются. Хотя бы уже потому, что в языке есть три самостоятельных слова. Помимо русского, сравним в английском: слух — rumour, сплетня — gossip, молва — hearsay (информация из недостоверных и непроверенных источников) и word-of-mouth (неформальное распространение информации о чем-либо). Плюс идиоматические обороты и просторечные выражения с различными смысловыми оттенками: buzz — слухи, молва;

Сп л е т н и и с л у х и

grapevine — ложные слухи; tittle-tattle — скорее женская сплетня; scuttlebutt — порочащая сплетня, негативный слух. Слухи чаще воспринимаются как нечто коллективное, внеличное («где-то бродят слухи»), а сплетни — как приватное, затрагивающее лишь некоторых, выделяющее избранных. Слухи — актуальная общенародная мифология, сплетни — достояние локального сообщества. Сплетня обычно исполняется «сольно», слух — «хором». Слух распространяется преимущественно публично и открыто, сплетня — приватно, часто даже тайно, по секрету. Это отражено в ее разговорных синонимах шушуканье, шепотня. Сплетня часто ориентирована на развлечение, а слух нацелен прежде всего на оповещение, передачу информации. Слух преимущественно самозарождается, имеет стихийный, спонтанный характер, тогда как сплетня чаще конструируется, искусственно моделируется. Конструирование сплетни можно описать метафорой «внутреннего взора» (персональное суждение о факте, ситуации), а порождение слуха — метафорой «бокового зрения», sideshadowing (англ. «сторонний взгляд Василий Перов «Прием странника», на ситуацию»). 1874, холст, масло Еще одно возможное отличие — В замкнутом пространстве деревни или разнонаправленность. Слухи промаленького провинциального городка функецируются в будущее и содержат цию вестовщиков традиционно выполняли элементы прогноза, предвосхищете, кто по какой-нибудь надобности покидал ния («Говорят, что N. собирается родные пенаты (например, купцы на время замуж»). Сплетни обращены преиярмарок, крестьяне на отхожих промыслах), а также люди пришлые — бродячие артимущественно к настоящему, фиксисты, странники, богомольцы. руют текущий момент («Говорят, что Странник — персонификация сплетни, сам N. картежник и плут»). бродячий слух. В отличие от гонца и глашаНа этом основании некоторые тая, официально наделенных полномочием специалисты считают, что сплетпередачи информации, странник олицетвоне больше свойственна тривиальряет «инородца» и «чужака», обладающих ность, а слуху сенсационность. непроверенными, но часто любопытными Весьма спорный тезис, ведь одна и сведениями, достойными внимания и обта же информация воспринимается суждения. Чужеродность — амбивалентное по-разному. В зависимости от миросвойство, одновременно и отвращающее, и воззрения, темперамента, сиюмипритягивающее обывателей, томящихся от нутного настроя, степени осведомскуки и охочих до новостей.

Неолит

147

148

Со ро к а на висе ли ц е

ленности — всего не перечислить! — один человек оценит сообщение как вполне обыденное и заурядное, другой же будет изумлен и ошарашен. По критерию истинности слухи имеют обширный диапазон: могут быть однозначно ложными, недостоверными с элементами правдоподобия, достоверными с элементами неправдоподобия, абсолютно правдоподобными. Широко известна предложенная в 1940-х годах Гордоном Оллпортом и Лео Постманом формула «основного закона слуха»: R = I×A, где R (rumor) — интенсивность слухообразования; I (importance) — значимость сообщения; A (ambiguous) — неопределенность и неоднозначность имеющихся сведений. Согласно юнгианской теории, природа слухов подобна природе снов; их естественный источник — коллективное бессознательное как реакция на опасности, угрозы, ситуации тревожной неопределенности. Слухи часто создаются неуверенностью, дезориентацией, дефицитом официальной (проверенной, надежной) информации. Слух может возникнуть и вследствие неуемного фантазирования, порочного сочинительства. Длительно и упорно циркулирующие слухи объединяются в устойчивые сюжеты, тематические кластеры: о возможной войне, надвигающейся эпидемии, повышении цен, адюльтере и мезальянсе, сексуальной ориентации, болезни (смерти, свадьбе, разводе) известной персоны… Перечень поистине бесконечен. Скрытая пружина слухов — неудовлетворенность людей «одной на всех» истиной. Человеку нужно много разных истин, чтобы было из чего выбирать персональную правду — то есть ту часть истины, которая больше «по душе», лучше отражает индивидуальное мировоззрение, личное

Неолит

Томас Вебстер «Деревенские слухи», 1865, холст, масло

Сп л е т н и и с л у х и

отношение к жизни. Противясь диктату Истины, человек создает и умножает ее альтернативы или вариации разной степени достоверности. Пусковым механизмом распространения слуха становится чей-то устный рассказ либо письменный текст — будь то перехваченное послание или газетная заметка. При многократном повторении новость обрастает дополнительными сведениями, пикантными подробностями, баснословными деталями. Значимое свойство слухов — эмоциональная окрашенность информации. Эмоциональностью компенсируются нехватка знания, недостаточность сведений. Новость превращается в слух путем преувеличения и раздувания (т.н. «флюсовая конструкция»). Далее слух может передаваться по цепочке (Сорока скажет вороне, ворона борову, а боров всему городу), может иррадиировать (Молва что волна), может распространяться хаотически (Заочную брань ветер носит). Слухи распространяются бесконтрольно (На чужой роток не накинешь платок), причем позитивная информация чаще опережается негативной, представляя больший интерес (Добрая слава лежит, а худая бежит). Сведения часто гиперболизируются, драматически заостряются (Скажешь на ноготок, а перескажут с локоток) и обретают масштабность (Слухом земля полнится). Таково вкратце происхождение способности слуха «обе(и)жать полмира». Какова разница между слухом и молвой? В речевой практике смысловое разграничение часто не проводится, эти слова употребляются как синонимы. Однако в строго семантическом, узкосмысловом плане слух — чаще спонтанно распространяемая информация, а молва — то же, что «слава» в значении «общественное мнение». В идиомах зафиксирована неотвратимость молвы. От молвы не уйдешь. Молва в окно влезет. Скажешь с уха нá ухо, узнают с угла нá угол. В древности молву принципиально отделяли от сплетни, о чем будет рассказано далее. Наконец, в некоторых научных работах различаются слухи и толки. Ученые в целом сходятся во мнении, что слухи транслируют потенциально новую, ранее неизвестную информацию, а толки содержат интерпретацию уже известных сведений. Например, слухи — о войне, а толки — о ее поводах и причинах.

Неолит

ПРИРУЧЕНИЕ ЗЛА Сплетни могут быть не только порочащими, но и одобрительными, даже комплиментарными. Специалисты выделяют особый род «сплетни-похвалы». Аналогично и слухи способны не только сеять смуту, но и внушать оптимизм, вселять веру, дарить надежду. Слух заманчив новизной информации и оперативностью ее получения. Это и потеха, и утеха. Однако тематика настоящей книги вынуждает рассматривать сплетничество и слухотворчество в узком контексте злоречия.

149

150

Со ро к а на висе ли ц е

Негативный контекст задается уже на уровне обиходных эпитетов. Не случайно к слову «сплетни» часто добавляют «гнусные», «гадкие»; к слову «слухи» — «мятежные», «тревожные». Даже если за глаза о человеке отзываются положительно, сплетничество — это все равно бесцеремонное вторжение в частную жизнь, посягательство на личную тайну, угроза авторитету и репутации. Граница перехода забавы в злодейство весьма тонка и часто размыта. От дружеского трепа и безобидной болтовни до подлости опорочения — расстояние вытянутой руки. Это также отражено в самом языке. Например, английское слово gossip означает как сплетню, так и просто болтовню — род словесной игры наряду с краснобайством, флиртом, дружеским подтруниванием. Сплетник может прослыть коварным интриганом и душой компании, желчным мизантропом и обаятельным милягой, мелочным критиканом и высоколобым интеллектуалом, пустословом и маяком в море информации. Сплетня амбивалентна: может как сплачивать, так и разобщать. К злоречию она относится не столько по воздействию на человека, сколько по отношению к самой информации. Подобно наведенной волне в радиоэфире, сплетня вносит помехи, искажает информационное поле. Сплетничество — нарушение правильного функционирования информации. Не случайно его часто называют кривым зеркалом общественного мнения. «Сплетни — это то, что никому в открытую не нравится, но чем все наслаждаются», — гласит английская пословица. Отношение к объекту сплетен всегда предвзятое, часто недоброжелательное, маскирующее враждебную ревность. Своекорыстие и злонамеренность сплетни вуалируются намеками, многозначительными улыбками, наигранными жестами, двусмысленными взглядами, театральными паузами. Уклоняясь от моральной и речевой ответственности, сплетники притворяются, будто просто делятся новостями, обмениваются сообщениями, предаются воспоминаниям. Это отражено в известном афоризме: «Сплетня — это то, что мы слышим, а новость — то, что говорим». Негативное содержание сплетен нередко завуалировано, а порою даже тщательно скрыто за внешне непринужденной болтовней. Стороннему наблюдателю бывает сложно это распознать — и он оказывается в положении наивного простака. Завзятые сплетники объединяются в группы, сбиваются в компании, даже образуют особые альянсы, лиги, клики, наиболее заметные в малых сообществах — например, в деревенской общине или провинциальном городке. Приближение «аутсайдера» к сборищу сплетников вызывает самодовольные улыбки, многозначительные перемигивания, высокомерные ужимки. Вглядимся повнимательнее в живописные полотна, запечатлевшие процесс сплетничества. За внешней беззаботностью сквозит эмоцио нальное напряжение, за пристальным вниманием просматривается сложная работа мысли, азартное любопытство скрывает заботу о личной выгоде, веселье в любой момент готово перейти в посрамление, скандал, эксцесс…

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

Шарль-Жозеф-Фредерик Сулакруа «Сплетня», втор. пол. XIX в., холст, масло

Шарль-Жозеф-Фредерик Сулакруа «Секреты», втор. пол. XIX в., холст, масло

Неолит

Томас Дьюин «Сплетни», 1907, дерево, масло

151

152

Со ро к а на висе ли ц е

В отличие от проклятия или богохульства, в сплетне злословие полностью лишается сакральности — и мы видим, что секретничанье томных дамочек никакое не таинство, а лишь его имитация. Что многозначительные реплики праздно болтающих джентльменов не серьезное занятие солидных мужчин, а только вульгарное подражательство. Подобно тому как за Клеветой неотступно следуют Зависть и Коварство, плечом к плечу со сплетнями идут Снобизм и Апломб. Осведомленность становится инструментом унижения и способом демонстрации превосходства. Умные люди всегда это понимали. Английский дипломат и писатель XVIII века Филип Дормер Стэнхоуп в «Письмах к сыну» наставлял: «Не пересказывай и по своей охоте не слушай сплетен; несмотря на то, что чужое злословие может на первых порах польстить нашей собственной недоброжелательности и спеси, стоит только хладнокровно над всем этим поразмыслить, как ты придешь к очень нелестным для себя выводам. А со сплетнями в этом отношении дело обстоит так же, как с воровством: укрывателя краденого считают таким же негодяем, как и вора». Слухотворчество и, особенно, сплетничество — это доместикация Зла. Стремление человека «одомашнить», приручить Зло, сделать его привлекательным и безобидным. Пересуды издревле дружат с завистью, а слухи — с невежеством. Кривотолками всегда ловко пользовались прохво-

Неолит

Эжен де Блаас «Дружеские сплетни», 1901, холст, масло

Сп л е т н и и с л у х и

сты и прихвостни всех мастей. За мимолетное словесное развлечение люди расплачиваются паническими страхами, разрушенными отношениями, сломанными судьбами. Приручать Зло — все равно что приручать ту же сороку, которая живет подле людей, но в руки не дается. Латинское pica (сорока) означало также болтунью-сплетницу. Ср. в современных языках: англ. magpie, нем. Elster, итал. gazza, исп. urraca, рум. ţarcă. В русских говорах сорочить — болтать попусту, сплетничать. Показательно и смысловое сходство поговорок со значением распространения сплетен: русская Сорока на хвосте принесла; немецкая Etwas der Elster auf den Schwanz binden. Сплоченность клики сплетников на поверку оказывается мнимой, симпатия к «своим» — фальшивой, осведомленность — иллюзорной. От сплетни недалеко до ссоры. В стремлении укрепить авторитет, усилить влияние, сохранить статус сплетничество утрачивает развлекательный характер и перестает быть привилегией избранных — превращается в долг, социальную обязанность, едва ли не в добродетель. Неучастие в сплетнях воспринимается как моветон. Обжимая общество обручем лжи, сплетни и слухи раскачивают лодку мнений, отвлекая внимание от подлинных проблем. «Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела… Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего понимания, но формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже не закрыто», — прозорливо заметил немецкий философ Мартин Хайдеггер. Сплетни и слухи — это всегда игра на понижение. Не случайно в Книге Иова (16:2–5) они названы «ветреными словами». Растраченные всуе, легковесные и бессильные, опрокинутые в низовую стихию повседневности, увязшие в суетности быта слова. Убедиться в точности этого определения можно уже на примере Античности.

Неолит

П Л Е Н П РА З Д Н О С Т И Древним эллинам и римлянам были хорошо известны механизмы слухотворчества. Вспомнить хотя бы миф о царе Мидасе. Цирюльник проведал об ослиных ушах царя и поклялся было хранить постыдную тайну до конца своих дней, но не утерпел — вырыл в земле ямку и шепнул в нее: «У Мидаса ослиные уши!» На том месте вырос тростник и своим шелестом распустил слух по всему свету. Этот сюжет, по сути, ироническое воплощение латинской мудрости: Dixi et animam levavi («Сказал и тем облегчил душу»). А если вспомнить еще и метафорически связанное с ним позорящее наказание «Мидасовы уши» (гл. V), то мы обнаружим инфернальную способность сплетни к со зданию побочных коммуникативных «надстроек». Из заурядного слуха об уродстве царственной особы в буквальном смысле произросла, а затем широко распространилась целая экзекуторская практика.

153

154

Со ро к а на висе ли ц е

Аньоло Бронзино «Состязание Аполлона и Марсия», ок. 1531 — 1532, холст (перев. с дерева), масло Справа на картине царь Мидас и Афина слушают игру Аполлона и Марсия на музыкальных инструментах. В центре Аполлон, признанный Афиной победителем соревнования, сдирает кожу с Марсия за то, что тот посмел бросить ему вызов. На заднем плане Аполлон наделяет Мидаса ослиными ушами за попытку оспорить решение Афины. Лежащий слева брадобрей сплетничает тростникам о позоре царя.

Неолит

В очерке древнегреческого философа Теофраста «Характеры» — достопамятном сатирическом обзоре человеческих пороков — наряду с одиозными образами Скареда, Льстеца, Хвастуна, Труса выведен также Вестовщик:

Вестовщичество — это измышление ложных историй и известий, которым вестовщик хочет придать веру, а вестовщик — это такой человек, который, встретившись с другом, тут же строит многозначительную мину и с улыбкой спрашивает: «Откуда?», и «Что скажешь?», и «Нет ли у тебя новостей насчет того самого?», и пристает с расспросами: «Не слышно ли чего поновее? А ведь рассказывают новости, и хорошие». И, не давая ответить, он продолжает: «Да что ты говоришь! Ничего не слыхал? Ну, кажется, я тебя употчую новостями». И рассказывает, будто есть у него либо воин, …либо раб флейтиста Астия, либо подрядчик Ликон, который прибыл с самого места битвы: от этого-то человека он и наслышан. Вот каковы источники его сведений — никому их не опровергнуть… При этом Теофраст отделяет вестовщика от просто словоохотливых типов — пустослова и болтуна. Пустослов неприятен разве что своим занудством, а болтун — назойливостью. В этом разграничении обнаруживается воплощенная в сплетнях порочная взаимосвязь злоязычия и празднословия. Стоит собраться вместе хотя бы двум трепачам, как запускается бесперебойный конвейер лживых россказней, непристойных историек, вздорных выдумок. Охочая до россказней толпа пребывала в плену празднословия, во власти фатики — «общения ради общения», непринужденной беседы; в вульгарном представлении — досужей болтовни. По одной из этимологи-

Сп л е т н и и с л у х и

ческих версий, понятие происходит от греч. photos — сказанный; по другой — от лат. fatuus — глупый, fatuor — нести вздор, говорить глупости. Пальму первенства в сплетничестве издавна отдавали женщинам. Уже в раннегреческий период формируется ролевая модель женщины-сплетницы, складывается публичный образ кумушки-трещотки, порочной болтушки. Этот речеповеденческий типаж эмоционально описан Семонидом Аморгским: «Проныра, ей бы все разведать, разузнать, Повсюду нос сует, снует по всем углам». Излюбленное место сплетничества — гинекей, женская половина дома.

Неолит Жан-Леон Жером «Греческий интерьер (гинекей)», 1850, холст, масло Разносчицы сплетен были влиятельными фигурами греческого полиса. Тиран Гиерон Сиракузский контролировал приближенных при помощи специально организованной группы «подслушивающих женщин». В дальнейшем сплетница становится популярнейшим литературным персонажем и объектом изобразительного искусства. Яркий образ пронырливой и настырной сплетницы, ассоциированный все с той же сорокой, находим в сатире Ювенала. «…Этакой все, что на свете случилось, бывает известно: Знает она, что у серов, а что у фракийцев, секреты Мачехи, пасынка, кто там влюблен, кто не в меру развратен. Скажет она, кто вдову обрюхатил и сколько ей сроку, Как отдается иная жена и с какими словами; Раньше других она видит комету, опасную царству Парфян, армян; подберет у ворот все слухи и сплетни, Или сама сочинит, например, наводненье Нифата, Хлынувшего на людей и ужасно залившего пашни, Будто дрожат города, оседает земля, — и болтает Эта

155

156

Со ро к а на висе ли ц е

сорока со встречным любым на любом перекрестке». Вневременная, узнаваемая во все века ситуация сплетен представлена в одной из сатир Горация: «Чуть разнесутся в народе какие тревожные слухи, Всякий, кого я ни встречу, ко мне приступает с вопросом: “Ну, расскажи нам (тебе, без сомненья, все уж известно, Ты ведь близок к богам!) — не слыхал ли чего ты о даках?” — “Я? Ничего!” — “Да полно шутить!” — “Клянусь, что ни слова!” Ну, а те земли, которые воинам дать обещали, Где их, в Сицилии или в Италии Цезарь назначил? Ежели я поклянусь, что не знаю, — дивятся, и всякий Скрытным меня Артемизия Джентилески «Аллегория человеком с этой минуты считает!» Молвы», 1630–1635, холст, масло Овидий в «Метаморфозах» изоДревние различали собственно сплетню — бразил Молву обитающей в жилище пустой слух, досужую болтовню, часто пеиз звонкой меди на вершине горы реходящую в клевету, и молву — извещение меж землею, морем и небом — посвыше, божественное прорицание. Считатому всевидящей и всеслышащей. лось, что сплетни распространяются самими На пороге толпится гомонящий люд, людьми, молва же имеет самопорождаемую вокруг носятся «воздушные сонмы» сверхъестественную природу. В Афинах был облыжных слухов, которые тут же установлен алтарь в честь богини Оссы — передаются из уст в уста, все более персонифицированной молвы. У римлян она звалась Фама. «Молва ведь богиня», — искажаясь и превращаясь в сплетутверждал Гесиод в поэме «Труды и дни». ни. Поблизости бродят ЗаблуждеОн же определил сплетни как «груз, котоние, Легковерие, Разочарование, рый легко поднять, но тяжело нести и еще Страх, Гнев и прочие персонифитруднее сбросить». Античные ораторы в пуцированные чувства-компаньоны бличных выступлениях настаивали на том, сплетен. что они апеллируют к молве, тогда как их В Древнем Риме наряду с прооппоненты и враги опираются на сплетни. фессиональными клеветниками-делаториями были и полупрофессиональные сплетники — диурнарии (лат. diurna — ежедневный, поденный). Преимущественно люди образованные, но без определенных занятий, то есть в современном представлении безработные, они охотно подвизались наемными сборщиками новостей о примечательных происшествиях, невероятных случаях, скандалах, плутнях, чудесах. Отношение к этим неутомимым «поставщикам контента» было полушутливым-полупрезрительным. Цицерон называл плоды их трудов compilatio — лат. букв. «ограбление, хищение» (отсюда же современное слово «компиляция»). Диурнарии — предшественники репортеров, только соби-

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

рали они все подряд: и достоверные сведения, и досужие вымыслы, и всякие побасенки. Тит Ливий в «Истории от основания города» рассказывал о нелепых слухах периода Второй Пунической войны: о небесном знаке в виде корабля, ударе молнии в Храм Фортуны, появлении на свет ребенка со слоновьей головой и даже о корове, что взобралась на третий этаж дома возле рынка и сиганула вниз… Античной истории сплетен известны и трагикомические случаи, вроде того, что приключился однажды с Цицероном. Будучи наместником в Сицилии, он получил известие о собственной гибели. В Риме на всех углах трещали об убийстве наместника.

С В И Р Е Л Ь С Т РА Х А В допечатную эпоху к слухам и сплетням относились куда серьезнее, однако появление газет не только не дискредитировало неавторизованную и неподтвержденную информацию, но сделало ее вполне конкурентоспособной, а во многих случаях даже лидирующей на рынке новостей. Одно из объяснений этого заключается в эмоциональности: слухи и сплетни транслируют не только факты, но и аффекты. А все дающее психологическую разрядку всегда ценилось и никогда не дешевело. Эмоциональный капитал тем выше, чем больше людей вовлечено в обсуждение, чем ярче накал страстей, чем шире диапазон мнений. О значимости сплетен в частной жизни свидетельствует хотя бы такой хрестоматийный случай. Едва вылепив первую «Пьету» для собора Святого Петра, Микеланджело с негодованием узнал, что сплетники приписывают ее авторство некоему Кристофору Солари. Возмущенный скульптор высек на перевязи, идущей через левое плечо статуи: «Это сделал Микеланджело Буонарроти из Флоренции». Впоследствии он немало сожалел об этой наивной попытке восстановления справедливости и больше никогда не практиковал подобные подписи. Всерьез бороться с пересудами и кривотолками было практически невозможно. Отчасти это компенсировалось развитием заданной Античностью литературной традиции осмеяния и бичевания сплетников. «Так не поранит острый нож, Как ранит подлой сплетни ложь, Причем лишь после обнаружишь, Что сделал это тот, с кем дружишь», — сетует Себастьян Брант в «Корабле дураков». В пьесе Честера о Всемирном потопе жена Ноя соглашается взойти на ковчег только в сопровождении своих спутниц-сплетен. В итоге остается со сплетнями на берегу, однако Ноевы сыновья силком затаскивают строптивицу в ковчег — и в ответ на приветствие супруга она в ярости колотит его по башке. Но, пожалуй, точнее всего о сплетнях сказано Шекспиром в «Короле Генрихе IV»: «Молва — свирель. На ней играет страх, Догадка, недоверчивость и зависть. Свистеть на этой дудке так легко, Что ею управляется всех лучше Многоголовый великан — толпа» (пер. Б. Пастернака).

Неолит

157

158

Со ро к а на висе ли ц е

Сплетничество вообще один из сквозных сюжетообразующих мотивов шекспировских пьес. Репутация Геро становится объектом пересудов. Злоречивые сплетни распространяются про Бенедикта. Яго злословит Дездемону. Помпей осуждающе сплетничает о пирах при дворе Антония. Отношения Офелии и Гамлета становятся предметом сплетен. Шекспиру вторит его современник Сервантес: «Ты можешь порицать людей, но не поносить и не подымать их на смех, ибо сплетня, смешащая многих, все же дурна, если она копает яму хотя бы одному человеку». Герои второго тома «Дон Кихота» читают первый том как собрание сплетен и слухов о них самих. «Свирель страха» громче всего звучит в переломные исторические периоды. Вспомнить хотя бы событие, которое французский историк Жорж Лефевр назвал «одним ложным слухом» и которое так и называется — «Великий страх» (la Grande Peur) 1789 года во Франции. Это были две недели жаркого лета, большой паники и тотальной шпиономании. 14 июля была захвачена Бастилия, поползли слухи об «аристократическом заговоре» короля, начались восстания крестьян против землевладельцев. Отовсюду начали поступать свидетельства о появлении целых полчищ то ли австрийских, то ли британских разбойников, громящих селения, сжигающих поля. Паникеры угодили в ловчую яму лжи: никто не усомнился ни в реальности разбойников, ни в том, что они действуют сообща с аристократами. Жуткий слух о «лесных шпионах», как затем выяснилось, не имевший никаких оснований, пронесся сквозь тысячи уст и тысячи ушей. К концу августа панические разговоры стихли так же быстро, как и начались, а события тех дней подарили французскому языку фигуральное выражение histoire de brigands — «история разбойников», то есть небылица, невероятная история. Особый феномен, наиболее ярко проявившийся в истории Нового времени, — бродячие слухи, которые возникали с регулярной периодичностью и циркулировали длительное время. Со временем слухи-долгожители становились деревенскими преданиями и городскими легендами. В той же Франции XVII–XVIII веков одним из бродячих слухов было похищение детей. Королевский прокурор Робер в 1701 году писал: «Чернь, всегда готовая верить в подобные новости, не только в этом убеждена, но воображает, что детей убивают для того, чтобы из их крови приготовить ванну для какой-то высокопоставленной персоны; об этом говорят публично на всех углах». Через двадцать лет французскую столицу накрывает новая волна того же слуха. Проходит еще тридцать лет — и вновь Париж трепещет от россказней, будто бы полицейские хватают детей, бродяг и нищих прямо на улицах, чтобы готовить ванны «для восстановления здоровья короля». Современные ученые объясняют этот слух двояко. С одной стороны, как ропот коллективного бессознательного, отражение извечного народного недовольства монархом. С другой стороны, как следствие объективных социальных перемен — в данном случае реакции простолюдинов на стремление городских властей избавиться от асоциальных элементов.

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

Е ГО В Е Л ИЧ Е СТ В О М Н Е Н И Е Частная жизнь европейцев с XVIII столетия подчиняется просветительскому принципу, сформулированному Вольтером: «Миром правит мнение». Людям всех сословий далеко не безразлично, какими они предстают в глазах других, чтó о них думают и говорят. Развеивая ложные мнения, сокрушая мнимые авторитеты (хрестоматийный сюжет — сказка о голом короле), слухи порождают все новых и новых призраков лжи. Яркие литературные примеры сплетничества — в «Севильском цирюльнике» Бомарше, «Школе злословия» Шеридана, «Тартюфе» Мольера. «Кто сам душой нечист — на кривотолки хват. Такие что-нибудь услышат, подглядят, С три короба приврут да и распустят слухи, В минуту сделают они слона из мухи» (пер. М. Донского). Затем в англоязычных аристократических кругах входит в моду small talk — светская беседа, салонная болтовня, та же фатика. Считается, что этот формат коммуникации сложился в Викторианскую эпоху, хотя его зарождение вполне соотносимо с зарождением самой аристократии. Со временем small talk утрачивает национальную специфику, сугубо аристократическую принадлежность и строгую этикетно-тематическую рамку.

Неолит

Джованни Болдини «Сплетни», 1873, дерево, масло

159

160

Со ро к а на висе ли ц е

Неолит

Альберт Эдельфельт «Сплетни», 1887, холст, масло

Винсент Степевич «Сплетни у колодца», втор. пол. XIX в., бумага, акварель

Вильгельм Амберг «Сплетничающие служанки», сер. XIX в., холст, масло

Сп л е т н и и с л у х и

Традиционно начинаясь с разговоров о погоде, непринужденный диалог плавно сворачивает на обсуждение актуальных событий и новостей. Вот тут-то милые дамские ротики превращаются в алчные клювы сороксплетниц — и начинается перемывание косточек. Центрами притяжения сплетен продолжают оставаться традиционные места встреч и общих сборищ: светские салоны и игорные дома, бальные залы и театральные ложи, кабачки и трактиры, рынки и лавки, цирюльни и бани, деревенские колодцы и городские колонки… Повторяющиеся бытовые сценки и узнаваемые сценарии общения отображаются живописью. Сплетничают кокетливые девушки и солидные матроны, беспечные юнцы и степенные мужи. Позы, жесты, движения, выражения лиц — все выглядит убедительно правдоподобным. Все, за исключением речей. Появились новые синонимы сплетничества и слухотворчества. Так, английское слово scuttlebutt первоначально означало корабельный бак с питьевой водой, а затем стало просторечным именованием пересудов матросов. Во время Первой мировой войны возникло другое английское слово furphy — от названия компании, производившей водовозные телеги для солдат Австралийской Армии. Имя собственное стало нарицательным названием неподтвержденной информации, поскольку такие повозки служили местами спонтанных солдатских сборищ и, соответственно, распускания слухов. Есть мнение, что слово gossip введено в речевой обиход Шекспиром, но презрительно-негативный смысл приобрело только в XIX веке, а в староанглийском писалось «godsibb» и означало крестного (sibb – родственник + God — бог = букв. «человек, связанный Богом с другим человеком»). Позднее gossip употреблялось также в значении «близкий друг, доверительный собеседник», а еще «женщина, которая ободряла роженицу советами, развлекала разговорами».

Неолит

О Б Р Е Ч Е Н Н Ы Е С Л У Ш АТ Ь Сплетни и слухи — низовая стихия речи, «подвал» коммуникации. Пробраться в него порой бывает не так-то просто. Часто сплетничают о тайном, сокровенном, не предназначенном для посторонних ушей. Приходится подглядывать и подслушивать, что во все времена было любимейшим людским занятием. Святитель Феофан Затворник упоминает его в контексте злоречия в толковании второго послания апостола Павла к солунянам: «Это глазеры, говоруны, спорники. Шатаясь по площадям, торжищам, улицам и домам, все разведывают, и не диво, что и нарочно подсматривают, вступают в споры, откуда задоры, распри, брани и все нестроения в обществах». Подслушивание — неотъемлемая составляющая производства сплетен. Добывание информации в сопряжении с риском становится увлекательным приключением, злоречие превращается в квест. Подслушива-

161

162

Со ро к а на висе ли ц е

ние — авантюрная игра в «шпиона», «лазутчика», «разведчика». И уже в этих военных метафорах скрыта пружина враждебности. Вожделенный объект подслушивания предстает в образе врага, которого надо уличить и разоблачить. В речевом плане — осудить, осмеять, опорочить. Издревле известно немало хитроумных подслушивающих приспособлений, способов засекречивания информации и оригинальных защит от ее утечки и перехвата. Вспомнить Николас Мас «Подслушивающая», 1657, хотя бы древнегреческие шифрохолст, масло вальные палки-скиталы, славянНа сплетничество тонко намекает интерьерские оборонительные сооружения с ный декор. Статуи, безмолвно наблюдаютайными комнатами-«слухами» или щие за людьми. Лепные купидоны, лукаво прославленные eavedrops — дереглазеющие на происходящее в комнатах. Не вянные резные фигуры во дворце говоря уже о самих сценках подслушивания, Генриха VIII. Встроенные в нависастоль популярных в изобразительном искусющие края потолочных балок, они стве. Голландский живописец Николас Мас служили предупреждением для создал целую галерею подслушивающих служанок и жанровых вариаций на тему сплетников и буквальным воплощесплетен. Простодушно сметливые героини нием поговорки «у стен есть уши». Маса обаятельно женственны. Реальные Само же название происходит от «слухачи» часто куда менее приятны. древнеанглийского слова, которое изначально означало место вокруг дома, куда капает дождевая вода с крыши, а затем стало образным названием любопытствующих, что прятались под карнизами и подслушивали разговоры домочадцев. Вспомним также «Хронику бычьего глаза», или «Хронику круглого окна», название которой отсылает к помещению перед опочивальней Людовика XIV в Версале, где имелось круглое отверстие в стене, позволявшее незаметно подсматривать за происходящим. Затем словосочетание бычий глаз (фр. l’oeil-de-boeuf) стало идиомой со значением «подглядывание за жизнью короля». Сбор сплетен посредством подглядывания был не чужд и представителям знати, и даже самим государям. В мемуарах Екатерины II описана забава ее супруга Петра III, который любопытства ради проделал дырочку в комнату, где в узком кругу обедали придворные. Для компании Петр созывал фрейлин и заставлял залезать на стулья для совместного наслаждения тайным спектаклем. Да что там! Всякая уважающая себя кумушка-сплетница владела простейшим народным приемом подслушивания: приставить к стене стакан. А наиболее сметливые умели читать по губам.

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

Неолит

Теодорос Раллис «Подслушивание», 1880, холст, масло

Реми Когге «Мадам принимает гостей», 1908, холст, масло

Генри Адольф Лайссемент «Кардиналы подслушивают в Ватикане», 1895, холст, масло

163

164

Со ро к а на висе ли ц е

Ж Е Л УД Ь Н А В Е Р Е В К Е В печатную эпоху сплетни и слухи неотделимы от понятия газетная утка — обиходного названия газетной мистификации, выдуманного сенсационного слуха, непроверенной или преднамеренно ложной информации, опубликованной СМИ. Одной из самых известных считается утка, выпущенная в 1835 году нью-йоркской газетой «Sun» в виде серии очерков об открытии жизни на Луне. Другой памятный пример — напечатанное в 1899 году всеми газетами Денвера сообщение о сносе Великой китайской стены и строительстве вместо нее автомобильной дороги. Само выражение «газетная утка» овеяно множеством легенд. По одной версии, оно связано с публикацией одного из бельгийских журналов о невероятной прожорливости уток — с целью доказать легковерность публики. Согласно другой гипотезе, это выражение отсылает к статье об экзотическом способе ловли диких уток, опубликованной еще в XVII веке французской «Земледельческой газетой». Дескать, отправляться на охоту надобно с отваренным в слабительном зелье и привязанным к веревке желудем — утка его проглотит и, мучимая желудочным расстройством, сделается легкой добычей. Третья гипотеза связана с фонетическим созвучием профессионального сокращения «N.T.», которым помечались статьи без достоверных источников (лат. non testatum, англ. not testified), с немецким словом «Ente» (утка). Еще одна этимологическая версия предложена братьями Гримм: якобы Мартин Лютер использовал метафору «голубых уток» для описания заблуждений и утраты веры. Откуда бы ни прилетела газетная утка, она свила себе уютное гнездышко на страницах газет для массовой аудитории. Уже к концу XVIII столетия прессу наводнили баснословные россказни и завиральные истории. В последней трети XIX века формируется понятие желтая пресса — печатные периодические издания, специализирующиеся на сенсациях, скандалах, слухах, сплетнях. Происхождение названия также имеет несколько версий: от цвета газет, печатавшихся на желтоватой дешевой бумаге; от конфликта двух американских газет из-за комикса «Желтый малыш». Основные приемы подачи информации в желтой прессе — шок, эпатаж и секретность, зачастую мнимая и просто разжигающая читательский ажиотаж. Такие материалы получили название human-interest stories – то есть нацеленные больше на эмоциональный интерес и развлечение, чем на передачу новостей и освещение событий. Фокус внимания смещается с факта на его подачу — отбор словесных средств, стилистическое оформление. В сущности, те же «желуди» разной степени съедобности на «веревке» разной длины. Интригующие заголовки, двусмысленные полунамеки, элементы комикса в газете — для позапрошлого столетия это были новые способы конкурентной борьбы за читателя, которые начали успешно использо-

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

Одна из обложек журнала «The Tatler» С 1709 года Ричардом Стилом — ирландским политиком, родоначальником газетного эссе, «отцом» светской сплетни как жанра — выпускался журнал «The Tatler» (англ. «болтун»). Под псевдонимом «Айзек Бикерстэф, эсквайр» Стил трижды в неделю печатал сплетни, самолично подслушанные в лондонских кафе. Затем нанял помощников-репортеров, один из которых поставлял слухи литературного мира из кофейни Уила, другой собирал новости «о нравах» в кофейне Уайта, третий добывал байки о жизни антикваров в Греческой кофейне. В 1901 году журнал снова начал выходить в Великобритании, а с 2008-го — в России. Сейчас его выпускает издательство «Condé Nast». Основная тематика — светская жизнь, гламурные новости, слухи из высшего общества.

ваться такими медиамагнатами, как Уильям Херст («The San Francisco Examiner», «New York Journal») и Джозеф Пулитцер («The New York World»). Тиражи быстро расходились, бизнес расширялся, а ученые черпали материал для исследования коллективных иллюзий, массовых фобий, национальных комплексов, цепко схваченных желтой прессой. Процесс появления таких изданий в Российской империи заметно отличался от западного, что объясняется вполне объективными обстоятельствами. Среди российского населения в целом была ниже грамотность, а доступные грамотным людям печатные тексты цензурировались жестче, чем в Европе. В материалах периодических изданий второй половины XIX века, вроде «Петербургского листка» или «Московского листка», уже предпринимались попытки беллетризации событий, глянцевания действительности, вольности изложения фактов для привлечения читателей. С 1908 по 1917 год выходила «Газета-копейка», содержание и адресация которой условно позволяют считать ее желтой. А первые настоящие издания такого рода наплодятся у нас только в 1990-е: «СПИД-Инфо», «Мегаполис-экспресс», «Экспресс-газета»…

Неолит

МЯТЕЖНЫЙ ШЕПОТ Огромная протяженность нашей страны максимально сближала сплетни со слухами. Порой они вовсе не различались, да никто и не утруждал себя их разграничением. При этом в России, возможно, как нигде более причудливой была молва о представителях власти. Скажем, в годы царствования Бориса Годунова носились зловещие слухи о царе-убийце, которые усилились с появлением самозванца и, как писал

165

166

Со ро к а на висе ли ц е

ушкин, «посеяли тревогу и сомненье, на площадях мятежный броП дит шепот». Проходит время, и в записях политического сыска 1723 года фиксируются следующие рассуждения тобольского крестьянина Якова Солнышкова: «Роды царские пошли неистовые, царевна Софья Алексеевна, которая царствовала, была блудница и жила блудно с бояры, да и другая царевна, сестра ее жила блудно. <…> И государь царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом…» Затем уже шептались, будто царь Петр — подкидыш, лже-сын Натальи Кирилловны. Судачили о неблагородном происхождении Екатерины I («не прямая царица — наложница») и Петра II («до закона прижитый сын некрещеной девки»). Из уст в уста передавали, что настоящий отец Анны Иоанновны — простой учитель-немец, потому она «Анютка-поганка». Распространяли кривотолки о Елизавете Петровне («прижита до закона», «не природная и незаконная государыня») и о цесаревиче Павле Петровиче («выблядок»). С особым смаком сплетничали об интимной жизни Елизаветы Петровны («Сначала ее князь Иван Долгорукой погреб, а потом Алексей Шубин, а ныне-де Алексей Григорьевич Разумовский гребет…») и ее тайных отпрысках (известная легенда о Таракановых). Власти как могли боролись с «враками». Так, в 1772 году среди арестованных по делу самозванца Федота Богомолова, выдававшего себя за Петра III, оказалась солдатская жонка Авдотья Васильева. Сплетница всего лишь «непристойные плодила разговоры» о самозванце — и вместо положенного судом кнута милосердием государыни Екатерины было велено «учинить ей публичное, с барабанным боем, жестокое плетьми наказание и сверх того, подрезав платье, яко нетерпимую в обществе, через профосов выгнать за город метлами». Боролись со слухотворчеством даже с помощью официальных актов. Здесь можно упомянуть специальный указ Сената, инициированный паническим слухом 1721 года о разрушении Петербурга наводнением. Слух стремительно распространялся, народ всколыхнулся, запахло бунтом — и перепуганный Сенат поспешил известить о том, что в столице «произошла молва в людех, будто явились некоторые глупые пророки, с тем якобы, будет вода чрезвычайно велика, что сущей есть фальшь, чему не надлежит верить». Затем был екатерининский «Манифест о молчании», или «Указ о неболтании лишнего», грозивший преследованием людям «развращенных нравов и мыслей», что суют свои носы в «дела, до них непринадлежащих». Манифест неоднократно оглашался народу, а его ослушники упорно преследовались. Досужая болтовня и особенно «враки» — как тогда именовались злые сплетни — были предметом самого пристального внимания Тайной канцелярии, а затем Тайной экспедиции. Случалось, один человек обвинялся сразу в трех преступлениях под общим определением «непристойные слова»: клевете, оскорблении и распускании сплетен. Наиболее сурово

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

наказывали распространителей слухов о «неприличном», «низком» происхождении правителей. Ходили также особые «слухи о слухах» — в частности, о наказаниях за их распространение. Так, шептались про воспитательное кресло в кабинете обер-секретаря Тайной экспедиции Степана Шешковского: с виду вроде бы обыкновенное, но с потайным механизмом, который — едва стоило сесть — заковывал человека намертво. Затем сиденье ныряло под пол, оставляя на поверхности только плечи и голову скованного. Нижнюю часть туловища оголяли и секли, а несчастной голове суровый обер-секретарь растолковывал правила поведения в обществе. Да, при Шешковском бичевали не токмо кнутом, но и словом. По окончании экзекуции тело быстренько одевали и возвращали наверх в том же кресле — и все шито-крыто, никакой огласки. Такому наказанию, опять же по слухам, подвергались даже аристократические особы. Например, слишком болтливая генеральша Марья Кожина, которая «по нескромности открылась в городской молве, что Петр Яковлевич Мордвинов попадет при дворе в силу». «Мятежный шепот» не утихал и в XIX столетии, но следственные протоколы и официальные отчеты содержали уже не только констатации, но и размышления о природе слухов. Московский генерал-губернатор, князь Голицын писал по поводу восстания декабристов: «В обширных городах всегда более находится, нежели в других местах, праздных людей, которые, о чем-либо услышав, при рассказах о том же другим всегда умножат слышанное и еще делают свои заключения, то таким образом слухи, распространяясь и увеличиваясь, служат только на несколько дней всеобщим разговором и потом скоро совершенно исчезают, давая место другим. Искоренить сие ни в каком государстве нельзя…» Помимо политических событий и светских новостей, обильную пищу для пересудов в аристократических кругах давала общественная деятельность: посещение дворянских собраний, участие в судебных процедурах и даже благотворительность. Участвуя в благотворительности, вальяжный барин или изнеженная барыня иной раз попадали в непривычную, а для кого-то и вовсе экзотическую обстановку, получая яркий опыт, аналогичный участию нынешних «селебритиз» в экстремальных шоу «на выживание». Из бедных крестьянских домов, земских больниц, убогих ночлежек и приютов господа выносили массу незабываемых впечатлений, которыми охотно делились с гостями на светских раутах, самодовольно хвастались при случае ревнивым соперникам и восторженным воздыхателям. Колоритный образ завзятой сплетницы, «старушенции в костюме дамы благотворительницы» находим у Чехова в рассказе «Ряженые»: «Благотворительность она любит, ибо нигде нельзя так много с таким вкусом судачить, перебирать косточки ближних, дьяволить и вылезать сухой из воды, как на почве благотворительности». Конкурировать с подобными россказнями могли разве что истории о военных подвигах, рыболовных приключениях и любовных интригах.

Неолит

167

168

Со ро к а на висе ли ц е

Неолит

Владимир Маковский «Посещение бедных», 1874, холст, масло

« Л И Т Е РАТ У РА И З У С Т Н А Я »

Примерно с первой трети XIX века молва становится предметом научного исследования. «Положенные на бумагу слухи и вести получают значение исторического документа. Сплетни, сказки и не-сплетни и не-сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах, у нас литература изустная. Стенографам и дóлжно собирать ее», — читаем у Петра Вяземского в «Старой записной книжке» (1825). Журналисты тоже рано оценили социальную значимость сплетен и слухов, хозяйственно приспособив их для фиксации общественных мнений. Николай Добролюбов еще в студенчестве выпускал рукописную газету «Слухи», справедливо полагая, что они есть «сама жизнь с ее волнениями, страданиями, разочарованиями, обманами, страстями». И хотя вышло не более двадцати номеров, ни в каких иных периодических изданиях того времени мы не прочитаем, что «Павел Петрович задушен и что Клейнмихель мошенник». Начиная с пушкинской поры, изящная словесность бесперебойно поставляет героев-сплетников: Загорецкий и Репетилов в «Горе от ума», Зарецкий в «Евгении Онегине», Бобчинский и Добчинский в «Ревизоре», дамы «просто приятная» и «приятная во всех отношениях» в «Мертвых

Сп л е т н и и с л у х и

душах», г-жа Хохлакова в «Братьях Карамазовых», целая галерея колоритных персонажей в романах Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы», «Дикое счастье», «На горах»… Разнообразно варьируя мотив сплетничества и слухотворчества, литературная классика наглядно демонстрирует всю их пагубность. Осиливший хотя бы школьную программу читатель должен был Оноре Домье «Криспен и Скапен», убедиться в том, что пересуды спо1858–1860, холст, масло собствуют лжи и обману, вводят в заблуждение и ввергают в ужас, ссоЕсли публицистика представляла сплетни как фиксации массовых настроений, то рят закадычных друзей и любящих беллетристика использовала их в качестве родственников, пробуждают низкие сюжетов. В произведениях XVIII — начала чувства и толкают на подлые поXIX века выведены собирательные образы ступки. сплетников с «говорящими» именами: Сплетни способны выставить Криспен и Скапен в комедии Скаррона благородного человека глупым и «Саламанкский школяр, или Великодушжалким (случай Чацкого), сделать ные враги»; Вестина, Свахина, Вздоркина заложником чужих мнений (ситув комедии Хмельницкого «Говорун»; ация Онегина), превратить в изЗмейкин в комедии Писарева «Лукавин»; гоя-одиночку (трагедия «Гамлета Набатова в комедии Ростопчина «Вести, Щигровского уезда»). Слухи могут или Убитый живой»… дискредитировать целое семейство (лживые газетные россказни о деле братьев Карамазовых), а то и вовсе довести до сумасшествия (казус Передонова из «Мелкого беса») или даже самоубийства (рассказ Лескова «Административная грация»). Бесчестного же человека, напротив, наделить хотя бы на недолгое время положительными свойствами (Хлестаков, Чичиков). Салтыков-Щедрин блистательно показал не только тлетворность сплетен, но и спекулятивную их сущность: «Какое дело кабаньей жене, что поросенков брат третьего дня с свиньиной племянницей через плетень нюхался? Ан дело, потому что кабанья жена до исступления чувств этим взволнована, потому что кабанья жена дала себе слово неустанно искоренять поросячью безнравственность и выводить на свежую воду тайные поросячьи амуры». Особый литературный сюжет — использование сплетен в матримониальных делах: сводничестве, сватовстве, свадьбе или, напротив, расстройстве помолвки, разрушении брака. Вспомнить хотя бы ту же «Школу злословия» Шеридана. Из русской классики приведем не самую известную, но прелюбопытную историю Владимира Даля «Вакх Сидоров Чайкин», где «страшная сплетня» о главном герое соединяется с клеветой, оскорблением, проклятием, а мотивы ее расписаны буквально по пунктам.

Неолит

169

170

Со ро к а на висе ли ц е

…Рассказывали обо мне ужасные и беспримерные злодеяния, ухищрения, происки, черные поступки всех родов, вследствие-де коих мне и было вдруг отказано не только от бывшей невесты моей, но и от дому Калюжиных; предостерегали весь город не знаться и не водиться с таким неблагодарным злодеем… Наглая сплетня о сватовстве моем изобретена и распущена была первоначально самою Анной Мироновной, с тем: 1-е — чтобы в городе заговорили о новом женихе в семействе Калюжиных — мера, признанная издавна полезною и потому повторяемая у Калюжиных, как во время оно чистительные средства около первого числа каждого месяца; 2-е — чтобы понудить других женихов приступить порешительнее к делу; 3-е, наконец, — чтобы приготовить себе на всякий случай убежище… Менее известен широкому читателю эталон злоречивого сплетника — Психачев из романа Константина Вагинова «Труды и дни Свистонова» (1929). Герой бесстыдно называет себя «собирателем гадостей» и, небрежно оглядывая гостей, запросто предлагает хозяину дома: «Хотите, я про них всех расскажу вонючие случаи?» Прототипом Психачева был журналист, поэт, издатель Петр Сторицын (Коган), о котором, как уверяли современники, написал также Маяковский в стихотворении «Сплетник»: «Фарширован сплетен кормом, он вприпрыжку, как коза, к первым вспомненным знакомым мчится новость рассказать». Особо интересны произведения, раскрывающие коммуникативные механизмы сплетничества. Помимо знаменитой чеховской миниатюры «Брожение умов», можно вспомнить рассказ Аркадия Аверченко «Сплетня». Обыватель Аквинский становится невольным свидетелем купания супруги господина Тарасова и имеет неосторожность поведать об этом коллеге Ниткину. Тот в свою очередь разбалтывает канцеляристам, уснащая домыслами. Затем некий Нибелунгов слышит пикантную новость и делится с экспедитором Портупеевым — экспедитор передает жене — та рассказывает горничной Тарасовых. Кому приносит весть горничная? Правильно, самому господину Тарасову! В отличие от писателей, русские художники были явно снисходительнее к сплетникам, вольно или невольно заражались их азартом, любовались их кокетством. В живописных сценах сплетничества мы не увидим гротескных фигур и разоблачительных сюжетов. Изображения по большей части камерные, от них веет домашним уютом и добрым юмором. Здесь сплетня — неотъемлемый элемент обыденности, виньетка на общем полотне человеческих нравов. И далеко не самый большой порок, взяточничество посерьезнее (картина Маковского «Секрет»). Интересно сравнить два портрета выдающихся русских художников. Очевидно, и Тропинин, и Перов замыслили узнаваемый женский типаж. И обоим это блистательно удалось. Однако тропининский неоконченный этюд представляет хитренькую и одновременно наивную тетушку, что кокетливо скосила взгляд на зрителя и призывной полуулыбкой словно приглашает присоединиться к обсуждению любопытной новости. Иная сплетница у Перова: с горящим взглядом, всецело увлеченная услышанным и явно спешащая поведать об этом всему свету.

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

Василий Тропинин «Сплетница», рубеж 1820–1830, холст, масло

Василий Перов «Сплетница», 1875, холст, масло

Неолит Владимир Маковский «Тет-а-тет», 1909, холст, масло

Владимир Маковский «Секрет», 1884, дерево, масло

В русской живописи мы почти не обнаруживаем сцен подглядывания-подслушивания, но это и неудивительно. В европейских странах не было крепостничества, и слуги, обладая большей свободой перемещения в пространстве дома, имели больше возможностей наблюдать за господами, узнавать новости, вынюхивать секреты.

171

172

Со ро к а на висе ли ц е

КРИЗИС НЕДОВЕРИЯ «В нынешнее тяжкое время для правительства всего нужнее — успокоить умы, угомонить мысль общественную, сбитую с толка, возмятенную до безумия, прекратить невообразимую болтовню, которою заняты все, — чтобы меньше было праздных слов и явилось бы дело. Вот почему я был всегда того мнения, что невозможно предпринять ничего прочного и существенного для водворения порядка, покуда останется полная разнузданная свобода сплетни, болтовни и смуты для газет и журналов». Эти строки из письма правоведа Константина Победоносцева императору Александру III исполнены отчетливого понимания взаимосвязи злоречия с общественной ситуацией и политической обстановкой. Однако глобальный масштаб и предельный накал деморализующее слухотворчество обретает в период Первой мировой войны. Каталогизация слухов этого времени могла бы стать предметом отдельного исследования, а их перечисление заняло бы не одну сотню страниц. «Чем дальше удаляться с поля битвы, тем больше факты деформируются, плохие известия раздуваются из-за прохождения через многочисленные уста. <…> Кризис недоверия начинается в тылу и, по современному масштабу войны, среди самой нации…» — с тревогой писал французский генерал Савиньи. С российской стороны ровно то же самое констатировал военный теоретик Николай Головин: «Один слух, самый якобы достоверный, сменяется другим. По последней версии к нам перевозится японская армия, и тогда война решится одним ударом. Многие уже видели японцев в тылу. Массовая галлюцинация…» 31 июля 1914 года министр внутренних дел Маклаков рассылает губернаторам циркуляр о пресечении панических слухов среди населения. Англичанами муссировались самые невероятные слухи, достойные лучших образцов кинофантастики. О бомбах, отправляемых по почте анонимными лицами и взрывающимися в руках адресатов. О погибших солдатах, продолжающих сражаться в виде привидений. О появлении «сияющих людей с луками», «ангелов из Монса» для спасения британских солдат от немецких пуль. О немецком летчике, который якобы еще за несколько месяцев до начала боевых действий добыл ценные сведения о расположении британских войск… А Россия того же времени охвачена слухом о привезенных в запломбированном вагоне германских шпионах. В слухи превращались также приметы и суеверия. Грибы пошли рано — война продлится долго. Много бродячих собак — к большой бойне. Война должна кончиться в сентябре 1916 года, потому как в Линкольне рухнул колокол. Во французском Альбере на шпиле собора Нотр-Дам немецкий снаряд задел статую Девы Марии с младенцем Иисусом. Фигура не обрушилась, но сильно накренилась — и уходящие на фронт солдаты спешили поглядеть «Падающую Деву», привлеченные слухом, будто паде-

Неолит

Сп л е т н и и с л у х и

ние статуи возвестит окончание войны. В сущности, здесь та же попытка приручения Зла, только конспирологическими способами. Статуя Девы Марии все-таки обрушилась в апреле 1918-го, при падении статуя рассыпалась и затем не была восстановлена. А кризис недоверия все усиливался. Возникает народное название способа распространения непроверенной информации — сарафанное радио. Основные «частоты» его «вещания» были тогда настроены на военные и предреволюционные события. 25 февраля 1917 года последний министр внутренних дел Российской империи Александр Протопопов докладывает по телеграфу в Ставку Верховного главнокомандующего: «Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска хлеба... вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно, в запас, почему части населения хлеба не хватило. На этой почве двадцать третьего февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождавшаяся уличными беспорядками». Хотя мнения историков здесь расходятся, с этого события собственно началась Февральская революция.

К РА С Н А Я Ч Е Р Т О В Щ И Н А

Неолит

Первые годы советской власти — кладезь нагляднейших исторических иллюстраций использования слухов как орудия классовой борьбы и оружия информационной войны. В апреле 1919 года решением VIII съезда РКП(б) создан информационный отдел для сбора и анализа информации от партийных организаций на местах. В сентябре того же года организован отдел особой информации для обработки сведений об отношении населения к новой власти. Выступая на закрытии X съезда РСДРП, Ленин особо акцентировал проблему порочащих слухов о советской власти, в частности ссылаясь на брошюру американского журналиста Кларка «Факты и домыслы о Советской России». Катастрофа повседневности — слом старого уклада и недоверие к новой власти, анархия протеста и «красный террор», разгул преступности и ураган эпидемий, гонения на церковь и пламя войны — отзеркаливалась апокалиптическими слухами. В народе шептались, будто «красные» наложили непосильный налог на иконы — «двадцать рублев с квадратного вершка». Будто пермского архиепископа Андроника ослепили и водят по городам и весям для всеобщего устрашения. Будто тайно воскресший Христос передал в народ молитву против Антихриста и требование переписать ее всякому с угрозой неминуемой кары ослушникам. Будто красноармейцам доставлено почтой «небесное письмо» с угрозой проклятия и кары, переписанное с текста, якобы составленного со слов Самого Христа и найденного в Риме под алтарем святого Михаила. Будто читателей журнала «Безбожник» непременно настигнет «божья кара». Будто поругание святынь вызовет

173

174

Со ро к а на висе ли ц е

«Неделя ребенка. Дети — цветы коммуны», многокрасочная литография неизвестного художника, 1921 Абсурдность многих слухов и сплетен оттенялась явной иронией. В мае 1920 года в Перми была объявлена «неделя ребенка» — и тут же «врагами Советов» был пущен слух о грядущей «брачной неделе». Затем в Екатеринбургской губернии и Тагильском уезде стали судачить о «неделе сундука», якобы планируемой советской властью в целях изъятия имущества у граждан. В декабре 1922 года в степях Астраханской губернии падает метеорит, что порождает множество самых невероятных и противоречивых слухов. Одни утверждали, будто каменюка перебила коммуняк, другие болтали обратное — дескать, пострадали все, кроме коммунистов. Третьих больше волновала сама диковина: в разных слухах метеорит фигурировал то как золотой — и Англия из-за него пойдет-де войной на Россию; то как бриллиантовый — потому два года продналога брать не будут, государству того бриллианта хватит; то как черный — а значит, близится конец света.

Неолит

эпидемию малярии, а от использования в полях тракторов «земля пропитается керосином и родить не будет». В декабре 1920 года у входа в пролетарский музей в Уфе гомонила толпа, привлеченная слухом о том, что комендант обнаружил черта, собрался расстрелять, да упустил — и нечисть спряталась в музее, но скоро будет схвачена и отправлена в Москву. На расспросы простаков музейный сторож, пряча улыбку в бороду, отвечал: хитрый сатана уже знай себе посиживает на вокзале в буфете первого класса, попивает какао с бисквитами. Доверчивая толпа метнулась на вокзал, где, понятно, никого не обнаружила. Но и тут нашлось «разумное» объяснение: «Отправили в Москву через Японию». В мае 1921 года Корней Чуковский записывает аналогичный случай, произошедший в псковском музее. «…Пронесся слух, что баба тамошняя родила от коммуниста черта — и что его спрятали в банку со спиртом и теперь он в музее. Вот и ищут его в Поганкиных палатах». Блистательный пример демонизации власти! Вообще слух о преследовании нечистой силы и поимке чертей отличался невероятной устойчивостью, упорно циркулируя на протяжении многих лет, прорастая не только в фольклоре, но и в авторской литературе. Вспомнить хотя бы «Мастера и Маргариту».

Сп л е т н и и с л у х и

Отдельный пункт в нескончаемом списке слухов — молва о людоедстве в период голода 1921–1922 годов. Доходило до массового психоза. «Слышала сегодня от продовольственников, приехавших с Волги, что есть места, где не только едят своих мертвых, но установили плановое распределение живых людей — кого когда съесть. В первую голову стариков, а затем ребят, которые послабее. Бросают жребий», — читаем в дневнике Марии Андреевой, гражданской жены Горького. Обрамленные циничными подробностями и аранжированные гаденькими комментариями «людоедские» слухи превращались в глумление (гл. X), а в устах людей невежественных становились образцово-показательной демонстрацией бездушия. Высланный в Казанскую губернию Михаил Осоргин вспоминал следователя по делам о каннибализме, сколь безграмотного, столь и бездушного. Следователь искренне и горячо возмущался пренебрежением кулинарными традициями крестьянской семьей, которая съела уморенного голодом деда. «Означенные граждане варили из головы суп, который и хлебали, даже не заправив его крупой или кореньями!» Базарные торговки похвалялись превратить в колбасу всякого, кто их разозлит или обманет. Городские обыватели больше не пугались, а развлекались душераздирающими историями о фабричных сосисках и домашних заготовках из человечины. «Детские пальчики в супе» становились истерическим бредом, садистской иронией, сальной шуткой. Вместе со столь же навязчивыми

Неолит

Советский плакат, худ. Нина Ватолина, Николай Денисов, 1941

В советскую эпоху сплетничество настойчиво окрашивалось в политические тона, устойчиво ассоциируясь с «врагами революции» и «буржуазными элементами». XIII партийный съезд 1924 года принял специальную резолюцию «против распространения непроверенных слухов». Слухотворчество было популярной темой агитационных плакатов.

Советский плакат, худ. Константин Иванов, Вениамин Брискин, 1964

175

176

Со ро к а на висе ли ц е

слухами о военной угрозе подобные россказни служили также скрытым способом устрашения (подробнее — в гл. VII). Новая волна кривотолков поднялась после смерти Ленина. Коммунистического вождя воображали то «немецким шпионом», то «красным чудотворцем», а то и языческой жертвой. Болтали, что Ленина убили на митинге, а вместо него правит баба. Что под именем Ильича орудует целая шайка подставных лиц. Что великий вождь убит «аглицким королем», или «врагами-евреями», или Троцким в пылу политического спора. Что вместо Ленина убили двойника, а в «марзолее» выставили восковую куклу. Что Ильич с группой большевиков сбежал в Германию, прихватив все народные деньги. Что перед смертью вождь оставил записку-завещание «Не обижать крестьян!». Наконец, что Ленин не умер, а незримо странствует по земле, контролируя работу Советов. 1930 год накрыло шквалом слухов, связанных с коллективизацией. В колхозах-де на крестьян будут ставить антихристову печать. Крестьянских коней берут — чтоб обрабатывать землю евреев. В колхозах станут «обобществлять» мужей и жен, построят дом-спальню длиной в версту, с одним на всех стометровым одеялом, а детей станут отбирать у родителей. Каждая женщина должна будет сдать Советам пять пудов своих волос. Крепких мужиков и красивых баб сгонят в особое место — для производства «новых людей»…

Неолит

« Х О Д Я Т С Л У Х И , Б УД Т О С П Л Е Т Н И З А П Р Е Т Я Т» С окончательной победой советской власти слухи-сплетни меняют не столько сущность, сколько дислокацию: переползают в курилки и столовки, витают над дворовыми лавочками и доминошными столами, просачиваются в продуктовые очереди и на коммунальные кухни. Теснота, скученность, минимум личного пространства, плохая звукоизоляция, один на всех жильцов домашний телефон — все это создавало идеальную среду для сплетничества. Задолго до появления реалити-шоу «За стеклом» бытовая жизнь была постыдно прозрачной и, как следствие, располагавшей к пересудам. «…Ты вот пойдешь к Василисе Сергеевне в спальню, а может быть, там обнаружатся брюки Никиты Васильевича; иль, полезешь в постель: Анна Павловна вылезает с мыком; где — сбилися в кучи; а где — обнажились пустыши гулких квартирных сплетней, где — комнаты, комнаты, комнаты, комнаты…» — писал Андрей Белый в исторической эпопее «Москва». Впрочем, и мык Анны Павловны, и обмусоливание ее дражайшей персоны охочими соседками, и осуждающие перетолки на общественных собраниях — все находилось под неусыпным контролем силовых структур. Всякая сплетня грозила превратиться в донос, а ее распространитель легко мог загреметь по уголовной статье за компанию с опороченным субъектом. Примерно с 1940-х годов возникают шутливо-просторечные именования слухов — агентство ОДС («одна дама сказала»), ОГГ («одна граждан-

Сп л е т н и и с л у х и

ка говорила») и уже в послевоенное время — ОБС («одна баба сказала»). В связи с запрещенными в СССР западными радиостанциями — т.н. «вражескими голосами» — в речевой обиход входит аббревиатура ББС («баба бабе сказала») по аналогии с сокращенным названием Британской вещательной корпорации (British Broadcasting Corporation). Власти по-прежнему уделяют сплетням и слухам пристальное внимание, усматривая в них деструктивный и дезорганизующий потенциал. Только с июля по ноябрь 1941 года военными трибуналами осуждены 1423 человека за нарушение особого Указа Президиума Верховного Совета СССР о мерах по пресечению ложных слухов. Между тем в эпоху тотального замалчивания значимых фактов и лакировки действительности слухи были порой единственным источником информации. Однако в ситуации информационного голода в муку для выпечки новостей без разбору шли зерна истины и плевелы лжи. Из печи слухотворчества выпрыгивали детективные легенды об отравлении Ленина стрелой с ядом кураре, макабрические истории о повадках Дзержинского, жуткие рассказы о нарочно организованном голоде на юге страны. Искусственная изоляция СССР от Европы неизбежно приводила к тому, что вести о «забугорной» жизни доходили до наших сограждан тоже главным образом в виде слухов, добрую половину которых также составляли всевозможные жупелы, пугалки о «происках врагов». Подробнее об этом рассказывается в главе VII. Литераторы советской поры клеймили болтунов стихами и прозой. Андрей Вознесенский в «Оде сплетникам» уподобляет любопытные уши унитазам. Владимир Высоцкий в «Песенке о слухах» высмеивает клише популярных в народе побасенок. Финал песенки парадоксален: «Ходят сплетни, что не будет больше слухов абсолютно. Ходят слухи, будто сплетни запретят». В позднесоветское и постсоветское время тематика слухов меняется. В моде рассказы о «летающих тарелках», озоновых дырах, «геологическом» и «климатическом» оружии, полтергейсте, экстрасенсорике. Как обычно бывает в переломные эпохи, кривотолки вновь вращаются вокруг оккультизма. Конкурируют с ними только слухи о заговорах против власти и о государственном перевороте. Со временем многие слухи, особенно в мегаполисах, сближаются с городскими легендами. Например, известные московские байки о бункере Ивана Грозного, крокодилах в канализационных колодцах, эскалаторах-человекопожирателях, воронах-убийцах. При этом людей уже мало что способно сильно удивить или по-настоящему напугать. Как шуба, траченная молью, речевое пространство за долгие века было изъедено сплетнями. И никто не собирался его латать. К концу прошлого века оформляется руморология — прикладная научная дисциплина о слухах. Термин предложен американским философом Авитал Ронелл в работе «Телефонная книга» (1989). Предмет руморологии описан как «грандиозная сфера безответственной речи, в которой непрерывно генерируются искажения». В современной системе социаль-

Неолит

177

178

Со ро к а на висе ли ц е

ного знания руморология — логическое сопровождение кудетологии (фр. coup d’etat — государственный переворот), прикладной науки о политических переворотах.

ВИСЕЛИЦА БЕЗ СОРОКИ Актуальная тенденция современности — притязание слухов и сплетен на равенство с официальной информацией. Нынче они публикуются в газетных разделах «Светская хроника», а для разжигания читательского любопытства массовые издания называют свои рубрики «Новости и слухи», «По слухам и авторитетно», «Карта слухов», «Лаборатория слухов» и т.п. Непроверенная, а часто даже недостоверная информация открыто и активно тиражируется СМИ, что невозможно было вообразить еще каких-то лет пятнадцать назад. Сорока больше не сидит на виселице. Современное общество не только оценило значимость сплетен и слухов, но и осознало возможности их картирования, объединения в кластеры, выстраивания в рейтинги. Вошло в обиход слово слухмейкеры — производители слухов, фабриканты сплетен. Памятники Сплетне установлены в американском Нью-Джерси, немецком Зиндельфингене, других городах. В публичном пространстве сплетня постепенно утрачивает оценочный негатив, все меньше ассоциируется со злоязычием и трансформируется в информационный повод, пиар-акцию, бренд-технологию. В цифровую эпоху сплетни-слухи органически встраиваются в общий информационный поток, не образуя параллельного и автономного канала коммуникации. В виртуальной среде размываются параметры официальности и критерии достоверности. Передавая какую-либо новость, СМИ часто ссылаются на персональные блоги интернет-пользователей, их личные страницы в социальных сетях. К тому же сегодняшний формат интернет-новостей фактически не ранжирован — и, открывая какой-либо официальный сайт, мы видим по периметру экрана всплывающие окна с интригующими или шокирующими сообщениями.

Неолит

Знаменитый певец при смерти. Кликни и узнай, что скрывала долгие годы известная актриса. Похороны Аллы Пугачевой пройдут на Кузьминском кладбище. Лещенко и Толкунова — брат и сестра. Болезнь убила певца Диму Билана рано утром. Леонид Якубович попал в смертельное ДТП. Ангела Меркель зачата от замороженной донорской спермы Гитлера. Во дворцах и подземных бункерах Саддама Хусейна хранится оружие массового поражения... Вредоносные интернет-сплетни часто открываются по фишинговым ссылкам, позволяющим злоумышленникам воспользоваться нашими персональными данными (англ. fishing – выуживание). Здесь злоречие соединяется уже с мошенничеством. Прежде любопытной Варваре «отрывали нос», нынче опустошают кошелек. Причем легко заметить: по частотности лидируют все те же устрашающие и порочащие тексты.

Сп л е т н и и с л у х и

Интернет-сплетни часто также аффилированы с веб-контентом, нацеленным на извлечение прибыли от онлайн-рекламы в ущерб профессиональной этике и качеству информации. Такая информация получила обобщенное уничижительное название кликбейт (англ. click — щелчок + bait — наживка). Кликбейт интригует завлекательными образами, эпатажными картинками, скандальными заголовками, загадочными формулировками.

Он сел в автомобиль и обнаружил ЭТО… ШОК!!! Ученые выяснили, как опасно… Женщина надела новые туфли — ты ни за что не догадаешься, что произошло потом… В сообщениях подобного рода часто используются приемы гиперболизации и умолчания: значимость самого события преувеличивается, а подробности и значимые детали опускаются. На пути к искомой новости не менее велик риск нарваться на рекламу кефирной диеты или средств от импотенции. А иногда и на персональный блог какого-нибудь предприимчивого хитрована, использующего фальшивые новости для самопиара. Аббревиатура ОБС нынче расшифровывается как «один блогер сказал». Хотя, шутки ради, можно расшифровать иначе: интернет — это Одна Большая Сорока. Современная молва принимает облик фактоидов и фейков. Фактоид (англ. fact – факт + греч. eidos – форма = букв. «принимающий вид факта») представляет собой ложное или недостоверное утверждение, облеченное в форму правдивого и выдаваемого за действительное. Истинность спекулятивно декларируется самой публикацией новости, ее появлением в печати. Понятие было предложено еще 1973 году американским писателем Норманном Мейлером в биографии Мэрилин Монро. В авторском определении это «факт, не существовавший до того, как он появился в журнале или газете». Сейчас фактоид постепенно входит в научную терминологию. В разговорном обиходе употребляется понятие фейковая новость (англ. fake — фальшивка, подделка) — то есть непроверенная, а чаще вообще выдуманная, мистифицированная и искусственно «вброшенная» в публичное пространство. Выражение близко просторечному «липа», а применительно к СМИ — уже упомянутой «утке». Фейковыми могут быть не только отдельные сведения, печатные и сетевые публикации, но также веб-сайты и аккаунты в соцсетях. Распространители фейков получили название инфекционных агентов. Администрация «Твиттера» ввела процедуру верификации пользователей в целях борьбы с фейками. По своей сути фактоиды и фейки — разновидности медиавируса (англ. media virus): информационного события, прямо или косвенно вызывающего заметные изменения в жизни общества. Предложенный американским специалистом Дугласом Рашкоффом, этот термин применяется ко всей информационной сфере — и к медиапространству, и конкретно к виртуальной реальности. Медиавирусы могут внушать людям ложные идеи, искаженные представления — в таких случаях в качестве синонима

Неолит

179

180

Со ро к а на висе ли ц е

ученые используют понятие псевдособытие (англ. pseudoevent). Не так давно в речевой обиход вошло сленговое понятие хайп (англ. hype — шумиха, ажиотаж), означающее агрессивную стратегию самопрезентации и создания публичного образа; скандальную популярность, искусственную стимуляцию общественного интереса. Для хайпа активно используются слухи и сплетни — как речевое манипулирование, а часто и как инструмент обмана. Наконец, со сплетничеством отчасти связано и понятие дисклеймер (англ. disclaimer), означающее письменный отказ от ответственности за возможные последствия поступка, совершенного вследствие Игнасио Диас Олано «Наказание действий заявителя этого отказа либо тресплетницы (Злословие тьих лиц. Слово пришло из США, но суть его и наказание)», 1910, холст, масло вполне ясна из русской пословицы: За что купил — за то и продаю. Дисклеймер получил наиболее широкое распространение в творческих сферах: кинематографе, книгоиздании, журналистике. Популярное начало романов — уведомление о том, что «все герои являются вымышленными». Многие фильмы предваряются титром «любое совпадение персонажей с реальными людьми случайно». Периодические издания украшаются фразой «редакция не несет ответственности за содержание авторских материалов». Одна из самых насущных проблем современности — проблема ответственности за сказанное и написанное.

Неолит

*** По-прежнему, как десять, двадцать лет тому назад, и точь-в-точь так же, как и в провинциальном городе, в глухой деревне, — анекдот, слух, сплетня заменяют факт и в прессе, и в разговоре... По-прежнему общественное мнение главным образом занято или принуждено интересоваться какой-нибудь грязнейшей, или возмутительнейшей, или по сердцу скребущей историей, переносящей вас либо в «Брынский лес», либо в танцкласс... И все это как во сне — оскорбит, измучает и... пройдет... так, просто пройдет... как дым, как облако... Это фрагмент из «Петербургских писем» Глеба Успенского 1892 года, а ведь кажется, что речь о сегодняшнем дне. По-прежнему слух и сплетня заменяют факт. По-прежнему общественное мнение занято или принуждено интересоваться грязнейшими, возмутительнейшими, по сердцу скребущими историями. И по-прежнему все проходит как дым, как облако.

Глава V

Дурная бесконечность Порицание, осуждение, критиканство

Неолит

Верный признак собственного упадка — когда начинаешь особенно примечать чужой позор. Пятная других, многие норовят скрыть, хотя и не смыть собственные пятна. Бальтасар Грасиан-и-Моралес

Тот, кто рассказывает тебе о чужих недостатках, рассказывает другим о твоих. Дени Дидро

Но свет… Жестоких осуждений Не изменяет он своих… А.С. Пушкин

Неолит Пере Боррель дель Казо «Убегая от критики», 1874, холст, масло

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Испанский художник Пере Боррель дель Казо создал нетривиальный символ бегства от критики. Картина необычна: напуганный юноша кажется трехмерным и будто бы оживает, пытаясь выбраться из рамы. Этот художественный прием называется тромплей (фр.trompe-l’œil = tromper — обманывать + l’œil — глаз; обман зрения) – создание оптической иллюзии объемного изображения в двумерной плоскости. Символ дель Казо очень емкий и точный. Человек по природе слаб, подвержен порокам, но страшится осуждения. Однако избежать его невозможно. Жизнь без критики — иллюзия, как иллюзорна картина-обманка. Юноша стремится выйти из какой-то темной неясной пустоты — условного пространства, которое можно наполнить любым вещным содержанием и представить во множестве жизненных ситуаций. Бегство от критики — дурная бесконечность из ниоткуда в никуда.

СКЛОНЯТЬ ВО ВСЕХ ПАДЕЖАХ Обобщенно порицание можно определить как выражение неодобрения, презрения, отрицательной оценки с расчетом вызвать эмоцио нальную реакцию. Неодобрительная лексика, слова и выражения с осуждающим значением называются в лингвистике пейоративы (лат. pējōrāre — ухудшать) и дерогативы (англ. derogatory term — уничижительный термин; фр. péjoratif — уничижительный). Русский язык на удивление богат глаголами, представляющими разные способы и формы порицания: бичевать, бранить, ворчать, выговаривать, громить, грызть, дрючить, журить, жучить, зазирать, клеймить, корить, костерить, обличать, одергивать, отчитывать, пенять, песочить, пилить, попрекать, пробирать, пушить, разносить, распекать, разоблачать, распатронивать, ругать, срамить, укорять, упрекать, хаять, чихвостить, шпынять… В старину употреблялось еще выражение ка(о)стить — то есть ругать, бранить. В словаре Даля оно толкуется как производное от слова касть — гадость, мерзость, сор. В книжной речи используется еще слово хулить — резко осуждать с целью опорочить, дискредитировать. Хула сближает порицание с оскорблением (гл. II). Однако в строгом смысле разница между этими формами злоречия заключается в цели высказывания. Порицанием желают смутить, оконфузить, вызвать стеснение. Тогда как оскорблением хотят главным образом унизить, обесчестить. Если оскорбление всегда нацелено на конфронтацию и вражду, то идеальная цель порицания — раскаяние адресата: признание вины, сожаление о проступке, просьба о прощении, раскаяние. Последнее может выражаться в самобичевании. А здесь часто скрывается манипуляция: упреждение нападок, уклонение от критики, отвлечение внимания от более серьезных прегрешений. Недаром в народе говорят: укори себя, пока этого не сделали другие и пока себя не поругаешь, другие не похвалят (подробно — в следующей главе).

Неолит

183

184

Ду рна я беско не чн о сть

Неолит

Альфред Стевенс «Прощение», 1849, дерево, масло

Эмиль Мунье «Прости, мамочка!», 1888, холст, масло

Среди основных стратегий порицания можно выделить обличение — выявление неправоты суждений, мнений и противоправности действий, поступков; обвинение — предъявление вины в чем-либо; осуждение — выражение неодобрения, неудовольствия. Обвинение лежит преимущественно в социальной плоскости, осуждение — в моральной. Обвинение основано на конкретных претензиях, осуждение — на нелицеприятном мнении. Обвинение констатирует факт, осуждение дает оценку. Впрочем, в реальной речевой практике эти разграничения весьма условны, значения обоих понятий взаимопроникают и взаимопересекаются. Два ключевых понятия, сопутствующие порицанию и образующие единую с ним систему представлений, — стыд и совесть. Стыд уподобляют пылающему факелу, совесть — неиссякаемому кубку. Их логическая и этическая взаимосвязи отражены в устойчивых выражениях, пословицах, риторических осуждающих восклицаниях: ни стыда, ни совести; хоть бы постыдился! имей совесть!; Есть совесть — есть и стыд. А сколько идиом, выражающих само порицание! Распекать на все корки, ругать на чем свет стоит, колоть глаза, бросать камни, задавать жару (перцу), снимать стружку, тыкать носом, вешать собак, склонять во всех падежах, сживать со света; всыпать по первое число, есть поедом, как ржа точить, дать нагоняй (втык, нахлобучку, выволочку), намылить голову

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Франсуа Шифляр «Совесть», илл. к стихотворению Виктора Гюго, 1877, бумага, уголь Стыд — ощущение социальной неприемлемости поведения, общественного неодобрения проступка. Не случайно один из синонимов глагола осуждать — стыдить, устыжать. Согласно Спинозе, «стыд есть неудовольствие, сопровождаемое идеей какого-либо нашего действия, которое другие, как нам представляется, порицают». Стыд — основа совести как способности человека критически оценивать свое поведение, сознавать несоответствие моральным догмам и осуществлять самоконтроль. Совесть переводит стороннее обвинение в персональное чувство вины. Препятствует искажению зеркала сознания. В отсутствие совести порицание превращается из добрословия в злоязычие. Есть поговорка: Добрая совесть злому ненавистна.

Неолит

(шею), накрутить хвост, вставить пистон, всыпать по первое число, разнести в пух и прах, разделать под орех... Порицать можно по-разному. В пылу яростного гнева или на пределе ненависти — проклиная адресата (гл. III). Резко и категорично — бросая обвинения, предъявляя претензии, навешивая оценочные ярлыки (гл. XIV). Не так истово, более мягко — упрекая в неправоте, журя за ошибки. Особая стратегия порицания — отказ: родители не дают благословения на неугодный им брак; священник не благословляет духовное чадо на небогоугодные дела; запятнавших себя позором и подлостью перестают считать друзьями.

С УД П РА В Е Д Н Ы Й И Н Е П РА В Е Д Н Ы Й Ключевая особенность порицания — двуоценочность: уязвленный и обиженный адресат почти всегда считает порицание злословием. Сам же осуждающий чаще всего декларирует благие намерения: обнажить порок, разоблачить преступление, восстановить справедливость. А вот в реальности порицание нередко преследует отнюдь не самые благородные, а то и вовсе неблаговидные цели: от примитивного выплеска злобы до дискредитации оппонента, сведения личных счетов. Лингвокультурологи изучают т.н. судейский комплекс — обращение к универсальным нравственным эталонам и речеповеденческим нормам.

185

186

Ду рна я беско не чн о сть

При этом учитывается, что справедливость весьма субъективна и далеко не всегда самоочевидна и что всегда есть соблазн подверстать персональную оценку под общепризнанную. В многовековой истории злоречия не так уж много случаев однозначно и бесспорно справедливого порицания. Пример из мифологии — порицание Зевсом (Юпитером) Аполлона, который в отместку за убийство своего сына уничтожил циклопов, что ковали молнии для громовержца. Здесь осуждение тоже публичное, свидетельствующее об очевидности проступка.

Неолит

Корнелис ван Харлем «Осуждение Аполлона Юпитером и другими богами», 1594, холст, масло

Франческо де Мура «Александр осуждает фальшивые восхваления», 1760-е, холст, масло

Наиболее однозначны в оценочном плане изобличения преступлений (убийства, воровства, мздоимства), указания на общепризнанные пороки (например, гордыню) или отрицательные черты характера (тщеславие), негативные поведенческие проявления (невежество, предательство). Такое порицание вызвано возвышенными аффектами — праведным гневом, благородной яростью, святой местью. В ряде случаев оно соотносится с т.н. кооперативной грубостью, грубостью на благо общим интересам (англ. common interest rudeness). Это не столь уж частый случай «добра с кулаками». Римский легионер, начальник преторианской гвардии обличил в жестокости и гонениях христиан императора Диоклетиана, за что принял мучениче-

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Паоло Веронезе «Святой Себастьян, обвиняющий Диоклетиана», 1558, фреска

Неолит

Хендрик Тербрюгген «Иаков, укоряющий Лавана», 1627, холст, масло

187

188

Ду рна я беско не чн о сть

скую смерть. Из библейских примеров можно вспомнить упреки Иаковом Лавана за то, что тот обманом отдал ему в жены свою старшую дочь Лию, а не полюбившуюся ему младшую, Рахиль. «Что это сделал ты со мною? — горестно вопрошает Иаков. — Не за Рахиль ли я служил у тебя? Зачем ты обманул меня?» (Книга Бытия 29: 25–26). Здесь справедливое уличение во лжи и неблагопристойном поступке. Символична многозначность Юлиус Шнорр фон Карослфельд «Нафан глагола отчитывать: в одном знапорицает Давида», 1852, ксилография чении — делать выговор, упрекать; Еще один известный библейский сюжет — в другом — врачевать чтением осуждение пророком царя за жестокость и сакральных текстов, изгонять небесчеловечность. Давид полюбил Вирсавию чистую силу. Как социальное дейи избавился от ее мужа Урии, отправив его ствие и коммуникативная практика, на войну. Нафан обличает Давида притчей порицание подобно религиозному о богаче с большим поголовьем скота и бедобряду экзорцизма — изгнания из няке с одной лишь овечкой, которую богач человека бесов, очищения душ от скормил на обед страннику, пожалев свои скверны. Порицание, осуждение, стада. Впечатленный притчей, Давид гневно обличение сдерживают социальных заявляет: «Достоин смерти человек, сделавдемонов, облагораживают человеший это!» Нафан отвечает: «Ты и есть тот ческое поведение, улучшают общечеловек». ственные нравы. Благим порицанием калибруется идеал Человека, уточняются моральные правила, этические принципы, социокультурные нормы. Об этом написано во множестве дидактических сочинений и философских трактатов. «Если порочащие слова были произнесены ради некоторого необходимого блага и с должным вниманием к обстоятельствам, то это не является грехом и не может быть названо злословием», — утверждал Фома Аквинский в «Сумме теологии». В христианстве осуждение как предвосхищение суда Божьего — один из смертных грехов. Преподобный Антоний Великий говорил: «Язык неосторожного осуждателя, движимый диаволом, ядовитее языка змеиного, потому что он возбуждает свары и горькие враждования, сеет мятежи и злодейства между мирными и рассеивает многолюдные общества». Православная этика отделяет порицание от осуждения и в содержательном плане. Осуждению подвергается сам человек (личность), а порицаются его проступки и отрицательные свойства. «Молчащий и не обличающий греха брата своего немилосерден и подобен оставившему яд в теле», — говорится в византийском сборнике изречений «Пчела». В русской истории очень показательны три эпизода с Иваном Грозным.

Неолит

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Константин Маковский «Князь Репнин на пиру у Ивана Грозного», 1860-е, холст, масло

Неолит

Яков Турлыгин «Митрополит Филипп обличает Ивана Грозного», ок. 1880-х, холст, масло

189

190

Ду рна я беско не чн о сть

Однажды на пиру князь Репнин едва ли не в слезах принялся выговаривать государю за непотребные маскарадные пляски пьяных гостей. Неумолимый Иоанн хотел было и на князя нацепить личину, принуждая к общему веселью, но тот в гневе растоптал маску и воскликнул: «Чтоб я, боярин, стал так безумствовать и бесчинствовать!» По велению царя Репнина убили на всенощной прямо подле алтаря за чтением Евангелия. Другой трагический пример — осуждение митрополитом Филиппом злодеяний Грозного и бесчинств опричнины. Тщетно оказалось евангельское предупреждение: «Если царство разделится само в себе — погибнет». Филипп бесстрашно назвал опричнину «ликом сатанинским», а затем публично, прямо в храме, отказал Иоанну в благословении. Что за этим последовало — Григорий Мясоедов «Историческая сцена общеизвестно из школьного курса (Иван Грозный в келье псковского старца истории. Николы)», 1899, холст, масло Вспомним также предание о псковском юродивом Николе Салосе, который преподнес царю кусок сырого мяса в постный день, тем самым укоряя его как кровожадного злодея, «пожирателя христианской плоти». Иоанн якобы дрогнул, просил молиться об избавлении его от грехов и оставил опальный Псков. Порицание в форме притчи становится символическим действием и обретает обрядовые свойства — как словесная процедура обнаружения и обличения Зла. Наконец, риторика порицания исстари гендерно маркирована. Обвинение и осуждение охраняли не только установленный порядок в целом, но также границы феминности и маскулинности. Мужчин традиционно осуждали за трусость, пьянство, предательство; женщин — за болтливость, вздорность, распутство (подробнее — в гл. XV). Гендерная составляющая порицаний реконструируется уже из фразеологии. Хорош соболек, да измят! Сука не захочет – кобель не наскочит. Где баба, там рынок; где две, там базар. Смелым мужиком Бог владеет, пьяным черт качает. Оценочные клише исторически изменчивы — и многое из того, что сейчас представляется необоснованным, прежде считалось вполне правомерным. Давно ушли в прошлое яростное обличение вероотступников

Неолит

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Неолит

Антуан Куапель «Сусанну обвиняют в супружеской измене», 1695–1696, холст, масло и прилюдное посрамление нецеломудренных невест. Уже гораздо мягче оцениваются расторжение брака и ослушание детьми родителей. Итак, справедливое порицание возвышает и облагораживает. Как говорил герой романа «Волшебная гора» Томаса Манна, «злость — самое блестящее оружие разума против сил мрака и безобразия». Когда же радение о законе оборачивается торжеством беззакония, осуждение становится злом. Скрываясь под маской добродетели, злоязычие получает не только моральное обоснование, но и эстетическое оформление — отливаясь в звонкий афоризм, эффектный жест, публичную позу.

СТЕРЕТЬ В ПОРОШОК Теофраст в знаменитом очерке «Характеры» выводит злословие именно из порицания. И, как видим, рассуждения древнегреческого философа звучат более чем современно.

Злословие — это склонность к порочащим разговорам, а злоречивый — это такой человек, который, когда его спросят: «Что ты скажешь о таком-то?» — ответит: «Ну что ж, я, подобно составителям родословий, начну с его происхождения. <…> Он способен сказать собеседнику: «Ошибаешься на их счет, а я о них такое знаю…» <…> Когда злословят другие, он, конечно, подхватывает: «Мне тоже человек этот всех ненавистнее. Он и с лица какой-то гнусный. А подлость его беспримерна. <…>

191

192

Ду рна я беско не чн о сть

Больше всего гадостей говорит он о собственных друзьях и домашних да о мертвых. Свое злословие он именует свободой слова, равноправием и независимостью и видит в нем высшее наслаждение жизни. Одна из прошедших многовековое испытание практик порицания — гневная публичная речь. В античности она получила название филиппика, поскольку впервые была произнесена Демосфеном против македонского царя Филиппа II. Затем в подражание великому афинскому предшественнику Цицерон называл филиппиками свои выступления против Марка Антония. С тех пор и повелось: Чернышевский именовал филиппиками обвинительные речи Чацкого в «Горе от ума», Салтыков-Щедрин — резкую полемику против западников в журнале «Москвитянин», Чехов — стрелы взаимного обличения общественных деятелей… Менее известная разновидность острополемической речи, практиковавшейся в Древнем мире, — диатриба (греч. diatribo — разрушить, раздавить, растереть): резкое критическое выступление, нередко с личными нападками, соединяющее порицание с оскорблением. Этимологически производные и близкие по смыслу образные выражения: стереть в порошок, смешать с землей, раздавить в лепешку — то есть жестоко расправиться, в том числе и словесно. Диатрибой назывался также античный жанр импровизированной философской проповеди, исполненной обличительного пафоса и напрямую обращенной к народу. Персональные нападки в адрес отдельных лиц были также составляющей парабазы — обращения хора к публике от име-

Неолит

Чезаре Маккари «Цицерон разоблачает Катилину», 1888, фреска

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

ни автора в аттической комедии. Отхлестать нечестивцев «пламенными глаголами» — популярное греко-римское развлечение. Филиппика и диатриба занимают промежуточное положение между речевыми и литературными жанрами, ораторским искусством и нацеленной на порицание художественной сатирой. К литературным жанрам порицания относятся эпиграмма, памфлет, фельетон, сатирическое эссе, сатирическая сказка. Они фрагментарно упоминаются, но отдельно не описываются в нашей книге. В Древнем мире практиковались и символические способы «стирания в порошок», близкие к проклятию памяти (гл. III). Самый известный — забвение имени. Намеренное игнорирование имен противников в ораторских выступлениях, замена имен абстрактными названиями вроде «этот человек», «некий господин». Если кто-либо пятнал свою семью преступным или постыдным деянием — его имя не упоминалось последующими поколениями. Например, в роду Манлиев с 383 года до н.э. действовал запрет на имя Марк, после того как патриций Марк Манлий выступил за права плебеев. А упомянутый римский император Каракалла не только убил своего брата Гета, но и велел отовсюду убрать его изображения, а также стереть его имя со всех публичных надписей. На бытовом уровне обличение уже в древности могло воплощаться также в виде граффити. Сохранились древнеримские настенные надписи, адресованные негостеприимным домохозяевам, недобросовестным владельцам гостиниц и постоялых дворов и посетителям-дебоширам. Среди латинских эпиграфических стихотворений есть, например, такое: «Будь приветливым здесь и досадные брось перебранки, Если ты можешь, а нет, так восвояси ступай». Современные маратели стен куда менее изобретательны в хуле. Максимум, на что хватает их фантазии, это коротенькие инвективы наподобие «Машка — сука!». При этом уже в Древнем мире формируется идеал добрословия, незлобивого отношения к людям. «Никто не оскверняет мой слух злобными речами. И сам я никого не порицаю. Ни одно желание не терзает меня, никакой страх не мучит, никакие слухи не беспокоят», — писал Плиний другу Миницию Фундану. Правда, важен контекст этих строк: они написаны Плинием в уединении на Лаурентийской вилле. Добрословие воистину ценно, но едва ли достижимо в людской суете.

Неолит

НА ЛБУ НАПИСАНО Примечательна «расчеловечивающая» метафоричность агрессивного порицания — уподобление лица неодушевленному предмету. Это просматривается во внутренней форме целого ряда глаголов: припечатать, бичевать, клеймить, пригвоздить, пилить, утюжить. То же самое — и в упомянутых устойчивых оборотах: есть поедом, задать жару, распекать на все корки. Существовал также особый тип карательных практик, где физическая составляющая порицания была прямым воплощением словесной.

193

194

Ду рна я беско не чн о сть

Прежде всего, это клеймение преступников. Клеймо — эмблематическая форма обвинения, буквальная запись приговора на теле жертвы. Обнажение устрашающего смысла фигурального выражения у него на лбу написано. Древние римляне выжигали беглым рабам букву F (лат. fugitivus — беглый), а ворам-рецидивистам — FUR (вор, воровка) или CAVE FURUM (берегись вора). Французы клеймили каторжников буквами ТF (travaux forcés — принудительные работы), ворам выводили букву V, фальсификаторам — F, осужденным на галеры — GAL. В Англии воров помечали литерой T (thief) у основания большого пальца, богохульникам ставили на лоб букву B (blasphemer), убийцам — M (murderess). В России разбойников клеймили литерами «Р3Б», грабителям выводили «твердо» на обеих щеках и «аз» на лбу — получалось «ТАТ» (татьба). Для отслеживания перемещений преступников в распорядительных документах 1690-х годов рекомендовалось нанесение клейм на спину с названием места ссылки — например, «Иркутск» или «Тюмень». Затем на лица преступникам стали наносить клеймо «ВОРЪ» как обобщенное именование злодея, а после 1753 года — только первые три буквы. Со второй половины XVIII века клейма обрели конкретику. Самозванцу Кремневу выжгли на лбу «Б» (беглец) и «С» (самозванец); его пособнику Евдокимову — «Л» и «С» (ложный свидетель). С 1846 года ввели трехбуквенные штемпели «КАТ» для каторжников. Беглых клеймили буквой «Б», ссыльно-беглых и ссыльно-каторжных — соответственно «СБ» и «СК». Применялись также индивидуальные клейма. В 1782 году регистратора Шацкого за подлог отметили буквой «Л» (лжец) на правой руке. Фальшивомонетчикам Гумпрехту и Фейнбергу в 1794 году стальные иглы вывели аббревиатуру «ВСФА» — «вор и сочинитель фальшивых ассигнаций». Капитану корабля Джонатану Уолкеру за организацию бегства рабов в 1844 году выжгли на руке SS — slave stealer (похититель рабов). Чудовищный, но драматургически выразительный образ карающего порицания — посредством его «телесной записи» запечатлен и художественной литературой. В романе французского автора Жака Антуана де Реверони «Паулиска, или Современная испорченность» (1798) типограф уличает жену в супружеской измене, раздевает догола, привязывает к столу и впечатывает в ее тело письмо от любовника. Из более известных примеров — рассказ Франца Кафки «В исправительной колонии». Особый аппарат выцарапывает на теле осужденного текст нарушенной им заповеди, затем переворачивает тело и снова выцарапывает те же слова уже глубже — и так до тех пор, пока наказуемый не умирает.

Неолит

КВЕТКИН В КЛЕТКЕ Особое место среди осрамительных практик, основанных на синтезе речи и действия, занимает публичная демонстрация виновного в поверженном, униженном, жалком виде. Пригвоздить можно словесно

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

(обличить), а можно физически — к позорному столбу. Толпа, собравшаяся поглазеть на помещенного в колодки или закованного в кандалы преступника, осыпает его оскорблениями, проклятиями, насмешками. В публичном порицании слова неотделимы от действий, речь и зрелище составляют единое целое. Эта неразрывная взаимосвязь отражена и в идиоматике. Известное с XII века английское название позорного столба — pillory — вошло в состав устойчивого выражения to be in the pillory — быть посмешищем. Французское название позорного столба — poteau — отражено в восклицании au poteau! (смерть!). Из русской фразеологии можно вспомнить устаревшее выражение прописать ижицу — то есть дать нагоняй, устроить разнос, в буквальном смысле — попросту выпороть. Согласно одной из этимологических версий, выражение произошло из сходства буквы «ижица» с перевернутым кнутом. В словаре Даля зафиксирована поговорка: Фита-ижица — плеть к жопе ближится. Стоянием у позорного столба карались незначительные преступления: мелкое мошенничество в торговле, непотребное поведение в церкви, сводничество, семейные склоки. Однако онтологически, по существу,

Неолит

Джеймс Чарлз Армитидж «Даниэль Дефо у позорного столба», гравюра по рис. Эйра Кроу, 1862

195

196

Ду рна я беско не чн о сть

Эдвард Лемсон Генри «Позорный столб и пост порки. Нью-Касл, штат Делавэр», 1896, холст, масло

Неолит

это наказание имело заметные черты сходства с политической смертью (гл. III). Среди знаменитостей, испытавших на себе этот вид наказания, — Даниэль Дефо и Николай Чернышевский. Для усиления эффекта в антураж позорящих наказаний включались соответствующие атрибуты, прежде всего особые головные уборы. В античности на головы доносчиков и лжецов надевали венки из аканта. Осужденных на смертную казнь во времена Инквизиции метили остроконечными колпаками-капиротами. Головы приговоренных к сожжению венчала шапка-короса в виде сахарной головы с изображениями чертей. Для публичного осуждения использовались шапки с рогами, соломенные венцы, берестяные колпаки («шутовские шлемы»). Осужденных еретиков облачали также в разрисованные дьявольскими сценами наплечники-санбенито с указанием имени преступника, вида ереси и назначенного наказания. Супругам-изменницам нашивали на платье алую букву «А» — «адюльтер» (вспомним новеллу Натаниэля Готорна). Из того же ряда — чугунная 17-футовая «медаль за пьянство», что была учреждена в 1714 году Петром I и принудительно навешивалась буянам-алкоголикам. Особую роль играла словесная маркировка преступника: запись имени в штрафную или «приговорную» книгу, размещение на столбе позора поясняющей таблички и т.п. Такие микротексты были порой не лишены фантазии. На Дону винный откупщик по фамилии Кветкин, совершая преступление, переоделся в чужое платье — так его не просто заключили в колодки, но еще и написали на них в рифму: «Купец Кветкин сидит в клетке».

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Неолит

Франсиско Гойя «Из той пыли…», 1799, офорт из серии «Капричос»

«Безобразие! С такой порядочной женщиной, которая за гроши всем оказывала услуги, такой усердной, такой полезной — и так обойтись! Безобразие!»

Франсиско Гойя «Тут ничего нельзя было поделать», 1799, офорт из серии «Капричос» «Эту святую сеньору жестоко преследуют. Огласив историю ее жизни, ей оказывают почет. Но если это делают, чтобы устыдить, то зря теряют время. Невозможно устыдить того, кто не знает стыда».

«КОШ АЧЬИ КОНЦЕРТЫ» Истории известны весьма экзотические способы выражения народного недовольства, охраны предустановленного порядка и контроля поведенческих стандартов. Так, примерно с XIV века во Франции практиковался позорящий обряд шаривари (фр. charivari — шум, гам, «кошачий концерт») — шумное массовое шествие с целью коллективного осуждения, демонстрации отвращения, проявления нетерпимости. Название происходит от лат. caribaria — головная боль, в переносном значении — помешательство, безумие, неразбериха, сумятица. Недовольство участников шаривари вызывали мезальянсы, близкородственные браки, беременность невест, поспешное бракосочетание вдов, обманувшие ожидания гостей свадьбы, распутство и злонравие жен, презренное поведение мужей-рогоносцев и подкаблучников, спекуляция зерном, разорение полей... Через все селение двигалась толпа

197

198

Ду рна я беско не чн о сть

народа с криками, свистом, визгом, стуком колотушек, звоном металлической посуды. Остановившись у дома виновника, толпа продолжала вопить, плясать, извлекать адские звуки, пока тот не выдерживал прессинга и не выплачивал штраф либо не покидал селения.

Неолит

Жан Гранвиль «Шаривари», 1831, литография

Словесная составляющая шаривари — вызывающие возгласы и скандальные выкрики, насмешки и оскорбления, скандирование непристойных стихов и пение порочащих песен. Использовались рифмованные речитативы наподобие таких (подстрочный перевод): «Тра-та-та-та-та По консервной старой банке! Это миссис [такая-то] и ее муж. Она его ударила, ударила За то, что потратил пенни, Когда ему не хватало, Ударила стулом железным, Ударила со всей силы, Ранила так глубоко, Что хлынула кровь рекой!» Обратный сюжет: «В нашем городе есть мужик, Который бьет свою жену. Если он еще раз ее ударит, Мы ему вырвем ноздри! Хей, хей, ребята, Пусть звонят колокола! Хей, хей, ребята! Боже, храни короля!» Гендерное унижение заключалось в наделении мужчины женскими атрибутами вроде прялки или поварешки, сидении на лошади задом наперед и т.п. Согласно исполняемой роли, мужу-подкаблучнику предписывалось подобострастно кланяться и приговаривать: «Я помою посуду, я приберу в доме...» В подобных ритуалах позор парадоксально сочетался с праздником, порицание с потехой, восторг с враждебностью. Громкая какофония должна была смутить виновника и, одновременно, развеселить участников церемонии.

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Уильям Хогарт «Столкновение Гудибраса со скиммингтоном», илл. к сатирической поэме Сэмюэля Батлера «Гудибрас», 1732, резцовая гравюра на меди, офорт Шаривари для молодоженов, илл. из «Романа о Фовеле», нач. XIV в.

Неолит

В средневековой Франции шаривари было родом веселой свадебной вечеринки знати по случаю повторного брака вдовца или вдовы. На низовом уровне, в среде простонародья тоже присутствовал элемент карнавала: шумовые эффекты дополнялись масками, перьями, яркими нарядами. Обычай сохранялся в некоторых французских деревнях до XIX века. Сатирическая поэма «Роман о Фовеле» (Roman de Fauvel) описывает входивший в свадебное шаривари ритуал забрасывания калом прохожих. В верхней части рисунка изображена сцена свадьбы Фовеля и Дамы Тщетное величие. Внизу нарисованы участники свадебного шаривари, исполняющие фривольные танцы и шуточные серенады под звон кастрюль и мисок.

Традиции ритуального порицания наподобие «кошачьего концерта» были и в других европейских странах: у американцев — shivaree, у испанцев — cencerrada, у итальянцев — scampanate, у немцев — Katzenmusik и Haberfeldtreiben. На севере Англии это stang riding (от названия столба, что держали на плечах двое мужчин, между которыми помещался обвиняемый либо его символическая замена); на юге и западе — skimmington и

199

200

Ду рна я беско не чн о сть

skimmity (от названия деревянного ковша для производства сыра, которым разъяренная жена лупила мужа). Разновидность обряда — run tanning: роль правонарушителя исполняло его кукольное изображение, чучело, которое усаживали на осла или везли на телеге, а затем сжигали либо топили. Скиммингтон по случаю осуждения мужа-подкаблучника из романа современной писательницы Джейн Фэйзер «Изумрудный лебедь» заслуживает того, чтобы привести его развернутое описание:

…Хриплый вой труб, грохот кастрюль, дикие вопли, в которых громкое пение мешалось с выкриками и улюлюканьем, веселые крики и издевательский хохот… Из-за угла появилась оборванная толпа, трубившая в рога и бьющая в медные котлы… За группой странных музыкантов устремилась многочисленная толпа, приплясывая и вопя во всю глотку. <…> За ними следовал осел с двумя седоками, привязанными к его спине. Женщина сидела лицом к толпе — ее широкое лицо было красным, глаза казались пустыми. Спиной к ней и лицом к ослиному хвосту сидел маленький человек, очень бледный, с испуганными глазами. В руках у женщины была поварешка, которой она лупила мужчину по голове. Он же отчаянно вертел веретено и сучил нить. Из отечественной классики вспоминается эпизод романа «Идиот»: некие повесы собирались устроить издевательское «шаривари с музыкой и чуть ли не со стихами, нарочно сочиненными» по случаю бракосочетания князя Мышкина и Настасьи Филипповны. Отголоски этих обычаев в современности — форма народного протеста, известная в разных странах под названиями cacerolazo (от исп. «горшок») и casseroles (англ. «кастрюльки»), noise barrage («шумовое заграждение») и выражающаяся в создании коллективных шумовых эффектов.

Неолит

«ДАРМОВЫЕ КОМЕДИ» В русских селениях практиковался вывод — устыдительное наказание женщины за супружескую неверность. Вот как оно описано в очерке Максима Горького: «Сзади телеги и женщины, привязанной к ней, валом валит толпа и тоже кричит, воет, свищет, смеется, улюлюкает, подзадоривает. Бегут мальчишки… Иногда один из них забегает вперед и кричит в лицо женщины циничные слова. Взрывы смеха в толпе заглушают все остальные звуки и тонкий свист кнута в воздухе. Идут женщины с возбужденными лицами и сверкающими удовольствием глазами. Идут мужчины, кричат нечто отвратительное тому, что стоит в телеге…» На Дону аналогичное женское наказание называлось гоньба, а мужчин чаще наказывали напоем — принудительным выставлением определенного количества спиртного. Этот обычай еще называли «магарыч судьям». Вся станица бражничала за счет провинившегося. Вообще все т.н. «народные юридические обычаи», в частности посрамления — уличенного вора, неудачливых сватов, нецеломудренной не-

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

весты, неверной жены — неразрывно связаны со злоречием. Физическое насилие неотделимо здесь от словесного унижения. Подобные церемонии неизменно сопровождались оскорблениями, насмешками, сальными шутками, язвительными комментариями. Обыденные оскорбления — сволочь, потаскуха, паскуда, подкладня — превращались в ритуальные выкрики, плясовые песни — в обрядовые осуждения. Осрамительные наказания как органический сплав речи и действия — это не только бесплатные зрелища, именовавшиеся «дармовой комедью», но и развернутые сценарии злоречия. Привязывали вору на шею дощечку с описанием его постыдного проступка и заставляли стоять возле обокраденной лавки. Или с позором водили вора по всему селению, останавливая у каждого дома с насмешливым вопросом: «Не утерялось ли чего?» Могли заставить кланяться хозяину каждого двора и просить прощения за кражу. Доходило до чтения заупокойных молебнов с перевернутыми свечами и даже имитации отпевания на месте преступления.

Неолит Николай Пимоненко «Жертва фанатизма», 1899, холст, масло Эта социально-обличительная картина была создана под впечатлением художника от газетной заметки о жутком случае в местечке Кременец на Волыни. Члены иудейской общины напали на девушку, которая полюбила кузнеца-украинца и ради брака с ним решилась перейти в православие. Разъяренная толпа наступает на несчастную с агрессивными выкриками, размахивая зонтами, ухватами, палками. В стороне рыдает мать. Отец воздел руку, отрекаясь от дочери.

201

202

Ду рна я беско не чн о сть

Последний обряд был сродни наведению порчи и сближался с проклятием (гл. III). Наряду с позорящими наказаниями бытовало словесно-символическое, ритуальное осуждение. Этот «глас народа» звучал прежде всего на деревенских свадьбах в корильных песнях (или хаенах) — обратных величальным, содержащих обрядовое поношение жениха и охаивание сватов. Основные словесные приемы — гипербола и гротеск: «У тебя, у богатины, на горбу грибы выросли, на затылке — обабочки, на загривке — синявочки! Ты горохово пугало: шалаболы болтаются, тебя кони пугаются!» В некоторых корильных песнях попрекаются даже элементы церемонии — например, свадебный поезд. Такие антиобразы восходили к архаической защитной магии и создавались для того, чтобы «не обидеть» магических добрачных покровителей девушки и чтобы не пришлось потом укорять избранника в супружеской жизни. В Костромской и Вологодской губерниях исполнялись наветки (наведочки, наветочки) — близкие к частушкам обрядовые песни с описанием любовных конфликтов, личными намеками и осуждением соперников, разлучников, изменников. Отсюда другое название этого жанра — «униженные песни». «Ягодинка изменил, Зачем вперед не предъявил? Я бы старого не бросила И сейчас гуляла б с ним!». «Дролечка, двоих-то любишь, Обеим открываешься. Сегодня обе на гуляньице. Куда деваешься?» «Ты залеточка, залеточка, Вертучие глаза. На тебя, моя залеточка, Надеяться нельзя». Наветки полагалось отмачивать, отсобачивать, отпевать — то есть отвечать на осуждение аналогичным куплетом. Получались длинные песенные диалоги, частушечные пикировки как символический обмен любовными претензиями. Несмотря на обрядность, наветка имела непосредственное отношение к злословию, поскольку имела цель уязвить и опозорить. Устыжающие наказания практиковались и в городской среде. Вспомнить хотя бы «обувание в лапти» и «катание в тачке» — обычаи публичного посрамления рабочими неугодного начальства, ритуальный протест против произвола заводской администрации. Один из самых памятных случаев произошел на Нейво-Шайтанском заводе: возмущенные рабочие затолкали начальника листопрокатного цеха Новоселова в чуман — железный короб для мусора, вывезли с территории завода, облили водой и осыпали древесным сором. На Ирбитском заводе поплатился за злобу управитель Софонов. Под вой гудка, стук печных заслонок и крики «За ворота его! На свалку!» рабочие погрузили управителя на полуразвалившиеся дровни и помчали прочь с завода. Рабочие Мотовилихи тем же манером расправились с «дерзким и занозистым» инженером Сеппайном. Обрядили его в лапти и рваную рогожу, а затем, освистывая и швыряя в лицо грязь, дружно выставили за ворота завода, пнули под зад и метлой замели следы. Это было буквальным воплощением разговорного оборота обуть в лапти — поставить в худшее положение.

Неолит

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

На одной из кизеловских копей горнорабочие натянули на управителя Шилкова грязный мешок и потащили в шахту, по дороге присовокупили к нему расчетчика и магазинера, дали им дырявые ведра и заставили плясать да петь на потеху толпе. В шахте принудили махать кайлом и пить горную воду — чтоб на собственной шкуре испытали тяготы рабочей жизни. «Пропечатать кого-либо из администраторов, пригрозить “тачкой” зазнавшемуся мастеру — было обычным содержанием анонимных записочек-корреспонденций из заводов и мастерских. Состоятельность обвинения предварительно проверялась в соответствующем районном комитете партии, и напечатанная в “Уфимском рабочем” корреспонденция производила на виновника такое действие, что действующее лицо или “каялось” в своих прегрешениях, конечно, в большинстве случаев лицемерно, или куда-нибудь переводилось во избежание “прогулки” на популярной тогда “тачке” под рогожным кулем», — вспоминал бывший редактор нелегальной газеты «Уфимский рабочий» Алексей Митрофанов. Наконец, известны наказания непосредственно за злоречие. Сквернословам надевали «маску позора» и «ругательскую уздечку», сажали их на «позорный стул» (гл. XIII). Склочников и скандалистов награждали «шейной скрипкой» или «флейтой позора» (гл. XV). Некоторые общие названия устыжающих наказаний, например позорный камень в Германии, уточнялись в зависимости от состава преступления: lasterstein — камень для клеветника, bagstein — камень для скандалиста и т.п.

Неолит

ОСУЖДЕНИЕ ЗА ДЕНЬГИ

Особый род порицания — искусственно инициированное, манипулятивное и часто заказное: с целью управления массовыми настроениями, моделирования общественных мнений, навязывания публичных образов. Для этого издавна существовали клакеры (фр. claqueur ← claque — хлопок ладонью), занимавшиеся созданием успеха или обеспечением провала конкретного артиста или даже целого спектакля. Занятие это берет начало еще в Античности. Еще в III веке до н.э. предприимчивый драматург Филемон нанимал специальных людей, которые имитировали бурное недовольство на просмотрах пьес его соперника Менандра. Актерский провал достигался негодующими возгласами и разыгрыванием мнимых перепалок. Наемные рукоплескатели как колоритный атрибут древнеримского театра упомянуты в комедиях Плавта. Доходило и до настоящих бурных ссор. Однажды разгневанный срывом театрального представления император Тиберий отправил в ссылку и крикунов, и самих актеров. Ни народные просьбы, ни ходатайства патрициев не могли способствовать их возвращению на сцену. История получила такой общественный резонанс, что Сенат предложил в качестве альтернативы восстановить старинный обычай наказания актеров розгами — но Тиберий был тверд как скала.

203

204

Ду рна я беско не чн о сть

Само понятие клакеров, а также их профессиональные группы, именуемые клака, появились около 1820-х годов и имели столь значимое влияние, что во Франции было организовано «Общество страхования драматических успехов». Порицание всегда имело куда больший эффект воздействия на зрителей, нежели одобрение, так что у страхового общества всегда хватало работы. Затем овации и освистание за плату сделались массовой практикой по всей Европе. Клакеры не брезговали шантажом (гл. VII), выбирая в качестве жертв даже самых именитых исполнителей. Одним из них стал Энрико Карузо: великий итальянский тенор однажды не смог заплатить клакерам и был жестоко освистан в Неаполе. Миланская премьера «Мадам Баттерфляй» Пуччини провалилась из-за клакерского бесчинства — громогласного хохота, кукареканья, агрессивных выкриков. Картинно гипертрофированное и притом цинично проплаченное порицание известно также в судебной практике. Правовые баталии порой сопровождались ораторскими поединками, где осуждение было одновременно и юридическим понятием, и риторическим приемом. Добавить обвинению побольше жару, разыграть сокрушительное обличение, выжать слезу из присяжных стоило немалых денег. Сатирическая иллюстрация

Неолит

Луи-Леопольд Буальи «Клакеры. Ложа в день бесплатного спектакля», 1830, холст, масло

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Неолит

Оноре Домье «Адвокат, которому хорошо заплатят», 1845, литография такого состязательного процесса-спектакля мастерски создана Оноре Домье в серии гравюр «Люди правосудия». В настоящее время порицание как инструмент манипулирования публичным мнением применяется в астротурфинге (англ. astroturfing) — симуляции общественной поддержки через создание мнимых постов и заказных статей с помощью специально нанятых пользователей и компьютерных ботов. Термин происходит от названия популярного бренда «AstroTurf» – используемого на стадионах синтетического коврового покрытия, которое выглядит как настоящая трава. Астротурфинг используется для вербовки голосов, создает иллюзию спонтанной общественной поддержки каких-либо идей или мнений, массовых выступлений, интернет-кампаний. Помимо порицания, в ход идет клевета. Причем новейшие технологии дают возможность максимально достоверно сымитировать личность и создать безупречный сетевой профиль. Отличить виртуального робота от настоящего комментатора иногда бывает весьма затруднительно. Осуждение за деньги практикуется также в сфере услуг. Некоторые американские магазины нанимают специального «человека для увольнения», или «служащего для наказаний», на которого может сполна излить свое негодование недовольный покупатель. Для усиления эмоциональной разрядки услужливый менеджер тут же громогласно выкрикивает: «Вы уволены!»

205

206

Ду рна я беско не чн о сть

ПРОРОК ПОРОКА С порицанием как родом злоречия тесно связано ханжество — благочестие напоказ, демонстративное и мнимое. Не случайно к ханже прочно прилипли определения «ворчливый» и «сварливый». Схожее понятие — фарисейство — моральный формализм и честолюбивое самолюбование, а также религиозное лицемерие. Устаревший синоним — (г)ипокритство (лат. hypocrisis — лицемерие, притворство, сценическая игра). Всякая попытка ревизии ханжеских суждений вызывает ответный гнев, негодование и поток новых обвинений. Ханжество основано на софизмах и прочих демагогических приемах. В этом ханжа парадоксально сближается с хамом, извращающим любое высказывание, всякую оценку (гл. XI). По сути, фарисейство — это хамство в отношении истины. В историко-бытовом контексте ханжество сближается также с кликушеством (гл. I). В обыденном сознании ханжество как повседневно-бытовое речеповедение традиционно связывалось с утрированием религиозной морали и категорическими толкованиями понятия греховности. Известная средневековая пытка и, одновременно, символическая форма порицания — испытание судом Божьим, или «испытание чудом». Чтобы выявить вину либо установить невиновность подозреваемого, обращались «к небесам». Пройти сложное испытание и вправду можно было лишь чудом — например, достать камень из кипящей воды. Наипростейшая задача — поставить обвинителя и обвиняемого перед крестом с поднятыми руками. Кто первый опустит руки, тот и неправ.

Неолит

Маттиас Грюневальд «Обвиняющая ханжа», ок. 1511, черный мел на желтой бумаге Поборник чести и ревнитель морали, ханжа требует от других выполнения правил, которые не выполняет сам. Осуждает других ради самовозвышения или самооправдания. Фонтанируя обвинениями и претензиями, лишает адресата возможности критического их осмысления. Ханжество может быть целенаправленным и наивным. В первом случае это словесное манипулирование, во втором — самообман, но в обоих — мнимое праведничество. Показная добродетель ханжи не соответствует его истинным чувствам и расходится с его поступками. Ханжа — инфернальный двойник пророка. В разговорно-бытовом именовании — святоша. Вспомним знаменитое лермонтовское: «С тех пор как вечный судия Мне дал всеведенье пророка, В очах людей читаю я Страницы злобы и порока».

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Неолит

Питер Брейгель Старший «Разоритель гнезд», 1568, дерево, масло

Известное произведение живописи изображает лицемера, демонстративно указующего на чужой проступок и не замечающего собственные пороки. Лицемер шествует надменно, не глядя под ноги, рискуя свалиться в водоем, а то и вовсе «выпасть» из картины. Необычная композиция, возможно, символизирует шаткость жизненной позиции лицемера и его духовную слепоту. Народная мораль отвергает ханжество с его неистребимым стремлением осуждать и обвинять. В своем глазу бревна не видит. Людей хулит, а сам лыком шит. Обдери сперва с себя репьи! Людей не суди — на себя погляди! Оглянись, коза, на свои рога! Сам в грязи лежит, а кричит: не брызгай! Ну а сами ханжи готовы бесконечно обличать и всячески поносить друг друга, отстаивая первенство благонравия. Очень точно эта враждебная конкуренция описана Куприным в очерке «Ханжушка»: «Друг к другу ханжушки относятся нетерпимо, потому что им волей-неволей приходится сталкиваться в одних и тех же домах в качестве рассказчиц, приживалок и проводниц благочестия. Здесь, вероятно, кроме опасения конкуренции, примешивается более острое и тонкое чувство, нечто вроде взаимного

207

208

Ду рна я беско не чн о сть

стыда, нечто вроде того, что испытывают друг к другу двое профессиональных жрецов или двое заик в присутствии посторонних глаз». Ханжа — популярный литературный персонаж: его можно встретить в «Декамероне» Бокаччо и «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле, «Дожде» Моэма и «Жизни» Мопассана, «Господах Головлевых» Салтыкова-Щедрина и «Селе Степанчиково…» Достоевского. Но, наверное, самое яркое и общеизвестное воплощение этого образа — мольеровский «Тартюф». Главный герой этой пьесы стал именем нарицательным: тартюфизм — еще один синоним ханжества с его двуличием и криводушием.

У, Б Е С С Т Ы Д Н И К И ! В повседневно-бытовом общении порицание отливается в формы нарекания, выговора, нотации, нравоучения, рацеи (устар.), отповеди. В просторечии они именуются нагоняй, разнос, пилеж, взбучка, проборка, головомойка. Фактически все это разновидности словесных наказаний. Речевыми нападками замещается физическое воздействие. В обиходе нотацию — долгое наставление, абстрактное назидание — неодобрительно называют чтением морали. Известный исторический анекдот о родительской нотации превозносит находчивость Лудовико Ариосто. Однажды отец по какому-то поводу рассердился на будущего великого поэта и обрушился на него с суровой отповедью. Лудовико выслушал ее с великим вниманием, но не проронил ни слова. Изумленному брату, который присутствовал при этой сцене, он пояснил, что сочиняет комедию, где как раз старик отец отчитывает сына. Ариосто-младший просто не хотел отвлекаться на эмоции, чтобы ничего не упустить и достоверно воспроизвести услышанное. В обыденном сознании укоренилось представление о нотации как составляющей родительской речи и супружеского общения. В английской семейной традиции curtain lecture — буквально «нотация за занавеской»: выговор наедине, без свидетелей, получаемый мужем от жены. «Занавесочная лекция» в постели нередко заменяла секс. С одной стороны, здесь содержится элемент коммуникативного давления, а иногда и открытой речевой агрессии. С другой стороны, это способ оказать влияние и добиться желаемого без прилюдного унижения. А еще «занавесочная лекция» — очередная наглядная иллюстрация неоднозначности гендерной составляющей порицания. Выговор — словесная фиксация нарушений, упущений, просчетов — чаще применялся в официальной обстановке, как дисциплинарное взыскание. Российское Уложение о наказаниях в позапрошлом веке предусматривало «выговор более или менее строгий, без внесения в послужной список» и «выговор более или менее строгий, с внесением оного в послужной список». Выговор мог быть и устным, что зачастую отнюдь не умаляло его коммуникативного эффекта и психологического воздействия.

Неолит

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Жан Жорж Вибер «Выговор», 1874, холст, масло

Неолит

Владимир Маковский «Выговор», 1883, холст, масло

Так, грозой государственных тунеядцев и лентяев слыл граф Александр Воронцов — объект лютой ненависти Потемкина и жупел для других министров. Любимым коньком Воронцова были постоянные нравоучения и укоры за нерадение Отечеству, впрочем, преимущественно справедливые. Рассказывали, что даже его друг граф Безбородко после одного визита Воронцова вместе с графом Завадовским велел растворить окна и бегал по комнатам, обмахиваясь, как после бани, и театрально восклицая: «Слава богу, педагоги ушли!» Нелюбимому современниками графу Петру Клейнмихелю, главноуправляющему путей сообщения, приписывают курьезный выговор, сделанный Станиславу Кербедзу. Инженерный генерал Кербедз разработал приспособление, которое значительно ускоряло и удешевля-

209

210

Ду рна я беско не чн о сть

ло забивку свай. Но именно за это его выбранил Клейнмихель: почему, мол, не изобрел раньше и тем самым привел казну в убыток? Просторечный глагол отчитывать изначально имел переносное значение «избавить от нежелательного поведения, дури, сумасбродства». Как мы уже знаем, в его внутренней форме мерцает первообразный, сакральный смысл: освобождение от нечистой силы. В разговорный обиход это слово вошло с производным значением «словесно образумить». Его исходный смысл схвачен в авторском комментарии Франсиско Гойи к знаменитому офорту: «Без выговоров и нравоучений нельзя преуспеть ни в какой науке, а ведовство требует особого таланта, усердия, зрелости, покорности и поФрансиско Гойя «Строгий выговор», слушания Великому Ведьмаку, кото1799, офорт из серии «Капричос» рый ведает колдовской семинарией Бараоны». Со временем выговор все более четко и последовательно соотносится с профессиональной коммуникацией. Появляются устойчивые выражения объявить строгий выговор, выговор с занесением в личное дело. В разговорной речи фигурирует еще слово придирка, означающее часто повторяющийся, надоедливый и в основном необоснованный упрек. В речевом обиходе к этому слову обычно прибавляют «мелочные», «пустые», «вздорные». Однако при кажущейся безобидности придирки могут крепко обижать и здорово досаждать. При желании всегда можно найти к чему придраться и бесконечно изводить сослуживцев и домочадцев. Придирки часто возникают при дурном настроении или плохом самочувствии. Вспомним толстовскую «Смерть Ивана Ильича»: начало тяжелой болезни героя начинается с придирок за обедом. «То он замечал, что что-нибудь из посуды испорчено, то кушанье не такое, то сын положил локоть на стол, то прическа дочери». Во многих семьях придирка становится повседневным псевдоритуалом. Вот как это описано в чеховской миниатюре «Событие».

Неолит

Утро. Сквозь льдяные кружева, покрывающие оконные стекла, пробивается в детскую яркий солнечный свет. Ваня, мальчик лет шести, стриженый, с носом, похожим на пуговицу, и его сестра Нина, четырехлетняя девочка, кудрявая, пухленькая, малорослая не по летам, просыпаются и через решетки кроваток глядят сердито

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

друг на друга. — У-у-у, бесстыдники! — ворчит нянька. — Добрые люди уж чаю напившись, а вы никак глаз не продерете... Солнечные лучи весело шалят на ковре, на стенах, на подоле няньки и как бы приглашают поиграть с ними, но дети не замечают их. Они проснулись не в духе. Нина надувает губы, делает кислое лицо и начинает тянуть: — Ча-аю! Нянька, ча-аю! Ваня морщит лоб и думает: к чему бы придраться, чтоб зареветь?.. Устаревший синоним придирки — шикана (нем. Schikane — каверза, придирка; фр. chicaner — мучить из-за раздутых мелочей). Производные слова и выражения: шикан — придира; шиканить — придираться, притеснять, сутяжничать; шиканы делать — привязываться по пустякам, цепляться по мелочам. В юриспруденции шикана — до сих пор используемый термин, означающий злоупотребление субъективным правом, властными полномочиями с нанесением ущерба третьим лицам. В фамильярном просторечии употребляется слово подковырка, означающее желание уязвить, поддеть собеседника, лукаво поймать на слове. Происхождение его не вполне ясно. По одной версии, от названия старинного хирургического инструмента, по другой — от крестьянского названия двойного переплетения лаптей. Наконец, любопытно происхождение известной идиомы вешать собак на кого-нибудь (или на шею кому-нибудь) — то есть злобно порицать, жестоко обвинять. Вроде бы при чем тут собаки? Оказывается, «собакой» в народе называли репейник.

Неолит

Б Р Ю З ГА , Г Р Ы М З А , З Л О П Ы Х АТ Е Л Ь

Популярный бытовой сценарий — беспрестанное и надоедливое выражение недовольства, ропот по любому поводу, иначе говоря, брюз жание. В словаре Даля брюзга — «несносный воркотун, бранчуга». В русских диалектах — брязг, костеря, кропот, скапыжник, выкомура. Брюзга демонстрирует склочность, неуживчивость, дурной характер. Холостой брюзжит, женится; женатый брюзжит, кается; старый брюзжит, умирать собирается. Узнаваемое в каждой детали описание брюзги вновь находим в Теофрастовых «Характерах».

Брюзга — это такой человек, который, если друг посылает ему долю угощенья, говорит принесшему: «Пожалел он для меня похлебки и дрянного вина — не позвал обедать». А когда подружка крепко целует его, он говорит: «Удивляюсь. Неужели ты и вправду меня так любишь?» Он ропщет на Зевса не за то, что бог не посылает дождя, а за то, что раньше не посылал. Найдя на улице кошелек, он говорит: «А вот клада я ни разу не находил». После долгой торговли с продавцом он, дешево купив раба, говорит: «Воображаю, какое добро купил я за такую цену». Принесшему ему добрую весть: «Сын у тебя родился», он отвечает: «Прибавь: и половина состояния пропала — скажешь правду». Выиграв дело единогласным решением судей, он упрекает составителя речи, говоря, что тот пропустил много доводов...

211

212

Ду рна я беско не чн о сть

Одно из древнейших литературных воплощений этого типажа — всем недовольный старик Кнемон из комедии Менандра «Брюзга» («Угрюмец», «Ненавистник» в разных переводах). В русской литературе непревзойденный мастер изображения брюзги Василий Шукшин. Самый колоритный и запоминающийся персонаж — герой рассказа с говорящим названием «Вечно недовольный Яковлев». В одной компании с брюзгой еще один любитель чихвостить всех подряд — грымза. Этимология этого просторечного слова отчасти утрачена, ряд лингвистов связывают его с глаголами корня «грызть, хрустеть». В XIX веке так пренебрежительно называли не только женщин, но и мужчин. Человек обычно пожилой, грымза демонстрирует злонравие через злоязычие. Чем старше — тем несноснее и вреднее, тем пуще отравляет жизнь молодым. В современном употреблении грымза — бранное определение ворчунов и склочников. Доходящее до крайности брюзжание превращается в злопыхательство — злобное чувство и враждебное отношение к чему-либо. В ряду негативных психологических характеристик оно соотносится с мизантропией (человеконенавистничеством), а в структуре социального взаимодействия связано с ресентиментом (гл. I). Злопыхатель преисполнен беспричинной и чаще несправедливой неприязни. Считается, что это слово введено в речевой оборот Салтыковым-Щедриным. Великим злопыхателем у современников слыл историк и публицист, князь Петр Долгоруков по прозвищу bancal (колченогий), которое получил из-за врожденной хромоты. Злоязычием он отличался с ранней юности, напропалую обличал дворянство в ненавистнических памфлетах. «Это был избалованный, дерзкий, отвратительный забавник, барин и шут вместе», — нелицеприятно отзывался о нем Герцен в «Былом и думах». В своих исторических работах Долгоруков не щадил даже собственный древний род, обвиняя в эгоизме, алчности, попрании чужих свобод. Злопыхательство — характеристика внесословная, в не меньшей степени присущая и простолюдинам. Вспомнить хотя бы экономку Веру Никитишну из миниатюры Чехова «Женское счастье». Это была «баба… скверная, ядовитая, сатаной глядит. Толстая, красная, визгливая... Как начнет на кого кричать, как поднимет визг, так хоть святых выноси». Однажды герой-повествователь становится свидетелем безобразной сцены: экономка «отчеканила на все корки» самого генерала! Возмущенный рассказчик принимается ответно распекать зарвавшуюся тетку и даже отвешивает ей пару пощечин. Заступничество, однако, выходит боком: к величайшему изумлению рассказчика, генерал рьяно вступается за Веру Никитишну и выражает недовольство вмешательством постороннего в свои домашние дела.

Неолит

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

С УД И Н Е В Ы Ш Е С А П О ГА Несмотря на все неприглядные свойства и гадкие проявления, злопыхательство прочно встроено в повседневную коммуникацию, присутствует в ней на правах неотвязного компаньона, спутника поневоле. Со злопыхательством связана еще одна стратегия агрессивного порицания — критиканство: необоснованная и неуважительная критика, в предельном воплощении — издевательская, хамская, глумливая. Вместо убедительной аргументации критиканство эксплуатирует отрицательные эмоции, опирается на несправедливые и немотивированные суждения. В отличие от критика — специалиста, сферой деятельности которого являются анализ и оценка какой-либо области человеческого знания, критикан — недоброжелательный человек, склонный огульно осуждать, во всем находить недостатки. Необъективный, придирчивый, мелочный и притом малосведущий критик, зоил. Исконно Зоил — имя древнегреческого философа, ниспровергателя авторитетов, получившего прозвища «риторический пес» и «бич Гомера». Впоследствии оно стало нарицательным названием злобного, желчного, язвительного критикана. «Рыжий, смуглый лицом, с бельмом на глазу, хромоногий, Чудо ходячее ты, если ты честен, Зоил» — так представлял его Марциал в одной из эпиграмм. В «Пестрых рассказах» Клавдия Элиана описана беседа, в которой Философ спрашивает Зоила, почему тот ругает всех почем зря. «Потому что не могу, как мне того хочется, причинить им зло», — честно признается Зоил. Хрестоматийная античная история о критиканстве — анекдот про уже знакомого нам живописца Апеллеса. Стремясь к высочайшей точности образов, Апеллес выставлял картины на улице, а сам прятался за ними, чтобы подслушивать оценочные разговоры прохожих. Однажды проходящий мимо башмачник указал, что нарисованные сандалии не соответствуют контуру стопы. Художник скорректировал изображение и вновь выставил полотно, но башмачник вновь не удовольствовался — и раскритиковал изображение ноги. Рассерженный Апеллес не сдержался, выскочил из-за картины и в гневе крикнул башмачнику, чтобы тот не высказывал дилетантского мнения, не относящегося к сандалиям. Отсюда известная древнеримская поговорка: Да не судит башмачник выше обуви или Сапожник, оставайся при своих колодках (лат. Ne sutor ultra crepidam). В английский язык вошло производное слово ultracrepidarian — рассуждающий о том, в чем не разбирается. Показательно и ныне уже устаревшее значение слова профан в русском языке: не только несведущий человек, но и оскорбляющий своим невежеством. Злоречием становится само суждение профана, его некомпетентное высказывание. Критиканы крикливее и наглее всего в сферах, где критика является одной из институций. Прежде всего, в искусстве и науке. Причем критикан отнюдь не всегда никчемный бездарь и жалкий завистник. Выдаю-

Неолит

213

214

Ду рна я беско не чн о сть

Неолит

Жак-Альбер Сенав «Апеллес и сапожник», 1758, холст, масло

Александр-Эварист Фрагонар «Аретино в мастерской Тинторетто», пер. пол. XIX в., холст, масло

щимся критиканом и притом талантливейшим сатириком позднего Ренессанса был Пьетро Аретино. Автор злейших памфлетов и пасквилей, гордо носивший прозвище «бич государей», Аретино порой костерил всех без разбору, не в силах совладать со своей страстью. Приструнить зарвавшегося зло слова сумел знаменитый живописец Тинторетто. Согласно историческому анекдоту, Тинторетто предложил Аретино написать его портрет, привел к себе в мастерскую и вдруг занес кинжал над вальяжно развалившимся гостем. Перепуганный Аретино решил было, что это месть, и страшно запаниковал. Но художник пояснил, что использует кинжал как измерительный прибор вроде линейки. Этого символического устрашения оказалось достаточно, чтобы Аретино не только при-

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

кусил язык, но даже подружился с Тинторетто. Среди известных жертв литературного критиканства — Джон Китс, поэт младшего поколения английских романтиков, чей блистательный дебют вызвал немотивированную ярость журнального критика Джифорда. Авторитетный зоил назвал юного поэта бездарью и отослал «в аптекарскую лавочку готовить пластыри». Стихотворение Байрона «На смерть поэта Джона Шарль-Жозеф Травье де Вийер. Китса» — фактически прямое обвиКарикатура на литературных критиков, нение критиканов в преждевремен1830-е ной кончине молодого гения. «Кто В сатирическом рассказе «Битва книг» убил Джона Китса? — Я, — ответил Джонатана Свифта злокозненный бог Мом свирепый журнал, Выходящий одотправляется в страну богини Критики, нажды в квартал, — Я могу поручитькоторая обитает в пещере, устланной изодся, Что убили мы Китса!» Байрон такранными книгами. По одну руку от нее же ввел в обиход своего времени восседает отец Невежество, по другую — фигуральное выражение snuffed out мать Гордыня. У Критики есть сестра Мнеby an article — «жизнь угасла от журние — «быстроногая, упрямая, капризная и всегда переменчивая». И гадкие отпрыски: нальной статьи». Бахвальство, Бесстыдство, Тупость, ТщесИз русских классиков надо лавие, Самоуверенность, Педантство и вспомнить в первую очередь ПушГрубость. кина. Взбешенный тем, как Николай Надеждин разгромил его «Полтаву», Пушкин сочинил эпиграмму-притчу «Сапожник», в которой реконструировал античный сюжет. «Картину раз высматривал сапожник И в обуви ошибку указал; Взяв тотчас кисть, исправился художник. Вот, подбочась, сапожник продолжал: “Мне кажется, лицо немного криво... А эта грудь не слишком ли нага?”... Тут *** прервал нетерпеливо: “Суди, дружок, не свыше сапога!”». Представители литературной среды — редакторы, издатели, журналисты, сами писатели — вообще частенько предъявляли друг другу обвинения в критиканстве. Николай Полевой в досаде назвал Осипа Сенковского «вредным человеком», который «ввел в моду грубую насмешку в критике и обратил ее без пощады на все, даже на самые святые для человека предметы, развращая нравы скарроновскими повестями и ругательными статьями». Однако, пожалуй, самым знатным обличителем прослыл у современников Белинский. Основной мишенью его нападок были Булгарин, Полевой и Греч. Вот лишь один образчик из письма «неистового Виссариона» Боткину, где осуждение перемежается с оскорблениями и проклятиями.

Неолит

215

216

Ду рна я беско не чн о сть

Если бы я мог раздавить моею ногою Полевого, как гадину, — я не сделал бы этого только потому, что не захотел бы запачкать подошвы моего сапога. Это мерзавец, подлец первой степени, …бессовестный плут, завистник, низкопоклонник, дюжинный писака, покровитель посредственности, враг всего живого, талантливого. <…> Говорят, он недавно был болен водяною в голове (от подлых драм) — пусть заведутся черви в его мозгу, и издохнет он в муках — я рад буду. Впрочем, несмотря на то, что, по собственному признанию, «вспышки негодования были единственными источниками деятельности», Белинского едва ли можно отнести к критиканам. Его словесные выпады были преимущественно не личного, а профессионального характера. Об этом, в частности, свидетельствовал знавший его Герцен. Об этом заявлял и сам Белинский: «Бог свидетель — у меня нет личных врагов, ибо я (скажу без хвастовства) по натуре моей выше личных оскорблений; но враги общественного добра — о, пусть вывалятся из них кишки, и пусть повесятся они на собственных кишках». Вот так-то!

П Р ОД Е Р Н У Т Ь С Е Б Е П ОДО Б Н О ГО

Неолит

В 1840–1850-е годы в речевой обиход входит глагол продернуть — то есть резко раскритиковать, агрессивно осудить, дурно отозваться. Слово пришло из школьного жаргона, где означало пристрастный опрос, жесткое испытание по всем разделам изучаемой дисциплины. Аполлон Григорьев описал эту речевую манеру в статье «Великий трагик» (1859): «Я знал целый кружок, в котором продергивание, критическое отношение друг к другу — было чисто догматом… В самом кружке каждый любил систему продергивания только в отношении к другим и никак не мог сохранить надлежащего спокойствия, когда очередь доходила до его собственной особы». Ну, это вполне понятно и вовсе не удивительно. Выразительный образ критикана-продергивателя находим в романе Писемского «В водовороте». «Творения его, кроме ума и некоторого знания, имели еще свойство невообразимой бранчливости, так что Миклаков сам даже про себя говорил, что ему единственный свыше ниспослан дар: это продернуть себе подобного!» Вершину олимпа литературных зоилов позапрошлого столетия по праву занимал незабвенный Виктор Буренин. Если его суждения о Бунине, Блоке, Брюсове еще можно считать просто злобными нападками, то высказывания о поэте Семене Надсоне — уже критиканство на грани с глумлением (гл. X). По мнению Короленко, «того, что проделал Буренин над умирающим Надсоном, не было ни разу во всей русской печати. Никто, в свое время читавший эти статьи, не может ни забыть, ни простить их». Тургенев справедливо назвал Буренина «бесцеремонным циником, пренебрегающим приличиями в печати». Примерами критиканства, доходившего до травли (гл. X), изобиловало советское время. 28 марта 1936 года в ленинградском Доме писателей

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Александр Лебедев «Иван Тургенев и его критики», 1879, литография В сатирической миниатюре Тургенева «Писатель и критик» зоил приходит в рабочий кабинет к литератору и выражает удивление: мол, как же так, после стольких нападок тот все еще продолжает сочинять?! Писатель напоминает зоилу известную басню: лиса попалась, несмотря на все ее хитрости, а кошка просто залезла на дерево — так и спаслась от собак. Затем писатель огорошивает критикана сообщением о том, что тот стал комическим персонажем его книги. Замечательный портрет критикана находим и в чеховской юмореске «Ряженые»: «Вот шествует нарядившийся рецензентом. Этот загримировался неудачно. По его бесшабашному лаю, хватанию за икры, скаленью зубов нетрудно узнать в нем — цепного пса…»

Неолит

произошел из ряда вон выходящий случай. Прямо из зала собрания, на котором обсуждалась борьба с формализмом в литературе, исчез прозаик Леонид Добычин. Прежде его дружно поносила советская критика, обвиняя в подражании Джойсу (Ефим Добин), обзывая «наш ленинградский грех» (Наум Берковский), считая его творчество «позорным» (Осип Резник). После разгромного обсуждения дали наконец слово писателю. Добычин обвел взглядом толпу хулителей и произнес всего одну фразу: «К сожалению, с тем, что здесь было сказано, я не могу согласиться». Затем вышел из зала — и больше его никто не видел… Приписывая себе мнимые заслуги улучшения общества, критикан демонстрирует лишь самомнение и невоспитанность. Агрессивное порицание, подмена аргументации злобным поношением порождает эниссофобию (греч. enisso — порицать, бранить) — боязнь критики, страх оценочных высказываний и аплодоксафобию — боязнь мнений вообще. Нынче критиканство по-прежнему хищно раздувает зоб и кукарекает дурным голосом. Только если раньше оно воспринималось более-менее однозначно негативно, то сейчас агрессия часто отождествляется со смелостью, жестокость — с принципиальностью, бесстыдство — с искренностью, бесцеремонность — с прямотой, скандальность — с правдоборчеством. Зоил обретает романтический ореол «борца за свободу слова», «провозвестника новой истины», «неподкупного ниспровергателя дутых авторитетов». В советское время ярким воплощением критиканства была проработка — публичное осуждение на собраниях. Начиная производствен-

217

218

Ду рна я беско не чн о сть

Марк Абрамов «Нобелевское блюдо», карикатура в газете «Комсомольская правда», 1958 После присуждения в 1958 году Нобелевской премии Борису Пастернаку его накрыли сразу две волны травли — в советской печати и в литературном цехе. Газета «Правда» опубликовала обличительную статью Давида Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». Сергей Михалков подписал злобную карикатуру Марка Абрамова уничижительной эпиграммой: Антисоветскую заморскую отраву Варил на кухне наш открытый враг. По новому рецепту как приправу Был поварам предложен пастернак. Весь наш народ плюет на это блюдо: Уже по запаху мы знаем что откуда! В историю злоречия вошли знаменитые фразы: «Я Пастернака не читал, но осуждаю»; «Свинья не гадит там, где жрет, а Пастернак это сделал»…

Неолит

Советский плакат, худ. В.С. Иванов, 1953

ными совещаниями и педсоветами — заканчивая заседаниями пионерских и комсомольских отрядов. Проработка требовала ответных речевых действий: осуждаемый должен был вначале поведать собравшимся, как он «докатился до жизни такой», а затем отмежеваться от идеологически вредной группировки, покаяться в отступлении от партийного курса, доказать верность чувству локтя, поклясться в верности делу коммунизма… Советологи справедливо усматривают в проработке те же архаические элементы ритуальности, что и в других осрамительных практиках. Это и роли-маски, и мотив жертвоприношения, и жесткая процедурная упорядоченность. При всей внешней регламентированности и строгой официальности проработка была в шаге от той же травли, а в политической сфере могла стать сигналом к репрессиям.

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

В российской прозе немало примеров проработки — достаточно назвать произведения Леонида Леонова, Анатолия Рыбакова, Александра Чаковского, Владимира Дудинцева, Бориса Горбатова. Деструктивная и расчеловечивающая суть этой словесной процедуры отлично описана в рассказе Ирины Грековой «Без улыбок». Героине снится, будто она труп, вокруг которого кружат стервятники с криками «прор, прор», что означает «проработка». В рассказе Владимира Сорокина «Заседание завкома» проработка подвергается сокрушительной постмодернистской деконструкции, изображаясь в декорациях гротеска и абсурда. «Хохлов громко заплакал. Симакова вывела его из-за стола. Хохлов наклонился, спрятав лицо в ладони. Симакова крепко обхватила его сзади за плечи. Ее вырвало на затылок Хохлова. Отплевавшись и откашлявшись, она закричала сильным пронзительным голосом: — Прорубоно! Прорубоно! Прорубоно!..»

В НЕМИЛОСТИ У ВЗРОСЛЫХ Во все времена порицание было инструментом воспитательного воздействия. Родители, учителя, наставники отчитывали, журили, распекали детей. Претензии стары как мир, о чем написано еще Аристофаном в комедии «Облака»: «…И почтительным сыном родителю быть, не роптать, не ворчать и не вздорить… И отцу-ворчуну не перечить ни в чем, не ругать его рухлядью старой. И за долгие годы забот и трудов не платить ему черствою злостью».

Неолит

Поль Сеньяк «Разбитая тарелка», сер. XIX в., дерево, масло

Андре-Анри Даргела «Пойман на месте преступления», сер. XIX в., дерево, масло

219

220

Ду рна я беско не чн о сть

Неолит

Густав Иглер «Разбитый кувшин», 1876, холст, масло

Уильям Генри Найт «Разбитое окно (Кто бросил камень?)», 1855, дерево, масло

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Алексей Венецианов «Вот-те и батькин обед!», 1824, холст, масло

Харитон Платонов «Крестьянская девочка (Молоко пролила)», 1876, холст, масло

Неолит

Александрийский поэт III века до н.э. Геронд (Герод) дал очень меткую характеристику мерам, к которым прибегали родители, бессильные повлиять на своих чад.

Обессиленная леностью и непослушанием сына-подростка Метротима приходит к своему родственнику, учителю Ламприску, волоча за руку своего сорванца Коккала. Вначале она просит Ламприска, чтобы тот велел рабу взвалить Коккала себе на плечи и задать ему «такую порку, чтобы его скверная душа осталась ему на одних губах». Затем жалуется, что сын разорил ее азартными играми и походами по злачным местам. Что исправно натираемая ею воском учебная доска сиротливо лежит возле его кровати, забытая и ненужная. Что «намедни отец заставил его разбирать по складам слово Марон, так этот грамотей Марона превратил в Симона». Когда же «велят ему сказать какое-нибудь место из трагедии, приличное его возрасту, — он цедит, как сквозь дырявый мешок». Ламприск обещает вразумить неслуха домашним арестом, а также розгами и чтением книг. Детей ругают чаще всего за дело: шалости и проказы, порчу вещей, невыполнение поручений, отлынивание от учебы и помощи по хозяйству. Из живописных полотен на эту тему можно составить целую летопись разоблачения и осуждения. При этом действительно провинившиеся дети обыкновенно заранее предчувствовали и отлично понимали, за что они получат взбучку, схлопочут нагоняй. Как и взрослым, детям свойственны и осознание вины,

221

222

Ду рна я беско не чн о сть

Иван Богданов «Новичок. Подмастерье сапожника», 1893, холст, масло Картины вызывают литературные ассоциации с чеховским Ванькой Жуковым, отданным «в ученье» к сапожнику Аляхину и постоянно получающим от него «выволочку», а еще с героем горьковского «Детства», которого «учит жизни» суровый дед Каширин.

Михаил Ватутин «Воспитатель», 1892, холст, масло

Неолит

Кирилл Лемох «Где болтались?», 1897, холст, масло

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

и сожаление о проступках, и искреннее раскаяние — а вовсе не только страх наказания, как это иногда преподносилось в дидактических трактатах. Горько и печально, что вдобавок к справедливым укорам дети получали незаслуженную брань — по неразумию и жестокосердию взрослых. Здесь порицание обретает наиболее неприглядные и самые постыдные формы. Такие сюжеты чаще встречаются в русском изобразительном искусстве. Даже если ребенок действительно провинился, на полотнах отечественных художников он выглядит подчас более обиженным и несчастным, чем в изображении европейских мастеров.

Неолит Кирилл Лемох «Упрек», 1880-е, холст, масло

УЧЕНИКИ-МУЧЕНИКИ К детям широко применялись и осрамительные наказания. В школах практиковалось позорящее наказание «Мидасовы уши». Нерадивого или шаловливого ученика ставили в центр класса в бумажном колпаке с ослиными ушами и надписью dunce, Dussel, âne (англ., нем., фр. — дурак, тупица, остолоп, болван). Название отсылает к античной легенде о царе Мидасе (гл. IV).

223

224

Ду рна я беско не чн о сть

Еще цепляли ученикам на спины тетрадки с ошибками или вешали на шею грифельные доски и оставляли «стоять столбом». Выставляли на школьный двор, водили по классам, принуждая выслушивать издевки и терпеть нападки однокашников. В институтах благородных девиц провинившихся ставили в столовой без форменного передника — такое наказание называлось «столпник» и символизировало публичное раздевание. Похожая экзекуция описана в повести Лидии Чарской «За что?»: «Обыкновенно перед первою парою [шедших строем воспитанниц] ставили какую-нибудь провинившуюся ученицу, — “на позор”, как говорили в институте, — и называли ее “факельщиком”. Наказанная таким образом шла всегда, закрыв лицо руками, вся в слезах». Впечатляет воспоминание романистки Софьи Xвощинской о Московском Екатерининском институте: «Чуть шорох или смех в классе, и виновная уже у черной доски; слово в оправдание, и она без передника; шепот неудовольствия — и весь класс “debout” (фр. стоя) или без обеда. <…> Раз мы засмеялись, раздевая друг друга... Тогда, как стоял ряд, так его и повалили на колени, как карточных солдатиков. На коленях простояли до полуночи».

Неолит

Маттейс Нейве «Школьный интерьер», нач. XVIII в., дерево, масло

По ри ц а н и е , о с у жд е н и е , кр и т и ка н с т в о

Анри Жюль Жан Жоффруа «Будущий ученый», 1880, холст, масло

Ральф Хэдли «Наказание прогульщика», 1899, холст, масло

Неолит

Помимо психологических травм от избыточных и несправедливых порицаний, не говоря уже о позорящих наказаниях, их порочность заключается в обесценивании всего положительного. Достойное одобрения преподносится как случайное, сомнительное, единичное. Из советской прозы вспоминается рассказ Юрия Яковлева «Собирающий облака».

Когда он приносил домой четверку, отец пожимал плечами и говорил: — Это тебе повезло. А когда в дневнике появлялось замечание, отец усмехался: — Очень приятно! Чего еще от тебя ожидать! — Так я не виноват… — пробовал было возразить Малявкин-сын. — Ты всегда не виноват! — обрубал Малявкин-отец. Он не желал выслушивать никаких объяснений. Постоянный психологический прессинг, коммуникативное давление и вечная боязнь отрицательной оценки калечат детскую душу, ломают характер, уродуют личность.

П УСТ Ь ГО В О Р ЯТ? Современное изучение стратегий и способов порицания привело к формированию отдельной терминологии. Сначала европейский, а теперь уже и русский научный словарь обогатился понятием шейминг (англ.

225

226

Ду рна я беско не чн о сть

shame — позор) — обобщенное название устыжающих высказываний, основанных на социальной стигматизации и унизительных для адресата. Среди его разновидностей — боди-шейминг (осуждение телесных несовершенств), фэт-шейминг (осуждение за полноту), слат-шейминг (навешивание на женщину ярлыка распутницы), виктим-шейминг или виктимблейминг (обвинение жертвы, а не преступника) и целый ряд других. Пока же ученые изобретали дефиниции, порицание сделалось особым родом увеселения, отдельным форматом инфотейнмента (гл. IV). На обличении и дискредитации основаны многие популярные ток-шоу: «Школа злословия», «Модный приговор», «Пусть говорят» и др. Порицание превратилось в специфический культурный продукт и органично встроилось в индустрию развлечений. Выражение недовольства по любому поводу стало чем-то вроде псевдоидеологии. Поносить все и вся — современное мироустройство, отечественную промышленность, актуальное искусство, систему здравоохранения (список бесконечен) — стало едва ли не хорошим тоном и свойством «мыслящей личности». Тотальное критиканство заменяет подлинную проблематизацию бытия. Все это наглядно и убедительно отражено в британском телесериале «Черное зеркало». Особо впечатляют эпизоды «Нырок» и «Белый медведь». Сегодня занимаются в основном осуждением осуждения. «Пусть говорят» не только название телешоу — это один из основных принципов коммуникации, в которой легитимны и поощряемы любые, в том числе самые злокачественные, способы порицания. Дурная бесконечность злоречия.

Неолит

Глава VI

Словесная флагеллация Самоагрессия

Неолит Мы браним себя только для того, чтобы нас похвалили. Франсуа де Ларошфуко

Беда все отрицать! В иное надо верить, Не то пришлось бы, черт возьми, Мне самого себя похерить! Алексей Толстой «Дон Жуан»

Порой человек в порыве самобичевания принимает на себя слишком много. Иэн Макьюэн «Искупление»

Неолит Флагелланты. Из Нюрнбергской хроники Хартмана Шеделя, 1493, ксилография

Са м оа гр е сс и я

…Сосредоточенно разглядывая себя в зеркале, тринадцатилетний мальчик набрасывал автопортрет. Его движения были поразительно точны, выдавая мощь мужающего гения, но взгляд выражал раздражение и недовольство. — Все не так, все неправильно! — он не заметил, как принялся рассуждать вслух. — Ну что это за голова, что за лицо! Глаза расставлены слишком широко. Линия лба вылезает далеко за линию рта. Творец этой головы словно забыл использовать отвес. А сам лоб — да он же плоский что блюдце… Самокритичность Микеланджело, хорошо известная его современникам, отражена в большинстве биографических сочинений о великом мастере резца и кисти. Неизменно беспощадная и неистребимая до конца жизни, она порой доходила почти до ненависти, понуждая Микеланджело разговаривать со своим зеркальным отражением как с заклятым врагом.

МНИМОЕ ЗЛОРЕЧИЕ? Злоязычие в отношении себя свойственно не только гениям, но и простым смертным. Вряд ли кто-то может похвастать, что его никогда не одолевало самоуничижение, не мучило самоедство. Современная психология обобщенно называет это аутоагрессией (автоагрессией). Психоаналитическая теория относит самоагрессию к механизмам психологической защиты, рассматривая ее как перенаправление нападок, изначально нацеленных на внешний объект. Если злость нельзя выместить на других, она переадресуется самому себе. Нередко такое поведение представляется более приемлемым, чем враждебность к другим людям. Физическое самоистязание соотносят прежде всего с суицидальным поведением, речевое — с высказываниями, унижающими нас же самих. Словесная аутоагрессия не является злоречием в строгом смысле, поскольку не имеет внешнего адресата и не наносит видимого вреда окружающим. Во многих случаях самонападки — возможность выплеснуть негативные эмоции и непредвзято оценить свои поступки. Между тем в реальной речевой практике все несколько сложнее и гораздо любопытнее. Самоагрессия связана с оскорблением, порицанием и насмешкой. Отсюда три ее типовые модели: самоумаление, самобичевание, самоирония. Поговорим о каждой подробнее.

Неолит

СЛАДОСТЬ САМОУМАЛЕНИЯ Словесное самоумаление — вербальное самопринижение — издревле известно как философская практика. Вспомним хрестоматийную встречу Александра Македонского с Диогеном. Придя в Аттику, прославленный полководец решил лично познакомиться с философом-аскетом. Алек-

229

230

Сл ов е сна я фл а г е лла ц и я

сандр сперва подождал, не явится ли к нему Диоген собственной персоной, а затем сам направился к нему. «Я великий царь Александр», — важно представился Македонский. «А я собака Диоген», — лениво ответил греющийся на солнце философ. «Проси у меня чего хочешь», — попытался восстановить статус-кво Александр после безуспешных попыток пообщаться. «Отойди, ты заслоняешь мне солнце», — только и сказал Диоген, продолжая нежиться под солнечными лучами.

Неолит Иван Тупылев «Александр Македонский перед Диогеном», 1787, холст, масло В этом и аналогичных случаях самоумаление — коммуникативная стратегия обнажения смыслов, риторический прием разрушения стерео типов, особый способ речевого воздействия. Уничижение говорящим самого себя парадоксально отзеркаливается на адресата, оттеняя его несовершенства либо выявляя какой-то скрытый конфликт — ценностный, понятийный, мировоззренческий. Это своеобразный философский аттракцион, в котором не столь важна искренность или мнимость самоуничижения — значим вызываемый речевой эффект. Сродни самоумалению античных философов речеповедение «Христа ради» юродивых — их намеренное стремление казаться безумцами и глупцами вкупе с обличительными выпадами и провокативными выходками. Устно-речевые и поведенческие практики юродивых всесторонне исследованы и подробно описаны в замечательной книге Сергея Ивано-

Са м оа гр е сс и я

ва «Блаженные похабы. Культурная история юродства» (2005), так что не будем останавливаться на них подробно. Из письменных практик нельзя не упомянуть этикетное самоуничи жение летописцев, ограничивавшихся именем или формулой «раб божий», «аз, грешный» перед именем, тем самым демонстрируя кротость и смиренномудрие. В древнерусской литературе эта традиция, как известно, ведется от «Повести временных лет». Летописец многократно выводит себя уничижительно, подчеркивает свои «малость» и «неразумие» в уповании на помощь Божию и высшую благодать для успешного завершения труда. Образ «недостойного» автора не следует отождествлять с внутренним самосознанием летописца, равно как нельзя считать это сугубо этикетной формальностью. Самоумаление мотивировано искренней верой и подлинным желанием восЭмблема смиренномудрия, гравюра славить Господа в контрасте с неиз книги «Полезныя и занимательныя значительностью фигуры писца. емблемы, избранныя из лучших Истоки смиренномудрого самои превосходных писателей», 1816 умаления древнерусского писателя — в кенозисе (лат. exinanitio — опустошение, истощение), святоотеческой концепции божественного самоуничижения Иисуса Христа через вочеловечивание, явление «в образе раба», сокрытие божественной славы и добровольное принятие условий земного бытия и крестных страданий. От верующих кенозис требует «уничижение» личной воли и всецелое подчинение воле Божией. Самоумаление христианина — жертвенный опыт на пути к соединению с Богом. Позднее в светских литературных практиках авторское самоумаление иногда воплощалось как писательское кокетство. Фигура древнего писца в ее нераздельной цельности помысла и поступка редуцируется до творческой позы литератора, творчество проявляется как особый род притворства. Интересно, что этическую неоднозначность такого самоумаления, скрытое в нем лукавство сознавали и сами писатели. Так, Екатерина Воейкова (1756–1824) сопроводила посвящение французского перевода своей приятельнице Шарлотте Михельсон такими словами: «Не стану я следовать гордому уничижению моих сотоварищей,

Неолит

231

232

Сл ов е сна я фл а г е лла ц и я

которые обыкновенно в предуведомлении расхулят сами перевод свой и извиняются перед читателем, надеясь внутренно, что оный при чтении скажет противное». Намеренно обнажая речевой прием, в то время уже весьма популярный, Воейкова ратует одновременно и за писательскую честность, и за читательскую объективность. Что же касается коммуникативных практик власти, то здесь самоумаление обнаруживает в лучшем случае манипулятивность, а в худшем деспотизм властителя. Притворным самоумалением автоматически присваивается право умалять других. Редуцировать вплоть до физического уничтожения. Среди самых ярких и показательных исторических иллюстраций — послание Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь. Вначале государь самоунижается перед игуменом: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!» Называет себя «псом смердящим» и кается «в пьянстве, в блуде, в прелюбодействе, в скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе». А затем обрушивает гнев на «злобесного пса» Собакина, «бесова сына» Шереметева, «дурака и упыря» Хабарова. Двумя годами позднее Иоанн Васильевич шлет исполненную самоунижения челобитную «государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси». Используя основной набор словесных формул данного жанра (вроде «Окажи, государь, милость, пожалей нас!»), небрежно именуя себя «Иванцом Васильевичем», изобильно употребляя уменьшительные словоформы (деньжонки, поместьешки, хлебишко), Грозный испрашивает разрешения «перебрать людишек». А означает это не что иное, как массовые казни. Показное умаление собственной персоны, издевательская самокритика, нанесение самообид — все это служило, с одной стороны, изобретательным средством устрашения подданных, демонстрации грубой силы и неограниченной власти, с другой — способом самооправдания злодеяний. Самоуничижение — метаморфоза болезненного сознания и расщепления личности государя. Не будучи злоречием само по себе, оно порождало неисчислимое зло. В случае Грозного невозможно доподлинно установить, когда признание себя многогрешным «псом смердящим» скорее притворство, а когда — искреннее драматическое переживание двойственности царского положения «между Богом и людьми». Однако очевидно, что напускным смирением и выспренностью слов подсвечивается низость действий. Сусальная позолота речи плохо маскирует дьявольскую копоть поведения. На противоположном полюсе коммуникации — в речи обыкновенного и заурядного человека — самоумаление обнажало комплекс неполноценности. Неизбывное недовольство собой логически приводило к недовольству всей жизнью, самим мироустройством и, как следствие, продолжалось поисками «истинных виновников» бед и невзгод. Такое восприятие воплощено в типаже «подпольного человека» Достоевского.

Неолит

Са м оа гр е сс и я

Неолит

Клавдий Лебедев «Царь Иван Грозный просит игумена Корнилия постричь его в монахи», 1898, холст, масло Герой «Записок из подполья» упивается самопрезрением, припоминая самые порочащие его ситуации, наиболее гадкие случаи («Я мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй»). Но даже этого ему кажется мало — и «подпольный человек» всеми силами стремится преувеличить свои пороки, усилить неприглядность поступков. Принижение себя парадоксально сочетается с гордыней и болезненным самолюбием. Гиперболизация личных недостатков оборачивается самовозвеличиванием в грехе. Страдание становится манипулятивным способом выделиться, добиться публичного внимания. Это своеобразная спекуляция на злоречии, попытка сколотить духовный капитал и получить индульгенцию на оправдание мерзостей. Отчасти схожая коммуникативная стратегия — у Мармеладова в «Преступлении и наказании». Самопризнание подлости, самоумаление во грехах, лелеяние собственной вины вводят героя в соблазн продолжать грешить, чтобы снова и снова каяться.

О Т С А М О Е Д А Д О С А М О Д У РА Другая разновидность речевой аутоагрессии описывается такими понятиями, как самобичевание, самообвинение или в обиходе самоедство.

233

234

Сл ов е сна я фл а г е лла ц и я

Буквальное, физическое воплощение этой стратегии — самобитье как религиозная практика умерщвления плоти. Достаточно вспомнить средневековую секту флагеллантов (лат. flagellare — хлестать, сечь ← flagellum — бич, кнут), наносивших себе удары бичом. Словесное самобичевание выражается в чрезмерной критике в собственный адрес, необоснованно негативных суждениях человека о самом себе. Яркий исторический пример — речевое поведение Боттичелли, который, перейдя на сторону Савонаролы, во всеуслышание объявил все свои изображения обнаженных женских тел бесстыдными и непристойными. Некоторые даже отправил в костер — все равно что еретиков. Этого не понимал и категорически не признавал Микеланджело: ему претили нападки на телесность и вообще вмешательство Савонаролы в вопросы искусства. Самокритичность Микеланджело, как мы убедились, тоже была преувеличенной, но демонстрировала не деструктивность, а перфекционизм.

Неолит Франциско Гойя «Процессия флагеллантов», 1814, холст, масло

Позднее склонность к флагеллантству — как физическому, так и словесному — проявлял французский король Генрих III. Время от времени его можно было лицезреть на парижских улицах в рубище и с кнутом в руках. Исступленную страсть монарха к телесным самоповреждениям можно было наблюдать во время публичных шествий, в которых вынужденно участвовали придворные и королевские миньоны (фавориты). По мнению ряда историков, это было демонстрацией не только религиозного фанатизма, но и психического отклонения.

Са м оа гр е сс и я

В философском дискурсе начиная с эпохи Возрождения самодискредитация — один из способов критического отстранения. Растущий дух индивидуализма взыскует общественного признания и проверки рациональностью. По утверждению Монтеня, «обвинениям в адрес самого себя всегда верят, самовосхвалению — никогда». Согласно Ларошфуко, «истинному самобичеванию подвергает себя лишь тот, кто никого об этом не оповещает; в противном случае все облегчается тщеславием». В повседневном общении рефлексии редко достигают таких высот. Здесь словесная флагеллация чаще всего указывает на личностную неудовлетворенность. Так, знаменитый баснописец Лафонтен на первом представлении своей оперы «Астрея» испытал великое неудовольствие и начал всячески ее поносить. Сидящие рядом дамы, не опознав в нарушителе спокойствия автора оперы, попытались его образумить, аргументируя качество текста знаменитостью его сочинителя. «Э, сударыни! — досадливо отмахнулся Лафонтен. — Это вовсе не препятствует тому, что пьеса все-таки ни к черту не годится. Да и что такое Лафонтен? Что вы мне рассказываете о Лафонтене? Поверьте, я лучше вас знаю, что он дурак, потому как я сам и есть Лафонтен!» Едва закончился первый акт, вконец раздосадованный Лафонтен покинул театр, пошел в ресторан и там уснул. Разбуженный кем-то из знакомых, немало удивленным его нежеланием смотреть премьеру, эксцентричный чудак продолжать упорствовать в самобичевании. «Да видел я, видел! Такая скверность, что только дивлюсь, как это смотрят парижане! Удивительно невзыскательный народ». Слишком часто повторяющиеся самонападки могут оказаться симптомом психического заболевания. Об этом хорошо сказано в «Братьях Карамазовых»: «Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и, конечно, болезненному самообвинению. Они мучаются от своей “виновности” в чем-то и перед кем-то, мучаются угрызениями совести, часто, даже безо всякого основания, преувеличивают и даже сами выдумывают на себя разные вины и преступления». Грушенька с болезненным пафосом признается, что она «низкая» и «скверная». Госпожа Хохлакова страдает регулярными приступами самобичевания. Дмитрий Карамазов и вовсе принимает на себя чужую вину отцеубийства. В публичной покаянной речи называет себя «из всех самым подлым гадом». В чеховском рассказе «Слова, слова и слова» самообличению слабостей и несовершенств дается авторское определение «нравственные самопощечины». Это сцена истошных рыданий Кати со словами: «Подлая я, гадкая! Хуже всех на свете. Никогда я не исправлюсь, никогда не исправлюсь, никогда не сделаюсь порядочной! Разве я могу? Пошлая! Стыдно тебе, больно? Так тебе и следует, мерзкая!» Схожий пример из современной прозы находим в повести Владимира Железникова «Игры мотыльков»: «…Ах, думаю, ну какая же я дрянь поганая. Просто тварь. — Лиза замолчала, судорожно подыскивая слова, что-

Неолит

235

236

Сл ов е сна я фл а г е лла ц и я

бы уничтожить себя. — Последняя тварь, — прошептала она, но ей и этого показалось мало, и она добавила: — Сколопендра гнусная». В подобных ситуациях искренность как бы снимает с говорящего подозрения в словесных спекуляциях и манипулировании адресатом. Однако преувеличение вины указывает на деструктивность мышления, ведущую к неадекватности поведения, а затем и к саморазрушению личности. Иногда самобичевание — завуалированная просьба одобрения под видом покаяния. «Мы ругаем себя для того лишь, чтобы показать свою непредвзятость», — проницательно заметил Сэмюэл Джонсон. Едва ли не всякая самокритика — это скрытая похвала. Выходит, самоедство не только манипулятивный способ привлечь внимание, но и парадоксальное проявление нарциссизма. Особый случай — самооговор Эмиль Фольетт «Самобичевание» из-за страха доносительства. Требо(из сюиты к «Цветам зла» Ш. Бодлера), 1930-е, цветная литография вание властей незамедлительно информировать карательные органы о бунтарских высказываниях, «непригожих словах» о государе и прочем «нестроении» в народе порой приводило к тому, что люди доносили на самих себя. Показательно одно из следственных дел 1762 года: солдатский сын Никита Алексеев «на себя показывал, что будто бы он, будучи пьяным, в уме своем поносил блаженныя и вечной славы достойныя памяти государыню императрицу Елизавету Петровну». В отсутствие свидетелей расследование зашло в тупик. Алексеева изобличили в других преступлениях, высекли и отправили в Сибирь. Еще один специфический случай — самовозглашение вины преступника как составляющая ритуала публичной казни. Наиболее последовательно оно практиковалось в Англии и Франции XVII — XVIII веков. Листовки с «эшафотной речью», или «последним словом и признанием» приговоренных (Last Dying Speech and Confession), распространялись уличными торговцами-крикунами. Считается, что впервые такую торговку зарисовал Уильям Хогарт, затем последовали тематические рисунки Поля Сэндби и карикатуры Томаса Роулендсона. Такие тексты, с одной стороны, заменяли простолюдинам желтую прессу, разжигая и подпитывая интерес к «жареным» фактам. Негатив-

Неолит

Са м оа гр е сс и я

Поль Сэндби «Крики Лондона: Последнее слово и признание осужденного», ок. 1759, бумага, акварель

ная информация, притом в самом концентрированном виде, становилась особым родом товара. С другой стороны, это была обрядовая форма самообвинения по принуждению, позволявшего надеяться на спасение души преступника. Словесный шаблон «эшафотных речей» включал самоперечисление основных прегрешений и самоописание неправедного жизненного пути. Наконец, в словесном самобитье может выражаться разочарование, метонимически перенесенное на собственную личность. Опасаясь конфликта или не имея возможности прямого диалога, человек обращает на себя претензии к другим людям. Пример такой смещенной аутоагрессии находим в романе Александра Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги».

Неолит

Ефрем далеко ушел в степь. Он был мрачен. В его ушах так и звенели оскорбительные слова Фелицаты Никаноровны. В его глазах так и стояло растерянное лицо Элиз. «А! Видно, мы смелы-то лишь под сурдинку!.. Видно, барышня всегда останется барышней! — восклицал он, шагая вдоль степи, устремляясь все дальше и дальше от усадьбы, и глумился над собою, с каким-то жгучим наслаждением унижал себя. — Да и точно... какая глупость втемяшится в голову!.. Холоп, хам и вдруг возомнил... Ах, глупо, Ефрем Капитоныч!.. Ах, мальчишески глупо!.. И что означали эти слезы? С какой стати я приписал их... Поделом. Не смей мечтать!.. Не смей миндальничать!.. Дожил! Додумался!.. Сцену из романа разыграл!» Аналогично героиня романа Андре Жида «Фальшивомонетчики», не умея объяснить холодность своего возлюбленного и будучи не в силах его возненавидеть, «обвиняла себя, уничижалась, считала себя никчемной, не видела смысла в своем существовании и не признавала больше за собой никаких достоинств». Опасность самонападок не только в формировании антиобразов «великого грешника», «вечного неудачника», «пропащего человека». Это стресс как для говорящего, так и для других участников ситуации. Нередко они испытывают растерянность, смущение, замешательство — не зная, как реагировать на словесное флагеллантство. Негативные высказывания независимо от их направленности вызывают эмоциональный дискомфорт и желание поскорее прервать общение. Самоед всегда рискует превратиться в самодура.

237

238

Сл ов е сна я фл а г е лла ц и я

П А РА Д О К С Ы С А М О И Р О Н И И Самой мягкой формой самонаправленного злоречия, пожалуй, можно считать насмешку. Издревле известен особый троп контраста под названием миктеризм (от греч. «насмешка», букв. «ноздревое») — ирония, направленная на себя, подтрунивание над собой, сопровождаемое характерной невербаликой: хмыканьем, полуулыбкой, выразительным наклоном головы. «Я, хм, знаменитость!»; «Мы люди великие!»; «Всем известно, человек я очень умный» и т.п. В представлении ораторов древности ироническая самопохвала сопровождалась нарочитым выпусканием воздуха ноздрями — отсюда и происхождение понятия. Самоирония может выражать неудовлетворенность, тревогу, скрытое указание на моральную травму, а подчас и завуалированное ехидство. Выразительная древнерусская иллюстрация — «Моление Даниила Заточника». Начинающийся традиционным авторским самоунижением текст адресован князю Ярославу Владимировичу как прошение о милости и участии. Автор обыгрывает народные шутки, мирские притчи, типичные бытовые ситуации, используя риторический прием иронического самоотождествления и примеряя на себя разнообразные роли наивного простака. «Я, господине, хоть одеянием и скуден, но разумом обилен; юн возраст имею, а стар смысл во мне. Мыслию бы парил, как орел в воздухе…» Униженное прошение оборачивается скрытым памфлетом, сатирой на существующие порядки, обличением несправедливости. Ироническое снижение авторского образа находим и в русской демократической сатире, представленной такими произведениями, как «Служба кабаку», «Калязинская челобитная», «Азбука о голом и небогатом человеке», «Послание творительное недругу» и другие. Авторы этих текстов зачастую выводят себя комическими недотепами, выставляют жалкими неудачниками, ничтожными дурачками. Однако самопародирование здесь намеренное — с целью обретения свободы в смехе для критического препарирования действительности, обнажения «изнанки» жизни. Рассматривая отражение древнерусского смехового мира в демократической сатире, Д.С. Лихачев особо отмечал, что «смех в данном случае направлен не на другое произведение, как в пародиях Нового времени, а на то самое, которое читает или слушает воспринимающий его. Это типичный для средневековья смех над самим собой». Смех не разрушительный, а гармонизирующий и душеспасительный. Здесь нет злоязычия — есть осознание человеческих несовершенств, мирских соблазнов, трагического несоответствия сниженно бытового и возвышенно бытийного. В светской культуре стратегия самопародирования широко использовалась придворными шутами как «отзеркаливание» нравов, манер, привычек власть имущих и их окружения (подробнее в гл. IX). Порицание и осмеяние себя давали право обличать других. Отчасти то же самое демонстрировало и уподобление властителей шутам — вновь вспомним

Неолит

Са м оа гр е сс и я

Всешутейший и Всепьянейший петровские соборы, провозглашение князя Ромодановского «пресветлым царским величеством», самоименование государя «всегдашним рабом и холопом Петрушкой Алексеевым». Впрочем, здесь важна не только цель самоиронии, но и степень ее рефлексии. Насколько выступающий в комичном виде властитель позволяет другим потешаться над собой? Как тонко указал философ Анри Бергсон, комический персонаж смешон настолько, насколько сам не осознает себя смешным. Наконец, самовышучивание может быть защитной психологической реакцией в драматических обстоятельствах и трагических ситуациях. Включаются компенсаторные механизмы психики, в том числе самоотстранение посредством смеха. Исполнителями смертных приговоров часто упоминаются нарочитый хохот или смущенное хихиканье идущих на казнь, саркастические реплики, иронические замечания в собственный адрес. Подобное речеповедение — одно из «общих мест» как свидетельских рассказов, так и криминологических описаний. Поднимаясь на эшафот, Томас Мор попросил помощника палача подать ему руку, добавив, что вниз он уже спустится без его помощи. Перед самой казнью Мор обратился к палачу со словами: «Подожди, дай мне высвободить бороду — ее не обязательно рубить, она не совершала государственной измены». Английский путешественник и государственный деятель Уолтер Рэли, взглянув на палаческий топор, весело воскликнул: «Это лекарство — снадобье острое! Но лечит от всех болезней!»

Неолит

Тони Жоанно «Камиль Демулен и Жорж-Жак Дантон перед казнью», пер. пол. XIX в., раскрашенная гравюра

239

240

Сл ов е сна я фл а г е лла ц и я

Французский революционер Жорж Дантон отреагировал на запрет палача обняться на прощание с соратником Эро де Сешелем громогласным хохотом и черной шуткой: «Кто запретит нашим головам поцеловаться через несколько минут в корзине?» Затем Дантон повелительно-вкрадчиво произнес в сторону палача: «Не забудь показать мою голову народу — такие головы не всякий день удается видеть». Шутили и каламбурили о своей персоне не только выдающиеся исторические деятели, но и заурядные преступники — ничем не прославившиеся, кроме своих злодеяний. Вот несколько образчиков из посмертных речей прошлого века.

«Как вам такой газетный заголовок: Френч Фрай, Картошка фри?» — иронически обыграл свою фамилию Джеймс Френч, подходя к электрическому стулу. «Я бы лучше порыбачил», — весело заметил Джимми Гласс, следуя к месту казни. «Хотел бы поблагодарить мою семью за любовь и заботу. А весь остальной мир может поцеловать меня в задницу», — грубо пошутил Джонни Фрэнк Гаррет Старший перед введением смертельной инъекции. «Я не получил мои витые спагетти, принесли просто спагетти. Хочу, чтобы пресса об этом знала», — заявил журналистам Томас Грассо перед той же процедурой.

Неолит

Подобные высказывания — причудливый сплав отчаянной бравады, маскировки страха, переживания стыда, предвкушения скорого освобождения от пережитых мук. Это разновидность т.н. юмора висельника (нем. Galgenhumor; фр. rire jaune — букв. «желтый смех»; итал. risata verde — букв. «зеленый смех») — яркие остроты в стрессовых обстоятельствах, опасных ситуациях. В эссе «Юмор» Фрейд объяснял их следующим образом: «Эго отказывается мучиться из-за реальности, чтобы позволить себе быть вынужденным страдать. Оно настаивает, что травматические эпизоды внешнего мира не могут повлиять на него; оно фактически показывает, что такие травмы не более чем возможности достичь удовольствия». С чрезмерной самоиронией отчасти связана гелотофилия (греч. gelos — смех) — склонность становиться объектом насмешки. Гелотофилы активно ищут поводы либо сами специально создают ситуации для своего осмеяния и вышучивания. Любят рассказывать о собственных ошибках и конфузах. Охотно делятся случаями, в которых они выглядели комично или вели себя нелепо. Осмеяние не только их не смущает — напротив, радует и доставляет удовольствие. Гелотофилы считают себя здравомыслящими и, главное, самокритичными людьми, в то время как окружающие зачастую расценивают их поведение как раздражающее дурачество, глупое шутовство. А психологи усматривают здесь целый спектр возможных отклонений — от низкой самооценки до болезненного нарциссизма. Целенаправленное научное изучение этого феномена началось с 2000-х годов наряду с противоположным явлением — гелотофобией (гл. IX).

Са м оа гр е сс и я

НАЦИОНАЛЬНЫЕ КОМПЛЕКСЫ В завершение этой краткой главы обратим внимание на национальную специфичность аутоагрессии. Так, самообвинение рассматривается лингвокультурологами как одна из традиционных английских характеристик наряду с самоуничижением (self-deprecation). «По своей натуре англичане не более скромные, чем остальные народы, но у нас есть строгие правила проявления скромности, включая запрет на хвастовство и любую другую форму собственной значимости, а также правила, настоятельно предписывающие самоосуждение и само иронию, — рассуждает по этому поводу известный британский антрополог Кейт Фокс. — Та скромность, которую мы демонстрируем, зачастую фальшива, или, если выразиться помягче, иронична. Наше знаменитое самоосуждение — это форма иронии, произнесение высказываний, по смыслу прямо противоположных тому пониманию, которого хотим добиться от людей, или содержащих намеренное преуменьшение. Это своего рода код: все знают, что самоосуждение, возможно, имеет смысл, прямо противоположный сказанному, или содержит сильное преуменьшение, и восхищаются как достижениями или способностями говорящего, так и его нежеланием трубить об этом».

Неолит

Обри Бердсли «Карикатура на самого себя», 1892, бумага, акварель, чернила

241

242

Сл ов е сна я фл а г е лла ц и я

Еще одна англоязычная этикетная стратегия — взятие вины на себя («It’s my fault»). Этот словесный ход имеет инверсивную логику: оппоненту ничего не остается, как признать также и свою вину. Всего одна фраза превращает конфронтацию в комплиментарность, взаимное рас шаркивание. Совсем иное — моральное «самобитье» в русской лингвокультуре, что было уже показано на материале творчества Достоевского. Публицист и литературный критик позапрошлого века Михаил Катков называл самобичевание «одной из исконных русских болезней» и нашим «тайным врагом». Эту идею иллюстрирует многочисленными литературными примерами американский русист Дениэл Ранкур-Леферье в книге «Рабская душа России: Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания» (1995). Среди «избранных персонажей-мазохистов» у Ранкура-Леферье герои не только Достоевского, но и Тургенева, Лескова, Успенского, Льва Толстого. Ученый усматривает кенотическое самоуничижение в поведении купца из толстовского рассказа «Бог видит правду, да не скоро скажет», самоповреждающих поступках персонажей «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, самоиздевках лирического героя «Облака в штанах» Маяковского… Аналогичные изыскания — в трудах других славистов. Маргарет Циолковски описывает кенотизм персонажей Тургенева. Томас Зайфрид анализирует садомазохизм и аутоагрессию героев Платонова. Катерина Кларк исследует самонападки героев соцреалистических романов периода культа личности.

Неолит

*** Олдос Хаксли в романе «О дивный новый мир» дает неплохой совет читателю: «Затяжное самогрызенье, по согласному мнению всех моралистов, является занятием самым нежелательным. Поступив скверно, раскайся, загладь, насколько можешь, вину и нацель себя на то, чтобы в следующий раз поступить лучше. Ни в коем случае не предавайся нескончаемой скорби над своим грехом. Барахтанье в дерьме — не лучший способ очищения».

Глава VII

У страха слова велики Угроза и шантаж

Неолит

Угрозы — оружие тех, кто сам под угрозой. Джованни Бокаччо

Храбрится буян, угрожая, Но тщетно его хвастовство, И, кроме свирепого лая, Не жди от него ничего. Роберт Бернс

Страх опасности всегда страшнее опасности наступившей, и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла. Даниэль Дефо

Неолит

Артемизия Джентилески «Сусанна и старцы», 1610, холст, масло

У гр оз а и ш а н та ж

Юная красавица купалась обнаженной у себя в саду. Два похотливых старика день за днем приходили в сад, чтобы подглядывать за прелестницей, разжигая свою похоть. Однажды они не выдержали и подступили к девушке с откровенными домогательствами, в случае отказа угрожая обвинить ее в тайном прелюбодеянии. Девушка отказала — и старики, пользуясь своим авторитетом, сфабриковали ложное обвинение. Несчастную приговорили к смерти, но в последний момент, благодаря раздельному допросу обвинителей, правда восторжествовала и негодяи были казнены. История Сусанны — библейский прототип ситуации угрозы и шантажа. Проделав многовековой путь, эти виды злоречия сталкивались с достойным отпором и рабским смирением, но и по сей день не утратили своей разрушительной силы. В современном изложении библейская история обнаруживает непреходящую актуальность. На каждую новую Сусанну нападают новые старцы.

Ч Т О Б К А РА С Ь Н Е Д Р Е М А Л В самом общем смысле угроза — словесно выраженное намерение причинения вреда. Сообщение о негативных последствиях для адресата в случае невыполнения требований угрожающего. В русском языке выражение угрозы представлено глаголами грозить, запугивать, устрашать, стращать и фразеологизмами брать на пушку, метать громы и молнии, показать кузькину мать; показать, где раки зимуют… Изощренное разнообразие стилей и стратегий устрашения отражено в словообразовательной цепочке. Можно просто напугать — а можно запугать, припугнуть, подпугнуть, допугать, перепужать, пропужать, полохать... Некоторые слова уже вышли из употребления, но сути это не меняет. Среди устаревших наименований угрозы интересно устойчивое словосочетание брать на арапа. Первое его значение — добиваться признаний несуществующими уликами и невыполнимыми угрозами (синоним — брать на испуг). Второе значение — оказывать давление криком, руганью, устрашением (синоним — брать горлом). «Арап» здесь искаженное древнерусское слово «вороп» — набег, вражеский наскок. Дополнительный прием устрашения — абсурдность угрозы: «Утоплю в помойном ведре!»; «Ноги из жопы выдерну!» и т.п. Усилению эффекта служат и реминисценции: «Я им устрою Варфоломеевскую ночь!»; «Будет тебе Мамаево побоище!»; «Еще узнаете, как режут младенцев!» Иногда угроза кажется внешне не страшной и даже подчеркнуто лишенной грубости. Классика криминальной кинодрамы: оставляя поверженного врага, гангстер эффектно завершает сцену многозначительной репликой «Никогда так больше не делай». Угрозы могут быть открытыми, прямыми и скрытыми либо косвенными — построенными на умолчании («Считаю до трех…», «Ох, что сейчас будет...»); содержащими враждебный намек («Еще немного — и терпение лопнет»); заключающими риторический вопрос («Тебе еще раз повто-

Неолит

245

246

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

рить?», «Знаешь, с кем ты разговариваешь?»); замаскированными под совет («Лучше тебе помолчать», «Не стоит со мной связываться»). Угрожающее требование с указанием на сроки его исполнения получило название ультиматум (лат. ultimatum — доведенное до конца, до полного завершения). Ультиматум предельно категоричен и обычно предполагает отказ от переговоров, уступок, компромиссов. Это прежде всего политический термин, но применяется он и в бытовом общении — как обозначение конфликтной позиции, авторитарности или непримиримости. Джон Джордж Браун «Лучше бы он Литературной иллюстрацией момолчал», 1863, холст, масло жет служить рассказ Валентина Распутина «По-соседски», в котором абсурдная ссора двух мужиков из-за овцы иронически представлена как настоящие военные действия. «Это было не что иное, как ультиматум. Сеня только что по дороге обреченно размышлял под доносившееся блеянье, которое тупой пилой перепиливало его пополам, что выхода нет, надо овцу приговаривать. Неизвестно, будет ли от нее шерсть, но жизни от нее не будет. И если бы Вася не пошел на него, как таран, уже завтра он бы спал спокойно. Поторопился Вася. Ультиматумов Сеня не любил…» Из этикетных соображений угрожать не принято, поэтому часто приходится слышать: «Я не угрожаю, только информирую»; «Это не угроза, а совет»; «Мое дело — предупредить…» По той же причине угрозу спекулятивно отождествляют с предупреждением или ошибочно соотносят с напоминанием. На пике конфликта можно наблюдать словесную дуэль в виде обмена угрозами. С одной стороны, это уже ничем не сдерживаемая грубость, чистое злоречие. С другой стороны, это упреждение физической агрессии, вербальная замена драки. Враждующие могут бравировать коммуникативными способностями в изобретении угроз и властными полномочиями для их реализации. Публичность обстановки и официальность ситуации еще пуще распаляют угрожающих. Диалог превращается в состязание по взаимному запугиванию. В карикатурном изображении это выглядит сколь убедительно, столь же неприятно. Из русской классики вспоминается гоголевская ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Иван Иванович запальчиво грозится: «Осмельтесь только! Подступите! Я вас уничтожу с глупым вашим паном! Ворон не найдет места вашего!» Иван Никифорович парирует ответной

Неолит

У гр оз а и ш а н та ж

угрозой: «Ступайте, ступайте! Да глядите, не попадайтесь мне: а не то я вам всю морду побью!» Выраженная склонность к угрозам, постоянному устрашению окружающих выдает ощущение вседозволенности и безнаказанности. Если регулярные угрозы еще и не исполняются, остаются пустыми обещаниями, это уже проявление неприкрытого хамства (гл. XI). Так бесчинствует нахрапистый обыватель Павел Гулячкин в сатирической пьесе Николая Эрдмана «Мандат» (1925). Выписав себе фиктивный документ, Гулячкин самодовольно изрекает: «Копия сего послана товарищу Сталину. Держите меня, мамаша, или иначе я с этой бумажкой всю Россию переарестую». Той же породы — Шариков из «Собачьего сердца». Написанные в один год, оба произведения живо отражают речевую манеру дорвавшихся до власти хамов. При этом угроза как речевой жанр отнюдь не примитивна. Типичная фраза «Я убью тебя!» может быть как реальным запугиванием, так и шутливым восклицанием, игривой подначкой, грубоватым кокетством. Иногда формальное выражение угрозы — нечто вроде присказки, впрочем, не лишенной недоброжелательства. Подобное отмечено, в частности, биографами Ивана Бунина. На бестактные вопросы писатель любил отвечать: «Вот как дам между глаз — тогда узнаешь!» Угрозы нередко сопровождаются агрессивными жестами. Это известное движение указательным пальцем, потрясание кулаками, замах рукой, выпячивание груди, прикладывание ладоней к талии («руки в боки»), многозначительное посту-

Неолит

Оноре Домье «— Я собираюсь скомпроме тировать Ваших клиентов по полной! — А я Ваших утоплю в грязи!», литография из серии «Croquis Parisiens», 1865

Рембрандт Харменс ван Рейн «Самсон угрожает тестю», 1635, холст, масло

247

248

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

кивание пальцами. Используются также изобразительные жесты: похлопывание по шее сзади («получишь!»), проведение ребром ладони по горлу («зарежу!», «повешу!»), приставление пальца к груди противника («заколю!», «пристрелю!»). А еще угроза — своеобразный оптический прибор злоречия. Указывая на опасности — в диапазоне от эмоционального дискомфорта до покушения на жизнь, — угроза вырабатывает осторожность, усиливает внимание, тренирует защитные умения. Обозначая пределы терпения, угроза уточняет границы дозволенного, приемлемого в поведении и речи. Как говорится, на то и щука в озере, чтоб карась не дремал.

С Т РА Х И Р И Т УА Л Архаически угроза, как и многие другие виды злоречия, часто имела обрядово-ритуальный характер. Известный пример — древнегреческие народные весенние песни-хелидонисмы (от греч. «ласточка») и новогодние коронисмы (греч. «ворона»). Исполнители этих песен носили с собой птиц и просили дать им еды, а тех, кто отказывал, пугали злыми духами, уводом жен, уносом дверей от дома.

Неолит Григорий Мясоедов «Опахивание», 1876, холст, масло Редкосюжетная картина иллюстрирует славянский защитный обряд от падежа рогатого скота. Крестьянки опахивают деревню, впрягая в плуг обнаженную незамужнюю девушку. Следом идут женщины в исподних рубахах и с распущенными волосами, гремят серпами, сковородами, печными заслонками и поют песни-угрозы. Выйди вон, Выйди вон, Из подмета, из села! Мы идем, мы идем, Девять девок, три вдовы, Со ладаном, со свечьми, Со горячею золой! Мы огнем тебя сожжем, Кочергой загребем, Помелом заметем, Попелом забьем!.. В народе верили, что злобный дух Коровья Смерть (Скотья смерть, Товаряча смерть, Черная немочь) не сможет перепрыгнуть через круговую борозду и убоится громких звуков. Примечательно, что и сам художник верил в чудодейственную силу этого обряда.

У гр оз а и ш а н та ж

Обрядовую функцию угроза выполняла и в славянских заговорных практиках наряду с проклятиями (гл. III). Борясь с болезнью, стараясь унять разбушевавшуюся стихию или изгоняя нечистую силу, грозились их «сквозь сито просеять», «косой скосить», «топором изрубить», «на огне испечь», «смолой засмолить», «метлой замести», «плугом запахать», «дегтем замазать», «в жаркой бане засушить», «через море перебросить»… Чужакам, недругам и прочему очеловеченному злу угрожали «пупы порвать», «брюхо распороть», «кожу четвертовать», «род-племя извести», в «пустые места загнать»… Иногда исполнителями угрозы назначались сакральные помощники (архангелы, святые угодники, сам Господь) либо мифические существа вроде «старой бабы с железными зубами и стальными руками». Они должны были обезвредить зло в основном атмосферными явлениями: убить молнией, истребить засухой, сжечь огнем. Из аграрной магии можно также вспомнить славянский ритуал устрашения плодовых деревьев. Крестьяне хором «страшали деревá», угрожая вырубить неплодоносящие. Или же хозяин сада брался за топор и делал вид, будто рубит ствол со словами: «Не будешь родить — срублю тебя». Делалось это часто под Рождество, чтобы обеспечить урожайный год.

Неолит

В Ы Д У М А Н Н Ы Е С Т РА Ш И Л И Щ А

Особую роль в обрядово-ритуальной коммуникации выполняли мифологические пугала. Самые известные из античных персонажей-устрашителей, пожалуй, бог скотоводства Пан и сатиры — рогатые козлоногие демоны плодородия из свиты бога вина и веселья Диониса (Вакха). Являясь людям во сне, Пан пугал их кошмарными видениями и дикими лесными голосами. Отсюда и выражение «панический страх», и слово «паника». Пан и сатиры — известные сладострастники — преследовали нимф и любили пугать спящих женщин. У славян ночным призраком-пугалом была Мара, что неслышно опускалась на грудь спящих, вызывая удушье и дурные сны, получившие название кошмаров. В одних поверьях Мара уподобляется кикиморе, в других — черному косматому существу без определенного облика, в третьих — просто блуждающей тени. Процесс урбанизации вызывал к жизни новые жупелы1. Наиболее показательны легенды больших промышленных городов, в пространстве которых человек чувствовал себя более уязвимым и менее защищенным. В таких легендах пугала внушали особый ужас, поскольку считались невероятно мобильными и абсолютно неуловимыми.

1 Жупел (от старослав. «горящая сера или смола») — нечто пугающее, внушающее страх. В современном ироническом употреблении означает символ угрозы (например, в политических контекстах).

249

250

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

Неолит

Рембрандт Харменс ван Рейн «Юпитер и Антиопа», 1659, офорт

В античном мифе верховный бог Зевс (Юпитер), представ в облике сатира, взял спящую дочь фиванского царя Никтея, красавицу Антиопу. Эта классическая сцена широко отражена в изобразительном искусстве — на картинах Антонио да Корреджо, Тициана Вечеллио, Рембрандта Харменса ван Рейна, Бартоломеуса Странгера, Хендрика Гольциуса, Антониса ван Дейка, Никола Пуссена, Антуана Ватто, Себастьяно Риччи и других знаменитых мастеров. Так, викторианский Лондон трепетал от историй про Джека-Прыгуна, или Джека-на-Пружинах (Spring-Heeled Jack). Впервые о нем заговорили в 1838 году после анонимного послания столичному лорд-мэру с сообщением о пари между некими аристократами, один из которых придумал пугать сограждан, наряжаясь всякой нечистью. Слух стремительно распространялся, появились первые свидетели, в народе началась паника, образ лиходея обрастал баснословными подробностями. Говорили, что преступник облачен в стальные доспехи, рогатый шлем, развевающийся за спиной черный плащ, перчатки с железными крючьями и сапоги на пружинках. Отсюда и невероятные способности этого молодчика, и его прозвище. По описаниям очевидцев, Джек-Прыгун имел внешность «дьявольскую», уши «заостренные», глаза — «огненные шары». Некоторые утверждали, что он изрыгает синее пламя. Джек легко преодолевал огромные расстояния, виртуозно перелетал через препятствия, страшной черной птицей взмывал на городские крыши, с которых обрушивался на головы прохожих, пугая до смерти. Сведения об этом ужасном господине собирали не только охочие до сплетен обыватели, но и криминалисты, журналисты, издатели. Пред-

У гр оз а и ш а н та ж

полагаемые нападения Джека на девочек-подростков Джейн Олсоп и Люси Скейлз освещались в газете «The Times». В итоге Джек-Прыгун занял одно из самых почетных мест в ряду городских пугал. Предприимчивые издатели выпустили о нем серию бульварных сочинений — Penny Dreadfuls (англ. «грошовые ужасы»). Впоследствии Джек-Прыгун стал одним из прототипов знаменитого Супермена. При этом едва ли не всякое мифическое существо — одновременно и универсальный прототип, и персонифицированный образ Опасности. Имаго2 зла в разных его ипостасях. А собственно запугивание, конкретная угроза — словесная формула опасности. Согласно К.-Г. Юнгу, имаго-образы — результат комбинации архетипических представлений и личностных переживаний. «Чем более ограниченным оказывается поле че-

Неолит

Рисунок Джека-прыгуна в бульварном журнале «Penny Dreadful», 1837 Иоганн Генрих Фюссли «Ночной кошмар», 1781, холст, масло

Материализация страшных сновидений в виде инкуба (здесь — подобие сатира) и слепой лошади блистательно воплощена в серии из четырех картин Иоганна Генриха Фюссли «Ночной кошмар». Репродукция одной из них висела в приемной Зигмунда Фрейда. Римейки этого сюжета — на полотнах Николая Абрахама Абильгора «Ночной кошмар» (1794), Чарлза Уолкера «Инкуб» (1870). Символический смысл этого жуткого сюжета, согласно одной из трактовок, задан каламбуром английских слов «night mare» (ночная кобыла) и «nightmare» (кошмар).

2 Имаго (лат. imago — образ) — исходный бессознательный прообраз, устойчивый стереотип, предопределяющий направленность восприятия человека; неосознаваемое воспоминание, образовавшееся в самом раннем детстве.

251

252

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

ловеческого сознания, тем более многочисленными становятся бессознательные содержания (имаго), которые окружают его в виде квазивнешних видений», — пояснял Юнг в работе «О психологии бессознательного».

QUOS EGO! Нептун в «Энеиде» Вергилия усмиряет мятежные ветра возгласом Quos ego! (лат. «Вот я вас!», «Уж я вам покажу!»). Затем эллиптическая3 угроза стала крылатой фразой. Символические смыслы этого выражения актуализируются в трансгрессии — на пределе эмоций, в ситуации крайнего психологического напряжения.

Неолит Питер Пауль Рубенс «Quos ego! (Нептун, усмиряющий бурю)», 1635, дерево, масло Устрашающее предупреждение подчас оборачивается пророчеством от имени высших сил. Здесь угроза одновременно и клятва, и проклятье. Это предел драматизации, за которым слово взыскует воплощения в действии. Классический пример — слова Сократа после оглашения ему 3 Эллипсис (др.-греч. «выпадение, опущение») — намеренный пропуск слов, элементов высказывания; риторическая фигура умолчания для усиления выразительности.

У гр оз а и ш а н та ж

смертного приговора: «…И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали…» Архаический сценарий пророческой угрозы регулярно воспроизводится в самых разных политических декорациях. Плененный Иван Болотников бесстрашно кричал: «Погодите, придет мое время — закую вас в железо, зашью в медвежьи шкуры и отдам псам!» Перед повешением декабрист Павел Пестель патетически произнес: «Что посеял, то и взойти должно и взойдет впоследствии непременно!» С давних времен угроза практикуется и как жестокая забава, инфернальное развлечение. Quos ego как игра на нервах. Прежде чем стать императором, Тиберий любил потешить себя приглашением предсказателей, которых вел на высокую кручу над самым морем и задавал какой-нибудь каверзный вопрос. Если ответ не устраивал Тиберия — собеседник отправлялся прямиком в морскую пучину. Предсказателю Трансулию достался вопрос о будущей судьбе Тиберия — и он предрек всеславное императорство. Тиберий потребовал доказать искусность предсказанием собственной судьбы Трансулия. Сообразив, куда клонит безжалостный хитрец, прорицатель наигранно задрожал от ужаса и громко воскликнул: «Сейчас мне грозит большая опасность!» Находчивость не только спасла Трансулию жизнь, но и подарила дружбу с Тиберием.

Неолит

« РА З М О З Ж У Е Г О К О Л Ь Ч У Г У !»

Содержание угрозы часто направлено на дискредитацию идентичности, лишение «самости». Угрожающее высказывание как бы ставит под сомнение гендерную, профессиональную, этническую, иную принадлежность адресата. Наиболее наглядно это проявляется в военном дискурсе, диалогах враждующих сторон. Здесь запускается механизм интимидации (лат. timidus — боязливый, робкий) — социально-психологического воздействия, снижающего общую воинственность запугиваемой группы или отдельного индивида. Обмен угрозами входит в сценарий ритуальных перебранок воинов перед битвой либо иногда заменяет ее (подробно — в гл. XV). Множество ритуальных угроз содержат фольклорные тексты. В «Младшей Песни о Хильдебранде» XV века герой бесстрашно заявляет, что не боится своего противника и «размозжит его зеленый щит, размозжит его кольчугу мощным ударом, да так, что своей матери весь год будет жаловаться». При встрече противник ответно стращает Хильдебранда: «Твою бороду я вырву, …так что твоя кровь розового цвета заструится по твоим щекам…» Аналогичный обмен угрожающими репликами находим в древнеанглийской эпической поэме «Битва при Мэлдоне»: «Вам не дань дадут,

253

254

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

Шарль Антуан Куапель «Ссора Ахиллеса и Агамемнона», 1737, холст, масло

Неолит

но добрые копья, дроты отравленные»; «Не добраться вам без крови до сокровищ наших». В былине об Илье Муромце Сокольник пугает: «Мелку силушку да я под меч возьму, Крупну силушку да я во плен возьму, Молодую-ту княгиню за себя возьму, Я святы мощи, иконы на поплав спущу». Илья реагирует намерением тотчас же растерзать врага: «Не успеете вы в котле обед сварить, Привезу голову я басурманскую». При этом, как и оскорбление (гл. II), угроза часто сочетается с похвальбой. Грозя Ахиллу отнять у него пленницу Брисеиду, Агамемнон одновременно хвастается собственным могуществом: «Ты узнаешь, насколько больше у меня власти! Пусть каждый опасается считать себя равным по власти мне!» В печорском варианте былины об Илье Муромце, направляясь на бой с Сокольником, Илья хвастается: «Не успеете вы да штей котла сварить — Привезу я голову да молодецкую!» В эддической «Песни о Харбарде» состязаются в похвальбе угрозами Тор и Харбард (Один). Угроза в сочетании с хвастовством — способ самовоодушевления и самоподбадривания, возгонки воинственного настроя. Угроза — оружие обоюдоострое. В итальянском городе Терамо сохранился барельеф с говорящим названием «Злоречивые» (итал. Male lingue), на котором высечены профили двух разгневанных мужчин с гротескно высунутыми языками, пронзенными циркулем. Изображение увенчано упреждающим девизом: «Следи за словами». Изложенная Муцио де Муции история этого барельефа впечатляюще доказывает, что угрожать иной раз оказывается себе же дороже.

У гр оз а и ш а н та ж

«Злоречивые», XV в., барельеф, камень Анджело ди Кола Кролло, глава партии Мелатино, получил отказ в аудиенции сеньора Джозии Аквавивы, который в тот момент принимал оппозиционную партию Антонелло де Валле. В порыве гнева Кролло разразился угрозами в адрес Аквавивы. Узнав об этом, мстительный сеньор велел ночью повесить его вместе с соратниками и расставить виселицы вдоль Королевской дороги. Наутро Аквавива попрощался с членами партии де Валле и как бы между прочим обронил, что по дороге в город им станет известна причина повторного приглашения. Увидев тринадцать виселиц, антонеллисты живо уяснили, что их постигнет та же участь в случае словесной несдержанности. По возвращении в город они заказали напоминающий об этом барельеф и разместили на доме главы своей партии.

Неолит

У С Т РА Ш А Й И В Л А С Т В У Й

Угроза, превращенная в инструмент властного принуждения и репрессивного контроля, уже не просто жанр злоречия, но особый формат коммуникации. Специфический тип речи, научно именуемый дискурсом устрашения. Одна из самых наглядных исторических иллюстраций — инквизиторские речевые практики. Упрощенно-вульгарное представление сводит эти практики к демономании и демонофобии. На самом деле суть их прежде всего догматическая и лишь затем визионерская. Как превратить идею в догму — нечто, не требующее доказательств и защищенное от критики? Прибегнуть к устрашению, использовать угрозу сначала как кнут, а затем как вожжи. Иррациональная составляющая догматического страха — убежденность в тяжести смертных грехов и Франсиско Гойя «Монах разговаривает происках дьявола, рациональная — со старухой», 1824, акварель на неотвратимость кары за вероотступслоновой кости ничество. В ситуации удвоенного

255

256

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

прессинга угроза становится эталонным воплощением злоречия, официально не считаясь злоречием. Инквизиторство сконструировало зловещий образ еретика как универсального жупела и выстроило пантеон «врагов христианской веры». Показательно происхождение понятия maleficium (злодеяние, преступление, нанесение вреда) из maleficia (лат. «чары, колдовские средства»). А охота на ведьм (англ. witch-hunt), возникшая как уголовное преследование подозреваемых в колдовстве, превратилась во фразеологизм со значением «преследование и дискредитация инакомыслящих». Изобличение чародеев строилось не только на физическом насилии, но и непосредственно на речевом воздействии. Известный прием — «испытание слезами»: подозреваемой в ведовстве зачитывали отрывок из Библии, если она не проливала слез — ее связь с дьяволом считалась доказанной. Другой словесный способ выявить ведьму — заставить идеально, на одном дыхании и без запинок, прочитать молитву «Отче наш». Еще — требование вызвать сатану либо отменить якобы наложенное заклятье.

Неолит Томпкинс Харрисон Маттесон «Испытание ведьмы», 1853, холст, масло Светские аналоги устрашения — репрессивные практики судопроизводства и политического сыска. Вспомнить хотя бы Тайную канцелярию, которая, как писала Екатерина II, «наводила ужас и трепет на всю Россию» и заставляла всякого «умирать от страху, чтобы каким-нибудь неосторожным словом не привлекли его к делу». Именно угроза как род злоречия и лишь затем уже закон как юридическая сила обеспечивали повиновение подданных огромного государства. Одной из самых эффективных была угроза доноса в ту же Тайную канцелярию, а одним из самых частотных слов в протоколах допросов было «устрашать». Дополнительным способом устрашения было зачитывание

У гр оз а и ш а н та ж

длинных приговоров с непонятными простолюдинам словами и оттого еще более пугающих. К подследственным применялась еще и угроза пытки — демонстрация пыточных орудий и леденящее душу описание пыточных мук. Это была целенаправленная, последовательно реализуемая и тщательно отработанная стратегия запугивания болью. Так, Емельяну Пугачеву на допросе сообщили, что императрица разрешила вести дознание «с полной властью ко всем над ним мучениям, какие только жестокость человеческая выдумать может». Хотя в действительности пытка к тому моменту была запрещена, не ведавший об этом бунтовщик дрогнул и начал давать показания. Впоследствии экспрессивный и коммуникативный потенциал угрозы широко эксплуатировался в политических карикатурах, революционных листовках, военных плакатах. Здесь угроза одновременно и визуальный образ (персонификация возмездия), и словесная формула (воинственный клич, боевой призыв). Карикатурное исполнение придавало угрозе еще и пародийную интерпретацию. В тиражируемом образе маленьких, напуганных, охваченных паникой людишек высмеивалось Советский плакат, худ. В. Теванян, 1941 малодушие и осуждалась трусость.

Неолит

Г О РА З Д Г Р О З И Т Ь В русской лингвокультуре умение запугивать издавна воспринималось как демонстрация удали и молодечества (гл. XV). Бравада иногда становилась смягчающим обстоятельством даже в официальной оценке угрозы. Любопытный пример датирован 1700 годом. Петра I известили, что псковский стрелец Семен Скунила грозил «уходить государя». Когда же опрошенные стрельцы единогласно заявили, что Сенька просто горький пьянчуга и азартный игрок, это неожиданно смягчило царский гнев. Смертную казнь заменили кнутом и сибирской ссылкой. В ситуациях крайней опасности, высочайшего риска сопротивление угрозам традиционно считалось проявлением стойкости и отстаиванием чести. Принуждение запугиванием, получающим достойный отпор, — один из самых распространенных исторических сюжетов. Вспомнить хотя бы отважное неповиновение патриарха Гермогена польским послам.

257

258

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

Неолит

«Наказание пиратов на Волге», гравюра из книги Чарлза Миддлтона «A New and Complete System of Geography», 1777 Народные устрашающие формулы сплошь построены на гиперболе. Вдвое загну да за угол заткну! Согну тебя в дугу да и концы на крест сведу. Возьму за хвост да перекину через мост! Где я лисой пройду, там три года куры не несутся. Супостатов грозились выжечь и конским хвостом пепел разметать, в пушку зарядить и на ветер выстрелить. Грабителей и бунтовщиков стращали на плотах перевешать да вниз спустить. «Что вы мне угрожаете? Боюсь одного Бога!» — ответил несгибаемый патриарх на запугивание смертью. Такой ответ, по сути, инверсия латинской формулы quos ego. Упоминание Гермогеном страха божия — напоминание о высшей иерархии власти. Аналогичный по смыслу ответ дает булгаковский Иешуа на угрожающее напоминание о том, что его жизнь висит на волоске: «Перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил». При этом народная мораль осуждала угрозы необоснованные и пустопорожние, не приводимые в исполнение. Кто много грозит, тот мало вредит. Не горазд биться, а горазд грозиться. Хорошо на того грозиться, кто угроз боится. Иной грозит, а сам дрожит. Не грози на грязи, сперва вывези. Своих не стращай, а наши и так не боятся. Не всякая собака кусается, а всякая брешет. В повседневно-бытовом общении использовались отговорки на угрозы. Отговорки могли быть универсальными («Не таких видали, да редко мигали!») и отражающими конкретные нападки («– Насру тебе! — Пусть черви сточат твою сраку!»). Такие ответы сродни ритуальным формулам-оберегам, разве что отличались содержательным разнообразием.

У гр оз а и ш а н та ж

Неолит

Павел Чистяков «Патриарх Гермоген в темнице отказывается подписать грамоту поляков», 1860, холст, масло

Ч Е Л О В Е Ч И Н А В Р Е С Т О РА Н Е И КОТЛЕ ТЫ С КРЫСЯТИНОЙ Особая роль в дискурсе устрашения всегда принадлежала сплетням и слухам. Убедиться в этом можно на одних лишь российских примерах. Вновь вспомним массовый голод 1921–1922 годов. В этот тяжкий период истории о людоедстве стали массовой фобией, а иногда использовались и для целенаправленного запугивания населения. Нагнетание истерии превращало природный страх в искусственно созданную угрозу. Масла в огонь подливала пресса. Французский журналист, ссылаясь на большевистские газеты, живописал ресторан в Самарской губернии, в котором «единственным блюдом было человеческое мясо». Американские СМИ сообщали о «заарканивании» людоедами жертв с верхних этажей домов. Корреспондент газеты «Кузбасс» отбивался от «классовых врагов» чеканными метафорами обличающего гнева: «Из вонючих ртов ползут

259

260

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

ядовитые змеи — слухи… Стоп! Это заставляет насторожиться. Это уже не обывательская просто молва и не сплетни досужих кумушек из магазинных очередей. Это больше, чем даже провокация. Голос этот нам удивительно знаком. Это классовый враг…» Угрожающие и ужасающие слухи перемежались реальными фактами: агитацией крестьян употреблять в пищу «жирующих» представителей власти, ходатайствами в исполнительные комитеты о раздаче умерших в пищу голодающим и даже обращениями родителей в уездные советы за разрешением на убой детей. Наркомздрав Николай Семашко отмечал «нездоровое увлечение печати случаями людоедства на почве голода» и сокрушался, что «газеты часто смакуют, описывают их с подробностями бульварной сенсации и при этом даже не дают себе труда предварительно проверить точность своих сообщений». Жуткие слухи о Царь-голоде и спекулятивные их толкования заставляют вспомнить написанный еще в начале 1900-х фельетон Власа Дорошевича «Дело о людоедстве», где остроумно обыгрываются нелепая молва о пропаже околоточного надзирателя, не менее абсурдная ее интерпретация госучреждениями и паническое муссирование прессой. Еще более устрашающий характер носили слухи о войне. Снимают с церквей колокола — не иначе чтобы перелить на пушки. Снова переучитывают лошадей — потому что Россия должна отдавать их Англии, не то грянет война. Очередная перепись населения — точно жди супостатов. Зафиксирован и вовсе фантастический слух: якобы поляки пошли на нас танками с усыпляющим газом и проверяли у спящих красноармейцев наличие крестов, у кого не было — тех убивали. В редакцию «Крестьянской газеты» пришло анонимное письмо, извещавшее о пущенном «нэпманами, кулаками и вообще врагами Советской власти» слухе: мол, война уже началась, но это пока скрывают от народа. Напуганные граждане кинулись скупать соль и керосин. Подобными страшилками провоцировались стихийные выходы из пионерии и комсомола, уклонения от армейской службы, панические отказы от пользования советскими деньгами. Затем в стране победившего социализма боязливо перешептывались о зараженных джинсах, заброшенных американскими шпионами борщевиках и колорадских жуках, отравленных сумасшедшими согражданами или иностранными диверсантами стаканах в автоматах с газировкой, начиненных взрывчаткой игрушках, которые подбрасывали по ночам на детские площадки и в школьные дворы все те же и ностранцы… Отдельный цикл пугающих сюжетов создавала гастрономическая молва: отравленные иностранные жвачки, шоколадки с острыми лезвиями внутри и прочие подобные кошмары. Истории об «опасных вещах» и «вредоносных объектах», как полагают культурологи, восходят к архетипу «отравленных даров» — вспомним Троянского коня, пеплос Медеи, перстень Изоры, веретено и яблоко злой феи. Не оставляли граждан СССР и военные угрозы: атомная бомбардировка, ядерная зима, лучевая болезнь… Учебные тревоги с противога-

Неолит

У гр оз а и ш а н та ж

зами, инструктаж на уроках начальной военной подготовки: «В случае термоядерного взрыва ложиться ногами ко вспышке». Пробирающая до дрожи песня на слова Льва Ошанина «Во имя завтрашнего дня» в репертуаре советских школьных хоров: «В небо взглянув, капитаны В тяжком молчанье застыли: Над океаном, над океаном Облако атомной пыли. С ветром любым без заминки Плыть ему через границы. В каждой пылинке, в каждой пылинке Черная гибель таится…» На повседневно-бытовом уровне самой ходовой страшилкой в 1970–1990-е годы были маньяки. Серийные убийцы «Мосгаз»-Ионесян и «ростовский потрошитель» Чикатило, садисты-педофилы Сливко и «Фишер»-Головкин, «витебский душитель» Михасевич и «новочебоксарский людоед» Николаев, каннибалы Спесивцев и Суклетин, «Лжедмитрий»-Кузнецов и «Терминатор»-Оноприенко… Эти выродки и нелюди становились героями не только криминальных сводок, но и классных часов, инструктажей по личной безопасности в летних лагерях, после которых шокированных детей, случалось, увозила «скорая». Кровавые преступления обсуждались в курилках во время обеденных перерывов, муссировались на лавочках у подъездов, обсасывались на школьных переменах. Обрастали мифическими подробностями и оттого пугали еще больше. Статью Евгения Додолева «Вечера сторожа Суклетина» в журнале «Смена» обсуждала вся страна, а за расследованием злодеяний Чикатило следили так же напряженно, как за футбольными матчами. Страхи усиливались укоренившимся представлением о том, что ни «Белый лебедь», ни «Черный дельфин», никакие другие колонии не гарантируют безопасность граждан. Постепенно формирующееся общество сверхпотребления оказалось во власти новых гастрономических и «товарных» страшилок. Вначале граждан взволновала «ужасная правда» о продукции гигантов пищевой индустрии. Специалисты связывают такие страшилки с глобализацией и, как следствие, недоверием потребителей к крупным корпорациям, в которых производственный процесс предельно обезличен, а также к предприятиям фаст-фуда, где процесс потребления пищи деперсона лизирован. Крысиные хвосты в котлетах, гамбургеры из земляных червей, растворяющая монеты кока-кола… К беспокойству о вредоносности еды и угрозам отравлений добавлялись кошмарные истории о вызывающих рак биодобавках, продуктах из человеческого жира, маньяках-вредителях, вкладывающих бритвы в конфеты и впрыскивающих яд в яблоки. Не успели позабыться истории о растворенных в газировке монетах, как уже заговорили о выращенных на человеческих костях дрожжах- убийцах. Распространяясь по принципу эха и обрастая деталями по принципу снежного кома, угроза превращается в фобию — утрачивает целенаправленность и приобретает характер навязчивого страха. Вроде никто намеренно не пугает — но страшно до дрррожи.

Неолит

261

262

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

Л Е ТА Ю Щ И Е Г О Р Ш К И И М У РА В Ь И - У Б И Й Ц Ы Отдельный интерес представляет угроза в общении детей, где ее основная функция — компенсаторная. Ребенок восполняет нехватку сил, умений, возможностей словесной бравадой. В детском фольклоре немало рифмованных угроз для демонстрации превосходства. Возьму за ручки — закину за тучки! Дам по башке — улетишь на горшке! Содержание детских угроз далеко не всегда соотносится с реальным намерением. Просто очень уж хочется заставить кого-нибудь бояться, а за что и почему — не так и важно. Этот момент хорошо схвачен в рассказе Виктора Драгунского «Удивительный день»:

Костик сказал: — Сейчас дам плюху! А я сказал: — Сам схватишь две! Он сказал: — Будешь валяться на земле! А я ему: — Считай, что ты уже умер! Тогда он подумал и сказал: — Неохота что-то связываться… А я: — Ну и замолкни! Угрозу чаще можно слышать в мальчишеских разговорах, где она используется для выпускания эмоционального пара. Хрестоматийный пример — перепалка Тома Сойера с «франтом-чужаком».

Неолит

Василий Перов «Мальчик, готовящийся к драке», 1866, холст, масло

Оба мальчика молчали. Если двигался один, то двигался и другой — но только боком, по кругу; они все время стояли лицом к лицу, не сводя глаз друг с друга. Наконец Том сказал: — Хочешь, поколочу? — А ну, попробуй! Где тебе! — Сказал, что поколочу, значит, могу. — А вот и не можешь. — Могу. — Не можешь! — Могу! — Не можешь! Тягостное молчание. После чего Том начал: — Как тебя зовут? — Не твое дело. — Захочу, так будет мое. — Ну так чего ж не дерешься? — Поговори у меня еще, получишь. — И поговорю, и поговорю — вот тебе! — Подумаешь, какой выискался! Да я захочу, так одной левой тебя побью. — Ну так чего ж не бьешь? Только разговариваешь. — Будешь дурака валять — и побью…

У гр оз а и ш а н та ж

Обычно угрожают сверстникам и младшим, но иногда достается и взрослым. Казалось бы, чем может угрожать ребенок? И почему его угрозы — внешне беспомощные и совсем не опасные — редко оставляют нас равнодушными? Сознавая превосходство взрослых, дети интуитивно находят болевые точки и слабые места, умело манипулируют и задевают самые тонкие душевные струны. «Теперь я никогда больше не буду любить тебя», — с презрением и злостью заявляет дяде маленький племянник в рассказе Бунина «Цифры». А затем выкрикивает ему в лицо: «И никогда ничего не куплю тебе… Даже и японскую копеечку, Хеннингсен Прам «Предостерегающий какую тогда подарил, назад возьмальчик», 1872, холст, масло му!» Эта горячечная сбивчивая речь весьма впечатляет дядю и крепко врезается в память. Некоторые детские угрозы издавна выполняют функцию восстановления справедливости и коррекции группового поведения. В старину жадине говорили: «Послала меня мать, чтобы ты дал мне немного мака. Если не дашь немного мака, то станет у тебя рука вот такая». Портящего игру вредину пугали: «Пойдешь вокруг или стороной? Если стороной, пусть тебя муравей убьет веткой. Если вокруг, пусть тебя убьет муравей рукой». Подобные угрозы также сближаются с магическими заклинательными формулами. Иногда угроза, подобно дразнилке (гл. IX), возникает в словесной игре. Ребята постарше изощряются в словотворчестве, детишки помладше простодушно обезьянничают, копируя оригинальные и смешные фразочки. Из-за многократных повторов выражения вроде «порву как Тузик грелку!», «раздеру на британский флаг!», «диск отформатирую!» воспринимаются как элементы детского фольклора, хотя на самом деле имеют явно взрослое авторство.

Неолит

З А С ТА В И Т Ь П Е Т Ь Особая разновидность угрозы — шантаж: запугивание для создания выгодной обстановки и принуждение адресата к действиям в интересах угрожающего. Иначе говоря, шантаж основан на страхе статусных и репутационных потерь и представляет собой извлечение личной выгоды посредством угрозы. Чаще всего пугают распространением порочащих

263

264

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

и разглашением компрометирующих сведений — политического, коммерческого, сексуального характера — с целью вымогательства. В России юридизация шантажа начинается Соборным Уложением 1649 года, где использовалось определение «поклепный иск». В современном значении это понятие было закреплено Уголовным уложением 1903 года, правда, так и не вступившим в действие. А само слово «шантаж» заимствовано в позапрошлом веке из французского выражения faire chanter, буквально означающего «заставить петь». Защищая от навязчивого преследования газетного критика свою жену, прославленную итальянскую певицу Мариетту Альбони, заботливый супруг, граф Карло Пеполи, втайне от нее регулярно усмирял зоила деньгами. Однажды графу пришлось отлучиться аккурат в день очередной выплаты. Посланный критиком слуга не был осведомлен о его грязных интригах и простодушно вручил записку самой певице. Альбони моментально все поняла и велела слуге передать хозяину, что ее нельзя принудить к пению (faire chanter) вне сцены. Любопытна англоязычная семиотика шантажа. В общем значении он ассоциирован с черным цветом — blackmail; в политической сфере связан с серым — graymail; в области бизнеса представлен белым и зеленым — whitemail, greenmail; в гендерно-сексуальных отношениях соотнесен с розовым — pinkmail. Цветовая маркировка разновидностей и специфических проявлений шантажа отражает их восприятие в национальном языковом сознании. В литературных описаниях шантажа также лидируют англоязычные авторы. Мотив угрозы-вымогательства определяет содержание шекспировской пьесы «Мера за меру». Сюжет комедии Уайльда «Идеальный муж» закручен вокруг истории шантажа при продаже акций Суэцкого канала. В рассказе Конан Дойла «Конец Чарльза Огастеса Милвертона» изображен «король всех шантажистов», который «будет жать и жать с улыбающейся физиономией и каменным сердцем, пока не выжмет досуха». Ситуации психологического шантажа достоверно выписаны в романах Драйзера «Титан» и «Гений». В названных произведениях представлены классические сценарии вымогательства с помощью угроз. Куда интереснее схема шантажа в чеховской миниатюре «Месть». Желая поквитаться с неверной женой, «дюжинный обыватель» Турманов изобретает коварный трюк. Узнав, что супруга общается с любовником посредством записок, помещаемых в мраморную вазу садовой беседки, Турманов сочиняет записку купцу Дулинову: «Милостивый Государь! Если к шести часам вечера сиводня 12-го сентября в мраморную вазу, что находица в городском саду налево от виноградной беседки, не будит положено вами двести рублей, то вы будете убиты и ваша галантерейная лавка взлетит на воздух». Расчет обманутого супруга вполне логичен: напуганный купец обратится в полицию, полиция устроит засаду и сцапает любовника на месте преступления, которого он не совершал. Однако формальная логика не сработала. Наблюдая из-за куста за приближающимся к беседке соблаз-

Неолит

У гр оз а и ш а н та ж

нителем, Турманов испытал жесточайшее разочарование. Вместо записки в вазе оказался сверток с двумястами рублями. Шантаж — изощренный вид угрозы, потому и реакция на него обычно очень экспрессивна независимо от направленности — будь то негодование, замешательство или испуг. Выдержка и хладнокровие здесь дорогого стоят, а наиболее впечатляющие случаи превращаются в исторические анекдоты. Однажды некий студент принес Дидро рукопись с яростной сатирой на него. На вопрос о причине подобного отношения визитер не смущаясь ответил, что хочет денег, потому что ему попросту нечего есть. Обличитель оказался еще и шантажистом. Сохраняя железное спокойствие, Дидро посоветовал обратиться к герцогу Орлеанскому: «Он меня терпеть не может и за пасквиль против меня заплатит гораздо лучше». Шантажист растерялся и промямлил, что не знает, как подступиться к герцогу. Дидро тотчас взял перо и написал посвящение. Вымогательство с угрозами — технически несложный и отшлифованный веками сценарий злоречия, доступный даже детям. Колоритный и узнаваемый образ маленького шантажиста — в рассказе Чехова «Злой мальчик». Угрожая растрепать о любовных отношениях старшей сестры, Коля получает сначала рубль, а затем еще «краски и мячик, запонки, коробочки». Дальше Колины аппетиты растут: «Он грозил доносом, наблюдал и требовал подарков; и ему все было мало, и в конце концов он стал поговаривать о карманных часах. И что же? Пришлось пообещать часы». Впрочем, счастье корыстного мальчугана длилось недолго. Сестра получила брачное предложение, после чего с «захватывающим блаженством» отодрала Колю за уши.

Неолит

М И К Р О Б Ы АТА К У Ю Т ! Не сдавая позиций в современности, угроза уютно обустраивается в самых разных сферах коммуникации, осваивая новые стратегии, оснащаясь прогрессивными технологиями. В рекламе угроза успешно решает коммерческие задачи в формате fear appeal (англ. «вызывающий страх, тревогу») — провокации опасения и беспокойства потребителя для побуждения к покупке товара или пользованию услугой. Основанная на эмоциональной аргументации (лат. ad hominem) — апеллирующей к инстинкту самосохранения, чувству безопасности, потребности в защите, амбициям и престижу — такая реклама использует завуалированную угрозу для скорейшего облегчения кошельков. Агрессивность тут недоказуема, а эффективность очевидна.

При каждом смывании воды в унитазе микробы распространяются по всей ванной комнате. Новый «Доместос» — 24 часа защиты от летающих микробов! В России каждые 30 секунд из-за накипи ломается одна стиральная машина. Риск растет ежеминутно! Выбор за вами: ждать поломки или использовать «Calgon» при каждой стирке.

265

266

У ст ра ха сл о ва в е ли к и

Другие могут почувствовать запах твоего пота. Каждое утро используй антиперспирант «Rexona» и будь безупречна! Большинство микробов попадает в организм с воздухом, пищей и водой. Оказавшись в кишечнике, они пытаются проникнуть через его стенки в организм и вызвать заболевания. «Актимель» — доказанная ежедневная помощь иммунитету. Цифровая эпоха изобрела и доселе неведомые способы шантажа, в частности киберсталкинг — преследование или домогательство посредством интернет-угроз. Наряду с прямым запугиванием, в дигитальных атаках применяются порочащие сплетни и клевета, отслеживание виртуальной активности жертвы и узнавание ее компьютерных IP-адресов для сбора компромата, публикация сведений о жертве в открытом сетевом доступе для подстрекательства к преследованию. В ход идут также смещенные и опосредованные угрозы. Именно такой трюк был использован первым из официально изобличенных сетевых вымогателей США. Хитроумный мошенник сочинил слезливую историю о своем крольчонке Тоби, приложил к рассказу рецепты блюд из крольчатины и потребовал от любителей животных перевести ему пятьдесят тысяч долларов, в противном случае угрожая съесть Тоби. За неполные два месяца живодер-шантажист разбогател аж на двадцать тысяч. Не менее широко практикуется т.н. условноцифровое и компьютерное вымогательство (англ. ransomware = ransom — выкуп + software — программное обеспечение). Специально созданная программа направляет жертве угрозу о причинении информационного вреда, если жертва не заплатит выкуп. Угрожают уничтожением файлов персонального компьютера, блокировкой аккаунтов в соцсетях, извещением правоохранительных органов о совершении жертвой преступных действий — например, распространении порнографических материалов, пиратского контента, взломе электронных адресов. В качестве выкупа используются как денежные переводы, так и принуждение к передаче персональных данных, оплате незапрошенных услуг, отправлению дорогостоящих мобильных сообщений. В нынешних культурно-речевых реалиях бороться с угрозами гораздо сложнее, чем с оскорблениями или клеветой. Во-первых, использование новейших технических средств и электронных устройств затрудняет разоблачение угрожающего. Во-вторых, многие угрозы сейчас маскируются под информационные сообщения, в новостных сводках доминирует негатив: криминал, катастрофы, аварии, вооруженные конфликты, бытовые скандалы… Ризомность (неупорядоченность) современной коммуникации и атомизация (разобщенность) ее участников обеспечивают угрозе вольготное существование онлайн и офлайн.

Неолит

Глава VIII

Пришел Бука Чем и как пугали детей

Неолит

Есть весьма дурной обычай, пугать ребят. Владимир Даль «Толковый словарь живого великорусского языка»

Марк, Лука, Матфей и Джон! Благословите кровать и мой сон! Все угла ее четыре, Чтобы я проснулся в мире! Молитва детей викторианской Англии перед отходом ко сну

— И кто же убил детей? — спросил доктор. — Бука, — тотчас ответил Лестер Биллингс. — Всех троих убил Бука. Вышел из чулана и убил. Стивен Кинг «И пришел Бука»

Неолит

Луи-Леопольд Буальи «…И людоед (огр) съел его», 1824, холст, масло

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Перед глазами ребенка или хотя бы у него за спиной всегда должен маячить некто, готовый карать за провинности, упреждать шалости, напоминать о беспрекословном послушании. Эта идея транслировалась из века в век и была отвергнута гуманистической педагогикой только ближе к концу XIX столетия. Повсеместно, регулярно и целенаправленно взрослые запугивали детей, разделяя с ними собственные суеверные страхи и социальные фобии. Что в народной среде, что в привилегированных сословиях устрашение детей вменялось едва ли не в обязанность родителям, воспитателям, учителям. Впечатляет и многообразие персонажей, служивших пугалами для детей.

А Н Т И Ч Н Ы Е С Т РА Ш И Л И Щ А В Древней Греции родители шалунов и неслухов призывали на помощь Акко, Алфито, Мормо, Гелло, Эмпусу — ужасных демонов-мормоликий из свиты богини Гекаты. Отличаясь разной степенью коварства и

Неолит

Уильям Блейк «Геката. Ночь радости Энитармон», 1795, бумага, перо, акварель, чернила Геката — змееволосая и трехтелая покровительница колдовства и повелительница призраков. Иногда изображалась в виде трех связанных женских фигур, что символизировало ее способность принимать разные обличья и властвовать над землей, небом и подземным миром. Такой представлял Гекату и английский художник, поэт и философ Уильям Блейк.

269

270

П риш е л Б у к а

кровожадности, все они неизменно питали слабость к детям, которых обманом похищали у родителей, а затем нередко и поедали. В этой лихой гоп-компании особо выделялась Эмпуса — ночная демоница с ослиными ногами. Отец древнегреческой комедии Аристофан описывает ее в своих знаменитых «Лягушках» и вовсе как чудовище из Аида в виде собаки, одна нога которой отлита из меди, а другая вылеплена из навоза. Эмпуса высасывала кровь у спящих людей и больше всего обожала малышню. Еще она умела перевоплощаться в разных животных, поэтому Геката посылала ее специально пугать женщин и детей. Имея в арсенале тысячи всевозможных личин, действуя то силой, то обманом, Эмпуса часто уносила с собой малюток на веки вечные. Однако была у этой жуткой морДжон Уильям Уотерхаус «Ламия», 1909, моликии весьма любопытная черта: как огня она боялась оскорблений. холст, масло Стоило человеку, знавшему этот Женственная, чувственная, нежная — как хитрый секрет, отразить нападение и подобает персонажам художников-преЭмпусы отборными ругательстварафаэлитов — «Ламия» Джона Уотерхауса ми — как она с громким воплем убеменее всего походит на ужасную античную гала прочь в ужасе и смятении. Один колдунью и куда больше — на девушек Фра вид злоречия уничтожался другим — Анджелико, Джованни Беллини и других мастеров раннего Возрождения. Есть такой вот любопытный парадокс. мнение, что на этой картине художник заИнтересна судьба Гелло: это печатлел одну из своих любимых моделей, пугало детей дожило до ВизантийМюриэл Фостер. ского периода и попало в трактат «О драконах и привидениях», приписываемый (неточно) самому Иоанну Дамаскину. Здесь Гелло фигурирует во множественном числе под названием «гелуды» — женщины-привидения. Автор сочинения относит их к глупым фантазиям невежд-обывателей, которые «рассказывают, что гелуды по ночам появляются в воздухе, и если посещают дом, то им невозможно воспрепятствовать ни дверями, ни запорами, но они входят через запертые со всяким тщанием двери и душат младенцев. Другие говорят, что они поедают печень и весь внутренний состав детей, полагая пределы их жизни». Б-р-р-р…

Неолит

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Устрашению детей у эллинов служила и ламия (лат. lamia) — так обобщенно именовали ведьму, злую колдунью. Функция этого мифологического существа ясна уже из этимологии: слово «ламия» происходит от «lammaszt’a» — в Вавилоне и Ассирии так называли демонов, убивавших младенцев. По мнению Аристофана, это слово образовано от греч. «пищевод», что напрямую ассоциируется с людоедством. Согласно одной из мифологических версий, Ламия была возлюбленной Зевса. Его ревнивая супруга Гера отомстила Ламии убийством детей. В отчаянии она стала отнимать детишек у других родителей. В верованиях европейских народов за Ламией прочно закрепилась роль пугала непослушных детей. Отсюда и современное греческое выражение «ребенок был задушен ламией» для описания внезапной младенческой смерти. В ателлане — древнеримской народной комедии — действовали персонажи-маски, самыми колоритными были страшные чудовища Мандук, Мания, Горгония и та же Ламия. Все они служили запугиванию детей. И вправду было отчего испугаться! Вот на сцене важно появляется Мандук (лат. Manducus ← mando — жую), великий обжора и свирепый страшила с огромными челюстями, Античные театральные маски трагедии и что оглушительно щелкают и ужасакомедии. Римская мозаика, II в. н.э. юще скрежещут, когда Мандук разевает пасть. Мании выступали в виде неистовых бородатых старух, способных оживлять мертвецов. Матери и няньки часто пугали Маниями детей. Ламия в ателланах принимала облик жуткой старушенции, любительницы полакомиться ребятишками. Иным древнеримским сценам мог бы позавидовать Голливуд: взору обомлевших зрителей порой являлись… живые дети, которых вытаскивали из желудка Ламии. Справедливости ради надо упомянуть и мифологических существ противоположного свойства — оберегавших ребенка. Среди древнеримских богов детства это Кунина — хранительница колыбели от посягательства злых сил, Абеона и Адеона — божественные «секьюрити» малышей на прогулках, Интердука и Домидука — покровительницы детей в долгих отлучках из дома и Павентия (Павентина) — защитница малышей от страха. Последней явно приходилось трудиться усерднее всех прочих. Интересно, что сами эллины и римляне не только не видели ничего дурного в устрашении детей, но даже считали его эффективным воспитательным приемом. Платон в «Законах» утверждал, что «занятие, с малых лет развивающее мужество, заключается в уменье побеждать нападающие на нас боязнь и страх… Изнеженность делает характер детей тяжелым, вспыльчивым и очень впечатлительным к мелочам».

Неолит

271

272

П риш е л Б у к а

Р О Д Н Я П О С АТА Н Е Средневековье предъявило в качестве пугала саму Церковь. «После Реформации сам Бог, который “обрекает вас геенне огненной, как вы обрекаете пауков или других отвратительных насекомых огню”, был главным страшилищем для запугивания детей», — отмечает видный американский исследователь детства Ллойд де Моз в работе «Психоистория» (1975). В средневековых мистериях — театральных постановках по сюжетам Священного Писания — очень наглядно и доходчиво изображались мирские соблазны и посмертные мучения, дабы крепче внушить людям страх божий. Здесь дети наравне со взрослыми ужасались проделкам демонов и корчам грешников в аду. В 1970-е годы этот жанр вспомнили священники на юге США и придумали назидательный аттракцион под названием «Адские дома», или «Судные дома» (Hell Houses, Judgement Houses) — натуралистично декорированные «комнаты страха», где накануне Хэллоуина юным прихожанам в ознакомительно-профилактических целях демонстрируются гнусные человеческие пороки и ужасы преисподней в формате квеста. Новое время ввело в моду воспитательную практику запирать детей в темных помещениях и породило новую «корпорацию монстров» в помощь родителям неслухов. Поразительно схожие меж собой пугала разных народов («черт черту по сатане родня!»), словно смолой из адского котла, облеплялись щекочущими воображение деталями. Большинство страшилищ обитали в темноте либо вели ночной образ жизни и промышляли кражей детей с последующим поеданием или превращением в себе подобных. Великими мастерами запугивания детей считались англичане. В викторианской Англии эта практика стала почти традицией. Сложно представить, но факт: историю всего позапрошлого и даже начала прошлого столетия творили люди, в детстве трепетавшие перед багами (багберами, багабу, боггл-бу) — мифическими косматыми чудищами вроде медведей, что проникали в дома через печные трубы и пугали малышню до икоты, вздыбливая шерсть на загривке и корча страшные гримасы. Спасибо хоть не съедали. Менее известно, но не менее кровожадно демоническое существо английского фольклора Кровавые Кости (Bloody Bones), уже от одного названия которого стыла кровь в жилах юных жителей графств Йоркшир и Ланкашир. Существо скрывалось в темноте под лестницами, восседая на подстилке из обглоданных добела детских косточек. Самым изысканным лакомством для него были маленькие лгуны и сквернословы. Не столь жестоки были духи-пугала боуги (Bougi) — большеглазые крошечные существа с тонюсенькими ножками и заостренными длинными ушами. Эти создания также были не прочь проучить врунишек и тех, кто скрывал свои шалости от взрослых. Прыгнет боуги на ребенка

Неолит

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Неолит Вацлав Холлар «Поединок хорька с василиском», гравюра XVII в. Хорьки и ласки — природные враги василиска, люди использовали их в борьбе с этим злобным созданием. В средневековых Испании и Франции ребятишек пугали грозным гадом василиском (лат. basiliskus — царек), упоминавшимся еще в «Естественной истории» Плиния Старшего. Отвратительный гибрид змея и петуха, вылупившийся из яйца, отложенного в навоз и высиженного жабой, василиск убивал огненным дыханьем или смертоносным взглядом. По легенде, спасение от него открыл Александр Македонский: хитромудрый полководец поднес к морде василиска зеркало — и тот окаменел (ср.: античный миф о Персее, убившем горгону с помощью зеркального щита). Отсюда древнеиспанский обычай дарить на совершеннолетие зеркальце в качестве оберега. сзади, закроет ему глаза холодными мокрыми лапками и напугает до полусмерти. Дальний родственник боуги — клыкастый и когтистый Баргест (Bargest), способный менять обличье, подобно античной Эмпусе. Являлся он в облике черного косматого пса с пылающими глазищами, с диким воем носясь по ночным улицам. Считалось, что встреча с Баргестом сулит беду, а иногда и гибель. Адской псиной пугали капризуль.

273

274

П риш е л Б у к а

Имелись у жителей Британии и такие пугала, которые похищали у родителей и утаскивали всех детишек без разбору — и шкодливых, и послушных. Коварные духи спригганы (Spriggans) подменяли украденных малышей своими двойниками, а сами рассыпáлись в прах. Внутри холмов обитали трау (Trow) — эти безобразные серые старушонки-карлицы воровали озорников и делали из них ведьмовские снадобья. Надо было лишь успеть до рассвета, ибо первый же солнечный луч закрывал входы в жилища трау и лишал их способности передвигаться. Еще стращали маленьких англичан жуткой водяной старухой Пег Паулер (Peg Powler), уносящей в темные воды реки Тис прогульщиков воскресной школы, и ее товарками-ведьмами Гриндилоу (Grindylow) и Дженни-Зеленые-Зубы (Jenny Greenteeth). Эти милые тетушки топили ребят в озерах и прудах по всему Британскому Королевству. Для пущей достоверности истории о них уснащались натуралистическими подробностями и впечатляющими деталями. Так, у Зеленозубой Дженни были не просто большие зубы, а здоровенные и острые как нож клыки, чтоб ловчее прокусывать горло несчастных маленьких жертв. Приближение Дженни предварялось гадкой зеленой пеной на поверхности водоема, за которую принимали обыкновенную ряску. В кельтской мифологии грозой детворы были óгры (Ogre) — великаны-каннибалы с дубинами. Мускулистые свирепые обитатели лесных болот и непролазных чащоб отличались сентиментальностью: отведав жареного мяса малышей, мастерили поделки и талисманы из детских косточек. А в немецком Пожирателе детей (Kindlifresserbrunnen) культурологи усматривают и образ огра, и черты древнегреческого бога Хроноса, поедавшего своих отпрысков. В 1546 году он обрел вечное пристанище в Берне — как скульптура фонтана работы Ганса Гинга. Испанских и португальских ребятишек потчевали историями про Человека-с-мешком (исп. El hombre del saco), что забирает с собой озорников, лодырей и грубиянов, затем в лучшем случае продает их в рабство, в худшем — с аппетитом уплетает. Каждый день и при любой погоде Мешочник выходит на охоту за детьми и может сцапать любого сорванца. У англичан этот персонаж тоже называется Мешочник (Sack Man), у поляков — Бобок, у болгар — Торбалан, у белорусов и украинцев — Хапун. Вообще Человек-с-мешком в том или ином виде присутствует у многих народов как детское пугало. Украинско-белорусский Хапун — скрюченный, но при этом летающий дедок — с высоты высматривал озорников, ловко пикировал, хватал их за шировот, запихивал в свой заплечный мешок и стремглав уносился прочь. Сверхспособности Хапуна этим не ограничивались: он был еще и невидимкой. Узреть его можно было лишь в момент развязывания мешка, что удавалось, понятно, только маленьким жертвам. Ни сбежать от Хапуна, ни настичь его было невозможно, потому что жил он под вывернутым пнем посреди лесного болота. В начале XX века фольклорный образ Мешочника связали с реальным случаем. В испанском городе Альмерия жил парикмахер по имени

Неолит

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Франциско Ортега, страдавший туберкулезом и искавший спасительное лекарство. Целитель, добрейшая душа, присоветовал мазать грудь теплой детской кровью и пить ее, пока не полегчает. И вот в 1912 году обнадеженный больной похищает семилетнего парнишку, прячет в мешок, притаскивает к себе домой и методично выполняет назначение доктора. Злодеяние раскрылось, изувера казнили, а его история стала легендой. Помимо нищих проходимцев, детишек стращали старьевщиками, бурлаками и этническими чужаками — цыганами, немцами, евреями. В войну 1812 года — «пранц ами» (французами). В сознании ребенка подобные пугала соотносились то с плохими, злыми, но все-таки людьми, то с нечистью в человеческом обличье. Порой даже было непонятно, живые Абрахам Бах «Человек-с-мешком», это существа или «нежить». Такое сер. XVII в., книжная гравюра восприятие основано на распространенном поверье, будто стражи зла способны прикинуться как-бы-людьми. А то ведь, знаете, как бывает: приглядишься повнимательнее — и увидишь копыта вместо ног или лапы гусиные…

Неолит

В Е С Е Л О ГО Р ОЖ Д Е СТ В А! В мифологии европейских народов есть целая группа персонажей для устрашения детей, которая напоминает о себе в канун Рождества и входит в свиту Деда Мороза (Санта Клауса, Синтерклааса). В Германии, Австрии, Румынии, Венгрии, Чехии, Словении это Крампус — рогатое демоническое существо наподобие древнегреческого сатира, известное также под именами Рогатый Николай и Дикий Клаус. Злокозненный спутник-антипод Санты — дух зимы и воплощение нечисти — выполнял функцию экзекутора, лупцуя розгами разгильдяев. А то и забирал с собой, чтоб отправить в преисподнюю, сожрать или (в ранних легендах) сбросить в воду. Приближение Крампуса предварялось жутким лязгом цепей или тревожным звоном колокольчиков. Помимо рогов и копыт, народная фантазия наделила Крампуса косматой буро-черной

275

276

П риш е л Б у к а

ерстью, свирепыми глазищами, длиннющим алым языком в разверш стой пасти, хлыстом или розгами в когтистых лапах. Нередко этот воистину устрашающий портрет дополнялся лоханью или заплечной торбой, что уподобляло Крампуса тому же Мешочнику.

Неолит Св. Николай и Крампус приходят к австрийской семье, рис. из газеты, 1896 В разных странах Крампус то устрашает детей одним своим видом, то грозит наказанием для профилактики, то самолично сечет негодников или вручает розги родителям — чтобы повесили на видном месте до следующего Рождества. В ночь с 5 на 6 декабря проходит традиционное костюмированное Шествие Крампуса («Крампусиана»). Ряженые в звериных шкурах и бесовских масках разгуливают по улицам, звеня цепями и коровьими бубенцами, пугают детвору поркой и купанием в ледяной проруби. Правда, нынче это уже не страшно, а весело. Крампус — популярный персонаж рождественских открыток. Многие открытки XIX — начала XX века комично назидательны: изображенные на них козлоподобные существа всячески терзают рыдающих и молящих о пощаде детей. Подборка таких изображений могла бы превратиться в отличный дидактический комикс, эдакое беллетризованное злоречие. Встречаются и забавные картинки, на которых детишки дразнят Крампуса, а то и в отместку секут его розгами.

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Неолит

Крампус. Рождественские открытки

Аналогичный рождественский персонаж в Нидерландах — Черный Пит (Zwarte Piet), который помогает Синтерклаасу разносить подарки, а заодно и наказывать юных охламонов. Отпетых проказников Черный Пит забирает из дому и превращает в своих слуг. Прошлое у Пита такое же темное, как он сам. По одной легенде, это мавр, выкупленный из рабства и взятый на службу Святым Николаем. Согласно другому поверью, Черный Пит родом вообще из Италии, где он раздавал детям подарки, лазая в жилища через печные трубы. Третье предание изображает его мелким чертенком, вынужденным выполнять черновую работу за Синтерклааса, в том числе наказывать плохих детишек. В Германии ответственная миссия предновогоднего наказания маленьких негодников возлагается на Рыцаря Рупрехта (Кнехта Рупрехта), который сперва допрашивает на предмет добропорядочности и усердия в молитвах. Прилежных оделяет пряниками и яблоками, а заваливших экзамен лупит мешком с пеплом и дает вместо подарков камни, угольки, иногда те же розги. Выглядит Рупрехт длиннобородым стариком, облаченным в меха или покрытым соломой. О его приближении извещает стук посоха или конских копыт (когда он едет на лошади), а иногда пере звон колокольцев на одежде.

277

278

П риш е л Б у к а

Обложка книги Яна Шенкмана «Святой Николай и его слуга» Первое «официальное», но еще безымянное, упоминание помощника святого Николая зафиксировано в книге нидерландского автора Яна Шенкмана «Святой Николай и его слуга» (1850). Здесь этот помощник изображен мавром, поверенным и подручным Синтерклааса, который приплыл на пароходе в Голландию из Испании. Мавр щедро раздает праздничные гостинцы хорошулям и строго наказывает плохишей. Чтобы незаметно оставлять подарки, проникает в дома через дымоход, для чего ему даже не надо маскироваться под трубочиста. А первый фотопортрет Черного Пита появился в 1892 году в нидерландском журнале «Свой Очаг» (Eigen Haard).

Неолит

В немецких преданиях есть еще один рождественский персонаж — Белсникель (Belsnickel). Этот бродяга в затрапезной одежке из шкур или сам с ног до головы обросший шерстью награждает послушных малышей сладостями, а неслухов — опять же розгами. В отличие от Крампуса, он не столь суров и обычно обходится лишь угрозами наказаний. В Эльзасе и Лотарингии антиподом святого Николая выступает Ганс Трапп (Hans Trapp) — грозно ревущий дикий детина в черных лохмотьях. Алчный и скупой богач, он продал душу дьяволу, был отлучен от Церкви и отправлен в лес — подальше от добропорядочных сограждан. Обозлился Ганс и принялся нападать на местную детвору, переодеваясь в соломенное пугало. Кого ловил — того съедал. Один мальчик, схваченный каннибалом, перед смертью горячо молился о своем спасении — и едва отведал злодей детского мяса, его поразила молния. Но ежегодно накануне Рождества Ганс Трапп появляется снова и снова, чтобы пугать сорванцов и лодырей. У Пер Ноэля, французского Деда Мороза, тоже имеется антиобраз — Пер Фуэтар (Père Fouettard), или Папаша Хлыст, записной ябедник, который докладывает своему хозяину обо всех проделках шалунов. Как гласит легенда, некогда во Франции жил мясник, большой любитель полакомиться детьми. Однажды он заманил в свою лавку троих наивных малышей, порубил на мелкие кусочки и уже готовился отведать детского мяса, как явился святой Николай и воскресил мальчиков, а злодея взял к себе на перевоспитание. С тех пор ежегодно Пер Фуэтар обходит французские земли и учит уму-разуму детей-плохишей. Некоторые поверья приписывают ему особую ненависть к юным врунам, которым он отрезает лживые язычки.

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Неолит

Теофиль Шулер «Канун Рождества в Эльзасе. Ганс Трапп и ангел Кристкиндель выясняют, хорошо ли вели себя дети», илл. из журнала «Universel», 1860 У русских крестьян тоже имелись святочные персонажи-пугала — шуликуны (шулюконы, шеликаны, шолыганы) — с лошадиными копытами, изрыгающими пламя пастями и горящими глазищами. В период между Рождеством и Крещением эти мелкие бесы, обряженные в белые кафтаны и остроконечные берестяные колпаки, вылезали из водоемов, разъезжали по деревенским улицам в ступах, горячих печах или санях об одном полозе, железными крюками цепляя — «загребая», «закрючивая» — зазевавшихся детишек, чтобы сжечь на железной сковороде с пылающими углями. Но едва окунали священники кресты в воду на водосвятие — шуликуны разом тонули в иорданях, гибли под крестьянскими санями или просто уходили обратно в реки и озера.

П Е Д А ГО Г И К А ЗЛ А Исландцы стращали детей жестокими и коварными Йольскими Парнями, или Йоласвейнарами (Jólasveinarnir, Jólasveinar), что творят всякие пакости и развлекаются злыми розыгрышами под Рождество. Согласно одной из легенд, это чертова дюжина братьев-воришек, наглющих и очень шумных. По другому поверью, Йоласвейнары — злобные тролли-пожиратели детей. В некоторых преданиях они выступают под говорящими име-

279

280

П риш е л Б у к а

нами Ложколиз, Дверехлопальщик, Колбасохват, Свечной попрошайка, Мясной крюк… Послушным и прилежным деткам кладут в башмачок подарки, а проказникам и лентяям — картофелины или угольки. Почетное место в шайке Йоласвейнаров занимает Йольский Кот (Jólakötturinn) — страшное горное чудище черной масти, размером с доброго быка. Котяра делит жилище-пещеру с мамашей Йоласвейнаров — людоедкой Грилой (Grýla). Создавая эту монстриху, сатана постарался на славу: исполинских размеров, трехголовая и девятиглазая, Грила имеет еще и длинные уши, прилепленные на кончик носа. Гадкая уродина похищала и съедала сорванцов и капризуль, специально спускаясь для этого с гор аккурат накануне Рождества. Злобная тварь, но пунктуальная. А Йольский Кот шастал по селениям во время Святок (Йоля) и жрал всех, кто не позаботился о теплой шерстяной одежке — то есть весь год лентяйничал. В 1746 году власти Исландии официально запретили запугивать детей этой монструозной семейкой — и Йольские парни превратились в безобидный рождественский символ. А вот их матушка Грила оказалась крепким орешком: благополучно обошла запрет и оказалась такой живучей, что в 2010 году новостное агентство «The Onion» обвинило ее в… извержении вулкана Эйяфьядлайекюдль. Достойная конкурентка Грилы в австрийских, немецких и чешских легендах — Фрау Перхта (Perchta, Berchte). В ранних описаниях это дряхлая уродливая ведьма с гусиной или лебединой ногой, деформированной педалью прялки. Перхта тайно проникала в дома и щедро одаривала благо-

Неолит

Альберт Анкер «Королева Берта и юные пряхи», 1888, холст, масло

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

честивых, а плохим раздирала нутро, извлекала органы и набивала тела соломой или камнями. Особо интересовали Перхту дети: прилежным она оставляла серебряную монетку, нерадивым распарывала живот. Стремясь задобрить суровую фрау, девочки перепрядали шерсть или лен — иначе в конце года она уничтожала каждую необработанную прядь. В более поздних легендах Перхта (Берхта, Берта) — красивая женщина в светлом одеянии. Историческим прототипом считалась Берта Швабская — королева-пряха, соправительница Бургундии. Отдельную компанию детских персонажей-жупелов составляют существа без определенных свойств и функций, кроме одной: хорошенько напугать маленьких на потеху или в утешение большим. Самый известный из них — Бугимен (Bogeyman), безликий ночной монстр, обобщенное воплощение детских страхов. Столь же неясно происхождение названия: то ли от прятавшегося на торфяных болотах преступника (bog man), то ли от малайзийского пирата (bugis), то ли от пугала-призрака (bogge), а то ли от самого черта лысого. Днем Бугимен скрывается под кроватью, в шкафу, чулане, а с наступлением темноты материализуется — и бедные малыши коченеют от ужаса. Является этот монстр в виде аморфной расплывчатой фигуры, но может и принимать форму предмета, которого боится ребенок. Питается Бугимен детской верой в его существование, а поскольку эта вера неистребима, для Бугимена всегда «готов и стол, и дом». В странах Латинской Америки его аналогом выступает Коко (Coco) — демонический призрак в виде тени или бесформенной фигуры, сидящий

Неолит

Франсиско Гойя «Это пришел Коко!», офорт из серии «Капричос», 1797

…Он умер в первое лето после рождения Шерли. Я уложил его, помнится, в кровать, и он с ходу начал плакать. В тот раз я даже разобрал, что он там лепечет сквозь слезы. Он показывал пальчиком на чулан и приговаривал: «Бука, папа... Бука». <…> Год проходит. Укладываю я Шерли спать, а она вдруг устраивает настоящий концерт. «Бука, — кричит, — Бука!» <…> Шерли тоже стала жертвой Буки… Не прошло и месяца… Однажды ночью я услышал шум, а затем ее крик. В холле горел свет, и я быстро добежал до соседней спальни. Я распахнул дверь и увидел... она сидела в кроватке, вся в слезах, а в затемненном пространстве перед чуланом... что-то двигалось... шлепало по мокрому... Шерли кричала: «Бука, Бука!» Стивен Кинг «И пришел Бука» («The Boogeyman», 1978)

281

282

П риш е л Б у к а

на крыше либо в шкафу и высматривающий непослушных детей. Коко способен вселиться в ребенка — и тот навсегда уйдет в какое-нибудь никому неведомое место. Но чаще Коко действует по традиционному сценарию: кража детишек по ночам с последующим употреблением в пищу. Свое имя Коко получил от кокосовых плодов, три природных отверстия в которых напоминают глаза и рот.

С П И , М О Я РА Д О С Т Ь Как утихомирить расшалившееся чадо в конце дня и заставить побыстрее отойти ко сну? Когда не действовали уговоры, на помощь родителям спешили ночные чудовища. Австро-немецкий Нахткрабб (Nachtkrabb) поедал ребят, оказавшихся ночью на улице. Песочный человек, или Сеятель (англ. Sandman, нем. Sandmännchen) выискивал детей, которые заигрались допоздна, и сыпал им в глаза волшебный песок — чтоб поскорее заснули. Если малыш плохо укутался одеялком, Песочник мог пробраться в постельку и забрать малыша с собой. Иногда он притворялся добреньким, просто утихомиривая шалунов, но чаще был злобным и жестоким, насылая ночные кошмары. В сказке Гофмана Песочный Человек швыряет ребятишкам в глаза «целые пригоршни песка, так что глаза заливаются кровью и вываливаются, а он складывает их в мешок и уносит на луну, чтобы кормить своих детей; а те сидят там в гнезде, и у них такие острые клювы, как у сов, чтобы клевать ими глаза непослушных детей». Да, немецкие романтики не щадили детскую психику! У Андерсена в «Оле Лукойе» с Песочником ассоциируется братец главного героя. Братишку зовут не иначе как Смерть, что является детям, которым выпала судьба рано покинуть земной мир. Но приходит этот персонаж скорее не напугать, а объяснить ребенку неизбежность ухода из жизни и посулить упокоение в инобытии. Суровый датский сказочник обыгрывает древнегреческий миф о Гипносе и Танатосе — братьях-близнецах, олицетворявших Сон и Смерть. Во Франции гроза не соблюдающих режим дня капризуль — Костоправ, который в светлое время суток таится в каком-нибудь укромном уголке, а под покровом ночи рыщет в поисках неспящих малышей. Родителям из франкоговорящих областей Канады загонять в постели расшалившихся сыновей и дочек помогал Человек, который приходит в семь часов (англ. Seven o’Clock Man, фр. Bonhomme Sept-Heures). Приходил, обнаруживал шалунов — и живо тащил в свою пещеру, где с аппетитом съедал. Известны и фольклорные злодеи-охотники на спящую детвору. В Судетенланде (пограничный район Чехии) это Попелманн (Popelmann) — человекоподобный демон в белом плаще, тихонько стучащий в дверь, а затем похищающий уснувших ребят. Во Франконии (область Германии)

Неолит

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Агостино Венециано «Видение Дикой Охоты», 1515, гравюра на меди Согласно скандинавской легенде, верховный бог Один со свитой всадников-призраков охотится за человеческими душами. Дети, похищенные ордой Одина, поступают в услужение к эльфам. Агостино Венециано среди демонических персонажей изобразил маленьких детей, тщетно молящих о пощаде. Архетипический сюжет Дикой Охоты (Дикого Гона, Аасгаардсрейи) представлен также на картинах Иоганна Вильгельма Кордеса, Петера Николая Арбо, Фридриха Вильгельма, Франца фон Штука, Уильяма Мода.

Неолит

ночной дух Нахтгигер нападает на запоздавших одиноких детей или поедает детишек во время сна. А наш знаменитый Серенький Волчок! Всем известная колыбельная предписывает малым деткам «не ложиться на краю» постельки, однако не все знают, что далее по тексту волчок не только «ухватит за бочок да утащит во лесок», но и «закопает во песок, только ноженьки торчат, волки зубочки точат». Финал вообще жуток до дрожи: «Сверху солнце печет, с [имя ребенка] сало течет. Люди едут, да глядят, хлеб макают, да едят». Крепкие же нервы были у наших предков! Дисциплинарным целям служили также детские потешки. Каждый слышал про «козу рогатую», изображаемую двумя расставленными пальцами. «Идет коза рогатая За малыми ребятами: Ножками топ-топ, Глазками хлоп-хлоп. Кто каши не ест? Кто молока не пьет? Того забодаю, забодаю, забодаю!»

П О Л Ы Н Ь И Л И П Е Т Р У Ш К А? Кого еще полагалось бояться детворе во времена не столь уж отдаленные? Прежде всего, домовых, леших, русалок во множестве их разновидностей. В Печорском крае бытовало поверье о Красной Деве — лесном духе вроде лешачихи, что заманивает и уводит деток в лес. На Вологодчине

283

284

П риш е л Б у к а

озорников, обрывающих посадки, пугали жареницей — обитательницей огородов и гороховых полей, не имевшей определенного облика. Полевое страшилище в Онежье — кудельница, охраняющая зреющие колосья от чужаков. В сибирских губерниях и на Русском Севере ребятню стращали полудницами — косматыми тетками, что жили в поле на меже и выходили в полдень на охоту за малышами. Ржаницы — полудницы, хоронящиеся во ржи, — отлавливали, зажаривали и поедали детей. В хорошем настроении могли всего лишь защекотать. До смерти. Елизавета Бем «Берегись, где русалки завелись!», из альбома «Поговорки и присказки», 1885, бумага, акварель В славянских мифах русалки обитают в воде и представляют собой утопленниц, погибших насильственной смертью девушек, некрещеных или проклятых родителями детей. В «русалью неделю» — Семицкую, предшествующую Троице — они вылезают из воды, бегают по полям и развлекаются всякими пакостями. Отогнать русалок можно с помощью полыни. Деток наставляли: спросит тебя русалка при встрече: «Полынь или петрушка?» — ответишь «петрушка», она скажет: «Ах ты, моя душка!» — и защекочет насмерть. Надобно ответить «полынь», тогда испугается русалка и крикнет: «А ну тебя, сгинь!» В Полесье русалок называли цыцохами и воображали злобными уродинами с висячими железными грудями. Запрещая детям лазать в жито, грозили: «Русалка поймает и заставит сосать железную цыцку!»; «Русалка железной цыцкой затолчет!»

Неолит

Ребенок заблудился в чаще, не вернулся с речки, пропал в поле — верный знак того, что он стал добычей нечистой силы. Готовый сценарий для устрашения ребятни, больше ничего и выдумывать не надо. В лесу и возле реки детишек поджидали не только леший и водяной, но еще уводна (заманивала в чащу) и анчутка (водное страшилище на юге России). Крестьянам Олонецкого края в качестве пугала была известна удельница — женский дух, нападающий на малышей в лесу и губящий родильниц «жильнетрясучим ударом». Удельница может появиться также в зреющем поле и умертвить младенца, оставленного без присмотра. Имелись у нас и аналоги забугорного Бугимена: Бабай (Бабайка), Бука (Букан, Буканай), Баечник.

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Бабай вертелся ночами возле домов и подворий, терпеливо караулил, а затем — ам! — заглатывал огромной пастью зазевавшихся ребят. Этакий дьяволов бегемот. Другая легенда изображает Бабая кривобоким и хромым стариком наподобие Мешочника: хвать дитя, хоп в мешок — и привет маме с папой. Эту версию поддерживает словарь Даля, выводящий слово «бабай» из татарского «дед, дедушка, старик» и разъясняющий как «пугало для детей». В разных местностях аналоги Бабая именовались Бага, Бадай, Бабар, Бомка, Буван, Вавай, Дичок, Додон, Мамай, Кока, Коканко, Манилко… Описания также разнятся: то Черный горбун, то нищий бродяга с большой сумой, то оборотень вроде копны сена, то призрак покойника. Иногда Бабай не описывается вовсе — чтобы дети сами додумывали его образ, боялись собственных фантазий и смирно лежали в своих кроватках.

Неолит Алексей Корзухин «Крестьянские девочки в лесу», 1877, холст, масло

Николай Бодаревский «В лесной чаще», 1890, холст, масло

Бука — тварь поменьше, в некоторых преданиях вообще крохотная, обитающая под кроватями и видная только детям. Есть поговорка: Малого пугают букой, а старого — мукой. Бука боится света, зато ночью тащит ребятню к себе в логово — за печку, в чулан, темный шкаф, какое-нибудь заброшенное помещение. Стращали Букой и чтобы отлучить от материнской груди или заставить перейти из колыбельки в кровать. Говорили: «Бука титю съела»; «Я и титьку, и зыбку снесла Буке на болото». Иногда Буку представляли разно-

285

286

П риш е л Б у к а

видностью домового, иногда — черным пятном сажи, а порой — рычащим существом наподобие античного Мандука, со свирепой мордой и огромной пастью, куда прямиком отправляются маленькие озорники. Владимир Даль указывал также на функциональное сходство этого персонажа с Ламией. Баечник — шустрый босоногий старичок — является после рассказанных на ночь страшилок о всякой нечисти. Выходит, что это не просто злобный домашний дух, но сама материализация злоречия, его предметное воплощение. Причем не только проделки Баечника, но и его отношения с людьми основаны на Слове: заговаривать с этим существом не следует, иначе оно может наслать болезнь. Баечник неслышно подкрадывается и водит руками над головами спящих — проверяет, испугаются или нет. Иной раз нашептывает всякие ужасы — чтоб уж наверняка напугать. Баечник упорный — будет делать пасы и бормотать до тех пор, пока страшилка не приснится несчастной жертве. Прошибет мальца холодный пот, ознобит страхом по самую маковку — тут Баечник наконец успокоится и сгинет. Но лишь до следующего сеанса ночного «сторителлинга». Баечник обычно не трудился в одиночку, в одном доме орудовали несколько таких существ. А начальником бесовской бригады был Усатый Перебаечник, со страшными усищами вместо рук. Говорили, что защита от Баечника тоже словесная и что сокрыта она в каком-то старинном заклятии, но — увы! — давным-давно утраченном. Женские аналоги Баечника в разных местностях — Вунтериха, Крикса, Куканка, Хохря. Известны и более локальные, но не менее колоритные персонажи- устрашители. Малышню стращали лизуном — запечным или подпольным домовым, способным удушить, сожрать, а то и насмерть зализать ребенка. В шахтерских регионах Урала, Алтая, Сибири в качестве пугала привлекался властитель недр Горный дед (Горный батюшка, Горный). В одних местах его описывали жутко свистящим существом исполинского роста, в других — внешне обычным человеком, но с горящими глазами и «зернистым туманом вкруг тулова», в третьих — чертоподобным черным лохмачом. Хозяин судьбы горнорабочих, он мог наказать и непослушных или неосторожных детей, мешающих работать родителям. В сказаниях Русского Севера детей в полдень и на закате похищали лембои (фин. Lemess — лесной черт) — бесы низшего разряда, мелкая нечистая сила. Считалось, что лембои сами в прошлом похищенные и воспитанные лешим дети. В Нижегородской области детворе угрожали Мазаем в бычьей шкуре, с оленьими рогами и свиными копытами. Как и Бабай, это пугало не имело определенного облика и походило на другие мифические существа славянского бестиария вроде Коровьей Смерти. Человек не человек, зверь не зверь — этим и ужасен. В Астраханской губернии ребятню «полохали» Ефимоном, имя которого происходило от неформального названия церковной вечерней службы в период Великого поста. А сам этот персонаж был, по сути, персонифика-

Неолит

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

цией Поста с его запретами мясных и молочных продуктов, шумных игр и неуемного веселья. Строгий Ефимон отвечал за соблюдение церковных правил, но едва кончалось постное время — дети бурно радовались, подбрасывая шапки и задорно распевая: «Кыш, ефимон, из трапезы пошел, за три дня до Христова дня!»; «Ефимон, поди вон, в Шижму, в Сороку, в Сухой наволок, в Суму на городок». Так описывал этот ритуал фольклорист-этнограф Дмитрий Зеленин. Примечательно, что малышню обычно шугали языческими чудищами, тогда как ребят постарше стращали персонажами христианской демонологии. Онтогенез устрашения детей на примере старообрядческой семьи прекрасно показан Мельниковым-Печерским в романе «На горах».

Розог на ребят Красноглазиха не жалела, оплеухи, подзатыльники в счет не ставились. Ленивых и шалунов пугала «букой» либо «турлы-мурлы, железным носом», что впотьмах сидит, непослушных детей клюет и железными когтями вырывает у них из бока куски мяса. Когда дети, подрастая, переставали резвиться, когда зачинали, по выражению Анисьи Терентьевны, часослов дерма драть, тогда турлы-мурлы в сторону, и праздное место его заступал дьявол с хвостом, с рогами и с черной эфиопской образиной… «Рыскает он, — поучала учеников Анисья Терентьевна, — рыскает окаянный враг Божий по земле, и кто, Богу не помолясь, спать ляжет, кто в никонианскую церковь войдет, кто в постный день молока хлебнет аль мастерицу в чем не послушает, того железными крюками тотчас на мученье во ад преисподний стащит». Поученья о дьяволе и аде мастерица расширяла, когда ученики станут «псалтырь говорить», — тут по целым часам рассказывает, бывало, им про козни бесовские и так подробно расписывает мучения грешников, будто сама только что из ада выскочила.

Неолит

Наконец, в эпоху крепостничества устрашителями детей становились и вполне реальные существа — помещики. Происхождение этого жупела вполне очевидно, и далее мы еще обратимся к нему в связи с другими формами злоречия (гл. X). Замечательная иллюстрация — стихотворение Ивана Бахтина «Сказка. Господин и крестьянка» (1789): «Однажды господин, по улице гуляя, Услышал, что от слез крестьянка унимая, Ребенка своего, ему грозила так: Не плачь, не плачь, дурак! Боярин вон идет: он съест тебя живого». Далее по тексту боярин, обиженный дерзостью, пеняет крестьянке на непочтение и суесловие. Оправдываясь, крестьянка признается: «Прости ты глупости моей, У нас издавна так, ребят как унимаем, То милостью твоей, Иль волком их пужаем». Что волк, что господин — суть едина. В плане злоречия очень показательно, что угроза здесь воспринимается еще и как оскорбление. Точно так же родителей нередко оскорбляет, когда бабушки-дедушки или няни-гувернеры запугивают ими детей. В свою очередь строгие гувернеры и требовательные учителя обижаются, что их используют в качестве пугал родители учеников. Ситуация веками не меняющаяся и очень типичная: практически каждый сталкивался с подобным в личном опыте или наблюдал у знакомых, друзей, род ственников.

287

288

П риш е л Б у к а

« РА С С К А Ж И М Н Е , Н Я Н Ю Ш К А … » Зловредные духи, кошмарные призраки, лютые звери — что объединяет легенды и предания о страшилищах? Многие из этих персонажей обладают способностью к перевоплощению для исполнения воспитательной функции. Ламия из жертвы ревности превращается в пожирательницу малышей. Крампус и Черный Пит переходят из сонма нечисти в команду помощников святого. Ганс Трапп и Пер Фуэтар из записных злодеев переводятся в статус назидательных героев. И напротив: есть вполне безобидные создания вроде боуги, но коли надобно приструнить озорников и усмирить непосед — боуги становятся страшными. Это не только мифологическая образность, но и магия Слова. Почему дети верят в страшилищ? Для ребенка слово материально, а колдовство всамделишно. Малышу не нужны рациональные обоснования реальности мормоликий, леших, багов. В самой мифологии обозначено место, определена позиция ребенка: между «тем» и «этим» светом, на границе сакрального и повседневного. Жизнь на меже. Дети всерьез боялись гадких образин и чудищ-каннибалов. Боялись и трепетали по-настоящему, но во все времена копировали поведение взрослых — воспроизводя театральные ужасы в дворовых играх, рассказывая в темноте страшные истории, пугая друг дружку жуткими масками.

Неолит

Гаэтано Кьеричи «Маска», 1874, холст, масло

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Имитация злоречия — неотъемлемая составляющая детства и важный момент взросления. Развлечение устрашением — это еще и во все времена любимые детворой импровизированные страшные рассказы, и чтение страшных сказок. Вспомним «Детскую» Мусоргского: «Расскажи мне, нянюшка, Расскажи мне, милая, Про того, про буку страшного…» Вспомним «Синюю бороду» в обработке Перро, «Румпельштильцхена» братьев Гримм, «Карлика Носа» Гауфа, «Девочку, наступившую на хлеб» Андерсена — эти истории ничуть не уступают современным навороченным ужастикам. А чего стоит наше неподражаемое «Скирлы-скирлы, на липовой ноге, на березовой клюке»! Жуткие карлики-калеки, отвратительные ведьмы, всемогущие волшебники-злодеи, свирепые звероподобные демоны, бесплотные духи-призраки и прочая нечисть из самых глубин преисподней. Не менее пугающи и вполне человеческие персонажи: кровожадные разбойники-каннибалы, коварные соперники-отравители, жестокосердные мачехи, зловещие чернокнижники, мрачные могильщики, заплечных дел мастера… Читай, слушай и бойся сколько душе угодно!

Неолит

Джон Эверетт Милле «Рождественская история», 1862, бумага, акварель Порой не меньше, чем сами сказки, пугают иллюстрации к ним. В позапрошлом веке этим славился, конечно же, Гюстав Доре, сейчас популярен датский художник Дон Кенн, автор «монстрорисунков» (Monsterdrawings) по сюжетам скандинавского фольклора.

289

290

П риш е л Б у к а

Неолит

Гюстав Доре «Мальчик-с-пальчик», илл. к сказке Шарля Перро, 1867, офорт На иллюстрации к «Коту в сапогах» изображен огр, который фигурирует и в оригинале сказки (фр. l’Ogre). В русских переводах этот лютый душегуб назван просто «людоедом». Примечательна жуткая деталь: в центре пиршественного стола огра художник поместил блюдо с малышами. Американский психиатр Бруно Беттелхейм, ученик Фрейда, толковал эти сюжеты как сценарии подавления «орального импульса» детей, сосущих пальцы. Другие сказочные эпизоды, согласно фрейдистско-юнгианской концепции (например, встреча с волком, ведьмой или тем же людоедом), символизируют обряд инициации через переживание страха и преодоление опасности. Это одно из объяснений того, почему одновременно с ужасом дети испытывают удовольствие от таких сюжетов. Лишенная агрессивной направленности угроза превращается в назидание — педагогическую процедуру и охранительный ритуал. В леденящих кровь историях содержится наставительный посыл: в мире множество опасностей — будь осторожен. Не выходи за околицу. Не отворяй дверь волку. Не бери еду у чужаков. Не пей водицы из лужицы… Сказка — обрядовая защита и аллегорическая инструкция по технике без опасности. Не менее важен катарсический эффект страшилок, в которых добро все же одерживает верх над злом. Это замечательно показано в стихот-

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Неолит

Гюстав Доре «Кот в сапогах», илл. к сказке Шарля Перро, 1867, офорт

ворении Арсения Тарковского «Румпельштильцхен»: «…И над карликом дети смеются, И не жалко его никому, Так смеются, что плечи трясутся, Над его сумасшедшей тоской И над тем, что на две половинки Каждой по рукаву и штанинке — Сам свое подземельное тельце Разорвал он своею рукой. Непрактичный и злобный какой!»

СКИПЕТР ШКОЛЫ Колотушки, розги, стояние на горохе — для малышей это было еще отчасти умозрительно и пунктирно, но по мере взросления становилось все более ощутимым, притом в самом буквальном смысле. И здесь уже не требовались никакие персонажи-помощники вроде Крампуса. Еще античный комедиограф Менандр утверждал: «Кого не будут бить, тот останется невоспитанным». Гораций величал своего учителя Orbilius plagosus (бьющий Орбилий). А Марциал в одной из эпиграмм назвал порку «горем для мальчиков всех, для наставников — сущей радостью». Представление о порке как устрашающем воспитательном средстве отражено и во фразеологии. В школьном лексиконе бытовало латинское

291

292

П риш е л Б у к а

выражение manum ferŭlae subducĕre — букв. «подставлять руку под розгу», перен. «идти в школу». Согласно английской пословице, надлежит целовать палку, которой учат (to kiss the rod that governs), согласно русской — пожалеть розгу — испортить ребенка. В русских диалектах кнут, хлыст, хворостина неспроста назывались пуга, пужник. Отсюда же и поговорка: Умный слова боится, глупый — пуги.

Неолит Давид Тенирс Младший «Обезьянья школа», 1660, холст, масло Воспитание и обучение издревле прочно ассоциировались с битьем. Палки величаво именовались «скипетрами школы, пред которыми юношество должно склонить голову». Розги — символ педагогики прошлого — не только заботливо развешивались по стенам и расставлялись по углам классных комнат, но и постоянно упоминались в учебных текстах и дидактических сочинениях. «…От биения сына своего не воздержайся, оже бо рана сынови, то яко вода на виноград возливается… Сынъ бо ти от раны не умрет, ежели ли им пренебрегать будешь, иную кую вину приведеть на тя», — говорится в славянской «Повести об Акире Премудром» (XII в.). «…И не ослабляй бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравие будет...» — читаем в «Домострое» (XVI в.). Иллюстрации порки кочевали из учебника в учебник. Похвала розге была общим местом нравоучительных стихов и школьных учебников до-

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Фронтиспис второго издания «Азбуки» Василия БурцоваПротопопова, 1637

петровской эпохи. Розга разум во главу детям погоняет, Учит молитве и злых убо всех отрезает. Розга родителем послушны дети творит. Розга Божественнаго писания учит. Такие панегирики можно считать особой, жанрово-символической, формой злоречия, литературным аргументом физических наказаний. Березовые для отроков, «черемховые» для малых дитяток розги были не только инструментом наказания и орудием устрашения, но и особым словом-жупелом. Важен и другой, менее очевидный, момент. Сама угроза побоями часто представлялась смешной и забавной. Устрашение превращалось в словесный садизм. Один из вопиющих фактов хранит биография Джорджа Керзона, министра иностранных дел Великобритании. В детстве он подвергался изощренным унижениям няни, мисс Параман. Был случай, когда она велела маль-

Неолит

Алексей Венецианов «Мальчик с розгой», 1830-е, холст, масло

Корнелиус Трост «Мать показывает сыну туфлю с розгами», сер. XVIII в., серокоричневая бумага, черный мел

293

294

П риш е л Б у к а

Неолит

Рихард Бракенбург «День Святого Николаса», 1665, холст, масло

чику сначала самому написать дворецкому, чтобы тот приготовил розги, а затем приказала дворецкому прочитать эту записку слугам. Порка часто сопровождалась веселыми комментариями, шутками- прибаутками, превращалась в потеху. Популярной забавой было также дарение розог детям на праздники. В XVII столетии ее изобразил Ян Стен, в XVIII — Франсуа Ватто, в XIX — Вильгельм Гаузе. Живопись правдиво отражает, как жестоко злорадствуют и бесстыдно насмехаются старшие над испуганными, растерянными, опозоренными детишками. Для большего эффекта подобные «подарочки» получали особое словесное оформление. Яркий пример находим в повести Николая Лескова «Смех и горе». Вечером накануне праздника дядя интригует юного племянника обещанием: «Мой милый друг, тебя завтра ждет большой сюрприз». Наутро бедный парнишка видит висящего на голубой ленте вербного купидона с пучком розог, кокетливо перевязанного такой же голубенькой ленточкой. Мало того, к ленте прикреплена рифмованная записочка от веселого и находчивого дядюшки: «Кто ждет себе ни за что ни про что радостей, тот дождется за то всяких гадостей». Наставления отрокам изобиловали и другими устрашающими сюжетами. Иные поучения живо напоминали современную прозу в жанре «хоррор». Так, в «Правилах грамматики» XVIII века есть выразительный

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

образчик назидательного текста под невинным заголовком «Своенравный мальчик». Приведем его полностью для демонстрации стилистики и образности.

Егор взял себе в голову предписывать законы новой своей учительнице: что она ни говорила, Егор не слушался. Напоследок объявила она ему, что имеет обычай сечь тех детей, которые ее не слушаются; и потом пошла за розгою. Егор увидел, что дело идет не на шутку, закричал: «Не подходите ко мне, мне сделается родимец; я умру». В самом деле он затрясся всем телом. Однако учительница на то не посмотрела, но призвала служанку и велела ей привести столяра, чтоб он поскорее сделал гроб. Мальчик в превеликом ужасе, отирая свои слезы, спрашивал: на что ей гроб? «Я хочу тебя, моего сударика, в нем заколотить, — отвечала она, — и тотчас после этого зарыть в землю. Ты мне обещал умереть; я тому очень рада: ибо негодные ребята и без того недостойны жить на свете». «Ох, я лучше стану делать все, нежели чтоб меня зарыли в землю», — отвечал Егор, который, услыша такое грозное объявление, вдруг освободился от родимца и с той поры никогда сего припадка не имел. Ничего себе сюжетец, правда? Андерсен и братья Гримм отдыхают.

Неолит

НЕРЯХА ПЕТЕР И К°

В позапрошлом веке «педагогика ужаса» отливалась не только в назидательные рассказы, но и в подобия современных «садистских стишков». Покуда деревенские жители стращали своих отпрысков Серым Волчком, образованные горожане в качестве воспитательного пугала использовали образчики дидактической поэзии. Хрестоматийный пример — нравоучительные стихотворные рассказики немецкого психиатра Генриха Гофмана-Доннера, сочиненные им для трехлетнего сынишки и опубликованные в 1845 году под общим заголовком «Веселые рассказы и забавные картинки» (Lustige Geschichten und drollige Bilder). Затем сборник получил знаменитое название «Неряха Петер» (Struwwelpeter) и имел бешеный успех по всей Европе: более 100 переизданий за 30 лет! Цель «Штрувельпетера» — оградить детей от бытовых опасностей и отучить от вредных привычек — воплотилась в поэтические страшилки. Капризный мальчик отказывался от супа — и на пятый день умер от истощения. Другой сосал пальцы — враз лишился их одним движением портновских ножниц. Девчушка играла со спичками — превратилась в кучку пепла. Три сорванца дразнили мавра — едва не утонули в чернильнице. Шалун за обедом раскачивался на стуле — грохнулся наземь вместе с рухнувшей на него посудой. Незадачливый парнишка отправился на прогулку в непогоду — и был унесен ветром в такую даль, что больше никто его не видел. В России наиболее известен перевод этой книжки под заголовком «Степка-Растрепка» (1857), вызвавший волну подражаний и продолжений: «Ваня-сладкоежка», «Ванюша-простак», «Девочка-шалунья», «Андрей-

295

296

П риш е л Б у к а

Неолит

Теодор Денглер. Портрет матери и дочери, 1891, холст, масло

Генрих Гофман «Struwwelpeter», страница из оригинального немецкого издания, 1845

В руках у девочки одно из первых изданий «Неряхи Петера»

ротозей и пять затей его друзей», «Петашка-замарашка», «Клим-разиня», «Иван-ротозей», «Про Гошу — долгие руки» и даже «Царство шалостей: Степки-Растрепки родные братья: веселые рассказы для детей». До революции «Степка» многократно переиздавался, пока советская педагогика не признала книжку вредной для хрупкой детской психики. Еще один выдающийся сочинитель детских страшилок — немецкий поэт-юморист Вильгельм Буш, чей сборник стихотворных повестей «Макс и Мориц. История мальчиков в семи проделках» исполнен не меньшей кровожадности и нескрываемого злорадства над озорниками. Мальчик Петер катается по льду реки, проваливается в воду и замерзает, а находчивые родители ставят его оттаивать в печке, но тщетно: «Превратился мальчик в кашу — мы кончаем сказку нашу». Два маленьких шалуна попадаются на воровстве, крестьяне перемалывают их косточки на мельнице и пускают на корм уткам. Ага, тебя перемелют — а ты не воруй! Грозными и суровыми нравоучениями прославился также британский автор Хилэр Беллок — его «Назидательные истории для детей» (1907) впечатляют одними названиями: «О Ребекке, которая для забавы хлопала дверьми и трагически погибла»; «О Матильде, которая говорила неправду и была сожжена»… В 2012 году эти душераздирающие сказания переве-

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Илл. из немецкого оригинала книги Вильгельма Буша «Два шалуна», 1865 «Скорее в мельницу!..» Жернов Уже коснулся шалунов. Жернов гудит, жернов шумит, Лишь пыль вокруг столбом стоит! Вот Макса с Морицом уж нет, Остался только мелкий след… (Пер. К. Льдова) дены на русский Григорием Кружковым и включены в «Книгу зверей для несносных детей». Обзор детских изданий-жупелов завершим вышедшей в 1865 году и в свое время знаменитейшей детской книжечкой «Смерть и похороны бедного петушка Робина» (англ. Death and Burial of Poor Cock Robin). В книжке с роскошными гравюрами-иллюстрациями Генри Луиса Стивенса всего одна песенка-потешка — зато какая! Впервые записанная в 1744 году, она известна как один из ключевых сюжетов убийства в мировой культуре.

Неолит

Генри Луис Стивенс. Илл. к оригинальному изданию книги «Смерть и похороны бедного петушка Робина», 1865 Кто видел, как он умирал? — Я, — сказала Муха, Своим маленьким глазом Я видела, как он умирал.

Кто собрал его кровь? Я, — сказала Рыба, Я со своим маленьким блюдцем, Я собрала его кровь.

297

298

П риш е л Б у к а

Это душещипательная и по-настоящему страшная история гибели петуха, рассказанная его друзьями-животными накануне погребения. На примере судьбы несчастного Робина юные британцы постигали азы «науки умирания». Викторианцы и здесь проявили себя в педагогическом всеоружии. Кто же он — безжалостный злодей, что посягнул на жизнь невинного петушка? Жестокий Воробей, который был вздернут на виселицу за жуткое злодеяние. «А кто-нибудь видел его кверху брюхом?» — вопрошает повествователь, дабы удостовериться, что кара настигла преступника. Муха с готовностью отвечает: «Я видела краем глаза, и пусть земля ему будет пухом». Завершающая иллюстрация — воробьиный трупик крупным планом. Эх, птичек жалко… «Дидактическое злоречие» — отголосок воспитательной практики водить детей глазеть на казни. Ужасные зрелища дополнялись наставительными комментариями. Такое устрашение демонстрирует не только торжество силы, опыта и власти больших над слабостью, наивностью, бесправием маленьких — оно амбивалентно, в нем скрыт этический парадокс. Здесь угроза вновь становится словесным оберегом, а жестокие родители превращаются в сверхзаботливых (англ. overprotective). Все так, но лишь пока устрашение не доведено до травматического предела, пока угроза не становится словесной пыткой. И какими бы чудовищами ни пугали детей, главное из них — сам Человек. Образцовой иллюстрацией служит рассказ Федора Сологуба «Червяк» (1896). Двенадцатилетняя Ванда живет в квартире своей учительницы. Однажды девочка нечаянно разбивает любимую чашку мужа учительницы. В отместку он изобретает изощренное наказание: грозит Ванде червяком, который ночью «вползет прямо в глотку и все чрево расколупает». Словесному садисту так нравится его жуткая выдумка, что он повторяет ее изо дня в день, усиливая гадкими подробностями. Но Россия не Спарта, где детвору пытали страхом ради будущего мужества, — и несчастная Ванда умирает. Формально от чахотки, а на самом деле от веры в червяка, сожравшего ее заживо… Этот сюжет — развернутая метафора «убивающего слова». Вербальное зло материализуется и становится реальным орудием убийства. Червяк — вывернутое чрево — проникает сначала в рот, потом в сознание, а затем уже в тело несчастной жертвы. Метафора тем страшнее, что жертва здесь — именно ребенок.

Неолит

MONSTER IN MY POCKET Время шло — появлялись новые детские персонажи-жупелы. Самыми популярными в СССР были, наверное, Бармалей и Мойдодыр. Рожденный фантазией Корнея Чуковского кровожадный разбойник одновременно и жуток, и смешон. Равно как и оживший умывальник уморителен, но и грозен в маниакальном преследовании маленького грязнули.

Ч е м и ка к п у га л и д е т е й

Устрашающи, а отнюдь не только смешны и тексты обеих сказок. «Бармалей» начинается с угрозы укусов свирепого африканского зверья. Затем является пират-каннибал с глумливой песенкой о том, какой он «кровожадный, беспощадный и злой». Кульминация стихотворной сказки — «страшное слово», которое выкрикивает Бармалей: «Карабас! Карабас! Пообедаю сейчас!» Аналогично и Мойдодыр нагоняет страх не столько своим видом («кривоногий и хромой»), обзывательствами грязнули («неумытый поросенок») и угрозой окунуть его в Мойку, сколько непонятным и оттого жутким заклинанием. «Он ударил в медный таз и вскричал: “Кара-барас!”» Кошмарнее, пожалуй, только заклятье «мутабор» из сказки Гауфа «Халиф-аист». Параллельно со сказочными героями множились и реалистические персонажи для устрашения озорников. Какой советский ребенок не робел перед «дяденькой мильцанером»? В роли пугала страж порядка изображен в рассказе Николая Носова «Милиционер»: «Больше всего на свете Алик боялся милиционеров. Его всегда дома милиционером пугали. Не слушается — ему говорят: Вот сейчас милиционер придет! Нашалит — снова говорят: Придется тебя в милицию отправить!..» В другом рассказе Носова, «Саша», старушка угрожает милиционером шалуну за баловство игрушечным пистолетом. Напуганный мальчуган прячется дома под диваном — и тут в квартиру действительно звонит милиционер, который нашел оброненную Сашей злополучную игрушку и просто хочет вернуть. Но ребенок в панике: откуда дяденька узнал его имя и как опознал в нем владельца пистолетика? Чтение страшных сказок уже не так популярно — в моде рассказывание страшилок в пионерских лагерях после отбоя. Когда выключался свет, уходили вожатые, и ребята замогильными голосами принимались вещать про «гроб на колесиках», «пластинку смерти», «удушающие занавески», «кровавое пианино»... Набоявшись вдоволь, засыпали довольные и благостные. По мотивам таких историй Эдуард Успенский сочинил подростковый детектив «Красная рука, черная простыня, зеленые пальцы» и выпустил сборник «Жуткий детский фольклор», куда вошли страшные истории, присланные слушателями радиопередачи «Пионерская зорька». Взрослые с чувством юмора могут почитать иллюстрированный сборник иронических миниатюр Михаила Котина «Пугалки для непослушных детей» и Станислава Востокова «Как правильно пугать детей». Жадину съедают злые волки. Неосторожная игра с железной трубой приводит к перелому ноги. Неубранные игрушки превращаются колдуньями в стиральный порошок. Неуважительно оставленную еду забирает с тарелки злобный паук, жиреет на дармовых харчах, а заодно утаскивает к себе капризулю. Грязнули часто болеют, иногда вообще не растут и могут стать добычей бродячих собак. Драчуны вообще никому не нужны, их никто не любит… С распространением интернета сложилась практика крипи-тредов (англ. creepy — ужасный + thread — нить; букв. «жуткие темы») — вирту-

Неолит

299

300

П риш е л Б у к а

альных фольклорных рассказов о страшных паранормальных случаях, жутких сетевых мифах, «испытанных на себе» кошмарных сюжетах городских легенд. А пока психологи и педагоги ведут дебаты об этичности запугивания в воспитательных целях, ребятишки продолжают развлекать себя страшилками о жутких мобильниках, которые незаметно высасывают из владельцев кровь и питаются не от батареек, а от человеческих мозгов. Ну а куда же подевались древние монстры-пугала? Улетели, ушлепали, уползли в кинофильмы и компьютерные игры, постмодернистские романы и музеи ужасов. Ламия возникает в «Задверье» Нила Геймана и «Гиперионе» Дэна Симмонса, «Цирке проклятых» Лорел Гамильтон и «Царстве Ночи» Лизы Джейн, «Сердце пармы» Алексея Иванова и «Малой Глуше» Марии Галиной. У Гамильтон есть также роман «Кровавые кости», где появляется одноименное пугало маленьких викторианцев. Василиск фигурирует в романе Джоанн Роулинг «Гарри Поттер и Тайная комната», повести Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак «Охота на василиска». Крампус появляется в одноименной фэнтези-комедии (2015), Бугимен — в знаменитом ужастике «Хэллоуин» (1978), телесериале «Зачарованные», других фильмах. Есть остросюжетная картина Мигеля Анхеля Виваса «Старик с мешком». Образ Мойдодыра эксплуатируется в российской рекламе моющих средств и сантехники, в оформлении детских площадок и парков. Огры, Зеленозубая Дженни, Джек-Прыгун в компании с теми же Кровавыми Костями, Ламией, Бугименом попали в знаменитый проект «Monster in My Pocket». Бабай стал героем веселого мультика, выступая — что показательно! — предводителем армии детских страхов. С розгами несколько лет назад приключилась забавная история. Перед началом учебного года в Самаре и Тольятти вышла реклама «мотивирующих» ученических розог по привлекательной цене — 99,9 рубля за пучок. В «инструкции по применению» предлагалось «с небольшой силой приложить к нуждающемуся в воспитании, повторить нужное количество раз». Шутку оценили не все — в Федеральную антимонопольную службу поступила жалоба на «рекламу насилия над детьми». Жалоба была удовлетворена, товар изъят из продажи. В современном мире ужасы загнаны в рамки обычаев и приличий, прагматически освоены и красиво упакованы. А там, куда не дотягивается метла культуры, помогает молоток судьи. Однако сами страхи никуда не исчезают, пребывая в глубинах психики, на периферии сознания, и готовы в любой момент напомнить о себе сухостью во рту и коленной дрожью. Страх заставляет наши биологические часы тикать громче. Пугая других и пугаясь сам, человек отчетливо ощущает свою конечность, смертность. Так что распаленным взрослым в дрессуре маленьких озорников и подрастающих лодырей главное не заиграться. Как гласит пословица, детки возмужают — батьку испугают. А еще надо помнить: Бука не только ужасен, но и неразборчив. Как в том рассказе Кинга, он запросто может слопать нас самих.

Неолит

Глава IX

Изнанка плаща Казановы Насмешка, шутка, розыгрыш

Неолит

Хороший острослов — дурной человек. Блез Паскаль

Иной, к устам прижавши персты, Смех кажет с злобой пополам, Но мысли уж давно отверсты К напастям ближняго, к бедам. Михаил Доброгорский «Злоба» (1789)

…А девица — Хи-хи-хи! да ха-ха-ха! Не боится, знать, греха. А.С. Пушкин «Сказка о золотом петушке»

Неолит

Неизвестный нидерландский художник «Смеющийся шут», ок. 1500, дерево, масло

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Блистательный авантюрист, таинственный красавец в маске и развевающемся плаще, знаменитый обольститель и обладатель магического дара, овеянный красивыми легендами. Таков в обывательском представлении Джакомо Казанова. Однако «культурная тень» этого образа скрывает не одну зловещую легенду. Казанова прослыл не только мистиком и эротоманом, но и жестоким шутником. Однажды приятель неосторожно пошутил над Казановой — и тот рухнул в грязный венецианский канал. В отместку Джакомо придумал изощренный розыгрыш: отправился ночью на кладбище, разрыл могилу недавно умершего крестьянина, отрубил покойнику руку и тихонько прокрался в дом к своему обидчику. Спросонья тот схватил за руку неожиданного визитера — тут Казанова и подсунул ему отсеченную мертвую конечность. После такой жестокой проделки несчастный сошел с ума и был парализован, а Казанове пришлось на время покинуть Венецию из-за разразившегося скандала. Так розыгрыш обернулся преступлением. Смех — одновременно отрава Филипп Жак Лютербург «Ночной и снадобье, смертоносное оружие посетитель церковного кладбища», и животворящая сила. Насмешка в 1790, холст, масло любом ее выражении, пожалуй, самый опасный род злословия, обнажающий неприглядную изнанку речи и «потусторонье» человеческой души. Стоит ли удивляться тому, что среди множества страхов есть гелотофобия (иногда употребляют термин катагелофобия) — боязнь насмешки, а среди порочных наклонностей — катагеластицизм, страсть к высмеиванию.

Неолит

ОТ ОСКАЛА К ЗУБОСКАЛЬСТВУ Смех традиционно связывается с игровым поведением и противопоставляется физической агрессии. «Шутливый оскал» — прообраз смеха — отмечен, в частности, у высших приматов. Ощериванием пасти зверь предупреждает о готовности к нападению. Обнажением зубов человек демонстрирует как дружелюбие (радостная улыбка), так и враждебность (презрительная ухмылка, злобная усмешка). Природа смеха амбивалентна: он может быть способом выражения неприязни, но может быть и средством эмоциональной разрядки, ней-

303

304

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

трализации агрессии. В связи с этим общественное отношение к насмешке весьма неоднозначно, а ее моральная оценка традиционно мягче, чем оценка оскорбления. Есть и менее явный, но важный момент: насмехательство обладает компенсаторным свойством. Насмешка нередко возникает из желания избежать физической агрессии, тогда как другие виды злоречия — угроза, проклятие, сплетничество или то же оскорбление — зачастую используются от невозможности осуществить физическую агрессию. В русском лексиконе насмешка представлена обширной группой слов, обозначающих ее смысловые оттенки и способы речевого выражения: острить (произносить Адриан Брауэр «Юноша, делающий остроты), язвить (говорить колкогримасу», между 1632 и 1635, дерево, сти), подтрунивать (слегка шутить), масло зубоскалить (насмехаться в обобФранцузский философ Анри Бергсон усмащенном смысле), стебаться (издеватривал глубинный источник смеха в автомательски осмеивать), прикалываться тизме человеческих реакций. По Бергсону, (шутить над кем-либо, разыгрывать смех вызывается проявлением искусственкого-либо), ехидничать (зло ирониного в естественном. Потому-то и смеются зировать), ерничать (ехидно и глумнад тем, кто нечаянно оговорился, неожиливо насмехаться). Показательны данно споткнулся или нарочно кривляется, происхождение последнего слова — гримасничает. По той же причине в основе многих шуток — передразнивание, пародиот устаревшего ера (озорник, задирование, отзеркаливание. Эффект эха. ра) и его семантическая близость с То же самое затем отмечал и академик глаголами потешаться, куражиться, Д.С. Лихачев: «Смех делит мир надвое, издеваться (подробнее — в гл. X). создает бесконечное количество двойников, В просторечии представлены создает “смеховую” тень действительности, преимущественно патологические раскалывает эту действительность». Смеши деструктивные формы смеха: гоно все механическое и потому не вызываюгот (резкий, несдержанный смех), щее сочувствия. Выходит, смех онтологиржание (как сниженное определечески сопряжен со злоречием, а злоречие ние группового, коллективного ос«запрограммировано» в смехе. меяния), хихиканье (не случайно к нему часто прибавляют эпитеты «гнусное», «гадкое», «мерзкое»). Древнерусские эквиваленты осмеяния — похухнание (хухнать — также и порицать, осуждать); поиграние (укор с насмешкой); (п)охрита (насмешка, опозорение, похритати — насмехаться с презрением).

Неолит

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Немало названий насмешек и в русских диалектах — например, за зубра, закоключина, заклюка (говорить с заклюками, заклюки загибать); спичка (ставить спичку, запустить спичку). Как верно подметил еще Гоголь, «насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете». Почему? Потому что ее используют все: хитрец и простак, вельможа и простолюдин, высоколобый интеллектуал и примитивный невежда. Насмешка — общедоступный речеповеденческий код. Можно не расшифровать тонкого намека в насмешке — но нельзя не ощутить заключенной в ней враждебности, стремления обидеть. В определениях злого смеха — едкий, желчный, ядовитый, язвительный, ехидный — содержится прямое указание на его агрессивный и вредоносный характер. Цель насмешника — вогнать в краску, больно уколоть, привести в замешательство. В Древней Руси бытовало выражение искалять смехом (от «кал»), то есть марать осмеянием, грязно насмехаться. Из трех основных форм смеха — юмор, ирония, сарказм — к злоречию традиционно относят две последние. Сарказм представляет собой прямую язвительную, злобную насмешку. Ирония определяется как более тонкая и часто завуалированная насмешка, если и выражающая враждебность, то неявно и косвенно. В свете злоречия важнее не способность агрессии воплощаться в различных формах смеха, а возможность насмешки выражать множество негативных намерений. Осмеять возможно что угодно: ошибочное и правильное, глупое и умное, порочное и праведное. Смехом можно выразить любое другое злонамерение — оскорбить, обличить, поглумиться. Даже клевета может быть смешной. Наконец, как известно, смех заразителен. Насмешки и шутки моментально подхватываются и молниеносно распространяются, часто превращаясь в слухи и сплетни (гл. IV). Не случайно самые популярные мемы основаны на смеховых приемах и содержат комические образы. Выходит, что насмешка — это не отдельный жанр словесной агрессии и даже не специфическая форма злоречия, а скорее коммуникативный регистр, применимый к любой речевой практике.

Неолит

Я Д О В И Т Ы Й Д А Р С А РД И Н И И В Древней Греции насмешками ведал злоречивый бог Момус. За неуемный нрав его прогнали с Олимпа, а затем он и вовсе лопнул от злости, не найдя ни единого недостатка у красавицы Афродиты. В Новое время Мом превратился в шута-трикстера, остроумного бичевателя тирании, Дурака из карточной колоды и персонажа сентиментальной комедии наподобие Арлекина. Язвительным острословием отличались, конечно же, и простые смертные, прежде всего философы. Пристрастием к насмешкам славился, в частности, Зенон. В адрес щеголя, который осторожно перебирался через ручей, мудрец ехидно заметил: «Как же ему не сторониться грязи?

305

306

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Ведь в ней он не увидит своего отражения!» Перед юнцом, который слишком рьяно, неподобающе возрасту выпытывал ответ на свой вопрос, Зенон поставил зеркало и спросил, к лицу ли при таком виде подобные вопросы. А одного болтуна осадил издевательским замечанием: «У тебя уши утекли на язык». Хвастуна, кичившегося умением плавать, Аристипп Киренский уколол насмешливым сравнением: «И не стыдно тебе хвастаться тем, что под силу любой рыбешке?!» Похвалявшегося способностью пить не пьянея Аристипп сразил комичГустав Климт «Афина Паллада», 1898, ной очевидностью: «Это может и холст, масло, инкрустация мул». Сиракузского тирана ДиониСлово «сарказм» происходит от греческосия, который предложил ему занять го «sarx» [мясо, плоть]… Sarcasmos — это самое непочетное место за столом кожа, содранная с убитого врага. Сшивая в отместку за отказ развлекать гоэти «саркастические» кожи, солдат изстей умными речами, философ отготавливал себе плащ победителя. Афина брил язвительным замечанием: чаще всего изображается с головой Горгоны «Что за почет ты хочешь оказать на щите, но иногда мы видим эту богиню с этому месту!» кожей (sarcasmos) Медузы, наброшенной Скупцу, что не подал ему милона плечо. стыню, Диоген иронично указал: (Паскаль Киньяр «Секс и страх», 1994) «Я же прошу у тебя на хлеб, а не на Слово ирония (eirōneia) в древнегреческом склеп!» Представ перед Филиппом означало вопрос, ставящий в тупик. В соМакедонским, плененный в битве временном значении оно вошло в европейпри Херонее, Диоген ответил на воские языки примерно в первой половине прос о роде своих занятий форменXVIII века. ным издевательством: «Слежу за твоей ненасытностью». Когда же Диогена известили о том, что многие над ним потешаются, он невозмутимо заметил: «А над ними, быть может, смеются ослы; но как им нет дела до ослов, так и мне — до них». В античной истории злоречия немало примеров превращения взаимных насмешек в словесную дуэль, состязание острот. Однажды Диоген мыл чечевицу для похлебки и съязвил в адрес шедшего мимо Аристиппа: «Если бы ты умел готовить чечевичную похлебку, не пришлось бы тебе пресмыкаться перед царями». Аристипп ехидно парировал: «А если бы ты умел обращаться с людьми, не пришлось бы тебе, Диоген, питаться чечевичной похлебкой!» Еще один достопамятный случай — вражда Демосфена с политиком Фокионом. «Ты издеваешься над афинянами; но смотри, они потеряют голову и тогда убьют тебя», — пригрозил Демосфен. «Меня они убьют,

Неолит

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

когда потеряют голову, а тебя — если не потеряют ее», — сострил в ответ Фокион. Подобно профессиональным доносчикам — сикофантам и делаториям (гл. I) и профессиональным проклинателям — изготовителям дефиксионов (гл. III), были в Античности и специалисты по насмешкам — прообраз придворных шутов. Именовались они параситами и во время застолий за дармовое угощение развлекали гостей комическими выходками и грубыми шутками. Название происходит от древнегреческого слова, буквально означавшего «находящийся возле хлеба» и близкого в то время к современному понятию «сотрапезник». Впоследствии оно приобрело негативный смысл «нахлебник», «прихлебатель». Наигранную злоречивость парасита живописал комедиограф Эпихарм: «Великий остроумец и хозяина Смешу, доволен он, на похвалы не скуп». Парасит всегда был готов к ответным нападкам, которые ничуть не смущали его и нисколько не обижали. «Вот если, например, буян какой-нибудь Возьмется задирать меня, всю брань его, Что на меня обрушит, отражаю я, С ним соглашаясь тут же, не вредит она Ничуть», — признается герой древнегреческой комедии Аксионика «Подхалкидник». Насмехательство почиталось даже особым родом словесного мастерства. В школе Пифагора практиковалось упражнение в осмеянии новичка — эдакий «тренинг хейзинга», как сказали бы современные психологи (гл. X). Новичок входил в зал, и все ученики должны были всячески его подкалывать и уязвлять. Так проверялась выдержка и оттачивалось умение отражать нападки. Древним были знакомы комические увеселения, подчас весьма жестокие. Например, потешный суд над стариками. В комедии Аристофана «Ахарняне» хор жалуется на издевательства над пожилыми в угоду юнцам: «…А мальчишка-обвинитель, подобрав себе друзей, Быстро ранит нас речами, душит в петлях острых слов, Хлещет градом из вопросов, ставит всюду западни И беззубого Тифона колет, рубит, режет, бьет» (пер. А. Пиотровского). Античности мы обязаны описанию двух разновидностей смеха. Гомерический смех — неудержимый, раскатистый громогласный хо хот, чаще всего над чем-либо глупым, несуразным. Название происходит из описания смеха богов в поэмах Гомера. Сардонический смех (risus sardonicus) — жертвенный язвительно-презрительный смех отречения. Сейчас это синоним злорадного, жестокого смеха, а древние греки сардонически смеялись перед лицом смерти, в предчувствии гибели. Этимологию выводят из произраставшего в Сардинии ядовитого растения Sardonia herba, которое вызывало конвульсии и похожую на смех посмертную гримасу. Другая легенда связывает его с обычаем жертвоприношения стариков у sardi (sardoni) — древнейшего населения Сардинии. Обычай сопровождался всеобщим смехом, в том числе и самих приносимых в жертву. Приверженность злому смеху подчас ставила под сомнение безупречный образ выдающихся ораторов. Так, весьма двойственно отношение

Неолит

307

308

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Неолит

Ловис Коринт «Гомерический смех», 1909, холст, масло Вацлав Холлар «Осмеяние Цереры», 1646, офорт по картине Адама Эльсхаймера Осмеянию подвергались не только простые смертные, но и боги. Когда усталая голодная Церера залпом опустошила кувшин ячменного отвара, дерзкий мальчишка стал потешаться над ее прожорливостью. Разгневанная богиня выплеснула остатки ему в лицо и превратила в ящерицу. Обыгранный Овидием в «Метаморфозах», этот сюжет — аллегория земли, вбирающей влагу, от излишка которой рождаются пресмыкающиеся. В произведениях изобразительного искусства неразумие и наивность насмешника символически воплощены в его обнаженности. Кстати, слово сатира (лат. satur — сытый; satura — смесь, всякая всячина) происходит от выражения lanx satura — букв. «блюдо после насыщения»; ритуальное блюдо с плодами, которое находилось в храме Цереры.

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

современников к Цицерону, чьи остроты в суде иной раз были не профессиональным приемом, а грубой потехой. Иногда Цицерон недопустимо развязно говорил о серьезных предметах, издевался над внешностью и происхождением своих сограждан. Когда Марк Геллий звонко зачитал какие-то документы в Сенате, Цицерон небрежно бросил: «Чему удивляться, ведь он и сам из глашатаев». Вокония в сопровождении некрасивых дочек поприветствовал злой насмешкой: «Он против воли Феба их на свет родил!» Неуместными шутками разрушались и крепкие репутации политиков. Опрометчиво поступил Публий Корнелий Сципион Назика Серапион во время выборов в эдилы (помощники трибуна). Крепко пожав загрубевшую руку крестьянину, он насмешливо поинтересовался, не ходит ли тот на руках. Эта грубая острота стала предпосылкой политического фиаско Сципиона: сельские трибы обиделись, решив, что он высмеивает их бедность.

Неолит Джозеф Мэллорд Уильям Тернер «Одиссей, дразнящий Полифема», 1829, холст, масло Античность часто демонстрирует насмешку как удел отважных и находчивых, реакцию пассионариев на вызовы и опасности. Плененный циклопом Полифемом, но не желающий быть съеденным, Одиссей лишил циклопа единственного глаза и быстро отчалил на корабле. Картина Джозефа Тернера изображает момент отхода судна на безопасное расстояние и торжествующие насмешки Одиссея над поверженным врагом. При этом древние вполне понимали опасную неоднозначность смеха и задумывались о границах допустимого в осмеянии. Платон относился к смеху без особой симпатии, считая его часто замешанным на злости или

309

310

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

зависти. Аристотель тоже не слишком жаловал смех, справедливо усматривая в нем недоброжелательность. В Аристотелевой «Поэтике» смешное определяется как «часть безобразного». Применительно к комедии смешное — это «некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное». Этот тезис иллюстрируется комической маской, которая «есть нечто безобразное и искаженное, но без страдания». Автор сатирических сочинений Лукиан Самосатский, рассуждая о том, как надлежит вести себя в праздники Сатурналий, формулирует правило: «В остротах да будет мерой их безобидность для всех». Однако античность не ведала «греховности» самого смеха — это станет свойством уже христианского мировоззрения.

ШАЛОВЛИВЫЕ ОБЫЧАИ Аналогично оскорблению (гл. II), насмешка могла носить обрядово-ритуальный характер. В культе Аполлона-Айглета в ходе богослужения мужчины и женщины вышучивали друг друга в акте смеха как оргиастического ликования. Здесь насмешка — метафора циклического перехода от жизни к смерти и от умирания к возрождению. Комическое неразрывно связано с космогоническим. Одной из ритуальных форм насмешки были фесценнины (лат. versus Fescennini, от названия этрусского города Фесценния) — шуточно-бранные

Неолит

Фредерик Лейтон «Возвращение Персефоны», ок. 1891, холст, масло

Во время элевсинских мистерий (обрядах инициации в древнегреческих культах плодородия) на обратном пути из Элевсина при переходе через мост на реке Кефис местные жители осыпали обильными остротами участников шествия — в честь старой служанки Ямбы, которая веселыми рассказами и непристойными шутками скрасила печаль богини Деметры, потерявшей дочь. Ученые расходятся во мнениях относительно цели этого обряда. Предположительно насмешки служили ритуальной «привив кой» от злых духов. Смех как оберег. Счи талось также, что смех заставлял землю плодоносить, а человека — радоваться. От имени Ямбы, кстати, происходит название одного из стихотворных размеров: изначально «ямбить» означало высмеивать в стихотворной форме.

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

песенки и сатирические народные стишки в форме комических диалогов. Фесценнины звучали на сельских праздниках, триумфальных шествиях и семейных торжествах, чаще всего на свадьбах. Древние римляне приписывали этим куплетам магическое действие в борьбе со злом. Гораций назвал фесценнины «италийским остроумием» и отметил их оценочную неоднозначность. «В праздники эти вошел фесценнин шаловливый обычай: Бранью крестьяне в стихах осыпали друг друга чредою: С радостью вольность была принята, каждый год возвращаясь Милой забавой, пока уже дикая шутка не стала В ярость открыто впадать и с угрозой в почтенные семьи Без наказанья врываться. Терзались, кто зубом кровавым Был уязвлен уж; и кто не задет, за общее благо Были тревогой полны; но издан закон наконец был: Карой грозя, запрещал он кого-либо высмеять в злобной Песне, — и все уже тон изменили, испуганы казнью...» Да уж, от смехотворства до смертоубийства не так и далеко. Античность убеждает нас и в том, что насмешка становится сокрушительным оружием, отливаясь в литературные формы. Язвить конкурентов и врагов стихами — древний «шаловливый обычай» людей искусства. По свидетельствам современников, поэт Гиппонакт Эфесский так переусердствовал стихотворными сатирами, что довел до самоубийства одного из своих недругов. Еще суровее оказалась месть поэта Архилоха некоему Ликамбу за нарушение обещания выдать за него дочь. После прочтения написанной по этому случаю Архилоховой поэмы Ликамб вместе с тремя дочерьми повесились. Столь же печальная участь постигла легкомысленного скульптора, который изваял Архилоха не особо симпатичным внешне. Поэт в буквальном смысле убил его насмешливым четверостишием: бедняга покончил с собой. Насмешка могла стоить жизни и самому острослову. Согласно Светонию, император Август казнил насмешника над статуей Юпитера, а Домициан казнил Луция Элиана за шутливые намеки.

Неолит

СВЯТОЕ И СМЕШНОЕ С распространением христианства формальное отношение европейцев к смеху в целом и насмешкам в частности сверялось со Священным Писанием. Где бы ни заговаривали о смехе — будь то церковная проповедь, судебное заседание или семейная беседа, — апеллировали к библейским текстам. Смех ассоциировался преимущественно с бесстыдством и ставился в один ряд с другими словесными грехами: «…сквернословие и пустословие и смехотворство не приличны…» (Послание к Ефесянам 5: 4). В ветхозаветных текстах немало сюжетов осмеяния, исполненных особого драматизма и нарочитого пафоса. Затем эта традиция переходит в светские дидактические сочинения и философские трактаты. Теоретические выкладки иллюстрировались наглядными примерами и показательными историями, часто из той же Библии.

311

312

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Неолит

Ян Стен «Осмеяние Самсона», 1676, холст, масло

Обольстив ветхозаветного иудейского богатыря Самсона, красавица Далила во время любовных услад коварно выведала секрет его силы, а затем жестоко предала. Самсон был схвачен и ослеплен филистимлянами. На картине Яна Стена Далила высмеивает Самсона, обращая к нему непристойный жест. К осмеянию присоединяются и другие персонажи. Карлики тянут связанного на веревках, иноземные гости потешаются над его унижением, отпускают грубые остроты. На заднем плане художник изобразил себя в качестве стороннего наблюдателя. Отношение к насмешке по-прежнему коренилось и в архаических представлениях. Так, полагали, что осмеяние бесчестит не только человека, но и место. Средневековый английский хронист Ордерик Виталий указывал, что король Генрих I, узнав о захвате французами Гуэ-Никеза, «там два замка укрепил, которые врагов злая насмешка постыдным прозвищем обесчестила; ибо один Плохо сидящим (Mal assis), а другой Жильем зайцев (Trulla leporis) именовался». Если в эллинизме считалось, что смех приближает человека к олимпийским богам, то в христианстве приближающим ко Христу стал плач. Смех соотносился с низменной телесностью, плач — с возвышенной духовностью. Неуместный смех считался богопротивным. Насмехательство осуждалось как род злоречия.

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

При этом различались смех бытовой и ритуальный. Известен праздник дураков, или праздник иподиаконов (лат. festum stultorum, fatuorum, fallorum). Во время этих церемоний открыто коверкались церковные обряды, выбирались шутовские епископы, устраивались шествия с непристойными песнопениями, метанием фекалий в прохожих, комическими выходками вроде стояния на голове в честь Божией Матери. «Глупость, прирожденно свойственная человеку, должна хотя бы раз в году свободно изжить себя. Бочки с вином лопнут, если время от времени не открывать отверстия и не пускать в них воздуха», — поясняла французская апология XV столетия, посвященная Дню дурака. Известна песенная традиция рождественского смеха (risus natalis) — в частности, переложение церковных гимнов на мотив уличных песенок. Известна также повествовательная традиция пасхального смеха (risus paschalis) — веселые истории и шутки в церкви как символ возрождения и радости после долгих дней поста. Михаил Бахтин выделял еще рекреационный смех — родственный народно-праздничному, разгульный, символизирующий освобождение от жестких рамок школярства, восстановление сил после изнуряющих штудий. Например, шутливо-эротическое или пародийно-гастрономическое переиначивание латинских грамматик. Современные исследователи обращают особое внимание также на понятие священной пародии (лат. parodia sacra) — имитацию священно-

Неолит

Питер Брейгель Старший «Битва Масленицы и Поста», 1559, дерево, масло

313

314

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

го текста, которая не подразумевала кощунства и не имела сатирической направленности. Комические, травестированные дубликаты имелись едва ли не у большинства жанров, так или иначе связанных с сакральностью. Известны «монашеские шутки» (jоса monacorum), «веселые проповеди» (sermons joieuх), шутливые литургии («Литургия пьяниц», «Литургия игроков»), смеховые постановления церковных соборов, гимны, псалКорнелиус Трост «На пути к...», 1742, мы, псевдоагиографические собумага, чернила чинения… В настоящей книге можно и На рисунке из серии «Двенадцать месяцев» голландский художник изобразил уличную сценку с вовсе не упоминать это псевдопервоапрельскими анекдотами. Уличный мальзлоречие, растворенное в «крочишка слева указывает на женщину, которая стоя мешном» или «пиршественном» мочится на дерево. Какой-то шутник (возможно, смехе, если бы не его произвовторой мальчишка) еще и нарисовал ей на спине дные формы, связанные уже с крест. Стоящая справа женщина незаметно понастоящим, неигровым злом. лучила записку издевательского содержания. Воздав формальные почести Мастер по изготовлению париков разыгрывает лжеепископам, разгоряченные слугу, заставляя выполнять какое-то нелепое весельчаки принимались издепоручение. ваться всерьез, подчас доходя до физических увечий. Доставалось не только вовлеченным в церемониальное действо, но и тем, кому просто не повезло оказаться рядом. Современный первоапрельский праздник смеха (англ. april-fool, фр. poisson d’avril, нем. Aprilnarr) лишь тихий отголосок громогласно гогочущего средневекового торжества разнузданности.

Неолит

В О В Л А С Т И С Е РА M U C C I O В эпоху Ренессанса положение насмешки в системе злоречия несколько меняется — становится более разносторонним и многоплановым. Отчасти продолжая существовать в оппозиции «сакральное vs профанное», насмешка ищет себе место в системе множащихся и ветвящихся речевых жанров. Расширяется само понятие комического. Сниженное шутовство и площадной комизм конкурируют с интеллектуальной насмешкой, утонченной остротой. Особо славится флорентийское острословие — хлесткое и неуязвимое. Среди популярных в эпоху Ренессанса фольклорных форм осмеяния наиболее известны фацеции (итал. facezia — шутка, острота) — веселые

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

истории, шуточные рассказы о забавных выходках и приключениях. Фацеции содержали остроумные решения казусов, ответы на каверзные вопросы, осмеивали человеческие пороки. В Россию они проникли в XVII столетии под названием жартов и смехотворных повестей, затем широко использовались в лубочной литературе. Параллельно возрождалась классическая античная модель остроумия, суть которой отражена в «Никомаховой этике» Аристотеля: «Превышающие меру в смешном считаются грубыми людьми, ибо они добиваются смешного любой ценой и скорее стараются вызвать смех, чем сказать нечто изящное, не заставляя страдать того, над кем насмехаются». В европейскую литературную моду входят сборники острот по образцам П лутарха. Историки и социологи связывают это, во-первых, с ростом индивидуализма; во-вторых, с ослаблением деспотизма власти. Новая культурно-речевая ситуация мотивировала новый формат насмешки: более изысканной и менее прямолинейной, но не затемняемой излишней вычурностью. Таковы, например, изящные приемы осмеяния Козимо Медичи, который тщательно воздерживался от лобового злословия не только личных врагов, но даже тех, о ком сложилось всеобщее дурное мнение. Считая глупым и недалеким представителя правящей элиты Франческо Саккетти, Медичи вышучивал его за показное общение с учеными и литераторами, тонко вплетая в характеристику Саккетти уподобление «сухому плоду, окруженному спелыми и сочными плодами». Когда изгнанный из Флоренции Ринальдо Альбицци, политический противник Медичи, известил о том, что «курочка несет яйца», подразумевая стягивание сил для нападения, Козимо уязвил его тем же манером: «Не в своем гнезде она, пожалуй, будет нестись очень плохо». При этом эстетическое начало в насмешке все прочнее соединялось с прагматическим. Согласно Веспасиано де Бистиччи, биографу Козимо Медичи, тот «питал отвращение к разным шутам и комедиантам, которые тратят время без пользы». Насмешка больше ценится уже не как ораторская виньетка, а как просчитанный до мелочей риторический прием. Реже используется «для красного словца», чаще — для дела. В одном из писем кузену Аверардо Козимо предлагает: «Так последуем же власти сера Muccio и посмеемся над этим», — имея в виду устранение разногласий между родственниками с помощью шутки (mucciere — подсмеиваться). Потомки Козимо шутили не столь изощренно, но гораздо более зло. В частности, Лоренцо Медичи, как мы убедимся далее, любил посмеяться на полную катушку, устраивая сложносочиненные и многолюдные розыгрыши, масштабные комические инсценировки. Воплощением ренессансной иронии, проходящей по зыбкой кромочке с сарказмом, можно считать смеховое поведение Микеланджело. Среди его неистощимых острот над коллегами по цеху немало язвительных, а с учетом контекста и откровенно злобных, но притом достаточно изящных и риторически сложных. Примеры насмешек Микеланджело являют парадоксальное сочетание омерзительного с обаятельным.

Неолит

315

316

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

По поводу картины одного из менее известных современников он заметил: «Всякий художник хорошо пишет самого себя». Картина изображала быка. Глядя на полотно другого мастера «Скорбящие о Христе», Буонарроти иронически обыграл название: «Поистине скорбь смотреть на нее». Один совсем уж бездарный живописец, гордо демонстрируя Микеланджело пустую комнату в новом доме, пояснил: «Я приказал сперва ее побелить, потому что сам хочу расписать». Микеланджело желчно ответил: «Вы сделали бы куда лучше, если бы сначала расписали, а потом уже приказали побелить». Ренессансная и затем барочная культура переосмыслила сложившийся в Античности парный символический образ «Плачущий Гераклит и смеющийся Демокрит» — противопоставление двух философов и соответствующих типов мировоззрения. Гераклит Эфесский сетовал на человеческое несовершенство — Демокрит Абдерский смеялся над ним. «Гераклит всякий раз, как выходил на люди, плакал, а Демокрит смеялся. Одному все, что мы делаем, казалось жалким, а другому нелепым», — пояснял Сенека. Изобразительное искусство Возрождения

Неолит

Якоб де Гейн «Гераклит и Демокрит», 1599, светло-коричневая бумага, черный мел, белила

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

представляло эту антитезу в виде диптиха, насыщенного аллегорическими деталями. Насмешка Демокрита подчеркнуто нравоучительна, близка порицанию (гл. V). Причем философская насмешка в «чистом виде» (лат. per se), без примеси персональных претензий и личных антипатий, выражает скорее праведное негодование, нежели злобные нападки. Плач и смех — смещенные эмоциональные реакции, переводящие агрессию в цивилизованное русло, в сферу интеллекта. И это тоже было актуально для ренессансной Европы, освобождающейся от «оков темного Средневековья». Праздничный, карнавальный смех изгонял из средневекового простолюдина страх дьявола. Как сказал один из героев романа «Имя розы» Умберто Эко, «на празднике дураков дьявол тоже выглядит бедным и дураковатым, а значит — управляемым». Облагороженный интеллектом ренессансный смех стал мощным оружием против суеверий и предрассудков. Как затем утверждал Вольтер, «смех погасил костры инквизиции».

ПОЧЕМ ОСЛЫ?

Неолит

Чем ближе к Новому времени — тем заметнее симпатии европейских гуманистов Демокриту. Так, Монтень в «Опытах» признается, что настрой философа-насмешника ему больше по душе. Но «не потому, что смеяться приятнее, чем плакать, а потому, что в нем больше презрения к людям, и оно сильнее осуждает нас». Эту идею развивает затем испанский философ Бальтасар Грасиан в трактате «Остроумие, или Искусство Изощренного Ума» (1642), прославляя остроумие как блистательную изобретательность ума и высшую творческую силу. Одновременно Грасиан полемизирует с вышедшей тремя годами ранее книгой итальянского теоретика Маттео Перегрини «Об остроумии», осуждавшей модное тогда злоупотребление остротами в поэзии. Пренебрежительно не называя даже имени оппонента, Грасиан громит его «невежественное мнение, осуждающее остроты», тогда как в его собственном представлении «слова — то же, что листья дерева, а острые мысли — его плоды». В дальнейшем выдающийся французский теоретик классицизма Николя Буало-Депрео в поэме-трактате «Поэтическое искусство» (1674) также настаивает на том, что сатира нужнее обществу, чем ода. Если обратиться к речевой повседневности, то и здесь мы увидим апологию острословия. Исторические хроники фиксируют выдающиеся остроты, биографы и мемуаристы коллекционируют эффектные насмешки своих современников. Пишут, например, что Генрих IV любил трунить над маршалом Франции и своим фаворитом Франсуа де Бассомпьером. Возвратясь из Испании, куда он был направлен послом, Бассомпьер рассказал о муле, специально высланном ему испанским королем. «Вот

317

318

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

поглядел бы я с превеликим удовольствием, как осел ехал верхом на муле!» — со смехом ответил Генрих. «Что вы говорите, государь! Ведь я в то время представлял вашу особу», — лукаво напомнил ему Бассомпьер. Как писал французский литератор Таллеман де Рео Жедеон в «Занимательных историях» из жизни придворных короля Генриха IV, к старости и сам Бассомпьер «стал немного строить из себя шута и все еще норовил отпускать остроты, но молодого задора ему уже недоставало, и они у него зачастую не получались». Благодаря насмешничеству в Историю даже не входили — нагло пролезали самые ничтожные людишки. Один такой в свите Ришелье решил развлечь кардинала унизительной издевкой над депутатом из города Мирбалэ, посланным к Ришелье с приветственной речью. Городок славился ослиной ярмаркой — и вот, когда оратор выступал с приветствием, злоязыкий льстец бесцеремонно перебил его громким выкриком: «Почем у вас продавались ослы на последней ярмарке?» А был он высоченным и рыжеволосым детиной. «Такого роста и такой масти, как ваша милость, продавались по десять экю», — подсек выскочку находчивый оратор. Нескончаемыми насмешками отличался Шале, хранитель гардероба при Людовике XIII. Шале вышучивал и передразнивал даже Его Величество во время одевания. Гримасы в зеркале стали для короля столь же привычными, как висящие на стенах картины. Вконец обнаглев, Шале перешел к осмеянию физической слабости Людовика. Впрочем, это вышло гардеробщику боком: когда его обвинили в измене, все шутки над королем получили статус государственного преступления. При Людовике XIV госпожой Насмешкой стала маркиза де Монтеспан. Для увеселения монарха маркиза нарочно вышучивала и постоянно передразнивала придворных. «Придворные избегали проходить мимо ее окон, особенно когда у нее бывал король, — рассказывал философ Анри Сен-Симон. — Они говорили: это все равно, что пройти под обстрелом, и это выражение стало при дворе поговоркой. Она и вправду никого не щадила, часто с единственной целью развлечь короля, а поскольку была бесконечно остроумна и умела тонко высмеивать, не было ничего опасней ее насмешек, которыми она одаривала всех и каждого».

Неолит

5 0 ОТ Т Е Н КО В С М Е Ш Н О ГО В эпоху Просвещения на вершину литературного олимпа возносится сатира, а самым востребованным жанром становится памфлет. Просвещение являет ярчайшие и неподражаемые образцы насмешников-интеллектуалов: Свифт, Гольбах, Дидро, Монтескье, тот же Вольтер. Одной из многочисленных мишеней вольтеровских насмешек был историк Мезере, который настаивал на святости Жанны д’Арк. Считая это мифом, Вольтер ядовито иронизировал: «Мезере рассказывает, будто Жанне являлся вождь небесного воинства. Мне очень жаль Мезере, и я прошу за него прощения у вождя небесного воинства».

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Будучи не в ладах с поэтом и драматургом Алексисом Пироном, Вольтер однажды прибегнул к весьма сомнительной выходке: написал неприличные слова на двери его дома. Да вот незадача: хозяин стал невольным свидетелем пакости. Пылая жаждой мести, Пирон явился к обидчику при полном параде и в ответ на его изумление с удовольствием выдал: «В моем посещении нет ничего удивительного. У себя на двери я обнаружил вашу визитную карточку — и поспешил нанести вам визит». Обращаясь к афористике XVIII — XIX веков, мы обнаруживаем начатую Античностью калибровку дозволенного и недозволенного в смехе. Едва ли не всякий ученый, философ, писатель считал своим долгом высказаться о насмехательстве. «Всем глупцам не терпится осмеять кого- нибудь», — заметил Александр Поуп. «Насмешки часто походят на тонкие яды, которые убивают тех, кто употребляет их», — утверждал Пьер Буаст. «Смеяться можно над чем угодно, но не когда угодно. Мы шутим Франсиско Гойя «Две женщины смеются по поводу смертного ложа, но не у над мужчиной», 1820—1823, фреска, смертного ложа», — читаем у Гилберперенесенная на холст та Честертона. Впрочем, ни философское осмысление, ни моральное осуждение насмехательства ничуть не отвращали от него людей в суетной повседневности. Выдающиеся образчики язвительности и ехидства обнаруживаются в каждой бытовой ситуации, в любом сословии, во всякой профессиональной среде. Так, в одном из парижских театров успешно выступали актеры Гобер и Готье, обожавшие подстраивать друг другу всякие каверзы. Раз Гобер исполнял роль Наполеона и по ходу пьесы должен был прочитать вслух письмо, подаваемое ему Готье в роли адъютанта. Текст всегда помещали в конверт, чтобы не заучивать наизусть, но коварный адъютант вдруг вручил императору чистый лист. Гобер на секунду опешил, но быстро овладел собой, величественным жестом вернул письмо Готье и предложил… прочитать самому. Готье, понятно, стушевался — и был поделом освистан публикой.

Неолит

319

320

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

СМЕХ КАК ГРЕХ В России отношение к смеху было в целом более строгим, чем в Европе. В допетровской Руси избыточный смех («до слез», «до икоты»), его провоцирование (смехотворение) и его агрессивная направленность (надсмеяние) считались греховными. Церковная традиция не признавала смех нормативным. Печальный лик Христа противопоставлялся хохочущей личине дьявола. Иоанн Златоуст описал порочную логику смеха. «Смех и шуточные слова не кажутся явным грехом, а ведут к явному греху: часто от смеха рождаются скверные слова, от скверных слов еще более скверные дела; часто от слов и смеха ругательство и оскорбление, от ругательства и оскорбления удары и раны, от ран и ударов смертельные поражения и убийства». Важно также следующее уточнение Златоуста: «Или смех есть зло? Нет, смех не зло, но чрезмерность и неуместность — зло». По замечанию С.С. Аверинцева, «смехотворство и поныне фигурирует в уставном каталоге грехов, в которых православный должен приносить покаяние. Притом кажется, что русская аскетика выделяется в этом отношении, если ее сравнить с остальным православным миром во времени и пространстве». Во многих древнерусских памятниках письменности смех тождествен ругани в обобщенном смысле оскорбления, поношения, злоумышления. Тот же смысл и во многих пословицах. Где смех, там и грех. Навели на грех — да и покинули на смех. Скалозубы не бывают любы. Чему смеешься — тому и поплачешь. Не смейся, горох: не лучше бобов. Смех до добра не доводит. Смех плачем отзывается. Над кем посмеешься — тот над тобою поплачет. Леший пошутит — домой не пустит; водяной пошутит — утопит. Показательно также вторичное значение слова «смех»: нечто негативное, достойное осуждения, отрицательно оцениваемое. «Да это просто смех», — часто говорят о некачественной вещи или плохо выполненной работе. «Смех да и только!» — восклицание, выражающее досаду, презрение, неудовольствие. «Не смеши меня!» — выражение сомнения в какой-либо возможности. Иногда выражение смеяться над кем-то употреб ляется в значении «отвергать, считать никчемным, не допускать в свой круг». Сейчас, правда, оно уже воспринимается как устаревающее. В народе насмешников в старину неодобрительно называли ащеулами. Одно из диалектных названий насмешничества — гáленье — обнаруживает его этимологическое родство с издевкой (ср.: изгаляться — зубоскалить, передразнивать, глумиться). Уже упомянутые синонимы громкого нарочитого смеха — ржание, гогот — обнажают в нем одновременно животное и бесовское. Осуждению и наказанию подлежали не только оскорбительные, но и просто неуместные остроты. В 1488 году едва не лишился языка великокняжеский слуга Мунт Татищев, имевший неосторожность сказать в шутку, будто великий князь намеревается отправить в тюрьму своего брата

Неолит

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Андрея Большого Углицкого. Добросердечный митрополит едва отговорил князя от страшной кары — неосмотрительный слуга подвергся лишь битью кнутом на торгу. По свидетельству одного заезжего поляка в начале XVII столетия, русские бояре потешались над европейскими коллективными танцами, считая допустимой разве что забаву ужимками шутов, но никак не собственное выступление ради чужой потехи. Боярин шуту рад, да с ним не ходит в ряд. В связи с этим понятна горькая обида бояр, которых Иван Грозный заставлял плясать под личинами. Это было не просто развлечение, но развлечение унизительное; здесь само принуждение было родом злоречия.

Неолит Михаил Нестеров «Шутовской кафтан. Боярин Дружина Андреевич Морозов перед Иваном Грозным», 1885, холст, масло Ну а попавшим под град ядовитых стрел царского смеха приходилось отчаянно лавировать, изобретать громоотводы агрессии, дабы не навлечь на себя гнева. От насмешек власть имущих либо защищались самооправданиями, либо отбивались словесными поклонами, либо уклонялись сменой темы. «Ты чаял, что на охоту приехал с собаками за зайцы — ажно крымцы самого тебя в торок [к седлу] и привязали», — язвил Иоанн Васильевич плененного опричника Василия Грязного. Отвечая на насмешку, Грязной переключает внимание государя на свою доблесть: «Да заец, государь, не укусит ни одное собаки, а яз, холоп твой, над собою укусил шесть человек до смерти, а двадцать да дву ранил». Другой насмешливый выпад Грозного: «Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушеньем

321

322

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

шутити?» — Грязной смещает на личную преданность царю: «Шутил яз, холоп твой, у тебя, государя, за столом тешил тебя, государя, а ныне и умираю за Бога да за тебя ж, государя, да за твои царевичи». Насмешничество использовалось и как словесная стратегия угодничества. В холопском рвении потрафить тирану бояре изобретали комические выходки вплоть до самых диких и беспримерно гнусных. По свидетельству немецкого дворянина Альберта Шлихтинга, царский шут Осип Гвоздев «часто имел обычай потешаться и шутить за столом до такой степени неблагородно и бесстыдно, что от этой грязи и срама непристойно писать об этом». Чрезмерное бесстыдство в итоге обрыдло самому Грозному. Когда шут усомнился в родстве государя с императорами Рима, тот, согласно легенде, макнул его головой в кипящие щи, а затем самолично догнал и ударил ножом. В неуемных смеховых упражнениях иностранцы уличали и Петра I. Одно из первых подробных описаний петровских забав содержится в работе Карла Флегеля «История гротескно-комического» (1788). Однажды на торжественном обеде Меншиков рассердился на Зотова, который попросил государя подарить ему поместье в принадлежавшем Меншикову герцогстве Ингерманландия. На гнев светлейшего князя Зотов ответил потоком обвинений в алчности и высокомерии. Петр явно наслаждался яростной перебранкой своих подданных. Когда же спустя несколько дней Меншиков приступил к нему с просьбой наказать Зотова за публичное осрамление, Петр устроил себе очередную потеху. Сообщил Зотову о желании Меншикова повесить его за дерзкие речи и, вдоволь насладившись испугом Зотова, милостиво пообещал примирить врагов при условии, если Зотов письменно попросит прощения у «светлейшего» и собственноручно выведет, что тот — честнейший человек, а сам Зотов — отъявленный вор.

Неолит

« ТА К А Я Ш У Т К А , Ч Т О Ж У Т К О » Особый род насмешки — шутка, обобщенно определяемая как действие с целью вызвать смех. Шутки могут быть комическими выходками, проделками ради забавы, для поучения, из мести и т.п. (амер. practical jokes). А могут быть собственно высказываниями, создающими комические ситуации. Добрые, безобидные шутки принадлежат сфере юмора, грубые и агрессивные относятся к злоречию. Вообще шутка — хорошая лазейка для маскировки гадостей. А еще — простой и удобный способ манипулирования адресатом. Обиду адресата всегда можно обнулить отрицанием вины: «Я же просто пошутил!»; «Это была шутка!»; «На шутки не обижаются!» На опасную двойственность шутки указывают многие пословицы. Шути, да осторожно, а то в беду попасть можно. Шутки шути, да людей не мути. Такая шутка, что жутко. В связи с этим есть целый ряд выражений, особо предупреждающих о серьезности поведения, исключающих двус-

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Неолит

Николай Касаткин «Шутка», 1892, холст, масло

мысленность восприятия: кроме шуток, не на шутку, шутки в сторону, шутки прочь, шутка ли сказать… Многие слова, изначально обозначавшие профессиональные и творческие занятия — шут, паяц, фигляр, гаер, клоун, комедиант, — впоследствии превратились в уничижительные названия неподобающего и неодобряемого поведения: фиглярство, шутовство, циркачество; паясничать, гаерничать, ломать комедию. В Древней Руси бытовало еще понятие москолудство (маска + luditio — покрываю) — облаченье в маски; в переносном смысле — издевательство, злокозненные проказы, подстраивание шуток. Вышучивание может быть отдельной коммуникативной стратегией и специфической формой речеповедения. Подобная манера — непринужденная, развязная и часто вызывающая — особенно свойственна подросткам. Достаточно вспомнить героя романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Холден Колфилд прекрасно сознает, что раздражает и нервирует соседа по комнате, но намеренно его изводит, провоцирует злость. Однако (что опять же показательно!) даже в таком настроении Холден вызывает симпатию у читателя, а Экли — тот самый сосед — отторжение и неприязнь.

323

324

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Для унизительной шутки с подвохом, коварной проделки, злобной шалости есть название каверза. Семантика этого разговорного определения связана со значением «вязать, плести» и словом «сплетня». Очередная иллюстрация смысловых валентностей злоречия, его паутиноподобной сущности. Этимологию каверзы связывают с латинским юридическим понятием Causam versare in judicio (вести дело в суде). В русский язык оно вошло с пренебрежительным смыслом «запутывание дела, крючкотворство», который затем распространился на производные значения — «происки», «интриги», а также «злая шалость».

Неолит Николай Фешин «Неудачная шутка», 1911, холст, масло

НАСЛАЖДЕНИЕ БЕШЕНСТВОМ Особый способ использования шуток — тайное издевательство и анонимное подначивание. Достопамятный пример — общение двух выдающихся поэтов, Сумарокова и Державина. Как однажды заметил Пушкин, «Державин исподтишка писал сатиры на Сумарокова и приезжал как ни в чем не бывало наслаждаться его бешенством». Державинские стихи «На сороку в защищение кукушек» представляли собой сатирический перифраз сумароковской притчи «Кукушки», подписанный только инициалами. Сама же эта притча была написана в ответ на другое злоречие — пущенную главнокомандующим Салтыковым сплетню, будто бы Сумароков получил от императрицы выговор за теа-

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

тральный скандал на представлении «Синава и Трувора», назначенном Салтыковым вопреки воле автора. Сумароков прослыл у современников насмешником еще более жестоким и бесцеремонным. Некоторые его шутки были не только злобны, но и неподобающе инфантильны. Например, письмо некоему Чертову, который хлопотал для него по каким-то делам. Сумарокову вдруг показалась смешной фамилия — и он закончил послание грубой издевкой: «С истинным почтением имею честь быть не вашим покорнейшим слугою, потому что Чертовым слугою быть не намерен, а просто слуга Божий Александр Сумароков». В отличие от европейских биографов, отечественные предпочитали особо не акцентировать подобные истории, считая их либо мелочными и недостойными внимания потомков, либо не подобающими знаменитостям. Популяризировались разве что примеры изящного парирования обидных острот. Известен казус с Иваном Крыловым, который однажды проучил студентов-насмешников. Ехидное замечание о его дородности: «Смотрите, туча идет» — баснописец разбил язвительным продолжением: «И лягушки уже заквакали!» Достойный ответ на фэт-шейминг. Ожесточенное состязание насмешек продолжалось и среди литераторов. Так, Александр Воейков сражался с Николаем Гречем. Убежденный, что Греч завидует его ордену, Воейков при случае заявил ему об этом публично. «С какой же стати стану я завидовать незаслуженному кресту?» — с улыбкой парировал Греч. Обескураженный ответной колкостью и разозленный дружным смехом присутствовавших, Воейков попытался спасти положение и сообщил, будто бы завел специальную тетрадь для записи острот Греча, чтоб затем опубликовать и нажить капиталец. «Завидую вам! А вот мне от вас нечем поживиться», — вновь плеснул ядом Греч. Грубая шутка нередко становилась поводом к поединку, в чем можно убедиться на примере дуэльной хроники Пушкина. В 1817 году он вызывает Петра Каверина за шутливые стишки. Двумя годами позже бросает вызов Кондратию Рылееву за пересказанную в светском салоне шутку. В том же году дуэльным противником поэта становится Вильгельм Кюхельбекер из-за знаменитого пушкинского «кюхельбекерно и тошно». Основанием для дуэли становились также острые эпиграммы («Приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага»). Причем инициатором поединка частенько выступал сам Пушкин, оскорбленный недовольством адресатов. Например, министра просвещения Голицына, чиновника министерства иностранных дел Хвостова, князя Репина, чиновника министерства иностранных дел Хлюстина. Кстати, обратим внимание на очередной порочный круг злоречия. Вызванная насмешкой обида, в свою очередь, превращалась в оскорбление самого насмешника. «Наслаждение бешенством» оборачивалось взаимными страданиями. Гарантированно наслаждались бешенством, равно как и униженностью, и беспомощностью адресатов, власть имущие. Одним из любимых развлечений поместного дворянства были грубые шутки над крепостны-

Неолит

325

326

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

ми, а также менее знатными соседями и менее обеспеченными родственниками. Мемуарист Януарий Неверов в «Странице из эпохи крепостного права» приводит образчики гнусных шуток из арсенала помещика Кошкарова. Пуще других от него страдала обедневшая дворянка Авдотья Корсакова, чей сын служил вместе с кошкаровскими отпрысками. На званом обеде Кошкаров ехидно спросил Корсакову, слыхала ли она о начавшейся войне, и велел экономке процитировать газетную заметку об «ожесточенном штурме Ширшавинской крепости». В конце заметки сообщалось, что «неприятель вторгнулся в крепость, полились потоки крови, а с заднего бастиона последовал выстрел». Гости весело рассмеялись, а испуганная мать принялась креститься в страхе за сына, что вызвало новый взрыв хохота. Просто все собравшиеся заранее знали, что сия «военная хроника» — сочиненное каким-то остряком аллегорическое описание… дефлорации. Изнывая от скуки вдали от столичных развлечений, поместные царьки доходили до того, что принимались реставрировать традиции придворного шутовства. Дворня, а иногда даже родня таких самодуров жила в постоянном унижении, не веря в возможность иного обращения. Вот как это описано в романе Александра Амфитеатрова «Княжна» (1896).

Неолит

Совсем не редко было встретить в помещичьих домах наследие XVIII века — шутов и шутих. Пожилой мужчина в усах и бакенбардах, но в сарафане, ожерельях на шее и с серьгами в ушах во многих дворянских усадьбах, особенно поглуше, вдаль от Казани, вглубь уездов, встречал гостей ужимками своими. Если какой-либо гость, вкусивший европейского прогресса, выражал недоумение, хозяева оправдывались: — Наше дело деревенское, частенько бывает, что и соскучишься. Что делать? Ну и велишь позвать дурака, а он и начнет городить всякую чепуху, а не то как-нибудь кривляться, прыгать станет. Ну, подчас и рассмешит, и слава тебе, Господи! А у нас дурак и презабавный, право! Забавы подобного свойства — сколь низменные, столь же неизменные — доходили до откровенного глумления, в чем мы сполна убедимся в следующей главе. Что уж говорить о простолюдинах! Они ничуть не отставали от господ в насмехательстве, немало удручая гуманистически настроенную часть общества. Об этом рассуждает в «Очерках Москвы» Николай Скавронский (псевдоним Александра Ушакова): «Несчастная страсть подтрунивать, принимающая на свободе громадные размеры, переносится из [торговых] рядов и в погреба, и в трактиры, и там вооружает против купечества половых, нередко даже и приказчиков, не говоря уже о мальчиках, на долю которых, на каждого и каждый день, придется пинков и щипков по десятку…»

О С Т Р О ТА , К О Л К О С Т Ь , П О Д К О Л К А Помимо шутки, в большом семействе госпожи Насмешки немало других родичей.

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

В широком смысле с насмешкой сопрягается острóта — остроумное выражение, основанное на словесной изобретательности. В отличие от шутки, которая может быть злой и доброй, острота почти всегда заключает враждебность. Зигмунд Фрейд считал остроумие «служащим либо только достижению удовольствия, либо ставящим полученное удовольствие на службу агрессии». До революции острослова называли также бонмотист — от фр. bon mot (шутка, острота). В некоторых европейских языках острословие ассоциируется с солью. Латинское sal в значении «острота, колкость» употреблялось еще Катуллом. Аналогично в современном употреблении: англ. salt, исп. sal, итал. sale. Непристойную, скабрезную шутку тоже часто называют соленой. Из французского языка заимствовано еще одно выражение — плоская острота — грубая, глупая, пошлая. Это калька с выражения une plaisanterie plate, изначально связанного с модой на высокие каблуки. Носить такую обувь могла только знать, отсюда вторичное значение слова «плоский» — низменный, грубый. В неформальном общении с насмешкой связан еще один тип высказывания — колкость: псевдоодобрение, «антикомплимент» с целью сказать адресату нечто неприятное, вызвать эмоциональный дискомфорт. «Какой красивый костюм, жаль только размерчик не твой»; «Вы все такая

Неолит

Джон Джордж Браун «Открой рот — закрой глаза», илл. из журнала «Harper’s Weekly», 1873

Некоторые поддевки уже давно вышли из обихода и прочно забыты: — Скажи «поп». — Поп. — Твой отец клоп! Некоторые остались в советском детстве и реконструируются из воспоминаний: — Скажи «аврора». — Аврора. — Снимай трусы без разговора! — Скажи «самолет». — Самолет. — Снимай трусы, иди в полет! — Скажи «ракета». — Ракета. — Твой папа — начальник туалета! — Скажи «клей». — Клей. — Выпей баночку соплей! — Скажи «двести». — Двести. — Снимай трусы и иди к невесте! А некоторые возникают на основе новых реалий и обстоятельств: — Скажи «какое небо голубое!» — Какое небо голубое! — У голубых всегда такое!

327

328

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

же молодая, разве что располнели» и т.п. Ряд ученых рассматривают колкость как отдельный речевой жанр. В разговорном обиходе, особенно среди детей и подростков, популярны такие формы насмехательства, как подколка и поддевка — фразочки, основанные на игре слов и обмане ожидания, часто в искусственных диалогах. Не подозревающего подвоха «простачка» просят произнести ключевое слово, с которым рифмуется неприличное содержание, или закончить краткое высказывание с заведомо комическим финалом. Неловкое положение, в котором оказывается пойманный на слове, вызывает бурную веселость и дружный хохот.

« У Т Е Б Я В Т Р У С А Х П О Н О С !» Особое место среди разновидностей насмешки занимает дразнилка — обидная рифмовка, близкая к оскорблению (гл. II). Глагол дразнить восходит к праславянским «бить» и «драть». Агрессивный эффект дразнилки достигается многократным повторением и особой, распевной интонацией, а на уровне содержания — соединением непристойности с абсурдно-

Неолит

Фанни Брате «Дразнилки», 1885, холст, масло

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

стью и алогизмом. Адресат дразнилки перемещается в опрокинутый словесный антимир, пространство небылицы и нелепицы. Одна из древнейших дразнилок обнаружена в новгородской берестяной грамоте XIII столетия. Примерный перевод: Гузка [задница], задрав одежду, ебет другую задницу. Дразнилки наиболее распространены среди детей. Фу-ты ну-ты, рожки гнуты!.. Тили-тили-тесто, жених и невеста!.. А на улице мороз, у тебя в трусах понос!.. Это ты, это ты попой нюхаешь цветы!.. Обманули дурака на четыре кулака!.. Умная, умная, по горшкам дежурная!.. Рыжий-красный, человек опасный! Психологи рассматривают такие фразочки как элемент субкультурной драматизации, стремления ребенка постоянно «быть начеку» и «держать в тонусе» сверстников. Кроме того, в групповом общении дразнилка используется для демонстрации превосходства и словесного уничтожения врага. Известны также именные дразнилки, восходящие к древнейшим магическим обрядам «повреждения личного имени». Однако они уже уходят из детского фольклора, сегодня их нечасто услышишь. Федя съел медведя. Борис-барбарис, на веревочке повис (председатель жирных крыс)! Вася, Васенок, худой поросенок, залез в траву, кричит «мяу!». Анна — балана, голова оловянна, нос крючком, ротик ящичком. Иван-болван с колокольни упал, три года катился и то не убился. В дореволюционной России дразнили и учащихся разных заведений. Гимназисты — скандалисты. Кадет — на палочку надет. Институтки точно утки, что найдут — то и сожрут, а наевшися не в меру, отравляют атмосферу. Некогда бытовали также насмешливые присловья и рифмованные дразнилки жителей разных городов. Многие сейчас уже непонятны в отсутствие исторического контекста. Москвичи рака со звоном встречали. Ростовцы озеро соломой зажигали. Тихвинцы козу на колокольню затащили. Ржевцы батьку на кобеля променяли. Калужане козла в соложеном тесте утопили. Рязанцы блинами острог конопатили. Ладожане щуку с яиц согнали. Псковичи небо кольями подпирали. Костромичи лапти растеряли, по дворам искали: было шесть, а стало семь. Живет в Туле, а ест дули. Дразнилки могут использоваться для поддержания групповых норм и осуждения неправильных поступков. Субкультурный кодекс поверяется универсальной моралью, этическими максимами. Ябеда-корябеда, жадина-говядина, повторюшка-дядя-хрюшка, воображала-хвост-поджала, командир-полка-нос-до-потолка... Наконец, дразнение — издавна практикуемый способ «испытания на прочность». Ответной реакцией на дразнилку уточняется знание негласных речеповеденческих правил, проверяется умение постоять за себя, испытывается способность к словесной игре. Над кем чаще и охотнее всего смеется детвора? Над жалобщиками, нытиками и «вечно обиженными». В обиде человек эмоционально уязвим — возникает низменное желание усилить обиду, досадить еще сильнее. И при этом уклониться от ответственности! Издевка вместо сочувствия — неприглядная, но типичная стратегия детского речеповедения.

Неолит

329

330

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

В локальных сообществах и замкнутых группах — например, в школьном классе — дразнилки часто приобретают систематический характер, доходящий до травли (подробно — в следующей главе). Здесь взрослые часто не уступают детям. Среди множества драматических свидетельств — воспоминания Власа Дорошевича из автобиографической книги «Первая гимназия» (1904).

Господин учитель! Господин учитель! Не ставьте! Не ставьте! Вот моя тетрадка! Хвостов был любимцем «грека». <...> «Грек» с любовью сделал из горбатого мальчика своего Риголетто. — Хвостов Алексей! — вдруг спрашивал он. — Вы ели лисицу? — И класс давился от смеха. — Хвостов Алексей! Отвечайте, когда вас спрашивают! Ели ли вы лисицу? — Нет, я не ел лисицы! — со слезами отвечал Хвостов. Не поставят ли ему за это двойку? — «И горбатый, и двойка». — Хвостов Алексей никогда не ел лисицы! И класс грохотал. Наблюдательность, любознательность и непосредственность побуждают детей передразнивать взрослых. Пародирование манер, комикова-

Неолит

Бартоломе Эстебан Мурильо «Мальчик насмехается над пожилой женщиной», ок. 1660, холст, масло

Франсуа Луи де Мец «Дети высмеивают зазывалу», ок. 1892, дерево, масло

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

ние высказываний, выпячивания ошибок — типично ребячье развлечение. Испытание границ дозволенного — увы — неотделимо от злословия. И если просто подражание бессознательно, то передразнивание всегда осознанно. Помните, как Кай в «Снежной королеве» высмеивал речь и походку бабушки, обидно копировал ее голос, а потом принялся и за соседей? С осколком дьявольского зеркала еще не то возможно. Из позапрошлого века еще можно вспомнить песню на слова и музыку Мусоргского «Озорник», в которой парнишка дерзко дразнит старуху, упиваясь своей безнаказанностью. «Ой, бабушка! Ой, родная! Ой, не бей, востроносая, раскрасавушка, пучеглазая! Ой, не бей! Раззудись плечо, размахнись клюка, расходись, карга старая!..» Дети подчас не сознают обидного смысла дразнилок, считая их чемто вроде присказки, механического присловья. Очень хорошо это показано в повести советской писательницы Ирины Пивоваровой «Однажды Катя с Манечкой»: «— Нинка — вредная! Она нас Сковородками дразнит! — Знаю я вас! Вы, наверное, сами первые ее дразните. — Не дразним! Не дразним! — закричали обиженно Катя с Манечкой [сестры-шестилетки]. — Мы только очень редко ей говорим: Кукушка-кукушка, глупая ватрушка, в лужу упала, грязи набрала». Как отдельный жанр дразнилка почти не практикуется взрослыми. Разве что как элемент флирта или дружеского подтрунивания. На такое поддразнивание обижаются только гелотофобы — люди, органически

Неолит

Луи-Леопольд Буальи «Молодая женщина дразнит пожилого поклонника», 1780-е, холст, масло

Луи-Леопольд Буальи «Осмеяние», ок. 1787, холст, масло

331

332

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Франсуа Буше «Юноша, дразнящий спящую девушку», сер. XVIII в., коричневая бумага, цветной мел, пастель

боящиеся насмешек. Обратим внимание на лукавых красоток Буальи: их жесты театрально нарочиты, их взгляд подчеркнуто обращен к зрителю, а не к объекту вышучивания. «Ну разве же это не забавно?» — словно говорят они всем своим видом. Что неизменно во все времена и популярно в любом возрасте, так это дразнение спящих. Шутки-действия: дотронуться, пощекотать, потихоньку забрать какую-нибудь вещь. Но бывают и словесные проказы — громкие возгласы, внезапные выкрики, фривольные реплики, насмешливые замечания. В рассказе Ивана Шмелева «Русская песня» озорники подшучивают над спящим маляром, распевая ему на ухо задорные песни и раскрашивая ноги красками. Проснувшись, маляр задает ребятам хорошую трепку, но потом хохочет вместе с ними, вспомнив собственного сына-сорванца.

Неолит

ОТ СМУЩЕНИЯ ДО СМЯТЕНИЯ

Насмехаются, вышучивают, острят отнюдь не всегда с целью излить гнев, резко осудить или вывести на чистую воду. Поводом для насмешки часто становятся ситуации, в которых кто-то садится в лужу, дает маху, наламывает дров, попадает впросак — то есть оказывается в глупом положении, состоянии бессилия, ситуации беспомощности. А кто-то — испытывает чувство превосходства и ощущает себя хозяином положения. Такая насмешка предполагает эмоциональную отстраненность. Анри Бергсон назвал это «анестезией сердца» (фр. une anesthesie momentanée du coeur). Смеются над тем, чему не сострадают. Вновь вспомним Кая — его ледяное сердце дозволяло потешаться надо всем без разбору. В осмеянии вообще всегда один доминирует, а другой подчиняется. Унизительно само распределение коммуникативных ролей, даже если насмешка не содержит явной враждебности, выраженной агрессии. Тургенев в «Отцах и детях» тонко подметил, что «лжеразвязное подтрунивание» всегда «служит признаком тайного неудовольствия или невысказанных подозрений». Подобное насмехательство неотделимо от злорадства — жестокого торжества над чужими бедами, неудачами, ошибками; веселья и ликования над чужим горем, выражения удовлетворенности и наслаждения от

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

чьих-то неприятностей. Сорадования злу. Любая неловкость, всякая оплошность, каждый конфуз — повод для осмеяния. Смех и стыд единоприродны, их онтологическая взаимосвязь отражена в устойчивых оборотах поднять на смех, выставить на посмешище, показывать пальцем.

Неолит

Поль Шарль Шокарн-Моро «Неожиданный сюрприз», 1904, холст, масло

Поль Шарль Шокарн-Моро «Я же тебя предупреждал!», 1880, холст, масло

Цель злорадной насмешки не просто опозорить, но вызвать стыд даже в отсутствие вины. Довести смущение до смятения. Отсюда пословица: Своей беды никому не скажи — добрый заклянется [испугается], а злой посмеется. В пословицах зафиксированы и табуированные для осмеяния объекты. Над старым не смейся — сам сгорбишься. Не смейся чужой беде: своя на гряде. Шутки шути, а людьми не мути. Однако, вопреки морали, шутка воспринимается людьми в основном положительно. Если, конечно, вышучивают не их самих. Почему? Во-первых, смех над чужой шуткой — это возможность демонстрации личного превосходства над осмеиваемым за счет шутника. Какое-никакое, а все же этическое алиби. Во-вторых, удовольствие от шутки позволяет многим не замечать ее возможные злобность или лживость. Остроумие легко создает иллюзию правды. Предметом осмеяния нередко становится и нечто странное, непривычное, нарушающее стереотипы, выходящее за рамки сложившихся представлений. Странное — оно ведь часто и страшное, а страх уничтожается смехом. Здесь уже обратная логика: смятение говорящего побужда-

333

334

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

ет его к смущению адресата. В таких ситуациях исходно оборонительный поведенческий механизм превращается в деструктивный — используется не для защиты, а для нападения. При этом осмеяние ничуть не мешает искреннему интересу и наивному удивлению.

Неолит

Сергей Соломко «Эко чучело! (Удивительная красота)», 1910-е, бумага, акварель

Отдельный случай — насмешничество как индивидуальная речеповеденческая манера, своего рода страсть к вышучиванию. Упомянутый в начале главы катагеластицизм (др.-греч. katagelao — высмеивать). Катагеластик целенаправленно ищет предметы и поводы для насмешки — в диапазоне от относительно безобидной шалости до откровенной подлости. Причем осмеяние может быть для него приятной игрой, чаемой забавой — но может быть и специфической вредной привычкой, изнуряющей и неодолимой. Катагеластики не успокаиваются, пока не достигают желаемой реакции: заставить жертву либо сопротивляться, либо смириться. Катагеластик — нередко словесный провокатор, чей образ воплощен в библейской метафоре «сеятеля ветра» (гл. XV). Насмешки перемежаются в его речи с оскорблениями, хулой и банальным сквернословием. Колоритный персонаж такого типа выведен Петром Боборыкиным в мемуарной книге «За полвека» (1921). Рассказывая о своем студенчестве, автор вспоминает знакомого «курьезного москвича» Кетчера.

Кетчеровский «смех» сделался легендарным. Слово «смех» слишком слабо. Надо было сказать «хохочущее ржание», которое раскатисто гремело после каждой фразы. Он был виртуозный ругатель. Про кого бы вы ни упоминали, особенно из петербургских писателей, он сейчас разражался каким-нибудь эпитетом во вкусе Собакевича. Помню, в один из наших разговоров от него особенно круто досталось Полонскому и Некрасову — одному по части умственных способностей, другому

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

по части личной нравственности, и то и другое по поводу изданий их стихотворений, которые он должен был корректировать… К Островскому Кетчер относился прямо ругательно, как бы не признавал его таланта и того, чем он обновил наш театр. Любимым его прозвищем было: «Островитяне, папуасы!..» Этой кличкой он окрестил всех ценителей Островского. — Папуасы! Ха-ха! Островитяне! Ха-ха! Иерихонцы! Трактирные ярыги!..

«ЖАДНАЯ ЧАША» Особая разновидность шутки — розыгрыш: создание комичной ситуации, ставящей адресата в неловкое, нелепое положение. Как род изощренного развлечения, розыгрыши известны с глубокой древности — например, «жадная чаша». Древние римляне покатывались со смеху, наблюдая за потугами простодушного гостя осушить коварный сосуд с потайным отверстием, через которое незаметно вытекало вино. Мастером злокозненных розыгрышей слыл император Гелиогабал (Элагабал). По его спецзаказам изготавливались муляжи пищевых продуктов и готовых блюд, слуги выкладывали фальшивую снедь на пиршественный стол и подавали вперемешку с настоящей. Наблюдая за гостями, тщившимися отведать деревяшку вместо мясной косточки или пробующими закуски, незаметно начиненные живыми насекомыми и лягушками, император хохотал до колик в животе. Экстремальным угощением были кушанья со спрятанными в них скорпионами и ядовитыми змеями. Предсмертные конвульсии укушенных неимоверно веселили Гелиогабала. Со временем более популярны становятся словесные розыгрыши — высказывания с подвохом, сочинение небылиц с настойчивыми уверениями в их правдивости. Подобными измышлениями не гнушалась даже монашествующая братия. Новгородский епископ Лука Жидята в своем «Поучении» первой половины XI века упрекал монахов во взаимном бесчестии, насмехательстве, том же москолудстве. Фома Аквинский, будучи еще послушником в доминиканском монастыре, вышучивался за свою молчаливую созерцательность и получил прозвище Немой вол. Однажды монахи решили его разыграть, пригласив поглазеть, как по небу якобы летает вол. Фома принял вид доверчивого простака и сразил насмешников ответной остротой: «Было бы странно увидеть вола, летающего по воздуху, и я хорошо это знал, однако мне казалось еще более странным увидеть целую толпу монахов, сговорившихся, чтобы сказать явную ложь». Позднее в «Сумме теологии» Фома Аквинский подробно препарирует смеховые формы злоречия, рассуждая о сущности осмеяния, его отличии от издевательской насмешки, шутки и оскорбления, степенях греховности таких высказываний.

Неолит

335

336

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Неолит

Луи-Леопольд Буальи «Игра в жмурки», 1780-е, холст, масло

Иные розыгрыши — своеобразные «полевые опыты», творческие эксперименты. Так, желая изучить мимические выражения страха, Леонардо да Винчи рассказывал занимательные историйки посетителям таверн или торгующим с возов селянам — вдруг внезапно прерывался и, глядя на одного из простодушных слушателей, с ужасом восклицал: «Глядите, что я снял с вашей тыквы!» И впрямь — по тыкве ползло нечто невообразимо чудовищное. То были заранее изготовленные Леонардо страшилища из наполненных воздухом птичьих внутренностей или из воска с ртутью, которая создавала иллюзию перемещения предмета. Покуда длилась паника, изобретательный Леонардо быстренько зарисовывал выражения ужаса. Склонностью к сложносочиненным жестоким розыгрышам славился флорентийский правитель Лоренцо Медичи по прозвищу Великолепный. Однажды ему опостылела бесцеремонность некоего лекаря, любителя дармового угощения, пьяницы и дебошира. Великолепный велел напоить его до бесчувствия и посадить в темное закрытое помещение, чтобы после пробуждения тот не понял, где находится. Одновременно кто-нибудь должен был изображать этого лекаря в публичных местах, всюду представляться его именем, а потом якобы заболеть чумой и скоропостижно скончаться.

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Кутила лекарь проторчал в заточении больше года, неизменно пьяный и толком не сознающий происходящего. На волю его выпустили ночью в глухом лесу. Бедняга был абсолютно дезориентирован, но в конце концов вернулся в родной город. При виде него люди в ужасе разбегались, принимая за привидение или ожившего покойника. Жена повторно вышла замуж и не желала пускать бывшего супруга в его же собственный дом. Разразился страшный скандал, а Лоренцо довольно хохотал. Однако розыгрыш на этом не закончился. Великолепному так понравилась его придумка, что он решил разыграть еще и спектакль с эксгумацией. Когда вскрывали гроб, в котором якобы покоились останки лекаря, из склепа выпорхнул заранее помещенный туда черный голубь. Зловещую птицу сочли воплощением дьявола, народ был изрядно напуган, а Лоренцо снова корчился от смеха. Среди эксцентричных вельмож — «чудаков екатерининского времени» — особой страстью к розыгрышам известен уральский заводчик Прокофий Демидов. Однажды он за что-то осерчал на полицейского офицера и не послал ему обычного подарка. В отместку тот направил Прокофию Акинфиевичу в дом солдат на постой. И тут буйная фантазия подбросила Демидову идею вроде той, что некогда посетила Лоренцо Медичи. Демидов придумал пригласить обидчика на обед, напоить допьяна, а затем раздеть, обрить наголо, вымазать медом, обвалять в пуху и в таком виде запереть в спальне. В следующие два дня все было в точности исполнено. Вдоволь налюбовавшись потешным видом протрезвевшего гостя через замочную скважину, Прокофий Акинфиевич вошел в комнату и огорошил полицейского гневной отповедью: как, мол, ответственный за общественный порядок посмел заявиться к нему в столь непотребном виде?! Для вящей достоверности пригрозил отправить жертву розыгрыша к губернатору для наказания. Полицейский слезно молил о прощении, обещая впредь не вытворять ничего подобного. Но Демидову этого было мало — он потребовал письменно подтвердить обещание, после чего все же распорядился привести офицера в порядок и выдать ему мешок червонцев. Из числа литературных классиков к ярым любителям розыгрышей относится Маешка, как фамильярно звали друзья Лермонтова. Одна из самых известных историй — шутливая переделка фамилий. Буйно покутив в Царском Селе, поэт возвращался с приятелями в Петербург. На заставе требовалось указывать имена — и Маешка придумал назваться иноТеофиль-Эммануэль Дюверже странцами. Моментально составилась интер«Розыгрыш», сер. XIX в., национальная компания: французский мардерево, масло киз де Глупиньон, немецкий барон Думшвайн,

Неолит

337

338

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

английский лорд Дураксон, польский пан Глупчинский, румынский боярин Болванешти, испанец дон Скотилло, грек Мавроглупато, итальянец сеньор Глупини, малоросс Дураленко. Себя Лермонтов представил российским дворянином Скот-Чурбановым. Финал этого исторического анекдота снимает с его героев обвинение в злоречии: с обратной стороны записки шутники указали свои настоящие имена, чтобы не подводить караульного. Впрочем, как известно, именно насмешки в итоге стоили Лермонтову жизни... Любопытный сорт розыгрышей — псевдопубликации в периодической печати. Забавный случай в конце XIX века произошел с редактором газеты «Русское Слово» Анатолием Александровым. По наивности он опубликовал на первой полосе якобы случайно найденное неизвестное стихотворение Кольцова да еще и сам удостоверил подлинность текста. На следующий день над Александровым потешались все прочитавшие злополучный номер. Текст оказался не просто стилизацией анонимного весельчака, но и акростихом, из начальных букв которого складывалось нелицеприятное высказывание о редакторе «Русского слова». Незамысловатый, но эффектный розыгрыш доступен даже детям. Занимательная тематическая сценка описана в рассказе Аркадия Аверченко «Страшный мальчик».

Неолит

…Оглядев взрослого мужчину, затесавшегося каким-нибудь образом в нашу детскую компанию, Аптекаренок говорил тоном приказания: — Братцы! А ну, покажем ему «рака»... И вот вся детвора, сгрудившись у самой высокой скалы, вдруг начинала с интересом глядеть вниз, охая и по-театральному всплескивая руками: — Рак! Рак! Смотри, рак! Черт знает, какой огромадный! Ну, и штука же! Вот так рачище!.. Гляди, гляди — аршина полтора будет. [Какой-нибудь любопытный прохожий, привлеченный ребячьей суетой, непременно заглядывал в «таинственную глубь». Тогда Аптекаренок внезапно прыгал с противоположной скалы в самый центр «колодца».] Вся штука заключалась в том, что мы, мальчишки, были голые, a мужик — одетый и после «рака» начинал напоминать вытащенного из воды утопленника. Случается и так, что подстроенная шалость неожиданно оборачивается против самих шутников. Невозможно ведь предусмотреть все обстоятельства и предвидеть все последствия. Такая ситуация мастерски смоделирована тем же Аверченко в юмористическом романе «Шутка Мецената». Разыграв наивного поэта, его приятели сами остались в дураках. Судьба поэта складывается как нельзя лучше, и, даже не догадываясь о коварном замысле на свой счет, он искренне благодарит поверженных шутников. Понятно, что не всякий розыгрыш суть злоязычие. Иногда люди разыгрывают друг друга по общему согласию ради совместного веселья. Но даже в таком беззлобном развлечении легко нарушить меру, перейти границы дозволенного. Сама суть розыгрыша — одурачить, напугать, осрамить — выставляет его адресата глупцом и простофилей.

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Ну а уж злые намерения тем более приводят к неприятным, а то и ужасным последствиям. В этом нас доподлинно убеждает рассказанный вначале случай Казановы. Жестокий розыгрыш — та же «жадная чаша», из которой незаметно вытекают доброта, совесть, порядочность… Любопытные рассуждения о розыгрышах находим в рассказе Людмилы Петрушевской «Алиби». Различая два вида розыгрышей — индивидуальный (одно лицо разыгрывается другим) и коллективный (один человек разыгрывается несколькими), автор небезосновательно утверждает, что первый куда опаснее, поскольку его результат зависит только от реакции адресата. Индивидуальный розыгрыш позволяет адресату «расценить его как нечто бесчеловечное, как нечто подлое, жестокое, наглое». А вот группа шутников, напротив, «имеет почти неоспоримую правоту перед одним человеком, то есть если группа людей расценивает розыгрыш как шутку, то с этим почти ничего невозможно поделать другому человеку». О, сила власти большинства!

ОТЛИТ КОЛОКОЛ НЕ ПО-КОЛОКОЛОВСКИ Русские розыгрыши отличались национальным колоритом. Так, в старину бытовало выражение лить колокола — то есть нагло лгать, распускать вздорные вести, сочинять завиральные истории для одурачивания. Произошло оно от суеверного обычая колокольных дел мастеров, которые распространяли невероятные слухи, чтобы в них поверило как можно больше народу — тогда, дескать, колокол будет звучать чисто. Отсюда уже вышедшие из речевого обихода поговорки: Колокола отливают, так вести распускают; Вести-то пустили, да колокола не отлили. Если все удавалось на славу, то слух публично опровергался. Ну а если что-нибудь шло не так, нераскрытая выдумка превращалась в легенду. Подобные розыгрыши иной раз приносили прибыль. Хозяин московского колокольного завода Оловянишников рассказывал, что «остроумные изобретатели таких слухов получали хороший гонорар за свои сочинения». Вот одна из «колокольных» историй, немало смутившая народ и вызвавшая множество кривотолков. В храме Воскресения в Барашах на Покровке во время одного из венчаний с жениха и невесты разом свалились брачные венцы, вылетели через окно и опустились на кресты церковных глав. Затем выяснилось, что венчавшиеся — родные брат и сестра, которые выросли порознь, случайно встретились и полюбили друг друга. Так «высший знак» не дал свершиться церковному беззаконию. А вот рассказик пострашнее. Однажды зимой на балу у генерал-губернатора вдруг грянула колокольня Ивана Великого — и тотчас в зале погас свет, лопнули музыкальные струны, из окон посыпались стекла. Танцующие в панике кинулись бежать, но двери сами собой наглухо захлопнулись, и гости все до единого вместе с хозяином либо были раздавлены, либо замерзли на лютом морозе. Газеты тщетно опровергали эту жуткую

Неолит

339

340

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

молву — москвичи еще долго передавали ее из уст в уста, доводя друг друга до обмороков и нервических припадков. Для расследования вредоносных розыгрышей даже привлекали полицию, у изобличенных сочинителей брали расписки впредь не смущать народ и не нарушать общественное спокойствие. Но колокольщики, вой дя в азарт порочного сказкотворчества, никак не могли остановиться. Плохая шутка баламутка. Хорошо пошутил, народ помутил. Опасный обычай стал затухать только со второй половины XIX века — когда горожане стали больше читать и меньше верить баснословным выдумкам. Один из последних зафиксированных случаев произошел в 1878 году и имел единственную реальную жертву. Тогда отливали самый большой колокол для храма Христа Спасителя, и вот на очередном заседании строительной комиссии ее председатель князь Долгоруков в шутку обронил, что надо бы «по древнему московскому обычаю» пустить какой-нибудь слушок, чтоб колокол звонче бил. Тут же один из членов комиссии, Зубов, тихонько шепнул ему что-то на ухо — князь быстро глянул на сидевшего напротив толстого барона Б. и громко рассмеялся. После заседания вместе с Зубовым они пересказали хохму всем, кроме барона. С той поры стоило бедняге войти в любое заведение — хоть в клуб, хоть в трактир, — при виде него все надрывали животики. Что же сказал коварный Зубов своему начальнику? «А давайте пустим слух, что барон Б. в интересном положении…» Отлитый колокол весил-то полтораста пудов! Близким к устойчивому выражению лить колокола было отливать пули — то есть обманывать, сочинять небылицы. На жаргоне позапрошлого столетия пушкарем называли вруна, бессовестного фантазера, рассказчика выдумок. Со временем словосочетание изменило смысл и стало означать угрожающее и мстительное намерение («Я ему ужо отолью пулю!»). Как видим, вновь один вид злоречия цепляется за другой, поодиночке они разгуливают нечасто. Профессиональные розыгрыши практиковались также среди портных. В первую неделю службы новичка старые мастера давали ему две копейки и посылали в мясную лавку купить… поросячьего визга. Простодушный деревенский парнишка спешил выполнить поручение — а в лавке его поджидали другие охотники поразвлечься и в ответ на просьбу-пароль принимались что есть мочи трепать по затылку, заставляя орать от боли. Затем мастера растолковывали новичку, что это и есть покупка «поросячьего визга».

Неолит

Ш ТАТ Ш У Т О В Обзор смеховых практик и разновидностей насмешки неполон без упоминания особой «штатной должности» профессионального насмешника — шута, уже неоднократно упомянутого в этой главе. Как и юродство, шутовство всесторонне изучено, с одной стороны, и выходит далеко

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

за пределы настоящей книги — с другой. Поэтому акцентируем лишь несколько самых значимых моментов. В разных странах, эпохах, ипостасях шут известен под множеством названий. Одно из первых упоминаний шута — лат. planus regius — встречается в рассказе Плиния Старшего о визите все того же знаменитого художника Апеллеса во дворец Птолемея (гл. I и V). Как исполнитель обрядовых традиций у восточных славян он воплощался в скомороха. Всходил на подмостки народного итальянского театра в образе паяца. Выступал в ярмарочном балагане как гаер. Веселил гостей на французских пирушках под именем «король смеха» (roi pour rire). Шутовство, исполненное праведного гнева из-за несовершенства мира, — это смеховая «игра по правилам», балагурство «со смыслом». Шутовской смех — онтологический зазор между действительностью и мнимостью. В речевом плане это бесконечная череда трансформаций злоречия в добрословие и обратно. Чтобы быть смешным, шуту надо отчасти перестать быть человеком — Квентин Массейс «Аллегория глупости, сделаться куклой, автоматом. Слова или Шут», 1510-е, дерево, масло и действия шута неестественны и меКартина изображает узнаваемые атрибуханистичны — что и создает, по Бергты шута — капюшон с ослиными ушами сону, комические эффекты. Традиции петушиной головой, красный пояс с коонные описания шутовских действий локольчиками, — а также связанные с ним и манер — кривляется, ломается, корсимволы. Гротескный образ шута усилен чит дурака — семантически указынарочитым жестом молчания. В сопровождении поясняющей надписи Mondeken вают на поведенческие перверсии и toe (Держи рот на замке) этот жест трактелесные деформации. Зло обнажатуется как философски пародийный. ется в расчеловечивании. Шишка на голове — «камень глупости», С одной стороны, шут выступает отсылающий к средневековому поверью о маргинальным близнецом властитесуществовании в человеческой голове нароля, его «культурной тенью». С другой стов, вызывающих скудоумие и подлежащих стороны, это отстраненный резонер, удалению. Посох-марот — «антискипетр», поднявшийся над житейской суетой увенчанный резной фигуркой двойника и потому наделенный правом говошута. Оголенный зад и непристойная поза рить беспощадную правду. Его подвойника намекают на злоречие, неизбежно литическое алиби обеспечивалось выпадающее на долю шута. Один из влапокровительством государя, а модельцев картины закрасил фигурку, сочтя ее неприличной. ральное — бичеванием пороков.

Неолит

341

342

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Шутовская речь строилась по принципам Ridendo dicere severum (смеясь говорить о серьезном) и Ridens verum dicere (смеясь говорить правду). В устах шута насмешка становилась аллегорическим порицанием. Шут одновременно вуалировал и обнажал смыслы, избегал агрессии и стремился к ее проявлению. Злоязычие шута одновременно игровое и всамделишное. Шут не злой и не добрый — он вне морали. Неслучайно в русском просторечии шутом обобщенно называли нечистую силу. Отголоски этого представления до сих пор присутствуют в расхожих выражениях вроде черт (шут) с ним! Особо выдающиеся шуты известны не меньше тех, кому они служили. Вспомним легендарных итальянцев Николай Неврев «Опальный боярин Гонеллу и Дольчибене, блистательных и шут», 1891, холст, масло французов Шико и Трибуле, неподражаемых англичан Пиколя и Соммерса. Вспомним и ставших героями анекдотов Якова Тургенева, Якима Волкова, Ивана Балакирева — шутов Петра I. Правда, цена этой славы часто была непомерно высока. Участь шута весьма незавидна. В контексте злоречия значимо не шутовство как особый способ осмеяния — значим сам шут как страдательная фигура, объект легитимного вымещения зла. За шутки попадает Яшутке. «Тебе люди, как скоту какому-то, дивятся», — презрительно бросил один из придворных Балакиреву. «Неправда, даже подобные тебе скоты удивляются мне как человеку», — отбрил шут насмешника. Балакирев не спускал обид невзирая ни на звания, ни на пол. Как-то раз дамы в петергофском парке принялись смеяться над его сединой: «Видно, на горах, уж снег выпал». Балакирев выразительно оглядел насмешниц и в тон им ответил: «Конечно, и коровы уже спустились с гор на травку в долину». Однако не всякий шут мог позволить себе столь дерзкие речи. Нередко отношение к шутам становилось форменным издевательством. Еще древнегреческого парасита заставляли глотать испорченную или начиненную камнями пищу, исполнять унизительные приказания, терпеть побои под громкий хохот и неистощимые шутки пирующих. Ритуальное унижение превращалось в реальное. Опасное положение шута во все времена больше веселости обязывало его к находчивости. Умение сглаживать острые углы и гасить пожары гнева было не менее ценным, чем способность острить. Этим славился, в частности, Ян Лакоста — придворный шут Петра I и Анны Иоанновны.

Неолит

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

Известного силача, разъяренного его дерзостями, Лакоста сразил притворным удивлением: «Ты можешь поднимать одной рукой до шести пудов, таскаешь такую тяжесть через весь Летний сад, но не можешь перенести одного тяжелого слова!» Но даже ему — обладателю персонального острова в Финском заливе и титула «Самоедского Короля» за искрометные шутки, — приходилось искать заступничества у государя. За один из дерзких каламбуров Меншиков грозился забить Лакосту до смерти. Царь успокоил напуганного шута обещанием повесить за это Меншикова. «Я того не хочу, но желаю чтобы ты, государь, велел повесить его прежде, пока я жив», — только и ответил шут. Сущим адом была жизнь князя Михаила Голицына, еще одного придворного шута Анны Иоанновны. В шуты он угодил из-за опалы, перейдя в католичество после женитьбы на итальянке. Недовольная императрица превратила существование Голицына в череду унизительных забав. Он «высиживал яйца» в лукошке у царского кабинета, на пирах разливал напитки, за что получил прозвище Квасник. Апофеозом жестокой монаршей фантазии стала свадьба Голицына с карлицей в ледяном доме.

Неолит Валерий Якоби «Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны», 1872, холст, масло Согбенная фигура в центре — Михаил Голицын. На нем восседает князь Никита Волконский, ответственный за собак государыни. Шутом он был поставлен Анной «по давнишней злобе к жене его Аграфене Петровне». Сверху громоздится, отставив ногу, прославленный Иван Балакирев. В полосатых чулках сидит на полу Ян Лакоста, по прозвищу Петр Дорофеич. Опираясь на руки, лежит граф Алексей Апраксин, занявший место среди придворных «дураков» по той же причине, что и Голицын, — из-за принятия католической веры. На скрипке наяривает итальянец Педрилло, любимый шут и карточный партнер императрицы. Рядом с ним застыл в подобострастном поклоне поэт Василий Тредиаковский. У ложа болеющей Анны сидит на корточках карлица Евдокия Буженинова, на которой женили Голицына.

343

344

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

Французский историк Газо писал: «Все придворные как бы считали своей обязанностью смеяться над несчастным; он же не смел задевать никого, не смел даже сказать какого-либо невежливого слова тем, которые издевались над ним». Постоянные издевки привели князя к моральной деградации — он начал выживать из ума. При дворе Анны Иоанновны шутовство вообще деградировало в нелепицы и сплетни. К счастью, Анна Леопольдовна вернула Голицыну титул и родовое имение, после чего он благополучно дожил до девяноста лет. Затем Анна Леопольдовна вовсе наложила запрет на «нечеловеческие поругания» шутов и упразднила это придворное звание. В Европе XVIII века шутовство отмирало преимущественно естественным образом, но оставалось частью театрального действа и циркового представления. В искусстве страдательная роль шута нивелировалась его живейшей экспрессией, сценические подмостки защищали его от прямых нападок, а выкрики зрителей лишь распаляли его игровой азарт.

Неолит Корнелиус Трост «Арлекин — маг и парикмахер. Обманутые соперники», 1738, бумага, пастель

Константин Сомов «Арлекин и Смерть», 1907, бумага, акварель, гуашь

Классический театральный насмешник — Арлекин. Злоязыкий забияка и интриган, он вечно кого-нибудь подначивает, науськивает, вышучивает. Являясь зрителям неуклюжим недотепой, вмиг оборачивается гуттаперчевым острословом. Арлекин — повелитель слов. В одной из сцен комедии дель арте, описанной Михаилом Бахтиным как «драма тела, рождающего слово», Арлекин ударом собственной головы выталкивает слово из уст заики. Простодушие Арлекина притворно, чудачества просчитаны, коварство и бессердечие заданы ролью дзанни — комического слуги.

Н а с м е ш ка , ш у т ка , р оз ы гр ы ш

В художественной литературе шут (если только это не герой исторического романа, выступающий в своем исконном образе, а персонаж-архетип) часто играет роль злоязыкого балагура. Вспомним дурачества Федора Карамазова — «старого шута» в авторском определении. Еще один шут из того же романа — штабс-капитан Снегирев, постоянно мечущийся между насмешничеством и пресмыкательством. Из советской прозы вспомним повесть Юрия Вяземского «Шут», в которой старшеклассник Валя Тряпишников с его обостренным восприятием несовершенства мира конфликтует со сверстниками и учителями.

ОПЦИЯ «УНИЖЕНИЕ» В новейшей литературе шут — один из популярнейших ретро-персонажей. Назвать хотя бы романы «Тринадцатая ночь» и «Шут и император» Алана Гордона, «Дурак» Кристофера Мура, «Сага о Шуте и убийце» Робина Хобба, «Вещие сестрички» Терри Пратчетта, «Шутиха» Генри Лайона Олди. Однако функции Шута как культурного архетипа в современном мире принадлежат преимущественно массмедиа и реализуются в основной установке инфотейнмента: информация должна подаваться в развлекательной форме (гл. IV). При этом смеховая культура претерпевает заметные и существенные изменения, приобретая статус доминирующей, а иногда даже репрессивной относительно других форм поведения и речи. Нынче осмеяние, вышучивание — одновременно политическая, маркетинговая и пиар-стратегия. Особую актуальность приобретает стеб как пародийная провокация, карнавализованная форма критики, ироническое преуменьшение ценностей и абсурдизация добродетелей. В предельном воплощении стебом создается эффект культурного шока. Это своего рода псевдокоммуникация в виде циничного издевательства, замаскированного под нейтральное высказывание. Этимологически связанное с глаголом стебать (хлестать, бить прутом, плеткой), слово «стеб» имеет просторечный синоним прикалываться и множество производных форм (стебок, стебалово, стебно, стебовый, обстебывание, пристебаться). В стебе причудливо соединяются дружелюбие и злонравие вплоть до неразличимости. Здесь смех становится токсичным, а юмор деградирует. Зачастую остается лишь самовыражение говорящего-пишущего. Сейчас модно стебаться решительно надо всем: достойным осуждения и сострадания, постыдным и героическим, умным и глупым. Стебутся на политических дебатах и в рэп-баттлах, на телевизионных ток-шоу и научных конференциях, в интернет-постах и в комментах к постам. Злоречие в стебе сделалось легитимным. Если стеб советского периода был преимущественно протестной практикой, средством деконструкции идеологических установок, смеховым противостоянием государственному прессингу, то современный стеб

Неолит

345

346

Изна нк а плащ а К а з а н о в ы

превратился в инструмент тотальной дискредитации, осмеяния всего и вся. «Стебное» — это нечто опосредованное насмешкой, как бы присвоенное смехом, находящееся в его власти. Стебным является не сам предмет, а ракурс и способ его отражения в речи — когда «все по приколу». При этом стеб не речевой жанр и даже не словесный прием, а скорее актуальный формат коммуникации. Стебными могут быть сетевой пост и устное высказывание, бытовой диалог и медиатекст, интеллектуальное суждение и примитивная реплика. Концентрированный стеб содержится во множестве рекламных слоганов, публикаций желтой прессы, популярных шоу, демотиваторов, антипословиц. Неожиданный ракурс и особый функционал насмешка приобретает в онлайновых играх. Так, в «Team Fortress 2» есть опция «Унижение» (англ. Humiliation), которая активируется, если одной из команд удается победить, а проигравшие участники не могут использовать свое оружие. Однако в течение пятнадцати секунд они могут воспользоваться виртуальными насмешками и уничтожать ими противника. У разных персонажей индивидуальные насмешки. Для каждого типа насмешки генерируются определенные фразы. Вот несколько иллюстративных примеров. Персонаж-солдат жонглирует ракетой и гранатами, гнусно смеясь и крича «так держать, орлы!». Персонаж-подрывник издевательски предлагает противнику «станцуем!». Персонаж-пулеметчик нежно прижимает пулемет к щеке со словами «поцелуй меня» или «хорошая у нас команда». В онлайн-играх насмешки используются для провокации противника, издевательства над ним, празднования победы и просто для развлечения. Некоторые насмешки обладают особыми игровыми свойствами, например, «оглушение» врага. Особые, т.н. убивающие насмешки влекут мгновенную гибель соперника. Очередной парадокс современности: утрачивая авторитет оффлайн, «в реале», Слово обретает его в виртуальном пространстве, превращаясь в символическое оружие. Отдельная проблема — трансформация самого смеха онлайн. Виртуальность размывает границы приватности и публичности. Изображения и высказывания отчуждаются от автора или владельца — становятся как бы «всеобщим достоянием». А чужое потенциально наделено комическими свойствами — в нем всегда можно заметить странность и легко обнаружить изъян. Виртуальность меняет и эстетические свойства объектов. Так, фото невинного дурачества с веселой подписью может смотреться очень мило — но тот же снимок, размещенный в соцсети, часто выглядит вульгарным самолюбованием, раздражающим позерством. Любой может поглазеть на твою картинку, почитать твой текст, полистать твою ленту — и оставить язвительный коммент, отпустить злую шутку. В интернет-среде меняется модус комического, обнаруживая скрытое зло в виртуальном «потусторонье» смеха. На фоне всех технических, социальных, культурных достижений видна неприглядная «изнанка плаща» Казановы.

Неолит

Глава X

Темная материя Глумление

Неолит …Зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы»

Нет пытки, которая сравнялась бы с пыткой глумления. Виктор Гюго «Человек, который смеется»

…Плохие люди упиваются властью, властью над людьми, они хотят видеть страх. Поэтому они будут говорить. Будут глумиться. Будут смотреть, как ты корчишься от страха. Терри Пратчетт «К оружию! К оружию!»

Неолит Альбрехт Дюрер «Христос-страстотерпец, высмеиваемый солдатом», фронтиспис серии гравюр на металле «Большие страсти», 1511

Гл у м л е н и е

Вдоль реки, плача и всхлипывая, бегал мальчуган лет шести, а чуть поодаль от него пятеро верзил отталкивали от берега игрушечный кораблик, аккуратненький, с тремя мачтами под парусами, как настоящий. Не обращая внимания на плачущего мальчишку, парни, усмехаясь и переругиваясь, орудовали палками до тех пор, пока кораблик, подхваченный ветром и течением, не отнесло в сторону от берега, так что и палкой до него теперь было не дотянуться. Кораблик медленно устремился на середину реки, а парни, побросав палки, принялись наблюдать за малышом, смакуя его отчаяние, и, дабы извлечь из ситуации максимум приятности, еще и глумились над ним, обещая тотчас же достать кораблик, но не трогались с места, восторгаясь достоинствами уплывающего ребячьего сокровища и соболезнуя рыдающему его владельцу. Эпизод из повести Юрия Вяземского «Шут» представляет весьма типичную и притом отнюдь не самую душераздирающую ситуацию глумления. «Он поглумился над моими лучшими чувствами!» — жалуется обманутая парнем девушка. «Убийца долго глумился над жертвой», — сообщает криминальная хроника. «Сказано не на глум, а на ум», — гласит пословица. Мы часто употребляем слово, но верно ли понимаем смысл и суть?

Неолит

« РА Д И П Л Е З И Р У »

Большинство толковых словарей определяют глумление как злобное и оскорбительное издевательство, доставляющее удовольствие жестокое осмеяние. Специализированных научных работ о глумлении ничтожно мало, а в тех, что есть, исследователи пытаются подобраться к нему через смежные понятия: нигилизм, аморализм, цинизм. Таков подход, например, немецкого философа Петера Слотердайка в книге «Критика цинического разума» (1983). Примечательно, что в старину глумление чаще означало болтливость, пустословие. Одним из значений глагола (по)глумитися было «размышлять, рассуждать, вникать»; в разговорной речи — «тешиться, забавляться, развлекаться». А глумление как издевательство, измывательство соотносилось со словами ругати, ругатися (бесчестить, досаждать), руг(а) (оскорбительный и порочащий смех). В современном языке им соответствует понятие надругательства — особо грубого издевательства, осквернения, кощунства. Помимо собственно слов, глумление может выражаться в мимике («Все знакомые лица, и все были глумливы и брезгливы…» — Михаил Арцыбашев «Санин»); интонации («Говоря в таком глумливом и пошловатом тоне…» — Максим Горький «Жизнь Клима Самгина»); способах предъявления информации («Слухи и глумы пускали они по губернии самые злобные и язвительные» — Александр Амфитеатров «Княжна»). Между тем и за сухими словарными толкованиями, и за литературными примерами такая глыба истории, такая цитадель культуры, что становится очевидно: глумление несводимо ни к роду оскорбления, ни к

349

350

Темна я мат ери я

разновидности насмешки. Разница между глумлением и оскорблением примерно такая же, как между ругательством (бранным высказыванием) и надругательством (осквернением, бесчестьем). Последнее слово нередко выступает синонимом глумления. Если метафорически представить злоречие как словесный бестиарий и соотнести его проявления с реакциями животных (оскорбление — лай; угроза — рык; насмешка — оскал), то глум окажется за пределами этой системы. Животные не глумятся, только люди. Глумливый смех — это не звериный оскал, скорее сатанинская ухмылка. Еще как-то возможно глумливо шутить, но нельзя глумиться в шутку, притворно. Глумление слишком очевидно, чтобы его не заметить, и предельно однозначно, чтобы с чем-то спутать. Усомнившись или не разобравшись, могут спросить: «Ты шутишь?», «Вы смеетесь?» И даже: «Это издевка?» Но вряд ли зададут прямой вопрос: «Ты глумишься?» Смех в глумлении не очищающий и не освобождающий — это смех насилия, разрушения, уничтожения. Слова тут как оружие для убийства. Вышучивать — все равно что вычерпывать до дна, обгладывать до костей. Засмеять — как загрызть насмерть, сожрать заживо. Глумятся не в гневе и не от обиды — а именно для удовольствия, «ради плезиру». Аристотель в «Риторике» выделял глумление как особый «вид пренебрежения». По Аристотелю, глумиться — значит «делать и говорить кому-то нечто такое, от чего другому становится стыдно, …чтобы доставить себе удовольствие… Источником удовольствия для глумящихся является то, что, поступая дурно, они возвышаются…» (пер. О. Цыбенко). Иррациональная инфернальность глума, семантика его иноприродности и противоестественности отражены в мифологических представлениях. Глумица — устаревшее региональное название привидения, жуткой неопределенной тени на стене, вообще нечистой силы. «Нечистики» глумятся — то есть мерещатся, чудятся, неожиданно появляясь и исчезая. В Новгородской губернии поглумом обобщенно называли внезапно, случайно и странным образом полученные физические повреждения. Глумление — удел бесов, самопроявление зла. Согласно этимологическим исследованиям, корень -глум- обобщенно выражает значения «шум, дурь, шутка». Глумцами в старину называли также скоморохов, а глумами — скоморошьи выступления, где и злободневная сатира, и лукавое ехидство над несовершенством мира, и обнажение изнанки быта, приоткрывающей бездну бытия. Первичный смысл «создание шума» трансформируется в название изощренной издевки. Скоморох, воспринимавшийся в язычестве как маргинальный двойник жреца, «перевернутый» образ волхва, в христианстве превращается в инфернальную фигуру, прислужника сатаны. Церковь усматривает в скоморохах «позоры бесовськыя», песни и пляски их считает дьявольски «всескверненными». Показатель перехода осуждения и насмешки в глум — не степень злобности словесных нападок, не мера жестокости высказываний, а особая мотивация и специфическая цель. Коммуникативная направленность

Неолит

Гл у м л е н и е

Неолит

Франц Рисс «Скоморохи в деревне. Российская Империя», 1857, хромолитография

глумежа не только в стремлении обидеть и унизить. Глумлением уничтожается человеческое достоинство, обнуляется ценность личности. Глумятся часто вообще без насмешек. Принципиальное отличие порицания и насмехательства от глумления — в коммуникативной установке. Глумление трансгрессивно (греч. trans – сквозь, через + gress – движение) — это прежде всего выход за рамки дозволенного, преодоление моральных ограничений, намеренное нарушение моральных запретов и «взлом» культурных табу. Осуждение или вышучивание здесь уже вторично, производно. В «Горе от ума» фамусовское общество насмехается над Чацким, но не глумится. В финальной сцене пушкинского «Выстрела» Сильвио насмехается и даже издевается, но все же не глумится над графом. А вот чиновники в «Шинели» именно глумятся над безответным Башмачкиным: злословие превращается в увеселение, потеху. Упрощенно-обобщенная формула глума — мучение как развлечение.

« П Р О Х О Д Я Щ И Е З Л О С Л О В И Л И Е Г О… » Универсальный архетип глумления в европейской культуре, эталонная его ситуация — поругание Христа. Как известно, помимо тягчайших

351

352

Темна я мат ери я

телесных истязаний, Христос претерпел жестокие словесные нападки. После предательства Иуды стражники привели Иисуса в дом первосвященника Каиафы и всю ночь глумились. Издеваясь над его пророчествами, надели ему на глаза повязку и, ударяя по лицу, требовали узнать, кто бил. «Тогда плевали Ему в лице и заушали Его; другие же ударяли Его по ланитам и говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?» (Евангелие от Матфея 26: 67–68). После того как Понтий Пилат первый раз вывел Иисуса к народу, требовавшему Его казни, прокуратор решил вызвать у народа сострадание, для чего велел римским воинам бить Христа. «Воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу; и, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним,

Неолит Иван Крамской «Хохот (Радуйся, царю иудейский)», 1870–1880, холст, масло Незавершенная картина Ивана Крамского изображает сцену облачения Христа в багряные одежды, чтобы в насмешку поклоняться Ему как царю. Огромное (почти 4×5 м) полотно представляет замкнутый высокими стенами каменный преторий, на верхней площадке которого расположились первосвященники Синедриона, которые вынесли Иисусу смертный приговор. Христа возвели на ступенчатое возвышение, чтобы было сподручнее издеваться над ним. Чем дальше стоящие от Иисуса — тем сильнее их глумливое ликование, тем громче жестокий хохот. Лишь один из легионеров пристально разглядывает судей. Истязаемый же отрешенно взирает на происходящее. Художник считал эту картину главной в своем творчестве и признавался, что это «очень тяжелая и больная вещь».

Гл у м л е н и е

говоря: Радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, и одели Его в одежды Его и повели Его на распятие» (Мф. 27: 27–31). И уже во время крестных мук «проходящие злословили Его, кивая головами своими и говоря: Разрушающий храм и в три дня Созидающий! спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с креста. Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили: других спасал, а Себя Самого не может спасти. <…> Также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его» (Мф. 27: 39–44). Поругание Христа и Увенчание терновым венцом — устойчивые иконографические сюжеты. Особого пластического драматизма исполнены работы Альбрехта Дюрера, относящиеся к Страстному циклу. Мы не просто видим, но живо представляем, как один из глумящихся издевательски гримасничает, другой тычет в лицо Христа кукиш, третий злорадно дудит рожком Ему в ухо. Надевая терновый венец щипцами и рогатками (чтоб самому-то не пораниться), кто-то глумливо скалится, а кто-то высовывает язык, кривляясь и куражась... В немецком искусстве особое место занимает образ «Христа страждущего» (Schmerzensmann): Спаситель сидит на крышке гроба как вечное посмешище для своих земных мучителей (открывающая главу гравюра Дюрера «Христос-страстотерпец»). До эпохи Возрождения этот сюжет встречался нечасто, но к началу XVI столетия стал таким же распространенным, как изображение Распятия.

Неолит

Маттиас Грюневальд «Поругание Христа», ок. 1503–1505, дерево, масло

Последний из титанов северной готики, Маттиас Грюневальд, в сцену Поругания поместил Иосифа из Аримафеи — тайного последователя Иисуса, иудейского старейшину, который после казни выпросил Его тело у Пилата и похоронил в вырубленной в скале гробнице. На картине Грюневальда Иосиф взывает к состраданию стражника. Рядом молит о том же некто из толпы, взяв стражника за плечо. Из-за содержательного сходства сюжет Поругания иногда ошибочно отождествляют с Насмеханием (иначе — Увенчанием терновым венцом). Поругание учинили иудеи, осмеяние — римляне. Случалось, что и сами живописцы смешивали детали обоих сюжетов. Но со всех полотен Спаситель смотрит на людей без осуждения. Он знает: с Ним — твердь истины, незыблемая и несокрушимая, в Нем — луч добра, всесветлый и всепроникающий, а позади Него — тысячелетняя тьма прозябания во грехах.

353

354

Темна я мат ери я

Любопытна история офорта Рембрандта «Христос перед народом». Художник изобразил сцену 27-й главы Евангелия от Матфея, взяв за образец офорт Луки Лейденского «Ecce Homo». Прокуратор Иудеи демонстрирует Христа народу, требующему его казни. У офорта было восемь версий, в последней Рембрандт убрал толпу, оставив Пилата самостоятельно принимать решение о судьбе Иисуса. В отсутствие толпы ею как бы становится сам зритель картины, превращаясь из пассивного созерцателя в непосредственного участника. Прием Рембрандта проблематизирует индивидуальную веру и персональную ответственность.

Неолит Рембрандт Харменс ван Рейн «Христос перед народом, или Се человек», 1655, офорт Страдания Иисуса не только важнейший образ христианства, но и архетипический сюжет, определивший генезис всей европейской цивилизации. Для культуры этот сюжет как ковчег для иконы, обрамляющий ее и создающий эффект окна в иной мир. Любой акт глумотворчества — даже совсем беспомощный или самый ничтожный — содержит евангельский подтекст, символическое воспроизведение Страстей Христовых, уменьшенное до масштабов частной человеческой судьбы. Причем вовсе не важно, кто конкретно глумится: верующие, атеисты, агностики. Всякий, над кем глумятся, автоматически становится мучеником, потому что в

Гл у м л е н и е

акте глума уничтожается не достоинство отдельного человека, но человеческое достоинство в целом. Со временем изобразительное искусство варьирует сюжеты и мотивы Страстного цикла все более широко, интерпретирует их все более вольно, тем самым подтверждая онтологическую принадлежность, бытийную причастность к нему всякого европейца, независимо от его отношения к религии. В 1889 году французский художник Анри де Гро создает полотно «Посягательство на Христа» (другие переводы названия — «Осмеяние Христа», «Глумление над Христом»), которое впоследствии называет своим творческим манифестом. Показательно, что в качестве модели выступил его друг Виллем Дегув де Нункве, тоже художник. Одновременно де Гро отождествил фигуру поруганного и распятого с самим собой. Затем этот мотив развивается в картине «Глумление над Золя». Как известно, писатель Эмиль Золя постоянно подвергался оскорбительным нападкам, обвиняясь в цинизме и безнравственности.

Неолит Анри де Гро «Глумление над Золя», 1898, холст, масло Здесь возникает отчасти та же аналогия, что самоидентификация художников разных эпох с фигурой Апеллеса (гл. I). Как и клевета, глумление калечит человеческую душу. Как и клевета, глумление проникает в самые глубины коммуникации, разъедая тело Речи. Как и клевету, глумление можно простить, но забыть — никогда. Оскорбление и насмешка,

355

356

Темна я мат ери я

подобно летучим газам, быстро рассеиваются в речевом пространстве — глумление и клевета, подобно тяжелым металлам, оседают надолго. Однако если бы судьба Золя сложилась иначе, а творческие амбиции де Гро не были бы столь масштабны, их жизненные истории иллюстрируют встроенность евангельского сюжета в раму европейской культуры. К тому же обнаруживается культурный парадокс. Онтологическая взаимосвязь любого глумления с Христовыми Страстями потенциально обеспечивает жертве глума моральное алиби, даже если жертва насквозь порочна, греховна и не менее отвратительна, чем ее истязатель. Почему? Потому что глумеж как издевательство ради удовольствия не имеет никаких моральных оправданий, никаких этических обоснований. Глумотворчество всегда и всецело на стороне зла. Оно слишком расчетливо и чересчур изощренно, чтобы быть оправдано эмоциональным аффектом или объективной необходимостью. Глумление обнажает теневую сторону человеческой психики, готовность самого разумного на свете существа терзать себе подобного ради гнусной прихоти. В глумливых высказываниях содержится общий, присущий всему роду человеческому «генокод злоречия».

Неолит

ГЛ У М Т И РА Н А

Древнейший род глумотворчества — тиранический: упоение властью через истязания. Глумление — одно из сущностных свойств тирана, деспота, самодура, извращенная демонстрация господства. Примерами изобилует весь Древний мир, затем эта поведенческая модель воспроизводится последующими эпохами, включая современность. Из римской античности сразу вспоминается император Калигула во всей ужасающей грандиозности своего тиранического глумотворства. Калигула брал на пиру приглянувшуюся ему жену знатного мужа из числа приглашенных, проводил с ней ночь, а затем детально излагал интимные подробности обесчещенному супругу. Историческая повесть Евгения Санина «Гость из Кесарии» описывает казнь Калигулой сына сенатора Фалькона в его присутствии и последующее глумление над отеческим горем. Император велит приготовить блюдо из мурен и во время трапезы обращается к горюющему Фалькону с издевательским вопросом-подвохом: знает ли тот, чем кормили этих мурен. Насладившись недоумением, торжественно провозглашает: «Эта рыба вчера утром называлась Публием Фальконом-младшим! Ты сожрал своего сына! Вчера, после казни, я приказал разрезать его на куски и накормить ими мурен, которых мои повара запекли специально для тебя!» И долго хохочет над своей чудовищной шуткой. А вот как описывает Калигуловы упражнения в глуме Гай Светоний Транквилл в «Жизни двенадцати цезарей»: «Чудовищность поступков он усугублял жестокостью слов… Увещаний своей бабки Антонии он не только не слушал, но даже сказал ей: “Не забывай, что я могу сделать

Гл у м л е н и е

Жорж Антуан Рошгросс «Авл Вителлий на улицах Рима», 1883, холст, масло Жуткую смерть принял римский император Авл Вителлий. «По всей Священной дороге народ осыпал его издевательствами, не жалея ни слова, ни дела, — писал Светоний. — За волосы ему оттянули голову назад, как всем преступникам, под подбородок подставили острие меча, чтобы он не мог опустить лицо, и всем было его видно; одни швыряли в него грязью и навозом, другие обзывали обжорой и поджигателем, третьи в толпе хулили в нем даже его телесные недостатки. Наконец, в Гемониях его истерзали и прикончили мелкими ударами». Умирая, несчастный только и промолвил глумящимся: «Ведь я же был вашим императором!» Тело императора бросили в Тибр, а отрубленную голову еще долго таскали по городским улицам… Глумление никогда не исчерпывается физическими действиями — это прежде всего акт коммуникации, притом акт диалогический, даже если жертва молчит и безмолвствуют сторонние наблюдатели.

Неолит

Пьер Вейрио «Фаларис», 1562, гравюра на меди

что угодно и с кем угодно!” Собираясь казнить брата, который будто бы принимал лекарства из страха отравы, он воскликнул: “Как?! Противоядия — против Цезаря?” Сосланным сестрам он грозил, что у него есть не только острова, но и мечи. <…> Когда по ошибке был казнен вместо нужного человека другой с тем же именем, он воскликнул: “И этот того стоил”. Он постоянно повторял известные слова трагедии: “Пусть ненавидят, лишь бы боялись”». Особо заметим: слова здесь гораздо важнее действий. Глумление — это прежде всего словесная расправа, а физическое насилие — уже «меблировка» ситуации, будь то пиршественный зал, пыточная камера, городская площадь или сельское коповище.

357

358

Темна я мат ери я

В отличие от просто насмешника, глумотворец всегда ожидает ответной реакции: признания вины, мольбы о пощаде да просто страдальческих воплей. Для тирана глумливые речи — отдельный вид извращенного удовольствия, для толпы устные издевательства — «довесок» к физическим истязаниям, «бонус» к общему куражу. Другая характернейшая черта глумотворчества — вычурная метафоричность, обнажающая его чудовищную словесную подоплеку. Глумливо метафоричны названия казней и пыточных орудий: медный бык (бык Фаларида), колыбель Иуды, дудка крикуна, молитвенный крест, дьявольский ветер, ведьмин паук, охрана колыбели, дочь дворника, испанский щекотун, кровавый орел, смоляная шапка, республиканская свадьба… Циничны названия палаческих инструментов: Скорый Альберт (топор главного палача в Аугсбурге), Маленькая Мэри, Тощая Гертруда (виселица), Лизетта (гильотина).

ИСКУССТВО ИЗУВЕРСТВА Жуткий способ умерщвления людей «ради искусства» практиковался выдающимся афинским художником Паррасием Эфесским. Эту в буквальном смысле глумотворческую практику в изложении Сенеки Старшего подробно анализирует Паскаль Киньяр в эссе «Секс и страх» (1994). Чтобы достоверно изобразить распятого Прометея, Паррасий купил пленного старика олинфийца. «Он недостаточно печален!» — недовольно изрек живописец, внимательно оглядев «живую модель». Для достижения мимического и пластического правдоподобия он велел подвергнуть несчастного жестоким истязаниям. Напрасно люди из окружения Паррасия взывали к милосердию. «Он мой, я владею им по праву победителя! И я хочу добиться выражения настоящего страдания», — заявил изверг и приказал пригвоздить старика к кресту. Мучения жертвы явно доставляли художнику извращенное удовольствие. Бесчеловечная процедура сопровождалась одобрительными возгласами Паррасия: «Мучай его как следует! Еще, еще!.. Вот оно, лицо Прометея Терзаемого, Прометея умирающего!» Вопящему от боли старику мучитель глумливо выговаривал: «Твои стоны не похожи на стоны человека, преследуемого гневом Юпитера!» Когда же истязаемый уже бился в агонии, живописец велеречиво произнес: «Вся суть живописи — в этом мгновении». Глумление как род псевдотворчества, извращенно понимаемого искусства практиковал затем император Нерон. Чем удивить искушенную публику, с ночи занимавшую удобные места для наблюдения за казнями? Нерон изобрел беспримерно глумливый способ: самолично сочинял и ставил на сцене трагедии, герои которых в финале умирали по-настоящему. Этим способом лишались жизни нокси, как называли в Древнем Риме приговоренных магистратом к смерти преступников. Казнь превращалась в настоящий театр, развернутую метафору смерти.

Неолит

Гл у м л е н и е

«Некоторые выходили в великолепном платье, из которого вдруг показывалось пламя и сжигало их… Показывали Иксиона на колесе, Геракла, сжигающего себя на горе Этне, Муция Сцеволу, держащего руку на горящих угольях жаровни, разбойника Лавреола, распятого и растерзываемого зверями, Дедала, которого пожирал лев…» — так описывал Нероновы глумотворческие упражнения французский историк XIX века Поль Гиро. Вор Мениск сгорел заживо, изображая Геракла в плаще, пропитанном кровью кентавра Несса, что, согласно сюжету, вспыхивал от соприкосновения с полубожественной плотью. Двое нокси, исполняющих роли Икара и Дедала, величаво взмыли в воздух на крыльях из перьев — и точно по легенде красиво рухнули с перерезанными веревками в центр арены. Несчастных христианок — героинь театральной постановки легенды о Дирке (Дирцее) — привязали к спине быка и натравили на них львов… Не удивительно, что многие предпочитали такой казни самоубийство. Один осужденный сделал это с помощью щетки для чистки отхожего места, засунув ее себе в горло.

Неолит Генрих Семирадский «Христианская Дирцея в цирке Нерона», 1897, холст, масло В стихотворении Игоря Северянина Нерон назван «поэтом-убийцей». В этом образном определении, помимо емкой и точной характеристики жестокого римского императора, заключена все та же метафора «убивающего слова» (гл. VIII).

П О Р У ГА Н И Е Т Р У П О В Глумление как воплощенная метафора смерти практиковалось и с трупами. Из древнеримской истории вспомним хотя бы пронзенный язык Цицерона (гл. II). Один из самых памятных случаев раннего Средневеко-

359

360

Темна я мат ери я

вья вошел в историю под названием «Трупный синод», или «Жуткий синод» (лат. synodus horrenda). Вступив на священный римский престол, папа Стефан VI (VII) приказал вырыть из могилы тело его предшественника Формоза, одеть полуразложившийся труп в папские одежды, посадить на трон, допросить (за «обвиняемого» отвечал прятавшийся за троном дьякон) и признать виновным в преступлениях против католической Церкви. Наказуемому телу отсекли пальцы, совершавшие крестное знамение, затем труп обнажили и проволокли по городским улицам, после чего бросили в безымянную могилу для чужеземцев. И здесь, как видим, словесное оформление важнее совершаемых действий: вся чудовищная процедура, собственно, и затевалась ради злословия.

Неолит Жан-Поль Лоран «Папы Формоз и Стефан VI (VII) на “трупном синоде”», 1870, холст, масло Изображена сцена глумления над мертвецом в замке Або в день его захвата герцогом. Не столь чудовищная, но тоже незавидная участь постигла покойного Класа Флеминга, королевского наместника в княжестве Финляндском. После заключения перемирия с Россией в 1593 году Флеминг воспротивился роспуску своего войска в Финляндии и возврату флота в Швецию. Герцог Карл, регент Швеции, заручившись поддержкой низов, недовольных военными тяготами, жестоко расправляется с оппозицией, но Флеминг неожиданно умирает. Взбешенный невозможностью казнить бунтовщика, Карл предает поруганию его мертвое тело, дергая за бороду со словами: «Если бы ты был жив, твоя голова не держалась бы на плечах

Гл у м л е н и е

Неолит

Альберт Эдельфельт «Герцог Карл, оскорбляющий труп Класа Флеминга», 1878, холст, масло

столь крепко!» Само прикосновение к бороде считалось в то время тяжким оскорблением. Вспомним здесь заодно и былинного Илью Муромца, что повыкручивал врагам белы руки, повыкалывал ясны очи, «привязал собаку за плеча татарину, привязал, сам выговаривал: “На-ко, татарин, неси домой, а ты, собака, дорогу показывай”». Враг воспринимается как не-человек, его образ дегуманизируется (подробно — в гл. XIV). Впрочем, это лишь констатация факта, но не объяснение природы глума.

ПРЕДАННЫЕ Рациональных объяснений явно недостаточно для понимания случаев вроде казни Марии Гамильтон, после которой Петр I взял отсеченную голову, поцеловал в губы и принялся рассказывать столпившимся приближенным о человеческой анатомии, демонстрируя раздробленные топором позвонки и кровоточащие сосуды. По завершении «просветительской лекции» государь снова облобызал мертвые уста, отшвырнул

361

362

Темна я мат ери я

голову, перекрестился и уехал... По крайней мере, так описал эту сцену историк позапрошлого века Жан-Бенуа Шерер. Столь же иррационально-инфернальны глумливые речи и поступки Ивана Грозного. Прежде всего, это все та же глумотворческая метафорика. Иоанн Васильевич казнил поджариванием на вертеле, превращая человека в зайца. Заживо запекал людей в муке, будто карасей. Упо добляя медведю, повелевал переодевать казнимого в шкуру и затем бросать на растерзание собаками (это называлось обшить медведно; ср.: аналогичная древнеримская казнь обычивания — зашивание человека в труп быка и обышачивания — облачение в ослиную шкуру). Приказал повесить на одной виселице дворянина по фамилии Овцын и живую овцу. Перед казнью дьяка-мздоимца, уличенного во взятке в виде Павел Сведомский «Мария Гамильтон набитого деньгами жареного гуся, перед казнью», 1904, холст, масло Грозный спросил: «Ну, кто разрежет этого гуся?» Затем велел отрубать осужденному поочередно ноги вполовину икр, руки выше локтя, спрашивая, «вкусна ли гусятина». Когда же отсекли и голову, обратился к палачу с глумливым вопросом: «Ну что, хорош гусь?» Показательно глумливы, а не просто жестоки и многочисленные шутки Грозного. Поджигая пороховой бочонок с привязанным к нему схимником Никитой Казариновым-Голохвастовым, царь издевательски пошутил: «Схимники ведь ангелы: подобает ему над землею взлетети». Еще одного несчастного пустил по озеру привязанным к запряженной слепой лошадью телеге со словами: «Отправляйся же к польскому королю, вот у тебя есть лошадь и телега!» Воеводе Василию Телятевскому, приговоренному к утоплению за сдачу Полоцка, любезно предложил: «Когда ты запотел там при этом огне, то здесь охладись». Бесчестию — бесстыдным пляскам, прилюдному оголению, принуждению к нелепым выходкам — подвергались не только враги и преступники, но также приближенные, притом без особых исключений в чинах. Пусть косвенное, но это тоже доказательство именно глумления, а не просто порицания и устрашения. По воспоминаниям современников, Иоанн Васильевич дико хохотал, взирая на мучения своих подданных, а публич-

Неолит

Гл у м л е н и е

Неолит

Михаил Клодт «Ивану Грозному являются тени им убитых», кон. XIX в., бумага, тушь, гуашь

Николай Неврев «Опричники», 1888, холст, масло

363

364

Темна я мат ери я

ные казни оглашались его ликующим криком: «Гойда, гойда, гойда!» Толпа зевак вторила государю, подбадривая палача. С беспримерным цинизмом было обставлено убийство боярина Ивана Федорова-Челяднина, в котором Грозный с его маниакальной подозрительностью узрел главу заговора. Государь призвал Федорова в парадные покои Большого Кремлевского дворца, приказал облачиться в царские одежды и сесть на трон. Затем встал перед боярином на колени и произнес: «Ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим князем Московским и занять мое место: вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал». Вдоволь насладившись театральным эффектом, с размаху ударил боярина ножом. Затем, по приказу Грозного, к расправе присоединились опричники и земские, пока не закололи несчастного насмерть. Начало этой душераздирающей сцены запечатлено на известной картине Николая Неврева. Некоторые исторические источники, конечно, грешат наивной, а то и злонамеренной гиперболизацией в описаниях злодеяний Грозного. Однако для коллективной памяти экспрессия превыше достоверности — поэтому в национальном сознании хранится своеобразный «кластер глума», составленный из наиболее вопиющих случаев, записанных на жесткий диск Истории. Преданные царевы слуги, преданные своим государем.

Неолит

И Л Л Ю З И Я Р И Т УА Л А

Природа глумления суть языческая. Акт глумотворчества напоминает ритуал жертвоприношения. Глумящиеся рабы приносят жертвы идолам своих тиранов. Глумящиеся тираны приносят жертву верховному идолу Власти. Сходство минимум в трех аспектах: хаос насилия и торжество низменных страстей; некая сконструированность, искусственность, а иногда даже искусность; специфическое бытование речи. Речь используется здесь не собственно для коммуникации, а в качестве «коммуникативной рамки», для моделирования контекста ситуации. Языческий прототип глума во всей очевидности открывается в тех же Страстях Христовых. Описывая поношения Спасителя, Пророк Исаия, помимо прочего, замечает: «…многие изумлялись, смотря на Тебя, — столько был обезображен паче всякого человека лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих» (Ис. 52: 14). Глумлением развоплощается и обесценивается не только конкретная личность, но сам Человек как венец творения. Глум — это акт расчеловечивания. Однако на поверку (за редкими исключениями) ритуальность глумотворчества иллюзорна. Всякий ритуал имеет строгую организацию и установленный порядок, а речеповедение глумца не регулируется никакими правилами. В глумлении лишь имитируется ритуальность.

Гл у м л е н и е

Трактат итальянского правоведа Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях» (1764) гласил: «…Целью наказания является не истязание и доставление мучений человеку, …а упреждение новых деяний преступника, наносящих вред его согражданам, и удержание других от подобных действий». Примечательно также наличие в Академическом словаре русского языка слова кнутобесие, означавшего «слишком частое употребление кнута, злоупотребление кнутом». Мнимо ритуальная сущность глумления выявляется в экзекуторских практиках. В применявшихся в старину публичных наказаниях, именовавшихся не только позоряНаказание крепостного кнутом в Сибири. щими, осрамительными, но еще и Гравюра по рис. Жан-Батиста Лепренса «Наказание кнутом», 1765 «насмешными» (гл. V), грань между возданием за проступок и глумлением была весьма зыбкой, а иногда вообще трудноразличимой. В азарте жестокости уже не карали преступника, но издевались над человеком. Глум имеет универсальные — регулярно воспроизводимые, часто используемые, во многом клишированные — коммуникативные сценарии. Подобно Калигуле, Иван Грозный бесчестит жену своего писца, после чего приказывает повесить в трапезной прямо над обеденным столом, чтобы несчастный писец за едой смотрел на задушенную супругу. Затем Петр I, казнив сибирского губернатора Матвея Гагарина, распоряжается накрыть пиршественный стол прямо рядом с виселицей и посадить за него жену и детей казненного. Очевидно также, что во множестве ситуаций глумления — отголоски евангельского сюжета. Вспомнить хотя бы коленопреклонение Грозного перед Федоровым-Челядниным. Вновь и вновь из века в век, «становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: Радуйся, Царь Иудейский!..» Или вспомним сцену с юродивым в опере «Борис Годунов» в емком описании известного критика позапрошлого века Владимира Стасова: «Народ, собирающийся чинить расправу над боярином, играет с ним как кошка с пойманной мышью, и насмешливо, с поклонами, величает его». Между тем, несмотря на универсальность и клишированность сценариев глума, он упорно сопротивляется углубленному изучению. Глумление — своего рода «темная материя» Языка. Сбор исторических сведений, анализ текстовых материалов, описание речевых ситуаций позволяют скорее наблюдать мощные «гравитационные эффекты» глума, нежели

Неолит

365

366

Темна я мат ери я

постигать его феноменологию. Проблема в том, что глумление имеет прежде всего психическую и лишь затем социальную основу. Скрытые психические структуры коренятся так глубоко, что для их исследования не хватает ни глубины лота научного познания, ни мощности прожектора культуры. В глумлении метафизика Зла обретает способность к самовысказыванию. При этом «темная материя» Языка приоткрывает бездну потаенного в человеке Зла. Изучение глума показывает, насколько на самом деле тонок и непрочен «озоновый слой» Культуры. При этом глумление до конца непостижимо — как до конца непостижимо само Зло. Глумление расплывается чернильными кляксами рукописных свидетельств мук и унижений. Мерцает тенями истерзанных и преданных поруганию тел. Оседает мутной пеной сознания тех, кто тешится издевательствами над себе подобными.

ЧИХНУТЬ В МЕШОК Порой не менее глумливы, чем сами издевательства, их циничные описания: смакование деталей пыток, любование зрелищем казней, черный юмор об оставленных на потеху зевакам трупах... Так, Жозеф Лебон, проконсул Па-де-Кале в 1793 году после казни госпожи де Моден куражился в дружеской переписке: «Третьего дня сестра бывшего графа Бетюнского чихнула в мешок!» Он же упражнялся в похвальбе тем, что немилосердно предает казни всех старух, ибо «на что они на свете?». В книге «Русская пытка» Евгения Анисимова цитируется не менее впечатляющий отечественный источник XVIII века: «…И сидит на том шпиле преступник дотоли, пока иссохнет и выкоренится, як вяла рыба, так что, когда ветер повеет, то он крутится кругом як мельница и торохтят все его кости, пока упадут на землю». Эталонный глумотворец Нового времени — маркиз де Сад с его циничным кредо: «Нас возбуждает не объект похоти, а сама идея зла». Правда, де Сада интересовали больше физические истязания, чем словесные издевательства. Хотя образчиками последних вполне можно считать сочинения маркиза, самые известные из которых — «120 дней Содома…», «Новая Жюстина…», «История Жюльетты…» — обстоятельно и смачно описывают умопомрачительные способы глума. Здесь глумотворчеством становится само писательство — процесс создания текста. Памятуя о де Саде, глумление в речи можно образно определить как словесный садизм. (В психологии есть также термин пси-садизм, обозначающий удовлетворение от личных нападок — угроз, оскорблений, злобного вышучивания и т.п.) Фактически тем же путем идут последователи маркиза, начиная его литературными эпигонами — заканчивая современными создателями контента для порно-роликов. Формально «словесный садизм» отчасти просматривается в произведениях экспериментальной прозы (например,

Неолит

Гл у м л е н и е

у Даниила Хармса) и постмодернистской литературы (в частности, у Владимира Сорокина, Виктора Пелевина, Дмитрия Пригова): деконструкция объекта через словесное глумление над ним. Экспериментальная проза начала прошлого века глумилась над традицией, над устоявшимися культурными формами. Постмодерн глумится над литературной классикой. Но здесь глумление «окультурено» и «охудожествлено». Это не коммуникативная стратегия, а лишь творческий метод. В социальном плане глумление часто смыкается с хамством, о котором рассказывается в следующей главе. В западной психологии существует частично объединяющий оба эти феномена термин вербальное угнетение, означающий коммуникативное господство, доминирование с помощью речи (см., например, работы американского психолога Патрисии Эванс). Крайняя форма вербального угнетения — полное обесценивание адресата. Блистательный пример находим в рассказе Фицджеральда «Изверг» или в другом переводе «Изувер» (The Fiend). Не имея возможности физически отомстить убийце своих жены и сына, герой рассказа регулярно посещает его в тюрьме и всякий раз изобретательно измывается над ним, применяя угрозы, оскорбления, насмешки. Для самой изощренной словесной пытки используются книги, вгоняющие убийцу в черную меланхолию. Среди них «Тысяча историй болезней на почве сексуальных извращений», сборник проповедей с описанием мучений грешников в аду или детективы с вырванными последними страницами.

Неолит

Шарль Мишель Жоффруа «Наказание княгини Лопухиной», гравюра из книги Фредерика Лакруа «Тайны России. Картины политики и морали Российской Империи», 1845

Видный общественный деятель и журналист XIX века Михаил Семевский описал пытку в 1743 году Натальи Лопухиной, бывшей статс-дамы императрицы Елизаветы Петровны. В этом описании ужаснее корчей на дыбе и сечения кнутом слова палача. Сдавив ей горло, палач принудил несчастную высунуть язык: схватив его конец пальцами, он урезал его почти наполовину. Тогда захлебывающуюся кровью Лопухину свели с эшафота. Палач, показывая народу отрезок языка, крикнул, шутки ради: «Не нужен ли кому язык? Дешево продам!» Некоторые историки выводят истоки неприязни государыни к Лопухиной из соперничества в любовных делах. А ведь еще двумя годами ранее ей, супруге вице-адмирала, была высочайше отписана волость в Суздальском уезде с «говорящим», словно по иронии судьбы, названием Глумовская…

367

368

Темна я мат ери я

НЕВОЛЬНИКИ БЕСЧЕСТЬЯ Глумление — неотъемлемая составляющая ряда субкультурных практик. Субкультура маргинальна по отношению к национальной и — шире — общечеловеческой культуре. Глумление как речевая маргиналия и очевидный изъян коммуникации вполне логично вписывается в эту систему. Сосуществование субкультурных и речеповеденческих маргиналий наглядно воплощается в пеннализме (нем. Pennalismus) — неофициальных отношениях студентов-новичков (пенналов) и старшекурсников в немецких, особенно лютеранских, университетах. Достигший крайних и подчас вопиющих проявлений в XVII веке и просуществовавший, как минимум, до XVIII столетия, пеннализм происходит от обычая депозиции (лат. depositio) — церемонии «посвящения в студенты» и вступления в «корпорацию студентов», наподобие рыцарского, монашеского, ремесленнического посвящений в Средневековье. Нередко эта церемония обставлялась как ритуальное истязание с глумливым весельем. Пеннализм в университетах предполагал дурное обращение и всяческое унижение старшими студентами младших: отъем одежды, еды, денег, табака, частые побои, словесные нападки. По прошествии года пеннал получал «отпущение» и признавался «честным буршем». Особо интересна сложившаяся в военных училищах и кадетских корпусах Русской императорской армии второй четверти XIX века система неуставных отношений, основанная на жестком принудительном подчинении по старшинству и получившая название закальство, или старокадетчина, а позднее — цук. По одной версии, цук происходит от глагола цукáть — одергивать и понукать лошадь резкими ударами-рывками поводьев; по другой — от нем. Zuck (сделать что-либо одним резким движением) или Zucht (повиновение, дисциплина). Аналоги цука были и в учебных заведениях европейских стран, например, бизютаж (фр. bizutage) в Сен-Сире, фаггинг (англ. fagging) в Итоне. В советской армии подобные практики обобщенно назывались де довщиной. Краткое описание методов цуканья позволяет убедиться в его глумотворческой основе. Старшие воспитанники Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров унизительно «дрессировали» младшекурсников ради воспитания духа военного товарищества, почитания гвардейских традиций, поддержания строевой дисциплины. В реальности же очень грубо вбивали в головы новичкам знания уставов и основы субординации. В кадетских корпусах «закалы» помыкали новичками откровенно издевательски, унижая не ради обучения военному делу, а лишь для потехи, ради куража и демонстрации власти. В Николаевском кавалерийском училище цук был фактически жизнеобразующим элементом для воспитанников, иного просто не ведали. Глумливы уже сами наименования: старшекурсники — «благородные корнеты», «лихие», а новоприбывшие — «сугубые звери», «вандалы», «пе-

Неолит

Гл у м л е н и е

ченеги», «хвостачи»; эскадронный вахмистр — «земной бог»; старшие (взводные) портупей-юнкера — «полубоги»; противники унизительных правил — «навоз школы». Сплошь глумливы и училищные ритуалы. Любимым развлечением «корнетов» был «цирк» — круговой прогон «зверья» в ночных сорочках. Для пущего эффекта бегущих стегали плетками. Хватало и собственно словесного глума: жестокие шутки, изнуряющие упражнения в абсурдном сочинительстве, нелепые вопросы, требовавшие строго определенных ответов в любое время суток. «Молодой, ваше заглавие?» (надо было назвать свою фамилию). «Из каких болот? Мой, мое, моя?» (назвать полк, свое имя и имя любимой женщины). «Что такое жизнь сугубого вандала?» (вариант ответа: «Жизнь вандала есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающийся при малейшем дуновении благородного корнета!»). «Что такое прогресс?» (возможный ответ: «Прогресс есть константная эксибиция секулярных новаторов тенденции коминерации индивидуумов — социал»). Эту бессмыслицу требовали заучивать наизусть и многократно повторять. Заболевшему «зверю» советовали обратиться к ветеринару, а здорового подвергали всяческим унизительным испытаниям. Заставляли становиться на тумбочку, нюхать воздух в открытую форточку и докладывать, чем пахнет. Желать «корнетам» спокойной ночи с подробнейшим долгим перечислением всех начальников. «Отправляли в путешествие», принуждая делать приседания и делиться путевыми впечатлениями «по дороге из Петербурга в Москву». В любой момент «корнет» мог уличить и без того измученного рассказчика в ошибке: «Вы не успели еще доехать до Бологого. Начинайте сначала!» Принуждали признаваться «корнету» в любви в стихах. Например, так: «Лишь вижу ваш корнетский взгляд, Вмиг зверской страстью загораюсь, Все позвонки во мне трещат, И я от радости вращаюсь…» Набожных первогодков избивали с издевательскими комментариями: «Ты должен радоваться и веселиться, ибо мзда твоя многа на небесах! Отчего ты не улыбаешься? Радуйся и улыбайся, если ты хороший христианин…» У каждого «корнета-дяди» имелся еще и персональный «зверь-племянник» для цуканья, который должен был «являться по первой трубочке» — то есть спозаранку, до официального подъема, с докладом об окружающей обстановке, а среди ночи — подыматься по первому требованию и держать экзамен на предмет знания воинских уставов. В течение дня «корнет» заставлял своего «зверя» неотступно следовать за собой и вопить белугой, развлекать песнями и анекдотами, писать сочинения на нелепые темы вроде «Влияние луны на бараний хвост». Особый способ словесного унижения — выполнение требований вроде: «Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом!» или «Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины!» Многие требования были намеренно абсурдны: «Молодой, пулей расскажите мне про бессмертие души рябчика!» И хотя издевки над личным самолюбием

Неолит

369

370

Темна я мат ери я

формально считались недопустимыми, это негласное правило сплошь нарушалось. Явно глумливым (а не просто пренебрежительным) было и отношение к «сугубым» наукам, то есть невоенным дисциплинам — механике и химии. Изучать их считалось позорным и надлежало манкировать, или на училищном жаргоне «мотать»: прикасаться к «сугубым» учебникам только в белых замшевых перчатках, а по окончании курса вообще сжигать в камине. На жаргоне это именовалось «похоронами капонира» и символизировало сожжение тела инспектора классов. Училищный девиз: «Никаких языков, кроме копченых! Никаких тел, кроме женских! Никаких карт, кроме игральных! Никаких историй, кроме скандальных!» Ненамного лучше обстояли дела в кадетских корпусах и военных гимназиях последней трети XIX века, что беспристрастно и беспощадно отразили Александр Марков в очерке «Кадеты и юнкера», Александр Куприн в автобиографической повести «Кадеты». Описания неприкрытого глумления старших над младшими усилены отчаянным юношеским неприятием унижения человеческого достоинства. Зачем столь детальные описания цука? Не только из-за яркости речевых примеров и немногочисленности научных исследований. Интересен следующий факт: цук был исключительно офицерской практикой, среди солдат почти до середины прошлого века подобного не наблюдалось. Приведенные примеры словесного глума способны удивить иного неискушенного современника, ведь в культуре укоренился стереотипный образ дворянина как «невольника чести», эталона благородства, поборника высоких моральных принципов. Здесь вновь наглядно проявляется иррациональная инфернальность глумления. В светском обществе представители дворянского сословия вели себя совершенно иначе, вызывая друг друга на дуэль порой за сущую мелочь. Однако «темная материя» легко превращала невольников чести в невольников бесчестья.

Неолит

« О Б Щ Е С Т В О Т РА В Л И » Не менее питательной средой для глумотворчества издавна была школа, в которой оно пускало свои первые корешки. Еще Достоевским в «Братьях Карамазовых» замечено: «Дети в школах народ безжалостный, порознь ангелы божии, а вместе, особенно в школах весьма часто безжалостны». Не случайно среди прочих фобий есть сколинофобия — боязнь школы. И здесь тоже одна из самых распространенных глумотворческих практик — унизительное испытание новичков, получившее обобщенное название хейзинг (англ. haze — зло подшучивать над новичком). Интеграция в коллектив через насилие, притеснение, жестокое обращение, издевательские испытания, унижающие достоинство псевдоритуалы.

Гл у м л е н и е

К словесным проявлениям хейзинга относятся грубые шутки, злые розыгрыши, жестокое высмеивание. Как и офицерский цук, школьный хейзинг восходит к архаическим практикам инициации – обрядовым действиям и ритуальным процедурам, знаменующим переход человека в новый статус, включение в новую социальную группу либо локальное сообщество. Яркие иллюстрации хейзинга XIX века находим, например, в семейной хронике Николая Гарина-Михайловского «Детство Темы», в повести Лидии Чарской «Счастливчик». О глумлении, а не просто насмехательстве, свидетельствуют авторские описания контекста. Так, Гарин-Михайловский акцентирует бесцеремонность обращения с новичком, передает специфическую интонацию высказываний. Чарская мастерски изображает общую атмосферу в классе при появлении новичка, обозначает типичный для глумления «хоровой» тип нападок: «Голоса звенели весело, выкрикивали звонко. Кольцо мальчиков сжималось все теснее и теснее вокруг онемевшего, оторопевшего Счастливчика».

Неолит Томас Брукс «Новый ученик», 1854, холст, масло Почти в любой организованной и относительно устойчивой группе детей, даже в детсадовской, имеются «изгои», «отверженные», «козлы отпущения», «мальчики для битья». Постоянные нападки на таких детей не просто жестоки, но именно глумливы. Современные учителя и родители в большинстве уже выучили еще один англоязычный термин — буллинг (англ. bullying – тиранить, задирать, донимать), означающий третирование, запугивание, агрессивное преследование одного из членов коллектива другими его членами. В психолого-педагогической литературе ини-

371

372

Темна я мат ери я

циаторов нападок называют буллерами (англ. bully — хулиган, драчун), а жертв — виктимами (лат. victima – жертва). Помимо физических нападок, в буллинге применяется словесный террор: обзывательство и дразнение, распространение порочащих сплетен, безвинные оговоры, злые розыгрыши, всяческие угрозы. Буллинг может быть не только устным, но и письменным: оскорбительные граффити, анонимные записки, телефонные звонки, электронные письма, посты в соцсетях, сообщения в мессенджерах. В обиходной речи буллинг используется как синоним травли — коллективных нападок, но специалисты рассматривают буллинг в более широком спектре агрессивных проявлений. Это, например, грубое принуждение, намеренное утаивание информации, сообщение ложных сведений, передача искаженных фактов и другие формы вербального угнетения. Агрессивное преследование одного человека большинством членов группы либо всем коллективом определяется как моббинг (англ. mob — толпа). Такое поведение можно описать разговорными глаголами «налетают», «накидываются», «заклевывают». Среди множества биографических описаний горького опыта травли — воспоминания философа Владимира Танеева о классе Императорского училища правоведения, где учился Петр Чайковский, до того как стать композитором. Задиры именовались травлмейстерами, а унижаемые ученики — вепрями. Там было целое «общество травли, которое имело свой устав и состояло из обер-травлмейстера и нескольких травлмейстеров, которые дежурили по очереди». А собственно «травля состояла в постоянных насмешках, оскорбительных прозвищах, толчках, пинках, щипках». О школьной травле немало рассказывает и Андрей Белый в книге воспоминаний «На рубеже двух столетий». Будущего писателя обзывали «тупицей», «девчонкой», «дураком», «нищим». Из литературной классики вспоминаются нападки однокашников на Илюшу Снегирева в тех же «Братьях Карамазовых». С девичьей травлей сталкивается героиня повести Чарской «Некрасивая». Яркая сцена ученического буллинга есть у Набокова в «Защите Лужина». Глумились не только в светских, но и духовных учебных заведениях. Достаточно почитать «Очерки бурсы» Помяловского, цитируемые едва ли не во всех работах по агрессологии. Помимо прочего, Помяловским описан специфический образ «отпетого», как социотип, соотносимый с проклятием (гл. III), а как коммуникативный тип — с глумлением.

Неолит

Отпетый характеристичен и по внутреннему, и по внешнему складу. Он ходит заломив козырь на шапке, руки накрест, правым плечом вперед, с отважным перевалом с ноги на ногу; вся его фигура так и говорит: «хочешь, тресну в рожу? Думаешь, не посмею!» — редко дает кому дорогу, обойдет начальника далеко, чтобы только избежать поклона. Гороблагодатский поддерживает самое неприличное дело, если оно относится ко вреду высших властей, отмачивает дикие штуки. Он ревнитель старины и преданий, стоит за свободу и вольность бурсака и, если нужно будет, не пощадит для этого священного дела ни репутации, ни титулки…

Гл у м л е н и е

Просматривается логическая взаимосвязь: утрата сущностных свойств уподобляет живого мертвецу (ср.: отпетый в церкви покойник) и, одновременно, подталкивает к глуму — уничтожению человечности в других людях. Понятно, что травля возникает не только среди детей и подростков. Групповое третирование нередко и среди взрослых — взять хотя бы гоголевскую «Шинель». В настоящее время активно дискутируется проблема офисного буллинга. Однако детство и отрочество — особо несчастливая пора психологической уязвимости, когда травля становится наиболее распространенной формой самоутверждения одних унижением других. Во главе бесславного воинства буллеров выступают дети и подростки. Детско-юношеский коллектив — идеальная площадка для наблюдения за бесконечным воспроизводством сценариев глума, распространением «темной материи» Языка. Объектами детской травли нередко становятся люди с ограниченными физическими возможностями, умственными и психическими отклонениями. Вообще отношение детей к человеческим несовершенствам — специфическая проблема, выходящая далеко за пределы настоящей книги. Поэтому просто приведем пару иллюстраций. Яркий литературный пример — сказка «Маленький Мук» Гауфа. Каждый выход на улицу несчастного карлика сопровождался нападками жестоких детишек: «Клопик Мук, клопик Мук! Дом высок твой, мал ты сам, В месяц раз выходишь к нам, Крохотулька боевой С великанской головой…» Нельзя не вспомнить и один из самых впечатляющих образцов русского судебного краснореЯн Минсе Моленар «Сцена с карликами. чия — выступление знаменитого Издевающиеся дети», 1646, холст, масло адвоката Алексея Кони по делу гимназиста, ранившего ножом одноклассника за ежедневное глумление над его горбом. Войдя в зал суда, Кони обратился к присутствующим: «Господин судья, господа присяжные заседатели!» И замолчал… Затем повторил то же самое и снова умолк. Когда же судьи возмущенно потребовали «вывести этого сумасшедшего», Кони спокойно заметил: «Это всего тридцать семь раз, а моего подзащитного травили так несколько лет». Горбуну вынесли оправдательный приговор. Травля в образовательной сфере возникает не только между однокашниками. Школьники глумятся над учителями, педагоги третируют

Неолит

373

374

Темна я мат ери я

учащихся. Что ни мемуарный рассказ о годах ученичества, то очередная грустная исповедь. Одиозную манеру классных наставниц Смольного института сыпать французским сквернословием вперемешку с русским правдиво описала в мемуарах одна из бывших воспитанниц, писательница и педагог Елизавета Водовозова. Глумливый характер высказываний определяется тут не словесной вычурностью, а явным удовольствием, которое испытывали классные дамы, унижая своих воспитанниц таким способом. Наиболее частыми русскими оскорблениями в лексиконе наставниц были «негодница», «дурында-роговна», «колода», «дубина», «шлюха», «тварь», «остолопка». Особый тип агрессора — педагог-буллер. Вот еще одно свидетельство Андрея Белого — об учителе немецкого языка Павликовском.

…С сардонически улыбающимся (презло и прегадко) ртом — даже тогда, когда не на что было улыбаться, с пытливыми какими-то желтыми зрачками юрких глазенок, он производил впечатление вечного паяца (и когда объяснял, и когда хвалил, и когда порицал); и нельзя было разобрать, над чем он глумится; его глумление выражалось в иронических «ээ», «хээ», «хм», в постукивании нас по лбу пальцем

Неолит

Андрей Попов «Школьный учитель», 1854, холст, масло

Гл у м л е н и е

(лишь в шестом классе мы его отучили от этого), сопровождавшем исправление стиля наших переводов… Наломав нам эдакого рода фраз, он насмешливо ухмылялся: «Хээ!» С «хээ» ставил двойку; с «хээ» ставил три с плюсом (высшая награда). Впечатление, что все нахально осмеивалось (ученик, его способности, самые его запросы культуры, самое «святое святых» его чувств), нас охватывало при вступлении в класс Павликовского; и мы, взбешенные этим подразумеваемым цинизмом, уже начинали кидаться на него, как злые псы… Самый запоминающийся и, пожалуй, самый колоритный среди литературных персонажей — учитель-садист Передонов из сологубовского «Мелкого беса». Излюбленным его развлечением было клеветать на учеников, а затем всласть наслаждаться выволочкой, которую устраивали им родители. Нельзя не упомянуть и Дрыгалку — злобную классную наставницу из любимой многими поколениями читателей автобиографической книги Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль…». Гротескно-пародийный образ современного педагога-буллера выведен в романе Евгения Свинаренко «Учитель-психопат». Начало публичных дискуссий на тему детской травли в советском обществе устойчиво ассоциируется с публикацией повести Владимира Железникова «Чучело» (1975) и ее экранизацией Роланом Быковым. Затем вышли повести Андрея Богословского «Верочка», Виктории Вартан «Заморыш», Лии Симоновой «Круг». Из отечественных произведений последних лет стоит назвать повести Алексея Сережкина «Ученик» и Елены Шолоховой «Ниже бездны, выше облаков», повести в рассказах Владимира Козлова «Гопники» и Ирины Лукьяновой «Стеклянный шарик», роман Евгении Некрасовой «Калечина-Малечина». В разной повествовательной манере, с различной степенью детализации авторы этих книг описывают типичные сценарии и узнаваемые ситуации детско-подростковой травли, в которой более всего впечатляет сочетание лихости с лютостью. Немало книг и об издевательствах школьников над педагогами, ученических каверзах, глумливых проделках. Из произведений прошлого века взять хотя бы «Республику ШКИД» Г. Белых и Л. ПантелеРальф Хедли «Не пускают», ева. Из современных произведений 1896, холст, масло можно почитать романы Алексея

Неолит

375

376

Темна я мат ери я

Иванова «Географ глобус пропил», Наталии Терентьевой «Училка», Ольги Камаевой «Елка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы». «Учительство не утраченное искусство, но уважение к учительству утраченная традиция», — сокрушенно заметил американский историк культуры Жак Барзэн.

УРОДЫ РОДА Нередко глумление — психопатология, доведенное до предела антиповедение, эксцесс злоречия. Склонность к глумлению — характерная черта ряда психических расстройств, в частности эпилептоидной психопатии, вызывающей дисфорию (греч. disphoria — раздражение) — внешне немотивированную и неподконтрольную злость, побуждающую к нападкам. Нападки порой переходят все границы дозволенного в соединении безумства с чудачеством. Иногда глумцом движет не злоба, а кураж. Само понятие развлечения, веселья превратно отождествляется с грубым и нарочитым нарушением норм. Иные господа откалывали такие фортели, выкидывали такие коленца, будто соревновались за титул почетных глумцов. Глумотворчеством, а не только насмехательством баловался упомянутый в прошлой главе Прокофий Демидов. Один из самых вопиющих случаев — венчание крепостной девки с мертвым рудокопом — описан в исторической трилогии Евгения Федорова «Каменный пояс».

Неолит

По указу хозяина мертвеца доставили в хоромы, усадили в кресло. Мертвец почернел; нос заострился; сладковатый тошнотворный душок мертвечины наполнял горницу. Ввели служанку; она увидела мертвеца и задрожала вся. Демидов без парика сидел посреди горницы. — Ну, поп, венчай девку с горщиком. — Батюшка! — Поповская бородка задрожала, глаза заюлили; поп брякнулся в ноги Демидову. Злые глаза Никиты потемнели, пригрозил: — Венчай, поп, девку с горщиком — сто целковых. Откажешься — в плети! Ну-кось! Собирательным образом осатанелой помещицы стала Дарья Салтыкова. Из столбовой дворянки с безукоризненной репутацией она превратилась в ужасную Салтычиху и за пять лет истребила минимум 138 человек — четверть своих крепостных. В лично составленном Екатериной II приговоре о лишении дворянства и пожизненном заключении в монастырскую тюрьму фамилия преступницы была заменена определением «урод рода человеческого». В 1790 году прокурор Тобольского наместничества Иван Бахтин опубликовал смелую сатиру «На жестокость некоторых дворян к их подданным», в которой открыто обличал зарвавшихся самодуров: «…А вы, что за скотов, подобных вам приемля, Ни бедных жалобе, ни воплю их не внем-

Гл у м л е н и е

ля, Употребляя власть вам данную во зло, На всяк час множите несчастливых число…» О более мягком, но не менее омерзительном самодурстве рассказывает Александр Амфитеатров в романной хронике «Княжна» (1896): «Грозные зверствовали, добрые глумились. Провинившегося лакея кроткая помещица, не признающая телесного наказания, ставила на коленях посредине двора и заставляла вязать чулок. Горничная, не выполнившая приказания, приглашалась в гостиную, — сажали ее на место барыни, на диване, подавали ей чай, говорили ей “вы” и “чего изволите”, — до тех пор, пока виноватая не валилась в ноги, моля простить ее и освободить от непривычного приема и угощения». Причем ошибочно думать, будто дворяне глумились только над крепостными. Отнюдь! Опаивали собственных детей водкой и забавлялись их дурачествами. Изгалялись над перебравшими и проигравшимися в кар-

Неолит Николай Касаткин «Крепостная актриса в опале, кормящая грудью барского щенка», 1910, почтовая карточка с картины Удивительное дело: животную тварь любил, а людей тиранил. <…> Крестьянку взял, крепостную, а она, значит, с офицером укатила. Правда, с этих пор озверел. <…> Псарню построил вроде господского дома. И которые были у него самые любимые десять сук, и принесут, напримерно, щенят, и сейчас он раздает их по крепостным женщинам. Которая, понимаешь, принесла ребеночка и имеет в грудях молоко, — сейчас ей собачары приносят щененка, стало быть, для воспитания... Владимир Короленко «В облачный день» (1896)

377

378

Темна я мат ери я

ты гостями. Потешались над престарелыми родственниками и бедными приживалами. «Родился я в большом дому, Напоминающем тюрьму, В котором грозный властелин Свободно действовал один, Держа под страхом всю семью И челядь жалкую свою», — читаем в поэме Некрасова «Суд». Тот же неугомонный Демидов сыграл презлую шутку с первой статс-дамой самой императрицы, графиней Румянцевой, которой срочно понадобились пять тысяч рублей. Прокофий Акинфиевич грубо отказал ей в просьбе: у него, мол, нет денег «для женщин столь высокого звания и происхождения», поскольку в случае невозврата суммы на них некому пожаловаться. Румянцева вспыхнула и бросилась было к двери, но тут Демидов вроде бы смягчился и обещал помочь, но с условием дать расписку, какую он захочет. Не заподозрив подвоха, графиня согласилась — и Демидов вручил ей на подпись бумагу, согласно которой надлежало вернуть деньги через месяц, а в противном случае позволить «объявить всем, кому он заблагорассудит, что графиня распутная женщина». Румянцева скрепя сердце согласилась. Не дождавшись выплаты по истечении срока, Прокофий Акинфиевич отправился на бал в дворянское собрание и во всеуслышание прочитал расписку на потеху салонным насмешникам. Выдающаяся жертва глумления царедворцев — уже также упоминавшийся Василий Тредиаковский. Третировать его начали еще при Екатерине I. В поэме «Тилемахида» императрица усмотрела обидные намеки на свою персону и установила комическую экзекуцию за мелкую провинность: выпить залпом ледяной воды и прочитать страницу из «Тилемахиды» либо выучить из нее фрагмент. Став придворным поэтом при Анне Иоанновне, Тредиаковский обязан был преподносить ей свои стихи, не иначе как подползая на коленях. Если текст приходился не по нраву государыне, она отвешивала пииту «всемилостивейшую оплеушину». После наказания кнутом за отказ сочинить оду к шутовской свадьбе в Ледяном доме Тредиаковский вынужденно написал потешно-матерное «Сказание о дураке и дурке», которое впоследствии стыдился включать в свои книги. Творчество по принуждению — особо изощренный способ поглумиться над поэтом. Известный своими гнусностями государственный деятель Артемий Волынский, люто ненавидя Тредиаковского, однажды приказал раздеть его и задать семьдесят палок, после чего запереть и заставить выучить стихотворение, которое Тредиаковский должен был декламировать на очередном торжестве. На следующее утро несчастный, пряча разбитое лицо под маскарадной маской, из последних сил прочитал стихи — и… снова был посажен под арест. Тредиаковский пожаловался на жестокое обращение в Академию наук, но жалобу сочли слишком обыденной и не удовлетворили. Волынский торжествовал и цинично приговаривал: «Пусть на меня сердятся, а я натешился и свое взял». Но справедливость все же была восстановлена. Присовокупив к издевательствам над придворным поэтом обвинения в бунтовских речах, Бирон потребовал строжайшего суда над Волынским.

Неолит

Гл у м л е н и е

Неолит

Валерий Якоби «Ледяной дом», 1878, холст, масло

Изувера приговорили к смертной казни. Согласно легенде, перед казнью ему отсекли язык и еще надели намордник, лишающий возможности поведать с эшафота о «нестроении» в государстве. Если это и выдумка, то весьма символичная.

УЖЕ-НЕ-ЧЕЛОВЕК Среди крестьян, мастеровых, купцов, чиновников — всюду встречались самодуры и сумасброды, считавшие глум лучшей из всех забав. В семьях глумились над домочадцами, в присутственных местах — над посетителями. Куражились над бродягами, старьевщиками, зазывалами, уличными актерами… В рассказе Чехова «Корреспондент» купцы в хмельном угаре жестоко потешаются над опустившимся журналистом: вливают в него водку без меры, подбрасывают к потолку, сыплют на голову соль. А тот лишь «блаженно улыбался», поскольку «ни в каком случае не ожидал такой чести для себя, “нолика”». Случай самоуничтожения человека, который не ведает глумления как зла. Только такой уже-не-человек может сказать своим мучителям: «Осчастливили вы меня своею лаской искреннею, не забыли газетчика, старикашку рваного. Спасибо вам». Вообще глумление над безответными «маленькими людьми» — один из сквозных мотивов русской литературной классики. Помимо произведений Достоевского и гоголевской «Шинели», назовем пьесы Тургенева

379

380

Темна я мат ери я

«Нахлебник» и Островского «Шутники». Здесь уже не просто жалкое заискивание и омерзительное пресмыкательство, но едва ли не радость от глумления. В «Нахлебнике» бедный дворянин Кузовкин демонстрирует рабское угодничество, чем провоцирует всяческие издевательства. Кузовкина заставляют петь и плясать наряженным в колпак из сахарной бумаги. Под стать ему «горемыка-подьячий», герой комедии «Шутники», который смиренно признается: «Тот тебе рыло сажей мажет, другой плясать заставляет, третий в пуху всего вываляет. Сначала самому не сладко было, а там и привык, и сам стал паясничать и людей стыдиться перестал. Изломался, исковеркался, исказил себя всего, и рожа-то какая-то обезьянья сделалась».

Неолит Илларион Прянишников «Шутники, Гостиный двор в Москве», 1865, холст, масло Сюжет картины навеян пьесой А.Н. Островского «Шутники». Глумливые развлечения подчас сродни сатанинским игрищам. Вспомним жуткую сцену из того же «Мелкого беса». Гости мастерят петлю, вешают среди комнаты на крюк для лампы, цепляют записку «Для хозяйки» и с криками «ура!» пляшут под петлей. Дальше — больше: глумцы выкинули из спальни подушку, «положили на пол за хозяйку и стали ее отпевать дикими, визгливыми голосами». Однако, повторим, в целом глумление носило все же не сословный, а бытовой характер. Так ведь и над Христом глумились не только власть имущие, но и простонародье, в том числе даже рабы.

Гл у м л е н и е

У П РА Ж Н Е Н И Е В Н И Ч Т О Ж Е С Т В Е Над кем глумятся охотнее и чаще всего? Над поверженными врагами (глум как подтверждение победы); бесправными людьми (глум как демонстрация власти); немощными и беспомощными (глум как реализация психологических комплексов); аутсайдерами и чужаками (глум как превентивная самозащита). В каждом из этих случаев как бы недостаточно изначального унижения болезнью, старостью, отверженностью. Возникает инфернальная потребность в еще большем умалении человека — вплоть до полного истребления. На этот неявный, но важный момент косвенно указывают и некоторые этимологические разыскания. Так, исходное значение глагола издеваться реконструируется из «издѣти», «издѣвати» (называть, говорить). Ряд лингвистов выводят значение глагола измываться из диалектного «измывать» (колдовать, обмывая; ворожить, обливая водой). Ср. другие диалектные слова: измогать (лишать сил); выдирать (высмеивать); изумляться над кем-либо (значение «издеваться», производное от «лишиться разума», «потерять рассудок»); изъявляться (бесчинствовать, творить произвол). Глумятся не только над людьми, но и над идеалами, святынями, добродетелями. Здесь глумление противоположно благоговению и соотносимо с кощунством (гл. XII). Такой глум превращает животворящее в

Неолит

Уильям Блейк «Призрак ничтожества», 1820, дерево, темпера

Религиозный философ Георгий Федотов справедливо утверждал, что «глумление — такой смех, который убивает прежде всего самого смеющегося». Глумлением обесценивается сам образ Человека. Не только жертва глума, но и сам глумец уподобляется вещи, неодушевленному предмету, ибо не сострадает, не стыдится, не совестится. Ведет себя не по-человечески. «Обнуляя» свою жертву, глумец упражняется и в собственном ничтожестве. Английский поэт, художник и философ-мистик Уильям Блейк метафорически уподобил ничтожество призрачной блохе, что вселяется в человеческие души, которые «были по своей природе слишком кровожадны». Выходящий словно из-за кулис дьявольского театра безобразный чешуйчатый монстр пускает слюни в чашу для сбора крови.

381

382

Темна я мат ери я

смехотворное. Жертва такого глума превращается в посмешище — нечто обезличенное, безобразное, обесцененное. Потаенный и самый ужасный смысл глума — разрушение личности. В системе христианских представлений — истяжение души. Пусть не настоящее (ибо душа бессмертна), но символическое ее уничтожение. Так что же заставляет людей вести себя подобным образом? Иррациональная двойственность, амбивалентность человеческой натуры — между ангелом и бесом? «Темная материя» Языка? Христианство усматривает глумление, помимо прочего, и в остаточных языческих верованиях. Так, в 92-й главе «Стоглавого собора» под названием «Об игрищах еллинского беснования» говорилось: «…глумы творят всякими играми и песнями сатанинскими». Общее значение то же, что в церковном определении скоморошеских игрищ. Но тут глумлению все же дается консервативно-охранительное толкование. По сей день дискутируются глумотворческие практики Иоанна Грозного с его «монастырем» из опричников и Петра Великого с его Сумасброднейшим Всешутейшим и Всепьянейшим Собором. Грозный назвался игуменом и сочинил монашеский устав для своей братии опричников, которых обрядил в рясы да скуфьи и которым читал свои «душеспасительные» наставленья. Петровский «Собор» возглавлялся «натболшим» шутом, носившим титул «князя-папы», при котором состоял конклав из двенадцати «кар-

Неолит

Василий Суриков «Большой маскарад в 1722 году на улицах Москвы с участием Петра I и князя-кесаря И.Ф. Ромодановского», 1900, картон, акварель, итальянский карандаш

Гл у м л е н и е

диналов» и был штат «епископов», «архимандритов», «всешутейших матерей-архиерейш», прочих шутовских персонажей. Сам царь имел сан «протодьякона» и неприличное имя «Пахом-пихайхуй». На первой неделе Великого поста устраивалась «покаянная процессия» — выезд на волах, ослах или в санях, запряженных медведями, козами, свиньями. Все это вызывало глухой ропот в народе и питало мятежную молву о «царе- антихристе». Если Иоанн Васильевич привечал скоморохов, на пирах даже иной раз прятался за «машкару» (личину) и отплясывал вместе с ними, то Петр Алексеевич скоморохов запрещал. Но, в сущности, оба государя демонстрировали двойные стандарты, присущие любой тирании. Один днем мучил и убивал, в перерывах тешась скоморошьими забавами, а ночью отбивал земные поклоны в покаянных молитвах. Другой, изгоняя «бесовских игрецов», бесновался куда хлеще. Тирания сама определяет форматы и границы глумотворчества, сама решает, что есть рвение пред Господом, что просто озорство, а что богомерзость. Однако глумление гораздо более сложный и неоднозначный феномен, не сводимый к тираническому произволу. Тот же петровский «Собор» — жестокая и лукавая манипуляция духовенством? нетривиальный способ консолидации преданных государю людей? метафорическая полемика с архаикой и эпатажная практика разрушения старорусского быта? игровое культивирование нового сценария власти и насаждение веры в богоизбранность царя? Историки до сих пор расходятся во мнениях и оценках. Переход животворящего в смехотворное всегда отчасти иррационален и, возможно, поэтому до конца непостижим.

Неолит

АГРЕССИВНАЯ НЕПРИСТОЙНОСТЬ Глумление над идеалами и ценностями как ни один другой вид злоречия связано с цинизмом — особым типом сознания, выражающимся в нигилистическом отношении к морали, общественным нормам, человеческому достоинству. Понятие цинизма формально происходит из кинической философии, но в последующие столетия существенно с ней расходится. В настоящее время это понятие можно считать обозначением общей речеповеденческой установки глумца. В ряду циников оказываются множество ключевых исторических фигур: все те же Калигула с Нероном, Макиавелли, Наполеон, Ницше… Из литературных персонажей необходимо назвать Мефистофеля из «Фауста», главного героя «Племянника Рамо» Дидро, героев «Бесов», Базарова из «Отцов и детей». Емкую формулу цинизма выводит князь Радунский в романе Амфитеатрова «Княжна»: «Репутация — вздор. Репутация — это у меня каурую пристяжную так зовут. А коренник — Скандал». Американский философ и психолог Ролло Мэй в работе «Сила и невинность: в поисках истоков насилия» (1972) высказал справедливую

383

384

Темна я мат ери я

и очень важную мысль о том, что «первой жертвой насилия становится язык». Более того, по Мэю, само насилие — результат искажения речи. А «промежуточной стадией распада слов» философ считает цинизм, который «атакует то, что было неприкосновенным, и возникает, когда слово теряет свойственную ему цельность». Слово «становится агрессивным на одной из стадий своего изнашивания: оно теряет свое изначальное значение, принимая форму агрессивной непристойности». На рубеже XX–XXI веков в лингвистику вошло также понятие лингвоцинизм — особое использование языка для демонстрации пренебрежительно-уничижительного отношения к действительности (термин А.П. Сковородникова). С одной стороны, лингвоцинизм проявляется как опорочение и деконструкция уходящих реалий, разоблачающе-уничижительное осмеяние ветшающих лозунгов. Появляются такие специфические жанры, как антипословицы и антиафоризмы (нем. Antisprichwoerter, англ. antiproverbs, twisted wisdom) — переделки традиционных паремий. Часто они основаны на черном юморе, а некоторые являются и вовсе откровенным глумотворчеством. «Любите Родину, мать вашу!»; «Укрепим блядство народов!»; «Родина должна знать своих плейбоев». С другой стороны, лингвоцинизм выражается в циничном смаковании непристойностей, игривой подаче трагических сведений, перенасыщении медийных текстов негативным содержанием. Подробно описываются способы совершения убийств и суицида, детали терактов, катастроф, стихийных бедствий. Вместо нейтрального предъявления фактов — искусственное нагнетание страха, стимуляция нездорового любопытства, стеб в новостных лентах, комментариях происшествий, криминальных хрониках. Вот несколько заголовков публикаций газеты «Московский комсомолец» разных лет. Выброшенный в мусоропровод младенец и не подумал умирать. Ревнивец разрубил супругу на мелкие кусочки. Студентка кулинарного техникума приготовила рагу из головы матери. Убийца выпустил из родителей кровь, чтобы трупы не портились. Подросток готовил кошкам гречневую кашу с мясом отца. Труп ездил на санках в центре Москвы. Для сочинителей подобных заглавий репутация — та же «каурая пристяжная». Лингвоцинизм — это не только способ отстранения от реальности, прием сгущения «темной материи» Языка, но и иммунологическая реакция социума на угрозы и вызовы окружающей действительности. Одновременно и провокация, и защита. Причем здесь не «юмор висельника» — смеховая бравада в отчаянном положении (гл. VI), а скорее «юмор вешателя» — то есть именно глумеж, жестокая издевка над тем, что вообще не подлежит ни поношению, ни осмеянию.

Неолит

УПОРОТЫЕ ЛИСЫ Доминирование иконоцентричности (визуальности) над логоцентризмом (вербальностью) в культуре вновь вызывает к жизни архаические мо-

Гл у м л е н и е

дели коммуникации. Как и древние римляне, современные люди жаждут изощренных зрелищ. Одни удовлетворяют эту потребность бесконечными путешествиями, другие — онлайн-играми, третьи — съемками таинств природных (например, родов) или церковных (крещения, причастия). Ну а кто-то продолжает «традиционно» развлекаться удовольствием от мучений себе подобных. Прежде была глумливая подлость — нынче глумливая пошлость. Сегодняшние формы и способы глума — очередные упражнения в ничтожестве. Современность усиливает смеховую составляющую глума: все переводится в «ржаку», «бугагашечки», «гы-гы-гы». Раньше народная мудрость гласила: молчи — за умного сойдешь. Сейчас «ум» проще всего продемонстрировать осмеянием чего угодно. Главное — хохотать погромче и стебаться пожестче. Антипословицы уже не только о политике, но о дружбе («Не зная брода — пропусти вперед товарища») и любви («Любовь — костер: не кинешь палку — погаснет»). Если прежде в споре непременно требовались аргументы, то нынче достаточно дискредитировать сам предмет обсуждения. Да это вообще бред полнейший! Здесь не о чем говорить, ведь это смешно! И даже совсем просто: бру-га-га! ноу комментс! Глумление — легкий и незатратный способ заявить о себе в социуме, где «актуальные тренды» важнее общечеловеческих ценностей. Глум становится легитимным форматом ток-шоу, общественных дискуссий, политической борьбы. Отличная иллюстрация — «Момент Валдо», шестой фильм британского научно-фантастического телесериала «Черное зеркало». Глумотворчество ищет апологетические основания в самом языке, создает себе лексические подпорки. Изобретаются неологизмы, заведомо мотивирующие и отчасти даже оправдывающие глумеж. Диагностируют православие головного мозга — и выступают с «панк-молебном» в главном православном храме страны. Называют победобесием почитание военно-патриотических традиций — и отплясывают топлесс у мемориалов, жарят шашлык на Вечном огне. Само глумление в разных контекстах маскируется определениями «свободомыслие», «креативность», «художественный жест», «акция протеста». В интернет-среде глум становится одновременно и материалом, и инструментом, и механизмом создания квазиинформационных продуктов: мемов, фейков, демотиваторов, «фотожаб». Порой возникают абсурдные ситуации. Вспомнить хотя бы не столь давнюю историю с «Упоротым Лисом» (англ. stoned fox) — жутковатого вида чучелом попавшей в капкан лисы. Изначально неудавшееся, бракованное изделие британской таксидермистки Адель Морзе по каким-то необъяснимым, иррациональным (опять же!) причинам вдруг стремительно обрело популярность, превратилось в модного персонажа многочисленных интернет-приколов, стало вариантом «отличного подарка» и даже образом «национального героя». Однако вот что любопытно: в интернете легко оскорблять и гораздо сложнее именно глумиться. Глумление расчеловечивает. А как расчеловечить аватар, юзерпик? Никак. Поэтому, за редким исключением,

Неолит

385

386

Темна я мат ери я

ошибочно отождествлять глум и, например, троллинг или флейм (гл. XV). С натяжкой можно назвать глумотворцами и некогда популярных «падонкаф» — участников русскоязычной сетевой субкультуры, развлекающихся коверканьем слов (пацталом, ржунимагу, аффтар жжот). Этот «олбанский йазыг» скорее пародия, а не глумеж. На глумление больше похожа речевая активность другой ранее популярной сетевой группы «кащенитов», название которой происходит от эхо-конференции su.kaschenko.local и обыгрывает фамилию знаменитого психиатра. «Кащениты» используют особый стиль виртуального общения, отличающийся грубыми издевками и провокациями. Эксплуатируются преимущественно темы антисемитизма, агрессивного мещанства и психиатрии. Используются глумотворческие словесные приемы: нарочитое передергивание высказываний, абсурдизация мнений, злонамеренная путаница имен, фраз, фактов. На интернет-площадке, которая «подверглась окащенению», уничтожаются смыслы, искажаются слова, разрываются коммуникативные связи. Впрочем, гораздо чаще глуму подвергается именно реальное, а не виртуальное. Идол Глума вожделеет живых жертв — из плоти и крови. Такова его языческая основа. Капище может быть и виртуальным (веб-форум, социальная сеть), главное — чтобы объектом, мишенью был настоящий человек. Умирает известная поп-певица — тут же циничные весельчаки переиначивают слова ее шлягера «Я никогда не была в Малинках» на «не была в могилке». Падает в океан самолет с ансамблем песни и пляски — сразу сочиняются глумливые посты: «концерт на дне», «трупы загрязняют воду», «раньше царя морей веселил гусляр Садко, а теперь целый ансамбль». И так обо всем: о терактах, стихийных бедствиях, религиозных распрях, политических конфликтах... Хотя эмоциональный градус, конечно, уже не тот, что во времена Ивана Грозного. Глумление по-прежнему коробит, но уже не шокирует. В любую эпоху «темная материя» Языка отыщет укромный уголок в коммуникации, везде найдется прибежище инфернальности. Есть даже антипословица: «Ад — историческая Родина человека, рай — доисторическая». А супермодное, превратившееся в мем звукоподражание «бруга-га» (фр. brouhaha — обвальный хохот, шквал хохота; англ. brouhaha – скандал, шумиха) изначально означало не что иное, как смех дьявола: brou, ha, ha! Но неужели человек как Упоротый Лис: бракованная модель самого себя, застрявшая в капкане глума?

Неолит

Глава XI

«Из сына — свин» Хамство

Неолит Сейчас войдет грубиян, хам, начнет безобразничать, распоряжаться, требовать. Евгений Шварц «Обыкновенное чудо»

Ну а хамство руки потирает, Все ему пока что сходит с рук. Сколько мир от этого теряет! Только нам сплотиться недосуг. Андрей Дементьев

Неолит Юлиус Шнорр фон Карольсфельд «Ной проклинает Хама», гравюра из «Библии в иллюстрациях», 1860

Хамство

…Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам»… Когда же он наконец открыл книгу, то был изрядно разочарован, ибо автор, предвосхитив некоторые его мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это было досадно. Прав ли герой романа Максима Горького «Жизнь Клима Самгина»? Настоящая глава написана в поиске ответа на этот вопрос.

НЕПЕРЕВОДИМОЕ СЛОВО Кто не знает иронического выражения «хам трамвайный» и грубо-просторечного слова «хамло»! Хамят продавцы и водители, работники госучреждений и служащие частных компаний, соседи по подъезду и попутчики в поезде… При этом большинство людей испытывают затруднение, пытаясь дать точное определение хамству. Ученые тоже не предлагают однозначного ответа, ощупывают хама с разных сторон, как слона из притчи — описывая лишь отдельные его свойства. Хам — это и психотип, и особая языковая личность, и социокультурный феномен. Хамство что бездонная бочка вмещает множество форм злоречия — оскорбление, насмешку, сквернословие, осуждение, угрозу. Тронь бочку — гаркнет таким богатырским покриком, что разнесется по всей Руси великой. В общественном сознании укоренилось представление о хамстве как преимущественно российском явлении, почти отсутствующем в других лингвокультурах. В публичных дискуссиях стало уже общим местом цитирование эссе Сергея Довлатова «Это непереводимое слово — “хамство”», в котором рассказывается история Владимира Набокова, при всем писательском красноречии не сумевшего доходчиво растолковать данное понятие американским славистам. Ближайшим эквивалентом можно считать разве что английское cad, переводимое как «грубый и невоспитанный человек»; boorishness, rudeness — «грубость, невоспитанность». Сложность еще и в том, что многие высказывания сугубо ситуативны и малопонятны вне контекста. Не говоря уже о разнице индивидуального восприятия: один человек оценит ту или иную фразу как однозначно хамский выпад, другой — как неуклюжую глупость, третий — просто как наивную фамильярность, а четвертому она покажется и вовсе невинной дружеской шуткой. Само понятие хамства, как известно, восходит к истории библейского Ноя, который перебрал забродившего виноградного сока и во хмелю заснул раздетым на полу своего шатра. Увидав отца в столь неподобающем виде, сын его Хам позвал братьев, чтобы посмеялись. Но братья смеяться не стали и скрыли наготу отца одеждой. Когда Ной проснулся

Неолит

389

390

«И з с ына — сви н»

Иван Ксенофонтов «Ной проклинает Хама», 1852, холст, масло Ной начал возделывать землю и насадил виноградник; и выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего. Ной проспался от вина своего и узнал, что сделал над ним меньший сын его, и сказал: «Проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих» (Книга Бытия 9: 20–25). Этот библейский сюжет интерпретирован Микеланджело Буонарроти, Джованни Беллини, Карло Сарачени, Бернардино Луини и другими мастерами живописи.

Неолит

Бернардино Луини «Хам, насмехающийся над Ноем», 1510–1515, перенесена с дерева на холст

Хамство

и узнал о проступке Хама — он проклял и непочтительного сына, и все «Хамово отродье» на веки вечные. Этимология слова «хамство» традиционно увязывается с религиозным контекстом, причем большинство источников излагают библейскую историю, а затем сразу же переходят к примерам из Нового времени. При таком подходе хамство рассматривается вне связи с другими — смежными или производными — формами человеческого поведения и явлениями культуры. Между тем у хамства обнаруживается мощная корневая система исторических аналогов. История хамства — своего рода семантический квест: приключение слов, которые в разные эпохи называли схожие человеческие типажи, поведенческие модели и речевые стратегии. А начинается это приключение, как водится, в далекой древности.

Г И Б Е Л Ь Н А Я С Т РА С Т Ь В Античности бытовало особое мировоззренческое понятие — хюбрис, или гибрис (ubris, hybris), которое имело целый спектр значений и множество контекстных переводов: дерзость, наглость, нахальство, глумление, оскорбление, насилие, своеволие, бесчинство, чрезмерность, необузданность, невоздержанность, неукротимость, неистовство… Обобщенно гибрис — это нравственная безмерность, необоснованная претензия, самовозвеличивание, словесно выражаемые в грубости. Истоками гибриса считались гордыня, спесь, высокомерие, отрицание ограничений и запретов. А само слово происходит от имени нимфы Гюбрис, олицетворявшей гибельную самоуверенность, нарушение предустановленного порядка, желание человека сравняться с богами и даже превзойти их во власти и могуществе. В разные периоды античной истории понятие гибриса меняло значения, но в целом вписывалось в четкую логическую схему: будучи наглым и дерзким вызовом богам, гибрис приводит к перипетии

Неолит Тициан Вечеллио «Великан Титий», 1548–1549, холст, масло Идея гибельной природы гибриса — и в истории хтонического великана Тития, которому коварная богиня Гера внушила страсть к Лето, дочери Зевса. За попытку овладеть ею Зевс поразил Тития молнией и отправил в Аид, где коршуны вечно терзают его сердце. По другой версии мифа, змей пожирает печень Тития, отрастающую по мере роста луны. Древнегреческий историк Эфор вообще приписывал Титию многие бесчинства.

391

392

«И з с ына — сви н»

(peripeteia) — неблагоприятной перемене судьбы, внезапному исчезновению удачи, а затем к немезису (nemesis) — божественному возмездию, справедливой расплате. Гибрис проецировался на дерзкое поведение власть имущих — их самоупоение величием, бесстыдно-оскорбительное высокомерие к нижестоящим. Гибристический мотив — в мифах о Сизифе, Прометее, Эдипе, Икаре. Для Гомера гибрис — оскорбление богов, нарушение их воли, посягательство на божественную власть. В «Одиссее» это слово в разных фрагментах и разных переводах означает «буйство», «бесчинство», «неправедность» и описывает действия женихов Пенелопы. В «Илиаде» гибрис фигурирует в описании ссоры Агамемнона и Ахиллеса.

Неолит Оноре Домье «Ссора Агамемнона и Ахиллеса», 1851, литография Гесиод в дидактической поэме «Труды и дни» переводит гибрис из религиозной плоскости в этическую, представляя его как индивидуальное отклонение в человеческом поведении из-за необузданности нрава, предельного своеволия. По Гесиоду, составляющие гибриса — крисис (неправый суд, «кривосудье»), мюфос (сутяжничество и словопрение, пустословие), анайдейя (бесстыдство) и другие пороки, связанные со злоречием. Пиндар в «Пифийских песнях» упоминает еще одно проявление гибриса: нарушение общественных норм, границ дозволенного; дикость, первобытность, скотство. Согласно Пиндару, вот так — безобразно, шумно, агрессивно — ведут себя приносимые в жертву Аполлону ослы, и так явно

Хамство

не подобает вести себя людям. Здесь значение гибриса смещается из этической области в социальную сферу, но вновь подтверждает смысловое родство с понятием хамства. Как и гибрис, хамство означает поведение, во-первых, богопротивное, во-вторых — аморальное, в-третьих — антиобщественное. Показательно, что во всех указанных значениях гибрис — это прежде всего набор ярких речевых черт и словесных проявлений, а затем уже соответствующие действия и поступки. Позднее Аристотель в «Риторике» толкует гибрис уже непосредственно с позиций речи — как «действие с целью оскорбить и причинить бесчестье». Удовольствие от гибриса описано как демонстрация превосходства, пресыщение и упоение властью. Яркий исторический пример гибристичности — возомнивший себя божеством Калигула. Упиваясь властью, римский император любил выходить к народу с золоченой бородой, трезубцем Нептуна, молнией Юпитера или жезлом Плутона, а то даже встать между статуями богов в храме и принимать жертвоприношения наравне с ними, непринужденно беседуя с тем же Юпитером. Для собственного божества Калигула велел изваять отдельную статую и построить для нее храм. С превеликим трудом его отговорили от этой вызывающей затеи. Сильно уменьшенный в масштабе и лишенный властного ореола, но обладающий ровно теми же чертами персонаж изображен Петронием в «Сатириконе» в образе Трималхиона. Разбогатевший вольноотпущенник, оставшийся ничтожеством в помыслах и поступках, он вопиюще невежествен, но отчаянно самоуверен, крайне распущен и беспримерно мерзок в отношении к людям. Чего стоит одна только сцена в бане, когда, вдоволь наигравшись с рабами в мячики, Трималхион справляет нужду в услужливо подставленный серебряный горшок, а затем вытирает руки о волосы слуги. Презрев совесть и потеряв стыд, герой Петрония сочиняет эпитафию для собственного надгробия: «Он вышел из маленьких людей, оставил тридцать миллионов сестерциев и никогда не слушал ни одного философа». По сути, это лаконичная и исчерпывающая характеристика хама. В дальнейшем гибрис использовался как юридический термин, означавший «нападение на афинских граждан». В основном это было оскорбление словом или действием, но вообще могло быть любое насилие и всякое попрание границ. Современная социопсихология рассматривает т.н. гибрис-синдром (англ. Hubris syndrome) — профессиональную деформацию политического лидера и топ-менеджера, выраженную в крайней самонадеянности. Таким образом, гибристичность — сущностное и притом амбивалентное человеческое свойство. При благоприятном развитии гибрис как притязание на запредельное становится истоком пассионарности — созидательной активности, меняющей жизненный уклад и общественный порядок. При патологическом развитии гибрис становится основой самодурства, деспотизма, тирании привилегированных классов и хамства непривилегированных. Хамство — примитивная и вульгарная форма гибристичности, а гибрис — его протомеханизм и прасценарий.

Неолит

393

394

«И з с ына — сви н»

Гибрис указывает одновременно на тип личности, способ поведения и коммуникативную стратегию, во многом близкие общепринятым представлениям о хамстве как в исходном (библейском), так и в нерелигиозном, обиходно-бытовом представлении. Первооснова хамства — нарушение субординации (насмешка сына над отцом), а как следствие — непочитание старших в целом и неуважение к законам. Ср. русские синонимы наглости: бесчинство — «непочитание чинов»; дерзость — непочтительное поведение. Устаревшие слова: дерзостник — наглец, нахал; дерзословие — наглая речь. При этом поступок библейского Хама обнажает порочность самой человеческой природы, некий изъян людской натуры. Получается, что образ хама — это еще и своеобразная персонификация отклонений в речевом поведении. А само хамство, как и насмешка (гл. IX), это не отдельный жанр словесной агрессии, не специфическая форма злоречия, а скорее регистр извращения любой (даже позитивной, одобряемой, высокой) речевой практики. Так, фарисейство — хамство в отношении истины, потому что оно извращает истину лицемерием и формализмом (вспомнить грибоедовского Фамусова или Кабаниху Островского). Эгоизм — хамство в отношении любви. Порнография — хамство в отношении к сексу… Хамство — это ментальный изъян и коммуникативный «вывих».

Неолит

РОПОТ ЧЕРНИ

С тем же поистине гибристическим упорством, пробивая путь в каменоломне времени длиною в несколько веков, слово «хам» облюбовало себе мрачную, но просторную пещеру в русском языке, где обитает по сей день, обрастая сталактитами новых значений. Пещере этой не страшны ни затопляющие воды Истории, ни молнии общественного осуждения. В России XIX столетия значение хамства смещается с действия (грубость, дерзость) на субъект (обозначение человека). Хамами называли крепостных, дворовых и — более обобщенно — людей низших классов, непривилегированных сословий и потому, согласно бытовавшим представлениям, не только подневольных, бесправных, но и лишенных человеческого достоинства. Хамом могли назвать лакея, кучера, полового, галантерейщика, мелкого лавочника. Пренебрежительное отношение к таким людям отражено в целом ряде пословиц. Где смерд думал, тут бог не был. Смерда взгляд пуще брани. Меха не надуть, а смерда не научить. Душа божья, голова царская, жопа барская [о крепостных]. Что вложит хам, того не вынет и пан. Холопское слово что рогатина. В старинной песне «деревенски мужики — хамы, свиньи, дураки». В словаре Даля «хам, хамуга, хамовщина — бранное прозвище лакеев, холопов и слуг»; «хамство — подлый народ, люди низкого рода; лакейщина». Слово «хам» было равнозначно словам раб, холоп, смерд, шире — простолюдин, в собирательном значении — чернь (ср. др.-рим. плебс).

Хамство

Константин Трутовский «Помещик и его крепостные», 1853, бумага, акварель

Шарль Мишель Жоффруа «Будуар русской барыни», гравюра из книги Фредерика Лакруа «Тайны России. Картины политики и морали Российской Империи», 1845

Позднее возникает еще один лексический компаньон хама — быдло. Заимствованное из польского языка в значении «крупный рогатый скот», это слово закрепилось в собирательном бранно-презрительном значении «люди, приравниваемые к скоту», «неотесанное простонародье», народ в худшем своем воплощении, наименее культурная и образованная часть населения. Госчиновник николаевской эпохи Андрей Заблоцкий-Десятовский, объездив с инспекцией российские губернии, констатировал: «Дворовый — это вполне домашнее животное». О многообразии проявлений хамства свидетельствует хотя бы тот факт, что одно из самых блистательных и вечно актуальных произведений русской классики было поименовано не иначе как «комедия о хамстве». Так в 1862 году Аполлон Григорьев назвал «Горе от ума». По словам проницательного критика, «Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя comme il faut’ного условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего Яфета, Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине». Из той же комедии знаменитый афоризм: «Злые языки страшнее пистолета». И не важно, что это сказано отрицательным персонажем Молчалиным — в этих словах очень точно отражена единоприродность хамства и злоречия.

Неолит

СОРОДИЧИ СВИНЬИ В дворянской среде хамами называли людей недостойного поведения, потерявших честь, уподобившихся своими поступками «подлому люду». Библейская история о Хаме включалась и в церковные проповеди, и в светские уроки этикета. В «Воображаемом разговоре с Алек-

395

396

«И з с ына — сви н»

сандром I» Пушкин назвал графа Михаила Воронцова «вандалом, придворным хамом и мелким эгоистом». А декабрист Николай Тургенев превратил это слово в политический ярлык для защитников крепостного права, реакционеров: «Тьма и хамство везде и всем овладели»; «Мы не затем принимаем либеральные правила, чтобы нравиться хамам». В начале 1840-х годов слово «хам» еще не было общеупотребительным. Так, прочитав его в письме поэта Петра Плетнева, филолог Яков Грот уточняет: «Вы употребили слово хам; что оно значит?» Плетнев ответил, что «слово хам есть техническое» и в его употреблении «соответствует слову пошлый или, как говорится в свете, unhomme tout fait ordinaire». Затем понятие хамства уже последовательно соотносится с фамильярностью — бесцеремонностью, неуместной развязностью, недопустимой вольностью в общении. И вновь обратим внимание на этимологию: лат. familia — домочадцы, челядь; famulus — слуга, служитель. Здесь в квест злоречия включается уже сам Язык, соединяющий семантическим пунктиром внешне разнородные, но на поверку родственные слова. В позапрошлом веке фамильярное поведение красиво именовалось амикошонством (фр. ami — друг + cochon — свинья; нем. Schweinbruderlei). Не случайно хамское поведение по сей день в разговорном обиходе часто называют свинским. Амикошонство — предвестие множества ссор и частый повод для дуэли. Дуэли практиковались не только для снятия оскорбления, но и для пресечения фамильярности. Очень метко об этом сказано в «Поединке» Куприна: «Именно не французским офицерам необходимы поединки, …а нам, нам, нам! <…> Тогда само собой выведется амикошонство, фамильярное зубоскальство в собрании, при прислуге, это ваше взаимное сквернословие… Тогда вы не будете за глаза так поносить друг друга. У офицера каждое слово должно быть взвешено. Офицер — это образец корректности». Обвинение в хамстве считалось страшным оскорблением и само по себе легко становилось поводом для дуэльного вызова. При этом досужие разговоры о хамстве часто обнаруживали несходство частных мнений и оценок. В среде военных бытовали также слова солдафон и бурбон, означавшие невежественного грубияна. Образованное от королевской фамилии Бурбонов последнее слово первоначально относилось к французским дворянам, которые возвращались на родину после реставрации монархии и незаслуженно получали высокие офицерские звания вопреки плохому знанию военного дела и стремлению поддерживать свой авторитет высокомерием с нижестоящими. Тот же гибрис-синдром, только у военнослужащих. Из французского в русский бурбон перешел как синоним чванливого грубияна и заносчивого тупицы. Офицер, к которому вполне применимо определение «бурбон», изображен на картине Александра Устинова. Воображая себя бравым воякой, офицер горделиво марширует по комнате перед умиленным семейством. Комизм сценки подчеркивается зеркальным удвоением самовлюбленного ничтожества. Название картины заимствовано из повести Александра

Неолит

Хамство

Неолит

Александр Устинов «Мирная марсомания», кон. 1840-х — нач. 1850-х, холст, масло Павел Федотов «Брань под Красным. Сцена из лагерной жизни», 1840, бумага, акварель

Служивший офицером лейб-гвардии Финляндского полка Павел Федотов дал своему рисунку иронически каламбурное название: брань как битва и как ругань. Художник изобразил очень реалистичную сцену: полковой командир, генерал-майор Вяткин, чихвостит молодого командира цепи застрельщиков. В Красном Селе, что под Петербургом, русская гвардия совершала ежегодные учения, которые при Николае I стали непременным элементом военных маневров в мирное время и отличались суровейшим порядком, не исключавшим хамского унижения.

Герцена «Записки доктора Крупова», а изначально художник назвал ее «Городничий, изображающий себя на параде». В лексиконе эпохи, уделявшей повышенное внимание внешним приличиям и светским манерам, было еще и такое слово, как мужлан —

397

398

«И з с ына — сви н»

грубо-просторечное название невоспитанного и необразованного человека. Мужлан — невежа и невежда в одном лице, эстетическая проекция хама. Не владея речевым этикетом, он легко способен выдать какую-нибудь словесную грубость, проявить бестактность в общении, вызвать смущение и неловкость — одним словом, оконфузиться. Злоязычие мужлана — следствие его же бескультурья. Он может быть убедителен в отдельных поступках, но никогда — в высказываниях. Мужлан как антипод обладателя благородных черт и приятных манер выступает антонимом денди и джентльмена. Смысловые оттенки наглядно отражены в художественной литературе. «Хоть бы вы, Григорий Николаевич, ради Леночки несколько поотесались, а то, право, словно бы вы не благородный человек, а мужлан говорите!» — читаем, например, в романе Константина Станюковича «Два брата» (1880). «Сидя где-нибудь в кабаке, Полуянов часто удивлялся: что было бы, если б эти мужланы узнали, кто он такой» — из романа «Хлеб» Дмитрия Мамина-Сибиряка (1895).

Неолит

Василий Перов «Генерал, требующий лошадей», эскиз картины «Сцена на почтовой станции», 1866, бумага, карандаш

Александр Агин «Чичиков и Ноздрев», 1892, бумага, карандаш В разговорном обиходе позапрошлого века употреблялись и другие слова, по смыслу близкие слову «хам». Например, в ходу были сейчас уже устаревшие мордоплюй и горлохват — просторечные именования нахала, задиры, грубияна. Если мужлан игнорирует преимущественно манеры, то мордоплюй больше пренебрегает моралью. Мордоплюй и горлохват демонстрируют явное неуважение к собеседнику и добиваются своего в лучшем случае словесным нажимом, речевым давлением, а в худшем — оскорблениями и угрозами. Лучше всего их хамская сущность раскрывается в моменты гнева. Типичнейший образчик — гоголевский Ноздрев, знаменитый персонаж «Мертвых душ». Сколь заядлый, столь же и скверный игрок, в пылу азарта он не брезгует мошенничеством, а затем еще и нападает с обвинениями и проклятиями.

Хамство

Бурбон, солдафон, мужлан — преувеличенно одномерные, едва ли не карикатурные типажи. В реальной жизни им соответствовало не так уж много людей. Хамство просачивалось сквозь любое социальное сито и преодолевало любые культурные барьеры, даже дворянский этикетный кодекс. Чтобы наглядно убедиться в этом, надо в квесте злоречия выбрать опцию «Обратная сторона» — и переместиться в область неформальных отношений и субкультурных практик. И что мы тут видим? Описанные в предыдущей главе глумеж над приживалами и бедными родственниками в помещичьих домах и армейский цук, формирующий дух воинского товарищества через унижение, грубость, цинизм. Цук — очередное подтверждение идеи о том, что хамство — это не просто словесная дерзость, но извращение любой, даже благородной, практики и всякой, даже полезной, идеи.

П РА В О Н А Б Е С Ч Е С Т Ь Е Иллюстрированный путеводитель по русскому хамству XIX века — живопись Василия Перова. Это целая галерея психологических, социальных, культурных типажей и сборник увлекательных сюжетов. Вот подобострастно согбенный писарь, рядом волостной староста с манерами лакея, и над ними — пресыщенный властью, утративший всякое сострадание дознаватель-выжига («Приезд станового на следствие»). Вот торжество самовлюбленного скудоумия чинуш, выше Евангелия почитающих Табель о рангах, и нахальный юнец — будущий канцелярский хам («Сын дьячка, произведенный в коллежские регистраторы»). А вот забывшие божий страх священники с хамским презрением трапезничают на глазах оголодавших нищих («Чаепитие в Мытищах, близ Москвы»). Не менее колоритен заплывший жиром, расхристанный поутру купец-самодур и его развращенная скукой челядь, раздевающие бесстыжими взглядами барышню, по бедности вынужденную наниматься домашней учительницей («Приезд гувернантки в купеческий дом»). И — самая неуязвимая разновидность хамов: невежды, с видом знатоков разглядывающие еще не завершенное творение главы семейства («Дилетант»). Тут замечательно отражена суть хамства: оно выдает себя не только в негативе, но даже в симпатии, одобрении, похвале. Эти и другие не менее показательные истории сами собой складываются в правдивый до натурализма роман в картинах. Но особое место в нем занимает полотно «Дворник, отдающий квартиру барыне», запечатлевшее трагическую ситуацию периода реформ Александра II, которые привели к обнищанию и разорению многих дворян, оказавшихся не способными к хозяйству в условиях зарождающегося капитализма и порою вынужденных просить помощи у тех, кого сами прежде презрительно именовали хамами. Вот где разверзлась бездна хамства! Сюжет картины Перова демонстрирует очередной замкнутый круг злоречия, нерасторжимую порочную взаимосвязь его проявлений. Такие

Неолит

399

400

«И з с ына — сви н»

Неолит Василий Перов «Чаепитие в Мытищах, близ Москвы», 1862, холст, масло вот «кадворники» за компанию с бездушными чиновниками, продажными судьями, жестоковыйными ростовщиками высекали искру бунта из доведенных до предела отчаяния раскольниковых. А те, в свою очередь, часто сами превращались в хамов-интеллектуалов — следующую эволюционную ипостась хамства. Этот социокультурный тип людей выведен Достоевским в «Бесах». Верховенский говорит Ставрогину: «В сущности, наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно». В «праве на бесчестье» не только оправдание бесчинств, но и словесная вседозволенность. Впрочем, у Василия Перова есть и совсем иной образ — «Дворник- самоучка». В сопоставлении двух картин выявляется непреходящая очевидность: хамство может быть пожизненным клеймом, но может быть и несправедливо навешанным словесным ярлыком. Первый случай воплощен, например, в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова («А дворник дома № 5 так и останется дворником, возомнившим о себе хамом»), второй — на холсте Перова.

Хамство

Василий Перов «Дворник, отдающий квартиру барыне», 1878, холст, масло Хозяин доходного дома отправляет двух обедневших и явно неплатежеспособных барынек к дворнику — наглому невежественному грубияну, о чем красноречиво свидетельствуют его похмельная физиономия и вызывающая поза. А вопиюще безграмотной вывеской «Кадворнику» он дал себе исчерпывающую речевую характеристику. В этой сцене не только беспардонность, цинизм, распущенность, но и вопиющее самодовольство хама. Красный цвет рубахи ассоциирует пока еще «просто» дворника с будущими палачами, что уже совсем скоро начнут отстреливать и вешать своих господ. Вспоминается из «Подростка» Достоевского: «Я знаю, что товарищи смеются и презирают меня за это, отлично знаю, но мне этото и любо: коли захотели, чтоб я был лакей, ну так вот я и лакей, хам — так хам и есть».

Неолит

Василий Перов «Дворник-самоучка», 1868, холст масло

Хамство холуев — рабов от природы, а не от сословной принадлежности — проявлялось как в общении с вышестоящими, так и в отношениях с равными. Вспомним чеховский рассказ «На святках»: неграмотная женщина просит трактирщика написать письмо ее дочери — и тот в упоении своей «ученостью» строчит полнейшую галиматью. Как верно уточняет рассказчик, «это была сама пошлость, грубая, надменная, непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире». Пошлость тут фактически синоним хамства. И это еще одна иллюстрация его сущности: изначально благое намерение помочь ближнему оборачивается пренебрежением к нему. Особую нишу хамство заняло в творческой среде. Здесь хам сближается с критиканом (гл. V). Роль

401

402

«И з с ына — сви н»

эксперта и арбитра дает недобросовестному и злобному критику самоприсвоенное «право на бесчестье». Причем бесчестье двунаправленное. С одной стороны, критик-хам бесчестит автора произведения, с другой — демонстрирует неуважение к читателям своих рецензий. Вместо компетентного анализа и объективной оценки произведения читатели получают набор самых поверхностных, а часто еще и лживых формулировок, приправленных оскорблениями и сдобренных насмешками. В одной из литературно-критических статей Анатоля Франса проводится прямая аналогия необоснованной злобной критики с библейским хамством.

Вы уже знаете, что с г-ном Золя обошлись так же, как с библейским патриархом Ноем. В то время как он спал, пять его духовных сыновей совершили по отношению к нему грех Хама. Этими недостойными детьми оказались Поль Бонетен, Ж.-А. Рони, Люсьен Декав, Поль Маргерит и Гюстав Гиш. Они открыто посмеялись над наготой отца. <…> Литературный манифест Гюстава Гиша, Поля Маргерита, Люсьена Декава, Ж.-А. Рони и Поля Бонетена напечатан во всех газетах. Вот как оценивают ученики новый роман своего учителя — «Земля»: «Наблюдения в нем поверхностны, эффекты старомодны, сюжет не нов и не характерен, а, самое главное, элемент грубости в нем до того усилен, столько в нем ужасающей грязи, что временами кажется, будто перед вами словарь непристойностей. Знаменитый писатель скатился на самое дно помойной ямы». <…> Но ведь и сам манифест не безупречен. Он содержит в себе замечания относительно физиологических особенностей автора «Земли», а это уже выходит за пределы дозволенного в критике.

Неолит

Эдм-Жан Пигаль «Уважайте старость, негодяи!», литография с ручным рисунком из серии «Популярные сцены», 1822

Отдельно следует упомянуть дерзость детей. В русской литературе вплоть до начала XIX века не встретишь даже слова озорник — вместо него употреблялось выражение преступное дитя и близкое по смыслу enfant terrible (фр. «несносный ребенок»). Между тем детское хамство весьма распространено. Позапрошлое столетие выстрелило целой обоймой книжек, названия которых вполне невинны, но содержание — ого-го! «Много детей – много затей», «Дети-малютки, их забавы и шутки», «12 проказников и 10 шалунов», «Царство шалостей»… Пройдет совсем немного времени — и сбудется пророчество Маяковского: «Дети, вы еще остались. Ничего. Подрастете. Скоро в жиденьком кулачонке зажмете кнутовище, матерной руганью сотрясая город».

Конструктивная критика исходит от компетентного человека, разбирающегося в обсуждаемом предмете, а хамская — от нахального всезнайки, который презрел доводы и аргументы и отказался от ответственности за свои слова. При этом хамство не равнозначно негативной, отрица-

Хамство

тельно-оценочной критике: на недостатки произведения всегда можно указать вежливо, а замечания сформулировать корректно. Критический отзыв может быть обидным, но никогда не должен быть оскорбительным. (Разница понятий «обида» и «оскорбление» подробно разъяснена в гл. II.) Итак, позапрошлый век сформировал многомерный и неоднозначный образ хама. Не только, а позднее уже даже не столько неотесанный простолюдин, но и вельможная особа, «белая кость», вообще человек любого происхождения, представитель всякого сословия. Развращенные властью помещики и развращенные деньгами купцы, чванливые чинуши и зарвавшиеся попы, опустившиеся в пьянстве мастеровые и поднявшиеся на воровстве приказчики… Семантическая эволюция слова «хам» аналогична развитию значений слова «мещанин»: из маркеров сословной принадлежности они превратились в оценочные характеристики и названия поведенческих типов. Хамство — гибрид самодурства и лизоблюдства, следствие одновременно униженности и спесивости — процветало как в роскоши, так и в нищете. Обиталищем хамства могут быть и хоромы, и хибара — суть явления неизменна. «Пора презреть мне ропот знатной черни», — универсальность хамства замечена еще Пушкиным. Затем аристократ Гаев из «Вишневого сада» назовет купца Лопахина хамом, а потом так назовет себя и сам Лопахин.

Неолит

Николай Неврев «Купец-кутила», 1867, бумага, акварель

403

404

«И з с ына — сви н»

К Н Я З Ь М И РА С Е Г О В XIX столетии хамство было все же маргинальной формой коммуникации. Как массовое явление и насаждаемая форма речеповедения оно утверждается в предреволюционный период. Прозревая это еще в самом начале века, историк и философ Дмитрий Мережковский виртуозно расшифровал культурный код хамства в своем программном эссе «Грядущий Хам» (1906). Сущность хамства виделась Мережковскому в логической системе взаимосвязанных понятий: «Худшее из всех рабств — мещанство, и худшее из всех мещанств — хамство, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чорт… — грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам». Здесь не столько новая трактовка исходного библейского образа, сколько синтез социального и теологического подходов к определению понятия. Хам — это одновременно и «мироправитель тьмы века сего», и «пролетарский дикарь». Работа Мережковского не создала новую локацию квеста «Хамство», но проложила в нем новый семантический маршрут и уточнила характеристику его главного героя: не просто злобный невежа, но «дух злобы поднебесной». Несмотря на убедительность обоснований, современники философа восприняли его труд в целом негативно. Отдельные благожелательные отклики — Андрея Белого, Валерия Брюсова — растворились в потоке возражений и упреков. Мережковскому пеняли на гипертрофированный пессимизм, катастрофизм мышления, неадекватность политических оценок. Николай Минский усмотрел в «Грядущем Хаме» уничижение достоинства рабочего человека. Федор Сологуб оценил идеи Мережковского как хронологически ошибочные — считая хамство, напротив, уходящим явлением, «грязным пережитком старого строя». Казимир Малевич полагал, будто бы «Мережковский и Бенуа не могут отличить хамство от движения новых идей», ибо «нельзя же считать того хамом, кто не верит в прочность фундамента вчерашнего дня». Скептически ухмыляясь, Мережковского читает горьковский Клим Самгин, хотя сам является одним из воплощений хама. Мало, очень мало кто из современников всерьез поверил в пророческую метафизику «экзальтированного интеллигента», как иронически высокомерно окрестило Мережковского его узко мыслящее окружение. Между тем страна постепенно превращалась в Хамовник. Мышление, поведение, речь, отношения между людьми, жизнь публичная и приватная — все обретало демонстративно и даже утрированно сниженные формы. Так нигилисты-бунтари ниспровергали основы презираемого ими старого мира, мстили за все былые унижения. Подобно герою «Записок из подполья», они мерили мир чайными стаканами — умаляя и унижая все не поддающееся их разумению. Нисколько не изменяя своей природе, хамство опоганивало все высокие помыслы, искажало все героические замыслы, оборачивало справедливость подлостью.

Неолит

Хамство

«Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы про это, смеющиеся, — обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!» — предупреждал Достоевский в «Бесах». Это было еще в 1872 году. Но Грядущий Хам оказался сильнее, хитрее, неуловимее — и в следующем столетии стал историческим персонажем, вершителем судеб; превратил самую большую в мире страну в Скотопригоньевск похлеще того, что изображен в «Братьях Карамазовых». «Я говорил некогда о Хаме грядущем: боюсь, что скоро придется говорить о пришедшем Хаме», — вновь предупредил Мережковский в статье «Мистические хулиганы» (1908). Затем последовали сборник «Больная Россия», статья «Еще шаг грядущего Хама». И снова с философом согласился Андрей Белый, заметив, что «томагавк грядущего Хама грозит Джоконде». После и Бунин в «Окаянных днях» признал наступление времени «поголовного хама и зверя». Впрочем, это были хотя и сильные, но единичные голоса, заглушенные «музыкой революции». Актриса Мария Ермолова пророчески заметила в частной переписке, что «теперь Разбушевавшемуся Хаму осталось только слегка пнуть стовековую махину государства». Что дальше? А дальше уже ничего нельзя было исправить — оставалось только констатировать. Духовную атмосферу и коммуникативную ситуацию предреволюционного периода описал Блок в поэме «Возмездие»: «…И, встретившись лицом с прохожим, Ему бы в рожу наплевал, Ког-

Неолит

Иван Владимиров «Вандализм в Зимнем дворце», 1918, бумага, акварель

405

406

«И з с ына — сви н»

да бы желания того же В его глазах не прочитал». Формально хамство по-прежнему оставалось маргинальной практикой и по-прежнему огрызалось из своей мрачной пещеры, но протест очень быстро выродился в пошлость. Благородные бунтари превратились в уличных вандалов, бытовых склочников, бездушных бюрократов. Хам никогда не бросает вызов обществу — лишь отзеркаливает его пороки. Прежние хозяева жизни брезгливо морщились от слова «хам», адресованного невежественной и нерасторопной челяди. Новые хозяева использовали противоположную оценочную лексику в качестве сатисфакции за вековые обиды. «Постоит — не развалится, чай, не барыня!» (в транспорте). «Салфетки им подавай — ишь, графья нашлись!» (во время застолья). «Делай все сам — господ нынче нету!» (в ответ на просьбу помочь). Ловко маскируясь под социальный протест, хамство превращалось в легитимный формат самовыражения тех, кто был неспособен заявить о себе иначе. Об этом еще в 1914 году пророчески писал Пришвин: «Самое большое зло нашего времени, нашей культуры, что дураку и нахалу теперь везде ход, и он чувствует себя все равно как и гений, и нет средств никаких усмирить его». Хамство сделалось стратегией и самоутверждающей (поведение человека униженного), и защитной (поведение труса), и псевдотворческой (поведение бездаря). В собственно словесном плане хамство уже тогда ассоциировалось мыслящими людьми с уродливым «новоязом», насилием над речью, деградацией общения, превращенного в «абырвалг». Стал предельно очевиден печальный, но непреложный факт: неуважение к Человеку всегда сопряжено с неуважением к Слову. И убедительнее всего это подтверждала литература. Хамы-обыватели и хамы-бюрократы пародийно изображены Михаилом Зощенко в рассказах 1920-х годов: «Аристократка», «Нервные люди», «Человеческое достоинство», «Кошка и люди», «Честный гражданин», «Мещанский уклон». У Зощенко есть также миниатюра, которая так и называется «Хамство». Бесцеремонность, настырность, бестактность персонажей подчеркиваются и усиливаются их косноязычием, бедностью лексикона. Хамство людей, раздавленных беспросветной нищетой и непосильным трудом, — лейтмотив прозы Горького. Ярчайшее воплощение хама новой, пролетарской формации — незабвенный Шариков из «Собачьего сердца». А уж «Мастер и Маргарита» и вовсе впечатляюще масштабная панорама хамства бытового, бюрократического, религиозного, политического и даже творческого. Свита Воланда неспроста маскируется под «шайку гипнотизеров»: хамство — еще и своеобразная форма социального гипноза. Одна из ключевых сцен романа — «сеанс черной магии с последующим разоблачением» — обнажает постыдную, но неискоренимую готовность людей унижать и унижаться. Казалось бы, хамство четко поименовано, громко обличено и крепко припечатано художественным словом. Но не тут-то было! Начало XX века — одновременно и начало смешения смыслов, размывания поня-

Неолит

Хамство

тий. Слово «хам» постепенно превращается в идеологему и политический ярлык, который когда прицельно, а когда и без разбору навешивался на оппонентов (подробнее об этом — в гл. XIV). Так, Новосильцов в переписке с Фетом косвенно упрекает Тургенева в хамстве за то, что тот использовал личную историю в качестве сюжетной основы повести «Первая любовь». Пришвин укоряет Горького за пышное празднование юбилея в период голода и разрухи — и ставит главного пролетарского писателя к стене позора: «Постепенно Горький как бы сбрасывает с себя гуманитарно-босяцкие одеяния, орех раскрывается, является самое ядро русского хама». Позднее, уже в 1946 году, за карикатурное изображение советских граждан Зощенко удостоился от секретаря ЦК ВКП(б) Жданова определений «мещанин» и «литературный хулиган».

БУНТ ИЛИ БЛАЖЬ? Упоминание хулигана в данном контексте неслучайно: это еще одна вариация хама, еще один персонаж семантического квеста. Бытописательная литература, массовая пресса, только что появившийся кинематограф с разных ракурсов высвечивали шаблонный образ вихрастого кулакастого задиры, грубияна, дебошира. Помыслы, слова, поступки хулигана — демонстрация его дикарства, беспардонности, неуважения к окружающим. Основа поведения хулигана не бунт, но блажь — желание развлечься и самоутвердиться самыми примитивными способами. Хамство — словесное хулиганство. При этом в массовом сознании представления о хулиганстве с самого начала были размыты. Нередко его отождествляли с разгульным весельем, раскрепощающим бунтарством, разинско-пугачевской вольницей. Уже в начале века истерзанная противоречивыми умонастроениями, а затем подвергнутая мощным идеологическим атакам коллективная языковая память отторгает этимологическую связь озорства с позором. Русская поэзия начала XX века часто романтизирует образ хулигана. Вспомнить хотя бы лирического героя Есенина: «только сам я разбойник и хам». Хулиганство драматургически выразительно, оно завораживает молодечеством и ухарством — все той же гибристичностью, которая при наилучшем стечении обстоятельств оборачивалась обаятельным «негодяйством» или игровым эпатажем. Симпатии к хулигану усиливались личной харизмой писателя и его литературным мастерством. Сложно не симпатизировать герою Маяковского в «желтой кофте фата», который отвешивает смачную «пощечину общественному вкусу». Невозможно не сочувствовать персонажам пьесы «На дне», сапожнику Гришке из «Супругов Орловых», столяру Калистрату из «Голубой жизни», рабочему Озорнику из одноименного рассказа… По отношению к Хулигану публика часто выступает в роли Барышни. Однако в целом все же срабатывал некий общественный ограничитель, не позволяющий считать нормой хулиганство и как одно из его про-

Неолит

407

408

«И з с ына — сви н»

Джон Джордж Браун «Соседский хулиган», 1866, холст, масло

Неолит

По одной из версий, слово хулиган образовано от фамилии ирландского громилы, прославившегося буйством и бесчинством. Согласно другой гипотезе, оно происходит от houlie — ирл. «дикое, необузданное веселье». Третья версия связывает его с ирландской уличной бандой Hooley gang. Апаш (фр. Les Apaches) — человек, принадлежащий к деклассированным группам населения. Этот менее употребительный синоним хулигана возник из названия криминальной субкультуры Парижа рубежа XIX — XX веков, в свою очередь, получившей название от североамериканского племени индейцев апачей. Люмпен (нем. Lumpen — лохмотья, ветошь) — предложенное Карлом Марксом название низших слоев пролетариата. Позднее люмпенами стали называть все деклассированные элементы: попрошаек, бродяг, уголовников и т.п. Босяк — представитель деклассированных слоев общества; оборванец, опустившийся, обнищавший человек без определенного занятия и места жительства. Шпана (предположительно от нем. Spanedler — бродяга или род вора; spannen — подстерегать) — собирательное название мелких жуликов и малолетних хулиганов; хулиганье.

явлений — хамство. Эстетический вкус и языковое чутье позволили тем же поэтам первыми ощутить его гибельную опасность. Маяковский изображает «тупое лицо, открытое лишь мордобою и ругани» и рисует устрашающую фигуру уже восставшего хама: «Взбубнилась злоба апаша. Папаша, мне скучно! Мне скучно, папаша!» Упоминание отца вновь отсылает к библейскому образу хама. Упоминание это не единично, вот еще — более выразительное: «А мы — не Корнеля с каким-то там Расином — отца — предложи на статье поменяться, — мы и его обольем керосином и в улицы пустим — для иллюминаций». В 1918 году ничего не изменилось со времен Ветхого За-

Хамство

вета. И уже в начале прошлого века прослеживалась эволюция понятия хамства: от неумышленного поведенческого отклонения (поступок библейского Хама) — через социальные деформации (самодискредитация бунтарства) — к извращению умышленному (хулиганство).

ДОЛОЙ СТЫД! Предпринимавшиеся в СССР превентивные и карательные меры по борьбе с преступностью поначалу заметно ужесточили не только юридическую квалификацию, но и общественную оценку хулиганства. В 1921 году было принято Положение о дисциплинарных товарищеских судах. Затем для борьбы с уличным хулиганством создаются народные дружины. В Толковый словарь русского языка в редакции 1935 года хулиганство вошло не просто как нарушение общественных норм, но «крайнее бесчинство, поведение, сопряженное с явным неуважением к обществу, к достоинству человека». При этом публичный образ хулигана ассоциировался преимущественно с социально опасными противоправными действиями (вандализмом, дебошами в присутственных местах, уличными драками, задиранием прохожих) и в меньшей степени с грубой речью, словесной дерзостью.

Неолит

«Долой стыд», журнальная карикатура, сер. 1920-х

Советский плакат, худ. Константин Ротов, 1930

409

410

«И з с ына — сви н»

Словесное хулиганство, а вместе с ним и хамство, ищет все более локальные пещерки — коммунальные кухни, автобусные салоны, больничные палаты. А с начала 1920-х в моду входит цинично-хамское освещение межполовых аспектов, насаждаемое обществами с кричащими названиями вроде «Лига свободной любви» или «Долой стыд!». Радикалы-нудисты обоих полов расхаживают по улицам нагишом, произносят похабные речи, отпускают сальные шуточки. Самые идейные и наиболее смелые проводят вечера Обнаженного тела, призывая к телесному «раскрепощению» и борьбе с «мещанством» в сексуальной сфере. Всерьез обсуждается вопрос: может ли комсомолка отказать комсомольцу в удовлетворении половой потребности? Здесь хамство вплотную смыкается с бесстыдством, обыгрывая ветхозаветный архетип в декорациях победившего социализма. Причем значимы не поведенческие перверсии, а именно словесные: хамская речь, оскорбляющая и унижающая само понятие Человека.

Неолит

Иван Владимиров «Некому защитить», 1921, холст, масло Пыл «детей солнца и воздуха», поборников естественности через принижение естества заметно поугас после группового изнасилования двадцатилетней девушки, печально известного как «Чубаровское дело»

Хамство

и получившего широкий общественный резонанс. Флюгер общественных настроений развернулся в противоположную сторону: трибуны зашумели обличительными речами, пиджаки затрещали срываемыми комсомольскими значками, предприятия запестрели плакатами, осуждающими половое хамство. Еще не ведая английского слова харассмент (преследования и домогательства преимущественно сексуального характера), использовали пафосные и одновременно эвфемистические определения вроде «безобразия по женской линии». Незаслуженно полузабытый нынче писатель Пантелеймон Романов беспощадно точно и честно изобразил насквозь пронизанный хамством «любовный быт». В рассказе «Суд над пионером» актив пионерского отряда разбирает дело о «систематическом развращении» товарищем Чугуновым товарища Голубевой. «Развратом» активисты назвали знаки невинного юношеского внимания и робкого зарождения первого чувства. Вердикт товарищеского суда: «Лучше хулиганом быть, чем любовь разводить». Сквозная идея рассказа — все то же извращение хамством вековых и, казалось бы, незыблемых понятий: любви, дружбы, товарищества. Новый этап борьбы с хулиганством начинается в послевоенное время. В 1966 году обнародован Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении ответственности за хулиганство». Активно распространяются агитационно-просветительские материалы (например, популярная брошюра Николая Жогина «Борьба с хулиганством»). Регулярно проводятся профилактические беседы в учебных заведениях и на пред приятиях. Все это способствовало разве что изменению ракурса публичного внимания. В начале века на хамство смотрели как на дракона, с которым нужно сражаться. А в конце века на него стали смотреть как на притчевого слона, которого надо познать ощупыванием. Помимо правового, возникает исследовательский, а затем и философский интерес к хамству: его признают не только социальным злом, но и культурным феноменом — а значит, предметом изучения. Юрий Лотман в «Беседах о русской культуре» определил хамство следующим образом: «истолкование свободы как полной свободы от человеческих Советский плакат, худ. Анатолий Мосин, ограничений». Здесь точно отраже1958 на мотивация хама новейшей фор-

Неолит

411

412

«И з с ына — сви н»

Неолит

Питер Брейгель Старший «Испражняться на мир» (Ко всему относиться без уважения), фрагмент картины «Фламандские пословицы», 1559, холст, масло мации: превратное, извращенное, искаженное понимание свободы — как своеволия, вседозволенности, отсутствия ограничений. Все тот же гибрис.

С РА Ж А Ю Щ И Е С Я Д Е М О Н Ы К середине XX века в просторечном употреблении закрепляется еще одно родственное хаму наименование — жлоб. По одной версии, произошедшее из польского «чурбан», «олух», по другой — образованное от искаженного английского «работа» (job), это слово означает невоспитанного наглеца, примитивного грубияна. В раннем значении, зафиксированном, например, в «Рассказе не состоящего больше во жлобах» и в «Сокровенном человеке» Андрея Платонова, жлоб — недавний переселенец из сельской местности, экспансивно обживающийся в городской среде. Завоевывая «место под солнцем», жлоб не брезгует руганью, скандалами, притеснением окружающих. Новую актуальность и дополнительные смыслы приобретает и уже упомянутое слово быдло, стремительно обрастающее производными словоформами (быдлеть, обыдление, быдлячий, быдлость). В новейших контекстах оно употребляется даже в качестве квазиприставки (быдлостиль, быдломузыка, быдлореклама). Говорят о «быдлократии» как новой псевдоформе социального влияния и «быдлоязыке» как предельно обедненной речи и деградации общения.

Хамство

Журналисты, телеведущие, писатели активно оперируют этим емким экспрессивным словом в самых разных контекстах: Виктор Астафьев упоминает «злобствующее быдло», Михаил Козаков — «начальственное», Александр Терехов — «вороватое», Виктор Пелевин — «темное», Захар Прилепин — «дворовое», Сергей Гандлевский — «оголтелое», Владимир Спектр — «фашистское», Сергей Есин — желающее «торговать и воровать»… Быдлячество часто напрямую соотносится с хамством, а иногда используется как его синоним. Колоритные образы быдлохамов — во множестве рассказов Василия Шукшина: «Обида», «Кляуза», «Сураз», «Ванька Тепляшин»… Однако «хам» все же просто неодобрительное (пейоративное) наименование, а «быдло» уже отчетливо сознаваемое оскорбление. И вот еще что любопытно: назвать кого-нибудь быдлом в глаза негласно считается проявлением хамства. Наконец, примерно с конца 1980-х громко заявляет о себе социально-психологический тип, получивший просторечное название гопник. Слово не имеет точной этимологии: одни специалисты выводят его из криминального арго XIX века («оборванец», «бродяга»); другие — из зафиксированных еще в словаре Даля слов «гоп» (удар, скачок), «гопнуть» (прыгнуть, ударить); третьи — из более поздней криминальной лексики («гоп-стоп» — уличный грабеж); четвертые — из аббревиатуры ГОП, в разное время означавшей Государственное общество призора и Государственное общежитие пролетариата. В собирательном значении гопник часто отождествляется с тем же быдлом (гопота, гопша, гопотень), но все же ему не равнозначен. Гопники — малообразованная городская молодежь, агрессивно настроенная и ведущая полумаргинальный образ жизни. В социальном плане гопник близок к хулигану, в речеповеденческом — к хаму. При этом, как и в случае со словом «быдло», личное обращение «гопник» чаще всего вызывает ответную агрессию, обиду и злость. Сами гопники называют себя «реальные, нормальные, правильные, чоткие пацаны». Гопникам свойственны нагло-вызывающая манера речи, фамильярность в общении, бравада нецензурной лексикой, словесные нападки. Яркая словесная черта гопника, изобличающая в нем по-любому-реального- чоткого хама — провокативная конфликтность. Если вспомнить забавную картину Николая Неврева, то это можно назвать «словесной марсо манией». Агрессия гопников чаще рассеянная: кого выцепит угрюмый взгляд из-под надвинутой на лоб «паленой» адидасовки, тот и жертва, лох. Любимые выражения гопника: «А ты ваще кто, слышь?»; «Че, западло с нормальными пацанами побазарить?»; «Я че, на фраера похож?»; «Че, проблемы? Нет? Ща будут!» Основное коммуникативное оружие — «грузка», насильное и притом алогичное, абсурдное убеждение адресата в его виновности: «Ты здесь че, самый резкий?»; «Ты че, рамсы попутал?!»; «А ты не спотыкаешься?»; «Да ты сам себя под лоха подписал!»; «Много на себя берешь — могу и не понять!»…

Неолит

413

414

«И з с ына — сви н»

Основная привычка — нахальное вымогательство, небрежно маскируемое под просьбу: «Есть мобилка позвонить?»; «Слышь, мелочи не найдется?»; «Дай куртку, пацану холодно»; «Дай проездной почитать!»; «Выручи по-братски». Заметим: снова паразитирование на морали, извращение благих намерений и подмена понятий — братства, дружбы, справедливости. Невоспитанный, примитивный, развязный, культурно отсталый — такой образ гопника закрепился в фольклоре и массовой культуре: популярных песнях, анекдотах, видеороликах, интернет-мемах. Яркие, правдивые, очень живые персонажи — в рассказах Владимира Козлова.

Неолит Обложка книги Владимира Козлова «Гопники», илл. Григория Ющенко, изд. 2016

В «лихие» 90-е тип гопника парадоксально — при явной разнице в материальном благосостоянии и социальной ориентации — сближается с образом «нового русского». Сходство — в речевых манерах, моделях общения, коммуникативных стратегиях. Для обоих окружающие делятся на «быков» и «лохов»; у обоих главная цель — «отжать кэш», «поднять бабла». Для этого используются не только физические приемы, но и словесные «подставы», «предъявы», «разводки». Выразительные образчики

Хамство

речи «новых русских» — в произведениях Виктора Пелевина, в фильме «Жмурки», сериале «Бригада». Здесь напористая манера общения и конкретно хамство — значимые составляющие речевого имиджа. Здесь слово неотделимо от действия: перетереть означает и «поговорить», и «подраться». В одном из интервью на вопрос о том, какова постперестроечная Россия в языковом плане, Пелевин ответил готовым афоризмом: «Логос устал “храниться”, устал преть во рту бессильного интеллигента — и возродился в языке сражающихся демонов». В данном случае хамство выступает еще и как своеобразный способ социальной адаптации, врастания в жизнь, как возможность цепляться за нее не только зубами, но и языком. Разница лишь в целях использования хамства как стратегии коммуникации. Большинство гопников — социальные паразиты, только на то и способные, чтобы трясти мелочь у прохожих. Ядро «новых русских» — пассионарии, стремительно разбогатевшие благодаря деловой хватке. Очень похоже вели себя в период промышленной революции второй половины XIX века люди, ловко и быстро сколотившие капитал и именовавшиеся скоробогачами. Лексикон, конечно, другой — но образ жизни, характер поведения и речевые манеры живо напоминают нуворишей 1990-х. Ну а само по себе хамство неразборчиво и всеядно — оно заставляет служить себе любых демонов, с равным удовольствием затаскивая в свою пещеру и проворного нувориша, и прозябающего маргинала. Скоробогачи страсть как любили заказывать парадные портреты в подтверждение своих успехов и достижений. Мужчины красовались перед живописцами в одеждах старорусского фасона, важно дымили сигарами, демонстрировали жалованные медали, картинно закладывали пальцы между страниц книг, которых отродясь не читали. Их жены, наивно копируя аристократок, принимали жеманные позы, надевали сразу все свои украшения, держали на руках комнатных собачек. Валентин Серов иронически называл такие художества «портретами портретычами». Эту практику переняли и русские нувориши 1990-х, выстраиваясь в очередь к модным портретистам и соревнуясь Василий Перов «Современная идиллия», друг с другом в декоративной «наво1880, бумага, карандаш роченности» и дороговизне полотен.

Неолит

415

416

«И з с ына — сви н»

Г Р У Б О С Т Ь + Н А ГЛ О С Т Ь = ? В постсоветское время хамство сделалось объектом прицельного и системного изучения. Хотя отдельные попытки предпринимались и ранее. Так, еще в 1970-х филолог и философ Леонид Пинский начал разрабатывать научное направление, которое предложил назвать хамологией. Нынче большинство ученых сходятся в том, что основу хамского поведения составляют грубость и наглость, что хамству сопутствуют невежество и категоричность, что хамящий человек некомпетентен во многом, но считает себя знатоком. При этом хамство бывает систематическим (привычным, регулярным) и эпизодическим (спонтанным, ситуативным). В состоянии недовольства, раздражения, озлобленности человек может кому-то нахамить, не будучи при этом хамом, который никогда не признает вины, не раскается, не попытается вести себя иначе. Если человек по натуре мнителен, или у него заниженная самооценка, или он просто не умеет общаться, то хамство дает обратный эффект — г ипервосприятие. Потенциальная жертва начинает вздрагивать от всякого замечания в свой адрес и подозревать в хамстве каждого встречного. Этот момент хорошо показан в романе Владимира Данихнова «Колыбельная»: «Чуркин хотел поздороваться с Семеном Семенычем, но испугался, что тот не ответит на его приветствие, и промолчал. А Семен Семеныч решил, что Чуркин не здоровается, потому что считает себя выше него, и ушел, презрительно хмыкая». При гипервосприимчивости хамство понимается неоправданно ши-

Неолит

Филипп Галле «Аллегория наглости», 1590-е, гравюра на меди

Формула «хамство = грубость + наглость» не является ни универсальной, ни исчерпывающей. Грубость может быть добродушной (дружеская фамильярность), наглость — непреднамеренной (например, при сильном волнении). А хамство всегда злонамеренно и никогда не добродушно. В повседневно-бытовом хамстве к грубости и наглости добавляется нахальство — беззастенчивость, бесцеремонность, бесстыдство. Показательно, что того же корня неодобрительно-бранное охальник — то есть безобразник, человек непристойного поведения, а еще (да-да!) — холоп. Далее из той же корневой праосновы выводятся шалун, шалить, шалеть. Совершая очередной хронологический кульбит, семантика вновь возвращается к античному гибрису.

Хамство

роко: подозреваются начальник, пожуривший подчиненного за нерадивость; театральный кассир, отказавшийся обменять билеты; пожилая соседка, не расслышавшая просьбу приглушить звук телевизора; карапуз, не поблагодаривший тетю за конфетку… Тревожностью и мнительностью формируются комплексы «вечной жертвы» и «поборника чести». Любое замечание воспринимается как удар по самолюбию. Парадокс по Марку Твену: «Нет людей более грубых, чем чересчур утонченные натуры». И пока одни люди пестуют персональные комплексы, а другие тщатся игнорировать открытую грубость, хамство продолжает выделять словесный яд, делая унизительным практически любое высказывание. Хамской может быть похвала (по принципу «Наконец-то ты, грязнуля, Мойдодыру угодил!»). Хамским может оказаться комплимент («Ну, наконец-то, хоть оделся нормально!»). В хамство могут деградировать открытость и правдивость. «Он — хам, но он — искренний. Эта его искренность на каком-то уровне становится хамством» («Жизнь Клима Самгина»). Хамской может оказаться тяга к прекрасному, если она носит потребительский характер или воплощается в бездумном копировании «благородных манер», сосед-

Неолит

Андрей Попов «Демьянова уха», 1865, холст, масло

417

418

«И з с ына — сви н»

ствует с грубостью и беспардонностью. Хамством бывает даже демонстрация доброжелательства, расположения, заботы — навязчивой и бесстыжей, наподобие «Демьяновой ухи». Хамство стимулируется не только бездействием, но и неумением отражать словесные удары. Потому к настоящему моменту оно проторило уже столько ходов и даже специально оборудованных тоннелей в коммуникации, что создало аварийную ситуацию, угрожающую об рушением.

АНОМИЯ В ряду двенадцати древнегреческих наименований человеческих пороков выделялся аномос (anomos) — беззаконие и вседозволенность, роковым образом влияющие на судьбу. В современном мире распространенность хамства соотносят с ростом аномии (греч. nomos — закон) — равнодушным или негативным отношением значительной части социума к нормам и правилам. Здесь мы вновь наблюдаем, как история злоречия эксплуатирует одни и те же «сюжетные ходы», спустя столетия возвращаясь в наезженную колею. Отношение многих наших современников как к чужой, так и к собственной жизни выражается одним емким словом: бестрепетность. Люди бестрепетно взирают на хамство, бестрепетно терпят хамство, бестрепетно хамят друг другу. Аномия проникает во все поры общественного организма, застилает глаза, закупоривает уши. Признавая хамство не только проблемой бытового общения, но особой формой социальной девиации, специалисты исследуют материалы политических дебатов и провокационных акций актуального искусства, «черную риторику» протестных митингов и масштабные холивары в интернете. Говорят о постнигилизме как форме современного мировоззрения, радикально отрицающей общекультурные ценности, и о духовной люмпенизации общества — укоренении примитивных способов поведения и сниженных форм речи. Сегодня хамство — популярная модель публичной полемики, ведь оно практически ненаказуемо. Хам кичится и упивается вседозволенностью. Отстаивая свою неподсудность, хамство почти исключает месть. «Что за проклятое желание угодить хамоватому продавцу, чиновнику, просто хаму — угодить во что бы то ни стало! Ведь мы сами расплодили хамов, сами! Никто нам их не завез, не забросили на парашютах», — как прав был Шукшин, как справедлива горечь героя его рассказа «Обида»! В цифровую эпоху у хамства появилась еще и очень влиятельная покровительница — анонимность. Имея доступ к интернету, неназванный и неузнанный наглец преспокойно оскорбляет, унижает, бесчестит. В виртуальном пространстве хамство вновь сближается с рабством: у раба нет имени — аналогично и хам чаще всего действует инкогнито. Анонимность рифмуется с аномией.

Неолит

Хамство

Интернет для хама — это и тренажерный зал, и луна-парк, и комната смеха. Как нигде и никогда прежде, там ему вольготно и весело. Можно вести словесные бои без правил. Можно состязаться в словесном жеребячестве. Можно обкатывать аттракционы словесных нападок. А затем, натренировавшись на виртуальных жертвах, перенести эту речевую стратегию из «онлайна» в «оффлайн». Привыкший злословить на равных со взрослым в соцсетях ребенок без зазрения совести отпихивает того же взрослого от автобусной двери, магазинной витрины, бортика бассейна. Привыкший спорить в блогах на равных с профессором студент без тени сомнения вступает в перепалку с тем же профессором на лекции в университете. Привыкший бестактно комментировать сетевые публикации журналист с той же бестактностью ведет себя на пресс-конференциях и во время интервью. Привыкший глазеть на порно-красоток прыщавый увалень «с полным правом» требует от своей пассии накачать губы силиконом, угрожая уйти к более пухлогубой… Прежде подобные девиации были исключительно следствием невоспитанности, нынче — еще и проекцией виртуальности в реальность. Добавим к этому ролевое удвоение: взаимно хамят автомобилист и пешеход, охранник и посетитель, продавец и покупатель — и получим дурную бесконечность зеркальных отражений хамства. Бороться с хамством пытаются и в одиночку, и всем миром. Блокируют доступ нахалов к личному аккаунту и удаляют их комментарии с персональных сетевых страниц. Вступают в общественные организации, занимающиеся пресечением хамства в отдельных сферах. Российское «Общество синих ведерок» противостоит чиновничьему произволу и автодорожному хамству. Члены организации «СтопХам» наклеивают обличительные стикеры на лобовое стекло хамящих автомобилистов и выкладывают видеозаписи недостойного поведения на канале «YouTube». В разное время выходили телепередача «Хамство — наш последний аргумент» на НТВ и радиопрограмма «Хамство как образ жизни» на «Эхе Москвы». В этом изначально благом деле нередко случаются перегибы и злоупотребления. В 2018 году «СтопХам» был ликвидирован решением суда. Борьба с хамством нередко оборачивается самим же хамством, вновь и вновь подтверждая суть понятия. Однако хамству все нипочем — оно по-прежнему процветает, приспосабливается к обстоятельствам, маскируется под правдорубство, панибратство, политкорректность. Бояться хамства — значит потворствовать ему. Игнорировать хамство — значит приумножать его. Хам по-настоящему не способен ни на подвиги, ни на плутни. Не способен даже на сильные и крепкие, качественной выделки высказывания. Он либо косноязычен, либо слишком увлечен самовыражением. Он может быть сметлив, но ему не хватает коммуникативной гибкости. Он как вол идет по одной борозде. Как изначально и заповедано: хам и скот — одного происхождения.

Неолит

419

420

«И з с ына — сви н»

*** Древние греки верили: гибрис ведет к перипетии — внезапному исчезновению удачи, а затем к божественному возмездию. Отвернется ли когда-нибудь удача от хамов? Что способно их обуздать? Каким цементным раствором замуровать позорную пещеру хамства, какими камнями завалить проделанные им ходы в культуре? Сегодня эти вопросы звучат риторически.

Неолит

Глава XII

Долина смертной тени Богохульство и кощунство

Неолит

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Псалом 22, стих 4

Только неверующих шокирует богохульство. Богохульство — признак веры. Томас Элиот

Бог всегда пребудет Бог, ощущаем и неверующим в него. Но если думаешь, что хулением Всевышний оскорбится, — урядник ли благочиния может быть за него истец? Всесильный звонящему в трещотку или биющему в набат доверия не даст. Александр Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву»

Неолит Филиппо Дольчати «Преступление и наказание Антонио Ринальдески во Флоренции», 1502, дерево, темпера

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

В 1501 году завзятый флорентийский картежник Антонио Ринальдески после крупного проигрыша в гневе швырнул кусок навоза во фреску Девы Марии, за что был казнен через повешение. На конфискованные у него деньги была построена церковь Святой Марии дель Риччи. По этому сюжету художник Филиппо Дольчати создал «графический роман». На первой картине дворянин Ринальдески проигрывает одежду и деньги. Затем подстрекаемый дьяволом собирает конский навоз. Третий фрагмент изображает ключевую сцену богохульных речей и метания навоза в лик Мадонны. Преступника в тот же день ловят; в экстазе покаяния он пронзает себя ножом. В пятом эпизоде Ринальдески доставляют во Флоренцию. В шестом — заключают в тюрьму и ведут на допрос. Далее богохульник предстает перед судом. Восьмая сцена — покаяние перед казнью. Финал: Ринальдески вешают на окне крепости. Уильям Конелл и Джайлс Констебл увлекательно изложили эту назидательную историю в книге «Святотатство и воздаяние в ренессансной Флоренции. Дело Антонио Ринальдески» (2005, рус. пер. 2010). Подобных историй не счесть! Из одних только самых известных получился бы бесконечный сериал богохульства. Впрочем, вначале надо разобраться, что стоит за этим понятием.

Неолит

П О Р У ГА Н И Е С В Я Т Ы Н Ь

Богохульство — обширнейший, неоднозначный и до сих пор активно дискутируемый феномен с длинной историей и богатой «поэтикой». Это понятие одновременно и лингвистическое (речевой акт), и религиозное (грех), и юридическое (правонарушение), и социальное (протест). Чтобы очертить границы понятия хотя бы пунктирно, стоит начать с основных определений. Наиболее обобщенно богохульство — лат. blasphemia — понимается как оскорбительное и непочтительное использование имени Бога (богов), поношение и поругание объектов религиозного поклонения. В широком смысле это неуважение к святыням. Ядро богохульства, как сердце Кощея Бессмертного, образуют словесные нападки в форме оскорблений (гл. II). Смежные и граничащие с богохульством понятия — в частности, ересь, вероотступничество, богоборчество, критику религиозных культов — не будем рассматривать ввиду многоплановости и специфичности каждого из них. Обойдем вниманием и поведение юродивых как особое явление и предмет отдельного исследования. Близки и единоприродны, но в строгом смысле не тождественны богохульству кощунство и святотатство. В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля глаголы «богохульничать» и «богохульствовать» означают «словом или делом оскорблять святыню, ругаться над тем, что свято, отрекаться от Бога». Тогда как «кощунствовать» («кощунить») связывается с «пакостью», «скверной» и толкуется

423

424

Долина смертн о й те н и

как «насмехаться над священными предметами, отзываться об них с презреньем, бранно, пошло». Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона разъясняет богохуление как «непочтение к Богу, выражаемое дерзкими словами или какими-нибудь поступками», а также термин уголовного права, означающий «посягательство на божество и религиозные верования». Кощунство же «есть менее тяжкий вид надругательства над религией, состоящий в оказании неуважения к вере». Аналогичные смысловые разграничения проводятся и в юридических документах, например российских Уголовных уложениях 1885 и 1903 годов. Таким образом, основные отличия богохульства от кощунства — в объекте и в словесной форме. Под богохульством следует понимать прежде всего надругательство над самой верой; под кощунством — неуважение к церковным правилам, предметам культа, ритуалам, обрядам. Богохульство — это главным образом оскорбления; кощунство — язвительные насмешки, злые шутки. Богохульник часто не выходит за пределы сакрального (ибо невозможно ругаться над тем, что для тебя не существует), а кощунник пытается «взломать», разрушить сакральность ее осмеянием. В широком смысле кощунство — оскорбительное отношение к глубоко почитаемому, глумление над тем, что кому-либо дорого, причем не обязательно священное. Например, художник Александр Бенуа утверждал, что «футуризм скучен, потому что кощунствует на святыню, а мы терпим его кощунство». А вот относительно происхождения слова

Неолит

Владимир Фаворский «Боян вещий», фронтиспис к «Слову о полку Игореве», 1950

Кощуна — басня, вздор; кощуньствовати — сочинять басни, небылицы, привирать; кощунословие — россказни (Измаил Срезневский «Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам», 1893). Кощуны — смехотворство, шутки. Ср.: костить, костерить — поносить, насмехаться (Григорий Дьяченко «Полный церковно славянский словарь», 1900). Кощунство ← запретный грех, насмешка (старослав.); кощунник — насмешник, богохульник» (Макс Фасмер «Этимологический словарь», 1950–1958). Кощунники — сказители кощун, древних преданий и эпических сказаний (Алексей Трехлебов «Кощуны Финиста», 2004). По мнению автора, понятие приобрело негативный смысл с распространением христианства и гонениями язычества. В письменных памятниках до XVIII века кощунами осуждающе называли игры и смеховые представления скоморохов.

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

«кощунство» до сих пор ведутся и академические споры, и околонаучные дискуссии. Слово «святотатство» происходит от «татьба» (воровство); первоначально оно означало имущественное преступление — посягательство на церковную собственность. Святотатственными считались и воровство в церковные праздники, и поругание домашних святилищ. Основа исходного определения святотатства — представление о внутренней божественной силе (лат. sanctitas interna — букв. «святость внутреннего») сакральных объектов, посягательство на которые оскорбляет само божество. Со временем понятие святотатства приобретает более общий смысл: осквернение сакральных мест (храмов, кладбищ, мемориалов) и священных предметов (икон, церковной утвари). Из литературных примеров вспоминается очерк Виктора Астафьева с примечательным названием «Худословие», где описан шок от зрелища могильной плиты, на которой мелом было выведено слово «блядь». Это была могила жены декабриста. В развитии значения святотатства произошел семантический сдвиг: от физического действия (похищение святынь из публичных мест) — к ментальному и речевому (посягательство на чувство святости). В словаре Даля «святотатствовать — ругаться над храмами, святынями, церковным богатством»; «святотатный — кощунный, поругательный, по-

Неолит

Василий Перов «Кража со взломом в пасхальную ночь», 1861, бумага, карандаш

425

426

Долина смертн о й те н и

сягающий на святыню, богохульный». Как видим, круг значений замкнулся: в обиходной речи богохульством может называться любое оскорбление веры и религии, включая кощунство и святотатство. Однако нас интересуют в первую очередь словесные проявления богохульства. Здесь очень показательно, что богохульство всегда считалось маргинальной речевой практикой, в отличие от других форм злоречия, в разное время имевших статус официальных практик (например, анафемы как разновидности проклятия). Оскорбление божества ставило говорящего/пишущего вне морали, вне нормы, вне закона. Причем наиболее осуждаемо конфессиональное богохульство — поношение той веры, которую тот или иной человек должен исповедовать с наибольшей вероятностью. «Если тебе твоя вера не нравится, так ты ее перемени, а смеяться грех; тот последний человек, кто над своей верой глумится», — говорит герой чеховской «Степи».

В И Н О В Е Н Л И С О К РАТ ? В афинском праве существовало перешедшее затем в христианское богословие понятие асебия (греч. asepeia — безбожие, религиозное нечестие), которое означало действия, несовместимые с почитанием богов и соблюдением религиозных обрядов: осквернение святынь, воровство культовых предметов, профанация мистерий, оскорбление умерших; отрицание, забвение, непочитание, высмеивание божеств. С 432 года до н.э. асебия получила четкое юридическое обоснование как государственное преступление и каралась штрафом, изгнанием, а то и смертной казнью. Грозные предупреждения нечестивцам выбивались на каменных стелах, выставляемых в периболах (внутренних дворах) храмов. Хрестоматийный пример — судьба Сократа, обвиненного в асебии и казненного через самопринятие чаши с ядом цикуты. Согласно Платону, обвинялся Сократ в том, что «не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества» и в том, что «развращает юношество». За этой формулировкой, как известно, скрывались политические претензии; в Средневековье Сократа назвали бы еретиком. Сам философ категорически отверг все обвинения как клеветнические, отказался от спасительного бегства из Афин и достойно принял смерть. Сократу принадлежит изречение: «Лживые слова не только коварны сами по себе, но также заражают душу злом». В римском праве богохульство первоначально не каралось. Римляне считали богов достаточно могущественными и способными самостоятельно покарать своих обидчиков. Император Тиберий провозгласил: «Оскорбление богов — дело самих богов». Почитание культа сводилось преимущественно к соблюдению внешней обрядности. Насмешки над богами в театральных постановках часто вызывали бурные овации, особенно если это были трагедии Энния и комедии Плавта.

Неолит

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Неолит

Жак-Луи Давид «Смерть Сократа», 1787, холст, масло

В процессе Сократа участвовало около 600 судей, за казнь было подано 300 голосов, против — 250. В дальнейшем историки и юристы столь рьяно спорили по этому поводу, что в 2012 году в Афинах инициировали «пересмотр дела», для чего собрали авторитетных юристов из разных стран. Мнения профессионалов разделились поровну, а большинство зрителей признали невиновность Сократа — и философ был «оправдан». В трактате «О драматической поэзии» Дидро рекомендовал художникам суд и казнь Сократа в качестве живописного сюжета. Жак-Луи Давид выбрал самую драматичную сцену: освобожденный от оков несломленный философ принимает из рук отрешенного палача смертную чашу в окружении скорбящих друзей. В день казни Платон отсутствовал по болезни, однако художник восстановил историческую справедливость, изобразив самого преданного Ученика сидящим у изножья смертного одра своего великого Учителя. Некоторые случаи современность отнесла бы скорее к кощунству и святотатству. Так, едва не сгинувший в морской пучине император Август преисполнился гнева на бога Нептуна и в отместку убрал его статую из пантеона на время праздничных цирковых игр. Жадный до наживы Дионисий I стянул накидку со статуи Юпитера под предлогом того, что зимою в ней холодно, а летом тяжело. Он же снял у Асклепия золотую бороду с глумливым замечанием: «У твоего отца Аполлона еще не выросла борода, откуда же ей быть у тебя?» Развращенный властью Калигула и вовсе провозгласил себя богом, приказал доставить из Греции статуи почитаемых обитателей Олимпа, отрубил у них головы и приставил взамен изваяния собственной. Объявил своего коня «воплощением всех богов» и приказал почитать. Государственная присяга была дополнена фразой «ради благополучия и удачи Инцитата».

427

428

Долина смертн о й те н и

Завоевывая другие народы, римляне достаточно лояльно относились к их божествам, не уничтожая и не изгоняя. «Всякому государству принадлежит своя религия, нам — наша», — провозгласил Цицерон. Впрочем, такое отношение заключалось в самой природе политеизма: для многобожия по определению нет богов «ложных» или «плохих». Боги могут быть более и менее могущественны, но все одинаково истинны. Потому римляне воздавали дань уважения египетской Изиде, каппадокийской Ма, некоторым финикийским и фригийским божествам. Характерна устойчивая речевая формула обращения к богу: «Кто бы ты ни был, какое бы имя ты ни носил…» В античной литературе нечасто встретишь богохульника, а если и встретишь, то скорее не как ругателя богов, а как соперника, оспаривающего власть и могущество. Взять, например, царя Капанея — героя древнегреческих мифов и трагедии Тимесифея. Во время осады Фив, пытаясь взобраться на городскую стену по приставной лестнице, Капаней выкрикнул дерзкую клятву: во что бы то ни стало захватить город, даже если это будет против воли богов. Разгневанный Зевс поразил его молнией — и Капаней упал со стены. Громовержец наказал «самодержца». Позднее Данте в «Божественной комедии» поместил Капанея в третий пояс седьмого круга ада, где поверженные богохульники жестоко мучаются в раскаленной пустыне.

Неолит

Уильям Блейк «Царь Капаней», илл. к «Божественной комедии» Данте Алигьери, 1826, бумага, акварель

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Другой мифологический персонаж и действующее лицо трагедий Эсхила, Софокла, Сенеки — царь Тантал тоже прогневил богов непомерной гордыней и нанесенным оскорблением, за которое его низвергли в Аид. По одной сюжетной версии, Тантал разозлил богов разглашением тайных решений Зевса, по другой — похищением у богов нектара и амброзии. Третья трактовка причисляет Тантала к клятвопреступникам, четвертая — к отцеубийцам. В любом случае Зевс наказал Тантала похлеще Капанея: не просто ударил молнией, но навалил на голову гору и обрек на невыносимые мучения от голода и жажды. Отсюда известный фразеологизм танталовы муки — то есть ужасные нескончаемые страдания.

«ОТ Н Ы Н Е У З Р ИТ Е С Ы Н А Ч Е Л О В Е Ч Е С КО ГО» «Принцип Тиберия» пошатнулся в отношениях с христианами, которые веровали в единого Бога и не желали признавать никаких иных божеств. К тому же с укреплением имперской власти цезари получили статус сакральных особ (лат. august et divus), непризнание которых считалось богохульством. Это стало официальным основанием для преследования христиан. По Тертуллиану, тот же Тиберий пытался было причислить Христа к римскому пантеону, но затею отверг Сенат. Затем император Александр Север поместил Христа в свою персональную молельню к римским божествам, но и это, понятно, ничего не дало. Сама идея единобожия и присущий христианам прозелитизм оказались настолько чужды римлянам, что первые христиане подверглись ярым гонениям и обвинениям в богохульстве, под которым подразумевались как непочитание римских богов, так и «оскорбление величества» императора. Опаснейшим из богохульников был объявлен сам Христос. Как сказано в Евангелии от Матфея, когда Иисус предстал перед Синедрионом, два лжесвидетеля выступили со словами: «Он говорил: могу разрушить храм Божий и в три дня создать его». Первосвященник Каиафа велел отвечать — Иисус отвечал: «Отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных». Тогда Каиафа в ярости разодрал свои одежды и возопил: «Он богохульствует! На что еще нам свидетели? Вот, теперь вы слышали богохульство Его!..» Затем происходит важнейший аксиологический поворот, оценочный пересмотр ситуации. Вначале глумились над Христом — потом карали его хулителей. Римское законодательство христианской эпохи установило уголовное наказание за преступления против государственной религии, в том числе и за богохульство. Император Юстиниан Великий в 77-й новелле (Novellae Constitutiones) зафиксировал судебное преследование за поношения божества и прямые указания относительно богохульников: «…Некоторые, кроме чародейства, произносят также хулительные слова, клятву, божбу, чем возбуждают гнев Божий. Мы обращаемся к этим людям (с предупреждением), чтобы

Неолит

429

430

Долина смертн о й те н и

Хуан де Хуанес «Обвинение святого Стефана в богохульстве», 1562, дерево, масло

Гюстав Доре «Стефан Первомученик побит камнями за проповедь», илл. к Библии, 1864, ксилография

Неолит

Стефан Первомученик — первый христианский мученик, происходивший из диаспоры иудеев. Совершал «великие чудеса и знамения в народе» и был судим Синедрионом за христианскую проповедь в Иерусалиме, которую расценили как «хульные слова на святое место сие и на закон». Стефан испытал теофанию — непосредственно узрел Господа: «Вот, я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога». Эти слова сочли предельным богохульством: люди затыкали уши и криками заглушали речь Стефана, затем вывели за город и побили камнями (Деяния Святых апостолов 7: 55–57). Сравним два изображения этого сюжета. На картине Хуанеса — речь: слова откровения, невыносимые для «людей с необрезанным сердцем и ушами», и слова обвинения, что острее древнегреческих черепков-остраконов. На гравюре Доре — действие: жестокость преследователей и страдания мученика за Христову веру. они воздержались от таких поступков, хранили в сердце страх Божий и подражали людям, нравственно живущим…» Юридический состав богохульства здесь еще не определен — оно названо обобщенно «непристойностью». Однако Римская империя — фактически первое государство, принявшее закон о защите чувств верующих. В византийском законодательстве под богохульством также понимался весьма широкий и размытый круг деяний, оскорбляющих христианство. Это открывало поистине неограниченные возможности для обвинений в ереси и богоотступничестве, что и происходило на протяжении долгих столетий в слиянии религии и права, церковного понятия грех и юридического термина преступление. Впрочем, при многочисленных расхождениях в трактовке богословских понятий, христиане сходились в одном: предельное, крайнее бого-

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

хульство есть поругание Святого Духа — сознательное и упорное отвержение спасительной божественной благодати. И, в отличие от любой другой хулы, оно не прощается никогда. «Всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам» (Евангелие от Матфея 12: 31–32).

К О РА Б Л Е К Р У Ш Е Н И Е В В Е Р Е Проявления богохульства разделялись в христианстве на «неправильные», инакомысленные (высказывания вроде «Бог жесток, несправедлив») и вызывающие божий гнев (вроде «Долой Бога!»). Кроме того, различалось богохульство намеренное (с целью оскорбления) и непреднамеренное (в порыве гнева, в минуту отчаяния). Классическое же определение сути богохульства дано Фомой Аквинским, считавшим его тягчайшим из грехов: «Мы или лишаем Бога того, что принадлежит Ему, или, напротив, приписываем Ему то, что Ему не принадлежит». Наряду с теологическими известны метафорические определения богохульства. Апостол Павел говорил о богохульниках как о «потерпевших кораблекрушение в вере». По Иоанну Златоусту, «богохульник — тот же осел, не вынесший тяжести гнева и упавший». Фома Аквинат уподоблял неправильно говорящего о Боге фальшивомонетчику. Много позже преподобный Никон Оптинский наставлял: «На кощунствующих надо смо-

Неолит

Альбрехт Дюрер «Зверь с семью головами и число его 666», из цикла «Апокалипсис», 1497–1498, ксилография

Табу на богохульство имеет ветхозаветные корни. И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями; кто будет злословить Бога своего, тот понесет грех свой; и хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество… (Левит 24, 13–16). Первым и главным подстрекателем к богохульству фактически был сатана. И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные... И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе, — читаем в «Откровении Иоанна Богослова» (13: 1–6).

431

432

Долина смертн о й те н и

треть как на больных, от которых мы требуем, чтобы они не кашляли и не плевали». В отношении повседневности богохульство можно уподобить призраку, поскольку представления о нем зачастую неопределенны, его толкования произвольны, а обвинения в нем ошибочны либо злонамеренны. В ранней юридической практике также различались прямые, непосредственные акты богохульства (оскорбительные нападки, порочащие высказывания) и опосредованные преступления против Бога. К последним относились лжеприсяга (с упоминанием божественного имени и намеренное ее неисполнение), религиозное суесловие (упоминание Бога и святых всуе — то есть напрасно, легкомысленно, небрежно, без должного почтения и благоговения) и уже упомянутая в главе III божба (клятвы именем Бога, Его страданиями, таинствами, властью или частями Его существа — например, головой). Позднее лжеприсяга выводится из компетенции церковного суда большинства европейских стран, но еще некоторое время рассматривается как преступление против государства и, одновременно, против священного предустановления. В данном случае богохульство трактуется как вероломство, нарушение клятвы. Божба и суесловие с течением времени вовсе исключаются из проявлений богохульства, хотя в ряде стран еще какое-то время продолжают считаться религиозными преступлениями. Сейчас подобные высказывания обобщенно именуются профаниз мами (лат. pro fano — букв. «снаружи храма», «недопущенный в храм»; profanus — «лишенный святости»; термин российского филолога Владимира Жельвиса) — употреблениями религиозных понятий в сниженном, но не оскорбительном смысле.

Неолит

ОЧИЩЕНИЕ ОГНЕМ Что же касается наказаний за богохульство, то эта практика поначалу шла путем ужесточения. Если Второй Равеннский собор (1311) всего лишь отлучал на месяц впервые уличенных в богохульстве, а злостным ругателям отказывал в церковном погребении, то Пятый Латеранский собор (1514) уже установил целую карательную систему, где были и «штрафное» посещение месс, и покаянное паломничество, и тюрьма, и галеры, и суточное позорное стояние перед городским собором в «митре бесславия». Начиная с XV столетия богохульников в Европе все чаще и охотнее стали карать лютой смертью, преимущественно через сожжение на костре. В Русском царстве XVI века их сжигали в срубе — заполненном паклей и смолой сооружении из бревен. При этом показательно, что обвинения непосредственно в богохульстве были не столь уж часты, тогда как обличения ереси носили массовый характер. А вот еретик автоматически считался богохульником. Инквизиторы виртуозно жонглировали обоими понятиями, в чем только не усматривая обвинительные предлоги, из чего только не извлекая

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

мотивы посягательства на христианские догматы. Нередко истовость происходила от искренней убежденности, являя образец религиозного фанатизма. Инквизиция возомнила, что она-то и есть Тело Церкви, что несовершенные и бренные тела окормляемых ею духовных чад можно жечь, резать, рвать, складывая в троеперстие натруженные пытками ладони. Лучшим средством «заграждать уста» считалось терзание плоти, а высшим проявлением любви — подношение креста к устам осужденных на казнь. Масштабное художественное воплощение эта идея получила в «Божественной комедии»: поверженные богохульники жестоко мучаются в жаркой пустыне, сгорая от льющегося с неба огненного дождя.

Неолит Гюстав Доре «Насильники над божеством (богохульники)», 1857, ксилография Не случайно рука об руку с богохульством издревле шло проклятие — и как его иррациональное последствие (отклик «высших сил»), и как общественная реакция (изгнание), и как церковное наказание (анафема). Последние два сценария рассмотрены в главе III, а иллюстрацией первого может служить легенда о «Летучем голландце» — паруснике-призраке, который не может пристать к берегу и обречен на вечное плавание. Система наказаний за богохульство очень долго подчинялась метонимическому принципу: «Какая часть грешит — та и карается». Лжеприсяж-

433

434

Долина смертн о й те н и

Неолит

«Летучий голландец», немецкая гравюра втор. пол. XIX в.

Прослывший записным богохульником капитан попал со своим кораблем в сильнейший шторм и поклялся продать душу дьяволу, но непременно обогнуть мыс Горн (по другой версии, мыс Доброй Надежды), даже если на это уйдет вечность. Варианты легенды: капитан клялся костями своей матери и поносил Господа; сгоряча решил плыть «хоть до Второго Пришествия». Ответом капитану был небесный глас: «Да будет так — плыви!» Проклятие свершилось — корабль богохульника по сей день бороздит морские просторы. никам отсекали руки или отдельные пальцы, которыми клялись именем Господа. За непристойную божбу верхнюю губу прижигали раскаленным железом, нижнюю рассекали бритвой или ножом. Хулителям Бога и святых протыкали либо вообще отрезали язык. Свидетели лжеприсяги и божбы должны были заставить преступников пасть на колени и поцеловать землю, оскверненную богохульством. Людовик XI повелел богохульникам позорно шествовать в церковь с горящими факелами в руках и там публично каяться перед образом Богоматери. Ну а «продавших душу» дьяволу (то есть полностью оказавшихся в бесовской власти) в лучшем случае погружали в воду — дабы «смыть» скверну, а в худшем — подвергали все тому же «очищению огнем».

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Той же самой метонимической логике подчинялись и библиоклазм (сожжение «богохульных» книг), и ритуальная казнь неугодных текстов посредством их съедения сочинителем. Раз книга содержит яд оскорбления — пусть им отравится сам автор. В качестве «поблажки» наказуемому иногда дозволялось предварительно сварить бумажную жертву. Однако постепенно смертная казнь за богохульство, не связанное с ведовством и отрицанием христианских догм, начинает заменяться телесными наказаниями. Вместо членовредительства применяются бичевание, заключение в «смирительный дом», денежные штрафы, публичное покаяние. Городской статус Флоренции 1415 года гласил: «Всякий, кто похулит имя нашего Господа Иисуса Христа, или любого святого, или любой святой, должен уплатить сто лир обычной чеканки, а если он не может уплатить, его следует раздеть донага и при свете дня бить палками, ведя по городу». Параллельно сужается объем данного преступления — например, к XVII веку отменяется судебное преследование божбы.

ЦЕНА СВОБОДЫ Литературные, но притом очень реалистичные иллюстрации богохульства изобильно представлены в бессмертной классике, взять хотя бы «Гаргантюа и Пантагрюэля» или «Легенду об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке». События обоих произведений происходят в XVI веке, только у Франсуа Рабле изображена преимущественно словесная игра, а у Шарля Де Костера — отталкивающий натурализм:

Неолит

Несколько оборванцев, мальчишек и неизвестных личностей стояли под хорами, перемигиваясь и кривляясь, стуча ногами и щелкая языками. Никто не видел их в Антверпене ни раньше, ни позже. <…> Собравшись вокруг пресвятой девы, горланили: — На Машутке наряд важный! На Машутке венец царский! Вот бы моей девке такой! Они вышли было, но тут один из них взобрался на кафедру и оттуда нес всякую чепуху; тогда они вернулись с криком: — Сойди, Машутка, сойди сама, пока мы тебя за шиворот не стащили... Сотвори чудо, покажи, что ты и ходить умеешь, не только на других ездить, бездельница! …Некоторые кричали, что надо сломать хоры и заставить Машутку слезть. <…> — Машутка, в раю тебе играть не приходится, все скучаешь, — поиграй-ка с нами. И, понося изваяние, они улюлюкали, орали, свистали. Произведение Рабле долго пробивало дорогу к читателю. С самого начала оно подверглось осуждению богословами и католическими клириками и было запрещено. Затем король Франциск I все же разрешил продолжить публикации, но после его смерти Рабле снова начали чинить препятствия. Даже Вольтер станет затем восхищаться в «Гаргантюа» са-

435

436

Долина смертн о й те н и

тирическим изображением папства, но назовет эту книгу «ужасающей похабщиной», «скопищем непристойностей и нечистот». Однако судьба Рабле сложилась относительно удачно, чего не скажешь о множестве других выдающихся деятелей искусства, поставивших на карту судьбу и жизнь ради свободы творчества. Время шло, но в европейские кодексы XVII — XVIII веков по-прежнему включались преступления против Бога. Однако постепенно юриспруденция начинает отделять сферу божественного от сферы человеческого. Криминальная практика переходит от понятия посягательства на божество к понятию посягательства на права верующих. В результате богохульство отходило в область оскорблений, а покушение на свободу вероисповедания — в группу посягательств на свободу в целом. Пресечению подлежали лишь деяния, направленные на оскорбление религиозных чувств, подстрекающие к смуте или наносящие материальный ущерб религиозным учреждениям. Хотя до окончательной замены морального понятия богохульства правовым термином оскорбление религиозных чувств было еще очень далеко. Параллельно шел встречный процесс. Постепенное отделение Церкви от государства, распространение оккультных идей и анархических веяний настойчиво взывали к протестному, а подчас и откровенно эпатажному «антиповедению». Наиболее ярко это отразилось в литературе и живописи XIX столетия, достаточно вновь упомянуть «прóклятых поэтов» (Бодлера, Верлена, Рембо, Лотреамона) и близких к ним художников, например Ропса или Вебера с их циничными карикатурами и откровенными до непристойности иллюстрациями.

Неолит

Торрентиус. Эротическая сцена (возможно, копия или пародия неизвестного мастера) Голландского художника Торрентиуса (Йоханнеса ван дер Бека) пытали четыре палача. Не предъявив толком никаких доказательств и не добившись признания вины, его объявили «богохульником, еретиком, атеистом и сатанистом», заключили в тюрьму на двадцать лет, а картины публично сожгли. Хотя на дворе был уже 1628 год, а не глубокий мрак Средневековья. В коллекции Рейксмузеума в Амстердаме хранится рисунок эротической сцены предположительно работы Торрентиуса. В 2006 году этот рисунок вошел в книгу под знаковым названием «Богохульство: искусство, которое оскорбляет» (S. Brent Plate «Blasphemy: art that offends»).

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Жан Вебер. Илл. к предисловию поэтического сборника Шарля Бодлера «Цветы зла», 1896 «Цветы зла» Бодлера публично признают богохульными, издание запрещает цензура, поэта привлекают к суду. Рембо пишет на заборе «Смерть богу!», вместе с Верленом витийствует в литературном кружке с говорящим названием «Чертыхатели» и утверждает, что они «отвергли Бога и заново распяли Спасителя». Публикатор скандальных «Песен Мальдорора» Лотреамона отказывается распространять их по книжным магазинам, опасаясь преследований за богохульство. Однако порой все это искусственная демонизация деятелей искусства или мистификация наивных читателей. Например, тому же Рембо приписывали «Омегу богохульника» Лорана Тайада. Кроме того, не только в обыденном сознании, но и в профессиональном восприятии провокативный персонаж часто ошибочно отождествляется с автором.

Неолит

« К Р И В И Л А » И П РА В И Л А

Ну а как обстояли дела с богохульством в России? Официальное отношение к нему, как и в Европе, оставаясь неизменным в ключевых позициях, менялось в юридических частностях и общественных оценках. Древнерусское языческое право, не выделяя богохульство в специальное понятие, рассматривало всякий религиозный проступок как нарушение воли богов и ритуально-обрядовых установлений волхвов. Самый известный пример кары такого проступка — в славянском мифе о вещем Олеге, известном в поэтическом переложении Пушкина. Великий князь новгородский и киевский «рече глумяся» над предсказанием кудесников о «смерти от коня своего» и был наказан богами. В древнерусских памятниках христианского периода богохульство как таковое все еще не получает специального определения, обобщенно упоминаясь только в связи с другими религиозными преступлениями — чаще всего ересями и языческими суевериями. Так, Никоновская летопись содержит датированную 1371 годом характеристику: «Стригольники... злословят Христа и Богоматерь, плюют на кресты, называют иконы болванами, грызут оныя зубами, повергают в места нечистые, не верят ни Царству небесному, ни воскресению мертвых, и, безмолвствуя при усердных христианах, развращают слабых». Эпоха обрядового мышления и приверженности «старине» опасалась любого светского, «профанного» слова, заведомо подозревая в нем хулу божественного, искажение священного. Во многом отсюда начетниче-

437

438

Долина смертн о й те н и

Иосиф Санин (Волоцкий) пишет послание с обличением еретиков. Миниатюра из Лицевого летописного Свода, Шумиловский том, лист 441, 1570-е Иосиф Волоцкий — борец с «пагубной и богохульной бурей», получившей название ереси «жидовствующих». Автор «Послания о соблюдении соборного приговора», отразившего непримиримую вражду между «иосифлянами» и «нестяжателями» после Собора 1504 года. Настаивал на беспощадном преследовании еретиков, тогда как нестяжатели придерживались более осторожной и терпимой позиции. ...Много хуления изрекоша на Господа нашего Исуса Христа и на Пречистую Богородицу, и на великаго предтече Иоанна, и на вся святыя апостолы, и мученики, и преподобныя, и праведныя. И много скверныя и поругания соделаша на божественныя церкви, и на животворящия кресты, и на пречестныя иконы…

Неолит

ство богословов и буквализм летописцев, стремление к точным фиксациям и минимизация персональных суждений. Эту особенность древнерусского сознания отмечал историк XIX века Николай Милюков: «…Страхом перед “проклятым” мнением, боязнью сказать что-нибудь от себя проникнута вся литературная деятельность Иосифа [Санина], Даниила и Макария, бывших самыми видными писателями того времени». Письменное ценилось больше устного, а пишущий должен был идти не «от себя», но «от книг». Оскорбительной (в подтексте — богохульной) была любая критика традиций. Богохульством считалось все, что не относилось к «господствующему исповеданию». Законодательное определение богохульства впервые фиксируется Соборным уложением Алексея Михайловича (1649) в первой же статье под названием «О богохульниках и о церковных мятежниках»: «Буде кто иноверцы, какия ни буди веры, или и русской человек, возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, или на рождьшую его пречистую владычицу нашу Богородицу и приснодеву Марию, или на честный крест, или на святых его угодников, и про то сыскивати всякими сыски накрепко». Краеугольным понятием случившегося затем церковного раскола и одним из его жупелов также становится богохульство. По-прежнему не имея точного юридического определения, это слово громыхало в ожесточенных спорах расколоучителей и никониан, застило взор книжным «справщикам», просачивалось сквозь самые толстые монастырские сте-

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

ны. «Здешние книги все лживы, а здешние правила — кривила, а не правила; до Максима мы по тем книгам Бога хулили, а не славили», — горячился инок Вассиан, соавтор Максима Грека и ученик Нила Сорского. Показательны названия противораскольничьих книг вроде «Щит веры» и содержавшиеся в них призывы: «Сим Щитом, читателие православнии, от блядословцев защищайтеся». Не менее показательно использование полемистами обеих сторон обширного арсенала злоречия — от грубых оскорблений до прямых угроз. В числе оскорбительных — именование раскольников «вредословцами» и «лжесловцами». Среди угроз — «изрезание языка и губ» вероотступников всевидящим Господом. Победа никониан задала четкие критерии оценки: все «неисправное» считалось богохульным, старообрядцы причислялись к богохульникам, критика Церкви расценивалась как богохульство. Риторика раскола не признавала словесных полутонов. Точно так же не признавала их европейская Реформация: католик считал богохульником протестанта, протестант — католика.

Неолит

Неизвестный художник «Спор о вере», XVIII в., холст, масло Объекты богохульства впервые разграничиваются в Воинском уставе Петра I. Артикулы 3-й и 4-й Устава (1715) рассматривали две разновидности богохульства: во-первых, поругание и презрение имени Божия,

439

440

Долина смертн о й те н и

поношение Божией службы, Слова Божия и Святых Таинств; во-вторых, поношение Богородицы и Святых ругательными словами. Артикул 5-й устанавливал наказание для слышавших хульные слова, но не донесших о том властям, за что «имели быть лишенными живота или своих пожитков». Артикул 6-й регламентировал случаи богохуления по легкомыслию, без злого умысла. Если легкомысленного богохульника изобличали трижды, он подлежал аркебузированию — военному расстрелу. За явное и особо серьезное поругание святой православной веры Духовный Регламент (1721) предусматривал анафему. «Аще кто явственно хулит имя Божие, или Священное Писание, или церковь, или явно грешник есть, не стыдяся дела своего, но и паче тем чваняся, или без правильной вины покаяния и святыя Евхаристия болше году не приемлет, или что иное творит с явным закона Божия ругательством и посмеянием, таковый по повторенном наказании, упрям и горд пребыв, достоин судитися толикой казни». Однако в гневе или душевной слабости, из гордыни или невежества, идя дорогой радости или пересекая долину смертной тени, люди не переставали богохульствовать. И если в Петровскую эпоху по «богохульным делам» в суде проходили в основном раскольники да сектанты, то позднее участились случаи бытового богохульства — учиненного вне каких-либо еретических убеждений. Вот подборка выразительных образчиков 1730–1755 годов.

Неолит

Дворовый Иван Гурьев, бранясь на плохую погоду, поносил Господа такими словами: «Нельзя за мокротою в конюшню ходить. Я бы взял Бога и бил его в три плети и высек бы впроводку кнутом». Солдат Филипп Мандыхин, воротясь из караула, сказал в досаде: «Вчера было у Бога сухо, а ныне мокро, я бы взял Бога да кнутом и рассек». Каторжник Федосей Сергеев застал каторжника Сидора Базимова за рисованием архангела Михаила и заметил ему, «что-де ты за черта, гр-ну мать пишешь?». Благочинный Иван Гурьев, пьянствуя в кабаке, «поучал народ не веровать Богу, называя Христа разбойником, Богородицу блудницей, а святых апостолов есаулами». Палач Петр Шестунич в ответ на просьбу колодника продать нательный медный крест, «вынув из штанов тайный уд и держа в руке, говорил троекратно: вот-де тебе крест». Особо впечатляют богомерзкие речи священников. Пьяный поп Василий из Юрьева Польского говаривал дьякону: «Я-де чаял, что архиерей прислал к нам диакона, ан-де товож диавола». Притом говаривал не где-нибудь, а в храме! Там же протопоп Григорий во время службы глумливо вопрошал: «Кому петь молебен — черту или Богородице?» Работники московской Синодальной типографии «в смех между собою говорили, что будто бы святитель Димитрий Ростовский чудотворец приехал в Москву жениться»...

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

ИСТОКИ БЕСЧИНСТВ Здесь впору задаться нериторическим вопросом: почему сами же христиане (не иноверцы, не атеисты), притом многие из числа богобоязненных, творили подобные бесчинства? Советская наука списывала это на неприятие «опиума» религии и якобы уже тогда зарождавшееся в народной среде свободомыслие. На поверку же все было проще. Объяснения обнаруживаются в самих следственных делах о преступлениях против веры. Вот что было сказано, например, при вынесении приговора крестьянину Евтихию Петрову, матерно костерившему святую Церковь: «Такое сквернословие учинено им… единственно яко от простолюдина по непросвещению крестьянского его состояния и по закоренелой грубости в бранной злобе от невоздержности и легкомыс ленности». Основа богохульства — низкий уровень религиозной культуры. А тот факт, что богохульники изрыгали брань всерьез, обращаясь к святыням как к реальным и притом одушевленным объектам, лишь «от противного» подтверждал наличие веры, а отнюдь не доказывал безверие. Как верно заметил в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев, «отступники откровенной религии более доселе в России делали вреда, нежели непризнаватели бытия божия, афеисты [атеисты]. Таковых у нас мало; ибо мало у нас еще думают о метафизике». Богохульство нередко проистекало как раз из твердой веры в одухотворенность крестов, икон, богослужебных книг. Согласно мирской логике, они подлежали осуждению и наказанию, подобно живым людям. Так было в допетровской Руси, так было при Петре, так же в целом продолжалось и при Екатерине. Хотя российское законодательство Екатерининской эпохи испытало заметное влияние европейского Просвещения, и сама императрица, состоявшая в переписке с Дидро и Вольтером, ратовала за веротерпимость. Устав благочиния, или Полицейский устав (1782), уже не предусматривал непременного сожжения богохульников. Казнь все чаще заменяли ссылкой в «труды» или на «увещевание» в монастыри. Показательный случай 1783 года — дело сына глуховского атамана Петра Борщевского, который по дороге в церковь спьяну «чинил похвалки», а выйдя из храма, орал, что «у Бога матери нету». С подачи самой Екатерины суд постановил всего-то продержать богохульника восемь дней под стражей на хлебе и воде, а затем отправить на покаяние в монастырь. Ибо Борщевский «учинил столь тяжкое преступление не из злости или вреднаго умысла, а единственно от пьянства». Избежал смертной казни в 1790 году даже казак Иван Мещеряков, хотя вот уж кто был отъявленным богохульником! Сказывал он промежду прочим казачьей женке, что ежели хочет «итьтить на исповедь к своему попу, к аглицкому жеребцу», так он бы «в церковь в скотское стоялище табун лошадей загнал, а сам бы, разбежавши, окорачел бы престол,

Неолит

441

442

Долина смертн о й те н и

Василий Перов «Проповедь в селе», 1861, холст, масло

Эрнст Людвиг Рипенгаузен «Спящие прихожане в деревенской церкви», резцовая гравюра на меди по рис. Уильяма Хогарта, 1736

Неолит

На основании анализа 133 дел о богохульстве и кощунстве в России XVIII столетия известный историк Елена Смилянская заключает: большинство подобных преступлений состояло в пьяной или аффективной брани с поношением святынь. Причем, по подсчетам ученого, богохульниками были преимущественно мужчины. Эмоциональная распущенность, невежество, «преизлишнее пиянство», униженность несправедливостью, а порою просто отчаяние от жизненных невзгод — вот главные причины богохульных речей. Примерно то же самое, с поправками на культурные обстоятельства и исторические реалии, можно было наблюдать и в европейских странах. Об этом не расскажут сухие исторические хроники, но поведают бытовые сцены, запечатленные художниками.

которой стоит против царских врат, и сел бы на него». Дознались, что Мещеряков вдобавок баловался черной магией: «два креста носил в сапоге под пятою, а также крест носил на поясе, и свисал он до тайного уда». И что же? При Петре принял бы лихой казак смерть лютую неминучую — а тут всего-то получил сотню ударов кнутом да клеймо и отправился на каторгу в Тобольск. Казалось, по сравнению с Петровской эпохой тень трона стала короче, но призраку богохульства это было уже безразлично: он прекрасно существовал и вне этой тени, становясь все более зримым, обретая все более четкие контуры. Наконец, немало случаев очернительства религии и веры на поверку оказывались злобной клеветой и банальным сведением счетов. Один вид злоречия обнажался и усиливался другим. Колодник Василий Маркелов возвел бессовестную напраслину на сотоварища Савву Кокорина, у которого по причине заикания вместо «Христа ради» выговаривалась

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

непристойность. Некий Трофим Слепцов оговорил поручика Федора Бельского — дескать, тот совершил обряд крещения над совенком. Показательно и само содержание наветов: люди обвиняли друг друга именно в богохульстве.

«НЕПОТРЕБНЫЕ ПИСМИШКИ» Особое место в ряду богохульных (в современном представлении — скорее кощунственных) речений занимали «смеховые» тексты. Ритуально-комедийное богохульство — это шутовские сцены дьяблерий (европейских средневековых спектаклей в составе мистерий) и пародирование религиозных текстов в поэзии вагантов, немецкие средневековые анекдотические рассказики-шванки и глумы скоморохов над христианскими обрядами, народные святочные «беснования» и «срамные» частушки, «сумнительные» вирши-сатиры на Церковь и «непотребные писмишки» с поношением священников… Пример шванка из «Дорожной книжицы» (1555) Йорга Викрама. Рыботорговец видит на дороге криво-косо сработанное Распятие, молча разглядывает, наконец говорит: «Господи, если бы ты торговал селедками, ты не мог бы выглядеть хуже». Что это: наивная критика, издевка над святыней, горечь жизненного опыта? Каждый решает сообразно своему разумению. В XVII—XVIII столетиях распространялись в списках, «шалберных тетратях», а при поимке копиистов включались в следственные дела сатирические повести, шутовские сказания, пародийные молитвы. Известное «Сказание о куре и лисице» осмеивает стяжательство и лицемерие духовенства. «Сказание о попе Саве и о великой его славе» в рифмованной форме обличает алчность священнослужителей. «Повесть о Карпе Сутулове» — насмешка над их развращенностью. Изобличенных сочинителей сурово наказывали. Среди таковых оказался дьяк Яков Трофимов с «Песней про попов»: «…Лытка мяса пропить — поп тутановьской, Позвоня, не певши, из церкви ити — колгоморовския, Репой торговать — попы пергольския, С колоколни срать — то рожественския, Воскресенския попы — в наймах походить…» На суде дьячок всячески изворачивался и на голубом глазу уверял, что сей текст написан им еще в несмышленом малолетстве и притом со слов заезжего отставного солдата. Подсудимому не поверили и сослали его вначале в Толгский монастырь для духовного исправления, а после еще и в Ярославскую провинциальную канцелярию для светского наказания. Иные выходки духовных лиц были похлеще перформансов акционистов. В 1734 году иеромонах Федор Чернышев загремел под суд за то, что на Пасху явился с напрестольным крестом в дом воеводы Кочергина и пел там праздничный ирмос «Светися, светися» с громогласным завыванием: «Ты, воевода, в новой шубе обновися, половина ииацкая, а другая посацкая». Ошарашенный воевода воспринял этот «спектакль» исключительно как кощунство.

Неолит

443

444

Долина смертн о й те н и

Исследователи вообще часто указывают на широкую распространенность богохульства в среде самого духовенства от семинаристов до монахов. С одной стороны, это была маргинальная составляющая субкультуры: демонстрация «особой близости к Богу» фамильярным отношением к святыням. С другой стороны, кощунственные шутки, богомерзкие остроты служили своеобразным способом эмоциональной разрядки. Одна из самых достопамятных острот: «Блажен иже сидит к каше ближе». Подобные высказывания отчасти сближались со стрессовыми инвективами (гл. XIII). В оценке «непотребных» текстов о Церкви и духовенстве важно не только учитывать специфику речевой среды, но и, как справедливо настаивал Д.С. Лихачев, понимать общекультурный контекст. В эпоху создания таких текстов их восприятие существенно отличалось от современного. Так, автор предисловия знаменитой «Службы кабаку», сатирически имитирующей церковное богослужение, отмечает в списке XVIII века, что это произведение полезно лишь тем, кто не считает его кощунственным. В противном случае чтение станет «смущением совести». Точно так же, только по разным другим причинам, не кощунственны приписки копиистов на полях священных книг, украшающие Псалтирь инициалы с комическими бытовыми сценками, гротескные изображения в бордюрах готических рукописей XIII—XIV веков. Эти и аналогичные случаи доходчиво и увлекательно разъясняются в книге Сергея Зотова, Михаила Майзульса и Дильшата Хармана «Страдающее Средневековье» (2018). Неоднозначны в оценке даже «сумнительные» пословицы, присказки, прибаутки. Условно их можно разделить на три группы. Прежде всего, это изречения явно кощунственные и богохульные. Грех такой стался, что сам бог усрался. Взял бы боженьку за ноженьку, да и об пол. Деньга не бог, а полбога есть. Сковородный звон лучше колокольного. Из одного дерева икона и лопата. Правда, их было все же не очень много. Бытовали также поговорки, выражавшие фамильярно-насмешливое отношение к обрядности — молитвам, постам, церковным службам. Не до обедни, коли много бредни [забот, дел]. Среда да пятница в доме не указчица. Пост не мост, можно и объехать. Бес и хлеб не ест, а не свят. Кому скоромно, а нам на здоровье. Не скажешь «аминь», так и выпить не дадим. Здесь надо уточнить: зачастую такие выражения употреблялись не с довольством, а как раз с осуждением грехов, указанием на нерадение в вере. Наконец, самыми многочисленными были сатирические пословицы, из которых можно составить полное собрание пороков духовенства. Поп что клоп — людскую кровь пьет. К попу попасть, что волку в пасть. Поп захочет, саму правду опорочит. Говорил поп, что гусей не ест, а дом полон косточек. Где кисель поспел — там и поп присел, где кашица с молочком — там и он с черпачком. Короче говоря, попов ругать — и слов не подобрать. Обличительный взгляд на духовенство позднее отразился в русской живописи. Достаточно назвать картины Николая Неврева «Монахи» и

Неолит

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Василия Перова «Сельский крестный ход на Пасхе». Последнюю работу сразу же сняли с ежегодной выставки Общества поощрения художников. Однако Перов известен и как автор пронзительной, психологически тончайшей картины «Христос и Богоматерь у житейского моря». Так кто же настоящий богохульник: погрязший в богомерзости служитель церкви или изобразивший его художник?

Неолит

Василий Перов «Дележ наследства в монастыре. Смерть монаха», 1868, бумага, карандаш Вот как описан этот рисунок известным критиком Владимиром Стасовым в статье «Перов и Мусоргский» (1883): «Дело происходит ночью. Умер один из братии. Двери кельи крепко приперты. Покойный лежит на полу, с раскрытыми глазами. С него грубой и безжалостной рукой стаскивают одежды; другие наскоро отхлестывают из оставшихся бутылок; еще другие жадно шарят по ящикам; наконец, еще один из братии громадным ломом взламывает крышку сундука. Повсюду беспорядок, сумятица, словно нашествие неприятельское. Какая разница с завтрашним днем, когда этот самый мертвый будет чинно лежать на катафалке, и кругом него будут раздаваться стройные, строгие похоронные лики…»

« ГД Е К Р Ы Л И Я ? » В русской литературе XIX века антиклерикальные мотивы становятся уже в полном смысле сатирическими. В каламбурном блеске и пародийном эффекте сомневаться не приходилось: библейские тексты в то время были достаточно хорошо известны большинству образованных читателей.

445

446

Долина смертн о й те н и

Основные жанры «литературного кощунства» — эпиграммы, сатиры, дружеские послания, пародийные оды. Здесь архаические представления и цензурные запреты вступали в конфликт с идеей поэта-демиурга — выразителя высших истин, обладателя права свободного диалога с Богом. Кощунства в литературе позапрошлого столетия по большей части не политические, не антиклерикальные и тем более не магические, а травестийные, «маскарадные», карнавальные (по Михаилу Бахтину). Вспомнить хотя бы пушкинскую «Сказку о попе и работнике его Балде», а еще лучше крамольную «Гавриилиаду», где уже не комичный «поп — толоконный лоб», но сам Господь выведен действующим лицом. А.С. Пушкин «Не искушай меня без «Эти молодые люди <…> нападанужды», автопортрет в клобуке монаха ют с опасным и вероломным оружииз альбома Ушаковых, 1829 ем насмешки на святость религии», — с возмущением писал о Пушкине и …И ты, господь! познал ее волненье, других вольнодумцах жандармский И ты пылал, о боже, как и мы. полковник Бибиков шефу жандармов Создателю постыло все творенье, Наскучило небесное моленье, — Бенкендорфу в 1826 году. Словно в Он сочинял любовные псалмы подтверждение этих слов совсем И громко пел: «Люблю, люблю Марию, недавно в Армавире издали вариант В унынии бессмертие влачу… «Сказки о попе и работнике его БалГде крылия? к Марии полечу де» с заменой попа на купца — как И на груди красавицы почию!..» было до 1917 года в редакции ВасиТворец любил восточный, пестрый слог. лия Жуковского. Потом, призвав любимца Гавриила, Антиклерикальные выпады, помеСвою любовь он прозой объяснял. щение сакральных текстов в профанБеседы их нам церковь утаила, ные контексты, комическое цитироЕвангелист немного оплошал! вание Священного Писания присущи Но говорит армянское преданье, творчеству едва ли не всех известных Что царь небес, не пожалев похвал, В Меркурии архангела избрал, поэтов XVIII — начала XIX века: ЛомоЗаметя в нем и ум и дарованье, — носова, Державина, Дельвига, ВяземИ вечерком к Марии подослал... ского, Горчакова, Батюшкова, ДмитриА.С. Пушкин «Гавриилиада», 1821 ева, Гнедича... Критиковали Церковь и Фонвизин, Чулков, Новиков, Радищев. Или вспомнить литературный кружок «Арзамас», члены которого «торжественно отрекались от имен своих, дабы означить тем преобразование свое из ветхих арзамасцев… в новых, очистившихся чрез потоп Липецкий».

Неолит

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Почему смеховые тексты, связанные с религией и верой, даже в «просвещенном» XIX веке автоматически попадали в разряд богохульных? Потому что изображаемые в них предметы и понятия были сакральными. А с позиций сакрального любой смех — покушение на норму, нарушение культурного запрета. Отсюда же и малопонятные современным людям цензурные запреты на употребление в светских текстах слов «небесный», «божественный», «ангельский», «благодать» и прочих наделенных исключительно религиозными смыслами. Показателен запрет баллады Жуковского «Иванов вечер», в которой ревнители лингвистического благочестия усмотрели кощунственное употребление слова «знаменье» в значении «знак». Не менее показательно письмо митрополита Филарета протоиерею Голубинскому с упреком духовно-цензурного комитета за пропуск словосочетания «малодушные и невежественные возгласы». Столь ничтожный по нынешним представлениям недогляд владыка прокомментировал следующим образом: «“Возглас” — слово словенское, и за двадцать лет пред сим оно не встречалось нигде, как только в служебнике, где оно означает славословие, громко произносимое священником после тайной молитвы. Недавно возник вкус смешивать чистое с грязным и небесное с адским, и тогда священное слово кощунственно приложили к нелепым восклицаниям». А ведь это уже 1844 год! Что же до профессиональных оценок «смеховых» текстов, то они заметно расходятся. Одни ученые относят подобные сочинения к «демократической сатире», творческим формам социального протеста или к развенчанию злоупотреблений самими священниками, внутрицеховому «самоувеселению», «баснотворчеству» и чтению «для посмеху». Другие исследователи рассматривают смехотворчество как развлекательное сочинительство, «затейный народный обман». Третьи специалисты все же считают такие тексты пародийным кощунством «для разсеяния в народ непотребства».

Неолит

ХОТЬ СВЯТЫХ ВЫНОСИ В обзоре оскорбительных практик в отношении веры и Церкви нельзя обойти вниманием непочтительное обращение с иконами. Формально относясь к святотатству, оно часто сопровождалось словесным поруганием или осмеянием — то есть было неразрывно связано со злоречием. Непочтительное отношение к ликам святых было распространено и в Европе (вспомнить того же Антонио Ринальдески), однако на Руси исстари сложилось особое почитание икон. В народе их называли «милосердием Божиим» и даже «богами». Говорили не «купить» икону, а «выменять»; не «вешать», а «ставить». Войдя в дом, первым делом приветствовали святые образа. На книжных обложках запрещалось помещать лики святых, дабы не касаться их руками. Образное выражение «хоть святых (вон)

447

448

Долина смертн о й те н и

Неолит

Игнатий Щедровский «У иконы», 1835, холст, масло

выноси» выражало запрет на неблаговидные действия и высказывания перед иконами. Речь о предмете выражает отношение к предмету. И чем более возвышенны его именования — тем более вопиюще пренебрежение к нему. Иконы подчас испытывали на себе всю лютость злобы и всю горечь отчаяния, на какие только способен был русский человек. Притом опять же не атеист и не богоотступник, но верующий христианин. Образа оплевывались, ломались, сжигались, крошились, попирались — такие жуткие описания регулярно встречаются в архивах следственных дел. Приведем лишь несколько показательных случаев XVIII столетия. Шуйский крестьянин Иван Красный бросил палку в образ Спасителя. Ярославский крестьянин Матвей Григорьев швырнул оземь икону месячных святых. Крестьянин села Букрина Федор Савельев «колол об голову» святой образ. Заключенный Семен Титов во хмелю бросил камень в икону и разбил пополам… Помимо сухих фактов, протоколы расследований содержат высказывания, которыми сопровождалось поругание икон.

Прапорщик Василий Иванов произнес, стоя перед образами: «Тфу мне етот Бог», — и назвал христианскую веру «проклятой». Писарь Максим Иванов в запое бранился на икону Богородицы, обзывая «щепкой и тарелкой».

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Отставной гусар Григорий Рубанов в пьяном угаре порубил саблей образ Покрова со словами: «Вот-де ваш Бог, помилует ли вас?!» Подканцелярист Василий Густышев публично говорил, обращаясь к иконе: «Как тебя обложил [сделал оклад] — счастья не имею, и ежели не помилуешь, то обдеру и в щепы разобью, и брошу в говно». И правда хоть святых выноси…

Л Ж Е П Р О Р О Ч Е СТ В А И О ГО В О Р К И По части косвенного богохуления проходили лжепророчества и религиозные самозванства, содержавшие богомерзкие речи и объявления ложных чудес. Одно из первых документальных упоминаний подобных речей находим в «Стоглаве» — сборнике решений Стоглавого собора 1551 года: «Да по погостам и по селом ходят лживые пророки — мужики и жонки, и девки, и старыя бабы, наги и босы, и, волосы отрастив и

Неолит

Василий Перов «Юродивая, окруженная странницами», 1872, бумага, карандаш Самозванцы от Христа нередко прикидывались юродивыми, вызывая доверие и даже почитание в народе. Случалось и так, что лжепророчества распространялись невежественными странниками, которые перетолковывали на свой лад, а то и вовсе перевирали все где-либо увиденное и услышанное. Наконец, находились пройдохи и хитрованы, злоумышленно распространявшие кощунственную молву.

449

450

Долина смертн о й те н и

распустя, трясутся, и убиваются, и сказывают, что им являются святыя Пятница и Настасия и велят им заповедати християном каноны завечати. Они же заповедают в среду и в пяток ручнаго дела не делати, и женам не прясти, и платия не мыти, и камения не разжигати…» Лжепророчества фиксировались регулярно и имели немалый резонанс. Так, в 1720 году изобретательный новгородский дьячок Василий Ефимов тайно пробрался ночью в храм, зажег свечи перед иконами, воскурил заботливо припасенный росный ладан, покропил вокруг святой водой — и возгласил ложное чудо. Дескать, видел он над церковью святые лучи и слышал в церкви пение «Радуйся, Невесто Невестная». А еще издали слышал глас «Владычице, приими раб Своих». Затем горе-волшебник сознался в «богопротивном притворе» и был отправлен на костер. Приговор Юстиц-коллегии гласил: «Вместо славы нанес хулу имени Божию». В 1722 году царь Петр велел наказывать распространителей ложных чудес вырыванием ноздрей и вечной ссылкой на галеры. Указом Анны Иоанновны 1731 года вновь вернулись к сожжению, но на практике наказание часто ограничивалось плетьми и монастырской ссылкой. Свод Законов Уголовных 1832 года предписывал за разглашение ложных чудес священниками лишать их всех прав состояния и ссылать на поселение. На этом перечень «богохульных дел» не исчерпывался. Оскорблением Бога считались также «оговорки» духовных лиц при совершении церковных служб, а иногда даже претензии к нестройному пению или неразборчивому чтению церковных текстов. Среди таких преступников оказался купец Федор Четчуев, наказанный плетьми за слова о том, что Херувимскую в монастыре пели «по-бесовски». В богохульники записали и крестьянина Ивана Липу, который вернулся из храма и пожаловался соседке: «в церкви пели, аки собаки лаяли». Соседка донесла — Липу осудили.

Неолит

ОТ Р Е Ч Е Н Н Ы Е И Б О ГО ОТ М Е Т Н Ы Е Хулой на Бога признавали и т.н. отреченные писания — колдовские заговоры с упоминанием христианских святынь наравне с бесовскими силами. Сюда же относили апокрифы и сочинения раскольников. В «доношениях», следственных делах и судебных протоколах подобные тексты часто так и назывались — богохульные речи, а их авторы и чтецы — богохульные чародеи. Заговоры были порой устрашающими, а порою и комичными. Так, популярный в 1760-е годы серпуховский крестьянин-знахарь Петр Яковлев, «когда у кого зделаетца у тайного уда невстаниха», наливал в тазик водички и произносил над ней волшебные слова: «Далече, далече в чистом поле стоит Христов престол, а в том престоле госпожа пречистая Богородица». Говорят, помогало. Иной раз доходило до того, что простенький лечебный заговор расценивался как ужасное богохульство. Например, изъятая в 1764 году у дьякона Власа Федотова заговорная книжица описана в протоколе след-

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

ствия как «крайне богохульная, и заключающая в себе такие сквернословные и хульные на имя Божие и Пресвятой Богоматери речи, каковые и изобразить на письме не пристойно». Об отношении к «отреченным писаниям» красноречиво свидетельствует практика их сжигания и замена рукописными копиями в следственных делах. Поступали так не только потому, что заговор был вещественным доказательством вины. Негласно считалось, что подлинник, даже не будучи в употреблении, порочит Господа и способен оморочить судей. Посему как можно скорее должен быть уничтожен. Оставленный по каким-либо причинам оригинал хранили с особой осторожностью, руководствуясь строгим предписанием: «Касающееся до волшебства писмо хранить в судейской каморе з печатью, дабы не подать к дальнейшему соблазну поводу». Особым видом богохульства считались «своеручные» богоотметные письма — договоры-сделки с дьяволом ради получения богатства, расположения начальства, стяжанья славы, успехов в любовных делах и прочих мирских благ. Авторов таких текстов именовали богоотметными хулителями и попросту отметниками, отречниками. Некоторые истории настолько сюжетно закручены, что тянут на приключенческие романы. Так, в 1733 году в московскую Синодальную контору явился молодой монах Саровской пустыни Георгий Зварыкин с повинной в преступном отречении от веры и прошением «милостиваго разсуждения, чтобы повелено было окончить жизнь в покаянии». Дело вкратце заключалось в следующем. Еще лет десять до этого некий слепой старик направил Зварыкина к странному «немчину» Вейцу, который якобы мог сделать так, чтоб люди «были добры». Монах разыскал этого мутного господина, пришел к нему домой и получил безвозмездно тысячу червонцев в мешочке с серебряным замочком и обещание исполнять все желания, но с условием: отречься от православной веры. Не дав опомниться незадачливому визитеру, Вейц сорвал с него нательный крест и приказал проговорить страшные слова: «Отрицаюсь Христа и покаяния, и готов последовать сатане и творить волю его». Затем велел начертать то же самое на бумаге и подписать собственной кровью. В 1751 году шло громкое следствие по делу о богоотступничестве военного-фурьера Петра Крылова, Франческо Мария Гуаццо «Договор с который ради богатства написал бодьяволом», из книги «Compendium гоотметное письмо. Руководил им Maleficarum», 1626, ксилография известный в то время фигурант нескольких «чародейных дел», нижегоНовообращенные колдуны обменивают у родский колдун Андрей Тимофеев, дьявола христианскую «белую книгу жиз по прозвищу Пердун. И вот, значит, ни» на «черную книгу смерти».

Неолит

451

452

Долина смертн о й те н и

завел колдун свою наивную жертву в пустую харчевню, извлек из кармана чернильницу и лист бумаги, записал отречение, затем вытащил из ворота кафтана иглу, «проткнул Крылову левой руки у мизинца на первом составе от ногтя тело до крови и велел тою кровию ему, Крылову, на том писме подписать так: “Я, Петр, подписал своею рукою”». Однако эта процедура не помогла — и упорный Крылов обратился за помощью к сослуживцу Смолину. Тот признал написанное ошибочным, заставил Крылова накатать еще четыре отречения, три из них снова подписать кровью, а одно — бросить в омут. Тогда, мол, бесы наконец «явятся и принесут денег во образе человеческом». При этом Крылов ничуть не считал себя богоотступником. В ночь после сделки с дьяволом он молился перед иконами и читал Псалтирь в страхе перед бесами, а утром направился за помощью к священнику. Амбивалентность богохульства демонстрирует нерасторжимость в народном сознании колдовства и веры, магии и религии. Спустя еще лет пять запившему капралу Николаю Серебрякову явилась «многолюдством наподобие человеков» бесовская «неприязненная сила», блазнила и уговаривала «предаться сатане». Недолго думая капрал написал два богоотметных письма. Вот полный текст первого послания:

Неолит

О всещедры и великии князю Сатанаилу, по данной от меня вам во услуги подписки, хотя я и взят был под караул, а ныне имею свободу, толко на сию ночь, того ради покорно прошу, пад пред ногами вашими, слезно прошу прислать ко мне своих верноподданных рабов для взятья меня по той прежней подписке, понеже я от вас отрекатся не имел да и ныне не хочу, а хочу быть вашим подданным рабом, прислать для взятья меня, ибо я не найду сам, да и пути не знаю. Уже ваши подданные у меня были. Вашего божеского содержания и власти верны и подданы слуга Николай. Написано так, словно в канцелярию бумагу подавал. Стоит ли после этого удивляться манере Гоголя изображать чиновников с чертами бесов? Отречение от веры могло быть и устным. Например, в 1750 году жена посадского Домна Рыбникова возжелала истребить родню супруга, для чего взяла «нечистую рубаху, в коей с мужем своим переспала», и «незнаемо какую женку» по имени Василиса Прохорова. Злоумышленницы направились в дальнюю горницу, где Василиса сняла с Домны крест, бросила на пол и велела, «на оной крест ступя ногою, от того креста Христова и от всего мира отрекатися». Затем оторвала подол рубахи, намочила «наговоренной» водой и дала той воды Домне — чтоб вылила в бочку с квасом в доме свекра. Вот как все мудрено! Общеизвестно, что договор с дьяволом, конкордат с сатаной — устойчивая мифологема и бродячий литературный сюжет. Из древнейших преданий вспомним хотя бы историю Теофила Аданского (Феофила Киликийского). Среди художественных произведений, пожалуй, наиболее известны «Фауст» и «Портрет Дориана Грея». В числе всерьез подозревавшихся в договоре с дьяволом множество исторических деятелей, в частности Кромвель и Наполеон.

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Неолит

Кристоф Хайцман «Договор с дьяволом», 1677–1678

В 1669 году душевнобольной австрийский художник Кристоф Хайцман подписал договор с дьяволом. Содержание договора было дословно следующим: «Я, Кристоф Хайцман, отдаю себя Сатане, чтобы быть его собственным кровным сыном и принадлежать ему как телом, так и душой в течение девяти лет». Через несколько лет Хайцман проиллюстрировал это вотивным1 триптихом. Слева изображен сатана в облике добропорядочного бюргера, с которым живописец подписывает договор продажи души. Справа — явление драконоподобного дьявола спустя год с требованием скрепить договор уже кровью, а не чернилами. В центре Дева Мария принуждает сатану вернуть второй договор с помощью экзорцизма. Богоотметные письма и устные отречения от веры — наглядные иллюстрации того, что хула может вести не к отрицанию Бога, а к противоположному полюсу сакрального — обращению к обитателям ада. Сакральное никуда не исчезает, как не исчезает икона при развороте обратной стороной — просто человек теряет ориентир в сакральном пространстве. Заблуждаясь, блуждает. А иногда добровольно и сознательно стремится ко злу. Здесь и зоркое око клирика, и придирчивый прищур дознавателя, и неоткалиброванный наивный взгляд простолюдина — всего лишь разные 1 Вотивный предмет, или вотивный дар (лат. votivus — посвященный богам ← votum — обет, желание) — вещь, приносимая в дар божеству; смягченная форма жертвоприношения.

453

454

Долина смертн о й те н и

позиции внутри одной метафизической системы. Богохульство только иллюзия трансгрессии, мнимость выхода за пределы сакральности. По той же причине европейская инквизиция причисляла богохульников к одержимым бесами еретикам, а не к богоборцам. Мистериальные дьяблерии, скоморошеские глумы, «отреченные писания», богоотметные тексты — весь этот причудливый сплав кощунства с комизмом демонстрирует амбивалентность отношения к религиозным догматам. Между литургией и лубком, ритуалом и ругательством, почтением и попирательством, злым умыслом и творческим вымыслом. Сложные взаимосвязи грубой телесности с глубоким психологизмом определили особое место богохульства в системе злоречия. С одной стороны, здесь осмысление границ и масштабов сакрального, с другой — «испытание на прочность» и «проверка подлинности» святынь. Вплоть до Октябрьской революции богохульство считалось серьезным преступлением и оставалось в ведении уголовного права. В Российском «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» редакции 1845 года виды религиозных преступлений составляли 81 статью — столько не было ни в одном европейском юридическом кодексе той эпохи. Здесь уже последовательно различались собственно богохульство (поругание веры, «возложение прямой хулы» на Бога) и кощунство («язвительные насмешки, доказывающие явное неуважение к правилам и обрядам церкви православной, или вообще христианства»). Неуважение к религии как основе гражданского союза подрывает основы государственного порядка — этой идеи твердо придерживались такие известные правоведы, как Богдан Кистяковский, Николай Таганцев, Николай Сергеевский, Леонид Белогриц-Котляревский. При этом объектом правонарушения считались не Бог и не религия, а Церковь как признанная государством особая форма общения граждан.

Неолит

БОГУ БОЙ! Власть советская пришла — жизнь по-новому пошла. Полетели кресты с колоколен, посыпались ризы с икон, покатились клобуки с голов. «Всякий боженька есть труположество — будь это самый чистенький, идеальный… боженька, все равно. <…> Всякая религиозная идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость» — эта цитата из письма Ленина Горькому задала параметры общественного отношения к религии и вере если не на весь период СССР, но на ближайшие полвека точно. Вначале богохульство соотносилось с богоборчеством, но как юридическое понятие отрицалось напрочь, поскольку сам Бог считался не иначе как «выдумкой церковников». Отныне лампа Ильича что церковная свеча. Кощунством считалась критика коммунистической идеологии. «Как повяжешь галстук — береги его, он ведь с красной рыбою цвета одного» — известный перефраз Вагрича Бахчаняна не менее известного сти-

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

хотворения Степана Щипачева можно считать типичнейшим образчиком советского кощунства. Перестав существовать как официальное понятие, богохульство фактически становится формой глумления (гл. X). Вот лишь пара вопиющих случаев 1919 года. В селе Тогул казнь священников обставили в декорациях Страшного Суда: сначала прогнали через строй крестьян с нагайками, а затем перед публичным сожжением заставили заклинать партизан анафемой и петь «Христос воскресе». В Кузнецке, учинив расправу над восемьюстами горожанами, пьяная мразь горланила глумливые частушки: «Попадью застрелил Ваня, Бело платье на меня. Я иду собой любуюсь, Все равно как попадья». В 1925 году возник «Союз воинствующих безбожников», под эгидой которого журналы «Безбожник», «АтеСтраница «Антирелигиозной азбуки» ист», «Крокодил» исправно штамповаМихаила Черемных, 1933 ли издевательские карикатуры и пафосные агитки. Появились новые антицерковные пословицы. Без бога шире дорога. За богом пойдешь — ничего не найдешь. Икона для духа что сивуха для брюха. Наибольшую популярность имели пословицы «антипоповские», изображавшие священников врагами нового общества, алчными и лживыми мракобесами. Без попа в нашу пору пошла жизнь в гору. Не ступай на тропу, что ведет к попу. Чем к попу идти, лучше в клуб зайти. Богу поклоны, а попам миллионы. Не будет дела там, где поп за агронома правит. На священнослужителей навесили ярлык «народных воров». Попу да вору дай золотую гору — им все мало. Вор вооружен руками, а поп — языком. Читает божьи страсти, а глядит по сторонам, нельзя ли чего украсти. Богохульство отразилось также в поэзии этого периода. Демьян Бедный нападает на религию и веру в глумливом «Новом завете без изъяна евангелиста Демьяна». Лирический герой поэмы Маяковского «Облако в штанах» ведет с Богом воображаемый ернический диалог, называя его «недоучкой, крохотным божиком». Но, пожалуй, самое впечатляющее стихотворение принадлежит Анатолию Мариенгофу.

Неолит

Твердь, твердь за вихры зыбим, Святость хлещем свистящей нагайкой И хилое тело Христа на дыбе Вздыбливаем в Чрезвычайке.

455

456

Долина смертн о й те н и

Что же, что же, прощай нам, грешным, Спасай, как на Голгофе разбойника, — Кровь Твою, кровь бешено Выплескиваем, как воду из рукомойника. Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! — Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..» Зато теперь: на распеленутой земле нашей Только Я — человек горд. По словам Ивана Бунина, измыслить что-либо гнуснее и гаже этих строк поистине невозможно, кроме разве что написанного Исааком Бабелем. Правда, у Бабеля богохульные речи вложены в уста персонажей, словно надышавшихся сатанинской серой: «Честным стервам игуменье благословенье!»; «Хапать нечего — поспеешь к богородице груши околачивать»; «Сашка-святитель у богородицы сифилис захватил»; «…Я вижу раны твоего бога, сочащиеся семенем, благоуханным ядом, опьяняющим девственниц…» В романе Михаила Пришвина «Мирская чаша» описываются всевозможные богомерзости. Ребятишки швыряют камни в Святой крест и называют его «чертовым рогом»; льют деготь в лампаду возле иконы Николая Угодника, чтобы «ему усы подкоптить». Сын священника рассказывает, как вскрыли гробницу со святыми мощами. Страшное людское одичание, гибельные помыслы и богохульные речи писатель определяет емким и метким словом: «очертенели». 1920-е годы печально памятны празднованием «Комсомольского рождества» — карикатурного гибрида митинга и карнавала: с богохульными речевками, издевательскими плакатами, чучелами святых, пародийными молебнами. Оскорбленные в религиозных чувствах жестоко мстили. В одном из поселков Алтайской губернии крестьяне убили коммуниста и зарыли вместе с песьим трупом и запиской: «Коммунист и собака — одно и то же». В 1933 году вышла «Антирелигиозная азбука» Михаила Черемных — образчик идеологической заботы о подрастающем поколении. Изображения букв сопровождаются циничными картинками с хлесткими подписями-речевками: «Вера вредна, вредней вина»; «Мешают мощи машинной мощи»; «Сказки — святцы, стоит смеяться»; «Угодников уничтожай, умножай урожай»; «Читай четко: чушь — четки»… Афористичное кощунство, напоминающее современные демотиваторы. Затем в СССР массово переводились сочинения французского писателя и прославленного богохульника Лео Таксиля, среди которых наибольшей популярностью пользовались «Забавная Библия» и «Забавное Евангелие, или Жизнь Иисуса». Однако вот что интересно. Сочиняли богомерзкие тексты, громили «поповщину», глумились над чувствами верующих, шили из риз портки и кисеты, превращали храмы в овощехранилища и отхожие места. При этом, согласно переписи 1937 года, среди грамотного населения страны

Неолит

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

Неолит

Иван Владимиров «Реквизиция церковного имущества в Петрограде», 1922, бумага, акварель

45% (более 30 млн) назвали себя верующими, а из неграмотных граждан — вообще 84% (25 млн). И это в самый разгар сталинизма! В устных повествовательных практиках лютовало «срамословие», но теплилось и его же осуждение. Сквозной мотив — слепота как кара за поношение святынь. Ослепленный неверием человек теряет зрение в прямом смысле, физически. Вот пара иллюстраций этого назидательного параллелизма. В одной из деревень Нарымского края Томской области иконе завязали глаза — «чтоб боженька не увидел», как работники едят мясо в пост, а наутро самый упорный безбожник «света белого не взвидел», на сорок дней лишился зрения. Другая история повествует про агитатора-атеиста, который занимался антирелигиозной пропагандой и должен был отвадить от Церкви не только односельчан, но и собственных родителей. Однако старики твердо держались веры и продолжали ходить в храм. Затем отец умер, следом ушла мать — и когда агитатор выносил ее тело из дому, неожиданно ослеп на те же сорок дней. Уверовав, вновь обрел зрение. Не менее любопытно и очень показательно, что в подобных рассказах просматривается парадоксальная взаимосвязь богохульства с богобоязненностью. Поругание священного и, одновременно, трепет перед ним.

457

458

Долина смертн о й те н и

Из художественной литературы вспомним еще дореволюционный рассказ Александра Куприна «На покое». Престарелые актеры в богадельне рассказывали кощунственные анекдоты, но по ночам, «когда так назойливо лезли в голову мысли о бестолково прожженной жизни, о собственном немощном одиночестве, о близкой смерти, — актеры горячо и трусливо веровали в бога, и в ангелов-хранителей, и в святых чудотворцев и крестились тайком под одеялом и шептали дикие, импровизированные слова молитвы». Вспомним также одну из ключевых сцен «Братьев Карамазовых». Смердяков, вешаясь, показывает иконе кукиш — то есть явно богохульствует. Но именно этим самым признает Бога, отрицая лишь Его власть над собой. Та же парадоксальная двойственность — в бодрых газетных отчетах советского периода. Вот как рапортовала пресса о первом «Комсомольском рождестве» 1923 года: «Более трех тысяч рабочей молодежи и комсомольцев штурмовали небо. Они дали первый бой богу». Значит, Бог все-таки есть? Внимание, неравнодушие наделяют объект свойствами подлинного, настоящего. Выстраивается троичная система представлений. Богохульство, исходящее от верующего, — своеобразная антимолитва, крик отчаяния или бравада пред ликом смерти. Богоотступничество — отпадение от веры, хула разуверившегося человека. Богоборчество — ропот на Всевышнего, ниспровержение Его авторитета либо протест против духовенства, антиклерикальные выпады.

Неолит

Дени (Виктор Денисов) «Селянская Богородица», 1919, литография Религиозная образность активно эксплуатировалась в политических карикатурах. Особо впечатляют сатирические антииконы. На одной из них пародируется канон Елеуса (Умиления). Эсер Чернов изображен «богоматерью», адмирал Колчак — «младенцем Христом», генералы Юденич и Деникин — обрамляющими икону «святыми ликами». На груди Колчака табличка: «Расстрелять каждого десятого рабочего и крестьянина». Этот лубочный групповой портрет затем был растиражирован на открытках. Плакат заимствует у иконы символическую концентрацию и моментальную обращенность к чувствам зрителя. Как писал сам Дени, «взглянул зритель — мыслью объят, вот это и есть плакат!».

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

С ГО С П ОДО М Н А Д Р У Ж Е С КО Й Н О Г Е Новые возможности и для религиозных рефлексий, и для религиозных перверсий дал кинематограф. Один из первых же французских голосовых фильмов, «Золотой век» Луиса Бунюэля, вызвал шквал ярости: в зрительном зале распыляли слезоточивый газ, экран заливали тухлыми яйцами, у кинотеатра проходили акции протеста, продюсеру картины Шарлю де Ноаю Церковь пригрозила отлучением. Но это было только начало «кинокощунств» — затем последовали не менее провокационные «Бог и дьявол на земле Солнца» (1964, Бразилия), «Монахиня» (1966, Франция), «Житие Брайана по Монти Пайтону» (1979, Великобритания), «Любовный собор» (1981, Австрия)… На этом колоритном фоне британский комедийный мультсериал «Папский городок» 2003 года выглядит вполне себе беззлобной пародией. Однако возмущенные католики все равно закидали кинокомпанию гневными письмами — и мультик не вышел в широкий прокат. Жирную, но явно не финальную точку в этой киноэпопее ставит документальный фильм «Religulous»2 (2008), в котором ведущий общается с представителями разных религий, а в конце выражает «скромное сомнение». Мощь художественной фантазии в осмыслении богохульства демонстрируют и писатели. Среди самых резонансных романов «Последнее искушение Христа» Никоса Казандакиса, «Танцы в канун Иванова дня» Ханну Салама, «Ближе к тебе» Герарда Реве, «Евангелие от Иисуса» Жозе Сарамаго. Тут и сюжет о схождении Иисуса с креста и женитьбе на Марии Магдалине, и пьяные проповеди, и совокупление человека с Богом в облике осла, и рассуждения о скучающем боге-отце и сыне-игрушке в его руках… Из произведений нынешнего века достаточно упомянуть знаменитый «Код да Винчи» Дэна Брауна с идеями нового гностицизма, за что автор неоднократно обвинялся в богохульстве. Промежуточный, но тоже явно не окончательный итог этим рефлексиям подводит триллер Дугласа Престона под знаковым названием «Богохульство» (2008), в котором моделируется ситуация приближения человечества к разгадке зарождения Вселенной с помощью крупнейшего в мире коллайдера. «Мы, простые люди, отдали сорок миллиардов долларов, чтобы в Аризоне установили адскую машину для доказательства того, что Господа не существует! — восклицает один из персонажей. — А теперь эта машина заявила, что она и есть Господь. Это неслыханное богохульство, друзья мои! Неслыханное богохульство!..» Но жизнь всегда многограннее и неожиданнее литературы. К настоящему моменту наплодилось столько неорелигий, альтернативных культов, нетеистических движений и прочих внеконфессионных верований, что одни только определения составят увесистый том. И если языческие

Неолит

2 Название образовано контаминацией английских слов religious («религиозный») и ridiculous («смехотворный»). В русском переводе фильм представлен под названиями «Религиотизм» и «Верующие».

459

460

Долина смертн о й те н и

родноверие или неошаманизм еще как-то соотносятся с традициями, то новейшие технократические культы выглядят совсем уж экзотически. Наиболее известны джедаизм и ситхизм (основанные на идеях фантастической киноэпопеи «Звездные войны»), матриксизм (инициированный фильмом «Матрица»), копимизм (киберрелигия, обожествляющая информацию и ее неограниченное свободное копирование-распространение). Подобные псевдоверования у многих вызывают лишь усмешку: да просто чушь собачья! Но официальное признание — то есть регистрация таких групп как политических партий, общественных организаций — дает потенциальное право их участникам инициировать судебные разбирательства за оскорбление религиозных чувств. Хитро, не правда ли? В Швеции с 2012 года официально признана Миссионерская Церковь Копимизма, а шестью годами ранее связанная с ней Пиратская партия Швеции получила два места в Европарламенте. Отдельно следует рассматривать т.н. пародийную религиозность — мировоззренческую провокацию и духовный вызов, основанные на использовании сатирических приемов, гротеска, абсурда, черного юмора. Нередко они также связаны с популярными произведениями литературы и кинематографа. В былые времена это сочли бы явным кощунством, а сейчас такие движения плодятся с завидной регулярностью и безо всяких Оливер Бенджамин. Эмблема препятствий, обретая массу привердудаизма, 2005 женцев в разных странах. Сегодняшние споры о богохульДискордианство (Дискордия — древнестве — это в основном полемика о римская богиня раздора) — обожествлекритериях, рамках, границах допустиние хаоса, основанное на романе Р.А. Уил мого в высказываниях о сакральном. сона «Иллюминатус!». Пастафарианство (Церковь Летающего Нынешние секулярные аналоги богоМакаронного Монстра) — пародировахульства и кощунства — оскорбление ние креационизма в знак протеста против религиозных чувств, унижение обрявведения в школах концепции «Разумного дов, разжигание розни. замысла» как альтернативы эволюционноВ настоящее время европейское го учения. право соотносит богохульство не с Дудаизм (англ. сленг. dude — чувак) — покощунством, а скорее с непристойклонение персонажу популярного фильма ностью. Законодательства многих «Большой Лебовски». европейских стран (например, ИтаЦерковь Субгения (англ. Church of the лии, Испании, Ирландии, Греции, ГерSubGenius) — почитание вымышленного мании, Норвегии, Финляндии, Дании) продавца Дж.Р. «Боба» Доббса, наделяееще предусматривают те или иные мого пророческими свойствами.

Неолит

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

наказания за оскорбление святынь, но их практическое правоприменение сведено к минимуму либо вообще прекращено. Почти полностью сместившись из религиозной сферы в светскую, понятия богохульства и кощунства заметно размываются, замещаясь криминальными терминами хулиганство, вандализм либо социальным определением свободомыслие. В современном употреблении бласфемия означает публичную насмешку над религиозными представлениями, а также оскорбительную и клеветническую речь как риторический прием публичной критики. Основная тенденция современности: превращение богохульства в инструмент социального влияния. Прежде мучеников за веру объявляли богохульниками — нынче богохульников называют мучениками за свободу. Сегодняшние дискуссии об оскорблении чувств верующих строятся на оппозиции кощунственных высказываний и свободы слова. А свобода слова часто ошибочно, а порой и спекулятивно подменяется словесным произволом. Вселенский Всешутейший Собор эпохи глобализма. Французский сатирический еженедельник «Charlie Hebdo» публикует шокирующие тексты и карикатуры вроде обнаженного Христа с презервативом. На станциях нью-йоркского метрополитена красуются граффи-

Неолит

Свобода прессы. Франция, 1796, цветной офорт неизвестного художника

461

462

Долина смертн о й те н и

ти «Бог — бесплодный мечтатель»; «Создатель сотворил мир — придите полюбуйтесь»; «Человек сотворил Бога по своему подобию»… Пародируя крестный ход, испанские феминистки вместо святынь несут муляжи женских половых органов, выкрикивают оскорбления в адрес верующих. Российская арт-группа «Pussy Riot» выступает со скандальным «панк-молебном» в храме Христа Спасителя. Интернет-портал «Рамблер» представляет уличную рекламу, стилизованную под «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи, только собравшиеся играют в карты в сопровождении слогана: «Найти себя. Ты ищешь — мы находим!» Отдельный случай — декларативное богохульство: намеренно акцентированное и публично «саморазоблачаемое». Демонстративное поругание святынь как бравада, эпатаж, публичная поза. Яркая иллюстрация — скандальный цикл плакатов Авдея Тер-Оганьяна «Радикальный абстракционизм». Одна из работ представляет собой изображение двух черных кружков на розовом фоне и подпись: «Это произведение публично оскорбляет Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II». Здесь значимо не изображение, а сопроводительный текст. Аналогичный пример — созданный американской радикальной атеистической группой сайт «Вызов кощунства», предлагавший всем желающим произносить всего одну фразу: «Я отрицаю Святой Дух». Подобные арт-практики обнаруживают неявный, но значимый момент: богохульство и кощунство — прежде всего слова и лишь затем поступки. По-настоящему оскорбительны не действия, а высказывания. Визуальный объект (картина, карикатура, фотография) не способен оскорбить сам по себе, чтобы стать кощунственным — ему нужны комментарии. Точно так же и живопись XIX века, обличавшая пороки духовенства и маловерие паствы, кощунственна лишь в контексте своей эпохи, где ее «озвучивают» цензурные циркуляры, судебные постановления и прочие разъясняющие тексты. А еще многие произведения актуального искусства, рекламные продукты, публичные акции обнаруживают неожиданный парадокс: их концептуальная основа логически близка теории иконописи. Святой образ представляет не прижизненного, но воскресшего Христа. Снова сравним два изображения Стефана Первомученика: Доре показал истязаемого человека — в разодранной одежде, с искаженным болью лицом, а Хуанес представил прославленного святого — в священническом облачении, с просветленным ликом. Аналогично современные практики обеспечивают себе «моральное алиби», оскорбляя не собственно святыню, а некое подобие, метапредмет. Манипулируют условными и вторичными объектами — копиями сакрального. Как если бы бранили не самого человека, а его тень или отражение в зеркале. Здесь, по сути, та же самая смещенная, метонимическая логика, что и в средневековых наказаниях за богохульство. Следуя такой логике, любой писатель, художник, режиссер, создатель рекламы может заявить: я не оскорбил Христа, а изобразил факт Его оскорбления современным

Неолит

Бо гох ул ьс т во и ко щ у н с т во

обществом. Именно поэтому споры новейшего времени о богохульстве — бесконечны, а их рассуживание — бесполезно. В то время как отдельные теологи призывают не относиться к святыням «пуритански», а социологи предлагают рассматривать богохульство как способ противостояния религиозному экстремизму, американский атеист Пауэлл Смит мастерит библейские притчи из конструктора «Lego», заботливо помечая их предупреждающими значками: S — сюжет содержит сексуальную сцену, V — эпизод насилия, N — наготы, С — проклятия. Американский священник Боб Саймон сооружает из того же «Lego» макет Ватикана. Прихожане одной из шведских католических церквей воздвигают «лего-статую» Христа. Верующие носят майки с изображениями святых и отмечают крестиками-эмотиконами позиции интернет-переписки, в которых осеняют себя крестным знамением. Что из перечисленного приемлемо, а что ужасно — вопрос спорный и неоднозначный. Как вопрос, кто подлее: циник или ханжа? Или что опаснее: воинствующий атеизм, религиозный фанатизм или теплохладность — равнодушная пассивность в религиозном отношении? Или что хуже: опорочение веры или ее дискредитация? В 2011 году Архиерейский Собор обнародовал программный документ под названием «Отношение Русской Православной Церкви к намеренному публичному богохульству и клевете в адрес Церкви», в котором дается моральная оценка богохульства, разъясняются его отличия от религиозной критики, формулируется отношение современного духовенства к подобным высказываниям. Богохульством здесь названо «оскорбительное или непочтительное действие, слово или намерение в отношении Бога и церкви». Собор считает его «одним из самых тяжелых нравственных преступлений», акцентирует «противоправность богохульного или кощунственного высказывания» и предлагает «обращаться в правоохранительные органы с просьбой возбудить уголовное дело». Некоторые поправки были внесены и в российское законодательство. Если прежде Уголовный кодекс РФ не включал богохульство в перечень преступлений, за исключением отдельных случаев разжигания религиозной вражды, актов вандализма, препятствования санкционированным богослужениям, то в 2013 году ответственность за оскорбление чувств верующих была увеличена. Согласно статье 148, «публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу и совершенные в целях оскорбления религиозных чувств верующих», наказываются штрафом, принудительными работами или лишением свободы до одного года. Между тем ни догматические уточнения, ни юридические коррективы ожидаемо не привели к единообразию мнений. Спорит и мир, и клир. Богохульство по-прежнему остается предметом неутихающих баталий. И в пропаганде безбожия, и в религиозной агитации нынче можно обвинить куда больше людей, чем когда-либо казнила Святая Инквизиция. Однако сама проблематизация обществом спорных вопросов религии и веры все же внушает некоторый оптимизм. И хочется верить, что это стимулируется не только страхом усиления религиозной вражды, но

Неолит

463

464

Долина смертн о й те н и

и осознанием того, что неуважение к святыням превращает социум в «дикое поле». Что свобода слова предполагает речевую ответственность. Что всякое поношение сакрального есть искажение человеческой природы, важнейшее свойство которой — сострадание, а одно из ключевых понятий — понятие нормы. Любой спор о богохульстве — апологетический или агонистический — это проблематизация нормы. Как Распятие — нечто гораздо большее, чем тело на кресте, так и богохульство отнюдь не просто оскорбление святынь. Это перевернутое, искаженное отображение того, как Человек постигает Бога. «Антиспособ» познания священного и, одновременно, апофатическое доказательство его существования. Богохульник тщится пройти долину смертной тени без высшей помощи. Насмехается над наивной верой простаков или упрекает Бога в равнодушии к людским страданиям. Богохульство — особая разновидность гордыни. В хрестоматийной притче человеку снилось, будто он идет песчаным берегом, а его спутник — сам Господь. Взору идущего являлись видения прожитой жизни, и после каждого на песке отпечатывались две цепочки следов. Человек вдруг увидел, что самые тяжкие моменты его жизненного пути сопровождались лишь одной цепочкой следов. Возроптал человек и потребовал объяснений. И ответил Господь: «В эти моменты Я нес тебя на руках».

Неолит

Альбрехт Дюрер «Рыцарь, Смерть и Дьявол», 1513, гравюра на меди

Аллегорическая гравюра Дюрера с изображением всадника, проезжающего узкое ущелье, имеет множество толкований. Одно из самых известных связывает ее с религиозно-этическим трактатом Эразма Роттердамского «Наставление христианскому воину» и Псалмом 22: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…» Путник здесь скорее всего не рыцарь в традиционном смысле: у него нет щита и герба, на плече — пика. И сам Дюрер изначально назвал гравюру просто «Всадник». Песочные часы символизируют конечность земного пути. Стоит только всаднику оступиться, как крадущийся следом дьявол пронзит копьем, вцепится когтями. Но тверд взгляд путника, и уверен шаг его коня, и прочна броня доспехов — как крепка вера, защищающая от падения.

Глава XIII

Потребность непотребства Сквернословие

Неолит Слова — ветер, а бранные слова — сквозняк, который вреден. Уильям Шекспир

Бранное слово — это междометие народного языка. Федор Плевако

Самые скверные ругательства у нас имеют все права гражданства. Пантелеймон Романов

Неолит Советский плакат, худ. Владимир Грищенков, 1965

С кв е р н о с л о в и е

Вначале это походило на марионеточный спектакль, затем на бесовскую одержимость и, наконец, на острый психоз. Изящная хрупкая девушка неожиданно вскочила с места, задергалась всем телом, стремительно закружилась по комнате, обуреваемая хаотическими движениями и бессвязными выкриками. Закатывала глаза, причмокивала, издавала странные нечленораздельные звуки. А потом из уст прелестницы посыпалась отборная брань… Немое изумление гостей смешалось с отвращением и жалостью, а маркиз бессильно опустился в кресло и закрыл лицо руками. Но то давно уже был не стыд — лишь отцовское отчаянье. Жан Итар, парижский мэтр медицины, пребывал в полном замешательстве. Лихорадочно перебирая в памяти случаи из врачебной практики, он вынужден был признать: нечто подобное ему было известно, но вот что с этим делать — решительно непонятно. Меж тем юная маркиза все продолжала и продолжала выкрикивать грязные ругательства, покуда силы полностью не иссякли — и бедняжка в изнеможении едва не рухнула на пол. В последний момент ее успел удержать ассистент врача на пару с измученным родителем. …Маркиз Дампьер поведал доктору Итару печальную историю своей дочери. Припадки начались в семь лет, затем периодически повторялись в самый неожиданный момент, помимовольно и прилюдно: на занятиях с гувернерами, званых обедах, семейных торжествах. Если верить в мистику, легко вообразить, будто девушку атакуют злые духи. «Можно сказать, вам еще повезло, — задумчиво проговорил доктор, внимательно выслушав рассказ и стараясь не встречаться глазами с удрученным маркизом. — Другие еще и хрюкают как свиньи, мяукают Теодор фон Холст «Бертальда, по-кошачьи, воркуют голубями». На одолеваемая духами», ок. 1830, холст, тот момент у него не было иных слов масло утешения…

Неолит

К О П Р О Л А Л И Я И К О П Р О Г РА Ф И Я Настоящая глава не случайно открывается описанием патологического поведения и болезненного состояния. Предельное увеличение

467

468

Пот ребно ст ь не потре б ств а

позволяет увидеть суть предмета, обнажить самую его сердцевину. Несчастная мадемуазель Дампьер, парижская аристократка позапрошлого века, страдала копролалией (лат. coprolalia ← греч. kopros — кал + lalia — речь) — импульсивным и неодолимым влечением к сквернословию. В психиатрии немотивированное и неконтролируемое выкрикивание ругательств часто связывается с синдромом Туретта — генетически обусловленным расстройством центральной нервной системы в форме моторных и вокальных тиков. Копролалия наблюдается также при шизофрении, прогрессивном параличе, других нервно-психических заболеваниях. Дожившую до глубокой старости маркизу пытались вылечить несколько поколений медицинских светил, в том числе доктор Жорж Жиль де ля Туретт, чьим именем назван этот недуг. В народных поверьях копролалия — проявление вселяющейся в людей нечистой силы. Почему кликуши во время припадка орут нечеловеческими голосами, исторгая страшные ругательства? Потому что во время трапезы или зевоты бес пробирается в человеческое нутро и через неперекрещенный рот вещает дурным голосом. Другое народное объяснение недуга — наведение порчи или неосторожное упоминание черта. Избавлением от напасти служил экзорцизм — католический обряд изгнания бесов; в православной традиции — «отчитка», официально именуемая чин над страждущими от духов нечистых. С копролалией смыкаются копропраксия — импульсивное использование непристойной жестикуляции и копрография — тяга к написанию бранных слов. К копрографии с разной Иван Владимиров «Долой орла!», степенью условности относят весьма 1917, бумага, акварель широкий круг явлений: от немотивированного творческими задачами натураПервая буква слова, ляпнутого Тюльлизма в литературном творчестве — до манковым на орла, косым андреевским крестом накрест перечеркивала герб. примитивных настенных граффити. ВыСлово прилипло к нему, как некая новая разительный пример находим в неоконгеральдическая деталь. Геральдика, мученном романе Леонида Соболева «Кадрая наука о гербах, рекомендует помепитальный ремонт» (1932). щать на них короткий девиз, выражаМатрос с ненавистью драит герб ющий внутренний смысл помещенных Российской империи на корме бронев гербе изображений. Но за все четыре с носца. Ненависть и от унижения принулишком века кропотливой возни с двудительным трудом, и от недовольства главым орлом никакая геральдика не царской властью, и от неприятных детмогла придумать столь выразительного ских воспоминаний, связанных с изои исчерпывающего девиза. Он непередавабражением двуглавого орла. Матрос емо зло и коротко выражал всю тщету вслух поносит герб, обзывает «сволонадежд самонадеянной птицы.

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

чью» и «сукой», а затем выводит на нем пальцем «короткое непристойное слово». В копролалии и копрографии раскрывается сущность всего сквернословия: это злоязычие неочевидное, часто не имеющее внешних стимулов и агрессивной направленности. Основной негатив сквернословия не в содержании, а в форме — морально осуждаемой, культурно неприемлемой. Сквернословие относится к злоречию, потому что отрицает нормы и нарушает запреты.

Б РА Н Ь Б Е З Р У ГА Н И Сквернословие часто отождествляют с оскорблением, но это разные речевые явления, соотносимые приблизительно так же, как слова ругательство и обзывательство. Наиболее типичная и самая распространенная форма сквернословия — использование бранной лексики без выражения враждебности. Инвектива без намерения оскорбить, лишенная исходного прямого значения (десемантизированная) брань получила обобщенное терминологическое название эксплетива. Бранные «присказки» нередко употребляются полуосознанно, механически, по привычке — для усиления эмоциональности, заполнения интонационных пауз, имитации смысловых связок. Такие выражения обладают особой экспрессией при минимуме смысла. Ср. просторечное определение крепкое (сильное) словцо. Отсюда другие названия эксплетивных единиц, используемые в научных работах: «детонирующие запятые», «словесные лубриканты», «междометийный мат». В речевой повседневности бранный лексикон как бы распадается на множество «вербальных двойников» оскорбления — совпадающих с ним по форме, но лишенных агрессии. Так, брань может быть элементом флирта или проявлением кокетства. В толстовских «Казаках» Устенька игриво обзывает приобнявшего ее Ергушова «смолой» и «сволочью». В неформальном общении эксплетива выражает дружескую фамильярность, шутливое подначивание. Здесь вспоминается колоритный персонаж «Республики ШКИД», который приветствовал сверстников не иначе как «здравствуйте, сволочи!». Неагрессивная брань может быть и особой составляющей субкультурного речевого кодекса — своего рода паролем для опознания «своих» и устойчивым языковым клише. В этом случае она выполняет функцию речевого камертона, словесной подстройки. Так, классический диалог пиратов не обходится без любимого словечка «дьявол». С чего начал Том Сойер, решив сделаться пиратом? Стал использовать смачные ругательства. Злоречием как таковым — в «чистом виде» (лат. per se) — сквернословие становится тогда, когда выражается в языковом насилии. Например, когда в подростковой компании нарочно выбирают самого застенчивого и заставляют материться на потеху остальным. Когда пассажиры вынуждены слушать мат в электричке, боясь сделать замечание

Неолит

469

470

Пот ребно ст ь не потре б ств а

и нарваться на драку. Когда лущат ругательства как семечки у подъезда, вынуждая страдать жильцов первого этажа. Отчасти навязанный характер имеет письменная нецензурщина — в виде повсеместных матерных граффити. В качестве литературной иллюстрации можно привести сцену из рассказа Куприна «Корь». Схватив студента за руку и притянув к себе, доктор жарко нашептывает ему сальности о женщинах, наставляя поскорее вступить в интимные отношения. С трудом освободив руку, студент прерывающимся голосом заявляет: «Простите, Иван Николаич, а я… не могу таких мерзостей слушать… Это не стыдливость, не целомудрие, а… просто грязно, и… вообще не люблю я этого… не могу…»

«ГРУБЕНЬКОЕ БЕССТЫДСТВО» В расширительном смысле к сквернословию относится также употребление вульгаризмов (лат. vulgaris – грубый, простой ← vulgus — народная масса, толпа) — грубо-просторечных слов и выражений. Многие из них относятся к разряду неприличных, непристойных, в обиходе называемых «грязными». Неприличным традиционно считается бесстыдное упоминание определенных частей тела (т.н. лексика «телесного низа»), физиологических отправлений (фекальная лексика), половых отношений (прокреативная лексика). В бытовом общении выражения последнего типа именуются скабрезными (лат. scabrosus — шершавый, шероховатый), похабными (старослав. похаб — дурень), сальными (фр. sâle — грязный). Интерес к подобной лексике считается естественным этапом взросления, не случайно ее еще называют «детской». При нормальном развитии человек проходит стадию сквернословия в раннем возрасте. Это общеизвестный интерес детей к «грязным» словечкам, многочисленные стишки, анекдоты, дразнилки «про пиписьки-какашки». Перерастая из органичного свойства ребенка в поведенческий комплекс взрослого, сквернословие становится пороком (этическая система), грехом (религиозная догматика), а в повседневном общении — речевой игрой, словесным развлечением, «соревнованием в бесстыдстве». В повести Викентия Вересаева «Два конца» есть пара показательных эпизодов, в которых брошюровщики в типографии подтрунивают над старой опустившейся работницей. Они «смеялись и изощрялись в ругательствах, поддразнивая Гавриловну. На каждую их сальность она отвечала еще большей сальностью. Это было состязание, и каждая сторона старалась превзойти другую». Скабрезное сквернословие может быть и специфической личностной чертой, индивидуальной особенностью — как, например, у Горького «В людях»: «Девица предлагала загадки, всегда скрывавшие какое-нибудь грубенькое бесстыдство, сообщала скороговорки, сливавшиеся в неприличное слово. Однажды кто-то из пожилых мастеров сказал ей: — А и бес-

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

стыдница ты, девушка! Она бойко ответила словами зазорной песни: Коли девушка стыдится, Она в бабы не годится...» В русле фрейдистского подхода все это виды сублимации, схожие с визуализацией физиологии в изобразительном искусстве. Запечатлеть нечто, считающееся «стыдным» и не предназначенным для публичного обозрения, все равно что громко произнести непристойность. Живописные сцены интимного туалета подвергались осуждению наряду со сквернословием.

Неолит Франсуа Буше «Интимный туалет», 1760-е, холст, масло

Луи-Леопольд Буальи «Интимный туалет», ок. 1790, холст, масло

Интимное принято называть иносказательно. Изображенное на картине Буше дамское подкладное судно-бурдалу для мочеиспускания в отсутствие отхожих мест называли «дневной вазой» и «дерзким соусником». Похабство — противоположный полюс пуританства. На донышке того же бурдалу можно было обнаружить фривольные надписи вроде: «Он тебя видит, шалунишка!» Показателен метафорический параллелизм: «стыдному» месту на теле — гениталиям соответствует «срам» на лице — открытый рот с торчащим языком. Неспроста народная мудрость предписывает почаще держать рот на замке, а религиозная догма остерегает от многоглаголанья. С этим представлением связаны также крайние формы христианской аскезы — молчальничество и самоусекновение языка. Верно заметил полководец Суворов: «Где злословие — там, глядишь, и разврат». Впрочем, как и наоборот.

471

472

Пот ребно ст ь не потре б ств а

«ПОРЧА» СЛОВ К сквернословию примыкает намеренное придание нейтральному слову негативного смысла или вульгарного оттенка. Вместо «умер» говорят «сдох», «околел», «скопытился», «окочурился»; вместо «лицо» — «морда», «рожа», «харя», «рыло». Грубые наименования и непристойные обозначения нейтральных предметов, понятий, процессов получили название дисфемизмы (греч. «неблагоречие»). Синонимический термин — какофемизмы (от греч. «плохой, дурной»). Дисфемизмы используются как способ принижения, опорочения, дискредитации адресата и как иронический прием, непрямая насмешка (гл. IX). Допустим, желая уязвить нерадивых или непонятливых учеников, педагог говорит: «Повторяю для особо одаренных»; «Читай задание, грамотей!»; «Весь класс — одни вундеркинды!» В архаических культурах дисфемия включалась в ритуально-обрядовые практики — например, использовалась для защиты от сглаза. Дисфемизмы бытовали также в суевериях — из боязни прямо называть отдельные предметы. Того же происхождения многие неблагозвучные прозвища, которые давались человеку для сокрытия настоящего имени (подробнее — в гл. II). Одновременно дисфемия, как и сквернословие в целом, может быть и просто дурной привычкой, грубой речевой манерой. Вспомним артиллериста из «Тихого Дона», который «к каждой фразе привычно и, наверное, бессознательно пристегивал похабное ругательство». Смежное понятие — эcхрофемия: преобразование любого выражения в сквернословие по созвучию или предметному сходству. Термин введен российским филологом Гасаном Гусейновым. Эсхрофемизм (от греч. «скверный») — это как бы вывернутый наизнанку эвфемизм, словесная «тень непристойности». Эсхрофемия часто возникает в речевой игре как ирония над морализаторством или как противодействие цензурным запретам. Эсхрофемизмы могут строиться по принципу фонетических перевертышей: Пердей Сракофьев вместо Сергей Прокофьев; Бледовое поебище вместо Ледовое побоище; «засеря брился» вместо «засеребрился»; «сама ты, бля, фортепьяна» вместо «соната для фортепьяно». Или появляться в результате морфемной игры: бдительный → бздительный; библиотека → блевотека; гимназия → говназия; дерматолог → дерьмотолог; санаторий → ссанаторий; юбиляр → ебиляр. Эффект «словесной порчи» достигается также обыгрыванием омонимов — ассоциативным сближением и формальным совпадением нормативного с непристойным. Самые известные примеры двусмысленных слов — «хрен», «яйца», «писец»; «стоять», «захиреть», «засадить». Изощренный прием — палиндромы с непристойным обратным прочтением: от приписываемого незабвенному Баркову «Улыбок тебе пара» до современных «Тебе и колец тыщи».

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

Эсхрофемия — неотъемлемая и неизбывная составляющая детского фольклора. Известные псевдозагадки: «в темной комнате на белой простыне полтора часа удовольствия» (кино); «то холодный – то горячий, то висячий – то стоячий» (душ); «волосатая головка за щекой летает ловко» (зубная щетка). Основанные на фонетических повторах фразочки-обманки: «Нога в но… Нога в ногу мы шагаем»; «В рот я бу... В рот я булочку кладу»; «Папе сде… Папе сделали ботинки». Вымарывание букв в текстах для превращения нейтральных слов в непристойные. Излюбленное развлечение советских школьников — превращать таким манером инициалы и фамилии авторов учебника физики Перышкина и Крауклиса в словосочетание «перни в лист». Извращая исходный смысл, эсхрофемия дискредитирует какой угодно предмет, опошляет всякое понятие. «Осквернение» слов здесь намеренное и целенаправленное. Обратное явление — эсхрофобия, страх опознать неприличное в обыденном. Это не только род ханжества (гл. V), но часто и профессиональная привычка. Не секрет, что сущим кошмаром учителей математики становятся термины «двучлен» и «многочлен», а учителя-словесники тщательно проверяют диктанты на «картофельные драчены», «он кончил» и прочие невинные фразы, в которых озабоченные ученички усматривают всяческие неприличности. Сквернословие может быть вообще искусственно созданным в результате словотворчества. Например, переозвученные и переосмысленные китаизмы гунмынь, лянмяньпай, нимада, шагуа, хуайдань из «Голубого сала» Владимира Сорокина. Ругательства народа Страмосляба ибьтую мэмэ, куляй на хур из «Гнезд химер» Макса Фрая. Массаракш из романа братьев Стругацких «Обитаемый остров». Балюна, свилога, люзгар, шарам — вымышленные ругательства в пародийном боевике «Самолет летит в Россию».

Неолит

ВНУТРЕННИЙ РЕДАКТОР И ВНЕШНИЙ ЦЕНЗОР Сквернословие можно рассматривать с позиций «внутреннего редактора» и «внешнего цензора». В первом случае речевому поведению дается моральная оценка, формируемая на основе нравственных категорий стыда и совести (гл. V). Во втором случае оценивается степень отклонения речи от социальных норм, несоответствие общественным устоям. «Внешний цензор» контролирует коммуникативные границы сквернословия и ставит для него преграды в виде культурных запретов. Отсюда и происходят определения нецензурная брань, непечатные слова, непарламентские выражения, несалонная лексика. Этими понятиями обозначаются крайние формы сквернословия — обсценизмы (лат. obscēnus – непристойный), наиболее грубые и неприемлемые выражения. В большинстве европейских языков обсценизмы составляют относительно небольшую замкнутую группу слов (как говорят англичане, «гряз-

473

474

Пот ребно ст ь не потре б ств а

ная дюжина») со значением физиологических отправлений, половых органов, сексуальных отношений. Маргинальный статус обсценизмов отражен в известном фразеологизме ругаться последними словами. При общем тематическом сходстве обсценизмы имеют и национальную специфику. Многие голландские связаны с болезнями: чума, оспа, холера, туберкулез. В датских просматривается пищевая метафора: kraftedme (съешь меня рак!); satanedme (дьявол меня сожри!). Немецкие вращаются вокруг анально-фекальной образности: Arsch, Arschloch, die Scheiße, Scheisskerl, vollscheissen. Шведы предпочитают инфернальную лексику: vad fan! (какого черта!); Jävlar! (Дьяволы!); satan i gatan! (букв. «сатана на улице»); satans förbannade jävla helvetes skit (букв. «дерьмо сатаны проклятого чертового ада»). К русским обсценизмам относят в первую очередь матерную лексику (см. далее). В некоторых научных трудах используется также название инфернальная лексика, в бытовом общении — забористые слова. Еще одно известное выражение — площадная брань — происходит, по одной из версий, от конкретного топонима — московской рыночной площади, которая в позапрошлом столетии размещалась с восточной стороны Китайгородской стены. Знаток столичного быта Алексей Ушаков (псевдоним «Н. Скавронский») описал это место в своих «Очерках Москвы»: «Нередко приходится слышать такие резкие ответы на обращаемые к [покупателям] торгующими шутки, что невольно покраснеешь от того, что они обращены к русскому купцу. Бабы-солдатки, ходящие большею частию с разными плодами, также замечательно огрызаются иногда нередко от целого ряда, над которым шум и гам, как говорится, стоном стоят». Общая мотивация сквернословия, склонность к употреблению ругательств выводится из несоответствия официального «внешнего цензора» персональному «внутреннему редактору». В одних случаях сквернослов демонстрирует всего лишь низкий уровень культуры, бедность лексикона, коммуникативное бессилие. Иногда сквернословие — род балагурства, неприлично шутливой болтовни. А порой — претензия на словесную виртуозность, сноровистое владение бранью. Освоение обсценной лексики — естественный этап социализации, приобщения ребенка к табу-сферам взрослой жизни. Известный жанр детского фольклора — «вызывание» (духов, потусторонних сущностей), а один из знаковых персонажей — Матный гном, или Матерщинный король. «Вызывают» их обычно девочки, чтобы послушать запретные ругательства. Для этого надо накрасить губы красной помадой и покрыть поцелуями зеркальце. Если все сделать правильно, из зеркальца выйдет Матный гномик и проведет мастер-класс сквернословия. Для мальчиков овладение обсценизмами сродни обряду инициации, «посвящения в мужчины». Вот как рассуждает об этом герой рассказа Захара Прилепина «Белый квадрат»: «Я вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме, пока мать на работе, — слова гадко висели на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее…» При паритетном — равноправном, симметричном — общении обсценизмы используются для установления коммуникативного контакта через вербальное отождествление (говорить «как все») или знание субкультурного речевого кодекса («особые словечки»). Важно, что в обоих случаях сквернослову нужна аудитория. Выход за пределы нормы, «взламывание» табу чаще всего происходит публично, прилюдно. В рабочих артелях XIX века в часы досуга практиковались «матерные соревнования» как форма релаксации и особый род лицедейства. В ситуациях иерархического неравенства сквернословие становится способом символической демонстрации власти, доминантной позиции, группового статуса. Иногда его называют «командный мат». Не являясь собственно речевой агрессией, такое сквернословие рассматривается как одна из форм вербального угнетения (гл. X). На общегосударственном уровне это превращается в языковое насилие — использование языка в качестве инструмента психоподавления и властного контроля; способ демонстрации господства. «Тиран действует посредством не только физического насилия, но и посредством извращения языка, которое является тем самым формой насилия в языке. Все известные нам тоталитарные системы в XX веке гораздо в большей степени пользовались извращением языка, чем физической силой: так называемые языковые идеология и пропаганда — языковые формы насилия». В справедливости этого суждения французского философа Поля Рикера мы убедимся далее на российских исторических примерах.

Неолит

«ПЕСЬЯ ЛАЯ» В русской лингвокультуре наиболее грубые обсценизмы получили название матизмов и обобщенно разговорное именование — мат, матерщина. О происхождении самого понятия и его лексическом составе написано уже немало научных работ, поэтому лишь пунктирно обозначим основные подходы. Один из ведущих исследователей мифологических аспектов языка, Б.А. Успенский, рассматривает мат как изначально выполнявший сакрально-культовую функцию в славянском язычестве, а затем уже получивший вульгарно-профанное использование в обыденной речи. На основе этого тезиса ученый выстраивает четырехуровневую модель происхождения матерной брани. На прототипическом, самом глубинном уровне мат соотносится с мифом о сакральном браке Земли и Неба. Следующий уровень связан с идеей осквернения Земли и языческим образом пса как противника бога-громовержца. Далее матерщина со-

475

476

Пот ребно ст ь не потре б ств а

относится с обобщенным образом матери — то есть переходит в статус оскорбления. Наконец, на бытовом уровне объектом становится мать адресата. Другой авторитетный специалист В.И. Жельвис определяет мат как мужской обсценный код. В его теории обсценизмы изначально входили исключительно в лексикон мужчин, а в речи женщин были травестированными и потому ненормативными. Известный антрополог В.Ю. Михайлин реконструирует матерщину из комплекса архаических охотничьих и воинских речевых практик. Мат — территориально (магистически) обусловленный мужской коммуникативный код: древнейшая система междометий, которая напоминала грамматическую структуру языка и использовалась только в чужих локусах, на враждебных территориях как магическое заклинание против врага и как особый апотропей (оберег) — речевая броня, вербальная защита. Таким образом, в качестве ключевого понятия для объяснения механизмов возникновения и условий употребления матизмов Успенский рассматривает ритуал (социальный миф), Жельвис — гендер (социальный пол), Михайлин — территорию (социокультурный локус). Не претендуя на конечную истину, присоединимся к последней позиции, наиболее точно и последовательно отражающей наш собственный взгляд на природу всего злоречия. В его основе «дисгармония границы» — выход за пределы нормы и «деформация речи» — искажение нормы. Воины и охотники мифологически являлись воплощением волков или псов. Матизмами маркирована маргинальная — вне дома, вне традиции, вне культуры — «территория псов». Потому мужской обсценный код и получил название «песья лая». В древнерусском «Слове св. отец о ползе душевней ко всем православным християном» о матерной ругани сказано: «…И сия есть брань пеcия, псом дана есть лаяти…» Обозвать кого-либо псом — метафорически назвать матерщинником. «Песья лая» как бы и есть сама матерщина. Не случайно сквернослова встарь называли в народе псовачом, а распространенной песьей кличкой была Обругай. Ср. также: глаголы собачиться и лаяться в значении «браниться»; бранные выражения сукин сын, псовка (вздорная женщина), песий род. Аналогичная образность — в устойчивых выражениях враждебности, ассоциированных с нечистью: Да ну его к собакам! Пес с ним! Пес его знает! Вместо пса можно подставить беса, черта, дьявола. В эксплетивном (то есть неагрессивном) употреблении матизмы обладают многозначностью и выполняют множество функций в речевом обиходе: от наименования предметов до выражения эмоций, мнений, оценок. Яркая иллюстрация приводится Достоевским в «Дневнике писателя». Проходя однажды мимо пьяных мастеровых, он «вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием существительного, до крайности к тому же немногосложного».

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

Другой наглядный пример приводит Пришвин, заменяя нецензурное слово известным эвфемизмом.

Елдан. Вы, люди далекие от деревенского народа, не представляете, как опустошает душу простолюдина частая смена правительства. Вот иду я в деревню со списком новых министров. – Новые министры! – Опять? Не читайте, не надо! Елдан с ними! – Они вся наша надежда! – Елдан там надежды: придет ерманец и больше ничего. – Как ничего? – Так ничего, придет, и елдан с ними, пускай приходит, один конец. – Ни елды! И там и тут слышится одно слово: – Елдан!..

КРИК ДУШИ Промежуточное положение между выражением агрессии и неагрессивным сквернословием занимает стрессовая инвектива — употребление бранной лексики при сильном эмоциональном переживании, высоком психологическом напряжении. Неожиданная опасность, резкая боль, внезапный страх, крайнее удивление сопровождаются возгласами, часто безадресными и близкими к междометиям: «блин!», «е-мое!», «да чтоб тебя!», «твою мать!» и еще более грубыми. Здесь брань как «крик души». Привычность и естественность подобных восклицаний отражена в бородатом анекдоте про сантехника Петрова, который защемил палец и хотел было иносказательно поведать об ужасных страданиях его чувствительной натуры, но смог лишь нецензурно заорать. В экстремальных обстоятельствах стрессовая инвектива собственно и выполняет описанные В.Ю. Михайлиным архетипические — защитные и жизнесберегающие — функции «песьей лаи». Подтверждение этого тезиса находим также у Ю.М. Лотмана. Опираясь на свой военный опыт, ученый рассматривал «замысловатый, отборный мат» как «одно из важнейших средств, помогающих адаптироваться в сверхсложных условиях». Нагляднейшая иллюстрация — эпизод биографии Ивана Бунина, о котором рассказывал сам писатель: «В полдень запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели бросить меня в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я матерными словами кинулся на орущую толпу». Впечатленный рассказом Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», Варлам Шаламов свидетельствовал: «Лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувели-

Неолит

477

478

Пот ребно ст ь не потре б ств а

чением, но в лагерном языке – это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно (а тем более образцово) нельзя». Известный врач и ученый-испытатель Л.А. Китаев-Смык описал проведенный в 1960-е годы эксперимент успешного использования «юморной матерной речи» для снижения стресса-кинетоза испытуемых в наземном динамическом имитаторе межпланетного корабля. А вот в повседневной речевой практике бывает сложно различить сквернословие «по поводу» и «без повода». К тому же брань бывает генерализованной (лат. generalis — общий) — то есть не направленной на конкретный объект, а как бы рассеянной в речевом пространстве. Чаще всего это демонстрация плохого настроения, эмоционального дискомфорта, общего недовольства жизнью. Сквернословят порой просто потому, что «встали не с той ноги» или потому что «все достало».

С К АТ О Л О Г И Я И Э С Х Р О Л О Г И Я Обратимся теперь к историческому аспекту сквернословия. Бранная лексика античного периода содержала преимущественно фекальную и сексуальную (прокреативную) образность: caco, stercore, culus, mingo, landica, mentula, irrumo, cunnus, meretrix, futuo, criso (см. также гл. II). И это, в общем, понятно. «Неизменно язык-источник, язык-праматерь демонстрирует тягу к преувеличению; это язык, где непристойность расцветает пышным цветом… Самый древний из слоев (латынь) поведает нам о самой древней сцене соития», — разъясняет Паскаль Киньяр в эссе «Секс и страх». При этом «плохие слова» считались противоречащими одновременно и эстетическим принципам, и этическим нормам. Первое представление отражено в известной легенде о Пифагоре, который однажды услышал, как некий человек в красивых одеждах бесстыдно бранится. «Или говори сообразно своей одежде, или оденься соответственно своим речам», — сказал сквернослову философ. Второе представление воплощено в Аристотелевой «Политике»: «Законодатель должен удалять из государства сквернословие, потому что из привычки сквернословить развивается и склонность к совершению преступлений». Однако формальное осуждение сквернословия ничуть не мешало его свободному существованию в комической драматургии и активному использованию в поэтической сатире и шутливой поэзии. Анекдоты, шутки, сценки с упоминанием физиологических отправлений получили обобщенное название скатологических — от греч. skor (scatos) — кал, нечистоты. Отсюда же, кстати, и само слово скверна. Среди сальных выражений и обсценных оборотов, которыми изобиловала античная литература, различались открытое сквернословие и завуалированное, замаскированное выражение непристойностей. Последнее можно встретить, например, в речи жрицы Артемиды из романа Ахилла

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

Обри Бердсли «Лисистрата со своим воинством, защищающая Акрополь», 1896, бумага, тушь, перо В «Облаках» Аристофана смачно описаны несварение желудка и опорожнение кишечника: «Все внутри баламутится сразу, И гудит, словно гром, и ужасно урчит, и шумит, свистит и клокочет. Для начала легонько, вот этак: бурр-бурр, а потом уж погромче: бурр-бурр-бурр. Тут нельзя удержаться, до ветра бегу, а в утробе как гром: бурр-бурр-бурр-бурр» (пер. А. Пиотровского). В «Лисистрате» хор старцев жалуется на женщин, которые окатили их из ведра, так что теперь им «приходится выжимать свою одежду, словно описавшимся». В «Лягушках» Дионис со страху накладывает в штаны, а Ксанф вытирает ему зад губкой. В «Мире» упоминаются мочащиеся мальчики. Эти и масса аналогичных примеров собраны и проанализированы в фундаментальном исследовании древнегреческой чувственности Ганса Лихта «Сексуальная жизнь в Древней Греции», опубликованном в конце 1920-х годов.

Неолит

Татия или в одной из эпиграмм «Палатинской Антологии» (лат. Antologia Palatina), где скабрезности облечены в музыкальные термины. Обсценизмы активно использовались в фесценнинах (гл. IX) и приапеях (Priapea) — коротких шутливых стихотворениях, названных в честь бога Приапа. Истоками этого жанра считаются непристойные анонимные надписи на статуях Приапа, а также амулетах и других культовых предметах с его изображением. Приапея часто имела грубоэротическое содержание, ее лучшие образцы представлены в творчестве Катулла, Марциала, Горация. В древнеримском Законе XII таблиц предписывалось наказывать пал ками за публичную брань. Однако скатология процветала на пирах, где театральные мимы и специально обученные мальчики-рабы развлекали гостей изощренными словесными гадостями и грязными шутками. Особое место в архаических культурах занимала эсхрология (от греч. «стыд, позор») — ритуальное сквернословие, брань как обрядовое действо, церемониал для заговора на хороший урожай в аграрных культах, изгнания злых духов. Во время тесмофорий — праздника в честь Деметры (Цереры) — женщины распевали непристойные песни, следуя за колесницей богини. Эсхрология как составляющая культового языка использовалась при посеве тмина в Греции, ячменя на Кипре.

479

480

Пот ребно ст ь не потре б ств а

Френсис Дэвис Миллет «Процессия тесмофории», 1894–1897, холст, масло

Неолит

О Т С А К РА Л Ь Н О Г О К С К В Е Р Н О М У

С распространением христианства лексика «телесного низа» лишается магического содержания и культового статуса, переходит в разряд неизжитого язычества, а затем обыденной непристойности. При этом европейское сознание балансирует между «раблезианством» и «пуританством». Складывается парадоксально двойственная ситуация. С одной стороны, в похабных остротах шутов, скабрезных ярмарочно-балаганных постановках, соленых шутках фаблио продолжает развиваться скатологическая традиция. С другой стороны, усиливается религиозное осуждение сквернословия и оттачиваются юридические его запреты. Как кровавые плевки чахоточного больного считались следами, по которым мчится Смерть, мерзкие слова были следами, по которым человека преследовало Зло. При этом разгул сквернословия причудливо сочетался с речевой аскезой. Менестрели исполняли куртуазные баллады параллельно с фривольными куплетами. Выступления ярмарочных актеров включали непристойные пассажи и, одновременно, нравоучительные сценки «небесного возмездия», в которых сквернословы карались страшными болезнями, поражались молниями, проваливались в преисподнюю. В то время как благородные рыцари выступали на битвы с молитвами и псалмами, а их боевые песни были созвучны церковным песнопениям, поле боя оглашалось отборными ругательствами рибальдов, само название которых (англ. ribald — грубиян, сквернослов, распутник) указывает на связь со сквернословием. Однокоренные современные слова с тем

С кв е р н о с л о в и е

же общим значением грубости, дерзости, разврата: ribauderie, ribaudrie, ribaudel, ribauder, ribaudie. Употреблявшееся до позднего Средневековья слово рибальд многозначно: так назывались отличавшиеся грубостью нравов шотландские обозники и армейская прислуга для грязной работы (ribauld); нищие и бродяги, плетущиеся за французскими войсками с целью грабежа и мародерства (ribaud); наемные пешие солдаты из простолюдинов в собирательно-презрительном именовании сброда, отребья (ribaudaille). Последние описывались средневековыми хронистами как шедшие впереди войска и внезапно осыпавшие противника градом ругани. Вопиющая разнузданность рибальдов вызывала минутную оторопь у благородной рыцарской конницы. Опомнившись, конница яростно набрасывалась на легкую с виду добычу — и натыкалась на вражеские пики. Здесь словесная брань была боевой хитростью, тактическим приемом. Аналогичную функцию выполняло забрасывание осажденных крепостей нечистотами. Поговаривали, что сам Леонардо да Винчи однажды трудился над усилением «военного» зловония долгим нагревом в герметичных емкостях смеси фекалий со свеклой. Таким образом, в исторической ретроспективе понятие сквернословия шире использования ругательств и скабрезностей. В старину к нему относили еще проклятия, богохульные высказывания, в том числе чертыхательство — упоминание обитателей преисподней, призывание бесов. В сущности, это «вывернутый наизнанку» оккультизм, профанация магии. С чертыхательством связано немало примет и суеверий. Самое распространенное — материализация беса при упоминании его имени. Во Владимирщине говорили: «Как зачнешь ругаться, он подскочит и ну толкать — ругайся, дескать, больше». В Новгородчине, опасаясь называть черта, говорили «черный», «немытик». В некоторых местностях нечистую силу и конкретные ее воплощения (черта, лешего) называли «долгий дядюшка» или просто «долгий», «долгой». Отсюда диалектное выражение «ругаться по долгому» — то есть упоминая черта. Впрочем, в повседневной суете запреты сплошь забывались, поскольку чертыхательством можно выразить массу эмоций, переживаний, намерений. Негодование и злость: черт возьми! черт знает что! Возражение и сомнение: на черта это надо? какого дьявола! Обиду и досаду: да ну их к бесам! откуда его черт принес? Злорадное торжество: черта с два! черта лысого! Удивление и нетерпение: где тебя черти носят? Обещание и клятву: дьявол меня разорви! чтоб меня черти съели!.. Нечистая сила фигурирует в просторечном описании сложных обстоятельств (черт ногу сломит) и неблаговидных поступков (бес попутал, допиться до чертиков). Без чертыхательства сложно вообразить народно-праздничные площадные представления, которые так и назывались — дьяблерии (фр. diableries). Без чертыхательства немыслима вся смеховая культура, достаточно вспомнить задорные реплики из «Гаргантюа и Пантагрюэля».

Неолит

481

482

Пот ребно ст ь не потре б ств а

« Р У ГАТ Е Л Ь С К А Я У З Д Е Ч К А » И « М А С К А П О З О РА » Разграничение приемлемого и непристойного в речи шло параллельно с процессом урбанизации. Будучи в той или иной степени свойственно представителям всех социальных слоев, сквернословие постепенно становится языковым маркером низших сословий. Формирование представлений о чистоте языка и неприятие «уличной» речи, «плебейских» выражений определялись установкой на респектабельность и кристаллизацией понятия «приличное общество». Установление речеповеденческих норм ярко отразилось в гендерном аспекте. Так, в английском общем праве позднего Средневековья выделялся особый проступок communis rixatrix (англ. common scold) — сварливость, склонность к прилюдным склокам и грязной ругани. «Плохая речь» считалась дурно влияющей на общественные настроения в целом и подлежала судебному преследованию. При этом сварливость рассматривалась как типично женское преступление. Обвиняемые в ругани мужчины нередко привлекались к ответственности вместе с женами. Особо невоздержанных на язык наказывали «маской позора» или «ругательской уздечкой» (англ. brank’s bridle, scold’s bridle; нем. Schandmaske) — железным намордником в виде обруча с пластиной для рта. Иногда с заостренным кляпом — чтобы причинять боль при малейшем движении. Для пущего унижения наказуемых маски и уздечки имитировали ослиные или поросячьи уши, а также дополнялись колокольчиками. Уздечки надевались также на сплетниц (отсюда еще одно название — The Gossip’s Bridle), клеветниц, богохульниц и неНаказанная женщина в «ругательской радивых работниц. Первый случай уздечке», литография из книги Джоэла официального применения этого наДормана Стила и Эстер Бейкер Стил казания зафиксирован в Шотландии «Краткая история США», 1885 в 1567 году, а один из последних — в графстве Ланкашир в 1850-м. Закоренелых сквернословиц ожидал «позорный стул» (англ. duckingstool — букв. «утиный табурет»). Прикрепленное к длинному рычагу деревянное сиденье или самосвальную тележку несколько раз погружали целиком в водоем — чтоб скандалистка в прямом смысле охолонула. Это позорящее наказание применялось до 1817 года и напоминало шаривари (гл. V). Поглазеть на стреноженную жертву и посильно поучаствовать в ее

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

«перевоспитании» собиралась большая толпа, которая гремела железной посудой, превращая позорище в потеху. Разновидность того же наказания — cucking-stool: привязанную к сиденью возили по улицам с голыми ногами и непокрытой головой, после чего оставляли для публичного глумления. В наказуемую летели оскорбления и насмешки вперемежку с гнилыми овощами и дохлыми крысами. Еще один вариант — cathedra stercoris, dung chair («навозный стул»): публичное сидение с оголенными ягодицами. О наказании позорным табуретом — стихотворение английского поэта Джона Гэя (подстрочный перевод): «Я поспешу к пруду, где высокий табурет на длинной доске нависает над грязной лужей. Этот табурет предназначен для каждой ругательницы». Аналогичное описание — в стихотворении 1780 года Бенжамина Уэста (подстрочный перевод): «Стоит мой друг вон в той луже. Механизм под названием позорный табурет установлен законной силой на радость и ужас всего города, если склочФрэнк Хейзенплаг «Позорный ные женщины разожгут вражду». табурет», 1896, линогравюра В Новое время отношение к сквернословию оставалось двояким: официальное осуждение и негласное процветание. С ослаблением влияния Церкви и обмирщением сознания размывалась и «греховная» сущность сквернословия. Если в России было в ходу выражение «ругается как сапожник», то в Англии говорили «ругается как лорд». В высших кругах сквернословие становится выражением престижа и данью моде. Пристрастие аристократов к нецензурщине было своеобразным шиком, джентльменской привилегией и особым родом дерзости — с каждым веком затихающим, поздним отголоском античного гибриса (гл. XI). Свифт в шутку предложил ввести налог на брань для ликвидации дефицита в бюджете. При этом сквернословие по-прежнему использовалось как инструмент социального контроля и оставалось выражением властной вседозволенности. Наполеон Бонапарт любил ввернуть соленое словцо не только в минуты гнева, но даже в переговорах. Так, однажды он уподобил Австрию «старой шлюхе, привыкшей, что ее насилуют».

Неолит

483

484

Пот ребно ст ь не потре б ств а

« Я Б Л О Ч Н Ы Е В А Р Е Н И К И » И « Л И ТА В Р Ы К У П И Д О Н А » Интерес к сквернословию издавна проявляли философы. Среди памятных обращений к этой проблеме — сочинение итальянского гуманиста Франческо Барбаро «О браке» (1416), в котором девушкам предписывалось прикрывать уши в общественных местах, дабы не оскорб лять свой слух непристойностями. Английский проповедник Джон Нортбрук в «Трактате против игры в кости, танцев, пьес и интерлюдий и прочих праздных увеселений» (1577) ратовал за чистоту речи и требовал, «чтобы комедии, что играют в театрах, были впредь избавлены от сквернословия и грязных выражений, которые развращают добрые нравы». Дидактические идеи могли подаваться и в идиоматической упаковке. Тем более изящной, если это были произведения живописи. Две фламандские пословицы о пренебрежении к общественным нормам и правилам поведения визуально воплощены Брейгелем. Что бы я ни делал, я не раскаиваюсь и продолжаю мочиться против луны (мужчина мочится на отражение луны в воде); испражняться на мир — то есть относиться ко всему пренебрежительно, без уважения (шут испражняется над вывеской постоялого двора — см. репродукцию в гл. XI). Вслед за философами сквернословием заинтересовались лингвисты. В 1785 году вышел «Вульгарный английский словарь», в котором щекотливым предметам и понятиям были даны эвфемистические определения. В частности, жен-

Неолит

Питер Брейгель Старший «Мочащийся на луну», 1558, холст, масло

Геррит ван Хонтхорст «Улыбающаяся куртизанка с непристойным изображением в руках», 1625, холст, масло

С кв е р н о с л о в и е

ская грудь именовалась «литавры Купидона» и «яблочные вареники», а панталоны — «неописуемыми». Затем в Лондоне выпустили «Классический словарь вульгарного языка» (1811), разъясняющий просторечные и арготические иносказательные выражения. Вот несколько примеров: бобтейл (bob tail) — импотент либо мастурбатор; афанасьева девка (athanasian wench) — девушка, которая не отказывает в секс-услугах; судейская карточка (court card) — гомосексуалист, выставляющий напоказ свою половую ориентацию ношением женской одежды; игрок в нарды (back gammon player) — любитель анального секса. А вот выдающийся лексикограф Пьер Буаст, напротив, исключил из своего знаменитого «Универсального словаря французского языка» (1800) все непристойности. Как повествует исторический анекдот, некая дама похвалила ученого за строгий подход к отбору лексики, но Буаст в ответ возмущенно воскликнул: «Да как же вы узнали, что этих слов там нет? Выходит, вы искали их нарочно?!»

Л И Т Е РАТ У Р Н Ы Е « Д Е Р Ь М О С К А Н Д А Л Ы »

Неолит

В отличие от академической науки, в художественной литературе было почти как в жизни: многие персонажи сквернословили вдохновенно и виртуозно. Среди прочих обнаруживалось немало примеров игровой ругани, юмористического сквернословия. «Добра скоромного здесь целый воз; Но шуток тех не принимай всерьез», — призывал Джефри Чосер в «Кентерберийских рассказах». Выдающиеся образчики гротескно-гиперболической брани находим и в «Новеллино» Мазуччо, и в немецкой народной книге об Уленшпигеле, не говоря уже о шекспировских комедиях и все том же бессмертном «Гаргантюа»:

Просьбу пастухов пекари не соизволили удовлетворить – более того, они начали изрыгать на них самую зазорную брань: обозвали их беззубыми поганцами, рыжими-красными – людьми опасными, ерниками, прощелыгами, пролазами, лежебоками, сластенами, пентюхами, бахвалами, негодяями, дубинами, выжигами, побирушками, задирами, франтами – коровьи ножки, шутами гороховыми, байбаками, ублюдками, балбесами, оболдуями, обормотами, пересмешниками, спесивцами, голодранцами, ссаными пастухами, говенными сторожами, присовокупив к этому и другие оскорбительные названия и прибавив, что они, мол, хороши с отрубями да с мякиной, а такие вкусные лепешки не про них писаны. В этом словесном извержении невозможно отделить инвективу от эксплетивы, агрессию от позерства, враждебные выпады от бахвальства руганью, грубый посыл от художественного жеста. Подобные пассажи — где похабство задорно, чертыхательство забавно, а ругань фонтанирует витальностью — заметно контрастировали с нравоучительными трактатами и дидактическими сочинениями.

485

486

Пот ребно ст ь не потре б ств а

Неолит

Рембрандт «Мочащаяся женщина», 1631, офорт

Рембрандт «Мочащийся мужчина», 1630, офорт

Сквернословие онтологически неотделимо от смеха и способно комически интерпретировать все что угодно. Одновременно инверсивное («перевернутая речь») и сниженное («приземленная речь»), оно всегда служило верным средством обличительного осмеяния вопиющей глупости и мнимого благочестия, трусости и слабости, оплошности и обмана. Подобно тому как живопись визуально декларировала естественность физиологических отправлений, литература провозглашала сквернословие неотъемлемой составляющей речевого обихода, бытового общения. В романе Виктора Гюго «Отверженные» есть пассаж, посвященный слову merde — дерьмо. В авторской интерпретации генерал Камбронн не крикнул англичанам гордо «гвардия умирает, но не сдается!» (как сообщали официальные источники), а произнес лаконичное ругательство. «Из уважения к французскому читателю это слово, быть может, самое прекрасное, которое когда-либо было произнесено французом, не следует повторять, — поясняет писатель. — Свидетельствовать в истории о сверхчеловеческом воспрещено. На свой страх и риск мы переступим этот запрет... Крикнуть это слово и затем умереть — что может быть величественнее?» Литературная интерпретация вряд ли больше соответствует исторической правде. И современники пытались попенять за это писателю. Однако Гюго создал не только художественную провокацию, но и локальную мифологию сквернословия, способную обезоружить даже самого строгого пуриста.

С кв е р н о с л о в и е

Неолит

Ян Минсе Моленар «Запах (Пять чувств: обоняние)», 1637, дерево, масло Сделаем небольшое отступление и вспомним аналогичную сцену «Войны и мира», в которой Кутузов обращается к солдатам сначала как главнокомандующий, а затем по-отечески просто: «А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м... и... в г...». Эти слова были встречены радостным хохотом и дружным ревом «ура!». В авторском пояснении к эпизоду особо подчеркивается, что «именно этим стариковским, добродушным ругательством» было выражено «то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты». Еще один французский «дерьмоскандал» грянул в 1896 году, когда на театральной сцене появилась авангардистская пьеса Альфреда Жарри «Король Убю». Написанная в жанре абсурдистского фарса, она начиналась тем же словом merde, которое затем постоянно повторялось в тексте. Прочих бранных слов тоже было предостаточно, так что немалая часть зрителей приняла постановку за издевательство и в гневе покинула зрительный зал. Новаторскую пьесу убрали из репертуара, Жарри лишился всех контрактов, топил тоску в вине и умер в тридцать четыре года. Зато после смерти сделался мировой знаменитостью и был признан родоначальником театра абсурда.

487

488

Пот ребно ст ь не потре б ств а

Неолит

Лоренцо Лотто «Венера и Купидон», 1520-е, холст, масло

Громкая история со сквернословием в английской литературе — выход романа Дэвида Лоуренса «Любовник леди Чаттерли». Приверженцы чистоты языка обрушились на автора с обвинениями в смаковании «грязных слов» и даже пытались притянуть к суду. Примечательно, что «грязными словами» Лоуренс описывал только плотские утехи как особые проявления интимности. Однако этот стилевой прием поначалу был никем не замечен и не оценен. Роман запретили, тираж изъяли из продажи и вновь отпечатали лишь в 1960 году. Впрочем, даже тогда знаменитому издательству «Penguin Books» вчинили судебный иск согласно принятому годом ранее акту «О публикациях непристойного содержания». Но теперь уже книгу отстояли авторитетные критики, а ее тираж разошелся за один день.

БОРЦЫ И ПРИВЕРЖЕНЦЫ Скандал с «Любовником леди Чаттерли» открыл новую страницу летописи «художественной непристойности». Орех общественного сознания раскололся на две скорлупки, в одной из которых барахтались проповед-

С кв е р н о с л о в и е

ники целесообразности сквернословия, а из другой грозили кулаками сторонники его запрета. Публичное отношение ко многим артефактам литературного сквернословия не подчинялось строгой логике и оставалось весьма противоречивым. Первым случаем брани в прямом радиоэфире считается употребление в 1936 году слова ass (задница) британским комедийным актером Гектором Такстером, что поставило крест на его карьере. Спустя три года выходит эпохальный фильм «Унесенные ветром», где впервые в кинематографе США звучит ругательство dumn (проклятье). Картина получила восемь «Оскаров», хотя с создателей содрали штраф в сорок тысяч долларов. В 1961 году американский комик Ленни Брюс угодил под арест изза бранной лексики в сценических номерах.

Неолит Схема устройства Белла, рис. в газете «London News», 1877 Исторический анекдот о «пользе» сквернословия. У Томаса Ватсона неправильно соединились провода — и первое, что услышал Александр Грэм Белл в «говорящем телеграфе» от своего помощника, были ругательства. Так бранные слова стали первыми сказанными по телефону, а ругань помогла изобрести телефонную связь. А вот комик Джордж Карлин, напротив, прославился в 1972 году монологом «Семь слов, которые нельзя говорить по телевидению». Правда,

489

490

Пот ребно ст ь не потре б ств а

с Карлином судился радиослушатель, возмущенный легкодоступностью нецензурщины его малолетнему сыну. Разбирательство тянулось шесть лет — в итоге Верховный суд США признал право радиостанций транслировать брань, но только в отсутствие несовершеннолетних. В целом же почти весь прошлый век можно представить как хронику сквернословия. Вот лишь несколько самых памятных случаев. 1951 год: публикация романа Джеймса Джонса «Отныне и вовек» с обилием обсценизмов в описании армейских реалий. Роману присуждена Национальная книжная премия. 1965: первое произнесение пресловутого fuck на телевидении театральным критиком Кеннетом Тинаном, что стало предметом обсуждения в парламенте. 1969: прилунение астронавта Базза Олдрина со словами: «Мать вашу, я только что наложил в свой скафандр!» 1976: скандал с герцогом Эдинбургским, который грубо отшил папарацци, не зная о включенной камере… 1980-е стали эрой «грязного реализма» (англ. Dirty realism) — литературного направления, детально воспроизводящего низменные и порочные стороны жизни с использованием соответствующей лексики. Многие авторы — Чарлз Буковски, Раймонд Карвер, Лэри Браун, Кормак Маккартни, Педро Хуан Гутьеррес — обрели статус культовых, их творчество изучается академическим литературоведением.

Неолит

ДУРНОРЕЧИЕ ПО-РУССКИ

Обратимся теперь к отечественной лингвокультуре, где отношение к бранным словам и лексике «телесного низа» заметно отличалось от европейского. Прежде всего, напомним, что слова ругати, ругатися изначально имели значение бесчестия, осквернения, глумления — то есть соотносились со смыслами, которые в современном языке имеет надругательство (гл. X). Аналогично и браниться изначально было неполногласной формой глагола «борониться» — то есть сражаться, воевать. Значение словесных действий, собственно злоречия эти слова приобретают к XVII столетию. Примерно так же эволюционировала семантика слова оскорбление: сначала оно понималось только как физическое действие и лишь позднее уже как высказывание (гл. II). Сходные со сквернословием древнерусские понятия срамословие и гнилословие часто употреблялись как общеродовые названия этических нарушений в речи. Срамословием в широком смысле считались не только непристойные высказывания, но и ворожба, наговор, даже досужая болтовня. К смежным порицаемым понятиям относились свирепоустие (необузданность языка) и козлогласование (в значении бесчинных возгласов на пирах). Собственно же ругательства обобщенно именовались непотребными глаголами, непригожими словами, неподобной лаей.

С кв е р н о с л о в и е

Одной из первых письменных фиксаций обсценного сквернословия на Руси считается берестяная грамота XII века, содержащая фразу: «Якове брате, еби лежа, ебехото, аесово». О распространенности матерной брани свидетельствуют и более поздние памятники письменности — например, изданные в 1642 году «Священнические потребы»: «…и всякою неподобною речию злослових и матерны лаях. <…> Или дерзостно глагола, или осквернословил кого, или облудословил, матерь нарицая…» По свидетельствам иностранцев, русские отличались особой склонностью к сквернословию. Адам Олеарий — немецкий ученый-путешественник, автор знаменитой книги «Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию», изображающей Россию первой половины XVII столетия, — отмечал национальную страсть русских «говорить о сладострастии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывать всякого рода срамные сказки». Причем «тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями, тот и считается лучшим и приятнейшим в обществе». Нидерландский путешественник XVII века Ян Янсен Стрейс также отмечал, что русские «употребляют в разговоре различные дурные, невоздержанные, бранные и постыдные слова». При этом декларативно к сквернословию относились порой более негативно, чем в Европе, и пресекали его более жестко. Иван Грозный велел «кликать по торгам» — то есть публично донести до сведения народа — запреты Стоглавого собора, в частности, «матерны бы не лаялись». При Михаиле Федоровиче сквернословов подвергали телесному наказанию. Переодетые государевы люди расхаживали по улицам и торжищам, хватали бранящихся и тут же в назидание всем секли розгами. Притом особо не разбирая, была ли то настоящая свара или неформальные дружеские подначки. Указ Алексея Михайловича утвердил недопустимость сквернословия в свадебных церемониях: чтоб «на браках песней бесовских не пели и никаких срамных слов не говорили». По распоряжению Петра I была издана книга «Юности честное зерцало», где приличествующим благородному человеку считалось воздержание от ругани. При этом сам не чуждый матерщине Петр Алексеевич отменяет телесные наказания за матерщину, но в Петровскую эпоху сквернословов по старинке продолжали пороть. Петр II официально вернул телесные наказания за употребление матерных слов. При Анне Иоанновне матерщинникам грозило тюремное заключение, при этом в ее же штате карлиц верховодила Баба Матрена — знатная срамословица. Елизавета Петровна высочайшим указом наложила штраф за прилюдную брань. Екатерине II приписывают афоризм: «Бранные слова оскорбляют уста, из которых исходят, столько же, сколько уши, в которые входят». При этом в историю вошел комический конфуз цензурного запрета двух пьес с «нехорошими словами», автором которых оказалась сама государыня. С Екатериной связан и хрестоматийный анекдот об адмирале Чичагове,

Неолит

491

492

Пот ребно ст ь не потре б ств а

который увлекся рассказом о победе над шведским флотом и ввернул крепкое словцо, затем опомнился и пал на колени с мольбой о пощаде. «Ничего, я ваших морских слов все равно не разумею», — с усмешкой ответила императрица. При Николае I солдат «прогоняли сквозь строй» за матерную ругань, а офицеров понижали в звании, иногда даже разжаловали в рядовые. Однако и здесь госпожа История кокетливо оттеняет строгость властителя изяществом его манер. В одном из исторических анекдотов Николай с царевичем Александром и его наставником Василием Жуковским проезжают в экипаже мимо начертанного на стене сакраментального слова из трех букв. Наивный царевич спрашивает Жуковского о значении этого слова. Государь с любопытством ожидает реакции поэта на щекотливый вопрос. Жуковский ловко выкручивается, отвечая, что сие есть повелительное наклонение глагола «ховать». Николай лукаво молчит, а по возвращении домой достает золотые часы и вручает находчивому поэту со словами: «Хуй в карман». О чем свидетельствуют приведенные сведения, хоть достоверные, хоть легендированные? Отношение властителей к нарушению речеповеденческих норм часто непоследовательно. Сквернословы порой умилительны. Свирепоустие иногда нейтрализуется умномыслием. Вся история злоречия не система назидательных уроков — скорее калейдоскоп противоречивых фактов.

Неолит

ЯЗЫЧЕСКИЙ ПЕРЕЖИТОК

Обсценное словоупотребление в христианской Руси воспринималось прежде всего как составляющая речи язычника. Не случайно в памятниках древнерусской письменности срамословие чаще соотносилось с богохульством и ересью, поношением святынь, а сквернословие — с обидой людей. В «Домострое» различалось срамословие как брань с матерщиной и сквернословие как просто ругань. Матерщина считалась непристойной не столько сама по себе, сколько как проявление язычества. Борьба с матерщиной была неотделима от борьбы с двоеверием. Это просматривается еще с «Повести временных лет», где «срамословье» упоминается при описании обрядности вятичей, родимичей, северян. Кирилл Туровский упоминал «буе слово, срамословие, бестудная словеса и плясание, еже в пиру, и на свадбах, и в павечерницах, и на игрищах и на улицах». В наказе крестьянам Троицкого Ипатьевского монастыря сквернословие стоит в общем ряду с «бесовскими играми». В Челобитной нижегородских священников 1636 года матерщина именуется «еллинским блядословием». Народные поверья также соотносили матерщину с языческими сущностями. Вот как объясняется происхождение черта в полесской легенде, апокрифической интерпретации Сошествия Христа в ад (лат. Descensus

С кв е р н о с л о в и е

Christi ad inferos). «Спаситель тянул из пекла людей. Один руку подает — а человеческих рук много. Кто-то из людей не стерпел и загнул матом. Христос его не взял — тот и заделался чертом». В народе верили, что срамословит вселяющийся в человека нечистый дух, что в дом бранящихся проникают бесы, что нельзя ругать детей — иначе на том свете они могут отвернуться от родителей. Не велели браниться беременным — чтобы не рождались злые дети. Опасаясь лешего и водяного, старались не ругаться в лесу и возле водоемов. Не сквернословили за едой из боязни «нечистиков», которые во время трапезы прячутся под полатями и могут плюнуть в еду или подменить кусок хлеба «неблагословенным». Употребление матерщины связывалось с троекратным оскорблением: Богородицы, матери человека и матери-земли. Бытовало поверье, будто брань вызывает природные катаклизмы. «Если матерно выругаешься, земля на три аршина опустится». В библейском контексте это Себастьяно дель Пьомбо «Сошествие связывалось с эсхатологическими Христа во ад», 1516, холст, масло мотивами, представлениями о Конце света. Практиковались особые заговоры против ругани. Например: «Слово ты поганое, Слово бранное, Не вреди дому благодатному, Ево хозеину тороватому, Кнезю молодому, Матушке родной, Кнежне молодой! Ты прахом распадись, распадись! Ты прахом распадись! Ты ветром разнесись! Ты ветром разнесись, разнесись, По дебрям, по горам, По крутым берегам, По темным борам, По синим морям. Аминь». В традиционном русском сознании воплотился абсолют запрета на крайние формы сквернословия. Табуировалось не только прямое употребление обсценизмов, но и цитирование, воспроизведение из чужой речи. Ответственность говорящего-пишущего распространялась даже на сквернословие, помещенное в метаконтекст. Весьма показательно дело «О неподобных и сквернословных делах коломнятина Терешки Егина» (1668–1675). Ведущие допрос не могли воспроизвести дословно матерную брань подсудимого, но были обязаны

Неолит

493

494

Пот ребно ст ь не потре б ств а

точно и полно передать смысл его высказываний. Потому упражнялись одновременно в буквализме и эвфемизации. «Сквернил свою кожу и кости матерны своими словами, и мать он свою родную матерными словами теми сквернил погаными».

« З А П Е К У Т С Я У С ТА К Р О В Ь Ю » Особо жестко и наиболее последовательно сквернословие осуждалось религиозной этикой. В православном обычае даже лишенная агрессии брань считается богомерзкой, напрямую связываясь с богохульством (гл. XII) как проникновение сатаны в человека через рот. Многие европейские ругательства связаны с упоминанием Бога и святых (например, итал. Madonna puttana, Madonna troia), а в русской лингвокультуре им отчасти эквивалентна матерщина. Употребление матизмов расценивалось как поношение Господа и святых. В «Священнических потребах» сквернословие противопоставлено даже не благоглаголанию, а непосредственно боголюбию. Матерщина не просто грубая и недостойная речь, но богопротивное деяние, бого мерзость. Грамота митрополита Фотия призывала «учить детей духовных, чтобы престали от скверных словес неподобных, что лаяти именем отцевым и материным, чтобы не привыкали говорити лихих словес». Религиозный мыслитель, дьяк Иван Тимофеев (Иван Тимофеевич Семенов) называл «зловонное произношение языком и устами матерных скверных слов» в ряду грехов, что привели Россию к Смуте. Уже цитированное «Слово св. отец о ползе душевней ко всем православным християном» грозило сквернословам «запеканием уст кровию» и отлучением от причастия. Те же идеи и образы — во многих апокрифах. От сквернослова отлетает покров Пресвятой Богородицы, на него обрушиваются всяческие беды и напасти. Апокрифический «Свиток Иерусалимский» содержит следующие слова самого Господа: «…Скверности изо уст, изо бранного слова, Матерно не бранитеся. Мать Пресвятая Богородица На престоле встрепенулася, Уста кровию запекаются». Строгому порицанию подлежало даже однократное или вовсе шутливое употребление матерщины. В духовном стихе «Пьяница» читаем: «Который человек хоть одныжды По матерну взбранится, В шутках иль не в шутках, Господь почтет за едино». Известен и особый духовный стих «О матерном слове»: «Вы, народ Божий-православный, Мы за матерное слово все пропали, Мать Пресвятую Богородицу прогневили, Мать мы сыру-землю осквернили...» Неприятие матерщины нашло отражение в описаниях видений и в сказаниях о чудесах. Одно из таких чудес произошло «при священниках и при всем народе» в Красном Бору на Северной Двине в 1641 году. Акилине Башмаковой явилась «жена светлообразная лицем покрывшися убру-

Неолит

С кв е р н о с л о в и е

сом» и велела говорить в миру, чтоб не употребляли табаку и матерно не бранились. В том же году и на том же месте крестьянка Фекла узрела Спаса и Богородицу, которые наказали ей вещать в народе, чтобы христиане матерно не бранились. Известны также былички и персональные свидетельства «божией кары» за сквернословие. Одну из таких историй рассказал уже в 1905 году священник Порфирий Амфитеатров. Однажды на проезжей дороге он встретил парнишку Василия Лаврова, который яростно колотил палкой и костерил матерно волов, слишком медленно тащивших бочку. Увещеваниям отца Порфирия малец не внял — и тут же последовала кара: бочка лопнула, сквернослов обварился кипятком и три месяца лечился в больнице. Затем при встрече со священником Лавров сам признал, что понес Господнее наказание за гнусные слова.

У Р О К И М АТ Е Р Щ И Н Ы Несмотря на религиозные запреты и устрашающие поверья, народное отношение к сквернословию в целом и конкретно к матерщине было неоднозначным и противоречивым. На бытийном уровне — между сакральностью и кощунством. На бытовом — между потребностью и непотребством. Двойственность отражена в идиоматике. С одной стороны, сквернословие осуждалось и буквально ассоциировалось с нечистотой, пачкотней, грязью. Не бранись: нечисто во рту будет. Брань не смола, а саже сродни: не льнет, так марает. С другой стороны, сквернословие считалось неизбывной составляющей речевого обихода. Не выругавшись, дела не сделаешь. Не обругавшись, и замка в клети не отопрешь. «Заветные» (непристойные) русские пословицы и присловья во множестве представлены в словаре Владимира Даля. Вот лишь несколько ярких примеров. Бздех не схватишь, в жопу не впятишь. Бзды-бзды приехал, переперды привез. Богатой тужит, что хуй не служит, а бедной плачет, что хуй не спрячет. Было времячко, ела жопа семячко, а теперь и в рот не дают. Говно копны не красит. Лезет срака сракой на драку. Ни складу, ни ладу — поцелуй сучку с заду. Тешь мою плешь, весели мои муди. В простонародном общении издавна использовался эхо-мат — рифмованные обсценизмы в форме ответов на вопросы: «— Куда? — К мерину под муда!»; «— Ну? — Хуй загну!»; «— Где? — В тещиной пизде!»… Владение изощренной бранью было предметом похвальбы. Сложносочиненную, «многоэтажную» ругань в народе называли «загиб». (До сих пор в ходу выражение ну ты загнул!) Как коллективный текст «загиб» бытовал в бесчисленных устных рассказах. Известные Большой и Малый Петровский, Казачий, Морской «загибы» представляли собой бранные формулы в виде цепочки обсценизмов объемом от 30 до примерно 300 слов, которые требовалось произнести на одном выдохе единым предложением. Такие формулы происходили из ритуальной магии, хотя молва

Неолит

495

496

Пот ребно ст ь не потре б ств а

приписывала их изобретение конкретным людям, среди которых Петр I и Иван Барков. В заговорных практиках сквернословие использовалось как словесный оберег от нечистой силы. Не ровен час, померещится явившийся с того света покойник или бес в облике мертвеца — надо швырнуть в него использованный при варке пива камень и хорошенько обругать. В этом смысле показательно этимологическое родство ругательств с проклятиями в славянских языках: сербск. «ругательство» — заклетве, польск. — przekleństwo. Матерщина служила также прагматическим целям: в поисках кладов, для лечения недугов, прекращения эпидемий (например, описание обряда «опахивания» — гл. VII). Обсценизмы встречаются и в обрядовых свадебных песнях с «инструкциями» о сексуальной жизни для молодоженов. Вместе с тем известны обратные, запретительные практики: в частности, запрет на матерщину в кладоискательстве. Верили, что сквернословие может помешать успеху предприятия. Столь же неоднозначны и многие данные фольклорных исследований, анализ которых показывает, что осуждение брани повсеместно конкурировало с ее употреблением. Не только анализ, но и нередко сам отбор этнографического материала зависел от личного отношения ученого к сквернословию. Практиковалось также целенаправленное обучение детей забористой ругани, что удивляло и возмущало просвещенную часть общества, а также заезжих иностранцев. Адам Олеарий возмущенно писал: «Говорят их [ругательства] не только взрослые и старые, но малые дети, еще не умеющие назвать ни Бога, ни отца, ни мать; уже имеют на устах “ебу твою мать”, и говорят это родители детям, а дети родителям». В начале XVIII века по этому поводу сетовал публицист Иван Посошков в послании епископу Стефану Яворскому.

Неолит

Ей, государь, вашему величеству не по чему знать, какое в народе нашем обыклое безумие содевается. Я, аще и не бывал во иных странах, обаче не чаю нигде таковых дурных обычаев обрести. Не безумное ль cиe есть дело, яко еще младенец не научится, как и ясти просить, а poдитeлиe задают ему первую науку сквернословную и греху подлежащую? Чем было в начале учить младенца, как Бога знать, и указывать на небо, что там Бог, ажно вместо таковаго учения отец учит мать бранить сице: мама-кака, мама-бля-бля; а мать учит подобно отца бранить: тятя бля-бля. И как младенец станет блякать, то отец и мать тому бляканию радуются и понуждают младенца, дабы он непрестанно их и посторонних людей блякал… А когда мало повозмужает младенец и говорить станет яснее, то уже учат его и совершенному сквернословию и всякому неистовству. В более широком, общенациональном контексте о сквернословии рассуждал историк и общественный деятель Василий Крестинин в «Плане всеобщего обучения всякого чина детей обоего пола» (1764). Определяя злословие как «наружный знак внутренней ненависти и презрения к ближнему», Крестинин утверждал, что «наша старинная матерная брань, по причине выражаемого ею срамословия, ни в каких письменных сочи-

С кв е р н о с л о в и е

нениях нетерпима в нашем народе». Однако и в его «просвещенный век сей остаток древнего варварства из употребления еще не выходит». Дальнейшие размышления изложены почти теми же словами, что у Посошкова: «…детские разговоры растлеваются примерами старших людей, употребляющих матерную брань без стыда по обыкновению предков. Сверх того, злонравные служители в богатых домах дерзают обучать срамословию малолетних сынов своих хозяев вместо игрушки. То же сквернословие с большею необузданностью попускается ребятами в деревнях, обитаемых вообще безграмотными поселянами». Между тем «уроки матерщины», горячо осуждаясь просвещенной частью общества, оставались негласной составляющей семейного воспитания. Умение смачно выругаться ценилось и как возможность эмоциональной разрядки, и как средство словесной самозащиты, и как способ демонстрации превосходства.

Ч УЛ А Н Н Е Б Л А ГО П Р И СТО Й Н О СТ И Сквернословие — чаще иносказательное, а иногда и почти неприкрытое — колоритный атрибут ярмарочного театра и русского лубка. Вопреки введенной в 1679 году церковной цензуре, стилистика лубочного творчества не менялась веками. Один из лубков XVIII столетия изображал «младых жен», которые потешаются над плешивым старичком и в шутку велят ему смазывать плешь «сливою женскою». Старик оказывается не робкого десятка: достает свою «исподнюю плешь» и сообщает бесстыдницам, что вот уж сорок лет как полощет ее той самой «сливою женской», да все без толку. В авторской литературе сквернословие обыгрывалось преимущественно в смеховом — сатирическом и юмористическом — ключе. Комикование сниженной лексики имело широкий стилевой диапазон: от жесткого гротеска до изящной иронии. При этом вычурная иносказательность могла сочетаться с грубостью словесной подачи. Параллельно официальной, признанной литературе бытовала литература «потаенная». Легендарный Иван Барков в XVIII веке развивал античную скатологическую традицию и осваивал на русской почве образцы французской фривольной поэзии. Его перу принадлежат обсценные пародии произведений Ломоносова и Сумарокова, «срамные оды», непечатные эротические сочинения. Собранные в 1850-х годах фольклористом Александром Афанасьевым «Заветные сказки» (авторское название «Народные русские сказки не для печати») были впервые опубликованы — и то анонимно — только в конце позапрошлого века в Женеве. Шутливая разнузданность речи культивировалась в закрытом дружеском обществе и литературном кружке «Арзамас» (1815–1818), в котором состояли, в частности, Жуковский, Вяземский, Пушкин. Невоздержанный на язык Петр Вяземский писал, что у него «в голосе… какие-то порывы

Неолит

497

498

Пот ребно ст ь не потре б ств а

Каспар Нетшер «Дама с попугаем у окна», 1666, холст, масло Поэма Якова Княжнина «Попугай» (1790) рассказывает о заморском попугае Жако, который попадает в Россию и своими благоглупостями очаровывает степенную дворянскую семью, покуда сын-офицер не увозит его в полк, где «попенька» обучается виртуозно сквернословить. Иронически изображаются российские повесы, «которы, заведя между собою споры, писали языком друг другу наотрез диковинны узоры». Попугай настолько преуспел в науке словесного бесстыдства, что стал раздражать даже заправских матерщинников, а по возвращении домой «огрел увесистою речью» старушку мать и ее дочку-неженку. Бездумно и непрестанно копирующая человеческую речь птица — воплощенное сквернословие, его своеобразная эмблема.

Неолит

пиндарического сквернословия». И пояснял: «это от избытка веселости, которая спряталась в чулан неблагопристойности». Сожалея о цензорских правках «Бориса Годунова», в частности о «выпущенной матерщине французской и отечественной», Пушкин сформулировал свое отношение к сквернословию: «Коли уж ты пришел в кабак, то не прогневайся — какова компания, таков и разговор». Рынок, кабак, постоялый двор — локусы неподцензурной речи. Самое емкое описание постоялого двора дал, пожалуй, Лесков в рассказе «Овцебык»: «Сквернословие такое, что уходи, да и только». Русская литературная классика высмеивает избыточную эвфемизацию и языковой пуризм (лат. purus — чистый) — преувеличенное стремление к его строгости и устранению «засоряющих» элементов. Вспомним стыдливую даму из «Мертвых душ» с ее манерным «стакан нехорошо ведет себя» или героиню комедии Островского «Свои собаки грызутся — чужая не приставай», которая смущается произнести слово «дрянь» и заменяет его коверкано французским «гольтепа». В рассказе «Смотр» Константина Станюковича вышучиваются тщетные потуги военных в борьбе с руганью. При посещении корабля высоким начальством, да еще и с дамой, команде запрещено выражаться. Но как назло заедает снасть — и молодой матросик в сердцах бранит ее на чем свет стоит. Далее комически показана цепная реакция дурноречия. Унтер-офицер нецензурно выражает недовольство сквернословием матроса, боцман теми же словами оценивает речь матроса вместе со злополучной снастью, а мачтовый офицер одергивает разом всех: «Не ругаться, такие-сякие!»

С кв е р н о с л о в и е

Позиция Льва Толстого в отношении к бранной лексике отражена в двух легендарных случаях. Находясь на военной службе, он решил отучить солдат материться и предложил взамен «елки-палки», «ерфиндер», «едондер пуп». Солдаты по незнанию приняли эвфемизмы за страшные ругательства и сочли графа изощренным матерщинником. Второй случай — встреча с Горьким в Ясной поляне, когда Толстой щедро пересыпал речь нецензурщиной, чем вызвал у гостя подозрение в обидном намеке на его пролетарское происхождение. На самом деле Толстой желал продемонстрировать «свойскость», изъясняясь так, как было негласно принято в приватных мужских беседах. По воспоминаниям Ивана Бунина, «гениально, бесподобно» ругался Александр Куприн. Сам Бунин тоже не чурался матерщины. Помимо уже упомянутого эпизода с пожаром на скотном дворе, нельзя не вспомнить принадлежавший писателю томик блоковских стихов о Прекрасной Даме, сплошь исчерканный нецензурными комментариями. Получив звание почетного академика, Бунин преподнес в дар Академии «словарик матерных слов», в составлении которого ему помогал специально привезенный из деревни мальчишка. Так что ключ от «чулана неблагопристойности» имелся едва ли не у каждого писателя, только открывался этот чулан не абы когда, а по расписанию, установленному «внутренним редактором»-моралью и «внешним цензором»-обществом.

Неолит

МАРКС ТВОЮ ЭНГЕЛЬС!

Начало нового века отмечено романтизацией сквернословия, знаменующей ломку традиций и творческое своеволие. «Ругань есть красивый лиризм ремесла», — пишет Всеволод Иванов Валерию Брюсову. Николай Гумилев поэтизирует «озорную речь». Затем Владимир Маяковский площадной лексикой рушит старые устои. Борис Корнилов являет лирического героя, «набитого песней и хулой». Сергей Есенин выступает в бунтарском образе «похабника и скандалиста». Революционные волны вскипели обильной пеной сквернословия. Сергий Булгаков назвал торжество большевизма «победой матерщины». По словам Аpтема Веселого, матерщина считалась свойством «pеволюционного поведения». В записных книжках Андрея Платонова примечательна запись: «В церковь входят, снимают шапки, но ругаются матом, перекрестившись и вздохнув». Матерщина перестает быть частью мужского обсценного кода — становится яркой чертой пролетарской речевой среды, органично встраивается в «новояз». Неизбывность «песьей лаи» гениально прозревает Булгаков в «Собачьем сердце», которое прочитывается как социальная притча о лабораторном конструировании «нового человека» из уличной дворняги. Особо показательно, что Шариков обучается сквернословить раньше, чем связно говорить.

499

500

Пот ребно ст ь не потре б ств а

Характерной приметой периода богоборчества становится псевдомода на чертыхательство, прежде считавшееся грехом либо дурным тоном. Здесь нельзя не вспомнить уже «Мастера и Маргариту», где чертыхательство обыграно как сюжетный ход. Герои постоянно упоминают нечистую силу — и она материализуется. Приказ чиновника: «Вывести его вон, черти бы меня взяли!» — вызывает буквальную реакцию: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!» В период расцвета СССР матерное сквернословие оказывается под запретом. Обсценизмы встречаются только в неподцензурной литературе — распространяемой самиздатовским способом. Языковой пуризм порой доходил до нелепостей — например, из толковых словарей пытались с позором изгнать просторечный глагол «пердеть». И, если вдуматься, это ведь тоже скрытый род злоречия, его смрадный выдох. При этом в повседневном речевом обиходе сквернословие по-прежнему чувствует себя вольготно. Русский человек матом не ругается, а на нем разговаривает. Помимо привычного употребления, матерщина была скрытым протестом против засилья канцелярита и латентным бунтом против общественного ханжества, лицемерия официальной культуры, идеологического прессинга. Просторечие упражняется в изобретении издевательских эвфемизмов вроде «маркс твою энгельс», «зашибись колесный трактор», «еперный театр». Популярные герои советских анекдотов — поручик Ржевский и хулиган Вовочка — завзятые сквернословы и пошляки.

Неолит

Советский плакат, худ. Константин Иванов, 1981

В рассказе Пантелеймона Романова «Технические слова» привычка грязно выражаться обсуждается на собрании фабрично-заводского комитета. Старший мастер искренне недоумевает, как можно обходиться без мата в профессиональном общении. Замена ругани нейтральной лексикой кажется ему «детской забавой». Рабочий коллектив бурно дискутирует, где, когда и какие ругательства неприемлемы. В итоге принимает решение штрафовать за мат на производстве. Однако уже через неделю выясняется, что это пагубно отразилось на трудовых показателях и человеческих отношениях. Без мата работа не спорится, беседа не клеится. Фабричный комитет принимает резолюцию: «Ввиду невозможности быстрой отвычки от употребления необходимых в обиходе технических слов, считать принятую культотделом меру преждевременной и слишком болезненной, вредно влияющей на самочувствие и производительность».

С кв е р н о с л о в и е

Особое место занимает «командный мат». По воспоминаниям внука Никиты Хрущева, «в советском руководстве было много людей, которые не только говорили, но и мыслили по-матерному. Ворошилов, Буденный да и Сталин оставляли резолюции с нецензурными словами на документах». Среди иллюстративных примеров, приведенных Хрущевым-младшим, резолюция Сталина на донесении разведки НКВД с предупреждением о готовящемся нападении Германии: «Можете послать ваш источник из штаба германской авиации к ебаной матери». Еще один памятный случай — разъяснение Лазарем Кагановичем на селекторном совещании секретарей райкомов, что «вопрос не х…, сам не встанет». Меняется государство — меняется и речевая действительность. В постсоветское время «чулан неблагопристойности» вообще распахивается настежь и не запирается. Словно наверстывая упущенное, многие писатели активно экспериментируют с матерщиной, зачастую нарочито, а иногда и бездумно. Книжная торговля удивляет сборниками матерных анекдотов, прежде распространявшихся исключительно подпольным способом. Подростки заучивают матерные частушки и отрываются под лихую песенку панк-группы «Сектор Газа»: «С матерщиной мы родились, с матерщиной мы живем, С матерщиной мы учились, с матерщиной и помрем, Матерщину мы вкушали с материнским молоком, С матерщиной мой папаша бил мамашу кулаком…» Впрочем, в публичных текстах используются купюры (фр. coupure — резать) — отточия вместо отдельных букв в нецензурных словах. В телепрограммах и радиопередачах применяется заглушка («запикивание»).

Неолит

Щ И Б Е З Т О М АТА Современность заметно трансформирует общественное восприятие сквернословия. С одной стороны, меняются смыслы и, соответственно, оценки отдельных выражений. Например, широко распространенное в XVIII столетии французское слово sacrebleu со значениями чертыхательства, выражения гнева и бранного изумления в современном языке означает куда более мягкое восклицание наподобие «черт возьми!». В англоязычной культуре с 1970-х годов фактически снято табу на сквернословие — оно расценивается уже не как запретное, а лишь не рекомендованное к публичному употреблению. С другой стороны, актуальные тенденции разговорной речи наделяют сквернословие новыми социокультурными функциями. Здесь сталкиваются два противоположных подхода: легитимистский и пуританский. В первом случае к сквернословию относятся не просто лояльно, но придают ему статус модной речевой манеры. Возникает понятие респектабельный мат — искусный жонгляж матизмами в общении интеллектуалов.

501

502

Пот ребно ст ь не потре б ств а

В публичной речи — политиков, актеров, журналистов, спортсменов — сквернословие превращается в маркер псевдосвободы и отсутствия самоцензуры. Обсценизмы из уст медийных персон становятся интернет-мемами. Так, фраза российского министра иностранных дел «дебилы, блядь!» из дипломатических переговоров с Саудовской Аравией сделалась мемом «ДБ», выражающим возмущение вопиющей глупостью. Бранная лексика осваивается и актуальным искусством, встраиваясь в формат хеппенингов, перформансов, концептуальных арт-объектов. Тут речь без мата как щи без томата. Креативно обыгрывается брань в нейминге: FUKC — название английской сети гей-клубов с невинной расшифровкой «братство клубов Соединенного Королевства»; SHIT(r) — провокационное название норвежского спортивного бренда. Пара отечественных образчиков: «АхУЕДЬ» (турфирма), «Пейздесь» (кофейня). Обаяние образа сквернослова активно эксплуатируется в кино. Персонажи сериала «Интерны» щеголяют словечком «едрид-мадрид». Главный герой «Ворониных» запоминается выражением «египетская сила». Аллочка из «Универа» через слово выдает «пипец!». Копатыч из мультяшных «Смешариков» — и тот заменяет общеизвестную матерную формулу на «укуси меня пчела!», а Крош ругается забавными «елками-иголками». В использовании этого приема современный кинематограф отчасти наследует советскому. Вспомним хотя бы знаменитое «едрить твою через коромысло!» из фильма «Тени исчезают в полдень», повторяющуюся фразу «ешкин кот» из картины «Любовь и голуби» или титры «Бриллиантовой руки»: на заборе появляется буква «Х», за ней «У», а потом уже «художественный фильм». Немало примеров словесной игры с бранью и обсценных каламбуров в рекламе. Некоторые на грани фола. Вот несколько российских об разчиков.

Неолит

«Евросеть» — цены просто… (оператор мобильной связи) Ах уехал ваш автобус?.. (такси «Сатурн») Только сейчас на второй Биг Кинг 50% скидка. Похоже на какое-то наедалово! (фаст-фуд «Burger King») К нашим ценам вернулся полный песец! (салон мобильной связи) Натянуть может каждый, удовлетворить — профессионал (реклама натяжных потолков) Офигеть! От 61000 рублей за м2 (реклама жилого комплекса) Я masculan [название бренда] такую зиму (реклама презервативов) В виртуальной среде непечатные слова автоматически становятся напечатанными — в прямом, буквальном смысле. Цифровые технологии меняют модус сквернословия. Наиболее это заметно в соцсетях и блогосфере. По-прежнему отвергаясь этически, сквернословие продвигается технологически, обретая неуничтожимость в интернет-пространстве. Особой проблемой последнего времени становится халфалог (сокр. англ. half — половина + dialogue — диалог) — доступная публичному прослушиванию выделенная речь, часть разговора по мобильному телефону.

С кв е р н о с л о в и е

Едва ли не всякое общественное пространство накрыто облаком халфалога, в котором, помимо прочего, оказывается мат всех калибров и сортов — «междометийный», «командный», «респектабельный».

Д О Р О ГА В А Д ? Параллельно наблюдается противоположный, охранительный подход в отношении к сквернословию. Инициативные группы общественных активистов по-прежнему ратуют за «чистоту речи» и воюют со «словесной грязью». В Нидерландах действует «Общество борьбы с бранью» (Bond regen het vloeken). На одной из трасс американского Солт-Лейк-Сити размещен знак запрета на ругань, оформленный по аналогии с дорожным указателем. В 2005 году правительством Белгородской области был разработан «План мероприятий, направленных на искоренение сквернословия среди населения» с привлечением солидных бюджетных и спонсорских средств. Улицы украсились мотивационными плакатами: «Мат — не наш формат!», «Сквернословие есть смерть души!», «Чтобы в жизни состояться, матом лучше не ругаться». В телеэфир пустили социальную рекламу: «Чтобы твои доводы стали весомыми, их не крепи нецензурными приемами». Затем по примеру Белгородчины бой матерщине дал Курск. Уличные баннеры дополнились стендами в учреждениях с информацией об административной ответственности за публичное сквернословие (штраф до 1000 рублей или арест до 15 суток). В уставы образовательных организаций обязали включать специальный пункт о запрете мата. В общественных местах и на предприятиях распространялась «Инструкция по языковой безопасности» в виде словарика эвфемизмов. В кампанию по борьбе с нецензурной бранью включались все новые и новые регионы. Повсеместной стала практика трансформации непристойных уличных граффити в произведения стрит-арта. На религиозных интернет-форумах замелькали грозные слоганы-предупреждения: «Мат — молитва сатане», «Мат — дорога в ад», «Матерясь, вы проклинаете свое будущее»… Со сквернословием продолжают бороться и на законодательном уровне. Согласно принятому в 2014 году Федеральному закону, в российских СМИ, публичных выступлениях, кинофильмах, театральных постановках запрещены «нецензурное обозначение мужского полового органа, нецензурное обозначение Знак «Не ругаться» в Солтженского полового органа, нецензурное обоЛейк-Сити, фоторепродукция значение процесса совокупления и нецензур-

Неолит

503

504

Пот ребно ст ь не потре б ств а

ное обозначение женщины распутного поведения, а также все образованные от этих слов языковые единицы». В соответствии с требованиями Федеральных законов «О государственном языке Российской Федерации» и «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» (принят в 2010 году), издания, содержащие запрещенные слова и выражения, могут продаваться только запечатанными в полиэтиленовую пленку и с маркировкой «Книга содержит нецензурную брань». Общественные инициативы и законодательные табу-практики соединяются с научными исследованиями и околонаучными изысканиями. Ряд ученых проводят идею вредоносного влияния сквернословия — вплоть до генетических мутаций, ведущих к вырождению. Предпринимаются попытки изучения молекулярных нарушений неодушевленных предметов и хромосомных деформаций организмов в результате воздействия «плохих слов». Широкую известность получили исследования «информационных свойств» воды японским ученым Масаро Эмото. Группа американских специалистов ставила аналогичные опыты на растениях. Российский биолог Иван Белявский изучал энергетическое воздействие матизмов на генетику человека. Руководитель Екатеринбургского центра экологического выживания и безопасности Геннадий Чеурин доказывал губительное воздействие сквернословия на физическое здоровье человека. Известны и противоположные разработки. Леонид Китаев-Смык с группой врачей изучал употребление ненормативной сексуальной лексики в процессе восстановления пациентов травматологического отделения Института имени Склифосовского. Согласно полученным результатам, эффективность рубцевания ран и срастания костей была выше в матерящихся палатах. Регенерации тканей способствовало выделение мужских половых гормонов в беседах с сексуальным подтекстом. Как видим, научные данные заметно расходятся. А вот что доподлинно установлено, так это любопытный факт: при полной потере памяти последнее воспоминание человека — ругательства на родном языке, т.н. реминисцентная матерная речь. Так врачи могут определить, в частности, национальность пациента. Выходит, сквернословие — особый речевой код, словно автоматически встроенный в человеческое сознание. Не ровен час, надоест ученым доказывать злокачественность сквернословия — и они изобретут новейшую лингвотехнологию наподобие Митирогнозии Магики из фантастического романа Михаила Успенского «Дорогой товарищ король», которая превращала банальные ругательства в боевое оружие.

Неолит

Глава XIV

Чрезвычайный и полномочный Лексикон вражды (hate speech)

Неолит

Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-либо. А.П. Чехов «Общая ненависть»

Каждая нация насмехается над другими, и все они в одинаковой мере правы. Артур Шопенгауэр

Надо же кого-то ненавидеть. В одних местах ненавидят евреев, где-то еще негров. А у нас мокрецов. Аркадий и Борис Стругацкие «Гадкие лебеди»

Неолит Алексей Венецианов «Жид обманывает вещами, цыган лошадьми, француз воспитанием. Какой вреднее?», после 1812, офорт по собственному рисунку

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

В одном странном городе все время идет дождь. А виноваты в этом, как считают местные жители, мокрецы-очкарики, которые болеют неизученной наследственной болезнью. Мокрецы живут в лепрозории, и все их ненавидят. Но как иначе, ведь от них одни проблемы! Роман Аркадия и Бориса Стругацких «Гадкие лебеди» — художественная иллюстрация единения людей ради общей ненависти. У ненависти своя логика и особая лексика. Настоящая глава посвящена древнейшему, но относительно недавно изучаемому явлению, известному как «язык вражды» и риторика ненависти. Второй термин менее употребителен, а первый — почти дословный перевод англ. hate speech — «речь ненависти». В зарубежных исследованиях встречается также понятие fighting words — «слова, побуждающие к драке». Обобщенно hate speech — это словесная демонстрация резко негативного, радикально нетолерантного отношения к Другому и — шире — Чужому. Иному, незнакомому, отличному от сложившихся представлений какого-либо сообщества и противостоящему групповой идентичности. Когда люди не желают дружеского общения или партнерского диалога, их взгляды, мнения, интересы представляет лексикон вражды. Чрезвычайный и полномочный посол злоречия.

Неолит

Д Р У ГО Й-Н Е Д Р У Г

Лексикон вражды непосредственно связан с такими явлениями, как расизм, национализм, шовинизм, изоляционизм, трайбализм, сегрегация, сексизм, различные формы дискриминации и социальной стигматизации. Все это наиболее обобщенно называется ксенофобия — восприятие чужого как негативного и опасного. При этом hate speech не сводится к набору слов и выражений, программирующих агрессию. Это целая лингвокультурная практика со множеством коммуникативных сценариев и речеповеденческих кодов, которую можно определить как словесный экстремизм. Чужой — чаще всего некто извне: пришелец, незнакомец, посторонний. Но в чужого может превратиться и «свой», если нарушит закон (преступник), противопоставит себя сложившемуся обычаю, установленному порядку (маргинал) или утратит часть человеческих свойств, способностей (сумасшедший). Чужой неприятен уже на подсознательном уровне: у него другой облик (чудовище, чудо-юдо) и непонятное поведение (чудак, чудик). Аналогично странник — и странность, странный. Подспудно, имплицитно чужой воспринимается еще и как «неподлинный»: он как бы ненастоящий человек. Отсюда известная идея исключительности одних народов и неполноценности других. Отсюда же и выражения вроде «истинный ариец», «стопроцентный англичанин», WASP (настоящий американец, то есть англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания).

507

508

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Другой — в лучшем случае не друг, в худшем — недруг. Чужой как предельное воплощение Другого разжигает гнев, рождает отвращение и вызывает презрение. Разница приводит к розни — у этих слов не только общая этимология, но и общая логика. Любой другой, отличный от нашего ход мысли потенциально воспринимается как зломыслие, чужая речь — как злоречие, поступок чужака — как злодейство. В отличие от непостижимого «чужого», все «свое» понятно и, следовательно, правильно. «У нас» — порядок и гармония, «у них» — хаос и беззаконие. Если мы кого-то обличаем — это принципиальность, если обличают нас — то несправедливость. Добытчик информации в наших интересах — разведчик, в интересах конкурентов — уже шпион. Сборщик порочащей нас информации — доносчик, порочащей наших соперников — информатор. Для единомышленников Лжедмитрий I был «праведным солнцем», а для врагов — «проклятым расстригой». Ксеноморфизм — конструирование образа чужака — проявляется на уровне языка. Неродной язык заведомо странный. Чужак «по определению» не способен к полноценной коммуникации. Хрестоматийные примеры — этимология слов варвар, тарабарщина1 (от звукоподражания невнятному бормотанию, неразборчивой чужеземной речи); басурманин (искаженное «мусульманин» как пренебрежительное название неправославного, иноверца). Показательно также происхождение слова немец от «немота». В старину немцами называли ино-

Неолит

Питер Пауль Рубенс «Аллегория победы Геркулеса над раздором», 1632–1633, холст, масло

Понятие вражда философски осмыслялось с древности. Эмпедокл выделял ненависть как одну из движущих сил природы и общества. У Платона вражда приобрела политическое содержание: «Каково бы ни было государство, в нем всегда есть два государства, враждебные друг другу: одно — государство богатых, другое — бедных». Аристотель разграничивал собственно вражду (как действие) и ненависть (комплекс эмоций). При этом вражда между эллинами считалась раздором, а вражда эллинов с иноземцами — уже войной. Так конструируется образ «внешнего врага». В Новое время Джон Локк отделяет во вражде слова от действий — тем самым косвенно доказывая, что суть человеческой враждебности заключена именно в речи.

Другая версия происхождения этого слова — от названия шифра «тарабарская грамота», использовавшегося в древнерусских рукописях.

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

земцев — «немых людей», то есть не говорящих по-русски. «Speak white! Говори по-белому!» — надменно требовали белые колонизаторы, когда слышали непонятную им речь индейцев и негров. Позднее это выражение слилось в одно слово и превратилось в расистское ругательство. Тот же лексический стереотип — в устойчивых выражениях, означающих нечто невразумительное или бессмысленное: китайская грамота (рус.), it’s Greek to me (англ. букв. «это для меня греческий язык»), irish bull (англ. букв. «ирландская чушь»), parler hébreu (фр. букв. «говорить на иврите»), c’est du haut allemand (фр. букв. «это на верхненемецком языке). В XVIII веке иностранца, плохо владевшего французским, характеризовало образное выражение parler comme un cheval allemand («говорить как немецкая лошадь»). Антуан Ривароль в «Рассуждении о всемирном характере французского языка» (1784) иронически заметил: сe qui n’est pas clair n’est pas francais — «что не ясно, то не по-французски». В современном французском есть устойчивый оборот parler français comme une vache espagnole — «говорить по-французски как испанская корова». Неприятие чужака — это прежде всего неприятие его языка. Вражда людей — это и вражда языков. Чрезвычайный и полномочный посол злоречия всегда при деле.

Неолит

С УД Ь Б А М Е Т Е К А

Неприязнь к чужаку имеет биологическое обоснование. Известен психоповеденческий феномен парохиализма — агрессии к чужакам при заботе о своих. Такая агрессия формируется примерно к пяти–семи годам, причем в среднем раньше у мальчиков, чем у девочек. Образ чужака имеет культурно-исторические прототипы: ксенос — гость и метек — переселенец, неполноправный житель древнегреческого полиса. Из античных текстов реконструируется кодекс гостевого поведения и встречи гостя — целая система опознавательных знаков, ритуальных процедур, речевых формул. В большинстве культур чужеземец архетипически воспринимается ниже по статусу, чем коренной житель. Причем xénos означает одновременно «гость» и «чужеземец». Отсюда и понятие ксенофобии как смыслового ядра риторики ненависти. Аналогично в народных сказках «гость незваный-непрошеный», «чуж-чужанин» в лучшем случае подвергается испытаниям, в худшем — уничтожается физически. Известны практики негостеприимства, обычаи удаления, выдворения чужаков. Например, спартанские ксенеласии — изгнание нежелательных иноземцев по приказу властей. Из российской истории интересен эпизод 1841 года, когда был организован особый «комитет об иностранцах», призванный выработать меры «для отвращения многочисленного приезда в Россию бесполезных и вредных иностранцев». Министр финансов Канкрин, в частности, предложил «обложить пароходы определенным не слишком высоким платежом за каждого иностранца, подобно тому

509

510

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

как платят за паспорты отъезжающие за границу русские подданные». Посол злоречия вхож в коммуникацию любого уровня — от обиходно-бытовой до официально-законодательной. В публичной сфере типичный объект вражды — некое «принимаемое меньшинство», аут-группа (расовая, религиозная, политическая), нетождественная ин-группе — «принимающему сообществу». Собирательно- обобщенный образ врага складывается при помощи визуальных и словесных знаков-алиенаторов (англ. alien — чужой) — маркеров стереотипных представлений ин-группы об аут-группе. Один из самых древних речевых портретов чужака — его звероподобие. Так, в «Повести временных лет» язычники-древляне описаны как «живяху звериньским образом». В «Казанской истории» царь Улу-Ахмет «поскрежета зубы своими, яко дикий вепрь». В «Степенной книге» хан Батый «яко же некий зверь, вся поядая». В «Повести о прихожении Стефана Батория на град Псков» Стефан уподоблен лютому зверю. Такие определения — одновременно и политическая характеристика, и моральная оценка, и эстетическое представление. Среди наиболее распространенных оскорблений чужака, инородца, иноверца — сравнение его с собакой. Вспомним, что архетипический обсценный речевой код на чужой и враждебной территории получил название «песьей лаи» (гл. XIII). Пес — один из самых древних и самых распространенных зооморфных эпитетов, которыми наделялись враждебные объекты. Идиоматическое название ереси или безверия — песья (собачья) вера; смерть без христианского покаяния — собачья смерть; известное старорусское ругательство — собака татарин; белорусское собачицьца — нарушать пост. В криминальном сообществе презрительное название сотрудников правоохранительных органов — легавые. Ср. также: суки, ссученные — сотрудничающие с властью в местах лишения свободы, доносчики на «своих». Сопоставим также несколько литературных контекстов разных эпох. «Илиада»: в ссоре Ахилл обзывает Агамемнона человеком псообразным и наглым как пес; оскорбление собака и его производные фигурируют также в сценах перебранок богов и столкновений врагов на поле битвы. Былина о Батые Батыевиче: …Подошел собака под стольный Киев-град, Спущал собака якори булатные… Былина «Грозный царь Иван Васильевич»: отождествление иноверца с псом. Малюта Скуратов умерщвляет кобеля вместо царевича, а на удивление царя отвечает, что тот «закону-то был не нашево, Порядку был не хорошего, оттово ли от сердца песей дух пахне». Цитированное в гл. II «поносное» письмо венгерских витязей турецкому паше: Знаешь, собака, что подлинный витязь мечом и копьем тешится в брани с врагом… лжешь по-собачьи, предательски, подло… Народная песня «Оборона Пскова»: …Копил-то король, копил силушку, Копил-то он, собака, двенадцать лет…

Неолит

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

«Новая повесть о преславном Российском царстве»: злодей-захватчик начат, аки безумный пес, на аер зря лаяти… яко пес, лаял и бранил… Народная песня «Набег крымского хана»: …А не сильные громы грянули: Куда едет собака крымской царь?.. Подпись к революционному плакату: …Рычат Юденич и Деникин, Рычит голодный пес Колчак.

СЛОВЕСНЫЕ ЯРЛЫКИ Один из основных способов выражения ненависти — навешивание словесных ярлыков: шаблонных и предвзятых определений, не имеющих значимого содержания и объективной оценки. Эту гадкую, но неистребимую человеческую страстишку тонко подметил еще Писарев в «Тысяче душ»: «Нигде, может быть, с такой дипломатической тонкостью и точностью не приклеивают гостям ярлычки, кто чего стоит, как бывает это на парадных деревенских обедах». Страстишка жива и в современности. Если ученый, то не иначе как сноб. Хирург скорее всего костолом. Поэт — рифмоплет, художник — мазила, артист — кривляка. Стражи порядка — менты, мусора. Политики сплошь жулики и воры. Оперирование подобными клише — свидетельство легковерности и признак неразборчивости в суждениях. Навесить ярлык — все равно что грубо ткнуть в человека пальцем. Здесь hate speech сближается с оскорблением (гл. II) и порицанием (гл. V). К словесным ярлыкам близки негативно-оценочные сверхобобщения (такие как вы, им подобные, вроде этих) и абстрактные негативизмы (иноземные оккупанты, вал инородцев, лавина приезжих, иностранная чума). В современных гуманитарных науках эта практика и соответствующее направление исследований получили название лейблинг — английский термин-калька labeling (букв. «приклеить этикетку, провести маркировку»). Формируя поверхностные мнения на основе сложившихся социальных мифов и вульгарных обыденных представлений, лейблинг охватывает самые разные сферы: этническую, политическую, религиозную, профессиональную. В речевой повседневности пусковыми механизмами для навешивания оценочного ярлыка могут быть внешность (жиртрест, дистрофик), возраст (старушенция, карга, перестарок, молокосос), состояние здоровья (калека, спидозник, слепошарый), место жительства (деревенщина, сельпо, тундра, замкадыш), поведение (хлыщ, фифа, мать-кукушка)… Ярлыки могут быть особым форматом клеветы (гл. I). Вспомним хотя бы, какими порочащими определениями СССР награждал своих лучших граждан. Солженицын — «предатель Родины» и «литературный власовец». Бродский — «воинствующий тунеядец». Пастернак — «литературный сорняк». При искусственном конструировании лексикона вражды цинично обыгрываются внутренняя форма слов, их звучание и морфемный со-

Неолит

511

512

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Неолит

Николай Ярошенко «Старое и молодое», 1881, холст, масло

став: пропагандон, крымнашист, бомжара, православнутый, коммуняка и т.п. Прием этот отнюдь не нов. Белинский обзывал славянофилов славенопердами. Да что там словоформы! Один только суффикс способен превратить нейтральное слово в ненавистническое. Например, журналист в статье использует словосочетание «воинствующий исламизм» и в одном предложении спекулятивно заменяет его псевдосинонимом «исламская угроза». Казалось бы, сущая мелочь, но утрата суффикса (-изм-) намекает уже на ненависть к целой религии. Тогда как изначально речь идет о религиозных фанатиках-террористах. Эта лингвистическая эквилибристика нацелена на противопоставление «своих» и «чужих». У каждой эпохи свои слова ненависти. Так, нынче не рекомендованное к употреблению слово инвалиды (заменяется выражением «люди с ограниченными возможностями») в XIX столетии вообще ассоциировалось не с травмами и увечьями, а обобщенно с ветеранами войны. Негативную оценочность приобрели прежде стилистически нейтральные слова гастарбайтер и нацмен. Последнее в период СССР, напротив, было рекомендовано для замены понятия инородцы, которое, в свою очередь, стало тогда восприниматься как пренебрежительное, а раньше было нейтральным.

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

В пушкинское время бытовало шутливо-осуждающее коллективное прозвище архивны юноши, означавшее праздную светскую молодежь с сословными амбициями и дворян-уклонистов от военной службы. На черноморском побережье Российской империи рубежа XIX–XX веков просторечное пиндос было уничижительным прозвищем местных греков, а сейчас это ругательное прозвище американцев. Великая Отечественная война пополнила словарь ненависти бранным фронтовым фрицы. В позднесоветское и постперестроечное время в него вошли лимита (сейчас уже подзабытая) и понаехавшие (по-прежнему актуальные). В нынешних российско-украинских политических событиях фигурируют укропы, ватники, колорады, свидомиты, даунбасцы — враждебное словотворчество весьма изобретательно.

ГО Й Т Ы Х У Ж! Ядро риторики ненависти — этнические нападки, которые стары как мир. Один из наиболее часто цитируемых фрагментов античных письменных памятников — высказывание Аристотеля в «Политике»: «Варвар и раб по природе своей понятия тождественные». С учетом того, что в исходном значении варвар — любой неэллин и неримлянин, это высказывание весьма жестко, несмотря на уточняющие аристотелевские оговорки. Плутарху был резко антипатичен Геродот с его толерантностью к чужим верованиям и беспристрастными этнографическими описаниями, хотя и местами завиральными по современным представлениям. За это Плутарх наклеил на Геродота ярлык philobarbaros — «любящий варваров». Наиболее явно и последовательно лексикон межнациональной вражды воплощается в этнофолизмах (др.-греч. «племя, род» + «дурной, ничтожный») — этнических кличках с негативными значениями, ксенофобских прозвищах. Синонимичные и близкие термины: ксенэтнонимы, этнодисфемизмы, этнические инвективы, национально-расовые пейоративы, дискриминационные высказывания. По цели высказывания и коммуникативной направленности этнофолизм можно считать разновидностью оскорбления (гл. II). Основная группа этнофолизмов — устойчивые грубые и бранные наименования народностей, этносов, рас: русский — кацап, москаль; украинец — хохол; литовец — лабус, лабатый; поляк — пшек; азербайджанцы — азеры, зерботы, хачи; представители народов Средней Азии — чурки, чучмеки, чебуреки. К таким наименованиям примыкают нелестно искаженные названия национальностей: япошка, еврюга, америкос, китаеза, вьетнамон. Неевропейцы, понятно, тоже не остаются в долгу. В Средней Азии бытует обидное для русских прозвище шошка (букв. «свиньи»), для славян вообще — ак-кулак, аш-кулох (букв. «белоухие»), для европейцев — сарыбас, сарыбаш (букв. «желтоголовые»). Русскоговорящих в Эстонии презрительно кличут тибла, в Армении — сох, в США — раски, в

Неолит

513

514

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Финляндии — рюсся. Европеец для американца азиатского происхождения — roundeye (англ. жарг. «круглоглазый»). Канук — презрительное прозвище канадских украинцев. Афроамериканцы презрительно называют белокожих honky (honkie). Нелицеприятные, а часто и обидные прозвища давались встарь не только иностранцам, но даже иногородним: тверичи — козлы; егорьевцы — головотяпы; чухломцы — рукосуи; орловцы — проломленные головы; коломенцы — чернонебые; дмитровцы — лягушечники; рязанцы — косопузые, кособрюхие, осташи — ершееды и волчьи объедки; вятичи — слепороды и свистоплясцы; ростовцы — вислоухие и лапшееды; муромцы — святогоны и Иван Крамской «Оскорбленный еврейский вертячие бабы; борисоглебцы — кисмальчик», 1874, холст, масло логнездые (от неприятного запаха клееваров и скорняков); каргопольцы — чудь белоглазая. Некоторые народные присловья вообще непристойны: Кострома — ебливая сторона; Прощайте, Лубны, бо шли в вас ебли, а у Хороли ебли до воли (см. также гл. IX). Подобные определения нередко иррациональны: не обусловлены ни территориальными претензиями, ни борьбой за власть, ни спорами о собственности. Как верно заметил Лев Гумилев, «основа этнических отношений лежит за пределами сферы сознания — она в эмоциях: симпатиях-антипатиях, любви-ненависти». Эмоциональные переживания опрокидывают людей в омут ненависти помимо их воли, вопреки желаниям. Потому этническая вражда неизбывна и неискоренима. Удивительно живучие этнофолизмы отражают предубеждение, подозрительность, примитивные представления (вроде только что с дерева слез), всяческие предрассудки. Это, в частности, предрассудки о внешности (африканцы — черномазые, макаки, гуталины, люди монголоидной расы — косоглазые, узкопленочные, щурята); одежде (азиат — халатник, грузин — аэродром, в переносном значении «большая кепка»); гастрономических предпочтениях (итальянец — макаронник, немец — колбасник, француз — лягушатник, жабоед, кореец — собачатник, армяне — шаурмяне). Подобные прозвища транслируют один и тот же шаблон восприятия: все «чужие» одной аут-группы похожи между собой. Сущностный признак языка вражды — преувеличение сходств при игнорировании различий. Известны предельно обобщенные этнофолизмы, абстрактные уничижительные названия этнических аут-групп: нехристи, нерусь (все нерус-

Неолит

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

ские), чумазия (бранное название всех неевропейцев), татары как собирательный фольклорный образ иноземного врага. В современном бытовом общении популярно слово неместные. Ср.: кафир — любой немусульманин, гой — всякий нееврей, хуж — неармянин. В отдельных неформальных контекстах, этнических шутках и анекдотах встречаются причудливые этнофолизмы, образчики циничного словотворчества: коми — комики, адыги — абэвэгэдэйцы, прибалт — совокупляйтис, еврей — киндер-бальзам (устар.), амбрамгутанг, армянин — сутрапьян, немец — Жорж Тире-Бонье «Тройственный союз», шлем-блем (устар.), бундесранец. карикатура, кон. XIX в. Бош изображен Есть также этнофолизмы, оснопохожим на Бисмарка. Высокий офицер ванные на пародировании языков: «Австро-Венгрия» и «Италия» в шляпе турок — абстулзадомбей; грузин — с пером курят на бочке с порохом. атомулия-далато; японец — тояма- Этнофолизмы имеют внутринациональную токанава; румын — взадстамеску; специфику. Например, гринго — презриирландец — рук о’блуд; англичанин — тельное прозвище англоговорящего иноасей, асейка (устар. арханг.) от англ. странца в Латинской Америке; бош — неу«I say». важительное название немцев во Франции; Помимо негативных наименовагук — грубое наименование азиатов на ний, популярны стереотипные опреамериканском военном жаргоне; терроделения национальностей: евреи ни — насмешливое итальянское прозвище «жадные», французы «развратные», жителей юга страны. Во французском языке немало расистских англичане «чопорные», немцы «пепрозвищ арабов: basané (смуглый, загоредантичные», цыгане «грязные», руслый, обветренный), Blédard, Blédien (араб, ские «грубые, неотесанные»… В анживущий в Северной Африке или недавглийском памфлете XVII века дается но приехавший во Францию из деревни), следующее определение голландца: Arbouche (arabe + bouche = «арабский «Это толстый похотливый двунорот»), Abdoul (по аналогии «русский — гий пожиратель сыра. Создание, Иван»), cucurbitacé (тыквенное растение), столь пристрастившееся к поглоbabouche (туфля без задника и каблука), щению масла, жира и скольжению benne basculante (опрокидывающийся кузов), по льду, что повсюду в мире он слыbougnoule (от волофского слова «черный»). вет скользким малым». А ведь есть и позитивные стереотипы: английская вежливость, немецкая точность, итальянская темпераментность, французская галантность. Этнические клише отражены во многих идиомах: dutch courage (англ. «голландская смелость, кураж во хмелю»), dutch comfort (англ. «голландское утешение», то есть слабое), boire à la russe (фр. «пить по-русски», раз-

Неолит

515

516

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

бивая бокал оземь), fumer comme un Suisse (фр. «курить как швейцарец»), hacerse el sueco (исп. «притворяться шведом», то есть прикидываться непонимающим). Подозрительно-неприязненное отношение к другим этнокультурам широко отражено в пословицах и поговорках. У татарина что у собаки души нет — один пар. Первого черемиса леший родил, оттого они в лесу сидят. Бог створив цапа [укр. «козла»], а черт кацапа. С москалем дружи, да камень за пазухой держи. Хохол глупее вороны, а хитрее черта. Бог создал Адама, а черт молдавана. Кацап ведет сто баранов на базар, а татарин — сто хохлов в Крым. Немец хитер: в бутылку насерет… Слова вражды на уровне национальных стереотипов порой превращаются в «лингвистический бадминтон». Например, во французском языке с давних времен бытует выражение filer à l’anglaise — «уйти по-английски», то есть не прощаясь. Параллельно у англичан то же самое проявление невежливости связано с французами: to take French leave — «уйти по-французски». Враждебность находит укромные уголки и в специальной фразеологии. Так, латентными признаками этнофолизмов обладают разговорные эквиваленты медицинских терминов вроде французская болезнь (гонорея); фр. maladie anglaise (рахит, букв. «английская болезнь»); англ. scotch fiddle (чесотка, букв. «шотландская скрипка»). А также просторечные названия физиологических процессов: испражняться — écrire à un juif (фр. букв. «написать еврею»); начались месячные — les Anglais ont débarqué (фр. букв. «англичане высадились») и elle a ses Anglais («у нее англичане»).

Неолит

ХО З Я Е В А-Б И Р Ю К И И Н Е З В А Н Ы Е ГО СТ И

Изучать лексику межнациональной вражды в исторической ретроспективе интереснее всего на материале свидетельств иностранцев — путевых дневников, документальных очерков, беллетризованных отчетов. Зачастую наблюдения и впечатления сильно преувеличены, в современной науке это называется «тенденцией утрирования различий». Так, еще римский географ Помпоний Мела в трактате «О положении мира» (I в. н.э.) писал, что у одного племени вообще нет головы, а лицо находится на груди. В описании Геродота древний народ аргиппеев — даром что лысый от рождения и спящий по полгода, так еще козлоногий и покрытый перьями. А как вам аттестация африканцев уже из «Британской энциклопедии» 1798 года? В начале энциклопедической статьи под заголовком «Негр» описаны «безобразие и неправильность черт». Затем длинным списком перечислены «самые гнусные пороки», а именно: «праздность, вероломство, мстительность, жестокость, бесстыдство, воровство, лживость, пустословие, распущенность, мелочность и неумеренность». Чужак — он ведь всегда какой-то «неправильный» и не совсем «настоящий».

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Однако всякому народу любопытнее всего узнавать нечто о себе-любимом. Весьма характерны представления иноземцев о русских, зафиксированные в письменных источниках XVI—XVIII веков. Как можно убедиться, очень и очень нелестные. «Этот народ по природе склонен к обману, только сильное битье обуздывает его. <…> Число бедных здесь очень велико, и живут они самым нищенским образом: я видел, как они едят соленые сельди и другие вонючие рыбы», — ужасается в далеком 1553 году английский путешественник Ричард Ченслер. «Они очень склонны ко злу. Даже все вообще большие плуты, чуть только могут как-нибудь скрытно сплутовать, и потому чрезвычайно надо остерегаться в своих сделках с ними», — категорично заключает итальянский аристократ Рафаэль Барберини, посетивший Московию в 1564 году. «Русские хитры, лукавы, упрямы, невоздержанны, сопротивляющиеся и гнусные, развращенные, не говорю бесстыдные, ко всякому злу склонные, употребляющие вместо рассуждения насилие, и такие, которые от всех добродетелей воистину далеко отступили», — приходит к печальному выводу датский дипломат Якоб Ульфельд, участник посольства в Москву 1578–1579 годов. «Чванство, самомнение и произвол составляют присущие свойства каждого русского, занимающего более или менее почетную должность», — утверждает глава английского посольства в Россию 1604– 1605 годов Томас Смит. «Московиты по природе своей чрезвычайно грубы, распущенны,

Неолит

Юлиан Шюблер «Обряд омовения рук после приема иноземных посольств московскими царями», кон. XIX в., гравюра по рис. Николая ДмитриеваОренбургского

Его царское величество только христианам дозволяет целовать ему руку, но отнюдь не турецким, персидским и татарским послам. Поссевину это мытье рук очень не нравится; он говорит: quod quasi ad expiationem soleat abluere («точно для искупления греха он умывает свои руки»). Так как это умывание происходит в присутствии столь многочисленных вельмож, которые этим обрядом еще более утверждаются в ненависти к правоверующим своим единоверцам христианам, то он полагает, что другие христианские князья должны бы указать московиту на неуместность этого обряда и дать ему понять, что они не будут более присылать послов, пока он не откажется от этого постыдного обмывания. (Адам Олеарий «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно», кн. I, гл. 7 «Как нас в Москве принимали»)

517

518

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

невежливы в своих нравах, ухватках и разговорах; они совсем не считают грешным и срамным делом вести разговоры об ужасных вещах, не стыдятся также кашлять, харкать, чихать... да еще смеются и очень потешаются тем», — вторит шведский посол Петр Петрей (1608–1611). «Когда наблюдаешь русских в отношении их нравов и образа жизни, то их, без сомнения, не можешь не причислить к варварам. <…> Они лукавы, упрямы, необузданны, недружелюбны, извращены, бесстыдны, склонны ко всему дурному, пользуются силою вместо права, распростились со всеми добродетелями и скусили голову всякому стыду», — подтверждает предыдущие мнения Адам Олеарий в «Описании путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию». «Ничто не идет более к русскому характеру, как торговать, барышничать, обманывать, потому что честность русского редко может устоять перед деньгами; он так жаден и корыстолюбив, что считает всякую прибыль честной. Русский не имеет понятия о правдивости и видит во лжи только прикрасу…» — настаивает участник шведского посольства Эрик Пальмквист (1673). «Коварны они чрезвычайно, склонны к хитрости и обману. Купцы сами признаются, что по утрам молят бога, чтобы он послал им как можно больше покупателей-иностранцев, которых им гораздо легче обманывать», — уверяет чешский иезуит Иржи Давид (1686). «Они постоянно перетолковывают неправильно свои слова и изменяют своему слову. Чувство стыда вообще так мало в них развито и так мало связано с понятием о низком деле, что быть хитрецом в народе считается похвальным качеством», — неприятно изумляется Джон Перри, приглашенный в 1698 году Петром I английский капитан и кораблестроитель. «Так как москвитяне лишены всяких хороших правил, то, по их мнению, обман служит доказательством большого ума. Лжи, обнаруженного плутовства они вовсе не стыдятся. До такой степени чужды этой стране семена истинной добродетели, что сам даже порок славится у них, как достоинство», — делится неприятными наблюдениями Иоганн Георг Корб, посол императора Священной Римской империи Леопольда I (1698).

Неолит

«Н Е МЧ И Н, МЧ И С Ь Н А…» Ну а что же сами русские? Как известно, прорубивший окно в Европу Петр активно стимулировал посещение других стран своими подданными для образовательных, торговых, промышленных целей. Однако для большинства соотечественников, особенно представителей непривилегированных сословий, заграница была чем-то вроде «тридевятого царства», в лучшем случае диковинного, в худшем — поганого. На своей территории к иноземцам тоже относились далеко не всегда благосклонно. «Этот народ [русские] презирает все иностранное, а все свое считает превосходным», — писал в 1670-х секретарь австрийского посольства Адольф Лизек.

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Пруд на Покровке, подле которого выстроились дома иностранцев, обозвали Поганым. Немецкую слободу окрестили Кокуйской — по названию протекавшего через нее ручья Кокуй (Кукуй). Созвучие с матерным словом превратило топоним в образчик hate speech еще допетровской эпохи. Происхождение названия разъясняет Олеарий: «Так как жены немецких солдат, живших там, видя что-либо особенное на мимо идущих русских, говорили друг другу: “Kuck! Kucke hie!” [Смотри! Смотри здесь!], то русские переменили эти слова в постыдное слово: “х…й, х…й” и кричали немцам, когда им приходилось идти в это место, в виде брани: “Немчин, мчись на х…й, х…й”».

Неолит Сергей Иванов «Немец», 1910, картон, масло Обиженные немцы накатали челобитную с жалобой на незаслуженное поношение. Царь милостиво повелел: «Кто с этого дня будет кричать подобные слова, хотя бы вслед самому незнатному из немцев, тот, безо всякого снисхождения, будет наказан кнутом». Наказание не раз приводилось в исполнение, но еще долго, точно до конца XVII века, уличные мальчишки, извозчики, лавочники кричали вслед слободским: «кыш на Кокуй!», «шиш на Кукуй!» Исключительно благодаря злоязычию в историю вошел воинствующий патриот, мещанин Василий Самойлов, наказанный батогами за ненавистнические слова о слободских немцах, которых обзывал «шишами» и с которыми «чинил задоры и брани».

519

520

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Не менее интересный, чем документальные свидетельства, источник лексических примеров межнациональной вражды — художественная литература. Здесь соединяются индивидуальное (личные представления автора произведения) и типическое (обобщенное воплощение риторики ненависти в речи персонажей). Писатель хитер: он может спрятаться за персонажа и закамуфлировать свою оценку. А в случае нападок — легко откреститься: это, мол, не я говорю, а литературный герой.

Неолит Сергей Иванов «Приезд иностранцев в Москву XVII столетия», 1901, холст, масло «Черт возьми! Немцы, чинуши, ее проморгали: Аляску мы продали. За миллион, братец мой! Насажали нам немцев-министров: Ламздорфов и прочих; об этом стараются Бисмарк с Кальноки: у Бисмарка три волосинки!..» — разражается гневной тирадой профессор в ходе домашнего урока географии в романе Андрея Белого «Крещеный китаец». У героини повести Федора Сологуба «Заклинательница змей» предубеждение насчет испанцев, которых она считает чуть ли не воплощением сатаны. Поношение жениха дочери превращается у нее в комичный образчик hate speech: «Ты только на рожу-то его погляди, на ухмылки его анафемские полюбуйся, да на весь его обычай поганый, на хрюк его свинячий, на глум-то его скаредный обрати внимание, сделай милость. Тем только от черного и отличается, что хвоста да копыт нет! <…> Сущий испанец!» В рассказе Куприна «Корь» шовинистические разговоры ведут студент и доктор. Студент выражает неприязнь к «южному народу», называет его «скверным, ленивым, сладострастным, узколобым, хитрым, грязным», да еще и «жрущим всякую гадость». В ответ доктор обзывает его «кацапом»

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

и «варваром». Студент разражается тирадой, в которой неприязнь к югу распространяется теперь уже на всю Европу, особенно достается евреям: «Мы продаем нашу святую, великую, обожаемую родину всякой иностранной шушере. <…> И, главное, везде жид, жид, жид!.. Кто у нас доктор? Шмуль. Кто аптекарь? банкир? адвокат? Шмуль. Ах, да черт бы вас побрал! Вся русская литература танцует маюфес и не вылезает из миквы…»

Неолит

Михай Мункачи «Кровавый ритуал», 1887, холст, масло

По одной версии, эта нигде не выставлявшаяся и хранящаяся у анонимного коллекционера картина ассоциирована с Тисаесларским делом 1882 года, когда в венгерской деревне Тисаеслар пропала крестьянская девочка-подросток — и пошли слухи, будто ее убили иудеи-шинкари с целью жертвоприношения. История спровоцировала националистические волнения в Австро-Венгрии. Согласно другой версии, картина демонстрировалась братом Петра Столыпина как символизирующая Европу, захваченную сионистами. В рассказе Чехова «Дочь Альбиона» помещик рассказывает гостю гадости о понимающей по-русски англичанке-гувернантке в ее присутствии. «Ты на нос посмотри! От одного носа в обморок упадешь!.. И пахнет от нее какою-то гнилью... Возненавидел, брат, ее! Видеть равнодушно не могу! Как взглянет на меня своими глазищами, так меня и покоробит всего, словно я локтем о перила ударился. Для детей только и держу этого тритона…» Встречаются даже такие колоритные персонажи, которых можно назвать персонификациями hate speech. Например, в рассказе Лескова «Старинные психопаты».

У Вишневского был и патриотизм, выражавшийся, впрочем, a la longue [фр. «в конце концов»] пристрастием к малороссийскому жупану и к малороссийской речи, а затем — в презрении к иноземцам. Особенно он не благоволил к

521

522

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

емцам, которых не находил возможности уважать по двум причинам: во-первых, н что они «тонконоги», а во-вторых, вера их ему не нравилась — «святителей не по читают». <…> Почитая «христианами» одних православных, а всех прочих, так называемых «инославных» христиан — считал «недоверками», а евреев и «всю остальную сволочь» — поганцами. Иностранец и «даже немец» мог попасть к столу Степана Ивановича, и один — именно немец — даже втерся к нему в дом и пользовался его доверием, но все-таки, прежде чем допустить «недоверка» к сближению, религиозная совесть Вишневского искала для себя удовлетворения и примирения с собою. Казалось бы, искоренение межнациональной ненависти — дело времени. Во второй половине XIX века в классификацию бранных слов русского уголовного права входит «неприличное название других нацио нальностей». В период СССР насаждается идея полного уничтожения межнациональной вражды, якобы оставшейся только в странах «загнивающего» капитализма. «С величайшей гордостью вспоминают советские люди, как чудесно обновила наш язык революция. Она очистила его от таких омерзительных слов, как жид, малоросс, инородец, простонародье, мужичье и т.д. Из действующих слов они сразу же стали архивными», — с гордостью писал Корней Чуковский в книге «Живой как жизнь». Однако это была иллюзия. Временно лишившись статуса чрезвычайного посла, лексикон вражды сделался мелким посланцем низового уровня общения, где всегда не жаловали представителей «нетитульного меньшинства». Советские дети рыдали над «Хижиной дяди Тома» и хохотали над перевоплощением Мистера Твистера, «нелюбителя цветного народа», в толерантного гражданина. Но те же дети тешились этнодразнилками, передавая их как эстафетную палочку следующим поколениям. Прошел хохол — насрал на пол. Прошел кацап — зубами цап. Еврей — полна жопа червей, в жопе клей. Грузин — жопа резин, армян — жопа деревян. Ко всему прочему, советский посол злоречия страдал еще и косноязычием. Период СССР запомнился лингвистам уродливым словосочетанием лицо еврейской национальности. Затем, уже в 90-е, укоренился нелепый канцеляризм лицо кавказской национальности. Одно время в прессе употреблялась даже аббревиатура ЛКН. В деловой документации и периодической печати можно было встретить совсем уж идиотские формулировки: лицо южной внешности, лицо славянской наружности. Гибрид невежества с ханжеством.

Неолит

П Р О Т И В Н И К- М О Н С Т Р Лексикон ненависти наиболее активен в ситуации неравенства и борьбы — за власть, ресурс, статус. Вражда обостряется в переломные исторические моменты, особенно в период войн. Согласно Умберто Эко,

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

«в любой войне противник — всегда монстр». Обликом гадок, деяниями гнусен. В русских летописях тюркские племена именуются беззаконными, безбожными, нечестивыми, проклятыми, окаянными, кровопийцами; едящими мертвечину, супостатами дьявола, главами змеиными… В «Слове о полку Игореве» упоминаются «поганые полки половецкие», в «Палее Толковой» — «сквернии бесурмене» (мусульмане). В «Хожении за три моря» Афанасий Никитин ругает «поганых татарове». Собирательный образ военного врага: неприятель, притеснитель, лиходей, супостат. Этот отрицательный образ усиливается определениями заклятый, завзятый, лютый. Враг может быть явным (комбатант) и скрытым — засланным враждебной стороной (шпион, диверсант). На войне врагом может стать и «свой», если окажется предателем, дезертиром, мародером. Когда ненависти мало имеющегося арсенала злоречия (оскорблений, насмешек, угроз), она прибегает к демонизации — нарочитому приданию враждебному объекту зловещих черт и свойств. Образ врага помещается

Неолит

Альфонс де Невиль «Шпион», 1880, холст, масло

523

524

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Неолит

Ричард Редгрейв «Дезертир», 1847, холст, масло

в отрицательный контекст, чтобы вызвать отторжение через неприятные ассоциации, сформировать общественное мнение искусственным нагнетанием агрессивных эмоций, внушением неприязни к определенной группе или моделированием негативных стереотипов в отношении отдельных лиц. Демонизация врага порой доходит до абсурда, порождая впечатляющие образчики комического злоязычия. Так, после Французской революции военврач Пьер Бельганг опубликовал научный труд «Философия холода и тепла», в котором все происки и преступления революционеров объяснял действием загадочных «тепловых калорий». А вот дозволенный цензурой (!) опус лингвиста-любителя Платона Лукашевича, сочинителя конспирологических теорий языкознания, «Причина ненависти англичан к славянским народам» (1877). «…К стыду их, они питают (сами не зная того по какой причине) непреодолимую ненависть к славянским народам, которая у них обратилась в инстинкт и, конечно, потому только, что они от славян наследовали земли и большее или меньшее человеческое благообразие. <…> Имея довольно рьяную монгольскую кровь, англичане, несмотря на свое высокое образование, разумеется, удержали от них, по прямому наследству, весьма многое… Англичанин из доброго человека вдруг предается необузданному гневу; виден также его расчет в свою пользу жестокости и бесчеловечия».

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Во время Первой мировой войны другой французский доктор, Эдгар Берийон, накатал несколько столь же нелепых опусов. Шедевральны уже названия: «Как нам общаться с дурнопахнущим народом?», «Зловонный бромидроз у германской расы», «Предрасположенность к потливости у немцев». Со всей серьезностью Берийон констатировал, что средний немец производит больше фекалий, чем француз, и смердят они сильнее. А еще пытался научно доказать, что содержание токсичных веществ в моче у немцев минимум на 25% больше, чем у французов. Демонизация — это словесная инъекция агрессии, введение в массовое сознание препарата ненависти. Здесь hate speech сближается с клеветой (гл. I) и деструктивным слухотворчеством (гл. IV). Вильгельм II в тщетной попытке съесть мир, французский военный плакат, 1915 Яркий пример демонизации врага в период Первой мировой войны — представление кайзера Вильгельма II как «бешеного пса Европы» и «бога войны». Часто упоминавшиеся в прессе, но нигде поименно не названные, британские специалисты из порядковых номеров букв в слове Kaiser при особом подсчете получили 666 — «число зверя», дьявольский код. Европейские настроения проникли и в Россию — в народе пошли разговоры, будто в высших сферах действует «немецкая партия», которая работает во вред России, а за каждой аварией на производстве стоят немецкие пособники. Из дневника Михаила Пришвина 1915 года: «Внутренний немец… сначала был на фронте, потом в людях с немецкими фамилиями, потом в купцах и, наконец, ты думал, внутренний немец на стороне, а он с тобой за одним столом сидит, одной ложкой ест».

Неолит

Лексикон вражды — лжец и спекулянт: он подменяет различие разобщением, замещает личную оценку обезличенным ярлыком, паразитирует на природных инстинктах и высоких чувствах. У этого полномочного посла злоречия всегда фига в кармане и нож в рукаве.

Р У ГАТ Е Л Ь С Т В А Н А Б У К В У « Ш » Военная брань неотделима от словесной. Среди военных трофеев — ругательства, обидные прозвища, унизительные пословицы. Незваный гость хуже татарина. Ешь, медведь, татарина — оба не надобны. Остер меч,

525

526

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

да некого сечь: татарин в Крыму, а пан в Литве. Много нам бед наделали хан крымский да папа римский. Немец хитер: обезьяну выдумал. Швед — нерубленая голова. Лях и умирает, а ногами дрягает. На француза и вилы — ружье… Отголоски отгремевших войн — и в национальных шутках, смысл которых проясняется лишь в историческом контексте. Так, некоторые английские идиомы вызваны к жизни британско-голландскими баталиями XVII столетия. It beats the Dutch! — Это превосходит все! (букв. «Это бьет голландцев»). Talk to somebody like a Dutch uncle — учить уму-разуму (букв. «разговаривать с кем-либо как с голландским дядюшкой»). A Dutch reckoning — увеличение ресторанного счета в ответ на недовольство посетителя размером суммы (букв. «голландская расплата»). Где мой велосипед? — вопили голландские уличные мальчишки вслед прохожему немцу. Эта дразнилка отсылает уже к эпизоду Второй мировой, когда немцы конфисковали велосипеды у населения Голландии. Немецкая оккупация с обысками и грабежами аукается также во французском полушутливом выражении encore un(e) que les Allemands n’auront pas (букв. «этого немцы не получат»). Отечественная война 1812 года пополнила русский словарь тремя известными ругательствами на букву «Ш», которые затем перекочевали в общеразговорный язык: шваль, шантрапа и шаромыжник.

Неолит

Илларион Прянишников «В 1812 году», 1874, холст, масло Картина написана художником под впечатлением от «Войны и мира». Толстой максимально заострил в Наполеоне черты антигероя. Полководческие способности Бонапарта в романе дискредитированы, его духовный мир населен «призраками величия», а внешность описана с явной целью вызвать отвращение у читателя: «короткая» фигура, «толстые плечи», «жирные ляжки», «обросшая жирная грудь», «круглый живот»…

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

По одной из гипотез, «шваль» (никчемный человек, ничтожные люди, дрянные вещи) образовано от устаревшего французского cheval — грубиян. Другая версия связывает это слово с омонимом cheval — лошадь. Завидев лежащий на поле конский труп, оголодавшие французы бежали к нему с радостным криком «шеваль!». «Шантрапа», согласно устоявшейся этимологической версии, произошло от искаженного французского сhantra pas (букв. «к пению не годен»). Это было презрительное название непринятых на службу гувернеров и руководителей крепостных театров из числа пленных французов. Сейчас уже устаревшее слово «шаромыжник», означавшее попрошайку-оборванца, возникло из исковерканного cher ami (дорогой друг) — жалостливо-заискивающего обращения солдат разгромленной наполеоновской армии к русским крестьянам. Ряд лингвистов решительно опровергают последние две гипотезы, вообще не связывая шантрапу и шаромыжника с французским и выводя значения этих слов из славянских языков и русских диалектов. Однако в данном случае, как уже говорилось, важнее научной точности сам факт существования подобных толкований, попытка связать семантику с враждой, вывести брань словесную из брани военной. Аналогичные попытки не раз предпринимались и в литературном творчестве. Чего только стоит анонимно опубликованная сенатором

Неолит

Иван Теребенев. Буквица «Азъ» из «Азбуки 1812 года», 1814, раскрашенный акварелью офорт

527

528

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Иваном Захаровым комедия «Высылка французов», сопровожденная авторским пояснением: «Порочны здесь только французы, каждое русское лицо морально. Бесчестить соотечественников характерами подлыми оставляю другим на волю». В 1812 году Захаров продолжает отстаивать эту идею в послании Державину: «Француз не может говорить божественным языком. Высокие мысли, по скудости своей, одевает он в простонародный фрак». Один из старейших способов визуализации военного «языка вражды» — карикатура. «Грубый взрыв негодования» — так назвал сатирический рисунок эпохи 1812 года художник Василий Верещагин. В народе была очень популярна «Азбука» Ивана Теребенева (полное название «Подарок детям в память о событиях 1812 года») — алфавит в «летучих листах». Из русских художников-академистов в начале XIX века в жанре карикатуры работал, в частности, Алексей Венецианов. Наполеона до того бесили его карикатурные изображения, что в ходе мирных переговоров с Великобританией он выдвинул требование приравнять карикатуристов к фальшивомонетчикам и даже убийцам. Требование не было удовлетворено, но сама идея Бонапарта символична — как признание сокрушительной силы злоречия.

Неолит

Алексей Венецианов «Французы — голодные крысы в команде у старостихи Василисы», 1812, литография

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Т РА В М И Р О В А Н Н Ы Й Я З Ы К Военные поражения — это и травмы языка. Война 1812 года оставила лингвистическое наследие не только русским, но и французам. Самый известный пример — выражение c’est la bérézina! — все погибло! (букв. «это Березина!»), означающее катастрофу, полный крах, сокрушительный провал. Происхождение его связано с попыткой форсирования реки Березины отступающими частями наполеоновского войска. Солдаты в панике бросали оружие, падали на казацкие пики, проваливались под лед. Проявив недюжинную стойкость, французы прорвались, но этот бой стал для них вековым уроком.

Неолит Петер фон Гесс «Переправа через Березину 17 ноября 1812 года», 1844, холст, масло Негативные стереотипы восприятия французами русских основывались преимущественно на представлениях об оккупационных войсках. Особенно не повезло здесь казакам, которые демонизировались басно словными рассказами и соответствующими карикатурами. В итоге парижане встречали вступивших в город казаков с большой опаской вкупе с нездоровым любопытством. Шептались, что эти «раскрашенные чудовища» носят «бороду в шесть пальцев» и украшают себя «ожерельями из человеческих ушей и часовых цепочек». В опубликованной по горячим следам хронике «Историческое описание жестокостей, совершенных казаками во Франции» (1814) казаки выставлены в самом неприглядном виде. Здесь они не только с «жутким

529

530

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

воем» победоносно расшвыривают по сторонам пепел, оскверняют храмы, режут младенцев в колыбелях, но и чуть ли не жарят их живьем. Врагмонстр как он есть — расчеловеченный и бесчеловечный. В позапрошлом веке слово cosaque имело во французском языке дополнительные негативные значения «злодей», «грубиян», «мародер». Возникли и такие производные наименования, как cosaquerie («радостно совершаемая жестокость» и «внезапное вторжение врагов с последующим грабежом»); à la cosaque («наскоком», «нахрапом»); cosaqué («изнасилованная» в женском роде). Даже в словаре французского арго 1907 года статья «Русский» содержит уничижительное изречение: «Поскребите русского — обнаружите казака; поскребите казака — обнаружите медведя». Как указано в комментарии, это изречение применимо к людям красивой наружности, но с тайными пороками. А приписывается этот афоризм — правильно! — самому Наполеону, который действительно отзывался о русских как о варварах. Отголоски этих демонических представлений в современном французском — переносное значение «грубиян» у слова cosaque; словосочетание à la cosaque как образное название грубости, бесцеремонности. Казаки вошли не только в Париж, но и в состав французских ругательств: Espèce de cosaque!; C’est un cosaque, une brute. Образ противника-монстра обнаруживается и во фразеологизмах, ассоциированных с жестокостью турок, в частности с османским втор-

Неолит

Петер фон Гесс «Мародерствующие казаки», 1820, дерево, масло

Георг Эммануэль Опиц «Казаки разглядывают карикатуры на них в Париже», 1814, раскрашенная акварелью гравюра

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

жением в Италию и осадой города Отранто стотысячным войском султана Мехмеда II. Осада завершилась кровавой резней христиан — отсюда в разговорном итальянском выражение Mamma, i turchi! (мама, турки!) как шутка над паническими страхами. Отсюда же французские идиомы les amis ne sont pas les Turcs — друзья не турки (о дружеском понимании и снисходительности); traiter à la turque — обращаться по-турецки (то есть свирепо, жестоко). Ср.: английские образные выражения turkish treatment — «турецкое обращение» и terrible little Turk — «непослушный ребенок».

В РА Ж Д О Т В О Р Ц Ы В О Х Р И С Т Е Каждая религия считает себя лучшей и богоугодной. Важнейшая составляющая образа чужака и еще одна мишень риторики ненависти — иная вера. Эталон врага создается иноверием, помноженным на «иноплеменность», этническую разницу. Не касаясь языческого периода, обратимся к эпохе раннего христианства с ее гонениями на последователей Христа, народным кличем «Христиан льву!» при всяком стихийном бедствии, ответными выпадами новообращенных против греко-римских божеств. «Слушайте и смотрите: не мстят за себя ваши боги!» — с гневным торжеством восклицал христианин, ударяя палкой статую какого-нибудь обитателя Олимпа. И получал в ответ: «Твой Иисус тоже не заступится за тебя!» В этой ожесточеннейшей борьбе никто не желал уступать. Разделяя земную участь своего Учителя, христиане покорно шли на смерть, отдаваясь на растерзание диким зверям и полыхая живыми кострами на потеху озверевшим толпам. Казнимых христиан глумливо называли «факелами Нерона». Как писал Надсон, «святыню смерти и страданий Рим зверским смехом оскорбил». Помимо терзаний плоти, христианам полагалась и словесная месть за насаждение новой веры: оскорбительно анекдотические россказни на стыке богохульства (гл. XII) с клеветой (гл. I). Одна из наиболее известных историй подобного рода — обвинения в онолатрии (греч. onos — осел + latreuo — поклоняюсь): будто бы христиане поклонялись ослу. Сохранилось изображение Распятия с ослиной головой в служебном помещении Палатинского дворца в Риме. Под рисунком подпись по-гречески: «Алексамен поклоняется своему богу». Что это: изображение почитавшегося в Риме ослоголового бога Сета или языческая пракарикатура на христианство? В пользу первой версии — нарисованная справа от ослоголового существа буква «гамма», повторявшаяся на культовых табличках, а также детали изображения (распятый одет, а не наг; стоит, а не висит). Сторонники второй версии ссылаются на фрагмент трактата Тертуллиана «Апологетик»: «Недавно появилось в этом городе совершенно новое изображение нашего бога. Один гладиатор по найму выставил картину с надписью “Deus

Неолит

531

532

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Генрих Семирадский «Светочи христианства. Факелы Нерона», 1876, холст, масло Сюжет грандиозного полотна (385 × 704 см) подсказан «Анналами» Тацита. Обвинив христиан в поджоге Рима, император Нерон устроил жуткую театрализованную казнь. Вот как описал картину сам художник: «В великолепном саду Золотого дворца Нерона произведены изготовления для пышного ночного праздника; на полянке перед дворцовой террасой собралось общество, нетерпеливо ожидающее начала великолепного зрелища, — живые факелы, христиане, привязанные к высоким шестам, обвязанные соломой и облепленные смолой, расставлены в равных промежутках; факелы еще не зажжены, но император уже прибыл, несомый на золотых носилках и окруженный свитой наемных льстецов, женщин и музыкантов, сигнал уже подан и рабы готовятся зажечь факелы, свет которых осветит самую безобразную оргию; но эти же самые светочи разогнали тьму языческого мира и, сгорая в страшных мучениях, распространили свет нового учения Христа».

Неолит

christianorum Onocoetes” [примерный перевод: «Бог христиан, ублюдок ослиный»]. Этот бог имел ослиные уши, на одной ноге у него было копыто, в руке держал книгу, одет был в тогу. Мы посмеялись и над именем, и над изображением». К христианскому культу когда ошибочно, а когда и злонамеренно относили также петуха с фаллосом вместо клюва. Особая благосклонность христианских проповедников к детям и женщинам, некоторые элементы обрядности — коленопреклонение, приветливость при встречах, именование людей братьями и сестрами — давали повод к подозрениям в «женоподобии» и обвинениям в педофилии. Затем уже христианская культура отторгала Чужого. Если прежде чужаками были варвары, то теперь ими стали иноверцы и (шире) вообще все некрещеные. Мир за пределами христианской ойкумены представлялся инфернально враждебным. Далекие и неведомые племена ассоциировались с библейскими «народами Гога и Магога», которые пойдут

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Василий Суриков «Апостол Павел объясняет догматы веры в присутствии царя Агриппы, сестры его Береники и проконсула Феста», 1875, холст, масло

Неолит

Стефан Бакалович «Вопрос и ответ», 1900, холст, масло

На первый взгляд, просто романтическая встреча. Однако взгляд девушки устремлен не на мужчину, а на рисунок, начертанный ею на песке. Рыба — один из символов Христа, акроним его имени (ΙΧΘΥΣ — ИХТИС) и опознавательный знак, который использовали первые христиане в период гонений. Картина написана по мотивам исторического романа Генрика Сенкевича «Камо грядеши» (Quo vadis). — Вполне ли ты уверен, господин, что девушка начертила на песке рыбу? — Вполне! — хмуро подтвердил Виниций. — Так, значит, она христианка. <…> — Попробуй, господин, произнести по-гречески следующую фразу: Иисус Христос, бога сын, спаситель… — А теперь возьми первые буквы каждого из этих слов и сложи так, чтобы получилось одно слово. — Рыба! — удивленно сказал Петроний.

533

534

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

войной на людей божьих, но будут остановлены небесным огнем. Эсхатологическая образность органично встраивалась в лексикон религиозной вражды. С укоренением христианства разгорается внутриконфессиональная вражда: противостояние католиков и протестантов, неприязнь православных к католикам, взаимная нелюбовь черного и белого духовенства, раскол православной Церкви вследствие никонианских реформ, нескончаемая борьба с ересями. Здесь все настолько сложно и запутано, историческая правда погребена под таким толстенным слоем домыслов и фальсификаций, что в настоящей книге целесообразно ограничиться лишь несколькими известными фактами, связанными непосредственно с лексиконом ненависти. Так, словесное «враждотворство во Христе» наглядно представлено в письменных памятниках XI—XIII веков, авторами которых были приверженцы «правой» веры. Последователи веры «латинской» выводятся сплошь «кривоверными» и «злонравными». Некоторые оппоненты отказывали им даже в праве считаться христианами. Другой показательный пример — т.н. черная легенда (исп. La leyenda negra), распространявшаяся протестантами и порочившая династию

Неолит

Теодор де Бри «Испанский вельможа скармливает собакам расчлененного младенца», 1598, гравюра на меди

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Габсбургов в период Контрреформации. В массовом сознании католическая Испания надолго стала оплотом невежества и мракобесия. Англичане припомнили ей колонизаторские расправы над индейцами, в знак доказательства размахивая сочинениями Бартоломе де лас Касаса. Итальянцы поддерживали очерняющие слухи об интригах мадридского двора. Голландцы жестко прошлись по деятельности герцога Альбы. Впоследствии выражение черная легенда обрело расширительно-переносный смысл и стало означать в целом неблагоприятное и необоснованное мнение о ком-то или о чем-либо. Замечательный пример метонимического переноса локальной вражды на враждебность как таковую, неприязнь вообще. Русский лексикон религиозной вражды непредставим без протопопа Аввакума, чей титанический образ — одна из персонификаций hate speech. Используя внушительный арсенал словесной брани, не стесняясь в выражениях, Аввакум на все корки распекает своих оппонентов, костерит «волка и отступника Никона, злодея и еретика». Здесь не только образ мысли влияет на манеру речи, но сама речь создает особый человеческий типаж. Как восторженно заметил Алексей Толстой, «в омертвелую словесность, как буря, ворвался живой, полно-

Неолит

Сергей Милорадович «Черный собор. Восстание Соловецкого монастыря против новопечатных книг в 1666 году», 1885, холст, масло

535

536

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

кровный голос. Это было гениальное “Житие” неистового протопопа Аввакума. Речь его — вся на жесте, а канон разрушен вдребезги». Религиозные распри — один из популярных сюжетов живописи. Тот же неистовый Аввакум на картине Константина Вещилова. Хрестоматийная суриковская «Боярыня Морозова». Восставший Соловецкий монастырь кисти Сергея Милорадовича… Попробуем оживить в диалогах «Черный собор» Милорадовича, или «Во времена раскола» Сергея Иванова, или «Сожжение старообрядческих книг» Клавдия Лебедева — не обойдемся без лексикона вражды, и многофигурные полотна развернутся в остросюжетные повествования.

Неолит Сергей Иванов «Во времена раскола», 1909, картон, масло Не меньше враждовали монахи и белое духовенство. В средневековой Европе нищенствующие монашеские ордена — доминиканцы и францисканцы — проникали в университеты, насаждали там свои идеи, обращали студентов в монашество. Те и другие гневно потрясали трактатами Отцов Церкви, обвиняя оппонентов в извращении веры. Парижский богослов, представитель белого духовенства Гильом де Сент-Амур в «Книге об Антихристе и его слугах» вывел доминиканцев «псевдопроповедниками» и едва ли не предтечами антихриста. Его же «Краткий трактат об опасностях новейших времен» содержит жестокие нападки на монашескую братию. В знаменитом средневековом «Романе о Розе» собирательный образ францисканца воплощен в персонаже с говорящим именем Притвора.

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Распри белого и черного духовенства отзеркаливались в народе неприязнью к «жирующим» монастырям. Среди русских пословиц и поговорок встречаются такие: В лавре что на ярмарке — все за деньги найдешь; В монастыре что в омуте — сверху гладко, внутри гадко; Старичок Сергеюшка в шелк-бархат всю братию одел (о Троице-Сергиевой лавре). Известны и «мирские» дразнилки про монахов: монах в синих штанах, монах вином пропах. В пословицах им тоже изрядно доставалось. За деньги и ленивый монах молебен пропоет. Зачем монахам рай, им и на земле не хуже. Монах и Христу правды не скажет. Не всякий в старцы стрижется для Иисуса, иной и для хлеба куса. Народная этимология связывала происхождение слова инок с прилагательным «иной», тем самым приписывая ему все те же свойства чужака2. Для мирянина монастырь подспудно ассоциировался с тюрьмой и смертью, монах — с узником и покойником. Старинная народная примета: встретить на пути черноризца не к добру, предвестие неудачи. Культурологи связывают этот предрассудок с остаточными проявлениями язычества, а насмешки мирян над монахами соотносят с «очистительным» обрядом. В «Слове о веровавших в стречу и чех» по рукописи ХVI—ΧVII веков упомянут обычай избегания встречи с монахами: «Мы же тех всех [монашеских] чинов на встрече гнушаемся, и отвращаемся от них, и укоряем их на первой встрече, и поносим их в то время на пути многим поношением». Лексика религиозной вражды воплощалась даже в названиях и личных прозвищах. Подобные прозвища не просто форма оскорбления (гл. II), но метонимический перенос неприязни с конкретного лица на целое явление — порицаемое и отвергаемое. Известна легенда IX столетия о папе-отступнике Петре Гугнивом, чей летописный образ в российской историографии еще с XIX века трактовался как вымышленный, а нелицеприятное прозвище связывалось с реальным александрийским патриархом V века — в назидание «истинно» верующим. Здесь имя — риторический прием противопоставления правды и лжи. Причем «гугнивый» имело и метафорическое значение «косноязычный», «неспособный правильно говорить» — то есть опять же «чужой», с которым невозможно полноценное общение. Нельзя не упомянуть также суздальского священника Никиту Пустосвята (Добрынина), получившего ругательное прозвище от оппонентов за сопротивление никонианским реформам. На картине Василия Перова, изображающей прения о вере 5 июля 1682 года в Грановитой палате в присутствии Патриарха Иоакима и царевны Софьи, разворачивается столь же грандиозный полилог, который от первого до последнего слова — hate speech. Это монументальное (двухсаженное!) полотно — наглядная иллюстрация лексикона ненависти. Характерный пример названия в духе hate speech — шалопуты (шелапуты), возникшая в Тамбове в 1860-х годах мистическая секта. В этом

Неолит

На самом деле инок — калька греческого monachos (monos — один) со старославянского «iнъ» (один).

537

538

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Неолит

Василий Перов «Никита Пустосвят. Спор о вере», 1880–1881, холст, масло наименовании, образованном от украинского «шалый путь», заключена негативная оценка сектантов ортодоксами. Дополнительное разъяснение позднее находим в письме Владимира Бонч-Бруевича в Народный комитет внутренних дел: «Это чисто миссионерское название, которым названо громадное количество сектантов, принадлежащих к различным толкам, с целью оскорбить и унизить этих людей и показать, что вот, мол, православная церковь стоит на правильном, а эти люди на неправильном пути». Сами шалопуты называли друг друга «братьями духовной жизни».

О Т Ч Е ТА И О Т В Е ТА ! Религиозный контекст лексикона вражды значительно расширяется в конфликте веры с антиклерикализмом и атеизмом. На примере этого конфликта становится очевидно: hate speech часто целится сразу в несколько мишеней и притягивает, примагничивает другие контексты — научно-философский, образовательный, политический. Так, с конца 1810-х годов в активное употребление входит слово мракобесие как вольный перевод понятия обскурантизм (лат. obscurans — затемняющий). Помимо протеста против реакционных настроений и невежества в обобщенном смысле, это слово выражало протест против слепой веры, религиозного фанатизма. Образ Церкви и фигура священника все чаще становятся объектами публичного обсуждения-осуждения.

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

И ко второй половине XIX столетия в интеллигентской среде формируется набор оценочных клише: церковник как «противник прогресса», «классовый враг», человек «отсталых» взглядов, представитель «отживающей» формации.

Василий Перов «Разговор студентов с монахом» (набросок), 1871, холст, масло

Василий Перов «Спор о вере (сцена в вагоне)», 1880, бумага, перо, карандаш

Неолит

…Я укажу на маленькую картинку, не только не конченную, но даже существующую лишь в виде эскизного наброска. Картинка называется «Беседа двух студентов с монахом, у часовни», — писал критик Владимир Стасов о наброске Василия Перова. — В 1880 году мы находим у него ту же сцену в виде рисунка карандашом, но только несколько измененною: дело происходит уже не на чистом воздухе, а в вагоне железной дороги, присутствующих более, но главные действующие лица и их позы остались прежние… Студенты затеяли спор с монахом и так его доехали, что он просто своих не найдет, присел плотно на скамейке, прижался руками к доске и только поднятыми вверх глазами точно говорит: «Господи! что эти люди говорят!» — а сам, видимо, не знает, что им и отвечать. Секуляризация (во всех значениях этого понятия) превращает церковное в особый род чужого. За отрывом от священного истока, переходом от «града божьего» к «граду земному» (по святому Августину) следует отчуждение собственности, а затем — отчуждение мысли, отпадение духа. Антиклерикальные и атеистические идеи становятся не только объектом сатирического изображения (гл. XII), но и предметом ожесточенных споров. Иначе говоря, обретают злободневность. Само выражение злоба дня, вошедшее в речевой обиход примерно в 1850-е годы, содержит значение вражды, отсутствующее в исходном евангельском афоризме («Довлеет дневи злоба его»). К концу позапрошлого века слово поповщина превращается в очередной словесный ярлык, означающий религиозные предрассудки и — шире — невежество, реакционизм, отрицание прогресса. Когда же исчерпались все доводы в спорах, лексикон вражды чеканился революционными лозунгами. «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер», — очень емко и предельно точно описал культурно-речевую

539

540

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Илья Репин «Исповедь», 1885, холст, масло В советское время название картины изменили на «Отказ от исповеди перед казнью».

Илья Репин «Отказ от исповеди», нач. 1880-х, первый графический эскиз; 1913, доработка акварелью

Неолит

Картина написана Репиным под впечатлением от поэмы Н.М. Минского «Последняя исповедь», опубликованной в нелегальном журнале «Народная воля». Главный герой — осужденный на казнь революционер с несломленной волей — противится призыву пришедшего в каземат священника покаяться в грехах, «не отвергать последний дар любви — земной залог Господня примиренья». В ответ узник обличает батюшку, а в его лице и все духовенство. …Когда я смерть приму на эшафоте и громко лгать начнут все языки, скажи, о чем народу скажешь в церкви? Что к свету я стремился? Божий храм кто осквернит кощунственною ложью?.. ситуацию своего времени Маяковский. В январе 1918-го был принят декрет об отделении Церкви от государства. Вера объявлена вне закона. На духовенство обрушивается топор красного террора. «Мир» называет религию опиумом для народа, «клир» считает новую власть явлением антихриста. И у каждой из враждующих сторон свой набор слов ненависти. Листовки-агитки распространяются не только большевиками, но и священниками. В одном из таких обращений епископ Уфимский и Мензелинский популярно разъясняет: «Нынешние вожди христоненавистничества и богоборчества, своей деятельностью уготовляющие последнее великое отступление от Бога, суть действительно антихристы…» В период воинствующего атеизма полки публичных библиотек превращаются в грозные солдатские полки, бьющиеся с «мракобесием». Здесь и примитивные просветительские брошюрки, и бойкая пропагандистская беллетристика, и сочинения для детско-юношеской аудитории чуть ли не в приключенческом духе. Среди авторов атеистических текстов встречались бывшие священники. Один из таких перебежчиков, Алексей Чертков, представил читателям

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

свой пафосный опус «Почему это страшно» как «книгу о нашем враге — религии». Впечатляют уже названия глав: «Как такое могло случиться?», «У хитрого бога лазеек много», «Рабы неба»... При этом вражда на религиозной почве не исчезла, как не исчезла сама вера. А раз есть вера — значит, есть и ее противники. Трагикомический вариант конфликта изобразил Шукшин в рассказе «Гена Пройдисвет». Неофит Гриша обличает племянника Гену: «Безобразно живешь. Вино пьешь неумеренно, куришь, с девками блудишь…» Гена поначалу сдерживался, затем усомнился в подлинности дядиной веры. Слово за слово — и понеслось: «дружок анчуткин», «жук навозный», «духобор показушный», «дурак», «волосатик», «поганец», «щенок», «фраер»… Ссора вылилась в драку. На финальный вопрос дяди Гришиной дочери: что не поделили? — последовал ответ: Россию! В современном мире религиозный фанатизм по-прежнему сходится в яростной схватке с воинствующим атеизмом. И неважно, что нынешний атеизм уже не идеологический, а идейный — основанный не на политических принципах, а на персональных убеждениях. Конвейер словесных ярлыков работает все так же бесперебойно. Верующих презрительно обобщают определением веруны. Христиан ругательно называют хрюсы, мусульман — мусули. А хулители религии получили насмешливое прозвище боганетки. Впрочем, у верующих и атеистов есть общий враг. По верному замечанию Умберто Эко, в светском обществе место Антихриста заняло Оно — полиморфное нечто. The Thing из романов Говарда Лавкрафта и Стивена Кинга. Как и дьявол, Оно принимает любое обличье. «Этот монстр, — пишет Эко в «Истории уродства», — персонификация любого Врага и лишнее подтверждение свойственного человеку стремления воображать того, кого следует ненавидеть, как существо, вообще не имеющее формы, наипоследнейшее воплощение Дьявола».

Неолит

С М Е Р Т Ь К А П И ТА Л У ! Наряду с этнической и религиозной известна сословная вражда. Зажиточные для малоимущих — бессовестные, бесчеловечные, недостойные своего благосостояния. Малоимущие для зажиточных — лентяи, тунеядцы, побирушки. Небратское отношение отражается в названиях. Так, во Франции в начале XIX века вновь появились введенные при Марии Медичи «депо» — работные дома для малоимущих. Только теперь их цинично называли «складами для нищих». Эдакое презрение призрения. Одна из лондонских трущоб имела говорящее название «Акр Дьявола». Обитателей нищенских полуподвальных жилищ уничижительно называли «человекоподобными кротами», голодных оборванных детей — «уличными арапчатами». Документальные иллюстрации подобного речетворчества можно найти в книге Питера Акройда «Лондон: био-

541

542

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

графия», художественные — в произведениях Диккенса, графические — в «Паломничестве» Доре. Сословная вражда эпохи русского феодализма отражена в пословицах. Сколько рабов, столько врагов. Не грози боярин холопу хлебом, а холоп боярину бегом. Хвали рожь в стогу, а барина в гробу. Барин и в рубище не брат. Мужик гол, а в руках кол. У дворян — свои претензии к крепостным: Холоп да брюхо добра не помнят. А отношение к духовенству порой насмешливо-пренебрежительное: Умом не вырос — иди в попы. Не менее любопытны речевые артефакты 1905–1917 годов. Расстрел мирной демонстрации у Зимнего дворца стал источником новых пословиц. Боже, царя возьми — он нам не нужен. Ко дворцу шли просители, а от дворца — мстители. Реакцией народа на императорский манифест с обещанием политических свобод стала горько-шутливая поговорка: Хорош манифест — мертвым свободу, живых под арест. На здании петербургской консерватории красовался огромный лист бумаги с надписью: Витте, Трепов, Дурново хуже черта самого! Период Гражданской войны и военного коммунизма вошел в лексикон вражды выражениями белогвардейская контра, красная сволочь, буржуазный элемент, агент империализма, недобитые буржуи, воинствующие

Неолит

Иван Владимиров «Помещик и поп приговариваются к расстрелу революционным трибуналом», 1919, бумага, акварель

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

декаденты, прихвостни мирового капитализма, вшивая интеллигенция. В ходу также были унизительные определения лишенец (пораженный в правах) и бывший («бывшие господа», «бывший барин», «она из бывших»). Господствующий в то время визуальный формат лексикона вражды — агитационный плакат, советский лубок. Плакат не для забавы — только для дела. Великого дела: строительства коммунизма. Предельно экономный в словах плакат как строевая команда «стой!», как властный окрик «смотри!», как приказ «действуй!». Выдающиеся карикатуристы — Моор (Дмитрий Орлов), Дени (Виктор Денисов), Апсит (Александр Апситис), Кукрыниксы (Михаил Куприянов, Порфирий Крылов, Николай Соколов) и еще целый легион сатириков с кистью — в одном строю с красно армейцами. Днем и ночью типографии штамповали лозунги: «Каждый удар молота — удар по врагу!», «Уничтожьте гадов!», «Смерть капиталу!», «Добей врага!»… Случалось, что плакат не поспевал за текущими событиями. В период наступления деникинцев, когда белые были уже под Орлом, меньше чем за двое суток был отрисован плакат «Враг хочет захватить Москву!». Но Деникин был отброшен Красной армией — и плакат остался не вос требован. В 1919–1921 годах выпускались «окна РОСТА» — плакаты художников и поэтов Российского Телеграфного Агентства. Иллюстрированные теле-

Неолит

Д. Моор «Царские полки и Красная армия. За что сражались прежде, за что сражаются теперь», 1919, многокрасочная литография

543

544

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

граммы тиражировались с использованием трафарета и выставлялись в витринах пустующих магазинов. Были целые поезда-плакаты, «агитпаровозы» — расписанные карикатурами, с вагонами-складами революционной литературы, книжными лавками, типографиями, передвижным кинематографом. При этом советские идеологи не брезговали заимствованием ненавистнических клише у капиталистической Европы. Популярнейший плакатный образ «паука-капиталиста» взят из брошюры немецкого социал-демократа Вильгельма Либкнехта «Пауки и мухи», где пауки — «господа, сребролюбцы, эксплуататоры, дворяне, богачи, попы, сводники, дармоеды всех родов». Окнам РОСТА противостоял ОСВАГ — Осведомительное Агентство, основанный генералом Деникиным пропагандистский орган белогвардейцев. Здесь использовались иные плакатные приемы вражды: аллегории, символы, литературные аллюзии. Анархия — гидра, большевизм — чудовище, свобода — боярыня, белая армия — Георгий Победоносец. В витринах магазинов выставлялись портреты царских генералов. Портреты печатали также в виде открыток. С большевистскими грубостью и примитивностью нарочито контрастировали сдержанность изображений и выверенность формулировок. К слову, вспомним советский кинофильм «Чапаев»: когда белому командиру докладывают о действиях «банд красных», тот сурово поправляет — «противника».

Неолит

Белогвардейский плакат ОСВАГа «В жертву Интернационалу», 1919, цветная литография, подписанная нерасшифрованной авторской монограммой

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Большевики насмешливо критиковали контрреволюционную агитацию, которая проигрывала в экспрессивности и доходчивости. Объективно проигрывала. «Буржуазные агитаторы, обращаясь к народным массам, всегда пытались разговаривать с ними на каком-то общечеловеческом “воляпюке”, который должен был объединить господ и рабов в “общей” их борьбе с врагами “свободы и справедливости”, за “родину и свободу”, — критически комментировал в 1925 году Вячеслав Полонский, один из первых исследователей советского плаката. — Оттого-то они постоянно пользовались терминологией, похожей на позолоченный орех: блестит, но ядра нет». Красный террор — это не только физическое, но и словесное насилие. Все вокруг стало именоваться красным: эпитет утвердился в названиях газет и журналов, заводов и фабрик, колхозов и кинотеатров, теплоходов и поездов. Прежде означавшее «красивый» теперь значило «кровавый». Тоталитарный язык не ведал полутонов.

ОТ КУЛ АКОВ ДО НИЩЕБРОДОВ Наряду с фигурой внешнего врага — иностранного капиталиста, формируются образы врагов внутренних. «Очень много разных мерзавцев ходят по нашей стране и вокруг! Нету им ни числа, ни клички, целая лента типов тянется. Кулаки и волокитчики, подхалимы, сектанты и пьяницы», — припечатал врагов социалистического государства Маяковский в «Разговоре с товарищем Лениным». В период коллективизации исключительно политическое звучание приобрело слово кулак, до революции так назвали живущего обманом барыгу-перекупщика. Бранное просторечие превратилось в политический ярлык, который навесили на зажиточного крестьянина как петлю виселицы. Для многих это становилось фактически смертным приговором. Раскулачивание оборачивалось физическим уничтожением или гибелью. Очередной пример слова-убийцы. Уничтожили кулаков — начали чистку партийных рядов. Появились новые ярлыки: троцкист, оппортунист, уклонист, идеологический сорняк, иностранный агент и прочие враги народа. Отдельно досталось науке, особенно генетике — «реакционно буржуазной» и местами даже «фашистской лженауке». А еще кибернетике — «продажной девке капитализма». Травля советских генетиков получила печально известное название лысенковщина. Примечательно, что сами генетики противопоставляли «мичуринскую биологию» буржуазным теориям «вейсманистов», «менделистов», «морганистов» — то есть штамповали собственные словесные ярлыки. Параллельно боролись с врагами социалистической собственности: бракоделами, растратчиками, «несунами» и «толкачами» на заводах. И врагами социалистического строя: прогульщиками, тунеядцами, волокитчиками, рвачами, спекулянтами.

Неолит

545

546

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

Риторика послевоенного периода сводит образ Чужого к инакомыслящему — чье мировоззрение отличается от генеральной линии партии. С ораторских трибун и газетных страниц сыплются трескучие слова отщепенец, антисоветчик, космополит. Товарищеские суды и «проработки» (гл. V) очень похожи на гражданскую казнь: те же коммуникативные сценарии, схожие речевые клише. Здесь hate speech сближается с социальным проклятием (гл. III). Внутренних врагов уже не истребляли физически (если не считать карательную психиатрию), но по-прежнему выискивали с пристрастием. Всюду грезился призрак антисоветчины. Чрезвычайный и полномочный посол злоречия трудился без выходных в режиме 24/7. После Советский плакат, худ. Борис Клинч, выхода романа Ивана Ефремова 1941 «Час быка» председатель КГБ Юрий Андропов направил в ЦК КПСС аналитическую записку, извещавшую, что писатель «под видом критики общественного строя на фантастической планете Торманс, по существу, клевещет на советскую действительность». Подобных примеров было не счесть, и каждый последующий курьезнее предыдущего. Не менее актуальный в период СССР прием очернения врага — тенденциозность отбора фактов и подачи информации. Одну из ярких иллюстраций находим у Солженицына «В круге первом». Герой читает книгу «Американские рассказы» и удивляется, что в каждом непременно содержится какая-нибудь гадость об Америке. «Ядоносно собранные вместе, они составляли такую кошмарную картину, что можно было только удивляться, как американцы еще не разбежались или не перевешались». Западные представления о стране Советов, а затем и о постсоветской России тоже, понятно, были не радужными. Известный публицист Элизабет Хедборг описала стереотипы российских реалий в шведских СМИ. Вот избранные фрагменты этого описания.

Неолит

К востоку от Швеции была большая страна, народ которой состоял из агентов КГБ (их надо было бояться) и из диссидентов (их надо было жалеть). <…> Агенты могли прикинуться кем угодно. Поэтому когда мы приезжали в эту большую страну, то смотрели на всех, кроме диссидентов, как на переодетых агентов КГБ. <…> Сегодня эта страна переживает время перемен, но население ее, по мнению многих

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

из нас, по-прежнему, состоит из двух групп. Только теперь в одной из них — мафиози. Причем, как и в случае с агентами КГБ, никогда нельзя распознать их. Поэтому лучше считать, что обладатели относительно дорогих меховых шапок — это коварные мафиози. И их надо бояться. Вторую группу русских следует жалеть (юные бродяжки, больные СПИДом, алкоголики, бездомные или бомжи). Аналогичными описаниями изобиловала и зарубежная проза. В первом романе Яна Флеминга о Джеймсе Бонде «Из России с любовью» (1957) сержант КГБ Татьяна Романова хлебает жидкий суп ворованной ложкой. У другой советской героини «сквозь рубашку просвечивал огромный розовый лифчик. Старомодные панталоны были стянуты под коленями резинками. Одна обнаженная коленка, напоминавшая кокосовый орех, выпирала из-под полы рубашки… Она была похожа на самую старую и ужасную шлюху в мире». Что ж, выдающийся образчик писательского злословия. В распадающемся СССР появляются уже упомянутые понаехавшие из союзных республик и провинциальных городов. Это слово одновременно и этнофолизм, и классовый ярлык. Постсоветский лексикон вражды прирастает новыми уничижительными обозначениями принадлежности к презираемым социальным, политическим, профессиональным, криминальным группам: дерьмократ, либераст, бык, лох, челнок, манагер, офисный планктон... Для обозначения внутреннего политического врага актуализируется возникшее еще во время гражданской войны в Испании 1936–1939 годов понятие пятая колонна (исп. quinta columna). Его религиозным лексическим аналогом можно считать десятый чин — отпавших от Бога ангелов во главе с сатаной. «Пятой колонной» (обычно в кавычках) называют оппозиционные политические объединения, террористические группировки, ориентированных на запад бизнесменов и — шире — врагов государственности вообще. Иногда это выражение (вероятно, по ассоциации с «пятой графой») применяется к евреям, превращаясь в очередной этнофолизм. Заметное социальное расслоение трансформировало былую вражду сословий в нынешний конфликт социальных страт. Средний класс раздражают «жирующие» бизнесмены и «обнаглевшие» чиновники. Слово олигарх в бытовом общении превращается в ругательство. А в речи материально обеспеченных граждан переосмысляются значения слов быдло и гопота (гл. XI). Сейчас они нередко употребляются как грубые названия людей с низким доходом, сближаясь со словом беднота и уже устаревшим выражением голь перекатная. Иное значение эти же слова получают в речи «продвинутой» молодежи, хипстеров, инди-кидов. В их представлении быдло близко мещанству в значении узости представлений, отсутствия интеллектуальных интересов. Здесь сталкиваются уже не только разные страты, но и разные ценности, идеалы, приоритеты, жизненные принципы. В ответ сограждане неодобрительно называют творческую молодежь креаклами (сокращенно-производное от «креативный класс»). Во многих контекстах хипстер тоже превращается почти в ругательство. Для сторон-

Неолит

547

548

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

ников эмиграции придумали и вовсе забавное, но прозрачное по смыслу название поравалитики. Абсурдные и уродливые проявления ресентимента (гл. I) выражаются в известном девизе: «Чтоб все как у людей!» Этот девиз автоматически превращается в ненавистнический, поскольку все, кто не соответствует стандартам роскоши, автоматически становятся не-людьми. Параллельно новый, прежде отсутствующий у него ругательный смысл приобретает слово нищеброд — человек, считающий, что ему постоянно не хватает денег, что он ограничен в деньгах.

Э РА Х Е Й Т Е Р О В Став объектом целенаправленного изучения в конце прошлого века, «язык вражды» был дифференцирован специалистами по интенсивности проявления. Жесткий «язык вражды» — прямые призывы к насилию и дискриминации; средний — отрицание гражданства, обвинения в попытке захвата власти, приписывание исторических преступлений определенной нации или религии; мягкий — утверждения о неполноценности, моральных недостатках какой-либо этнической или религиозной группы. Но пока ученые разрабатывали теорию и анализировали эмпирический материал, в обыденном сознании все более размывалось понимание того, что такое сама вражда. В условиях глобализации у hate speech появляется множество идейных сторонников и активных защитников. Апологетика опирается на вульгарную трактовку тезиса о том, что неприязнь к чужому, инородному — естественно-природное и сущностно-человеческое свойство. Многие случаи экстремизма и дискриминации расцениваются как «отстаивание независимости», «сохранение национального достоинства», «укрепление традиций», «проявление оборонительного инстинкта». Кроме того, глобализация постепенно вытесняет традиционные этнические стереотипы геополитическими клише. Образы «типичного» англичанина, шведа, русского сменяются абстрактными представлениями о Великобритании, Швеции, России. Появляются этнофолизмы вроде Гейропа, Пиндостан, Кацапетовка, Хохляндия, Луганда. И уже далеко не всем и отнюдь не всегда понятно: кто враг и кто друг, где противники и где союзники, к чему проявлять толерантность, а к чему — нетерпимость. Другая опасность риторики ненависти на современном этапе — затемнение исходных понятий и смыслов. Словесные ярлыки легко скрывают свою истинную злоречивость, позволяют спекулировать на эмоциях и фальсифицировать факты. Национализм иногда преподносится как «проявление здоровой защитной реакции на притеснение», а устранение конкурентов — как «путь к оздоровлению общества» или «росту престижа профессии». Многие шовинистические речевки строятся на смысловых подменах. Например: «Мы не нацисты! Мы не скины! Мы русские дети Великой страны!»

Неолит

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

По аналогии с отмыванием денег происходит «отмывание» информации (англ. information laundering, термин Адама Клейна) — маскировка, сокрытие, нивелирование сведений о неправомерных действиях и негативных фактах. Так, для поисковых интернет-систем Yandex, Google «сайты ненависти» тождественны веб-ресурсам с релевантной информацией. В киберпространстве значимы технические параметры, а не содержательные характеристики, что создает иллюзию легитимности hate speech. Подобное уравнивание было невозможно в традиционных классификаторах вроде библиотечных каталогов и библиографических указателей — в них не допускались материалы, содержащие ненавистнические выпады. Эффект отмывания информации — и в оформлении таких материалов: они ловко маскируются под справочные, новостные, развлекательные. Ненависть вуалируется научной терминологией и преподносится как мнение авторитетных специалистов. Не менее показательны выдаваемые поисковыми интернет-системами контексты, сопутствующие потенциальным словам ненависти. Например, вводим в поисковую строку Yandex слово «мигрант» — и получаем «туберкулезник», «захватчик», «уголовник», «криминал», «оккупация», «наводнение», «лавина», «девятый вал»… Нейтральное слово оказывается в окружении метафор войны, болезни, преступления, стихийного бедствия. Демонизация в автоматическом режиме. Таким образом, в современности сталкиваются две противоположные тенденции: стремление к толерантности и умножение вражды. Если любить — то всех, если ненавидеть — тоже всех. Принцип «Человек человеку волк» сменился принципом «Человек человеку тяни-толкай». Персонаж из сказки «Айболит» как символ новой ментальности. При этом многие попытки выявления враждебности на практике приобретают абсурдный характер. Не столь давний случай — обвинение в экстремизме писателя Бориса Акунина. Предметом претензии стал его роман «Весь мир — театр». Писатель отреагировал шуткой: опубликовал в персональном блоге единственную «экстремистскую» цитату из этого произведения. «Маса возражал, что русские таких тонкостей не заметят, они не способны даже отличить удон от собы». Казалось бы, против hate speech есть мощное противоядие — политкорректность (англ. politically correct — соответствующий установленным правилам): запрет на употребление слов и выражений, оскорбительных для той или иной социальной группы, их замена эвфемизмами и обобщенно-нейтральными наименованиями. Люди с ограниченными возможностями и альтернативно развитые вместо «инвалиды», ребенок с особыми потребностями вместо «неспособный», афроамериканец вместо «негр», нетрадиционная ориентация вместо «гомосексуализм». Пациентов на приеме у врача — и тех нынче рекомендовано называть клиентами. Тенденция смягчающих переименований проникла даже в научную сферу, вопреки ее традиционному требованию словесной точности. Маниакально-депрессивный психоз теперь именуют биполярным расстройством. Обсуждается идея переименования шизофрении в рас-

Неолит

549

550

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

стройство интеграции, синдром дисфункции восприятия, болезнь Крепелина–Блейлера и др. Впрочем, нам не угнаться за европейцами в стремлении накрахмалить и отгладить речевую действительность. [Данное утверждение тоже при желании можно квалифицировать как hate speech, не правда ли?] В некоторых англоязычных странах традиционное Merry Christmas (веселого Рождества) рекомендовано заменять на Happy Holidays (счастливых праздников), дабы не задеть чьи-нибудь религиозные чувства. Оригинальное название самого продаваемого в мире романа Агаты Кристи «Десять негритят» (Ten Little Niggers) заменили на «И никого не стало» (расово-нейтральная фраза из той же считалки). Всерьез дискутируется идея замены словосочетания «беременная женщина» на «беременный человек», чтобы не обижать транссексуалов. Борьба с сексизмом и гендерными стереотипами породила моду на воспитание детей в стиле унисекс, «средний» пол для свободной самоидентификации. То ли еще будет? Одновременно с гиперполиткорректностью идет разрастание лексикона вражды, который захватывает все больше и больше объектов, штампует новые и новые ярлыки. Словарь ненависти пополняется названиями нетрадиционной сексуальной ориентации, недостаточной грамотности, экзотических хобби. Одни слова появляются в результате политического словотворчества (демшиза, поцреот), другие возникают из субкультурных практик (граммар-наци, фитоняшки), третьи вылупляются из мемов (упоротые лисы, филологическая дева). Захватив уже почти все публичные сферы, hate speech не менее яростно атакует повседневно-бытовое общение. Кухонные беседы «против кого дружим». Шепот за спиной приехавших из «дальних краев» одноклассников и сослуживцев. Супружеские ссоры с язвительными замечаниями про «женскую логику». Стычки автомобилистов с непременными анекдотами «про блондинок». В социальной сети «ВКонтакте» зарегистрировано несколько тысяч комьюнити, объединенных ненавистью к «инородцам». Немало виртуальных магазинов, торгующих расистской литературой и атрибутикой. Языком вражды насыщены многие сетевые фактоиды (гл. IV). Например: «Член Общественной палаты кормит кота черной икрой»; «Google распознает на фото чернокожих людей как горилл»; «Мигранты везут с собой заразу». Особая проблема — ксенофобия в компьютерных и онлайн-играх. Одно дело, когда игрок сражается с абстрактными «черными пришельцами» и вымышленными чужаками-инопланетянами, — и совсем другое, когда смотрит на экран монитора сквозь прорези колпака куклуксклановца, вживается в образ эсэсовца или воображает себя конкистадором, вырезая беззащитных аборигенов. Есть и неприкрыто ксенофобские игры, в частности «Sniper Elite» (фашистский снайпер переходит на сторону американцев и убивает русских), «Red Alert 2» (СССР вторгается на территорию США), «Company of Heroes 2» (одно из заданий — сжигать коктейлями Молотова портреты Гагарина и плакаты с космическими кораблями).

Неолит

Л е кс и ко н в ра жд ы ( h at e s p e e c h )

Другая современная тенденция: переход hate speech от оппозиции «мы — они» к оппозиции «я — другие». Атомизация общества и виртуализация общения привели к тому, что ненависть стало вызывать все, что не вписывается в индивидуальную картину мира, не соответствует персональным представлениям, противоречит частному мнению. В речевой обиход вошли слова хейтер, хейтерство (англ. hate — ненависть) как общее определение ненавистника и соответствующего типа поведения. Эти понятия чаще употребляются применительно к интернет-общению и связываются с такими явлениями, как троллинг и флейминг (гл. XV). Иногда встречается словоформа хетроль — контаминация «хейтер + тролль». Хейтеры видят угрозы и вызовы во всем, что их окружает. Создают негативный контекст вокруг определенных событий и фактов, агрессивно критикуют и насаждают собственное «единственно правильное» мнение. Лексикон вражды для них — универсальный и самый предпочтительный способ коммуникации. Позиция тотального неприятия доставляет хейтеру явное удовольствие, так что его поведение можно определить как речевой садизм (гл. X). Причем своими словесными нападками — оскорблениями, обвинениями, насмешками, придирками — хейтеры вовлекают в словесную бойню заодно и людей, изначально не имевших враждебных намерений. Хейтерство превращает ненависть в род товара — у нее появляются свои «поставщики» и «потребители». Хейтерство сближается с хамством (гл. XI). Однако поведение хама чаще спонтанно, тогда как хейтер программирует ненависть, искусственно моделируя пространство вражды, создавая матрицу негативизма (англ. The Disapproval Matrix, понятие предложено Энн Фридман). Хамство извращает любую поведенческую практику, а хейтерство искажает любой предмет речи, скандализирует всякий факт, превращая его в мишень для ругани. Хейтер нападает не только на людей — он поносит вообще что угодно. Хам бьет избирательно и прицельно — хейтер крушит все без разбора. Наконец, хам просто грубит, а хейтер больше требует: отмены кинопоказа, уничтожения тиража книги, прекращения выпуска товара. Этим хейтер напоминает органчик из щедринской «Истории одного города», который мог исполнять всего две музыкальные пьесы — «разорю!» и «не потерплю!». Современное общество ищет юридические способы искоренения риторики ненависти, внедряет просветительские программы и коррекционные тренинги, реализует научно-исследовательские проекты. «Язык вражды» подвергается комикованию в творческих практиках. Герои знаменитого мультсериала «Симпсоны» извергают фонтаны этнофолизмов, пародируя американское общество. Карикатурные персонажи Равшан и Джамшут из передачи «Наша Раша» олицетворяют стереотипные представления россиян о гастарбайтерах. О проблемах межэтнической враждебности и конструировании образа Чужого-Врага размышляют не только ученые, но и писатели. Среди

Неолит

551

552

Чрезвычайны й и полн о м очн ый

произведений современной российской прозы — романы Льва Пучкова «Ксенофоб», Дениса Гуцко «Русскоговорящий», Всеволода Бенигсена «Раяд», составленный Людмилой Улицкой сборник «Соседи по стране: вражда — дружба — взаимопомощь». Однако риторика вражды не иссякнет и, возможно, просуществует ровно столько, сколько само человечество. Только вдруг пусть не скоро, но окажется, как в том романе Стругацких: «Скорее всего, мокрецы — это пришельцы из ужасного будущего, которые вернулись в прошлое, чтобы предотвратить катастрофу». Почему будущее ужасно? Наверное, в нем торжествует один главный и общий для всех враг — Оно. Этому врагу очень легко захватить мир, ослабленный всеобщей ненавистью.

Неолит

Глава XV

Болевой эпос Ссора

Неолит Дела плоти известны; они суть: …вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия… Послание к Галатам св. апостола Павла (5:19—22)

Начало ссоры как прорыв воды; оставь ссору прежде, нежели разгорелась она. Книга Притчей Соломоновых 17:14

Людские ссоры не длились бы так долго, если бы вся вина была на одной стороне. Франсуа де Ларошфуко «Максимы»

Неолит

Вильям-Адольф Бугро «Первые разногласия (Каин и Авель)», 1861, холст, масло

Ссора

Жили два брата, скотовод и земледелец. Однажды брат люто позавидовал брату, возненавидел и замыслил убийство. Не внемля увещеваниям, исполнил преступный замысел, а затем отрицал вину. Библейская история Каина и Авеля — зачин великого эпоса ссоры, ее первый сюжет, библейский архетип. Связывая в один крепкий узел едва ли не все формы злоречия — оскорбление и проклятие, угрозу и клевету, насмешку и сплетни, — ссора многолика и многомерна, вопреки кажущейся простоте и грубой безыскусности. В «болевом эпосе» ссоры есть и прославленные «герои», и выдающиеся «сказители». О них — завершающая и самая объемная глава настоящей книги.

БЕСПЛОТНЫЙ БЕС Наиболее общий смысл ссоры — размолвка, раздор, распря, рознь. Разговорные синонимы ссоры: свара, склока, грызня, дрязги, перебранка, перепалка, пререкание, переругивание, препирательство. Помимо общеупотребительных названий, есть и менее известные. Красивое древнегреческое слово амфилогия (двойственность, противоречие) раньше имело значение «распря», «вражда». Одно из значений экзотического слова дозадо (фр. dos-à-dos — спина к спине) — небольшая размолвка, взаимное неудовольствие. Очень выразительны, эмоционально насыщены устаревшие русские наименования: размирье, безладица, несовет, рагоза, перебодня, рогаченье, заедка, остуда. В древнерусских летописях упоминаются котора — вражда, ссора и сколота — междоусобная распря, внутренняя борьба. Еще одно старинное название ссоры реть — производное от «ретивóе» (сердце). Отсюда общеупотребительные глаголы рассердиться и осерчать. В народном сознании ссора двойственна. С одной стороны, заведомо неприятна, по большей части бесполезна и сулит лишь одни неприятности. Нелады да свары хуже пожара. В ссорах да вздорах пути не бывает. С людьми браниться — никуда не годится. Горлом не возьмешь, бранью не выпросишь. Криком изба не рубится. Создавая подобные идиомы-табу, язык словно делает самому себе «зарубку на память»: не распускайся, сдерживайся, окоротись. С другой стороны, без ссор никак! Сколько живут люди — столько и препираются. Размолвки неизбежны и неизбывны. Брань не запас, а без нее ни на час. Как ни колотись, а без брани не житье. Вечный мир — до первой ссоры. Поругаться — душу отвести; подраться — сердце повытрясти. Сколько ни мучиться, а без ссоры не проживешь. Впрочем, как гласит та же народная мудрость, ссора все же лучше драки: Браниться бранись, а рукам воли не давай! Общеизвестно расхожее выражение выйти из себя — то есть разозлиться. Но попробуем вообразить, где оказывается, куда попадает человек, который вышел из себя? Ответ подсказывает этимология. Так, слово

Неолит

555

556

Болев ой э пос

«агрессия» происходит от латинского aggrēssio — нападение, восходящего к греческому со значением «преступление черты». Получается, что проявлять агрессию — значит нарушать границу: коммуникативную, этическую, культурную. Проявляя агрессию, человек оказывается «за пределами» нормативного общения. Очень показательны зооморфные выражения, описывающие враждующих людей. Ссорщики уподобляются животным (собачатся, петушатся, ершатся; шипят, рычат, рявкают; цапаются, грызутся, жрут друг друга) или даже неодушевленным предметам (вспыхивают, заводятся, взрываются, кипят). В злоречии человек развоплощается, теряет свои сущностные свойства. В коллективном бессознательном ссора ассоциирована еще и с потусторонним, инфернальным, бесовским. Ведь очень часто она возникает на ровном месте — из-за сущей мелочи, ничтожного повода, а сами ссорщики, охолонув или примирившись, оправдываются тем, что их черт попутал. Инфернальность ссоры замечательно схвачена в рассказе Владимира Даля «Вакх Сидоров Чайкин»: «Два дома рассорились за то, что одна барыня сказала: “Ах, какой вы крепкий чай делаете”, а другая отвечала сухо: “Для гостей своих ничего не жалею“, — и слово за словом, и разошлись или разъехались турухтанами; где, кроме того, как известно, какой-то бесплотный бес в виде вихря носит по городу и перепутывает на каждом перекрестке городские вести и сплетни». В толковом словаре того же Даля есть примечательное слово насатанить — перессорить людей сплетнями. Бесплотный бес ссоры невидим и неуловим. Он знает, к кому лучше потихоньку подкрасться — а на кого налететь вихрем. Когда наброситься не теряя ни секунды — а когда терпеливо выждать и улучить удобный момент.

Неолит

« З Л О С Л О В И Т Ь И В О З М У Щ АТ Ь » Специфическая разновидность ссоры — скандал. В древнегреческом это слово употреблялось в значениях «соблазн, искушение, ловушка, препятствие». Затем было заимствовано древнерусским языком и использовалось в переводах библейских текстов. В староанглийском scandalize означало «злословить» и «возмущать». В словаре Даля скандал разъясняется как «непристойный случай, поступок; срам, стыд, позор; соблазн, поношение». В толковом словаре Ожегова значение слова раздваивается: «происшествие, позорящее его участников» и «ссора, нарушение порядка». Примерами скандала в первом значении можно считать подделку документов, растрату денежных средств, сексуальные домогательства, взяточничество, фальсификацию, контрафакт, плагиат, употребление допинга в спорте и т.п. Во втором значении скандал устойчиво ассоциирован со ссорой, получившей огласку, ставшей предметом широкого обсуждения. Таким об-

Ссора

разом, скандал — это одновременно и ссора, и публичная реакция на нее, общественный резонанс. Однако глагол скандалить имеет более общее значение: громко возмущаться, шумно браниться, нарушать общественный порядок, выяснять отношения с помощью ругани. В разговорной речи европейцев слово «скандал» получает широкое употребление в XVI веке — с появлением современного типа прессы и началом формирования гражданского общества. К настоящему моменту скандал сделался специфическим способом мироощущения и особым способом публичного влияния. Возникли дополнительные значения скандала — «сенсационная новость», «шокирующая информация». Нынешние скандалы чаще не спонтанные, а срежиссированные. Прежде считавшееся лишь позорным происшествием, публичной непристойностью сегодня превратилось в технологию рекламы, стратегию карьерного роста, сюжет ток-шоу. Вызывая больше любопытство, чем осуждение, скандалы стали частью инфотейнмента (гл. IV). Скандал с его максимумом эмоциональности при минимуме продолжительности превратился в идеальный формат современной коммуникации. Наблюдение за разрушением репутаций и уничтожением авторитетов медийных персон создает у обывателя иллюзию властного контроля. Свидетели скандальных происшествий и зрители постановочных шоу воображают себя одновременно детективами, судьями и экзекуторами, раздуваясь от ощущения собственной значимости. Уличные прохожие азартно снимают скандалы на смартфоны. Пользователи соцсетей увлечены сбором «компромата» на политиков, актеров, спортсменов. Что в итоге? Скандальность разрушает иерархическую вертикаль коммуникации, искусственно уравнивая всех. Осевые элементы культуры — мораль, право, вера, наука — оказываются в кабале эмоций, подчиняются низшим инстинктам. Социокультурная трансформация скандала блистательно показана в фильме Барри Левинсона «Плутовство» и в сериале «Черное зеркало».

Неолит

МАГИЯ КАДУЦЕЯ Персонификацией ссоры в Античности была Эрида (Эрис) — греческая богиня раздора. Дочь Нюкты (Ночи) и Эреба (Мрака), она изображалась в виде черноволосой крылатой женщины. Эрида порождала споры и тяжбы, олицетворяла дух соперничества, распаляла воинов и вызывала битвы. Прототипическим сюжетом ссоры можно считать миф о яблоке раздора, которое Эрида подбросила гостям на свадебном пиру фессалийского царя Пелея и морской богини Фетиды. Бывшие в числе гостей богини Афина, Гера и Афродита поспорили, кому из них причитается золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей». Спор, как известно, разрешил Парис: яблоко досталось Афродите. Богиня отблагодарила Париса помощью в похищении Елены, жены спартанского царя Менелая. Считается,

557

558

Болев ой э пос

Неолит

Маркантонио Раймонди «Суд Париса», 1515, резцовая гравюра на меди по утраченному оригиналу Рафаэля Санти что яблоко раздора как идиому впервые употребил римский историк Юстин во II веке новой эры. В античной мифологии немало других выдающихся ссор богов и героев. Гера разругалась с Аполлоном из-за тела убитого Гектора. В распре с Артемидой она же дошла до рукоприкладства и безо всякого почтения лупила ее луком по ушам. Геракл не простил царю Эвриту отказ отдать ему в жены дочь Иолу. Ахилл и Агамемнон повздорили из-за красавицы Брисеиды (см. гл. VII, XI), а Менелай и Антилох — из-за победы в состязании на боевых колесницах. Платон осуждал Гомера и Гесиода за лживые, по его мнению, сказания о распрях жителей Олимпа. Философ полагал, что подобные истории подают дурной пример гражданам и «должны считаться величайшим позором, если так легко возникает взаимная вражда». Масштабные распри в представлениях древних были порождением темного хаоса, «разверзшейся бездны». Заметим, что и впоследствии народные верования устойчиво связывали ссоры с предвестием Конца света. Этнографические записи вплоть до начала прошлого столетия полны эсхатологических мотивов. «Пред последним концом семь баб из-за одних порток будут спорить и браниться». «Люди, как звери лютые, будут друг на друга кидаться». При этом уже в Древнем мире ссора рассматривалась не только в этическом, но и в социальном аспекте — как индикатор общественных на-

Ссора

строений. Здесь она напрямую ассоциировалась со слухами и сплетнями (гл. IV). Это хорошо показано в романе Рафаэлло Джованьоли «Спартак». Когда умер диктатор Сулла, «на Форуме, в базиликах, под портиками, в храмах, в лавках, на рынках — повсюду собирались люди всех возрастов и званий и сообщали друг другу новости. Кто громко оплакивал несчастье, а кто еще громче благословлял богов, пославших смерть тирану и освободивших, наконец, республику от порабощения. Поднимались ссоры, раздавались взаимные угрозы, вспыхивали затаенные обиды, скрытая ненависть, разгорались страсти, возникали противоречивые желания, опасения и надежды». Однако древние еще верили в магическую силу кадуцея — обвитого змеями крылатого посоха, что (помимо более известной оливы) служил атрибутом примирения. В великом эпосе ссоры древними был написан лишь пролог. Возможно, поэтому даже мелкие дрязги эллинов и римлян читаются сейчас как высокая поэзия и лопнувшие душевные струны доносятся серебристым звоном из прекрасного далека.

О Т Ф Л А Й Т И Н ГА К А Г Г Р О

Неолит

«Вождю подобает битва» — эта древнеанглийская максима воплощалась не только в ратных делах, но и в речевых баталиях. Одной из форм таких баталий была ритуальная перебранка как особый обряд и даже своеобразный вид искусства, способ помериться силой с противником и устрашить его перед сражением либо уладить конфликт без оружия, избежать кровопролития. Римские гладиаторы обменивались отборной бранью перед поединками. «Толпа, отлившаяся в форму стадиона, застыв и затаив дыханье, внемлет той ругани, которой два бойца друг друга осыпают на арене, чтоб, распалясь, схватиться за мечи», — писал об этом Иосиф Бродский. В гладиаторских боях за жизнь первые слова нередко были важнее последующих действий. Известен устный обычай галлов, о котором повествует Диодор Сицилийский. Самые отважные из вражеского войска сначала вызывались на словесный поединок в виде обмена угрожающими и оскорбительными песнями. Поношение противника перед боем находим также в русских былинах, например «Илья и Калин», «Илья и идолище», «Алеша и Тугарин». В древненемецкой героико-эпической «Песни о Хильдебранде» битва также предваряется словесной схваткой. Дружина отважного Хадубранда волею судьбы сталкивается с войском, возглавляемым его отцом Хильдебрандом, прежде находившимся в тридцатилетнем изгнании при дворе гуннского короля. Не веря в искренность отцовского приветствия, юный полководец обвиняет Хильдебранда во лжи и лести. Отец объясняется с сыном, пытаясь предотвратить битву, но словесные нападки вынуждают его принять вызов, дабы не запятнать воинскую честь.

559

560

Болев ой э пос

Соревнования в мастерстве поношения, связанные с церемониями гостеприимства, описаны в исландской «Саге об Одде Стреле». В древнеисландском языке эта традиция имела специальные названия: ölsiðir — «пивные обычаи», ölteiti — «пивная забава». Сущностное сходство ритуальной перебранки и военного сражения отражено в самом языке, например в зеркальной, встречной образности кеннингов (kenning) — метафор скальдической поэзии: битва именовалась «перебранкой мечей» (sverða senna), а перебранка означала «биться словами» (orðom bregðask). Ритуальная перебранка, словесный бой, флайтинг (flyting, fliting ← староангл. flītan — ссора) как составляющая торжественного застолья упомянута в древнеанглийской поэме «Тщеславие»: «Сидит гордый на пиру, позволяет лживо Своим словам вылетать, опьяненный вином, Ссору затевать, кипящий гневом, Разгоревшийся злобой, исполненный похвальбы, жестокого обмана…» В средневековых Англии и Шотландии флайтинг бытовал и как развлекательная практика — поэтический поединок. Соревнование в виде

Неолит Уильям Коллингвуд «Перебранка Локи», илл. к «Старшей Эдде», 1908 Ритуальные перебранки представлены в древнеанглийской поэме «Битва при Мэлдоне», англосаксонском эпосе «Беовульф» (диалог Беовульфа с Унфертом на пиру у Хродгара), «Деяниях датчан» Саксона Грамматика (Грам и Бесс против Гро, Эрик против короля Фродо, Гетвара против Эрика), других эпических произведениях. Перебранка с целью унизить противника и доказать его вину — особый жанр скандинавских саг и эддической поэзии. Достаточно назвать знаменитую «Перебранку Локи» (Lokasenna).

Ссора

рифмованного злословия было изощренным развлечением шотландской знати. Несмотря на угрозу штрафа для лорда и порки для слуги. Короли Джеймс IV и Джеймс V приглашали для этого поэтов, а иногда и сами присоединялись к поэтическим поношениям. Знаменитый флайтинг Уильяма Данбара и Вальтера Кеннеди вошел в историю первой фиксацией слова shit (говно) в значении персонального оскорбления. Перебранки знатных представительниц женского пола, по ясным причинам, происходили значительно реже, но по экспрессивности не уступали мужским. Наиболее всего, вероятно, известна ссора королев Брюнхильды и Кримхильды в средневековой германской «Песни о Нибелунгах». Начинается размолвка с выяснения социального статуса мужей. Кримхильда славословит своего Зигфрида, ее соперница высокомерно парирует: он «только вассал Гунтера». Далее в распрю включаются сами мужья. Зигфрид заверяет Гунтера, что никогда не говорил ничего подобного, и обещает наказать супругу-лгунью. Но считает, что и Гунтеру надобно окоротить заносчивую Брюнхильду. Ссора набирает обороты, грозя вылиться в войну.

Неолит

Эмиль Лауфер «Обвинение Кримхильды», 1879, холст, масло С формальной стороны все эти случаи лишь имитации ссоры, обрядовое «изгнание зла». Не случайно древнеисландское слово senna (перебранка) восходит к sannr (истинный). Однако в узко содержательном

561

562

Болев ой э пос

плане многие ритуальные перебранки вполне подходят под определение злоречия, поскольку каждая из противоборствующих сторон чувствует себя уязвленной, и обрядовые нападки нередко перерастают в реальную ссору. Даже ученые-интерпретаторы не всегда четко вычленяют здесь поношения-формулы и настоящие раздоры. В реальных военных обстоятельствах словесные провокации из ритуальных перебранок превращались в прямое подстрекательство. Так, согласно Новгородской первой летописи, в 1016 году на берегу Днепра «воевода Святополчь, именем Волчии Хвостъ, ездя подле реку, укаряти нача новгородци: почто приидосте с хромчемь темъ, а вы плотници суще; а мы приставимъ вы хоромовъ рубить». Название противников «плотники» и обещание после победы отправить их «хоромы рубить» — издевательская насмешка воеводы над недостаточным вооружением новгородских ополченцев. Эти дерзкие слова так уязвили новгородцев, что они изготовились тут же вступить в битву. В современной западной науке ритуальное злоречие, наряду с другими формами игровой, имитационной и упредительной агрессии, получило обобщенное название аггрó (англ. aggravation — раздражение, нарушение спокойствия). Термин предложен в 1970-е годы британским психологом Питером Маршем и в настоящее время ассоциируется прежде всего с футбольным хулиганством, оскорбительными лозунгами фанатов, обменом обидными речевками-кричалками перед матчами. К речевым формам аггро можно отнести и враждебные возгласы слушателей рок-концертов, и тэгсы бомберов — словесно-графические образы, служащие для маркировки территорий в субкультуре граффити. Сегодня на пике моды развлекательная реконструкция ритуальных перебранок — рэп-баттлы (rap battle), собирающие толпы зрителей и миллионы просмотров в интернете. Применительно к современной рэперской и хип-хоп субкультуре можно говорить о псевдоритуализованном злоречии. Иначе говоря, реальной вражде в ритуальном формате. Исполнители, диджеи, авторы текстов конфликтуют из-за творческих разногласий, лидерства в жанре, случаев плагиата, конкуренции звукозаписывающих компаний. Обобщенно сама эта вражда и негласные способы ее выражения получили жаргонное название биф (англ. beef — бык (говядина); перен. «недовольство, жалоба»). Неуважение, враждебность, протест словесно демонстрируются в диссах (англ. disrespect — непочтительность) — специально записываемых треках с нецензурной бранью, оскорблениями, насмешками, иногда угрозами. Традиционно такие музыкально оформленные высказывания создаются в виде цепочки диссов по принципу: вызов — ответ. Прототипом диссов считают стихотворные оскорбления dirty dozens (гл. II). Осколки ритуальных перебранок в современной речевой культуре — состязания в словотворчестве, языковой изобретательности. Отличную сценку соревновательного обмена инвективами изобразил Ремарк в «Трех товарищах». Банальная перебранка со случайным прохожим имеет

Неолит

Ссора

неожиданный результат: восторг вместо обиды. Виртуозные обзывательства вызывают у прохожего искреннее уважение к сопернику. Он восхищенно признает, что «такого еще не слышал» и собирается «включить это в свой репертуар». Инвектанты расстаются, «преисполненные уважения друг к другу».

С Л О В Е С Н Ы Й П Р О М Е Н А Д - Т Е АТ Р Ссоры с их эпическим размахом и драматургической выразительностью порой интереснее театральных постановок, цирковых представлений и торжественных церемоний. Это понимали даже античные боги. Когда ссора Геры и Зевса наводит тень на пир богов, Гефест призывает супругов примириться, дабы не омрачать общее веселье. Но гости лишь весело хохочут да с превеликим любопытством наблюдают за жаркой семейной перепалкой и беспомощной суетой хромого кузнеца. Свара прилюдная, публичная — особый род развлечения, потехи. Ссорящиеся разговаривают на повышенных тонах, словно бы изначально обращаясь не только друг к другу, но и к некоему стороннему адресату, неназванному большинству. На пике ссоры — когда речь переходит в крик, шум, ор, гам, гвалт — это уже целый зрительный зал, пусть и воображаемый, но многолюдный. Особый вид бесчестья при народе и, одновременно, бесплатный спектакль — уличная ссора. Не случайно эмоциональное выяснение отношений имеет разговорное название сцена (устроить сцену, закатить сцену). Здесь зрители уже не воображаемые, а настоящие. Уличная ссора сродни публичной казни, поглазеть на которую сбегался стар и млад. Прилюдная размолвка всегда аранжирована другими формами злоречия: насмешками, угрозами, проклятиями, глумливыми комментариями. Вот как описывается стычка рыночных торговок в книге «Настоящая жизнь Лондона» (1821).

Неолит

…Кулачная драка — ежедневное развлечение для толпы, изюминка дня. Зрители громко орали: «Давай, давай, Полли!», «Дай ей как следует!», «Раздолбай ей хлебало!», «Так ее, Сэйли!», «Ощипай ее как курицу!», «Сломай ей хребет!», «Поперчи ей сиськи и надери ей репу!», «Отлично, дунь на нее и разверни ей флюгер!», «Выдави из нее жиры!», «Не стой на дороге!», «Ты перевернул кадку с форелью!», «Чтоб ты сдохла вместе со своим товаром!» Укоротить злые языки пытались с помощью позорящих наказаний. Например, шейной скрипкой, или флейтой позора (англ. shrew’s fiddle, neck violin, нем. Halsgeige) — деревянной или металлической распоркой, напоминавшей известный музыкальный инструмент. Фиксация шеи и поднятых рук придавала телу молитвенную позу. Иногда в «скрипку» помещали двух женщин (double fiddle) — чтоб, как говорится, палачу два раза не вставать. Особо рьяных склочниц удерживали в таком мучительном положении, заставляя продолжать перебранку до изнеможения. Иногда

563

564

Болев ой э пос

заставляли ходить по улицам на потеху толпе. В объятия «скрипки» попадали также за прилюдное сквернословие и распространение сплетен. Цеховые разборки, соседские распри, семейные склоки во все времена собирали толпы зевак. И каждому находилась пусть маленькая, но персональная роль: пугала, плакальщика, прорицателя. Прилюдная ссора — это еще и ролевая игра, в которой искреннее сочувствие смешивается с лицемерным подъелдыкиванием, неподдельный ужас перемежается с истерией, возгласы наивного изумления сливаются с презрительным улюлюканьем. Блистательный образчик находим у Горького в «Супругах Орловых».

Публика… наклонялась к окнам Орловых, охваченная горячим стремлением самой видеть все детали боя; и хотя она уже давно знала приемы Гришки Орлова, употребляемые им в войне с женой, но все-таки изумлялась: — Ах, дьявол! Разбил? — Весь нос в кровь — так и тикет! — захлебываясь, сообщал Сенька. — Ах ты, господи, боже мой! — восклицали женщины. — Ах, изверг-мучитель! Мужчины рассуждали более объективно. — Беспременно он ее должен до смерти забить, — говорили они. А гармонист тоном провидца заявлял: — Помяните мое слово — ножом распотрошит!..

Неолит

А уж как эпичны групповые словесные стычки, многолюдные ссоры в общественных местах! Живо напоминают модные нынче иммерсивные спектакли, променад-театр. Причем, если внимательно присмотреться, в них можно заметить особый порядок, элементы риту альности. Перепалки возниц, уличных разносчиков, рыночных торговцев; стычки прохожих, пассажиров, посетителей кафе и питейных заведений — все это ссоры «по правилам». Неявным и негласным, но интуитивно соблюдаемым. Высказывания в таких ссорах, даже самых шумных и азартных, удивительно похожи, жесты и позы моментально узнаваемы, поведение участников предсказуемо. Вглядимся в изображения многолюдных ссор в живописи: они подчеркнуто нарочиты, иногда даже гротескны в расположении фигур, прорисовке лиц, общем композиционном решении. Это не типичные жанровые сцены — в них гораздо меньше реализма и гораздо больше наигранности, театральности. Ad. J. (Adolf Jodolfi) «Наказание Буальи намеренно утрирует пластику за сварливость», ок. 1910, ссорщиков, предельно укрупняя оскорбицветная открытка тельный жест и делая его композиционным

Ссора

центром. У Бракелера поза нападающего словно скопирована с Буальи, а пострадавший в ссоре демонстративно развернут лицом к зрителю — словно добиваясь его сочувствия и взывая о наказании обидчика. На зрителя дружно смотрят и свидетели ссоры, как бы спрашивая: ну и как тебе эта сценка? смешна или ужасна?

Неолит Луи-Леопольд Буальи «Мужская ссора», 1818, холст, масло На многофигурном полотне Соллета главный персонаж визуально преувеличен и подчеркнуто статичен — словно вышедший из кинокадра и неподвижно стоящий на фоне продолжающегося фильма. Жилло и вовсе помещает сцену уличной ссоры в антураж комедии дель арте: Скарамуш и Арлекин бранятся, будто бы находясь не на проезжей части улицы, а на театральных подмостках. В 1836 году британская газета «Таймс» опубликовала примечательную инструкцию для пассажиров омнибусов. Среди прочих было в ней следующее правило: «Оставьте ссоры для другого времени и места. Быть может, вы и считаете собственный голос музыкой для ушей, но, возможно, ваши попутчики с этим не согласятся». Но и это далеко не все! Ссора может быть не просто зрелищным спектаклем, но и театральной постановкой с тайным замыслом. Преимущественно неблаговидным.

565

566

Болев ой э пос

Неолит

Фердинанд де Бракелер «Ссора после трапезы», 1851, дерево, масло

Джон Соллет «Сцена на лондонской улице», 1770, холст, масло

Ссора

Неолит

Клод Жилло «Два возчика», 1707, холст, масло

Уильям Хогарт «Ссора с евреем-покровителем», 1732, авторская гравюра с утраченного оригинала картины Знаменитый английский художник Уильям Хогарт создал серию из шести гравюр «Карьера проститутки» (1732) о судьбе молодой провинциальной девушки Молль (Мэри) Хэкэбаут. Она идет в содержанки к богатому лондонскому торговцу, живет в роскоши, имеет маленького слугу-индуса, ручную обезьянку и второго любовника в придачу. Однажды, чтобы отвлечь некстати нагрянувшего покровителя, Молль затевает с ним ссору — ругается, бьет посуду, опрокидывает стол, — пока верная служанка помогает скрыться любовнику.

567

568

Болев ой э пос

Нашкодившие ребятишки имитируют бурную перепалку, чтобы усыпить бдительность взрослых и скрыть следы шалостей. Пройдохи нищие разыгрывают свару, вымогая милостыню. Уличный воришка втягивает доверчивых прохожих в спонтанную склоку, а его напарник в это время чистит их карманы. Шулер затевает перебранку, чтобы отвлечь внимание и одурачить соперников в азартной игре. В таких ситуациях ссора — изощренный способ манипулирования сознанием, злоречие на службе корыстных, а то и преступных целей.

С Е Я Т Е Л И В Е Т РА «Ссоры не длились бы так долго, если бы вся вина была на одной стороне», — справедливо заметил Ларошфуко. Однако все же есть зачинщики раздоров — интриганы, склочники, скандалисты. Запевалы в хоре эпоса ссоры. В Ветхом Завете о них сказано: «Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю» (Книга пророка Осии, 8:7). В этих словах — предостережение об опасных последствиях вражды для самих подстрекателей. Сеятели ветра либо сами лезут в бутылку, прут на рожон, нарываются на грубость, либо провоцируют других — раззадоривают, подзуживают,

Неолит

Гюстав Доре «Сеятель раздора», 1857, ксилография

Ссора

науськивают, распаляют, подначивают, стравливают. Подстрекателями часто движут лишь абстрактная злость и дух противоречия. Данте в «Божественной комедии» поместил сеятелей раздора в девятый ров восьмого круга ада, где они вечно принимают страшную муку: потрошение. «Не так дыряв, утратив дно, ушат, Как здесь нутро у одного зияло От самых губ дотуда, где смердят: Копна кишок между колен свисала, Виднелось сердце с мерзостной мошной, Где съеденное переходит в кало» (пер. М. Лозинского). Устаревшие диалектные названия людей, склонных к ссорам, могут составить отдельный словарь: колотовка, куелда, ветрогонка, трясся, изъедуха — сварливая женщина; попрешница — спорщица; застрельщица — бойкая женщина, начинающая ссору при поддержке товарок; баламут,

Неолит Вильям-Адольф Бугро «Орест, преследуемый эриниями», 1862, холст, масло Верные спутницы ссор — древнегреческие богини мести эринии (римские фурии) — преследовали убийц, повергали в безумие смутьянов. Самая страшная из них, Мегера, стала нарицательным именем сварливой женщины. Некоторые античные авторы изображали эриний разжигающими злость и склоняющими людей к преступлениям. Двоякий образ объяснялся в легендах о превращении эриний в эвменид — «благомыслящих». В этой ипостаси они олицетворяли угрызения совести и воплощали неотвратимость наказания виновных.

569

570

Болев ой э пос

ерохвост, жиздор, задираха, зажига, зазуба — зачинщик ссор; басалай, елдыга — грубиян, ругатель; скапыжник — сварливый, вздорный; черт веревочный — взрывной, несдержанный человек. Из новейших слов, заимствованных русским языком из английского, с «сеятелем ветра» соотносится хейтер (о нем рассказывалось в предыдущей главе). Среди мифологических персонажей большой мастер агрессивных провокаций и скандальных выходок — скандинавский бог Локи, который сам о себе говорит: «Раздор и вражду я принесу, разбавлю мед злобой». Локи насмехается над пирующими асами, гостями великана Эгира, затем приходит в неистовство и убивает одного из слуг. Локи изгоняют с пира, но он возвращается и продолжает браниться, высмеивать, обвинять. Себастьян Брант в «Корабле дураков» сатирически изображает зачинщиков ссор как особую разновидность глупцов: «Под жернов лег дурак, который Всех вовлекать привык в раздоры: Хлебнет он муки и позора!» (пер. Л. Пеньковского). Из литературных персонажей-подстрекателей можно вспомнить тургеневского Базарова. В одной из ключевых сцен «Отцов и детей» Базаров намеренно распаляет Павла Петровича Кирсанова, называя соседского помещика «аристократишкой». Затем бросает обвинение в праздности: «Вы вот уважаете себя и сидите сложа руки». Далее отпускает провокационные замечания вроде того, что «Рафаэль гроша медного не стоит». После такой артподготовки Павел Петрович «сходил в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный» и «ждал только предлога, чтобы накинуться на врага». Известны подстрекатели и похитрее — способные внести разлад одним своим появлением и незаметной подначкой. Этот речеповеденческий типаж хорошо показан Андреем Белым в автобиографическом романе «Крещеный китаец». Госпожа Малиновская обладала примечательным свойством «появляться туда, где свершался процесс разобщенья чего бы то ни было; все сообщенья ее приводили всегда к разобщенью; она сообщит что-нибудь — разобщится веселое общество в злые фонтанчики ссор». Часто «сеятели ветра» готовы принять ответный вызов и вступить в словесный бой. Однако немногие готовы пожать бурю. Ссору всегда легко начать, но бывает сложно закончить. Не случайно к ссорам примагничиваются эпитеты «вечные», «постоянные», «нескончаемые», «неутихающие».

Неолит

О Т П Р Е Н И Й К РА С П Р Я М В обыденном представлении ссора часто отождествляется со спором. Слова распря, спор, прение этимологически родственны. Но спор и ссора отнюдь не равнозначные понятия. Обобщенно спор — это словесное состязание в отстаивании правоты. Содержание спора — обмен аргументами, конструктивное обсуждение

Ссора

Никола Андре Монсио «Спор Сократа и Аспазии», ок. 1801, холст, масло Регламентированные формы ведения спора — дискуссия, диспут, дебаты, прения.

Иоганн Генрих Фюссли «Спор между Хотспуром, Вустером, Мортимером и Глендуром», 1784, холст, масло

Неолит

проблемы. Основная цель — доказательство точки зрения, отстаивание мнения либо совместный поиск истины. Первый тип спора получил название агональный (агон — борьба, состязание, соперничество у греков и римлян), второй — гармонизирующий, или сократический (от имени Сократа). Иные цели у ссоры: уязвление, подавление, притеснение адресата. И содержание у нее совсем другое: нападки, претензии, словесные уколы. Спорящие — соперники, оппоненты; ссорящиеся — противники, часто даже враги. Ссора неизбежна, если эмоции зашкаливают и выходят из-под контроля, а намерения изначально неблаговидны. Ситуация перехода спора в ссору замечательно показана в стихотворении Гейне «Диспут». Начавшись как официальные религиозные прения, встреча францисканцев с иудеями деградирует во взаимное поношение, где «слово каждое не слово, а ночной сосуд пахучий». Случается и так, что ссора вспыхивает из-за чьей-то победы в споре: поверженные оппоненты злобно набрасываются на сильнейшего соперника. Известная жертва подобных нападок — Сократ, чьи убийственные доводы и мастерское ведение диалога вызывали ярость менее искусных ораторов. Один из пораженцев со злости грубо пнул Сократа, а наблюдавший эту сцену прохожий возмутился и предложил подать в суд на обидчика. «Если тебя лягнет осел, ты потащишь его к судье?» — только и сказал на это философ. От спора до ссоры — расстояние вытянутой руки, поэтому во многих архаических сообществах пресечение беспочвенных споров носило обрядово-ритуальный характер. Так, в старину у донского казачества за учи-

571

572

Болев ой э пос

Лотар Меггендорфер «Когда ученые спорят», рис. из альбома «Юмористические новости», 1890 Спор переходит в ссору, когда конструктивный диалог деградирует в обмен обидными репликами, аргумент ad rem (лат. «по делу») побеждается принципом ad personam («переход на личности»). Словесные сигналы перехода спора в ссору: • навязывание мнений, непризнание альтернативных взглядов; • перебивание собеседника, перехват речевого хода, превращение диалога в монолог; • подмена аргументов претензиями, остротами, припоминанием обид; • представление случайного и единичного как типичного и повторяющегося (Вечно вы… Ты всегда…); • преувеличение и утрирование высказываний и поступков; • обесценивание или абсурдизация высказываний оппонента; • дискредитация целей (Специально нарываешься на ссору!; Хочешь довести меня?).

Неолит

нение спора «без приговору» взималась войсковая пеня — сто рублей, а спорящих неодобрительно называли «бездушниками». Контроль над спором — высокое мастерство. Таким мастерством славилась, например, Мария Жоффрен — хозяйка знаменитого парижского литературного салона XVII века, где собирались выдающиеся интеллектуалы. Заметив первые ростки недоброжелательства, мадам Жоффрен прерывала разговор условной фразой-сигналом: Voilà qui est bien! (О, вот это хорошо!). Филип Дормер Стэнхоуп, английский государственный деятель, дипломат и писатель XVIII века, в «Письмах к сыну» делится не менее изящным способом обуздать расшумевшихся спорщиков: «Я сказал, что, хотя и уверен, что никто из присутствующих, покинув этот дом, нигде не повторит произнесенных в нем слов, однако никак не могу ручаться за скромность прохожих, которые, вне всякого сомнения, слышат все, что здесь говорится».

ЦАРСТВЕННЫЙ ГНЕВ В обыденном представлении есть еще один стереотип: ссора — удел обывателей и уровень «низового» общения. К размолвкам и конфликтам в высших слоях общества, дескать, неприменимо «некрасивое» опреде-

Ссора

ление ссоры. На самом деле ссора не ведает чинов и званий — различаются лишь речевые обстоятельства и социальные декорации. Конечно, в привилегированных сословиях агрессивность отчасти сдерживалась этикетом. Однако человек конфликтен по своей природе и потому упорно из века в век слагает эпос ссоры, героями которого становятся все без исключения — от последней прачки до первых лиц государства. При этом ни официальность, ни торжественность, ни присутствие важных лиц ссорам не помеха. Вспомнить хотя бы инцидент на свадьбе Василия Темного. Княгиня Софья Витовтовна обвинила своего племянника Василия Косого в якобы незаконном присвоении золотого «на цепях с каменьями» пояса Дмитрия Донского, накинулась на обвиняемого в самый разгар пиршества и сорвала пояс на глазах у гостей. В подобных случаях разжигание ссоры — знак демонстрации власти. Этикет капитулирует перед «царственным» гневом. Интересно, что само слово ссора входит в широкий речевой обиход примерно в первой половине XVI века как дипломатическое понятие, смягчающее резкие и нелицеприятные формулировки: чинить ссору — вызывать разногласия. По сути, это был эвфемизм: ссора — уже разлад, но еще не война.

Неолит

Павел Чистяков «Великая княгиня Софья Витовтовна на свадьбе Василия II Темного», 1861, холст, масло

573

574

Болев ой э пос

В официальном общении высокопоставленных лиц ссора могла также означать неловкую ситуацию, протокольно-этикетную неурядицу. Так, в 1615 году воевода Волхонский пенял воеводе Чихачеву: «Ты пишешь ко мне “Петр Иванович” в ссылочных грамотах, …а яз Андреевич, и то промеж нас ссора — отца моего имени не ведаешь». Издавна нередки были и словесные стычки между главами государств. Взять хотя бы переписку Ивана Грозного с европейскими королями, в частности Юханом III. В 1571 году Швеции были предложены унизительные условия мира, в числе которых было прислать для образца шведский герб, чтобы включить его в герб русского царя как символ зависимости Швеции. Разозленный Юхан ответил столь же дерзкой просьбой: прислать русский герб, чтобы поместить его на шведские печати. «…Ты, обезумев, хоть и вселенной назовешься государем, да кто тебя послушает!» — отреагировал Иоанн Васильевич новой грубостью. При этом оправдал грубость честностью: «А мы к тебе не лаю писали — правду».

О П А С Н А Я В И ТА Л Ь Н О С Т Ь Ссоры были не только следствием разногласий — иногда они возникали просто от избытка витальности, «игры жизненных сил». Витальность, помноженная на гипертрофированное представление о чести, становилась разрушительной вопреки своей исходно созидательной природе. Ссоры знати нередко рождались из беспечности или безоглядного веселья, подогреваясь взаимными подначками, колкостями, наскоками. Нередко это было незапланированным элементом увеселительных мероприятий. Хрестоматийный пример — ссора Лермонтова с бароном де Барантом на петербургском балу у графини Лаваль. По одной версии, поэт повздорил с де Барантом из-за якобы анти французского смысла своего стихотворения «Смерть поэта». Согласно другому объяснению, раздор возник из-за соперничества за княгиню Щербатову. В третьей версии поводом к столкновению была борьба за сердце Терезы фон Бахерахт. А самая популярная у современников гипотеза выводила причиной этой достопамятной ссоры маленький язвительный стишок Лермонтова: «Прекрасная Невы богиня, За ней волочится француз! Лицо-то у нее, как дыня, Зато и жопа, как арбуз». При этом прилюдная аристократическая ссора — довольно редкий сюжет в изобразительном искусстве. Ни салонные художники, ни тем более придворные живописцы не желали компрометировать знатных особ и если все же писали ссору, то стремились продемонстрировать не грубость нравов, а изобразить ту самую витальность, что уравнивала все сословия. К тому же перебранка не обладала пластическим изяществом дуэльного поединка, запечатленного во множестве произведений живописи. В повседневном дворянском обиходе ссоры, понятно, были куда прозаичнее. Больше всего доставалось опять же бедным родственникам, надоедливым приживалам, разорившимся соседям и прочей «мелкой

Неолит

Ссора

Неолит

Жан Беро «Ссора в коридорах Оперы», 1889, холст, масло

сошке», чей статус нивелировался имущественной несостоятельностью. Обеспеченные хозяева родового гнезда могли безнаказанно ущемлять и попрекать их за мотовство и чужеядство. Благодетелей ответно бранили за скаредность и гордыню. Такие ссоры подогревались несоответствием кровного «благородства» незавидному положению в обществе. Распри между помещиками часто возникали из-за спорных угодий и вытаптывания полей скотом. Знаменитый литературный пример — одноактная пьеса Чехова «Предложение» («Воловьи Лужки наши, а не ваши!»). Земельные проблемы подчас были формальным поводом к размолвке, а ее первоосновой — все та же нерастраченная энергия изнывающих от скуки поместных дворян. В подобных стычках нередко участвовали и крепостные крестьяне, и помещичья родня. Доходило до лютых массовых побоищ, настоящих войн, в которых напрочь забывалась первопричина ссоры. Одна из трагических историй произошла в семействе орловских помещиков братьев Львовых. В 1754 году они разругались с соседом, поручиком Сафоновым. Разругались до того, что пошли на него с дубьем и кольем вместе со своими дворовыми, денщиками и родственниками. То была целая армия свыше шестисот человек с пехотой и кавалерией! Перед бойней отслужили специальный молебен и призвали «друг друга не выдавать, а врага не жалеть». В этой схватке Львовы потеряли одиннадцать человек, еще сорок пять получили ранения.

575

576

Болев ой э пос

Неолит

Сергей Грибков «Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем», 1864, холст, масло

В гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» ссора выявляет мелочность, глупость, паразитизм соседей помещиков. Блажь вместо благонравия, обывательский гонор вместо дворянской чести. Это произведение сюжетно перекликается с одноактной комедией Александра Шаховского «Ссора, или Два соседа» (1810), в которой помещики поцапались из-за того, что козел Сутягина залез на псарню Вспышкина и был разорван собаками.

Трагически закончилась и ссора из-за участка леса между князьями Несвицкими и Долгоруковыми. Начавшись с отчаянной словесной перепалки, конфликт перешел в кровопролитие. «Бей всех до смерти! Бей князя до смерти в мою голову!» — орал долгоруковский староста своим мужикам. Несвицкие только и успели, что вынести из сражения своего господина с выбитым глазом и проломленной головой.

« П Е Р Е М О Л В О Ч К А С ТА Л А » Если в привилегированных сословиях отчетливее видна онтология, бытийная сущность ссоры, то в народной среде нагляднее ее физиоло-

Ссора

гия, бытовая основа. В качестве иллюстрации возьмем русскую и белорусскую деревни позапрошлого столетия. Закон требовал от крестьянства семейного лада и добрососедства. «Устав о предупреждении и пресечении преступлений» (1857) предписывал «жить в незазорной любви, в мире и согласии» и «стараться предупреждать недоразумения, ссоры, споры и прения, кои могут довести до огорчения и обид». Того же требовали и христианская мораль, и этика крестьянской общины. Среди повседневных обычаев был временный вынос икон из избы, в которой случилась большая свара. Однако повседневные неурядицы и постоянные невзгоды сделали ссору даже не частой гостьей, а едва ли не владычицей крестьянства. «Воочию вижу, как его притесняет мир, обижают соседи, как ворчат и грызутся семейные бабы, выходят из повиновения родные дети», — горевал о крестьянине известный этнограф XIX века Николай Никифоровский. В народе ссора имела множество имен: в Костромской и Тверской губерниях — голда; в Московской — засорность; в Курской — кондра; во Владимирской — зан(а)дра; в Псковской — мутелица; в Архангельской — беззо(ы)ва; в Смоленской — звяга, грыжа, гаркотня; в Вологодской — пазготня; в Саратовской, Симбирской, Пермской — булга, бутормага. Предметом целенаправленного научного изучения крестьянская ссора сделалась благодаря князю Вячеславу Тенишеву. Крупный промышленник и талантливый коммерсант, он основал в 1898 году еще и Этнографическое бюро — уникальное для своего времени учреждение в Петербурге для исследования жизни крестьян и «городских жителей образованного класса». Тенишевым разработаны «Программы этнографических сведений», куда впервые вошли разделы «Ссоры в домашнем быту» и «Ссоры и драки между крестьянами». Материалы Этнографического бюро дают развернутое представление о поводах, мотивах, обстоятельствах крестьянских ссор. Обстоятельства самые обыденные: очередность выполнения работ по дому, распределение продуктов ручного труда, дележка гостинцев, возвращение долгов, приглашение к столу, наделение имуществом (жен, детей), неповиновение младших старшим. Причины крестьянских ссор реконструируются, в частности, из поговорок и присловий. Лен — кляузник, прялица — остудница. Хлебушка хватать не стало, перемолвочка стала. Два медведя в берлоге не ладятся (о братьях, которые обзавелись семьями). Нет большей обиды, как не посадят чай пить. Займы да ссуды — брани да остуды. Вот подлинный образчик размолвки между соседями-крестьянами Новгородской губернии из архивов князя Тенишева, ко всему прочему дающий наглядное представление о ее речевом оформлении.

Неолит

— Ванюха! Не брал у меня долота? Я задавал кому-то. Кажется, ты ровно брал, а? — Да что ты, в уме ли сегодня? На кой мне хуй твое долото? Кабы брал, так отнес бы.

577

578

Болев ой э пос

— Ты не хукай! У меня хуй свой чуть не с твой! Я ведь так спросил, а ты уж касариться начал. — Так как не так! Ты так-то срать не сходишь, все с подковыркой! И пошла ругань на всю деревню. С повседневными ссорами были связаны особые деревенские практики. Например, «темные харчи» — поедание лучших блюд в отсутствие неугодного члена семьи. Желая кому-нибудь досадить на празднике, подавали «траченную», разбавленную водку или просто «обносили», не наливали гостю. Высушенное сено мерили вожжами, которые можно было незаметно натянуть слабее или туже, — очередной повод для разборок. Из злостных побуждений проводили магические обряды для пагубы урожая и обвиняли недружественных соседей в таком же колдовстве.

Неолит Василий Максимов «Залом ржи», 1903, холст, масло Залом (или закрутка, запертень) — магическое связывание, скручивание узлом колосьев в пшеничном, льняном, конопляном или овсяном поле. Пережины (или прожин) — магический способ порчи и уничтожения урожая ржи: на чужом поле выжинали узкую полоску крест-накрест, либо срезали колосья по кругу «величиной с блюдце», либо через каждые два шага вырывали колосья на поларшина от земли. У ссор был целый арсенал примет и суеверий. Через порог не здороваться и ничего не принимать. Не стирать со стола бумагой. Не переступать через сор. Не выносить мусор после захода солнца. Не играть с ножом и не дарить острых предметов. Не давать примеривать венчальных колец. Не класть шапку на стол. Не обрезать ногти в гостях.

Ссора

Не брать взаймы иглу без нитки — иначе будет ссора. Рассыпанная соль, увиденный во сне пожар, зудящая голова — предвестия ссоры. Тереза-трава вызывает ссоры. Ребенок изгадится, если под брань проснется или пройдет между ссорящихся баб. При ссоре с колдуном надобно плюнуть ему в лицо и пристально посмотреть в глаза. Еще верили, будто бы ссору можно наслать, как болезнь, магическими обрядами. Например, помыть мылом сперва покойника, а потом жениха или невесту. От такого мытья человек делается бесчувственным, что сама смерть, и его быстро разлюбят или он сам разлюбит. Другой способ рассорить новобрачных — зашить им в подушку для первой брачной ночи собачий зуб, шерсть и уголь. Или бросить вслед свадебному поезду голик, пучок связанных веревкой прутьев, обычно используемый для уборки в избах. Тот же голик подкидывали в соседские дома и огороды, чтобы вызвать семейные распри. Поссорить супругов можно также щепоткой земли, взятой из-под каждого из них и брошенной на грызущихся собак. Практиковались и специальные колдовские заговоры на разлад и остуду. Например: «В этой лодке сидит черт с чертихой… согнившими зубами грызутся, метутся… Так же бы [имена супругов] сидели вместе хребтами, стыкалися зубами, доралися, щипалися, одной думы не думали, одних мечтов не мечтали, за один стол не садилися, на одну постель не ложилися…» Обвинение в таком заговоре — отличный повод сведения счетов с опостылевшими домочадцами и еще один вид злоречия. Увидит сноха оставленную в избе бутыль с водой, померещится ей в той воде собачья али кошачья шерсть — примется сноха голосить: поила-де свекруха заговоренной водой сына, чтоб жил с женою «как кошка с собакой». Лучшее средство от свекровьиных чар — та же ссора. В Белозерье бытовало поверье: снохе надо хорошенько, даже безо всякого повода, поругаться с пришедшей в дом свекровью, причем в левой руке сложить кукиш — и свекровь не будет задираться. Одной из превентивных мер от раздоров было искусственное родство: кумление, побратимство, крестничество. Понятно, что предотвращение размолвок было не целью, а лишь следствием этих практик, но действовали они достаточно эффективно и занимали важное место в народной этике. Многие обрядовые тексты содержат прямой запрет на раздоры: «Ты кукушка ряба! Ты кому же кума? Покумимся, кумушки, чтоб нам не бранитеся». Искусственное родство служило к тому же аналогом медиации (посреднического примирения) в конфликтах. Те же кумушки или крестные выступали поверенными, терпеливо выслушивали жалобы, давали советы, мирили обиженных. Правда, эти отношения были не слишком прочны, и поводом для их разрыва часто становились опять же ссоры. В разговорном обиходе глаголы рассориться и раскумиться иногда употреблялись как равнозначные, синонимичные. Раскумить означало поссорить временных друзей. Очередной замкнутый круг злоречия.

Неолит

579

580

Болев ой э пос

М Е Ж И Д А Г РА Н И Самая жестокая и часто непримиримая крестьянская вражда воз никала из-за распределения земельных наделов и обозначения границ угодий и покосов. Как следует из тенишевских этнографических материалов, дележка сопровождалась «обыкновенно бранью, угрозами, нередко дракой, а также местью». Межи да грани — споры да брани. Кто межу ломает, тот веку не заживает. Где забор, там и раздор. Территориальные ссоры обретали по-настоящему эпический характер: доля в значении «участок земли» становилась долей в значении «судьба». Понятие «поле брани» обретало буквальный смысл. Ситуация заметно усугубилась в пореформенный период. «Можно подумать, что все население только и делает, что бранится и дерется», — с горечью констатировал историк и этнограф Николай Костров в 1876 году. Позднее о том же сетует герой рассказа Николая Златовратского «Деревенский король Лир»: «Прежде, бывало, на нашей-то улице к вечерку равно ангелы божии слетались невидимо… А ноне отлетели они, должно, ангелы-то божии: ноне свара, брань, ненависть, надсмешки». В очерке «Красный куст» Златовратский описывает массовую ссору из-за межевых столбов, обозначавших границы земельных наделов: «…такая грызня пошла — не приведи господи! Ровно собаки из-за обглоданной кости. <…> Все перегрызлись: деревня деревню грызет, мужик мужика, брат брата. Гляди того, друг друга поедом съедят». Анализируя русские диалектизмы, ведущий российский исследователь крестьянских ссор Анна Кушкова обращает особое внимание на

Неолит

Константин Савицкий «Спор на меже», 1897, холст, масло

Ссора

Сергей Коровин «На миру», 1893, холст, масло

метафоричность народных представлений о ссоре как об искаженном пространстве. Косина — раздор, раскос — разлад, быть накосых — находиться в плохих отношения, мотать на косое веретено — сердиться. Отсюда же и общеупотребительное выражение смотреть искоса — то есть недобро, враждебно. Так логика сопрягается с этикой: физическое пространство деформируется неправильным поведением, а коммуникативная среда искажается злоречием. Среди родственников драматичнее всего проходили имущественные разделы. Как поженятся — сейчас ругаться, ну и делиться. Делили все, что только можно: хлевы и овины, рогатый скот и домашнюю птицу, плуги и телеги, холсты и посуду, иконы и книги. Разделу подлежало все движимое и недвижимое имущество, кроме земельного полевого надела, который принадлежал всей крестьянской общине. Впрочем, и он подвергался переделу, что становилось очередным поводом ссор. Самый распространенный случай — дележка общего усадебного и домового хозяйства женатыми братьями. Последним козырем в этой жестокой игре интересов становился упрек в нежелании помогать престарелым родителям. Ситуацию семейного раздела дотошно и правдиво изобразил Александр Эртель в романе «Гарденины».

Неолит

Картина изображает сельский сход, на котором затеялся спор «малохозяйного» крестьянина с кулаком-мироедом. Первый явно в отчаянии, второй выражает глумливое довольство. Предположительный предмет спора — частный передел надельной земли, именовавшийся у крестьян «скидки и накидки». Посмеиваясь в усы, кулак воображает себя победителем. Охочие до склок односельчане насмешливо наблюдают. Судя по выражениям лиц, они на стороне кулака. Односельчанин-бедняк вызывает у «мира» больше презрения, чем сострадания. «Это толпа, искусственно связанная, как толпа арестантов», — скептически писал о пореформенной крестьянской общине Чехов.

Вечером, сначала в Старостиной избе, а потом и на улице, на соблазн и потеху всей деревни случилась большая свара. Андрон требовал отдела, старик выгонял его вон и грозился отдать «за непокорство» в солдаты. Андронову руку держала Авдотьина родня: старик отец, брат Андрей. Они, впрочем, пока еще не особенно вступались и только осторожными, приличными словами урезонивали Веденея. Но Веденей окончательно впал в бешенство; он во что бы то ни стало хотел побить Андрона и так и ходил вокруг него, как разъяренный петух.

581

582

Болев ой э пос

Однако Андрон, стоя посреди избы и зуб-за-зуб выкладывая свои претензии, пристально следил за стариком и всякий раз успевал отводить его руки. Один только раз старику удалось прицелиться в Андронову бороду, подпрыгнуть и рвануть ее... Андрон ухватил отцовскую руку и внушительно закричал: «Не тронь, батька, отойди от греха!» Тем не менее, в крючковатых пальцах Веденея очутился клок красно-рыжих Андроновых волос. Вид этих волос точно взорвал Авдотью. С бранью, с клятвами, с криком: «Чтой-то такое? Ты, старый пес, уж при людях лезешь драться?» — она вмешалась в ссору. И пошлó! Агафонова жена заступилась за свекра. Авдотья накинулась на Агафонову жену. Кричали о полушубке, о каких-то поярках, о краснах, об управителе, о том, что свекор «подлаживается» к Акулине, об опоенной пестрой телушке, о подковке, потерянной в прошлом году Андроном... Ребята плакали, хватались за матерей. Семейный раздел братьев изображен на известной картине Василия Максимова. Участники ситуации словно отзеркаливают друг друга: в семье старшего брата явно бойкая жена, в семье младшего — воинственный муж. Сидящие в красном углу, под иконами, односельчане олицетворяют архаический вариант медиации. Братьям явно есть что делить: дом добротный, скарб хотя и сваленный в кучу, но не нищенский. Собравшиеся эмоционально выясняют, кому что достанется. Властно взирая на происходящее, старшая сноха в буквальном смысле уже прибрала к рукам самые ценные вещи. Младший брат укоряет, старший защищается, оба не желают уступать.

Неолит

Василий Максимов «Семейный раздел», 1876, холст, масло

Ссора

КОМПЛЕКС КСАНТИППЫ Не менее социального контекста значим гендерный аспект ссоры. Издавна особая роль в конфликтах отводилась женщине. Универсальные и устойчивые оценочные клише — сварливость, взбалмошность, непостоянство — создали слабому полу дурную репутацию. Женщина виновата искони бе — то есть с начала времен. Известно множество пословиц о вздорной женской натуре. Взять хотя бы английские. If a hen does not prate, she will not lay (Если курица не будет браниться, она не отложит яйца). Better dwell with a dragon than with a wicked woman (Лучше жить с драконом, чем со злой женщиной). He that has a wife, has strife (Имеющий жену знает, что такое раздор). Или русские: Женский норов и на свинье не объедешь. Женское сердце что котел кипит. С бабой не сговоришь и не переговоришь. С бранчивой кумой не напрощаешься. Быка хозяин бьет за зык, а бабу — за язык. Вольна баба в языке, а черт — в бабьем кадыке. Бабий кадык не затРейер ван Бломмендаль «Ксантиппа кнешь ни пирогом, ни рукавицей. издевается над Сократом в присутствии Баба да бес — один в них вес. Бабы Алкивиада», ок. 1655, холст, масло бранятся, так платки с голов валятСреди простых смертных славу самой ся. Собака умней бабы: на хозяина не вздорной женщины снискала Ксантиплает. Сварливая жена — в доме попа — супруга Сократа, которая бесконечно жар. На злой жене одна только печь изводила его руганью и придирками. По не побывает. дому философа летали сандалии, кувшины Не счесть фольклорных сюжеи даже столы. Один раз Ксантиппа вылила тов, демонизирующих женщину как на голову Сократу ведро помоев, другой раз в ярости разорвала на нем плащ прямо существо иррациональное и бесприпосреди рыночной площади. мерно порочное, источник соблазна Усилению и отчасти искажению непригляди воплощение греха. Русские сатиного образа поспособствовало сочинение рические сказки, немецкие шванки, Ксенофонта «Пир», где Ксантиппа выставфранцузские фаблио живописуют лена эталонной антигероиней. В философзлобных мачех, коварных сестриц ских школах Древней Греции практиковался и ворчливых женушек. Популярный особый тип риторических упражнений — мотив «Панча и Джуди», традицисоставление диалогов Сократа с супругой. онного итальянского, а позднее и Имя Ксантиппы вошло в историю как наанглийского уличного кукольного рицательное для злобных жен.

Неолит

583

584

Болев ой э пос

театра — вышучивание бытовых неурядиц, виновницей которых обычно выставлялась женщина. Широко известен этиологический рассказ о драке бабы с чертом, объясняющий происхождение женской злобности. При виде эдакого безобразия проходившие мимо Господь и святой Николай поснимали обоим драчунам головы. Затем Господь велел святому вернуть головы обратно, а тот по ошибке приставил женщине чертовскую, а черту женскую. Архетипическая основа мизогинии (антипатии к женщинам) — ветхозаветный сюжет искушения Евой Адама, их грехопадения и затем изгнания из Рая. В новозаветной традиции образ «злой жены» развивается в «Словах о добрых женах и о злых» Иоанна Златоуста. В «Слове» и «Молении» Даниила Заточника «злая жена — дорога ненадежная, глумление бесовское», «людская смута, ослепление разума, источник всякой злобы, в церкви пособница бесов, защитница греха, препятствие к спасению». Тот же образ — в разных версиях древнерусских «Слов о злых женах», в «Беседе отца с сыном о женской злобе» (XVII век). В последней злая жена «всех злословит и укоряет и осуждает, и на всех яд своего языка испущает, яко пес брешет бесноватый на всех». В изобразительном искусстве куда меньше компромата на женские манеры, но имеющиеся изображения сполна компенсируют малочислен-

Неолит

Абрахам Босс «Семейные ссоры», 1630-е, офорт

Ссора

ность беспощадностью. Абрахам Босс символически изобразил феминную основу и нисходящую иерархию семейной ссоры: жена бьет мужа в присутствии любовника, дочка колотит брата, а курица клюет петуха.

Неолит

Мартин Реннольдсон «Женщины-ораторы», 1768, офорт по картине Джона Коллетта

Франц Хогенберг «Битва за штаны», втор. пол. XVI в., офорт

585

586

Болев ой э пос

Неолит

Джон Смит «Женщины сражаются из-за брюк», ок. 1690, меццо-тинто

Особый сюжет ссоры — изображение борьбы женщин за внимание мужчины, символически воплощенное в образе штанов. В каноническом сюжете сражаются двенадцать женщин, фигура шута справа указывает на комизм ситуации, стоящая слева Смерть акцентирует суетность и ничтожность происходящего. Затем число воительниц сокращается до семи — в соответствии с библейской цитатой: «И ухватятся семь женщин за одного мужчину…» (Книга пророка Исаии 4: 1). Многочисленные войны уносили мужские жизни, возрастала конкуренция женщин, жаждавших избавления от «позора» бесплодия. Гравюра Хогенберга представляет на переднем плане женщин в битве «за штаны». Задний план слева изображает войну, справа — дам, навязывающих себя выжившему воину. Стереотип женской склочности отражен и в художественной литературе. Эсташ Дешан, помимо баллады о ласточке-клеветнице (гл. I), прославился мизогинической поэмой «Зерцало брака» из тридцати тысяч стихов. Колоритный образ злобной женушки вывел Себастьян Брант в «Корабле дураков»: «Брань, верещанье, воркотня И ночью, и в теченье дня, Попреки, плюхи, пыль столбом И ложь на лжи — хоть в стену лбом!» Яркие иллюстрации женских перебранок представлены в русской классике. Вспомним лихую бабью склоку из гоголевской «Ночи перед Рождеством» или выкрутасы крепостных помещика Тентетникова во втором томе «Мертвых душ»: «Праздность, драка, сплетни и всякие ссоры завелись между прекрасным полом такие, что мужья то и дело приходили к

Ссора

нему с такими словами: “Барин, уйми беса-бабу! Точно черт какой! Житья нет от ней!”». Традиционно женской речевой тип — хабалка: вздорная, крикливая, бесцеремонная. Гораздо реже, да и то в старину, это слово употреблялось в мужском роде со значением «нахал, смутьян, грубиян». Затем из диалектов оно перешло в общее просторечие. Причем само слово бранное и обидное. Назвать женщину хабалкой — значит почти наверняка оскорбить. В «Мелком бесе» Екатерина Ивановна с облегчением говорит сестрам Рутиловым: «Вы — милые, простые девушки. Я думала сначала, что вы, — простите за грубое слово, — хабалки».

ВОИНСТВЕННЫЙ ИНСТИНКТ Совсем иное — мужская ссора: как повелось издревле, всегда «по делу», а не по глупости да злости. Традиционно считается, что конфликтность мужчины изначально мотивирована и природой (охотник, воин), и социумом (покоритель и преобразователь мира). Во все эпохи судьба и предназначение мужчины изображались метафорой сражения. Ссора лишь одна из вариаций этой метафоры. Если рассматривать ссору в гендерно-исторической ретроспективе, то можно обозначить несколько условно мужских сценариев. Один из самых древних связан с половой конкуренцией и сексуальной властью. Визуальное воплощение этого сценария — известная символическая картина Франца фон Штука. В сущности, это очередная интерпретация женской инфернальности, только спроецированной на мужское поведение. Франц фон Штук «Борьба за женщину», В сопряжении биологического и 1905, дерево, масло социального обнажается значимое Хвастовство любовными победами, эквивадля мужской субкультуры понятие лентное хвастовству военными трофеями, — молодечество — удаль, похвальба, мощнейший эмоциональный раздражитель, ухарство, часто агрессивные и безадский механизм злоязычия. О молодечест рассудные. Это не только выражеве, «доходившем часто до самых возмутиние маскулинности и демонстрательных выходок», с «шумной, бешеной ция вирильности, но и еще одно из ездой, задираньем женщин, ночными сканпроявлений гибриса. далами», писал Петр Боборыкин в книге В мужской ссоре можно выдевоспоминаний «За полвека». Молодечество лить устойчивые поведенческие как «раздвоение духовности и чувственнотипажи: фольклорный малец-уда сти» — ключевая составляющая образа героя лец, овеянный литературной ро«Романа с кокаином» Марка Агеева.

Неолит

587

588

Болев ой э пос

мантикой лихой гусар, препарированный в педагогических штудиях гимназист-ухарь — и это далеко не полный перечень. Здесь то же молодечество, но в несколько ином значении: показная отвага, буйство, бесшабашность. Или, как говаривали в позапрошлом столетии, черт нам не братство. Так, «гимназист-ухарь стремится к перенесению разных наказаний… только ради того, чтобы щегольнуть, показаться молодцом перед товарищами, …намеренно не слушает в классе, намеренно не отвечает на вопросы учителя, намеренно грубит и повторяет одну и ту же вину тотчас после наказания, намеренно напрашивается на карцер», — указывает Николай Бунаков в «Заметках об условиях воспитания в военных гимназиях» (1870). Что же до «лихого гусара», то он «должен был прежде всего быть “молодцом”, то есть кутилой и забиякой», — замечает Борис Садовский в книге «Денис Давыдов» (1909). Добавим: и бретером (фр. brette — шпага) — то есть заядлым дуэлянтом, который часто выступал зачинщиком ссор. Один из самых знаменитых бретеров пушкинской поры — Михаил Лунин. Отчаянный авантюрист и жестокий шутник, он стал героем легенд своего времени. Рассказывали, что излюбленной лунинской подначкой было обратиться к кому-нибудь из офицеров: «Милостивый государь! Вы сказали…» В ответ на удивление собеседника, который ничего не говорил,

Неолит

Диего Веласкес «Ссора солдат перед посольством Испании», 1630, картон, масло

Ссора

Лунин выражал притворное возмущение: «Значит, вы утверждаете, что я солгал?! Прошу это доказать путем обмена пулями». Кривое зеркало этого коммуникативного сценария — субкультурные практики, в том числе тюремные. Намеренно не обращаясь к современным иллюстрациям, вспомним только один эпизод из «Записок из Мертвого дома» Достоевского. Игнорируя правила, воспрещавшие (обратим особое внимание!) «произношение проклятий, божбы, укоров друг другу, своевольства, ссоры, брань», молодеческая похвальба начинается обменом резкостями и заканчивается общей склокой.

Справа меня разговаривали два степенные арестанта, видимо стараясь друг перед другом сохранить свою важность. — У меня небось не украдут, — говорил один, — я, брат, сам боюсь, как бы чего не украсть. — Ну, да и меня голой рукой не бери: обожгу. — Да чего обожжешь-то! Такой же варнак; больше названья нам нет... Ты откуда, а я чей? — Чей! Да я вот тебя и бивал, да не хвастаю, то еще чей! — Ты бивал! Да кто меня прибьет, еще тот не родился; а кто бивал, тот в земле лежит. — Чума бендерская! — Чтоб те язвила язва сибирская! — Чтоб с тобой говорила турецкая сабля!.. И пошла ругань.

Неолит

Теодор Ромбоутс «Игроки в карты и нарды. Борьба за карты», 1620-е, холст, масло

589

590

Болев ой э пос

Неолит

Ян Стен «Ссора карточных игроков (Аргумент в карточной игре)», 1665, холст, масло

Владимир Маковский «Ссора из-за карт», 1889, холст, масло

Ссора

Леонид Соломаткин «Игра в карты», 1860-е, холст, масло

Неолит

Еще один типично мужской сценарий — размолвки в азартных играх. Изначально служащая для символического отвода агрессии в цивилизационное русло, при неблагоприятном стечении обстоятельств игра, напротив, вырождается в склоку. Женщинам в этом сценарии отводились роли наблюдательниц либо примирительниц. В литературе и живописи этот сценарий чаще всего представлен карточными баталиями. Владимир Одоевский дал им очень меткое определение «раны гостиных». Бытовало даже такое суеверие: если тасовщик случайно уронит карты — не миновать ссоры. Карточные ссоры были распространены среди представителей всех сословий. Вспомнить хотя бы обиду Звездича на Арбенина из лермонтовского «Маскарада». А карточный поединок Долохова с Николаем Ростовым в «Войне и мире»! Там и упоение властью, и унижение соперника, и тонкая месть.

« Т О П Ч У С П Е С Ь П Л АТ О Н А !» Особый сценарий ссоры — цеховой: враждебное столкновение профессионалов. Творческие конфликты, разногласия в тонкостях ремесла и даже в самой принадлежности к тому или иному профессиональному сообществу. Извечный вопрос о том, кто «настоящий» художник, врач, педагог, военный... Еще у Апулея есть рассказ об искусном флейтисте Антигениде, которого страшно обижало, что флейтистами называют также и похоронных трубачей.

591

592

Болев ой э пос

Профессиональные ссоры подчас обретают национальный размах — вот уж где настоящий эпос без метафорических допущений! Одна из таких грандиозных распрей 1752—1754 годов, выросшая из спора о достоинствах и недостатках итальянской и французской оперы, получила даже самостоятельное название «война буффонов». Очень увлекательно рассказывает о ней Ромен Роллан в книге «Музыканты прошлого». Немецкий публицист Фридрих Мельхиор Гримм дал высокую оценку итальянской опере-буффа, раскритиковав в пух и прах французскую придворную оперу. Французские составители монументального «Толкового словаря наук, искусств и ремесел» ответили гневным анонимным «Письмом г-ну Гримму». Затем на поле битвы выступил Руссо с «Письмом о французской музыке». Гримм продолжил сражение скандальным памфлетом «Маленький пророк из Богемского Брода» и язвительным трактатом «Наблюдения над нашей склонностью к музыке и о ее основах». В итоге, как пишет Роллан, «выходило так, что во Франции нельзя было коснуться оперы без того, чтобы вас не осыпали оскорблениями и не сочли за плохого гражданина». Помимо теоретических разногласий, музыканты нередко очень болезненно реагировали на исполнительские ошибки. Так, тонкий слух и вздорный характер превратили известного дирижера, основателя Русского филармонического общества Петра Шостаковского в страшного громовержца, испепелявшего гневом свой оркестр за малейшую оплошность. Шостаковский стал прообразом героя рассказа Чехова «Два скандала». Ссора — частая гостья и в кругу философов. Порой здесь тоже развертывались нешуточные баталии, но чаще все ограничивалось изыскан-

Неолит

Жорж де ла Тур «Ссора музыкантов», 1625–1630, холст, масло

Ссора

ными колкостями. Так, Диоген артистично топтал циновку со словами: «Топчу спесь Платона!» Парируя Платоново утверждение о том, что «человек есть двуногое без перьев», демонстративно ощипал петуха и нарек его «платоновским человеком». Обиженный Платон ответно обозвал его «обезумевшим Сократом». Однажды Диоген повстречал Аристотеля и предложил ему сушеных смокв в надежде, что тот откажется. Разгадав подначку, Аристотель выдал столь же ехидный ответ: «И шутку ты потерял, Диоген, и смоквы». Взял смоквы и победно удалился. Однако это скорее упражнения в острословии, чем настоящие нападки. Всерьез копья скрещивались в пылу полемики, и притом чаще даже не самими философами, а приверженцами и противниками их идей. Спиноза в «Богословско-политическом трактате» очень точно заметил, что «разногласия философов обсуждаются с большою горячностью и в церкви, и в государстве, вследствие чего возникают страшная ненависть и раздоры». Это как бы производное злоречие, ссоры «второго порядка». У художников тоже всегда находились взаимные претензии. Здесь можно снова вспомнить крутонравого Микеланджело, жестоко насмехавшегося над творчеством менее даровитых современников и сильно ревновавшего успехи талантливых коллег по цеху (гл. IX). Леонардо да Винчи он вообще терпеть не мог, отстаивая главенство скульптуры в изобразительном искусстве, тогда как Леонардо ратовал за приоритет живописи. Однажды два титана случайно сошлись возле церкви Санта-Тринита и были вовлечены в литературный поединок группой спорщиков, которые попросили прокомментировать фрагмент из Данте. «Пусть Микеланджело объяснит», — небрежно бросил Леонардо. Приняв это за подначку, Микеланджело сердито парировал: «Объясни ты сам, сделавший набросок коня для того, чтобы потом отлить его из бронзы, и не смог отлить его и со стыдом бросил». Невоплощенный «Конь» против моментально признанного гениальным «Давида» — это было преобидное сравнение! Леонардо крепко его запомнил и по гроб жизни ненавидел дерзкого коллегу. Еще одной костью в горле был для Микеланджело не менее знаменитый младший современник Рафаэль, которого он считал бесхребетным льстецом и эксплуататором чужих творческих идей. Возвращаясь как-то раз домой после тяжелого трудового дня, весь в краске и штукатурке, Микеланджело повстречал Рафаэля, гордо шествующего в окружении преданных учеников и восторженных поклонников. Поравнявшись с процессией, Буонарроти язвительно спросил: «Куда это ты направляешься с такой свитой, словно король?» Не останавливаясь и не меняясь в лице, Рафаэль ответил вопросом на вопрос: «А куда идешь ты в одиночестве, будто палач?» Примечательно, что впоследствии Рафаэль ходил и к Микеланджело, и к Леонардо с извинениями за свое злословие. Издревле бушевали ссоры и в литературной среде. Константин Случевский сформулировал эту проблему в поэтической форме: «Литераторы тем только заняты, Что гвоздят друг друга на кресты, Являя взорам меньших братий Ряды космических распятий».

Неолит

593

594

Болев ой э пос

Из достопамятных античных примеров — размолвка греческого поэта Каллимаха и его ученика Аполлония. Точная причина доподлинно неизвестна, но ряд антиковедов полагают, что разлад имел не личную, а именно профессиональную подоплеку. Каллимах ратовал за обновление поэтических форм и отход от гомеровского монументализма в эпической лирике. Поэму своего ученика Каллимах, по легенде, встретил словами, ставшими афоризмом: «Большая книга — большое зло». Если посмотреть на историю русской литературы XIX века глазами биографов и мемуаристов, то в числе самых конфликтных писателей окажется Тургенев. С Достоевским у него было долгое взаимное неприятие, с Гончаровым возникали неоднократные ссоры из-за обвинений в плагиате, с Львом Толстым вообще едва удалось избежать дуэли. По мнению современников, отношения Тургенева с Гончаровым отягощались скрытой сословной неприязнью. Помещик Тургенев не слишком жаловал купеческого сына Гончарова и пророчил ему скорый творческий закат: «Штудировал Гончарова и пришел к выводу, что в душе чиновник и его кругозор ограничен мелкими интересами. <…> Такой человек далеко не пойдет. Посмóтрите, он застрянет на своем первом произведении». Несмотря на высокомерный тон, Тургеневу пришлось признать несколько разительных сходств своего «Дворянского гнезда» с гончаровским «Обрывом». Выявилось это во время чтения рукописи в дружеском кругу. Затем обозленный Гончаров уже прицельно искал плагиат в последующих тургеневских текстах. И ведь нашел: после публикации романа «Накануне» Тургенев получил от «купеческого сына» прямое обвинение в сюжетном заимствовании. Состоялся обмен колкими письмами, обиженный Тургенев потребовал третейского суда. Судьи в лице нескольких ведущих публицистов постановили, что плагиата в чистом виде не было, все совпадения случайны. Тургенев этим удовлетворился, но обиду не простил. Формальное примирение состоялось только через четыре года.

Неолит

СУП БЕЗ СОЛИ Вопреки кажущемуся противоречию, ссора — частая спутница влюбленных и нередко даже своеобразный псевдоритуал романтических отношений. «Крайняя противоположность любви вовсе не разлука, не ревность, не забвение, не корысть, а ссора», — точно подметил знаток человеческих страстей Лопе де Вега. Это подтверждается и народной мудростью: Любовь без ссоры что суп без соли. Влюбленность крепко опоясана злоречием. Размолвка между увлеченными друг другом мужчиной и женщиной — один из популярнейших сюжетов европейской живописи. Причем стоит вглядеться повнимательнее — и обнаружится любопытный момент: художники очень редко изображают собственно перепалку, обмен обидными репликами. Зрителю явлена как бы эмблема ссоры: демонстрация обиды, выражение неприязни.

Ссора

Неолит

Бельмиро де Альмейда «Размолвка», 1887, холст, масло

Фредерик Хендрик Кеммерер «Ссора», 1872, холст, масло

595

596

Болев ой э пос

Неолит

Пио Риччи «Ссора влюбленных (Момент флирта)», кон. XIX в., холст, масло

Джеймс Тиссо «Ссора влюбленных», 1874–1876, холст, масло

Маринета: Нет писем здесь, при мне, — Но я их все сожгу. Все, до последнего — в огонь, без сожаленья. Гро-Рене: Иное для твоих найду употребленье. Маринета: Смотри, не приходи просить меня опять. Гро-Рене: Постой-ка. Мы должны соломинку сломать В залог, что никогда не прекратится ссора. Так принято везде — скрепленье договора. Не строй же глазок мне. Ты слышишь? Я сердит! (Жан-Батист Мольер «Любовная досада», пер. Т. Щепкиной-Куперник)

Август Вильгельм Николаус Хагборг «Ссора влюбленных», втор. пол. XIX в., холст, масло

Ссора

Елизавета Бем «Милые бранятся…», из альбома «Поговорки и присказки», 1885, бумага, акварель

Почему? Возможно, процессуальная сторона размолвки слишком диссонирует с чувством любви. Поносящих друг Мы с тобой бестолковые люди: друга людей с перекошенными яростью Что минута, то вспышка готова! лицами язык не поворачивается назвать Облегченье взволнованной груди, влюбленными. И художники интуитивно Неразумное, резкое слово. ищут иные способы изображения ссор. Говори же, когда ты сердита, Горделиво приосанившиеся или униженВсе, что душу волнует и мучит! но поникшие, пылающие гневом или охБудем, друг мой, сердиться открыто: Легче мир — и скорее наскучит. ваченные отчаянием, герои таких полотен Если проза в любви неизбежна, по большей части лишены живости, естеТак возьмем и с нее долю счастья: ственной пластики. Живописные ссоры После ссоры так полно, так нежно влюбленных больше напоминают скульВозвращенье любви и участья... птурные композиции. (Н.А. Некрасов) Примечательно, что размолвка влюбленных преимущественно камерная, «альковная» — ее участники изображаются чаще в уединении, вдали от посторонних глаз и ушей. Иногда это декоративный элемент флирта, пряная составляющая стратегии соблазнения. Такие живописные сюжеты исполнены милого кокетства, иногда даже нарочитой манерности, но всегда — изобразительной условности, все той же театрализации. Не случайно двойное название картины итальянского художника Пио Риччи. Аристократическое воспитание, утонченность манер, но чаще все же прагматические соображения вызывали к жизни непрямые, завуалированные способы выказать любовное «фи». Одним из таких способов был «язык цветов» (флориография), особенно популярный в XVIII столетии. С помощью изысканных растительных композиций можно было не только объясниться в нежных чувствах, но и красиво поссориться. Для выраПаоло Мэй «Ссора влюбленных», 1872, холст, масло

Неолит

597

598

Болев ой э пос

жения ненависти достаточно было послать букет оранжевых лилий. Одаривание белой гвоздикой могло означать презрение, лобелией — злость, гортензией — холодность, орхидеей — подозрительность и ревность. Петуния означала негодование, сколопендриум — отказ от общения, лютики — неблагодарность, лядвенец — месть... О любовных отношениях сложились весьма неоднозначные поговорки. Милые бранятся что тешатся. Бьет — значит любит (смягченный вариант: Бранит — значит любит). Латинские: Amantium irae amoris integratio est (Ссора влюбленных — обновление любви); Non bene, si tollas proelia, durat amor (Нет прока в любви без размолвок); Qui aime bien châtie bien ( Кого люблю, того бью). Английская: Woe to the house where there is no chiding (Горе тому дому, где не ругаются). Американский художник и иллюстратор, автор культового стандарта женской красоты рубежа XIX–XX веков, Чарльз Дана Гибсон создал целую серию сюжетов любовных ссор. Кумир нескольких поколений «девушка Гибсона» с патрицианской осанкой и томным взором умела не только элегантно соблазнять мужчин, но и аристократично конфликтовать, не теряя достоинства и самообладания.

Неолит Чарльз Дана Гибсон «Перегородка», 1914, бумага, чернила

СУПРУЖЕСКИЕ ВОЙНЫ Сценарии супружеской ссоры в целом неизменны с древности до современности. Из античной мифологии достаточно вспомнить размолвки Геры и Зевса: жена недовольна изменами мужа — мужу не по нраву непослушание жены. Знакомая история, правда? Однажды грозный глава Олимпийского пантеона в запале гнева сковал руки Геры золотой цепью,

Ссора

привязал к ногам две наковальни — и подвесил строптивицу меж сияньем эфира и облаками. Однако тем же богам приходилось примирять простых смертных. За восстановлением пошатнувшихся семейных отношений древние римляне отправлялись в храм Юноны Мужеумиротворяющей на Палатинском холме. Там они высказывали взаимные претензии статуе хранительницы семейного очага — и Юнона помогала! Супруги покидали храм, очищенные от гнева и тем самым уже наполовину примиренные. Памятный античный эпизод супружеской ссоры — ругань самодура Трималхиона и его скандальной жены Фортунаты в «Сатириконе» Норман Линдси «Ссора Трималхиона с Петрония. женой», илл. «Сатирикона» Петрония, Стоит ли удивляться тому, что 1913, книжная графика римский сатирик Ювенал выступал …Cреди пришедших рабов был довольно против брака, описывая спальни хорошенький мальчик, и Трималхион при«полные перебранок». нялся целовать его взасос, а Фортуната, В средневековом германском зана том основании, что «право правдой крепконодательстве семейные конфликко», начала ругать Трималхиона отбросом ты могли быть официально улажеи срамником, который не может сдержать ны с помощью судебного поединка своей похоти. Под конец она прибавила: между супругами. В Германии выхо— Собака! дили специальные фехтбухи — иллюТрималхион, разозленный этой бранью, стрированные гравюрами руководшвырнул ей в лицо чашу. <…> ства по ведению таких поединков. —Как?! — завопил рассерженный ТрималФехтбук 1423 года изображает хион. — Как? Позабыла, что ли, эта уличная мужчину стоящим по пояс в яме, арфистка, кем она была? Да я ее взял с рабьего рынка и в люди вывел! Ишь надулась, как с привязанной к туловищу одной лягушка, и за пазуху себе не плюет. Колода, а рукой — дабы обеспечить силовое не женщина! Однако рожденным в лачуге о равенство. Женщина орудует длиндворцах мечтать не пристало. Пусть мне так ным боевым чулком с вложенной поможет мой Гений, как я эту доморощенв него увесистой каменюкой. В расную Кассандру образумлю… поряжении мужа три деревянных (Пер. В. Амфитеатрова-Кадашева, жезла против жениных трех камней. перераб. Б. Ярхо) Согласно правилам, касание мужчиной края ямы отнимало у него один жезл, а удар в момент передачи жезла судьям лишал женщину одного «чулка». Высокие отношения, неслабая во всех смыслах семейка.

Неолит

599

600

Болев ой э пос

Неолит

Израэль ван Мекенем «Сердитая жена», ок. 1500, гравюра на меди, офорт

Фелисьен Ропс «Битва полов в доисторические времена», 1887, цветная печать

Сюжет «битва за штаны» в более поздней интерпретации символизировал супружеские распри и борьбу за господство в браке. Здесь элемент мужского костюма символизировал порочное стремление женщины верховодить в семье. У ван Мекенема жена заставляет мужа мотать пряжу и лупит его прялкой под наблюдением ликующего дьявола, а пресловутые штаны (предположительно) валяются на земле, дожидаясь победителя. Очень популярный в европейской комедии с конца XVI века мотив супружеской войны раскрывается то как природная борьба полов, то как статусно-ролевая конкуренция, то как несочетаемость психотипов. И снова женщины на передовой линии фронта. Вечно актуальное «Укрощение строптивой» Шекспира и его ироническое продолжение «Награда женщине» Флетчера, гротескная «Ветреница» Шерли и назидательная «Деревенская жена» Уичерли, фарсовые «Заговор жен» Ванбру и «Добрячок» Голдсмита, «Последняя ставка женщин» Колли Сиббера и, конечно же, «Школа злословия» Шеридана. За многовековую историю литературы описано столько супружеских ссор, что их можно издавать отдельным увесистым томом. Вот образцово-показательный диалог супругов Бонкур из пьесы Генри Филдинга «Отцы» (пер. Т. Чесноковой).

Ссора

— Дорогая, я нисколько не сомневаюсь в вашей добродетели. — Вот как, не сомневаетесь? Весьма признательна. Смею уверить, в ней никто не сомневается <…> — Вы меня неправильно поняли. — Вот как, не поняла вас? Ну, где уж мне! По-вашему, я вообще ничего не понимаю! — Мне очень жаль, если я дал вам повод сердиться. — Ах, так я, значит, сержусь. Я неуравновешенна. Я во всем виновата! Жена всегда во всем виновата. — Моя дорогая, я никогда этого не говорил. — О боже! Выходит, я лгу — так прикажете понимать?!.. Семейный разлад любили изображать не только писатели, но и художники. Особо преуспели в этом англичане, достаточно назвать цикл сатирических картин Уильяма Хогарта «Модный брак» (1743—1745), триптих Августа Леопольда Эгга «Прошлое и Настоящее» (1859), серию полотен Уильяма Ордчардсона о недостатках брака по расчету (1859—1887). Традиционно супружеские ссоры начинались после медового месяца, знаменуя переход от поэзии страсти к прозе жизни. Описание этого грустного момента можно найти в литературных произведениях — от бальзаковской «Физиологии брака» до толстовской «Крейцеровой сонаты» — и на живописных полотнах. Чем дольше длится супружество, тем чаще возникают размолвки, разверзающие пропасть между заповеданным от Бога семейным согла-

Неолит

Джордж Генри Боутон «Заканчивающийся медовый месяц», 1890-е, холст, масло

601

602

Болев ой э пос

Неолит

Уильям Куиллер Ордчардсон «Первое облако (Первая размолвка в час досуга)», 1887, холст, масло

Роберт Уокер Макбет «Наша первая размолвка», 1878, холст, масло

Ссора

Неолит

Эдгар Дега «Размолвка (Обида)», ок. 1870, холст, масло

сием и реально существующим порядком вещей. Впрочем, воспринимается это чаще не как высокая трагедия, а как бытовая драма. «Семейные ссоры — штатный ремонт ветшающей семейной любви», — заметил Василий Ключевский. Формально супружеская ссора, как и всякое злоречие, считалась неприглядной и постыдной, поэтому в разговорах с посторонними стремились использовать эвфемизмы неурядица, домашняя неприятность, семейное неудовольствие или уже упомянутая сцена. Ср. в других языках: нем. Meinungsverschiedenheit (букв. «разногласие, расхождение во мнениях»); англ. storm and strife (сленг. букв. «шторм и ссора» вместо «жена»). В долгом браке для разлада достаточно дурного настроения или ничтожного пустяка. Частые размолвки списываются на усталость и накопление взаимных обид. Эпичность семейных ссор точно схвачена Андреем Белым в «Крещеном китайце». Они настолько часты, длительны и неизбывны, что можно рассказывать о них почти стихами.

Время обеда — тяжелое: мама боками атласит к столу; недовольно схвативши салфетку, бросает салфетку; глазами в кольцо с бирюзою — оно зеленеет: оно — зеленей, чем вчера! — бирюзы не осталось: одна неприятная зелень бросается маме в глаза; и обед хрусталеет графином, стаканами, звонкой грустиной и матовой дутостью мамы, которая, что ни увидит и что ни услышит, на все пятит губку, опухшую в ссору...

603

604

Болев ой э пос

И папа теряется: как ему сесть да на что посмотреть... Начинает словесничать: эдак вот, эдак. «Оставьте: молчите... Ну что вы пристали?.. Ну что вы такое сказали? Опять — этот вздор... Та же все ерунда!..» «Вы находите?.. Ах!» «Очень глупо!» — и, выставив детскую родинку, мамочка потчует всех; нет, не взглядом, а ядом: все то, что ей скажут, ей лучше известно; и все виноваты: кругом виноваты… Супружеские разногласия в простонародье ничуть не менее эпичны, чем в привилегированных сословиях. Об этом подробно рассказывает Николай Никифоровский на материале семейных традиций белорусских крестьян. Любопытны даже сами названия нестроений в крестьянских семьях: сбяги, прочки, вонки, уходалы. Вонка — кратковременный уход (обычно женщиной) из дома в разгар ссоры. Прочка — временное удаление кого-то из членов семьи до окончания конфликта. Сбяги — чье-либо длительное отсутствие дома в результате раздора, вплоть до окончательного оставления семьи. В крестьянской общине было ограничение на вмешательство в семейные дела. Стороннее улаживание супружеских конфликтов обычно осуждалось. К сельскому сходу обращались в основном при семейных разделах. Никто не судья в чужом дому. Муж с женой бранится, да под одну шубу ложится. Муж с женой ругайся, а третий не мешайся. Тогда как в других сословиях практиковались различные формы посредничества в примирении супругов. От супружеского разлада недалеНиколай Неврев «Увещевание», 1893, ко до вражды других членов семьи. холст, масло Свекрови сживают со свету невесток, мачехи гнобят падчериц, зятья не ладят с тещами, грызутся снохи, воюют свояченицы... Здесь что ни паремия — то хлесткая характеристика. Золовка — колотовка. Сваха — неряха. Зять в дом — иконы вон. Невестка невестке — полоса мяса. Родня — собачья глодня. О неласковом приеме новобрачной в семействе мужа можно судить по свадебным народным песням: Да снаряжаешь меня, матушка, на чужу дальню сторону, в большу семью, несоветливу, в большу семью, несужитливу: ко свекру журливому, ко свекровке бранливой, к диверьям соба коватым… Фольклорное злоязычие очень точно зафиксировано в бунинских «Антоновских яблоках». «Все одно, все одно: мачеха — “лихая да алчная”, свекор — “лютый да придирчивый”, …золовки — непременно “псовки да

Неолит

Ссора

Неолит

Василий Максимов «Лихая свекровь», 1893, холст, масло

Константин Савицкий «Семейная ссора (Не сошлись характером)», 1890, холст, масло

кляузницы”, деверья — “злые насмешники…” Жена к муженьку же обращается с такой речью: “Встань, постылый, пробудися, вот тебе помои — умойся, вот тебе онучи — утрися, вот тебе обрывок — удавися”…» Печальнее всего ситуации полного семейного разлада, тотального размирья. Такой случай позапрошлого века описан в личном дневнике купца Петра Медведева. Медведев только терпел: «Больно было слушать, но я молчал и слушал». За три года брака он полностью разочаровался в супруге, в дневнике называл ее «нелепой дурой», «куклой алебастровой». Горько обижался на сестру за то, что для него «у ней нету ни сердца, ни головы, ни рук». Эта внешне зауряднейшая история, микроглавка великого эпоса ссоры — подлинный в каждом слове и бесконечно трогательный человеческий документ.

605

606

Болев ой э пос

Впрочем, отрадно, что по классической схеме за ссорой должно следовать примирение. Среди самых популярных способов всех времен и народов — задаривание обиженной стороны. В немецком разговорном есть даже особое понятие Drachenfutter (букв. «корм дракона») — подарки виноватого мужа с целью вернуть расположение жены. Практиковались и магические способы улаживания семейных отношений. Жена собачится с мужем — деревенский колдун подает ей «наговорной водицы» и пресекает раздор, как только вода попадает в рот. Такой трюк по силам и простому человеку. По легенде, один крестьянин придумал оригинальную воспитательную меру: едва только жена принималась браниться — он заставлял ее набирать в рот отвар водосбора (аквилегии), чтобы молчала. Отсюда народное французское название этого растения — «трава сварливой бабы». Наименее затратно, но и довольно сложно сбить пламя ссоры — проявить снисходительность. «Почему ты не прогонишь эту женщину? Зачем ты вообще на ней женился?» — с изумлением спрашивали друзья Сократа. «Кто хочет стать хорошим наездником, обычно берет не самую смирную лошадь, понимая, что если обуздает ее, то справится потом со всяким конем. Желая научиться искусству жить с людьми, я женился на Ксантиппе. Я рассудил, что если вынесу ее нрав, то буду ладить с людьми всяких характеров», — смиренно отвечал Сократ.

Неолит

« Т Ы М Н Е Б О Л Ь Ш Е Н Е Д Р У Ж О К !»

Эпос ссоры не полон без детских размолвок. Важная особенность поведения маленького ребенка — отсутствие чувства меры. Дети легко возбуждаются, быстро входят в раж, с Прометеевой дерзостью воюя между собой и сражаясь со взрослыми. Интересно, что слово раж происходит от фр. rage — ярость, восходящему к лат. rabiēs — бешенство. Ср.: безум — одно из диалектных названий беспокойного, шаловливого ребенка. Войти в раж — как войти в сон, транс, гипноз. Детское озорство и впрямь бывает похоже на кратковременное помешательство. Кипучая энергия требует выхода, а возрастная нехватка эмпатии заставляет выяснять отношения руганью и кулаками. Тот же античный гибрис, только с поправкой на возраст. Примечательно, что одним из воспитательных приемов в древней Спарте было искусственное разжигание ссор между мальчиками для тренировки выдержки и храбрости. Повышенная конфликтность детской среды отражена в приметах. Случайно наступить кому-нибудь на ногу — к ссоре (чтобы избежать ее, надо совершить ответное действие). Спонтанную ссору можно остановить, быстро сцепившись мизинцами и сказав «бим» или «бом» (если товарищ скажет не то слово, ссора не прекратится). Деревенские ребятишки играли в «Не осердись»: нахлобучивали друг дружке шапку на глаза с криком «не осердись!» — кто терял терпение, того в полушутку колотили.

Ссора

Неолит

Пьер Оливье Жозеф Команс «Ссора детей», 1872, дерево, масло

Дети оценивают преимущественно внешний, поверхностный пласт реальности. Поэтому самый типичный детский ответ на вопрос: «Из-за чего поссорились?» — одинаков во все времена: «А он первый начал!» Для ребенка это не просто достаточное, но исчерпывающее основание для ответной грубости. Ребенок редко искренне признает свою вину в ссоре. Обычно происходит, как в известном стихотворении Анны Кузнецовой «Поссорились»: «Я ее не обижала, Только мишку подержала, Только с мишкой убежала И сказала: не отдам!» Постепенно буйство и своенравность сглаживаются социализацией, агрессия корректируется воспитанием. Но все же до поры до времени ребенок воспринимает себя центром мироздания, яростно отстаивает право на первенство во всем, оспоривая его у сверстников и порою даже у взрослых. Кодовые персонажи детской субкультуры — вымышленные существа, неутомимые изобретатели проказ и лукавые подстрекатели к ссорам. Демоны непослушания. «Не может быть, чтобы я была такая плохая. Это, конечно, был кто-то другой!» — искренне изумляется девочка Джейн из «Мэри Поппинс». Один из первых таких персонажей в русской прозе — Игоша из одноименной повести Владимира Одоевского. К маленькому мальчику приходит непонятное существо без ручек-ножек, безобразничает от его имени,

607

608

Болев ой э пос

Неолит

Джеймс Тиссо «Маленький Нимрод», 1882, холст, масло

Вообще-то, мне кажется, все нормальные дети так или иначе проходят, можно сказать, тираническую стадию развития. У одних она проявляется по отношению к животным, у других — к родителям. А у меня по отношению к товарищу. Я думаю, что настоящие, взрослые тираны — это те, кто в детстве не успел побыть хоть каким-нибудь тиранчиком. (Фазиль Искандер «Детский сад»)

а нянюшка с папенькой думают, будто это проделки самого малыша. Ну а самый известный персонаж-заводила, конечно, Карлсон, который прилетает к Малышу, чтобы не только поиздеваться над грозной фрекен Бок, но и шутки ради поссорить Малыша с друзьями и мамой. Отечественные авторы тоже неравнодушны к «демонам непослушания». У Софьи Прокофьевой это скандальные Капризик и Зловредик, у Владимира Воробьева — коварный Капризка, у Радия Полонского — пакостник Одноусый, у Александра Семенова — злая волшебница Ябеда-Корябеда, в книгах Тамары Крюковой — вездесущий Тришка. Любимые развлечения детворы — делать «назло», намеренно донимать, упорно дразнить, вредить исподтишка. Сочинять обзывалки про «очкариков» и «жиртрестов». Отвечать на любые просьбы «нетушки» и «фигушки». Ребенок испытывает мир на прочность: «А что мне за это будет?»

Ссора

Образ маленького вредины отзеркаливается фигурой наблюдателя, охочего до чужих размолвок. Вот, например, Алеша из чеховской «Детворы» — «по виду флегма, но в душе порядочная бестия. Сел он не столько для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре. Ужасно ему приятно, если кто ударит или обругает кого». Выплеску негативной энергии, эмоцио нальной разрядке во многом помогают игры, имитирующие вражду. Среди самых любимых — соревнование в изобретении обзывательств. Здесь сразу вспоминается рассказ Виктора Голявкина «Болтуны»: «— А ты рыжий. — А ты селедка. — А ты вуалехвост. — А что это такое? — Вуалехвост — Джузеппе Константини и все. — А ты первердер... — Это еще что «Маленький музыкант», значит? — Значит, что ты первердер. — А ты 1882, холст, масло дырбыртыр. — А ты выртырвыр. — А ты ррррррр... — А ты ззззззз... — А ты... ы!..» Или детское стихотворение Ирины Токмаковой: «Мы с моей соседкой Галкой Сочиняли обижалки. Вот придет обидный срок, А у нас готово впрок: Я скажу ей — ты ворона, А она мне — ты глухарь. Я скажу ей — макарона, А она мне — ты сухарь…» Самое интересное здесь не сами «обижалки», а «обидный срок» — некий условный, символический момент совершения ритуала. Помимо словесных имитаций ссоры, популярны ролевые игры с элементами агрессии. Самая известная, конечно же, «войнушка». Пожалуй, нигде больше нельзя столь открыто поупражняться в оскорблениях и безнаказанно поиздеваться над сверстниками. Вот как вспоминал об этом Викентий Вересаев.

Неолит

Часто мы делали друг с другом так. Одной рукой за горло, другая заносит над грудью невидимый кинжал. — Проси прощады! — Прошу прощады! — Нет! И кинжал вонзался в грудь. Вообще, вспоминая детство, удивляюсь: как мало все эти игральные свирепства грязнили душу, как совершенно не претворялись в жизнь. Память милостиво окрашивает события и впечатления детства в позитивные тона, но в реальности «игральные свирепства» нередко переходят в настоящую ссору. К тому же агрессивные игры — тонкий способ самоутвердиться за счет унижения сверстников или ловко свести счеты.

609

610

Болев ой э пос

Неолит

Гарри Брукер «Суд кенгуру»1, 1891, холст, масло

Уильям Сидни Маунт «Ссора школьников», 1830, холст, масло

Агрессивное соперничество с яростными перепалками часто возникает из-за нежелания делиться, уступать (малыши) и нарушений правил в играх (дети постарше). Открыть глаза в жмурках, незаметно наступить на черту в классиках, чуть передвинуть футбольные ворота — серьезные нарушения негласных субкультурных правил. Известные детские словечки — жухала (нарушитель правил), жухать (жульничать, мошенничать). Детская этика жестко порицает обманщиков: Жухала долго не живет! Заболеет и умрет! Детские ритуальные препирательства: Первое слово дороже второго!

«Суд кенгуру» (англ. kangaroo court) — фразеологизм, означающий несправедливый суд, инсценировку суда, пародию на правосудие. Русский аналог — шемякин суд.

Ссора

Второе слово съела корова! Это первое слово съела корова! Второе слово дороже любого! Ссора нередко выливается в групповую агрессию («все на одного»), в пределе — травлю (гл. X). Злые шутки и дразнилки настигают чаще «слабаков». Объявить бойкот или устроить «темную» — типичные наказания ябед и трусов. Причем жестокость неизменно оправдывают справедливостью. На самом деле это то же самое молодечество: демонстрация удали, бравада силой. Иногда ссора становится манипулятивным приемом для привлечения внимания взрослых. Слезы, крик, нытье — выгодное вложение эмоциональных сил, приносящее прибыль в виде утешений, подарков, исполнения капризов. Об этом замечательный рассказ Тэффи «Где-то в тылу».

Неолит

Советский плакат, худ. Виктор Говорков, текст Сергея Шевцова, 1960-е, бумага, шелкография

Прежде чем начать военные действия, мальчишки загнали толстую Бубу в переднюю и заперли за ней дверь на ключ. Буба ревела с визгом. Поревет и прислушается — дошел ли ее рев до мамы. Но мама сидела у себя тихо и на Бубин рев не отзывалась. Прошла через переднюю бонна и сказала с укором: — Ай, как стыдно! Такая большая девочка и плачет. — Отстань, пожалуйста, — сердито оборвала ее Буба. — Я не тебе плачу, а маме плачу. В злоречии дети очень часто подражают старшим. Ссора взрослых — парадоксальная иллюстрация принципа «обучение через развлечение». Дети воспринимают ее как потеху, моментально усваивая бранную лексику и перенимая агрессивные интонации. Не менее распространена и обратная ситуация: переход детской ссоры во взрослую. Детки подерутся за щепки, а матки — в хохлы. Детки за игрушки, а матки в ссору. Хрестоматийный пример — рассказ Зощенко «Елка». Брат с сестрой втихаря съедают предназначенные для гостей сладости, мать поначалу их бранит, но затем сама ссорится с мамами обиженных малышей. В финале этого беглого обзора послушаем «Тюильрийский сад. Ссора детей после игр», третью пьесу фортепьянного цикла Мусоргского «Картинки с выставки». Си мажор…

611

612

Болев ой э пос

Т Е АТ Р У Ж П О Л О Н Современный театр ссоры не просто полон — забит под завязку. Раздоров не стало больше, но их искусственная визуализация уже явно превысила природную зрелищность. «Эпос ссоры» стал эпическим сериалом. Перепалки в общественных местах неутомимо снимаются на смартфоны и выкладываются в интернет. «Школа злословия» уже не сатирический роман, а популярное телевизионное ток-шоу. В американских университетах можно непосредственно погрузиться во враждебную среду в т.н. Tunnels of Oppression (англ. букв. «туннели притеснения») — нечто вроде воспитательно-просветительского аттракциона. В интернет-среде возникают специфические разновидности и новые практики деструктивно-конфликтного общения. На веб-форумах, в чатах, соцсетях можно наблюдать флейм (англ. flame — огонь, пламя) — формальный «спор ради спора», с приращением постов и комментов все более удаляющийся от изначальной причины возникших разногласий. Основные приемы флейма — неаргументированная критика, демагогические замечания, двусмысленные шутки, высокомерные нравоучения, обидные намеки — нацелены не на отстаивание мнений, а на игру интеллектуальными мускулами, словесную браваду или просто развлечение. Если аудитория агрессивно реагирует на провокацию — начинается «война флеймов» (англ. flame war). Чем больше вовлеченных и чем они агрессивнее — тем выше эффект флейма. Коммуникативный вред очевиден: разобщение участников, информационные потери из-за отклонения от первоначальной темы, искажение содержания высказываний вплоть до полной потери смысла. К флейму близко сетевое понятие холивар (англ. holy war — священная война) — ожесточенный спор между приверженцами диаметрально противоположных мнений при полном нежелании их менять. Такой спор принципиально бессмыслен, поскольку ни один из участников заведомо не собирается выслушивать и обдумывать доводы оппонентов, стремясь лишь доминировать в диалоге. Виртуальный способ словесного подначивания с целью вызвать разногласия, ссоры, взаимные обиды участников интернет-общения получил название троллинг (англ. trawling — блеснение, ловля на приманку) и породил ряд сленговых неологизмов: trollmeter, trollbait, trolleta. Сетевой тролль способен сорвать серьезное обсуждение, распространить ложную информацию, подорвать доверие, а иногда вообще заблокировать обмен мнениями. И пока ученые занимаются классификацией сетевых троллей (тролль-провокатор, тролль-советчик, тролль-эгоцентрик, тролль- комментатор и др.), эти «сеятели ветра» цифровой эпохи создают тематические комьюнити и даже целые организации по «обмену опытом» и изобретению новых способов киберсадизма.

Неолит

Ссора

В условиях полуанонимности интернет-общения и непрозрачности намерений пользователей «тролль» используется и как словесный ярлык, навешиваемый на приверженцев оппозиционных мнений и альтернативных взглядов. Обвинение в троллинге — верный способ дискредитировать оппонента в споре, лишить права речи, закрыть доступ к информационному ресурсу. К тому же порой нелегко бывает отличить просто нарушителя сетевого этикета, интернет-хама от настоящего тролля, намеренно стремящегося всех рассорить. Впрочем, очень часто дискуссии деградируют в ссоры без постороннего участия, как бы выгорают изнутри. В нынешних социокультурных обстоятельствах все более очевиден парадокс: деперсонификация злоречия. Присущее исключительно человеку, оно незаметно утрачивает человеческие свойства: возникает как бы само по себе, без видимого человеческого участия, делается обезличенно-автоматизированным. С изменением сущности утрачивается подлинность: перекодированное из слова в картинку злоречие видится нестрашным, неопасным. И чтобы его победить, кажется, надо лишь половчее нацелить объектив. Кажется…

Неолит

613

Основная литература Агрессия в языке и речи: Сб. ст. М.: РГГУ, 2004. Адрианова-Перетц В.П. Образцы общественно-политической пародии XVIII — начала XIX века // ТОДРЛ. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. Алмазов А.И. Проклятие преступника псалмами. К истории суда Божьего в Греческой церкви. Одесса: Экономическая типография, 1912. Анисимов Е.В. Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века. СПб.: Норинт, 2004. Анти-мир русской культуры. Язык. Фольклор. Литература: Сб. ст. М.: Ладомир, 1996. Антропология языка: Сб. ст. Вып. 2. М.: Флинта; Наука, 2012. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс — Прогресс-Академия, 1992. Барсов Е.В. Северные сказания о лембоях и удельницах // Известия Императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. 1874. Т. 13. Вып. 1 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М.: Художественная литература, 1990. Безгин В.Б. «На миру» и в семье: русская крестьянка конца XIX — начала XX века. Тамбов: РГНФ, ТГТУ, 2015. Белкин М.В., Плахотская О. Античные писатели: Словарь. СПб.: Лань, 1998. Белогриц-Котляревский Л.С. Преступления против религии в важнейших государствах Запада: историко-догматическое исследование. Ярославль: Типография Г. Фальк, 1886. Бергсон А. Смех. М.: Искусство, 1992. Бирюков В. Непридуманные рассказы. М.: Даниловский благовестник, 2004. Будур Н.В. Повседневная жизнь колдунов и знахарей в России XVIII — XIX веков. М.: Молодая гвардия, 2008. Вадимов Е. Корнеты и звери («славная школа»): очерки. Нью-Йорк: Изд. Н.З. Рыбинского, 1954 (репринт 1929). Веретенников В.И. История Тайной канцелярии петровского времени. М.: Либроком, 2013. Вильсон Р.Т. Дневник путешествий, службы и общественных событий в бытность при европейских армиях во время кампаний 1812–1813 года. СПб.: ИНАпресс, 1995.

Неолит

Винничук Л. Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима. М.: Высшая школа, 1988. Виноградов В.В. История слов. М.: Толк, 1994. Власова М.Н. Энциклопедия русских суеверий. СПб.: Азбука, 2008. Волков А.В. Страшные немецкие сказки. М.: Вече, 2014. Всемирное остроумие. СПб.: Типография П.Ф. Пантелеева, 1903. Гаспаров М.Л. Записки и выписки. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Гасанов И.Б. Национальные стереотипы и «образ врага». М.: РАУ, 1994. Гиро П. Быт и нравы древних римлян. СПб.: Алетейя, 1995. Гиро П. Частная и общественная жизнь греков. Петроград: Издание т-ва О.Н. Поповой, 1915. Горбатов Д.С. Психология слухов и сплетен. СПб.: Речь, 2012. Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М.: Искусство, 1989. Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М.: Искусство, 1990. Гуревич Е.А., Матюшина И.Г. Поэзия скальдов. М.: РГГУ, 1999. Даль В.И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа. СПб.: Литера, 1996. Даркевич В.П. Народная культура средневековья: светская праздничная жизнь в искусстве IX–XVI вв. М.: Наука, 1988. Демин А.С. Древнерусская литература как литература: о манерах повествования и изображения. М.: Языки славянской культуры, 2015. Дмитриев А.В., Сычев А.А. Скандал. Социофилософские очерки. М.: ЦСП и М, 2014. Дмитриев А.В., Сычев А.А. Смех: социофилософский анализ. М.: Альфа-М, 2005. Доддс Э.Р. Греки и иррациональное. СПб.: Алетейя, 2000. Дубровская Т.В. Речевые жанры «осуждение» и «обвинение» в русской и английской лингвокультурах. Пенза: Изд-во ПГУ, 2014. Духовской М.В. Понятие клеветы как преступления против частных лиц по русскому праву. Ярославль: Типография губернской земской управы, 1873. Евдокимова Е.А. Избывая «бессмертную пошлость». Опыт художественной литературы. СПб.: Церковь и культура, 2016. Евреинов Н.Н. История телесных наказаний в России. СПб.: Изд-во В.К. Ильинчика, 1913. Елеонская Е.Н. Сказка, заговор и колдовство в России. М.: Индрик, 1994. Жельвис В.И. Поле брани: Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. М.: Ладомир, 2001. Забылин М. Русский народ: его обычаи, обряды, предания и суеверия. М.: Издание М. Березина, 1880. Заговорный текст: Генезис и структура. М.: Индрик, 2005. Зиновьев В.П. Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. Новосибирск: Наука, 1987. Зицер Э. Царство Преображения: Священная пародия и царская харизма при дворе Петра Великого. М.: Новое литературное обозрение, 2008. «Злая лая матерная…»: Сб. ст. М.: Ладомир, 2005. Зотов С., Майзкльс М., Харман Д. Страдающее Средневековье. Парадоксы христианской иконографии. М.: АСТ, 2018.

Неолит

615

616

О с н о в на я лит е ратура

Иванов С.А. Блаженные похабы. Культурная история юродства. М.: Языки славянских культур, 2005. Игина Ю.Ф. Ведовство и ведьмы в Англии. Антропология зла. СПб.: Алетейя, 2009. Игнатов В.Д. Доносчики в истории России и СССР. М.: Вече, 2014. История уродства / под ред. Умберто Эко. М.: Слово / SLOVO, 2007. Кагаров Е.Г. Греческие таблички с проклятиями (Defixionum Tabellae). Харьков: Типо-литография Г.П. Радовильского, 1918. Капица Ф.С., Колядич Т.М. Русский детский фольклор. М.: УРСС, 2016. Карабыков А.В. Метафизика языка в культурах древности. Египет. Израиль. Рим. Омск: Омский юридический институт, 2011. Карасев Л.В. Философия смеха. М.: РГГУ, 1996. Киньяр П. Секс и страх. М.: Текст, 2000. Ключевский В.О. Русская история. М.: Эксмо, 2005. Колесников Н.П., Корнилов Е.А. Поле русской брани: Словарь бранных слов и выражений в русской литературе. Ростов н/Д.: Феникс, 1996. Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Быт и бытие: в 4 т. СПб.: СПбГУ, 2004. Коллманн Н.Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени. М.: Новое литературное обозрение, 2016. Коннел У.Дж., Констебл Д. Святотатство и Воздаяние в ренессансной Флоренции. Дело Антонио Ринальдески. М.: Канон +, 2010. Коути Е., Харса Н. Суеверия Викторианской Англии. М.: Центрполиграф, 2015. Кудрявцева Т.В. Народный суд в демократических Афинах. СПб.: Алетейя, 2008. Курукин И.В., Никулина Е.А. Повседневная жизнь тайной канцелярии. М.: Молодая гвардия, 2008. Кушкова А.Н. Крестьянская ссора: опыт изучения деревенской повседневности: по материалам европейской части России второй половины XIX — начала XX века. СПб.: Изд-во Европейского ун-та, 2016. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М.: Прогресс, Прогресс-Академия, 1992. Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смеховой мир Древней Руси. Л.: Наука, 1984. Лихт Г. Сексуальная жизнь в Древней Греции. М.: КРОН-ПРЕСС, 1995. Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М.: Мысль, 1978. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб.: Искусство — СПб., 1994. Майков Л.Н. Великорусские заклинания. СПб.: Типография Майкова, 1869. Максимов С. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб.: Товарищество Р. Голике и А. Вильборг, 1903. Материалы для истории раскола за первое время его существования. Т. VI. М.: Братство святого Петра Митрополита, 1881. Матюшина И.Г. Перебранка в древнегерманской словесности. М.: РГГУ, 2011. Махов А.Е. Эмблематика: макрокосм. М.: Intrada, 2014. Микеланджело и его время / под ред. Е.И. Ротенберга, Н.М. Гершензон-Чегодаевой. М.: Искусство, 1978. Милюков П.Н. Энциклопедия русской православной культуры. М.: Эксмо, 2009.

Неолит

Михайлин В.Ю. Тропа звериных слов: Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской традиции. М.: Новое литературное обозрение, 2005. Муравьев В.Б. Московские слова, словечки и крылатые выражения. М.: Алгоритм, Алгоритм-книга, 2007. Мэттьюз Р. Гладиаторы. М.: Мир книги, 2006. Небратенко Г.Г. Преступление и наказание в обычном праве донских казаков. Ростов н/Д.: Ростовкнига, 2015. Никифоровский Н.Я. Нечистики. Свод простонародных в Витебской Белоруссии сказаний о нечистой силе. Вильна: Типо-литография товарищества «Н. Мац и Ко», 1907. Никифоровский Н.Я. Очерки Витебской Белоруссии. Сбяги, прочки, вонки, уходалы // Этнографическое обозрение. 1899. № 1–2. С. 1–19. Николаева И.Ю., Карагодина С.В. Природа смеха и природа власти Ивана Грозного и Козимо Медичи: сравнительный анализ в контексте раннеевропейских процессов перехода // Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований / под ред. Б. Г. Могильницкого. М.: ИВИ РАН, 2004. С. 119–145. Нилус С. На берегу божьей реки. Записки православного. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1991. Олеарий А. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. СПб.: Изд. Суворина, 1906. Орлов М.А. История сношений человека с Диаволом. СПб.: Типография П.Ф. Пантелеева, 1904. От мифа к литературе: Сборник в честь 75-летия Е.М. Мелетинского. М.: РГГУ, 1993. Отреченное чтение в России XVII–XVIII веков. М.: Индрик, 2002. Петровский Ф.А. Латинские эпиграфические стихотворения: Исследования и тексты. М.: Академия наук СССР, 1962. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема. М.: Ладомир, 1997. Полезные и занимательные эмблемы, избранные из лучших и превосходных писателей. М.: Типография Н.С. Всеволодского, 1816. Полонский В.П. Русский революционный плакат. М.: ГИЗ, 1925. Помяловский И.В. Эпиграфические этюды: Древние наговоры (Tabulae defixionum). Римские колумбарии. СПб.: Типография Императорской академии наук, 1873. Попов А. Суд и наказания за преступления против веры и нравственности по русскому праву. Казань: Типо-литография Императорского университета, 1904. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре. М.: Лабиринт, 1999. Пыляев М.И. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб.: Изд-во А.С. Суворина, 1898. Рассел Дж.Б. Дьявол. Восприятие зла с древнейших времен до раннего христианства. СПб.: Евразия, 2001. Речевая агрессия в современной культуре: Сборник научных трудов. Челябинск, 2005. Русский исторический анекдот: от Петра I до Александра III. СПб.: Пушкинский фонд, 2017. Рюмина М.Т. Эстетика смеха: смех как виртуальная реальность. М.: Либроком, 2010. Рябов А.К. Уши в трубочку: Энциклопедия русской брани и сквернословия: Опыт научно-популярного исследования. Барнаул: Алтайский полиграфический комбинат, 2002.

Неолит

617

618

О с н о в на я лит е ратура

Семевский М.И. Очерки и рассказы из русской истории XVIII в.: в 3 т. СПб.: Издание редакции журнала «Русская старина», 1883–1885. Скандал как форма коммуникации. М.: Изд-во СГУ, 2012. Словарь русских писателей XVIII века: в 3 т. / отв. ред. А.М. Панченко. СПб.: Наука, 1988, 1999, 2010. Словарь русского языка XI–XVII вв. / гл. ред. С.Г. Бархударов. М.: Наука, 1979. Слотердайк П. Критика цинического разума. М. — Екатеринбург: АСТ; У-Фактория, 2009. Слухи в Росси и XIX–XX веков. Неофициальная коммуникация и «крутые повороты» российской истории: Сб. ст. Челябинск: Каменный пояс, 2011. Смилянская Е.Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и «духовные преступления» в России XVIII века. М.: Индрик, 2003. Смирнов Р.В. «Дикий обычай» славной гвардейской школы: цук и другие традиции Николаевского кавалерийского училища. М.: Любимая книга, 2010. Стоянов А.Н. Уголовное право Рима от древнейших времен до Юстиниана включительно (историко-культурный очерк из лекций, читанных проф. А.Н. Стояновым) // Записки Императорского Харьковского университета. Кн. 3. 1895. Суриков И.Е., Ленская В.С., Соломатина Е.И., Таруашвили Л.И. История и культура Древней Греции: Энциклопедический словарь. М.: Языки славянских культур, 2009. Тарасов Б.Ю. Россия крепостная, история народного рабства. М.: Вече, 2011. Тираспольский Г.И. Беседы с палачом. Казни, пытки и суровые наказания в Древнем Риме. М.: Intrada, 2003. Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике: в 3 т. М.: Языки славянской культуры, 2004, 2005, 2006. Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Фаминицын А.С. Скоморохи на Руси. М.: Форум, 2015. Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 2. М.: Гнозис, 1994. Филиппова Т.А. Враг с востока. Образы и риторики вражды в русской сатирической журналистике начала ХХ века. М.: АИРО–XXI, 2012. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: Республика, 1994. Чередниченко Е.Е. Клевета и оскорбление: уголовно-правовой анализ (проблемы теории и практики). М.: Юрлитинформ, 2010. Шапошников В.Н. Хулиганы и хулиганство в России. Аспект истории и литературы XX века. М.: Московский Лицей, 2000. Шейн П.В. Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края. Том II: сказки, анекдоты, легенды, предания, воспоминания, пословицы, загадки, приветствия, пожелания, божба, проклятия, ругань, заговоры, духовные стихи и проч. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1893. Шокарев С. Повседневная жизнь средневековой Москвы. М.: Молодая гвардия, 2012. Шубинский С.Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Типография М. Хана, 1869. Щебальский П.К. Черты из народной жизни в XVIII веке // Отечественные записки. 1861. Октябрь. Щеголев А.В. Закон об оскорблении величия в политической системе Древнего Рима: дис. … канд. истор. наук. М., 2000.

Неолит

Юрков С.Е. Под знаком гротеска: антиповедение в русской культуре (XI — начало XX вв.). СПб.: Летний сад, 2003. Язык вражды и язык согласия в социокультурном контексте современности: Коллективная монография. Екатеринбург: УрГУ, 2006. Allen I.L. The Language of Ethnic Conflict: Social Organization and Lexical Culture. N.Y.: Columbia University Press, 1983. Allport G.W., Postman L. The psychology of rumor. New-York: Holt, 1947. Boromisza-Habashi D. Hate speech as cultural practice. USA, Massachusetts: University of Massachusetts Amherst, 2008. Brown A. The Medici in Florence: The exercise and language of power. Australia: Olschki and University of Western Australia Press, 1992. Dartevelle P., Borg S., Denis Ph., Robyn J. (eds.). Blasphemes et libertes. Paris: CERF, 1993. Drogin M. Anathema! Medieval Scribes and the History of Book Curses. Montclair. New Jersey: Allanheld & Schram, 1983. Foster E. Researching gossip with social network analysis: Unpublished doctoral dissertation. Philadelphia: Temple University, 2003. Gluckman М. Gossip and Scandal // Current Anthropology. Utrecht, 1963. Vol. 4. № 3. Greenhill P. Make the Night Hideous: Four English-Canadian Charivaris, 1881–1940. Toronto, ON: University of Toronto Press, 2010. Heath I. Armies of the Middle Ages. Vol. 1: The Hundred years’ War, the War of the Roses and the Burgundian Wars, 1300–1487. U.K.: Wargames Research Group, 1982. Klein A.G. A Space for Hate: The White Power Movement’s Adaptation into Cyberspace. Sacramento, CA, USA: Litwin Books, LLC, 2010. Levi L. Blasphemy: verbal offense against the sacred, from Moses to Salman Rushdie. N.Y.: Knopf, 1993. Plate S. Brent Blasphemy: Art that Offends. London: Black Dog Publishing, 2006. Rancour-Laferrière D. The Slave Soul of Russia: Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York University Press, New York, XII, 1995. Read A.W. Folk Criticism of Religiosity in the Graffitti of New York City // Maledicta. The International Journal of Verbal Aggression. Vol. X. Waukesha, WI, 1989. Sauerland K. 30 srebrników. Donos w dziejach nowych i dawnych, (przełożyli Kamilla Najdek i Tomasz Ososiński). Warszawa, 2013. The Content and Context of Hate Speech. Rethinking Regulation and Responses [Text] / Ed by M. Herz, P. Molnar. Cambridge: Cambridge University Press, 2012. Webster R. A Brief History of Blasphemy. Southwold: The Orwell Press, 1990.

Неолит

619

Указатель терминов и понятий Аггро 562 Агноним 88 Амикошонство 396 Анафема 118, 125–129, 132, 426, 433, 440, 455 Аномия 418 Антиафоризм 384 Антипословица 384 Аплодоксафобия 217 Асебия 426 Астротурфинг 205 Атимия 106 Аутоагрессия (автоагрессия) 229, 233, 237, 241, 242 Бизютаж 368 Бласфемия 461 Богоотметные письма 451–452 Богохульство 17, 64, 152, 421, 423–464, 494, 531 Божба 124, 429, 432, 434, 435, 589 Брюзжание 211, 212 Буллинг 371–373 Вербальное угнетение 367, 372, 475 Враг народа 54, 85, 134, 135, 545 Вульгаризм 470 Вывод (позорящее наказание) 200 Выговор 188, 208–210, 324 Гелотофилия 240 Гелотофобия (Катагелофобия) 240, 303, 331 Гибрис (Хюбрис) 391–393, 412, 416, 420, 483, 587, 606 Гибрис-синдром 393, 396 Гламм дикинн 108

Глумление 52, 82, 175, 216, 326, 347, 349–386, 391, 424, 483, 490, 584 Гомерический смех 307 Гоньба 200 Гражданская казнь 132–133, 546 Делаторий 23–27, 48, 307 Демонизация 174, 437, 523, 525 Депозиция 368 Дерогатив 183 Дефиксионы (Катадесмы) 25, 101, 102, 307 Диатриба 192–193 Дисклеймер 180 Дисфемизм (Какофемизм) 472 Дисфория 376 Диурнарии 156 Диффамация 17–18, 50 Донос 15, 17, 28–30, 36, 39–49, 54, 56, 77, 81, 85, 145, 177, 256, 265 Дразнилка 88, 263, 328–331, 470, 526, 537, 611 Жупел 177, 209, 249, 256, 281, 287, 293, 297, 298, 438 Закальство 368 Злопыхательство 212–213 Злорадство 34, 296, 332 Зоил 213, 215–217 Имаго 251, 252 Инвектива 60, 65–71, 92, 193, 477, 485, 513, 562 Инсинуация 16 Интимидация 253 Инфотейнмент 145, 226, 345, 557

Неолит

Ирония 76, 93, 174, 175, 238, 241, 305, 306, 315, 472, 497 Катагеластицизм 303 Кенозис 231 Киберсталкинг 266 Клакер 203–204 Клевета 13–56, 63, 103, 143, 156, 166, 169, 205, 266, 305, 355, 356, 442, 463, 511, 531, 555 Кликбейт 179 Колкость 93, 327, 574, 593 Копрография 468–469 Копролалия 468–469 Копропраксия 468 Корильные песни (Хаены) 202 Коронисмы 248 Кощунство 314, 349, 381, 421, 423–427, 442, 443, 454–456, 459–461, 495 Крипи-тред 299 Критиканство 181, 213, 215–217, 226 Ксенофобия 507, 509, 550 Лейблинг 511 Лжеприсяга 432, 434 Лингвоцинизм 384 Лукизм 95 Матизм 475–476, 494, 501, 504 Матрица негативизма 551 Медиавирус 179 Миктеризм 238 Моббинг 372 Молва 142, 146, 149, 156, 168, 260 Наветка 202 Напой 200 Нид 69–70, 95, 109 Нидстанг 109 Нотация 208 Обвинение 184 Обличение 184 Обсценизм 61, 473–476, 490, 493, 495 Оскорбление 15, 26, 38, 39, 57, 59–62–97, 103, 183, 192, 254, 310, 328, 350, 403, 469, 490, 511, 513, 537, 562 Оскорбление величия 76 Оскорбление религиозных чувств 436 Остракизм 106 Остракофория 105

Острóта 304, 314, 327 Осуждение 181, 184, 188, 189 «Отмывание» информации 549 «Отреченные писания» 450–451, 454 Пасквиль 29, 43, 46, 47, 265 Пейоратив 183, 413, 513 Пеннализм 368 Петализм 106 Поддевка 327, 328 Подколка 328 Подметное письмо 41 Политическая смерть 131, 196 Политкорректность 419, 549 Порицание 183 Приапея 479 Придирка 210–211, 551, 583 Проклятие 25, 48, 69, 99–138, 152, 169, 202, 249, 252, 372, 433, 463, 481, 496 Проклятие памяти 107, 193 Проработка 54, 217–219, 546 Профанизм 432 Псалмокатара 129 Псевдособытие 146, 180 Пси-садизм 366 Ресентимент 21, 45, 47, 212, 548 Ритуальная перебранка 69, 253, 559–562 Розыгрыш 279, 303, 335–340, 371, 372 Руморология 177–178 Самобичевание 183, 229, 233–236 Самоирония 229, 238–240 Самопроклятие 124 Самоумаление 124, 229–233 Сардонический смех 307 Сарказм 305–306 Святотатство 423, 425–427, 447 Сикофант 19–21, 24, 27, 48, 50, 307 Скандал 386, 556–557 Скатология 478–479 Сквернословие 83, 334, 374, 396, 465–504 Сколинофобия 370 Словесный ярлык 131, 185, 400, 407, 455, 511, 539, 541, 545, 547, 613 Сплетничество 141 Спор 557, 570–572

Неолит

621

622

Ук а зат е ль т ерм и н о в и по н я ти й

Ссора 88, 153, 246, 392, 553–613 Старокадетчина 368 Стеб 345–346, 386 Суесловие 432 Толки 149 Травля 372 Троллинг 386, 551, 612–613 Угроза 15, 63, 92, 109, 148, 176, 245–266, 278, 287, 290, 293, 298, 299, 350, 366, 372, 439, 563 Ультиматум 246 Фаггинг 368 Фактоид 179, 550 Фатика 154, 159 Фацеции 314 Фейковая новость 179 Фесценнины 479, 310–311 Филиппика 192 Флайтинг 560–561 Флейм 386, 612 Хайп 180 Халфалог 502 Хамство 206, 247, 367, 387–419 Ханжество 206–208, 473, 500, 522

Хейзинг 307, 370–371 Хелидонисмы 248 Холивар 418, 612 Чертыхательство 481, 485, 500, 501 Цинизм 349, 383, 399, 401 Цук 368–371, 399 Шантаж 204, 263–266 Шаривари 197–200, 482 Шейминг 225–226, 325 Шельмование 129–132 Шикана 211 Шутка 322–324, 333, 526 Эйблизм 95 Эйджизм 96 Эксплетива 469, 485 Эллипсис 252 Эниссофобия 317 Эсхрология 479 Эсхрофемизм 472 Этнофолизм 513–516, 547–548, 551 Юмор висельника 240, 384 Ябедничество 39 «Язык вражды» (Hate speech) 507–552 Языковое насилие 469, 475

Неолит

Щербинина Юлия Владимировна – филолог, доктор педагогических наук, профессор Московского педагогического государственного университета (МПГУ). Один из ведущих российских специалистов по агрессологии и книговедению. Лауреат премий литературных журналов «Нева» (2014) и «Октябрь» (2015). Основные книги: «Довольно слов. Феномен языка современной российской прозы» (М.: Эксмо, 2017); «Время библиоскопов: Современность в зеркале книжной культуры» (М.: Неолит, 2016); «Книга – текст – коммуникация»: Словарь-справочник новейших терминов и понятий (М.: Форум, ИНФРА-М, 2015); «Речевая агрессия. Территория вражды» (М.: Форум, 2011); «Речевая защита: Учимся управлять агрессией. (М.: Форум, 2012); «Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство» (М.: Форум, Неолит, 2013). Персональный сайт: vivavox-scherbinina.ru

Щербинина Юлия Владимировна

Неолит

ЗЛОРЕ Ч ИЕ

Иллюстрированная история

Издание не подлежит маркировке в соответствии с п. 1 ч. 2 ст. 1 ФЗ № 436-ФЗ Корректор О.Н. Картамышева Верстка А. Сильванович Дизайн обложки Ю. Боркунова Подписано в печать 29.04.2019. Формат 170×260. Усл. печ. л. 39,0. Уч.-изд. л. 50,31. Печать цифровая. Бумага офсетная. Тираж 2000 экз. Заказ ООО «Издательский дом «НЕОЛИТ» 107023, Москва, Мажоров пер., д. 8, стр. 2 Тел. +7(977)700-67-12 E-mail: forum-knigi@mail.ru http://www.forum-books.ru