Idiatullin shamil tatarskii udar litmir

Annotation Ближайшее будущее. В сердце России начинается Третья Мировая война. Когда Совет Безопасности ООН принял резолюцию о введении миротворческих сил на территорию суверенного Татарстана, генералы в Пентагоне решили, что окончательно победили в холодной войне. Российская Федерация разваливалась на глазах, обгоняя далеко идущие планы стратегов ЦРУ. Казалось, давнее противостояние сверхдержав можно завершить блицкригом… Шамиль ИДИАТУЛЛИН Вступление Глава первая 1 2 3 Глава вторая 1 2 3 Глава третья 1 2 3 4 5 Глава четвертая 1 2 3 4 5 6 Глава пятая 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Глава шестая 1 2

3 4 5 6 7 Глава седьмая 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Глава восьмая 1 2 3 4 5 6 7 notes 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23

24 25 26 27 28 29 30

Шамиль ИДИАТУЛЛИН ТАТАРСКИЙ УДАР Дело было в Казани, дело кончилось плохо. Борис Гребенщиков

Вступление КАЗАНЬ. НОЧЬ НА 11 АВГУСТА В детстве родители с некоторой даже гордостью говорили, что меня пушками не разбудишь. Гордость эта превращалась в раздражение каждое буднее утро, когда им приходилось, как тесто, запихивать меня в школьную форму и следить, чтобы я, открыв кран и выдавив столбик «поморина» на щетку, не уснул сидя на ванне. Но они сдерживались. А сам я до сих пор несдержанно уважаю себя за умение, несмотря на такие свои особенности, не опаздывать ни на зарядку (тогда, на закате загадочной советской эпохи, ее ввели по всем школам — классное было зрелище: школьники в синей форме — в том числе усатые десятиклассники, школьницы — в черных платьицах с кружевными передничками, потрескивающими на груди, — выстраиваются в пропахших мелом и пылью вестибюлях школы и десять минут уныло размахивают руками по системе Мюллера, имя которого давно никому неизвестно, но подвиг, увы, бессмертен), ни на политинформацию, каковую был обязан вести еженедельно. Навык успевать в последний момент я сохранил и в университете, и на всех своих работах. Другое дело, что, сделав несколько шагов по карьерной лестнице, я первым делом выторговал себе право приходить в редакцию не когда положено, а когда надо. Потому что годы не разрушили крепость моего сна: так, выдули верхний слой раствора из кладки. И проснулся я не от шума — тем более что не пушки это были, — а от чувства тревоги, которую я называю про себя папашкиным нюхом. Это из-за него я обычно вскидываюсь, когда в отсутствие Гульки (ушла в поликлинику, например) в детской просыпается Гальчуга и начинает потихоньку реветь. Я в силу некоторой тугоухости первых аккордов не слышу, но сигнал тревоги принимаю и бегу сюсюкать: папа прибег, молочко принес, кто обидел Галияшку? сон плохой? получи, сон, по попке! Именно этот нюх, или как уже его назвать, бросил меня на родительской даче к Нурычу, игравшему себе на наружной лестнице второго домика, за секунду до того, как он потерял равновесие и полетел вниз по ступеням. Я не успел — Нурыч накувыркал двойной перелом левой руки, чего я до сих пор не могу простить ни себе, ни поганому своему нюху. Секунд пять я пытался проморгаться: голову занимали куски уже напрочь забытого сна — в том числе и ту часть головы, в которой сидят глаза и связанные с ними нервы. Поэтому Нурыча я углядел только через пару секунд после того, как убедился, что Гулька безмятежно дрыхнет. Сын молча сидел на краю нашей кровати, серьезно уставившись в меня. Видимо, этот взгляд меня и разбудил. Эмпатия, не иначе. Увидев, что я проснулся, Нурыч заулыбался беззубым ртом. Тут я понял, что ничего страшного, по крайней мере, не случилось, и, чтобы Нурыч сильно не радовался, сердито зашипел: — Ты чего приперся? Обещал ведь, что один спать будешь!

— Папа, извини. Я просто хотел сказать, что, кажется, праздник начался. В очередной раз мимолетно восхитившись тому, насколько безупречно вежливые формулировки выдает мой, прямо скажем, нагловатый наследник, я все так же сердито спросил: — Ты с ума сошел, да? Какой еще праздник? — Нурыч объяснил: — Так салют же…

— Где салют?

— Где надо. Над Кремлем. Пойдем скорее, пока он не кончился. Я помолчал, прикидывая варианты, потом понял, что их, в общем-то, нет. И констатировал: — Спать ты, пока я не посмотрю, не ляжешь… — Этот наглец тихонько кивнул.

— Ладно, показывай свой салют, — обреченно сказал я и шикнул: — Только маму не буди! Нургали готов делиться со всем миром каждой своей радостью, будь то котенок, обнаруженный за мусоропроводом, или очередной выдранный зуб. Дележку он начинал, естественно, с ближайшей родни, причем от подключения к процессу не была застрахована даже годовалая Галия. Нурыч твердым шагом повел меня в зал, откуда мы в непогожие дни дважды в год, в День Победы и в День Республики, наблюдали за прыгающими над Кремлем разноцветными снопами салюта. Правда, до Дня Республики оставалось почти три недели, а последний победный праздник во всё небо уже и не вспоминался. Соответственно, никакого салюта мой маленький лунатик видеть не мог. Скорее всего, он разбудил меня из-за фигни вроде самопальных петард, пускаемых по поводу и без повода окрестными пироманами. Салют был. Не совсем, правда, обычный: сквозь густые деревья ближайшей посадки пробивалось необычно яркое марево — и я подумал, что администрация музея-заповедника, похоже, решила усилить подсветку кремлевских стен. А когда над деревьями полетели острые разноцветные брызги, и Нурыч закричал восторженным шепотом: «Вон-вон, видишь?», и через секунду донесся раскатистый гул, я понял, что это не подсветка. И не коммерческий салют, о котором время от времени договаривались крупные казанские фирмы по случаю своих юбилеев. Я совсем ничего не чувствовал: стоял, как замороженный, держал подпрыгивающего Нурыча за плечо и смотрел на феерию света, которая деятельно разворачивалась за Казанкой, в нескольких километрах отсюда. Пучки быстрых искр взлетали в разных точках кремлевского периметра, разом отбеливая половину черного неба. От этого огромные тени стремительно, как подрубленные, валились на далекие стены. И казалось, что нескольких здоровенных кусков белой ограды уже нет. Что холм, на котором полтысячелетия стоял Кремль, покрылся рвами и воронками. Что губернаторский дворец и торчащая за ним перевернутой белой табуреткой мечеть Кул Шариф пошли неровными пятнами. И что башня Сююмбике, давно пародировавшая Пизанскую башню, перекосилась больше обычного и стала откровенно щербатой. Следующая вспышка высвечивала стены и башни, и все вроде бы оказывалось в норме. Но приглядеться изза мельтешения ярких пятен не удавалось. Да и смысла не было приглядываться. Я и так видел то, чего, к счастью, не видел сопевший под ребрами сын. Толстыми кипящими свечками вскидывается и через длиннющую пару секунд опадает вода в Казанке. Галогеновой яркости светляки машин на Ленинской дамбе перемешались в кучу. А сама дамба минимум в паре мест потеряла четкость и съехала дорожной плоскостью в воду, будто нагретая солнцем пластилиновая колбаска. Только солнца не было — была ночь, был неблизкий и совсем нестрашный ад, и был неслышный бетонный гул, который щекотал пятки линолеумом и лоб, мелко, — прохладным стеклом, в которое я, оказывается, уткнулся, стараясь избавиться от не свойственных для этого часа бликов. Потом все кончилось. Гул затих. Марево растекалось сквозь прорези в кронах. Подсветка стен погасла, лишь прожектора в верхней трети Сююмбике давали какой-то дерганый свет. Башня походила на ухмылку прилегшего на бок Чеширского кота, которая пляшет в воздухе и не тает, помигивая фиксой полумесяца на шпиле. Нурыч спросил: — А что за праздник-то? Ведь если салют, то всегда праздник, да ведь, пап?

— Не всегда, — очень спокойно сказал я. — Не знаю. Завтра узнаем.

— А это новый вид салюта был, да?

— Да.

— А видел, там стены как будто горят? Это лазеры, да?

— Нет, ulym[1], просто огонь.

— Как в Laser Assassins?

— Круче. Пойдем спать. Нурыч, счастливый тем, что не пропустил внеплановое зрелище, уснул почти моментально. А я сидел рядом с ним, тихонько гладил по голове и думал, что все время забываю его постричь. И пытался представить себя на месте чиновников ООН, которые совсем недавно объявили нынешний год годом Казанского кремля, торжественно внесенного в список Всемирного наследия, охраняемого ЮНЕСКО, а сегодня, выходит, благословили авиационную группировку НАТО на бомбардировку этого наследия. И еще пытался понять, на самом ли деле основная вина за налет лежит лично на мне. Пытался — и не мог.

Глава первая

1 — А разве татары писателями бывают?

— Еще как, — вздохнул дядя Юра. Сергей Каледин

КАЗАНЬ. АПРЕЛЬ В номер на 12 апреля с меня были два авторских материала. Еще один, посвященный участию казанских ученых в советском адекватном ответе на рейгановскую программу «Звездных войн», Долгов завернул на ранней стадии. На утренней планерке он объяснил приволокшей текст Наташе Соловьевой, что время настало дурное, потому не стоит подставляться по пустякам. Наташа, дорожившая репутацией склочницы, раскипятилась и потребовала объяснений. Долгов объяснил, что, во-первых, подобные темы наши друзья в погонах любят сливать нарочно, чтобы потом брать журналистов за задницу и судить за разглашение гостайны. Нет, Наташа, до сих пор мы не подставлялись: разработки зеленодольскими конструкторами сторожевых кораблей для Индии или пиропатроны для катапультируемых кресел истребителей — давно и официально открытые темы. А вот с космосом можем влететь. Ведь не факт, что Союз вообще работал над анти-СОИ, и не факт, что эти работы прекращены. Во-вторых, пусть мы хоть сдохнем, все равно материал будет воспринят натужным таким свистом о боевом товариществе Казани и Москвы. Боевые товарищи, значит, в горло друг другу вцепиться готовы, а мы будем из себя «Блокнот агитатора» изображать. Мне, уж простите, дамы, как-то впадлу подмахивать, когда не меня любят. Все, Наташа, диспут закрыт. Наташа решительно не согласилась, воззвав к авторитету Айрата Идрисовича как непосредственного куратора ее отдела науки и технологий. Айрат Идрисович разозлился и тоже вдарил дуплетом: — Наташа, во-первых, я умоляю, не согласованные со мной темы на планерки не выносить. Во-вторых, подумай еще о такой вещи. Под замес могут попасть наши герои. Допустим, Магдиеву не понравится, что на его территории кто-то крепит военное могущество шовинистов, а Придорогину не понравится, что татарская рука залезла в мягкое стратегическое нутро страны. Получится, что мы дяденек подставили. Тебе, Наташа, это надо? — осведомился я.

— Мне нет, — обрадовался Долгов. — Я не для того газету с нуля строил, чтобы в Гапоны попасть. Это самый главный аргумент. Спасибо, Айрат Идрисович.

— Isan sau bulygyz[2], Алексей Иванович, — легко сказал я, потому что давно привык не обижаться на неспровоцированные подкусы шефа. В итоге в космический номер пошел всего один «датский» текст, который, по счастью, в правке практически не нуждался. Девочка из елабужского информагентства писала очень прилично. К тому же история о том, как в Закамье приземлился один из предварительных «Востоков» с компанией мышей и тараканов, свитой очередного «Иван Иваныча» — манекена с подсаженными человеческими органами, — самоигральна. Нужно лишь переделать пару официозных оборотов и переставить местами абзацы, попутно отжав водичку и обозначив несколько юмористическое отношение к теме. В принципе, этого можно и не делать, но тогда

заметка получалась скучноватой. К тому же я не был уверен, что лет пять-десять назад какаянибудь местная газета не писала об этом случае. Такую возможность следовало учесть, чтобы привередливый читатель не возмущался тем, что ему впаривают старую историю, а радовался тому, насколько изящно это делают. Фактами сегодня могут ограничиваться информагентства. Телевидение берет картинкой, газеты — анализом и оценкой. В общем, стилем. Со вторым материалом была беда. Глава небольшого казанского банка нарисовал предложения о развитии ипотечного кредитования. Текст — восемь страниц, то есть сокращать, как минимум, вдвое. Естественно, автор чуть не на коленях просил о минимальных правках под тем предлогом, что он сам статью ужал, как мог, и теперь в купели остался совершенно обезвоженный ребенок. Естественно, я клятвенно обещал материал без нужды не кромсать. И естественно, планировал резать насмерть. Умелое сокращение не вредит практически никакому тексту — а уж умения мне не занимать: за пятнадцать лет и заяц насобачится ножницами клацать. Забавно, что авторы, как правило, покушения на целостность своих опусов почти не замечали. Более того, научник, которого я хронически резал особенно зверски, всегда пылко благодарил за бережное отношение и громко ставил нашу газету в пример другим, нечутким к внештатникам. Знали бы они, что со штатниками творить приходится. Взять ту же Наташу… Ладно. Проблема была в том, что банкир написал толковую статью, лишь самую малость перегруженную дидактикой и поклонами в адрес республиканских властей. Их удаление сократило бы текст всего-то на страничку — итоговый объем материала все равно наполовину больше того, что я запросил на планерке. И чохом выжигать весь политес неразумно, поскольку заметища была-таки политической, рассчитанной главным образом на внимание тех самых властей — а они обижаются, как дети, когда в обращенном к ним тексте не обнаруживают комплиментов в свой адрес. Пришлось применить самый муторный метод точечной правки: вырезать по слову, если повезет — по фразе из каждого абзаца. Вместо стандартного получаса это извращение заняло добрых полтора. По завершению я ненавидел ипотеку, жилищный вопрос, который все испортил, редактирование как функцию и банкиров как класс. В принципе, даже хорошо: озлобленный читатель подмечает ляпы и недостатки лучше доброжелателя. А я был очень агрессивен, пробегая глазами уже отредактированное. Пробежал и отмяк: для столь нудной (в газетах сие называется нужной) темы — просто шедевр. Я сбросил шедевр на верстку и приготовился к приливу сил, бодрости и гордости оттого, что дневная норма выполнена досрочно. Молодец! Однако легкая озлобленность никак не улетучивается, молодец. Ах, да! Который, собственно, час? Мой организм обычно откликается на обеденную пору не желудочными руладами, а легкой депрессией. Позвонил Татьяне, верставшей номер. Попенял на то, что она до сих пор не поставила и даже не заметила лежащую в каталоге номера банкирскую статью и предложил геен эссен (даже университетская зубрежка и солидная языковая практика не излечили от нарочито ломаного немецкого, привитого детской игрой в шпионов). Получив согласие, я положил трубку и уже встал из-за стола, когда телефон заулюлюкал. Наверняка снова Татьяна. Есть у нее привычка любую договоренность закреплять контрольным звонком в голову. Я приготовился отлаять Таньку в трубку за лишнюю трату времени, но трубка мужским голосом осведомилась: — Айрат?

— Да, слушаю вас, — взглянув на часы, отозвался я.

— Привет. Это Петя беспокоит. Как дела? Я с детства глуховат и то ли поэтому, то ли по какой другой причине плохо узнаю голоса

по телефону. Не всегда помогает даже предупредительность собеседника, с ходу называющего свое имя. Знакомых Петь у меня всего двое. Причем второй давно и безнадежно Петр Николаевич и уменьшительно-ласкательно в наших с ним диалогах не фигурировал. Зато первый слегка шепелявил. Так что проблемы с идентификацией исключались.

— Это у вас дела, а у нас так, делишки. Добрый день, Петь, рад тебя слышать. Обоснованность моей поправки Петя подтвердил немедленно, сообщив, что у него ко мне небольшое дело, связанное с публикацией одного интересного материала, так что не могли бы мы встретиться в удобное для меня время, но при этом как можно скорее. Все как всегда, словом. Петя подошел через сорок минут, когда я уже вернулся из столовой и тягостно размышлял над тем, почему я не езжу на обед домой, где можно вздремнуть, почему я не сплю в кабинете, упав мордой на стол, и как я умудряюсь хоть раз в неделю, но переесть так, что бока уже начинают заплывать жирком. Был Петя, как всегда, в дешевом костюме, как всегда, в кепочке, как всегда, с папочкой. Первые минуты мы по традиции говорили о детях — я жаловался на Нурькину простуду, а Петя поплакался на карантин, обрушившийся на садик, в меру сил воспитывающий его младшую, — так что жена вынуждена взять недельный отпуск за свой счет и теперь боится, что неделей дело не ограничится. Потом мы разом замолкли: я выжидающе поглядывал на Петю, а он вертел в руках кепку и поглядывал на меня из-под детсадовской челки.

— Слушаю тебя, Петя. — Он раскрыл папочку: — Вот… Посмотри, пожалуйста. Возможно это опубликовать? Капитан Петр Куликов был офицером контрразведки, ответственным, в частности, за так называемое фиксирование контекста. Схема известная: надо, например, показать Западу, что россияне в массе своей негативно воспринимают попытку стребовать со страны долги Парижскому и Лондонскому клубам в полном объеме. Чекисты получают задание, в котором определены основные параметры народной точки зрения, заказывают экспертам (чаще всего нештатным) базовый текст, который предлагают для публикации доверенным журналистам. Статьи немедленно попадают в обзоры региональной прессы, выполняемые целой кучей агентств, в том числе и зарубежных. И после этого никто не смеет спорить с тем, что проблема суверенного долга страшно беспокоит общественное мнение в большинстве субъектов РФ. Причем это мнение едино — так что упорствующим в своих заблуждениях кредиторам предстоит преодолевать не капризы отдельных переговорщиков в ранге вице-премьера, которых можно и сковырнуть, а консолидированную позицию полутора сотен миллионов россиян, которых сковыривать значительно труднее — да и некуда. И ведь не вранье: статьи действительно появляются, а поскольку написаны они, как правило, довольно качественно, то и воздействие на читателей оказывают несомненное. И не так уж важно, что первично, курица или яйцо: сформулировавшая позицию общественности статья или формирование этой позиции демилитаризованными экспертами. Не знаю, как остальные газеты, но мы шли навстречу гэбэшникам исключительно по собственной сердечной доброте. То, что с чекистами лучше не ссориться, принималось во внимание менее всего — с журналистами тоже если кому и ссориться, то только не чекистам. Главным фактором была классическая верещагинская обида за державу и желание эту обиду перебороть наиболее конструктивно. Наконец, ни одна хоть чего-то стоящая газета не откажется от темы, предложенной хоть ментами, хоть бандитами, хоть чертом с рогами, если тема интересна читателям. Никакой оплаты или особой благодарности за содействие я от Пети не требовал. Так,

позвонил ему разик, когда готовил заметку про высланного из России сотрудника ЦРУ Патрика Холлингсуорка, в свое время засветившегося именно в Татарстане. Но скорее из педагогических соображений, чтобы Куликов не думал, что сотрудничество с прессой — это такой шоколад с цельным орехом. На самом деле у меня были более совершенные и отработанные источники, которые в итоге и помогли с материалом (Петя-то очень старался, но выдал устаревшую и куцую казенщину). Еще раз он пообещал мне действительно «бомбу» — как советники президента Татарстана Рахимов и Ецкевич получали деньги от неких иностранцев. Но ни документов, ни информации я не получил — через пару дней Петя извинился и попросил временно обо всем забыть. Я и забыл. Требовать от Пети отработки было особо не за что: до сих пор он обращался за содействием трижды. Одну статью — как раз про долги — мы напечатали. Еще с одной, про выборы президента США, не получалось по срокам — из-за каких-то праздников мы пропускали пару номеров и выходили только после выборов (Куликов все-таки выкрутился, пристроив материал в одно из казанских интернет-изданий). Наконец, последнюю Петину просьбу я отклонил с ходу: он притащил невероятно занудный материал о российской позиции по эритрейскоэфиопскому конфликту, к которому Татарстан привязать было решительно невозможно. Петя тогда тягостно вздохнул, но с доводами согласился. Я потом несколько недель, ради интереса, обшаривал интернет вообще и мониторинга региональных СМИ в особенности. И не мог не восхититься изощренностью иркутских, кажется, коллег, опубликовавших материал на том основании, что ровно десять лет назад из Эфиопии вернулся последний местный инженер, помогавший черным братьям строить ГРЭС. Нынешний текст от Куликова выглядел как обычно: несколько прошедших ксерокс страниц, стандартно распечатанных двенадцатым кеглем, с чистым полем вместо шапки и названия (при ксерокопировании грифы и любые пометки, позволяющие идентифицировать принадлежность текста, закрывались полоской бумаги). Но содержание было убойным. Автор высказывал предположение, что в течение ближайших десяти месяцев США вынудят НАТО применить против России жесткие санкции, чреватые возможностью применения военной силы. Повод — грядущее резкое обострение отношений между официальной Москвой, продолжающей выстраивать унитарную схему управления государства, и официальной Казанью, продолжающей отстаивать никем не отмененный республиканский суверенитет. Возможность стороннего силового вмешательства в этот сугубо внутренний конфликт автор расценивал как очень серьезную. Он предполагал, что США обязательно используют обострение для того, чтобы исполнить давно заявленную мечту: развалить Россию на семьвосемь новых государств, независимых ото всех, кроме Вашингтона. Большая часть текста была посвящена обоснованию того, что югославский вариант 1999 года, с эскалацией напряженности вокруг косовского конфликта, бомбежками и интервенцией, — может произойти уже в ближайшие три-четыре месяца. Главным образом, автор основывался на косвенных признаках и собственной логике, но цепочка доказательств была выстроена весьма искусно. Я прочитал материал дважды. Первый раз в некотором ошеломлении. Второй раз — вдумчиво, пытаясь найти изъяны.

— Ну, как тебе? — напряженно спросил капитан Куликов.

— Круто.

— И это возможно напечатать?

— А думаешь, надо? Смеяться над нами не будут?

— Не будут, — Петя немного покраснел. — А напечатать очень надо.

— Ладно, — сказал я, подумав. — Сегодня у нас понедельник. Как насчет среды или четверга?

— Класс, — выдохнул Петя. — Только, Айрат, пожалуйста — чтобы не было дословного цитирования… Своими словами, ладно? Вот с этим трудно. Слова и так были мои. Потому что текст писал я.

2 Мне нравится БГ, а не наоборот. Александр Башлачев С Петей мы познакомились в середине 90-х, когда я неожиданно для себя оказался в составе правительственной делегации во главе с премьер-министром Татарстана, отбывавшей на заслуженную и страшно напряженную работу в город Париж. Столь чудесной оказией я был обязан давнему приятелю, который служил-служил себе малозаметным чиновником, да вдруг пошел в гору и дорос до заместителя министра внешних сношений республики. Он по старой дружбе и всунул меня пару раз в эскорт, обеспечивающий промоушн столь интимного дела, как внешние сношения. Включение ничем не примечательного журналиста малотиражной деловой газеты в делегацию, в которую традиционно (в силу известных предпочтений чиновников, резонно полагающих, что слово было только вначале, а теперь наступил черед картинки) допускались только официальные фотографы и телеоператоры, потряс журналистскую тусовку во главе с оскорбленным пресс-секретарем Кабмина, которого попастись на Елисейские поля не взяли. Затем настал черед трястись мне — не от страха или гнева, а от изумления. Изумишься тут, когда за два дня до отлета звонит запинающийся субъект, представляется сотрудником КГБ и предлагает встретиться и поговорить «по поездке». Я решил, что мне либо немедленно дадут авторучку с цианидом — на случай, если премьер, надышавшись отравленным свободой галльским воздухом, пополнит нестройные ряды невозвращенцев и выдаст Главную тайну независимого Татарстана, которую знает каждый мальчишка, но никому ее не говорит — потому что западло. Либо же со мною наконец-то проведут инструктаж про коварный зарубеж и буржуазную заразу. На самом деле все оказалось еще запущеннее: старлей Петр Куликов, мой ровесник чрезвычайно застенчивого вида, попросил меня всего лишь поглядывать, не попытается ли ктонибудь из представителей встречающей стороны затеять какую провокацию против гостей. Как именно может выглядеть провокация, Петя толком объяснить не смог — видимо, потому, что термин «провокация» в его советском понимании выглядел безнадежно устаревшим даже с точки зрения кадрового гэбэшника, а свободно-российское понимание к тому времени еще не созрело. В итоге мы сошлись на том, что я буду руководствоваться гражданским чувством, каковое поможет мне если не пресечь, то хотя бы обратить внимание на попытки встреченных французских политиков, бизнесменов или журналистов как-то скомпрометировать нашу сплоченную группу и представляемую ею республику в целом. Наблюдатель из меня оказался аховый, ничего я подозрительного не заметил, кроме, разве что, подозрительной страхолюдности хваленых француженок. Но докладывать об этом как о части антитатарского заговора, призванного отвратить республику от европейской цивилизации, я Пете не стал. Так что старлей Куликов, бдительно позвонивший в первый же день после моего возвращения, только повздыхал, тем не менее многословно поблагодарил меня за отзывчивость — и распрощался, как я решил, навсегда. Несмотря на это, при первой же встрече с Ильдаром Саматовичем (тогда он еще заходил в редакцию) я решил поинтересоваться, не знаменует ли бурный интерес, проявляемый уважаемым комитетом к моей скромной персоне, возвращение к старой сказке про белого бычка. Ильдар с ходу отвечать не стал, но удивился — или притворился удивленным — и

поспешно раскланялся. Он перезвонил через час, чтобы посетовать на извечную болезнь разветвленных структур, где правая рука не знает ничего про левую (да и как ей знать, если у руки мозгов нет), и официально заявить, что господина Куликова и любых других представителей конторы, буде они возникнут на моем горизонте, я могу посылать с легкой душой и в любом направлении. И только врожденная вежливость не позволила мне ответить в том плане, что это правило вполне распространяется на самого подполковника Ильдара Гильфанова, замначальника аналитического управления КГБ Татарстана. С Гильфановым мы были знакомы лет восемь. То есть поначалу полноценным знакомством это назвать было никак нельзя, потому что первые месяцы я совершенно не представлял себе, кем является рыжеватый сухопарый мужик лет под сорок, примерно раз в месяц возникавший в кабинете верстки нашей редакции. Он подолгу сидел за компьютером, возился с верстальной программой, попутно открывая букеты окошек, содержимое которых я видел только в кино про хакеров: какие-то столбцы цифр и команд, сменяемые допотопными трехцветными заставками. Я решил, что дяденька представляет компьютерную фирму, которая по договору обслуживает наш верстальный антиквариат. Необходимость в этом была острейшая: станцию верстки мы закупили в начале 90-х в Германии, за дикие по тем временам деньги, пожертвованные руководством республики на развитие свободной прессы. Само собой, аппаратуру сами чиновники и выбирали — по их собственным словам, выбрали наилучшую и наидешевейшую. Насчет дешевизны, похоже, не врали. Правда, скромно обходили стороной тот момент, что львиная доля переведенной в братскую Германию суммы тут же откатилась в карманы официальных покупателей. А заявления о наилучшести подтверждались разве что известным слоганом про качество, проверенное временем. Время проверяло эти сундуки с электроникой довольно долго и как только могло. Лишь некоторое знакомство с историей прикладной кибернетики не позволяет мне утверждать, что именно на наших компьютерах верстались первые издания Mein Kampf и все без исключения номера Voelkischer Beobachter. Так вот, первые месяцы поглазеть на нашего зверя под сложным названием PoltypeMonotype сходилась вся полиграфическая Казань, восхищенно цокавшая языками и хлопавшая ладонями по тучным от сидячей работы ляжкам. Пару лет спустя, когда все предприятия и учреждения обзавелись полноценными писишками и маками, иссякший поток ходоков формировался исключительно из ремонтников, которые являлись гальванизировать раритет, а самые отмороженные из них — просто поржать. Последних мы гнали. Рыжеватый дяденька выделялся на общем фоне разве что аккуратной одеждой, прической и приятной отмытостью, а также тем, что занимал рабочее место верстальщика не более десятипятнадцати минут. Я же не знал, что он не починяет примус, а скачивает из него отдельные программы — не иначе для музея КГБ (не для криптографических же нужд) — и копирует некоторые номера нашей газеты. Эта тонкость выяснилась почти случайно, когда я в разговоре с Долговым посетовал на то, что наш сундук ломается до безобразия часто — так что уважаемого техника приходится приглашать чуть ли не каждую неделю. Тогда шеф и объяснил, что этого техника не приглашают — он сам приходит. Данная истина подтвердилась буквально через неделю (все-таки в параноидальных хохмах про жучков, установленных в каждом табурете, доля правды особенно велика). Уважаемый техник, деликатно постучав, заглянул ко мне в кабинет и испросил десять минут для важной беседы. Здесь он и представился официально, как у них принято, — с быстрым сованием раскрытой корочки под нос собеседника, — и сообщил, что комитет и родина жутко нуждаются в моей помощи. Я тут же сообщил, что работать в КГБ меня уже звали, почти сразу после окончания университета, и я отказался. И с тех пор не передумал.

Ильдар Саматович мило засмеялся и поинтересовался, почему. Для краткости я сообщил, что в шпионы не гожусь из-за болтливости, в контрразведчики — из-за неодобрительного отношения к любому режиму и субординации. К тому же меня полностью устраивает нынешняя специальность, и где-то до пенсии я менять ее не намерен. Я не стал уточнять, что в ходе той давней беседы меня особенно разочаровало одно простенькое обстоятельство: пригласивший меня на Черное озеро усатый майор в штатском, наизусть зачитавший мои биографические данные, даже не знал, что я женат, что занят безнадежным воспитанием двухлетнего сына и что мы давно живем не по адресу из майоровой шпаргалки. Если уж гэбэшники не способны выяснить такой малости, подумал тогда я, на что они вообще способны? Выяснилось, что на многое. Гильфанов, тогда тоже майор, заявил, что я нужен родине и комитету совсем не в качестве штатного сотрудника. Тут я заржал и поднялся с места, обозначая завершение беседы. Майор ухмыльнулся в ответ и попросил дать ему полминуты, чтобы закончить мысль. В законченном виде мысль сводилась к следующему: вопросы государственной безопасности имеют столь много гитик, что самые умные гэбэшники отвечать на эти вопросы в достойном объеме просто не успевают. И чекисты давно научились занимать ума на стороне — у привлекаемых от случая к случаю экспертов, одним из которых предложено стать и мне. Это несложно, не противно и совсем не больно: надо лишь время от времени, очень редко, письменно размышлять на заданную Ильдаром Саматовичем тему — в любой тональности, на совершенно добровольной и, скорее всего, взаимовыгодной основе. Нам от вас нужна не информация, нам нужна аналитика, объяснил майор. Я начал кокетничать, говорить, какой я вам аналитик. Гильфанов пресек мое самоуничижение парой изощренных комплиментов и сообщил, что именно моего видения ключевых проблем до сих пор не хватало, чтобы навести полную безопасность на территории Татарстана, а то и всей России. В общем, он меня уломал. Я заявил, что займусь только тем, что мне интересно, и только на моих условиях. Одно из них, из условий, — использование своих текстов при подготовке журналистских материалов. А также при необходимости возможность обращаться в КГБ за информацией (пассаж о взаимовыгодности сотрудничества я предпочел понять только так). Что ж. Это не в наших правилах, но для вас, в виде исключения — и зная, что вы не будете злоупотреблять, так что все, что в наших силах… и т. д. Конечно, я не сказал, что готов начать немедленно. За меня сказал Гильфанов, оказавшийся тем еще ковалем горячего железа. Он извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок и предложил подумать над темой. Тема — бледно напечатанные матричным принтером вопросы — так или иначе сводилась к опасностям, подстерегавшим Татарстан при самостоятельном налаживании им внешнеэкономических, а особенно внешнеполитических связей. Так я стал внештатным экспертом аналитического управления КГБ республики. По классической схеме, через пару месяцев, когда я навалял вторую справочку — про возможные способы внебюджетной поддержки научных учреждений, кажется, — Ильдар объявил, что такие дела бесплатно не делаются, и предложил поставить наши отношения на нормальную финансовую основу. Я резко отказался. Ильдар, помявшись, сообщил, что его начальство такого подхода не поймет. Я ответил, что при всем моем уважении к майору Гильфанову не могу считать данное обстоятельство своей проблемой, и если комитет не устраивает нынешняя схема

сотрудничества, то меня не устраивает никакая другая. Тогда он попросил меня не в службу, а в дружбу встретиться с его начальником, от которого и исходят настойчивые просьбы упорядочить отношения. Я интереса ради согласился. Встреча получилась как в шпионском фильме. Ильдар позвонил и попросил подойти к 13.00 к столику администратора реконструируемой гостиницы «Казань», расположенной в двух шагах от редакции, на той же улице Баумана. Я, как путевый, подошел, потолкался в запертую наглухо дверь, пожал плечами и вернулся на работу. Через минуту перезвонил удивленный Ильдар, а когда я выразил собственное недоумение итогами похода, охнув, уточнил, что входить ведь надо через запасный вход — «я думал, вы знаете». На эту вздорную реплику я не отреагировал, и, как оказалось, поступил умно. «Казань», вопреки моим представлениям, была набита народом, поскольку ремонтировалось только левое крыло, а правое было отдано на растерзание разнообразным офисам. Тем не менее вылупившийся из-за будки «Ремонт часов» Ильдар повел меня именно налево — на второй этаж, по засыпанным мелом и щебенкой ступенькам и неровно сваленным доскам, мимо прислоненных к ободранным стенам пакетам стекол. Полковник, имя которого я тут же забыл (Рустам Ильдусович или Марат Ахметович, что-то распространенное, в общем), — кудрявый, усатый и безумно энергичный брюнет — ждал меня чуть ли не с распростертыми объятьями за самой обшарпанной дверью без номера. Полкан убалтывал меня полчаса, очень разнообразно и квалифицированно (Ильдар молча сидел в сторонке на строительном топчанчике). И я, быть может, согласился бы с каким-нибудь из предложений — у нас в это время совсем с деньгами было худо, — если бы живо не представил себе, как гэбэшники после очередной смены начальства или просто из оперативной необходимости в один прекрасный момент обнародуют мою расписку о получении денег — и придется тщетно доказывать всему миру, что я не стукач и не верблюд. Полковник отстал только после того, как я утомился виртуозными петлями и иносказаниями, и на сетования по поводу того, что вот я оказываюсь допущенным к секретной информации, а они, значит, не имеют никакой гарантии того, что я эту информацию не разболтаю, — так вот, на сетования я снова ответил предложением в таком случае прекратить наши контакты. Чтобы подобных опасений впредь не возникало. Тут сиротское выражение с лица полковника как водой смыло. Он рассмеялся и сказал, что, если честно, не верил Ильдару Саматовичу, жаловавшемуся на упрямство столь юного журналиста, но теперь убедился сам — и зауважал меня еще сильнее, чем уважал раньше, в заочном, так сказать, порядке. «Ах ты сволочь», — добродушно подумал я, засмеялся в ответ и поинтересовался, остается ли в силе договоренность об обмене информацией. Полковник заверил, что да. …Обильного-то обмена не происходило, мы с Ильдаром не особенно досаждали друг другу. Тем более что вскоре он прекратил визиты в редакцию, а вместо него регулярными допросами нашего компьютера занялась какая-то тетка, объяснившая гильфановское манкирование прежними обязанностями тем, что не барское это дело. Забегал Ильдар редко, но метко — прямо в мой кабинет и постоянно с бледным листочком. Каждый декабрь надо было определять основные политические и экономические опасности наступающего года. Кроме того, примерно раз-два в год майор (с позапрошлого года подполковник) просил меня выдать свою точку зрения на отдельные проблемы: то опасности падения уровня жизни, то безработицы, а то и способов борьбы с коррупцией. А я где-то раз в квартал, наткнувшись на полное отсутствие данных по поводу какогонибудь ареста или загадочного обнаружения бомбы, звонил Ильдару — и, надо отдать ему

должное (попробуй не отдай), получал либо исчерпывающий ответ, либо авторитетное подтверждение того, что КГБ здесь точно ни при чем. Текст про натовскую интервенцию я написал в марте, в ответ на внеплановую просьбу Ильдара оценить перспективы развития политической ситуации в ближайшие полгода. Скоропостижность просьбы не удивила: за неделю до этого Госдума проголосовала за внесение в Конституцию поправок, посвященных изменению административно-территориального деления России. В соответствии с поправками, 89 регионов окончательно объединялись в семь округов и одну особую территорию — Чечню.

3 — По-моему, это враки.

— По-моему, тоже. Это один из наших людей только что передал. Все, что они передают, — либо враки, либо клевета. Ивлин Во Статью «В ожидании интервенции» опубликовали, как я и обещал, в четверг. Шеф был в курсе моих особенных отношений с конторщиками, а я был в курсе, что он дружит домами с зампредом республиканского КГБ Фаттаховым — и, возможно, после каждой инспирированной чекистами статьи дает тому понять: комитет настолько обязан нашей газете, что не держит в секрете от нее совершенно ничего. Судя по рассказам шефа, Фаттахов на такие намеки реагировал добродушным ржанием — но свою порцию эксклюзива «Наше всё» получало исправно. Обычно Долгов категорически отказывался читать мои заметки до постановки на полосу. Однажды я — из кокетства, если честно, — поинтересовался причиной этого. Шеф исподлобья, поверх очков, посмотрел на меня и буркнул: «Что, будем ваньку валять?..» На сей раз, в силу отмороженности темы, я настоял на валянии несчастного ваньки — и получил довольно редкую — пятую или шестую за десять лет работы с Долговым — возможность гордиться, что пробил легендарное хладнокровие шефа — или хотя бы чуть поднял градус. Реагировал он в своеобычной малольстивой манере: пару раз хмыкнул, потом, все так же не отрываясь от экрана, нашарил новую пачку, вскрыл ее и, гадливо морщась, задымил. Я деликатно сделал шажок назад и не напомнил шефу о вчерашнем его обещании ограничиваться пачкой в день — так он отреагировал на случившийся во время планерки звонок врача, напоминавшего о необходимости в течение ближайшей недели явиться на плановый осмотр. Дочитав, шеф развернулся ко мне, снял очки, помял пальцами глаза. Я ждал. Он освободил один глаз, хитро глянул на меня и протянул: «Да…» Я заулыбался. Он спросил: — И ты прямо своей фамилией будешь подписываться, не Идрисовым?

— Да. Имею право. А что, Алексей Иваныч?

— Не-не, нормально. Имеешь право, — согласился шеф. Статьи, написанные под заказ или по чужим исходным материалам — информагентств, например, — я подписывал псевдонимами, источниками которых служили мои многочисленные и разноименные родственники. Но под материалами, чреватыми скандалами или разборками, всегда ставил собственное имя — чтобы никто не думал, что я боюсь, и чтобы лишний раз не раскрывать псевдонимы на возможном суде. На сей раз я решил подписаться скорее из тщеславия. В конце концов, текст был на двести процентов моим, и совсем неплохой текст, надо сказать. Не то чтобы я ожидал, что московский Кремль, НАТО или ООН потребуют от меня сатисфакции — я, грешным делом, вообще сомневался, что мое бессмертное творение попадет под светлы очи обитателей этих уважаемых структур. Зря, как выяснилось, сомневался. Поначалу все было как в прорубь: ответом на публикацию стали, во-первых, ехидные звонки нескольких коллег, поздравивших меня с присвоением звания пикейного жилета глобального уровня. Во-вторых, три подписанных невразумительными шутниками электронных письма: авторы двух изощрялись в густо пересыпанных орфографическими ошибками комплиментах моей фантазии, а еще один объяснял, что оккупация России западным миром — единственный способ наладить нормальную жизнь в стране. Наконец, до самой субботы мне пришлось отвечать на звонки разгоряченных пенсионеров, главным образом, доказывавших, что

капиталистическая интервенция России началась уже давно, все вице-премьеры антинародного правительства, от Гайдара до Борисова, — штатные офицеры американской разведки и магистры масонской ложи, которых пора подвесить за причинное место, а наша буржуйская газета раз в жизни написала правду, но это не спасет ее от волны народного гнева, которая, спасибо Придорогину, близка. Потом неделя затишья — я даже сообщил звонившему замерить погоду Пете, что выстрел, похоже, получился холостым. Тот в обычной манере помямлил что-то ободряющеизвиняющееся и распрощался. А потом прорвало. В понедельник мою статью перепечатали два ведущих издания Рунета — Newspaper.ru и Russia Today. Newspaper были сдержанны и холодны, сопроводительный текст сводился к предложению полюбоваться, что там у них в казанских СМИ творится, и блиц-комментариям нескольких думцев, политологов и даже представительницы НАТО, которые, ясен перец, не оставляли от моих выкладок даже огрызков. Завершалась сопроводиловка необязательными инвективами в адрес провинциальных аналитиков. Зато в Russia Today я удостоился похвал самого главного редактора, посвятившего моим упражнениям очередную колонку. Похвалы, впрочем, относились исключительно к дерзости мышления провинциального автора и продемонстрированной им способности на современном материале довести до абсурда любую бесспорную идею, к каковой комментатор отнес неизбежность глобального передела сфер влияния, способность политических конфликтов вываливаться за цивилизованные рамки и желание США, прикрытого щитом ООН, заставить всю планету жить по придуманным в Вашингтоне правилам. Во вторник сорвались с цепи бумажные издания. «Известия» поставили в подвал первой полосы статью «Казанское хамство» с подзаголовком «Нас пугают, а нам не страшно». «Комсомолка» заняла первую полосу коллажем, на котором неустановленный азиат в угловатой узбекской тюбетейке — видимо, я — сыпал из горсти украшенные американским флагом бомбы на московский Кремль. Называлось это все, как водится, в рифму: «Казанская истерика: татары ждут Америку». «Советская Россия» отнеслась к статье с понятной благосклонностью, обоснование которой называлось «Сказка — ложь, да в ней намек». Сочувственно настроенными оказались почему-то и «АиФ», которые рассказали про «Большую войну маленькой газеты». Потом настал черед телевидения и глянцевых еженедельников. Потом — европейских и американских СМИ, которые никак не могли сойтись во мнении, имеют ли они дело с бредом квасного патриота-одиночки, или с выражением мнения большинства россиян — и не пора ли в последнем случае цивилизованному миру, превратившемуся в жупел для бывшей империи страха, подумать об изменении своего имиджа. Особняком стояла заметка в «ЭКэминь жибао» с пространными рассуждениями об общности судеб и пути Китая и России, а затем в абсолютно китайском стиле, не характерном, по-моему, для партийной прессы, делался вывод: «Правители великих стран несут ответственность не только перед своим народом, но и перед всем человечеством. Великие помнят об этом, слабые узнают слишком поздно». Шеф сиял: такого рейтинга цитируемости, какой мы заработали легким движением хвоста, не было, возможно, ни у одного регионального издания в истории упомянутого человечества. И кого волнует, что причиной стали не столько объективные достоинства опубликованного материала, сколько — я это прекрасно понимал — временное малотемье, поразившее СМИ. Апрель выдался на удивление спокойным, «горячие» точки остыли, самолеты не падали, думцы не дрались, ньюсмейкеры помалкивали. А газетные полосы и эфирные минуты надо ведь чем-то забивать. Забивали, получается, мною — и меня.

Коллеги называли меня исключительно поджигателем войны — им, балбесам, было смешно. Жена нервничала и страшными словами хаяла моих ругателей. Сын истошным голосом звал меня к телевизору, когда там вновь начинали склонять нашу несчастную фамилию, и торжествующе озирал всех ее носителей, закусив щеки изнутри — чтобы сдержать ликующую улыбку. Дочь болтала ногами и пыталась засунуть кулак в рот примерно до локтя. А я ни на что не реагировал и почти ничему не удивлялся. Впал в ступор еще в понедельник, после знакомства с рецензией Newspaper. Меня сразила фамилия бабы, давшей мне отлуп от имени НАТО, — Элленбоген. Именно так в прошлом году я назвал представителя НАТО, упоминавшегося в насквозь придуманной для первоапрельского номера статье о том, что Татарстан не сегодня-завтра вступит в Североатлантический альянс в статусе наблюдателяпартнера. И статус, и все фигуранты заметки были рождены моим воспаленным воображением. Гильфанов потом специально забежал в редакцию, чтобы выразить свое восхищение и рассказать, какая паника царила в соответствующем департаменте Конторы сразу после прочтения первоапрельского номера «Нашего всего» (там еще много чего было: нормативы отжимания и подтягивания для чиновников Кабмина, репортаж из хранилища Нацбанка, в котором ждет своего часа валюта республики, сообщение о том, что все иномарки, якобы ввезенные автосалонами республики, на самом деле собираются в спеццехе КамАЗа, и так далее). В жизни фамилию Элленбоген я никогда не встречал, поэтому и назвал так придуманного парня. А слово, по-немецки означающее локоть, я узнал и запомнил только по собственной дури — едва ли не единственный результат упорной работы над переводом мюнхенского руководства по айкидо, которым я занимался на третьем, кажется, курсе, когда пытался стать теоретиком кунфу и прочей боевой науки (вру, были еще результаты: я узнал слова катана и хакама, благодаря чему воспринял появление на политической сцене Ирины Хакамады как визит симпатичной родственницы). Объявление настоящей Ханны-Лоры Элленбоген, представляющей именно НАТО, из меня словно жилы вынуло. Вот я, дурак, и сообщил Джейсону, что ощущаю себя без малого Демиургом, который придумывает совершенно нереальную вселенную, а потом сталкивается с ее вещественными — и довольно твердыми — проявлениями, смело против меня, Демиурга, и выступающими. Джейсон прилежно записал эту мудрость и даже переспросил, кто такой Демиург. Я объяснил как мог. Джейсон Крюгер был корреспондентом газеты Washington Times. Он примчался в Казань через неделю после публикации моего треклятого шедевра и напросился на встречу. Вообще-то я давно зарекся давать интервью — просто исходя из того, что по жизни должен решать прямо противоположную задачу. А после того, как насладился винегретом из себя по различным телеканалам (сдуру согласился объяснить причину и смысл появления «В ожидании интервенции» Алсушке, любимой воспитаннице и лицу ГТРК «Татарстан», а та, раз использовав, очевидно, поставила продажу пятнадцатиминутной беседы на поток, и даже авторские мне, гада такая, не заплатила), понял, что в глупом ящике для идиота я смотрюсь соответственно и аутентично. Но из уважения к проделанному господином Крюгером пути я согласился принять американского коллегу в своем кабинете. Коллега оказался щупленьким белесым парнишкой лет двадцати пяти, в тертых джинсах, сильно ношенном пуловере и изуродованных нашими лужами желтых замшевых ботинках, зато с могучим цифровым рекордером. Беседа с вашингтонцем получилась вполне цирковой: он толком не знал русского, и, наверное, только врожденная интеллигентность и меланхоличность удерживала господина Крюгера от

истерического хохота над моим пиджин-инглиш. Но в итоге мы друг друга поняли. Так я думал. Через неделю в Washington Times вышла статья «Враг, придуманный в мусульманском сердце России», после прочтения которой мне поплохело. Джейсон с грехом пополам, но без особых передергиваний пересказал суть моей статьи и привел пару моих аргументов. Правда, я был отрекомендован как «помощник главного редактора казанского журнала „Все для нас“. Но то божия роса по сравнению с пургой, которую намел Джейсон, вырвавшись за тесные рамки основной темы. Он написал, что господин Летфуллин, молодой интеллектуал с нехарактерными для азиатов зелеными глазами (во дальтоник-то, подумал я, оторвался от чтения и пошел к зеркалу, которое, впрочем, никакого утешения не принесло), в беседе с ним сослался на древнюю легенду о Деммиурге, которого татары, ведущие свой род от Чингисхана, называют создателем Вселенной для их избранного народа. Дальше Джейсон уже от себя сообщил, что именно эта избранность заставляет Татарстан противостоять имперскому нажиму, и борьба сия будет вечной. Уже на следующий день Washington Post, видимо, ревниво следящая за успехами младшего товарища, ехидно принялась рассуждать о новых мифологиях, зарождающихся на просторах бывшего СССР: сотрудник научного журнала в азиатской мусульманской республике уже приписал себе авторство древнейшей легенды, восходящей к библейским источникам. То ли еще будет, ой-ей-ей. Стыдиться положено было не мне — но объяснять эту тонкость каждому встречному я не собирался и мучился молча. И даже не стал ничего писать балбесу Крюгеру — все равно изменить ничего невозможно, так что пусть уж парень гордится своей взрослой поездкой в страшную Россию, а не стыдится ее плачевных результатов. К счастью, отечественные СМИ к тому времени уже закончили пережевывание «казанской паранойи» и на вашингтонские запоздалые залпы не отреагировали. Этим все и закончилось. Говорю же, так я думал.

Глава вторая

1 Зато мы делаем ракеты. Юрий Визбор

ВАШИНГТОН. 5 МАЯ Джереми Майер, помощник президента по национальной безопасности, традиционно выступал перед шефом с получасовым докладом в понедельник после обеда. Традиция эта за все время нарушалась лишь дважды, когда резко обострялся очередной конфликт в зоне действия американских миротворцев — тогда Майер на полторы-две недели переводил общение с президентом в ежедневный режим. На сей раз арабы, персы, южные славяне и прочие варвары, по всем признакам, от привычки к запредельному зверству и нарушению железных договоренностей отдыхали. Однако уже в среду утром Майер запросил у президента аудиенции, на которой, по его словам, должны присутствовать руководители министерств обороны и безопасности, а также ЦРУ.

— Что, русские готовы высадиться на Аляске? — пошутил президент. Майер без улыбки ответил: — Господин президент, когда выстрел наугад поражает сердце мишени, это вмешивается рука Господня.

— Боже мой, — сказал Бьюкенен. Совещание состоялось уже в четверг, как только срочным порядком вернулся из Европы министр обороны Уильям Хогарт. Бывший замглавы Университета национальной обороны все не мог насладиться игрой в солдатики, а потому обрушивался на любые заметные военные учения, в какой бы точке земного шара те ни происходили. Эта особенность снискала министру уважение рядовых и сержантов и искреннюю неприязнь среднего и старшего командирского состава, которому совершенно не улыбалось демонстрировать героизм и выучку — тем более учебные — под зорким оком высшего начальства. Президент был скорее солидарен с генералами, но вышучивать — в своей манере — Хогарта не торопился, поскольку ценил его несомненные стратегические и административные достоинства. Как всегда после командировки на маневры, Хогарт выглядел так, словно только что вернулся из полноценного отпуска где-нибудь на Гавайях: свеж, загорел и страшно активен. Остальные участники совещания имели на этом фоне кислый вид. Президент подумал, что на следующие маневры, видимо, поедет не министр обороны, а верховный главнокомандующий. Такой вояж поможет развеяться, добавит популярности, как минимум, среди самых дисциплинированных избирателей, военных и женщин, и, самое главное, не будет выглядеть предвыборным жестом, поскольку до выборов еще два года. Не так уж много, поправил себя президент, но тут Майер начал говорить, время от времени обращаясь за помощью к уточнявшим кое-что мрачным силовикам, и президенту стало не до посторонних мыслей. По словам Майера, Россия, давно мечтавшая дать симметричный ответ на развертываемую США программу национальной противоракетной обороны, оказалась как никогда близка к исполнению заветного желания. По оценкам американских экспертов, обещания Москвы укрыть противоракетным зонтиком всю Европу оказались блефом. Но выводы специалистов

получились излишне оптимистичными. Эксперты заверяли, что Россия вообще не в состоянии сколь-нибудь реально запустить принципиально новый масштабный военный проект. Причин несколько. Основная — финансовая. Остальные относились скорее к логическим выкладкам. Считалось, например, что на самом деле Кремль вполне солидарен с доводами США и, как и Белый дом, не видит в бывшем потенциальном противнике реальной угрозы для себя. Соответственно, бояться России приходится не американских ракет, а собственных сепаратистов, и во вторую очередь — пресловутых изгоев типа Ирака или Северной Кореи. Но от этого страха надежно избавляют даже реликтовые базы ПРО, оставшиеся от советских времен. Так что рассказы русских о том, как они теперь свободны от Договора 1972 года и какими страхами это грозит отступнице-Америке, эксперты совета национальной безопасности характеризовали спецтермином «Бла-бла-бла». Если верить Майеру, такое определение оказалось трагической ошибкой. По данным агентурной разведки, подкрепленным спутниками-шпионами и несколькими группами независимых аналитиков, за последнее время привычная картина изменилась самым решительным и пугающим образом. Россия, снявшая с боевого дежурства полторы сотни десятиголовых межконтинентальных баллистических ракет SS-18 Satan (в соответствии с договором СНВ-2), развернула новую систему — из пресловутых «Тополей-М», превратившихся из моноблочных в трехглавые комплексы, а также ставших шестиглавыми ракет SS-19 Stilleto. Более того, русские несколько месяцев назад расконсервировали и интенсивно начали достраивать объекты ПРО, заброшенные в середине 70-х. При этом российские оборонные НИИ уже выполнили полученные в прошлом году технические задания, связанные с коренной модернизацией системы ПРО. И мы это прошляпили, жестко сказал Майер, а глава ЦРУ опустил глаза. Соответствующие заказы, размещенные на военных заводах, находятся в высокой степени готовности. По оценкам ЦРУ, базовый контур российской системы ПРО может быть запущен в действие уже через 8-12 месяцев. Тут президент не выдержал: — Ерунда. Это опять будет система с философией пятидесятых годов. При нашем космическом господстве… Тут он замолчал, обнаружив, что присутствующие смотрят на него с откровенной жалостью. Майер объяснил, что семьдесят процентов российской космической группировки, жизненно необходимой для функционирования системы ПРО, давно выведены на орбиту: — Мы обращали ваше внимание, господин президент, на то, что в последние два года число запусков с Плесецка росло по экспоненте?

— Коммерческие запуски! — воскликнул президент.

— Сэр, большинство коммерческих спутников имеет двойное назначение. Если это справедливо для нашей техники, почему не наделить таким же правом русских?

— И они это делали на наши деньги? — устало уточнил президент, вспомнив, как жарко руководители НАСА доказывали ему необходимость субсидирования совместных с русскими проектов, среди которых особенно поражали стоимостью международная космическая станция и космический парусник.

— Нет. Расходование средств на совместные космические программы — под нашим постоянным контролем, — сказал Майер, но без особой уверенности. — Кроме того, — добавил он, — Россия начала практиковать запуск искусственных спутников Земли с борта стратегического бомбардировщика Ту-160. Эта возможность заложена в конструкции самолета, выполняющего, по сути, роль первой ступени космического носителя: набрав необходимую скорость и высоту, он отстреливает закрепленную под фюзеляжем крылатую ракету, выводящую тысячефунтовый сателлит на полярную орбиту высотой 500-700 км. В общем, нет

никаких оснований надеяться на то, что эти спутники имеют гражданское назначение, — ровным голосом сказал Майер. Хогарт мрачно кивнул.

— Сеть строившихся в советские времена ракетных баз, а также мобильных установок, разворачиваемых на суше и на море, должна была покрыть всю территорию СССР, — продолжил Майер. — Москва выдвинула идею распространения ПРО на государства СНГ. ЦРУ располагает информацией — консультации по этому поводу прошли с руководителями как минимум пяти среднеазиатских и закавказских государств. Что позволяет допустить: предложение уйти под «русский зонтик» сделано всем бывшим республикам СССР — кроме Прибалтики, конечно. Однозначного ответа Москва пока не требует, но, по нашим данным, ряд республик готов подписать подобный договор с Россией хоть сейчас. По сути, Россия на сегодня почти сумела воссоздать подобие Варшавского договора, по определению — в стратегическом плане — противостоящего НАТО. Майер замолчал и выжидающе посмотрел на президента. Бьюкенен вздохнул: — Что ж, новость не лучшая, но и не трагичная. Все это — бурление в рамках бывшего СССР. Оно захватывает только нищие и недееспособные республики бывшей империи, на что мы можем…

— Простите, сэр, но это еще не все, — перебил Майер. «Театр одного актера», — подумал президент раздраженно.

— Полученная нами информация, господин президент, позволяет с высокой степенью уверенности предполагать, что одновременно со странами СНГ документ, в кулуарах называемый Евразийским договором о стратегической безопасности, подпишет Китай. Консультации уже состоялись — в ходе двусторонних встреч, официально посвященных подготовке очередной встречи руководителей Шанхайского союза. Представитель Пекина назвал идею договора «в высшей степени интересной и продуктивной»… На следующей стадии, уже в следующем году, не исключено присоединение к Евразийскому альянсу Индии и ряда арабских государств. В частности, Ирана. По нашим данным, руководители этих стран были посвящены в суть московских разработок и дали понять, что считают объединение усилий в этой области весьма перспективным.

2 — В былые дни, — сказал Старый, — были Соединенные Штаты, и Россия, и Англия, и Испания, и Россия, и Англия, и Соединенные Штаты. Альфред Бестер Бьюкенен поймал себя на том, что воспринимает слова Майера как абстракцию. Словно уже штабные учения, и представитель комитета начальников штабов с убийственно серьезной физиономией пересказывает президенту вводную: русские на собачьих упряжках в полном соответствии со вчерашней шуткой переправились на Аляску и договариваются с Ее Величеством о транзитном коридоре для марш-броска через Канаду в Штаты. Но в этом случае от президента не требовалось бы ничего — военная машина сама включала программу действий, рассчитанных на такой сценарий. Однако сценарий-то иной. И не на кого свалить ответственность. Инициатива русских пока никак не относилась к зоне ответственности оборонного ведомства. Это сфера чистой политики, управляться в которой приходилось президенту. А он просто не знал, как. Бьюкенену достался в наследство очень простой мир. Он был таким уже, как минимум, полвека. И все эти полвека становился все проще и понятнее. Мир после Второй мировой войны, разделившийся на три части. Первая — свободные государства. Вторую огнем и мечом собрал вокруг себя СССР — так что образовалась по-голливудски бинарная система «хорошийплохой». А третья часть — недоразвитые страны, освобожденные колонии, на подхвате, когда у кого. Как в любом голливудском фильме, злодей беспросветно черен, дьявольски силен и изворотлив. Но злодею это не поможет. Человечеству просто нужно дождаться лидера с незамутненным восприятием, который наложит киношную кальку на такую вроде бы сложную и запутанную картину мироздания. К счастью, ждать пришлось недолго. Именно выходец из Голливуда нашел чуть наивное, но точное определение для второго мира — «империя зла». И именно президент-актер заколотил крышку гроба этой империи. Ее развалившиеся куски ухнули в третий мир, и отныне планета вполне по-библейски делилась на две части, на чистых и нечистых. Нечистыми управляли чистые, чистыми управляли США, а США управлял он, Майкл Бьюкенен. Выше него был только Господь Бог, и Бог велел ему вести человечество к пажитям небесным. Путь обещал быть гладким и прямым — большинство ведомых впечатляет естественная мощь пастыря, самых же неразумных должна вразумлять хорошая дубинка, необходимая каждому пастуху. В конце концов, по дубинке пастыря и узнают, и отличают от овцы. Когда же появляется вторая дубинка, это уже не мирная пастораль, а бардак с мордобитием. Евразийский договор просто выбил президента из седла. Россия, согласно всем раскладам, была давно списана со счетов. Принимать ее во внимание приходилось не столько из-за ее ядерного потенциала, который все стремительнее обращался в безвредный пар, сколько из необходимости сохранить саму Россию как буфер, смягчающий экспансионистские устремления ее ближайших соседей, в первую очередь Китая. На второй год своего президентства старый собачник Бьюкенен четко идентифицировал Россию с древним лабрадором Даффи, вошедшим в жизнь Бьюкененов на ее предпоследнем, индианском этапе. Пес большую часть времени дрых под столом в гостиной, время от времени звучно оскверняя воздух, но на вечерней прогулке норовил показать себя мачо-убийцей, оживленно переругивался со встречной молодежью и пытался лезть в драку с самыми задиристыми ее представителями. Жене и дочерям Майкла удавалось вынуть из

челюстей естественного отбора расхрабрившегося дурачка со стершимися зубами — так что Даффи не был порван в клочья не чтящим седины ротвейлером, а дотянул до почтенных пятнадцати лет и должен был почить в мире и спокойствии под светлые слезы домочадцев. Той же участи президент Бьюкенен искренне желал России — и надеялся, что ей хватит благоразумия не ускорять печального процесса. Теперь Россия-Даффи, подобно мирной лайке из мерзкого фильма, которыми так увлекалась Дэзи, младшая дочь президента, превратилась в чудовищную тварь, пожирающую все, до чего может дотянуться, для чего отращивающую гигантские щупальца. Лоснящиеся щупальца, с которых капала сукровица и гадостная слизь, опять сгребали нечистых в империю, в империю зла. Потому что место империи добра занято давно и навсегда. Самое поганое, что это происходило именно сейчас, когда США наконец обеспечили себе комфортную жизнь — умом, потом и кровью, в том числе даже своей. Одновременно великая страна силой выдрала прочий мир из хаоса, построила в походный порядок и затолкала на ковчег, потихоньку двигающийся к нормальному цивилизованному существованию, где нет места террору, каннибализму, голодным смертям, фундаментализму и геноциду. И опять наиболее эффективно воспротивились не религиозные исламские фанатики и не какие-нибудь первобытные африканцы, которых, в общем-то, никто на ковчег и не звал. Воспротивились русские — пьяницы и дикари, привыкшие жить в вонючем сортире и готовые мочить любого, кто попытается их из сортира выудить. До сих пор оставалось радоваться, что силы у русских уже не те и они не способны, как прежде, распространять границы своего сортира на полпланеты. Теперь поводов для радости не осталось. Майер и силовики с почтительным ожиданием смотрели на президента. Он ощутил сильнейшее раздражение. В конце концов, сколько можно прикрывать чужие промахи?! Тем более грубые провалы?! Разведчики и аналитики прохлопали событие, по масштабам и последствиям сопоставимое с хиросимским взрывом, способное так же круто перевернуть политическое устройство человечества. И теперь они ждут, что президент по обыкновению улыбнется и выдаст рецепт спасения. Как будто это его работа! Президент по обыкновению улыбнулся. И сказал: — Ну, какие будут предложения? Силовики, видимо, следуя договоренности, перевели взгляд на Майера. Президент решил, что поговорит с Джереми о допустимости театральных эффектов нынче же вечером, и последовал их примеру.

— План «Духовное возрождение», — сказал Майер. Сказал так, словно это все объясняло.

— Поподробнее, пожалуйста, — не скрывая уже раздражения, попросил Бьюкенен. Оказывается, в конце 80-х американские эксперты чуть было не пропустили момент, когда на территории Советского Союза начали набирать оборот центробежные тенденции. Верно оценить ситуацию удалось в последний момент, но оказать содействие развалу империи США и их союзники уже не успели — лидеры советских республик, сначала прибалтийских, а потом и славянских, справились почти самостоятельно. Аналитикам ЦРУ, Госдепа и ряда политологических институтов осталось лишь удержать своих руководителей от выражения поддержки Михаилу Горбачеву, из-под которого младшие товарищи ловко выдернули страну. Распад СССР и Югославии дал развитым странам универсальную модель размотки самых запутанных вроде бы узлов: древняя формула «Разделяй и властвуй» действует все так же исправно. План «Духовное возрождение», предусматривающий демонтаж России, лепился именно по этой формуле. Необходимо было обеспечить проведение в российских регионах демократических выборов, в результате которых местных партийных функционеров, тяготеющих к унитарному государственному устройству, обязательно должны были заменить

представители либеральной оппозиции. Основная ставка делалась на национальные автономии, сохранившие перевес традиционного населения, недовольного второсортностью собственного положения. Благо, курс на ассимиляцию народностей русским этносом в последние десятилетия стал вполне официальным, национальное образование находилось в загоне, все языки, кроме русского, становились лишь декоративным элементом. Градус конфликтности повышался вавилонскими устремлениями коммунистов, которые с нарочитой небрежностью путали границы национальных территорий и с помощью ударных строек затевали великие переселения народов. Что оборачивалось маргинализацией целых социальных слоев и обостряло межнациональные отношения. Не воспользоваться этим было просто грешно. Согласно разработанному консультантами русского отдела Госдепартамента плану, новоизбранные лидеры национальных республик объявляют своей главной задачей обеспечение духовного возрождения угнетенного народа, отправившего их во власть. В рамках федерации, унаследовавшей унитарную и нетолерантную суть, СССР, этого добиться невозможно. Поэтому национальные республики — в полном соответствии с призывом Бориса Ельцина проглотить столько суверенитета, сколько смогут, — должны объявить о полной независимости от Москвы и начать оформление собственной государственности, — которая могла на первых порах принимать самую причудливую форму. Помимо отмены российских законов эксперты рекомендовали схему, при которой республики учреждали собственную валюту, создавали силы самообороны и проводили «диверсификацию института гражданства»: каждый регион вводил собственное гражданство, в первую очередь для представителей титульной нации. Лица других национальностей считались иностранцами, что лишало их не только гарантированного социального минимума, но и вообще легальных средств для существования. Иностранцы не принимаются на госслужбу, а также на работу в частное предприятие, если существует хотя бы теоретическая возможность занять образовавшуюся вакансию полноценным гражданином. Наконец, они практически не имеют возможности начать собственный бизнес, к тому же облагаются двойной ставкой налога… Такой подход гарантировал усугубление политической и экономической дезинтеграции регионов и скорое выпадение из ее состава, как минимум, республик Кавказа и Поволжья с преимущественно мусульманским населением, испытывавшим двойное давление и в коммунистические времена, и в наступившую эпоху оглушающего православия. На области с преимущественно русским населением план Госдепа не был рассчитан: там все сколь-нибудь серьезные оппозиционные партии и движения ориентировались на единого лидера, который как раз и стал президентом страны. Поэтому, указывали авторы концепции, здесь следует прибегнуть к плану «Сильная Россия» — скорее в Москве, чем в провинции. План, разработанный все тем же отделом при содействии Русского института в Бостоне, призван был искоренить возможность возрождения коммунистического движения, а одновременно — усугубить противоречия между русским большинством страны и ее многонациональным меньшинством, которое — в рамках последнего плана — должно позиционироваться как один ненасытный нахлебник, объедающий и обворовывающий многострадальных православных. Уравновесить экстремальность такой диспозиции должна идея восстановления исторической справедливости, предусматривавшая восстановление немецкой автономии в Поволжье и выплату серьезных компенсаций чеченцам, калмыкам и другим народам, пережившим насильственное выселение. Второй системообразующий элемент — ставка на экономическую самодостаточность каждой области, призванной покончить с сверхцентрализацией, унаследованной от эпохи планового хозяйства. Итогом должно стать зарождение той же центробежной идеи, сначала по

экономическим причинам, но в идеале — распад русских по исконным признакам, скажем, на восточных сибиряков, вятичей и поморов. В результате Россия рассыпается на конгломерат маломощных полугосударственных образований, обреченных на полную зависимость от мирового сообщества. В первую очередь — от США. Европа в обычной своей манере наверняка воспротивилась бы столь громкому бракоразводному процессу в самом большом гареме под крышей так удачно, казалось, отстроенного общеевропейского дома. Оба плана поступили на рассмотрение тогдашнему помощнику по национальной безопасности, который разнес предложения в пух и прах, обозвал разработчиков ублюдками Макиавелли и настоял на очередной радикальной реорганизации русского отдела. Немного позже Белый дом с тайной подачи помощника настоял на введении в закрытую часть бюджета отдельной строки расходов на поддержку националистических партий и движений стран Восточной Европы. Знающие люди также отмечали, что отдельные положения «Духовного возрождения» и «Сильной России» буквально реализованы в странах новой демократии. В частности, в Балтии и Средней Азии, а также Югославии и даже в Афганистане. Впрочем, рассуждения на эту тему ни одной администрацией не поощрялись — официально считалось, что никаких планов нет и не было никогда. Неофициально же тогдашний строгий помощник оба плана и все сопутствующие материалы сохранил и завещал своему преемнику передавать их по наследству — авось когда пригодятся. По мнению Майера, час настал.

3 Лабрадор. Гибралтар. Начинается пожар. Вячеслав Бутусов Помощник с разрешения президента передал слово директору ЦРУ Филиппу Кларку. По данным его как оперативных, так и аналитических подразделений, именно сейчас Россия наиболее подготовлена к реализации «Духовного возрождения». Хотя на первый взгляд представлялось, что дело обстоит совсем наоборот. Идея укрупнения регионов, подброшенная Кремлю западными консультантами еще в начале 90-х и с ходу отвергнутая тогдашним руководством страны, отлежавшись десяток лет, овладела умами новой политической элиты, которая искренне считала себя единственным и неповторимым автором этого проекта. Особенно кремлевская администрация гордилась постепенным и поэтапным выращиванием новых губерний из прежнего разнотравья областей и республик: сначала создание федеральных округов с малопонятным уровнем ответственности, затем перетекание из региональных в окружные столицы центров исполнительной власти, далее — созыв окружных законодательных собраний, занимавшихся вроде бы исключительно приведением местных законов в соответствие с федеральными. А потом проведение прямых выборов в эти собрания во всех регионах — и постановка на повестку дня первой же сессии каждого парламента вопроса об объединении регионов в границах бывших федеральных округов. Такое право свежелегитимизированным собраниям дали поправки к конституционному закону «Об объединении регионов РФ и вхождении в состав Федерации нового члена», лихо проскочившие через федеральный парламент под давлением все того же Кремля. Президент Придорогин и его команда то ли не знали, то ли предпочитали не вспоминать, что именно такая последовательность действий была рекомендована подготовленным аналитическим управлением ЦРУ осенью 1993 года «Оптимальным сценарием развития федерализации России». В рамках этой идеологии американские дипломаты, разведчики и затесавшиеся среди них «чистые» политконсультанты вели беседы с высокопоставленными чиновниками и представителями проправительственных и особо доверенных оппозиционных партий до февраля 1994 года, когда стало ясно, что подписание прецедентного договора между Татарстаном и Россией все-таки состоится и станет примером для других областей и республик. А значит, в обозримом будущем актуальнее не слияние регионов, а фиксирование их границ — физических и юридических. Теперь вектор развития снова изменился, скрепив, как дротиком, виртуальные реальности, рожденные исходившими из совершенно различных предпосылок авторами «Духовного возрождения» и «Оптимального сценария». По словам Кларка, уже сегодня российские власти, педантично и без постороннего влияния реализующие проект укрупнения регионов в семь супергуберний (плюс одну особую территорию), создали почву для того, чтобы наиболее крупные национальные республики, которым предстоит потерять от трансформации больше остальных — и в материальном, и моральном плане, — открыто взяли курс на дезинтеграцию и неподчинение московским планам. Очевидно, в первую очередь местные элиты будут при этом заботиться о своих грубо ущемляемых интересах. И не менее очевидно, что апеллировать к своему населению, электорату эти, как правило, авторитетные лидеры будут совсем с другими аргументами — в первую очередь связанными с такими ключевыми для любой демократии ценностями, как личная свобода, свобода народа и основные гуманитарные права личности,

которым грозит ущемление. То есть именно те ценности, которые положены в основу «Духовного возрождения».

— Так вот, — продолжил глава разведывательного ведомства, — по нашей информации, национальные республики настроены весьма решительно даже при нынешнем безнадежном для них раскладе. Что же будет, если они получат сигнал о готовности цивилизованного мира однозначно поддержать стремление к свободе народа, которому грозит угнетение?

— И что же будет? — поинтересовался президент.

— Будет возрождение, сэр, — отрапортовал Кларк и широко улыбнулся, и без того неширокие глазки совсем спрятались за толстыми складками.

— Вы уверены? — спросил Бьюкенен, давно не обманывающийся лучезарными манерами толстяка, известного среди уцелевших коллег как крокодил в шкуре бегемота.

— Когда имеешь дело с этой страной, сэр, быть уверенным не приходится. Но наши данные практически однозначно демонстрируют напряжение, готовое привести российское общество к расколу. Большинство в лице верховной власти и относительно моноэтнических русских регионов стремится форсировать федеральную реформу. Ему противостоит абсолютное, однако весьма влиятельное и дееспособное меньшинство в лице национальных республик. Тон в этой группе задает Татарстан, который — с оговорками — пользуется поддержкой Башкирии, Ингушетии и Якутии. Правда, пока они не готовы подписаться под наиболее радикальными требованиями Татарстана. Но наша поддержка сможет, я думаю, придать им уверенности.

— А к чему сводится этот радикализм?

— На очевидном уровне — только к настойчивому стремлению сохранить статус-кво. Но власти республики понимают, что не смогут остаться анклавом старого образца в сердце модернизированной России…

— Почему в сердце? Насколько я помню, Татарстан — это Азия, юго-восточная граница России, ближе к Монголии.

— Никак нет, сэр. Татарстан — это Европа. Республика с населением в четыре миллиона человек. Примерно семьсот миль от Москвы, на Волге. Столица Казань.

— Казань? — обрадовался Бьюкенен. — Правильно, Казань. А республика иначе называется Казанстан. Кларк заметно заколебался, соображая, спорить ли с президентом по столь пустяковому поводу. В разговор вмешался Майер: — Господин президент, рискну предположить, что нас с вами ввело в заблуждение сходство названий «Казань» и «Казахстан». Казань — столица республики в составе России, в самом ее сердце, как верно заметил коллега Кларк. Казахстан — бывшая республика в составе СССР, юг Урала, на географическом стыке Европы и Азии.

— Ценю ваше благородство, Джереми, но оставьте мои ошибки мне. Покажите, где ваш Татарстан, — президент поднялся из кресла, обогнул стол, возле которого стоял огромный глобус. Сунув руки в карманы, он секунд пятнадцать с удовольствием наблюдал, как четверо, пожалуй, лучших в мире макрополитика и стратега наперегонки тычут пальцами в синего червяка Волги, разыскивая ловко спрятавшуюся в ее изгибах Казань (Россию, надо отдать должное, они нашли практически мгновенно). Бьюкенен мысленно поставил на Кларка и тут же проиграл себе двадцатку. Первым оказался промолчавший все совещание глава Минбезопасности Юджин Браун, торжественно воскликнувший: «Здесь!» — придавив срезанным под самый корень ногтем крохотную точку, на которую неожиданно для себя обратила столь пристальное внимание единственная оставшаяся в наличии сверхдержава.

— Спасибо, Юджин. Надеюсь, вверенные вам силы всегда столь же точны и быстры, — чинно сказал президент и улыбнулся, призывая Брауна не обижаться на шутку. Затем подошел к глобусу и внимательно принялся рассматривать Казань и ее окрестности. Наконец, оторвавшись, сказал: — Да, от Монголии далеко. Или я путаю, и татары шли на Европу не из Монголии? Собеседники президента переглянулись. Хогарт с запинкой заявил: — Ну, Чингисхан точно был монгол…

— Видимо, переселились, — Кларк задумался. — В конце концов, мы, англосаксы, сейчас еще дальше от исторической родины.

— Фил, спасибо за прием в дружную саксонскую семью, — впервые улыбнулся Майер. Кларк отвесил поклон. Президент вернулся в кресло: — Итак, Фил, вы действительно считаете, что эта крохотулька в состоянии пойти против Москвы?

— Почему нет, сэр? Во-первых, эта крохотулька ведет свою линию с начала девяностых. Как правило, вразрез с линией Москвы. И в основном довольно успешно. Во-вторых, Чечня, — он для убедительности показал на глобусе, причем безошибочно, — еще меньше. И, в отличие от Чечни, мусульманский Татарстан считает себя цивилизованным европейским государством, четко сориентированным на Запад и пытающимся отстаивать ценности, характерные для близкого нам образа жизни. Татарстан ждет понимания и помощи от нас. Особенно ценно, что такого рода сигналы исходят не столько даже от властей республики, сколько от общественности… Должен заметить, господин президент, что последние недели в России кипят страсти вокруг дискуссии, начатой средствами массовой информации Татарстана. Особый резонанс получила статья, опубликованная в солидном политологическом журнале. Ее автор прямо обращается к НАТО и США с требованием ввести миротворческие силы — собственные или под флагом ООН, — чтобы защитить Татарстан и другие тяготеющие к построению подлинной демократии регионы России от имперских амбиций Москвы.

— Да, я читал Washington Times, — сказал президент. — Впрочем, Post я тоже читал.

— Post, как обычно, смешала зерна и плевела, — неожиданно сурово отрезал Кларк. — Парень, съездивший в Россию от Washington Times, допустил по молодости пару проколов. Но в целом оценил ситуацию совершенно правильно. Мои ребята на днях встретились с ним… в библиотеке Конгресса… — Кларк ухмыльнулся. — Парень изучал историю религий, Post его все-таки здорово зацепила. Так вот, он рассказал о том, что осталось за рамками статьи, — об атмосфере. О настроениях людей. Об их надеждах. Его оценки полностью совпадают с наблюдениями наших агентов и мнением наших экспертов по России, в первую очередь специально изучавших Татарстан. Например, Холлингсуорка. Сэр, вы его должны помнить. — Президент кивнул.

— Тот же Холлингсуорк, сэр, буквально на днях получил достоверную информацию о настрое татарской элиты. В том числе и руководства республики. Настрой самый серьезный и категоричный — татары готовы к решительному бою за свою свободу. Говоря «бой», я имею в виду буквальное значение слова. При этом экономическая и политическая изоляция России, обеспечить которую не составит особого труда, гарантирует минимизацию возможного насилия и его локализацию в пределах европейской ее части.

— Гм?

— Сэр, мы до сих пор субсидируем Россию — по сути, платим ей из своего кармана, позволяя играть на внешних рынках по устраивающим русских правилам. Необходимость установления собственных правил давно перезрела. Особенно с учетом названных мною

обстоятельств. Наше бездействие дает русским ресурсы, из которых финансируются все их реформы. В том числе, крайне нежелательные для нас. Я больше скажу: наше попустительское отношение к российской активности просто позволяет этой стране выжить. Хотя мы можем перекрыть кислород и позволять Москве дышать лишь тогда, когда нам и только нам захочется.

— Гм!

— Господин президент, — торжественно завершил директор ЦРУ, — Татарстан, а с ним все угнетенные народы России рассчитывают на нашу помощь. Реализация «Духовного возрождения», которая может начаться при минимальной поддержке и затратах с нашей стороны, позволит нам навсегда покончить с русской угрозой. В любом ее виде. Звенящая пауза длилась пару секунд. Затем ее разбил ненавидящий патетику Майер.

— Как минимум, — добавил он, — будет покончено с идеей Евразийского альянса. С развалом внутрироссийского единства от участия в проекте дистанцируются даже страны СНГ, не говоря уже о менее традиционных партнерах России. Определяющей в этом вопросе является политика, но не следует забывать, что именно в Казани выпускаются упоминавшиеся стратегические бомбардировщики Ту-160. Что еще существенней, именно в Татарстане, в горном массиве Сарытау, достраивается ключевой объект ПРО, призванный защитить от ракетного нападения индустриальные Поволжье и Приуралье. В случае скандального разрыва Москве придется искать другие варианты выполнения своей космической программы, поддержки боеспособности дальней авиации. Очевидно, эти варианты будут гораздо более дорогими. А значит, реализация амбициозных программ оттянется на неопределенный срок, если не будет свернута вообще… Впрочем, по нашим прогнозам, гораздо более вероятен исход, о котором с англосаксонской прямотой сказал Фил: Россия поступательно превратится в кучку слабо связанных между собой недогосударств, полностью управляемых мировым сообществом. Майер замолчал и уставился на президента. Тот сосредоточенно думал, по обыкновению глядя на свои сплетенные пальцы. Помощник, главы министерств и ЦРУ ждали, уставившись примерно в ту же точку. Наконец президент повернулся к глобусу и пробормотал: — Даффи вышел на охоту на огромного бизона. Привезли его в субботу и зарыли под газоном.

— Простите, сэр? — переспросил Майер.

— Так, ерунда. Ладно, парни, я даю добро. К завтрашнему дню подготовьте план действий, и с понедельника начинаем.

Глава третья

1 Он был отличный парень, свой в доску, пока не пошел служить в полицию. Тут он сразу стал как все. Дэшил Хэммет

ТОЛЬЯТТИ. 26 МАЯ КПМ «ЮГ», АДМИНИСТРАТИВНАЯ ГРАНИЦА САМАРСКОЙ ОБЛАСТИ И ТАТАРСТАНА. 27 МАЯ Звонок сестры застал Рената врасплох. Он все никак не мог привыкнуть к тому, что Ляйсанка года три как вошла в половозрелый возраст и вдруг превратилась из постоянно хамящего голенастого подростка в красивую фигуристую девушку, при виде которой только благоразумие удерживало ребят из Ренатовой бригады от гулкого сглатывания. И теперь с растерянной улыбкой вертел в руке мобилу. Ляйсан только что в нынешней своей непонятно над чем иронизирующей манере пригласила милого братца на свадьбу, каковая состоится в ближайшую пятницу в челнинском ресторане «У Рафгата». Ближайшая пятница ожидалась завтра. Отухмылявшись, Ренат энергично сказал «блин» и позвонил маме. Вызвериться на нее за молчание про дочкины матримониальные намерения, конечно, не удалось. Мать в двадцать секунд доказала, что дорогой сыночек, не кажущий носа из своих Тольяттей и откровенно забывший родителей, сам виноват не только в том, что не знает последних семейных новостей, но и просто во всех бедах и напастях, которых с ходу смог коснуться живой мамулин язык. С большим трудом Ренату удалось перевести стрелки с себя на сестру. Она, как выяснилось, раньше была такая же засранка, но теперь вроде взялась за ум, спасибо Наилю, просто молимся на него с отцом. Наиль, оказывается, работал на каком-то камазовском заводе, не то литейном, не то кузнечном (мама в этих тонкостях не разбиралась, всю жизнь тянула лямку в средней школе, и из всего камазовского многоголовья знала только ПРЗ — и то лишь потому, что прессово-рамный в советское время официально шефствовал над ее школой). Работал, слава богу, не инженером, а кем-то по денежной линии — не то начальником финотдела, не то главой департамента ценных бумаг (тут Ренат тягостно вздохнул). В роскоши не купался, но и не бедствовал. Ляйсанка знакома с ним года три, аж со школы, а последние полгода они просто жили вместе, в Наилевой двухкомнатке. Теперь, выходит, решили узаконить отношения. А тебе, ulym, ничего не рассказывали, потому что по телефону о таком не говорят, а когда ты приезжал, был вечно такой занятой, что мы даже не знали, может, тебе неинтересно знать, что в семье творится. Ренат давно, в первую очередь благодаря мамочке и первой жене, научился реагировать на подобные женские резвости по-умному. То есть молча. Потому любезно поблагодарил за информацию и поинтересовался, чего дарить молодоженам. Тут маме, как ни странно, предложить было нечего. Мы с отцом, сказала она, дарим сервиз на двенадцать персон, он хороший, хоть и китайский, ну, и немного денег, а ты, ulym, — по возможности. Ага, сказал

Ренат. Aniem[3], что тут говорить о возможностях, единственная сестра замуж выходит…

— А, мам, машина-то у Наиля есть?

— Да, «четверка», почти новая, — с гордостью сказала мама.

— Значит, нет, — сказал Ренат с облегчением, довольно быстро — минут за пять — закруглил разговор и распрощался, клятвенно пообещав приехать пораньше — и с ребятами, чтобы помочь с организацией и всяческой доставкой. Потом позвонил Губанову, хозяину крупнейшего в Челнах автосалона, который Ренат опекал во времена мятежной молодости. Перед переездом Ренат махнулся долей в салоне с челябинцами, именно тогда счастливо потерявшими интерес к тольяттинским проектам. Так что размен произошел быстро и ко всеобщему удовольствию. Особенно рад был захандривший поначалу Губанов: гуманные челябинцы предоставили ему не только почти полную свободу действий, но и привилегированный доступ к уральскому прокату. В итоге губановская фирма стала одним из крупнейших поставщиков КамАЗа и, ясное дело, любимейшим дилером. Поэтому Губанов Рената уважал и при случае старался оказаться полезным. Но в этот раз не мог при всем желании: по словам Губанова, клиент опять сошел с ума, чохом выкупил все приличные машины, следующая партия ожидается через неделю. А сейчас в салоне — только пара «троечек» (у него хватило ума — или просто памяти — не предлагать ничего, кроме BMW). Ренат задумчиво объяснил, что «троечка» хороша для легкомысленной девицы, а Ляйсан теперь солидная замужняя дама, которой полагается, как минимум, «пятерка». А лучше «шестерочка». Как считаете, Василий Семенович? Василий Семенович был совершенно с этим согласен — как и с тем, что Maybach в таком случае будет смотреться слишком выпендрежно, так что с ним погодим. Губанов был готов погодить, но не был готов помочь дорогому клиенту немедленно, и это владельца автосалона страшно расстраивало. Губанов, отчаянно посопев, даже заявил, что попросит машину у одного из последних покупателей, якобы для исправления мелкого конструктивного недостатка, перебросит ее Ренату, а покупателю вернет деньги. Ренат готовность к незаметным подвигам оценил, но попросил Губанова не дергаться — сам, мол, все устрою. Он знал, о чем говорил: буквально вчера Славян обмолвился о том, что ювелир Викулов полностью долг так и не вернул, зато пригнал и даже уже зарегистрировал (откуда и информация) нулевенькую «шестерку». Ренат вызвал по интеркому Славку и поставил перед ним задачу. Через два часа машина стояла во дворе особняка, занятого Ренатовыми офисами, а генеральная доверенность на нее лежала в кармане Рената. Викулов, уяснив, что Татарин не накажет его за крысятничество, погрузился в пучину искреннего счастья и прямо как был, в пучине и домашнем костюме, прискакал в офис Рахматуллина с коробочкой, в которой лежал симпатичный и не слишком вычурный — золотая вязь и немного бриллиантов — кулон «для очаровательной сестренки дорогого Ренат Салимзяновича, у которой ведь такой большой день». Викулов даже вызвался лично отогнать машину в Челны, чтобы, не мешкая, перерегистрировать ее на имя Ляйсан. Тут Ренат заржал, но взял себя в руки, поблагодарил ювелира и объяснил, что с этим-то всегда успеется. Распрощавшись с потерявшим голову от радости Викуловым, Ренат поставил перед Славяном еще одну задачу. В принципе, с этим челнинские не торопили… Но Ренат предпочитал рассчитываться с долгами при первой возможности. Вот она и подвернулась — давний челнинский презент, который, к общей радости, так и не пригодился, без проблем размещался в двух багажниках, а в Челны изначально решено было ехать на паре машин.

Выехали поздно вечером. Ренат думал, что, как обычно, выключится сразу, но почему-то долго ворочался, напряженно вспоминал, о чем не успел распорядиться перед отъездом, и даже рявкнул на Славку, опять врубившего свой долбаный раритетный рэп. Наконец, на третьем часу пути, после короткой остановки на полив обочины, Ренат задремал — и так удачно, что практически не реагировал ни на жуткий рев какой-то длиннющей и плотной колонны, которую пришлось томительно обгонять, наверное, минуты две, ни на краткосрочные остановки у постов ГИБДД. Из-за предрассветных сумерек гаишники смело делали стойку на пару BMW без блатных номеров, идущую на запредельной скорости, и важно совершали отмашку полосатой дубинкой. Водителю приходилось останавливаться и вполголоса сообщать ликующему менту, что тому посчастливилось остановить Татарина, который мчится на свадьбу к сестренке и совершенно не расположен тратить время на фигню. Гибэдэдэшник мгновенно линял, но все же, молодец такой, находил в себе силы поздравить команду Татарина с радостным событием и пожелать счастливого пути. Но третья, кажется, остановка почему-то затянулась. Ренат повозил головой по кожаной спинке дивана. Потом понял, что уже рассвело и что спать он больше не хочет. И открыл глаза. Оказалось, вовремя. Мини-эскорт, судя по всему, только что въехал на Ренатову историческую родину, где и был прибит первым же постом, как известно, не умеющим бесплатно пропускать мимо себя машины с чужими номерами. А у бээмвух номера, понятное дело, были самарскими. Ситуация заметно накалялась. Славян с бесконечно потрясенным видом слушал горячий шепот сержанта с «Калашниковым» поперек груди. До Рената через приоткрытую переднюю дверь доносились только отдельные слова: «досмотр… да вообще всех, хоть генерал… из Чечни, на всю голову больные… да не могу я, не могу… все, идут…» Второй сержант, тоже с автоматом, маялся рядом, нервно посматривая по сторонам. К этой скульптурной группе неторопливо направлялись от «шестерки» Тимур и Санек. А навстречу им от расположенного в десятке метров КПМ двигались два офицера — в камуфляже, при бронежилетах и с укороченными автоматами. Образовывался просто кадр из фильма «Мертвый сезон». А кино это Ренат не любил с детства. Поэтому хмыкнул и вышел из кондиционированной прохлады салона в прохладу природную, но, увы, недолговечную. КПМ стоял у начала лесопосадки, от которой доносился нервный птичий цокот. Ренат сладко потянулся и подошел к Славяну. Тот, увидев, что будить босса вестью о мелкой, но проблемке, уже не придется, заметно просветлел и перешел в контрнаступление, в обычной своей манере распуская пальцы веером и неся полную пургу типа: «Ну че, командир, на своих-то кидаешься? Мы ж не черти какие, мы нормальные люди, а ты нам палкой в лоб тычешь». Боец он был хороший, человек надежный, но язык имел заточенным совершенно не в ту сторону и для деликатных переговоров решительно не годился. По уму пускать его за руль не следовало. Но, во-первых, водить он умел и любил. Во-вторых, ездить в основном приходилось в пределах области, где Татарина знала каждая собака — так что его штатным водителем мог быть хоть слепоглухонемой аутист, хоть объявленный в федеральный розыск маньяк-ментофоб, страдающий недержанием речи. Увы, в родном Татарстане Ренат Рахматуллин был куда менее известен. Ренат поморщился и собрался лично вступить в принимающую непродуктивный характер дискуссию. Но его опередил подоспевший от КПМ мрачный старлей. Он вплотную — так, как в приличном обществе считалось уже недопустимым — подошел к Славке, наседающему на сержанта, — второй старлей остановился в паре шагов, — и осведомился: — Проблемы?

— Товарищ старший лейтенант, — жалобно начал сержант. Его перебил Славка:

— Пока нет. Дай проехать, и вообще не будет.

— Слава, — мягко сказал Ренат.

— Не, ну Ренат Салимзянович, — взмолился Славян, но поперхнулся фразой, развел руками и шагнул в сторону. Старлей кисло глянул на него, на Рената, на подоспевших Тимура с Саньком, потом посмотрел на сержанта: — В чем дело, сержант? Почему не начали досмотр машин? Так, подумал Ренат. Какая сука стукнула?

— Товарищ старший лейтенант, — снова затянул сержант, — я их знаю, это наши люди… из Тольятти… то есть теперь не наши, но у них все в порядке…

— Сержант, неприятности нужны? — с той же равнодушной интонацией справился старлей. С бодуна он, что ли, подумал Ренат и сказал: — Простите, я так понимаю, вы собираетесь нас обыскивать.

— Не обыскивать, а досматривать. И пока не вас, а машины.

— Хрен редьки… А в связи с чем, простите?

— В связи с оперативной необходимостью, — сообщил старлей и отвернулся к сержанту: — Права и документы на машину.

— Товарищ старший… Я еще не… — сержант потерялся, как первоклассник перед завучем, и даже втянул голову глубоко в плечи.

— Сержант, — с выражением сказал старлей, еще секунду смотрел на него — тот совсем умер, — затем обернулся к уставившемуся в небо Славке и равнодушно стоящим в сторонке Саньку с Тимуром.

— Права и документы на машины, — как заведенный повторил старлей, протянув руку. Парни посмотрели на Рената. Ренат вздохнул и попросил: — Товарищ старший лейтенант, можно вас на минутку?

— Товарищ пассажир, я не с вами, кажется, разговариваю, — не отводя взгляда от водителей, сказал мент. — Вы, я так понимаю, не за рулем были? Так что не мешайте, пожалуйста. Сейчас во всем разберемся.

— Но это мои машины, — Ренат попытался еще раз решить все по-хорошему. — Давайте я за них и отвечу.

— Спасибо, я вас не спрашиваю. Не мешайте, — отрезал старлей и еще демонстративнее протянул руку за документами. Ренат опять вздохнул и полез во внутренний карман. Реакция на столь невинное движение его удивила: сержанты положили руки на автоматы, а лейтенанты так и вовсе откровенно направили стволы на самарских гостей. Тут уже напряглась братва. Ренат усмехнулся: — Тшш… Спокойнее, друзья. Извлек заветное удостоверение — то самое, что брал с собой только в дальние поездки, но и там старался не светить, и в итоге применил только раз, в Москве, когда в «Шереметьево-2» встречал немецких гостей и должен был миром избавиться от пары в дугу пьяных омоновцев. В документе было написано, что Рахматуллин Ренат Салимзянович является подполковником Федеральной службы охраны. Это заверялось личной подписью самого начальника службы. Удостоверение выглядело как настоящее. Оно и было настоящим. Правда, Татарин до сих пор не любил вспоминать, каких трудов стоило сделать эту ксиву. Труды, впрочем, окупились: шереметьевские омоновцы, например, растаяли в аэропортовском воздухе

со скоростью падающего самолета. Того же Ренат ожидал и от не в меру ретивых земляков. Но унижать их не желал совершенно. Поэтому, позволив гаишникам всласть налюбоваться корочками, включил почти извиняющийся тон: — Ребята, сами понимаете, мы просто так не ездим. Вы уж простите, что сразу все не объяснил. Счастливо! Показал своим — по машинам, мол, развернулся сам. И застыл. Потому что старлей тем же скучным тоном сказал ему в спину: — Не торопитесь так, товарищ подполковник. Не надо. Ренат медленно повернулся и посмотрел старлею в лицо. Лицо обыкновенное — красная от раннего загара кожа, короткий нос, серые глаза, комариный укус на скуле. Староватое разве что — мент выглядел Ренатовым ровесником, стало быть, было ему слегка за тридцать. В этом возрасте люди в капитанах-майорах ходят, Ренат, вон, до подполковника неожиданно для себя дослужился, а этот все старлей. В принципе, понятно, почему.

— В чем дело, старший лейтенант?

— Товарищ подполковник Федеральной службы охраны Российской Федерации, — продекламировал старлей, и Ренат понял, что издевка в голосе ему все-таки не почудилась, — вы уж извините глупого милиционера, но у меня приказ досматривать все проходящие машины, а в случае нужды — водителей и пассажиров. Вы ведь знаете, что такое приказ?

— А у меня приказ не подвергаться досмотру, — хладнокровно сказал Ренат. — И что теперь? Будем приказами мериться?

— Извините, не будем, — ответил старлей. — Губайдуллин, Степанов, приступайте. Сержанты, воткнув глаза в землю, решительно двинулись к машинам. Водители вопросительно уставились на Рената. Ренат воскликнул: — Лейтенант, вы с ума сошли! Вы не имеете права! Как ваша фамилия?

— Закирзянов. Старший лейтенант Закирзянов, с вашего разрешения. Права я, может, не имею, а приказ имею. Губайдуллин, чего встали?

— Стоп! — сказал Ренат. Сержанты послушно застыли, опасливо поглядывая то на начальство, то на молодого подполковника в дорогом летнем костюме.

— Старший лейтенант, я хочу поговорить с вашим начальством. Как ему позвонить? — Ренат вытащил мобилу.

— Звонить ему лучше всего с КПМ. Там офицер сидит, он все подскажет. А мы пока приступим… Губайдуллин, Степанов, заснули? Вперед.

— Назад, — сказал Ренат, развернулся к Закирзянову и на всякий случай перешел на татарский: — Земляк, я тебе как другу советую — не надо. Я приказа не ослушаюсь.

— Я тоже, — по-татарски ответил старлей. — Отойдите от машины и не мешайте, — и порусски добавил: — Последний раз прошу, вы трое ко мне с документами. Степанов, у вас столбняк?

— Так, товарищ старший лейтенант, мы же не можем сами открывать. Водитель должен, — сказал молчавший до сих пор сержант.

— Водитель пока что не может мне даже права передать, — сказал старлей. — Товарищи фэсэошники или кто вы там теперь. Вы что, решили в оказание сопротивления поиграть? — В голосе Закирзянова наконец прорезалось какое-то чувство, которое, впрочем, не понравилось Ренату. Ренат развернулся к своим, чтобы задавить саму возможность ответа, но не успел.

— А если решили? — спросил Славка неприятным голосом.

— Класс! — сказал Закирзянов. — Все подошли к первой машине, руки на капот, ноги

расставили, — предложил он и передернул затвор автомата. Следом за ним заклацали сохранявший молчание старлей и сержанты — Степанов с безмятежным выражением лица и чуть не плачущий Губайдуллин. Этот начнет стрелять первым, отстраненно подумал Татарин и оглядел своих. Они были в порядке — даже Славян наконец перешел от вредоносной своей болтливой фазы к боевой, в которой действовал всегда грамотно. Вот и сейчас он, приподняв руки, неторопливо двинулся, как было приказано, к Ренатовой «семерке», не слишком пристально поглядывая на ощерившихся стволами ментов. Менее инициативные Санек и Тимур посмотрели на Рената, дождались легкого кивка и последовали за Славкой. Ренат помедлил, обдумывая диспозицию. Она, как ни крути, выходила хреновой. Позволять обыскивать машины никак нельзя. Оставались два выхода. Один плохой, второй отвратительный. Или прыгать в машины и со стрельбой прорываться обратно в Самарскую область, где можно спрятаться, а главное, избавиться от груза. Или устраивать гасилово, валя четверых ментов (это не считая того или тех, что внутри КПМ). Которые, ясное дело, не будут стоять и ждать, когда же самарские гости их загасят.

— Ну? — Закирзянов направил автомат персонально на Рената. Ренат задумчиво посмотрел на кружок дульного среза и пошел к братве. Как ни крути, приходилось выбирать отвратительный вариант. Он встал слева, так, чтобы сразу перепрыгнуть через капот и укрыться за корпусом машины, положил руки на остывающую черную полировку и, не отрывая от них взгляда, буркнул себе под нос: — Пять. Отсчет пошел. Четыре. Птицы орали все истеричнее. Три. Ренат чуть наклонился вперед, напружинивая руки. Ему было и проще, и сложнее, чем парням. Проще, потому что он в случае удачного прыжка хотя бы на несколько секунд уходил из зоны обстрела. По собственному опыту Татарин знал, что «Калашников» лимузин BMW седьмой серии насквозь пробить не способен. Братве же предстояло валиться на спины или бросаться ласточкой в стороны, паля по движущимся мишеням с лету. Сложнее, потому что он не знал, как успели переместиться гаишники, — а парни, выстроенные вдоль дверец, следили за отражением в стеклах. Ладно, пофиг. Два. Ренат набрал в грудь воздух перед прыжком и не спеша выпустил его через ноздри. Стоявший на правом фланге Славка громко и протяжно сказал: — А что, командир, их ты тоже обыскивать будешь? Со стороны Самары к КПМ подходила колонна военной техники. На переднем БТР развевались флаги России и спецназа ВВ.

2 Вечность пахнет нефтью. Егор Лепгов

МАЙ События сорвались, как велосипед со стенки: неожиданно, глупо, звонко — и прямо по костяшке. Газеты и аналитические телепрограммы, конечно, находили и выдергивали отдельные нити происходящего — но не было Фучика, который усек бы, что нити давно сплелись в плотную петлю, нежно охватившую гортань страны и эпохи. И что табуретка отлетает в сторону — вот сейчас, когда мы опаздываем на работу, чистим зубы или орем на сына, отказывающегося делать уроки, — в этот самый момент страна и эпоха испаряются беззвучной вспышкой, а их место занимает что-то другое, подкравшееся на цырлах. Совсем такое же, но чу-уть-чуть другое. Разницу объяснить почти невозможно. Это обстоятельство мучает, загоняя в состояние заторможенной ненависти. Хотя на самом деле все очень просто, даже на уровне слов и чувств: вчера я бы так не сказал, ты бы так не сделал, он бы вообще заперся дома и носу под гнусное небо не казал бы. А вот сегодня я рявкнул, ты ушел в пугающий штопор, а о нем вообще к ночи не надо бы, да и дети кругом. Жизнь лопается и выворачивается кишками наружу, и что в кишках — известно. И ведь мы-то не изменились. Значит, изменилось все прочее: порвалось, сломалось — и позволило делать то, что вчера было нельзя. Все действительно изменилось — для России. После выведения нефтедобычи Ирака на довоенный уровень рухнули цены на нефть. Медвежью во всех смыслах услугу рынку оказали и появившиеся тут же сообщения о том, что промышленная эксплуатация крупнейших месторождений на Аляске (до 5 млн тонн в месяц) начнется в течение полугода. Оголтелую оптимистичность этих прогнозов (заявленный уровень добычи грозил новым месторождениям лишь лет через пять-семь — и то при условии, что проданный Александром II кладезь ископаемых будет издырявлен скважинами, как российский сыр) и торчащие из-за них уши компаний, осваивающих Аляску, разглядели не только специалисты. Но паника вещь заразная и коммерчески успешная. Впрочем, само по себе падение цен еще можно было перетерпеть: скачки и проседания случались всегда, хотя настолько чудовищного падения, до $4 за баррель, еще не было. Но основные сырьевые биржи мира практически сразу приняли консолидированное решение о прекращении котировки нефти Urals, на которую приходилась львиная доля российского экспорта. Это, по словам представителей бирж, должно было выправить ценовую ситуацию, а заодно резко улучшить экологическую обстановку на планете, которую и так здорово попортила высокосернистая русская нефть. Раньше с этой грязью приходилось мириться, потому что нефти не хватало, теперь же ее было полно, причем чистой и дешевой аравийской. Так что нужда в русском коктейле отпала — все свободны, всем спасибо. Кремль впал в шок, который усугубили рассуждения представителей европейских правительств о том, что, в принципе, пора подумать и о резком сокращении поставок российского газа за счет развития альтернативных энергоисточников, а также оптимизации как

собственных (норвежских), так и дополнительных (азиатских) возможностей. Попытки отыграть ситуацию политическими и юридическими методами не удались. Даже благосклонно относящиеся к Москве политики и финансовые гиганты лишь кивали друг на друга и рассказывали российским представителям, как они сожалеют о столь дурном развитии событий — но изменить ничего не способны при всем желании. А суды, инициированные российскими компаниями и правительственными учреждениями, закончились проигрышем истцов — как сразу честно предупредили частные адвокатские конторы из Швейцарии и США, представлявшие интересы России. Выход, казалось, нашла собравшаяся в Тюмени расширенная коллегия Минэнерго РФ. С подачи сибирских компаний она предложила правительству — и правительство предложение с удовольствием приняло — отключить от нефтепроводов Татарстан и Башкирию, основных поставщиков высокосернистых нефтей, смешиваясь с которыми качественная сибирская нефть и превращается в дешевый второсортный Urals. Постановление правительства вышло практически мгновенно, и уже через неделю две независимые компании, немецкая и английская, официально подтвердили, что теперь российская нефть на выходе из экспортной трубы резко отличается по своим параметрам от Urals, соответствует ужесточенным требованиям ОПЕК и энергетического комитета ЕС, а потому, как и предлагает московское руководство, может, во-первых, продвигаться под новой торговой маркой Tumen, во-вторых, вернуться на европейский рынок. В ответ энергетический комитет рекомендовал России обеспечить мониторинг качества нефти в течение полугода, после чего выводы будут изучены и проверены европейскими специалистами, которые и вынесут рекомендации о допуске или недопуске Tumen на западный рынок. К тому времени, заявили представители комитета, Россия, возможно, сумеет отрегулировать внутренние проблемы с поставщиками нефти. Проблема сводилась к позиции Татарстана. Вместе с Башкирией он сразу начал опротестовывать постановление, фактически переводящее республику из доноров федерального бюджета в последнего нищеброда. Как и следовало ожидать, федеральный центр оказался глух ко всем уговорам, мольбам и угрозам прекратить финансирование федеральных программ на территории регионов. Москва лишь нервно гарантировала, что бюджетники и пенсионеры в ущемленных республиках «не окажутся в проигрыше по сравнению с другими регионами» — но не стала уточнять, каково придется другим регионам. Потом уговоры Кремлю надоели, и он цыкнул на сварливые территории. Башкортостан, последние годы стабильно сокращавший добычу нефти, нехитрый намек понял и досаждать перестал. Татарстан, сумевший аналогичное падение сократить и повернуть вспять, не перестал — а подал в международный суд в Лозанне иски против ЕС и правительства России. Одновременно татарские нефтяные компании прекратили отгрузку сырья перерабатывающим заводам, принадлежащим ЛУКОЙЛу, ЮКОСу и ТНК, — и объявили о новой сбытовой политике. Отныне вся высокосернистая нефть будет перерабатываться на территории республики. А на сторону будут продаваться продукты ее глубокой переработки, а также качественная девонская нефть, добываемая в небольших количествах на новых месторождениях. При этом стратегическим направлением деятельности для компаний и принадлежащих им химкомбинатов останется экспорт, для сохранения которого на прежнем уровне Татарстан готов жестко конкурировать с российскими компаниями и вступать в кооперацию с иностранными производителями. Первый же караван танкеров «Татнефти», ушедший из Татарстана по невнимательности таможенников (они были наказаны) и разгрузившийся в Литве, показал, что татары не шутили: мгновенно отдав нефть и обессеренный мазут по демпинговым ценам, они сорвали давно готовившуюся сделку местных властей с пулом российских компаний, в ходе которой

задыхавшийся без сырья Мажейкяйский НПЗ должен был опять перейти в российские руки. Ан не перешел. Что вызвало оправданное бешенство как у участников сделки, так и у обеспечивавших ее благополучие чиновников. Видимо, под влиянием этих возмутительных обстоятельств кремлевская администрация и пришла к выводу о необходимости радикального реформирования устройства России. Идея референдума, обсуждавшаяся поначалу, была отринута за ненадобностью: принятые недавно поправки к конституционному закону «Об объединении регионов РФ и вхождении в состав Федерации нового члена» позволяли заменить всенародное волеизъявление заседаниями семи окружных законодательных собраний. Татарстан немедленно отозвал собственную великолепную семерку представителей из Приволжского законодательного собрания и 19 мая, одновременно с сессиями окружных собраний, провел-таки республиканский референдум на заданную тему. Результаты получились противными — что бы под этим ни понималось. Все окружные собрания единогласно проголосовали за поэтапное укрупнение регионов и создание на базе округов семи губерний. 82% жителей Татарстана, принявших участие в референдуме, невзирая на рабочий день, проголосовали за сохранение действующего статуса Республики Татарстан. К двум миллионам голосов «за» внутри республики добавились 400 тысяч таких же бюллетеней за ее пределами — голосования были организованы татарскими полпредствами, действующими, оказывается, в большинстве областных центров. Центризбирком России тут же объявил татарский референдум нелегитимным, неконституционным и недействительным — и уверенности ради обратился с этим предположением в Конституционный суд. Суд побил все рекорды, сократив стандартную полугодовую процедуру в сотню раз, и уже через два дня блестяще подтвердил все предположения ЦИК. А заодно вынес решение по иску никому не известного жителя Казани Расима Ибрагимова, оспаривавшего соответствие российской Конституции так называемого большого договора между Казанью и Москвой, подписанного в феврале 1994 года. Суд, как и ожидалось, признал договор не соответствующим российскому основному закону, а значит, юридически ничтожным. В тот же день президент Татарстана Танбулат Магдиев на брифинге для собкоров российских и иностранных газет (последних подвезли чартерным рейсом из Москвы) выступил с заявлением. Магдиев сообщил, что последние действия федерального центра, по сути, в одностороннем порядке приостанавливают действие названного договора РФ и РТ о разграничении полномочий и предметов ведения. А значит, фактически выводят Татарстан из состава России, в которую республика, согласно собственной конституции, входила как раз на основании упомянутого документа. Магдиев сообщил, что создавшееся положение ставит под угрозу существование федерации как таковой и что Татарстан, с одной стороны, намерен выяснить официальную позицию руководства страны по данному вопросу, с другой — готов отстаивать свой взгляд на федеральное устройство, для чего в ближайшее время обратится в международный суд. Сразу после этого Магдиев вместе с московскими журналистами обратным чартером отправился в Москву, где провел консультации с советом Федерального собрания. На вечер он договорился с заместителем главы Администрации президента России о встрече с Олегом Придорогиным. Однако за два часа до срока в полпредство Татарстана позвонил заметно сконфуженный глава Администрации и сообщил, что президент срочно убыл в загородную резиденцию для работы над документами и в течение ближайших дней встретиться с руководителем Татарстана не сможет. Перед отъездом Олег Игоревич попросил Танбулата Каримовича все вопросы обсудить с полпредом президента в ПриФО, который обо всем доложит, — не зря же, в конце

концов, создавались округа. Ну да, не зря, сказал Магдиев и вежливо попрощался. Через день президент Татарстана дал официальное согласие участвовать в организованных Советом безопасности ООН по инициативе США и Турции слушаниях, посвященных проблемам регионализации в странах новой демократии. Через полтора часа после того, как подтверждение ушло из Казани, Магдиеву позвонил Придорогин и убедительно попросил в Брюссель не лететь. Магдиев полетел и выступил. Совет безопасности принял специальную резолюцию «О гарантиях прав субгосударственных образований на территории бывшего СССР». А Генпрокуратура России возбудила в отношении Магдиева дело о злоупотреблении служебным положением. Танбулат Магдиев прилетел не в Шереметьево, а сразу в Казань — снова незапланированным чартером. Из-за рассогласованных действий службы гражданской авиации и менее гражданских служб о смене маршрута стало известно слишком поздно, когда в Шереметьево уже были стянуты несколько групп спецназа ФСБ и ГРУ. Их встретили фотовспышки и камеры нескольких десятков журналистов. В основном иностранных. На следующий день командующий Приволжско-Уральским военным округом Сергей Заикин распорядился усилить Казанский гарнизон частями, дислоцированными в Оренбургской и Свердловской областях, а также начать подготовку к внеочередным масштабным учениям «Внутренняя угроза». Учения были несколько нестандартными: на стратегические объекты, расположенные в граничащих с Татарстаном республиках и областях, для усиления местных караулов дополнительно переводились мотопехотная и воздушно-десантная дивизии, которые вообще-то совершенно не были обучены толковой охране объектов. Они специализировались на марш-бросках и боях с ходу, а главное — прошли Чечню и имели опыт военных действий в городских условиях. В течение 48 часов передислокация должна была завершиться блокированием периметра Татарстана, после чего объявлялась получасовая готовность к началу учений. Они, как подчеркивали в своем инструктаже представители штаба ПУВО, были максимально приближены к боевым. В тот же день министр внутренних дел России Альберт Пимуков подписал два приказа. Первым глава МВД Татарстана Максим Давлетгараев освобождался от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу. Место работы приказ не называл, зато однозначно рекомендовал Давлетгараеву срочно прибыть в Москву для получения новой должности. Исполняющим обязанности республиканского министра был назначен Аяз Гарифуллин — бывший первый зам Давлетгараева, два года назад с тихим скандалом выброшенный из кресла за совсем уж беззастенчивое мздоимство и неприкрытую симпатию к паре местных ОПГ и перебравшийся на бумажную должность в Москву. Второй, закрытый, приказ предусматривал переброску в Татарстан «в связи с осложнившейся оперативной ситуацией» нескольких батальонов внутренних войск и ОМОНа из разных городов России. Для встречи с личным составом этих частей из Москвы вылетели чиновники Совета безопасности — все, как один, щуплые шатены с невыразительными лицами. Они должны были призвать милиционеров с честью выполнить свой долг и не поддаваться на провокации, но при этом не забывать, что Татарстан был и остается внутрироссийским форпостом чеченских ваххабитов, расстреливавших омоновцев во время кавказских командировок. В свою очередь, Танбулат Магдиев подписал указ, в котором в связи со служебной необходимостью назначал на время служебного отъезда Максима Давлетгараева его действующего первого зама Сергея Криштофовича.

Официальные казанские газеты, опубликовавшие указ, в комментариях к нему сообщили, что документ полностью соответствует действующему республиканскому и федеральному законодательству, соответственно, нелегитимным является приказ российского министра внутренних дел — и, еще раз соответственно, Гарифуллину пока лучше в Казань не приезжать. Первый приказ, подписанный Криштофовичем, досрочно — за неделю до официального завершения трехмесячной командировки — отзывал оба сводных татарстанских отряда из Шелковского района Чечни и Грозного.

3 Эх, яблочко, вниз покатилося, а жизнь кавказская… накрылася. Анатолий Приставкин

СТАНИЦА ГРЕБЕНСКАЯ — КАЗАНЬ. МАЙ Марсель Закирзянов газет не читал, аналитиков не слушал. Просто знал, что вторая чеченская командировка, теперь не в Гудермес, а в тихий Шелковской район, началась так, как положено, — несмотря на то что ехал он не капитаном, а старлеем. А закончилась глупым каким-то предательством, в которое поверить невозможно — лучше уж в стену головой. Но такой радости Закирзянов никому доставить не собирался. Началось, как всегда, с фигни. Руслану Галееву, зеленодольскому УБЭПовцу, позвонил чеченский милиционер, с которым они познакомились днем раньше, и попросил срочно подъехать в их отделение. Русый перед самой командировкой начитался каких-то исторических книжек и теперь со страшной силой рвался найти столицу древней Хазарии Семендер, расположенный где-то между Гребенской и Шелковской. Марсель и еще пара ребят на первых порах тоже увлеклись этой идеей и в первые же свободные выходные отправились искать неразумных хазаров. Нашли они только свежее минное поле, осмотрев которое Закирзянов сплюнул и скомандовал кругом. А когда Руслан заканючил, взял его за «разгрузку» и подпнул под тощий зад. Русый вроде бы и сам отвлекся от Винни-Пуховой идеи устроить иск-педицию. Тем более что именно на него свалилась обязанность шефствовать над четырьмя обнаружившимися по соседству татарскими деревнями. Деревни совершенно заброшенные, молодежь давно разбежалась, и Марсель предпочитал не знать куда. Остались по-кавказски статные старики и бойкие старушки самого муслюмовского вида. Питались они молоком, кислым сыром и мелкой картошкой с утыканных осколками огородов. Бугульминский майор, возглавлявший сводный отряд, немедленно распорядился поставить стариков на довольствие, причем доставку говяжьей тушенки и хлеба должен был обеспечивать Русый. Он и обеспечивал. И не ныл. Наоборот, придумывал всякую веселую фигню вроде «Гребаной жизни» — так почти официально татарстанцы стали называть гребенскую командировку. И каждый вечер рассказывал, что в Шадках, в клубе, библиотека, блин, осталась — закачаешься, еще времен генерала Ермолова, а в Тархан-йорте вчера такую девчонку видел — разрыв башки, я к ней, isamnesez, говорю, а она глазами зыркнула, косами махнула, и нет ее. Только воздух зашелестел. Кавказ, бляха… С милиционером из соседней деревни Шадки Руслан сошелся на той же хазарской теме. Пожилой уже дядька в звании младшего лейтенанта (больше одной звездочки-сиротинки на погон ментам из чехов, не вписанным в президентский род, не полагалось — потому что чехи; а не нравится, идите к Хоттабычу, он волосок выдернет и живо бригадными генералами сделает, объяснил местным в неформальной беседе один из заезжих проверяльщиков) всю жизнь преподавал историю в районной школе и потихоньку окапывал окрестности. Потом жизнь кончилась, началась война, школьники ушли в полевые командиры, а окапывание местности приобрело прикладной характер. Дедок посидел несколько лет без работы, потом подался в менты. Он расцвел, почуяв

томящуюся внутри Галеева родственную душу, и пообещал в ближайшее время показать пару мест, где доподлинно стояли хазарские дворцы и синагоги. Историки, недоделанный и переделанный, договорились встретиться в субботу, но чеченец вышел на связь уже в среду. Он, откровенно волнуясь, сказал, что здание окружают явные омоновцы, которые то ли получили неверную информацию, то ли решили немедленно отомстить местным за павших товарищей — а ближе ментов местных в этот час не нашлось. Дедок наивно решил, что один русский милиционер другого русского милиционера уговорит не беспредельничать куда быстрее, чем это сделает самый красноречивый чеченец. А то, что один из русских еще и татарин, так это даже лучше. Вот и позвонил историк, которого ни любимая история, ни постылая жизнь так ничему и не научили. Русого, впрочем, тоже. Он, дурак, помчался на чужую землю, толком на предупредив никого из своих. Успел вовремя: командир омоновцев, широкий капитан в маске, только вышел на исходную и заорал: — Э, коллеги, выходи по одному с поднятыми руками! Тут Галеев и сунулся со своей справедливостью, за которую, в общем-то, в командировку и загремел. Его сперва чуть не застрелили. А разобравшись, обступили, дыша плохой водкой и чистой ненавистью. Парень в кожаной куртке поверх камуфляжа, жилистый и нервный, заорал: — А, сука, за своих муслимов заступиться решил?! — и попытался с ходу сунуть Русому в челюсть. Галеев пошел в отмах — на него кинулись еще двое. Тут же влез капитан, рявкнул: — Тихо, сказал! — Отшвырнул самых горячих. Потом, извиняясь, похлопал Руслана по плечу, а другой рукой снес Галеева в грязь. Пока Русого пинали, капитан усталым голосом рассказывал, как его задолбали зверьки, которые уже везде — и в спецназе, и в Кремле, и ведь ни хера с этим не сделаешь. Сделаешь, братан, сделаешь — Чечня еще тыщу лет кровью срать будет всякий раз, как вспомнит, что можно на русских хвост поднимать. И Татария будет, ты не волнуйся, будет — так своему Магдиеву и передай. Взвод Закирзянова примчался в райотдел, когда омоновцев и след простыл. Чеченские менты разбрелись по домам — отмываться и зализывать раны. Только двое возились с Галеевым, которого перетащили в «красный уголок», единственную приличную комнату в райотделе — помимо портрета Придорогина его украшал почти целый стол и два офисных кресла, попавших в Шадки черт знает каким образом. Седоватый — перец с солью — младший лейтенант виновато посмотрел на ворвавшегося в комнату Марселя и убрал багровый марлевый ком от вздутого полопавшегося лица Руслана, который неровной грудой лежал на столе. Кровь на собственных разбитых губах замначальника райотдела, похоже, не чувствовал. Второй чеченец, молодой парень со свежесломанным носом на бандитском лице, увидев казанских, отложил шприц, осторожно взял себя за поясницу и сказал с сильным акцентом: — Давай врача своего зови. Я не знаю. Антишок хотел ввести. Надо, не надо, сам давай думай. Русому повезло: обошлось без серьезных переломов и разрывов внутренних органов. Жалеючи били, объяснил врач. Капитану тоже повезло. Закирзянов его не нашел. Военная прокуратура дело возбудить отказалась за отсутствием заявителя. Служебная проверка кончилась ничем. Три сводных отряда региональной милиции, дислоцированные в окрестных районах, в этот день в полном

составе были задействованы в спецоперации за полсотни километров от райцентра. А представитель военной прокуратуры, которого Закирзянов неделю спустя отловил после оперативного совещания, глядя Марселю в кадык, заявил, что при имеющейся доказательной базе можно всерьез рассматривать только две версии. Первая: старший лейтенант Галеев стал жертвой переодетых боевиков, пытавшихся организовать очередную провокацию. Вторая: нападение на зеленодольского милиционера стало итогом конфликта внутри подразделения и было инсценировано татарскими коллегами старлея. А что вы так смотрите, были, были такие случаи, сказал прокурор и попытался уйти. Отпустите-ка рукав, мне потом самому форму стирать придется.

— А меня завтра в спину грохнут, ты тоже убийц не найдешь? — спросил Закирзянов.

— Да кому вы нужны на хер, грохать вас! Чехи вас на руках носят, а нашим пачкаться неохота, — сказал прокурор. — Руки убери, мститель. Колонну, которую охраняли казанцы, обстреляли два дня спустя. Обошлось без жертв — может, потому, что невидимые нападавшие сосредоточились на двух машинах сопровождения, в которой ехали татарстанские милиционеры, — а те вдруг оказались настороже и кинжальным огнем высекли кустарник, из которого велся обстрел. Только Сереге Иванькову из Бугульмы, носившему понятную кличку Неяпончик, пулей оцарапало ногу выше колена. В тот же вечер в гости нагрянули красноярские коллеги. С двумя бутылками сорокапятиградусной «Сибирской» и шматом сала. Встретили их спокойно и тихо, не озадачивая, как обычных гостей, дикими розыгрышами или специально заготовленными для таких случаев жеманными беседами типа «Кто взял мою помаду и вазелин, противные?». Коллеги посидели в учительской — единственной приспособленной для обедов комнате раздолбанной школы, в которой была устроена казарма, выпили сначала «Сибирскую», потом еще две бутылки «Тысячелетней Казани». Сибиряки пожаловались, что вот у них тоже двоих сегодня зацепило и тоже легко, добили водку и сало, отказались от коробки чак-чака [4] («Спасибо, мы это не едим») и, пожелав удачи в следующий раз, вразвалочку удалились.

— Марса, на разводе про красноярцев говорили чего? Были у них огневые сегодня? — спросил Серега.

— А ты как думаешь?

— И что нам теперь делать? — помолчав, задумчиво сказал Неяпончик. «Не знаю. Не знаю, что делать», — голосом Жеглова хотел рявкнуть Закирзянов, но не стал — тошно было. Делать ничего не пришлось: на следующий день майор, земляк Неяпончика, возглавлявший гребенской отряд, зачитал приказ и. о. министра о досрочном возвращении в связи с оперативной необходимостью и спросил: «Вопросы есть?» Вопросов ни у кого не было. Бойцы молча смотрели в пол и на облезлые стены актового зала, и только совсем зеленый сержант Аристархов вздохнул с тоскливым облегчением. Вопреки обыкновению, в обратный путь отправились не на поезде, а на специально прибывшем самолете авиакомпании «Татарстан». Распоряжением майора его взяли под усиленный караул, который сутки напролет не снимал рук с автоматов, не обращая внимания на веселые шутки штатной охраны аэропорта. Улетели благополучно. Правда, впервые за последние годы татар никто не провожал. Вернувшись домой, Закирзянов ночь не спал, сидел, курил на стылой лестничной площадке, пока Гульназ не всполошилась и не загнала его на кухню — пустую в этот час, так что никто из соседей орать не стал. Марсель сказал, что подаст рапорт. Гульназ спросила: — А очередь?

В очереди на квартиру по УВД они были шестыми. Шестыми они были уже пятый год. Зато второй год им полагалась уже не однокомнатная, а двухкомнатная — потому что Галим родился.

— Очередь, — помолчав, сказал Марсель. — С одиночных на очередь. Всю жизнь стоим и до смерти стоять будем. Стоять насмерть, блин. Так, Гуль, да? Может, не шестыми, а четвертыми. А еще парочку родим, нас на трехкомнатную поставят. И еще пять метров в соседнем блоке дадут. Гульназ некоторое время невидяще смотрела на свое мутное отражение в жирном оконном стекле (окна в общаге мыли в ноябре, когда ждали московское начальство ко Дню милиции, да так и не дождались). Потом сказала: — Марсель, делай как считаешь нужным. Только где мы жить будем? Комбат тоже об этом спросил. Сначала, конечно, орал, заставляя трепетать торчавшее в углу знамя сводного полка, потом сворачивал могучий кукиш и грозил, что вот чего ты теперь получишь, а не боевые, потом предполагал, что когда очко на минус уходит, это на самом деле не лечится. Потом спросил. Марсель пожал плечами и сказал: — Найду. Просто не хотел пока думать, где найдет приют веселая семейка, состоящая из безработного мента, его вечно хворающей, да еще кормящей жены и двух разнополых, как они это называли, и очень разновеликих (восемь лет разрыв — не шутка) детишек. Комбат посмотрел-посмотрел на него, вздохнул и вполголоса произнес: — Марсель, ходатайство о возвращении тебе капитана на рассмотрении у министра. Не могу ускорить, понимаешь?

— Надо мне этого капитана, — буркнул Закирзянов. И заорал: — Ты вообще знаешь, что происходит там? Что мы врагами стали?! Что татар скоро, как черных, на каждом углу гасить будут?! Это что, шутки, да?!

— Знаю! — заорал комбат и тут же сбавил тон. — Не ори. Знаю. А ты думал, по-другому будет? Им сказали — они делают. И будут делать. А ты уйдешь — вообще bik aibat [5] будет. Ты уйдешь, я уйду. Из ваших, вон, Серый уйдет, Вован, Русый твой залечится и свалит. Зашибись будет, да? Марсель дернул плечом и промолчал. Комбат встал из-за стола, сделал привычный шаг влево, шаг вправо — на большее кабинет не был рассчитан — и сказал: — Короче, Марсель, предложение такое. Просьба даже, не предложение. Весь чеченский отряд переведен в личное распоряжение министра. Ну, Криштофовича. Так что уволить тебя все равно никто не уволит — сам понимаешь, что будет, если ты умудришься на министра с этой бумажкой выйти, — комбат махнул рукой в сторону рапорта. — Я так понимаю, в течение недель двух-трех отряд все-таки распустят: вроде истерика эта уляжется скоро. Мне в министерстве сказали. Так вот, я думаю, сразу после тебе звание вернут. Этот пидор из прокуратуры уволился, челюсть у него зажила, дело против тебя закрыли. Все решим. Да не кривись ты, слушай. Сейчас важное скажу. Слушай. Я тебе обещаю, вот сейчас слово даю, что до конца года ты получишь квартиру.

— Откуда? — небрежно усмехнулся Закирзянов.

— Да достраивается тут один дом в Клыках. Был на Минюст рассчитан, но сейчас начальство с ними как бы поссорилось. И нам вроде должно что-то обломиться. Трехкомнатную не обещаю, но двухкомнатная будет. Честно. Бляха, и мне не веришь, да?..

— Да верю я, Гафурыч, верю. Да кабы только от тебя все зависело… Ладно, спасибо. Пойду

я.

— Рапорт забери, — попросил комбат. В тот же вечер всех Шелковских собрали в министерстве и после короткого инструктажа разбросали по КПМ и райотделам на административной границе Татарстана. Закирзянову и Иванькову досталась точка на стыке Нурлатского района и Самарской области.

4 Дивизия МВД, входящая в состав Министерства внутренних дел, тоже не имела тяжелого вооружения и представляла собой полувоенную часть, зато комплектовалась из татар, отличающихся своей жестокостью и ненавистью к русским. Том Клэнси, Лэрри Бонд

КПМ «ЮГ», АДМИНИСТРАТИВНАЯ ГРАНИЦА САМАРСКОЙ ОБЛАСТИ И ТАТАРСТАНА. 27 МАЯ Откровенно говоря, капитан Кириллов никаких проблем не ждал, как минимум, до Пестречинского района, примыкавшего к Казани — по карте километров 150. И на подходах к первому татарскому КПМ велел сбавить скорость, скорее, из вежливости. А также из опасения, что наверняка дрыхнущие гаишники, разбуженные грохотом колонны, начнут беспорядочно метаться и, например, угодят под технику. Это в лучшем случае. Опыт сотрудничества с дорожными инспекторами в условиях, близких к полевым, Андрей получил давно — и оказался тот беспросветно негативным. Поэтому капитан пообещал себе быть предельно вежливым, тихим и подторможенным. Во избежание. Впрочем, и инструктаж он выслушал с предельным вниманием — несмотря на то, что каждый из слетевшихся со всех сторон начальников говорил, в принципе, одно и то же, наводя на личный состав обморочную тоску. Лицо старлея, подошедшего к головному бронетранспортеру, показалось Кириллову знакомым. Наверное, только показалось — сроду он в Татарии не был, с тамошними ментами пересекался по такой касательной, которую можно и не считать, — в том числе и Чечне, откуда три дня назад выдернули Кириллова вместе с его отрядом. Наверное, облачение давало ложную подсказку: встречающий был не в традиционной униформе со светоотражающей аббревиатурой «Дай, пожалуйста, стольник», а в камуфляже, жилете с «разгрузкой» и при пистолете-пулемете «бизон». Капитан легко спрыгнул с брони и зашагал к старлею, включая самую обаятельную из своих улыбок. Козырнул первым и, без особого усилия перекрикивая незаглушенные дизеля, сообщил: — Принимайте гостей, начальник. Прибыли, понимаешь, в ваше распоряжение — крепить оборону и обеспечивать национальную безопасность. Старший лейтенант, без выражения глядя на него, что-то беззвучно сказал.

— Прости, не слышу, — извиняющимся тоном заорал Андрей. Старлей, все так же скучно глядя на капитана и не снимая рук с висевшего на животе «бизона», двинул пальцем в сторону головной машины, а потом той же рукой изобразил закрывающуюся пасть. Кириллов начал злиться. Во-первых, не так уж громко стучали дизеля. Во-вторых, полковник два раза повторил, что колонна должна выйти на исходную к семи утра. Так что любую задержку пришлось бы компенсировать форсажем и нервотрепкой по пустякам. Наконец, это просто хамство — объясняться со старшим по званию знаками! Причем, если бы капитан не смотрел на руки татарского мента, он бы просто этих знаков не увидел. И что тогда?

Ладно, разбудили человека зря, стольник, очевидно, не дадим — вот он и злится, решил Кириллов и заорал, все так же лучезарно улыбаясь: — Извини! Запрыгнул на броню и дал команду заглушить моторы. Старлей истуканом торчал на пути, равнодушно рассматривая колонну (сэндвич из трех БТР-120, два спереди, один сзади, а между ними — пара шестиколесных камазовских вездеходов «Мустанг» с брезентовыми тентами), пока не заглох движок замыкающего БТР. Дизель слегка барахлил, потому напоследок выдал довольно неприличную очередь. Только после этого гаишник перевел взгляд на вернувшегося Андрея: — Старший лейтенант Закирзянов. Ваши документы, пожалуйста.

— Какие? — заржал Кириллов. — Права или путевой лист?

— А мне одинаково, — сказал старлей. Кириллов вздохнул и полез в нагрудный карман за удостоверением. Старлей внимательно прочитал все, что там было написано, кивнул и снова уставился капитану куда-то в нос, непонятно пробормотав: «И все такие разные». Андрей добродушно поинтересовался: — Ну что, командир, можем ехать?

— Нет.

— Здрасьте, — все еще весело удивился капитан. — А почему?

— А потому, товарищ капитан, что я до сих пор не получил объяснения, зачем капитан спецназа внутренних войск из Самары во главе колонны броневой и, я вижу, прочей спецтехники направляется в соседнюю республику.

— Так я вам объясню, товарищ старлей, — Кириллов постарался сохранить жабье хладнокровие. — Капитан спецназа и переданное в его распоряжение подразделение выполняет приказ. Вышестоящего начальства.

— Могу я ознакомиться с приказом?

— Нет, — ответил капитан все еще спокойно. — Это мой приказ и моего начальства.

— А это мой пост, — объяснил старлей. — И у меня есть приказ на этом посту обеспечивать общественную безопасность.

— Извини, лейтенант, а ты что, правда, считаешь, что мы безопасности угрожаем? Типа злые соседи пришли захватить татарскую землю? Старлей наклонил голову набок, помолчал секунду и сообщил: — Вы знаете, товарищ капитан, последний раз военнослужащие из соседнего региона приезжали к нам в феврале две тысячи второго года. Из Ульяновска. Они через КПМ «Восток» ехали — это не очень далеко отсюда, час езды. Вы не в курсе, чем все кончилось? Кириллов, безусловно, был в курсе. Двое десантников, служивших в элитной части под Ульяновском, средь ночи вооружились до зубов и поехали в сторону Казани, попутно убив чуть ли не десяток человек. В том числе пятерых татарских милиционеров.

— Зашибись! — воскликнул Андрей. — Ты чего говоришь, друг? Ты что мне нервы треплешь? Я тебе что, дюк малосольный — дезертир, что ли? Я приказ выполняю, понял?

— Я счастлив, — сказал старлей и повторил — но так, словно первый раз: — Могу я ознакомиться с приказом? Андрей глубоко вдохнул и для разрядки обозрел окрестности. Неинтересно. Слева до горизонта — бугристая пустошь, поросшая необязательной травой. Справа — жиденькая лесопосадка. Прямо — упрямый козел с штурмовым автоматом. За его спиной метрах в тридцати — пара серебристых «бимеров», вдоль которых вперемешку выстроились человек семь пятнистых ментов и гражданских — самого, между прочим, бандитского вида. Еще метров

через десять — кирпичное здание КПМ со стеклянным вторым этажом. Фигня, словом! На двадцать секунд интенсивной работы. Мы не в Чечне, тут же напомнил он себе. Сказано: быть по возможности вежливыми. Правда, под возможностями уже донышко видно.

— Дорогой товарищ старший лейтенант, — сказал Кириллов с чувством. — Мне отдан устный приказ. И показать я его не могу. Могу только сказать, что к семи утра мы должны быть в пункте назначения. А дотуда ходу часа два. И хрен знает, сколько ваших коллег. И что мне теперь, возвращаться в Самару и просить полковника напечатать приказ в ста экземплярах — для каждого татарского коллеги? Или, может, татарские коллеги все-таки перестанут залупаться и свяжутся наконец со своим начальством? Чтобы, значит, понять, кого следует доставать часами напролет, а кому придавать машину сопровождения с вот такенным татарским флагом!.. Или что вы там вешаете, чтобы вас не тормозили у каждого столбика?

— Тхь! — сказал старлей с крайне скептическим видом. Пару секунд буравил взглядом капитана и колонну за его спиной (несколько офицеров вылезли на броню, безучастно наблюдая за ходом переговоров). Потом достал из нагрудного кармана рацию и включил звук, убранный, видимо, на время беседы (кстати, вопреки инструкциям, отметил Кириллов). Динамик порадовал окрестных птичек интенсивным однотонным треском. Все, стало быть, шло по плану, и бригада радиоподавления, как и полагалось, пять минут назад приступила к работе. Старлей послушал-послушал неприятный треск, потом переключил частоту, еще раз и еще — все без толку. Тогда он вырубил рацию совсем и аккуратно убрал ее обратно в карман.

— Тяжело вам, наверное, работать, без связи-то, — посочувствовал Андрей.

— Работать всегда тяжело, — ответил старший лейтенант и зачем-то улыбнулся. Добродушно так. И добавил: — Видите, товарищ капитан, начальство так занято, что на фиг всю радиосвязь отменило. Придется вам со мной договариваться.

— Ну, так айда договариваться, — обрадовался Андрей. — По таксе. Стольник. Или ты с каждого борта еще грузом берешь? Это без проблем. Извини, арбузы не везем, не поспели еще. А солярки ведерко нальем — за четвертак мухом загонишь. Пошли, налью.

— Не, — сказал старлей, прекратив улыбаться. — У меня встречное предложение. За моей спиной «карман» видите? Где иномарки стоят? Загоняем колонну туда и ждем, пока связь не починится. Если я все правильно понимаю, к вечеру чего-нибудь дождемся. А солярку погоди транжирить — тебе еще домой ехать. Можешь прямо сейчас, кстати, развернуться — я препятствовать не буду.

— Да зачем разворачиваться? — удивился капитан и почесал левой рукой затылок. — Я лучше дальше поеду.

— Да не поедешь, Андрей Сергеич, честное ментовское, — возразил старлей. — Давай командуй своим — пусть правее принимают и паркуются. Я распоряжусь, чтобы бээмвухи подвинулись. Старший лейтенант начал поворачиваться к своим. Капитан хэкнул и вполсилы, чтобы не убить, ударил его в шею. Тут же подхватил левой рукой за лямку жилета и подтянул к себе, а правой зацепил старлеевский «бизон» — чтобы, значит, не стрельнулось случайно. Начало получилось очень удачным. Саня Егоров в головной машине не прохлопал сигнал Андрея и мгновенно завел дизель — и рев тут же подхватили остальные машины. Старлей послушно повалился в объятия старшего по званию товарища, который быстро поволок его к БТР. А остальные капээмовцы вроде бы ничего не успели понять. На второй секунде все поломалось. Старлей, едва коснувшись жесткой спиной груди Андрея, резко мотнул головой назад. Лицо взорвалось гранатой, ослепившей и сорвавшей

дыхание, — и тут как молотком ударило руку, лежавшую на «бизоне»: татарский мент коротким рывком сломал капитану большой палец и запястье. Андрей, охнув, выпустил автомат и получил жестокий удар прикладом в солнечное сплетение. Сердце лопнуло и острым осколком перерезало грудь и горло, поэтому дышать стало нельзя. Кириллов попытался отмахнуться ватной ногой, но чуть не повалился наземь — и тут же железный коготь сдавил гортань и впился в ямку под левым ухом, а чудовищный голос легко перекрыл и рокот дизелей, и рев потока боли, захлестывавшего голову: — Заглушить моторы! Через секунды открываю огонь! И сразу ударили автоматы.

5 Конечно, Российскому Союзу биофизическое сверхоружие не помешало бы, мы понимаем — но маленькому Татарстану, зажатому со всех сторон Российским Союзом, Уральским Союзом, Башкортостаном, Чувашией, Удмуртией… да не перечислить, кем еще! — оно необходимо просто позарез! Вячеслав Рыбаков

ТАМ ЖЕ, ТОГДА ЖЕ Ренат уже готов был предложить лупоглазому лейтенанту завершить наконец процедуру проверки, пока у КПМ не выстроилась многокилометровая очередь. И в этот миг с некоторой оторопью он увидел, как вредный старлей и здоровенный капитан на секунду разошлись, потом вдруг сшиблись. А потом злобный мент развернул обмякшего собеседника лицом к колонне и что-то заорал. А колонна врубила моторы и выдавила из своих недр нескольких солдатиков, которые врезали из стволов. Старлей огрызнулся парой умелых коротеньких очередей и, не выпуская капитана, ловко побежал спиной вперед к КПМ. Автоматчики на броне спрятали головы, зато из КамАЗов, стоявших за транспортерами, начали выпрыгивать пятнистые спецназовцы. Они тут же рассыпались в играющую цепочку и рванули вперед. Одновременно передний БТР тронулся с места и потихоньку покатил за уволакиваемым командиром, как кобра за факиром. Лупоглазый старший лейтенант, стоявший рядом, рявкнул: — Степанов, Губайдуллин — огонь! — И, бегло прицелившись, одиночными выстрелами срезал двух ближайших спецназовцев. Потом рванул вперед, к старлею. Степанов, вскинув автомат, но не стреляя, бросился за ним, а побелевший Губайдуллин, закусив губу, загрохотал очередью на полмагазина, норовя попасть в невысокое солнышко. Ренат гаркнул: — За тачки! — И, как и собирался десять минут назад, прыгнул через капот BMW. Через секунду к нему подполз Славян, а Тимур с Саньком, спрятавшиеся за второй машиной, махнули руками, показывая, что с ними все в порядке.

— Ни хера себе, — сказал Славян. — Малай, тебя всегда так родина встречает? Малаем Татарина называли только совсем свои — с легкой руки армейского прапора, служившего в свое время в Казани. Наутро после прибытия пополнения из учебки прапорщик Ковтун сообщил помятой казарменной общественности, что рядовой Рахматуллин за свой беспредел будет наказан, потому что бить ногами своих боевых товарищей за невинную шутку нельзя — тем более если ты еще не eget (парень), a malai (пацан). Больше прапор филологическую разносторонность не демонстрировал никогда, а с Ренатом здоровался за руку — но кличка все равно прилипла.

— Слава, ты чего-нибудь понимаешь? — спросил Ренат в ответ.

— А чего понимать, — коротко подумав, сказал Слава. — Взятие Казани, часть вторая. Сваливаем?

— Надо бы. А куда?

Они высунулись из-за капота и увидели, как старлей с капитаном единым кулем валятся на асфальт, как подскочивший к ним лупоглазик, упав на колени, бьет из автомата по надвигающемуся БТР, как шоссе вокруг них кипит мелкими фонтанчиками, а сержант отстреливается от рассыпавшихся по трассе спецназовцев. Пару секунд Ренат смотрел зачарованно: лупоглазый вытащил коллегу из-под капитана и, водя автоматом, поволок его в сторону КПМ — старлей Закирзянов брел спотыкаясь, но, похоже, на целых ногах. Степанов стелющимся шагом отступал рядом с ними. БТР остановился, с борта ссыпались двое в камуфляже, на секунду припали к лежащему капитану, тут же подскочили, подхватив его с асфальта, и подтащили к БТР. Машина издала оглушающую очередь, затянув окрестности вонючим сизым дымом, и, набирая скорость, двинулась вперед. Остальная техника потянулась за ней, на ходу разворачиваясь из колонны в рваную шеренгу. Головной БТР с флагом рванул за отступающими гаишниками, а второй по широкой дуге двинулся к иномаркам. Какой-то миг Татарин и его люди остолбенело наблюдали за приближением острого рыла. Потом до всех дошло, что случится через несколько секунд. Они прыгнули в кювет и бросились дальше по непросохшей траве. И только Славка, не обращая внимания на крики «Долбанулся? Раздавит на хрен!», махнул через капот и, оттолкнув слепо пятившегося Губайдуллина, заорал, раскинув руки: — Стой! Мы русские! Гражданские! Стой, говорю, мудила! В следующий миг он бросился в сторону, едва успев уступить лыжню рычащему БТР. Тот, чудом миновав Славку и явно поплывшего сержанта, на полном ходу врубился в бок «семерки». Иномарка, слегка подпрыгнув, развернулась и скатилась в кювет, распугивая бывших седоков. БТР сдал чуть назад и врезал короткой оглушительной очередью из крупнокалиберного пулемета по «шестерке». Спасибо, не из пушки, механически отметил Ренат. Впрочем, «Утес» немногим лучше. Пули вынесли стекла и безнадежно изорвали двери. Спасибо, что миновали бензобак и двигатель. На этом транспортер счел долг перед немецким автомобилестроением выполненным и рванул к КПМ. Ренат, не обращая внимания на доносившуюся сверху стрельбу, подошел к скатившемуся в кювет BMW и, сунув руки в карманы, задумчиво попинал уцелевшие зачем-то скаты. В сторону верхней машины пристально смотреть он просто боялся. Подарок сестре безнадежно погиб. Бимер пропитан проводкой, как кусок эпоксидки — волокнами стеклоткани. И капризен, будто избалованная дама на сносях: случайное повреждение любого проводочка может обернуться не погасшей фарой или там заткнувшимся сиди-чейнджером, а глухой блокировкой двигателя и других мелких деталей, необходимых для поступательного движения тачки. Допустим даже, автомобиль на ходу и поддается восстановлению. Но дарить Ляйсанке расстрелянную машину, да еще расстрелянную бэтээром… Ладно, хоть багажник уцелел. Тут Ренат все-таки поднял голову. Багажник не был смят и у лимузина. Это ничего не значило. Пуля, заглянувшая в салон, могла срикошетить в любую сторону. Даже плотно уложенный ящик мог подпрыгнуть при ударе — и разрушить нежную часть своего содержимого. Все могло случиться в этой долбаной жизни, если менты вдруг начинают садить в ментов из крупного калибра. Вон как заходятся. Ладно. В любом случае, сохранность груза надо проверить. В кювет скатилась подборка экспрессивного мата, а за ней Славян, доставший из-за пазухи «стечкина». Он рыдал, скрипел зубами, жалел, что нет при себе ПТУРСа или НУРСа, и обещал, несмотря на такую оплошность, прямо сейчас вытащить этих сук из банки и вырвать им по кадыку. Тимур с Саньком стояли рядом, храня мрачное молчание. Сверху поспешно спускался посеревший сержант Губайдуллин, обеими руками вцепившийся в автомат. Увидев пистолет в

руке Славяна, он застыл на месте.

— Слава, — сказал Ренат. — Не будем вытаскивать. Так сделаем. Готов? Славян посмотрел на Рената, на машины — сначала нижнюю, потом верхнюю, — на пистолет в своей руке. Сунул «стечкина» под мышку: — Как пионер. Малай, а ты уверен, что так надо?

— Ну, я же не русский. У меня как бы выбора нет. У тебя есть. Решай.

— Да ладно разводить-то. Погнали. Земляк, — Славян обернулся к сержанту, — глянь, там гвардия вся проехала? Губайдуллин сглотнул, хотел что-то сказать, но молча развернулся и выполз к дорожному полотну. Быстро осмотрелся и сполз к тольяттинским.

— Два БТР стоят у КПМ, остальные, наверно, ушли к Нурлату.

— Надо отъехать, — решил Славка. — Уходящих и отсюда бы накрыли, но опасно — увидят, раздавят. И низко здесь. На полкилометра отойдем — самое то будет. И по расстоянию, и по высоте. Поехали. Славян пару раз дернул мертво заклинившую дверь, еще раз люто матюгнулся, обошел автомобиль и забрался в салон через дверь пассажира. Лимузин завелся сразу и шепотом, как невредимый. Тимур с Саньком дернулись было подтолкнуть, оптимисты несчастные, но Славян обошелся без посторонней помощи: машина, опасно накренясь, торпедой вылетела на шоссе и притормозила. Тольяттинские поспешили наверх. Сержант озадаченно смотрел им вслед. Уже хлопнув дверью, Ренат спохватился, распахнул ее вновь и крикнул: — Сержант, в КПМ какой телефон?

— Старый, советский еще, — растерянно сказал Губайдуллин.

— Молодец, — терпеливо похвалил Рахматуллин. — Номер какой? И код? Сержант, запнувшись на секунду, продиктовал и повторил. Ренат поблагодарил. Машины с визгом развернулись чуть ли не на месте и умчались в сторону Самары. Через пять минут на столе у дежурного офицера КПМ «Юг» зазвонил телефон. Дежурный офицер аккуратно выглядывал в окошко, поджидая, не высунется ли из стоявших напротив БТРов еще одна неразумная голова. Поэтому трубку немеющей рукой взял Марсель, который у окна стоять не мог из-за тошноты и головокружения — ладно, хоть кровь больше не текла.

— Старшего лейтенанта Закирзянова могу услышать? — осведомился уверенный голос.

— Слушаю, — вяло сказал Марсель. — Гафурыч, ты?

— Не, я Салимзяныч. Мы с вами минут двадцать назад общались, не помните? Марсель напрягся, вспоминая, с кем это он общался двадцать минут назад. Вспомнил.

— На хер пошел, козел, — и повесил было трубку.

— Стоять, — рявкнул фэсэошник. — Я тебя сейчас спасать буду. — Тут он перешел на татарский. — Слушай тремя ушами. БТРы, я так понимаю, ваш скворечник еще не сковырнули? Марсель промолчал. Транспортеры вынесли все стекла на верхнем этаже и смяли пристройку из алюминиевого профиля (там обычно шла торговля пивом и пирогами, но с прибытием казанских ментов торговцам предложили забыть дорогу сюда до лучших времен). Капитальные стены в три кирпича нападавшим разрушить не удалось. Может быть, потому, что они не пустили в ход пушки (Марсель не знал, что, на его счастье, организаторы стремительного броска в Казань решили боезапас для пушек у БТР изъять — на всякий случай). Впрочем, надежды самарский спецназ не терял. Ничего другого и не оставалось: безвестный гаишник, руководивший возведением КПМ, был, похоже, поклонником средневековых крепостей: стены «Юга» — толстенные, окна — узкие, как бойницы, наружные двери — из трехмиллиметровой стали, а оружейка — в сухом капитальном подвале (тоже с железной

дверью и даже бетонными ступенями). Так что самарскому спецназу не удалось ни красиво взорвать дверь и ворваться внутрь, ни без изысков расстрелять защитников нурлатской крепости сквозь окна — крупнокалиберные очереди выбивали кратеры в скосах оконных проемов, но внутрь не залетали. Впрочем, капля камень точит. Пуля — тем более. Закирзянов понимал, что держаться им осталось в лучшем случае минут десять. Потом нападавшие пройдут через второй этаж, а то и просто сквозь стену — и оборонявшихся не спасут ни автоматы, ни найденные в оружейке подствольники. Бандит-фэсэошник молчание понял правильно.

— Значит, не сковырнули. Теперь таким образом, через пару минут кончайте дергаться и отбегайте от окон куда подальше. Подвал есть? Вот туда и спускайтесь. Эй, ты живой там? Слышишь меня?

— Да, — сказал Марсель, с трудом ворочая немеющим языком. — Ты чего делаешь?

— Родину люблю, мать мою, — сказал Рахматуллин, глянул через плечо на Славяна, набивавшего последние команды и коды, и отключился. Через четыре минуты ракеты «Тамерлан» с проникающей боевой частью одна за другой раскроили оба БТРа, как пустые жестяные банки. Осколки и взрывная волна высекли добрую треть передней стены КПМ, но его защитники почти не пострадали. Только Неяпончика, решившего перестраховаться и сбежать в оружейную комнату последним, крепко приложило о железную дверь. Через три минуты новый залп накрыл другую часть колонны, углубившуюся в территорию Татарстана километров на десять. На сей раз ракеты были оснащены осколочно-фугасной боевой частью, поэтому головной БТР, перевернутый и искореженный, теоретически можно было починить. Но только теоретически. От «Мустангов» же остались лишь пылающие остовы, пара отлетевших в сторону колес и два десятка обгоревших окровавленных спецназовцев, в шоке рассевшихся прямо на асфальте. Там их и собрали прилетевшие из Нурлата «воронки». Один из трех вышедших за ворота Ижевского механического завода экземпляров сверхмалого высокоточного оперативно-тактического комплекса «Тамерлан», предназначенного для поражения малоразмерных и площадных целей на расстоянии от 3 до 120 километров, оказался в распоряжении Татарина почти случайно. Первую же партию построенных в Удмуртии комплексов (после этого ракетные цеха были полностью законсервированы как мобилизационные мощности, и завод сосредоточился на выпуске ружей) военные при посредничестве челнинских бандитов попытались продать чеченцам — и дальше в Афганистан. Из патриотических соображений, конечно. Но в последний момент бандиты почему-то передумали, в ходе сделки перебили и военных, и чеченов, всерьез и надолго расчистив свою территорию, а «Тамерланов» припрятали от греха подальше. Правда, один экземпляр дали по дружбе Татарину. Тот как раз начинал расширять свое присутствие в Тольятти и готовился объяснить неизбежность этой перспективы местным чеченам — так что серьезные аргументы ему были необходимы. Но «Тамерлана» пустить в ход Ренат все-таки не решился, обойдясь менее внушительными методами, и при первом удобном случае постарался вернуть игрушку благодетелям. Несмотря на нытье Славяна, который после Чечни никак не мог наиграться военными безделушками, потому методом тыка превзошел все премудрости «Тамерлана» и мечтал проверить умение практикой. Мечта идиота сбылась. Потом Ренат долго размышлял, какой вариант лично для него был бы предпочтительней, случившийся или тот, что живо представился ему в момент проверки. Татарин просек с пьянящей ясностью и четкостью, что вся бодяга с проверкой документов — умная подстава земляков, разыгравших вполне однозначную ситуацию: бандит с сомнительными фэсэошными корками везет секретное оружие, запачканное в крови десятка человек. Подозрение оказалось

напрасным. Но Малаю вдруг до исступления захотелось, чтобы этим все и кончилось. Был бы арест и, наверное, срок, но не было бы колонны БТР, «тамерлановских» залпов и обгорелых парней — изодранных мертвых и живых, менее изодранных и с растерянными глазами, — которых показали все каналы планеты.

Глава четвертая

1 Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь казацкая сабля! Николай Гоголь

КАЗАНЬ. МАЙ Я Галию очень люблю. Она маленькая, но совсем как настоящий человек. И сестра. И она меня любит. Улыбается, когда видит, и даже смеется. Вот так: кх-кх-кх. Классно. И выползает встречать, когда я из школы прихожу. Она — вылитый я. Я не помню, каким был, когда мне год с чем-то было, — но фотографии я часто смотрю, где я маленький. Очень похож, только волосы темнее, и морда не такая толстая. И мама говорит, что очень похож. И даже папа не спорит, хотя он всегда спорит. А когда соглашается, смеется так, что не разберешь — может, он опять издевается только. Но в этот раз я просто как дал бы Гальке по башке, и все. Я ведь ее просил, как человек, порусски просил: не трогай корабль Дана, он мне нужен, нельзя, сказал, нельзя! Правда, папа говорит, что Галька по-русски пока не понимает и с ней надо разговаривать по-татарски. Но это он шутит опять, наверно, потому что откуда она татарский будет знать? Она вообще говорить не умеет. Ба-ба-ба говорит и та-та-та. Но это же не по-татарски. Ну ладно, я ей все равно и потатарски сказал. Я очень хорошо на татарском говорю, лучше всех в классе. Нет, Искандер Валиуллин лучше говорит. Чуть-чуть. Но все равно последний раз ему на уроке ничего не поставили, и никому не поставили, только мне поставили пять с плюсом. Я написали «За активное участие». Потому что я вот так руку поднимал и первым отвечал на все вопросы Мизии Шагиевны. А папа сам плохо говорит по-татарски, а сам все время говорит, что мы татары, а не русские. Я раньше не верил, потому что в сказках читал, что татары плохие. Поганые. С ними богатыри воюют. И игра есть классная, «Казаки» называется. Там, значит, казаки — они хорошие, ну, такие специальные воины, как будто богатыри тоже, которые врагов побеждают. Правда, я в стратегии ещё не очень хорошо играю, зато в Quake у меня вообще классно получается, даже в третий «Квак», где нельзя, как богу, бессмертием разжиться. А «стратегии» я не очень пока понимаю. Но мой брат Тагир, он сын дяди Рамиля, они в Нижнекамске живут, — вот он в гости приезжал, и привез диск с «Казаками», и все объяснил. Я скоро научусь. И вот в этих «Казаках» разные враги есть, но главные — татары. Они синие. Я с этими синими здорово начал сражаться и рассказал об этом папе, когда он с работы пришел. А он опять рассердился, но не из-за того, что мы долго за компьютером сидели. Папа сказал, что надо говорить не «против татаров», а «против татар». А играть в такую игру — предательство. Потому что мы тоже татары. Нравится нам или нет. И наши отцы, мамы, деды, их деды и бабушки, вообще все, кто был до нас, — все были татарами. И получается, что если мы играем за казаков и против татар, то мы воюем против самих себя, и убиваем, выходит, себя — и папу, и маму, и dau-ati[6] с dau-ani[7], и половину друзей и учителей. Тагир сказал, что мы воюем не против татар, а против татаров, а они плохие, и живут в Австралии, и говорят понемецки. А папа сказал, что никаких татаров нет, есть только мы, татары, и пусть Тагир не

выдумывает. Просто игру написали не очень умные люди, сказал он. Раньше все игры делали американцы. Они все время думали, что придется воевать с СССР — это так раньше наша страна называлась, — и поэтому в своих играх делали русских врагами. А теперь наши научились сами писать игры и стали придумывать своих врагов. Потому что дураки. Ведь когда американцы в компьютере воевали с русскими, это хоть какая-то правда была. СССР с США — это Америка по-другому — на самом деле были как будто врагами. А русские и татары не враги. И казаки никогда с татарами не воевали, и вообще «казак» — татарское слово, как и «богатырь». Тот, кто такие игры пишет, или дурак, или скотина, сказал папа. Я засмеялся и сказал: «Скотина!» И Тагир засмеялся и сказал: «Скотина!» А папа сказал: «Пацаны. Вы подумайте. Тот, кто пишет игру, — он ведь учит всех воевать против татар. И вас, татарчат, учит. И всех остальных. Все научатся, а потом захотят воевать — так получается? Но вам-то я объясню или просто запрещу играть. А остальным кто объяснит?» Папа так расстроился вдруг, у него даже глаза грустные стали, как будто я опять заболел. Я, чтоб его успокоить, сказал: «Гады они, кто игру рисовал, и все. Надо было немцев просто врагами сделать — они фашисты, и их всех надо убивать. Правильно, папа?» Папа сразу грустным перестал быть, начал кричать, что неправильно, потому что немцы давно не фашисты, и что не бывает национальностей-врагов, бывают немцы-гады и немцыхорошие, и татары так же, и русские, и евреи, и хохлы. Про хохлов я хотел сказать, что папа не прав, потому что кто такие евреи, я не знал, зато хохлов как раз знал. С ними Данила в Америке как раз сражался и всех победил. Все они бандиты. Но потом подумал, что тогда папа вообще разорется и в угол опять меня поставит, и просто стал молчать. Папа быстро успокоился, погладил нас с Тагиром по головам и сказал: «Ладно, чего я вас гружу. Не играйте в эту гадость, и все». Мы и не играли. Только еще три или четыре разика. Но не против татар, а против зеленых каких-то солдатиков. Меня они один раз победили, а один раз я почти выиграл, но меня Тагир отвлек, и я опять проиграл. А Тагир выиграл — ему хорошо, он уже дома играл, поэтому давно научился. А потом каникулы кончились, Тагир уехал и диск увез. А без диска «Казаки» не запускались. Дурацкая игра. То ли дело «Лего». Это конструктор такой из пластмассовых деталек разных, очень твердых, их только зубами можно расцепить — зато игрушки очень прочными получаются. Пока Галия не схватит. Мне «Лего» вообще больше всего нравится — если не считать компьютера. Хотя, наверное, можно считать. Я к «Лего» всех друзей приучил: они сначала у меня играли, а потом начали просить своих родителей, чтобы тоже купили. Теперь у нас соревнования, кто лучше чего построит. Я обычно побеждаю. Потому что тоже давно научился, а потом, у меня деталей полная коробка, а у Арслана, например, только одна банка с «Биониклом» и один «Лазерный робот». На прошлой неделе я принес корабль, который построил для Бэнга, в школу. Просто поиграть. А Леха Шаповалов увидел и начал выпендриваться, что у него и корабль круче, и вообще вся серия лазерников есть. Я сказал, подумаешь, у меня не вся серия, а только Дан, Бэнг и Релла, но зато каждому из них я могу одной левой построить по три корабля. И каждый будет лучше, чем у Лехи. Леха сказал, что ни фига, мы начали немножко ругаться, а потом решили, что кто спорит, тот кой-чего не стоит (чего не стоит, я не скажу, потому что маме на прошлой неделе опять обещал не говорить никаких плохих и даже просто грубых слов). Мы договорились, что вот сегодня пятница, потом мы два дня отдыхаем, а потом, в понедельник, каждый принесет в школу корабль, который построит для своих лазерников. И у

кого круче, тот и победил. Мы так договорились и обрадовались, а потом зазвенел звонок и начался урок — чтение. И я весь урок придумывал, какой классный корабль построю. Одним глазом читал, что Мизия Шагиевна сказала, а другим подглядывал в тетрадку, в которой рисовал разные кораблики. Я решил, что мой корабль для Дана будет не такой, как в леговской книжке, а большой, закругленный, чтоб ни на что не был похож. И Леха, как увидит, сразу умрет от восхищения, а потом встанет и скажет: «Нурыч, ты победитель». Тут я подумал, а вдруг Леха начнет вредничать и не признает, что мой корабль лучше. Леха, наверное, про меня так же подумал — хотя он-то мог не беспокоиться, все равно ему меня не победить. Но он, как только началась перемена, побежал к моей парте, а я бросился к его, и мы чуть не столкнулись лбами и долго смеялись как дураки. А потом решили, что попросим быть судьей Элинку Амирову, которая никогда не врет. Она и установит, кто победитель. Я хотел показать Лехе рисунок корабля, который построил, а Леха сказал, что не надо, потому что вдруг он такой же придумал, а я потом скажу, что это он у меня подглядел. Я только засмеялся и с жалостью на Леху посмотрел. А он не понял, что я его жалею, и тоже засмеялся. А потом рассказал такое, что я чуть с ума не сошел. У Лехиного друга, оказывается, есть специальный диск «Лего» для компьютера. С ним можно прямо на экране строить что хочешь, и получается как в жизни. И даже можно команды роботам подавать, если у роботов специальные провода есть. И Леха у друга завтра или послезавтра этот диск возьмет и в понедельник мне даст. Ненадолго. Это будет просто супер. У меня таких, с проводами, наборов нет, но я подумал, что вдруг и без проводов получится. Или папа какой-нибудь провод просто приладит — от видака или сотового телефона, например. У папы ведь проводов много, а Дану не все ли равно. А если он пойдет, я самым счастливым человеком на Земле буду. Как настоящий конструктор из кино про ученых. И Галька засмеется, наверное, кх-кх-кх. Она тоже любит «Лего», но не так, как надо, а как собака кость — все время в рот тащит и пытается разгрызть. Иногда у нее получается. Но я стараюсь не ругаться. Потому что она все равно не понимает, а если громко кричать, смотрит с обидой, морщит лицо и плачет. Горько-горько. А я не могу, когда она так плачет. Я сам плачу от этого. Не всегда, но иногда. Мне ее жалко. А ей меня не жалко. Я все воскресенье корабль строил, даже на улицу не пошел и обедать отказался. Обычно меня быстро на кухню загоняют, а в этот раз папа почему-то на работу уехал, хотя и воскресенье, а мама все время смотрела телевизор. Там ничего интересного не было — какие-то дядьки что-то быстро говорили, и иногда непонятно показывали кино про войну: то пушки стреляют, то актеры с автоматами бегают, то небо просто с облаками, и стрельба какаято размазанная слышна. А мама сидела на топчане, который на кухне стоит, и смотрела. Даже нож, которым морковку для плова резала, на стол не положила. Я, пока возился с конструктором, устал, будто на коньках два часа катался, даже руки дрожали. Зато корабль получился еще лучше, чем я себе представлял. Такой полукруглый, а спереди острый и с крючком, как клюв орла, а по бокам крылья в три слоя и специальные щупальца, а хвостов два, и между ними кран и две пушки. И в кабине не только Дан, но и Релла поместится, а если колпак не закрывать, то и Бэнг — правда, боком. А потом мама спохватилась, что уже поздно, и погнала меня все-таки обедать, и я оставил кораблик на полу. А Галька, собака, взяла и все сломала. Хотя я ее еще утром просил не трогать. А она крыло рассыпала и уже крючок с носа начала отгрызать. Мама прибежала, когда я начал орать, и, как всегда, не Гальку, а меня заругала, а потом вдруг махнула рукой, схватила Гальку, прижала к себе и ушла в спальню. Хотя Галька даже не заплакала и спать еще не хотела.

Я отругиваться не стал, потому что увидел, что на самом деле крыло можно быстро приделать, и все будет как новенькое. Так и получилось — и потом я еще бензопроводы поверху протянул, и кораблик получился такой, что и без всякого диска смог бы полететь. Если бы умел, конечно. Я как посмотрел, что у меня получилось, так и понял, что все, Лехе копец. Только Лехи в понедельник в школе не было. И Вадьки Егорова не было, и Димона Бельянинова, и Элинки тоже. Но они-то ладно, а Леху я до самого звонка высматривал, и после звонка тоже, потому что урок все не начинался: Мизия Шагеевна почему-то задерживалась, хотя давно была в школе: девчонки ее видели. Мизия Шагеевна пришла через несколько минут после звонка. И сказала, что мы должны встать и тихо, никому не мешая, перейти в библиотеку. Там вместо столов уже были расставлены парты, много парт, и половина была занята. За ними сидел 1 «Б». И я замахал Арслану, а Арслан замахал мне, но Мизия Шагеевна сказала, чтобы мы вели себя как следует, потому что идет урок. Он не совсем обычный, потому что мы будем заниматься вот таким объединенным классом — весь день и, быть может, все три дня, оставшихся до каникул (мы с Арсланом переглянулись и беззвучно закричали ура). Потому что Людмиле Сергеевне пришлось срочно уехать. «Б» класс тоже был не полным, у них не хватало человек семи. Сереги Алексеева не было, и Нинки Прокушиной, и Витали Щербы. Я подумал, что опять началась эпидемия гриппа, и даже немного испугался, что могу подцепить вирус и заразить Гальку, когда приду домой. Но в первую же перемену Арслан сказал, что никто не заболел, все просто быстро смотались из Казани, потому что началась война, и русские боятся, что им теперь достанется. Я сразу сказал, что Арслан дурак, потому что война по-другому начинается: по радио страшный голос говорит, от которого мурашки. И еще Арслан дурак, потому что как может русским достаться, если мы все в России, и какая эта Элина русская. А Арслан закричал, что я сам дебил, раз ничего не понимаю, как маленький, и что он совсем со мной тогда разговаривать не будет. И на самом деле ушел, сел за свою парту и смотрел там на меня как сыч. Это птица такая, я в книге видел: она на всех как-то изнутри головы смотрит, жутко и сердито. Меня папа сычом обзывает, когда я злюсь, что он не позволил мне в компьютер поиграть. Подумаешь, я тоже мог как сыч сидеть — да хоть как птеродактиль, это даже интереснее. И девчонки пугаются. Но я просто вышел в коридор, подождал, когда перед самым звонком появится Мизия Шагеевна, и спросил у нее, почему все сразу уехали от нас. Мизия Шагеевна хотела что-то сказать не по правде, я прямо увидел это по ее лицу. А потом она почему-то передумала и наклонилась ко мне так, что я почувствовал, как она пахнет — чем-то очень приятным и холодненьким, как мороженое из детского кафе, только лучше. Она взяла меня теплыми пальцами за щеки и сказала: — Нурик. Миленький мой. Они не от нас уехали, они от страха уехали. Испугались, что у нас может стать плохо, — и уехали. Я спросил: — А у нас правда будет плохо? Мизия Шагеевна провела рукой по моей голове, будто я маленький. А меня папа как раз в субботу перед бассейном коротко постриг, так что волосы короткие были и колючие, и ее теплым пальцам, наверное, щекотно стало. Но она не улыбнулась, а помолчала и потом очень серьезно спросила: — Ну, мы же постараемся, чтобы было хорошо? — Я пожал плечами, потому что не знал, как это мы можем сделать, чтобы всем было хорошо и чтобы никто не уезжал из дому только потому, что чего-то испугался.

А Мизия Шагеевна сказала: — А первым делом мы должны хорошо учиться. Сейчас звонок прозвенит. Пойдем в класс, ладно? Я хотел спросить про войну — правда это или нет, а потом подумал, что тогда Мизия Шагеевна совсем расстроится, и не стал спрашивать. Мы пошли в класс, и весь урок я сидел тихо и не тянул руку как обычно, хотя «Сказку о мертвой царевне» я прочитал и она мне очень понравилась: страшная, как фильмы, которые папа иногда смотрит, когда меня спать отправляет (а мама не смотрит — она однажды сказала папе: «Айрат, тебе что, в жизни страхов мало?», а папа ответил: «Нет, конечно, я же с тобой живу», а мама зарычала, как тигрица, и стала бить папу диванной подушкой по голове). Я сидел и думал о том, как я бы уехал из дому. Бросил бы нашу квартиру, книги наши, потому что их так много, что с собой не увезти, двухэтажную кровать, игрушки почти все, наверное. И не знал бы, когда вернусь обратно, потому что чего-то боялся. Я в жизни, наверно, очень сильно ничего не боялся, даже уколов, когда в больнице с воспалением легких лежал, — разве что поначалу, а потом почти привык, хотя больно было. Но даже если бы мне грозили каждый час огромным больнючим уколом или переломом руки, как два года назад, я бы все равно не бросил свой дом. А Леха с Элинкой бросили. Не сами, а их родители. Но они боялись и за себя, и за детей. Я попытался представить себе страх, который мог прогнать их. И вот тут мне стало страшно. Страшно от того, что взрослые люди могут чего-то так сильно бояться. Дома я спросил об этом у мамы, а она обняла меня крепко-крепко, а потом, через пять минут, наверное (я терпеливо переждал обнимание), попросила меня не думать о печальных вещах, от которых только сильнее расстраиваешься, а пользы от этого все равно никогда не бывает. Вечером я дождался прихода папы. Он пришел очень поздно, мама меня уже гнала спать. Но я объяснил, что мне необходимо дождаться папу, — и она согласилась. Я спросил у папы про такой страх. Но он тоже мне ничего не смог объяснить, хотя обычно все хорошо объясняет — даже слишком хорошо, так что я устаю слушать, и он злится. А в этот раз я только понял, что страх живет внутри человека. Это как часть его организма, как сердце или рука, но не такая послушная. И иногда можно с ним справляться, как с непослушной ногой, когда ее отсидишь, а потом потихонечку разомнешь — и она снова действует как тебе надо. А иногда страх разливается по всему телу и отравляет его, как желчь у той круглой японской рыбы, которую недавно по телевизору показывали. Это как яд, только человек от него не умирает, а делается немного другим и хочет жить по-другому и в другом месте. Потому что, как в игре, видит везде врагов.

— Синих татаров, — так, Нурик?.. А главное скотство, — помолчав, сказал папа свирепым голосом, — что есть у нас любители, которых хлебом не корми, дай народ попугать — чтоб до поноса, до инфаркта и до погромов. Это я совсем не понял, но тут папа все равно замолчал, странно посмотрел на меня, поцеловал в щеку и велел идти спать. И я пошел, хотя на мой вопрос он так толком и не ответил — а сам учил, что не отвечать на вопросы невежливо. В постели я вдруг вспомнил, что не увидел Лехин диск. Ну и ладно, подумал я, я еще тысячи их увижу, ведь теперь я знаю, что они бывают. А потом я вдруг заплакал. Не из-за диска. На фиг он мне нужен без Лехи. Я ведь когда корабль для Дана строил, потихоньку представлял себе, что в гости к Лехе приду или он ко мне придет, и мы будем разговаривать обо всем и, быть может, подружимся. Не обязательно, конечно, — но вдруг. А потом каникулы начнутся, и мы вместе купаться пойдем, когда вода в Казанке нагреется, или на Лебяжье озеро поедем. А теперь, где Леха, никто не знает. И корабля моего он так и не увидел. А ведь у меня корабль

наверняка лучше получился, чем у Лехи. Тут я подумал, что Леха так же и про свою ерундовую поделку думает. А значит, обязательно вернется. Скоро. И Элинка вернется, потому что она должна нас судить. И Вадя с Димоном, и Серега с Нинкой, и даже Людмила Сергеевна, хотя она вредная училка — я слышал, как она сказала, что достоинства «А» класса (это нашего, значит) и его наставницы (Мизии Шагеевны то есть) заметно преувеличены. Пусть говорит что хочет. Когда вернется. Лишь бы они вернулись. Все. Скорее.

2 Над городом парит окруженный облаком градоначальник или, иначе, сухопутных и морских сил города Непреклонска обер-комендант, который со всеми входит в пререкания и всем дает чувствовать свою власть. Около него… шпион!! Михаил Салтыков-Щедрин

КАЗАНЬ — МОСКВА. 30 МАЯ Евсютина вызвали в Москву неожиданно. В четверг позвонил Василий Ефимович, куратор, и попросил подъехать в понедельник с отчетом за период с начала года — и отдельно за последний месяц. Билетов опять не было, даже по брони, которую по заплесневевшей памяти называли обкомовской. Пришлось ехать самому, трясти удостоверением, грозить чуть ли не следственным изолятором. Все равно наглая администраторша сказала, что в нынешних условиях («Вы же лучше меня знаете, что происходит…») она не в состоянии чего бы то ни было обещать. (Ну, правильно. А что ты в состоянии, прости господи, подумал Евсютин отрешенно.) Но если товарищ чекист подъедет в воскресенье часам к восьми вечера, то попробуем что-нибудь придумать. У Володи ни сил, ни охоты не было пугаться того, что ближе к вечеру способна придумать эта крашеная титанша. Оказалось, ничего страшного: купе, причем с одним только попутчиком. Две полки остались свободными — СВ, да и только. Евсютин поклялся себе, что натравит на этих жуликов, никак не желающих расстаться с совковыми замашками, весь УБЭП с линейным отделом — а если они будут выпендриваться, то на них вторым слоем положит транспортную прокуратуру, а третьим — обычную. Но за вечерним коньяком и легким трепом с соседом (про то, какие дурные паны Придорогин и Магдиев и как худо от этого чубам разнообразных холопов) отодвинул свои страшные планы. И совсем забыл о них, едва прибыл доложиться Фимычу. Тот сразу убрал коробку с чак-чаком и бутылку «Ханской» в стол и, зафиксировав щетинку и дорожную сумку казанца, констатировал: — Прямо с поезда? Молодцом. В гостиницу поехал бы — все планы известным местом накрылись бы. Известно тебе такое место?

— Так не маленький, — удивляясь идиотскому зачину разговора, отметил Володя.

— Не маленький, — подтвердил Василий Ефимович, глянув на Володю снизу вверх. — Бритва с собой?

— Так точно.

— Гвардеец! Бройся, мойся — десять минут тебе на все про все. Потом собрание. Евсютин так и пошел к туалету — с бритвой наперевес и задранными до челки бровями. Брови вернулись на законное место довольно быстро. Туалет был отремонтирован под скольнибудь сносный стандарт. Не европейский — европейцам обустраивать и даже оценивать конторские сортиры не дано. Но и не азиатский же — азиатам о культпоходе в тот самый сортир, где всех мочат, лучше бы только мечтать в предутренних кошмарах. У зеркал копошилась измазанная жидкой пеной пара явных коллег-командированных. Один незнакомый, зато второй, если присмотреться, Витек Семенцов из Самары.

Володя познакомился с Витьком года три назад в ходе масштабной многоходовой операции против таджикских наркодельцов, которая расползлась по Поволжью и втянула пылесосом все наличные силы татарских КГБ и Госнаркоконтроля, да еще закусила оперативниками соседних регионов, которые оказались вовлечены в отдельные этапы акции. Тогда Евсютин был вероломно включен в отбывшую в Самару группу оперативников-«физиков» («Что значит — не твоя епархия? Ты что, архиепископ? Нет пока? А кто? Контрразведка? Блестяще и удивительно. Значит, иностранцами занимаешься. Супостатами. Таджикистан — заграница? Заграница. Пушеры — супостаты? Супостаты. Вперед. А кто такой умный, будет грузить чугуний».) В его обязанности, в общем-то, ничего и не входило. Так, для массы к команде прицепили. Но в итоге именно Евсютина — а за компанию и Семенцова — пытались зарезать братья Абдуллоевы, оскорбившиеся, что клиенты-оптовики не хотят платить за высококачественный героин в мешках с тремя девятками, а тычут в нос честным поставщикам стволы и удостоверения. Теперь на радостях Володя с Витей уже сами чуть не порезали друг друга «безопасками», а третий бреятель был, получается, секундант. Затем Витя уступил место у умывальника Володе и, брезгливо вытираясь бумажными салфетками из ящика на стене, принялся наблюдать, как наивный Евсютин пытается методом трения осуществить возгонку вонючего жидкого мыла в сколь-нибудь приемлемую пену. Пока казанец постигал собственными щеками и подбородком, какая гадость это заливное мыло, добрый самаритянин рассказывал, что его тоже выдернули в полсекунды — причем буквально из самолета, на котором капитан Семенцов интенсивно отбывал в сторону южной границы в очередной заслуженный отдых. А все вы, смутьяны, нам мазуту портите. Евсютин изобразил бровями удивление, а глазами недоверие. Ртом изобразить ничего не получилось — губы неудержимо кривились от окружавшей их мерзости. Витек, однако, понял и объяснил, что формальный повод, ясен пень, другой: День контрразведчика, который вообще-то официально отмечался почти месяцем раньше. Но только теперь начальство решило ударить по ведрам парадным собранием департамента с отчетом высшему руководству.

— Ба, — сказал Евсютин. — И кого ждем?

— Мальчика. Кого ж еще. Ты меня под списание подвести хочешь? Спасибо.

— Всегда рады. Одеколон есть?

— А не надо одеколона, — злорадно сказал Витя. — Это ж не мыло, это чудо зоотехники: пена, одеколон, кондиционер и микроволновая печь в одном Флаконе. Терпи, коза.

— Прощай, моя нежная кожа, — отметил Евсютин, промокая саднящее лицо салфетками. Секундант все так же молча вытянул чуть ли не из галстука небольшой бутылек и протянул Володе.

— Фаренхайт, — прочитал Евсютин и немелодично присвистнул. — Кучеряво. Где так богато коллеги живут?

— Удмуртия. Миша. Кравченко. Конфискат, — с восхитительной лапидарностью откликнулся секундант и сунул Володе твердую руку. Собрание вышло откровенно дурацким. Долго тянули с началом — и все уверились: будет тот самый мальчик, что всегда опаздывает. Дежурный офицер мотался в дверном проеме, как бешеный пес на коротком поводке. Потом наконец встрепенулся и рявкнул: — Товарищи офицеры! Зал поднялся, готовясь выедать глазами начальство. Но с начальством случился недобор: следом за замдиректора ФСБ и начальником управления контрразведки вошел совершенно незнакомый черт, с любопытством озиравшийся по сторонам, словно первоклашка в зоопарке. Больше вроде никаких гостей не ожидалось. И чего было огород городить, подумал Евсютин, усаживаясь на указанное ему место рядом

с дверью и готовясь слушать тягомотные доклады о том, как мы щитом и мечом, понимаешь, и все такое. И тут его потюкали пальчиком по плечу и шепотом окликнули по имени-отчеству. Он оглянулся. Молодой человек в дорогом костюме, никак не соответствующем обстановке, указывал на приоткрытую дверь. Из-за двери Евсютина манил Василий Ефимович. Московскую географию Володя освоил паршиво, однако выезд на Рублевское шоссе всетаки опознал. Ехали долго, трижды останавливались у постов, а затем минуты две ждали у ворот, пока автоматчик проверял документы сначала у Василия Ефимовича, потом у водителя и у Евсютина, а потом еще созванивался с кем-то, прежде чем впустить «Волгу» на огороженную территорию. Территория была зелена, игрива и выдержана в английском духе. Однако просматривалась и простреливалась насквозь из любой точки — дизайнер явно прошел спецкурс в Академии Генштаба. Толком осмотреться не удалось: «Волга» припарковалась в десятке метров за воротами. Василий Ефимович вздохнул и сказал: — Дальше пешком, Володенька. Володенька молча вышел и последовал за Фимычем по выложенной красивыми разноцветными камушками тропинке к увитому плющом особнячку. Пахло волшебно, как в ботаническом саду после грозы. Евсютин стоически продолжал воздерживаться от вопросов. Впрочем, кое-что он понял, и давно. После очередной проверки документов и легкого, но умелого личного досмотра крупный парень с переломанными ушами проводил визитеров на второй этаж и сдал стоявшему за конторкой скучному мужику с типично секретарской физиономией. Тот обходительно поздоровался и сразу попросил войти в кабинет за его спиной и подождать буквально десять секунд. Интеллигентно, подумал Евсютин и, не успев посочувствовать секретарю, который вот так весь день и стоит за конторкой, вошел вслед за Василием Ефимовичем. Кабинет был большим и не очень уютным — видимо, из-за слишком крупного овального стола, как солнышко лучами, утыканного гнутыми стульями, которые плохо сочетались с зеленоватой кожаной мебелью у дальней стены. Впрочем, Евсютин старался не слишком озираться, чтобы не оставить превратного впечатления о себе у грядущих поколений, которые получат доступ к архивам наблюдений ФСО. Через десять буквальных секунд, обещанных секретарем, дверь в дальней стене рядом с огромной политической картой мира отворилась, и в кабинет знаменитой боцманской походочкой ворвался Олег Придорогин. Володя сглотнул и на всякий случай встал смирно. Фимыч, наоборот, затянул: — Здра-авствуйте, Олег Игоревич! — и с разведенными руками пошел навстречу президенту. Неужели бросать через бедро будет, с некоторым испугом подумал Володя. Старый ведь уже. Или здесь так принято? Елки, а я кимоно два года не надевал, с последней аттестации. Переживания оказались напрасными: Василий Ефимович просто приобнял Придорогина, а тот похлопал его по спине и позволил увлечь себя к замершему Евсютину.

— Вот, Олег Игоревич, знакомьтесь, пожалуйста. Это Володя Евсютин, капитан, главный наш СМЕРШевец, понимаете, в Татарии. Из-за него над всей Татарией безоблачное небо, — сказал Фимыч почти без улыбки. Придорогин протянул Евсютину руку, пристально и серьезно рассматривая Володю. Сейчас точно бросанет, обреченно подумал Евсютин и аккуратно пожал руку президента. Пожатие оказалось, как положено, крепким и, на счастье казанца, ни в какой бросок через

пупок не перешло. Получилось даже веселее.

— Олег, — представился Придорогин все с той же серьезной миной.

— Я помню, — сказал Евсютин, увидел страшные глаза Василия Ефимовича и ойкнул: — Прошу прощения. Владимир. Рад встрече.

— Взаимно. Прошу, — Придорогин указал на так не глянувшуюся Евсютину кожаную мебель, отконвоировал гостей и безжалостно усадил их в пухлый диван, а сам устроился на очевидно жестком кресле и спросил: — Чай, кофе? Оба заказали чай, хотя Володя чудовищным усилием воли удержался, чтобы по привычке не сказать «Какава» или «Потанцуем». Тут же вошла миленькая женщина средних лет, толкавшая перед собой блестящую тележку, прикрытую жесткой белоснежной скатеркой. Володя ужаснулся было, что это первая леди за мужниными гостями лично ухаживает — про Придорогина и не такое рассказывали, — но с облегчением обнаружил, что нет, просто похожа. Едва официантка удалилась, Придорогин сказал: — Давайте, пока горячий, — и сам взял чашку. Евсютин, толком так и не успевший позавтракать, нерешительно зыркнул на Василия Ефимовича. Тот невозмутимо наливал в свою чашку сливки из фарфорового сосудика. Пень трухлявый, трудно было хоть на что-нибудь в этой жизни намекнуть, подумал Володя, одновременно озабоченный тем, чтобы колени не поднимались выше плеч — мягко ведь, зараза. Он решительно взял чашку, попробовал — горячо, но не смертельно, и длинным глотком опорожнил ее, не оценив ни вкуса, ни запаха. Деликатно, не звякнув, поставил чашку на место и ожидающе посмотрел на Придорогина. Тот тоже отставил чашку, потер руки и предложил: — Докладывайте, капитан. Зашибись, растерянно подумал Евсютин. Точно пристукну маразматика старого. Старый маразматик успокаивающе похлопал Володю по руке и сказал: — Володенька, как договорились, давай по своей тематике вкратце за весь период. И особо — за последний месяц.

— Слушаюсь, — сказал Евсютин с облегчением, еще раз мельком подумал, какая же Фимыч скрытная крыса, и принялся докладывать. Придорогин слушал очень внимательно, чуть наклонив голову набок и сцепив пальцы на колене. Прикладная психология, кажется, учит, что такая поза не слишком льстит собеседнику, но Володе было не до психологии и даже не до прикладов. Сначала он ожидал подвоха — не чаем же его поить выдернули, должна быть какая-то подляна, — потому слова подбирал осторожно и аккуратно. И старался не шепелявить — водилось за ним такое. Потом расслабился, увлекся. Тут Придорогин и встрял: — А что же вы про Холлингсуорка не рассказываете? Володя недоуменно помолчал секунду, потом сказал: — Олег Игоревич, Холлингсуорк на нашем горизонте уже года два как не показывается.

— Правильно делает, — с короткой улыбкой заметил Придорогин. — Его так приложили, что теперь ему осталось только книжки писать, «Моя борьба за русскую демократию». Я так понимаю, Холлингсуорка именно вы вели и доказательную базу комплектовали?

— Зачем я? — совсем растерялся Евсютин. — Я так, опером был.

— Да ладно, опером, — сказал президент, глядя на казанца с неприкрытой симпатией. — Я же читал и ваши отчеты, и рапорта вашего начальства. Сработали классно. Это, если честно, образцовый уровень, хоть сейчас в учебник. Ладно, прошу прощения, что перебил.

Продолжайте.

— Да уже практически все, — пробормотал Евсютин, чувствуя, как горят проклятые уши и как Придорогин с Ефимычем прекрасно это видят.

— А резюме? — осведомился Придорогин.

— Резюме? Резюме такое. За последний месяц из-за обострения отношений Татарстана с федеральным центром намечается активность ряда разведок. В первую очередь американской и французской. Пока, по нашим данным, они используют дистанционные методы, однако не исключено резкое форсирование их деятельности в Поволжье. Но гораздо более серьезными представляются попытки международных исламских организаций воспользоваться сложившимся положением и укрепить свое влияние в регионе. В связи с этим я уже подготовил и направил нашим кураторам, — Володя глянул на Фимыча, тот благосклонно покивал, — ряд отчетов, в которых указал на смену тактики: теперь эмиссары действуют от имени не ваххабитов, а представителей традиционного для татар ханафитского мазхаба. При этом происходит подмена понятий — так что как бы мирные ханафиты в арабском прочтении становятся фундаменталистами покруче салафитов. Но еще раз при этом арабы негласно поддерживают отлучение нашей нефти от мирового рынка. Поэтому надеяться на серьезные пропагандистские успехи в любой точке России им, я думаю, невозможно. Что доказывают и собранные нами данные о настроениях как широких слоев населения и основных СМИ, с которыми у нас налажены тесные контакты, так и наиболее радикальных групп: элиты, националов и духовенства. Они ограничиваются как максимум риторикой, резких движений не делают и, так сказать… авансов никому не дают. Наверное, все.

— Все? Прекрасно. — Тон Придорогина ничего прекрасного не сулил. — А в остальном, прекрасная маркиза… Ваххабиты, ханафиты, мы Европы не боимся. А то, что у вас под носом турецкая и американская сеть действует? Это бесплатно, без авансов?

— Какая сеть? — тихо спросил Евсютин.

— Агентурная сеть, сеть влияния, товарищ капитан. Фамилии, явки, пароли назвать? — вежливо поинтересовался Придорогин. Евсютин молчал, лихорадочно пытаясь сообразить, в чем дело. Придорогин некоторое время давил его взглядом, потом аккуратно взял со стола чашку, понес ко рту, передумал и со стуком вернул сосуд на место.

— Пол-европейского департамента ЦРУ! — рявкнул он. — Французы, немцы, турки, эстонцы, прости господи! Все шпионское поголовье вокруг Казани пасется. Магдиев на английском уже лучше, чем на русском, говорит. Скоро Госдеп свое представительство в Казанском кремле откроет. А мы ваххабитов боимся. У вас что, бородами все глаза затерло? — Придорогин воткнул бешеные зрачки в лицо собеседника. Евсютин молчал. И не потому, что стеснялся спорить с начальством, — просто поводов пока для спора не было. Можно было, в принципе, напомнить, что сам Придорогин вслед за Путиным взлелеял жупел ваххабизма и умело сделал из пожилой саудийской доктрины, одной из многих, символ мирового терроризма. И только поэтому, честно говоря, Володя и его коллеги, которым все богословские разборки были по суворовскому барабану, честно зубрили статьи из энциклопедии «Ислам» и учились видеть штатного врага за каждой неопрятной бородой, за которой еще двадцать-тридцать лет назад скрывались потенциальные союзники, противостоящие неоколониализму и империализму. Активизация ЦРУ и европейских разведок — тоже заплесневевшая новость, они никогда не оставляли без внимания Татарстан, узел всесоюзной оборонной сети, а заодно — потенциальный очаг национальной напряженности. То, что потенциальный очаг никак не превращался в кинетический, шпионов не обескураживало. Капля камень точит. Последние

полвека доказали — умелое воздействие мирового сообщества на самую стабильную страну рано или поздно лишает ее всякой стабильности, превращая в стреляющее и воняющее на полпланеты пепелище. А эстонский шпион, проявившийся в Казани в конце прошлого года и с ходу попытавшийся вербануть пару ребят из издательства Управления делами президента Татарстана, вообще давно стал всероссийской легендой — благодаря как раз Евсютину, который тогда всю московскую командировку надоедал лубянским коллегам приветствием: «Простти-ии-те, я нне слишкомм пыстрро гавваррю-у?» Поняв, что ответа не дождется, Придорогин продолжил уже тоном ниже, словно устав от тупости подчиненных: — Я не знаю, что такое ханафиты, — так, да? — но я немножко знаю, что такое нормальная европейская школа политической разведки. Володя, тебе лучше, чем мне, известно, что военные секреты наши на хрен никому не нужны. Казанские, по крайней мере. Не кипятись, я не про корейцев с китайцами сейчас говорю. Нормальные профи из НТР давно не воруют чужие технологии, а гнобят их — руками политиков. Им додавить нас надо. Ладно, не делай такое утомленное лицо. Знаю, что ты в курсе. А то, что помощники вашего Магдиева бабки от америкосов получают на постоянной основе, тоже в курсе?

— Олег Игоревич, об этом я докладывал, — побледнев, сказал Володя. Он действительно еще пару лет назад нашел расписки, согласно которым по меньшей мере два бессменных советника Магдиева, по политике и юридическим вопросам, регулярно получали деньги от фондов, официально поддерживаемых Госдепом, а неофициально ЦРУ. Пустяк, по две-три тысячи долларов раз в полгода. Но ведь ни за что, за какие-то консультации. В принципе, этих расписок было достаточно, чтобы порвать советников на звезды, а самого Магдиева крепко помять. Но тогда Фимыч, санкционировавший было утечку в СМИ, после консультаций с собственным начальством сказал: «Пока не надо» — и принял оригиналы расписок на вечное хранение. А теперь, выходит, Володя мог оказаться крайним. По счастью, не смог. Придорогин посмотрел на Фимыча, тот неторопливо кивнул.

— Докладывал, ну и молодец, — сказал президент. — А с газетами у вас что за фигня творится? Говоришь, контакты налажены? Это от слова «лажа», что ли? Володя изобразил недоуменное внимание.

— Вот «Наше всё» — что за газета? — Евсютин коротко объяснил.

— Видно, что деловая. Ты в курсе, что публикации в ней — звено оперативной цепочки, которую ЦРУ строит? Евсютин, похолодев, снова принял недоуменный вид, стараясь не коситься на Фимыча.

— Не дергайся, я не про «Ожидание интервенции» говорю. Хотя с этим вашим самодеятельным Апокалипсисом тоже надо бы разобраться, — суховато усмехнувшись, сказал Придорогин и выразительно посмотрел на Василия Ефимовича (тот кротко улыбнулся в ответ и подпер пухлую щеку ладошкой). — Вот смотри, — он достал из лежавшей на полу рядом с креслом папочки несколько листков. — Это нам сообщают в начале апреля: «Предварительные переговоры американской разведки с представителями татарской элиты приостановлены из-за того, что оперативник, действующий под крышей торгпредства США в Москве, желает убедиться в серьезности сил, стоящих за собеседником. Собеседники договорились, что подтвердить их должно появление в одной из двух ежедневных республиканских газет статьи на тему жилищной ипотеки, в которой обязательно должна быть фраза, содержащая слова „Кабинет министров“, „содействовать“ и „наболевший жилищный вопрос“. Дальше здесь про другое. А вот „Наше всё“ от 12 апреля, статья „Ответ на квартирный вопрос“, автор — Гаяз Замалетдинов, управляющий банком „Казкоминвест“. Последнее предложение: „Специалисты в

области недвижимости уверены, что программа ипотечного кредитования строительства, принятая Кабинетом министров Республики Татарстан, будет содействовать скорейшему решению наболевшего кредитного вопроса“. Нормально, да? — спросил Придорогин, аккуратно укладывая листочки в папочку.

— Нормально, — выдавил из себя Володя, лихорадочно соображая, что делать: бесхитростно брать по приезде Летфуллина за кадык или работать всю газету по стандартному варианту.

— С газетами у них на мази, — продолжал тем временем Придорогин. — А как иначе! Орлы ведь все, монстры! Ходит какой-то козел, Куликов, понимаешь, представляется чекистом, хрень какую-то несет, а газетчики об этом соседям стучат. Скажи мне, дорогой товарищ капитан, кто такой Куликов? Володе совсем поплохело. Куликов был последним дежурным псевдонимом оперативного прикрытия татарского КГБ. Евсютин, например, общался под этим псевдонимом с несколькими своими конфидентами, в том числе с Летфуллиным. Псевдоним действовал в течение нескольких последних лет и был отменен буквально неделю назад — потому что до руководства дошла информация о том, что «Петр Куликов» стал персонажем, знакомым слишком большому количеству людей, — а они имели обыкновение встречаться, при встречах разговаривать. В том числе и про общих знакомых. Теперь сотрудник Петр Куликов числился уволенным из органов — так полагалось отвечать на все ненужные телефонные звонки. Правда, новый псевдоним пока не был утвержден. Так что резервное удостоверение, лежавшее у Володи в пиджаке, было выписано на Куликова — под этой фамилией он и билет покупал. Но говорить об этом Придорогину Евсютин не собирался — чтобы и в самом деле не нарваться на какой-нибудь страшный японский удар. Да, говорить, похоже, и смысла не было. Придорогин лукаво посмотрел на казанца, несолидно хихикнул и неожиданно спросил: — Ты про Уткина что думаешь? Уткин был председателем республиканского КГБ.

— Только хорошее и только в нерабочее время, — осмелев, сказал Володя. Президент на секунду замер, потом рассмеялся и одобрительно хлопнул Евсютина по плечу: — Опять молодец. Что-то часто меня сегодня хвалят. Не к добру, отметил Володя, с трудом сохранив равновесие.

— Олег Игоревич, простите старого дурака, но время поджимает, — неожиданно встрял Василий Ефимович.

— Да, спасибо, — бегло взглянув на правое запястье, сказал президент. — Мы уже заканчиваем. Значит, Володя, штука такая. У вас творится черт-те что. Ты это видишь изнутри, я — со стороны. Кому лучше, только патологоанатом скажет. Магдиев обурел, по ментам стреляет, оружие какое-то нашел, которого еще у армии нет. Если честно, мне это как бы надоело. Я даю татарским друзьям неделю. Дорога им жизнь и их чешские виллы — тогда они найдут способ выбраться из сраки, в какую себя и нас загнали. А если у них крюк совсем упал — тем хуже для них. На следующей неделе я ввожу в Татарии чрезвычайное положение. Евсютин коротко вздохнул.

— Не одобряешь? — зло спросил Придорогин. Евсютин пожал плечами.

— Володя, милый. Иначе никак. Мне насрать на этих козлов, пока они потихоньку воруют и зелеными флагами машут. Но дело ведь до оружия дошло. Второй Чечни нам не надо. Я с первой-то еле справился, и до сих пор икается до рвоты. А тут ведь Чечня в центре России — ты

представляешь? Вот и не дай им бог. Я их научу Родину любить. И это будет наша Родина. Помнишь, «За нашу победу»? Или ты маленький был? Ну, ты понял. Будут пить, знаю я, им никакой Аллах не мешает, когда хочется. Будут. И за нашу именно… Но вот эту неделю мне нужно точно знать, что происходит. И видишь, какая зараза, верить уже никому нельзя. Булкин везде татар насажал, а русских купил. Почему у вас до сих пор КГБ, а не УФСБ? Потому что Уткин такой хитро-желтый. Для Москвы он начальник управления, для Казани — председатель комитета, член правительства, что ты. Всех купили… Но тебя ведь не купили? Евсютин снова пожал плечами.

— Не купили, я знаю. — Придорогин помолчал, потом продолжил: — Значит, Володя, тебе ехать пора, и так из-за нас ребят на собрании третий час мурыжат без света. Фимыч, они там что, кино смотрят?

— Да не первое уже, наверное, Олег Игоревич, — сказал Василий Ефимович. — Я попросил программку часа на три подобрать, это вся существенная оперативная съемка последнего полугодия. С докладами часов пять будет.

— Фимыч, ведь ни в кого верить нельзя, только в тебя — да в жену, и то от дурости, — с удовольствием сказал Придорогин. Потом всем корпусом развернулся к Евсютину: — Володя. Ты сейчас на острие атаки. Не скажу, что от тебя зависит все. Но от тебя зависит почти все. Россия от тебя зависит, Володя, — встал и протянул руку. — Ты это понял?

— Я все понял, Олег Игоревич, — ответил Евсютин на пожатие, машинально отмечая, что оно все такое же крепкое.

— Ты меня не подведешь? «Говно вопрос», жутко захотелось сказать Володе. Последние несколько минут он холодел от восторга и сладкого ужаса, прикидывая открывающиеся перспективы. С неба по веревочной лесенке спустился добрый боженька, который вынул из складок хламиды, или в чем там боженьки ходят, билет в рай и сказал: он твой. И умирать для этого совсем необязательно. Евсютин никогда особенно не увлекался историей, но из читанного в юности Пикуля, без которого тогда было никак, смутно помнил, что стать фаворитом императрицы в смутное время совсем несложно. Сегодня на пикулевские сюжеты рассчитывать не приходилось: время уже года три как не считалось смутным, Придорогин сроду не был императрицей и, наверное, уже не будет. А сам Володя еще в студенческой юности сообразил, что не обладает ни особым экстерьером, ни изощренным умом. Просто чудо случилось, масть легла. Легла так, что открыла серенькому капитану забитой спецслужбы дорогу… Куда именно, Евсютин не решался представить. Да и чего там было представлять — ему, как молодому из песенки для фильма «Цирк», открылась дорога по направлению «Везде». И ничего для этого не требовалось — только исполнять свой долг и, может, немножко держать нос по ветру, дующему из московского, а не казанского Кремля. Причем опасности простыть на этом ветру не было никакой: нынешняя смута откровенно относилась к быстротекущим и была обречена на быстрое подавление. И, еще ничего не сделав, Володя неведомо для всех стал фигурой повыше всего регионального начальства. Он стал Офицером, Которого Знает Президент. А через пару-тройку недель ему предстояло превратиться — ну, не в спасителя России (этой должности суждено оставаться вакантной во веки веков, аминь) — но Личным Представителем Президента. Неважно, в каком качестве. Да в любом, хоть помощника ассенизатора. Это не западло, если ассенизатор — Придорогин. Что будет дальше, прикидывать было страшно до истерики. Но будем считать котлеты по мере появления мух. К слову о том, что вопрос — говно.

— Я не подведу, — сказал Евсютин. Две секунды Придорогин не выпускал руки капитана, глядя тому в лицо. Потом хлопнул

левой рукой Володю по плечу и серьезно сообщил: — Ты уяснил, конечно, что весь день сегодня провел на собрании. Василий Ефимыч тебя вкратце с основными тезисами докладов познакомит, на всякий пожарный. О том, что конкретно делать и как выходить на связь, он тоже расскажет. Рад был знакомству, капитан. Счастливо. Володя мотнул головой, надеясь, что это у него получилось не слишком по-белогвардейски, и направился к улыбавшемуся у двери Фимычу. Что говорить, он просто не знал. На пороге Евсютин затоптался, придумывая, как бы поизысканнее попрощаться. Придорогин, с интересом наблюдавший за его эволюциями, опередил: — Я всегда знал, что контрразведка круче разведки. Я когда капитаном был, щеки «Сашей» смазывал, а все коллеги завидовали, потому что им по должности «Шипр» полагался. А тут что, «Эгоист»?

— «Фаренгейт», — мрачно ответил Володя, мысленно проклиная всю Удмуртскую Республику с ее бескрайними просторами, Калашниковыми и «Тополями-М».

— Я ж говорю, молодец, — с удовольствием сказал Придорогин.

— Счастливо вам, Олег Игоревич, — буркнул Евсютин, чувствуя, что уши вспыхнули рубиновыми звездами Кремля, и юркнул в любезно открытый Фимычем проем.

3 Только вырастет новый мальчик за меня-гада воевать. Александр Башлачев

КАЗАНЬ. 29 МАЯ Вольно Бернесу было петь про Константина, который тихим голосом поет (ба-пум-ба-пумба-пум-ба). Константины повывелись с тех пор вместе с семиструнными гитарами. У шестиструнки требования пожестче. Если мужская компания, то с гоготом «Дембеля» и «По тундре». Если смешанная — макаровский «Костер» или «Осень» ДДТ — благо, на блатных аккордах. (Про репертуар женских компаний не знаю, не скажу. Да и негоже лилиям петь, темперамент не тот. Хотя это уже сексизм. Не, просто дамы умнее и прагматичнее — и времени на инфантильную туфту не тратят. Всякая женщина изначально взрослее всякого мужика, хоть ей даже двенадцать, а ему сорок пять.) Это общий случай. Если кто чуть получше инструмент держит — Розенбаум. Брел, как по суху, старик. До зубной боли. А надо терпеть — вежливость. Я и терпел. Именно Розенбаума, и именно про старика, который как по суху (ну и «Вальс-бостон», куда уж без него). Но двумя порциями дело не ограничилось. Марат, хитро оглядев публику, начал романтический перебор, неумолимо переросший в шорох, который в плавнях. Публика восторженно приготовилась грянуть «Бежать так бежать, лежать так лежать», а я пробормотал: «Ты еще крепкий старик, Розенбом» и сбег на кухню. Попить так попить. Мое счастье, что зарядившие дожди отменили празднование на свежем воздухе — на даче-то незаметно не убежишь. Зато в полевых условиях рука кулинара особо не размахнется: три салата, шашлык да вафельный тортик. А в квартирных условиях кулинар оказался беспощаден: одних салатов пять штук, не считая зимнего и «шубы» (чего их считать, когда без них праздников просто не бывает), а к ним еще густая — ложка стоит, а слюна падает — солянка, картошка с мясом под майонезом и сыром, по-французски, рыба трех видов и курица — двух, жареная и копченая. Впрочем, курицу и еще десяток не перечисленных подблюдок я оценил только визуально, потому что был критически обожрамшись и кюхель-бекерн. А тут еще Розенбаум. Всепобеждающее сочетание. Так что прогулка была абсолютно необходима. Хотя бы до кухни. Бдительная Гулька на бравурном припеве улизнула следом, посмотрела на мое мужественное, а потому скупое на эмоции лицо и сказала: — Морда ты кривая. Невежливо же. Потерпи немножко-то.

— Терплю, коза, — смиренно ответил я. — Осе.

— Осе — это большой полосатый мух, — поправила образованная Гуля. — Долго не сиди, без тебя скучно.

— А со мной весело, — констатировал я (зря Константина вспомнил, теперь привяжется). — Иду уже, иду.

— Ну, иди.

— Ну, иду. Попить-то дай, — возмутился я и демонстративно принялся искать не пригодившийся до сих пор за праздничным столом заварочный чайник.

— Пьяница. Тихо сам с собой, — с жалостью сказала Гулька и гордо, не обращая внимания на мои пьяные щипки и пьяные укусы в область шеи, удалилась на звуки пешеходов, которые пусть себе бегут неуклюже. Похоже, смешанная, но не взбитая команда в очередной раз вспомнила, по какому поводу все мы здесь так здорово набрались. Повод довольно округлый — Аскару Хайруллину натикало 35. А это, я вам скажу, нечасто бывает. На крокодила Гену моя грубая натура откликнулась не в пример живее, чем на стандартный общажный репертуар. Я прокрался к плотно заставленному закусками столу, так и не облысевшему после трехчасовой осады, уткнул подбородок в Гулькину макушку и завел вторым голосом (трудно, между прочим, — петь вторым голосом, не сбиваясь под напором веселого и довольно нетрезвого хора — и при этом упираться челюстью в твердый череп супруги): Чебурашка-дружочек, ты накакал в горшочек… Из детской сразу раздался восторженный вопль Нурыча и не менее зычный хор его сопливых дружков: — Нурик, твой папа опять про горшок поет! Гулька не глядя шлепнула меня по губам. Я тихонько заплакал — благо, процитированной строчкой мое знание апокрифического куплета и исчерпывалось. Никто меня не пожалел. Тогда я страшно зарычал и принялся душить Гульку. Она захрипела, закрыла глаза и вывалила наружу язычок, темный от варенья из черноплодной рябины, которого наелась, пока помогала Ильмире, Аскаровой жене, готовить очередной чудовищный по размеру сладкий пирог. Язык не помог: супругу мою злобную тоже никто не пожалел. Целиком себя музыке отдали, глухари на токовище, понимаешь. И даже не услышали детей, взревевших из своей комнаты: По ка, по ка, по камушкам мы школу разнесем, Учителя зарежем и завуча убьем… Наши младшие в количестве трех экземпляров, сдержанно скандалившие в укромном уголке из-за детского стульчика, от такого изобилия возликовали и бросились лупить родителей по коленям. Видимо, поэтому со студенческой дорожки репертуар окончательно свернул на детсадовскую тропинку, протоптанную гениями «Союзмультфильма». Теперь настал черед «Голубого вагона». Все люди взрослые, семейные, потому пели нормально, а не педиковскими голосами, как того требовал заглавный герой песенки (младшее поколение танцевало и одобрительно мазалось шоколадом). Исполнили душевно, но быстро. Я это дело исправил, заведя любимое с пионерлагерных времен холодной войны продолжение: Крылатые ракеты улетают вдаль. Встречи с ними ты уже не жди. И хотя китайцев нам немного жаль, Лучшее, конечно, впереди. Суть лучшего излагалась тут же, в строчках про танки США, которые повсюду плавятся, и про испепеленную землю там, где был когда-то Вашингтон. Петь все это полагалось трогательным пионерским голосом. Я старался. Марат стоически доаккомпанировал, а когда я отпел последнее «Парабарапам-пам пам», поинтересовался: — Айрат, ты зачем такие песни поешь? Главное, статьи пишешь, какие американцы молодцы, а сам гадости такие исполняешь.

— Марат, я вас умоляю, — сказал я. — Не будем о работе. Тем более что статьи ты не читал.

— Я и Рембранда не читал, и все равно осуждаю.

— Поэтому у нас горячей воды и нет? — осведомился я у инженера теплосетей Марата Вахитова.

— Ваша горячая вода — не мой вопрос, у меня в районе все в порядке, — хладнокровно сказал Марат, который сам дважды в неделю, невзирая на мерзкую погоду, вывозил семью на дачу, где выстроил год назад основательную баньку. — Ты не крути, скажи, зачем страсти такие пишешь?

— Да какие страсти, Марат? — весело спросил я. С недавних пор я стал основным поставщиком читальных материалов семье Вахитовых, потому точно знал, что Марат газет не читал вообще, а круг литературных интересов у него ограничен американскими детективами 3050-х да историческим эквилибром Суворова и Бушкова. Марат засмеялся и внимательно посмотрел на меня. Я сдался.

— Написал и написал. Во-первых, все к тому идет. Ну, чего орете? Ну, не идет, так может пойти. Во-вторых, еще один момент есть. Мы же все в виртуале живем. Для нас Афганистан или Африка, которую мы никогда не видели, реальнее Чувашии.

— Реальнее, блин. Оптимист, — мрачно сказал Аскар, которого двумя днями раньше по пути из Нижнего жестоко оштрафовали чувашские гаишники.

— Аскар, тебе квитанцию чуваши один раз в жизни выписали…

— Оптимист, — повторил Аскар совсем уже сумрачно.

— …А африканские войнушки ты каждый день видишь, — не сбился я. — Полный виртуал, для журналистов особенно. И получается: чего навиртуалим, то и есть. И наоборот: чего накаркаем, того не будет. Понимаешь, Марат? Вот. И тут возникает момент пропаганды. Помнишь, когда мы пионерами были, о чем писали газеты?

— А я газеты и тогда не читал, — гордо сообщил Марат.

— Бессовестный ты тип, — сказал я одобрительно. — Булгаков умер, но заветы его живут. А я политинформатор был с пятого класса и читал газету «Аргументы и факты» — тогда это еще не здоровенная газета была, а маленький такой боевой листок агитатора, очень совковый. Но там практически готовые политинформации попадались — запоминай да пересказывай. А потом, про всякие антисоветские гадости писали, панк-рок там, и про кино: «Рэмбо-3», «Роки4», и все такое. И я тогда страшно хотел эти фильмы посмотреть.

— Я тоже хотел, — сказал Марат.

— А я «Крестного отца», — сообщил Аскар, — но за него в тюрьму сажали.

— А я порнуху хотел, — неожиданно вскинулся клевавший носом Ильяс. Последний час он, как положено, пребывал в анабиозе. Водка пьется, Ильяс напивается. Это константа (черт, говорил же я, что Константин привяжется). Дамы в продуктивной дискуссии не участвовали. С завершением музыкальной сессии они эвакуировались на дальний конец стола и что-то деятельно там обсуждали.

— Хотел — и смог, — сказал я. — Слоган готовый. Ну вот. Ты посмотрел порнуху, я — «Рэмбо» этого дебильного. И все именно порнухой оказалось. Ну, кроме Годфазера. Но этой порнухи так много, и она такая миленькая… О чем я? А, да. Ведь у них все очень грамотно выстроено. Вы в курсе, что военные в Штатах — крупнейший инвестор Голливуда? Всякие солджеры Джейн — это на бабки Минобороны снято. Четкая инвестиционная схема: заказчик платит и получает конкурентный продукт. А у нас все через ухо. Бизнес по-русски: украсть ящик водки, продать за копейки, деньги пропить. Зато душевно. А с душой жить удовольствие сомнительное.

— Пошляк, — сказал быстрый Марат.

— Ну, пошляк, — сказал я, опять не сбиваясь. — Есть куча книг про то, как горевал мальчишка зря, как отцы воевали, а на нашу долю подвигов не осталось, — и потом выясняется,

что осталось, и столько, что хоронить некого. Это нас и губит всегда. Потому что мы вечно бьемся насмерть, а изображаем, что ромашки нюхаем, и пацаны наши в Афгане и Чечне кашей мирных кормят. Потому пацан всю дорогу грустит оттого, что все кругом так скучно. Потом ему раз — и штыком в горло, и в цинке на родину, ночью, чтобы никто не видел. А Штаты всю дорогу позиционируют себя как государство в состоянии войны. И даже когда в сортир идут, понты нарезают, словно за линию фронта собрались. И любого бомжа завернутым во флаг хоронят. Под гимн и салют. Это грамотный подход. Да. А самое обидное, что Голливуд фильмы снимает по нашей ведь идее, Горького или кого там, — развлекая, обучать. Они и обучаются, и знают, что они лучшие, а кругом — враги или просто лохи, чурбаны, которых надо обстругать до нужной формы.

— Ты про это написал, что ли? — несколько удивился Марат.

— Не, я сейчас про детство же рассказываю. Я статьи не пересказываю из принципа, ладно? Вот. Короче, я так и не посмотрел телесериал, про который «АиФ» больше всего тогда писал. «Америка» называется. Название специально с ошибками написано, типа по-русски, через «кей» вместо «си», и русская «я» вместо «ар». Представляешь, да? Я нарисовал черенком вилки на скатерти. Мужики заинтересованно закивали — пьяные совсем были, похоже. А я когда рядом с пьяными, сам заметно косею. Известный, между прочим, психологический феномен.

— Там, короче, про то, как Союз напал на Штаты. Наши в городе, все сдались, и все такое. И только группа пацанов подалась в партизаны и раком всех наших поставила. И это, что характерно, в горбачевские уже времена. Я потом, когда это прочитал, долго актера Криса Кристоферсона недолюбливал. Он друг нашей страны считался — помните, так принято еще было говорить, друг страны. А сам сыграл в сериале главную роль. И объяснял потом нашим, что типа если бы не он сыграл, то сыграл бы кто другой, и это хуже было бы для наших отношений.

— Почему? — заинтересовался Аскар.

— А, не помню. Что-то он там складно объяснил. Типа от руки брата и помирать легче.

— А что за Крис? Где он играл? — спросил уже Марат.

— «Конвой» помнишь?

— Лиль, мы на «Конвой» с тобой ходили? — крикнул Марат через стол.

— Когда?

— В пятом, что ли, классе.

— Издеваешься? — рассвирепела Лиля, с третьего класса сидевшая с Маратом за одной партой, а едва ей исполнилось восемнадцать, из соседки по парте и дому превратившаяся в жену тихого хулигана Вахитова. Но она тут же рассмотрела, что Марат не издевается и даже не шутит, и перешла в нежную тональность: — На «Конвой», Маратик, мы ходили всем классом. А с тобой, балбесом, мы тогда ходили на «Легенду о динозавре» и «Вождей Атлантиды». Я потом с тобой два дня не разговаривала.

— Сейчас зато разговариваешь за двоих, — буркнул Марат и, упреждая очередной взрыв негодования, торопливо спросил: — Там Кристофера в «Конвое» помнишь?

— Кристоферсона, — машинально поправил я.

— А. Шериф, что ли?

— Да нет, бородатый, главный герой, — сказал я. — Ну, «Блэйд» еще, обе части.

— Там же негр, — удивился Аскар.

— Да не Снайпс, а белый, дружок его, — возмутился я, но понял, что это Аскар опять так шутит, махнул рукой и продолжил свои объяснения. Хотя подкравшаяся Гулька уже толкала меня в бок: хватит, мол, грузить народ. Но если я чего решил, я выпью обязательно. — Так вот,

очень я хотел эту «Америку» посмотреть. Тем более наши ведь ее купить хотели. Очень умный был бы жест, хочу сказать, — может, не так в начале девяностых Штатам все места вылизывали бы после этого. Но не купили. Тоже умно: собирались ведь дружить. А дружба — это прощение.

— Красиво, — одобрила подтянувшаяся Илька. — Сам придумал?

— Да нет, наверно. Я не придумыватель, я компилятор, — рассеянно отмахнулся я. — Так вот…

— Генератор ты газовый, — тяжело поправил вновь восставший из праха Ильяс. Дания тут же пихнула его в бок и шикнула: — Молчи уже. Ильяс послушно вырубился. В комнату ворвались Арслан с Нурычем. Нурыч, проворно осмотрев стол, схватил кусок колбасы и скрылся — Гулька и пискнуть не успела. А Арслан, подойдя к Дание, вполголоса заныл: — Мама, я торт хочу.

— Ну, возьми кусок, потом сам сделаешь. Инсулин с тобой?

— Да, — Арслан хлопнул себя по нагрудному карману. И грустно добавил: — Я много хочу. Дания поцеловала его и что-то зашептала на ухо. Арслан покивал и тихонько ускользнул к остальным пацанам. Я опять подумал, как же он похудел за последний год. А врачи говорили: «Это даже хорошо, что так рано. Мальчик быстро привыкнет жить на уколах, это будет для него как один из незаметных, разумеющихся ритуалов вроде еды или похода в туалет, — а подростку или взрослому приходится куда тяжелее». Врачи — они такие. Я поспешно продолжил: — Так вот. Они, значит, сняли эту «Америку», сняли еще кучу фильмов — и выиграли холодную войну.

— Холодную войну они выиграли от богатства, — поправил меня Марат.

— Это вопрос третий. Подобное лечат подобным. Правильно, Лиля? Кардиолог Лилька пожала плечами.

— Правильно-правильно, — сказал я. — Холодная война была в первую голову идеологическое явление, и уже во вторую — экономическое и все такое. Все это понимали. Но наша идеология не была завязана на реальность и на романтику, а американская была. И вот вам результат. А сейчас, как ни крути, тоже холодная война. И мы опять утыкаемся в ту же стенку. А выход рядом.

— То есть ты предлагаешь снять «Брат-3» и сериал «Россия» с грамматическими ошибками в названии? — спросил Аскар.

— Да хотя бы! И я не то чтобы предлагаю. Это уже происходит явочным порядком. Войнато уже идет. Она очень холодная как бы, но это война. По-любому. Ильяс сел прямо, уперев руки в колени, и, не обращая внимания на всполошившуюся Данию, сбивчиво, но вполне внятно заговорил, глядя мне в нос (веки у него после двух рюмок не поднимались в принципе, а сегодня этих рюмок упало внутрь Ильяса куда больше, чем две): — Айрат, не надо вот про это. Вообще говорить не надо, пожалуйста, Айрат. Накаркаешь потому что, вы это умеете. А войну нам нельзя, понял? Все можно, но только не войну. Я хотел пошутить на тему «Пусть горит там что попало, лишь бы не было войны», но, к счастью, не успел. Ильяс продолжил: — В России, Айрат, инсулин не делают, никакой. Весь инсулин, Айрат, покупают за границей. Свиной и так далее. В Америке там, Германии. У нас все заводы закрыли. Специально. В Майкопе хотели, русский инсулин там, и все украли. Теперь, Айрат, нет вообще.

И если будет война, то инсулина не будет. Тогда все. Повисла тяжелая пауза. Мне было так неудобно, что пальцы ног в кулак сжались, и стыдно перед всеми, а особенно перед Аскаром — испортил ему день рождения.

— Да загнул я. Не будет никакой войны, Ильяс, — неловко сказал я Ильясу, который опять молчал, прикрыв глаза и чуть поматывая головой. — Не будет, что ты.

— Ужасы какие вы говорите, — воскликнула Ильмира. — Дураки какие-то совсем. Давайте уже чай пить. Все одобрительно зашумели, а Аскар закричал: — Какой чай! Водка недоедена! И тут поясницу мне защекотал сотовый. Я недоверчиво посмотрел на часы, потом на высветившийся номер. Действительно без десяти одиннадцать, и звонил действительно ненаглядный мой Ильдар Саматович. Звонил, чтобы пригласить меня завтра не на футбол какой, как Шелленберг Штирлица, а просто к президенту Республики Татарстан Магдиеву Танбулату Каримовичу.

4 — С нас, брат, не что возьмешь! — говорили другие.

— Мы не то что прочие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть негде! И упорно стояли при этом на коленях. Михаил Салтыков-Щедрин

КАЗАНЬ. 30 МАЯ Году в 92-м меня остановила на улице полузнакомая девчонка и убила наповал невинным вопросом. С тех пор я с полузнакомыми девушками на улице не разговариваю. Марина правда была полузнакомой — невеста друга соседа по общаге, я с нею всего-то и беседовал — так это назовем — раз в жизни. Именно в общаге, на семейном втором этаже, где затеялся какой-то внезапный фестиваль на несколько комнат. Непонятным зигзагом меня туда занесло с родного седьмого с половиной этажа, а потом все сбежали то ли за водкой, то ли просто курить, а Марина сделала погромче архивный «Маяк-001» и повлекла меня танцевать медляк. Беседа по ходу танца и активность прозрачных Марининых ручек привела меня в тихий ужас, потому что человек я был не то чтобы слишком целомудренный, но порядочный. То есть люблю все делать по порядку и так, чтобы потом ни стыдно, ни противно не было. А с откровенными нимфоманками до тех пор не встречался. Ну, это я зря. Маринка, наверное, нимфоманкой не была, просто пить не умела. А гормоны по весне бушевали не только у нее. А фигура именно у нее, несмотря на некоторую телесную недостаточность, была ничего — у единственной из фестивалившей компании. И я повелся было. Но сразу представил себе, что будет дальше при самом комфортном развитии событий, и тоска меня взяла — а ведь комфорта в такой ситуации не дождешься. Так что я подло отцепился от Марины, едва за дверью зашаркали вернувшиеся с променада хозяева-гости, и незаметно убег, пока ее официальный друг не прибыл (тот еще программист, честно говоря). Ей-богу, не было больше ничего. Но все-таки Марина была совсем пьяная тогда, и, наверно, что-то там себе напридумывала про то, как у нас все красиво после танца сложилось и разложилось. Через полгода где-то я, шагая с лекций в редакцию, проскочил мимо Марины, задумчивой такой и в желтом пальто, и, дурак, поздоровался. Она просто вся встрепенулась, сказала «Ой… Айратик» и полезла обниматься, а потом принялась болтать. Ноябрь, дубак, я в нитяном свитерке, а что делать? Вот тогда Марина чуть ли не вторым вопросом и шарахнула: — А ты ехать не собираешься? Я в самом деле мечтал вписаться в какую-нибудь университетскую стажировку в Москву, а то и в ФРГ (зря мечтал: на первых курсах такие штуки расходились по комсомольской линии, к которой я не додумался прислониться, на следующих — вообще по какой-то усложненной и никак не совпадавшей с рисунком моих извилин). И потому начал пыжиться: — Фе, да кто меня возьмет, да кому я нужен?

А Марина удивленно похлопала глазками за очечками и сказала: — А вот мы с Димой до Нового года уедем. Мое нутро хищно сграбастала страшная жаба, я проклял мажоров с ВМК и, не подавая вида, поинтересовался: — А куда?

— В Канаду, — важно сказала Марина.

— И надолго? — совсем уже равнодушно спросил я, стараясь не стучать зубами.

— Как это — надолго? Совсем уезжаем, эмигрируем. «У-у-у», — подумал я, а вслух сказал: — А зачем? Потом-то на меня часто смотрели как на тупого, я привык. Но тогда был первый раз. И мне стало неудобно. И я научился сдерживать наивные вопросы — даже когда общался с Валерием Палычем Никифоровым, который двадцать пять лет отработал репортером во всех возможных газетах Казани, пособкорил на половину московских изданий и агентств и последние годы мог рассуждать только об одном: как бы стать чьим-нибудь пресс-секретарем. На какой-то пьянке в Домжуре я подвергся ничем не спровоцированному нападению Валерия Палыча. Он, озабоченно ощупывая бок, подробно рассказал мне, что и насколько часто у него болит, как ему тяжело уже бегать, словно пацану, по всему Поволжью, как его достала тупая и зажравшаяся Москва и как он мечтает пару лет до пенсии дотянуть на месте пресссекретаря — а Магдиев, дурак, своего счастья не видит, Никифорова не зовет и берет бездарных сопляков. Я, честно говоря, на никифоровском могучем фоне тоже был бездарным сопляком. Но он, похоже, в сопливый список меня не включал — видимо, потому, что знал о благодарных отказах, которыми я отвечал на любые предложения перейти на хорошо оплачиваемую госслужбу. Значит, был сопляк, да не соперник. И я эту тему как мог поддерживал, сочувственно кивая и стараясь не слишком явно выворачивать нос из-под мощного водочного аромата, — крупный он мужик, Никифоров, и пьет всегда по-крупному, невзирая на больное сердце и печенку. И помнит все — в том числе и мою обходительность. Так что при всякой следующей нашей встрече Валерий Палыч хватал меня за локоть двумя толстыми пальцами и жалобно гудел про то, как хочет к президенту. А я, загипсовав сочувственную мину, сдерживался, чтобы не спросить: «Да зачем, блин?» Никакого желания пойти в пресс-секретари я не испытывал. Отдельный кабинет, обкомовская клиника и очередь на бесплатную квартиру — штука, конечно, хорошая. Но, вопервых, очереди дождались немногие. Во-вторых, спасибо, не первый год в нашем смешном бизнесе, так что насмотрелся на то, как любая сошка в любом ведомстве, чуть что, вытирает ноги об ответственного за связь с прессой. А ответственный, только что важный как не знаю кто, косится на бывших коллег и шепчет сошке: «Да ладно, Рустем Иваныч, ща утрясем, не кипятись». А сошка: «Ты, пацан, за что деньги получаешь? Что у тебя вообще за хрень творится? Да я тебя…» Ладно. И в любом случае: дать оттяпать себе печатный орган, где бы тот ни находился, — как минимум странно. Оно, конечно, со всяким может случиться — у некоторых вон вообще ноги нет. Но то ведь случайно, а специально стремиться искалечить себя… Зачем? Поэтому я всегда относился с брезгливой жалостью к журналистам, пытающимся вписаться во власть. К Никифорову, в принципе, это не относилось: попасть на спецпаек и мягкое кресло перед самой пенсией — это же милое дело. Но мне до пенсии ведь как до Дербышек на карачках. Так что вопрос я считал закрытым. Увы, я один — поскольку пресс-службы в последнее время росли, как грибы в Чернобыле,

по две штуки на каждый детсадик. И каждая пыталась ухватить любого журналиста, до которого дотягивалась. В общем, вскоре мне это надоело, и я придумал классную отмазку: примерно оценивал дееспособность вербовщика и самым мягким тоном называл сумму, раз в десять большую, чем тот смог бы осилить (и раз в двадцать, чем я когда-нибудь держал в руках — а я, между прочим, два года старостой группы был и стипендии на всех получал). Вербовщик смотрел с презрением или уважением, но отставал быстро. Магдиева я ошарашить таким образом явно не мог. Во-первых, все-таки неудобно. Вовторых, чревато. Он мог и согласиться с самым извращенным моим пожеланием — Булкину хватило бы темперамента выкроить бюджет для меня, ликвидировав пару правительственных департаментов. Да и резервный фонд президента, между прочим, продолжал существовать и одними только текущими процентами кормил хоккейную и теннисную команды, а также театр татарской эстрады и пару приютов. Не говоря уж об основных неафишируемых расходах. Самому прожорливому пресс-секретарю этих денег тоже наверняка хватило бы. И что тогда попавшемуся обжоре осталось бы делать? Поэтому начало встречи получилось для меня форс-мажорным. Магдиев вылетел навстречу нам из-за дубового стола, как опытный батутчик, и в два шага покрыл трехметровую дистанцию до открытой нами двери. Я знал об экспрессивности Булкина, но лично сталкивался с нею впервые — и был слегка потрясен. Булкин, получивший прозвище от одной из местных газет частично за имя, частично за высококалорийную внешность (газета потом прожила месяца полтора, но прозвище прилипло куда крепче, чем менее обидное «Танчик»), подавлял и размерами, и бешеной энергией, бившей, как вода из зажатого кулаком фонтанчика. В считанные секунды он горячо поручкался со мной — но кисть вопреки моим опасениям не раздавил, — осведомился о здоровье, самочувствии, пожеланиях по поводу наличия лимона и сахара в чае, распорядился по последнему поводу, затем сообщил: — Вы вообще похожи. Я покосился на ошарашенного Гильфанова и растерянно заржал. Булкин затолкал нас обоих за боковой стол, сел напротив и предложил мне стать советником по информполитике. То есть он, конечно, пока реактивная секретарша расставляла чашки и блюдца, выдал какую-то подводку типа бессмертного шварцевского «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен», но за малосущественностью реплики ею смело можно было пренебречь. В общем, тут я попал. И с полминуты представлял собой замечательную иллюстрацию к тезису о теории относительности, поскольку что-то быстро и, надеюсь, убедительно (судя по доброжелательному взгляду боевых товарищей) говорил, а в голове трудно и мучительно, как перекошенный вал мясорубки, прокручивались скудные и никому не нужные мысли. Причем основные усилия я прилагал, чтобы задавить главную из них, которая призывала сказать чтонибудь грубое прямо в пронзительные черные глаза гаранту местной конституции — и посмотреть, что из этого получится. Сдержался, к счастью. А потом заметил некоторую иронию в бледных глазах Гильфанова и понял его кайф: мол, от бабушки в моем лице ты, парниша, ушел, а вот от дедушки не слабо ли будет. «Ах ты, волчья сыть», — подумал и благополучно докрутил особенно сложноподчиненный оборот про то, как я люблю живую журналистику и ненавижу всякую мертвечину (мертвечину я описал обтекаемыми периодами, дабы Магдиев раньше времени не обиделся).

— Ладно, — сказал Магдиев, внимательно меня выслушав. — Тогда, Айрат, вопрос будет маленький. Можно на ты? Я любезно согласился.

— Спасибо. А то ведь в сыновья мне годишься, и, tege… [8] неудобно. По-татарски говоришь? — спросил он по-татарски.

— Плохо говорю, к сожалению. Понимаю получше, — запинаясь, ответил я, в который раз прокляв свое детское упрямство и падкость на сусловскую пропаганду.

— Ну да, тебе понимать важнее, ты же по-русски пишешь, — слегка разочарованно согласился Магдиев. Я немножко разозлился, главным образом на себя, и спросил уже по-русски: — Танбулат Каримович, это весь маленький вопрос? А то, если позволите, мне тоже хотелось бы поспрашивать — в силу привычки, так сказать. Магдиев посмотрел на Гильфанова. Тот неодинаково приподнял брови, типа вот такой уж это урод. Магдиев посмотрел на меня и захохотал, потом, приподнявшись, слегка хлопнул меня по плечу (я чуть чаем не ошпарился) и сказал: — Молодец. Я, когда тебя читаю, таким примерно и представляю. Айрат, давай с вопросами потом — и интервью дам, а хочешь, книгу вместе напишем? Я вежливо кивнул, решив не уточнять, что еще в школе твердо решил первую свою книгу посвятить нашествию мутантов на отдельно взятый Дрожжановский район ТАССР (там неподалеку, в Ульяновской области, Дмитровградский институт с энтузиазмом хоронил радиоактивные отходы), — и лучше бы второму президенту суверенного Татарстана в этот сюжет не вписываться.

— А вопрос, Айрат, другой… Ты вот ко всему этому, — он неопределенно повел рукой в воздухе, — tege, как относишься? Я решил не резвиться и просто уточнил на всякий случай: — Это вы про Придорогина, что ли?

— Да, — сказал Магдиев, не отводя от меня взгляда.

— Танбулат Каримович, простите, пожалуйста — медленно начал я, старательно подбирая слова — Я сейчас скажу. Но я, вот просто по жизни, привык не отвечать на вопросы, а задавать их. Как тот следак, да?.. И все-таки хотел бы вас попросить, чтобы сначала вы как президент, за которого я тоже голосовал, между прочим… Чтобы вы сказали, что происходит, почему и насколько серьезно. А потом я честно объясню, как я к этому отношусь.

— Да… — сказал Магдиев. — Журналист. Yarar [9], я пригласил, ты диктуешь. Значит, так… И понес пургу про право народа, про огромный путь, пройденный многонациональным Татарстаном с 1990 года, про многовековую мечту татарского народа и достоинства реального федерализма. Речь была короткой, минуты на полторы, но предельно затертой. И я совсем начал злиться. Потому что я же, бляха-муха, кто ему? Электорат, что ли, чтобы на мне предвыборные телеги обкатывать? Я его уважаю и никому ничего другого не скажу, но помню ведь, в отличие от электората, и про чешские замки, и про дочек, владеющих неслабыми пакетами акций крупнейших предприятий республики, и про продажных советников. И решил я уже, что зря приплелся на эту встречу с утра пораньше. Но тут Магдиев остановился и спросил: — Так нормально? Или уже не катит? — Репетировал, оказывается. Откровенность, достойная восхищения. Зараза. А я купился. Старею.

— Честно говоря, Танбулат Каримович, почти не катит. А если по правде?

— Если по правде, Айрат, то Придорогин с цепи сорвался. Без повода. Ему надо нас размазать по полу — и чтобы мы хлопали и кричали ура. Ты этого хочешь? Я не хочу. И никто не хочет, кроме Придорогина. Молодой еще, жизни не знает. В Чечне поперло, вот и сдурел —

думает, теперь все будет просто.

— Танбулат Каримович, извините, но это все-таки вопрос переговоров. Шаймиев же мог со всеми договориться — и с Ельциным, и с Путиным. Значит, можно, если захотеть?

— Айрат, посмотри на меня. Я же не всегда президентом был. Я и в комсомоле работал, и в бизнесе долго… Сам понимаешь. Я умею договариваться. И я пытался — тем более что мне Бабай все дела на мази передал. Я честно пытался. Но знаешь, Айрат, когда разговор начинают словами: «Вставай раком и расстегни штаны» — надо или вставать раком, или бить морду. Переговоры тут невозможны. Раком я вставать не захотел. И потом, раком хотели поставить всю республику. Четыре миллиона народу — а это, tege, нездорово. Ты согласен? Я не стал говорить «Согласен», чтобы сразу не падать в подготовленную Танчиком колею. Я хотел, чтобы все сразу было четко, ясно и без подлян по кустам.

— Танбулат Каримович, вы знаете, что, в принципе, считается так: это ваши с Придорогиным разборки за ваши большие бабки, которые на самом деле больше никого не касаются. Я отчасти тоже к этому так отношусь. Но если мне указывают, каким шрифтом писать, и говорят, что у меня другая национальность, и объявляют меня и моих предков оплотом косности и терроризма… Я, может, плохой татарин, но человек же, в конце концов. И на такой наезд отвечу. И буду отвечать до тех пор, пока наезд не прекратится, а тот, кто наезжает, не отъедет.

— Замечательно, — сказал Танчик. — А раз так, я думаю, мы можем договориться на общественных, так сказать…

— Танбулат Каримович, бога ради, простите. Можно я договорю? Спасибо. Так вот, я ситуацию вижу примерно так. И наверное, не я один так это вижу. И поэтому, Танбулат Каримович, самое поганое будет, если вы с Москвой опять договоритесь, а мы все прокинемся.

— Как это? — спросил Магдиев, сверля меня черными буравчиками.

— Да как обычно. Мне вот сейчас тридцать… Ой, тридцать один год.

— Я думал, меньше, — удивился Булкин.

— Спасибо, — сказал я, не улыбаясь — достали уже комплименты по поводу моей щенячьей внешности. — Вам сорок семь, да? Разница небольшая, но существенная. Вы в комсомоле поработали, и в партию вступили, и административную специфику освоили. Значит, умеете…

— Продаваться, — подсказал Танчик.

— Ну, можно так сказать, можно — «находить компромиссы». Один черт: люди окажутся обманутыми. Те люди, которым на самом деле независимость как таковая на фиг не была нужна. Но когда они привыкнут к этому лозунгу, к этой идее, они будут готовы умереть за нее. Не потому, что надо, а потому что это смысл жизни дает. А раз так, то самое прагматичное предательство заберет у людей все. Весь смысл заберет. Даже если даст взамен меньшие налоги и увеличение детских пособий. И пока есть хоть малейшая вероятность того, что дело кончится подобным сговором, я ни в чем участвовать не буду.

— Логично, — сказал Магдиев после паузы. — И что тебе нужно, чтобы исключить такую вероятность? Я растерялся. Потом опять разозлился на свою простоту, так легко загоняющую меня в угол, и сказал: — Ваше обещание. Теперь растерялся Магдиев. Я заметил это с удовольствием. Гильфанов наблюдал за нами со странным выражением. Правильно, когда еще такой сюр с такими героями увидишь!

— Прилюдно, на Коране или Конституции? — осведомился Булкин.

— Зачем? Обычное слово.

— Да… Страшный народ журналисты. Ладно, Айрат-afande [10], вот тебе мое слово. Я что сказал, сделаю, и от своих обещаний не отступлю. Клянусь. Достаточно?

— Вполне, — сказал я, чувствуя себя довольно неуютно. — Так какие общественные советы вам нужны?

— С обещаниями закончили? А то давай ты мне чего-нибудь… Ладно, qurqama, шучу inde. Советы, Айрат-afande, профессиональные нужны. Война — не олимпиада, здесь надо побеждать, иначе смысла нет ввязываться. В современной войне все решают не дивизии, а буковки. Побеждает не оружие, а пропаганда.

— Ну, это слишком сильно, наверно…

— Не слишком сильно, a, tege, не слишком полно. На самом деле любого врага можно побеждать в современных условиях, если включать три вещи. Первое — показывать и доказывать, что ты более силен, развит, и на всякого его козырного короля имеешь туз, а на всякого туза — джокера. В технологическом, военном и, не знаю там, политическом плане постоянно выводить за удобные рамки и ошарашивать.

— Ошеломлять. Вы знаете, Танбулат Каримович, «ошеломить» значит сильно стукнуть дубиной по шлему, чтобы птички внутри головы запели. Такое специальное слово. Магдиев с уважением посмотрел на меня и продолжил: — Второй фактор — биться насмерть и всегда очень дорого продавать свою жизнь. Как это — с коэффициентом-дефлятором. Чтобы свято убедить — за одну жизнь мы будем забирать десять или сто. В любом случае. И третье — пропаганда. Без нее первые две вещи ничего не стоят. А с нею они великая сила. Я бы сказал, непреодолимая. Сможешь обеспечить?

— А почему я?

— Ну, войну ты нам накликал, теперь победу давай, — сказал Магдиев.

— Так я не эту войну кликал, — оскорбился я.

— Ай, это детали. Победу тоже можешь другую, мы не гордые. А если без шуток, то мы тут со специалистами посоветовались. Чужих брать нельзя, полных пиарщиков брать нельзя, силовиков уже набрали выше крыши. Всех исключили, остался ты.

— М-да… Велика Россия, а Татарстан меньше. И что, прямо воевать будем?

— Так уже воюем, Айрат. Ты не заметил? Тут я впервые заподозрил, что шаловливые ушки спецслужб пробрались не только внутрь телефонных линий. Но спросил про другое: — А смысл, Танбулат Каримович? Олимпиада ведь получится, сожрут. Или как Ибаррури, лучше умереть стоя?

— Ну, я думаю, Придорогин все-таки падлой не окажется — обещал ведь, что не допустит кровопролития и уйдет, если оно случится по его вине.

— А вы? — набравшись наглости, поинтересовался я.

— А я — если мой народ будет вне опасности, — серьезно сказал Магдиев.

— Логично, — сказал и я. — Давайте к делу. Только, если можно, еще два условия.

— Аппетит приходит, да? — поинтересовался Магдиев, откидываясь на спинку жалобно зашептавшего стула. — Ну, давай.

— Два, значит, условия, — повторил я. — Во-первых, закупить или там заготовить побольше инсулина. Можно еще каких-то лекарств, без которых кому-то из наших жить не получится. Но главное инсулин.

— Astag' firulla![11] У тебя неужели диабет?

— Тьфу-тьфу. Просто такая просьба.

— Выполним. Вторая?

— Вторая — Рахимова и Ецкевича, советников ваших, подальше как-нибудь от дел всяких

держите.

— Ух ты, — Магдиев широко заулыбался. — А чего так? Я пожал плечом и буркнул: — Хорошего они не посоветуют.

— Ага, — сказал президент. — А премьера не снять? Или, может, конституцию перепишем? Я опять пожал плечом. Магдиев встал — в своей сумоистской манере, неожиданно и быстро, — отошел к столу, взял из стопки документов два листка и, вернувшись, широким жестом положил их передо мной. Листки были подписанными сегодня указами об отставке советников Ецкевича и Рахимова в связи с их переходом на другую работу.

— Ух ты, — сказал уже я. Магдиев отобрал у меня указы и осведомился: — Aibat me shulai?[12] — Bik aibat, — согласился я. — Nihayat' sugyshka barabyz[13].

5 Отец валялся в углу. Вдруг он приподнялся на локте, прислушался, наклонив голову набок, и говорит едва слышно: — Топ-топ-топ — это мертвецы… топ-топ-топ… они за мной идут, только я-то с ними не пойду… Марк Твен

КАЗАНЬ. 7 ИЮНЯ Летфуллин позвонил Гильфанову в семь вечера, когда тот выслушивал отчет за день Рамиля Курамшина. Рамиль имел подпольную кличку Воевода, потому что отвечал за матобеспечение военной стороны проекта. Эта сторона была отдаленной и неуловимой, как обратная сторона ленты Мебиуса. Потому остальные представители группы, находясь в нормальном состоянии, встречали Рамиля остроумными сообщениями о крепости нашей брони. Ближе к вечеру, когда все выматывались до холодных висков, сообщения теряли остроту, становясь тупыми и занудными. Гильфанов такой подход в душе приветствовал. Во-первых, если даже офицеры, находившиеся на острие атаки, темными предчувствиями не терзались, значит, к обострению ситуации не был готов никто — значит, усилия Гильфанова и Курамшина со товарищи оставались незамеченными мировой общественностью. Во-вторых, нервная обстановка совместных совещаний дала Ильдару законный повод встречаться с Воеводой наедине — и остальные ребята с таким объяснением легко согласились. А ведь могли обидеться, что Гильфанов завел себе любимчика и что-то скрывает от остальных членов команды. Звонок оборвал Воеводу, когда тот сообщил, что состав из Полтавы благополучно пересек российскую границу, миновал таможню, не заинтересовавшуюся оборудованием для нефтедобычи (так был документирован груз), и пару часов назад вполз на территорию Татарстана. Это была очень хорошая новость, поэтому Гильфанов ответил на звонок с широкой улыбкой — так, что усы дыбом встали. Чудовищное зрелище, машинально отметил Воевода. Улыбка довольно быстро сменилась обычным для Гильфанова вежливым вниманием. Он слушал минут пять, лишь изредка вставляя в журчание собеседника короткие реплики и уточняющие вопросы — но и по ним Курамшин догадался, что дело кислое, поэтому не стал отворачиваться, а принялся внимательно следить за начальством. Начальство, заметив это, оторвалось на секунду от трубки и, прикрыв микрофон, шепнуло: — Данияла сюда, быстро! Даниял, возглавлявший группу немедленного реагирования, приставленную к гильфановцам, появился как раз к завершению беседы. Ильдар, попрощавшись, отложил телефон и сказал: — Спасибо, Рамиль. Даниял, фигня, значит, такая. Звонил наш журналист. К нему только что… так, двадцать минут назад приходил человечек от московских бандюков. Говорит, что от самого Расуля. Знаешь ведь Расуля? Даниял знал Расуля. Расуль был неизвестным широкой публике, но очень уважаемым

узким, если не элитным кругом предпринимателем и меценатом. Он возглавлял советы директоров десятка московских компаний, в свою очередь контролировавших пару банков и несколько торговых и развлекательных сетей. Еще ему принадлежал охранный холдинг, объединявший полтысячи прекрасно подготовленных и вполне официально вооруженных бойцов во главе с тремя отставными полковниками спецназа ГРУ и ФСБ. А еще Расуль был человеком, сумевшим не только подняться от простого казанского гопника до авторитетного столичного предпринимателя, но и чуть ли не впервые в истории объединить и подмять под себя две трети казанских, челнинских и альметьевских ОПГ. Большая их часть платила в расулевский общак, прочие координировали свои действия с московским земляком. Прочая треть вырезалась — медленно, но верно и с весьма убедительной динамикой.

— Если верить Летфуллину, и если верить этому чувачку, — продолжил Гильфанов, — Расулю наша политика совсем не нравится. Просит прекратить.

— А что он с этим в газету, а не к нам пришел? — спросил Даниял. Гильфанов пожал плечами: — Может, осведомленность показывал. Типа, мы знаем, кто у вас чем занимается. И начнем с пропагандистов. Контрпропаганда, так сказать.

— Как выглядел-то?

— Быкан тупой, Летфуллин говорит. Но вежливый.

— Это страшно, — согласился Даниял, который вообще-то не боялся никого, кроме жены — была она маленькая и суровая. — А что требовал-то?

— Да ничего не требовал. Заканчивайте, говорит. Договаривайтесь с Москвой. Неделя вам сроку. Так и передай.

— Значит, неделю будут подляну готовить. Если не соврут — для убедительности.

— Это запросто, — согласился Гильфанов.

— И что делаем?

— Ну, для начала свяжись с танчиковскими. Пусть охрану усилят и все такое. Потом, надо с нашими пацанами поговорить. Кто там против Расуля давится — Гарей с Хрипом, так? Может, им помощь какая нужна. А главное, пусти кого из своих прямо сейчас Айрата успокоить. С работы встретить, до дома проводить. И чтобы у подъезда подежурил. Этот толстый адрес летфуллинский назвал и номер школы, в которую сын ходит.

— Вот падла.

— Ну да. В общем, успокоить надо. Ага?

— Без вопросов, — сказал Даниял и побежал выполнять.

— Продолжай, Рамиль, — предложил Ильдар.

— Да все, кажется. Не в тему только: вам-то охрану усилить не надо?

— О господи. Да кому я на фиг нужен? — удивился Гильфанов.

— Блин, точно, — сказал Воевода. — А кроме шуток?

— Рамиль, держи себя в руках. Надо прикрывать задницы по мере их нагноения. Мне что, в трубку пыхтели, что ли? Или в квартире поджидают? …Гильфанова поджидали в подъезде. Едва Ильдар вошел в лифт, следом втиснулись два молодых амбала, взявшиеся неизвестно откуда. Учитывая их габариты, трюк следовало признать достойным пивной книги рекордов. Но Ильдару было не до восторгов — ребята, не сделав ни единого угрожающего жеста и ограничившись полудесятком слов, замечательно объяснили собеседнику, что надо молчать, не делать резких движений, слушаться — и тогда все будет хорошо. Спорить в этой ситуации было глупо. Гильфанов и не спорил. Он послушно вышел на пятом этаже, в сопровождении незваных попутчиков подошел к собственной двери, аккуратно,

под их внимательными взглядами, достал ключи и принялся открывать. Когда мягко щелкнул второй замок, число провожатых удвоилось — с четвертого и шестого этажей подоспела еще одна пара — один такой же, второй нормального сложения — видимо, главный. Он вошел в квартиру последним и аккуратно прикрыл дверь. Потом вместе с одним из амбалов остался при Гильфанове, пристроенном в прихожей. А боевая двойка, вытащив пистолеты, отправилась по комнатам. Пистолеты были без глушителей, что немного успокаивало. Поймав себя на этой мысли, Ильдар удивился и приказал себе не психовать. Сказали же дяди, все будет хорошо. Однако тут же возник новый повод для психоза. Один из быков, осмотрев кухню и ванную с туалетом, вернулся к застывшей в прихожей троице — уже без пистолета. Второй, осматривавший жилые комнаты, как и следовало ожидать, в спальне задержался, вышел со слегка изменившимся лицом и пригласил товарищей ознакомиться с местными достопримечательностями. Из открытой двери спальни доносился неровный храп. Трое остальных бандитов по очереди сходили посмотреть на источник звука и вернулись тоже малость растерянными. Гильфанов стоял не шелохнувшись возле тумбочки с телефоном. Он давно выучил наизусть благословленный веками интерьер спальни: несколько секций гэдээровской стенки с побитой полировкой, у стенки незастеленный диван, у дивана табурет, на табурете пустая бутылка с дешевой водкой (точнее, из-под дешевой водки), граненый стакан и пара тарелок — с хлебными крошками и причудливо скрученными колбасными кожурками. А на диване, уткнувшись лицом в щель между спинкой и сиденьем, храпит плешивый тощий старик в клетчатой рубашке и красных спортивных штанах. Амбал, вышедший из комнаты последним, небрежно кивнул на дверь: — Сосед, что ли? — Гильфанов промолчал.

— Айда его разбудим, — предложил бандит, снова вытаскивая пистолет и показывая, как будет будить. — Он такой вскочит, обосрется… По приколу.

— Уйди оттуда, — сказал Гильфанов.

— Оба-на! — весело воскликнул бандит. — Пацанский базар пошел.

— Радик, тише, — вмешался главный. — Видишь, как все. Папа ваш, Ильдар Саматович?

— Пошли в комнату, — помолчав, сказал Ильдар.

— С удовольствием. Только посмотрим, что у вас есть, чтобы без сюрпризов. Не возражаете? Один из безымянных бандитов не слишком умело, но тщательно обыскал Гильфанова и передал главному оба сотовых под Радиково бормотание вполголоса «Такой папа и такие мобилы крутые».

— Радик, останешься. Только давай без этого, — скомандовал главный и любезно пригласил Гильфанова в его собственную комнату. Грянул телефон на тумбочке. Все вздрогнули одновременно и застыли. Телефон продолжал звонить. Гильфанов поморщился и спросил главного: — Отвечу, что ли?

— Хорошо. Но не дай бог. Понял? Гильфанов вздохнул и поднял трубку. К ней с наружной стороны немедленно приник и один из быков.

— Алло, — сказал Гильфанов. — Нет здесь таких. Какой номер набираете? Ну, вы даете. Почти весь неправильно набрали. Ничего, все нормально. Удачи. Он аккуратно положил трубку. Амбал успокаивающе кивнул главарю. И все, кроме Радика,

направились в комнату. Там Гильфанов без спросу сел в офисное кресло возле рабочего стола, положил ногу на ногу и немножко покрутился, устраиваясь поудобнее. Быки разошлись в противоположные углы комнаты, а главный остановился у стеллажей и, уставившись в корешки книг, спросил: — Вы поняли, кто мы, да?

— В общем, да. Но если представитесь, будет лучше.

— А что, журналист ваш не звонил?

— Мне всегда очень нравилась привычка отвечать вопросом на вопрос. Бык за спиной хмыкнул. Главный отвернулся от стеллажей, неприятно посмотрел на Ильдара и посоветовал: — Буреть не надо. Мы же по-хорошему пока.

— «Пока» — это мне нравится, — сказал Гильфанов и без особой суеты добавил: — Журналист мне звонил. Очень испуганный. Сказал, приходили от Расуля. То есть я должен понять, что вы тоже от Расуля?

— Да, мы от Наиля Фатыховича. Меня зовут Айдар, еще иногда Дарон называют. Не слыхали такого? Гильфанов слегка пожал плечами.

— Настоящий полковник, — отметил бык у двери.

— Точно, — согласился Дарон. — Феникс Дзержинский. За стенкой что-то тихо хлопнуло. Дарон дернулся и сунул руку за отворот пиджака. Бык у двери, уже с пистолетом в руке, выскочил из комнаты. Из коридора немедленно донеслась матерная ругань вполголоса. Через полминуты бык вернулся и зло объяснил, убирая пистолет: — Радик пиво в холодильнике нашел. Скучно ему.

— Бар-ран, — с чувством сказал Дарон. Гильфанов воздержался от комментариев, но потом все-таки решил помочь гостям перемахнуть глуповатую паузу: — И вы, значит, все из Москвы ко мне приехали?..

— Ну, все не все — не важно. Но да, приехали. С большой нечеловеческой просьбой. Мы все очень уважаем товарища Магдиева. Мы все — ну, не все, на самом деле, но многие — татары. И мы на первых порах с удовольствием все эти прыжки воспринимали. И всегда друг друга понимали, так ведь? Тем более что лавэ капало.

— Не понял, — сказал Гильфанов, машинально отметив — геморрой у товарища, что ли, не садится, и все тут. — Это мы с вами друг друга понимали, что ли?

— Ну да. Не всегда впрямую, конечно, но были моменты. Вы Москву разводили, мы из Москвы вопросы решали некоторые. По зверькам, по финансированию, по квотам тем же. А по остальному — мирное сосуществование. Не мешали, по крайней мере. Теперь эта история кончилась, и все по беспределу пошло. То есть на первых порах это даже ничего смотрелось, я вот лично радовался, как Булкин Придорогина раком ставит. Вон, Саня докажет. За спиной у Гильфанова доказательно буркнули: — А потом нас за яйца взяли. По всем позициям. Бизнес, отдых, все остальное — со всех сторон. И менты, и ваши, и налоговая, и аренда кончается. И зверьки еще зашевелились, в открытую говорят: теперь татарам мандец, пора землю отвоевывать. Жопа полная. А общий смысл такой: пока Казань будет херней страдать, всем татарам будет полный anagyny seberim[14]. Наилю Фатыховичу это прямо сказали.

— Кто?

— Люди, Ильдарик. Знающие люди. Они, честно говоря, и на тебя вывели. Они все это очень убедительно сказали, между прочим. А мне anagyny seberim не надо. И Расулю не надо. Мы, блин, не для того двадцать лет нормальную жизнь выстраивали, чтобы опять на войну идти. Хватит уже, навоевались. И главное, было бы из-за чего. Не из-за того же, что одному толстому черту моча в голову стукнула, правильно?

— Я понял, Айдар. У тебя какие-то конкретные предложения?

— Одно, блин, предложение. От которого, как говорится, нельзя отказаться. Разруливайте срочно ситуацию с Москвой.

— Как? — поинтересовался Гильфанов с искренним, как он надеялся, любопытством.

— Это обсудим, поможем. Я понимаю, на попятку идти впадлу. Но никто же не заставляет ручки поднимать. Можно же, чтобы и нашим, и вашим, как Бабай делал. Найдем вариант, без вопросов.

— Сколько нам Наиль Фатыхович времени дает?

— Ну, по уму-то надо было все вчера отыграть. На самом деле — пять дней. Видимо, совсем Расуля сильно давят, подумал Гильфанов, — за несколько часов, прошедших с момента разговора неизвестного бандита с Летфуллиным, срок ультиматума подтаял на пару дней. Но рассуждать по этому поводу было некогда — общение грозило вылиться в затяжную паузу, которая, согласно расчетам Ильдара, на данной стадии совершенно не нужна. Поэтому он спросил то, чего от него ждали: — А если мы отказываемся?

— Ну, тогда мы открываем второй фронт. Или, если угодно, пятую колонну. Я не говорю там об экономической и финансовой составляющей. Хотя, если мы это дело включим, мало не покажется. Ну, вы в курсе. Я вот только одну вещь сейчас скажу. Мы по криминалу все раскрутим. По улице. Представляешь, все бригады в беспредел уйдут? Стрельба там на проспектах, массовые грабежи… А еще пиздюков на улицы выпустим, с шарами, пиками и арматурой. Чтобы «казанский феномен» детским садиком показался. Это нормально будет, как считаешь?

— Ну да, — сказал Гильфанов, страшным усилием удерживая себя от срыва в расчеты вариантов, позволяющих предотвратить и схлопнуть нарисованные бандитом возможности, о которых Ильдар, к своему стыду, раньше просто не догадывался. — Но это все когда еще будет. Или ваши пацаны прямо сейчас в «Заводной апельсин» играть начнут?

— При чем тут апельсин? Ты чего паришь-то? — Дарон явно рассердился. — Умного дал, да? Пацаны — это тебе не страшно. А если мы твоего папу усталого сейчас разбудим, сюда приведем и начнем на куски резать, это как, страшно будет?

— Айдар, я все понял, — быстро сказал Гильфанов.

— Ничего ты не понял, Ильдар-абый. Серый, веди папу.

— Айдар, не надо, — картонным голосом сказал Гильфанов.

— Надо, Вася, надо, — с удовольствием сказал Дарон. — Иди, Серый. Амбал у двери выскользнул в коридор. Гильфанов напряг ноги. Айдар засмеялся: — О, какой хороший сын. Хоть и пьяный, да свой, да? А у меня вот папы не было никогда. И ничего, вырос, нормально все. Да ладно, не дергайся ты. Не будем ничего делать. Я же не зверь. Просто познакомиться хочу. Интересно же — сын такого великого человека. В отцовской комнате завязался невнятный шум. Дарон, немного послушав, прокомментировал: — Во. Могучий старик. Щас он нам всем покажет. Ждем с нетерпе… В эту секунду Гильфанов с силой толкнул ногами пол, намереваясь въехать вместе с креслом в уязвимые места дежурившего за спиной Сани.

Но Саня оказался не совсем там, где ожидал Гильфанов, — так что вместо того, чтобы повалить бандита с ног и грохнуться сверху, полковник лишь крутнул того на месте, а сам улетел к кушетке и повалился на нее через спинку выскользнувшего кресла. Так, лежа, он и наблюдал за тем, как в комнату врываются данияловские парни в черных спецкостюмах и сферических шлемах, валят с ног Дарона и послушно бросившего пистолет Саню, а потом заволакивают Серого, зачем-то зажимая ему рот, и расстилают его на полу. Через полминуты суета улеглась, один из спецназовцев стащил шлем, показав голову Данияла. Голова была мокрой, а лицо озабоченным. Даниял шагнул к кушетке и протянул руку. Гильфанов, скорчив гримасу, медленно сел и спросил: — Что батя?

— Спит, — вполголоса сказал Даниял. — На другой бок перевернулся, и дальше…

— Ага, — сказал Ильдар. Посоображал немного и вспомнил: — Где еще один?

— Там, — махнул рукой в сторону коридора Даниял. — Там все уже. Сразу. Губит людей пиво.

— Ага, — повторил Ильдар. — Чего долго так?

— Соседей наверху не было, а дверь стальная, «двойка». С крыши заходили. А там у вас гнилое все, блин. Потом, нашуметь боялись. А так — сразу выехали, как сигнала не получили, что вы в квартире, контрольку уже в пути сделали. Все нормуль ведь по итогам?

— Все отлично. Спасибо, Даниял. Извини за наезд — нервы.

— Нормально, Ильдар Саматович. А почему вы про почти весь номер сказали, а не про четыре цифры?

— Даниял, Лида не четыре же цифры неправильных назвала, а пять. А они мой номер могли знать.

— А. Ну ладно. Кто такие хоть?

— Ну, эти, с мясом, местные, по ходу, пацаны. Мелочь. А это вот Айдар Альбертович, если не ошибаюсь, Зарипов. Замдиректора такого московского ООО «Славянка» и то ли левая, то ли средняя рука товарища Минрасулова Эн Фэ. Дважды привлекался по подозрению в соучастии убийцам, еще раз за вымогательство, но до суда не дошел. Правильно я излагаю, Айдар Альбертович? — осведомился Гильфанов у Дарона, вжатого ухом и скулой в линолеум. Дарон не ответил.

— Молчит, — удивился Гильфанов. — А такой ведь словоохотливый был, Даниял, ты не поверишь. Рассказал, как всю республику в крови утопит, а сначала папу моего на ремни порежет.

— Серьезно, что ли?!

— Абсолютно! Только есть у меня ощущение, что он на самом деле хочет не молчать, а рассказать нам все, что знает по поводу расулевских планов и расулевских сил на нашей многострадальной земле, да и в Москве дорогой нашей. Дай-ка мне нож, Даниял, и тащите-ка вы этого товарища на кухню. Там кафель, и дверь потолще… Гильфанов оказался прав. Дарон все рассказал. Правда, уже после того, как наблюдавший за допросом лейтенант Корягин быстро ушел в туалет, а потом вернулся с мокрым, серым и безучастным лицом. Но до того, как Гильфанов, напоминавший скорее мясника, чем аналитика, со словами: «И последнее, Айдарик. Не желай другому того, что не желаешь себе» — всадил клинок в печень осипшему Дарону. Гильфанов домывал руки, когда дверь в ванную задергали.

— Что там еще? — раздраженно спросил он, решив, что вернулся кто-нибудь из данияловских ребят, завершивших зачистку и уборку, в том числе собственную.

— Ты какого хрена там делаешь? Вылазь быстрее! — рявкнули за дверью. Гильфанов на секунду поник, безнадежно глядя на облезлый полотенцесушитель. Дверь задергали еще сильнее.

— Сейчас, ati[15], — он посмотрел на мокрые руки и живот (рубашка валялась за занавеской в ванне), убедился, что вполне чистыми выглядят даже коротко стриженные ногти, наскоро промокнулся полотенцем и откинул шпингалет. Стоявший на пороге отец имел распухшее и помятое со сна лицо, был грозен и готов к обличениям.

— Значит, пить потихоньку начал, друзей приводить? А отца мы стыдимся, отец пусть лежит, мы без него raxatlanep[16] посидим, shulai meni?[17] Вырастил сыночка благодарного, спасибо, ulym. Чего глаза отводишь, есть стыд все-таки, значит? К отцу в дом баб каких-то привел, визжать начали. Думаешь, я не слышал? Все слышал, весь бардак этот. Я вот Эльке скажу, устроит она тебе. Отец, похоже, в очередной раз забыл, что квартира принадлежала Ильдару, а свою он давно и благополучно пропил. Эльвира же вместе с Эвелиной, дочкой, ушла, а потом и уехала к тетке в Березники семь лет назад.

— Ati, все хорошо. Ребята с работы приходили, кино мы посмотрели, боевичок. Пили б, я бы тебя позвал, без вопросов.

— А зачем пиво выжрали? Я его на пенсию купил, на последние деньги, две банки. От тебя же не дождешься. С работы, они, конечно, роднее отца. Давно бы меня в дом престарелых сдал и радовался. Мечтаешь, признайся?

— Ati, я куплю тебе пива. Четыре банки, прямо с утра.

— И водки, — немедленно потребовал отец, принимая еще более грозный вид. — Я не для себя, мне соседей еще подмазывать. Ты среди ночи фильм с дружками посмотрел и смылся, а мне с ними встречаться. В милицию заявят, что делать будешь? Две бутылки возьми, понял? И отец, почти не пошатнувшись, развернулся и удалился в свою комнату, где не мешкая включил свою единственную и потому определенную на вечное поселение в древней «Сонате» кассету с концертом Розенбаума 1983 года. Вообще-то он тихий, но раз в пару недель любил одержать по какому-нибудь поводу убедительную победу над любимым, но совершенно непутевым сыном. И тогда обязательно включал Розенбаума. Соседи привыкли, а после того, как Ильдар денежкой или добрым словом подмаслил каждого из них, и смирились. Гильфанов грустно улыбнулся и сел на край ванны. Следовало побыстрее сообразить, как потолковее распорядиться неожиданным подарком Дарона. Все-таки не каждый мог похвастаться тем, что засунул пятерню в мягкое подбрюшье казанской оргпреступности, и теперь может как угодно вертеть ручками и делать любые фигуры пальцами.

6 Президент Российской Федерации при обстоятельствах и в порядке, предусмотренном федеральным конституционным законом, вводит на территории Российской Федерации или в отдельных ее местностях чрезвычайное положение с незамедлительным сообщением об этом Совету Федерации и Государственной думе. Конституция Российской Федерации

КАЗАНЬ. 20 ИЮНЯ Пресс-конференция была назначена на девять утра. Не лучшее время для моего совиного организма, но увы, ноблесс — он и в Африке оближ. Опаздывать, в принципе, резонов не было, а тем более сегодня — когда впервые предстояло не вкладывать речи героя мероприятия в газетный отчет, а навыворот — герой должен тупо следовать сочиненному мною сценарию. Во всяком случае, по словам Гильфанова, Магдиеву так понравилась нарисованная мною «рыба», что он чуть ли не пообещал с протоптанной Летфуллиным тропинки не сворачивать. Протаптываться этим утром пришлось изрядно и в прямом смысле. Территория Казанского кремля несколько лет назад была провозглашена то ли заповедником ЮНЕСКО, то ли заказником ООН. Не знаю, как это отразилось на общем состоянии культурного наследия человечества, много ли на это наследие набежало процентов и для кого именно. Знаю только, что журналистам стало сложнее. Во-первых, чиновников, населявших кремль, теперь распинывали с заповедной территории в самых причудливых направлениях — и приходилось какой-нибудь «Татфураж» искать не рядом с «Татсеном» и «Татсоломой», а на задворках казанского гарнизона. Впрочем, хотя бы лексическая логика в этом была — фураж там, фуражка… Дурь, короче. А во-вторых, границы пешеходной зоны заповедного холма расширялись все активнее. Кремль вытянулся лошадиной башкой по холму вдоль Казанки, и пройти в него можно было с двух сторон: через пасть, то есть Спасские ворота в одноименной башне, в которые втекала улица Кремлевская (в девичестве Ленина), либо же снизу, от набережной, через Тайницкую башню (обозначавшую гортань лошади). Но теперь первый, основной вход стал страшно неудобным для автолюбителя, которому бросить машину в хотя бы относительной близости от международного заповедника решительно невозможно. Кремлевская-то давно стала непроезжей для нормального человека, а теперь и карман на Профсоюзной (это метров пятьдесят вниз от Спасской башни), где раньше была общая автостоянка не обремененных пропусками-вездеходами посетителей кремля, мэрии и Академии наук, отгорожен капитальным забором. А за ним — очередной булыган с невнятным обещанием поставить здесь какой-то памятник. Брехня, конечно. Возможно, кремлевские идеологи вдохновлялись Тадж-Махалом и мечтали со временем превратить опекаемое сокровище в святыню, к которой можно приближаться только на босых цыпочках. Но к счастью, в сторону Казанки решительное наступление заповедной дремучести пока не покатилось. Так что я, предусмотрительно подъехав к половине девятого, благополучно приткнул «окушку» рядом с инкассаторским броневиком салатного цвета, в гордом одиночестве охранявшим асфальтовый пятачок под участком холма и стены между Тайницкой и Северной башнями. Заперев машинку,

я зевнул, вынул удостоверение и потихонечку пошел к Тайницким воротам, сколоченным из черного двадцатисантиметрового бруса, — в них маячил сержант, не предусмотренный обычным режимом охраны Кремля. Попутно я похвалил себя за предусмотрительность. Одних местных телевизионщиков хватает, чтобы не то что «Оке» — велосипеду «Школьник» негде было приткнуться. А в этот раз телевизионщиками, тем более местными, дело ограничиться не могло. Так что немного удивило решение службы магдиевского протокола провести прессуху в старом, так называемом губернаторском дворце (это который зеленый с белым). Он и после могучего ремонта напоминал коммуналку в «сталинке» — все очень высоко и длинно, зато руки в стороны не разведешь. А ведь новый дворец (бежевый с белым) турецкие братья отгрохали по соседству с губернаторским и по заказу Шаймиева так, как Пал Палыч завещал, — много площадей, сводов и позолоты. Короче, Византия на марше. Самое забавное, что эта красота считалась реконструкцией вполне древнего Северного корпуса Пушечного двора — об этом руководство музея-заповедника говорило на полном серьезе. Но то ли цвет, то ли еще какая тонкость в шаймиевском новоделе Магдиеву, похоже, не нравилась. В любом случае, он норовил все свои мероприятия проводить по-губернаторски, а не по-пушечному. Память коммунального детства, не иначе. Лично мне сегодняшний брифинг стоил не то звонкого интервью, не то участия в захватывающей дух интриге. Три дня назад после затяжного отсутствия вдруг объявился Петя Куликов, который твердо решил компенсировать затяжное отсутствие на моем горизонте непрерывным общением. Сначала он, предварительно позвонив, прибежал в редакцию и начал выспрашивать какие-то совершенно дикие вещи: да где газеты берут материалы для полос, да как привлекают внештатников, да сколько платят, да сколько требуют сами за «джинсу», да что такое мягкая реклама. Тема очень мне не понравилась — не хватало еще коллег подставлять, — но я решил, что дело ограничится краткой консультацией, потому постарался ввести товарища в курс дела, придерживаясь максимально корректных формулировок. Но Петя был явно настроен на затяжной разговор с примерами и цифрами. Он совсем уже ни к селу вспомнил древний какой-то материал из Елабуги про испытательные полеты советских космических кораблей с манекенами, который мы опубликовали к последнему Дню космонавтики, сообщил, что получил колоссальное удовольствие от той заметки, и поинтересовался, как так получается, что человек со стороны пишет именно для нашей газеты, а не для какой-нибудь другой. Я в двух словах объяснил, как так получается. Пете этого было мало: ему загорелось узнать, а почему мы не делаем тематические спецномера, а устраиваем сборную солянку. Вон, рядом с текстом про искусственных космонавтов поставили жуткий гроб про финансовый механизм ипотеки. Насколько я помнил, эти тексты были все-таки в разных номерах, и материал про ипотеку я помнил еще хуже, чем заметку про Иван Иваныча. Зато не успел забыть, как долго и нудно с автором этой ипотеки общался, объясняя ему необходимость сокращений, и как потом еще дольше и нуднее эту байду правил. Поэтому термин «гроб» из интеллигентных Петиных уст меня особенно оскорбил, чего я не стал скрывать. Куликов, против ожидания, не смутился и продолжил допытываться, сколько банкиру стоила эта публикация, — и совсем уже нагло не поверил, что ничего она ему не стоила. Тут я совсем рассвирепел, а Петя словно твердо решил отношения со мной испортить по очень принципиальному поводу — высказался на тему явной недоработки моих подчиненных, обрабатывавших статью, а пока я собирался с ядовитым ответом, процитировал, к моему изумлению, по памяти: — Специалисты в области недвижимости уверены, что программа ипотечного

кредитования строительства, принятая кабинетом министров Республики Татарстан, будет содействовать скорейшему решению наболевшего кредитного вопроса. — И спросил: — Это что, приемлемый для газетной и непроплаченной статьи стиль считается, да? Тут я не выдержал: — Значит, так, Петр Павлович. Все жалобы и идеи по поводу того, что я непрофессионально обрабатываю тексты и бабло за них беру, прошу излагать не мне, а Долгову Алексею Ивановичу. Это по коридору чуть дальше и направо. На этом айда закончим. Мне такой базар надоел, и я вообще очень удивлен. Петю наконец пробило, он покраснел, стал суетлив и шепеляв, и принялся извиняться. Я полминуты был гордый. Потом стал великодушный. Тут Петя снова зацепился за эту фразу дикую, я выругался, Петя ойкнул, опять рассыпался на извинения и скрылся, потом засунул голову в кабинет и пообещал в ближайшее время позвонить, потому что есть еще одна тема, но сейчас, пожалуй, не до нее, — еще раз извини, переклинило меня что-то, в самом деле. Я отмолчался, решив дальнейшее общение с Куликовым свести к минимуму. А то он в следующий раз мои музыкальные вкусы обсуждать начнет, а тут совсем уже широкие возможности для вынесения общественного порицания. Я даже подумал, не наябедничать ли на Куликова Гильфанову, чтобы тот по своей линии коллегу урезонил, пока коллега кусаться не начал. Кусающийся чекист — это, надо вам сказать, штука посильнее баксов. Но в итоге я решил, что закладушничество — не наш метод, и ябедничать не стал. И потом, фраза действительно была негазетной и сохранилась в тексте только благодаря моему малодушию — автор так умолял сохранить именно ее в первозданном виде, что я решил не докапываться до мелочей. Проявленное малодушие заставляло меня стыдиться — а я это дело не люблю и злюсь всякий раз. Куликов подкараулил меня следующим утром на Баумана, когда я шел от стоянки к зданию редакции. Он тронул меня за рукав, робко поздоровался и попросил десяток минут для очень важного разговора. Мне совсем поплохело, поскольку товарищ явно собирался либо униженно извиняться за вчерашнее, либо объяснять свою упорность, вернувшись к больной теме заново. Но я пошел с ним до ближайшей лавки у фонтана с толстыми бронзовыми лягушками. Потому что не драку же устраивать с чекистом — тем более что он небось владеет смершевскими навыками боя вприсядку, а я в очередной раз забросил утреннюю гимнастику (по системе Миллера, дело которого живет) две недели назад, когда связался с Магдиевым. Разговор с пугающей точностью уложился в десяток минут и оказался бешено интересным. Про вчерашнее Петя почти не вспомнил, ограничившись коротеньким сожалением по поводу своего занудства и некорректности (так и сказал). И тут же спросил, как я отношусь к возможности сделать интервью с Аязом Гарифуллиным и Рифкатом Давлетшиным. Аяз Гарифуллин был бывшим замминистра внутренних дел Татарстана и нынешним министром по версии Придорогина, а Рифкат Давлетшин — бывшим местным полуолигархом от нефтянки. Наверное, лишь страшное усилие воли удержало Придорогина от того, чтобы назначить экс-вице-президента «Татнефти» и экс-министра топэнерго РТ альтернативным президентом Татарстана или там ханом в изгнании. Оба последнюю пару лет были московскими чиновниками среднего звена, оба покинули Татарстан с закулисными скандалами и оба считались бывшими доверенными лицами, а ныне — довольно злыми врагами Магдиева. Сам Магдиев их молчаливо презирал, а любые вопросы по поводу ренегатов игнорировал. Я несколько секунд рассматривал Куликова, который перенес это стойко и молча. Для верности я уточнил, имеет ли смысл спрашивать, от кого исходит приглашение к интервью.

— Будем считать, от фигурантов, — предложил Петя. Я согласился и сказал, что в принципе идея мне нравится, может получиться неплохой скандал. Но я хочу знать, во-первых, какую цель преследуют организаторы интервью, вовторых, что они видят оперативным поводом для разговоров с оппозиционерами. Куликов начал с ответа на второй вопрос, и начал ерундой. Первые два варианта я забраковал, и тогда Петя с неожиданной легкостью выдал вполне бенцевую идею: — Через пару лет перевыборы Магдиева. Люди хотят примериться к его посту. Это вообще-то было ответом и на первый вопрос — люди хотят оценить общественное мнение в республике. Я для порядка спросил, можно ли будет спросить у Гарифуллина, куда он дел джип, подаренный «борисковскими». А получив заверения, что можно задавать любые вопросы в любой последовательности, сказал, что готов, и поинтересовался, как и когда встречи могут быть организованы. Оказалось, что у названных Петей людей в каждую часть тела было засажено по шилу: самолет для меня уже под парами, а Гарифуллин с Давлетшиным ждут в московской гостинице «Севастополь» в течение послезавтрашнего дня. Дорога, стол, командировочные и гонорар оплачиваются принимающей стороной. Я засмеялся и сказал, что дорога и стол само собой, с командировочными подумаем, а гонорар мне редакция заплатит, так что не надо. И послезавтра не получится — Магдиев явно предвидел действия своих оппонентов и назначил как раз на послезавтра колоссальную прессуху с участием чуть ли не всех журналистов планеты. И я, уж извините, послезавтра в губернаторском дворце Кремля буду, а не в «Севастополе». Петя заметно огорчился, но спорить не стал. Лишь уточнил тему прессухи и точно ли она не может перенестись, а заодно, ухмыльнувшись, осведомился, а сам он не сможет ли попасть на мероприятие — больно уж интересно Магдиева вживую в нынешней ситуации послушать. Я пожал плечами и предложил Пете срочно устроиться на работу во влиятельное федеральное, а лучше иностранное СМИ. Или хотя бы похитить ихнего корреспондента, а документы переправить на себя. Посмеявшись по этому поводу, Петя предложил: — Лучше ты мне расскажешь, как все было. А я предложил ему читать «Наше всё», в котором мой сумрачный татарский гений изложит все подробности куда лучше, чем я это делаю в устном порядке. На том и расстались, договорившись созвониться вскоре после прессухи и назначить все-таки встречу в «Севастополе». Тем более что после магдиевского брифинга и у меня будет больше вопросов, и у оппортунистов — больше свежих ответов. Размышления по поводу того, как славно было бы устроить здесь и сейчас совместную прессуху Магдиева, Давлетшина и Гарифуллина, развлекли меня, пока я, благополучно миновав тайницкого сержанта, карабкался по крутому (градусов 35) подъему. Проходя мимо нового дворца, стоявшего справа, так сказать, в профиль, я обратил внимание на то, что российский флаг на нем развевается ничуть не ниже, чем татарстанский. Интеллигентно, подумал я, стараясь не пыхтеть вслух. Зато поверх черных пик, огораживающих двор губернаторского дворца (он располагался за коричневой громадой башни Сююмбике слева и вполоборота ко мне — соответственно, и к юному конкуренту), в гордом одиночестве реял президентский штандарт. А вот так, снова подумал я, сворачивая влево, к раздвинувшим черные пики воротам. Ворота занимал парадный милиционер, рядом с которым топталась пара не без выпендрежа одетых ребят примерно моего возраста. В руках они держали закатанные в ламинат удостоверения. Второй малиционер ковырялся в будочке сразу за воротами — видимо, сверялся

со списком приглашенных. Вдоль главного здания Пушечного двора, со стороны Спасских ворот, подходили еще человек пять, и тоже незнакомых. Я удивился, а потом сообразил, что это, наверное, московские коллеги, прибывшие на заведомо скандальную прессуху. Странно только, что они вразброс к месту назначения подходят. Наверное, притыдыхтали в семь утра «Татарстаном» и решили по Казани прогуляться. Чтобы рипорт написать про город, придавленный предчувствием войны. Хотя нет, Дамир, магдиевский пресс-секретарь, когда мы вчера болтали, сказал, что под москвичей специальный чартер отправился. Ну, да и бог с ними, было бы чем голову ломать. Забавно только, что журналисты в Москве одинаковые какие-то пошли: все мужеска полу, в цветущем возрасте и при аккуратной стрижке. Надо брать пример. Один из незнакомцев обернулся на мой взгляд, приветливо улыбнулся и подошел ко мне, источая московскую самоуверенность и запах дорогого парфюма.

— Коллега? — спросил он, улыбаясь.

— Наверное, — сказал я. — Вы из пожарной охраны? Собеседник с удовольствием рассмеялся.

— Ну да, газета «Дым отечества». Прессуха здесь будет?

— Да вроде должна, — сказал, соображая, двигать ли уже к милиционеру с удостоверением наперевес, или лучше минут пятнадцать погулять на свежем воздухе — хотя бы и в плотной завеси ароматов триколорной Москвы. А то ведь загонят в «предбанник» дворца, и чисть там ботинки в специальном автомате под свирепым взглядом охранников. В любом случае, к милиционеру идти пока рано — его так обступили москвичи, что и фуражки не видать. Парень рядом со мной тоже бегло посмотрел назад, вероятно, пришел к тому же выводу и протянул мне руку: — Давайте знакомиться. Дима Чурылев, Russia Today.

— О! Today, tomorrow and forever. Вас-то мне и надо. Дима заулыбался, ожидая продолжения, но тут за моей спиной сказали: — Bay. Летфуллин лично пожаловали. Не иначе, снег будет. Легко, будто и не в гору, приближалась Алсу. За ней брел оператор со штативом и камерой. И я в очередной раз порадовался тому, что не променял газету на ТВ. А заодно и тому, что ГТРК не поддалась моде, сразившей частные телекомпании, и удержалась от оптового приема на работу операторов не сильного, а прекрасного пола. Ведь последние годы на прессухи ходить страшно: чуть зазеваешься, и тебя сшибает с ног деловитая девица в комбинезоне, на плече которой «бетакам», а под мышкой зажат пудовый штатив. Первое время народ, в том числе и я (пока совсем не зажрался и не стал кабинетным пауком), порывался помочь — и нарывался на такую бездну молчаливого презрения, что только судорожно сглатывал и удалялся от греха в самый дальний уголок. Теперь все стали ученые и только стыдливо прятали руки за спину, когда мимо с пыхтением пролетала амазонка с камерой. Мужики-операторы, надо сказать, их тихо ненавидели — примерно как водители коллег противоположного пола. ГТРК, говорю, была не из таковских и использовала прекрасных дам сугубо по назначению. Репортеры среди них тоже попадались, но Алсу, скажу с гордостью, была лучшей. С гордостью, потому что это я ее натаскивал лет пять назад, когда она два лета подряд проходила практику в нашей газете. Совсем дремучая красоточка была, и на первых порах мне думалось, что все кончится двумя заметками, одну из которых напишу сам, а вторую, доверенную практикантке, так и не опубликую — а потом придется еще и в характеристике для универа врать, что студентка Замалетдинова, несмотря на юный возраст и отсутствие опыта, проявила себя как умелый журналист, и только катастрофическая нехватка места на газетной полосе не позволила… и так далее.

Но миловидность Алсу скрывала, да так и не скрыла ясный ум, редкостную обучаемость и уникально ровный характер. Так что пока я строил планы на то, как курсу к пятому возьму ее себе в отдел экономики и потихоньку выращу до завотделом, девицу увели из-под моего неказистого носа гады-рекрутеры с ГТРК. Компания переживала тогда обвальное сокращение штатов в связи с возвращением в федеральное лоно (а все людские и технические ресурсы, накопленные за последние годы, перетекли в специально созданную властями Татарстана бридж-компанию). Тивишники цопнули мою Алсушу и сделали прямо из третьекурсницы старшим корреспондентом, а через пару месяцев — редактором новостей. Я не возражал — да и что я мог возразить? Но Алсу, как честная девушка, все равно с первой же телезарплаты явилась к нам с тортом наперевес и устроила масштабный отходняк, на который, похоже, вся зарплата и ухнула. Все напились, я разболтался и сдуру похвастался, как именно на третьем курсе отказался от должности редактора теленовостей (боялся, что камеры таскать заставят). Что дало Алсу повод который год подряд при каждой нашей встрече прохаживаться по поводу того, какая она не гордая и как она доедает то, что отцы и наставники не доели. …Чмокнувшись, мы потрепались на эту тему с полминуты. Оператор, не обращая на нас внимания, поставил камеру наземь, расправил штатив и принялся, вполголоса матерясь, что-то в нем ломать. Тут я вспомнил, что грубо бросил москвича Диму, так и не узнавшего, чем я недоволен в деятельности ведущего российского интернет-издания.

— А вот, Алсуш, знакомься… — сказал я, развернулся и обнаружил, что хоть запах Чурылева живет и побеждает все прочее, но гордого носителя дорогого аромата нет ни рядом со мной, ни поодаль. Не было и остальных москвичей, более того, не было и привратников, причем ворота оказались притворены, а ментовская будка, зеркально отсвечивающая тонированными стеклами, и вовсе наглухо закрыта. Здрасьте, на фиг, испуганно подумал я, вообразив вдруг, что, как Рип ван Винкль, заспал прибытие остальных журналистов и их торжественный проход во дворец. Сорвал с пояса телефон и посмотрел на экранчик. Было без двадцати. Облегченно вздохнул, вернул аппарат на место. Может, менты получили приказ заводить прессу в здание группами? Странно. Привратники без ворот существовать не могли, что доказывалось уже на словообразовательном уровне. Ну да это проблема не моя, а филологов и службы охраны. Тут из второго подъезда дворца на высокое крыльцо вышел москвич Дима, деловито огляделся по сторонам и зашагал к воротам. Не взглянув на будку, он вышел за ограду, опять притворил калитку и встал рядом с ней, как часовой, разве что не по стойке «смирно». Да еще часовому плеер не положен, а Чурылев выудил из-за ворота бесцветный наушник и вставил в ухо. Я вопросительно посмотрел на москвича, он подмигнул мне, улыбнулся и пожал плечами. Идти расспрашивать было лень — впрочем, и так все понятно. Правильно я догадался: коллег заводят во дворец мелкими группами, чтобы, значит, не создавали сутолоки. Накопится еще группа, выйдет провожатый и. куда деваться, проведет. А Дима пока ждет отставших земляков.

— Вот смотри, Алсу, — сказал я назидательно, — будешь хорошо себя вести и делать правильные репортажи, возьмут тебя в Москву, оденут хорошо, спрыснут шанелем и купят классную фигуру.

— Гад ты, учитель, — сказала Алсу с оправданной обидой.

— Я не гад, я просто комплексую.

— Не комплексуй, у тебя тоже ноги красивые, — сказала юная нахалка.

— Балда, я не на твоем фоне комплексую, а на фоне этого орла, — сказал я, незаметно

кивнув на Чурылева. — Зырь, каким должен быть настоящий журналист: лицо волевое, выправка военная, и взгляд как у волка. А запах…

— Да какой это журналист. Это ж секьюрити.

— Ой ты господи. Стыдно должно быть Замалетдиновой, которая обзывает коллегу. Я, между прочим, с дяденькой познакомиться успел. Электронный журналист из Тудея, самый настоящий, звать Митяем.

— Интересно, — сказала Алсу. — А в Тудее все со стволами ходят?

— Где? — спросил я и уставился в Диму. Он улыбнулся и снова повернулся к нам спиной, рассматривая окрестности и подходившую со стороны кремлевской ватагу опять-таки явно нездешних журналистов.

— Под мышкой, где еще, — показала глазами Алсу.

— Если ты легкую небритость… — начал я и заткнулся. Под мышкой ничего заметно не было, даже складок, зато на спине тонкая ткань летнего пиджака явно обрисовывала сбрую потолще подтяжек.

— Антиресно девки пляшут, — сказал я, лихорадочно соображая. Ватага подошла к Чурылеву и дружно полезла за удостоверениями, а он остановил их жестом и принялся что-то неторопливо объяснять. Я двинулся к воротам, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного. И не зря: Дима, покосившись на меня, закончил: — В общем, коллеги, мероприятие немножко переносится, минут на десять. Они извинились и просили подождать. Буквально пару минут. Сейчас вас проводят, ладно? Коллеги согласились с тем, что ладно, рассыпались на пары и тройки и принялись кто трепаться, кто проверять технику, а кто объяснять обстановку свежеприбывающим журналистам. Я вернулся к Алсу, которая, видимо, тоже поняла если не все, то многое, почесал голову и спросил потихонечку — почему-то на татарском: — Алсуш, твой чертов глаз без сети работает? Она, говорю же, светлая голова, сразу все поняла. В том числе и мою жалкую попытку конспирации — ну не хотел я «камеру» произносить, которая, что по-татарски, что по-русски, звучит вполне однозначно. Подслушать нас было некому, и Димин наушник явно не мог быть придатком к направленному микрофону, но лучше перебдеть.

— Конечно, — сказала Алсу.

— Врубай. Только оч-чень аккуратно.

— Лешик, курить у тебя есть? — спросила Алсу, повернувшись к оператору. Дальше я в силу известной глухоты не слышал. Лешик заворчал, нагнулся к камере, поднял ее, достал из болоньевого кармана на чехле пачку сигарет, протянул Алсу. Она вытянула сигарету, кивком поблагодарила, повернулась ко мне, прикурила и еще раз легонько кивнула. Лешик небрежно держал «бетакам» у колена, объектив был направлен на ворота. Я моргнул и перевел взгляд на поднимавшуюся от Тайницких ворот утомленную группу туристов, отчаянно пытаясь не смотреть на Чурылева и сообразить, что будет, если я сейчас позвоню Гильфанову. Побоявшись пару секунд, я ожесточенно подумал, что вот хрен с этим инетчиком при стволе. Это мой город и моя страна, и я могу делать все, что хочу. Наскоро накачав себя патриотизмом, я взялся за телефон. И тут Чурылев, сморщившись, схватил себя за ухо с наушником, нагнул голову и резко развернулся к воротам. Одновременно распахнулись двери второго и третьего подъездов дворца, и оттуда выскочили давешние москвичи. Правда, не в полном составе. Трое в темпе дунули к воротам, а один обратился к нам спиной и принялся отступать от дворца стелющимся шагом. Еще не добежав до ворот десятка метров, один из парней крикнул:

— Чинк! Мешкан! Не тот дом! — и показал стволом в сторону нового дворца. Чурылев отшвырнул кого-то из журналистов с дороги и бросился к новому дворцу.

Глава пятая

1 Когда жена во время отъезда спросила Леонида, не скажет ли он ей чего-нибудь на прощание, он сказал, обернувшись: «Желаю тебе доброго мужа и добрых детей». Плутарх

МОСКВА — КАЗАНЬ. 20 ИЮНЯ Дмитрий Чурылев в самом деле работал в Russia Today — выпускающим редактором, потому с места работы выбирался очень редко. Но на сей раз Диме просто повезло: он отправился во вполне куражную командировку на презентацию нового пивзавода в Клину. Так что именем Чурылева и еще десятка столичных журналистов, слетевшихся на запах пива, можно было прикрываться без малейших опасений. Когда Мише Кравченко объяснили это обстоятельство, он немножко удивился дотошности организовывавших операцию «бетовцев», но ничего не сказал — надо быть журналистом, будем журналистом. Лишь бы заметки писать не заставили. Вводную Кравченко дали еще в Москве, объяснив, что команда поступит в течение двух недель либо не поступит вообще. Миша так и не понял, зачем его прицепили к группе «Беты» — что он, что Витек Семенцов из Самары смотрелись на фоне любого из шести москвичей, как щенки чи-хуа-хуа рядом с волкодавами. Но, видимо, в управлении решили, что кто-нибудь из местных должен быть в группе обязательно. Всерьез Кравченко не полагал, что для Москвы Ижевск с Самарой — это та же Казань, только мечетей поменьше. Просто совсем местным организаторы доверять, похоже, побоялись. Во всяком случае, Кравченко и Семенцова особо предупредили, что по прибытии в Казань они не должны вступать в контакт ни с кем из возможных родственников и знакомых. И, в первую очередь, коллег. Сначала Миша хотел приехать в Казань на машине, которую купил недавно за копейки (благодаря давнему знакомству на «Ижмаше») и нежно любил — несмотря на оцинкованный кузов и невероятную строптивость. Потом передумал. После нурлатской бойни татарские менты наверняка устроили на административной границе линию Маннергейма, безжалостно атакуя любой транспорт с чужими номерами. Родные документы наверняка ввергли бы гаишников в острую задумчивость на тему «Зачем майору удмуртского УФСБ в рабочий день ехать в соседнюю республику?». Документы прикрытия рождали еще более клинический вопрос: «Зачем кому бы то ни было добираться в Казань на ижевской машине по доверенности, выписанной майором ижевского УФСБ?» Милиционеров Кравченко жалел по жизни, а задумчивого милиционера просто боялся себе представить, поэтому автомобильный вариант спрятал подальше, рядом с подлинными документами. В итоге он, оформив день за свой счет и пораньше свалив из конторы, толково провел вечер с женой и дочкой, а потом замечательно добрался до Казани поездом, успев и вздремнуть, и побриться, и даже вымыться до пояса, пока не закрыли сортир. Милиции на вокзале, вопреки ожиданиям, было всего раза в два больше среднестатистической нормы, и она, похоже, больше охотилась не за московскими диверсантами, а за местными бомжами, которых было не меньше, чем правоохранителей.

Миша быстро нашел нужный адрес на улице Нариманова — дом вполне туберкулезного вида совсем рядом с вокзалом, — посидел на скамеечке во дворе, обменялся парой слов с подсевшим старичком, посмотрел старичку вслед и через пару минут вошел в первый подъезд. Стальная дверь двенадцатой квартиры открылась сразу. Грузный неопрятный мужик молча приволок из соседней комнаты два черных кофра, распахнул их перед Мишей и предложил выбирать. Кравченко повертел «Скорпиона» и «Анграм», но побоялся связываться с малознакомыми иномарками и выбрал «стечкина». Кобура нашлась тут же и оказалась совершенно незаметной под пиджаком, который Мише пошил год назад сам Сеня Левитин. Толстый сунул Мише толстый конверт и унес кофры в соседнюю комнату. В конверте была инструкция на полстранички, фотографии и кроки территории Казанского кремля, два паспорта на имена Дмитрия Чурылева и Алексея Сергеева, редакционное удостоверение на имя Чурылева, права на имя Сергеева (все с Мишиной физиономией), и немного денег. Толстый вернулся с алюминиевым тазиком, поставил его на пол и посмотрел на Мишу. Тот, не слишком торопясь, завершил изучение пакета, рассовал документы и деньги по карманам, бросил остальные бумаги в тазик и сделал приглашающий жест. Хозяин квартиры, посапывая, присел рядом с тазиком, подпалил зажигалкой бумажную кипу со всех углов, немного подождал, проворно унес пылающую тару в туалет, да так там и застрял. Олимпиец, пробормотал понятливый Кравченко, погромче сказал «Пока» и ушел. Мучительно хотелось, пока есть время, лично изучить Кремль. Но вместо этого пришлось час шляться по центральной пешеходной улице Баумана. Большинство кафе на ней работало почему-то только с 10.00, a McDonald's Кравченко презрительно миновал. Так что перекусывать пришлось стоя рядом с лоточницей, по-студенчески — сосиской в булке и кофе из бумажного стаканчика. Руки он вымыл в фонтане, бившем из толстых бронзовых лягушек, и протер наодеколоненным платком, не пожалев по такому случаю подаренный женой Farenheit. Дисциплина превыше удобств. Москва сразу и категорически велела не светиться до последнего и не дергаться. Его задача сводилась к минимуму: морочить голову настоящим журналистам и после начала операции не допускать никого из них, да и вообще никого, к резиденции Магдиева. Кравченко так и делал, и первые пять минут все было хорошо: пока он отвлекал первого из подошедших щелкоперов, «бетовцы» мгновенно нейтрализовали и запихнули в будочку обоих милиционеров, а сами просочились на территорию дворца. Кравченко проводил их до вестибюля, который москвичи проскочили не задерживаясь. Секунду постоял у порога, пытаясь непривыкшими к полумраку глазами разобрать, что торчит из-под массивного стола с мониторами, на который обычно, судя по всему, наматывался второй слой охраны. Сначала мозги застопорило, потом он понял, что это просто локоть, обтянутый светлым рукавом. Со второго этажа, куда убежали «бетовцы», не раздавалось ни звука. Уже у ворот Кравченко вспомнил, что забыл вставить наушник, исправил упущение и немного успокоился. Шла нормальная работа, ребята сухо говорили: «Джеф, справа», «Вижу. Всё», «Целы? Вперед. Третий этаж, потом по галерее». Иногда барабанные перепонки не колебали, а тупо давили непонятные беззвучные толчки — узконаправленные микрофоны не брали звуков, приходивших более чем с двадцати сантиметров. Реплики стали отрывистыми, послышалось пыхтение, перебиваемое междометиями и невнятным бормотанием: «Куда, ссука… Н-на! Тихо-тихо-тихо, всё… Сдохни». И через секунду: «Сука, Дрон, горняк, всё. В голову. С собой?» — «Нет. Потом. Вперед, вперед». Снова запыхтели, и кто-то громко сказал: «Бля, да где он?» «Назад, — скомандовал Женя, „Джеф“, которого Краченко уже различал по голосу. — На втором этаже малый зал, туда, каждый по-своему».

Тут он отвлекся на беседу с журналистами и на первого своего собеседника, шутникаблондинчика, направившегося к воротам. Но все прошло гладко. Звуковой фон тем временем стал совсем непонятным. «Джеф, сюда, здесь степняк», — сказал кто-то. Женя оглушающе рявкнул: «Форсируй, что как девочка!» Возмущенная акустика резко убрала уровень звука, и с полминуты он не слышал вообще ничего, кроме нежного эльфийского шепотка. Потом все вообще затихло. Кравченко полез было проверить разъемы уоки-токи, замаскированного под плеер, но тут раздался перекатывающийся грохот — наверное, по микрофону одного из волкодавов прошлись складки одежды. Кравченко перекосило, и он вскинул руку к голове — выдернуть наушник. И тут Витька Семенцов рявкнул — как нестриженым ногтем в мозг: «Чинк! Мешкан! Не тот дом!» Кравченко развернулся к воротам и увидел, как группа выскочила сразу из двух дверей дворца, и Витя с Женей, а с ними еще один «бетовец» бросились к воротам — все с пистолетами в руках. Семенцов, едва заметив Кравченко, что-то заорал и ткнул «береттой» куда-то вправо. Опять оглушил наушник, а левое ухо на громовом фоне просто спасовало. Но и без того Кравченко понял все, ввалился в стопорящий дыхание ужас и, кажется, сел прямо на асфальт. Но ему это только показалось, потому что в следующую секунду Миша обнаружил, что покрыл половину пятидесятиметрового расстояния до ворот нового дворца, расположенного неудобно — под тупым углом к старому, чуть вверх по холму и мордой в противоположную сторону. И еще он обнаружил, что навстречу ему от такой же ментовской будки выбегает парень в штатском, а Миша выдергивает «стечкина» и стреляет прямо от груди. У парня дернулся синий галстук, словно под ним лопнул маленький воздушный шарик. Хозяин галстука, запнувшись, косо повалился наземь, неловко мотнув рукой со стволом в сторону Кравченко. Миша заметил, что перед левым глазом что-то мелькнуло, однако решил не обращать внимания на пустяки, а лучше слегка подпрыгнуть, чтобы не споткнуться о неловко дергающиеся ноги охранника. Но подпрыгнуть Миша не смог, потому что умер.

2 В бегу я его достану, он от меня не уйдет, это было ясно, и в рукопашной, наверно, одолею. Что же касается перестрелки, то тут мне следовало бы дать фору… Владимир Богомолов

МОСКВА. 20 ИЮНЯ — Олежек, ты смотришь? — осторожно спросил Василий Ефимович.

— Да, — сказал Придорогин. — Ты где?

— Подъезжаю. Придорогин хотел еще что-то сказать и даже шевельнул губами, но нажал кнопку отбоя. Обращиков зашел в кабинет через десять минут — Придорогин распорядился проводить его немедленно. Президент стоял почти вплотную к экрану, с телефоном в одной руке и пультом в другой. Смотрел новости, в которых по третьему кругу, теперь же в замедленной съемке, показывали, как Женя Касаткин размазанной тенью вылетает из-за черной решетки ажурных ворот, раскидывает руки со стволами и, отрешенно глядя перед собой, палит в разные стороны. Эффективность стрельб оператор зафиксировать не сумел, полностью сосредоточившись на Жене, — и правильно сделал. Мгновенную смерть от огнестрела уже кто только не снимал, а вот реальное «качание маятника» до сих пор на телепленку не попадало. Правда, даже в рапиде трудно разобрать, что Женя делал: камера просто не успевала за его движениями, постоянно выбрасывавшими Касаткина за край кадра. А когда оператор, сообразив, уменьшил план изображения, оказалось, что Женя непонятно, как моль, пританцовывает на ходу, слегка водя головой, подергивая плечами и ногами и редко-редко стреляя. Когда изображение совсем смазалось, Придорогин негромко спросил: — Они охерели, что ли, на весь мир работу «беты» показывать? Обращиков вздохнул: — Олежек, они на самом деле ни фига не показывают. И обещали еще часок подождать. Больше не могут. Ты Си-Эн-Эн включи. Президент нажал кнопку на пульте. Американцы тоже крутили запись раз за разом — но, в отличие от перепуганных до поноса российских коллег, использовали все восемь минут хронометража. Обращиков успел выучить сюжет наизусть, поэтому смотрел не столько на экран, сколько на Придорогина. Тот почернел лицом — при том, что самого главного еще не видел. На экране удмуртский мальчик Миша, едва различимый за бродящими ногами в джинсах и мини-юбках (съемка велась примерно с полуметровой высоты), вдруг развернулся и бросился бежать, расшвыривая людей в стороны. Изображение зашаталось, разъехалось и тут же стало четким — оператор принял камеру на плечо и дальше снимал, ни разу не сбившись. Он взял общим планом Мишу и вылетевшего ему навстречу «быка», поймал Мишин выстрел и ответный выстрел уже вырубленного охранника (встроенный микрофон «бетакама», как всегда, переврал звук, сделав его по-игрушечному звонким) и даже успел схватить фонтанчик на Мишином

затылке, прежде чем удмурт повалился, растопырившись, как опрокинутый табурет. Дальше следовал монтаж съемок с трех точек: очевидно, к тому времени опомнились коллеги первого оператора. Один из них и уловил торжественный выход Жени, за которым следовали Шурик и Витя из Самары. Женя сразу открыл огонь по группе, выскочившей следом за сваленным охранником. Двое татар осели, остальные рассыпались. Шурика камеры потеряли — он рванул по склону вниз, явно оттягивая огонь на себя. Витя на секунду застыл у ворот, поводя стволом, потом бросился к уставившемуся на него белобрысому парню, не то туристу, не то журналисту, который, пятясь, не переставал что-то испуганно говорить в сотовый телефон. Витя, неразборчиво зарычав, с лету ударил пистолетом по телефону — парень рухнул наземь, и к нему побежала девушка в белом брючном костюме. Витя отвернулся от них, заметил удмуртского мальчика Мишу, подбежал к нему, схватил за плечи, перевернул, увидел багровостеклянистый сгусток вместо глаза и тут же отпустил. В этот момент у самарца подсеклось колено, он сел на асфальт, попытался подняться и получил пулю в лицо. Через сползшего наземь Витю хитро, боком перескочил Женя, в прыжке выстрелил последний раз, положив или подавив всех противников. Через десяток секунд он добрался до новых ворот. Туда же набегал снизу Шурик. И тут по ребятам ударили из нескольких автоматов вышедшие на высокое крыльцо Нового дворца люди — их почти не было заметно из-за прутьев забора. Касаткин сложился пополам и упал головой в щель между прутьями решетки. Шурик все-таки ввинтился в проем ворот, попытался выстрелить в сторону крыльца, но его голову разнесли очереди — это сволочь-оператор успел взять предельно крупно. Придорогин выругался и собрался выключить телевизор. Обращиков мягко тронул его за рукав. Ни сил, ни охоты говорить не было. Придорогин покосился на Василия Ефимовича и снова уставился на экран. На экране была каша: журналисты и туристы, попадавшие, едва началась перестрелка, с криками и плачем поднимались и пытались куда-то бежать. Но со всех сторон налетела охрана и милиционеры-срочники. Они истеричными криками и чуть ли не прикладами принялись выстраивать публику вдоль решетки. Суматохи добавил вертолет, который взялся барражировать над территорией — на небольшой, судя по задавившему все грохоту, высоте. Операторов никто почему-то не трогал. Тут картинка разделилась пополам: слева камера, летевшая в панорамном обзоре, миновала размазанное белое пятно и тут же вернулась к нему. Пятно оказалось девушкой в белом костюме, хлопотавшей вокруг парня, которого снес дурачок Витя. Правую сторону экрана заняла съемка, которую вел оператор, стоявший за спиной девушки, — видимо, они были с одного канала. Сшибленный самарцем парень сидел на асфальте, держа на весу левую руку, и лыбился, явно успокаивая девчонку. Ухо и скула у него заметно припухли, но кровили чутьчуть. Девушка убедилась, что с говоруном все в порядке, и, не отнимая руки с платком от лица потерпевшего, обратила-таки внимание на творившееся вокруг. Довольно хладнокровно осмотрелась, развернулась к своему оператору и показала ему, что надо снимать юных милиционеров, осторожно оттаскивающих трупы к забору. Камера, дававшая левую картинку, потеряла было интерес к трогательной группе, но опять вернулась, когда девица крикнула: — Лешик! Сюда, я сказала! Левый оператор взял на прицел Лешика, а тот, развернувшись к сгрудившимся у забора зевакам, уперся объективом в «бетовца» Валеру Дементьева, которому пришлось наблюдать за безнадежным боем товарищей из-за решетки первого дворца. Обращиков с самого начала не хотел включать Валеру в группу, потому что так в нем толком и не разобрался. По словам психологов, Дементьев был идеальной машиной, которая выполнит заложенную в нее программу, даже если лишится руки, ноги и головы. Но создавалось впечатление, — у Обращикова, по крайней мере, — что Дементьев действует слегка нарочито,

словно на публику работает. В Чечне, Грузии и Афганистане это Валерке не мешало, но от внутренних операций Василий Ефимович отстранял Дементьева до последнего — и сдался только потому, что успел пообещать Жене полную свободу маневра. А Женя, дурак, потребовал участия всего состава основной пятерки. Впрочем, задумка у Валеры была неплоха: он, похоже, рассчитывал завершить акцию, удержавшись в рамках первоначальной легенды. Вполне вероятно, в этой суматохе Дементьеву удалось бы, смешавшись с журналистами и прочей публикой, дождаться начала прессконференции, которую теперь-то Магдиев должен был провести как победитель. В этом случае не было бы разницы, допустят прессу вплотную к виновнику торжества (неординарность ситуации позволяла надеяться на это) или нет. В любом случае Валерик помимо пары очень умелых ручек имел, как и все «бетовцы», пластиковый пистолетик «клещ», который не обнаруживала никакая техника. Так что однозначно погибшая операция получила шанс на удачное завершение. Но этот шанс украла приметливая сучка в белом костюме. Валера сидел в толпе явных иностранцев, спрятав лицо в трясущихся ладонях. Заметив, что его снимают, он слегка отвернулся от камеры. Лешик по команде белой сучки взял Дементьева крупным планом. Девица неторопливо поднялась на ноги, уставившись на Валеру. Не отводя взгляда, она вытащила из сумки микрофон, размотала провод и передала штекер Лешику. Правая картинка, на которой Валера все еще, лицом в ладонь, сидел в испуганной толпе, слегка качнулась. Девушка зашагала к Дементьеву, спокойно, хоть и громко — чтобы перекрыть рокот так и мотавшегося над Кремлем вертолета, — говоря в микрофон: — Мы ведем наш репортаж из Казанского кремля, где группа вооруженных лиц только что попыталась захватить и, возможно, убить президента Татарстана Танбулата Магдиева. В ходе ожесточенной перестрелки, которая разыгралась на глазах у журналистов, были убиты несколько сотрудников службы безопасности президента и практически все нападавшие. Однако один из них остался в стороне от боя и сейчас пытается смешаться с невольными свидетелями этих сенсационных событий. Давайте спросим у него, какую организацию или структуру он представляет и какова была цель… Валерик неуловимым движением вскочил на ноги и скользнул к сучке. Правая картинка, едва занявшись сосредоточенным лицом Дементьева, дернулась и пошла полосами, но на левой все было видно очень хорошо: «бетовец», подскочив к журналистке, взял ее за лицо и отшвырнул, а потом с разворота рассадил ногой камеру, опрокинув заодно бородатого Лешика. На шум начали оборачиваться милиционеры и магдиевские охранники, игнорировавшие экзерсисы девушки в белом. Валера на секунду застыл, окинул взглядом поворачивающиеся в его сторону автоматы, метнулся к туристам, среди которых сидел две секунды назад, подцепил под подбородок оказавшуюся ближе всех даму лет сорока и потащил ее к воротам второго дворца. Заквохтавшей по-немецки дамой Дементьев прикрылся от основной группы охранников. В левой руке у Валеры оказался короткий светлый ствол, которым он повел из стороны в сторону и рявкнул: — Всем стоять на месте! Я убью ее!

— А вот это пиздец, — сказал Придорогин.

3 И так — пока одна из сторон не будет смята. Только после этого приходит настоящее время мечей. И время героев. Андрей Лазарчук

КАЗАНЬ. 20 ИЮНЯ Гильфанов появился на месте событий через десять минут после того, как снайпер с вертолета снял захватившего заложницу террориста. Одновременно двумя выстрелами из гранатометов удалось остановить и даже опрокинуть инкассаторский броневичок, прорвавшийся сквозь арку Спасской башни на помощь диверсантам. Броневичок подбили с двух сторон — граната с крыши здания Юнкерского училища подбросила корму машины, а заряд с колокольни Благовещенского собора, влетевший в лобовое стекло, выжег переднюю половину салона и все, что в нем находилось. Потом удалось установить, что в броневичке не было никого, кроме водителя, а его опознание обернулось шарадой в японском стиле. На место Ильдар прибыл в почти спокойном состоянии. Потери, понесенные оборонявшейся стороной, были — с учетом численности нападавших — катастрофическими: служба охраны Магдиева разом потеряла девять человек убитыми и троих ранеными, почти треть всего состава. Но в целом, о подобном исходе дерзкой акции можно было только мечтать — тихо плача и не особо на него надеясь. Магдиева спасли чудо и пресс-секретарь Дамир Курамшин, который в последний момент умолил главу президентской администрации не загонять кучу журналистов и телекамер в клетушки губернаторского дворца, а провести мероприятие в просторном конференц-зале нового здания. Магдиев легко согласился и вместе с десятком сотрудников покинул старую резиденцию, для экономии времени, по подземному ходу — буквально за две минуты до того, как в здание вошли нападавшие. Гильфанов практически не сомневался, что во дворце работала диверсионная группа спецназа ГРУ или ФСБ. Она прошла через немногочисленных охранников, как спица сквозь клубок толстой шерсти, потеряв всего одного человека, ворвалась в кабинет Магдиева, затем проскочила сквозь оба зала заседаний, но так никого и не нашла. Тогда диверсанты быстро и жестоко допросили чудом оставшегося в живых секьюрити, и тот, одурев от боли, сказал про второй дворец и подземный ход. Нападавшие разделились — четверо выскочили наружу, еще пара поволокла «языка» по подземному этажу. Но схваченный охранник умер, так и не показав им двери. Самостоятельные поиски, а потом выжигание двери, а потом блуждание по хитрому коридору отняло слишком много времени — так что из подземелья двойня выскочила под стволы автоматов. На предложение сдаться террористы ответили огнем — ну, знакомые уже с цифрами потерь в губернаторском дворце охранники особо и не настаивали. Так что взять живыми никого не удалось. Гильфанов твердил себе: «Нам сказочно повезло». Во-первых, уцелел Магдиев. Во-вторых, вопреки недоброй отечественной традиции, в ходе перестрелки и после нее магдиевские охранники не застрелили никого из журналистов или туристов. В-третьих, наоборот, получилось спасти заложницу-иностранку, обеспечив спецслужбам Татарстана шикарное паблисити на мировом уровне — а спецслужбам России наоборот (даже если не удастся

доказать их причастность к налету) — в-четвертых и главных, все это произошло под камеры телеканалов, немедленно начавших масштабную и совершенно бесплатную пиар-кампанию Татарстана, который борется с обезумевшим старшим братом. Словом, пока все складывалось идеально. Оставалось не испортить столь завидный дебют. Трупы уже оттащили за ограду, чадящий броневичок обнесли загородками, свидетелей рассортировали по категориям, рассадили по невесть откуда взявшимся парусиновым стульчикам и сейчас с аккуратной настойчивостью допрашивали, одновременно отпаивая валокордином и переслащенным чаем — несколько термосов и ведро со стаканами принесли из кремлевской столовой. Проинструктированные дознаватели старались не мешать телевизионщикам, которые срывали последние пенки сенсации, потроша наименее истеричных очевидцев в прямом эфире (кремлевская комендатура по такому случаю пропустила к самой ограде губернаторского дворца два фургона с немецкими названиями, аппаратурой для перегонки сюжетов и спутниковыми антеннами). Очевидцы держались молодцом, зато сами репортеры, особенно иностранные, на взгляд неспециалиста Гильфанова, пережимали с эмоциями. Ну да им видней. Летфуллин, которого дознаватели не беспокоили, сидел в стороне, с любопытством изучая окружающую суматоху. Левое ухо у него стало багровым и слегка оттопырилось, глаз заплыл, а левая кисть перебинтована. Словом, парню удивительно повезло. Возможности спецназовцев из гэбэ или военной разведки Ильдар имел удовольствие наблюдать и в Афганистане, и в Чечне, и знал, что самый неказистый альфовец голой рукой сшибает матерому быку рога не хуже какогонибудь Масутацу Оямы. Летфуллина ударили не голой рукой, а пистолетом — и все обошлось испугом, сотрясением мозга и легкими телесными (если голову считать телом). Спецназ то ли измельчал, то ли помягчел сердцем. И то, и другое плохо для страны, которой Ильдар привык служить, но хорошо для республики, служить которой Гильфанов решил в начале 90-х, после того как Бакатин сдал американцам секретную информацию, а Ельцин ликвидировал КГБ. Татарстан свой КГБ сохранил и не переименовал ни при Шаймиеве, ни при Магдиеве. Гильфанов хотел подойти к Летфуллину, но его опередила удивительно миловидная девушка в белом костюме, которой предстояло стать телегероем всей планеты. Этого она еще не знала и волновалась, видимо, по другому поводу — очень заметно, до яркого румянца, залившего даже длинную шею. Она присела перед Летфуллиным и о чем-то его спросила — видимо, о самочувствии. Тот вяло отмахнулся здоровой рукой и, осторожно повернув шею, чтото сказал. Девушка неохотно кивнула. Летфуллин заулыбался, тут же охнул и повел головой — травма уха не позволяла слишком радоваться жизни. Тем не менее Айрат бодро пихнул девушку пальчиком в плечо и сообщил: «С тебя жувачка!» — Гильфанов прочитал это по губам. Ильдар решил не мешать любезничающей парочке и отправился осматривать трупы. Он ничего не потерял: чекиста никак бы не тронул тот факт, что Алсу Замалетдинова только что согласилась продать права на свою съемку CNN за непредставимую для казанского журналиста сумму. Гильфанову осталось бы разве что выразить восхищение деловой хваткой и альтруизмом Летфуллина, который, сразу поняв, чего ради американцы активно обхаживают Алсу, дотянулся до ее руки, привлек девушку к себе и нашептал на ухо цифру, о которой есть смысл говорить с инопартнерами. Алсу поначалу захихикала, потом ужаснулась, но когда Айрат посмотрел на нее страшными глазами, согласилась — просто чтобы американцы отстали. Она была потрясена, когда лысоватый шеф московского бюро CNN, помявшись секунду, воровато оглянулся на томившихся неподалеку коллег из ZDF и «Аль-Джазиры», буквально оттащил Алсу в освободившийся монтажный вагончик и там мгновенно нарисовал расписку на всю сумму. (Деньги Алсу передали, как ни странно, уже через неделю, когда она только собиралась со смехом рассказать маме о своих лопнувших планах по поводу квартиры и

машины, — так что во всей этой истории Замалетдинова оказалась единственным человеком, оставшимся в несомненном выигрыше, и что самое неправдоподобное — благодаря только своему мужеству и профессионализму.) Гильфанов, отогнав оперативника с видеокамерой, разглядывал убитых террористов недолго. Касаткина он узнал сразу, несмотря на размолотые пулями челюсти. Остальных в досье Гильфанова не было, но и Касаткина было более чем достаточно. Подумав, Ильдар созвонился с помощником Магдиева, потом подозвал к себе старшего из пасшихся во дворе охранников, дождался, когда подбежит запыхавшийся пресс-секретарь президента, и велел допустить к трупам всех желающих журналистов. Минут на пятнадцать, не больше, потому что прессконференция начнется уже через полчаса, в десять, и там Магдиев скажет, кто был организатором чудовищного преступления. Когда Гильфанов вышел за ограду, Летфуллин сидел на том же стульчике, аккуратно массируя правую бровь.

— Добрый день, Айрат Идрисович. Тот вскинул голову, опять беззвучно охнул, приподнялся и молча сунул Ильдару ладонь. Настроение у Летфуллина явно испортилось — при сотрясении мозга обычное дело. Поэтому Гильфанов поспешил сдержанно, но душевно поблагодарить Айрата Идрисовича, который, простите бога ради за патетику, сейчас спас если не все, то очень многое. Летфуллин скривился — чуть-чуть, чтобы опять голову не дернуло, — и махнул рукой.

— Нет, Айрат Идрисович, — сухо сказал Ильдар, — вы так не машите. Я понимаю, что это для казенных учебников фраза: «Он спас президента». Но во-первых, вы действительно спасли. И в любом случае попали в историю. А во-вторых, даже не в президенте дело. Вы же понимаете, что вот этой акцией дело не ограничивается. Грохнули бы Булкина, понеслось бы — чрезвычайное положение, прямое президентское, ввод войск, без вести пропавшие, а потом ликвидация республики… Ну, мы об этом говорили. И один ваш звонок вот этот общий беспредел притормозил.

— Только в следующий раз на меня не надейтесь, — мрачно сказал Айрат (но Ильдар видел, что незамысловатая лесть подействовала — журналисты они ведь как дети). — У меня телефонов больше нет, так что звонить нечем.

— Ну, телефон мы вам купим, — сказал Ильдар с улыбкой.

— А ухо? — осведомился Летфуллин, неудобно, правой рукой, дотронувшись до багряной ушной раковины и тут же отдернув пальцы.

— Да что скажете, — с готовностью сказал Ильдар. — Хоть два, и совсем как настоящих.

— Ага. И еще силиконовую грудь и самотык на кремлевской батарее, — пробурчал Айрат. — И, как Мату Хари, в тыл противника забросить. Чтобы вербовать агентуру, невзирая на пол.

— Айрат Идрисович, не говорите об этом вслух, — серьезно попросил Гильфанов. — Кругом враги, а вы, извините, разбалтываете стратегический план федерального значения. Летфуллин кивнул, показывая, что оценил шутку, осторожно повертел головой и сказал: — Ну ладно. Этого, в общем, следовало ожидать. А дальше что будет, как думаете? Гильфанов пожал плечами: — Да я, честно говоря, в растерянности. Мы ведь исходили из чего? Из того, что сначала Москва сформирует антимагдиевскую оппозицию. Потом перекроет все крантики. Потом устроит взрывы или вооруженные налеты в соседних регионах и покажет на татарский след. Потом пригрозит вторжением. И начнет его, когда Танчик скажет «Но пасаран». Ну, и Танчика заодно попытается убрать или арестовать, а они, видите, с конца начали. Так что теперь возможна любая последовательность. Если, конечно, мы с вами Придорогина правильно

просчитали. Они просчитали неправильно. Это выяснилось уже через четыре часа.

4 Так нет, найдем же, блин, куда вести войска. Алексей Хрынов

МОСКВА. 20 ИЮНЯ — Значит, пятая колонна, — сказал Придорогин.

— Да какая колонна, — с легкой усмешкой ответил Обращиков. — Портик. Да и то фальшивый. Пара актеров, теннисист и еще несколько каких-то… Не пришей кому рукав, в общем. Ну, вспомнили, что татары. Ну, обратились к общественности. Марат Баширов мальчик красивый и пару девочек с мокрым передком сагитирует легко. А мы других татар, поумнее, подключим — и побольше. Вон, когда письма против перевода татарского на латиницу и против Магдиева делали — по сотне подписантов махом находили.

— Потом по десять от своей подписи отказывались, — напомнил президент.

— Ну, не по десять, допустим. А если бы даже и по десять, — все равно статистика в нашу пользу.

— Ложь, гнусная ложь и статистика.

— Олежек, — помолчав, сказал Обращиков. — Ты в голову-то не бери…

— В жопу, что ли, брать? Ладно. Прости, дядя Вася. Не надо меня лечить. Что там твои передают?

— Олег, у нас же полный сайленс в эфире, — сказал Обращиков, которому настроение Придорогина совсем не понравилось. — Сейчас сколько? Одиннадцать? Ну, в основном все должно уже срастись. Посмотрим? Президент молча включил телевизор. Через десять минут Обращиков проклял все на свете — и особенно свой юркий язык, сболтнувший о телевизоре. Но кто мог ожидать столь богатой непрухи? Глава ВГТРК Благодаров делал все, что мог. И делал вполне качественно, особенно с учетом того, что работать приходилось без оглядки на кураторов — об этом час назад попросил его сам Обращиков, ехавший в Кремль. Обреченная складочка на лбу ведущего была почти незаметна, и смягченность всех сюжетов, посвященных казанскому инциденту, в глаза практически не бросалась. Но с прямым эфиром из Казани Благодаров явно перестарался. Обращиков понял, на что рассчитывала информ-служба ВГТРК: Магдиев знаменит своей экспрессивностью и на нерве обязательно должен был ляпнуть какую-нибудь глупость, антимосковскую или антирусскую, — в любом случае, противозаконную. Новых юридических поводов такая глупость Придорогину не дала бы, но антитатарские настроения в ширнармассах подогрела бы на раз. Очень умно, на взгляд Василия Ефимовича, было организовать прямое включение Казани сразу после выступления директора ФСБ Носачева. Тот сообщил, что чекисты, возмущенные беспрецедентной попыткой теракта в центре России (насколько помнил Обращиков, центр России все-таки где-то ближе к Красноярску), начали проверку его обстоятельств и сразу предложили казанским коллегам помощь в лице присланных из Москвы опытных оперативников — для совместного расследования. Казанцы ответили на предложение самым возмутительным образом. В связи с этим Носачев предположил, что представители КГБ

Татарии заинтересованы в том, чтобы правда об инциденте, более напоминающем умелую провокацию, никогда не стала достоянием общественности. А это, сказал Носачев, невольно наводит на мысли о том, кому и зачем выгодно скрывать от народа правду. Я не удивлюсь, сказал, если отдельные деструктивные силы попытаются увидеть в данном ЧП происки российских правоохранительных органов. Поэтому ФСБ России кровно заинтересована в том, чтобы никто не смог скрыть истину. И мы этого добьемся, чего бы это нам ни стоило, сказал Носачев с самым свирепым выражением, на которое было способно его круглое и откровенно мягкое лицо. Режиссер сразу, без обычной подводки ведущего, включил Казанский кремль, давая Магдиеву шикарную возможность показать свое антирусское мурло. Картинка поначалу была забавной: и Магдиев с его юным пресс-секретарем, сидящие в президиуме под крупным татарским гербом, и журналисты в зале косились на большой экран в правом углу зала. На экран ретранслировались «Вести». Похоже, находившийся в зале репортер «Вестей» свистнул об этом в главный офис — вот умилившийся Благодаров и решил немножко заняться саморекламой. Под лозунгом «Нас смотрят даже в волчьем логове». Случилась, конечно, помарка — эфир пошел, когда тот самый репортер «России» уже заканчивал задавать вопрос. Магдиев, кивнув на экран, чуть улыбнулся и сообщил: — Специально для телезрителей хотел бы пояснить, что коллега с государственного канала интересуется моим отношением к заявлению директора ФСБ Носачева Сергея Михайловича. Вот. Отношение у меня сложное. Во-первых… Нет, давайте так. Я понимаю, что все ждут от меня криков и обвинений в адрес федеральной власти и силовиков, самого Сергея Михайловича и лично Олега Игоревича. Но понимаете, какая вещь. Я по первому образованию юрист и знаю, что обвинения — не в моей компетенции. Крики, уж извините, тем более. Я готов разговаривать на языке фактов — а Сергей Михайлович, боюсь, готов только ко лжи и передергиваниям. При его профессии это неудивительно, но столь наглого вранья я, честно говоря, не ожидал. Возникла короткая пауза. Потом из зала крикнули: — Какого вранья? Юный пресс-секретарь встрепенулся, посмотрел на нарушителя и укоризненно развел розовыми ладошками.

— Да вот этого, — Магдиев кивнул в сторону экрана, на котором он же сам и говорил. По залу прокатился смешок. Магдиев чуть дернул краем рта и продолжил: — Я имею в виду выступление главы ФСБ. Назвать хладнокровное убийство десяти человек и захват иностранной заложницы попыткой теракта — это, я вам скажу, уже довольно сильно. Теперь смотрите, я записывал: Носачев сказал, что предложил помощь нашему КГБ и что ФСБ «кровно заинтересована в том, чтобы никто не смог скрыть истину». Я связался с руководством КГБ, и оно официально уведомило меня, что московские коллеги выходили на них с единственным предложением: срочно вывезти трупы диверсантов в Москву. Придорогин быстро посмотрел на Обращикова. Тот пожал плечами и подумал «Ну, мудак Серый». Магдиев тем временем продолжал: — …А если не для экспертизы, в которой, сами понимаете, смысла нет, то для чего? Исходя из той самой кровной заинтересованности? Вот уж воистину кровная, должен сказать. Он замолчал. Пресс-секретарь указал на тянувшего руку журналиста: — «Аль-Джазира», пожалуйста.

— Господин президент, — поднялся с места араб, — известно вам, что на прошлой неделе в Саудовской Аравии официально зарегистрирован фонд «Магди»? Он берется поддерживать, как он говорит, справедливую борьбу российских мусульман за своя свобода, фонд назван в

вашу честь, и его фоундаторы говорят, борьбу за свобода правоверных в Восточной Европе недаром возглавил господин Магди. Согласно хадис, так именно зовут пророка, кто возвестит начало главной битвы с силами зла. Как вы относитесь к этой инициативе и давали вы согласный на создание такой фонд? Магдиев широко заулыбался и с явным удовольствием сказал: — Нич-чего об этом не знаю. Я человек, как это… совершенно светский, хотя по происхождению и мусульманин — ну, может, по идеологии тоже. Но Коран и его толкования не изучал. А то бы, наверно, не стерпел и давно похвастался таким э-э… глубоким смыслом своей фамилии, да? Что касается фонда и вообще темы борьбы мусульман, я к этому не имею и не хочу иметь никакого отношения. Меня за последние полгода объявляли агентом Моссада и борцом с сионистами, которые, falan-tegan, Россию захватили. Объявляли лидером всех нацменьшинств и американской марионеткой. Да вы, коллеги, лучше знаете, кем только меня не объявляли. А я — президент Республики Татарстан. Выбранный народом. Народ, многонациональный и поликонфессиональный, обязал меня заниматься конкретной работой. И в эту работу входит защита ценностей, за которые татарстанцы — русские и татары, чуваши и удмурты, православные и мусульмане, — все, словом, — проголосовали в ходе всем известного референдума. И я делаю эту работу. А если не буду делать — значит, я профнепригоден. Вот и все. Так что прошу вас, дорогие коллеги, не приделывать к этому вполне конкретному вопросу различные фонды, суфийские ордена, оси зла и малые джихады.

— Неплохо, — сказал Придорогин, не отрываясь от экрана. — Я не понял, Благодаров в Казани деньги получает, что ли? Когда эта татарская пропаганда кончится? И тут какой-то неуемный репортер добрался наконец до главной темы: — Танбулат Каримович, все-таки есть ли у вас предположения, кто стоит за сегодняшней диверсией? Магдиев некоторое время внимательно смотрел на него. Потом сказал: — Я, повторю, юрист. И привык оперировать не предположениями, а фактами. Придорогин разочарованно усмехнулся. Но Магдиев продолжил: — А факты таковы. Восемь вооруженных человек ворвались в губернаторский дворец музея-заповедника «Казанский кремль», убили девятерых сотрудников аппарата президента — одного из них страшно запытали. Еще трех человек, в том числе ваших коллег, они ранили — к счастью, легко, — и пытались взять в заложники гражданку Австрии Монику Домбринк. Милиции и спецслужбам Татарстана удалось ликвидировать диверсантов. Хочу обратить особое ваше внимание — служба охраны, милиция и спецназ сработали блестяще. Я бы сказал, беспрецедентно. Они не допустили гибели журналистов, туристов и просто жителей города, которым грозила страшная опасность, если бы убийцы вырвались за пределы Кремля… Все убитые выдавали себя за ваших коллег. При них обнаружены удостоверения различных московских редакций, а также другие документы — командировочные бланки и так далее. Фальшивые, но безупречно выполненные. Хочу подчеркнуть, что лица, за которых выдавали себя убийцы, действительно существуют, действительно работают в этих редакциях и действительно находятся сейчас в командировках. Но не в Казани, а в Подмосковье, где открывается не то ликеро-водочный, не то пивоваренный завод. Магдиев сделал паузу. Зал внимал. Татарский лидер продолжил: — Вы понимаете, что частные лица или даже богатая группа злоумышленников обеспечить столь масштабную подготовку не могла. Вы понимаете, что диверсию готовила серьезная служба с серьезными возможностями. Вы понимаете все правильно. Я возвращаюсь к фактам. Вот руководитель ликвидированной сегодня банды убийц, — Магдиев продемонстрировал фото отмытого от крови, но все равно страшного лица Жени. — А вот его фото из личного дела. Это

майор Касаткин, Евгений Дмитриевич, основные рабочие псевдонимы Джеф, Димыч и Капрал, руководитель так называемой группы «Бета» оперативного управления МЧС России. Управление создано год назад для выполнения особо деликатных операций, в которые нельзя впутывать официальные силовые структуры России. Что это за операции, можно судить по сегодняшним событиям. Здесь, как я могу судить, «Бету» представлял не один майор Касаткин. Вся «Бета», по нашим данным, была укомплектована из наиболее перспективных, как это называется, представителей армейского и милицейского спецназа. И еще по нашим данным: «Бета» как и оперативное управление в целом, непосредственно подчиняется не министру ГО и ЧС, и даже не премьер-министру, а специальному человеку в Администрации президента России. Специальный человек Василий Обращиков стискивал потной рукой телефон, лихорадочно соображая, кому звонить и кого убивать. Придорогин, не отрываясь от телевизора, сделал шаг назад и присел на стол, сдвинув стопку накопившихся с утра бумаг. На экране царила суета. Одни журналисты, наплевав на запреты, торопливо тыкали пальцами в мобилы, другие, вскочив на ноги, закидывали Магдиева громкими вопросами. Магдиев молча смотрел в камеру. Придорогин прекрасно понимал его — и потому ненавидел еще сильнее. К Магдиеву подскочил незаметно отлучившийся куда-то пресс-секретарь и подсунул шефу листок. Магдиев прочитал, кивнул и жестом попросил тишины. Она обрушилась немедленно, как кирпич с крыша. Магдиев нашел глазами съемочную группу ВГТРК.

— Кто… Вы, кажется, спрашивали меня об отношении к заявлению директора ФСБ? Вы знаете, мое отношение стало более конкретным. Мы установили личность еще одного диверсанта. Это Семенцов Виктор Леонидович, капитан управления ФСБ по Самарской области. Придорогин с тоской посмотрел на Обращикова. Тот отвел взгляд. Явно не тот момент, чтобы напоминать президенту его слова: «Обязательно задействуйте местных». На экране журналисты опять повскакали с мест, словно марионетки в одной руке. К Магдиеву торопливо прошел грузный человек, явно из охраны, и что-то зашептал на ухо. Магдиев выслушал, кивнул кому-то в зале и снова поднял руку. Дождался тишины и сказал: — Я очень извиняюсь, но время для догадок разных там и, tege, сомнений, кончилось. Только что с трех сторон на территорию Татарстана вошли колонны бронетехники. Десант, я думаю, уже летит. Так что, уважаемые коллеги, будем закругляться.

5 Вагонные споры — последнее дело, когда уже нечего пить. Андрей Макаревич

КАЗАНЬ. 20 ИЮНЯ Вагон оказался лучше, чем ожидала Лена и чем помнила со времен студенческих мотаний по стране. Было довольно чисто и попахивало не столько углем, сколько хорошим чаем с лимоном. Светка деловито путалась косой и костлявыми конечностями в ногах и стучала выбитым у матери пакетом с едой обо все доступные стенки, выступы и предметы. Вальку это страшно радовало, она норовила подпнуть пакет ногой, но не доставала, потому что Лена железным, Вовкой показанным самбистским захватом фиксировала Валькину ручку. Все равно гроза детсада «Белочка» сопровождала каждую попытку писклявым воплем «Гоооу!». Люди оборачивались и улыбались. А Лена наконец устала злиться и бросила это бесперспективное занятие. Пока ехали в такси до вокзала, проходили через арку металлоискателя, потом еще через одну, Лена еще шипела на дочерей, указывая глазами на милиционеров, которых на привокзальной площади было больше, чем пассажиров. Но потом поняла, что бесконечные «Валентина! Светлана!! Валентина!!! Голову оторву!» бесполезны, а потому замолчала и лишь старалась не выпускать Валькину ладошку из руки, а Светкину косу — из виду. Вовку она уже не ругала — ну не смог проводить семью до вокзала и не смог. Лишь бы в Юдино сумел приехать. А уж там Лена ему устроит. Да нет, не устроит: жалко. Вовка последнее время совсем зеленый ходил, с лица спал и шепелявил гораздо сильнее. Лена пару раз спросила о причине, ничего не добилась и решила мужика не доводить. Понятно, что на работе нелады: вон чего кругом творится. Слава богу, Вовка выбил-таки отпуск и решил провести его не в Египте этом занудном и не в Заинске у матери своей Зинаиды Васильевны (которая прекрасная женщина, но все равно свекровь), а у Лениных родителей в Череповце. В купе уже расположилась крашеная тетка традиционных для предпенсионного возраста габаритов. Она неласково посмотрела на Вальку со Светкой, которые решили проскочить в дверной проем одновременно и умудрились на секунду застрять там — под бренчание костей и синхронные вопли. Лена впихнула одну чемоданом, вторую коленом под формально мягкое место и не преминула свирепо зыркнуть на тетку. Лена физически не могла вынести даже косого полувзгляда, брошенного на дочерей, и взяла за правило отвечать сторицей — Вовка называл такую практику неадекватным силовым ответом. Кроме того, оба нижних места принадлежали Евсютиным, соответственно, тетка сидела на их территории, соответственно, ей следовало поджать хвост и закусить языком. Она так и сделала — во всяком случае, отвернулась к окну, но явно прислушивалась, как Лена короткими, но доходчивыми фразами наводит порядок во вверенном ей подразделении. Вальку временно определили на полку, аннексированную соседкой, и велели хоть полминуты посидеть спокойно (зараза такая немедленно принялась считать до тридцати, уверенно перевирая все цифры на свете). А Лена со Светой принялись со сноровкой профессиональных рубщиков мяса потрошить сумки, выуживая и откладывая тапки,

умывальные принадлежности, бутерброды и прочие предметы первой железнодорожной необходимости. Покончив с этим, Лена с некоторой досадой обнаружила, что весь багаж разместился под правой полкой — стало быть, нет нужды требовать от соседки, чтобы та встала, потеснилась чемоданами и так далее. А жаль — вышел бы неплохой профилактический эффект. Впрочем, установив полку на место и распрямившись, Лена уверилась, что тетка решила добиться досрочной реабилитации. Она вполголоса общалась с подползшей к ней Валькой — а та уже закинула ногу на ногу и в такт рассказу о трудной жизни в младшей группе детского садика вертела носком белого сандалика чуть ли не под носом собеседницы. Соседка только размякала и шарилась в могучей лакированной сумочке явно в поисках конфет — нормальная реакция любой пожилой дамы, сраженной вертлявыми глазками и непосредственностью бесценной нашей Валентин-Владимировны. Видя такое дело, Лена, известная отходчивостью, решила сменить гнев на милость, но показать это не сразу — дабы не влипнуть в затяжную и утомительную беседу про детей, внуков, придурков-мужей и о чем еще там в поезде говорят. Поэтому улыбчивые взгляды, которые дама, на секунду отвлекаясь от общения с Валькой, бросала на ее сестру и мать, те не сговариваясь игнорировали, дырявя взглядами окно. За стеклом стояли и болтались без дела многочисленные милиционеры и немногочисленные провожающие, сумевшие пробиться сквозь заградотряды. Лена еще по дороге объяснила Светке, что папа, скорее всего, на вокзал не успеет и подсядет в Юдино — но это не мешало обеим ждать и надеяться. Поспешные сборы и отбытие под фанфары — не самое успокаивающее мероприятие, но совсем тяжело заниматься этим без Вовки, который последние дни был совершенно как больная собака — жила у Лены во дворе такая. К приходу проводника в купе царила полная идиллия. Проводник оказался крепким, шутливым и болтливым парнем, что Лене не понравилось — ей еще в детстве отец внушил мысль, что здоровые мужики должны заниматься тяжелым физическим трудом, а не разносить чай, например. Папа судил по собственному гармоничному опыту, поскольку свою косую сажень в плечах употреблял сугубо в бульдозерных целях. А Лена иногда почти всерьез упрекала его в том, что с пубертатного периода недолюбливает образцовых плечистых мужиков, потому что они либо пролетарии — черная кость, связываться с которыми бесперспективно, либо не совсем настоящие мужики. Папа поначалу реагировал нервно, но потом мама объяснила ему, что подколодная дочка так вот шутит. Шутки шутками, но Вовка — первая и последняя настоящая любовь Лены (до сих пор и несмотря ни на какие) — был парнем скорее худосочным, чем видным, и с возрастом эту особенность не изжил. С габаритным проводником Лена постаралась быть строгой и справедливой, на шутки реагировала вежливо, а по существу сообщила, что их вообще-то четверо, муж присоединится позднее, он уже звонил (тут пришлось чуть соврать — звонил Вовка еще утром), так что прошу никого не подсаживать, а младшей девочке три будет через две недели, вот свидетельство, как ее зовут, вы и сами видите, а конфеты ей лучше не давать, и старшей, и мне тоже, а чай будем, но попозже. Весельчак покинул дамское общество, лишь когда поезд тронулся. Выложив на стол сторублевку за постельное белье, Лена наконец расслабилась — впервые за эти самые последние дни, во всех смыслах, будь они неладны, и задумалась о том, что происходит и зачем они так скоропостижно едут к родителям в Череповец. Вовка на этот вопрос вразумительного ответа ей так и не дал — лишь взял Лену за локти, когда она уже собиралась раскричаться, и тихо сказал: «Лень, все будэ чотко, я обещаю. Потерпи два дня — и все. Пожалуйста». Сегодня истекал второй день, так что счастье, или как там правильно называется режим, когда все хорошо, подступило совсем уже вплотную.

За размышлениями Лена поначалу не обратила внимания на то, как ее купе становится ареной загадочных рокировок. Сначала Валя, домусолившая подаренную теткой вафлю «Островок», а последние минуты громко считавшая милиционеров за окном, перебралась к ней на полку и принялась пихать Светку в живот — а Светка стоически переносила процедуру, ограничиваясь предупреждениями в виде тощего кулака. Потом тетка, еще раз улыбнувшись — Лена рассеянно кивнула в ответ, — вдруг сорвалась с места и упорола на голос проводника. Через пару минут она вернулась с каким-то новым лицом, секунду постояла в середке купе, чтото пробормотала и принялась резко выдирать свой чемодан из-под полки. Лена пришла в себя лишь когда соседка, отмахнувшись от помощи Светы, воссоединилась с багажом, еще раз застыла на секунду — на сей раз в дверях — и вдруг исчезла, как сдернутая.

— Тетя сикытъ побежауа? — осведомилась Валька. Лена с недоумением посмотрела на Свету, та честно хлопала голубыми брызгами.

— Мама, что, и тетя сикыть?.. — не унималась Валька. Лена открыла рот, но высказаться по заявленной теме не успела. В купе заглянул усатый дядька: — Тук-тук. Нового соседа примете? Новый сосед, застенчиво улыбаясь, объяснил, что попал в купе с тремя кумушками, которым такой сосед как-то совсем не показался. Вот они его, значит, и… Вы, надеюсь, не выгоните? Лена, честно говоря, любила усачей татарского происхождения еще меньше, чем амбалов — была на то пара веских причин, относившихся к проживанию в общаге на первом курсе пединститута. К тому же дяденька был в застегнутом костюме из черной джинсы, в такую-то жару, тек лицом и исходил совершенно нестерпимым запахом одеколона, почему-то напомнившим Лене газировку с сиропом за три копейки из обгрызенного стакана и леденцового петуха в толстом целлофане. Но рефлексировать по поводу усов и чукотской закутанности она не стала, поскольку именно в этот момент уязвленно решала, как относиться к коварству соседки, променявшей их на явно несимпатичных кумушек. В итоге Лена повела плечом и вежливо сказала: — Ну что вы. Располагайтесь. Дядька явно обрадовался, задвинул небольшой рыжий портфель под полку и сообщил, что звать его Сергей Ризаевич и что едет он в командировку в Архангельск. Евсютины на эту сенсацию никак не отозвались, и усатый взялся за индивидуальную проработку. Осведомился у Лены, можно ли детям конфеты (Лену этот вопрос за последние минуты порядком утомил, она снова пожала плечом и отвернулась к окну — до Юдино осталось минут десять). Спросил у Вальки, любит ли она чупа-чупс. Прожорливая дочь принялась застенчиво заламывать пальцы, а Светка солидарно с матерью изучавшая окрестности из коридора, тихонько хихикнула. Под чупа-чупс дело потекло живее. Дяденька, ознакомившись с Валькиной автобиографией, сообщил, что его бабушку тоже звать Валентиной, а по батюшке Яковлевной, а тебя как? Не знаешь? А папу как зовут? Вовой? Ну, значит, ты Валентина Владимировна. Вэ Вэ. А у меня сын Станислав. Представляете, кошмар какой, Эс Эс получается, сказал он явно для Лены. Лена не отреагировала, и Сергей Ризаевич продолжил: а маму как звать? Не скажешь? Ну ладно, пусть тайна будет. А вы куда, к папе едете? Нет? А куда? В Москву? В Череповец? А где это — Череповец? Ах, там… Ну да, все правильно. А папа твой где? Правильно, на работе. Мой тоже, когда мелким был, выучился — на работе. Очень удобно: теща звонит, где папа, спрашивает, — а я чисто отдохнуть во двор спустился, с ребятами там, пиво, все такое, понимаете. А Стаська говорит: на работе! — объяснил он, беззвучно захохотав и снова явно обращаясь к Лене. А это твоя сестра, да? Старшая или младшая? Да ну. Не может быть. Правда, что ли, старшая? И в

школу ходит? Кошмар какой. А звать ее как? Ага. А чупа-чупсы она любит? Свет, а Свет. Тут разведка донесла, что ты чупа-чупсы любишь. Вот, возьми, пожалуйста. Я понимаю, что жарко и сладко, но у меня и кола где-то есть. Сейчас найду. Тут Лену этот сладкий мужичок достал. И запах его, и завидное умение без мыла влезть куда угодно, и реакция ее девок. Ладно, Валька — мелкая дурочка, но все равно ведь система «свой-чужой» работать должна, а тут вон — чуть не на колени джинсовые забралась. Самое обидное, что Ризаевич этот снайперски сумел подцепить гордую Светку на единственно возможный крючок. Из всех Светкиных недостатков пристрастие к шипучкам самое необоримое — и вот она уже вплыла гаммельнским полушагом в купе и присела в ожидании идиотской колы, от которой только больше пить хочется. Лена уставилась в улыбающееся усатое лицо и спросила — может, слишком резко, но хватит, наверное, уже: — Вы переодеваться сейчас не будете?

— Да нет, вот Юдино проскочим, и тогда, пожалуй…

— Тогда, с вашего разрешения, мы переоденемся, — Лена подумала, что сейчас она девкам такое выдаст — до Вологды будут на каждый вздох разрешения спрашивать.

— Так Юдино же, станция сейчас, — сказал Сергей Ризаевич, упорно улыбаясь.

— Ничего страшного, зато качать не будет. Вы позволите? — слегка повысила голос Лена.

— Ой, ну что за спешка, в самом деле. Вот Юдино проскочим, и тогда, — успокаивающим тоном завел сосед. И этого тона Лена вынести не могла: — То есть вы решать будете, когда нам переодеваться? В таком случае, — решительно поднимаясь, сказала она уже в почти скандальной тональности, — я немедленно иду к проводнику, и вы пробкой вылетаете из нашего купе! Лена сделала неловкий шаг к выходу, минуя ноги испуганной Светки, — и тут же дверь в купе с грохотом затворилась. В полуметре от носа Лены. Она замерла, соображая, что происходит — толчков, способных толкнуть дверь по пазу, вроде не было, значит, кто-то нечаянно закрыл ее снаружи. Схватилась за ручку и сильно дернула, едва не потянув плечо. Дверь не шелохнулась. А голос за спиной произнес: — Елена Викторовна, я вас умоляю, не надо так беспокоиться. Проедем Юдино, дождемся Владимира Геннадьевича — и все будэ чотко. Вовкина фраза вспыхнула в голове Лены, как искры от оплеухи. Она медленно обернулась. Сергей Ризаевич сидел, небрежно опираясь спиной о стенку а слегка обнимая за плечи притихшую Валю. Левой рукой он вытягивал из нагрудного кармана бордовое удостоверение.

6 И теперь для меня номера телефонов как шифры. Виктор Цой

КАЗАНЬ. 20 ИЮНЯ Придорогин не смог бы обойтись без своего человека в Казани. Это было очевидно, и к доктору не ходи. И Гильфанов знал, где его искать, — помимо родной Конторы никто необходимых Придорогину кондиций воспитать просто не мог. Впрочем, Придорогин ничего мимо родной Конторы и не видел, она ему как контактные линзы была. Против того факта, что счастливцем оказался Евсютин, медицина также была бессильна. Достаточно взглянуть на сияющую значительным бронзовым отсветом морду скромного заместителя начальника второго отдела, чтобы понять — от большого светила это отсвет, от очень большого. Конечно, Евсютин сдерживался как мог, а мог неплохо. Но все равно ситуации порой возникали вполне клоунские. Например, в начале июня, когда Гильфанов ненадолго забежал в отдел и тут же был вызван к начальству, а в приемной Уткина оказалось, что председатель чем-то занят и просит пару минут подождать. Лидия Михайловна сообщила это с традиционным сочувствием к Гильфанову (руководство Конторы и приближенные к нему люди были в курсе, что гильфановская команда второй месяц пахала по какой-то сверхважной и сверхсекретной теме, и отвлекать ее на текучку и протокол негуманно). Уже через минуту из-за начальственной двери появился Володя Евсютин. Вышел он неправильно. От начальства положено выходить с облегчением, или с горящей задницей, или с жаром в глазах, каковой жар является только бледным бликом кипения мыслей в мозгу, заваренном начальственным распоряжением. Евсютин вышел, как ревизор от подопечного, — деловито и сосредоточенно, словно за спиной остался не грозный генерал Сан Михалыч, а оперуполномоченный райотдела, только что подвергшийся строгой, но справедливой проверке. А когда увидел скромно листавшего газетку Гильфанова, не бросился пожимать руку, а кивнул — причем не с обычной сдержанной и уважительной, а широкой и ехидной улыбкой. Гильфанов, секунду подумав, заулыбался в ответ и сделал ручкой. Евсютин в ответ открыл наружную начальственную дверь и сделал приглашающий жест, словно ласковый швейцар. Гильфанов покосился на Лидию Михайловну. Та была тетка ушлая, явно поняла что-то, что не до конца еще понял Гильфанов, а потому внимательно изучала лежавший перед нею карандаш, не рискуя поднять глаза. Ильдар подумал, что не он этот идиотизм начал, не ему и рыпаться, а потому без спешки, но и без выпендрежа сделал два шага к двери, подавил желание похлопать Евсютина по плечу или там сунуть монетку, и просто вошел в кабинет. В кабинете тоже была арена с опилками: Уткин сидел в развернутом кресле спиной к двери и внимательно изучал портрет Придорогина. Придорогин был строгий и слегка насмешливый. Уткин был усталый и слегка злой. Беседа с ним заняла пять минут, причем в первую Гильфанов пытался въехать, зачем его вызывали. Затем сообразил, что общение с предыдущим собеседником не оставило председателю ни сил, ни желания заниматься рутиной. И принялся слушать Уткина, который длинными ни фига не значащими фразами о чем-то, кажется, просил

Гильфанова. Понять, о чем речь, было невозможно. Ильдар и не понял — а догадался, что Уткин, оказавшийся промеж двух конкурирующих, получается, фаворитов двух без пяти минут враждующих великих руководителей, пытается уговорить их (фаворитов) быть как бы поаккуратнее. Миновав очередной округлый пассаж, Гильфанов кивнул, заверил любимого Сан Михалыча, что проблем нет и не будет, и поспешил откланяться. Уткина Гильфанову было почти жаль, но зато теперь его смело можно выносить за скобки любого уравнения из множества, последние месяцы сверлившего извилины Ильдара вдоль и поперек. А Евсютин был в этих уравнениях довольно удобной постоянной, до последнего времени стабильной и ничем себя не проявлявшей (попытки тихо нащупать канал его связи с Придорогиным успеха не дали, а увеличивать громкость — себе дороже). Ильдар настолько привык к тому, что за шепелявчиком Володей закреплена роль неуловимого Джо, что не сразу обнаружил: уловить Джо не удается уже не потому, что тот никому не нужен, а потому, что силенок или мозгов не хватает. Сначала пасти Евсютина было как-то глупо — вот же он, за стеночкой, и все его перемещения отслеживаются с закрытыми глазами, по стуку каблуков и колебаниям воздуха. Вот только не хватило то ли распахнутых глаз, то ли раздвинутых ушей, чтобы засечь, как не то что под носом — практически в носу у Гильфанова молодой оппортунист вытягивает довольно интимные подробности из Летфуллина, можно сказать, гильфановской правой руки. И вся эта сравнительная анатомия едва не оборачивается сокрушительным разгромом руководства республики, от которого спасает лишь вполне кретиническое везение. Только везение это на совсем небольшие расстояния. Потому что Евсютин раз — и скрылся из виду. Вполне возможно, чтобы реализовать какой-то резервный вариант, по завершении которого татарское народное везение накроется белым саваном. Тут и выяснилось, что активными методами обнаружить Евсютина не удается — нет его в поле зрения ни сотрудников, ни видеокамер наблюдения. Во всяком случае, поисковые программы, прочесывавшие съемку всех людных мест Казани, к полудню так и не отыскали Евсютина (хотя в исходные данные подгружался не только реальный облик капитана, но и несколько наиболее вероятных вариантов его внешности после маскировки). Оставалось надеяться на пассивные методы — на то, что удастся обнаружить реквизиты Евсютина, а то и его самого с помощью проинструктированных милиционеров, билетеров и кассиров, а также повальной прослушки телефонов — проводных, таксофонов и мобильных. С последними возникли короткие затыки — два сотовых оператора из пяти заартачились, требуя судебного решения на съем информации. Но Гильфанову об этом даже докладывать не стали. Леша Овчинников, возглавлявший группу технической поддержки, просто позвонил сначала в налоговую, потом еще раз в офисы операторов, которых предупредил, что выемкой финансовых документов дело не ограничится — будет наложен арест на все имущество и оборудование фирм, включая ретрансляционные узлы. Короче, если не сможет контролировать беседы мобильных абонентов, он их просто пресечет. А конкуренты, оказавшиеся менее строптивыми, продолжат работу. И что тогда? Доводы показались собеседникам вполне убедительными, и с половины десятого утра техотдел начал перекидывать оперативникам и аналитикам данные сплошного мониторинга эфира. Улов обнаружился в районе двух — когда особой нужды в нем уже не было. Евсютин не спал всю ночь и утро встретил нездоровой прохладой во всем организме. Сама идея операции казалась ему глубоко ошибочной, а некоторые особенности ее реализации — экстремально тупыми. Но спорить с начальством, во-первых, бесполезно, во-вторых, глупо — особенно с учетом того, что решение о наглом изъятии Магдиева как радикальном решении проблемы было принято и сформулировано в итоговом виде после изучения его, евсютинских,

данных и выкладок. В любом случае, на нынешнем этапе задача Володи была совсем маленькой: обеспечить — причем не лично, а через посредников — отход группы из Кремля и укрыть ее на полтора часа, до тех пор, пока в Казани не высадится масштабный десант. Людей Володя нашел надежных, из НЗ — пару грязевских бандюков, завербованных в конце 90-х, когда они выступили против своих по беспределу, и вывернулись только благодаря Володе, — и двух ребят из Фонда патриотического воспитания, однажды использованных в акции устрашения и с тех пор дремавших на консервации. Непосредственного участия в самой операции Евсютин не принимал: он должен был заочно — с помощью фотографий — познакомить найденных надежных людей с представителями спецгруппы, проинструктировать, убедиться, что все три (а потом и четыре) плана действий усвоены, как легкий завтрак, с утра обзвонить всех — и ждать звонка по итогам операции. Для ожидания Евсютин выбрал стратегическое место — дачу соседа по лестничной клетке Ильгизара Миншагеева. В свое время Володя пару раз прикрыл концептуального бабника от карательных акций Сани и его громобойной жены. Ильгизар это старательно помнил и то и дело предлагал посодействовать вливанию до тошноты примерного семьянина и ботаника (для соседей Володя работал в оборонном ОКБ — не то Туполева, не то ГИПО) Евсютина в левое движение. Неудивительно, что Ильгизар чуть не взорвался от радости, когда Володя, скрывая смущение, подкатился к нему во время очередного вечернего выхода в подъезд с сигаретой и принялся выспрашивать, какие у Миншагеевых условия на даче, есть ли там где просуществовать несколько часов и насколько любопытны соседи. Ильгизар, заулыбавшись в рыжеватые усы, принялся, оглядываясь на дверь, обстоятельным полушепотом излагать сведения, давно Евсютину известные. На даче в районе Лагерной за последнюю неделю Володя побывал уже дважды и убедился, что лучше места для гнезда не найти: от дома полчаса неспешной езды, последние пять километров, идущие вдоль железнодорожного полотна, изображали девственность часами напролет, а финишные двести метров и вовсе проходили по кустистому подлеску с кучей «карманов» для машин. С фазендой дело обстояло не хуже: дощатый домик на полторы комнаты укутан буйно одичавшими яблонями и бурьяном, участок ничем не выделяется на фоне нечесаных соседей, а все крохотное садоводческое общество «Железнодорожник» воткнуто в десяток соседних, как семечка в зрелый подсолнух — и все семечки горькие: Лагерная являлась грузовым железнодорожным терминалом, через который промахивали решительно все поезда западного направления. Шуму и тряски много, а леса, воды и свежего воздуху мало. И дачные поселки в этом районе, несмотря на вписанность в городскую черту, шли дорогой заброшенных сибирских деревень. Старики, получившие участки в 70-е, теряли силы и желание копаться на своей земле под обрыдший в период наработки стажа тыдык-тыдык. Дети и внуки предпочитали подыскать место позеленее и поближе к Волге. Фанерные домики потихонечку оседали, как мороженое на теплом столе, а грядки выбрасывали из себя фонтаны могучей лебеды, прореженной обезумевшим укропом. В этой лебеде даже замечательным летним воскресеньем, выдавливавшим казанцев подальше из любимого города, обитателей не отыскать. Местные либо вымерли, либо были ассимилированы ленивым народом, которым выложены грязноватые пляжики Казанки, Лебяжьего или Глубокого озер. Пара лютых бабок, деловито половших свои участки задом ко всему остальному свету, оказалась лишним тому подтверждением. Володя уже убедился, что в будние дни старушки то ли уезжают в город за продуктами, то ли запираются в домиках и творят черную мессу — в общем, нету их в огородах. Ильгизар с энтузиазмом озвучил похожие соображения и посоветовал тащить, блин, ее на дачу прямо завтра. Володя с испугом заозирался, призвал соседа к тишине и бдительности, и

сказал, что на самом деле на ту неделю рассчитывает. Миншагеев заверил, что не фиг тянуть, ту там, эту, по фиг — за бока ее и айда-пошел, а простыни в домике есть, газа полбаллона и вода подведена, ключ я тебе хоть сейчас вынесу (нет, на той неделе, твердо сказал Володя), а мои, не волнуйся, туда носу не кажут — ни Сонька, ни Альберт, ему-то вообще из города выехать, как в газовую камеру, глист бледный. Поэтому в решающее утро Володя засел в «Железнодорожнике», не беспокоясь за тылы. Дверь миншагеевского домика он открыл без ключа и шума. Впрочем, единственным человеком в полукилометровой округе, похоже, был Эмиль Мухутдинов по прозвищу Мультик: дремал у въезда в поселок на водительском сиденье «газельки», оформленной под карету «скорой помощи» и предназначенной для реализации резервного варианта отхода группы. Дрема — такой же элемент мимикрии, как и без малого ангельская внешность Мультика. В этом мог убедиться любой умалишенный, решивший покуситься на «скорую» или чумазую «десятку», стоявшую в соседних кустах (эту машину нашел Евсютину тот же Мультик, поклявшийся, что тачка, несмотря на замызганность, перед революционным законом чиста, как пятилетняя девочка в бане). Согласно базовому плану, акция должна была начаться без пятнадцати девять и уложиться в пятнадцать-двадцать минут. После этого по сигналу, данному группой, к ней должны прорваться инкассаторские броневички, дежурившие вокруг кремлевской стены — один на набережной Казанки, второй у Спасских ворот, на парковке у мэрии, третий в полусотне метров вниз по склону кремлевского холма, на парковке у здания республиканской Академии наук. Каждый из водителей был обеспечен двойным комплектом документов — как инкассаторских, так и фэсэошных, согласно которым броневички и их обитатели являлись участниками спецоперации, которых строго запрещалось останавливать и задерживать всем, кроме представителей ФСО. Согласно оптимистичным расчетам, прорваться к «бетовцам» должны все автомобили, пессимистичным — хотя бы один. Эвакуантам даже при самом негативном развитии событий хватало времени, чтобы добраться до одного из четырех укрытий в историческом центре Казани и дождаться второго этапа операции. Второй этап осуществлялся силами 31-й бригады ВДВ, дислоцированной под Ульяновском, третий — силами дивизии быстрого развертывания, неделю назад передислоцированной из Свердловской области в марийский Волжск. А задача Володи сводилась к столь же веской, сколь бессмысленной формуле Фимыча: «Держи все на контроле и будь готов». Для Евсютина ни до второго, ни до третьего этапа дело не дошло, а контроль приобрел весьма замысловатые формы. В начале десятого Володя, сканировавший милицейскую волну, удостоверился, что все пропало. Но еще две драгоценные минуты он молча, боясь даже выругаться, чтобы не прослушать чего-нибудь важного, тискал в потной руке трубку, вслушиваясь в суматошные переговоры «соседей» и пытаясь понять, какую команду давать ребятам в броневичках — о прорыве или срочной ретираде. Лишь когда стало очевидно, что «горняков», то есть живых по эмчеэсной терминологии «бетовцев», в отряде не осталось — только «степняки», — Евсютин выключил сканер и, не тратя времени на истерики и маты, побежал прочь из домика, с участка и дачного поселка, на ходу набирая первый из трех неотложных номеров. Надо забыть о мертвых и спасать живых. Игоря Смирнова, ждавшего в инкассаторском броневике на стоянке возле мэрии, спасать поздно — услышав стрельбу, он выждал несколько минут, а потом, не дождавшись какого-либо сигнала от группы, помчался на прорыв и был расстрелян из гранатометов. Рустик, ждавший на набережной, оказался менее впечатлительным: он сразу ответил на спешный вызов Евсютина, выслушал кодовую фразу срочного отхода и неспешно ретировался. По Саниному телефону ответила злая жена, которая сообщила, что этот

хрюндель сегодня еще не просыпался. Володя понял, что парнишка с вечера воспользовался традиционным способом отлинять от ответственного поручения, и махнул рукой на Санька и на его судьбу. На объяснения Мультику много времени тратить не пришлось. Эмиль только коротко выругался, хлопнул ладонями по рулю — как по почкам — и спросил: — С нашими что?

— Свалили на хер, — соврал Евсютин. — Давай тоже. Тачку брось как можно раньше. Мультик со скрежетом крутнул стартер и принялся задним ходом выруливать в направлении пригорода. Володя, заводя «десятку», совсем уже без нужды посмотрел на часы — секунды тюкали его правый висок с того момента, как он услышал спокойный еще голос дежурного по городу: «Внимание, есть сигнал: стрельба в Кремле. Всем патрульным и экипажам немедленно на место». С тех пор в голове тюкнуло уже 670 раз. До отхода поезда с девками оставалось полтора часа. До коротенькой стоянки в Юдино — меньше двух. Езды до юдинского перрона — минут двадцать по прямой, но по прямой Евсютин ехать не собирался. Необходимо вывести из-под удара еще пятерых человек и объясниться с парой могущественных контор. Времени в обрез. Через двадцать минут Евсютин съехал в один из давно облюбованных перелесков вдоль объездной дороги, построенной в ходе ремонта горьковского шоссе и в целом федеральной трассы Москва — Казань. До юдинского перрона оставалось полтора десятка километров и три светофора. А главное — Евсютин точно знал, что и в какой последовательности надо делать. Было горько и тоскливо, но к делу это никакого отношения не имело. Заглушив мотор, Володя выволок с заднего сиденья идиотский «дипломат», с которым ходил в универ на третьем, что ли, курсе, когда ненадолго был избран старостой и оказался воткнутым в необходимость раз в месяц таскать при себе солидные суммы стипендий для всей группы. «Дипломат» был при кодовом замочке, но ненавидел его Евсютин не за постоянно клинившие скользкие кольца с цифрами, а как символ до истерики хлопотного куска жизни, в котором все не ладилось: приходилось голодать при набитом деньгами дипломате, уклоняться от походов в «Грот-бар», пивную «Бегемот» и просто пиццерию из страха посеять кассу, бегать от девчонок, а не за ними (потому что бог знает куда придется убежать), постоянно бояться обсчитаться, выслушивать претензии однокашников по поводу того, что стипы мало и она больно уж худенькая, — и уж обязательно по два-три раза в день получать твердым углом «дипломата» под колено. На четвертый месяц уставший от такой жизни Володя придрался к первому же фи по поводу своей нерасторопности в деле раздачи народных денег и заявил об отказе от почетных обязанностей старосты. Других дураков не нашлось — и тогда Евсютин просто заявил, что слагает полномочия явочным порядком, а «дипломат» засунул в паутинные развалины антресолей. В итоге юрфак приучился ходить в кассу за стипой в индивидуальном режиме. А забытый, как страшный сон, дипломат пришлось восстановить в правах сегодня, едва времена опять стали совсем худыми. Впрочем, дело не в символизме, а в том, что в другую тару пять мобильных телефонов просто не лезли. Если бы в перелеске притаился наблюдатель — например, заблудившийся маньяк или озверевший грибник — он бы наверняка признал в Евсютине родственную душу, отягощенную свихнутым разумом. Больно уж чудным делом занимался хмурый водитель «десятки»: вытаскивал из стоявшего на пассажирском сиденье «дипломата» мобильную трубку, снимал с нее батарею и вставлял в мобилу пластинку величиной с ноготь большого пальца, затем некоторое время вглядывался в экранчик телефона, сосредоточенно набирал номер, говорил в трубку несколько фраз — и тут же выключал и разбирал телефон, выковыривал и бросал на коврик под ногами пластиночку, а затем вытаскивал точно такую же из нагрудного кармана и

повторял аналогичную процедуру с тем же, а то и с другим телефоном, вынутым из «дипломата». Опытный глаз легко опознал бы в беспощадно расходуемых пластинках симкарты, а опытный ум сделал бы вывод, что молодой водитель меняет номера и аппараты, с которых звонит, опасаясь, что его вычислят с помощью проел ушки телефонов и пеленгации GSM-передатчика в режиме GPS. Правда, большую часть усилий сводила на нет стационарность абонента — хитроумному водителю «десятки» следовало бы перемещаться после каждого звонка хотя бы на километр-полтора, и каждый раз в другую сторону. Впрочем, опытного маньяка в этот час в лысоватом лесу не случилось. Так что терзаться было некому. Володя тем более не терзался. Завершив разгон своих людей, он отколупнул очередную симку от очередного телефона, смахнул этот мусор под ноги и достал предпоследний телефон. С виду такой же, как остальные, — с пухлым серебристым корпусом и без внешней антенны. Ну кто, в самом деле, обратит внимание на то, что мобила чуть толще, а дисплей у нее чуть уже, чем принято у современных моделей, и на корпусе никак не обозначена фирма, выпустившая телефон. И уж совсем невозможно догадаться, что из множества кнопок рабочей у аппарата является только одна — с изображением зеленой трубочки, и срабатывает она лишь после того, как аппарат признает единственного хозяина, прижавшего большой палец правой руки к экранчику. Эта тонкость неделю назад позволила Володе минут пять доставать Фимыча расспросами о том, что будет, если он, Евсютин, в рамках откоса от неизбежного призыва в партизаны оттяпает себе большой палец или просто порежет его безопасной бритвой. Фимыч похохатывал и отмахивался. Теперь черед отмахиваться пришел для Евсютина. Ему было не до хохотков. Впрочем, плакать он тоже не собирался. Капитан тронул экранчик и нажал вспыхнувшую зеленым кнопочку вызова предпоследнего на сегодня абонента.

7 Вот идет мой поезд, рельсами звеня. Спасибо всем, кто выбрал время проводить меня. Михаил Науменко

КАЗАНЬ. 20 ИЮНЯ Овчинников ворвался в кабинет Гильфанова через две секунды после того, как тот взял трубку. Алексей прекрасно знал, что обожаемый начальник подобен Юлию Цезарю во многом, но не в способности сочетать разговор по телефону и общение с окружающей действительностью. Поэтому Овчинников принялся настойчиво сигналить руками и лицом, а потом нетерпение его порвало чуть ли не пополам, и он заговорил в полный голос. Но сразу осекся — не столько из-за страшной гримасы руководителя, сколько из-за того, что понял, с кем Гильфанов говорит. Евсютин, возможно, загордился бы, узнав, что отправил знаменитого нордическим хладнокровием Гильфанова почти в грогги: Ильдар просто растерялся, когда снял трубку и услышал голос безнадежно потерянного Евсютина-Куликова. Впрочем, Евсютину не до гордости, а Гильфанову не до рефлексий. Разговор получился почти простым и почти откровенным.

— Слушай, Гильфанов. Это Евсютин. Ты не перебивай, слушай. Я быстро. Значит, вещь такая. Меня втемную использовали, как лоха, а мне это не надо. На себя плевать, мне семью жалко и народ, которых припутал. Ты их не трогай, а я тебе пригожусь.

— Кого не трогать, Володя?

— Никого из местных не трогай, пожалуйста. Дай им уйти.

— Блин, Володя, что за дела? Я сижу, никого не трогаю, примус, понимаешь, все такое, ты звонишь, чего-то просишь… Ты где вообще? Подъезжай в контору. Или давай я к тебе подъеду?

— Ильдар-абый, родной, айда без дурки. Ты знаешь, я знаю. Все же понятно. Будем говорить?

— Если есть о чем говорить, давай говорить. Без соплей и свиста. Ты ведь сказать чего-то хотел? Говори.

— А я и говорю. Не трогай местных, пожалуйста.

— С чего бы?

— Они никто не в курсе, я был только в курсе, и то, оказывается… Ладно. В общем, сегодня спецгруппа работала, не знаю откуда, но явно из центрального аппарата.

— Ну, это и ежу…

— Я молю, не перебивай. Я их не знаю никого, только одного — парень, который с «быком» магдиевским схлестнулся. Он, короче, из Самары, прикомандированный, хрен знает зачем, загубили мужика ни за хрен. Витя Семенцов, капитан, кажется. Из конторы.

— И что?

— Да ничего, блин. Ильдар-абый, я в дороге уже, с семьей. И еще ребята, которых я втянул, тоже в дороге. Я тебе обещаю, я тебе всё, что знаю и могу узнать, солью. Ты только сейчас ничего в наш адрес не делай.

— Да чего я сделать могу-то?

— Все ты можешь. И я тебе клянусь, если хоть что-то сделаешь, ничего от меня не получишь. Я сдохну просто, и все. Я клянусь, слышишь?

— Слышу, не ори. Шахид, блин.

— Я не шахид, я кретин. Но если все будэ чотко, я тебе через три дня все солью. Сам, без всяких.

— А если не сольешь?

— Ильдар, я клянусь. И потом, тебе сейчас Семенцова мало, что ли?

— Это типа жест доброй воли, что ли?

— Это откуп мой. Мы договорились?

— Я подумаю, Володя. Может, подъедешь?

— Потом, ладно, Ильдар-абый? Пока. — Гильфанов медленно поднял глаза на Овчинникова: — А-фи-геть. Знаешь, кто звонил? Леша, который, насколько мог уследить занятый разговором полковник, успел куда-то убежать и вернуться с распечатками в руке, ответил в тон: — А знаете, кому он звонил до вас? — и хлопнул распечатки на стол. Гильфанов перечеркнул лист взглядом, вскочил, отодвинул лист на вытянутой руке и прочитал еще раз, уже внимательнее и спросил: — Он что, по обычной линии трепался?

— Не, по «Грозе-2».

— А, — сказал Гильфанов. Сигнал системы мобильной связи «Гроза-2», которая обслуживала только элиту главуправлений ФСО и ФСБ, считался принципиально не поддающимся декодированию и расшифровке. КГБ Татарстана не собирался оспаривать это утверждение — но и не педалировал то обстоятельство, что замруководителя ГоссвязьНИИ Вадим Елевич, курировавший создание системы, выходец из казанского НПО «Волга», и до сих пор поддерживает кое-какие связи со старыми друзьями.

— Ну, силен Вован. — Гильфанов пробежал текст глазами еще раз. — Ему не оперативником, а спикером быть. В совете старейшин. Слушай, Леш. Он мне тут наобещал разного — и если вот это вот, — Гильфанов потряс листом, — не функельшпиль, то мы можем ждать… Много разного. Раз такая пьянка, давай-ка отменяем в поезде всё, пока не поздно.

— Поздно, Ильдар Саматович, — нервно усмехнулся Леша. — Поезд, натурально, ушел, так… две минуты назад, и команда пошла.

— Так отзови, — нетерпеливо сказал Гильфанов. — Кто там тараном?

— Ракипов.

— Ё! — Гильфанов застыл, соображая, а потом вскочил, сдирая пиджак со спинки кресла. — Машину, зеленую улицу, поезд тормознуть до Юдина. И бросился вон из кабинета. …Кошмар кончился так же быстро и нелепо, как возник. Казалось, полжизни — потом выяснилось, что полминуты, — Лена просидела, впившись ослабевшими руками и глазами в наброшенную на стол голубую скатерку. Поднять глаза на страшного Сергея Ризаевича и Вальку она собиралась только тогда, когда будет уверена, что ее взгляд не напугает дочку до полусмерти. Но успокоиться не получилось — сердце очумевшим дятлом билось в горле, мешая дышать, а ниже ничего не чувствовалось — даже плотно прижавшейся Светки (она-то поняла, что происходит). Был только подловатый сладкий холод, который не исчезал, а полз выше, к плечам и голове. Челюсть уже начала неметь, все стало прозрачным, медленным и ненастоящим —

кажется, даже поезд замедлил ход и остановился. Сейчас только этого не хватало, с замороженной досадой подумала Лена и попыталась вспомнить, где лежит валидол — в сумочке или кармане пиджака, повешенного на крючок. Эту мысль — первую отчетливую за последнее, казалось, десятилетие, — сбил странный стук в дверь. Сергей Ризаевич, державший ладонь у Валькиной пушистой головы, замер, потом как-то сразу оказался у двери, причем Валька сидела у него на сгибе левой руки. Правой рукой он коснулся откинутого стопора, который не позволил бы двери отъехать больше, чем на десять сантиметров, повернул собачку замка и мягко устроил щель во внешний мир. Увиденное там, похоже, его поразило. Сергей Ризаевич издал непонятное восклицание, отщелкнул стопор, толкнул дверь влево и тут же повалился на колени — перед этим раздался звонкий шлепок, словно скалкой с размаху ударили по толстому кому сыроватого теста. В купе стало шумно и суматошно, с криками ворвались несколько человек в черной одежде и с оружием, кто-то выскочил обратно, кто-то поволок упавшего Сергея Ризаевича в коридор. Лена поняла, что умирает, а девок своих так и не видит, и громко, с тоской завыла — и лишь после этого обнаружила, что в левое плечо ей давно воет Светка, а смутно знакомый рыжий дядька сует Лене в руки трубящую во всю глотку, но невредимую Вальку. Лена стиснула ревущих девчонок и принялась целовать их родные глупые головы, потом вдруг вспомнила, что рыжий — это Гильфанов, которого Вовка показал ей на последнем новогоднем собрании в ДК Менжинского и шепнул на ухо: «Полюбуйся — самый хитроумный и опасный человек в округе». И получается, этот опасный человек вернул Лене Вальку и вообще все. Лена, не выпуская девок из рук, с усилием поднялась, попыталась что-то сказать Гильфанову, но просто ткнулась ему головой в слегка колкую шею и наконец смогла нормально заплакать. Гильфанов неловко похлопал ее по горячей вздрагивающей спине левой рукой — с правой он не успел скинуть темляк резиновой дубинки — и тихо сказал: — Лена, все хорошо. Все кончилось, Володя сейчас подъедет. Мы уйдем. Вас больше никто не обидит. Все будет хорошо.

8 Не бывает атеистов в окопах под огнем. Егор Летов

ДРОЖЖАНОВСКИЙ РАЙОН ТАТАРСТАНА — ШЕМУРШИНСКИЙ РАЙОН ЧУВАШИИ.

20 ИЮНЯ Грибы Миша не любил — ни есть, ни собирать. Их, в общем-то, никто в Малом Воскресенском не жаловал — возможно, потому, что это было единственное чувашское село среди десятка татарских, а татары грибы не едят. По каким-то неведомым им самим соображениям. К этим соображениям, правда, были равнодушны городские татары, часто гостевавшие у деревенской родни и обязательно совершавшие карательный рейд по густому ельнику. Там тугих, как злой кукиш, маслят было немногим меньше, чем опавших шишек. Чувашам, конечно, никто не запрещал выкашивать это изобилие на постоянной основе — но всем что-то мешало. Мише мешала жена. Купряев женился, едва вернувшись из армии, на ровеснице. Была она дура и стерва, и больше сказать про нее нечего. По грибы первый раз после детства Миша сходил на следующий год после дембеля — уговорил Санек, служак, приехавший в гости из Пензы. Грибов они притащили три полиэтиленовых пакета. Санек светился от счастья и тыкал добычей в нос каждому встречному. Мише любимая супруга закатила тихую истерику, суть которой сводилась к нежеланию всю ночь чистить эту дрянь, от которой руки высохнут, а мне с утра на работу. Миша в очередной раз сдержался и сам замочил маслята в яслях, оставшихся в наследство от кабанчика, заколотого в честь возвращения сержанта Купряева со службы в родной дом. Вечером, когда Надька угомонила Кольку и уснула вместе с ним, а Санек, сдав с другом вечерний стограммовый норматив, лег на топчане в холодной комнате, Миша вернулся во двор с ножом и стопкой тазиков, зажег лампу у входа в коровник и сел чистить грибы. Через пятнадцать минут из дома вышел Санек, тоже с ножом, и молча сел рядом. Вдвоем они управились меньше чем за час (если бы не комары, было бы еще быстрее), а потом оттерли ацетоном руки, вынесли во двор бутылку и приступили к сдаче повышенных нормативов. Вспоминали дурного прапора Нечипорука, удивлялись власти, которая разрешает кооперативы и прочую антисоветчину, доказывали друг другу, что в городе сейчас делать нечего, потому что там начинается полная голодуха, а у земли не пропадешь. Говорили обо всем на свете, кроме баб и семейной жизни. Миша щурился, отмахиваясь от вонючего болгарского дыма, и спокойно думал, что если Надька сейчас выйдет во двор и попробует что-то вякнуть, он ее убьет. Надька не вышла. Санек уехал через пару дней с пакетом сушеных маслят и взятой у Мишки клятвой непременно нанести ответный визит. Миша пытался исполнить обещание первые пять лет, потом стало не до того. С Надькой он не развелся, но свое желание завести десяток детей укоротил, решив покамест ограничиться Колькой. Тем более что и его одного воспитывать, честно говоря, ни терпежу, ни ремней не хватало. Но по грибы Миша ходил — один (Колька разок увязался, однако в самой чащобе поцапался с отцом, развернулся и утопал домой — и даже не заблудился, засранец), несмотря на собственную нелюбовь и соседское

недоумение. Случалось это, когда сил выдерживать Надькину дурь больше не оставалось. Безусловно, вторник — не лучший день для блуканий по лесам. И планы у Купряева были совсем другими. Васька Петров, которого по старинке называли председателем, хотя официально он числился генеральным директором ООО «Малое Воскресенское», еще вчера упорол в Старое Дрожжаное, райцентр, по каким-то начальственным делам. До сегодняшнего дня его не ждали, так что можно заняться своими делами. Половина села решила ехать на базар в Батылево — хоть и в соседней Чувашии, но ближе собственного райцентра. Миша имел к поездке особый интерес. Во-первых, Надька проела заметную плешь нудением про «викторию», которую необходимо продать, пока она не скисла. Тут супруга была права. Клубники уродилось немерено, сахара для ее обработки не хватало, интереса тем более. Неделю назад Надька вышла на ульяновскую трассу и с ходу толкнула корзину, чем невероятно гордилась до тех пор, пока не услышала от подруг, что в Батылево цены выше вдвое. Она изводила мужа различными идеями по этому поводу до тех пор, пока Миша не пообещал при первом же случае отправиться на рынок. Во-вторых, пора уже купить для школы учебники чувашского. Об этом Мишу еще в начале июня просила Мария Васильевна, принимавшая Купряева в первый класс и выпускавшая из восьмого, и до сих пор возглавлявшая маловоскресенское неполное среднее образование. Деньги по магдиевской программе развития национальных школ выделяли исправно, а вот искать литературу приходилось самостоятельно. К шести утра Миша с двумя тяжеленными корзинами, ночь выстуживавшимися в погребе, отправился на автобусную станцию. Там уже собралась небольшая бранящаяся толпа. «Пазика», приписанного к батылевскому АТП, не было и не ожидалось: по какому-то дурацкому поводу — не иначе из-за дебильной этой войнушки, чтоб Магдиеву с Придорогиным сгореть заживо — автобусное сообщение с соседними республиками и областями отменено. Говорили, что по всему Татарстану. Еще говорили, что по трассам на административной границе наставили блокпосты чуть ли не с танками, а с той стороны идет натуральная армия, так что не худо бы готовить бомбоубежища в погребах. Немногочисленные мужики, которых, как Мишу, спозаранку занесло в бабью кучу, мрачно слушали окружающий мир, сплевывали под ноги и не спеша уходили к мосту через речушку Пычырашку. За мостом хорошо если не с рассвета дежурил чумазый уазик-«буханка», в котором бизнесмены районного значения Пимуковы возили по деревням паленую водку. Через Пычырашку Пимуковы не переезжали, чтобы не нарушать тройственную конвенцию, заключенную торговцами самопалом, милицией и сельским начальством. Конвенция исходила из того, что бутлегеры имеют право жить и работать при соблюдении двух условий. Согласно первому, властям отдавался твердый процент с выручки. Согласно второму, на территории деревень торговля запрещалась — только на ничьей земле. Нарушителей второго пункта запросто могли покалечить — на месте и без разбору. Шалости с первым пунктом оборачивались совсем серьезными неприятностями. Петька Васильев, комбайнер и дурак, уже форсировал Пычырашку и теперь возвращался с самым сосредоточенным выражением лица. Из кармана его двадцатилетнего пиджака торчало голое горлышко с красной винтовой пробкой (согласно местным легендам, красноголовка — самый безопасный самопал, выгодно отличавшийся даже от казенного товара, продававшегося в продмагах и тем более в «комках»). Поравнявшись с Купряевым, Васильев предложил устроить маленький сабантуй по случаю отъезда надоедливого и драчливого начальства — пока, как говорится, война не началась. Миша коротко отказался — Васильева он не переносил в принципе, а на этот день у Купряева имелся

резервный план. Миша собирался, пользуясь занятостью соседей, начать вторую косовицу на спорном участке луга. Основные конкуренты, насколько он разглядел, упороли за водкой — так что можно спокойно и без скандалов запастись лучшим в округе сеном. Дома намерения Купряева резко изменились. Само собой, с тяжелой руки Надьки. Та встретила мужа так, словно последние два-три года именно к этому и готовилась: примеривала позы и писала речь. Из речи Михаил узнал, что он неумеха и паршивый механизатор, впервые в жизни согласившийся исполнить просьбу жены, которая пашет как эта, потому что муж семью содержать не может. Так вот, этот никчемный человек свою несчастную жену обманул, никуда не поехал, оставил супругу и сына без денег, а «викторию» угробил, так что зря бедная Надя ползала раком по грядкам весь вечер, как проклятая. Миша молча отнес корзины в погреб и направился в сарай за косами. Надежда останавливаться не собиралась. Она сообщила, что ее пустоголовый муженек, конечно же, теперь наплюет на семью и вместо того, чтобы хоть сена накосить, раз уж он на большее не способен, пойдет с придурками-дружками водку пить. Купряев, вышедший во двор с косой и оселком, остановился, посмотрел на жену, потом на косу, потом снова на жену — она наконец заткнулась, — выругался, швырнул оселок наземь, поднял его и отнес вместе с косой обратно в сарай. Надька, трусливо замолчав, присела на скамейку и наблюдала за развитием событий тоскливыми, как у породистого пса, глазами. Миша вышел из сарая со свернутой клетчатой сумкой и туповатым ножиком, с незапамятных времен торчавшим из щели одного из стояков сарая. Надя впилась пальцами в скамью и плаксиво приоткрыла рот, не отводя глаз от ножика. Миша молча прошел мимо жены к калитке в воротах. В это время на крыльцо вышел заспанный и щурящийся на яркое солнце Колька.

— Ну че, блин, с утра завелись, а? — уныло пробасил он. Миша хотел что-то сказать, но передумал. Просто отвесил сыну земной поклон, немного полюбовался на его кривую усмешку и ушел, хлопнув калиткой. В лесу не сразу, но отпустило. Тяжелый воздух, липкая паутина, кидающаяся в лицо, и скользкие сучья под слоем павшей хвои быстро выметали и вымывали из башки любые заботы — в том числе и по поводу грибов, которых почему-то почти не было. Видно, не сезон, совсем как Штирлиц подумал Купряев на втором часу блужданий. Он выпрямился, разминая затекшие плечи и шею, — и тут его сшибло с ног и крепко ударило спиной о ближайший корявый ствол. В голове звенело, а глаза занесло колючей крошкой и разноцветными кругами. Миша принялся прочищать глаза и охнул от сильного пинка в бок. Брызнувшие слезы махом вернули зрение. Миша обнаружил, что перед ним стоят два здоровых парня в камуфляже. Лиц в полосатом свете, протекавшем сквозь ельник, не разглядеть — они тоже были камуфлированными, точнее, измазанными зеленоватой грязью. В руках у каждого короткий автомат. И еще куча всякого оружия висела на груди, на поясе, под коленями — и вообще по всему комбинезону. На рукаве эмблема со скорпионом. Миша догадался, что перед ним десантники 31-й бригады ВДВ, стоявшей где-то под Ульяновском. Часть считалась элитной, называлась «Скорпион» и одно время часто проводила учения на территории Дрожжановского района. «Войска дяди Васи» отрабатывали освобождение республики от взбунтовавшихся экстремистов-националов. Учения прекратились после того, как два научившиеся всему десантника сбежали из казармы и отправились в Казань, убивая на ходу каждого встречного. Купряев скребанул ногами, пытаясь куда-нибудь уползти, и уперся спиной в ствол.

— Не дергайся, мужик, — сказал тот, что был чуть пониже (но все равно на голову выше Купряева). — Отвечай, и все нормально будет. Понял?

Миша с готовностью закивал.

— Молодец, — одобрил низкий. — Татары поблизости есть?

— Теперь есть, — сказал второй и заржал.

— Да брось ты, видишь, у него крест, — сказал первый.

— Братишка, ты русский? — спросил высокий и снова заржал. Купряев понял, что тот цитирует фильм «Бригада», но поддержать игру не решился — очень уж опасным выглядел смеющийся солдат.

— Зема, ты не молчи, — посоветовал низкий. — Вот скажи, как звать тебя?

— Михаил, — сглотнув, сказал Купряев.

— Я ж говорю, русский, — объяснил низкий высокому.

— Чуваши мы. Тут все чуваши, — решился уточнить Миша, но сразу пожалел об этом — а заодно ужаснулся собственному усилившемуся акценту.

— И что? — зло спросил страшный парень. — Тоже азатлык? Купряев почувствовал, как поры по всему телу одновременно выстрелили фонтанчиками ледяного пота. Надо было что-то сказать, но сил не осталось.

— Саня, кончай, — сказал второй десантник.

— Щас кончу, Рома, так щас кончу, лопнут все. Да не ссы, нормально всё.

— Ребята, у меня трое детей, — сумел выговорить Михаил, сам не поняв, зачем соврал.

— Ладно, не трясись, — презрительно сказал высокий. — Не тронем. Где тут у вас татары?

— Да везде, — подумав, ответил Купряев. — Вон туда только если, там Сердеево, удмуртская деревня, а так вокруг — в основном татарские, мишарские то есть: Мунчалы, Аксу…

— Ты что, чуваш, издеваешься? — страшно спросил высокий и даже нагнулся, чтобы рассмотреть, издевается ли Михаил. Лицо у десантника было мокрым, запах от него шел медный, как страх. Купряев перестал дышать.

— Саня, айда без гонева, — сказал второй. — Помрет же колхозник щас.

— Не боись, Рома, без нас не помрет. — Саня на секунду отвернулся от Миши. Миша быстро перекрестился. Высокий снова повернулся к нему: — Ща нам чуваш ваще все расскажет. Да, чуваш, ты же правильный мужик, да?

— Саня, ты за-е-бал, — сказал Рома.

— Ты ссать хотел? Ну ссы. Иди и ссы, работать не мешай. Рома сплюнул и ушел в сторону. Купряев вжался в ствол сосны, стиснул густую перину опавшей хвои, сразу переставшей колоть ладони, и беспомощно повторил: — Ребята. Не надо. У меня дети.

— Завидую. А у меня нет, — ответил Саня, опустил автомат на хвою, и в руке у него откуда-то взялся широкий нож. — Ну что, чувашин, скажешь, где стратегические боеголовки? Миша вжался спиной в ель и зажмурился, молясь, чтобы все быстрее кончилось. Боли не было. Раздался тихий шелест, стон, и хвоя под Купряевым дернулась, словно рядом наземь бросили что-то тяжелое. Миша неохотно приоткрыл глаза и обнаружил, что Саня неудобно скорчился в метре от него, а бритый затылок десантника странно играет мелкими бликами. Сморгнув, Миша понял, что череп Сани разворочен, и из раны густо стекает кровь. Купряев заерзал взглядом вокруг. Между деревьев мелькнул силуэт — к Мише осторожно приближался кто-то в камуфляже, но вроде не Рома. Человек смотрел на Купряева сквозь прицел прижатого к плечу автомата. Миша решил снова зажмуриться, но краем глаза уловил новую тень, мелькнувшую слева в просветах еловых лап. Он дернул головой, человек с автоматом мгновенно присел и

развернулся. Слева хлопнула пробка от шампанского. Незнакомец отлетел назад и пропал из виду. Тень оказалась Ромой — он крался к сраженному противнику, словно обтекая еловые стволы и ветки, и небрежно держал у пояса очень длинный пистолет. Ветки справа от него мотнулись, Рома вскинул пистолет, и с другой стороны на него тут же бросилась еще одна крупная фигура в камуфляже. Оба повалились в желтую хвою, тяжело дыша и что-то жуткое делая друг с другом. Сидевший в двух десятках метров Миша их не видел. Только слышал, как сначала пару раз звякнул металл, потом забухали звуки ударов — они были очень частыми и громкими и сопровождались пыхтением и хэканьем, словно дрались не двое, а по меньшей мере четверо. Купряев пытался на этом не сосредоточиваться, потому что тянулся к автомату, торчавшему из-под Саниного трупа. Неловко ухватил двумя пальцами зарывшийся в хвою раскладной приклад, ожидая, что сейчас оба страшных бойца отвлекутся друг от друга, дружно посмотрят в сторону Купряева, увидят, что мышь хватает мышеловку наперевес, — и убьют. Но те были слишком озабочены взаимным истреблением — так что Миша сумел вытащить и прижать к животу автомат. Как раз в этот миг один из убийц оторвался от другого, сел верхом на нем и несколько раз мощно, падая всем телом, ударил — видимо, в голову. Звуки жуткие. Миша сморщился и не глядя отвел вниз пластинку предохранителя — точно такого же, какой был на армейском АКМ сержанта Купряева. Щелчок тихий — но победивший убийца расслышал. Кажется, это был не Рома. Он неловко поднялся с затихшего врага и пошел к Мише. Миша, не вставая, вскинул автомат к плечу.

— Мужик, — сказал человек в камуфляже, уверенно улыбаясь. Это в самом деле был не Рома. Что, впрочем, не меняло раскладов. — Ты чего, бля? Опусти ствол, я ж свой. Купряев вжал приклад в плечо и прищурился — солнце выжигало нестерпимую полоску на стволе, а пот склеивал ресницы.

— Все, я молчу и не двигаюсь, — сказал убийца, поднимая руки. — Ты, мужик, просто положи его. Блин, я же тебя спас, братан, ты… Купряев дал короткую очередь. Первые пули ударили в шею, потом автомат повело вверх, и густые кляксы заляпали солдату низ лица. Голову бросило назад, как на ниточке. Человек упал на задницу, а потом медленно повалился на бок. Миша попытался встать, не отрывая глаз от прицела. Не получилось. Он немного опустил автомат, поелозил ногами, поднялся, перешагнул через Санька и, коротко озираясь, пошел к своей жертве. Это был, насколько можно было разглядеть, ровесник Ромы и Сани, и форма точно такая же — только на нашивке вместо скорпиона был крылатый барс. Постояв несколько секунд рядом с телом, Миша положил автомат рядом с откинутой рукой. Подумал, подхватил оружие, обтер сначала пучком хвои, потом рукавом. Положил. Еще подумал, снова схватил автомат и бережно засунул в валявшийся неподалеку пакет. Немногочисленные маслята липли к черному железу, как репей к кудлатому псу. Посмотрев внутрь пакета, Миша снова вынул автомат, повесил на плечо и пошел к остальным убитым. Глупо взять один автомат, а еще три оставить. В десятке километрах от Малого Вознесенского, на чувашской стороне, КПМ «Лазоревый» отрастил себе огромный хвост из автомобилей — зловонный и затвердевший, будто клей на воздухе. Аскар Хайруллин, возвращавшийся из Нижнего, влип в этот хвост как пьяная муха в смолу, вязко и безнадежно. Через пять сигарет понял, что вот-вот станет натуральной букашкой в янтаре. Он выскочил из «газели», хлопнув дверцей, и устремился в голову очереди с намерением порвать руками любое препятствие. Вместо головы Аскар обнаружил тело, причем самых разнообразных, но, безусловно, угрожающих очертаний.

Перед КПМ переминался двойной заградотряд из гаишников и военных, за спинами которых, как гигантские майские жуки и протухшие божьи коровки, неподвижной россыпью стояли бронетранспортеры и КамАЗы в серо-зеленых разводах. Аскар решил не лезть на рожон, а малость понаблюдать. И вскоре похвалил себя за выдержанность. Опередившие его товарищи по пробке в лучшем случае удостаивались краткого, но энергичного описания того рожна, на который они залезли, — и отправлялись восвояси. А паре особенно активных автомобилистов, которые жестко попытались объяснить гаишному майору, что вообще-то следуют не по личным делам, а по казенной надобности, совсем не повезло. Майор вытребовал у обоих документы, изъял права и техпаспорта и предложил отогнать машины на обочины и успокоиться. Один из активистов все понял и испарился. Второй сорвался на крик и бросился за пошагавшим прочь майором. На пути водителя резво, как лезвие выкидного ножа, возник парень в странной форме, легонько оттолкнул активиста — вроде не рукой даже, а плечом — и исчез снова. Водитель осел на асфальт и принялся искать воздух распахнутым ртом. Дальше Аскар смотреть не стал, а потихонечку дал задний ход, вернулся в «газель» и тщательно заперся в ней. Телефон так и не работал — индикатор сигнала вел себя неправильно. Аскар с тоской посмотрел в сиротеющую сигаретную пачку, отложил ее подальше и достал из-за сиденья стопку журналов с недобитыми сканвордами. У него осталась всего пара журналов, когда впереди заревели дизели, а вдоль машин побежали ловкие парни все в той же форме. Они в считанные минуты сковырнули такую, казалось, непробиваемую пробку в кювет. По трассе мимо КПМ и дальше в Татарстан поползли новые КамАЗы и бронетехника, над которыми следовал небольшой косяк вертолетов огневой поддержки.

— Еще раз повторяю боевую задачу, — сказал майор Зелинский, без усилий одолев мелко нашинкованный рев Ми-24. — Идем не торопясь, но и не проседая, после себя грязи не оставляем, попытки сопротивления подавляем жестко, но пленных берем. И главное, с мирными поаккуратнее. Напоминаю для особо опытных: здесь не Афган и не Чечня, здесь наши люди. Майор умолчал, что на самом деле сводная рота выполняет отвлекающий маневр, оттягивая на себя часть сил противника. Достаточно взглянуть на карту и убедиться, что проще всего добраться до Казани с северо-запада, из Марийской республики. Главной целью войсковой операции был не разгром лагерей террористов на мятежной территории (по оперативным данным, таких лагерей не существовало) и не сокращение промышленного, он же оборонный, потенциала республики (в его сохранении и приумножении Москва заинтересована, пожалуй, больше, чем Казань), а отсечение загнившей татарской головы, расположенной именно в Казани. Основные силы федералов обречены наступать из Марий Эл. А внедрение во вражескую территорию с южного (Самарская область), восточного (Башкирия) или западного (Ульяновская область и Чувашия) направлений в этих географических условиях могло быть только бонусным — чтобы не позволить татарам собрать все силы в единый кулак на севере. Ну, и чтобы в том невероятном случае, если основное наступление захлебнется, ударить по гнездовью сепаратистов с другой стороны. Впрочем, на этой стадии неприятностей не ожидалось: по московским оценкам, Казань могла поставить под ружье не более тридцати тысяч человек, из которых на кадровых военных, милиционеров, контрактников, наемников и вообще полуспециалистов, взявших боевое оружие в руки хотя бы второй раз в жизни, приходилось в лучшем случае 30-40 процентов. Остальные — сырое и неумелое мясо, клюнувшее на националистические лозунги и ложно понятый патриотизм. Надлежало привить им правильные понятия — хотя бы и в рамках отвлекающего маневра. Колонна вошла в Татарстан самым обыденным образом, словно и нет здесь никакой границы. КПМ с татарской стороны, художественно обложенный бетонными блоками и

мешками с песком, оказался пуст. Лишь на столбе с традиционным предложением снизить скорость под законной табличкой примотана еще одна — здоровенный жестяной прямоугольник, с аккуратно выведенным нитрокраской лозунгом: «Республика Татарстан, демилитаризованная зона. Въезд с оружием строго запрещен и карается». Сержант Ловягин немедленно пальнул по табличке одиночным, за что старлей Парченков пообещал сделать сержанта объектом изощренного полового экзерсиса. И тут же прервал заржавшую молодежь: — Не расслабляться! Оклик был несправедливым: ребята были скорее напряжены, чем расслаблены. Расслабляться они начали чуть позднее, когда колонна беспрепятственно проползла первую пару километров мимо мертво молчавших деревушек с дурацкими названиями. Но взрыв все равно не застал их врасплох. Тяжелая противотанковая мина, к счастью, не опрокинула головной бронетранспортер: он лишь на пару бесконечно долгих секунд задрал нос, а потом, чуть повернувшись на задних колесах, тяжело упал на передние. К моменту его падения воздух уже кипел от пуль разнообразного калибра. Стрелять особо было некуда. По сторонам — неровный луг, в сотне метров впереди — откровенно брошенная деревня. По ней и пришелся основной удар — сначала наземный, потом, когда вернулись почти слившиеся с горизонтом вертолеты, и воздушный. Зелинский скомандовал прекратить огонь, лишь когда убедился, что деревня пуста. Встречный огонь оттуда никто не вел. Потери колонны ограничились сломанной рукой неудачно свалившегося с брони сержанта Ловягина, а также здоровенными шишками, набитыми экипажем БТР. Колонна замерла на усыпанной гильзами дороге, вглядываясь в деревню с нелепым названием Аксу. Деревня полыхала — очевидно, вспыхнул пропан, сочившийся из порванной снарядами нитки газопровода, тянувшейся в большинстве татарских деревень на двухметровой высоте вдоль главной улицы. Но ни в горящих растерзанных избах, ни за поредевшими заборами не было ни одной живой души. Очевидно, население успело съехать вместе со скотом, а татарские вояки им на смену не пришли — предпочли действовать втихую, минами. «Ладно, — подумал Зелинский. — Дальше Казани вы не спрячетесь — все равно найду. И тогда посмотрим, кто лучше воюет». Посмотреть удалось только в третьей, если считать от административной границы, деревне. Вторая, Сердеево, встретила противотанковой миной, упрятанной в залитой битумом ямке, выстроганной в плохом асфальте (мину нашли высланные вперед саперы — уже после того, как разведчики доложили, что деревня пуста, как бригантина «Мария Селеста»). Из третьей деревни, Новые Киязлы, пальба донеслась, едва разведгруппа скрылась за домами.

— Вперед! — рявкнул майор. И уже через несколько секунд: — Стоять! Назад! За эти несколько секунд колонна потеряла БТР и двух человек ранеными. Дорога и поле перед проклятыми Киязлами, видать, давно и любовно пристреляны — броня первой пары БТР запела на разные лады едва они миновали табличку с названием деревни. Один из бортов тормознул, второй прибавил ходу — и тут же под нос ему врубился заряд НУРСа. Бронетранспортер качнулся и зачадил, как автопокрышка. Стрельба из деревни прекратилась. Никто не стрелял, даже когда экипаж и десантники неуклюже выползли из люков и побрели к основным силам колонны. Когда мимо протащили последнего, младшего сержанта Новоселова, лицо и грудь которого были заляпаны подтекавшей из носа кровью, майор разжал стиснутые кулаки: — Вертолеты сюда. Ми-24 заходили на Киязлы трижды. Всякий раз после этого казалось, что в деревне не могло остаться не то что живых людей — вообще структур более сложных, чем забор. И всякий

раз попытка пройти дальше именной таблички немедленно пресекалась огнем — то из стрелкового оружия, а то и из минометов. При этом увидеть защитников Новых Киязлов удалось лишь одному вертолетчику, рискнувшему пройти на минимальной высоте. Он успел снести защитника ракетой — но сам увернуться от «Иглы» не успел. «Крокодил» задымил, взревел, но умудрился не упасть, уйти круто в сторону и сесть на картофельном поле в километре от трассы. Прыжки вокруг подбитого страдальца отняли почти час, затем растратившие боезапас «крокодилы» скромно удалились за пределы Татарстана. Майор решил плюнуть на реприманды и взять деревню в банальные клещи собственными силами. Когда рота расползлась вокруг Киязлов и потихонечку начала пристреливаться к гордо молчавшему противнику, явилось звено новых вертолетов. Совсем новых — Ми-28. Федералы оглядывались на не обкатанные еще в бою машины, и души их пели в унисон реву лопастей. Рев накатился со стороны Чувашии, грозно и оглушительно, рухнул на татарское поле как сель — и откатился обратно, обнажив заваленный было перестук автоматов. Звено слаженно развернулось, так и не перескочив через проклятую черту оседлости, и удалилось в сторону Чувашии. Зелинский озадаченно смотрел вертолетам вслед, когда к нему, тяжело дыша, подбежал сержант-радист: — Товарищ майор, вас. — Майор схватил микрофон с наушником, назвал позывной и несколько секунд, прищурившись, вслушивался в то, что ему говорили. А потом заорал: — Что?! Да они там на мозг упали, что ли? Мы только закрепились, мы же сейчас их на тряпки порвем! Какое отступать?! Да пошел он на хер, главком! Зачем начинали тогда?! Товарищ полковник, вы меня не пугайте, пуганый я! Через минуту он бросил микрофон и длинно выругался. Потом плюнул под ноги и несколько секунд смотрел на пузырчатую звездочку, проступавшую в светлой дорожной пыли. Налюбовавшись, он негромко приказал: — Комвзводов ко мне. Радист, неловко собиравший рацию, не отреагировал.

— Сержант, твою мать, глухой? Комвзводов ко мне, живо! Сержант ошалело отпрянул от комроты, развернулся и бросился бежать к ближайшему старлею, которого хотя бы знал в лицо. Он не услышал, как майор, глядя на так и не освоенную деревеньку, пробормотал: — Они мои кровники. Все. Через пять минут в небо одновременно взмыли зеленая и красная ракеты.

— Наш флаг, — пробормотал ополченец Нияз Салимгараев, на миг оторвавшись от прицела (он занимал последний рубеж обороны и потому не был даже ранен — лишь сильно изгваздан и оглушен). Рота Зелинского прекратила огонь и осторожно оттянулась к бронетехнике. Техника взревела, взлохмачивая асфальт, и отправилась прочь. Ополченцы не покидали укрытий еще полчаса, пока ожившие рации не объявили отбой тревоги. Потом откапывали раненых и мертвых, потом перевязывали и считали раны. Раненых было много. Убитых тоже. Пропавшим без вести считался Артем Соловьев — молодой убийца из Буинска, который три года прослужил в Чечне по контракту в качестве разведчикадиверсанта, а после подписания мирного договора ушел в ОМОН, быстро затосковал, уволился, вернулся домой и совсем собрался удрать в какой-нибудь Иностранный легион, но тут ему организовали войну с доставкой на дом. Он вступил в ополчение в первый же день, отказался от званий и должностей, которые ему предложили, изучив документы. Лишь выторговал для себя особый статус и свободу действий. Пользуясь этой свободой, он ранним утром, когда все

увлеченно окапывались по огородам, ускакал в сторону далекого леса да так и не вернулся. Вместо него колхозники из соседней деревни привезли в прицепе трактора парня с изувеченным лицом и сломанной шеей. Из одежды на нем было только армейское белье, солдатский медальон Рамиля Шакирзянова и серебряный кулон в виде полумесяца. Эти детали и направили крестьян к ближайшему отряду ополченцев. Шакирзянова никто не признал, крестьяне даже после запугивания не признались, куда дели его одежду, документы и оружие, — зато без смущения сообщили, что еще двух убитых, с нательными крестиками, только что отвезли к роте федералов. Колхозников пришлось отпустить, а Шакирзянова с почестями похоронить вместе с другими павшими ополченцами. Никто так и не узнал, что Рамиль Шакирзянов был тем самым ульяновским десантником Ромой, так запомнившимся Михаилу Купряеву и убитым Артемом Соловьевым. А Артем Соловьев, убитый Михаилом Купряевым, и Александр Жемко, убитый Артемом Соловьевым, отправились сначала в ульяновский поселок Поливно, где располагалась 31-я бригада ВДВ, а потом, в цинковых гробах, — по адресам, откуда призывались Шакирзянов и Жемко. Руководство бригады, увидев, что осталось от головы неопознанного трупа, решило не вдаваться в подробности, сняло с тела крестик и отправило родителям Шакирзянова вместо сына его убийцу.

9 Город Москва — большой город, от этого в нем много народу. Михаил Успенский

МОСКВА. 20 ИЮНЯ — Написал и написал, — сказал президент. — Он что, думает, я прямо сейчас его выкину, урода? Он так легко отделаться хочет?

— Да он уже всем агентствам раструбил о своей отставке, — виновато сообщил Обращиков. — Как директор ФСБ не должен был допустить, в сложившихся обстоятельствах чувствую личную ответственность и потому не могу, и все такое.

— Дураки они у тебя все, а, дядя Вася? — спросил Придорогин. — Ну да хрен с ним. Казань возьмем, дальше видно будет, кому чего чувствовать. Все с сюрпризами? Что там Госдума, оппозиция, ширнармассы?

— Да в норме все, Олежек. Госдума созывает экстренное заседание завтра, губернаторы пришипились — ну, мы кое-кому намекнули заткнуться, остальные сами поняли… По основным социальным группам мы накануне замер сделали — двадцать три процента категорически против применения силы во внутренних конфликтах, но только пятнадцать процентов против, когда речь идет о Татарии.

— Это репутация, — с удовольствием сообщил Придорогин. — Молодца Булкин. А «за» сколько?

— От тридцати пяти до сорока семи. В зависимости от постановки вопроса. Основные партии и движения пока формулируют свою позицию, да сформулировать что-то не могут. Коммунисты, скорее всего, вообще отмолчатся.

— Удивил, — сказал президент. — Они щас тихо кончают от восторга и злобы, что это я, а не они инсургентов к ногтю берут. Правые чего?

— Ждут указаний, — Обращиков постарался не усмехнуться. Трепетное отношение Придорогина к правой оппозиции он не разделял, но понимал — трудно не любить собственное детище.

— Подождут, нашу маму. А цивилизованное человечество?

— Ну, Госдеп выступил с протестом. Совет безопасности соберется — но только завтра. Бьюкенен, наверное, позвонит сегодня.

— Нехай звонит. К завтрему уже цветочки по Казани сажать будем. Теперь все?

— Почти, Олежек. Вот только… Володя звонил только что.

— Какой Володя?

— Мальчик казанский, Евсютин.

— Чего хотел? — равнодушным голосом сказал Придорогин.

— Да как маленький. Пришибло его всё это. Чуть не плачет, ругается, как таракан. Ты, говорит, Фимыч, упырь старый, и вокруг тебя все такими же будут. Крови насосутся и лопнут. Вышел он, словом. Прости меня, Олежек, кретина старого, слабака я тебе подсунул.

— Слабак бы не позвонил. Ладно. Спасибо, что сказал. Придорогин молчал минут пять, рассматривая носки домашних мокасин. Потом украдкой

посмотрел на Обращикова и снова уставился себе под ноги. Василию Ефимовичу поплохело — кокетливая стрельба глазами обычно значила, что президент впал в раскрутку очередной замотанной комбинации, которая, как правило, оборачивается масштабным зихером — очевидно самоубийственным, но на поверку спасающим хитроумного Олежку. Придорогин снова поднял голову и сдержанно улыбнулся. Обращиков понял, что дело швах, но не понял почему, и постарался улыбнуться в ответ.

— Кто там ко мне рвется? — спросил Придорогин.

— Да все, в общем-то. Я прогуляюсь?

— Ага.

— Когда возвращаться? — Обращиков про себя загадал: если скажет «Лучше бы никогда» — значит, все еще обойдется, но если вежливо попросит быть под рукой и вернуться через полчасика — значит, хана старому дурню Фимычу пришла. И тогда надо срочно мчаться в давно облюбованную глухую клинику в Митино, ложиться в палату-люкс и месяца так тричетыре лакировать верную подругу стенокардию.

— Дядя Вася, возвращаться плохая примета, — сказал Придорогин, и Обращикову чуть полегчало. — Как я с кавалерией закончу, так и возвращайся. ЦУ давать буду. Кавалерия явилась во всей красе. Красивее всех — невпопад — был командующий внутренними войсками Валентин Маркуев, третий день пьяный от счастья, которое взяло его в плотное кольцо. С одной стороны, ВВ подошли вплотную к давно ожидаемому переименованию в национальную гвардию с естественным увеличением финансирования и полномочий. С другой, на Маркуева было возложено общее руководство операцией «Куликово поле». Маркуев был неглупым человеком и понимал, что дождался звездного часа, который пережить — и окажешься главным героем и спасителем России — это с остальных сторон. Правда, генерал ждал другой встречи — не то чтобы пылкой, но хоть какой-то. Получилось странно: приглашенные генералы вошли в кабинет журавлиным клином, в клюве которого нетерпеливо трепетал Маркуев. А Придорогин внимательно рассматривал что-то за окном. Полюбовавшись его чеканным профилем, Маркуев решился тихонько прокашляться. Придорогин обернулся и задумчиво уставился куда-то в район орденских планок. Маркуев махнул на все рукой и начал докладывать. В конце концов, победителей не судят. Особенно когда победа свежа и горяча. Первые две минуты президент слушал молча, а потом, когда командующий ВВ уже приступил к итоговой части краткого отчета, началась какая-то ерунда.

— Таким образом, силами только внутренних войск мятежная территория блокирована по всему периметру, причем по основным трассам бронированные части углубились в Татарию на двадцать-тридцать километров. Потенциальные очаги сопротивления подавлены практически бескровно. Ожесточенное сопротивление противник оказал лишь в трех районах. Но благодаря грамотной тактике и поддержке с воздуха наши потери минимальны: трое убитых, столько же раненых. По нашим данным, уничтожены двенадцать сепаратистов. Войска находятся в полной боеготовности и ждут только…

— Вы их что, в кислоте растворяете? — скучно спросил Придорогин.

— Кого? — испуганно уточнил Маркуев.

— Сепаратистов, — сказал президент, все так же изучая грудную клетку генерала.

— Н-никак нет, — ничего уже не понимая, пробормотал Маркуев.

— А как тогда уничтожаете? Мясорубкой? Напалмом? По-русски сказать нельзя, что ли: убили, застрелили, грохнули? Маркуев молчал, стараясь не бегать глазами. Остальные генералы — из МВД, МЧС и Генштаба, — тоже ничего не понимали и потому боялись дышать.

— Ладно, дестроеры, — помолчав, сказал Придорогин и снова отвернулся к окну. — Чего вы там ждете только?

— Начала второго этапа операции, — выпалил Маркуев, после стремительных лихорадочных размышлений понявший, что тщательный подбор слов его не спасет и Придорогин, если захочет, докопается уж всяко. — Высадка десанта в Казань и крупные города республики будет сопровождаться стремительным наступлением наземных частей. Руководители сепаратистов не успеют ни организовать сопротивление, ни скрыться.

— Десант готов, — решился высказаться генштабист Васильев. — Нужен только ваш указ о введении военного положения и ваш приказ о начале штурма. После этого операция уложится в три, максимум пять часов.

— Дмитрий Станиславович, лет десять назад один дяденька обещал взять Грозный за час силами одной десантной бригады, — сказал Придорогин.

— Олег Игоревич, Казань, слава богу, не Грозный, а Магдиев — не Дудаев. Всю его армию этим утром положили. Менты люди тихие, разбегутся. А смутьянов зачистим в один прием.

— И какой процент потерь вы прогнозируете?

— Минимальный, — поспешно сказал Васильев. — Три-пять процентов в наземных частях и десанте, и под ноль — у летунов. Примерно как в серьезных учениях.

— Да я про мирное население вообще-то спрашивал, — Придорогин впервые посмотрел генералам в глаза — по очереди каждому.

— Ну, Олег Игоревич, у мирного-то вообще потерь не будет, — сказал Васильев. — Если оно мирное и дома сидит. А если выйдет на улицы с оружием — так это же враг, а не мирные.

— И это правильно, — энергично сказал Придорогин. Пару секунд подумал и добавил: — Значит, так. Ситуацию фиксируем. Внутренние остаются на занятых позициях, следят за порядком, избегают провокаций. Указы я пока не подписываю. Все свободны. Быть на местах. Генералы ладно повернулись кругом и вышли. Ни в приемной, ни в коридоре даже посмотреть друг на друга они не посмели: вся Москва знала легенду о том, как погибла блестящая карьера первого и особо доверенного вице-премьера, вышедшего от Придорогина и в лифте пробурчавшего себе под нос что-то нелестное в адрес руководства. Впрочем, и у машин генералы не рискнули обменяться впечатлениями — пожали друг другу руки и разъехались по министерствам, полные самых скверных предчувствий. Через две минуты после того, как они покинули кабинет, Олег Придорогин вызвал вицепремьера Романа Борисова, по привычке представлявшего в правительстве демократическую оппозицию. Через полтора часа президент подписал указ о назначении Борисова исполняющим обязанности премьер-министра и отправился в кремлевскую телестудию. Еще через сорок минут основные телеканалы который уже раз за этот день прервали трансляцию для очередного экстренного выпуска новостей. Выпуск состоял из заявления президента России Олега Придорогина об отставке. …Магдиев смотрел телевизор, сунув руки в карманы. Придорогин, лицо которого стало совсем волчьим, говорил, воткнув немигающие глаза в объектив: — Я остановил войну в Чечне. Я пообещал, что при мне новых войн не будет. Война сегодня почти началась. Я ее останавливаю. Но вина за тридцать трех убитых человек вольно или невольно лежит на мне. Я не имею права оставаться на этом посту и ухожу.

— Думал, он умнее, — сказал Магдиев.

10 Некоторые злобные остряки утверждают, будто поездом ездить еще опаснее, нежели самолетом, так как последние якобы падают именно на поезда, пытаясь использовать рельсы вместо запасного аэродрома. Виктор Конецкий

КПМ «СЕВЕР», АДМИНИСТРАТИВНАЯ ГРАНИЦА ТАТАРСТАНА И МАРИЙ ЭЛ. 8 ИЮЛЯ Уильям Хогарт не знал, конечно, фразы русского писателя Виктора Конецкого о злобных остряках. Но, даже не зная, он всем сердцем или селезенкой с этими остряками не соглашался. К любым, в том числе длительным, перелетам он относился философски — а когда не высыпался, так и просто приветственно. Против железной дороги, однако, тоже ничего не имел — возможно, потому, что первый и последний раз ездил поездом в четырнадцатилетнем возрасте. И тогда ему все страшно понравилось, а потом поводов проверить ощущения как-то не случалось. Но перспектива автомобильного марш-броска по российским дорогам министра откровенно напугала. Во-первых, Россия — слишком большая страна, чтобы передвигаться по ее поверхности. Во-вторых, Хогарт навсегда запомнил давнюю беседу с гарвардским славистом, объяснившим ему давнюю шутку про единственную беду России (дороги строят дураки). Поэтому министру обороны, который лишь благодаря прозрачным угрозам вписался в передовой отряд миротворческих сил НАТО, под эгидой ООН развернувших операцию «Внутренний щит», очень не понравилась идея автомобильного путешествия из Москвы в Казань. Он счел необходимым донести свою настороженность и до руководителя операции бригадного генерала Юргена Фридке, и до московских коллег, кислые физиономии которых удивительно гармонировали с пышными речами. В принципе, Хогарт их понимал: никакому генералу не понравится, если в его вотчину прибудет международное начальство, которое начнет размахивать голубыми флагами и распоряжаться в самых интимных уголках твоей территории — причем по совсем разным поводам. Но любые претензии русские генералы могли адресовать только своему политическому руководству, выдавшему карт-бланш Совету безопасности ООН. Роман Борисов, полномочия которого были неожиданно легко подтверждены парламентом, совершил вояж из Брюсселя в Нью-Йорк, а оттуда в Вашингтон, чтобы убедить мировое сообщество и его американское руководство в готовности совместными усилиями распутать узел, накрученный Придорогиным. Собеседники Борисова отнеслись к такой готовности с открытым одобрением и исключительно проформы ради оформили намерения ООН в специальной резолюции Совета безопасности. Резолюция предусматривала введение постоянного международного контроля за «промышленными объектами и территориями России, ситуация в которых способна привести к обострению в региональных, национальных и транснациональных масштабах» и, по большому счету, на неопределенное время отменяла суверенитет России. Во всяком случае, в военно-промышленных областях. Что характерно, документ ничего не сулил Москве взамен. Но Борисов обязался его выполнять — и не прогадал. Уже на следующий день после этого котировальные комиссии по всему миру объявили о

том, что российские нефтяники представили самые убедительные гарантии экологической безопасности нефти марки Urals и возобновили ее котировку (идея брэнда Tumen временно скончалась за неактуальностью). Немедленно возобновилась и активная перевалка российского сырья в Европу, до того момента происходившая почти подпольно и малыми объемами. Министерство энергетики США выступило с заявлением о готовности уже в этом квартале начать закупку сибирской нефти — в промышленных масштабах и на условиях полной предоплаты. А председатель трибунала по правам человека в Гааге очень кстати выступила с заявлением, в котором сообщила, что оперативное расследование событий в российской провинции Татарстане показало: случившееся там не подпадает под критерии, могущие вызвать интерес международного правосудия, — соответственно, бывший президент России Олег Придорогин и его сотрудники не будут подвергаться никаким преследованиям. Словом, пышность генеральских речей была оправдана куда больше, чем кислые гримасы. В конце концов, русские могли расценивать визит Уильяма Хогарта как жест вежливости и неподдельного интереса к великой стране — и утешиться еще и этим. Тем более что повод для проявления интереса Москва дала сама, не справившись с крохотной Казанью. Слава богу, у русского медведя хватило ума для того, чтобы не устраивать кровавую баню посреди страны, а пригласить опытных международных чистильщиков. Фридке прошел Ирак и Афганистан, где прославился умением находить общий язык с мирным населением и уговаривать местных полевых командиров выдавать наиболее одиозных вождей для показательных судов. Откровенно говоря, только перед ним Хогарту и было неловко строить из себя кисейную барышню, убоявшуюся затяжных переездов. Но в ходе оживленных переговоров с русскими Уильям об этом позабыл. Сначала русские сообщили, что в Казани просто нет аэропорта, способного принять тяжелые транспортники с «голубыми касками» и техникой. Хогарт указал, что у него другие данные. Тогда генералы объяснили, что аэропорт, безусловно, есть, но все ВПП, пригодные для приема аппаратов тяжелее «Сессны», находятся в долгосрочном ремонте. Хогарт, сдерживая улыбку, снова сослался на иные данные. И только после этого генералы признали, что бирюк Магдиев как в последний месяц распорядился закрыть аэропорт для всех полетов — опасаясь, видимо, прибытия недружественных бортов, — так и сохранил это распоряжение в силе по сей день. Распространив его с самолетов на все летательные аппараты, вплоть до легких «стрекоз» и дельтапланов, — а с Казанского аэропорта на всю территорию Татарстана. Зато через десяток минут выяснилось, что очень приличный аэропорт Нижнего Новгорода, а также администрация окружной столицы с восторгом примут и самолеты, и их экипажи с пассажирами, которые смогут отдохнуть перед последним броском на юго-восток. Хогарт внимательно изучил карту, справился о состоянии дорог, потом переговорил с Фридке о его транспортном парке. И назвал такой вариант оптимальным. Он не ошибся. Фридке передвигался по подведомственной территории на совсем особенном каком-то Hummer, внутри отделанном почти как лимузин застенчивого миллионера. Впрочем, Хогарт за последний год успел хорошо понять, что такое Hummer и Humvee, и потому радостно воспользовался предложением главного нижегородского чиновника, представлявшего президента России сразу в нескольких окрестных регионах (с такой ветвью власти Хогарт сталкивался впервые, ну да умом Россию не понять). Главный человек, очень хорошо говоривший по-английски, любезно уступил Хогарту свой Lincoln, на котором поездка в Казань приобретала последние черты комфортного путешествия. А Хогарт за какую-то пару минут уговорил Фридке составить ему компанию, а военно-полевая техника пусть катится следом.

Поездка получилась чудесной. Дорога оказалась на удивление приличной, регулируемая электроникой подвеска сглаживала немногочисленные выбоины в странном русском асфальте, хороший кондиционер спасал от июльской духоты, а герметичность салона — от рева идущей следом автоколонны. Но в конце концов Хогарту надоела и светская беседа, и русская водка, рюмочкой которой они с Фридке встречали каждую пройденную сотню километров. На третьей сотне Уильям решил остановиться, боясь закосеть и смазать торжественную встречу. Как она будет выглядеть, он представлял себе слабо. Возможно, по-восточному пышно, как в Кабуле, где спасенные жители встречали миротворцев бешеными криками и плясками. А может, как в каком-то фильме из русской жизни — там крепкие скуластые девушки выносили навстречу героям полотенце с круглым темным хлебом. Хогарт пообещал себе, что в этом случае обязательно попробует хлеб, что бы ни говорил его диетолог, третий год мучающий министра различными холестериновыми ужасами. С мыслями о девушках и о грубой, но сытной еде Хогарт задремал. Проснулся оттого, что Lincoln сбавил ход и вскоре остановился. Совсем стемнело, а в лобовое стекло колючей звездой бил прожектор. Хогарт, прищурившись, попытался что-нибудь разглядеть, а когда это не удалось, решительно выбрался из машины и пошел на свет. Тут его слегка качнуло, хотя голова была совершенно ясной. Это рассмешило министра, но он заметил, что к выстроившемуся впереди отряду миротворцев подходит какой-то туземец, обошел парней и поспешно принял серьезный вид. Туземец был одет в камуфляж и снабжен коротким штурмовым автоматом неизвестной Хогарту конструкции. За спиной туземца — закрытый шлагбаум, справа — полутораэтажная кирпичная коробка с нелепо застекленным верхом — таможня или пункт полицейского надзора. Больше он ничего разглядеть не сумел, потому что вооруженный туземец подошел вплотную и что-то сказал.

— Добрый вечер, — ответил Хогарт, но сообразил, что непристойным образом тянет одеяло на себя. Огляделся, обнаружил стоящего среди миротворцев Фридке и жестом попросил его представиться и объяснить парню диспозицию.

— Добрый вечер, — сказал и Фридке. — Вы говорите по-английски? Туземец, светлый шатен вполне европейского вида, что-то ответил, бесцеремонно изучая гостей. Тем показалось, что в ответе мелькнули слова motherfucker. А Фридке еще, кажется, уловил фразу Неnde hoch. Это ему не слишком понравилось, однако он вежливо осведомился: — Sprechen Sie Deutsch?

— А-а, — явно с отрицательной интонацией ответил камуфлированный хам. Некоторое время он без видимого уважения рассматривал собеседников и вытянувшуюся за их спинами колонну, потом еще что-то сказал, дернув пальцем в сторону пластикового удостоверения, висевшего у Фридке на груди.

— Минуточку, — сухо сказал генерал и шепнул в спрятанный под подбородком микрофон. Через несколько секунд к ним подбежал здоровенный рыжий сержант. Он лихо козырнул и вопросительно уставился на начальство.

— Стейкман, пожалуйста, помогите нам найти общий язык с этим джентльменом, — попросил Фридке. Стейкман кивнул и, протянув руку полицейскому, что-то затараторил.

— Вагалейкум салам, — неожиданно ответил полицейский, не отвечая на рукопожатие. Стейкман явно растерялся, Фридке столь же явно начал вспоминать арабские слова, а Хогарт принялся лихорадочно вспоминать, что Майер и Кларк говорили про влияние «АльКаиды» на российских мусульман.

Но тут туземец улыбнулся и сказал что-то, успокоившее Стейкмана. Тот облегченно заржал и опять что-то затараторил. Полицейский коротко ответил. Стейкман повернулся к Фридке и сказал: — Он требует документы, подтверждающие наше право проехать колонной на территорию Татарстана.

— О'кей. Переведи ему. Вот мое удостоверение. Вот, — генерал полез в планшет, — копия миротворческого мандата ООН, выданного мне как руководителю подразделения. А вот приказ их президента Борисова оказывать нам всяческое содействие. Полицейский выслушал все с выражением раздражающей иронии на лице и что-то коротко уточнил. Стейкман ответил с явным возмущением. Полицейский сказал что-то про Татарстан и про Магдиева.

— Он требует разрешение его непосредственного начальника из местной полиции или Магдиева, потому что Москве, говорит, мы как бы не подчиняемся.

— Как бы? — переспросил Хогарт.

— Да, как бы. Так и сказал, — ответил Стейкман, нервно покусывая губу. Фридке раздраженно сказал: — А он не боится, что мы сейчас как бы сквозь него проедем и всю его глупую башку размажем по асфальту?

— Переводить? — спросил Стейкман.

— Не надо, — хмуро покосившись на дернувшегося Хогарта, сказал Фридке.

— Генерал, позвольте, — попросил Хогарт, взял Стейкмана за рукав и сказал: — Сержант, вас как зовут?

— Натан.

— Натти, объясните этой деревенщине, что я — министр обороны США, страны, которая не дала русским сожрать их вольнолюбивую, великую, хрен собачий, республику. Что мы пришли гарантировать мир и благоденствие, что без нас Москва опять пойдет убивать. Вот таким образом. Сможете?

— Постараюсь, — Стейкман повернулся к заскучавшему офицеру, еще секунду покусал губу и заговорил. Полицейский слушал секунд двадцать, потом сделал ладонью округлый жест, словно выхватывая и сминая листок из блокнота, обернулся к Фридке и сказал по слогам: — А-ус-вайс.

— Да пошел он, — вспылил генерал, круто развернулся, потом опять повернулся: — Переведи, сержант: мы трогаемся и едем. Не отойдет — его беда. И направился к своей дверце.

— Стоп, — сказал полицейский и высоко поднял правую руку. Из-за неказистого кирпичного дома прилетел оглушительный грохот. Следом на шоссе валко выползли два огромных танка вполне современного вида. Перегородив шоссе, неторопливо развернули башни, уставив жерла пушек на колонну. Хогарт просто слегка поплыл от столь сюрреалистичной реализации мечтаний о девушках с караваем. А Фридке, похоже, совсем взбеленился. Он подскочил к полицейскому и заорал: — Да что вы делаете, уроды чертовы? — Полицейский, не дожидаясь перевода, ответил, тоже повысив голос. Стейкман перевел: — Говорит, это наш дом. Кого не хотим, не пустим. Так что, говорит, даже не надейтесь, а валите, пока целы.

— Да кто ты такой, умник? — поинтересовался Фридке.

— Капитан Закирзянов, — вполне разборчиво ответил полицейский.

Глава шестая

1 Поставил на высоком чердаке пулемет И записал в дневнике: «Сюда никто не войдет». Илья Кормильцев

КАЗАНЬ. 8 ИЮЛЯ На интервью CNN Магдиев согласился практически сразу. Правда, его очарование комплиментарным вопросом Al-Jazeera так и не прошло — напротив, усилилось, когда в Духовном управлении мусульман Татарстана и Казанском исламском университете ответственно подтвердили, что Магди действительно считается мусульманским мессией — последним пророком, явившимся, чтобы возглавить решающую битву против сил зла. Поэтому татарстанский лидер поначалу предложил пригласить на беседу и катарский телеканал. Но фраза Летфуллина «Война — это эксклюзив CNN» Магдиева сразила. Он повторил ее дважды на разные лады, явно смакуя и бормоча: «Вот ведь inde в чем дело», потом попытался было попросить не каркать насчет войны-то, но передумал и легко назначил встречу на раннее утро вторника. Легкость была поддельной: Летфуллин не знал, что накануне Гильфанов, искусно вскормивший в вожде обильные зерна паранойи, предоставил тому подробную справку на Ричи Кармайкла, основного «бомбиста» CNN, делающего интервью с мятежными лидерами из самых «горячих» точек. Справка была подробной до выпендрежа. Нелюбовь журналиста к сокращению «Дик», восходившую к неприличной шутке по поводу достоинств Кармайкла, Танчик принял со снисходительным сочувствием. А строчка о свингерских пристрастиях телезвезды спровоцировала сначала расспросы президента по поводу свингерства, потом его брезгливое брюзжание. Зато Магдиев зарядился уверенностью в том, что штатным Джеймсом Бондом с лицензией на убийство Кармайкл точно не является. Процедура подготовки к разговору получилась вполне клоунской: долго ставили свет, потом пересаживали собеседников, чтобы Кармайкл на фоне Булкина не выглядел совсем пигмеем, затем переставляли свет с учетом пересадки собеседников. Специально привезенный из Сиэтла осветитель (он же оператор и режиссер) истопал весь президентский кабинет и исфакал каждый пройденный дюйм. В конце концов притомившийся начальник президентской охраны Кадыр Галимов просто придвинулся вплотную к сиэтльцу и стал прилежно ходить за ним на полуметровом расстоянии, серьезно рассматривая голову лайт-техника. Тот занервничал и, ко всеобщему облегчению, спешно завершил хождения по мукам, воткнув чудовищные агрегаты примерно там, где они и были на первой стадии подготовки к съемке. Эта возня съела минуты, отведенные Кармайклом для предварительного трепа, призванного расслабить собеседника и приучить к камере. Зато Летфуллин все-таки решился и, подойдя к Магдиеву, тихонечко попросил по возможности не употреблять татарских слов, в частности местоимения «tege», чтобы не сводить с ума переводчика. Магдиев страшно удивился и принялся было выяснять, когда это он говорил «tege», но тут Кармайкл сделал глаза ромбом, а явно озлобленный сиэтлец начал обратный отсчет на пальцах. Кармайкл был молодца: превратил получасовое, а значит, неудобоваримое интервью в

жесткое и постоянно поворачивающееся новой гранью шоу. Тем весомее — статям под стать — были заслуги Булкина. Тот, на взгляд Летфуллина, вышел за рамки, поставленные накануне, лишь однажды. Договаривались никак не дразнить американцев, но и не перехваливать, отзываться о них спокойно и уважительно, тут ясе предельно четко обозначая позицию Татарстана. А Магдиев увлекся.

— Простите, Ричард. Я могу тоже спросить вас? — поинтересовался он, когда Кармайкл перешел к роли американцев в благополучном решении конфликта. — По-вашему, кто одержал победу во Второй мировой войне?

— Хм… Я всегда считал, что победу одержала антигитлеровская коалиция, — осторожно ответил Кармайкл. — Надеюсь, иная точка зрения еще не восторжествовала? Магдиев помедлил, слушая запнувшегося переводчика, потом оживился: — Вот, Ричард. Ваш ответ очень, как сказать… корректен. Но эту корректность, вы знаете, поддерживают не очень многие люди. Человек, который посмотрит американский фильм про войну — почти любой фильм, а их ведь много… Так вот, если кто посмотрит кино про Вторую мировую, то будет уверен, что победили там американцы. И воевали с японцами, а потом уже с фашистами. А Советский Союз был то ли на подхвате, то ли вообще за немцев. Кармайкл хотел что-то сказать, но Магдиев, с улыбкой вскинув ладонь, продолжил: — А у нас, наоборот, многие считают, что Америка вступила в выигранную нами войну, страшную войну, вы знаете… только в последний момент. И только для того, чтобы поучаствовать в разделе Европы. И вот это появление над поверженным уже врагом позволило Штатам рассказывать, долго и красиво, о своей великой победе… Это, конечно, абсолютно неверный взгляд. На самом деле США здорово помогли Советскому Союзу — и машинами, и тушенкой, и высадкой во Франции, до которой мы еще не дошли (Летфуллин закрыл глаза, и его мысли уплыли протяжным стоном). Я больше скажу, это совершенно здравая и стратегически правильная позиция — ввязаться в бой, когда силы противников истощены, и опрокинуть, tege, того, кто менее красивый. Но вот то, что люди по-разному смотрят на те события, тоже ведь некрасиво. И я не хотел бы, чтобы так же некрасиво получилось с сегодняшней ситуацией. А в ней роль США и мирового сообщества в целом очень трудно, tege, переоценить. Поэтому я бы хотел, как это говорил один из президентов России, чтобы мухи отдельно, а котлеты отдельно. Прежнее руководство Российской Федерации попыталось нарушить конституционные права многонационального народа Татарстана. Народ при поддержке мирового сообщества и США дал отпор узурпатору. Узурпатор отказался от намерений. Все. Инцидент исчерпан.

— Вы уверены в этом? Но ведь так не считает мировое сообщество, которое решило сохранить стабильность в центре евразийского континента с помощью международных миротворческих сил. Так не считает даже новый глава России Борисов — он дал согласие на развертывание этих сил в потенциально взрывоопасных регионах.

— Я хочу подчеркнуть, что Татарстан очень признателен мировому сообществу за то, что оно позволило перевести наш, tege, нервный диалог с Москвой, я скажу, в нормальную рабочую плоскость. Я думаю, в новых условиях мы быстро обнаружим точки соприкосновения, и они позволят нашему вековому братству одолеть минутное помешательство. Кармайкл кивнул и с видом профессионального каталы, выкидывающего пятого туза, сообщил: — Насколько я знаю, буквально с минуты на минуту в Татарстан должен прибыть министр обороны США Уильям Хогарт, чтобы лично выступить гарантом нормализации диалога, о котором вы говорите. Считаете ли вы, господин Магдиев, что представитель Соединенных Штатов действительно сможет ускорить нормализацию обстановки в регионе? Магдиев секунду смотрел на Кармайкла, потом медленно сказал:

— Нет, не считаю. Именно поэтому, Ричард, министр Хогарт, как и любой другой официальный представитель, который не получил приглашения от руководства Республики Татарстан, не прибудет сюда. И не будет выступать в каком бы то ни было качестве. И именно поэтому военизированная колонна во главе с министром Хогартом стоит сейчас на административной границе Татарстана и дальше не пройдет.

— Но почему?!

— Потому, Ричард, что мы не для того боролись с одним ярмом, чтобы подставить шею под другое. Жалость к переводчику вытеснила из головы Летфуллина восхищение Булкиным, без запинки и акцента выговорившим «каком бы то ни было». Но отвлекаться было некогда: начиналось самое интересное.

— Господин президент, не могли бы вы объяснить, что вы имеете в виду? — попросил журналист.

— Попробую. Ричард, вы представляете, что такое коммунальная квартира? Кармайкл немного послушал мычание переводчика, потом признался, что нет.

— Я думаю, что, действительно, не представляете, как несколько семей могут жить в одной квартире, — начал Магдиев, осекся, бросил вороватый взгляд на заметно поплывшего собеседника, секунду помолчал, что-то лихорадочно придумывая, и сказал: — Нет, давайте так. Представьте, что вы в студенческом общежитии делите комнату с другом, даже с братом — с двоюродным. Кармайкл с явным облегчением согласился представить эту замысловатую картину. Похоже, он был готов представить что угодно, лишь бы не возвращаться к щекотливой теме совместного проживания нескольких семей.

— И однажды, Ричард, — постепенно увлекаясь, давал вводную Танчик, — вы с братом начинаете ссориться — из-за места у окна, или кто дежурит, или из-за книги.

— Или девушки, — подсказал Кармайкл и снова осекся.

— Или девушки, — согласился Магдиев и заулыбался, как дурак. — Так ссориться, что доходит до драки. А брат здоровый, гад, и может тебя порвать как «Комсомольскую правду». Но ты знаешь, что если поддашься сейчас, все, жизни не будет — всегда придется посуду мыть и своих девушек отдавать. И начинаешь биться, tege… Сильно. Магдиев слегка повел кулаком, показывая, насколько сильно следует начинать биться, и нарушил тщательно выстроенную перспективу кадра — кулак Булкина оказался размером с полголовы Кармайкла. А тот еще слегка съежился, подаваясь в сторону от столь убедительной иллюстрации.

— В общем, брат видит такое дело и драку прекращает. Ничья. И приходят соседи. Они, пока вы ссорились, вокруг бегали, кричали «Прекратите», водой вас обливали. А теперь, когда все утихло, пришли толпой в вашу комнату, загнали брата под кровать и говорят тебе: а ты под свою полезай. И теперь, говорят, мы будем вам, глупым таким, говорить, кому когда посуду мыть и кому когда девушку любить. Я так считаю: брат дурак, что под кровать полез. Но это его дело, его кровать и его жизнь. Я не вмешиваюсь. Но сам под кровать не полезу. И незваных гостей в свой дом не пущу. Иначе это не мой дом будет. Через мой труп — пожалуйста, а так — нет. Повисшей паузе позавидовали бы Василий Иванович Качалов и его знаменитая собака Джим. Летфуллин тихонько оглянулся на традиционно скучного Гильфанова и показал Магдиеву большой палец. Тот не увидел, потому что смотрел на собеседника. Собеседник растерянно улыбнулся, потер ладошки и сказал: — Но это же миротворцы.

— У нас им творить нечего, — ответил Магдиев.

2 Поплачь о нем, пока он живой. Владимир Шахрин

КПМ «СЕВЕР». 8 ИЮЛЯ — Марса, а смысл какой? —спросил Неяпончик, поглядывая за шлагбаум. Стоявшая по ту сторону колонна сбилась в кучу, иногда вскрикивающую дизелями — водители то ли тоску разгоняли, то ли боялись застудить моторы на двадцатиградусном тепле.

— Чего смысл? — уточнил Марсель. Разговором с танковым капитаном Валеевым Закирзянов остался доволен. Машины, по словам капитана, прекрасно выдержали срочный перегон с полигона казанского танкового училища. По поводу их ветхости Валеев просил не беспокоиться. По его словам, 12-й танковый полк списал десять Т-80 в пользу подшефного училища только для того, чтобы растратить лимит этого года, выделенный Минобороны, на новую нижнетагильскую продукцию. Подтвержденный ресурс машин, пахавших казанский полигон с начала года, составлял минимум пять лет. С боеприпасами было хуже — училище располагало только фугасными и спецзарядами. Впрочем, бронебойные, судя по оснащению вероятного противника, не были слишком необходимы, а до применения осколочных вообще никто не хотел доводить. Валеев еще раз напомнил Закирзянову о договоренности использовать танки в качестве психологического аргумента, до последнего избегая их реального применения — и уж во всяком случае, не выходя за рамки применения спецсредств. Впрочем, танкист тут же тактично (всетаки видно, что завкафедрой тактики) отметил, что «пацаны рвутся в бой, хоть транквилизаторами их корми». Закирзянов, спохватившись, распорядился тут же начать посменное питание курсантов. На этом Валеев изысканно распрощался и побежал кормить своих орлов. Орлы были как на подбор квадратные и вислорукие, но с такими щенячьими мордами, что Закирзянову стало стыдно и страшно. Он напомнил себе, что это добровольцы и что это старшекурсники — которые, значит, в среднем на три-пять лет старше срочников, дотаптывающих формально усмиренную Чечню. Но с безмятежного настроя, взыгравшего при виде ошарашенных морд натовцев, уткнувшихся в танковые дула, эти мысли Закирзянова все-таки сбили.

— Ну, всего этого, — сказал Иваньков, чиркнув пальцем по окрестностям. — Я не возражаю, амам стопудово пора рыло свернуть — и я прям кончаю, честно говоря. Но Магдиеву какой смысл? Он типа с русским игом боролся, штатники ему помогли, а теперь он их тем же веслом как бы по тому же месту. Непонятно. Закирзянов пожал плечами.

— Серый, Булкина можно как угодно называть — вором, брехуном. Но он не дурак, вопервых. А во-вторых, четко держится за то, что избран населением. И пытается делать как раз то, чего хотят избиратели. Тут все по-честному. Я, ладно, татарин. А ты ведь нет. Но признайся, тебе же приятно было Придорогину задницу надрать? Неяпончик кивнул, широко ухмыльнувшись.

— И у большинства так. Это не национальный вопрос, а вопрос… не знаю… гордости, что

ли.

— Национальной гордости великороссов, — сказал Русый, после госпиталя ставший очень молчаливым и сосредоточенным.

— Н-ну, может быть. Хотя нет, как раз не национальной. И эта гордость, по-любому, не позволяет теперь действовать иначе. Татарстан же никуда от России не денется. И заработает себе вечного врага, если выяснится, что вся бодяга была заверчена ради того, чтобы под американцев лечь.

— У меня знакомый был, — сказал Неяпончик. — В школе еще. У него шутка была: скорей бы война началась, чтобы мы Америке сдались. Жвачки полно будет и видаков.

— Это, Сережа, он в школе шутил. До Югославии и Ирака. Потом он, я думаю, увидел, что американцы приходят надолго и оставляют после себя руины. И если гордость в сторону, то получится, что татары и конкретно Магдиев развалили Россию. Этого никто никогда не простит. Зато если по-тупому занять позицию полной независимости и пинать всех, которые приходят, независимо от размера, — будет глуповато, но круто.

— И надолго это, — поинтересовался Неяпончик, — против всего света воевать-то?

— Рука колоть устала? — спросил Закирзянов. — Сереж, фиг его знает. До победного, видимо. Будем надеяться, что Магдиев знает, чего делает.

— Не, а откуда он знает? Самый умный, что ли?

— Ну, с Придорогиным у него ловко получилось. А Бьюкенен, я вам скажу, тупой как пробка. Может, тоже получится.

— Мечты, мечты, — сказал Русый.

— Пессимист вы, Руслан Ильдарович, — отметил Закирзянов. — Тут еще такой момент. Если им сразу врезать по соплям, они откатятся и задумаются очень надолго. Они же привыкли на расстоянии воевать, как в компьютерной игре. Чтобы крови не было видно. Крови они не любят. Особенно своей.

— Свою кровь только дэйвушки незамужние любят, — важно сказал Иваньков и хотел развить тему, но под внимательным взглядом Закирзянова задавил намерение в зародыше, вставил в ухо наушник и принялся фальшиво подсвистывать слышной только ему музыке, с невероятным усердием разглядывая колонну по ту сторону шлагбаума. Этот взгляд будто завел миротворцев: забегали люди, грузовики затеяли сложные перестроения, «голубые каски» посыпались с бортов, выстроились за одной из бронемашин в не очень длинную шеренгу, потом что-то рявкнули и снова разбежались по машинам. На самом деле виноват в оживлении был не воспламеняющий взгляд Сергея Геннадьевича Иванькова, а упорство Уильяма Торна Хогарта. Он после двадцати минут проклятий в адрес секретарей, телекомпаний, спутников и грязного русского неба сумел дозвониться до президента и почти истерично потребовать дальнейших инструкций. Бьюкенен, игравший в гольф со старым, еще индианских времен, приятелем, не стал сдерживаться и сразу напомнил, что русский вояж был личной инициативой дорогого Билла — поэтому что делать дальше, Биллу, если по уму, следует сочинить самостоятельно. Потом президент немного смягчился, аккуратно положил клюшку на траву и, вороша поднесенные секретарем бумаги, напомнил своему министру, что, по данным ЦРУ, военной разведки, министерства национальной безопасности и, в конце концов, русского военного ведомства, никаких танковых частей в Татарстане нет. Вся броневая мощь, которой располагает мятежная республика, сводится к нескольким учебным машинам и устрашающему имени президента Магдиева. И пожалуйста, дорогой Билли, не зови к трубке этого бурша, который будет грузить меня техническими деталями. Для меня и для всего нашего народа существенна одна деталь. Америка через всю планету протянула руку помощи русскому региону. И если в руку плюнули,

нельзя поворачиваться и уходить, как побитый лабрадор. Надо, как минимум, вытереть плевок о рыло наглеца — чтобы другим неповадно было. Поэтому, господин Хогарт, пожалуйста, пройдите сквозь эти муляжи и объясните господину исламскому мессии, что так большие ребята себя не ведут. Хогарт положил трубку в растерянных чувствах, но с заметным облегчением. Приказ получен. Хогарт отправился на поиски потерявшегося где-то Фридке, чтобы изложить волю начальства, — и нашел его у узла радиосвязи. Генерал сосредоточенно дослушал невидимого собеседника, сказал «Roger» и отключился. Хогарт с ходу принялся излагать ему свой план взятия Казани. Фридке дождался первой паузы и сказал: — Господин министр, я только что связался с руководством миротворческой миссии. Мне приказано воздержаться от активных действий.

— Что это значит? — спросил Хогарт, уже все поняв.

— Господин министр, мы стоим на месте, пока политики не договорятся до чего-нибудь. Это приказ. Я сожалею. Хогарт сразу сообразил, что ругаться или звонить руководству генерала бессмысленно, а снова дергать президента — просто опасно. Он пожелал найти изощренную смерть той нелегкой, что дернула его отправиться в Россию, но потом решил не пилить опилки, а поискать конструктивное решение возникшей проблемы. Оно оказалось рядом.

— Генерал, в вверенной вам части много американцев?

— Один взвод. Хогарт про себя вздохнул, но продолжил: — Считается ли, что сейчас вы выполняете боевую задачу, или я могу использовать этот взвод в национальных интересах? Фридке соображал быстро. Тем большего уважения заслуживала его реакция: — Согласно приказу, боевая задача отложена на неопределенное время. Прецедентов отвлечения международных сил в национальных интересах я не помню. Но думаю, разрешение на это не выходит за рамки моей компетенции. Кроме того, считаю, что данный кризис остается международной проблемой — и никакие приказы этого не исправят. Министр, вы можете использовать своих граждан и вверенную им технику. Это три спецгрузовика и… секундочку… две БМП. Формально они числятся за французским взводом, но, думаю, вам машинки нужнее.

— Спасибо, генерал, — Хогарт впервые пожал Фридке руку. Искренне. Подготовка заняла пятнадцать минут. Из них полторы минуты ушли на сбор и построение взвода, минута — на объяснение обстановки. Еще две секунды потребовалось, чтобы весь строй сделал шаг вперед в качестве добровольцев. Остальное время парни потратили на то, чтобы сменить голубые каски на сферические шлемы нейтральной окраски (их пришлось одолжить у эстонцев, жаждавших ввязаться в битву), спороть ооновские нашивки, облазить французские БМП и водрузить на передней звездно-полосатый флаг. В начале шестнадцатой минуты Хогарт подошел к шлагбауму и закричал в мегафон: — Я министр обороны Соединенных Штатов Уильям Торн Хогарт! Вверенное мне подразделение по поручению президента США и в соответствии с договоренностью между руководством США, России и ООН направляется с миротворческой миссией в Казань! Требую обеспечить зеленый коридор для этого! Препятствование миссии будет считаться противодействием воле объединенного человечества и караться соответствующим образом! Хогарт передал мегафон стоявшему за спиной Натти. Тот едва успел перевести первую фразу, когда из здания блокпоста громом грянул усиленный мощными динамиками английский

выговор: — Господин Хогарт, нет нужды в переводе. Вас поняли. Татарстан никогда не являлся территорией, подвластной США. Татарстан на время законодательной дискуссии с официальной Москвой не является субъектом России. Татарстан не входит в ООН. Вся полнота власти на территории Татарстана принадлежит народу, от лица которого выступают законно избранные парламент и президент республики. Приказ пропустить вооруженные формирования на территорию Татарстана может исходить только от них. Без такого приказа все вооруженные формирования, проникшие на территорию республики, будут считаться бандитскими и обезвреживаться в соответствии с общепринятой практикой.

— Вы кто? — крикнул Хогарт.

— Переводчик. Учитель английского, — голос несколько утратил демонические интонации.

— Это заметно, — буркнул Натти.

— Вы все поняли, господин министр?

— Да, — крикнул Хогарт. — Не берите на себя слишком много, господин учитель! Объясните своим друзьям, что мы наступаем.

— Ой, наплачетесь, — негромко ответил учитель и испарился со щелчком выключенного динамика. Хогарт вскинул мегафон, чтобы ответить, опустил его и пошел к машинам под американским флагом. Натти, обогнав министра, запрыгнул во второй грузовик, где сидело его отделение. Хогарт хотел его остановить — без переводчика оставаться не хотелось, однако передумал. Ближайшие полчаса говорить по-русски не придется, а дальше пусть побежденные озаботятся тем, как понимать победителя. Колонна зарычала и пошла на шлагбаум. Шлагбаум не шелохнулся, а передняя БМП не сбавила ход — и полосатая труба со звоном улетела куда-то в сторону. Тут же раздался рев — всесторонний, как в хорошем кинотеатре с современным стереозвуком и мощными сабвуферами. Два танка, стоявших по обе стороны дороги, синхронно тронулись с места, вылетели на шоссе в пятидесяти ярдах за шлагбаумом, густо роняя на асфальт комья глины, глухо перекрыли дорогу и резво развернули пушки в сторону наступающей колонны. Жерла были ужасающими. Колонна затормозила. Но командир взвода, капитан Энтони Мигелнайт, прошедший две иракских, балканскую и афганскую кампании, мгновенно сориентировался. Выполняя его приказ, пехота из фургонов посыпалась на шоссе и, проворно делясь на группы, рванула к танкам и блокпосту. Одновременно головная БМП осторожно съехала с дороги в кювет, чтобы объехать танки по полю, войти в мертвую зону и оттуда диктовать условия танкистам. Вторая БМП должна была выполнить аналогичный маневр с другого фланга, но оказалась слишком плотно зажата грузовиками и потратила минуту на рывки взад-вперед — пока водители грузовиков не освободили нужное пространство. За эту минуту все и было кончено. Левый танк развернул башню в сторону валко шедшей по кочкам БМП и дважды оглушительно выстрелил. Первый снаряд разорвался в двух ярдах перед носом машины — та дернула носом, встала как вкопанная и тут же была перевернута вторым взрывом, случившимся под самыми гусеницами. Звездно-полосатый стяг, флагшток которого сломался при падении, отлетел в жирную лужу. Второй танк тем временем задрал пушку вверх и ударил над головами приближавшихся пехотинцев. «Если осколочный, то все», — подумал Мигелнайт, на бегу сжимаясь в маленький, крохотный, незаметный комочек — и падая, ныряя, проваливаясь сквозь… Ох. Не сквозь.

Просто на асфальт. Больно-то как. «Хогарт, сукин сын, куда ж ты нас отправил, они же всерьез стреляют», — уже не так обреченно додумал он сквозь звон в ушах и сообразил, что если еще о чем-то думает, значит, снаряд был не осколочным. Мигелнайт вскочил и побежал дальше к танку, но сразу рухнул головой вперед — шлемом в шоссе, зубами в язык. Вспышка. Медь во рту. Прокусил, дерьмо. Что с ногой? Капитан посмотрел на ногу, на другую, потрогал ее, ничего не ощутив, снова встал и снова рухнул, как детская игрушка, из-под которой ноги выскальзывают. Теперь подбородком. Но боли почти не было. Вообще чувств почти никаких не было — даже удивления по поводу шипения, раздававшегося со всех сторон. Капитан все-таки попробовал посмотреть, что шипит, не змеи же, в конце концов, — и не смог. Значит, позвоночник, понял Мигелнайт. В афганской кампании сержант из его взвода получил компрессионный перелом позвоночника — не в бою, при высадке неудачно из вертолета выпрыгнул. Здоровенный черный парень. Лежал пластом, ходил под себя и плакал. Энтони тоже заплакал, удивляясь себе. Навзрыд. До соплей. Потом сильно, с мокротой закашлялся — и лишь тогда понял: «Это же газ». И с облегчением потерял сознание. Уильям Хогарт не мог смотреть на это — но смотрел. Татарские полицейские в противогазах под руки доводили до сломанного шлагбаума зареванных американских солдат с соплями до ключиц, аккуратно сажали их на землю и уходили за новой порцией. Тех, кто не мог идти (танк явно был заряжен снарядом с нервно-паралитическим газом, слезоточивые гранаты добавили уже полицейские), тащили волоком. Рыжий Натти оказался крепким парнем. Размазанный в воздухе коктейль обездвижил его и превратил лицо в багровую маску, пухлую и мокрую, — но дара речи не лишил. Стейкман говорил не умолкая, пока его несли, укладывали, поднимали и бестолково тащили еще куда-то. Говорил громко и, похоже, повторяясь — это понял даже Хогарт, совершенно не знавший русского. Министр все-таки остался без переводчика. Впрочем, переводчик ему теперь ни к чему. Последним принесли слегка помятый экипаж перевернутого БМП — двое даже перебинтованы. Милосердие победителей. (Уже позднее специалисты указали на катастрофическое невезение, подкосившее миротворцев: оверкиль французской БМП АМХ-10Р — почти невероятное событие, не будь которого татарам бы не поздоровилось. 20миллиметровая пушка и спаренный с нею пулемет стали бы веским аргументом для строптивцев. А их газовый контраргумент оказался бы ничтожным — если бы ошалевшие миротворцы не полезли наружу из перевернувшейся машины, вообще-то наглухо защищенной от отравляющих веществ фильтро-вентиляционной установкой.) Из динамиков блокпоста гремел Crying группы Aerosmith — учитель английского напоминал о своем обещании. И все это в подробностях, с крупными планами лиц, снимали два камуфлированных парня с профессиональными камерами. Рядом с ними торчали несколько полицейских с автоматами наперевес. Миротворцам, которым не посчастливилось родиться в США, оставалось угрюмо наблюдать за таким унижением. Фридке разок возник перед министром, взглянул ему в лицо и тут же пропал из поля зрения. Людей татары вернули всех. Технику оставили себе — об этом, ненадолго прервав зашедшего на третий круг Стива Тайлера, сообщил учитель, сославшийся на какой-то закон о национализации имущества бандформирований. Хогарт отмолчался. Он уже решил, что испил из этой чаши достаточно, и собрался уйти в лимузин подумать, стреляться ли сразу, или сначала проехать по дипломатическому паспорту в Казань, пробраться в логово Магдиева и убить его — руками, медленно, чтобы видеть. В этот момент к изувеченному шлагбауму, фальшиво насвистывая Crying, подошел лупоглазый татарин. В руке он бережно нес заляпанный жидкой грязью американский флаг.

Подойдя вплотную к Хогарту, вежливо спросил: «Вер хат хойте классен динст?» Видимо, по-немецки и, видимо, с жутким акцентом — краем глаза Хогарт заметил, как перекосился Фридке. Не дождавшись ответа, полицейский аккуратно воткнул обломанный флагшток в рыхлую обочину в полуметре от границы, сказал: «Битте-дритте», сделал ручкой и отправился в сторону блокпоста. Хогарт, постояв еще несколько секунд, подошел к флагу, взял его обеими руками и, держа перед собой, пошел, едва ли не чеканя шаг, в сторону лимузина. Солдаты перед ним поспешно расступались. Фридке с тоской посмотрел на зачарованных операторов, снимавших все. Едва Хогарт скрылся за машинами, они опустили камеры и бросились к блокпосту. Через пару минут оттуда с игрушечным рокотом снялся и ушел на юг крохотный геликоптер. Генерал только вздохнул, зарубив для себя выяснить, что за модификация такая, не входящая ни в один справочник. Через два часа все мировые каналы, кроме американских, показали полную шестнадцатиминутную запись боя, передачи пленных и знамени. Наиболее отвязанные из них прокрутили и двухминутное заявление Танбулата Магдиева. Американские телеканалы воздержались от демонстрации татарских съемок. Они лишь сообщили об отставке Уильяма Торна Хогарта. Зато сутки спустя все телеканалы Северной Америки выше берегов заполнились специальным заявлением президента США Майкла Бьюкенена и комментариями к нему. Президент сообщил, что всему цивилизованному человечеству брошен вызов, к которому человечество оказалось не готово. Средневековый феодальный карлик, пытающийся разодрать на части великую Россию, претендует на то, чтобы диктовать свои условия сверхдержавам. Он считает, что американский дух, американскую стойкость и американскую ответственность можно сломить. Это большая ошибка — я считаю, трагическая для зарвавшегося руководства мятежного Татарстана. Но кто знает, быть может, эта ошибка обернется подлинным освобождением Восточной Европы от последнего наследия тоталитаризма с которым, казалось, Европа покончила еще в конце прошлого века. Соединенные Штаты и все цивилизованное человечество гарантируют это освобождение. Так уже было в Кувейте и Ираке, в Югославии и Афганистане. Так будет и сейчас. Мы не жаждем крови. Мы жаждем справедливости и торжества добра над злом. Поэтому Соединенные Штаты Америки от лица Объединенных наций предлагают руководству Татарстана в течение двух суток сложить полномочия, передав всю полноту власти созданному ООН спецкомитету, который обеспечит проведение подлинных демократических выборов, свободных от феодальных, националистических и религиозных мотивов. В этом случае нынешние руководители Татарстана и лично Танбулат Магдиев могут рассчитывать на снисхождение любого суда, российского или международного, между которыми они вправе выбрать самостоятельно. В противном случае клике господина Магдиева рассчитывать не на что. Это говорю я, президент Соединенных Штатов Америки Майкл Бьюкенен. Время пошло.

3 Это наш с тобой рок-н-ролльный фронт. Роман Неумоев

МОСКВА — ЙОШКАР-ОЛА. 26 ИЮЛЯ Ричи заказал такси с запасом — чтобы прибыть в Шереметьево-2 за час до регистрации. Ожидание в аэропорту он ненавидел в принципе, а в русском, дорогом и неуютном, тем более. Но прошлый его визит в Россию завершился самым нелепым образом — посольский минивэн, в котором группа Ричи мчалась в Шереметьево, застрял в дикой немотивированной пробке на широченном проспекте с непроизносимым названием. Водитель, включив сирену с мигалкой, продемонстрировал тактическую смекалку, достойную воды, которая всегда дырочку найдет. Но все равно безнадежно опоздал. Пришлось лететь каким-то удивительным рейсом через Барселону, у Ленни из-за этого сгорели купленные подружкой билеты на уникальный бейсбольный матч, а подружка обиделась, и Ленни за время полета прогрыз в голове Ричи довольно крупную дырку и до сих пор напоминал о потере с пугающей регулярностью. Отчасти ранний выезд должен был стать местью за поврежденный скальп: любое ожидание Ленни переносил куда хуже, чем Ричи: он принимался мерить помещение шагами, психовать и приставать с идиотскими вопросами к обслуживающему персоналу. А в России это не самое перспективное занятие. Так что пусть понервничает, умник. Пока таксист был в пути, Ричи полистал местные телеканалы. С отвращением обнаружил, что за последние два дня картина не изменилась: русские коллеги старательно демонстрируют сочувствие к американцам и гнев по поводу татарских злодеяний — но, похоже, только для того, чтобы тысячный раз показать кадры «Сопливого инцидента». А все три музыкальных канала примерно раз в час выдавали свежеиспеченные клипы, собранные по примитивному рецепту: нарезка из выступлений Бьюкенена, голливудских военных фильмов и татарской съемки сопровождает широко известные песни на тему плача. Вне конкуренции был Crying группы Aerosmith, но и прочая аутентичная продукция типа Cry Baby Cry и I'll Cry Instead бессмертных Beatles, Cry-Baby Мадонны или Don't Cry Guns'n'Roses не остались забыты остряками. Русскоязычная сторона проблемы была представлена всего-то парой песен, но Ричи подозревал, что лиха беда начало. Более респектабельные каналы от ерничания воздерживались, но поступали хуже — они выдавали опросы «людей с улицы», мнение которых Кармайклу решительно не нравилось. Тем более, что он как профессионал понимал: единодушие респондентов, которые вчера ненавидели Магдиева, а сегодня отзываются о нем едва ли не с восторгом, не объяснишь передергиванием интервьюеров. Это сулило неважные перспективы планам Бьюкенена — если он так и будет тянуть с решительными мерами. За двадцать минут до срока, назначенного таксисту, Кармайкл выключил телевизор и принялся проверять, все ли уложено в баул. И тут позвонил глава военного департамента компании Винсент Карлуччи. С помощью намеков и кодовых слов он сообщил, что акция возмездия, вроде бы отложенная на неопределенный срок, все-таки состоится — причем уже послезавтра. По информации из

Пентагона, два звена тактической группы Kite уже перебрасываются на ближайшие вертолетные площадки в Марийской республике и Башкирии. «Почему вертолетные», — не понял Ричи. «Потому что Kite — вертолетная группа, Apache-75», — объяснил Винсент. «О господи, — сказал Ричи. Майкл рехнулся? Он перепутал войну с вертолетной прогулкой? Или его окончательно пришибло Голливудом и он теперь хочет устроить атаку под „Полет валькирий?“ «Я не знаю, чем его пришибло и к чему эта ирония, — сухо сказал Карлуччи. — Apache, милый Ричи, это не транспортер для десанта, это серьезный боевой комплекс. Кроме того, русские не дали точку подскока для тактической авиации, а Татарстан упрятан так глубоко в складках своего исторического брата-врага, что без базы по соседству до них на самолете не добраться. Разве что на стратегическом бомбардировщике — но это, я думаю, мы оставим на потом». Ричи послушно посмеялся, хотя после общения с Магдиевым шутка не представлялась ему очень забавной. Задание было еще менее смешным, хотя и вполне традиционным: найти аэродром, на котором разместился Kite, и попасть — лично или только камерой — на борт. Чтобы обеспечить эксклюзив. Таким образом, использование стрингера исключалось — на базу мог попасть только американский гражданин. Информация Винсента, как всегда, впечатляла точностью и безоговорочностью. Например, он прямо рекомендовал в Башкирию не ездить, поскольку, во-первых, там аэропорт принадлежит военному заводу, что сильно усложняет любую работу, во-вторых, в Уральской республике разместится группировка второго эшелона, которая отправится на задание, когда и если этого потребуют интересы операции, уже начатой марийским звеном. Ричи давно сообразил, что чудеса Карлуччи объясняются не дружбой с каким-то человечком в Пентагоне, а тем, что шеф-редактор военных новостей CNN вписан в PR-схему вашингтонской администрации, которая без огласки, но на постоянной основе направляет его на нужные интересам Соединенных Штатов точки и темы. Ничего против этого Кармайкл не имел. Напротив, испытывал дополнительное удовольствие, когда полученный по наводке Вашингтона материал явно должен был вызвать — и вызывал — у Вашингтона изжогу и резь в поджелудочной. Самое приятное, что администрация эту боль стоически сносила и даже ни разу не передала свое «ай-яй-яй» Ричи хотя бы через доверенных людей. В итоге, ехать пришлось не в Шереметьево, а в Домодедово, чтобы оттуда в темпе организовать чартер в Йошкар-Олу. Встало в сравнительно небольшие деньги. Поначалу Ричи был даже приятно удивлен. Но, оказавшись на борту, понял, что большего этот самолет не стоил даже в годы своей молодости, пришедшейся в лучшем случае на период Карибского кризиса. Впрочем, долетели без приключений, без них же приземлились в йошкар-олинском аэропорту, который на самом деле был таким же аэропортом, как завершивший чартерный рейс транспорт — лайнером. Зато в точке посадки телевизионщиков уже ждал минивэн, найденный кудесницей Ниной из московского бюро CNN (Ричи давно перестал удивляться ее способности в мизерные сроки разыскать и обеспечить в любой точке СНГ не только переводчика с машиной и хороший номер в самой качественной гостинице, но и, например, доступного чиновника или глуповатого журналиста, готового бесплатно или за копейки выдать подноготную любого заинтересовавшего компанию объекта). Водитель Николай оказался крепким скуластым аборигеном, сплошь в золоте: золотыми были перстень-печатка на темной руке, огромный православный крест на распахнутой груди и

четыре зуба на верхней челюсти. Несмотря на гарлемские аксессуары, Ник был на удивление толковым парнем с довольно смешным, но понятным английским. Он сразу сообщил, что иностранцев возит постоянно — обычно по лесам, которые являются основным богатством республики, а вот телевизионщиков повезет впервые, тем более за город, и пусть уж они сами объясняются с местной полицией и ООНовцами — потому что всех водителей с лицензией вчера уже вызывали в департамент транспорта и строго предупредили о необходимости соблюдать осторожность и не лезть на международные патрули. Водил Ник лихо. Ленни, конечно, сразу испугался истошного скрежета коробки передач. Но после обстоятельных объяснений драйвера об особенностях российского автопрома вообще и балтийского в частности успокоился. И даже вслух порадовался за все человечество, узнав, что балтийский автопром истреблен как вид балтийской же независимостью. Марийскую столицу минивэн, к разочарованию Ленни, проскочил без единой остановки за двадцать минут. Предложение Ника купить чего-нибудь поесть-попить Ричи отверг с ходу, указав на дежурный баул с настоящей, а не русской едой и водой. Сразу за городом пошла чересполосица лесов-полей и милицейских кордонов. «Шестнадцатых ловят», — объяснил Ник. Ричи не понял. Водитель подробно рассказал, что на татарских автомобильных номерах стоит число 16, и татарских номеров в маленькой Марийке больше, чем марийских, с цифрой 12, — татары делают здесь бизнес, отдыхают и просто проезжают мимо. То есть до сих пор проезжали. А последние недели сидят тихонечко в своей Татарии и молятся своему Аллаху. Не видно их потому что. Не, может, они кругаля дают — через Удмуртию, Чувашию или Киров. Но это вряд ли. Потому что там их стригут не хуже, чем здесь, — ментам ведь только повод дай. А повод вон какой знатный. Несмотря на то что «рафик» шестнадцатым никак не был, его остановили дважды. Первый милиционер, видимо, был знакомым Николая — хотя кто разберет этих русских, которые за глаза вроде готовы убить дорожного инспектора, но каждое собеседование с ним превращают во встречу старых друзей. В любом случае, пары реплик водителя хватило, чтобы милиционер, козырнув, отправил их дальше. Второй инспектор не поленился заглянуть в салон. Нику пришлось ворчащим крабом переползать с водительского сиденья к пассажирской двери, которая снаружи не открывалась, а изнутри с нею не сладили ни Ленни, ни Ричи. Усатый патрульный внимательно рассмотрел телевизионщиков (Ленни отвернулся к окну, Ричи доброжелательно улыбнулся и вполголоса поинтересовался у Ника: «Наличные не нужны?», а тот мотнул головой), ничего не сказав, выполз обратно и так же молча разрешил Нику продолжить движение. Через пятнадцать минут пляски по разбитой грунтовке, которая вырвалась из леса на залитые солнцем неровные глинистые просторы, машина достигла цели. Минивэн с тяжелым вздохом и раскачкой остановился на пыльной асфальтовой площадке, неаккуратно утыканной по сторонам лысоватыми березами и тополями. За ними стояли облупленные ворота цвета нестираного хаки. Каждая створка была украшена выгоревшей красной звездой. Ворота были вмонтированы в двухметровый кирпичный забор, над которым еще на метр торчали обрубки швеллеров с колючей проволокой. Николай развернулся к Ричи: — Савватеевка, база противовоздушной обороны. Здесь мой зять служит. Сейчас его вызову, он поможет. Вы, главное, не вылезайте и ничего не говорите — режимный же объект. Только подмазка нужна.

— Сколько? — деловито спросил Ричи. Николай секунду посоображал, шевеля сбитыми ногтями на уровне подбородка, потом сказал: — Баксов двести, только мелкими бумажками.

Ричи посмотрел на Ленни. Тот тяжело вздохнул и полез за бумажником. Ник рассовал двадцатки по разным карманам, вылез из машины и направился к воротам. Ричи проводил его взглядом до КПП и деликатно отвернулся. Он не сомневался, что большая часть подмазки будет употреблена на нужды внутренней системы самого Ника, но предпочитал закрывать на это глаза. Особого смысла в жертвоприношении он не видел — вызвать любого американского офицера смог бы и сам Ричи, даже не зная ни слова по-русски, а он их знал около сотни. Но такого рода инвестиции иногда окупались. Да и ни к чему настраивать гида против себя. А кроме того, полезно время от времени пригибать Ленни, слишком плотно севшего на фонд оперативных расходов, который, между прочим, начальство и урезать могло. Ник выскочил из КПП неожиданно быстро. Лязгнул дверью, повернулся к ней, явно собираясь что-то сообщить оставшемуся внутри оппоненту, но в итоге донес речь до минивэна. Говорить Ник начал, хлопая дверью, и закончил секунд через двадцать пять, причем четыре слова не входили в состав диковой сотни — а он-то думал. Облегчившись, Ник занялся собирательством заныканных по разнообразным карманам двадцаток, с обидой рассказывая, что летуны совсем на голову подвинулись: поставили за спиной обычного сержантика какого-то хмыря в непонятной форме, наверное, из военной контрразведки, и теперь сержант говорить нормально не умеет, рычит, как стукнутая собака, и сразу затвор передергивает — а сучок за его спиной молчит и смотрит. Ленни выслушал печальную историю со злорадством и потянулся за деньгами. Ричи отвел руку берущую и жестом вернул на место руку дающую, предложив Нику подержать пока деньги у себя. Ник швырнул купюры на сиденье рядом с собой и принялся прожигать взглядом КПП. Ленни сунулся с какой-то гениальной идеей, но Ричи жестом попросил его заткнуться и вышел наружу, чтобы подумать. Нику, страшным шепотом попросившему не ходить к солдатам, а то застрелят, Кармайкл успокаивающе махнул рукой. Снаружи пришлось не думать, а чихать. Потому что охранявшие парковку тополя явно относились к какому-то позднему сорту, а может, вообще испускали поганый пух круглый год. Это в очередной раз убедило Ричи в стратегическом характере замысла, согласно которому как минимум треть населения бывшего Советского Союза уже полвека каждый год в течение месяца выворачивается наружу соплями и стирает себе нос до мяса, но никак не желает вырубить эту заразу к чертовой матери. Возможно, приберегает ее как последний довод для какого-нибудь морозоустойчивого Наполеона или Гитлера. Ричи поспешно полез обратно в машину, где запах горючки и засиженных аборигенами сидений быстро вернул его к жизни под сочувственным взглядом Ника и злорадным — Ленни. Кармайкл вытащил из баула воду, напился, промыл нос с глазами, подумал, ни до чего свежего не додумался и извлек телефон. Звонить Карлуччи не хотелось, но было надо. Ленни высказался в том плане, что вот сейчас сотовая антенна собьет настройку русских радаров, и тогда нас точно порешат. Сигнал был слабым. Глубоко вдохнув и задержав дыхание, Ричи снова выскочил наружу и торопливо вышел из-под сени тополей на солнышко, жарившее гофрированную глиняную полосу, остроумно названную местными жителями дорогой. Сигнал усилился как по волшебству. Ричи начал набирать номер, поглядывая на американский флаг, торчащий рядом с российским на доме за забором. Вид, открывшийся с дороги, был, с учетом обстоятельств, довольно издевательским. Ричи всмотрелся в набранный номер, но вместо того, чтобы под носом у вражеских радаров отправить сигнал в открытый космос, обозвал себя тупым ублюдком, снова набрал полные легкие воздуха и устроил стремительный спурт к автобусу. В салоне шумно выдохнул, вдохнул порядком надоевший запах русского путешествия и спросил:

— Ник, пожалуйста, опиши форму офицера. На второй же фразе он оборвал заржавшего Ленни: — Спасибо, Ник, достаточно. Ленни, бери камеру и вещи, пошли.

4 На этом пути мистер Кайт изменит мир. Джон Леннон

ОКРЕСТНОСТИ ЙОШКАР-ОЛЫ. 26 ИЮЛЯ Русский контрразведчик, оказавшийся американским капралом, явно сразу узнал Кармайкла, но сумел сохранить каменное выражение лица. Марку следовало держать даже перед представителями доминиона. Бремя белых и все такое. Откровенное, с порога, указание на то, кто в доме хозяин, Ричи слегка покоробило — обычно у джи-ай хватало ума дистанцироваться от своих марионеток. Впрочем, выставить звездно-полосатый флаг рядом с российским и звездно-полосатого капрала рядом с русским сержантом, по словам полковника Коули, решили сами русские — вероятно, демонстрируя лояльность и готовность совместно раздавить общего врага. С Коули Кармайкл до сих пор не встречался, но много слышал. Полковник считался одним из лучших руководителей оперативного вертолетного крыла, а его эскадрилье Kite посвящены уже две компьютерные игры. Причем одну из них смастерила русская компания, от избытка иронии назвавшая русскую версию симулятора «Среди коршунов» (впрочем, оценить привет из времен, когда детский билет стоил десять копеек, а «Среди коршунов» был таким же полукультовым фильмом, как «Вожди Атлантиды» и «Месть и закон», смогли очень немногие). Стивен Коули умудрился не потерять ни одного человека и почти ни одной машины даже в последней иракской кампании (почти — потому что полковник не мог отвечать за обкуренного араба из обслуживающего персонала амманского аэропорта, который умудрился воткнуть грузовичок техобслуживания в выкаченный из ангара Apache; впрочем, местные власти на всякий случай объявили техника агентом «Аль-Каиды» и сгноили в спецлагере на восточном берегу реки Иордан). Внешность Коули была совсем не героической: краснолицый рыжий крепыш лет сорока пяти, самый стандарт героя военного репортажа CNN. Полковник принял Ричи с Ленни в помещении под голливудским названием «Красный угол», который русские спешно переоборудовали во временную резиденцию высокого гостя. Коули объяснил, что полковник Булыга сначала порывался уступить американским братьям собственный кабинет, а потом — апартаменты любого из своих заместителей. Но американский коллега наотрез отказался стать окончательной жертвой русского всесокрушающего гостеприимства и уговорил хозяев просто выделить союзникам какую-нибудь малоиспользуемую площадь. В «Красном углу» было довольно просторно и меблировано — лишь из-за дальнего шкафа выглядывали края каких-то не то картин, не то плакатов. Пока Коули созванивался с командованием, проверяя аутентичность Кармайкла и его полномочия, Ленни подсмотрел, что это за щиты такие скрываются в пыльном застенке. Как Ричи и предполагал, глядя на голые стены, в ссылку отправились портреты Придорогина и ушедшего вместе с ним министра обороны, а также, очевидно, снятые буквально перед заселением новых постояльцев стенды с наглядной агитацией, часть которой была посвящена откровенно устаревшей информации о тактико-технических характеристиках самолетов и противоракетных средств НАТО. Отставку

всего этого роскошества компенсировал потасканный из-за частых переездов плакат: группа Apache в атаке и подпись: «Не ждите нас». Закончив с проверкой, Коули сообщил Ричи, что сразу его узнал, но обязан был удостовериться, вы же понимаете. Ричи подтвердил, что понимает, и перешел к делу — предварительно отправив Ленни пообедать (один из охранявших «Красный угол» джи-ай проконвоировал того до столовой). Выслушав репортера, полковник согласился, что ничего невозможного в просьбе нет: Кармайклу действительно позволят сейчас отснять подготовку к операции и взять интервью у солдат, да и у самого Коули. Установка пары мини-камер на вертолетах также проблемой не станет — так что эксклюзивный видеоряд CNN получит, как ваше руководство и договорилось с нашим. Только до конца операции без эфира, ОК?

— Что за предупреждения, Стив. Я же сначала американец, а уже потом щелкопер, — сказал Кармайкл.

— Прекрасно, — отметил Коули. Еще подумал и решительно добавил: — Вот как американец… Ричард, вы же были в президентском дворце Магдиева?

— Вы знаете, — ответил Ричи настороженно.

— Конечно. Были и ориентируетесь, значит. А наших русских коллег, а заодно и их президента, месяц назад сгубило именно незнание местности. Не хочется наступать на те же грабли.

— Господи, Стив, такие предисловия совсем необязательны. Чем могу? Полковник попросил разрешения пригласить своего зама. Филип Мачевски, жесткий темнокожий парень, явно был не вертолетчиком, а грузом, поскольку и выглядел как типичный спецназовец, и вел себя так же. Впрочем, Ричи предпочел не блистать сообразительностью, а сосредоточиться на принесенных Филом схемах. Бегло изучив их, с уважением посмотрел на собеседников и воскликнул: — И чего вам еще не хватает? Здесь же только цвета дерьма не хватает: все планы строений и коммуникаций!

— И как? Сходятся? — деловито поинтересовался Мачевски.

— Насколько я могу судить.

— А подземный ход знаменитый — вот это? — Коули ткнул пальцем в схему.

— Похоже, по крайней мере. Я же, понимаете, лично там не был.

— Понимаем, — успокоил его Мачевски. — Но хитры татары. Строителям сказали, что это подземный гараж будет, а сами потом, видать, вот этот вентиляционный штрек переделали в полноценный проход. Но если здесь блокировать…

— Так это от строителей схема? — решился высказаться Ричи. Фил изучал планы. Коули пожал плечами.

— Ба, турки же, как могут, Казань поддерживают. Братья-мусульмане, братья-тюрки, все такое. Как же они?.. — удивился Кармайкл.

— Братство по оружию сильнее братства по крови, — внушительно сказал полковник. — Турция пока еще член НАТО. И Стамбул пока еще этим обстоятельством дорожит. И считается с ним. А мы, в меру сил, другие обстоятельства учитываем. Ричи припомнил слухи о том, что поначалу, до «Сопливого инцидента», штаб-квартира НАТО хотела направить в Казань именно турецкий батальон — но сначала Магдиев заартачился, а потом стало совсем не до тонкостей. Он хотел уже посвятить в эти слухи офицеров, но отвлекся на зажужжавший телефон. Как ни странно, индикатор сигнала был полон жизни и энергии — хотя ведь совсем недавно… Россия, одно слово. Звонили, еще раз как ни странно, из Казани. От Магдиева, что

было, как сказал бы профессор Доджсон, еще страньше. Ричи вскинул брови, жестом попросил прощения у собеседников и ответил на вызов, поспешно отходя в угол. Говорил с пару минут. По ходу беседы недоумение с лица ушло, уступив место искренней признательности. Последнюю просьбу он сказал в полный голос: — Передайте, пожалуйста, господину Магдиеву мою признательность за приглашение и сожаление по поводу того, что я не могу прибыть немедленно. Я постараюсь приехать в Казань, как только освобожусь. Возможно, уже на этой неделе. Коули и Мачевски переглянулись. Мачевски широко улыбнулся и пробормотал: — Откровенный сукин сын. Тут Кармайкл попрощался и прервал связь. Пряча трубку в карман, сказал с легким удивлением: — Переводчик магдиевский звонил. Говорит, шеф готов дать еще одно эксклюзивное интервью по сенсационному поводу. Я говорю, не получается пока, а он резину тянет. Пустой какой-то разговор. Офицеры пожали плечами. В двухстах с лишним километрах на юго-восток, в спецкомнате связи Казанского кремля, Магдиев и переводчик аппарата президента Сабит Муллануров выжидающе смотрели то друг на друга, то на дверь. Наконец она распахнулась, и в комнату ворвался совершенно непохожий на себя от восторга Гильфанов: — Есть! Булат-абый, мы его взяли! Сабитка, тебе пряник и поцелуи всего техотдела. Муллануров заулыбался. То, что Кармайкл не прервал связь на двадцатой где-нибудь секунде, когда разговор совсем изжил себя, а провисел на неощутимой линии время, необходимое поисковикам для прыжков по волнам, узлам и спутникам, было личной заслугой двадцатитрехлетнего переводчика.

— Кота не тяни, — попросил Магдиев. — Где он?

— В Марийке все той же. Авиационная база в Савватеевке, полчаса тихого лету. Соответственно, суета с переброской техники в Самару, Ульяновск и Кумертау — танцы для отвода глаз.

— Правда, значит, боевой журналист. На переднем крае qen saen, — сказал Магдиев. — Я ж говорил, не в Башкирии. Не совсем Равиль, tege, скурвился.

— Башкирия, может, получше была бы, — заметил Гильфанов. — Час подлетного времени сверху — на все бы нам хватило.

— Сидеть, falan-tegan, не будешь, и этого хватит. Командуй давай. Гильфанов накрыл левой ладонью лоб, правой козырнул и побежал командовать. Эскадрилья Kite поднялась в воздух через два часа. По данным спутниковой разведки, технику с блокпостов административной границы татары отвели — в том числе и со скандально известной «Точки плача», где случился инцидент, в странах третьего мира с восторгом прозванный сопливым. Поэтому Коули решил не отвлекаться на мелочи, а сразу атаковать резиденцию Магдиева: подавить возможное сопротивление огнем с вертолетов, выбросить филовских ребятишек из X-fоrсе, а они уже разберутся, кто из бросивших вызов мировой цивилизации доживет до международного трибунала, а кто пропадет без вести при штурме. На всю операцию, с момента взлета до сигнала к вторжению, переданного колоннам миротворцев, застрявшим на границах Татарстана с Марий Эл и Ульяновской областью, Коули отводил пять часов. Серьезных помех перелету Коули не ждал: ни авиачастей, ни подразделений ПВО,

способных перейти на сторону сепаратистов, в Татарстане просто не существовало. Единственным исключением мог считаться полумифический комплекс противовоздушной обороны в массиве Саратау, которым предполагалось замкнуть российскую «цепочку спокойствия», тянувшуюся с Европы за Урал. Но он, во-первых, так и не был достроен, вовторых, зона его ответственности начиналась на сотню километров восточнее. А безопасность территории, которую в броске предстояло покрыть «коршунам», с советских времен обеспечивала как раз база в Савватеевке. В любом случае, полковник приказал майору Хендерсону, командовавшему эскадрильей, быть предельно осторожным и идти на сверхмалой высоте — благо, топографическую карту местности навигационные компьютеры вертолетов скушали заблаговременно (Коули предпочел бы лично участвовать в боевой операции, но ему строго запретил сам президент Бьюкенен). Арчибалд Хендерсон, прошедший с полковником Афганистан и Ирак, спорить не стал — и вот уже пятнадцать минут с интересом наблюдал, как под головной машиной стремительно проносятся исчерканная дорогами лесостепь и редкие деревушки, а аборигены, пригнувшись и зажав уши руками, провожают взглядом едва не чиркнувший по затылку клин черных вертолетов. На шестнадцатой минуте стрелок Джадсон воскликнул: — Вижу цель! Хендерсон, перебравшись поближе к нему, рассмотрел вполне трагикомическую картину: на крутом холме, поднимавшемся за резким поворотом автодороги, вразброс стояли несколько допотопных гаубиц, возле которых суетились пятнистые солдатики.

— Атакую? — крикнул Джадсон.

— Погоди! Чуть ближе подойдем, — ответил Хендерсон. Но тут татары, явно струхнувшие при виде надвигающейся винтокрылой смерти, открыли огонь, не дожидаясь ее приближения. Хендерсон поморщился, когда дульные срезы гаубиц распахнулись лепестками прямо в лицо майора. Снайперов местная артиллерия явно не воспитывала: снаряды рванули футах в ста-двустах от носа передней машины, причем ярдов на пятнадцать выше уровня, на котором шли Apache. Вертолеты слаженно выполнили маневр уклонения — так, на всякий пожарный. Никакого вреда разрывы не принесли, лишь оставили после себя гигантское полотнище веселенького розоватого дыма, постепенно спускавшееся к земле. У Арчи даже возникло подозрение, что снаряды не боевые, а шутейные — может, для салюта готовились, да не получилось. Артиллеристы, увидев такое дело, бросились в стороны и удивительно ловко, как тараканы на свету, попрятались по вырытым в земле щелям. Джадсон покосился на Хендерсона. Майор улыбнулся в камеру, закрепленную на шлеме стрелка, и сказал: «Давай». Джадсон вдавил кнопку пуска ракеты «воздух-земля» — она снялась с подвески и с оглушительным шарканьем ушла к гаубицам. Вертолет сильно качнулся, а в следующую секунду вошел в розовое полотно. И обвалилась тишина.

5 Мистер Кайт исполнит трюк без звука, а мистер X. покажет десять кувырков, но утвердится на прочной земле. Джон Леннон

ТАТАРСТАН. 26 ИЮЛЯ С конца 50-х годов КазхимНИИ являлся головным институтом Советского Союза по созданию средств индивидуальной защиты кожи. Этот не самый большой секрет страны был официально раскрыт в начале 90-х, когда утечка мозгов с последующим их превращением в неквалифицированные руки, переносящие огромные клетчатые сумки, приобрела необратимый характер. Распространилась утечка и на отдел нестабильных газов, персонал которого новые времена проредили эффективнее чумы и «дела врачей» вместе взятых. Но грифа секретности с отдела и всех его разработок печальная эмиссия кадров не сняла. «Нестабильники» продолжали тихо работать, не считая ран и не считаясь с переселениями, сдачей площадей в аренду левым офисам, затяжной невыдачей зарплаты и выдачей ее гречневой крупой, валенками и жестяными фонариками. А бывшие сотрудники упорствовали в грехе неразглашения не то по привычке, не то не видя смысла в болтливости — даже Саня Пузенко, которого принципиально неработающие фонарики вместо зарплаты разозлили настолько, что чистокровный хохол умудрился уйти из института аж в самый Мюнхен — причем по «еврейской» программе, причем невзирая на бессрочную «секретку» и внушенную папой-партизаном нелюбовь к немецкому языку и стилю жизни. К рубежу тысячелетий отдел подошел, располагая двумя с половиной сотрудниками. Половиной, а заодно еще восемью незаполненными вакансиями, служил замдиректора института Артур Шарагуньский, кандидатская диссертация которого, написанная в 1979 году, и стала причиной организации отдела — его создание, как и назначение двадцатичетырехлетнего аспиранта Шарагуньского, не успевшего даже защититься, было оформлено специальным решением военно-промышленного комитета при Совмине СССР. ВПК так и не дождался конкретной отдачи своих вложений в казанского аспиранта. Отдача начала оформляться как раз за рубежом тысячелетий — и именно тогда на институт снова закапало бюджетное финансирование. Доктор Шарагуньский перестал задумываться о возможности поддержать науку с помощью варки синтетических наркотиков (на чем, кстати, погорели два практиканта из химикотехнологического института, которых замдиректора записал в бесперспективные на третий день стажировки) и навалял огромную заявку на грант в Минпромнауки. Ответ пришел своими ногами, и не из федерального министерства, а из республиканского КГБ. Ответ, имевший рыжие усы, бесцветный взгляд и скупую, но обаятельную улыбку, назвался Ильдаром Гильфановым, задал несколько вопросов, свидетельствующих о том, что чекист имеет практический склад ума и заявку прочитал довольно внимательно. Выяснилось, что Минпромнауки на ближайшие три года лимит грантов перекрыло, а потому в ближайшее время НИИ получит отрицательный отзыв на свое письмо. Но на всякий случай замминистра, курирующий оборонные проекты, перебросил письмо Артура Вениаминовича в ФСБ — чтобы

та в своем отзывчивом и равнодушном стиле убедила ученых не расстраиваться и выучиться ждать. Шарагуньский не успел вспылить: рыжий чекист сообщил, что скупые возможности бюджетного финансирования давно научили государство в особых случаях, имеющих особую важность для страны, изыскивать серьезные внебюджетные источники. Замдиректора НИИ прошел слишком много труб и воды — и известно, какая вода идет через эти трубы, — чтобы повестись на столь грубую лесть. Но против вопроса «Какая сумма и в течение какого времени вам необходима?» он устоять не мог. Шарагуньский, конечно, нашел в себе силы сначала удвоить в уме сумму, которую собирался просить у министерства, потому что чекистов не жалко, а Марат и Татьяна Валерьевна, вынесшие несколько лет без зарплаты, могут не перенести понимания того, что когда зарплата есть, но маленькая, жить почти так же трудно. Сил хватило и на то, чтобы с тоской оглядеть пузырящийся линолеум под рассыпающейся мебелью и поделить придуманную цифру на два и на три — потому что пошлют. И все-таки практически без паузы выдать наобум какое-то число, которое и должно спасти русскую демократию. А Гильфанов просто кивнул, уточнил, какой эффект и к какому сроку дадут эти инвестиции, и попросил Шарагуньского открыть отдельный счет на собственную фирму («Как нет? Надо организовать. Не беспокойтесь, Артур Вениаминович, это несложно — и уж в любом случае вам помогут»), на который и поступят деньги. Чекист не обманул, чему доктор удивлялся до сих пор. Причем чем больше он узнавал современную версию текущего мига между прошлым и будущим, тем больше находил новых поводов для удивления (Гильфанов не потребовал отката, Гильфанов не переписал фирму на себя, Гильфанов не стал отмывать через этот счет другие деньги и т. д.). Шарагуньский не знал, что еще больше Гильфанов удивлялся химику и его подчиненным (не разбежались, не разболтали, выдали уникальный продукт и почти уложились в жалкие крохии и совершенно людоедские сроки). Ну да многия знания осложняют работу гипофиза. В любом случае, через год после исторической встречи доктор Шарагуньский продемонстрировал сначала Гильфанову, а потом кодле совершенно незнакомых людей, приведенных чекистом, опытный образец «Гиперцемента». Еще через год отдел, выросший до десяти человек, переехал в хорошо отремонтированный офис при заводе «Оргсинтез», где и получил вполне обустроенный участок под опытное производство. Еще через полгода фирма «Химпроект» наладила производство «Гиперцемента» четырех видов в любом количестве, форме и с любым пусковым механизмом. Причем «Гиперцемент» мог заменяться флаконами с любым другим поддающимся лабораторному производству газом. Такая гибкость очень пригодилась и при подготовке «сопливого инцидента», и при встрече Kite. Вертолеты могли лететь самым причудливым маршрутом. Проблему способен был решить десяток ПЗРК, но их сосредоточили на подступах к Казанскому кремлю, на крайний случай — исходя из того соображения, что зенитные ракеты были страшным, но известным оружием, а в идеале противника следовало не просто уязвить, но потрясти. «Сопливый инцидент», случившийся в столь мягкой форме почти спонтанно, был лучшим тому доказательством. Именно поэтому Магдиев с подачи Гильфанова сделал ставку на «Гиперцемент». Заградотряды пришлось ставить тесно, как зубья в расческе, и в силу острой арсенальной недостаточности вооружать их самым разнообразным способом. В оборот пошло все: учебные танки и музейные гаубицы, прикупленные по случаю полковые минометы и даже пускари кремлевских пиротехников, рассчитанные сугубо на радование масс салютами. «Химпроект»

изрядно потрудился, наполняя традиционные боеприпасы принципиально новым содержанием. Зато эффект превзошел самые смелые ожидания. Четыре снаряда, выпущенные из короткоствольных гаубиц калибра 120 мм, разорвались на высоте 35 метров. 0,8 кг «Гиперцемента», удельный вес которого самую малость превышал удельный вес воздуха, в течение двух секунд в полном соответствии с рабочим заданием образовали плотное облако диаметром 25 м. Спастись от него мог любой вертолет, резко набравший высоту или упавший к самой земле. Но случиться этого не могло: не знавшие, во что вляпались, пилоты отнеслись к залпу как к истерике обкурившихся срочников, машины шли со слишком большой скоростью, да и вообще неровный рельеф местности не располагал к резким вертикальным маневрам. В итоге в течение нескольких секунд воздухоприемники каждого из семи вертолетов всосали воздушную смесь «Гиперцемента» и бросили ее в двигатели. Еще через полторы секунды изобретение доктора Шарагуньского опеленало все движущиеся части моторов и роторов, резко затормозило ход, а потом намертво сцепило их, как пальцы перебравшего рыбака сцепляет недовысосанная рыбья голова. Курсанты казанского артиллерийского училища, стрелявшие по вертолетам, не увидели страшного, хотя по-своему и торжественного момента: как с еле уловимыми промежутками замирают винты у каждого Apache, и вертолеты, не снижая скорости, но плавно теряя высоту, косяком черных рыб ныряют вперед и вниз, вниз, по инерции огибая холм и валясь в разрубивший пару холмов овраг. Боевые расчеты гаубиц, следуя малоцензурным инструкциям начальника училища генерал-майора Ваганова, спрятались в заранее вырытой щели. Курсанты пропустили редкое зрелище, зато остались живы — ракета с головного вертолета разметала гаубицы, серьезно помяв две из них, но лишь слегка побила земляными комьями юных артиллеристов. Эскадрилья Kite этим похвастаться не смогла. Лишь Хендерсон и примерно десяток десантников успели выпрыгнуть из падающих друг на друга вертолетов. Четверо из них остались почти невредимы, отделавшись множественными переломами конечностей и ребер, — падение смягчил пологий склон холма, милосердно откативший солдат подальше от ревущей и сотрясающей весь мир преисподней на дне оврага. Еще пятерым, в том числе майору Хендерсону, удалось спасти жизнь, но не здоровье. Как ни странно, уцелели и камеры, установленные на головном вертолете. Врубившись в еще не убитую землю, машина разломилась пополам. Хвостовая балка подпрыгнула на месте и тут же была прибита второй, третьей и остальными машинами (а потом испарена жаром сдетонировавшего топлива и боезапаса). А кабина скакнула вверх по противоположному склону, потом, подобно яйцу, укатилась на несколько десятков метров в сторону, где и воткнулась в заросшее спутанным кустарником разветвление оврага. В тот же вечер Ричи Кармайклу снова позвонил Сагит Муллануров и поинтересовался, не желает ли тот забрать отснятую по его заказу пленочку. Кармайкл резко отказался, но отключиться не успел. Муллануров сказал: — Ну, тогда смотри телевизор. У вас же в Йошкар-Оле татарские каналы ловятся. Ричи, приехавший в гостиницу «Йошкар-Ола» пятнадцатью минутами раньше, молча нажал кнопку «стоп». На следующий день лондонский корпункт CNN получил копию обеих смарт-карт из установленных на головном вертолете видеокамер. Но пока Бьюкенен был президентом, ни одна американская телекомпания не показала ни единого кадра этой съемки. Что, впрочем, не помешало остальным странам крутить пленку сутки напролет — ведь посылки пришли в адрес

десятка европейских телекомпаний, а оцифрованный ролик о гибели эскадрильи и подборку высококачественных фотографий любой желающий мог скачать со множества широко разрекламированных сайтов, физические серверы которых находились в самых разнообразных странах. Первые места в половине хит-парадов недоразвитого мира на неделю вперед заняли The Beatles с песней Being for the Benefit of Mr. Kite, видеоклип на которую был смонтирован из того же ролика, а также съемок эскадрильи Kite и майора Хендерсона времен иракской кампании. А татарская кампания в мировых СМИ окончательно получила наименование Rockn-War.

6 Позабыты хлопоты, остановлен бег. Вкалывают роботы, а не человек. Юрий Энтин

МЕЖДУНАРОДНЫЙ АЭРОПОРТ «КАЗАНЬ». 10 АВГУСТА — Где начальник? — спросил Неяпончик, врываясь в приемную. Секретарша была штучного образца, в черном каре, с породистым лицом и холодными глазами, а ноги наверняка начинались сразу от невероятно вдохновляющей груди — это было очевидно, хотя от солнечного сплетения и ниже девушку подло скрывал очень официальный стол. Поведение секретарши вполне соответствовало экстерьеру. Она без особого испуга окинула взглядом влетевших спецназовцев и вежливо поздоровалась.

— Там? — осведомился Сергей, кивая на правую дверь. Дверей в приемной было две, обе роскошные, обе без табличек.

— Ребята, вы адресом не ошиблись? — вполголоса поинтересовалась секретарша. Иваньков шагнул к правой двери и дернул очень благородных форм и расцветки ручку туда-сюда. Ручка не поддалась.

— Там, что ли? — кивнул он на левую дверь. Секретарша без суеты, но как-то мгновенно поднялась с кресла, подтвердив обоснованность Серегиной версии по поводу длины ног, и сказала: — Ребята, бомжи не здесь, это вам на жедэ надо. — Серый улыбнулся девушке и направился к левой двери. Девушка сделала один шаг и оказалась перед дверью. «Какие ноги», — подумал Иваньков и застыл на вдохе.

— Товарищ командир, — неторопливо заговорила девушка, подняв руки перед грудью (какая грудь, подумал Иваньков), — давайте без гонок, пожалуйста. У Азата Калимулловича совещание, не надо врываться. Может, я вам чем помогу? От входа донеслось хмыкание. Иваньков постарался упредить обязательную реакцию своих орлов, выдохнул тонкий запах горьковатых цветов и укоризненно сказал: — Девушка, мы же на службе… — Аккуратно взял ее за теплую и почти твердую талию, последний раз подумал, какая женщина, блин, а у меня ни времени, ни фига, и переставил секретаршу обратно за стол. Отринул все грешные и романтические идеи, причудливо спутавшиеся под беретом, и вошел в кабинет. Совещание действительно смахивало на важное. Во всяком случае, для самочувствия одного из трех его участников, который сидел под левым крылом буквы Т, традиционно образованной директорским и гостевым столами. Это был здоровенный седой мужик с казацкими усами и багровым лицом. Окрас был временным, вызванным беседой с генеральным директором международного аэропорта «Казань» Азатом Биляловым, пронзительно смотревшим на амбалического собеседника. Директор занимал свое рабочее место, а последний участник совещания скромно примостился за вторым столом, вытянувшимся у окна, и старательно изучал пейзаж за окном,

сводившийся главным образом к рулежке и лесопосадке за границей летного поля. На звук распахивающейся двери он отвлекся с явным облегчением, Билялов — с гневом, и только казачок не сбил прицел римского носа, направленного в завидных объемов грудную клетку.

— Что такое? — рявкнул директор, навалившись на стол.

— Товарищ директор? Билялов А Кэ? — на всякий случай уточнил Серый.

— А вы кто? За мной, что ли? Санкция есть?

— Товарищ директор, — встрял было Иваньков. Начальник не слушал.

— Нет санкции? Тогда вон отсюда! Тамара, — (Тамара, подумал Иваньков, и сладкий мороз отслоился от диафрагмы и ухнул куда-то вниз), — что за бардак? Вы сюда еще табор цыган приведите с медведем! Тамара ступила в кабинет, небрежно откинулась на косяк, слегка скрестив ноги, и обвела царским взором любимого начальника и его собеседников. Иваньков остро почувствовал, что функции секретарши гендиректора аэропорта довольно широки и точно включают в себя поддержание руководства в тонусе самыми разнообразными методами, разозлился на нее (что ж ты, дура, меня не дождалась), на Билялова (жирдяй лысый, что ж ты все под себя гребешь) и на себя, а потому попытался быть спокойным, как обитатель Арского кладбища, и именно в этом ключе начал объяснять начальнику, что прибыл со срочным заданием агромадной важности. Не помогло. Билялов совсем раскричался и начал, пыхтя, выбираться из-за стола, не иначе, чтобы лично вытолкать непрошеных посетителей. Сидевший у окна мозгляк тоже принялся орать. Ему вторили какие-то невидимые за габаритами Витали и Мансура типы, набежавшие в приемную. Молчали только казачок, загнавший румянец в пределы скул и осмелившийся обернуться к двери, и царица Тамара, не сменившая ни позы, ни наклона головы. Неяпончик сто двадцатый раз напомнил себе о давнем обещании не делать больше глупостей из-за баб (последние нарушения зарока обернулись двукратным неприсвоением очередного звания, а потом вообще внеочередной экспедицией в Чечню и нынешним прозябанием в Казани вдали от родной Бугульмы), досчитал до десяти и снял с плеча автомат. Упала тишина. Лишь сзади тихохонько зашелестело — не иначе Тамара поменяла ногу. Через пару секунд Билялов, проскочивший наконец между кожаным креслом и тумбой стола, криво улыбнулся.

— Вы чего делаете?

— Да вот, с вами поговорить пытаюсь. Можно, да?

— А если не можно, стрелять будете? — не меняя наклона улыбки, спросил гендир.

— Я в безоружных не стреляю, — отрезал Серый и, спохватившись, что находчивый Билялов может потребовать автомат, сказал: — Главштаб ополчения, старший лейтенант Иваньков. Есть срочный и, это, конфидентный… Тихий, короче, разговор. Можно? Через полминуты разборок и непоняток — очень интеллигентных, впрочем, — кабинет удалось наконец очистить от посторонних. Еще через минуту Билялов уяснил суть поручения, с которым прибыл Иваньков со товарищи, и принялся кричать, что это вмешательство в сугубо интимный процесс и вообще маразм. Отключить все системы ведения и наблюдения аэропорта невозможно. И мало ли, что он уже месяц не принимает никаких самолетов, — вы что, хотите дыру в воздушном пространстве страны на сорок тыщ квадратных километров? Хотите, чтобы на наши головы самолеты начали падать? Что значит, лучше, чтобы бомбы? Какие, на хрен, бомбы? Какая, в жопу, Америка, старлей, ты что, всерьез, что ли? Вы там с Магдиевым больные на весь пупок? Ну куда тебе в диспетчерскую, старлей, — без обид, ладно? — но ты и там как этот у ворот будешь. Ну, а сейчас совсем глупость сказал. Ну, пойдем, спросим, и если чушь ляпнул,

прощаемся, лады? Лады. Но начальник диспетчерского центра Семен Вахрушев, сидевший за неказистым столиком в самом дальнем углу зала управления воздушным движением, тот самый мозгляк из-за стола у окна (зря его из директорского кабинета выгнали, оказывается) подтвердил, что за последние три часа через воздушное пространство, контролируемое казанцами, действительно, не прошло ни одно воздушное судно, хотя должно было пройти по меньшей мере шесть. И по этому поводу аэропорт «Казань» уже связался и с соседями, и с федералами — и те не очень внятно, но очень старательно рассказали насчет временного перехода на резервные воздушные коридоры, через Уфу и Самару, в связи с какими-то необъяснимыми, но важными особыми причинами — притом призвали не терять бдительности и продолжать дежурство в обычном режиме.

— Вопросы? — сказал Неяпончик, обернувшись к Билялову. Вопросов у Билялова была масса, самых разнообразных. Но Иваньков невежливо задавил процесс в зародыше, скомандовав: — Гасим всё к едрене Жене.

— Что значит всё? — не понял Вахрушев.

— Значит, на хер весь аэропорт гасим, маяки ваши, рации, позывные там, лампочки на крыльце — всё, что можно и нельзя.

— Зачем? — совсем не понял Вахрушев.

— Чтобы семью свою спасти, дядя Сема. У вас жена, дети в Казани сейчас? Вот. И на них вот сейчас бомбы штатовские полетят и ракеты, по наводке вашего аэропорта.

— Да чушь это! — воскликнул Билялов. Вахрушев, что характерно, молчал, стремительно бледнея.

— Потом, Азат-абый, родной, потом, ладно? Дядя Сема, покажите, где здесь… Мансур, Виталик, помогите. Следующие две минуты Билялов и Иваньков провели в центре диспетчерского зала, отвернувшись друг от друга и потому не зная, что стоят в совершенно одинаковых позах неравнодушных наблюдателей — ноги расставлены, кулаки в карманах брюк, взгляд сквозь брови. Остальные специалисты разных областей, занимавших зал, деловито или суетливо бегали по помещению, щелкая рубильниками и тумблерами, которых оказалось чертово множество, или переговариваясь с прочими службами аэропорта по поводу немедленного обесточивания объектов. Билялов торчал совершеннейшим столбом, никак не реагируя на употребление своего имени всуе — без этого местные доброхоты уговорить коллег выполнить нетривиальный приказ явно не могли. Молодец, начальник, в кулаке хозяйство держит. Когда суматоха улеглась, начали гаснуть последние лампочки и индикаторы в зале и видимых окрестностях, и стало понятно, что воздух за окнами уже наливается голубеньким сумеречным соком, Билялов всем корпусом развернулся к Иванькову и сказал: — Если, не дай бог, что случится, ты, парень, ответишь.

— Легко, — сообщил Сергей и собрался развить мысль, но вместо этого воскликнул: — Здрасьте, на фиг! А это что за дела? Здоровенная центральная установка, которую Вахрушев загасил лично и первой, с нежным писком зажглась меленькими четкими огоньками и разноразмерными экранами — сначала по левой консоли, потом по правой, а затем и по всей многоярусной поверхности. Иваньков, крича «Кому тут жить надоело?» и прочие неуютные лозунги, бросился к нарушительнице спокойствия. Но не обогнал Вахрушева, который принялся ощупывать

установку с разных сторон, потом зашел сзади и чем-то жирно щелкнул. Огоньки резко погасли. Серый выдохнул, а Вахрушев вышел из-за корпуса, но в любимый дальний угол не спешил. И не ошибся: через десяток секунд установка пискнула и вернулась к жизни раз и навсегда отработанным порядком. Вахрушев повернул к Иванькову совсем уже бледное лицо и сказал: — Так не бывает. Она обесточена, абсолютно, она не может работать.

— Терминатор-четыре. Бунт машин, — прокомментировал Неяпончик. — Где у вас подстанция? До подстанции вызвался проводить прискакавший к диспетчерам казачок, оказавшийся главным энергетиком аэропорта. Позднее выяснилось, что Билялов распекал его за падения фазы, случившиеся сегодняшним утром. Но ни в тот день, ни когда-либо позже энергетик как честный человек не стал указывать директору на то, что даже падение всех без исключения фаз в район земного ядра не сказалось бы на работоспособности самых интимных и жизненно необходимых узлов аэродрома. Тем более что таковая трактовка событий было бы не совсем верной. Верной и общедоступной трактовки просто не существовало. Евсютину было недосуг объяснять, а Гильфанову слушать, что итогом реконструкции Казанского аэропорта, в конце 90-х растянувшейся на несколько лет, стало внедрение своеобразного «троянского коня» — не в вирусном, а в исконном значении — в аэродромно-районную систему управления воздушным движением. Тендер на модернизацию аэропорта в 1995 году выиграли крупные компании из Франции, с которой Татарстан в тот исторический период особенно дружил. По случайности, тогдашний министр внешних экономических связей республики и основной бизнес (нефтяной) и собственную семью держал в Париже. Потом шишку в правительстве ненадолго принялись держать германофилы. Они внешнего министра поперли, да так сильно, что разогнали все министерство, под обломками которого оказалось погребено множество контрактов с лукавыми галлами. В результате фирме Bouygues, генподрядчику строительства аэропорта, вообще сделали ручкой, цинично прицепившись к невинному (двукратному) раздуванию сметы. С компанией Thomson, субподрядчиком по системе управления воздушным движением аэропорта, расстаться оказалось сложнее. Бесстрашные правительственные эксперты даже после показательного разгона МВЭС продолжали утверждать, что диспетчерское оборудование Thomson является лучшим в мире, а ее условия — самыми выгодными. Сами же французы подсуетились и начали поставки и пуско-наладку прежде, чем официальная Казань успела придумать сколь-нибудь серьезный повод для отказа от сотрудничества. А повод был необходим, ведь поставки шли на деньги, щедро выделенные французскими Thomson, Elf и банком Credit Lyonnais (около $31 миллиона) под гарантии правительства Татарстана и по контракту, подписанному в феврале 1996 года в ходе визита в Казань французского премьера Аллена Жюппе. После череды подковерных скандалов, а также скрытых от широкой общественности арбитражей и третейских судов, прошедших в Казани, Москве и Гааге, Thomson сумел и стряхнуть деньги с коварных татар, и поставить им все оговоренное оборудование. Впихнув в него не оговоренный контрактом интерактивный контур, заставляющий всю систему отзываться на спецсигналы, посылаемые авиационными груд, пировками НАТО. Такой подарок строптивому клиенту французская фирма сделала, возможно, из вредности, но скорее по привычке — поскольку подразделение, занятое выпуском и поставкой диспетчерских систем, называлось Thomson-CSF (division systems defense et controle, подразделение систем обороны и контроля) и полностью контролировалось французским военным ведомством.

Информацию о «Трояне» Евсютин получил в ходе предпоследнего сеанса связи с Фимычем — команда Придорогина как-то мудрено рассчитывала с помощью этих данных взять к ногтю не только Казань, но и власти еще полудесятка крупных российских городов, отоваренных Thomson. Но хитроумная идея так и не реализовалась, а сам Евсютин о свалившемся на него информационном изобилии позабыл за последующими событиями. И вспомнил, лишь когда услышал о выходе рок-н-ролльной войны в открытое небо. В Россию Евсютин возвращаться не собирался и особых чувств к Гильфанову не испытывал, поскольку не исключал, что нападение на Ленку с девчонками росло из того же плеча, что и их чудесное спасение. Ну, не из того, так из соседнего. Тем не менее Володя вышел на связь со старым товарищем и предложил ему до амовской атаки радикально обесточить, а лучше стереть с лица земли новый аэропорт. Эту установку руководства Неяпончик уяснил вполне четко и вспомнил с некоторой тоской, когда чертова система (а с нею, оказывается, и два радиомаяка) погасла и тут же вспыхнула еще дважды — после того, как Мансур под чутким руководством главного энергетика сначала отрубил, а потом и вовсе разнес щитовую на подстанции, с которой запитывались здания и системы аэропорта. Происхождение автономного питания выяснять было уже некогда, как и разносить весь аэропорт. Иваньков не мог знать, что троянские системы вылезают из комы по сигналу, посылаемому разведывательным самолетом AWACS, который таким образом тропит устойчивый маршрут до Казани для бомбардировщиков и крылатых ракет. Но не догадаться об этом было невозможно. Поэтому Сергей, не обращая внимания на вялые вопли Билялова и разгоревшиеся наконец глаза возникшей в диспетчерском зале царицы Тамары, сначала расстрелял из автомата основной пульт АР АС УВД, убедился, что снопы искр и пламенные червячки за лопнувшими пузырями мониторов не являются рабочими сигналами («Пять лимонов евро минимум», — вяло пробормотал Билялов), — и побежал на помощь Мансуру и Витале, расстреливавшим разнесенные на несколько километров радиомаяки. Последнюю очередь он выпустил в малость облачное небо — в ту сторону, откуда валко докатывались округлые куски неразборчивого шума. Больше ничего не оставалось — тихо беситься, палить не в белый свет, так в черную тьму, и гадать, успел ты или нет сбить американских сук со следа.

7 И боимся все мы, что дойдет до войны. Юрий Шевчук

КАЗАНЬ. 10 АВГУСТА Марсель Закирзянов в течение не слишком затяжной, но вполне насыщенной жизни успел позаниматься множеством бессмысленных вещей: участвовал в митингах в защиту Леонарда Пелтиера, получил диплом механика речного судна на подводных крыльях, подписывался вместе со всем личным составом на газету «Милиция. Законность. Правопорядок» и сажал картошку на тещином огороде. Но в столь оголтелый, активный и масштабный маразм он окунулся впервые. Впрочем, для развернутых размышлений на этот счет возможностей было немного. Рано утром он забросил своих к Абрамовым, а потом помчался, почти опаздывая к назначенному сроку, в институт физматнаук, где подхватил некоего мэнээса Радика Фархутдинова, довольно крепкого парня совершенно кавказской наружности — так что Марсель с удвоенным удовольствием изучил его документы. Вместе они поскакали (наиболее подходящий термин для описания характерной манеры казенной «шестерки», выданной Закирзянову в честь прикомандирования к главштабу) за сорок километров в Зеленодольск — собирать на совещание руководство ПОЗИСа, более известного как завода имени Серго, и объяснять ему (руководству), что оно не ослышалось, и главштаб требует от крупнейшего в России производителя боеприпасов малого и среднего калибра немедленной поставки не боеприпасов и даже не сигнальных патронов, а СВЧ-печей, производством которых завод баловался десяток лет назад. Гендиректор завода не пытался скрыть растерянности, лишь для проформы уточнил, не нуждается ли охваченная вражеским кольцом республика в более ликвидной и актуальной продукции завода — типа знаменитых холодильников «Мир» или недавно освоенных стиральных машин на 800 оборотов. Марсель вздохнул, но Радик вполне серьезно объяснил, что все позисовские обороты всенепременно пригодятся республике в ближайшем будущем, а именно сейчас нужны только микроволновки и сохранившиеся излучающие элементы к ним. Гендиректор, не теряя уныния, сообщил, что с этим никаких проблем не существует: за пару часов, прошедшие от звонка из Кремля до вашего, ребята, приезда, мы провели кратенькую ревизию и уже загрузили в заводские автобусы все СВЧ и агрегаты к ним, которые удалось найти. Правда, их, к сожалению, совсем немного — 172 печи и 35 агрегатов. Но и то хорошо, потому что все это добро могли пустить на выдачу долгов по зарплате или просто разворовать сразу после того, как микроволновки были сняты с производства как неконкурентоспособные. Этого, к счастью, не случилось, а теперь вот, видите, даже такие гробы пригодились, боюсь даже представить, зачем. Ни Радик, ни тем более Марсель, по пути слегка введенный попутчиком в курс дела, не стали рассказывать главе ПОЗИСа, что выпускавшиеся его преемником СВЧ-печи помимо прочего имеют такую же тактовую частоту излучения, что и американские спутники системы NavStar, обеспечивающие не только работы глобальной навигационной системы GPS, но и

точную наводку на цель крылатых ракет. Соответственно, жарящие во всю дурь микроволновки могли использоваться как обманки, сбивающие Tomahawk с цели. Подобные эксперименты проделывали, например, сербы в ходе ракетных обстрелов Белграда — и результаты оказывались на удивление неплохими. Что не делало подход к проблеме менее идиотским — по мнению Закирзянова, во всяком случае. Марсель воздержался от любых замечаний по поводу происходящего и, сопроводив автобусы с зеленодольскими неликвидами до главштаба, разместившегося в бывших кремлевских казармах, в течение дня мотался вместе с Радиком по оптовым складам фирм, торгующих бытовой техникой, и реквизировал под расписку партии микроволновок из списка, с которым то и дело справлялся Фархутдинов. Фирмачи, ясное дело, психовали, но дальше пожеланий Магдиеву обожраться горячими бутербродами не продвигались. К счастью, Закирзянова освободили от участия в следующей фазе гениальной операции, предусматривающей скрытное размещение и запитку микроволновок чуть поодаль от стратегических объектов (Кремля, батальонов милиции, спецназа и «партизан»-ополченцев, а главным образом десятка заводов как оборонных, начиная с авиационного и вертолетного, так и просто «стратегических», в первую очередь «Казаньоргсинтеза». За пределами Казани линиями защиты заштриховывались в первую очередь эксплуатируемые нефтяные месторождения, КамАЗ и нефтехимические комплексы Нижнекамска). Избавили капитана и от распространения прочих электронных обманок, наштампованных за последние трое суток на заводе «Электроприбор», а также незамысловатых установок, сработанных еще несколькими химзаводами и призванных выдавать аэрозольные, пылевые и сажевые облака особо крупных размеров, сбивающие лазерную и радиолокационную наводку бомб и ракет. Но даже единственное увлекательное занятие сожрало весь день. Так что до Абрамовых Марсель добрался лишь вечером. Абрамовы пять лет прожили в одном общажном блоке с Закирзяновыми, но в прошлом году умудрились получить однокомнатную квартиру от муниципалитета и переехали в Новые Кварталы, в спальный микрорайон, ураганными темпами построенный на пустыре, раскинувшемся через Казанку от Кремля и Национального культурного центра. С переездом общение семьями слегка сбавило интенсивность, но все равно раз в месяц-два то Абрамовы приходили сладко ужаснуться условиям, в которых они прозябали до сих пор, то Закирзяновы нагрянывали оценить новую обувную полку и позлорадствовать по случаю повального отключения Новых Кварталов от горячей воды, хотя проржавевший Кировский район живет, как вполне себе белый человек. На сей раз постылая верность Кировскому району открыла перед Закирзяновыми новые перспективы: общагу, как и прочие окрестности порохового завода, объявленного потенциальной мишенью агрессора, срочно эвакуировали из города — за счет республиканского бюджета либо предприятий, в которых трудились жильцы. Марселю это казалось очередным проявлением показушной паранойи, направленной не столько на безопасность горожан, сколько на формирование общественного мнения: мол, Бьюкенен превращает мирных людей в беженцев. Но положение Закирзянова обязывало быть святее пророка. К тому же ему грех жаловаться: для семей сотрудников МВД был зарезервирован летний лагерь «Дзержинец», за последний год стараниями спонсоров доведенный до примерно четырехзвездочного состояния. Провести там недельку-другую всей семьей за казенный счет — подарок, который Закирзянов, честно говоря, заслужил, хотя давно никаких подарков ни от кого не ждал. Марсель собирался подхватить с собой и Абрамовых. Хотя бы на выходные. Уж с начальством «Дзержинца» как-нибудь договорился бы. Но Гульназ, в соответствии с его

инструкциями обрабатывавшая в течение дня Клаву, встретила Марселя сообщением, что Абрамовы не едут: у Олежки очередной аврал, опять что-то с полиэтиленом низкого давления, и без суперслесаря Абрамова крупнейший в Европе химкомбинат с этой бедой не сладит никогда и ни за что. Домой Олег вернется в лучшем случае сегодня, а может, и завтра к утру. Клава злилась, но Марселя приняла как положено. И Марсель, как положено, растаял, разболтался. Разуваться, впрочем, не стал, принял обязательную чашку чая, присев на обувную тумбочку у входа, и после беглого обмена ритуальными вопросами предложил: — Клав, а давай мы только Юльку с собой возьмем. Отдохнет, по лесу погуляет.

— Клещей половит, — продолжила Клава. Марсель сказал «Uf allam»[18] и углубился в чай.

— Правда, Клава, давай, — подхватила Гульназ. — И она отдохнет, и нам повеселее будет. А то Чулпанка изнылась вся: да мне там скучно будет, да я там никого не знаю. Давай?

— Нет, спасибо, Гульназ. Мы папку не бросим. Потом, свекровь в понедельник нагрянет. Готовиться надо, генуборку там… Спасибо, Марсель, потом как-нибудь, ладно? Гульназ, конечно, извела еще минут пять на уговоры. Марсель не вмешивался. Знал, что Клава озвученных решений не меняет. За то и уважал.

— Сами-то не собираетесь эвакуироваться? — спросил он, когда тема иссякла.

— Да куда мы с подводной лодки-то? Кварталы вывозить — это ж куда их потом распихивать? В каждый дом вплоть до Саратова? Опять же, чего нам бояться? Мы люди бедные, заводов под боком не держим, значит, спим спокойно.

— Здрасьте, а Кремль? — спросила Гульназ.

— Да ну… До Кремля, как до Китая раком… И вообще, чего мы прятаться будем? Это от нас все должны прятаться. Правильно, Марса?

— Так точно, Клавдия Леонидовна, — согласился Закирзянов. — А где вообще-то подрастающее поколение? Подрастающее поколение свистало по двору, откуда и сообщило, что подниматься не будет, а здесь подождет. Гульназ хотела применить командирский голос, но Марсель попросил не кипешиться, потому что все равно ведь спускаемся. Клава решила проводить гостей до машины, но уже от лифта услышала трезвон телефона и с криком «Меня внизу ждите!» бросилась обратно в квартиру. Через минуту спустилась и с явным облегчением сообщила, что Олег уже заканчивает и грозится быть к позднему ужину.

— Так давай мы подождем, сто лет его не видел, — предложил Марсель, прикрывая отворенную было водительскую дверь.

— Ой, да не надо. Он вдруг задержится, придет никакой, и толку от него — не мужик и даже не собутыльник. А еще низкое давление, говорят. Не выдумывайте, езжайте. Я привет передам. Так, а Юлька-то где?

— Она к Таньке побежала, в третий подъезд, — сообщила Чулпан, успевшая заползти на заднее сиденье (Галим топтался у левой двери и вполголоса ревел, потому что его не пустили порулить). — Сказала, чтобы вы не ругались, через полчаса дома будет.

— Вот лягушка-путешественница, — сообщила Клава. — Пока всю коробку не прочешет, домой ее не дождешься. Ну, пока, что ли?

— Нормально в гости съездил, — заметил Марсель. — Хозяина дома нет, запасной хозяйки дома нет…

— Меня, значит, тебе мало? — строго спросила Клава.

— Тебя, Клава, мне всегда мало, — галантно ответил Закирзянов и тут же воскликнул: — Вот черт, забыл совсем! Он полез в карман за прикупленной для Юльки шоколадкой. Она, к счастью, совсем

растаять не успела.

— Ты дураком заболел? — поинтересовалась Клава. — Утром же давал.

— Утром это утром. А сейчас вечер. На, отдашь от Марселя-абый. Скажешь, припомню ей, что меня на Таньку променяла. И Олегу привет пламенный. Жаль, не увиделись.

— Да ладно, — сказала Клава. — Увидитесь еще. Больше они не увиделись. Семью Абрамовых похоронили в закрытых гробах.

Глава седьмая

1 Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне. Юлия Друнина

КАЗАНЬ. 11 АВГУСТА Магдиев вышел в эфир спустя три часа после завершения налета. Эти три часа он провел в Новосавиновском, Авиастроительном и Кировском районах, где разрушения и жертвы были особенно велики. Танбулат даже помог оттащить в сторону пару бетонных блоков, над которыми корячились два десятка спасателей (техника, как всегда, опаздывала). В резервный особнячок Qarly chishmase[19] в Лаишевском районе президент приехал заметно измурзанным, при порванном пиджаке и заляпанной гарью рубашке. Дамир даже предложил ему именно в таком живописном виде и появиться в кадре. Магдиев взглянул на него, хотел что-то сказать, но передумал и тяжело ушел в душ. В студию он явился совсем похожим на человека. Только мешки под глазами еще рельефнее, да мокрые волосы казались набриолиненными. Общий эффект был удручающим, но Курамшин воздержался от замечаний. Магдиев сразу затребовал предварительный список погибших, от которого оторвался, лишь когда режиссер, маячивший за камерой, сильно замахал руками. Магдиев поднял взгляд и сказал совсем не то, что было в утвержденном им по дороге в резиденцию тексте, набросанном Курамшиным и Летфуллиным. Он тяжело произнес: — Дорогие татарстанцы… — Помолчал, опустил глаза в листки, которые держал в руках, и принялся неторопливо читать: — Абдуллина Дания, тридцать пять лет. Абрамова Юлия, двенадцать лет. Абрамова Клавдия, тридцать четыре года. Абрамов Олег, тридцать семь лет. Валеев Галиакбар, шестьдесят пять лет. Демиденко Зинаида, семьдесят два года. Это раз… два… шесть человек из списка, который я держу в руках. В списке сорок три человека. Они погибли сегодня ночью. Это только найденные и опознанные. На самом деле их гораздо больше. Мирные люди. Хорошие люди. Женщины и мужчины. Дети, старики. Их убили американцы. Обдуманно, жестоко и равнодушно. Американские самолеты, американские ракеты. Они прилетели только для того, чтобы убить девочку Юлю Абрамову, ее папу и маму. Я не знаю, кем были папа и мама Юли. Рабочими или предпринимателями, инженерами или чиновниками. Юля была, видимо, школьницей. И самое плохое, что она сделала в своей жизни, наверное, был невыученный урок в школе. Теперь ее убили. Разорвали на куски и завалили бетонными обломками… Я только что приехал с того места, где погибла Юля. И где погибли еще девочки и мальчики, их папы и мамы, дедушки и бабушки. Это обычная улица с обычными домами. Я не буду сейчас показывать фотографий и съемок с места. Я просто не могу. Думаю, что телевидение и так все покажет. И вы увидите… Увидите, что именно Майкл Бьюкенен и его администрация и его военные называют миротворческой операцией. Это не завод, не военная часть, не отделение милиции. Это жилой дом. И вот к нему, tege, подлетает военный самолет, убивает всех, кто там живет, и рушит здание. Так США творят мир. Такой мир им, значит, нужен — убитые дети и взорванные дома. Я очень хочу сказать, что именно такой мир США и

получат. Но я этого не скажу. Я по-другому скажу. Майкл Бьюкенен, вы не человек. Вы паскуда и убийца. Паскуд и убийц положено сажать в тюрьму или уничтожать. Вы сидите не в тюрьме, а в президентском кресле, я постараюсь это исправить. Я обещаю сделать все, чтобы это исправить. И я обещаю сделать так, чтобы Соединенные Штаты Америки поняли — нельзя убивать Юлю Абрамову, ее папу и маму. До свидания. Майкл Бьюкенен увидел эту запись в полночь по вашингтонскому времени, через пятнадцать минут после эфира — он просмотрел сразу три варианта, с переводами, подготовленными Госдепом, CNN и MSNBC (телевизионщики решили перестраховаться и отправили на утверждение в Белый дом свои сюжеты). Бьюкенен ознакомился со всеми материалами очень серьезно, поинтересовался, как именно переводится ругательство, которым его удостоил татарский сепаратист (телевизионщики смягчили «паскуду» до «негодяя»), а потом рекомендовал убрать из сюжетов имя убитой девочки, потому что ни к чему нагружать мой народ лишними подробностями. Затем Бьюкенен сообщил, что не намерен ни выступать с комментариями, ни давать дополнительные инструкции своим спикерам, — и вызвал Майера, чтобы обсудить параметры завтрашнего совещания с представителями оборонного ведомства. Президент не собирался устраивать скандалов по доводу неоправданной гибели мирного населения. Военные кампании последних лет приучили американского лидера к неизбежности таких потерь. Бьюкенен согласился с Майером в том, что в этот раз подобная минимизация достигнута. Остальное — дело техники: первый раз перетерпеть вопли мирового сообщества, а потом привыкнут. Надо только кинуть кость про гибель одного из лидеров сепаратистов и уничтожение какого-нибудь военного объекта, замаскированного под жилое здание. Главное в таких налетах другое: страдающее население лишь на первых порах сплачивается вокруг лидера. Постепенно оно должно найти русло для сброса накопившегося гнева. Формальный подход в данном случае не подходит — Соединенные Штаты далеки, у татар руки коротки до них дотянуться. До Магдиева дотянуться проще — и этот фактор ускорит кристаллизацию общественного мнения, по которому лидер, допустивший несчастия, и есть их виновник. Начнутся демонстрации, экстремизм, подхлестываемые голодом, отключенной канализацией и мощной пропагандой. И чем дальше, тем будет хуже, поскольку подползет татарская зима, не менее лютая, чем знаменитая русская. Пережить ее без света и тепла Казани будет затруднительно. Тут и гений не устоит — для сохранения спокойствия нужны ресурсы. А они конечны. Рано или поздно лидеру придется отреагировать на народный шум, то есть либо уйти, либо попытаться подавить волнения — что равнозначно. Второй вариант даже предпочтительней, потому что идеально расчистит поляну для миротворцев, которым останется лишь подхватить власть, упавшую из рук растерзанного диктатора. Это лишь вопрос времени. И Борисов исчерпывающе ответил, гарантировав Бьюкенену полную свободу действий до радикального перелома ситуации. Оставалось поддерживать заданный уровень жертв и разрушений, обеспечивать прозрачность акции и каждый миг создавать для тирана новую напасть, лепя из них критический массив. Сроки освобождения Татарстана предстояло обсудить завтра, а прозрачность новый министр обороны Харолд Мачевски обещал наладить в течение суток: в район миротворческой операции спешно перебрасывался спутник, который «практически готов» выдавать информацию в реальном режиме.

2 Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с! Михаил Салтыков-Щедрин

КАЗАНЬ. 11 АВГУСТА Ту-160 и Ту-22МЗ поднялись с аэродрома КАПО через два часа после того, как Магдиев завершил запись телевизионного обращения к согражданам и всем остальным. Такое решение было компромиссом: Магдиев хотел провести операцию сразу после завершения налета, но Гильфанов и его бывший шеф, а ныне премьер-министр Рустам Якубов возражали — отход американских бомбардировщиков наверняка прикрывается самым плотным образом. Якубов и Гильфанов предлагали нанести удар ближе к вечеру, когда каратели начнут подготовку к очередному ночному налету (в том, что он будет, сомневаться не приходилось). Такой вариант задействовал фактор неожиданности и заметно снижал обороноспособность объектов — но делал вполне реальным нанесение нового, пусть и гораздо более слабого, удара по Казани. Магдиев сказал, что этого не будет. Город оказался беззащитным перед бомбежкой, микроволновки и прочие чудеса прикладной техники не сработали. Может, потому, что были скверны в принципе. А может, потому, что были рассчитаны на противодействие крылатым ракетам — а американцы применили менее навороченные орудия убийства. Выяснять истину никому не хотелось. Был еще один момент: Магдиев хотел успеть до похорон. Семья Абрамовых, о которой он столько говорил, могла подождать. Ей, в конце концов, все равно. Как, впрочем, и остальным жертвам налета. Не все равно было тысячам казанцев, собравшимся на площади Свободы, где выложены для прощания двадцать девять тел, которые предстояло похоронить по мусульманскому обычаю — уже сегодня. Магдиев объяснил своим, что хочет многое сказать людям на похоронах. Но не сможет этого сделать, пока слова не будут подкреплены делами. А дела должны быть соразмерными. Гильфанов решил было напомнить, как мстит дурак, а как трус. Но не стал. Ведь и в самом деле, тянуть нельзя. И без того опоздали: умнее и грамотнее было нанести удар до сегодняшних убийств. Но Магдиев пытался сохранить Татарстану репутацию колбасы, которая первой не нападает. Стало быть, вина за гибель Юли Абрамовой, ее родителей и соседей лежала и на Танбулате. Он это понимал лучше других. Оттого и психовал. Но понимал Магдиев и что лучше поздно, чем никогда. В конце концов, даже полный крах сегодняшней операции должен был вывернуть ситуацию наизнанку. Джокер, растраченный впустую, все равно заставляет задуматься соперника. А если джокер в колоде не один, к тому же печатается самим игроком, задумчивость приобретает всепобеждающий характер. Стратегический бомбардировщик Ту-160 серийно выпускался на Казанском авиазаводе с 1984 года, но до сих пор считался самым мощным, тяжелым и быстрым ударным авиакомплексом в мире. Ближайшие аналоги, американские ракетоносцы В-1 и В-2, резко — на

треть — уступали казанскому стратегическому бомбардировщику по ударным возможностям. Новых конкурентов просто не предвиделось: эпоха летающих крепостей скончалась вместе с противостоянием сверхдержав, а Ту-160 был даже не крепостью, а городом — правда, стремительным и жутко вооруженным. Пол-Америки один самолет, наверное, с лица земли стереть не смог бы. Но полк «сто шестидесятых», расквартированный в саратовском Энгельсе, способен справиться с такой задачей без особого труда. На закате советского времени КАПО, сворачивавшее выпуск дальних бомбардировщиков Ту-22МЗ, был специально перестроен под масштабное производство «Белого лебедя» (в НАТО Ту-160 проходил как, наоборот, Blackjack — не в честь карточной масти, а просто потому, что кодовые имена всех бомбардировщиков, согласно англоязычной традиции, начинались на В). Завод успел выпустить и передать ВВС тридцать три машины. Всего предполагалось сделать сто «лебедей» — столько же, сколько США выпустили В-1. В этом случае СССР обеспечил бы себе подавляющее преимущество в воздухе и некоторое время мог вообще не заботиться о том, как противостоять разворачиванию новых американских ракетных баз наземного и морского базирования. Дальность полета Ту-160 составляла 14 тысяч км — почти треть длины экватора. Еще 3-5 тысяч километров ядерной руке Москвы добавляла дальность полета крылатых ракет, которых каждый самолет в штатном режиме нес двенадцать штук и использовал по принципу «пустил-забыл». Так что, по идее, российский ракетоносец, не заходя в зону ответственности чужой ПВО, а то и вовсе не покидая российского неба, мог накрыть ядерной или какой другой ракетой мишень в любой интересной Москве точке планеты. Неудивительно, что американцы настояли на включении бомбардировщиков этого класса в рамки договора ОСВ. Удивительно, что лидеры освобожденной России в данном конкретном случае воздержались от того, чтобы догнать и перегнать американский завет. Повод для этого был прекрасным: большая часть Blackjack, базировавшаяся в украинских Прилуках, так и осталась геморройным наследием официального Киева, с которым следовало покончить до конца 2001 года. А Россия от бремени современной стратегической авиации была практически освобождена. Но увлекшегося этой идеей раннего Бориса Ельцина сменил поздний Борис Ельцин, порой откровенно впадавший в склонное к милитаризму детство. Он благословил дальнейший выпуск Ту-160, из которых начала формироваться дальняя авиация России с центром в Энгельсе, а позднее разрешил выкупить у Украины за газовые долги недорезанные самолеты. Но это Вашингтон легко находил деньги, чтобы финансировать уничтожение доставшихся Украине лучших в мире самолетов (по миллиону долларов за штуку) или чтобы скупить их под любым соусом — например, как пусковые установки космических спутников. У России денег на производство новых машин как-то не было. Долго КАПО загибался от голодухи и отключения тепла. Легендарный гендиректор завода Виталий Копылов застрелился от безнадеги. Рабочие, уставшие получать зарплату валенками и похоронными венками, разбегались по рынкам и челночным артелям. Но завод продолжал потихонечку ставить на крыло «Белых лебедей». При Путине дело пошло поживее: удалось достроить и передать ВВС три задельных машины советских времен (правда, энгельсский первый номер, «Михаил Громов», погиб вместе с экипажем во время обкатки нового двигателя в сентябре 2003 года). При Придорогине — совсем разудалыми темпами. Каждый год Энгельс получал один-два самолета, и три-четыре отправлял в Казань на проведение регламентных работ и модернизацию, которая продлевала срок службы машины на десять-пятнадцать лет. Апгрейд куда более многочисленных Ту-22МЗ Казань выполняла и вовсе ударными темпами. Эту цепочку не порвала и не запутала даже войнушка, в которую впали Москва с Казанью.

Очередной «стошестидесятый», названный «Юрий Дейнеко» (в честь командира экипажа «Михаила Громова»), Энгельс ждал в сентябре. И ждал так страстно, что даже перекинул в Казань все системы вооружения и подвески — дабы они были установлены и испытаны по полной программе до официальной передачи авиакомплекса заказчику. Это грубейшее нарушение всех правил, но никак не конец света — если на то пошло, не ядерные же ракеты переданы заводу-изготовителю. И совсем никаких придирок у самого предвзятого наблюдателя не должно возникнуть в связи с прибытием в Казань прописанного в Энгельсе «Ивана Ярыгина». Согласно рекламационному акту, в ходе эксплуатации обнаружился ряд серьезных дефектов. А в этом случае инструкция, утвержденная главкомом ВВС, предусматривала немедленное возвращение аппарата производителю — ив том виде, какой аппарат имел в момент проявления неполадок. Только поэтому «Ярыгин» был развернут в сторону Казани чуть ли не в разгар учебного полета, который выполнял, имея на подвеске две ядерные ракеты мощностью 15 кило-тонн каждая. Инструкция ВВС была подписана и направлена в рассылку, что характерно, не несколько лет назад, после той же гибели «Михаила Громова», а за два дня до приступа болезни, скрутившей реинкарнацию прославленного борца. Что следовало считать чистейшим совпадением. Как и одновременную с этим событием отставку наиболее опытных летчиков 22-й гвардейской тяжелой бомбардировочной авиационной дивизии полковника Валерия Зайцева и майора Павла Синичко. Не меньшим совпадением было и то, что оба летчика, входившие в «дежурную» эскадрилью наиболее опытных пилотов полка (их годовой налет превышал 250 часов — при среднем для дивизии показателе в 70), способных выполнить любое задание в любое время суток, выбрали местом гражданской жизни Казань и устроились консультантами фирмы «А-инновация», с начала текущего года арендующей офис в административном корпусе КАПО. Впрочем, некоторые вещи трудно считать даже совпадениями, настолько они были далеки от основной фабулы. Какое, например, отношение к событиям имело негласное решение акционеров Нижнекамского НПЗ резко нарастить выпуск авиационного керосина? Да никакого. Как и тот факт, что ровно в 12.20, 4 августа по 22-й авиадивизии в Энгельсе была сыграна общая учебная тревога, и через десяток минут в небо поднялись сразу восемь Ту-160, десять Ту-95 и столько же Ту-22МЗ, бойко рассованные по зонам ответственности согласно давно нарисованным схемам. В этой суете взлет двух огромных машин с аэродрома Казанского авиазавода оказался не замеченным ни американскими, ни европейскими спутниками и прочими средствами наблюдения.

3 Но, поверьте, есть пагубные знания, которые нельзя приобрести, не утратив самого ценного. Дени Дидро

КАЗАНЬ. 11 АВГУСТА «В бой идут одни старики», — подумал Наиль, оглядев ребят, собравшихся на последний инструктаж. Но не сказал. Говорить не хотелось. Хотелось убивать. Руками или по-другому. Это было неправильно — на боевой вылет следовало идти холодным и собранным. Впрочем, что Наиль знал о боевых вылетах? И не только он. По счастью, боевым опытом не мог похвастаться ни один пилот стратегического бомбардировщика в мире. Если не считать ребят с Enola Gay и Bockscar, доставивших «Малыша» и «Толстяка» к Хиросиме и Нагасаки. Кроме того, хвастаться по-любому нечем. Наиль не собирался. Да и трудно собираться что-либо сделать, зная, что вероятность возвращения не превышает пятнадцати процентов — такое число Наиль вывел с учетом боеготовности европейского контингента USAF и российских ПВО, формально считающихся союзниками США в затеянной американцами бойне. Потому он, как и остальные ребята, отвлекся на телевизор. Смотреть невозможно, но и выключить рука не поднималась. Наиль Зайнуллин двадцать лет работал летчиком-испытателем авиаотряда КАПО, из них последние пять лет — командиром отряда. Его знали и уважали все сколь-нибудь опытные офицеры дальней авиации. И он знал практически всех — от главкома до юного капитана, однажды приехавшего в Казань забирать очередной «двадцать второй» или «стошестидесятый» (правда, юным капитанам ядерные ракетоносцы по чину не полагались). Репутацию Зайнуллина не испортила даже неприятная история трехлетней давности. Тогда из ангара, находившегося на ответственности командира летунов, цеховые умельцы увели вспомогательную силовую установку. Охотников за цветметом удалось найти довольно быстро, и первым бригадиру набил морду Владимир Рагулин, начальник первого отдела КАПО — тот самый, что три дня подряд выматывал вместе с кишками всю душу Зайнуллина, пытаясь развести того на признание, что кража была липовой и что летуны сами поперли движок, а дыру в задней стене вырезали исключительно для конспирации. С тех пор Зайнуллин Рагулина тихо ненавидел и демонстративно с ним не здоровался. Однако именно к особисту командир летного отряда пришел три месяца назад с практически готовым планом. И именно Рагулин после короткого размышления решил поделиться бреднями слетевшего с катушек испытателя не с непосредственным начальством на Черном озере, а с Гильфановым, числившимся совсем по другому отделу. Гильфанов план оценил, доложился Магдиеву, тот поинтересовался: «А на Марс заодно не слетаем?» Но после беседы с премьером Якубовым дал добро, и кое в чем даже лично подсуетился — чисто из спортивного интереса, ибо раньше небо упадет в Дунай, чем дело дойдет до реализации зайнуллинского плана. Небо упало на Казань — ракетами класса «воздух-земля» и 900-килограммовыми управляемыми авиабомбами GBU-31. И дело дошло. Никто не мог помешать Магдиеву приехать на завод. Чего уж плакать, снявши голову. Да и

процедурная необходимость существовала — правда, пованивало от нее Кафкой и плохой сатирой, да что ж делать, если Кафка былью стал, как и обещал советский вариант марша Luftwaffe. Магдиевский кортеж въехал на завод со стороны аэропорта и подобрался к административному корпусу с совсем непарадной изнанки: у черного входа валялись кучи сбитой штукатурки и рваного рубероида, недовывезенные после давнего ремонта. Президент не обратил на помехи внимания и тяжелым смерчем проскочил увешанные стендами коридоры — телохранители едва успевали рассовывать случайных инженеров и менеджеров по кабинетам. Пожилая секретарша в директорской приемной лишь благодаря многолетней выучке ухитрилась среагировать на высший вихрь, встав навытяжку. Магдиев проскочил мимо нее, с трудом вписавшись в двойную дверь красного дерева. И гендиректор КАПО Александр Лабышев, и все семеро пилотов молча смотрели телевизор, местный канал. Впрочем, и пара федеральных показывала ту же картинку (другие московские каналы то забивали эфир какой-то дикой развлекухой, а то, видимо, перепугавшись до синего поноса, ставили грустные черно-белые фильмы с оптимистичным финалом). При явлении президента все молча встали. Магдиев поздоровался с каждым за руку, жестом попросил сесть и сам пристроился на стуле, воткнутом под стык директорского стола и отходящего от него стола для заседаний. Немного послушал. Журналистка говорила: — Власти Татарии (все-таки федеральный канал был — местные журналисты, вне зависимости от политических пристрастий, лингвистически были лояльны и неконституционное наименование Татарстана не употребляли почти никогда — тем более в последние недели), видимо, осознавали серьезность ультиматума, предъявленного президентом Соединенных Штатов Майклом Бьюкененом. Два дня назад в Казани началась выборочная эвакуация жителей домов, расположенных рядом с органами государственной власти и военными заводами. Как известно, Госдепартамент США в своем обращении к руководству России объявил, что именно эти объекты могут стать мишенью для точечных ударов, призванных образумить мятежный регион. Первая попытка эвакуации оказалась не слишком успешной — большая часть казанцев отказалась уезжать в бывшие загородные пионерлагеря, еще в советские времена назначенные планами гражданской обороны убежищем на случай войны. Жильцы заявили, что не бросят свои дома на произвол судьбы. Многие поддались панике и уехали. Но от этого жертв не стало меньше: уже известно, что по меньшей мере две ракеты упали в спальных районах города, которые от объявленных объектов точечной бомбежки отделяют несколько километров. Официальный Пентагон обвинил в случившемся руководство Татарии, которое попыталось противопоставить ночной операции средства пассивной обороны, в первую очередь магнитные обманки, сбивающие с толку устройства наведения ракет и управляемых бомб…

— Вот так, — сказал Магдиев. — Мы виноваты. Ладно. Как вы? — Он по очереди заглянул в лица пилотов. Все выдержали взгляд не шевельнувшись. Зайнуллин сказал: — Готовы, товарищ президент. Магдиев кивнул, не обращая больше внимания на репортаж (журналистка говорила про перебои со светом, газом, водой и связью в центральных районах Казани), полез в карман пиджака, достал сложенный лист, полез в карман снова, в другой карман, ничего не нашел, махнул рукой, развернул лист, отодвинул его подальше от глаз и принялся читать: — Указ президента Республики Татарстан номер УП-383, от четвертого августа этого года. В связи с началом масштабной агрессии против Республики Татарстан, повлекшей за собой

массовую гибель граждан республики, и во избежание дальнейших жертв среди мирного населения постановляю. Первое. Объявить на территории республики военное положение. Второе. На время действия военного положения в соответствии с законом Республики Татарстан «О режиме особого и военного положения» вся полнота власти на территории республики сосредоточивается в руках президента и уполномоченных им лиц и институтов. Третье. Создать силы самообороны республики на базе кадровых, организационных, технических и инфраструктурных ресурсов, мобилизованных на территории Республики Татарстан и за ее пределами. На период военного положения все ресурсы, находящиеся на территории Республики Татарстан, вне зависимости от их принадлежности, объявляются достоянием Республики Татарстан и используются в ее интересах. Выразителем интересов выступает президент республики и уполномоченные им лица и институты. Компенсация возможных издержек владельцам ресурсов будет произведена после отмены военного положения. Отказ подчиняться настоящему указу расценивается как акт агрессии против республики и карается в соответствии с законом РТ «О режиме» и так далее. Указ вступает в силу с момента подписания… На секунду оторвавшись от бумаги, Магдиев объяснил: — Уже вступил, значит… — И тут же продолжил: — Теперь, значит, указ номер 384. Секретный. Утечку мы, Alia birsa[20], обеспечим какую надо. Преамбула такая же, только еще ссылка «в соответствии с указом 383» идет. С предыдущим, значит. А дальше так… Пункт первый. Привлечь военную технику, находящуюся на территории Татарстана и мобилизованную в силы самообороны, к акции возмездия агрессорам, направленной на предупреждение следующих бесчеловечных актов. Второе. Провести первую акцию возмездия в соответствии с разработками оперативного штаба сегодня, четвертого августа. Третье. Гарантировать всем участникам акции и их семьям пожизненную защиту от возможного судебного и несудебного преследования, с чьей бы стороны они ни исходили. Вот, в принципе, все. Магдиев встал и хотел подойти к пилотам, но, видимо, понял, что получится как в кино. Летчики тоже медленно поднялись с мест, выжидающе глядя на Танчика. Тот помолчал, затем решительно спросил: — На Савватеевку кто идет?

— Мы, — сказал Наиль. Сережа и Дима встали чуть плотнее к нему, показывая, какой он из себя — экипаж, идущий на Савватеевку.

— Мужики. Вы сами вызвались, но приказ всё равно от меня идет. Это надо сделать. Мне самому, tege, погано, потому что как бы наши там…

— Наших там нет, — сказал Зайнуллин.

— Maitam[21], обслуга, на радарах, — принялся уточнять чуть растерявшийся Магдиев. Наиль так же скучно повторил: — Наших там нет.

— А, — сказал Магдиев. — Ну да. Ладно, что я, в самом деле… Александр Петрович, чего говорить-то положено?

— Ничего, — Латышев, похоже, нервничал больше всех. — Ребята, просто сделайте как надо. Чтобы никто и никогда, ни одна сука…

— Ладно, Петрович, — оборвал полковник Зайцев. — Все понятно. Танбулат Магдиевич (местные пилоты чуть скривились, но поправлять не стали, а Магдиев не шелохнулся), я сам полслова скажу. Я вас три месяца назад презирал, два месяца назад ненавидел, а теперь сам сюда приехал. Потому что я — русский офицер. А никто, кроме вас, мне не дает делать то, что

должен русский офицер. Мы все сделаем как надо. И для татар, и для русских, и для девочки этой Юли. И для тех, кто ее убил. Езжайте, Танбулат Магдиевич, мы дальше сами. Пошли, мужики.

4 Тот, кто умеет обороняться, зарывается в самые глубины Земли. Тот, кто умеет нападать, обрушивается с самых высот Неба. Так они могут сохранить себя и достичь полной победы. Суньцзы

ОКРЕСТНОСТИ ЙОШКАР-ОЛЫ. 11 АВГУСТА Пит Маклоски был старожилом Савватеевки — он прибыл сюда еще три недели назад и застал времена, когда миротворческая бригада обедала вместе с русскими солдатами в их столовой. Эти времена не продлились более полутора суток — познакомившись с местным рационом, и вертолетчики, и радиотехники поняли причину агрессивности и неистовства Российской Армии, но сочли, что грубые желудки летунов столь утонченной пищи не вынесут. Полковник Коули лично распорядился распатронить продуктовый НЗ и до своего отъезда успел убедить начальство в необходимости обеспечить экспедиционному корпусу автономное питание. Скоропостижный крах карьеры полковника, по счастью, не сказался на обещании начальства: вместе с восьмым авиакрылом из Ирака прибыла бригада поваров и полевой модульный ресторан. Маклоски, которого несколько напрягали иронические возгласы русских по поводу гастрономической несостоятельности гостей, мечтал привести этих симпатичных, хотя грубоватых, грязноватых и совершенно не знающих английского солдатиков в нормальное заведение, где можно бросить в кишку нормальную еду, не окунаясь в жар и вонь подгоревшей пшенки. Не получилось: практически весь личный состав русской воинской части был по договору между Москвой и Вашингтоном срочно передислоцирован в другую крохотную национальную республику, название которой Маклоски пытался запомнить трижды, но не преуспел. Так что Савватеевка оказалась полностью американской частью. Исключение — заместитель командира части майор Беглов, выполнявший при американцах роль Вергилия, а также восемь военных диспетчеров и специалистов радиолокационной службы. Они номинально несли боевое дежурство, в котором явно никакого смысла не видели. И в самом деле, зачем пасти свои самолеты и выслеживать самолеты потенциального противника, если свои самолеты в Савватеевке больше не садятся и вообще обходят этот квадрат стороной (все по тому же соглашению Москвы и Вашингтона), а потенциальный противник, занявший базу целиком, сидит чуть ли не за левым плечом, в дальнем углу расширенного (пришлось сломать пару стен) диспетчерского зала за аппаратурой и что-то гундосит в микрофоны, время от времени добродушно улыбаясь аборигенам? Русские специалисты держались подчеркнуто строго и официально, с американцами старались не общаться, воспринимая их соседство на рабочем месте как визит неприятного инспектора, которого замечать не положено. Соответственно, и в полевой ресторан они не ходили — и даже не пользовались установленными в диспетчерском зале кофеваркой и бутылью с водой, предпочитая таскать на службу цветастые китайские термосы времен Мао Цзэдуна.

Ребята отнеслись к этому спокойно, а Маклоски попытался расположить местных к себе, объясняя коллегам, что, как ни крути, мы здесь все-таки гости. Чем вызвал взрыв хохота у Нормана и Клинтона, с которыми успел погостить в Сербии, Афганистане и Ираке. Но Маклоски был тверд в своих убеждениях. Сегодня поддерживать разговор было невозможно. Русские, правда, практически не работали. Они слушали радиоприемник, принесенный с утра одним из диспетчеров и включенный на полную громкость. Пит русского не понимал, но даже если бы не удавалось разобрать в возбужденной словесной каше слова «Казань», «Магдиев», «бомба» и «Бьюкенен», нетрудно догадаться, о чем идет речь. Всегда прохладная атмосфера в итоге сгустилась до антарктической. Русские, не шевелясь, сидели у радаров на своих неудобных стульях (сменить их на американские кресла, с запасом доставленные из Басры, они отказались — надо понимать, из той же туземной гордости). Норман, которого сменил Пит, вполголоса сообщил, что так русские сидят с того момента, как по радио прошла первая информация о бомбежке Казани — и русские, не будь дураки, соотнесли ее с суетой на базе и массовым взлетом эскадрильи бомбардировщиков. Норман пожаловался, что за смену поседел и заработал пожизненную диарею. Пит и рад бы ему посочувствовать (каково участвовать в войсковой операции против русских — пусть татар, но все равно русских, — сидя в одном помещении с русскими солдатами!), но приберег сочувствие для себя. Во-первых, Питу предстояли четыре не менее веселых часа. Во-вторых, отсидевшие утреннюю вахту русские, дождавшись смены, не разошлись по казармам в обычном резвом темпе, а остались тут же — лишь пересели с колченогих стульев на обшарпанные столы и тумбочки. В-третьих, начало смены Пита ознаменовалось-таки массовым шевелением туземцев. Они отреагировали на бравурную песнь, вслед за которой в распахнутую дверь проник Малколм Хьюз (позывной Кабель), безумный видеолюбитель, добрейшая душа, любимец женщин и пилот от бога, летавший на «Дикой ласке» — истребителе прорыва F-16CJ Wild Weasel. Кабель, похоже, едва приняв душ, схватил камеру и бросился обходить базу с тут же увековечиваемым веселым рассказом о том, как татары раскидали по всему городу какие-то слабосильные обманки, совершенно не попытавшись прибегнуть к активной обороне. Вместо боевого вылета получилась веселая прогулка. Кислые мины слушателей ему, похоже, ничего не сообщили. И он, весело водя объективом, оживленно болботал про то, как звено, которое он сопровождал, вышло на цель, отгрузилось — но тупой Майки решил положить кассету поточнее, сбавил высоту — и сначала чуть не воткнулся в здоровенную, под облака, кирпичную трубу, с испуга открыл бомболюк — и едва не получил в брюхо собственными осколками и взрывной волной. И тут какая-то шушера под городом, не иначе самодельный пост ПВО, выдала себя радиовспышкой, свидетельствующей о захвате воздушной цели, — и тут же получила от него, Кабеля, пару ракет Maverick. А подоспевшие бомберы вдолбили так и не успевшего выстрелить балбеса в нефтеносные слои татарской земли. При этом Кабель не только смеялся взахлеб, но еще и показывал ладонью, а иногда и камерой, фигуры высшего пилотажа и взрывы. Возможно, он веселился бы еще больше, узнав, что обнаружил и разбомбил недостроенную первую очередь капитального комплекса ПВО под Казанью, который должен был замкнуть приволжско-уральскую цепочку трансконтинентальной противовоздушной обороны. Комплекс в Пестречинском районе из-за безденежья был заморожен на последней стадии, которая затянулась из-за разборок Москвы и Казани. Масенькая воинская часть, обслуживавшая объект, сократилась до взвода, призванного обеспечивать сохранность оборудования, но, в основном, боровшегося за собственное выживание. В рамках этой борьбы важнейшие блоки управления и

наведения комплексом были давно украдены и сданы в цветмет. Об этом не знал даже командир части капитан Новиков, дежуривший в ночь налета и решивший от греха подальше отключить активные контуры, чтобы не попасть под удар. Переклинившая электроника сделала все наоборот. Капитан, убитый первой же ракетой, не успел даже испытать сожаления. Маленьким утешением для него могло бы послужить то обстоятельство, что одна из шальных ракет, выпущенных по «объектам военной инфраструктуры Казани», была сбита с курса микроволновкой или каким-то кустарным чудом, снесла оборудованный в придомном гараже на Федосеевской улице подпольный склад цветмета, а заодно испарила его хозяина, купившего 7 кг плат у сержанта Бутякова. Сержант, ушедший на дембель в родной Соликамск полгода назад, узнав о гибели родной части из теленовостей, напился и пообещал взорвать, на хер, Америку, но утром проспался и обо всем забыл. Когда Кабель принялся губами выдавать могучие разрывы, русские диспетчеры, некоторое время пристально смотревшие на пилота, один за другим поднялись с мест. Лица у них были невероятно спокойными. Пит остро ощутил, что с такими же спокойными лицами русские будут убивать. Причем уже через десяток секунд. Причем не только идиота Кабеля, охотно развернувшего объектив в сторону туземцев и всех остальных, включая Маклоски. Пит обнял Хьюза за плечи и почти крикнул ему в лицо: — Малколм! Кабель, едва приступивший к основной части повествования — как эскадрилья чуть не перемешалась со второй волной бомбардировщиков Thunderbolt, — вздрогнул и прекратил запись, но тут же справился с замешательством, прицелился объективом в капитана и нетерпеливо сказал: — Пит, секунду, сейчас самое интересное.

— Малколм, заткнись. Кабель опустил камеру, распахнул красивые голубые глаза, потом прищурил их.

— Что за дела?

— Нас прибьют сейчас вместе с тобой, вот что за дела, — Пит, стараясь не повышать тона, чуть кивнул в сторону русских. Те смотрели. Молокосос Хьюз встретился с ними взглядом, смешался и неуверенно сказал: — Они же не понимают ни хрена.

— Пойдем, Малколм, — Пит повлек пилота к двери. Тот не сопротивлялся, а у порога, смущенно заржав, сказал: — А вообще жаль, что не понимают. Им ведь тоже интересно, — сделал всем ручкой и был таков. На этом инцидент, способный обернуться трупами и международным скандалом, был исчерпан. Пит, возвращаясь на место, с извиняющимся видом развел руками. Его коллеги уткнулись в мониторы. Русские, немного постояв над душой, разошлись, оставив в смене двоих офицеров — явно меньше допустимого минимума. Но и этой пары было достаточно, чтобы удерживать в помещении изматывающий морозец. Это, видимо, почувствовала даже аппаратура, выпускавшаяся для работы в условиях арабской пустыни. Она начала заметно сбоить и выдавать странные помехи — словно в непосредственной близости от РЛС заработали в импульсном режиме какие-то передатчики. Это было полной ерундой — Пит входил в состав экспертной группы, принимавшей от русских базу и помимо прочего обследовавшей все окрестности. На двадцать миль вокруг — ни городов, ни деревень, ни башен с телефонными или телевизионными передатчиками, ни даже открытых

электролиний (потому сотовая связь и FM-радио здесь работали в мерцающем режиме). Была чуть холмистая местность, заросшая травой, а за нею — сильно вырубленные в последние годы леса. В принципе, отладить аппаратуру можно прямо сейчас. Достаточно снять показания русских приборов — неказистых, но, как убедился Пит, вполне чутких и точных, — и отладить комплекс с поправкой на хозяйские данные. Но, еще раз взглянув на русских, так и не выключивших радиоприемник, Маклоски отказался от идеи. Вызывать наладчиков тоже не очень хотелось. Тем более что наладчики на базе представлены всего одним, зато великолепным образцом по имени Мигель Рамирес, каковому образцу Маклоски полторы недели назад проиграл в Black Jack семьдесят долларов, а потому всячески его избегал. В конце концов, на работе помехи не сказывались — сегодня можно перетерпеть, а завтра они запросто могли улетучиться в облачное марийское небо. Такое уже бывало. К моменту смены у Пита ото всех этих переживаний разболелась голова, так что Клинтона он встретил, как в детстве Рождество. Клинт, последнюю пару часов общавшийся с Норманом, был полон невнятных, но самых темных предчувствий, и конспективный рассказ Пита их только усугубил. Маклоски даже остро посочувствовал приятелю и решил было чем-нибудь его успокоить, но потом передумал, поскольку вспомнил, как бывает легко, когда сумрачное предчувствие оборачивается пшиком. Он раскланялся с товарищами, приветливо кивнул русским и вышел из корпуса. Вечерело. Воздух был свежим, а небо облачным. Это ставило под сомнение завтрашний вылет эскадрильи на повторную бомбежку. Конечно, никто не утверждал, что она запланирована, — но в ее пользу говорил и опыт Пита, и неторопливая суета вокруг ангаров. Маклоски вздохнул и решительно направился к ресторану. В ту же секунду капитан Клинтон Калвински заметил на экране радара очередной всплеск электромагнитных импульсов — на сей раз очень четкий и недвусмысленный. Словно в полусотне миль возник идущий в боевом режиме бомбардировщик. Клинт вскинулся, готовясь объявить тревогу, но побоялся выставить себя посмешищем, если вдруг бомбер окажется еще одной помехой. Пока он лихорадочно размышлял, не поднять ли в воздух самолет AWACS и пару истребителей, метка на экране дернулась и исчезла. Клинт разжал хромированную ножку микрофона, в которую, оказывается, судорожно вцепился, и перевел дух. Потом с некоторым смущением посмотрел по сторонам — не заметил ли кто-нибудь его параноидального припадка. Похоже, нет. Капрал Огистин и сержант Хамзейкер отслеживали активность «соседей» на южном направлении: энгельсская дивизия дальней авиации, как и обещала, начала свои странные маневры в 12.20, и теперь дальние бомберы расходились над континентом, как светодиодные наконечники спиц распахивающегося зонта. Остальные ребята отмечали первую рабочую пятиминутку легким кофе-брейком, выстроившись возле кофеварки в дальнем углу зала. А русских диспетчеров почему-то уже не было. Напрягшись, Клинт вспомнил, что краем глаза уловил некоторое движение на правом траверзе как раз тогда, когда проедал глазами выскочившую на экран галлюцинацию. Видимо, хозяева базы, как их упорно и без малейшей издевки продолжал именовать Маклоски, поняли наконец бессмысленность своих бдений и решили заняться более продуктивным и менее раздражающим делом. Вот и прекрасно. Калвински подумал, что, наверное, понимает чувства русских коллег и где-то даже сочувствует им, но на их месте оказаться не желает ни при каком развитии событий. События развились менее чем через минуту, но передумать Калвински не успел. Наиль Зайнуллин спустил машину на полсотни метров, круто уваливая в сторону. Ту-22МЗ

описал дугу вокруг белого следа ракеты и вошел в сложную кривую, которая должна была вывести бомбардировщик на цель через две минуты сорок секунд — через десять секунд после того, как Х-15 поразит РЛС Савватеевки. Маневрировать приходилось в полной глухоте — сориентировавшись по маякам и выпустив ракету, экипаж снова вырубил все системы навигации и переключился на второй маршрут автопилота, программу которого Зайнуллин получил перед вылетом. Последний раз Наиль летал на автопилоте три года назад, когда отрабатывал включение нового привода в субкритических режимах. Для испытателя, привыкшего полагаться на свой опыт, реакцию и разум, физически, до надсадки тяжело отдавать управление невзрачному диску, а точнее — неизвестному компьютерщику, к племени которых летчик никакого уважения не испытывал. Но это было необходимым условием операции — и раз уж он вписался в такую игру, следовало держаться правил. Тем более что других вариантов особенно не было: при такой облачности идти на малой высоте над незнакомым рельефом просто опасно. Оставалось утешаться тем, что в программу якобы заложена пилотская манера Зайнуллина — именно этим Гильфанов две недели назад объяснил Наилю необходимость обвешаться датчиками и три часа маяться дурью на компьютерном симуляторе. В любом случае, лучше было проверить безвестного программиста, убедившись в его состоятельности, сейчас и здесь, над лесостепной равниной в трехстах километрах от дома, нежели терзаться сомнениями на подходе к цели. Майор Питер Маклоски мог уцелеть, если бы успел войти в ресторан. Этому помешали знакомые офицеры штабной группы, с которыми командир группы диспетчеров перекинулся парой слов, а потом Кабель, с самым умиротворенным видом вынырнувший ему навстречу из ресторана. Увидев Пита, Хьюз заметно смешался, с легкой иронией отдал честь и скользнул мимо. Пит укрепился в намерении объяснить молодому балбесу пару интимных тонкостей — для его же пользы. Причем немедленно. Он развернулся и окликнул Кабеля. Дважды — потому что первый раз Малколм, естественно, не расслышал. Но повторный зов игнорировать было невозможно. Во-первых, Пита на базе уважали все без исключения (кроме наглеца Рамиреса, но у того вообще с уважением — как у скунса с одухотворенностью, то ли никак, то ли слишком). Во-вторых, Маклоски все-таки старший по званию. Малколм полсекунды постоял, спиной, затылком и — спасибо хоть не задницей — выражая неохоту вести тяжелые и никчемные беседы. Потом развернулся, поднял глаза, улыбнулся и сказал: — Сэр, да, сэр. Хорошо хоть за съемку, балбес, опять не принялся. Пит шагнул к нему, соображая, с чего начать. И в этот момент над крышей и решетчатыми надстройками локационного корпуса мелькнула белая черта. И тут же Кабель со всей дури кинулся на Пита, сшибая с ног и вбивая на дюйм в землю. А кто-то невидимый с силой хлопнул Маклоски по ушам, изодрав барабанные перепонки в конфетти. Через несколько кошмарных месяцев Пит открыл глаза и обнаружил, что прошло не несколько месяцев, а секунда-две. Кабель лежал на нем, тяжелый и размякший, как мешок с сырой мукой. Пит спихнул Малколма на землю (раздавленная камера ссыпалась самостоятельно) и приподнялся на локтях, охнул от боли в груди, но все-таки сел. Вокруг что-то происходило, но что именно, Пит понять не мог, потому что мир начинал бешено кружиться, едва Маклоски пробовал повернуть голову. Он уселся попрочнее и уставился прямо перед собой. В лицо ударил

порыв горячего ветра, закидавший глаза колючей пылью. Но и проморгавшись, майор не сразу понял, что видит. Понадобилась еще одна бесконечная секунда, чтобы сообразить — это корпус РЛС, который вспух, брызнул в стороны черными и красными искрами и теперь оседает, а по его искореженной крыше тюкают ажурные мачты и тарелки антенн. Ту-22МЗ может нести до десяти аэробаллистических ракет Х-15, предназначенных для стационарных наземных целей и РЛС противника. Но такого поголовья работоспособных ракет в Казани просто не было, а пара «двадцать вторых», прибывших на КАПО для регламентного техосмотра два месяца назад, покинула авиабазу Сольцы «чистой», без какого бы то ни было оружия. С самолетов сняли даже устройства информационной и топливной запитки активного боезапаса. Тем не менее к решающей неделе эмиссары Казани сумели разнообразными способами (в основном, благодаря дружбе с Украиной, пустившей под резак свои бомбардировщики, но не ракеты) подготовить дюжину Х-15 — как раз на два фюзеляжных барабана. Но пять ракет были стандартными болванками, воспроизводившими внешний облик Х-15, еще две при тестировании обнаружили некоторую задумчивость, требовавшую дополнительного прозвона и отладки. В итоге Зайнуллин распорядился подвесить на консоли лишь одну ракету, другую решив приберечь — не то по мишарской привычке, не то из сочувствия к отстаивающемуся пока «двадцать второму», не то из суеверного желания настроиться на нокаут с первого удара. И одной ракеты, подвешенной против всех правил к загруженному бомбами самолету, при нормальном раскладе вполне хватало, чтобы выполнить стартовую задачу: подавить локационную и тут же — телекоммуникационную функции Савватеевки: чтобы оживленность неба над Казанью осталась не только безнаказанной, но и безвестной для миротворцев. Немедленный удар возмездия «двадцать второму» вроде не грозил. Зенитный полк ПВО ушел из Савватеевки вместе с большинством прежних хозяев, но что с собой для защиты от воздушной угрозы привезли на марийскую землю американские друзья, доподлинно известно не было. Возможно, что и ничего, потому что формально такой угрозы просто не существовало… Это потом выяснилось, что штатные точки противовоздушной обороны полковник Коули распорядился свернуть, когда из Басры прибыл дивизион мобильных ракетно-зенитных комплексов. Но Коули был отстранен от командования прежде, чем узнал, что весь зенитный боезапас так и остался в Басре — его отложили, чтобы освободить борта для модульного ресторана, пластиковых кресел и десятка биотуалетов, затребованных миротворцами, едва успевшими познакомиться с нечеловеческими условиями жизни в марийском лесу. А полковник Хопман, преемник Коули, оказался асом-бомбардировщиком, не имеющим практически никакого административно-хозяйственного опыта и никогда не вдававшегося в интимные подробности жизни аэропортов, на которых он провел всю сознательную жизнь. В итоге, комплексы так и не дождались ракет, а потому остались стоять неактивированными и даже нераспакованными в дальних ангарах, где их сгрузил транспортник. В любом случае, экипажу Зайнуллина требовалось ошеломить базу быстро и абсолютно в полном смысле слова — то есть шарахнуть по шлему, чтобы в голове не осталось ничего, кроме мелких звездочек, переходящих в пустоту. Расчистив таким образом поляну для решения задачи-максимум: тотальной вычистки аэродрома. Чтобы никто не успел подняться в воздух или просто достучаться до Вашингтона. Ни сейчас, ни в обозримом будущем. По большому счету, чтобы никто и никогда. Ни Зайнуллин, ни кто-либо из его коллег не пожалел, что КАПО пока не удалось довести до «серии» Ту-22М5 — глубоко модернизированный вариант «эм-третьего», способный нести от четырех до восьми ракет повышенной дальности с головкой самонаведения класса Х-32 или Х-

СД. Тогда экипажу вообще не понадобилось бы куда-нибудь лететь: достаточно подняться над заводским аэропортом на необходимую высоту, выпустить ракеты и тут же благополучно сесть — 400 км, отделяющие Казань от Козьмодемьянското района Марий Эл, где находилась Савватеевка, ракеты дальностью 5 тыс. км покрыли бы за пять минут — играючи и безошибочно. Но серьезные ракеты, собранные тайно, поштучно и дорогой ценой, следовало приберечь для других целей. Кроме того, использование самолетов и крылатых ракет последнего поколения для уничтожения малосущественного аэропорта, по случайности выбранного в качестве «точки подскока» реальным противником, — явный перебор, превращающий честную войну в американскую компьютерную операцию под каким-нибудь напыщенным названием вроде «Чрезмерная мощь». Зайнуллин считал, что трусливое закидывание противника дорогостоящими кирпичами через забор поставило бы Татарстан на одну доску с США, только так, через платок, и умеющими воевать. «Ебаться будем без трусов, как большие», — сказал штурман Сережа Максимов неделю назад, познакомившись с планами Магдиева. И Зайнуллин был с таким подходом согласен. По правде говоря, использование и немолодого Ту-22МЗ против мишени в соседней республике напоминало забивание гвоздя микроскопом, притом в пенопласт и правой рукой изпод левого колена. Не говоря уж о том, что «двадцать второй» в принципе не использовался как одиночный самолет, поскольку предназначен только для действий в группе и только под прикрытием истребителей. Изучив полетный план, Наиль взвыл — «двадцать второму» предстояло изображать пьяную моль, заходя на цель после неоднократной смены высоты и курса, причем большую часть подлетного времени летчики барабанили пальцами по коленкам, отдав управление автопилоту, подчиняющемуся мудреной программе. Ее, а также еще несколько спецпрограмм по заказу полторы недели день и ночь писали три лаборатории Казанского НИИ математики и вычислительной техники им. Лобачевского. Но другого выхода не было — нокаут мог пройти только по полностью расслабленному сопернику. Нокаут удался, это экипаж «двадцать второго» понял, едва вернув бортовую РЛС в активный режим. Вместо четкого и насыщенного рисунка Савватеевки, который и Наиль, и штурман Дима Шелагуров за последние недели, а особенно дни зазубрили наизусть, появились неравномерно излучающие ошметки. Теоретически вероятность обнаружения и перехвата Х-15 оценивалась в семьдесят пять процентов. На практике получились все сто. Впрочем, в ближайшее время база должна была переключиться на резервный контур — в полуавтоматическом режиме, если в диспетчерском центре оставался хоть один специалист, способный сообразить, что происходит, и переключить тумблер на пульте. Но казанцы этого времени давать не собирались ни персоналу локационной станции, ни летчикам базы.

— Выходим на цель, — сказал Наиль. Сережа Максимов приник к экрану бомбардировочного прицела и начал тонкую настройку телеканала, уже захватившего основные цели. Разглядев здание РЛС, он кивнул, быстро осмотрел взлетно-посадочные полосы и рулежные дорожки, на которых, в отличие от изученных накануне роликов, самолетов не было — только пяток вертолетов поддержки, тоже очень серьезных, класса Apache или Cobra, занимали стоянку — зафиксировал ряд используемых, судя по инфракрасному свечению, ангаров и сказал: — Готов.

— Айда, — не по-уставному откликнулся Зайнуллин, переходя в боевое пике. По современным меркам бомбовая нагрузка Ту-22МЗ архаична: восемь тяжелых некорректируемых авиационных бомб ФАБ-1500. Младший командный состав недораспущенной и недогоревшей в 2004 году запорожской базы хранения вывезенных из

Германии боеприпасов оценивал их в жалкий грошик ($250 за штуку, если быть точным). Но прямое пропадание морально устаревшей, списанной, а потому не проходившей ни по каким реестрам полуторатонной бомбы достигало не менее разрывного эффекта, чем Х-55 или Tomahawk, отпускная цена которых в зависимости от застенчивости производителя колебалась в пределах $150—1500 тыс. Это подтвердил бы любой незаинтересованный наблюдатель, сумевший сравнить данные эффекты. Увы, в силу объективных причин подобное подтверждение является сугубо теоретическим допуском, и приходится полагаться сугубо на логические и математические выкладки — то есть пляски на пепелище. Несколько лет назад Зайнуллин в качестве наблюдателя от завода принимал участие в учениях дальней авиации на саратовском полигоне Гурьяново. Тогда восьмерка Ту-22МЗ впервые сменила тактику поражения аэропорта. Раньше бомбежка разбивалась на этапы: в первом вылете самолеты работали по взлетно-посадочной полосе и рулежным дорожкам, в следующем — по стоянкам, затем — по ангарам, складам и прочим сооружениям. В Гурьянове восьмерка на первом же заходе отработала по всем пунктам одновременно, в два захода положив по шесть бомбовых серий. Вторая серия оказалась излишеством, потому что после первой внутри периметра цели ни единой мишени не уцелело. А бомбы между тем были в 10-20 раз полегче нынешних. Но одно дело — сажать двухсотпятидесятикилограммовые бомбы, как картошку, идя в составе группы, другое — класть полуторатонки в одиночку. Хлопотное дело. Но необходимое. Первая же бомба добила радиолокационную станцию — чуть наискосок прошила здание от крыши до капитального подвала, где и сдетонировала. Взрывная волна плазменной косой прошла под первым этажом, подсекая мощный, в три кирпича, корпус, как нож грибника смахивает плотную ножку подберезовика. Вот только подберезовик после этого не складывается сам в себя, подобно раздавленной поганке-дымовушке. Корпус провалился мгновенно. Пыхнул прозрачным жаром из подвальных отдушин, и тут же верхний этаж ринулся в подвал, а два ряда окон под ним смотались, словно плотницкая рулетка. Маклоски к тому времени сумел подняться на ноги и убрести куда-то вбок. В ушах щебетал сигнал настройки частоты — лишь изредка прорывались чьи-то крики. Тени стремительно мелькали где-то на самом краю поля зрения. Рассмотреть их Пит не мог — любой поворот головы резко закидывал в ту же сторону плечо и подсекал колени. Взрыва первой бомбы капитан также не увидел. Зато ощутил жесткий удар по подошвам — заныл позвоночник, клацнули челюсти. Потом сквозь вату в ушах просочился сдержанный рокот, но через секунду коротко ширкнуло, и стало совсем тихо. Пит сделал пару коротких шажков по онемевшему миру, остановился, попытался о чемнибудь подумать. Не смог. И аккуратно, по разделениям, повернулся рассмотреть, что происходит за спиной. За спиной в полусотне ярдов клубился и толстыми складками опадал занавес из пегой каракульчи. Когда дым осел, Маклоски обнаружил, что аллея, по которой он каждый день ходил на службу, как-то изменилась. Пит не сразу сообразил, как именно. Поначалу исчезновение рабочего места на него особого впечатления не произвело. Потом он с подзабытой уже остротой понял, что Клинт и вся его смена — Стив, Коттон, Гейбриэл и Джош — вот сейчас раздавливаются рухнувшими стенами, как бобы бабушкиным пестиком. И именно от этого руины продолжают шевелиться — как раз в этот миг бетонная балка протыкает, насквозь живот Калвински и опускается на пятнадцать дюймов, а колода сцементированных кирпичных блоков основанием проминает тумбу пульта управления, попутно размазывая в жирную кляксу голову сероглазого капрала Гейба Хамзейкера. А русские диспетчеры успели уйти — это Пит уловил перед дискуссией с Кабелем. Значит, они и подложили бомбу под

здание. Даже две бомбы, чтобы уже наверняка убить Клинта и всех его ребят — классных и ни в чем не виноватых парней. Это осознание было настолько полным и всепоглощающим, что Маклоски не изменил бы своего мнения, даже увидев обоих русских диспетчеров, сбитых и поломанных взрывной волной и кусками тяжелой входной двери (старший лейтенант Карбанов сразу оценил метку радара, тремя словами объяснил это лейтенанту Чагорнику и организовал тихую ретираду — офицеры успели покинуть здание, но удалиться на безопасное расстояние времени уже не было). В любом случае, Пит решил бы, что русские оказались такими же фанатиками, как шахиды «АльКаиды», и предпочли взорвать американских солдат вместе с собой. Но вглядываться в руины Маклоски не стал. Контузия не смогла выбить из него чувства долга. Главное — сообщить командованию о теракте. Центральный узел связи погиб вместе с РЛС, но оставался резервный, на окраине летного поля. Туда Пит и побрел, с каждым шагом добирая потерянную, казалось, навсегда способность ходить по-человечески. Он пересек газон и проник на летное поле со стороны, противоположной воротам, через дыру в заборе. Раньше ее существование ввергало Пита в задумчивость по поводу потребности русских ковырять лазейки даже в тех местах, где украсть ничего невозможно (про цветмет и самоволки американцам никто ничего так и не объяснил), теперь же наполнило тихой радостью: не надо было делать полукилометровый крюк по аллее. Узел связи скрывался в полутораэтажном корпусе за первым ангаром. Увидев его за косой шеренгой вертолетов, Пит неожиданно для себя возликовал и попытался бежать, но земля ушла из-под ног и подпрыгнула, ударив по правой голени, а потом по скуле. Боли не было, но и сил тоже. А когда Маклоски все-таки смог — в пять движений — сесть и посмотреть вперед, обнаружилось, что первого ангара нет тоже. Как, впрочем, и второго. Вместо них растекался по дальней окраине поля все тот же каракульчовый дым. Пит осторожно отер онемевшую половину лица и, взглянув на лаково блестящую ладонь, понял, что русские террористы заминировали и второй узел. Он сухо всхлипнул, приподнялся на четвереньки, потом встал на ноги и побрел к вертолетам. В конце концов, должно хватить и мощности бортовой радиостанции. Он шел по немому миру три минуты, не обращая внимания на отбивающие мозги и требуху удары гигантской кувалды по подошвам. И не видел, как дальний конец шеренги вертолетов, а потом и середину валит и плющит выпрыгивающая из взлетной полосы толстая бетонная рвота, накрывающая не только тяжелые машины, но и мечущихся по полю техников и пилотов. Не видел, как комкаются ангары и затем, уже через десяток секунд после разрыва очередных бомб, по-разному, но со страшной силой на флангах второй линии ангаров образуются фонтаны огня — сдетонировали склады горючего и боеприпасов. Судьба берегла Маклоски и облюбованный им вертолет от прямого попадания, осколков и взрывной волны. И почти уже уберегла.

— Всё, откидались, — сказал Максимов, вглядываясь в прицел.

— Сколько? — спросил Зайнуллин.

— По маркони, по ходу, все, по технике, на глаз, процентов шестьдесят-семьдесят. Нормально.

— Нормально, — согласился Наиль. — Жаль, по живой силе невнятно.

— Жалко, — откликнулся Шелагуров. — Домой?

— Секунду буквально, — сказал Наиль. — Приготовиться к маневру. Экипаж заерзал в креслах: об этом варианте командир предупредил перед самым вылетом, и в допустимости маневра все убедились по ходу операции. «Ту» ушел в длинный разворот и

начал выход на цель с крутым, градусов в сорок пять, снижением. Минимальную безопасную для бомбардировщика высоту в пятьдесят метров (у Ту-22МЗ на десяток метров меньше собственная длина и размах крыльев, так что крохотная помарка пилота или случайный крен обернулись бы немедленным втыканием в землю) Наиль занял за пару километров до базы, но в последний момент упал еще на десять метров — Шелагуров закусил губу — и врубил форсаж. Слух к Питу Маклоски так и не вернулся. Но уже подойдя к вертолету, капитан зачем-то поднял голову — голубое небо на какой-то миг стало темным и приобрело неуловимые, но жесткие очертания. Ни разглядеть самолет, за секунду промахнувший полкилометра, ни понять, что происходит и что означает мелькнувшее в голове слово BackFire, Пит не успел. Как не успели ничего понять остальные американцы, находившиеся на летном поле и сумевшие заметить, что врезавшийся в землю и убивший их рев на долю секунды упредила вспышка на северо-западной оконечности аэродрома — огромный вертикальный светлый блик в форме вытянутого вдоль взлетного поля ромба с сильно вогнутыми сторонами. Стороннему наблюдателю, возможно, показалось бы, что как раз эта вспышка и пролилась вниз стремительно растущим вихревым кольцом, перемалывающим все, чего касалось. Только не было и не будет на этом свете наблюдателей, способных поделиться подобными впечатлениями. Переход самолета в сверхзвуковой режим на такой высоте для находившихся на аэродроме был равнозначен взрыву объемно-детонирующей бомбы. Этот эффект советские летчики впервые опробовали во время боев за Даманский — и многие из сотен китайцев, сплавлявшихся лицом вниз по Амуру, пали жертвами не только автоматов и систем залпового огня русских ревизионистов, но и нечеловеческой физики. Когда Зайнуллин чуть повел рукоятку на себя, набирая высоту и гася скорость, чтобы заложить последний вираж, выходя на домашний маршрут, ударная волна стальной метлой уже прошла все летное поле. Она легко свалила единственный уцелевший Apache с колес и четко, как хоккейную шайбу, катнула по полю. И по Маклоски, которого потом так и не смогли уверенно опознать. Впрочем, к тому моменту, как изогнувшаяся лопасть вертолета сломала Пита в пояснице и заправила под жуткий каток, капитан уже был мертв, хотя еще стоял на ногах: та же самая ударная волна, что устроила игру в «наперсток» с растерзанной шеренгой Apache, взорвала аорты, вены и головной мозг капитана ВВС США Питера Реймонда II Маклоски и еще девяти военнослужащих 4-й бригады второго авиационного крыла US Airforce (пломбы, выбитые из зубов чудовищным ударом и прострелившие мягкое небо Маклоски и еще пары несчастливцев, существенной роли не сыграли). Шестерых российских сотрудников базы во главе с Валентином Бегловым уберегли чудо или Божий промысел. Майор и сумел организовать полноценную ликвидацию последствий налета. В рамках работ удалось мгновенно развернуть лазарет (в Савватеевку срочно были доставлены хирурги, реаниматологи и даже психологи из Йошкар-Олы и Волжска) и госпитализировать не только тяжело, но и легко раненых, а также контуженых американских коллег — словом, весь ограниченный контингент американской армии в Республике Марий Эл. Что позволило не только спасти жизни, по меньшей мере, четверым почти безнадежным офицерам ВВС США, но и в течение нескольких часов скрывать налет от СМИ (местным журналистам удалось заморочить голову рассказом об американских антитеррористических учениях, о которых могут рассказать только американцы, пообещавшие ближе к вечеру собрать пресс-конференцию). Попутно команда Беглова успела взорвать все уцелевшие склады боеприпасов вместе с не тронутой взрывами техникой (в том числе двумя разведывательными самолетами системы AWACS). Об этом ни сам майор Беглов, ни шестеро его подчиненных не рассказали никому и никогда. В итоге, независимым экспертам так и не удалось доподлинно установить, какими силами был нанесен удар и, следовательно, какими возможностями на

самом деле располагает Казань. Десятки любительских видеокамер, принадлежавших миротворцам, ничем не помогли: ни один человек на базе не догадался направить объектив на давно покоренное, облачное и такое безопасное небо. Направленные радиомаяки, расставленные накануне визита Ту-22МЗ вокруг базы — по углам треугольника с пятикилометровой стороной, — в тот же вечер собрал и увез обратно в свой гараж йошкаролинец Расих Абляминов, безработный последние полгода инженер и троюродный брат пилота Наиля Зайнуллина. Езда по марийским лесам оставила неизгладимые отпечатки на днище его почти новой «Нивы», остроумно названной Chevrolet — не иначе в честь почти одноименного татарского чудовища, тоже привыкшего застревать конечностями в разнообразных лесных неровностях. Так что Расих, и без того потратившийся на алкалиновые батарейки для маяков, как обычно в набор не вошедшие, решил обязательно стрясти с татарских властей некоторую сумму на компенсацию неудобств и ремонт американского сокровища. Потом. Когда смута уляжется.

5 Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки, и спутники посыплются, как битые елочные игрушки… Владислав Крапивин

НЕБО РОССИИ. 11 АВГУСТА Спутник наблюдения SkyEye21 был предназначен совсем не для поддержки рок-нролльной войны. Ему полагалось на три ближайших года зависнуть над Сирией и Иорданией, которые в последнее время демонстрировали слишком открытое недовольство действиями проамериканского режима в Ираке. Вывод военного спутника на ближневосточную орбиту мог спровоцировать слишком резкую реакцию, в том числе и немаргинальных арабских стран, лояльно настроенных к США. Поэтому Пентагон формального отношения к SkyEye21 не имел. Владельцем спутника выступила близкая NASA компания Perfect Map Pic, ежегодно выбрасывающая на рынок максимально точные географические карты и атласы, которые пользовались устойчивым спросом широкого круга платежеспособных ценителей. Компания владела правами на значительную часть материалов космической и аэрофотосъемки, проводившейся государственными и негосударственными службами в США за последние полвека. Такая маскировка никого сбить с толку не могла. Но никто и не собирался сбивать арабов с толку. Наоборот, появление SkyEye над Сирией должно было стать очередным стальным кулаком в бархатной перчатке, поднесенным к восточному подвздошью. Прогнозы пентагоновских аналитиков полностью оправдались: арабы закидали Вашингтон нотами протеста, но заметно убавили громкость заявлений и ослабили интенсивность военных маневров. Плюс какая-то особенно светлая голова в сирийской военной верхушке догадалась прикрывать смену дислокации подразделений густым дымом от поджигаемых цистерн с мазутом. Что вызвало искреннее веселье Пентагона — дымовая завеса даже несколько облегчила работу SkyEye, приглушив солнечную радиацию. Теперь, по крайней мере, на снимках со спутника можно было разглядеть время, которое показывают наручные часы шустрых сирийских офицеров, — раньше мешали блики на стеклах хронометров. Но приступить к масштабной работе спутник не успел. Через несколько недель после его вывода на стационарную орбиту операция «Духовное наследие» потребовала современных методов сопровождения оперативных действий в Поволжье. Разработчики спутника и его программного обеспечения получили команду перебросить спутник в новую точку, расположенную над самым центром Казани. Такой переброс съедал половину ресурса спутника. Но никто и не рассчитывал, что рок-н-ролльная война может растянуться на полтора года. А мизерными материальными издержками ($18 млн за спутник и $750 тыс. за его передислокацию) можно легко пренебречь. На кону несравнимо большие суммы и вещи. С этим ни в коем случае не собиралась спорить казанская бригада хакеров Winge dounce, получившая за свои труды $5 тыс. Впрочем, Гильфанов подозревал, что молодые люди, совсем не похожие на немытых и одетых в рваные свитера хакеров из анекдотов взялись бы за дело и бесплатно — из любви к искусству. Одной любовью, конечно, объяснить все невозможно: ведь в

таком случае крэкеры не сдержались бы и как-нибудь обозначили свое проникновение в несколько десятков сайтов и баз данных, интерес к которым обозначил Гильфанов. Но ребята удержались от того, чтобы вывести эти сайты из строя или просто понаписать всяких глупостей на главных страницах. А почему, нормальному человеку страшно даже подумать. Внедриться в выделенный канал связи центра управления полетами NASA и спутника почти невозможно. Тем более улучить момент передачи пакета команд для передислокации спутника. Но Wingedounce биться над этой задачей не понадобилось. Неделей раньше бригада тихо взломала защиту периферийной сети NASA на Аляске. После чего протоптать дорожку к главному серверу американской космонавтики было делом техники. И делом совсем элементарной математики — извлечь из слитого с этого сервера пакета данных новый адрес, по которому решил обосноваться SkyEye, и время, в течение которого переезд должен произойти. Казанские умельцы привычно объяснили свою удачу собственной гениальностью и тупоумием американских программеров, питающих гипертрофированное пристрастие к устаревшим операционным системам и стандартным методам защиты информации. На самом деле кибернетические спецы космического ведомства США не столько тупоумны, сколько прагматичны: даже громогласное обнародование узкоспециальной информации об одном из сотен спутников не сыграет никакой роли в его судьбе. Воспользоваться этими данными в состоянии только космическая держава, располагающая средствами, свободными настолько, чтобы швыряться ими в ясное небо. Такая держава существовала в количестве одного экземпляра и имела доступ к подобной информации по умолчанию. В этих условиях секретность становилась для NASA примерно тем же, чем парадная маршировка является для пехотинцев: красивым, хоть и томительным ритуалом. Координаты и особенности поведения спутника PosiSat-8 не представляли собой даже такой тайны. Этот сателлит создавался на базе SimSat, предназначенного для поддержки глобальной системы связи Iridium. Амбициозный проект обанкротился, едва начавшись, был проворно перекуплен Пентагоном и теперь использовался американским военным ведомством и близкими ему структурами в самых разнообразных целях, в первую очередь для поддержки системы навигации GPS. Но секретом параметры системы не стали. Базовый проект SimSat разрабатывался и реализовывался на первых порах российским центром имени Хруничева. Да и основной контур GPS давно стал общедоступным и привычным. Армия припавших к новому сервису туристов, яхтсменов и владельцев дорогих внедорожников не подозревала, что изученная ими, как свои пять пальцев, навигационная система имеет, так сказать, мобилизационные мощности, которые задействуются сугубо в национальных интересах США. В частности, GPS является неотъемлемой составляющей высокоточных ракетных комплексов — так что ни один Tomahawk без поддержки спутникового навигатора в заданную цель не упадет. Опасения за судьбу навигационных спутников относились к анекдотам (про налет враждебных арахнидов), а не к нормальной насыщенной событиями жизни NASA. И в этих событиях совершенно не было места зарегистрированной во французской Гвиане фирме с безликим названием Entertainment Overseas Ltd, созданной три года назад и решительно ничем не славной до нынешнего лета, когда она объявила о готовности запустить сеть широкоформатного телевидения высокой четкости по всей Восточной и Южной Европе. Предложение слишком громкое, чтобы обращать на него внимание. Никто и не обратил — пока фирма не заключила с Российским авиакосмическим консорциумом рамочный договор о выводе на околоземную орбиту сети из восьми стационарных трансляционных спутников в течение полутора лет. Первые два спутника, «накрывающих» российские Поволжье и Урал, а также весь Кавказ и Северный Казахстан, заказчик предполагал вывести на орбиту уже в июле, трансляции телепрограмм на этой территории должны были начаться в тестовом режиме месяцем позже.

Аккуратно переведенная на счета РАКА предоплата составляла половину стоимости контракта (оцениваемого независимыми источниками в 3,5 млн евро). Остальное французские гвианцы должны были перевести после запуска второй пары спутников. РАКА схватился за наивных европейцев всеми имеющимися клешнями. И так умело, что заказчик и вздохнуть не успел, как согласился на то, чтобы его спутники запускались не «Рокотом» с Плесецка, а «Бурлаком» с борта ракетоносца Ту-160. Прямую экономию от стратосферного старта по всей сумме запусков замглавы космического консорциума Альберт Черноиваненко, курировавший коммерческие запуски, оценил по меньшей мере в 200 тысяч евро. Но этой информацией, натурально, с европейцами делиться было не обязательно. Черноиваненко лишь выразил легкое сожаление в связи с тем, что Entertainment Overseas не желает распространить свою деятельность на Северную Европу. Тогда замечательно сыграл бы вариант вывода на орбиту сразу четырех спутников на носителе, конвертированном из стандартной «Сатаны» (баллистической ракеты Р-36МУ, она же РС-20, она же SS-18), запущенном с борта вышедшей в Баренцево море подлодки. Вице-президент Entertainment Overseas Жан-Луи Нугаре, ответственный за ведение переговоров с транспортным цехом, выслушал сообщение с огромным интересом и твердо пообещал лично поучаствовать в северном запуске «Сатаны», как только его фирма почувствует интерес к пресыщенной, честно говоря, Северной Европе. Когда рок-н-ролльная война заварилась всерьез, Черноиваненко, как честный человек, попробовал отговорить клиентов от излишней скоропостижности проекта, слабо сочетающегося с воздушной активностью над заданной территорией. Но Нугаре был решителен и непреклонен: уставшая от войн и кризисов постсоветская публика бросится в пучину современных развлечений, словно капитан Кусто в Марианский желоб, так что промедление хуже, чем преступление. Впрочем, первоначальная дата старта все-таки была отложена на две недели. Нугаре объяснил проволочку проблемами концерна Aerospatiale, варившего спутники EOv по заказу Entertainment Overseas. В ответ Черноиваненко напомнил, что советовал ведь дорогому Жану-Луи воспользоваться услугами российских заводов, в крайнем случае фирмы Eurokot Launch Services, созданной центром Хруничева совместно с DaimlerChrysler Space, — дешевле вышло бы и надежнее. Дорогой Жан-Луи кротко улыбнулся и пообещал в следующий раз непременно. Он и сам не знал, что следующего раза не будет: как и большинство менеджеров Entertainment Overseas, Нугаре не подозревал, что фирма создана не польскими нефтетрейдерами (эту легенду неявно внедрил в массы и успешно культивировал президент компании Себастьян Пурен), а их татарскими поставщиками. Точнее, одним поставщиком, приходившимся племянником Танбулату Магдиеву. Правда, отследить это обстоятельство с какой бы то ни было стороны нелегко: прямого отношения к Entertainment Overseas, как и к еще двум десяткам разномастных фирм, созданных за последние пять лет во Франции, Германии, Голландии, США и на Кипре, Рафаэль Хабриев не имел. В большинстве этих компаний нечастые появления полноватого бородача с безупречным французским (и слишком английским английским) воспринимались как визиты представителя довольно далекой, хотя и весьма уважаемой (судя по приему) партнерской фирмы. Впрочем, и сам Хабриев знал лишь, что является одним из трех-четырех представителей дяди в Европе, а о том, кем были его коллеги и насколько широк круг их полномочий, мог только догадываться. Такая схема крепко пованивала паранойей и была чревата неприятными неожиданностями. Зато оберегала от ожидаемых неприятностей. А главное, она работала во вполне автономном и закрытом режиме, подобно черному ящику, черт-те что внутри которого исправно выдает

необходимый результат. На сей раз в роли финишной ступени черт-те чего выступал экипаж подполковника Германа Кулакова, который вел к заданной точке Ту-160, не имевший собственного имени, — один из двух пусковиков СКМ, находящихся в распоряжении РАКА и успевших на пару запустить на низкую околоземную орбиту четырнадцать разнообразных спутников. Для Кулакова это был уже третий коммерческий запуск в интересах буржуев, и ему было совершенно одинаково, каким именно нуждам мировой цивилизации отвечает глухо запакованная байда, которую должна доставить на орбиту подвешенная под фюзеляжем самолета ракета «Бурлак-4». Главное, что параметры этой байды вписывались в рамки, определенные для груза, и в вес, который не должен превышать тонны. На самом деле «Бурлак» впрягся не в пару EOv, a лишь в один. Вместо второго полутонного спутника, отложенного в сторонку на последней стадии подготовки к полету, в замысловатый корпус был запрятан целый бутон устройств, которые можно назвать сателлитами с большой натяжкой. Один из семи небольших космических аппаратов, сработанных так и не определенными умельцами, представлял собой сканер, способный обнаружить в безвоздушном пространстве цель с заданными характеристиками на расстоянии до 500 км и передать эту информацию остальным аппаратам группы. А те были, по большому счету, самоходными минами шрапнельного или электромагнитного типа. Вариант СКМ был выполнен на базе одного из первых серийных «сто шестидесятых», но заметно отличался от стандартной модификации. «Космический» вариант ракетоносца был предельно облегчен за счет демонтажа большей части боевого оборудования, зато в ходе испытаний в течение получаса без особых проблем пер тридцатипятитонную болванку «Бурлака» в высотном коридоре 14-16 тыс. км на максимальной скорости в 2 тыс. км/ч. В рабочей обстановке таких рекордов не требовалось: «стряхивание» «Бурлака» происходило на скорости 1,8 тыс. км/ч, удерживаемой самолетом в течение трех минут (чем пусковик и отличался от боевого самолета, с которого запускать ракету на форсаже немыслимо). За исключением этих минут, от которых немели щеки и пальцы, а глаза под веками становились неприятно прохладными, вылеты на запуск были довольно рутинными. Во всяком случае, Кулаков, родившийся в августе 1961-го и названный понятно в честь кого, в нынешний виток своей карьеры входил с более романтическими ожиданиями. Реальность приземляла — но реальность и поднимала до стратосферы. Вряд ли к такому повороту были готовы родители, наградившие долгожданного сына нерусским именем. Чего уж говорить о бабушках, кстати, так и не простивших зятю да снохе, что обожаемый внук не стал Василием или Павлом, в честь одного из дедов — с войны не вернулись оба. Да и четвероклассник Герка, ни до, ни после вполне серьезных драк с дебилом Бурцаком (тот борзо рассуждал на тему «Имя фашистское — и сам фашист» и первый раз смог взять Кулакова на удушающий, зато из второй дискуссии вылетел с искривленной на всю жизнь носовой перегородкой — на двадцатилетие выпуска хвастался), ни на секунду не мог заставить себя поверить, что космическое имя к чему-то обязывает. Странная штука жизнь.

— Делать любимое дело с пользой для страны и хорошо за это получать — мечта ведь, Андрюх, а не жизнь? — сказал Кулаков Андрею Хизунову, когда Ту-160 вышел на боевой курс. Паренька следовало подбодрить — он третий день бродил с кислой рожей и отвечал односложно.

— Мечта, — подтвердил оператор мрачно.

— Чего куксишься, капитан? — Кулаков не любил лезть в чужую душу, но к Хизунову относился по-особому — не как к сыну (своих оболтусов хватало), но как к любимому племяннику.

— Нормально, Гер-Егорыч, — сказал капитан, внимательно рассматривая курсовой определитель. Самолет, набирая высоту, шел между Челябинском и Оренбургом: точка старта лежала на стыке Самарской и Оренбургской областей, почти на казахской границе. Кулаков, видя такое дело, пожал плечом и промолчал. Андрею стало неловко, и он, все так же не отрываясь от приборной доски, сообщил: — Татария скоро.

— А… — сказал подполковник. — Ну, скоро. Но мы ж над ее территорией не пойдем, а амы предупреждены.

— Вот именно, — раздраженно буркнул Хизунов. — Бляха, над своей землей летим, и амов предупреждаем. Скоро в сортир уже будем с их разрешения… На боевом самолете… они кишку порвут, но такой не сделают — а мы для них спутники запускаем. Точно, мечта.

— Андрюх, — сказал Кулаков. — Мне самому это… А что делать? Татары в самом деле зарвались — таких вещей арабам-то не спускают, несмотря на то, что у них танки и нефть. Магдиеву за наших еще дюлей недодано.

— Сами додать должны были, а не дядю просить.

— Не додали же, — напомнил Кулаков.

— Потому что Придорогин сопля.

— А что ему, как амам, бомбежку начинать? Андрей вздохнул и мечтательным тоном протянул: — Снять эту хрень… Подвесить нормальных сто первых…

— И по Казани? — свирепея, спросил Кулаков.

— Не. По амам. Чтобы всмятку.

— А… — опять сказал подполковник и поводил большим пальцем по шишаку рукоятки управления.

— Ага, — печально согласился Хизунов. — А мы для них спутники возим. Чтобы связь бесперебойная. Чтобы они на фоне русского леса фоткались и в Оклахомщину блядешкам своим высылали.

— Ну, сейчас-то мы не для них везем. Европейские телевизионщики, развлекать нас будут.

— Для них, Гер-Егорыч, — грустно сказал оператор. — Теперь все для них. Возражать Кулакову было неохота. На следующие полчаса разговор выродился в обмен стандартными рабочими репликами. В 12.45 подполковник сказал: «Выход на стартовую» и включил форсаж. Самолет, вошедший на заданный уровень высоты (12,5 км) на крейсерской скорости, немного не добирающей до тысячи км/ч, взревел и начал стремительно разгоняться, выбираясь на стартовые параметры (14 км высоты и 2000 км/ч). Гладкий ход сменился тряской, под кожу словно поддели прохладную костяную маску.

— Две, — сказал Кулаков через три минуты.

— Две. Норма, — подтвердил секунду спустя Хизунов, сверивший показания приборов с полетным заданием. Он пробежал пальцами по старорежимным тугим кнопкам (при модернизации СКМ механику и циферблаты почему-то решили не менять на сенсоры и дисплеи), запуская стартовую установку «Бурлака». В наушниках гермошлема мелодично денькнул колокол, и голос очаровательной (в этом были уверены все летчики — даже те, кто имел возможность убедиться в обратном) девушки сообщил: — Минутная готовность. На экранчиках в центре панели принялись живо менять друг друга салатные цифры: 59. 58.

57.

Андрей отжал последние кнопки и перещелкнул тумблер — мелодично денькнуло еще раз — и отрешенно уставился в экран, держа руку у выпуклого фиксатора, прикрывающего кнопку старта. На двадцатой секунде волшебный голос начал отсчет вслух. Услышав «Один», Кулаков привычно бормотнул: «С богом», а Хизунов отщелкнул фиксатор и положил палец на большую красную кнопку. Денькнуло громко и в другой тональности — и Андрей без суеты отжал кнопку и откинулся на спинку кресла. Самолет ощутимо подбросило — «Бурлак» снялся с подвески под фюзеляжем. Несколько секунд он не был виден экипажу, поскольку висел под брюхом самолета. Потом заработал первый разгонный блок, и ракета, распуская хвостовое оперение, медленно выползла в поле зрения летчиков, пару секунд шла параллельно курсу Ту-160, а потом с ревом рванула вперед и вверх. Смотреть на нее было больно, не смотреть — невозможно. Кулаков и Хизунов синхронно вздохнули, ухмыльнулись и отправились домой. Через двадцать минут отработавшая первая ступень вывела «Бурлака» на наклонную орбиту с минимальным расстоянием от Земли в 250, максимальным — 550 км. Второй разгонный блок выровнял ракету на высоте 549 км и отогнал ее в зону уверенного поиска вражеских спутников. В заданной точке носитель и спутники разделились: почти выгоревшая ракета, последний раз задействовав остатки топлива в разгонном блоке, скользнула к Земле. Отделившийся от нее груз на секунду завис причудливым конгломератом, а потом развалился на две части. Первая, оказавшаяся спутником EOv, осталась на стационарной орбите. Вторая распалась на группу угловатых устройств. Сместившись чуть в сторону, они немного покопошились на месте, потом веером разошлись в разные стороны, чтобы не мешать сканированию. И наконец двумя отрядами поплыли на обнаруженные цели.

SkyEye21 так и не успел выйти из походного режима. Он лишь завершал торможение, когда оказался в центре равностороннего треугольника, образованного мелкими и неказистыми, по сравнению с американскими сателлитами, аппаратиками. Один из этих недорослей не спеша подтянулся к SkyEye, ловко поднырнул под антенну и разорвал космос быстрой беззвучной вспышкой. Банальная смесь килограмма пластита, электронно-химического детонатора и двух кило рубленой арматуры сработала в космосе не менее эффективно, чем на земле. Шрапнель выбила из SkyEye и раскидала по ближнему приземелью практически всю замысловатую электронно-оптическую начинку. Часть транзисторов, арматурин и линз, а также выеденная металлическая скорлупа спутника, похожая на панцирь высохшего краба, через две недели вошла в плотные слои атмосферы, одарив мечтателей зрелищем густого звездного дождя, уже не несущего смерть. А спутник PosiSat-8 не дождался и такой эпитафии. Он остался на заданной орбите лопнувшей елочной игрушкой, утратившей всякий праздничный смысл после того, как начинку спутника примитивно выжег импульс сработавшей рядышком электромагнитной мины. Впервые в истории человечества были злоумышленно уничтожены сразу два спутника сверхдержавы. Событие вполне тянуло на звание «Звездных войн». Но не дотянуло. Главным образом потому, что о потерях в космической группировке руководство США узнало уже после того, как завершился полет экипажа Валерия Зайцева.

6 Летай, пока горячо, пока за полеты не просят платы. Вадим Самойлов

НЕБО РОССИИ. 11 АВГУСТА Старые «стратеги» типа Ту-95 или ЗМ, на которых Зайцеву пришлось полетать в 70—80-е годы, были приспособлены к человеческой жизнедеятельности примерно как советские поликлиники. Плотным знакомством с гражданскими поликлиниками полковник Зайцев похвастаться не мог, но и шапочного, сведенного во время краткосрочного отпуска в родном Нижнем Тагиле (печенка зашалила, хотя ей как раз грех было жаловаться), хватило, чтобы потрясти молодого тогда капитана до той самой печенки. Изумили Зайцева не очереди старушек, и не ободранные дерматиновые скамейки, и не манера врачей запирать дверь перед носом пациентов и удаляться на двадцать минут (капитан засекал), а абсолютная неприспособленность заведения к нормальной человеческой жизнедеятельности. Часового стояния у облупленного подоконника (сесть он, к своему стыду, побрезговал) Зайцеву хватило для выращивания святой убежденности в том, что любая поликлиника — верный путь к усугублению уже имеющейся болезни и обрастанию множеством новых. Но добило капитана отсутствие в поликлинике туалета, вообще-то необходимого старым больным людям, составлявшим большую часть посетителей — причем составлявших не вот только сейчас, а ныне и присно. Вернее, туалет был, но предназначался только для врачей, которые открывали и закрывали удобство собственным ключом. На этом пункте Валерий Зайцев знакомство с советской медициной закончил и, поддерживая ладонью злобного хорька, поселившегося в боку, уковылял к родителям. Хорька удалось урезонить жесткой диетой, стараниями мамы оказавшейся совсем не страшной. Справиться со смутным беспокойством в голове оказалось сложнее: друзья и знакомые, с которыми Зайцев делился возмущением по поводу поликлинического маразма, либо не улавливали, чем именно он уязвлен, либо сообщали, что врачей тоже можно понять: представляешь, что простатичный дедушка в открытом сортире натворит? Скоро капитан обнаружил, что решительно не совпадает по фазе с большинством окружающих, и прекратил дозволенные речи. Помимо прочего, можно было какую-нибудь сортирную кличку от ребят заработать. Лишь пожилой сосед по купе, в котором капитан возвращался в Прилуки, выслушав Валеру и пожевав губами, сообщил, что в двадцатые годы в отечественной архитектуре едва не победила идея строить квартиры без кухонь. На том основании, что советскому человеку негоже тратить время на мещанскую готовку, воспитывая в себе буржуазную утонченность и индивидуализм. Предполагалось возводить при каждом многоквартирном доме столовую, которая бы и питала всех жильцов комплексными обедами, а также завтраками и ужинами — вкусными и здоровыми, как завещала соответствующая книга. Валера уставился на соседа с недоумением, пытаясь уловить связь между своим и его рассказами.

Сосед дребезжаще, в тон стаканам на столике, похихикал и резюмировал: — А если нет кухни, не нужен и сортир. В поликлинике кухни-то нет? Тут Валера вспомнил, что в Нижнем Тагиле, как и в большинстве городов, застраивавшихся полвека назад рабочими бараками, полно жилых зданий, в которых водопровод есть, а канализации нема. Стало быть, на улицу приходится бегать не только в дощатый сортир, но и для того, чтобы вынести очередное ведро с помойной водой. С одной стороны, отсутствие канализации лучше, чем отсутствие и водопровода, и канализации, а с другой — какой-то буйный маразм, специально придумать который невозможно. Как и невозможно понять, почему Валерка Зайцев, у которого в таких бараках жила половина одноклассников, ни тогда, ни в течение двадцати лет после этого ни разу не задумался об этом маразме, а теперь вдруг выкатил претензии к куда более невинным поликлиническим причудам. Но после того разговора капитан Зайцев принялся двигать в пилотские массы сравнение стратегического бомбардировщика с городом Солнца. Смелый образ Валерий объяснял так… Во-первых, любой подобный самолет способен родить маленькое ядерное солнце — и не одно, смахнув с карты целый город. Во-вторых, населяют такой самолет небожители, которые питаются исключительно чистым воздухом из гермошлема, а на бортпаек, выдаваемый из расчета одна порция на четыре часа, смотрят с жалостью (в лучшем случае питаются прихваченными из дому бутербродами). Ведь в боевых условиях не только число «пи» может равняться четырем или пяти, но и человеческий метаболизм становится вполне себе условным понятием. В том числе и потому, что электроплита и химический туалет, украшавшие тот же «девяносто пятый», хороши настолько, что лучше бы ими и не пользоваться совсем. (Сравнение не прижилось, хотя и приобрело известность. Но в 1987 году, когда полк получил первые Ту-160, принятые на вооружение после растянувшихся на шесть лет испытаний, комполка Веремей объявил перед строем, что именно майору Зайцеву страна обязана появлением самых больших в мире «стратегов». В меньшую машину все удобства — камбуз, нормальный сортир и спалка — просто не влезали, а там (тычок в зенит) конструкторам прямо сказали: без удобств наши асы изделие не примут. Зайцев стоически пережил волну подобных шуток, растекшуюся на добрый год. Тем более что доля истины в подначке Веремея была: Ту160 действительно самая большая и не самая оптимальная машина. Зайцев разделял мнение многих военных летчиков — концепт М-18, разработанный бюро Мясищева, был гораздо лучше. А туполевскому бюро взять верх позволили нахрап и умелый лоббизм — ну, и развитость производственной базы, конечно. Но в любом случае казанская машина была неплоха — особенно после начавшегося в новом тысячелетии радикального обновления авионики и компьютерных систем. В базовой версии Ту160 не были, например, задействованы спутниковая навигация и оптико-лазерная система, многие формально автономные приборы умудрялись при отказе сбивать с настройки весь навигационный комплекс, а отказы случались в самых тепличных условиях, поскольку, скажем, программа запуска двигателей записана на советских микросхемах образца середины 80-х. Теперь, по счастью, морально устаревшие ЦВМ на «сто шестидесятые» не ставились и безжалостно выдирались из первых машин, прибывающих на КАПО в рамках плановой модернизации. Правда, поначалу ВВС пришлось выдержать бой с разработчиком, который не только страстно хотел сбыть завалившую склады раритетную электронику, но даже попытался подзаработать на отдельной продаже заказчику программного обеспечения самолета. К счастью, эти бои остались в прошлом, и теперь полковник Зайцев всей шкурой надеялся, что корабль готов к реальному бою. Уж по-любому Ту-160 лучше хваленого американского В-1. И сортир вполне на уровне. А печка так и вообще хороша — и заметно лучше корейской микроволновки, стоявшей у Зайцева дома. Примечательно, что такую же электродуховку фирма

Туполева поначалу ставила на Ту-95 МС, который пилоты единодушно называли окончательно испорченной версией старика «девяносто пятого». И никто не доказал, что это не впихивание печки добило старый винтовой «стратег», усугубив его худшие черты. Глубокая модернизация «девяносто пятого» породила очередную сенокосилку с вертикальным взлетом из анекдота, эффектную, но малоэффективную. Возможно, в Зайцеве просто говорила естественная неприязнь «реактивщика» к винтовым самолетам. Он, как и большинство коллег, держал наготове пучок претензий к нелюбимому самолету. К врожденным порокам «девяносто пятого» обычно относили малую дальность и боевую нагрузку по сравнению с тем же ЗМ, инертность, впадание в нештатные режимы, практически обрекавшие экипаж, который, случись что, просто был не в состоянии покинуть самолет: летчиков вдувало обратно в кабину. Приятели, успевшие полетать на «девяносто пятых», костерили даже их экипажи за пристрастие к солдафонству: рассказывали, что по инструкции члены экипажа чихнуть не могли без разрешения командира. Возможно, это было преувеличением. В любом случае, экипажу «Юрия Дейнеко» такая инструкция была не писана. Экипаж штучный, его следовало холить, лелеять и кормить с ложки. Этим Зайцев и собирался заняться. Прямо сейчас и лично — благо, время позволяло: до выхода на финиш-курс оставалось около полутора часов, а самая изощренная, на зависть Ниро Вулфу, стряпня почему-то стабильно укладывалась в сорок минут. Бортпаек же по традиции оставим детям и внукам. Бесспорно, открытие бортового филиала кулинарного техникума отвлекало экипаж. Но сейчас надо было именно отвлечься.

— Паша, прими, — сказал Зайцев.

— Есть, — Синичко взялся за ручку управления. Зайцев оглядел приборы напоследок, выпустил свою рукоятку и слегка оттолкнулся от пола. Кресло приподнялось и отъехало назад. Полковник рассупонился и отправился на кухню. Кухня — точнее, символических размеров ниша с духовым шкафом на четыре подноса и бачком для кипячения воды — располагалась сразу за креслом Славы Марданшина, казанского штурмана, с которым Зайцев толком знаком не был, но слышал много и только хорошее. Сейчас штурман внимательно изучал цепочку жидкокристаллических дисплеев с разнообразными картами и курсами. Насколько понял Зайцев, Марданшин был одним из разработчиков программы, по которой Ту-160 уже прошел две тысячи километров и собирался пройти еще четыре тысячи — это не считая обратного пути. Неудивительно, что штурман был крайне сосредоточен и поначалу не обратил внимания ни на скользнувшего мимо полковника, ни на звяканье ножа и тихое шипение масла. Но против абсолютного оружия полковника Зайцева Марданшин устоять не смог. Едва Валерий Николаевич приоткрыл дверцу духовки и цинично помахал ею, нагоняя в кабину запах поджарившегося лука с тушенкой, Слава оторвался от экранов, покосился за спину, потом развернулся всем корпусом и несколько секунд разглядывал живописный кухонный пейзаж. Затем мужественно вернулся к гипнотизированию карт и схем. Но часы стоицизма явно отбили себе последние почки. Когда Зайцев ударил по яйцам, и те зашкворчали, растекаясь по противням (в меню сегодня комплексный обед «Стюардесса на диете»: глазунья с луком и тушенкой, но без жареной картошки, чтобы не возиться с чисткой, а также по полкурицы гриль на брата, плюс кофе), Слава запрядал ноздрями, аккуратно положил карандаш на панель и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Кадык у него дернулся вверх-вниз. Зайцев удовлетворенно улыбнулся. Молодой оператор Андрей Загуменнов выразил свои чувства более откровенно, отдавшись процессу слюноотделения. Когда таймер печки мелодично звякнул, Андрей едва не вскочил с

места. Но сдержался. Экипажи «стратегов» комплектовались исключительно из летчиков первого класса, которые по пути к аттестации отучались повиноваться инстинктам — например, брать ручку управления на себя, как того требовал мутный от перегрузки рассудок, или вскакивать навстречу доброму повару, как того требовал горланящий от затянувшегося безделья желудок. Дисциплинированность Загуменнова была вознаграждена сразу за сдержанностью Марданшина. Оба принялись орудовать пластмассовыми вилками, словно просыпающийся вертолет лопастями. А Синичко сказал, не оборачиваясь: — Валер, спасибо, я не хочу.

— Паш, я тебя умоляю. Стынет, — Зайцев, в принципе, был к такому повороту готов, зная второго пилота почти десять лет.

— Не, серьезно. Вообще никак. Прости, — Синичко на секунду развернулся, чтобы показать, как прижимает ладонь к сердцу.

— Паш, сам прости, но тут «хочу — не хочу» не работает. В историю летим, прости господи, и надо в полной боевой быть. А у тебя булимия нечаянно нагрянет, рука дрогнет — и тогда чего?

— Не дрогнет.

— Паша, зато я сейчас руку обожгу, — Зайцев протягивал убийственно благоухающий поднос. Экипаж благоразумно помалкивал. Синичко со вздохом подхватил поднос, не забыв сказать «Спасибо». Все подмел, конечно, в семь минут, баран упрямый.

— Тушенка кошерная, говядина, — на всякий случай сообщил Зайцев, складывая банки в корзину.

— Халяльная, товарищ полковник, — с извиняющейся улыбкой поправил образованный капитан Загуменнов, покосившись на Марданшина. Тот не среагировал, подтер булочкой лужицу желтка, поднявшись, вычистил поднос специальной салфеткой и аккуратно установил его на место. Потом, разливая кофе, окликнул дорвавшегося до обеда Зайцева: — Товарищ полковник. Теперь и навсегда мы вечно ваши. Просите чего пожелаете. Зайцев дожевал фрагмент куриной ноги и ответил: — Да у меня, ребят, желания всего два. Отслужить как надо и вернуться. Сможем?

— Должны, — сказал Марданшин, протягивая командиру чашку. До выхода на боевой курс оставалось пятнадцать минут.

7 Если возникнет критическая ситуация, будите меня в любое время дня и ночи — даже если я на заседании кабинета министров. Роналд Рейган

ВАШИНГТОН. 11 АВГУСТА Малогабаритная крылатая ракета воздушного базирования Х-555 была впервые испытана в 1999 году. Примерно в то же время с Украины в Россию по железной дороге добрались 575 ракет Х-55, официально стоявших на вооружении прилукских «стратегов». Этот арсенал, как и недорезанные за счет США бомбардировщики Ту-160 и Ту-22МЗ, Киев любезно согласился отдать Москве в обмен на списание газовых долгов. О доставке дюжины ракет Х-555 речи не шло — просто потому, что официально на Украине их быть не могло. Ведь разработка новой ракеты, отличавшейся резко возросшими скоростью (до 10 000 км/ч), дальностью (до 6000 км), точностью (отклонение от цели не более 15-20 м) и малозаметностью (эффективная поверхность рассеяния у почти десятиметровой балды с трехметровым размахом крыльев не превышала 0,01 кв. м), началась, как считалось, сильно позже разрыва российско-украинских связей в области военной авиации. Как пробная партия «пятьсот пятьдесят пятых» очутилась в Прилуках за пару лет до официального рождения этой ракеты, и тем более как Татарстан сумел отыскать КБР на Запорожье и незаметно — это под носом, по меньшей мере, трех разведок — доставить их в Казань, осталось мистической загадкой, разгадать которую так и не вышло. Это если не принимать во внимание некорректные версии, согласно которым вся украино-татарская контрабанда была швырянием камней по кустам. Поклонники этих версий утверждали, что на самом деле Казань получала межконтинентальные ракеты не окольными, а самыми проторенными путями — от производителя. Возможно, Патрик Холлингсуорк присоединился бы к этому отряду исследователей. И не менее вероятно, что он сумел бы найти весомые доказательства в пользу такой идеи. Сумел бы, но не смог — по объективным причинам. Ключевой причиной стало нежелание Бьюкенена отменять совещание в Белом доме, назначенное на 2 часа пополудни. Особой нужды в нем не было: президент собирался лишь подвести итоги первого совещания, прошедшего днем раньше в ситуационном центре резиденции. Итоги были очевидны — достаточно было включить любой телеканал. Имело смысл говорить о деталях. А для этого участия президента не требовалось. Правда, он активно настаивал на своей причастности — и не из неверия в подчиненных, и даже не из клинического тщеславия, а просто потому, что президенту это было интересно. На первом совещании Бьюкенен, к немалому своему удовольствию, узнал от Холлингсуорка много нового об особенностях оснащения российских аэропортов оборудованием из развитых стран и о том, какое разлагающее влияние должны оказать силовые воздействия на элиты России и Татарстана. Развернутая аргументация бывшего разведчика, а ныне вице-президента фонда «Свободная Россия», произвела глубокое впечатление даже на Майера, поначалу откровенно выступавшего против привлечения провалившихся шпионов к формированию ключевых для национальной политики решений. Впрочем, и Майеру было чем

похвастаться: охота, с которой русские поступились своим суверенитетом в пользу нормальной страны, приводила специалистов в некоторую оторопь. Второе совещание наверняка готовило не меньшие сюрпризы. Но вчера днем, как раз когда американские бомбардировщики принялись вразумлять татар, умер Даффи. Заскулил во сне, пукнул напоследок и обмяк. Бьюкенена такое совпадение, признаться, впечатлило. Дочерей еще больше — хотя они и не знали отцовских аналогий. Плакали они вполне серьезно. Так что президент решил, что имеет право на законный выходной с семьей в родовом поместье в Индиане, где и пройдут похороны несчастного пса. Бьюкенен предложил Майеру самому донести до стальных извилин храбрых воинов волю национального лидера. А потом доложить о конкретных формах, в которые преломилась прошедшая сквозь извилины воля. Майер же решил предварить встречу со стальными извилинами короткой беседой с Холлингсуорком — чтобы, так сказать, не все сразу. И он пригласил вице-президента «Свободной России» не к двенадцати, а на полчаса раньше — чтобы понять, не слишком ли чудесными представляются знатоку идеи президента. Патрик Холлингсуорк терпеть не мог опаздывать и прибыл в Белый дом загодя. Это стало вторым фактором, выключившим его из аналитического процесса. На входе в Западное крыло его, в отличие от прошлого раза, никто не встретил. А капитан, проверявший сиреневый пропуск, выданный Холлингсуорку в ходе прошлого визита, на сей раз не стал дотошно интересоваться его маршрутом. Просто предложил выключить сотовый телефон, пройти сквозь пару металлических рам и следовать, куда хотел. Вид у капитана был рассеянный, словно он внимательно прислушивался к голосу, звучащему внутри своей головы — где-то за левым ухом, судя по обращенному в себя взгляду. Холлингсуорк со второй попытки выпытал у офицера, где конкретно находится кабинет Майера, отказался от услуг сопровождения, предложенных таким же рассеянным, хоть и более учтивым лейтенантом, и отправился в указанном направлении. Лестница на второй этаж была пустой. Зато в коридоре, куда он вышел, народ вел себя как мурашки в отсиженной ноге. Патрик некоторое время постоял у стены, присматриваясь. Никакой системы в происходящем не уловил и отправился к кабинету Майера. Помощник президента оживленно общался с телефоном, однако визитера заметил, оживленно ему отсалютовал и жестом попросил присесть и подождать. Завершив разговор, он, едва поздоровавшись, пожаловался: — Патрик, вы умный человек, объясните глупому нью-йоркцу, что творится с техникой? Оранжевый уровень опасности не существует, что ли, без ложных сообщений о начале Апокалипсиса?

— Вы имеете в виду Армагеддон?

— Ну да, Армагеддон. Хотя, может, и Апокалипсис. Откровение от компьютера. Ему видится ракетная угроза, и сделать с этим ничего невозможно.

— Ложная тревога? — уточнил Патрик.

— Ложная тревога, эвакуация всего Белого дома, подъем истребителей и вызов Борисова по горячей линии. Полный набор.

— Такое, кажется, бывает?

— Бывает. Но не четыре же раза подряд, — раздраженно сказал Майер.

— Иисус Христос, — откликнулся Холлингсуорк.

— Если бы. Сначала была какая-то намагниченность одного из мониторов. Потом сбой в центральном компьютере. Потом уж я не знаю что… Из динамика, скрытого под потолком, донеслась пронзительная трель. Потом еще одна. И еще.

— А вот вам и пятый раз, — Майер обреченно откинулся на спинку кресла. Но тут же качнулся обратно, к столешнице, схватил телефон: — Майер. Что на сей раз? Я понимаю, что всеобщая эвакуация. Причину скажите. Снова метка на радаре? И снова мерцает? И сама не исчезнет? Ах, может быть? Превосходно. Какое счастье, что президента сегодня нет — вы бы его здорово обрадовали такими принудительными выгулами на лужайке. Я понял. Положив трубку, он сообщил Холлингсуорку: — Опять ракета летит. Видимо, русская. А может, австралийская — не долетит никак. Стало быть, ее в виде бумеранга сделали. Нам предлагают покинуть здание и пройти в бомбоубежище. Послушаемся или здесь пересидим? Патрик пожал плечами и осведомился: — Информация о запуске межконтинентальных ракет есть?

— Нет, конечно. То есть запусков нет. Все шахты под контролем — и русские, и китайские, и корейские даже.

— А мобильные носители?

— Мобильные носители все заняты ужасно: у русских же стратегические учения. И бомбардировщики, и атомные подлодки расползлись на полпланеты.

— Так, — сказал Холлингсуорк. — Может, действительно есть смысл в бомбоубежище сходить? Майер с интересом посмотрел на него и согласился: — Пойдемте. По дороге объясните. К тому моменту, как собеседники в несплоченной толпе злых чиновников вышли на закрытую деревьями боковую аллею, ведущую к бомбоубежищу (грандиозному подарку президента Эйзенхауэра преемникам), Майер оценил вводную и принялся в бешеном темпе названивать по самым разнообразным номерам, давая очень толковые и, главное, немногословные ЦУ. Обгонявшие их обитатели Белого дома явно сгорали от любопытства, расслышав фразы: «Особое внимание на Blackjack над Арктикой, Антарктикой и Центральной Азией… Три тысячи миль — это уже расстояние прямого удара… Проклятие, они уже двадцать лет самые большие в мире бомберы делают. Так чего ради им не припасти царь-бомбу и царьракету?.. Усильте радиолокационное наблюдение и спутниковый мониторинг и немедленно затребуйте подробный отчет с российских баз». Но даже самые любопытные чиновники отменно вышколены, потому лишь ускоряли шаг и чинно устремлялись в живой коридор, талантливо выстроенный агентами секретной службы и приданными им в помощь морскими пехотинцами. Майер в этот коридор погружаться не стал, а остановился у его устья, знаком предложив Холлингсуорку переждать вместе с ним. Патрик послушался и постарался расслабиться. Нервничать хотелось ужасно. Глупо это было — даже если тревога не ложная, прятки в бомбоубежище — детская игра. Если ракета, предположительно летевшая к Белому дому, ядерная, укрытие могло устроить только отъявленных мазохистов, предпочитающих умирать долго и страшно. А неядерная ракета, нацеленная в Белый дом, должна попасть в Белый дом, не причинив особого вреда его окрестностям, к которым относилось и бомбоубежище. Слов нет, у русских точность — понятие невероятно относительное, и оно вполне могло распространяться на высокоточное оружие. Но если бы ракета угодила вот в это укрытие, разницу между теми, кто находился внутри, и теми, кто нервничал снаружи, определил бы только опытный патологоанатом. Эта мысль слабо успокаивала, но позволяла, по крайней мере, не коситься с вожделением на замазанную штукатуркой дверь полутораэтажной надстройки, скрывавшей подземный бункер.

Развлекаться подобными размышлениями пришлось недолго. Завершив разговор, Майер выжидающе посмотрел на Патрика. Тому стало немного неловко, хотя не он же устроил скаутские забеги для цвета исполнительной власти. Чтобы преодолеть неловкость, Патрик продолжил недосказанную мысль: — По большому счету, это колка орехов не то что королевской печатью, а королевским ноутбуком. Дорого, неудобно и глупо. Куда проще сделать, как их чеченцы или арабы делают. Загрузить два грузовичка взрывчаткой и пустить по Пенсильвания-авеню один за другим.

— Дорогой Патрик, цивилизация развивается в сторону усложнения, а не упрощения. Упрощение начинается не там, где гениальность, а там, где возвращается варварство. Себестоимость боевой единицы постоянно растет, а ее убойная мощность, с одной стороны, по абсолютным показателям, растет не менее быстро, а по относительным — точнее, на практике, падает. Во времена войны Севера и Юга солдат стоил полдоллара, мог убить одного противника, но убивал иногда и десять. Во Вторую мировую солдат стоил уже несколько тысяч и мог убить пяток солдат — а убивал в лучшем случае одного. Корея и Вьетнам — там другая история, Сонгми и так далее, хотя принцип тот же. Сегодня солдат стоит минимум полмиллиона, может нажатием кнопки снести целый квартал в городе. А на деле война с участием двадцати тысяч военных с нашей стороны оборачивается смешными потерями у противника — если говорить о военной силе. При этом любая потеря с нашей стороны становится поистине трагичной. Так что дешевле использовать тот же Tomahawk стоимостью в один-два миллиона, который выполнит поставленную задачу без риска для американцев и с куда большим эффектом. Большое счастье, что мы можем себе это позволить — тратить деньги, сберегая жизни сограждан. Новые варвары не ценят свои жизни. А где дешева жизнь, дешево и все остальное. Им, на самом деле, просто выступить в роли камикадзе, использовав самые примитивные подручные средства — бутылку с керосином, крысиную отраву или серебряную краску. Но это не ускорит их развития, а наоборот, отдалит от цивилизованного уровня. Вы уж простите за цинизм, Патрик, но в обществе потребления даже затраты на массовое убийство являются не роскошью, а показателем цивилизованности… И Магдиев, как к нему ни относись, это понимает. Если он будет действовать с помощью грузовиков и шахидов в Cessna — потеряет всю сомнительную популярность, которую успел приобрести, и встанет на одну доску с каким-нибудь бен Ладеном. Он этого страшно не желает, потому и выбирает относительно технологичные — хотя и примитивные, по нашим меркам, способы. Вот почему я считаю ваше предупреждение по поводу Blackjack, по поводу возможности их задействования татарской стороной, ценным и достойным самого пристального внимания. Если не сейчас, то в будущем. Вполне в стиле Магдиева, если я правильно его оцениваю, — сообщил Майер, и его телефон, словно ожидавший завершения тирады, тут же зазвонил. Он коротко ответил, отключился и сказал: — Опять отбой. Пойдемте продолжим наши игры. И направился к резиденции президента. Патрик последовал за ним, не обращая внимания на агентов, которые, получив, видимо, отбой из прозрачных наушников, принялись откачивать людской поток из убежища в обратную сторону. Холлингсуорк именно в этот момент взялся оживлять собственную трубку, потому что вспомнил, что не позвонил жене. А она как раз сегодня отправилась к доктору выяснять, киста это все-таки или не киста. Оказалось, не киста, а что-то доброкачественное и саморассасываемое. Сара по этому поводу наконец позволила себе разреветься — впервые за последние два месяца. Патрик сам едва не разревелся. Неудачно пошутил, предложив свою помощь в процессе рассасывания, после

чего разговор приобрел ненужную нервность. Так что в себя Холлингсуорк пришел у западного входа — как раз когда завершил дозволенные речи. У входа организованно, по-военному, толклись генералы из комитета начальников штабов. Представители политической, военной и контртеррористической разведок, надо полагать, уже проникли в здание и заняли ключевые посты. Завидев знакомые арки металлоискателей, Патрик принялся поспешно отключать телефон. Но Майер махнул рукой со словами «Бросьте» и сообщил дежурившему капитану: — Это со мной. Пропуск не потеряли? Покажите офицеру. Благодарю. Да не выключайте вы телефон, он там все равно стабильно не работает. В зале для секретных совещаний Патрик по привычке занял неприметное место у входа. Майер не стал просить его сменить дислокацию. Холлингсуорк с облегчением сделал вывод, что выступать ему не придется — помощник уже взял от собеседника все, что хотел, и дальше будет пользоваться этим (чем бы оно ни было) в автономном режиме.

— Джентльмены, — начал Майер и тут же замолчал. Динамики под потолком опять издали пронзительную трель, а пол под ногами ощутимо завибрировал. Майер не успел даже выругаться по поводу шестой тревоги за день — трель оборвалась, словно ее раздавили грубой рукой. Холлингсуорк остро порадовался собственному ступору, не позволившему опытному разведчику позорно броситься к двери, — и тут же похолодел по иному поводу. В кармане Патрика запищал телефон, очевидно, поймавший текстовое сообщение. Холлингсуорк с ужасом прижал карман, поминая про себя всех родственников Майера по женской линии, проклиная свою уступчивость и недостоверность легенд, согласно которым в зале совещаний впадает в анабиоз любая телефония. Генералы вслед за Майером повернули чугунные морды и уставились на пищащего штатского. «А какого, собственно, черта», — после то ли векового, то ли секундного замешательства подумал Холлингсуорк, извиняясь, улыбнулся ястребиной компании и вытащил телефон. Ровно в эту секунду раздалась не менее громкая трель. Майер перевел гадючий взгляд на нагрудный карман собственного пиджака и, не меняясь в лице, извлек оттуда трубочку. Это словно подало сигнал остальным телефонам, притаившимся в зале заседаний: они принялись трещать, мяукать и вибрировать, так что военное руководство супердержавы на короткий миг превратилось в сюрную рекламу какого-нибудь сайта полифонических сигналов. Патрик не успел по достоинству оценить картинку, потому что прочитал пришедшее сообщение первым. Майер справился с этим вторым, и послание SMS явно было тем же, что и у Холлингсуорка. Помощник поднял голову и медленно процитировал: — Белый дом атакован татарскими ракетами. Подробности на www.news.tat. Что это за х… Договорить он не успел, потому что исчез. Удивиться этому, или даже просто что-то заметить, или понять не успел ни Холлингсуорк, ни любой из двенадцати участников совещания, исчезнувших вместе с Джереми Майером и заметным участком Западного крыла Белого дома. Две ракеты, выпущенные два часа назад экипажем полковника Зайцева, достигли цели — на тридцать секунд позже расчетного времени, зато практически без отклонения от мишени. Радарная установка Белого дома, которую с самого утра морочила многоуровневая система помех и несанкционированных вторжений, построенная вашингтонскими агентами Казани по заранее полученной схеме, успела засечь ракеты лишь за семь секунд до их контакта с целью. И то, главным образом, потому, что ракеты включили телевизионную оптику. Она позволила

последний раз скорректировать курс — а заодно передать на развернутую неподалеку, за НьюЙорк авеню, приемную антенну картинку надвигающегося Белого дома. Через полторы минуты эта картинка была закачана на сайт news.tat и еще полтора десятка сайтов, открытых специально для такого случая. Это был самый успешный дебют новостных ресурсов в истории мировой Сети. Впрочем, уже через полчаса картину дня дополнили более качественные сюжеты, снятые как многочисленными зеваками, так и профессионалами. Первым оказался Ричи Кармайкл, приглашенный сделать сюжет об итогах совещания начальников штабов. Он прибыл к Белому дому раньше времени, чтобы отснять цепочку лимузинов с флажками, прибывающих со стороны Пентагона. За несколько минут до удара Ленни по команде Ричи снова включил камеру и взялся за небесную панораму, украшенную росчерками сразу нескольких пар истребителей ПВО, рыскавших на разных высотах и в разных направлениях. Ричи понял, что происходят, как минимум, масштабные учения, и принялся дозваниваться до источников — сначала в Белом доме, потом в Пентагоне. На вызовы никто не ответил, а Ленни всполошился, заметив в видоискатель снижавшийся по спирали странного вида Boeing со здоровенным диском над фюзеляжем. Оператор решил, что террористы опять угнали пассажирский самолет, чтобы посадить его в Овальном зале. На самом деле это был самолет дальнего локационного обнаружения AWACS, способный обнаружить и навести перехватчики на малоразмерные и малозаметные цели на дальнем расстоянии. Х-555 были ему вполне по зубам. Но роковую роль сыграла неверная команда вести поиск в высотном эшелоне от пятнадцати миль над поверхностью земли. Когда руководство ПВО убедилось в чистоте стратосферы и решило перевести поиски на низший уровень, было уже поздно. AWACS успел засечь ракеты (проделавшие большую часть пути в нескольких метрах над поверхностью океана, а затем в режиме огибания рельефа Восточного побережья) чуть раньше, чем это сделала станция Белого дома, и даже передал информацию ближайшей паре истребителей противовоздушной обороны F-16 ADF. Истребители вышли на безнадежный вираж преследования только для того, чтобы пройти впритирку к вспухшему и тут же осевшему Западному крылу Белого дома. На этих кадрах CNN заработала больше, чем на всех эксклюзивных съемках всех войн, которые вели США последний год.

8 Вору следует предоставить трепетать менее, нежели убийце; убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу. Михаил Салтыков-Щедрин

ИНДИАНА. 11 АВГУСТА Бьюкенен имел шанс — довольно слабый, но бесспорный — узнать о ракетной атаке первым в стране. Вопрос, сумел бы он информацией воспользоваться, остается открытым и страшно интересным для любителей собачиться в сослагательном наклонении. В любом случае, президент США этой возможностью не воспользовался — как положено, из самых лучших побуждений. Которые и стали качественным покрытием дороги в один конец для блестящей когорты защитников американского образа жизни. Лучшие побуждения заставили президента на денек устраниться от дел и посвятить себя семейным отношениям и человеческим чувствам. Такая возможность у нормального человека слишком часто бывает связана со скорбными обстоятельствами… Увы, родственников приходится видеть только на похоронах. Это плохо, это неправильно. Но это жизнь. Которая, так получается, без смерти не тянет на фамильную ценность. Бьюкенен поймал себя на мысли, что смерть Даффи оказалась весьма уместной. Да, кончина старого приятеля — факт бесконечно печальный. Но еще печальней вежливая холодность, которой последние месяцы прибавлялось в разговорах и поведении дочерей. Сегодня Эмма и Дэзи, к счастью, не были ни холодными, ни вежливыми. Были родными и несчастными. Даже железная Холли шмыгала носом и категорически отказалась участвовать в прощальной церемонии, отговорившись необходимостью приготовить полноценный семейный обед. Такого тоже давно не было — и такое тоже очень дорогого стоило. И, слава богу, виной этому была кончина не близкого человека, а близкого пса. Бьюкенен любил Даффи, которого сам выбрал пятнадцать лет назад, на четырехлетие старшей дочки — выбрал за безмятежный нрав и храбрость, которые невозможно было скрыть за тупой мордой двухмесячного щенка. Однако своих девчонок он любил больше. Поэтому плюнул на дела, увез семью и корзину с Даффи в родовое поместье, и там, за вязовой рощицей, лично вырыл яму: поодаль от могил двух кошек, Тощей Лиззи и Агилеры, но рядом с захоронением Дракона, своего любимого ротвейлера. Дракона Майку подарил отец на двенадцатый день рождения. Ротвейлер стал лучшим подарком в жизни Майкла Бьюкенена и первым большим горем. Дракон умер в четыре года от какой-то непонятной заразы. Сначала отнялись задние лапы, пес волочил их по земле, но на постельный режим не переходил. Через неделю отнялись передние. А потом были еще две тоскливые недели. Дракон не плакал, и Майкл не плакал, и сам сделал укол снотворного, врученного печальным ветеринаром Паркером. И сам вырыл могилу — свою первую могилу. К сожалению, не последнюю. К счастью, все эти могилы предназначались для бессловесных тварей. От более существенных потерь Бьюкенена хранила судьба. Как он давно понял (и поняли все его сторонники), не случайно. Президент разровнял холмик, положил в его изголовье небольшой алебастровый брусок с

именем и годами жизни Даффи и встал рядом с дочками. Девчонки зашептали про себя молитву — уже почти не прерываясь на всхлипывания. Бьюкенен подумал, что в такую погоду необходимо придумать какое-то развлечение на свежем воздухе — не прямо сейчас, а ближе к вечеру. Тут в поле зрения возник Кевин, новый офицер по особым поручениям. Поручение у него на самом деле было одно — быть на побегушках. Но исполнял его Кевин творчески, норовя помешать патрону именно тогда, когда делать этого не следовало. Сейчас он твердо вознамерился завязать беседу с президентом в разгар молитвы. Бьюкенен позволять этого не собирался — не для того он так старательно, лопатой и граблями, поддалбливал и растапливал лед между собой и своими девчонками. Бьюкенен сделал скупой, но однозначный жест, отгоняя Кевина на край поля. Кевин не отошел. Но и не решился приблизиться, а принялся пританцовывать на месте, как опившийся лимонаду мальчик. Президент эти пляски проигнорировал. Дождался, пока девчонки вытрут слезы и распухшие носы, и мягко сказал: — Пойдемте домой. Девочки пошли по аллее к дому и семейному обеду (ожидались свинина на ребрышках, черничный пирог и какое-то невероятное желе) — старшая с неестественно прямой спиной, младшая, Дэзи, — сгорбившись. Отец немного отстал, остановился и повернулся к офицеру. Кевин подлетел к нему, как заводная машинка с чересчур сильной пружиной, и сказал, мужественно игнорируя кислое выражение лица национального лидера: — Господин президент, русский лидер на горячей линии. Когда Бьюкенен вошел в комнату спецсвязи, Борисов, честно ждавший ответа почти десять минут, все равно уже давно отключился. Бьюкенену столь капризное поведение коллеги сперва совсем не понравилось, но, поразмыслив, он счел, что своя правота в действиях Борисова есть. Поэтому решил сделать жест доброй воли, поручив соединить себя с Москвой. Бьюкенен был готов к тому, что Борисова на месте не окажется, и знал, как на такой педагогический маневр реагировать. Борисов оказался на месте, и как реагировать на его слова, Бьюкенен не знал.

— Майкл, — сказал Борисов, как всегда, словно бы притворяясь английским дворецким из старинной комедии, — я не понимаю, что происходит. Днем ты срочно вызываешь меня по поводу мифического запуска ракет с нашей стороны. А потом, когда мы выясняем, что это бред, избегаешь общения. Молчишь, когда молчать, наоборот, не стоит. Казанский бомбардировщик несанкционированно вылетел с татарского завода, прошел над вашими контрольными точками в европейской части России и Северной Европе, спокойно проскочил в Западное полушарие и сейчас минует Гренландию. Ты собираешься что-нибудь делать? И что вообще все это значит?

— Роман, — осторожно ответил Бьюкенен после паузы, — боюсь, что я не совсем правильно тебя понимаю. О каком самолете ты говоришь?

— О стратегическом бомбардировщике Ту-1160, Blackjack, по-вашему. Может нести двенадцать ядерных ракет и чертову кучу бомб и летает на десять тысяч миль. От Казани до Вашингтона, если не знаешь, шесть тысяч.

— Роман, у Казани нет стратегических бомбардировщиков, — мягко напомнил Бьюкенен.

— У нее есть завод, который делает эти бомбардировщики.

— Ракеты он тоже делает? — Президент постарался, чтобы в голосе звучала не паника, а ирония.

— Ракеты не делает. Но один бог знает, чем эта Казань успела запастись за последние полгода. У Магдиева хватит денег, возможностей и наглости купить хоть склад ядерных боеголовок, хоть библиотеку Конгресса.

— Ну, библиотеку вряд ли… — начал Бьюкенен, но был невежливо перебит Борисовым:

— Майкл. В твою сторону летит самый большой военный самолет на свете. Даже если он совершенно пустой, он может долететь до восточного побережья и повторить подвиг Гастелло. И тогда брякнется так, что 11 сентября покажется коротким киножурналом перед основным сеансом. Бьюкенен не понял про Гастелло, но общий смысл уловил. И похолодел. А потом потратил драгоценное время на перепалку с Борисовым, о которой в дальнейшем вспоминал с омерзением и только в припадке самоуничижения. Бьюкенен принялся обвинять Борисова в двурушничестве, пособничестве сепаратистам и нежелании исполнять союзнический долг. «Почему я узнаю о серьезной угрозе, исходящей из-под вашего носа, в последний момент?» — кричал он. «Потому, черт побери, что все станции наблюдения и оповещения, контролирующие этот участок, отданы американским миротворцам. А американцы хлопают ушами и не замечают птичку величиной с сорокаэтажный дом, порхающую у них под носом», — отвечал Борисов. Это безобразие продолжалось несколько минут, но потом почти благополучно завершилось извинениями Бьюкенена и примирительными объяснениями Борисова — мол, все ресурсы российского стратегического сектора задействованы в идущих как раз сейчас учениях дальней авиации, чем, видимо, и воспользовался хитроумный Магдиев. Поблагодарив русского коллегу за сообщение и понимание, Бьюкенен поспешил прервать связь и вызвать министра обороны Харолда Мачевски. Тот понял задачу с полуслова, попросил пять минут на изучение ситуации, позвонил через четыре и доложил: действительно, отдельные станции наземного спутникового наблюдения сообщали о военном самолете, который несколько часов назад прошел над Баренцевым морем в сторону Гренландии. Самолет следовал по воздушному коридору, зарезервированному под сегодняшние учения русской стратегической авиации, проходившие в рамках совместных с НАТО маневров «Глобальное партнерство». Впрочем, только что русское командование заверило, что этот коридор резервный и сегодня не использовался. Ни до, ни после этого засечь самолет не удалось. Очевидно, он относился к малозаметному классу, например, новой модификации Blackjack, устойчивость которого перед современными методами отслеживания воздушных целей сопоставима с лучшими результатами применения технологии Stealth. К тому же неопознанный самолет летел на сверхбольших или сверхмалых высотах, выбирая маршрут по мертвым для наземных радаров зонам. Странно, что его не отследила ближайшая к Татарстану временная база американских ВВС. Мачевски просто мечтает задать этот вопрос командиру базы. Но связаться с ним пока не удается. В России порой необъяснимо пропадает даже самая надежная связь. Когда же президент поинтересовался, почему не сработало хваленое спутниковое наблюдение, глава Пентагона замялся и неохотно сообщил о неких проблемах, в которых оборонное ведомство как раз пытается разобраться. Бьюкенен злобно посоветовал развязаться с проблемами поскорее и доложить, едва наступит хоть какая-то ясность. Мачевски, помявшись, спросил, не пора ли объявлять красный уровень опасности. Бьюкенен с нервным смешком сказал, что это слишком много чести Магдиеву будет — всерьез его воспринимать. Давайте немного подождем — но обо всем существенном и не очень докладывать мне сразу. Поняли? Сразу! Мачевски воспринял буквально — вышел на связь сразу, едва Бьюкенен положил трубку, и принялся соображать, чего же, собственно, президенту Соединенных Штатов необходимо делать в такой ситуации. Мачевски мрачно сообщил, что канадские средства ПВО некоторое время назад обнаружили искомый объект. Судя по данным спутниковой съемки, это действительно Blackjack, идущий на крейсерской скорости — более тысячи миль в час — над

Арктикой по направлению к Земле Франца-Иосифа. Точнее сказать пока невозможно, поскольку самолет покинул поле зрения канадских радаров и спутника, но не достиг пока территории, уверенно контролируемой скандинавскими средствами ПВО — а гренландские радары дают только самое общее направление. О собственно американских орбитальных средствах наблюдения говорить пока не приходится из-за упомянутых проблем связи. Впрочем, очевидно, что курс ракетоносца образует сплюснутый эллипс, финишная точка которого совпадает со стартовой. Причем домой бомбардировщик повернул довольно давно.

— Слава богу, — воскликнул Бьюкенен с облегчением. — Магдиев в своем репертуаре. Выбрал самый затратный способ для самой невразумительной демонстрации невесть чего. А вы говорите — красный уровень, Харолд. Скорее уж желтый. Я что-то не понимаю?

— Господин президент, — сказал Мачевски, не словами, но тоном подтверждая последнее предположение собеседника. — Бомбардировщик русских — вернее, татар, — возвращается на базу с задания. У нас нет никакой информации о том, какое задание он выполнял, и никаких оснований считать, что это задание он не выполнил.

— И что? — спросил Бьюкенен и тут же понял что. — То есть вы хотите сказать, что бомбардировщик мог выпустить по нам ракету и лечь на обратный курс? И эта ракета способна достичь каких-то серьезных целей на нашей территории? И если я правильно понимаю ваше мычание, вы просто не в состоянии обнаружить эту ракету?

— Господин президент, боюсь, что вы правы, — убитым голосом доложил министр. — Blackjack как раз и предназначен к запуску сверхдальних ракет с безопасного расстояния, не позволяющего настичь самолет нашими возможностями противовоздушной обороны. И при некоторых условиях самые современные средства ПВО не могут обнаружить малоразмерную стратегическую ракету даже старого образца, например типа Kent. Если же речь идет о современных экземплярах…

— Перехватчики в воздух, быстро.

— Сделано, господин президент.

— А ПВО ваше слепое?

— Объявлена боевая тревога по всем подразделениям.

— Так. Последний вопрос: это могут быть ядерные ракеты?

— Да, сэр.

— Иисус Христос. Я повторю: у татар — ядерные ракеты? У Магдиева может быть ядерное оружие?

— Такая возможность весьма призрачна, но до конца не исключена, сэр. Ядерные ракеты — штатное вооружение Blackjack. Если у противника есть револьвер, почему бы ему не иметь патронов?

— И я узнаю об этом только сейчас. Иисус. И какой силы эти патроны?

— Парочки хватит, чтобы утопить Манхэттен. А всего в обойме таких ракет дюжина.

— Харолд, вы же министр обороны! Какая, к чертовой матери, может быть обойма у револьвера? Объявляйте красный уровень тревоги.

— Виноват, сэр. Есть, сэр.

— Стоп! Секунду! Какие объекты вы распорядились взять под зонтик в первую очередь?

— В целом Восточное побережье. В особенности — Вашингтон, Нью-Йорк, а также Индиану.

— Понял, спасибо. Но все равно, Харолд, до выхода в красное свяжитесь с начальниками штабов, подскажите им, чтобы они покинули Белый дом. Просто на всякий случай. А я сейчас попрошу о том же Джереми. О, вот, кажется, он сам весточку подает, — Бьюкенен потянулся за крякнувшим сотовым телефоном, номер которого знали только три его помощника.

Но это был не Джереми. Просто Бьюкенен, как и все в мире владельцы аппаратов стандарта GSM, получил текстовый анонс атаки на Белый дом.

9 Слава им не нужна и величие, Вот под крыльями кончится лед — И найдут они счастье птичее Как награду за дерзкий полет. Владимир Высоцкий

НЕБО БАРЕНЦЕВА МОРЯ. 12 АВГУСТА Истребители настигли «Юрия Дейнеко» над Баренцевым морем. Пара F-15C, снявшихся с базы 48-го крыла ВВС США в английском Лейкенхезе, вышла в хвост Ту-160 в 22.40 местного времени, когда тот, держась в высотном коридоре 3-5 км (выше и ниже проходили гражданские трассы), двинулся в сторону Белого моря. Ситуация вполне однозначная. Ту-160 и Eagle развивали сопоставимую скорость, но истребители гораздо маневреннее, и главное, они создавались для ведения воздушного боя. Российский бомбардировщик в воздухе был абсолютно беззащитен: проектировщики после долгих размышлений не оснастили его кормовой многоствольной пушкой, поскольку прямое боестолкновение не входило в задачу «Белого лебедя». Его защиту обеспечивали истребители сопровождения. Кроме того, не существовало боевой задачи, которая заставила бы Ту-160 войти в зону действия ПВО противника. «Юрий Дейнеко» нарушил оба этих правила и неминуемо должен понести наказание. Невероятная для бомбардировщика скорость и маневренность, а также усиленная система радиоэлектронных помех вряд ли могли спасти самолет. Это понимали и российские, и американские пилоты. Машины вели себя в соответствии с названиями, так что диспозиция напомнила сюжет из программы «В мире животных»: два серых орла неторопливо приближались к белому лебедю, который был в несколько раз крупнее преследователей, но не имел ни клюва, ни когтей. Правда, сдаваться лебедь не собирался. Когда компьютер ведущего Eagle доложил о захвате цели, Ту с неожиданной резвостью ушел на разворот с набором высоты. Две ракеты Sidewinder, сорвавшиеся с узла подвески истребителя, последовали за ним, как стальные шарики за магнитом, но в полукилометре от цели клюнули носами, замедлили ход, а потом неожиданно взорвались, ослепив привыкших к сумраку американских летчиков. Электроника обоих истребителей временно взбесилась: связь прервалась, стрелки приборов скакнули на какие-то фантастические значения, а экран бортового компьютера стал коричневым, в тон интерьеру.

— Хитро, — пробормотал пилот ведущего «Орла» Томми Ла Гардия и повел на себя рукоятку, осторожно заходя бомбардировщику под корму. Джефф Браун, управлявший ведомым истребителем, аккуратно набирал высоту, чтобы взять машину Зайцева в вертикальные клещи. Но когда устройство наведения машины Ла Гардии доложило о готовности к стрельбе, бомбардировщик завалился на левое крыло и упал почти к поверхности моря. Он выровнялся чуть ли не в сотне метров над поверхностью воды — и умудрялся маневрировать в кромешной темноте, чуть не цепляя клочья морской пены кончиками крыльев. Атаковать из этой позиции

оказалось страшно неудобно, захват цели был неустойчивым, ракеты сбивались с толку совсем уж изощренными помехами, с которыми американские пилоты до сих пор не сталкивались. Огонь из пушки также был малопродуктивным. В принципе, результативный угол атаки для Eagle мог достигать 25 градусов, но тогда самолет катастрофически терял скорость — в отличие от мишени. Так что двадцатимиллиметровые снаряды вспенивали соленую толщу воды, не причиняя вреда ракетоносцу. А преследование Ту-160 на выбранной им высоте оказалось просто опасным: «Орлы» имели множество достоинств вроде противоштопорной устойчивости и великолепного обзора из кабины, но проигрывали современным российским машинам в мощности и приемистости двигателя, маневренности планера — и вообще в приспособленности к жизненным трудностям. И если неспособность F-15 взлетать с чуть пыльной полосы слабо портила жизнь летчикам, служившим в вылизанной Англии, то критическое приближение к неспокойной поверхности моря ночью и при встречном ветре грозило серьезными неприятностями. Первую из них обнаружил Браун, экономивший свой боезапас. Его машина была перегружена больше, чем «Орел» Ла Гардии, а маневрировать старалась наравне с ним. Так что вскоре после начала карусели Джефф обнаружил, что почти выжег горючее, позволявшее рассуждать о точке возврата. Эта точка была вполне милосердной — идя на взлет, пилоты понимали, что в Лейкенхез не вернутся при самом мармеладном раскладе. Чего и не требовалось: рядышком, там, где Скандинавия становилась Кольским полуостровом, располагался аэродром норвежских сил ПВО Варде (откуда, кстати, в Лейкенхез и передали маршрут возвращавшегося Ту-160). Но еще чуть-чуть — и керосина могло не хватить и до Варде. Быстро обсудив проблему с Ла Гардией, Браун решил сократить дистанцию с татарами до совсем интимной, разом высадить весь боезапас и отправляться в сторону суши независимо от результатов стрельб. Ла Гардия собирался одновременно зайти с фланга и предупредить возможные чудачества бомбардировщика. У пилотов Ту-160, похоже, сдали нервы. Едва истребители начали падать, разлетаясь, словно два камушка, одновременно пущенные из одной рогатки, Blackjack заложил левый вираж с набором высоты. Браун, обрадовавшись, взял рукоятку на себя: в гонке по вертикали, тем более неярко выраженной, у Ту-160 шансов не было. Но рукоятка, вместо того чтобы мягко повиноваться, застыла, как приваренная, — и сразу будто сломалась в корне, безвольно болтанувшись в кулаке пилота. «Орел» потерял управление — сразу и безвозвратно. Если бы истребитель вошел в спутную струю, оставленную бомбардировщиком, в хорошем темпе и устойчивым курсом, его бы в худшем случае сильно тряхануло. Но F-15 попал в мощный турбулентный поток в момент потери горизонтальной скорости — и усугубил положение, включив вертикальную тягу. Машина на долю секунды подвисла, не удерживаемая тягой ни по какому вектору, — и тут же была снесена бушующим вокруг невидимым вихрем.

Eagle стал живой иллюстрацией к учебнику летного дела — только живости хватило ненадолго. Истребитель встал торчком, скользнул вниз, стремительно выполнил два килевых кувырка — и на третьем врубился во вспененную, но все равно твердую, как асфальт, морскую воду. Страшный удар выломал правую плоскость, которая вывернулась и стремительно ударила по фонарю. Браун не успел даже испугаться. В голове мелькнула мысль о катапульте. Но эту мысль выбило из головы влетевшее в кабину крыло, которое разрубило пилота почти до пояса. А нейроны мысли мутным облачком вымыла в море ледяная вода, хлынувшая в разломанный самолет. Томми, заложив вираж, прошел над кипящей водой и как-то сразу понял, что спасать там некого. Внутри у Ла Гардии все заледенело — как леденело, наверное, падающее на глубину

тело добряка и рохли Джеффри Брауна. Сквозь этот лед Томми с интересом наблюдал за собой: как он, пилот Ла Гардия, вместо того чтобы умереть на месте, набирает высоту, связывается с базой, что-то докладывает, выслушивает ответ и бросается за бомбером, не обращая внимания на крики диспетчера. Он собрался зайти с фланга и без затей расстрелять Ту. Но экипаж Blackjack разгадал маневр и врубил форсаж. «Лебедь» заревел, пустил в нос «Орлу» ленту видного даже в темноте черного дыма и стал удаляться от преследователя. Томми сказал несколько испанских слов и тоже усилил тягу. Он знал характеристики Blackjack наизусть и был, конечно, в курсе, что бомбардировщик может развивать скорость до 1300 миль в час. Но верить в это было тяжело — особенно с учетом любви русских к вранью по любым поводам, а также того существенного обстоятельства, что паспортные характеристики редко удается подтвердить в повседневной практике — любой автомобилист скажет, что лично ему редко удается развить заявленную производителем предельную скорость. Если русские и приврали, то не сильно. Eagle разогнался до восьмисот миль (предельное на такой высоте и при таком ветре значение). Но отставание от Blackjack не сократилось, а потихонечку росло. Ла Гардия испытал острый приступ бешеного отчаяния и сменил ракеты ближнего действия, которых, в общем, уже и не было, на дальнобойные AMRAAM. Первая ракета не взорвалась вообще, голышом канув в море, вторая рванула в нескольких сотнях футов от пылающих сопел Ту-160. Ла Гардия спокойно, как на компьютерном симуляторе, обошел сферу, в которой мог попасть под осколки. Но на этом ракетный потенциал Eagle иссяк. Собственная точка возврата маячила где-то рядом с кончиком носового обтекателя. И ас Томас Ла Гардия решительно ничего не мог сделать с безоружным наглецом, подло и жестоко унизившим его великую страну и коварно убившим его друга и напарника. В России экипажу Blackjack не удалось бы уйти далеко. Но бесславное завершение перехвата стало бы очередным, хотя и не таким заметным, поражением великой державы, не способной покарать обидчика с первого удара. Яростные размышления мелькнули в голове Томми, как щетка дворника по ветровому стеклу, и тут же испарились. Ла Гардия коротко и сильно, тут же охрипнув, вскрикнул. Силуэт бомбардировщика перестал удаляться и вообще стал более заметным из-за редких искр, вылетавших откуда-то из-под правого крыла. Похоже, осколки последней ракеты все-таки зацепили «Лебедя». Если бы Ла Гардия слышал переговоры экипажа «Юрия Дейнеко» и понимал бы русский, ему бы стало совсем хорошо.

— Экипаж, приготовиться к катапультированию.

— Валера, нормально. Вытянем.

— Без разговоров. Тут не танк и не братская могила. Дергаться не будем. Просто приготовиться. Паша, что с движками?

— Один накрылся, остальные пыхтят пока.

— Е… Ладно, прорвемся. Короче, предупреждать времени не будет, как выскочите, знайте — это я кнопочку нажал.

— Товарищ полковник, себе нажать не забудьте. Без вас там кисло в «Титаник» играть.

— Разговорчики.

— Виноват. Только не забудьте. Впрочем, Томми и так видел, что Ту-160 сбавил скорость и слегка набрал высоту. Пилот улыбнулся и нежно погладил пальцем кнопку стрельбы. Шестиствольная пушка Volcano сохранила почти полный боезапас, около 900 снарядов, но распорядиться ими следовало наверняка. Особенно сейчас, когда нет необходимости торопиться.

Как оказалось, Ла Гардия ошибался. В наушниках щелкнуло, и раздался мужской голос с сильным славянским акцентом: — Орел, вы приблизились к воздушному пространству Российской Федерации. Предлагаем немедленно изменить курс. Томми кивнул и открыл огонь. Первая очередь скользнула выше зализанной спины бомбардировщика, который сманеврировал — так что вторая цепочка снарядов прошла над правым крылом.

— Орел, вы вторгаетесь в воздушное пространство России. Даю пять секунд на смену курса, потом открываю огонь. Бортовой компьютер жалобно заныл, подтверждая, что F-15 стал чужой мишенью, а экран радара показал две стремительно приближающиеся со стороны Мурманска отметки. Томми не обратил внимания на эти мелочи. Терять ему было, в общем-то, нечего: точку возврата Ла Гардия миновал. Во всех смыслах. Томми выпустил новую очередь. Она оказалась более удачной: по меньшей мере два снаряда выбили искры из хвостовой части фюзеляжа «Лебедя».

— Открываю огонь, — предупредил летчик русского истребителя. И через секунды сразу две огненных трассы прошли впритирку к крыльям F-15.

— Маму твою имел, — сказал Ла Гардия с выражением и нажал на спуск. На этот раз он не собирался снимать палец с кнопки — и не снял. Он успел заметить, что несколько снарядов угодили в левое крыло, которое сразу задымило, и в горб кабины сразу за остеклением. Упавший на фюзеляж Ту-160 отсвет яркой вспышки разбежался по сетке трещин, наброшенной на стекло. Но Томас Ла Гардия этого не увидел. Он сгорел в той самой вспышке, высеченной встречей российской ракеты с американским истребителем. Двойка Су-27 с ревом прошла над падающими в море обломками и синхронно развернулась к берегу. Тот же голос осведомился: — Ну что, герои, по вам тоже стрелять или так сядете?

— Да нет разницы, зема. У нас горючка на нуле, и мотор один остался.

— Блин. До земли дотянете?

— Постараемся. А керосинчику не подбросите?

— Летит уже керосинщик, потерпите. Вы там все живые?

— Ну, как бы да. В основном. Спасибо за встречу.

— Да ладно, разве это встреча. Все впереди.

— Е-мое, может, нам сразу в море булькнуть?

— Наоборот. Вы герои, парни.

— Ух, ты. Это в России, что ли? Или Мурманск отделился, наконец?

— Блин, болтуны эти стратеги. Летаете где-то сутки напролет, и не знаете ни хрена. Все, пацаны, кончилась Америка на нашей земле.

— Е… А поподробнее можно?

— Подробности письмом. Все, керосинщик идет. А мы почапали. Тут за вами еще желающие скачут, встретить надо. Raxim itegez[22], как говорится.

— О господи. Наши совсем победили, что ли?

— А мы никогда и не проигрывали. Покеда, земляки. С вас бутылка, завтра занесете.

— Да хоть ящик. Скажи только, кому.

— Rawil Asylgareev minem isemem. An'ladysyz my?[23] — О господи. И тут уже они. Стоп. Асылгареев, ты, что ли?

— О, татары по-татарски понимать научились. Я, конечно. А ты кто?

— Охамел ты, лейтенант. Зайцева такого Валерия помнишь?

— Валерий Николаевич? Товарищ майор?! Это вы, что ли?

— Ага, только полковник. И в отставке.

— Вот ни хера себе отставка. А я теперь майор. Ч-черт, товарищ полковник, все, не успеваю. Утром переговорим, обязательно, ладно? Они переговорили утром. Уже после того, как экипаж Зайцева благополучно принял полсотни тонн керосина, приземлился на ВПП североморской базы Североморск-3, вообще-то не предназначенной для приема стратегических бомбардировщиков, тем более таких истерзанных. Выяснилось, что почти сразу после бомбежки Белого дома — и не исключено, что именно из-за этой бомбежки, — на сайте whitehouse.gov оказался общедоступен раздел «Документы особого контроля». Там среди нескольких малоинтересных законопроектов обнаружились планы «Свободная Россия» и «Духовное возрождение», предусматривавшие раздел и фактическую колонизацию России, которая в документах именовалась с русским акцентом — Ruccifl. Еще до того, как документы стали достоянием мировых СМИ, Роман Борисов третий раз за день связался с Майклом Бьюкененом и потребовал объяснений. Бьюкенен в тот момент был взбешен настолько, что без малого послал собеседника, сообщив тому, что ничего не знает ни о каких сайтах и документах. Борисов, не меняя интонации, попросил ответа по существу. Бьюкенен, одумавшись, попросил несколько минут для консультаций, по истечении которых сообщил временному российскому правителю, что вызвавшие его интерес документы являются либо фальсификацией, либо рабочими материалами, выложенными на официальный ресурс в результате чьего-то возмутительного самоуправства. Борисов отметил, что между этими вариантами все-таки есть заметная разница, и попросил уточнить, какой из них представляется подлинным. Бьюкенен затруднился с ответом, однако на всякий случай заверил, что сам эти бумаги никогда не видел и, безусловно, не учитывал при определении параметров взаимоотношений США и РФ. Борисов не стал комментировать эту клятву, но сообщил, что обстоятельства требуют от него аннулирования договора о миротворческом участии Соединенных Штатов в разрешении внутренних конфликтов на территории Российской Федерации. В полном объеме и с сегодняшнего дня. На этом все, в принципе, и кончилось.

Глава восьмая

1 На Тайване-острове, или под Чарджоу, Русскому с татарином все равно где жить — Родина есть Родина! Лапти, эрготоу… Так скроила матушка — и не перешить… Хольм ван Зайчик

КАЗАНЬ. 12 АВГУСТА Митинг собрался на площади Свободы. Окрестные здания обвесили, как мишурой, прожекторами. Так что было светло почти как днем — только нервно и прохладно. Напротив оперного театра, под статуей Ленина, сбили огромный помост, на который набежала куча народу — но все равно меньше, чем тысячи людей, затопивших всю площадь и окрестные улицы, словно перекипевшая и вытекшая на плиту каша. Такого площадь Свободы не помнила с начала 90-х, когда татарские националисты выстаивали здесь сутки напролет, выкрикивая «A-zat-lyk!» и время от времени перестукиваясь с милицейскими кордонами. Теперь народу было гораздо больше. Был он многонациональным, веселым и счастливым (при том, что многие присутствующие ушли с площади всего несколько часов назад, когда завершилось прощание с погибшими в налете казанцами) и шум создавал соответствующий, затихая лишь иногда, в начале речи особенно уважаемого оратора. Наиболее уважаемого человека на помосте не было, но люди догадывались, что без его выступления не обойтись. За помостом установили здоровенный экран — явно, чтобы демонстрировать победительную речь Магдиева. Когда Магдиев появился на помосте — невесть откуда и во плоти — народ взревел. Магдиев выждал полминуты, потом начал говорить. Говорил он о вещах очевидных и в последнее время активно обсасываемых всеми, кому не лень. Поэтому митинг воспринимал только отдельные фразы, то и дело срываясь в овации.

— Мы одержали беспрецедентную победу… Я хочу поблагодарить за это всех граждан… Спасибо, друзья… Raxmat, qaderle watandashlar…[24] Мы выстояли, но складывать оружие рано… Тем более что наши возможности не исчерпаны — мы готовы адекватно отвечать на любые удары или, как принято теперь говорить, вызовы… Враг не сломлен, зато мы показали, что он уязвим, и главное — разоблачили его подлинные цели… У США только одна цель — уничтожить Россию в ее нынешнем виде… Начав с двух флангов: политического устройства и системы противовоздушной обороны… Почему именно так, объяснять не надо: все объясняют последние события… И у США только одна помеха — Татарстан, который бьется за всю Россию… Теперь подумайте, чем Америке помешала сугубо оборонительная система и почему Москва потакает тем, кто обрекает на смуту российский народ, а его защитников пытается убить — своими или чужими руками… К счастью, такой подход остался в прошлом… Есть очевидная истина: без России нет Татарстана, но и без Татарстана нет России!.. Это давно поняли в Казани… Это, к счастью, поняли и в Москве… Я предоставляю слово исполняющему обязанности президента Российской Федерации Борисову Роману Юрьевичу… Публика онемела, вообразив, что на помост тем же чертиком, что и Магдиев, выскочит его

вчерашний оппонент, а теперь, получается, союзник. Но Борисов не выскочил, а солидно появился на вспыхнувшем экране. Он переждал бурю аплодисментов и спокойно сказал: — Доброй ночи, Танбулат Каримович. Доброй ночи, дорогие жители Татарстана. Я очень рад возможности обратиться к вам напрямую. Последние события известны всем, я не буду на них останавливаться. Все достаточно неоднозначно, но один позитивный момент для меня, по крайней мере, безусловен. Нам удалось выйти на взаимопонимание с вами, с Татарстаном, по самому болезненному вопросу. И это дает нам шанс на диалог Москвы и Казани в интересах всех нас. В интересах России. Спасибо, друзья. Теперь два слова о нашей позиции. С учетом новых обстоятельств мы потребовали объяснений у руководства Соединенных Штатов, но никакого вразумительного ответа до сих пор не получили. В этих условиях руководство Российской Федерации считает неоправданным продление миротворческого мандата для подразделений армии Соединенных Штатов, временно дислоцированных на территории России. Соответственно, все представители американских вооруженных сил, прибывавшие в Россию в соответствии с двусторонней договоренностью, должны покинуть страну в течение трех суток начиная с 21.00 сегодняшнего дня. К нашему удивлению, президент Бьюкенен отнесся к этому предложению довольно нервно — несмотря на то что мы готовы оказать американским подразделениям техническую, юридическую и административную помощь, а также обсудить возможность компенсации возникших неудобств. В связи с этим я вынужден сообщить две вещи. Во-первых, наша позиция нашла однозначное понимание у мирового сообщества в лице Организации Объединенных Наций, а также, прошу отметить, Евросоюза. Во-вторых, Россия твердо намерена добиться выполнения своих законных требований. Используя для этого любые имеющиеся в нашем распоряжении средства, которые, отмечу, приведены в полную боевую готовность. Мы, на минуточку, все-таки Россия. Великая держава с великим прошлым и великим будущим. И это будущее в наших, а не чужих руках. Тем, кто это забыл, мы напомним. И последнее. Я с благодарностью принял приглашение президента Магдиева и собираюсь в ближайшее время прибыть в Казань, чтобы окончательно снять все проблемы, сохраняющиеся в наших взаимоотношениях. До встречи, друзья. Овация отвлекла Иванькова, когда он совсем уже увлекся общением с зеленой молодежью. Приданная Неяпончику в подчинение спецгруппа не распущенного пока, но доживающего последние часы ополчения, топталась на крыльце Большого концертного зала, выстроенного ошую Ленина. Делать было решительно нечего, народному энтузиазму лучше не мешать, оставалось трепаться. Иваньков занимался этим в воспитательных целях: чтобы группа сержантов и лейтенантов не думала, что последние полгода все было так однозначно. Сначала он рассказал, как практически одновременно бил морду татарским националам (много болтавшим о джихаде и шахидизме) и русским патриотам, почти организовавшим вполне себе террористический Единый народный фронт. Потом, переждав ураган, завершивший выступление Борисова, по особой просьбе молодежи в лицах изложил ставшую легендой историю о том, как 20 июня, в однодневную войну Москвы и Казани, оказался главным татарским поединщиком, фактически Челубеем: — В других районах, короче, уже гасилово идет, из танков садят и «Грады» подкатывают, а мы сидим друг напротив друга и очком играем. Мне надоело, я кричу: э, черти, че, по-пацански нереально побазарить, совсем жим-жим без стволов и БТР? Дятел там какой-то возбухнул, начал там: че ты сказал, типа, повтори, все такое. Детсад, короче. Ну, я выхожу в чисто поле, не спеша так. Говорю: иди сюда, мужчина. Он вышел, бугай, блин, сразу мне с ноги в челюсть. Ну,

я ему ножку немножко сломал. Тут с его стороны остальные полезли, наши навстречу — и все без оружия, что характерно. Веселуха. Зато на остальных участках потери, а у нас как сводка из воскресного кабака: черепно-мозговые, переломы да ушибы. У меня мениск чуть в ботинок не упал, но вот, жив, здоров, и, короче… Так, вон там что за дятел стоит?

— Где? — не понял лейтенант Еремеев, заместитель командира отряда.

— Лейтенант, хрена ли вообще мышей не ловим? Вон, чувак рыжий стоит, с банкой в руках. Джин-тоник, что ли, держит. Это нормально, что ли?

— А что шариат уже, что ли?

— Лейтенант, у нас пока не шариат. Просто этот орел уже полчаса банку держит и ни разу к ней не прикладывался. А банка открытая. И рядом, чтоб вы знали, ни один магазин не пашет. Проверить, живо. Два сержанта подошли к рыжему парню, увлеченно слушавшему ораторов рядом с дальней от милиционеров колонны. Беседа у них, похоже, не сложилась, так что Иваньков, ругнувшись, двинулся на помощь: — Старший лейтенант Иваньков, главштаб ополчения. Документики ваши можно?

— Да ради бога, — покладисто сообщил рыжий, переложил банку в левую руку и извлек из кармана паспорт. Иваньков, бегло просмотрев его, поинтересовался: — Вадим Геннадьевич, а вы всегда с собой паспорт носите? Рыжий заулыбался: — Нормально. Не носишь — подозрительный тип, в кутузку забирают. Носишь — совсем, значит, подозрительный. Всегда ношу, товарищ старший лейтенант.

— Похвально. Очень похвально. А живете где сейчас?

— Там написано, — спокойно ответил Вадим Геннадьевич.

— Ну, тут написано: «Чистопольская, 19». А этот дом разбомбили.

— Щас. Ни фига не разбомбили. Дальше в сторону Амирхана — там да, пара домов в хлам. А наш, слава богу, стоит.

— А. Ну, извините, ошибся. А вы джин-тоник любите, да?

— Ну, как… Да, в принципе. Нельзя?

— Да нет, можно. А баночку разрешите посмотреть?

— Зачем? — опасливо спросил рыжий и даже попытался отодвинуться, но толпа за его спиной не пустила.

— Ну, вдруг я банки собираю, а такой нет. Или вдруг вы шахид, а в банке бомба, и вы взорвать хотите — Магдиева там, еще кого-нибудь.

— Ну что вы. Разве шахиды вот такими бывают?

— Они всякими бывают. И рыжими, и блондинами. Плохо вы шахидов знаете. Леонид Рыбак, известный своим иерусалимским соседям под фамилией бен-Цви, а сослуживцам по армейскому спецназу под кличкой Книжник (за способность голыми руками разорвать пополам трехсотстраничную книгу, правда, в мягкой обложке), по данному поводу мог аргументированно возразить лупоглазому и оттого, видимо, такому прозорливому старлею. Но лишь пожал плечами и поднес банку к губам. Лупоглазый не отстал. Протянув руку, сказал мягко, но настойчиво: — Баночку вашу можно?

— Да ради бога, — снова сказал Леонид, кинулся плечом назад, стараясь втиснуться поглубже в толпу, — и одновременно швырнул банку под ноги ментам. О столь бездарной концовке операции по ликвидации Магдиева, которая готовилась три месяца, капитан бен-Цви не успел даже пожалеть. Менты оказались неожиданно проворными и

открыли огонь из автоматов до того, как банка ударилась о землю и разорвала на куски старшего лейтенанта и обоих сержантов, а семерых участников митинга посекла мелкими, но гнусными осколками. Примерно в эту секунду капитан Закирзянов, пробормотав что-то невнятное, съехал на обочину и остановил машину. Наташа и Андрей, тихо сидевшие на заднем сиденье, тревожно спросили в один голос: — Марсель, что случилось?

— Щас. Щас. Уф, все. Руки… И вот здесь, под горлом… Словно схватил кто-то, — недоуменно объяснил Закирзянов. Он не стал уточнять, что точно от такого же ощущения — от чувства, что умирает, — проснулся прошлой ночью, когда началась бомбежка и взрыв разнес квартиру Абрамовых. Наташа, сестра и единственная на этом свете родственница Клавы, и так непрерывно плакала всю дорогу от Чистополя. Немного посидев и убедившись, что руки снова слушаются, а сердце бьется, Марсель тронулся с места и продолжил путь. Оплату всех похорон взял на себя Кабмин, но хлопот с оформлением бумаг — хоть отбавляй. Так что Наташе и Андрею необходимо поторопиться. Летфуллин ничего не почувствовал. Он спал как убитый после не слишком затяжного, но изматывающего доведения до кондиции текстов, появившихся позднее на вскрытом сайте Белого дома. А Гильфанов впервые узнал о чрезвычайном происшествии такого масштаба позже остальных. Он собирался остаться на митинге, но за полчаса до начала вдруг почувствовал, что прямо сейчас просто упадет и уже неважно, уснет или умрет на месте. Попросил отвезти его домой, вошел в квартиру не включая света и направился было к себе в комнату, чтобы рухнуть лицом в подушку. Но на полпути почему-то остановился и зашел в комнату отца. Все там было как обычно. Гильфанов сделал два нерешительных шага, сел на край кушетки, на которой лежал отец, и несколько секунд сидел, глядя в пол, на котором валялась зеленая бутылка из-под стеклоочистителя. Потом повернул голову.

— Ati, — сказал Гильфанов, глядя в худую спину, обтянутую румынской клетчатой рубашкой. Ильдар подарил эту рубашку почти не пившему тогда отцу на вторую в своей жизни зарплату — на первую купил маме крем «Пани Валевска». Последние два года отец ничего кроме этой рубашки и пары футболок примерно тех же времен не носил, а новые вещи, купленные сыном на текущем историческом этапе, немедленно и с каким-то вызовом пропивал. Ильдар медленно протянул руку и положил ее отцу на спину. Спина под рубашкой была твердая, прохладная и совершенно мертвая. Гильфанов отнял руку, отвернулся и неумело заплакал.

2 Дома Журка отогнул зажимы на жестяных угольничках и вставил Ромкину фотографию. Она подошла почти точно, только сбоку пришлось чуть-чуть подрезать. Владислав Крапивин

КАЗАНЬ. 14 АВГУСТА С планерки я вышел в самом растрепанном настроении. Долгов давно вел себя неортодоксально — видимо, терзался сложными чувствами по поводу того, что он главный редактор, а дальше своего кабинета не бывает, а я зам, и от Магдиева не вылезаю, и всем, кому надо, это известно. Но я же не подсиживанием начальства у Магдиева занимался, и вообще, тамошние мои дела к газетным никакого отношения не имели. А все, что касается газеты, я делал нормально и в срок. Судя по планерке, этого было мало. Или наоборот. Долгов всю дорогу и без особого повода отпускал всякие реплики явно в мой адрес, сообщая то об «особо информированных наших представителях», то о том, что «мы сами вот в этом примерно составе можем политику не только Татарстана, но и России со Вселенной определить — легко». Я терпел, потом мягко попросил уточнить, о чем, собственно, речь. Народ притих, потупив глаза. А Долгов заулыбался и сказал: — Да нет, Айрат, это я так, вообще. И после демонстративно, я считаю, принялся блокировать все мои идеи. Я предложил сделать подборку про жителей погибшего дома. Долгов сказал, что это уже всем известно и нечего нам с телевидением соревноваться. Я сказал, что неплохо бы покопаться в экипажах бомбардировщиков, грохнувших Савватеевку и Белый дом. Долгов сообщил, что это может повредить интересам национальной безопасности. Я, кажется, физически опух и, поразмыслив, решил выбрать — для проверки — совсем нейтральную тему. В начале недели странно погиб управляющий банком «Казкоминвест» Гаяз Замалетдинов: у его машины заклинило двигатель на повороте загородной трассы, и Audi клубком укатился в захламленный овраг. Банкир был не из первого ряда, но все равно известный, к тому же разок опубликовал у нас какую-никакую, а статью. Но когда я предложил сделать подробный отчетик про это, Долгов сообщил, что мы все-таки не желтая пресса и не хватало еще про ДТП писать. Тут я заткнулся, так и не озвучив еще одной идеи — выяснить, что случилось с городским сумасшедшим Расимом Ибрагимовым, с подачи которого Конституционный суд признал ничтожным «большой договор» между Казанью и Москвой. Было у меня подозрение, что не по своей воле он перестал доставать суды и редакции новыми идеями. Но высказывать подозрения не стал, потому что смысла не увидел. Вместо этого я решил выяснить с любимым шефом отношения без лишних ушей. И тут Долгов неожиданно предложил мне сделать текст на открытие номера — про то, как и чем Казань встретит Борисова.

Тема идиотская, но я согласился, потому что иначе вообще получились бы скандал и неприличность. Долгов сказал «Вот и чудно», завершил планерку и сбежал по неотложным делам раньше, чем я припер его в ближайшем углу наболевшими вопросами. В итоге нелюбимое мною, но необходимое разбиралово пришлось отложить на потом. А пока следовало сесть и подумать, чем Казань встретит Борисова. Все варианты представлялись банальными, а самый банальный был связан с Магдиевым. Но что-то меня в этой простоте зацепило. Видимо, то, понял я, что Магдиев и Борисов — ровесники. Это обстоятельство само по себе полная фигня — каждый человек кому-нибудь ровесник, — но оно поддавалось довольно красивой раскрутке. Я немного помозговал и решил, что на логическом уровне давить на равноудаленность национальных лидеров от дат рождения довольно глупо. Зато эмоциональный обыгрыш вполне уместен — эмоции не бывают умными по определению. Я вяло обдумал несколько вариантов и решил остановиться на самом примитивном и классическом — фотографии. Идеальным было бы поставить снимок, на котором Магдиев с Борисовым стояли бы рука об руку, аки рабочий с колхозницей, и зафигачить текст про то, что принадлежность к одному поколению заставляет забыть про такие мелочи, как война, мор и глад. Или, напротив: фото, на котором российский и татарстанский руководители взирали бы друг на друга сычами, сопроводить развернутыми размышлениями о том, что сверстники могут конфликтовать, и довольно серьезно, по принципиальным поводам, но все равно останутся детьми одного времени, которых сближает общее детство, общая музыка и общие дискотеки (или как они там назывались лет сорок назад?). Увы, совместных снимков Борисова и Магдиева не существовало: встречаться президенту Татарстана и лидеру правых не доводилось — сначала не срослось, потом тем более. Значит, надо подыскивать снимки наших героев, чтобы поставить их встык. А лучше коллаж. Магдиева в нашем архиве полно всякого. С Борисовым было хуже. В Татарстан он приехать по ходу своей не короткой и замысловатой карьеры так и не сподобился — потому в редакционном архиве отсутствовал (если не считать нескольких полупарадных портретов из фотохроники ТАСС, сделанных, понятно, в абсолютно тассовском, а потому малоинтересном здесь и сейчас стиле). Пришлось лезть в Интернет. Сперва я пошарил по фотогалерее официального кремлевского сайта. Но там царил все тот же ТАСС. Я приуныл: не хотелось рыться в миллионах ссылок, которые с готовностью выбросит любая поисковая система по запросу «фото Борисов». Тем более что девяносто процентов этих ссылок пришлись бы все на тот же отчаянный официоз. Тут я вспомнил, что «правые» — в основе своей ребята продвинутые и эксгибиционные, и наверняка Борисов в бытность главой оппозиции держал стандартный сайт с нестандартной фотогалереей, который, возможно, не закрыл с переходом в новый статус. Быстро удалось выяснить, что основной сайт borisov.right.ru таки закрылся, и два из трех его зеркал тоже. Третье почему-то продолжало висеть на североамериканском сервере — забытое и пыльное (последнее обновление случилось в прошлом марте, за неделю до ухода Роман Юрьича в вице-премьеры). И фотогалерея на нем была цела, к тому же полностью отвечала моим ожиданиям. Имелись: Борисов в проруби (в честь Крещения), Борисов в бурке и с кинжалом (в честь очередного предвыборного визита на Кавказ), Борисов с соратниками (оптом и в розницу), Борисов на велосипеде и даже в прыгающих сапогах-скороходах уфимской конструкции. Все это было занимательно и наполняло душу сочувствием к политикам, которым нет преград ни в одной стихии, но слабо отвечало моим не слишком требовательным запросам.

Потому что Магдиев публичным политиком не был сроду, а маршрут комсомол — ТЭК — правительство — президентство редко проходит мимо камер, фиксирующих дурачества. Просто забавных фоток, на которых Танчик смотрел сычом или верблюдом (через верхнюю губу), было полно, но убедительной пары к ним борисовские фотографы почему-то не подобрали. А с раскованностью, которую Роман Юрьич демонстрировал до сих пор, Танбулат Каримович покончил, похоже, еще в беззаботной юности. Тут я вспомнил детский снимок Магдиева из написанной к его сорокапятилетию книжки «Шаги по родной земле» — будущий президент Татарстана летел на раздолбанном велосипеде по аутентичной улице Лениногорска. На крайняк можно поставить это фото, а рядышком — менее раритетного Борисова на велосипеде тож. Текстовка под стык придумывалась без проблем. Но красоты и совершенства в таком решении не было. Даже в нынешнем настроении мириться с этим я не мог, потому решил поискать велосипедный вариант Борисова, менее контрастирующий с изображением его далекого татарского ровесника. И почти сразу рявкнул: — Есть! Это был не велосипедный снимок. Это был фрагмент групповой, судя по всему, фотографии, которых полно было и у меня со времен пионер лагерного детства: двенадцатилетний примерно Роман Юрьевич Борисов, слегка размытый из-за сильного увеличения при кадрировании, но вполне узнаваемый, стоял весь такой летний, в куцых шортах и футболке с мордой львенка из фильма (зато при пионерском галстуке) и беззаботно смеялся. Удача пряталась не во львенке и даже не в шортах, прости господи, а в руке, обнимавшей пионера Борисова за плечо. Очень похожий снимок я видел в «Шагах по родной земле». Одна из фотографий Магдиева там почти такая же, пионерлагерная: юный Танбулат стоял в обнимочку с невидимым приятелем и улыбался. Бравурно бормоча, я выбрался из-за стола и полез на полку за магдиевской книгой. На законном месте ее, как всегда, не оказалось: она спряталась под стопкой старых исписанных ежедневников, которые я никак не мог решиться выкинуть и под которые я точно ничего и никогда не клал. На такие парадоксы я давно привык не отвлекаться, потому решительно выдернул книжку на волю и шагнул к столу, на ходу раскрывая подарочное издание. Шаг по родной земле мне удался не слишком: едва найдя нужную страницу, я застыл, так и не достигнув кресла и лихорадочно соображая, что же такое происходит на белом свете. Помотал головой, добрался до кресла, сделал вдох-выдох и аккуратно глянул сначала в книгу, потом на экран. Потом поднес книгу к экрану. Ничего не изменилось. На одном снимке, подписанном «Летний лагерь, Евпатория, 1974 год», смеялся тощий светловолосый мальчик в футболке с рисунком львенка, рукава и подол которой оторочены темной полоской — видимо, красной или синей. Левая рука срезана краем снимка, который срезал и того, кто клетчатой рукой обнимал приятеля за плечи. На другой фотографии, с пояснением «Отдых у моря: пионерлагерь „Юный ленинец“, 1974 год», улыбался крепкий темноволосый мальчик в клетчатой ковбойке и мешковатых штанах (и в пионерском галстуке — куда уж в «Юном ленинце» без него). Правая рука у него была срезана при кадрировании снимка, но обнимавшую его руку с рукавчиком футболки, отчеркнутой неширокой тесьмой, ретушер не тронул. И правильно сделал. Ни один нормальный человек не додумался бы приложить друг к другу снимки двух абсолютно чуждых, даже враждебных людей, чтобы обнаружить, что Роман Борисов и Танбулат Магдиев были не только ровесниками и не только известными всему миру недоброжелателями, умудрившимися так ни разу в жизни и не пообщаться. Они были приятелями — а судя по снимку, и друзьями — с почти сорокалетним стажем. И если подумать, стаж все это время мог и не прерываться.

3 Тут Волк Ларсев снова показал свою чудовищную силу. Джек Лондон

КАЗАНЬ. 14 АВГУСТА — Я тебе честно сказать хочу. Долгов мне уже вот где. Вечно жопой крутит. И нашим, и вашим, — горячо сообщил Магдиев, вдруг принявший близко к сердцу мою неосторожную жалобу на жизнь.

— Не, ну что значит «вечно»? — сказал я, малость опешив и пытаясь быстро подобрать нужные слова.

— Опять же, достали эти shimbalar[25], а тут есть возможность толкового человека поставить на толковое место. Тебе самому не надоело в эти подсвисты играть? Неинтересная же газета. Я дернул плечом и набрал в легкие воздуха. Там этот воздух и сгинул: Магдиева было не остановить.

— Неинтересная, я тебе говорю. Авторы сильные, идеи вроде ничего. А получается тоска. И знаешь, почему? Потому что не родной человек делает. Я так считаю: если ты живешь в Казани, делай казанскую газету. Если в Москве — московскую. Но тут странно получается. Если ты в Москве продвигаешь казанские новости и казанские взгляды, ты будешь выглядеть, tege, как дурак. Зато в Казани можно хоть московские, хоть тель-авивские, хоть вашингтонские взгляды двигать. Я и не спорю, ты знаешь, я в этом плане за полную свободу. Но ведь должна быть и татарская правда. И кто ее должен нести? Русский, что ли? Или немец? Татарин должен. Не хочешь на место Долгова — без проблем. Свою газету издавай. Нормальную. Дела-то интересные только начинаются. Как тебе идея?

— Знаете, Танбулат Каримович, — сказал я, подумав. — Я сейчас скажу, как. Только издалека, ладно? Я еще совсем зеленый был. В смысле, молодой. И меня пригласил один средненький такой начальник из МВЭС. Может, вы его даже знаете, а может, и нет — он потом делся куда-то, еще до министерства. Вот, пригласил он меня вечером для беседы по очень важному поводу, касающемуся национальных интересов республики. Я, с одной стороны, дурак еще был, с другой — все равно осторожный. Попытался выспросить поподробнее. Он там буквально за полминуты меня загрузил, как бульдозер телегами, про то, что типа есть такой клуб национально мыслящих чиновников и предпринимателей, заинтересованных в том, чтобы татары не жрали друг друга с этим самым, а продвигали — ну, типа как евреи или кавказцы. Тогда всякие национальные моменты были модными и актуальными, а я всегда остро это дело чувствовал. А с другой стороны, решил, что клуб может стать хорошей темой, в случае чего. С Долговым посоветовался. Тот прихерел, пожал плечами и сказал: «Хочешь, на хер его пошли, хочешь — езжай». Я поехал. Этот дятел адрес дал на парке Горького, в высотке, где сейчас внизу магазин «Меридиан». Я приперся, думаю, там сидят банкиры и вице-премьеры, толстые, в сумраке и с сигарами, и решают, как им с помощью контрабанды мазута в Прибалтику побольше суверенитета проглотить. А там однокомнатная квартира без мебели — диван, кресло, телефонный аппарат на полу, и орел этот ходит. Потом тык-мык — минут пятнадцать разговор

дебильный был: я его вежливо про клуб да про планы, он все за жизнь и про то, как важно нам, представителям великого, но несчастного народа, друг друга поддерживать под натиском marjalar[26] и shimbalar, как вот я похож на честного человека и как у меня глаза блестят. Вот так посидели, он чаю налил, гадостного такого — я ж не пью, — и я все не врублюсь, чего он вола вертит. Спрашиваю, а чего клуб-то? Он понес, что сегодня не получилось, да надо посоветоваться, да давай попозже. Я говорю: ну до свидания тогда. А он обрадовался, вскочил, руку жмет, пока, говорит.

— Айрат, dustym[27], прости душевно, но зачем мне такой интересный рассказ?

— Щас, Танбулат Каримович. В общем, так я и не понял, что за клуб такой неуловимый, как мститель, был. С Долговым на следующий день непонятками поделился. Он высказался вроде того, что вас, татар, умом понять — это похлеще чем русских. Дятла того я потом видел пару раз, и он как-то все бочком мимо меня и на прямые вопросы про клуб бледно улыбается и ускользает. Потом выяснилось, что из министерства поперли. За что, никто толком не объяснял, только рожи корчили — типа, а как же его не попереть-то. И вот только недавно я боевик какойто смотрел, там эпизод про пидоров. И я вдруг это дело с клубом вспомнил, и дошло до меня. Дятел этот просто пидор был и меня зазывал типа на свидание. И был уверен, что я либо сразу все понял, либо пойму по ходу, и все у него получится. А получилось наоборот — видать, он всосал, что не срастается — не знаю уж, почему. У этих свои секреты.

— Ты вот так shypyrtykyna[28] на Долгова, что ли, выходишь? — спросил Магдиев.

— Не-а, — почти торжествующе сказал я: похоже, о'генриевски неожиданный финт логики следовало признать вполне удачным: собеседник явно не допирал, к чему я веду. Любил я такие моменты в разговоре. — Я, Танбулат Каримович, потом начал вспоминать все разговоры о национальной гордости татар и о том, что мы должны быть вместе плечом к плечу, — а с разными людьми на эту тему болтать пришлось. И понял, что большей частью этих чуваков не плечо, а задница интересовала. И национальный вопрос почесать для них — как для нормального человека у девушки время спросить. Так что, извините…

— Стоп. Сам извини, dustym. Я правильно понял, ты меня пидором назвал? — вполголоса спросил Магдиев. Завелся, подумал я с удовольствием, и начал: — Да нет… В голове вспыхнуло, а выше колен стало неудобно. Перед глазами мелькнули шторы и почему-то рабочий стол Магдиева, стоявший в дальнему углу. И сразу тупо стукнуло по затылку и крестцу. Через пару секунд я сообразил, что лежу на полу в двух метрах от переговорного стола. Опрокинутый стул обозначает середину расстояния, отделяющего мое нынешнее местоположение от предыдущего, а Магдиев застыл в той же позе, из которой двинул мне в челюсть, — навалился грудью на стол и тяжело смотрит на мои попытки найти ноги и способ их использовать. Когда я наконец сел и принялся неумело соображать, что случилось и что теперь делать, Магдиев заговорил: — Вы, kocheklar[29], совсем нюх потеряли. Не соображаете, с кем говорите и что говорите. Пиздюк ты тупой, журналист. Я к тебе, tege, как к родному, а ты меня с пидором сравниваешь. Видеть тебя не хочу. Пшел вон. Голова казалась повернутой градусов на тридцать влево, и мучительно хотелось немного поразмышлять над тем, почему я вижу то, что впереди, а не то, что сбоку. Тем не менее я мог бы много чем ответить. Сказать, что Магдиев сам пиздюк, раз не может человека дослушать, и швырнуть ему в лицо снимок, где он с Борисовым обжимается. Докопаться до фразы про

родного — типа, ладно хоть милым или противным не назвал. Попытаться въехать Магдиеву в глаз или просто запустить в него стулом. Плюнуть в рожу. Ничего не вышло. Говорить я временно не мог — во всяком случае, не ощущал себя готовым к этому. Контрудар был вообще утопией круче кампанелловской — подняться я сумел, но сейчас даже себе в живот кулаком не попал бы: удар у Магдиева поставлен со времен работы председателем колхоза «Урняк» Альметьевского района. Его в свое время еле от суда отмазали за искалеченного комбайнера, ударившегося в запой в разгар уборочной. Плюнуть тоже не получилось — губы распухли и онемели. Поэтому я просто махнул рукой, развернулся и поплелся к раскрывшейся двери, в которой застыл офигевший охранник. Этот взмах стал прощальным. Больше я Танбулата Магдиева не видел.

4 В этом мире у Аллаха много разных вкусных яств, Не сравниться им, однако, с чаем, главным из лекарств. Столько ценных и целебных Свойств не сыщешь у других — В сытых превратит голодных, в юных — старых и больных. Татарский байт

КАЗАНЬ. 14 АВГУСТА Гильфанов Летфуллину сначала просто не поверил. Он знал, что Айрат — парень хоть и трепливый, но в серьезных вопросах к мистификациям не склонный. После телефонного разговора Ильдар решил, что Летфуллин либо тайный торчок, перепутавший дозу, либо он скоропостижно свихнулся на почве общего переутомления. Вариант, согласно которому отважного журналиста всерьез захватили бандюки, а то и диверсанты, московские или вашингтонские, и держат прикованным к батарее в его собственном кабинете, не проходил — Летфуллин в ходе бравого рассказа о том, как получил от Булкина в пятак и был отправлен на три советских, не употребил кодовое сочетание «субботний вечер» даже после того, как Ильдар дважды подкинул наводящие вопросы — на случай, если газетчик от волнения позабыл все на свете, а злодеи, предположительно окружившие его, слушают беседу с бритвами в руках. В любом случае, Гильфанов решил немедленно приехать в редакцию. Удолбанный или сумасшедший Летфуллин был не бесполезен, а опасен, так что необходимо срочно поставить товарищу диагноз. Сделать это оказалось невероятно легко: гематома челюсти (которую привыкающий, похоже, к легким увечьям страдалец аккуратно протирал смоченным бадягой платочком) и сплин на грани истерики и депрессии. Гильфанова это даже успокоило. Он, пока шел по редакции, испугался, что у заместителя редактора, по меньшей мере, полголовы снесено — обычно шустрые и довольно важные корреспонденты и тем более техперсонал на сей раз имели вид задумчивый, если не запуганный, что категорически не соответствовало общему победному настрою, царившему по всему Татарстану. В ходе беседы с Айратом стало понятно, что редакцию сплющил негромкий, но очевидный и принципиальный антагонизм Долгова и Летфуллина — штука, выглядящая почти невероятной для людей, знакомых с историей «Нашего всего» и характерами его руководителей, но, если вдуматься, совсем не удивительная. Однако заботили Гильфанова совершенно не эти забавные обстоятельства, а необходимость сохранить сострадательную невозмутимость и как-то поддерживать беседу с разобиженным Летфуллиным. Магдиевское рукомашество его не слишком впечатлило — разве что с учетом почти отеческого отношения президента к журналисту. А вот когда Айрат перешел к замечательному фотографическому открытию и принялся демонстрировать сначала отдельные

распечатки юных Магдиева и Борисова, потом сведенный и в этом виде безоговорочно убойный кадр, Гильфанов почувствовал, что немного переусердствовал с превращением лица в камень — теперь его просто переклинило, а усы встали дыбом. К счастью, в этот момент Айрат снова вспомнил про челюсть и похромал мочить платок мутноватой жидкостью из стоявшего на подоконнике бутылька, бормоча: «Буду молодой, красивый, а то жену только пугать, детей…» Ильдар воспользовался паузой, чтобы отвернуться, сделать несколько энергичных гримас и рукой размазать лицо по черепу — дабы снять болезненный уже спазм. Помогло. Печальную повесть о стукнутом журналисте он дослушал уже вполне раскованно и естественно, с сочувствием покивал, пообещал, несмотря на протесты Айрата, поговорить с Магдиевым. А когда Летфуллин высказал отношение к этому намерению, попросил все-таки сразу Танбулата Каримовича, если тот вдруг пойдет на контакт и, допустим, извинится, в далекие края не посылать.

— Я посылать не буду, я табуреткой сразу ебну, — весело пообещал Летфуллин.

— Айрат Идрисович, я вас умоляю, — сказал Гильфанов, произнес еще несколько утешительных фраз, выпросил совместный снимок счастливых президентов и, пожав Летфуллину руку, направился к двери. Там остановился и сказал: — А, забыл совсем. Как вы теперь с Долговым-то будете?

— Никак. Заявление я ему отнес, он не подписывает. Две недели поработаю еще, если не передумаю, то уйду просто так. Неявочным порядком.

— А куда?

— Инструктором, конечно.

— То есть?

— Ну, к Жаудату, в охрану магдиевскую. Буду у них почетный спарринг-партнер президента. Мальчик для битья. Употреблять по вторникам вместо груши. Гильфанов вздохнул и покачал головой. Летфуллин помахал в воздухе влажным платочком, остужая, и снова приложил его к челюсти. Бадяга творила чудеса. Впрочем, и Магдиев был вполне милосерден. Айрата миновало даже сотрясение мозга. По крайней мере, в своем жизнеописании о тошноте он не упомянул.

— Может, помочь чем? — спросил Гильфанов, особенно ни на что хорошее не надеясь.

— Спасибо, мне сегодня уже помогли, — сказал Летфуллин. Гильфанов смотрел на него. Летфуллин отвел глаза и сказал: — Ну, извините. Не прав.

— Да ладно, понимаю. Это я прилип. Айрат Идрисович, а вы кому-нибудь еще снимок этот ваш показывали?

— Не-а. Долгову — как-то не сложилось, Магдиеву — не успел. Вам только. Теперь вы типа меня убьете, да?

— Лечитесь, Айрат Идрисович, — мягко сказал Ильдар и приоткрыл дверь.

— Спасибо. Только вы, пожалуйста, Магдиеву скажите, что это ему пора лечиться. Мне по морде не впервой получать, но с такой манерой общения он быстро ответку получит. Пора дедушке на транквилизаторы садиться.

— Подумаем, — неопределенно пообещал Гильфанов и поднял руку, прощаясь. Главного он Летфуллину не сказал и на всякий случай немножко помедлил, прежде чем выйти из кабинета. Летфуллин ожидания оправдал: — Ильдар Саматович, в порядке совета. Я не хочу мстительным быть. Как считаете, чего будет, если я этот снимок опубликую? Отомстил, получится?

— Знаете, Айрат, я теперь вам и советовать ничего не могу. На ваше усмотрение,

абсолютно.

— У меня усмотрение всё вбок съехало. Не знаю я, блин. Сейчас публиковать — получится, я Магдиеву подляну делаю, а к Долгову, наоборот, типа подмазываюсь — что мы, получается, одной крови. Тьфу, зараза. В другую газету отдавать вообще западло. Ладно, подумаю пока.

— На ваше усмотрение, — повторил Ильдар, попрощался последний раз и ушел. Едва выйдя на Баумана, он позвонил из ближайшего автомата (сотовую связь в центре еще не восстановили) в Кремль и договорился о срочной встрече. Потом побежал к машине, скомандовал: «В комитет, потом сразу в Кремль». В комитете он был ровно семь минут. Ровно столько, сколько нужно, чтобы добежать до кабинета. Запереться. Достать из верхнего ящика стола и сунуть в карман плоскую упаковку аспирина. Потом извлечь из того же ящика подарочный футляр с золотым «паркером» и сменными капсулами, вытащить из корпуса ручки чернильный баллончик и очень аккуратно поместить на освободившееся место другой, отличавшийся от подобных ему лишь тонкой зеленой полоской на тупом конце. Потом выскочить из кабинета и ссыпаться по лестнице мимо отдавшего честь дежурного офицера. Магдиев встретил Гильфанова как родного. Ничего иного Ильдар и не ожидал: всеобщая эйфория от победы особенно сильно била по мозгам верховному главнокомандованию, и никто лучше главковерха не понимал роли скромного полковника в спектакле, которым открыл и закрыл сезон театр военных и попутных действий. Но чувствовался в энтузиазме президента некоторый перебор, словно он очень старался выдержать планку и при этом натуги не показать. Уловивший такую тонкость Гильфанов лишний раз убедился в правдивости рассказа Летфуллина. Магдиева все-таки крепко зацепила эта история, и, похоже, подъедала его совесть — та самая, из гайдаровского рассказа, из-за которой Нина заплакать могла, а лидеру победившей республики было впадлу. Тем более клиническим выглядел случай. Гильфанов сообразил, что всякий, кто заинтересуется теплым прощанием президента со своим доверенным борзописцем, получит в челюсть — и не факт, что рукой. С другой стороны, менее прямолинейный подход мог заставить Магдиева постепенно рассиропиться, облегчить душу рассказом об избиении трепливых балбесов, а потом, как знать, и о чем-нибудь более интимном. Например, о какой-нибудь старой фотографии и грядущей встрече столь же старых друзей. Поэтому Ильдар вывернул наизнанку торопливо составленный по пути в Кремль план беседы и начал с того, чем предполагал закончить: — Танбулат Каримович, такое дело. Отпроситься я у вас хочу.

— В смысле?

— В смысле, я устал, я ухожу. На пенсию пора. Рыбу ловить и облепиху собирать.

— Isanmesez, min seznen apaen, — растерянно сказал Магдиев. — Это шутка, надеюсь, Ильдар? Ильдар виновато вздохнул. Принялся объяснять, что на самом деле его работа растратила смысл. Последние годы комитет существовал де-факто независимо от Москвы, а сам Гильфанов последние годы действовал независимо от комитета. И в том, и в другом случае формально оставались поводы и возможности для возвращения, так сказать, в исходное русло. Но на самом деле это было бы довольно маразматическим мероприятием — по множеству причин. Так что, Танбулат Каримович, как офицер ФСБ я просто не существую, как офицер КГБ исчерпал себя — и, пожалуй, чуть пораньше КГБ, который, если я правильно понимаю, будет тихонечко слит — и не с ФСБ, а как картофельный отвар — на землю или куда там отвар сливают. Я понимаю, упредил он возражение Магдиева, что на одном комитете свет клином не сошелся — тем более

с учетом последних обстоятельств. Но я, честное слово, подорвался, довольно серьезно. Надо отдохнуть. Хотя бы месяц-другой. Потом отец, вы знаете… Магдиев согласился с этой логикой удивительно быстро. Конечно, он задал десяток вопросов. Некоторые из них Гильфанова почти растрогали — например, Танчик всерьез озаботился безопасностью полковника, а когда тот заверил, что будет ходить только по безопасным местам и только с каской на голове, поинтересовался, а как с финансами. Ни нажимать на собеседника, ни тем более угрожать или просто предостерегать от возможных негативных последствий расставания Магдиев не стал. Гильфанов заподозрил даже, что Магдиев по привычке всех победивших вождей приготовился радикально почистить свое окружение. Чтобы, значит, через год-другой ни одна тварь не посмела или просто не смогла бы физически вспомнить, как мы с товарищем богом вместе принимали решительный план действий. Но нет, похоже, Булкин искренне переживал скорое расставание с собратом по оружию и не протестовал лишь из уважения к убеждениям и выпестованной позиции собрата, к тому же сделавшего свое дело. Не сказать, что из-за этого Гильфанов засбоил и задумался над тем, стоит ли реализовывать свой план. Сделать это было необходимо — но лишь убедившись, что цепочка, выстроенная полковником в последние полтора часа, не является метастазом его воспаленного и распухшего воображения. Ильдар быстро убедился, что все было правдой, — как и ожидалось, подталкивать Танчика почти не пришлось. Тот сам заговорил о грядущем визите Борисова. В том смысле, что подготовка к нему уже вымотала и Жаудата со всеми присными, и аппарат, не говоря уже о ментах и прочем малоценном расходном материале. Но это дело житейское, и Гильфанов может отдыхать с чистой совестью и холодной головой. Гильфанов, не пережимая, поинтересовался, а что поделывает противная сторона.

— Да так, тоже землю роет — псов своих прислали, сорок человек, страшное дело, прочесывают Казань и Кремль, Алла бирса, ханскую казну найдут. Шаймиев говорит, когда Путин и тем более Ельцин приезжали, подобного и рядом не было.

— А, — сказал Гильфанов равнодушно. — Странно. Борисов вроде сам по себе человек не слишком пафосный. Магдиев пристально посмотрел на него: — Это у тебя комплимент или наоборот?

— Констатация. Мне так кажется. Хотя я толком про него и не знаю ничего, честно говоря.

— Да его мало кто вообще знает, — сказал Магдиев и заулыбался. — Нормальный он мужик, на самом деле.

— Елки-палки, — сказал Гильфанов. — Так это не монтаж, получается?

— Что — не монтаж? Гильфанов бережно вытянул из кармана сложенную вчетверо распечатку летфуллинского открытия и протянул президенту. Тот, с подозрением поглядев на полковника, принял листок, развернул его и застыл. Потом откинулся на спинку кресла и хохотнул. Гильфанов, признаться, опасался иной реакции, а потому слегка расслабился. Магдиев положил снимок перед собой, бережно разгладил и сообщил Гильфанову: — Ильдар Саматович, ты, tege… гений сыска. Как ты это нашел? Фираю соблазнил, что ли, чтобы в семейном альбоме покопаться?

— Выходит, не монтаж, — констатировал Ильдар, любуясь Магдиевым. — А я, честно говоря, решил, что Айрат с ума сошел.

— При чем тут Айрат?

— А это его творчество, — безмятежно объяснил Гильфанов. — Часа три назад прислал мне письмо с этим снимком. Мылом, конечно. Я не понял, написал ему в ответ: что это значит и кто эти пионеры. Простите уж, Танбулат Каримович, сразу вас не признал. И приятеля вашего тоже. Магдиев на приятеля никак не отреагировал, а продолжал слушать — внимательно и без улыбки.

— Так вот, он ничего не ответил, на звонок по рабочему не откликнулся. Дома его нет, а мобильные, вы же знаете, пока не работают. Я в голове почесал, потом начал что-то вспоминать, полазил по книжкам, сайтам. Фотографию Борисова нашел, а вашу нет. Так, шаровым образом решил, что узнал. Не ошибся, оказывается. Но что вот это все значит — пока не совсем пойму.

— Да я и сам, — откликнулся Магдиев. — Погоди-ка, подумаю… — И сказал после короткой паузы: — Вот, значит, чего этот бедолага приходил. А я ему в торец…

— Кому в торец? Что за бедолага? Айрат, что ли? — Гильфанов изумился так, что чуть не сполз со стула. Магдиев неловко, но честно — во всяком случае, очень близко к версии, изложенной Летфуллиным, — пересказал фарсовые обстоятельства их последней встречи и принялся переживать по поводу того, что пацан, оказывается, tege, головой с большим поводом поехал — раз такое открытие сделал.

— Нюх у пацана. А я его по нюху… — тут Магдиев смущенно хихикнул. А Гильфанов сказал: — Танбулат Каримович, я почти в панике. То есть я понимаю, что вы Летфуллину в рыло въехали, и понимаю, по какому поводу. Но вот этот снимок — он что значит? Что вы с Борисовым, в пас играли, что ли?

— Ну да, — Магдиев снова хихикнул, уже с самым довольным видом.

— Ага… — сказал Гильфанов, старательно соображая. — И с каких пор?

— Да с самого начала. — Гильфанов посмотрел в потолок: — Щас… Секундочку… Он вытащил из кармана ручку, стянул чистый лист с пачечки, лежавшей на столе, и принялся что-то стремительно чертить, остановился, сильно тряхнул ручкой, попробовал снова, швырнул ее рядом с листом, вытащил другую — уже не перьевую, а обычную гелевую, — и нарисовал несколько неправильных фигур и цифр. Магдиев наблюдал за ним, как ребенок за воробушком. Потом сказал: — Ильдар-эффенде, может, водочки хряпнешь?

— Не, — испуганно отозвался Гильфанов и тут же добавил, не отрываясь от художественного процесса: — А вот чаю, если можно, это shap bula[30]. Магдиев нажал кнопочку и скомандовал принести два чая. Гильфанов тем временем начертил еще несколько нераспознаваемых фигур. Оторвался от бумаги. Сел, как примерный ученик, сложив ручки на краю стола, и принялся есть глазами Магдиева. Тот спокойно спросил: — Все понял, что ли?

— Примерно.

— Расскажешь?

— А поправите?

— Посмотрим. Давай inde, мне же интересно.

— Ну, ладно. Значит, вы с Борисовым друзья с детства. И потом, видимо, связь

поддерживали — по переписке, да? — (Магдиев кивнул.) — Но не афишировали — сначала нужды не было, потом повода, потом вообще это лишним стало. Борисов был на вторых ролях, но при этом любимым евреем при Придорогине…

— Он не еврей, — сказал Магдиев.

— Знаю. Это выражение такое, — объяснил Гильфанов.

— Не выражайся, — буркнул Магдиев.

— Прошу прощения, — Ильдар мысленно обматерил себя за неосторожность. Вот получил бы сейчас по морде, как Летфуллин, и большой привет с Северного полюса. — Так вот. Ему интересно было на первые роли выйти, а вам — Придорогина подвинуть. Хотя, я так понимаю, вот такого чуда, какое случилось, ждать было невозможно. Вы исходили из того, что Борисов, поднявшись, смягчит отношение Придорогина к Татарстану. Или наоборот, спровоцирует обострение, которое покажет, это самое, непродуктивность ссор. Хотя и Придорогин, возможно, был заинтересован в том, чтобы амов подопустить и при этом нетронутым оказаться. Потому такой коленкор и разыгрался. Правильно?

— Продолжай. Дверь открылась, и вошла Резеда Габдельхарисовна с подносиком. Дождавшись, пока она расставит чай в тонюсеньких чашках, сахарницы и молочницы, пиалки с курагой и черносливом и удалится, Гильфанов шумно отхлебнул полчашки, подышал открытым ртом и продолжил: — А когда вышло так, как вышло, и Бьюкенен влез в ситуацию всеми плавниками и хвостом, Борисову стало выгодно умыть руки и дать Штатам раз в жизни по-настоящему увязть в херовой ситуации, и чтобы она создалась по их же схеме. А наши выгоды лежали в том же месте, потому что… Ну, ясно почему. И в итоге друзья друг другу втихую, под столом как бы, помогли, а враг посрамлен и опущен. Что и требовалось. Теперь осталось зафиксировать официальное сближение братьев и сплотить единый антиамовский фронт. Против врага, которого побил маленький Татарстан, собрать кучу народа куда легче, чем против небитого. Верно я рассуждаю?

— Ильдар-эффенде, я всегда верил в твое воображение и, tege… аналитичность, — сообщил Магдиев, вышел из-за президентского стола и сел за гостевой, поближе к чашке, которую, впрочем, не тронул.

— Понятно… А жертвы сразу предполагались?

— В таком количестве — нет. Мы же не звери, — сухо сказал Магдиев.

— А теперь, значит, все будет, как было при Придорогине?

— Как до Придорогина, — уточнил президент.

— Ну, что значит — до Придорогина. Округа уже практически созданы, Татарстан вписан…

— Как вписан, так и выпишется. Договор новый заключим. А главное, финансовую часть пропишем. Чтобы не как колония или губерния, а в нормальной пропорции отдавать…

— Отдавать все-таки?

— Ильдар, давай inde не будем как дети. Куда мы с подводной лодки? Вопрос в том, какие мягкие условия будут. А теперь будут. Мы герои и вообще. А суверенитет отложим до следующего раза.

— Ага, — согласился Гильфанов и допил чай. — Может, тогда я и пригожусь.

— Ильдар Саматович, ты всегда пригодишься, — торжественно заявил Танчик. — Еще чай будешь?

— Да, с удовольствием, если можно. И куснуть бы чего-нибудь. Бутербродик там, а? А то с утра как этот, саврасый, и ни грамма…

— Легко, — Магдиев поднялся со стула, отошел к рабочему месту и, перегнувшись через

стол, принялся обстоятельно инструктировать Резеду. Гильфанов тем временем решил собрать лежавшие рядом с чашкой письменные принадлежности, но листок поднял неловко — так, что зацепил «паркер», ускакавший к чашке Магдиева. Гильфанов чертыхнулся, на полусогнутых обошел стол — стулья мешали, — выковырял ручку и виновато оглянулся на Магдиева. Тот; не обращая внимания на легкую суету за спиной, говорил: — И обязательно чтобы черный и свежий, бородинский там или дарницкий. Гильфанов, не глядя, качнул ручкой над магдиевской чашкой и отковылял к себе на место, пряча ручку в боковой карман. Магдиев, возвращаясь на место, поинтересовался: — Может, все-таки водки или коньяка?

— Нет, что вы. Не люблю. Честно говоря, и вам не советую.

— Ну, мне уже поздно начинать, — засмеялся Магдиев и одним глотком осушил свою чашку. Следующие пятнадцать минут Гильфанов усердно поглощал бутерброды и печенья, что было нелегко, но необходимо. По уму таблетки из кармана следовало выпить немедленно, но они, к сожалению, были ярко-синими, никак не оправдывая свое пребывание в коробочке из-под аспирина. Вряд ли эта тонкость могла всерьез обеспокоить Магдиева, который, сто к одному, ничего бы и не заметил. Но теперь, когда дело было сделано, рисковать — совсем непроходимая глупость. Гильфанов дожевал третий бутерброд под одобрительное бурчание Магдиева, нахваливавшего молодой аппетит и блистательные перспективы полковника, и лишь после этого поспешил с благодарностью откланяться. Прощальные реплики вышли теплыми и трогательными, а рукопожатие — затяжным и горячим. Для полноты ощущений можно было бы и обняться, но это было бы совсем нездорово. Гильфанов продолжал сдерживаться и пока не самым ударным шагом, раскланиваясь и обмениваясь любезностями со встречными (приподнятый дух распирал решительно все населявшие Кремль тела), проходил приемную, крысиный лабиринт коридоров и просторный холл на первом этаже. Лишь перешагнув через порог калитки в кованом заборе и направившись к поджидавшей его машине, он зашарил в кармане, выдавливая из облатки сразу пяток таблеток. Воды у водителя не оказалось, пришлось разжевать их всухую. Ощущение прегадостное. Впрочем, через пару минут выскочившая из Спасских ворот «Волга» притормозила у ближайшего продмага на Кремлевской. Ильдар остановил рванувшего было на штурм водителя и отправился в шоп-тур самостоятельно. Это позволило ему не только на полминуты приблизить переливание в себя одной из двух купленных бутылочек нарзана, но и досрочно забросить в опустевшую бутылочку «паркер», а образовавшуюся конструкцию незаметно завернуть в купленный здесь же цветастый пакет и сунуть в случившуюся на выходе урну. Оставалось выкинуть пиджак (на совсем уже пожарный случай) — и казанскую часть своей жизни Гильфанов мог считать исчерпанной.

5 Ты лучше голодай, чем что попало есть, И лучше будь один, чем вместе с кем попало. Омар Хайям

КАЗАНЬ. 18 АВГУСТА К прилету Борисова основной контур системы управления воздушным движением аэропорта был восстановлен — точнее, завезен и смонтирован заново: суеверные кураторы транспортной сферы в руководстве Татарстана связываться с компаниями из стран НАТО просто не рискнули — несмотря на то, что те же французы предлагали самые выгодные условия и кредиты с минусовым процентом. В итоге Магдиев распорядился отдать предпочтение Китаю, про себя решив, что неизбежные, по мнению глобальных политологов, неприятности на финскокитайской границе начнутся тогда, когда диспетчерское оборудование выработает последний ресурс и в войне миров задействовано не будет при всем желании. Самолет номер один можно было считать таковым не только из-за принадлежности ГТК «Россия» и почетной обязанности служить иголкой, сшивающей куски страны в единое целое, избравшее себе единых, засевших в иголке вождей. Борт номер один (журналисты не преминули отметить, что в этом качестве выступил собранный в Казани Ту-214 — явно чересчур дальнобойный для прыжка из Москвы в Казань) на самом деле оказался первым официальным рейсом с пунктом назначения «Казань». Предыдущие два, приземлившиеся в последние сутки, были неофициальными и относились к сопровождению и. о. президента Российской Федерации. Магдиев прибыл в аэропорт лично — это был один из редких случаев, когда и хотелось, и моглось. Вопрос был в том, чтобы не показать подлинных чувств при первой прилюдной встрече с Ромкой. С другой стороны, сильно-то можно не стараться: прорвавшееся дружелюбие в худшем случае спишут на татарское лицемерие или просто профессиональный подход к издержкам практической политики. Борисов отнесся к задаче серьезнее. Как вышел на трап прищуренным, так и донес прищур до Магдиева, болтавшего прической у трапа. Видя такую старательность, Магдиев с трудом удержался, чтобы не заехать кулаком в плечо Ромыча, которого не видел два года (с тех пор, как по пути в Прагу вместе с Фираей дал тихого кругаля и заехал в альпийскую деревню, где от правых трудов отдыхал Борисов с супругой же). Несомненно, такая встреча стала бы первополосной сенсацией и стопудово открыла бы новую веху в истории отношений Москвы и Казани. Но это была бы преждевременная веха. И Магдиев просто обменялся с Борисовым коротким рукопожатием и парой не более длинных фраз: «Как долетели? — Спасибо, замечательно. Вы как? — Прекрасно, спасибо. Пойдемте, наверное». Загрузившись в мини-автобус и притворив стекло, отделяющее президентский салон от отсека водителей-охранников (помощников и референтов президенты, не сговариваясь, отогнали в машины кортежа), Магдиев все-таки не сдержался и слегка ткнул в плечо Борисову. Борисов, как раз устраивавшийся поудобнее, от этого чуть не соскользнул по кожаному

сиденью на пол и показал, что вот сейчас за такие дела заедет Танчику в табло, а потом приложил палец к губам. Магдиев кивнул и полчаса от аэропорта до Кремля вел вполне партикулярную беседу: про ход рассмотрения исков, предъявленных Татарстаном к США и НАТО, про героизм крестьян, умудрившихся фактически под бомбами спасти семьдесят процентов вполне приличного урожая — так что Татарстан по зерновым в этом году займет не второе, конечно, но наверняка четвертое-пятое место. По ходу дела почти без улыбки сообщил, что за полгода предприятия оборонно-промышленного комплекса республики выполнили государственный заказ на 170-230 процентов, который, с учетом обстоятельств, уже оплачен из бюджета и внебюджетных фондов Татарстана — но хотелось бы компенсации из более соответствующих источников.

— А по НИОКР, я так понимаю, процентов пятьсот перевыполнение составило? И тоже компенсация нужна? — также без улыбки предположил Борисов. Магдиев покрутил в воздухе полусвернутой ладонью.

— А вы к Бьюкенену и конгрессу обратитесь. Пусть грант на эти цели выделят. Вы же ради них старались, помогли реальные вызовы и опасности нового тысячелетия выявить, плюс две затратные программы Вашингтон как раз в честь Татарии свернул, — посоветовал Борисов. Танбулат Каримович потяжелел лицом.

— Это само собой, но попозже. Я еще не все долги Бьюкенену отдал. Отдам — и с наследниками говорить буду. Борисов с интересом посмотрел на собеседника и противным голосом сказал: — Магдиев, третий отряд, сегодня без купания! И я немедленно отправляю телеграмму родителям! Магдиев махнул рукой и отвернулся к окну. Потом им пришлось выдержать еще двадцать протокольных минут, в ходе которых руководители администраций обменялись несколькими пухлыми папками документов, определявших ближайшее совместное будущее Татарстана и России. Борисов под камеру обозначил его основные рамки: — Республика Татарстан декларирует свой статус неотъемлемой части Российской Федерации, это подкрепляется новым договором между Москвой и Казанью, а также новой редакцией конституции. Российская Федерация, со своей стороны, подтверждает особый статус Татарстана на переходный период, срок которого мы постараемся обозначить сегодня. На этот период, с учетом особых обстоятельств, Татарстану будут предоставлены условия наибольшего благоприятствования по широкому кругу направлений социально-экономического развития. Я правильно изложил суть наших предварительных договоренностей, Танбулат Каримович?

— Абсолютно, Роман Юрьевич. Хочу только подчеркнуть, что после страшного этого полугодия мы, наконец, говорим с нашими братьями на одном языке, и можем, наконец, выходить на решения в интересах наших народов. И обещаем с этим не затягивать. Верно, Роман Юрьевич? Борисов охотно согласился и хотел было уйти, но тут заметил отчаянные глаза главы администрации и незаметно, за спиной, подпихнул Магдиева. Тот мгновенно сориентировался и сообщил: — Я вижу, у наших коллег из средств массовой информации есть вопросы. Коллеги послушно заколыхались и замахали руками.

— К сожалению, времени и готовых ответов мало, поэтому давайте пока самый важный вопрос. Пожалуйста. Самый важный вопрос, как водится, достался Первому каналу (местная ГТРК очень протестовала: в таких случаях она всегда получала право оттенить эксклюзивность Первого

канала собственным вопросом на татарском языке — но на сей раз Магдиев решил это право попрать, рассудив, что массовый зритель может счесть татарскую речь демонстрацией высокомерия крохотной республики, кичащейся временными успехами). Рыжий бородач со слезящимися глазами очень длинно и кучеряво поинтересовался судьбой суверенитета, за который так ратовал Татарстан. Магдиев улыбнулся и сказал: — Можно жить ради формулировок, но нужно ради жизни. Татарстан всегда выступал за суверенитет не как цель, а как средство, которое позволяет обеспечить достойную жизнь нашим гражданам. И смотрите, последние месяцы мы фактически провели в осаде — а что может быть сувереннее? Не скажу, что это было так уж приятно. Но вы, наверное, не будете спорить, что нам было что терять. И не будете спорить, что мы ценой огромных жертв и потерь защитили не только свой суверенитет и не только жизни многих тысяч наших граждан. Я всегда говорю: посмотрите на Ирак или Афганистан или Югославию, по которым прошли миротворцы. И посмотрите на Татарстан, куда мы этих гестаповцев не пустили. И никто, думаю, не будет спорить, что мы защитили и суверенитет России, почти уже, как это, попранный, да? Уж простите за такое слово. В общем, мы за хорошую жизнь и будущее, которое идет к счастью, а не рабству. А как это назвать — суверенитет, автономия, асимметричная федерация или конфедерализм, это, простите, вопрос политологов, а не политиков. Спасибо. Оказавшись за дверью магдиевского кабинета, Борисов на секунду замер, прислушиваясь, не зашуршит ли кто в приемной, потом захохотал: — Ну, Танчик, красавец! — простер вперед растопыренную ладонь и сообщил голосом Левитана: — Мы счастливы, что говорим с нашими братьями на одном языке. И этот язык — язык Булата. Магдиев в ответ выругался, крепко приобнял Борисова за плечи, потащил его в комнату отдыха, бормоча: — А вот кто издевается, будет наказан. Умник, блин.

— Ай! Пусти, Гитлер! Ах, так, да? Ну, щас я тебе… Пусти, говорю, у меня ключица вылетает, зараза! Едва Магдиев отпустил Борисова, тот попытался поймать его руку в захват, но не слишком удачно. Некоторое время основные ньюсмейкеры планеты топтались посреди комнаты со сдержанно накрытым столом, пытаясь причинить друг другу небольшое увечье. Потом заржали и, похлопав по плечам собеседника, плюхнулись в кресла.

— Джин, виски, мартини? — осведомился Магдиев.

— Ага. Спирту с чифирем. Самое то с утра пораньше. Ты чего, совсем со своим исламом понятия попутал?

— Для тебя, между прочим, стараюсь, — заметил Магдиев.

— Господи, ты что, так и не пьешь? — изумился Борисов.

— А был повод запить, что ли?

— А не было?

— Резонно. Наливай.

— Щас. Наклюкаемся, а работать кто будет? Народы-то ждут, сам сказал.

— Да ты не волнуйся, Ромыч, пей. Я все, что надо, напишу и покажу, где подписать. Клянусь, — торжественно пообещал Магдиев. Борисов с удовольствием засмеялся: — Черт, отвык я от татарского хитрожопия. Давай лучше наоборот. Пьем вместе, а потом кто выживет, тот все нарисует, сколько вы там суверенитета проглотите, и подпишет.

— А давай! И по-честному, бьемся любимыми напитками. Ты — водкой. Я — чаем.

— И это честность?! Понимаю Придорогина. Нет уж, давай водка на водку.

— А давай чай на чай. Ты же лопнешь, деточка. И потом, моим именем мусульманский фонд назвали, я пророк практически, понял?

— И много пророку из фонда накапало?

— Да ни копейки. Хотя мысли есть.

— Тогда давай без торговли. Первый пункт согласуем и просто махнем. За нас. Как тебе?

— Роман Юрьевич, ваша гениальность останется в веках. Ты, значит, водку?

— А ты, значит, не чай. Водяры, а? А? Слабо?

— Слабо, dustym. Вон шампанское давай.

— А сало русское едят, — процитировал Борисов. — Французы ему плохие, шпионы, аэропорт испортили. А шампунь французский хлещет. Я тогда тоже шампунем начну — и без всяких документов. Ну их на хер. Да не три ты горлышко, извращенец, изувечишь всю тему. Давай сюда. Ничего не умеет, победитель великанов. Во как надо. Борисов и впрямь сладил с вдовьей бутылкой за полминуты. Магдиев скептически посмотрел на пузырящееся золото в бокалах и сказал, вставая: — Значит, так, Ромыч. Ты мне очень помог — не только мне, всем, народу целому. Погоди, я доскажу. Это важно. Мне было очень херово эти полгода. Я — вот честно сейчас — по ночам иногда просыпался и тихо, чтобы Фирка не услышала, думал: куда я попер, мудак, как муравей на, tege, каток дорожный. А когда бойня пошла, дети погибли, совсем стало… И я всегда — это совсем честно — всегда вспоминал, что ты в курсе всего и ты всегда прикроешь и поможешь. И все получалось… Ты знаешь, я думаю, Россия — пропащая страна, раз в ней выбирают Придорогина, а тебе дают семь процентов. Но Россия не пропащая страна, раз в ней такой и. о. президента. За тебя, друг.

— Танбулат, ты про Придорогина-то самого интересного… — сказал Борисов, вставая. Но Магдиев поднял руку: — Не, Ромыч, это мой тост. Потом скажешь, а пока пей. Короче, ты мой друг, лучший в жизни. Я за тебя, наверное, как за девок своих, жизнь отдам. Хотя за такого гнусного типа издевательского очень не хочется, честно говоря. Вот, смотри, я за тебя эту дрянь французскую до дна махну. Цени. Борисов улыбнулся и глотнул шампанского, которое совсем не любил и, по правде говоря, совершенно не отличал Dom Perignon от какого-нибудь горьковского полусухого (что тщательно скрывал — как деталь, вываливающуюся из имиджа принципиального либерала и записного буржуа). Тем не менее глоток он сделал — и потому мог хоть на Страшном суде клясться, что дело было не в шампанском. Магдиев вылил в себя все содержимое бокала и с гордой улыбкой мальчика, на спор хватившего три ложки рыбьего жира, аккуратно поставил бокал на стол. Хотел сказать что-то в развитие тоста, но подоспели более неотложные дела. Забыв или не успев убрать с лица костенеющую улыбку, Магдиев осторожно поднял руку к горлу, пощупал толстый узел галстука. Опустил руку ниже и неуверенно пробежал вялыми пальцами по левой, потом правой стороне груди. Грудь заметно дернулась раз и другой. Лицо стремительно побагровело — до синевы. Он попытался вдохнуть, но не смог. Лишь что-то громко екнуло ниже горла.

— Танчик, — неуверенно сказал Борисов, роняя бокал. Магдиев, словно пес, услышавший команду, немедленно повалился на стол, сворачивая застывшими ногами кресло. Головой угодил в тарелку с колбасой и принялся уминать головой ломтики салями, бывшие одного цвета с его лицом.

— Танчик, твою мать! — закричал Борисов и потащил друга со стола. Весу — почти уже

неживого — в Магдиеве было полтора центнера, как минимум. Через несколько секунд исполняющий обязанности президента Российской Федерации догадался просто перевернуть президента Республики Татарстан на спину и попытаться сделать ему искусственное дыхание. Еще через несколько секунд обнаружил, что не может ни разомкнуть будто спаянные челюсти Магдиева, ни шелохнуть его коротко вздрагивающую — каждый раз со все большим интервалом — грудную клетку. Борисов выругался, дико озираясь, и бросился в приемную. Всполошенные его жутким криком охранники, а потом и медики кремлевского здравпункта в течение считанных минут превратили комнату отдыха в полевой госпиталь. Но набежавшие светила и натащенные мобильные медцентры смогли лишь диагностировать летальный исход. Танбулат Магдиев, последние пять лет не болевший даже ОРЗ, умер от нетипичной асфиксии, вызванной неизвестными обстоятельствами.

6 Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов — СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ! Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий

ПОДМОСКОВЬЕ. 12 СЕНТЯБРЯ — Это называется аль-кязый. Судья, по-арабски. Разработка ГРУ начала семидесятых. Тогда войны всякие шли — шестидневная, Судного дня и так далее. И арабы успешно одну за другой евреям просирали. Вот Насер и намекнул нашим советникам, что не худо бы сочинить какое-нибудь средство в тему как раз Судного дня. Чтобы, значит, отделяло агнцев от чертил. И идею подсказал. Чем отличаются арабы от евреев? В принципе, ничем. И те, и другие семиты, генотип близняшный, традиции похожи, обрезание там всякое. Различие, по большому счету, одно. Арабы не пьют, а евреи пьют. Ну, конечно, с оговорками — знал я правоверных из самого ваххабитского гнездовья, которые колдырили так, что наши пареньки отжимались и отползали на локтях. И иудеи, по большому счету, это дело, — Василий Ефимович щелкнул пальцем обвисшую кожаную складку под нижней челюстью, — не приветствуют. Но en masse, так сказать, принцип играет: арабы не пьют, евреи наоборот. Вот, значит, и надо замутить такую штуку, которая на алкоголь в крови реагирует. Причем ведь в бою пьяных мало — значит, надо, чтобы активное вещество было устойчивым, не выводилось из организма сутками, неделями и месяцами, притом было малозаметным для анализов. В идеале схема была такая: арабы пускают дымовую завесу, и обе стороны дружно дышат воздушно-капельной смесью с добавкой боевой отравы. Или там диверсант подсыпает кязыя этого в колодец, арык, цистерну с питьевой водой. И остается ждать, пока еврей, отвоевавшись совсем или временно, хряпнет гнусного своего пойла — ой, меня ребята из Шин Бет угощали, — Обращиков передернулся, увидел, что Борисов и Придорогин шутку поддержать не готовы, смущенно улыбнулся и продолжил: — Да. Так вот, хряпнет, значит, и тут же мгновенная смерть от паралича сердца или там разрыва тонкостенных сосудов — это уже лирические детали… Советники идею оценили, доложили руководству. Руководство спустило это дело теоретикам в ОбщехимВНИИ. Те сформулировали техническое задание с рамочными параметрами и отдали его в головной институт органической химии. В Казань, значит. Вот и вся история, в общем.

— И что, — тяжело спросил Борисов, — тридцать лет они там химичили, что ли?

— Роман Юрьевич, ну кто бы им позволил тридцать лет-то? — ласково спросил Обращиков. — В год уложились, представили два образца. Один назвали гурией, он вызывал парадоксальную сонливость и медленное снижение жизнедеятельности организма — за час, что ли, до комы и клинической, а потом и нормальной смерти. Второй, кязый который, значит, действовал мгновенно. Алкоголь попадал в кровь, играл роль катализатора, который превращал глюкозу в какую-то сложную дрянь. Она, значит, блокировала кислород и начисто перекрывала ему доступ к головному мозгу. Сразу начиналось кислородное удушье, а через пять минут — смерть.

— И что, никаких противоядий? — спросил Придорогин.

— Ну, так-то не бывает. Первый образец вообще остроумно сделали — там для него противоядием служил нормальный армейский антидот от психотомиметиков с добавкой какойто спецдряни. Если вовремя ввести, человек просыпался через пару часов с жутким похмельем. А ко второму аж два варианта придумали. Во-первых, профилактический — гадостные такие таблетки. Если их начать принимать, как только подцепил этого кязыя, в течение нескольких суток вещество выводилось из организма. Второй вариант — антидот. Только там риск опоздания резко увеличивался. Сами понимаете, ввести антидот надо было в течение двух-трех минут после того, как человек глотнет водочки или пивка, и кязый этот сработает. Опоздал — полный привет, начинается отмирание клеток головного мозга и прочая необратимость. А поди не опоздай и сообрази, что к чему, когда человек рюмку махнет и корчиться начинает.

— Да, — сказал Борисов, уставившись на свои сцепленные ладони. Собеседники предпочли отмолчаться, только Придорогин, вздохнув, встал и отошел к окну. За окном расправляла прозрачные крылья ранняя осень. Весь Ново-Огаревский поселок был как мозаика из кукурузных хлопьев. Солнечный и желтый.

— И какова минимальная боевая доза? — спросил Борисов после паузы.

— Мышкин глаз, — Обращиков показал на краешке ногтя. — Миллимиллиграмм. Полвдоха или кубик на миллион литров воды. Или там крови.

— И что, получается, мы никогда не узнаем, кто Магдиева вальнул? — с тихой яростью, не отрывая глаз от ладоней, спросил Борисов. — С арабами перетер, пернул у него в кабинете или в чай брызнул на каком-нибудь банкете пятнадцать лет назад, и теперь хрен отыщешь?

— Да нет, Роман Юрьевич, — мягко сказал Обращиков. — Не так все запущено. Не вечно же этот кязый мог по организму гонять. У него период естественного распада и вывода все-таки есть. Полгода. Так что можно этот вопрос пробить. И потом, арабы тут ни при чем. Ни фига они не получили — ни кязыя, ни гурию. Андропов как узнал, что вояки этой штукой разжились, пошел к Брежневу и устроил тихий, в своей манере, скандал. Мы, говорит, совсем рехнулись, что ли? Даже если оставить в стороне вопрос истерики, которую поднимет мировой империализм после первого применения нового ОВ. А истерика будет беспредельная — ни одна же зараза не поверит, что арабы сами смогли такую штуку склепать. Тем более что с Насера станется в центральный водопровод Тель-Авива кязыя булькнуть… Так вот, сказал Юрий Владимирыч, мы что, всерьез считаем, что самый пьющий народ на земле — евреи? И что эта штука будет всегда направлена только против мирового сионизма? И мы своими руками отдаем в чужие руки смертельное оружие, которое истребит родимые пятна царизма вместе со здоровым рабоче-крестьянским телом?.. Брежнев, говорят, пошутил по поводу того, что сам-то Андропов жив останется — у него уже совсем худо с почками было, он на минералочке сидел. Но струхнул Ильич здорово — потому что тогда еще не дурак был по всем вопросам, в том числе выпить. Ну и запретил это дело. Остались опытные образцы, осталась засекреченная технология. ОбщехимВНИИ, правда, прикрыли, но казанский институт тоже остался. Так что найти человека — почти как два пальца.

— Ну, так ищите, — раздраженно сказал Борисов. Обращиков с откровенной обидой повернулся к Придорогину. Тот отошел от окна, опять сел напротив Борисова и мягко сказал: — Рома. Дядя Вася три недели носом бетон рыл, всю Москву и пол-Казани на копчик поставил и крутиться так заставил. Ему спасибо сказать надо…

— Спасибо, Василий Ефимович, — сказал Борисов. — Когда я могу ждать от вас имя, а лучше человека, который это сделал?

— Рома, у нас выборы через неделю… — напомнил Придорогин. Борисов, прижав руку к груди, нервно оборвал:

— Олег Игоревич, я тебя умоляю. Выборы сделаны, за меня сейчас семьдесят процентов как за победителя америкосов проголосуют. И еще восемьдесят — как за уничтожителя Магдиева. Если бы какая-нибудь тварь докопалась, что он был мой друг, еще процентов шестьдесят сверху получилось бы — за то, что не побоялся друга ради Родины замочить.

— Рома…

— Полвека почти Рома!.. Олег, я же не протестую. Тем более, толку нет. Да, я убил. Да, такой я коварный и беспощадный. Я никого разубеждать не буду. Тем более, я ему чуть ли не силой эту хрень в горло залил. — Тут Борисов закричал, стуча ладонями по столу: — Мне! Нужна! Эта! Сука!!! — Потер ладони в невыносимой тишине и спросил, растирая алеющие ладони: — Когда, Василий Ефимович?

— В течение месяца, Роман Юрьевич, — мгновенно ответил Обращиков.

— Спасибо. Я буду ждать. Простите за… вот… несдержанность. Приятно было познакомиться с вами. Обращиков неловко вскочил и поспешил откланяться. Когда за ним затворилась дверь, Борисов спросил: — Олег, я все неправильно делаю? — Придорогин промолчал.

— Олег, он мой друг был. Понимаешь?

— Рома, — сказал Придорогин. — Смотри. Я три года президентом был. И чем все кончилось? Война, вторжение, бюджет, как корзинка для мусора, — дырявый, и бумаги сыплются. Ты третий месяц и. о. И все наоборот. На хрена ты у меня совета спрашиваешь?

— Олег, ладно тебе. Покамест я ничего самостоятельно-то не сделал.

— Успеешь.

— Успею. Кстати. Ефимыч твой — надежный дядек?

— С оговорками, конечно… В принципе, да, — насторожившись, сказал Придорогин.

— И урода этого мне найдет?

— Не сомневайся.

— Хорошо. Просьба такая. Ты попроси его кязыя или там гурию эту поднакопить.

— Зачем?

— Да есть один старый должок, — неохотно объяснил Борисов. — Не мой. Танчиков. Он товарищу одному кое-что обещал, а сделать не успел. А я как раз через месячишко в Вашингтон еду.

— О господи, — сказал Придорогин.

— Вот и посмотрим, правда, что ли, он перестал беседовать с мистером Уокером и беседует только с господом богом. Просто интересно. Тебе разве неинтересно?

— О господи, — повторил Придорогин. В нескольких километрах от них в сторону Москвы мчалась «Волга», на заднем сиденье которой размышлял, уставившись в окно, Обращиков. Добравшись до кабинета, он вытянул из кармана плаща, висевшего в углу на казенной растопырке, блокнотик, полистал его и, не садясь, набрал длинный номер на одном из украшавших тумбочку при столе дисковом аппарате.

— Володя? Здравствуй, родной. Это такой Василь Ефимыч беспокоит. Ага. Здоров, слава богу. А ты? Вот и чудненько. Посоветоваться хочу по маленькому поводу. Мы человечка ищем, знакомого твоего. Гильфанов фамилия. Он нам здорово помочь в одном деле может. Не подскажешь, где его лучше поискать?

7 …А пока через грани Кристалла, через многие пространства, все еще идет человек в черной коже. Тот, кто стрелял в детей и кто, если прикажут, будет стрелять снова. Владислав Крапивин

КАЗАНЬ. 12 СЕНТЯБРЯ Занятия в этом году начнутся поздно, 15 сентября. Мама здорово переживала, говорила, что мы все отстанем и будем двоечниками. А я сначала обрадовался, что каникулы такие длинные и без войны, так что не придется больше никуда уезжать, а можно будет гулять где хочешь. Но гулять было скучно, потому что большинство знакомых пацанов не приехали с каникул, а дома грустно, потому что мама с папой все время грустные. Мне, правда, виду не показывали. Наоборот, постоянно шутили и улыбались. Но я услышал однажды, когда с улицы пришел, а они еще об этом не знали, как мама сказала: — Айрат, ты-то в чем виноват?

— А в том, что полез не свое дело. Сказано же: делай что должен, и будь что будет. А я попер делать то, что не должен. Демиург хренов. И кто виноват, получается? Тут они меня увидели и снова принялись улыбаться. А я потом у Галии пытался узнать, про что папа с мамой говорили, но она глупости только какие-то болтает, а толку от нее не добьешься. Зато теперь все делается лучше. Папа стал по правде спокойным и веселым, как раньше, и снова начал ходить на работу. Хотя и сказал мне, что работать будет в другой газете, которую сам сделает и которая будет правильной и честной. Это, по-моему, глупости: как может один человек газету сделать, она же в типографии печатается. Но спорить с папой не стал, а то он опять расстроится. И во дворе дело появилось. Я познакомился со здоровой такой девчонкой. Ее Чулпан звать, она совсем большая, лет на пять старше меня, и переехала в десятиэтажку, ее по соседству построили. Мама сказала, что это ментовской дом, потому что его милиция для себя построила. Но Чулпан сказала, что ее папа не милиционер, а спецназовец, это совсем разные вещи. Думаю, она врет. Она вообще много врет. Сказала, например, что у нее лучшую подругу убили. Но я же знаю, что детей не убивают, а только взрослых. Зато с Чулпанкой играть интересно — она здорово всякие вещи придумывает. И брат у нее есть, очень смешной, на ротвейлера похож. Это собака такая черно-коричневая, и щеки висят. У Галима тоже щеки висят, и улыбается все время. Смешной. Чулпанке везет, что у нее брат, но у меня тоже сестра нормальная. Глупая только. Но это пройдет. Она опять разгрызла мои корабли, которые я построил, чтобы Леху Шаповалова сразить. А он мне письмо прислал, что приедет к 15 сентября. Просто взял и прислал. Я думаю, не буду я корабли строить. И не буду Леху спрашивать про диск, который роботов запускает. Потому что, наверно, он все-таки соврал — не бывает таких дисков и таких роботов. Ну и пусть соврал. Я ему лучше все свое «Лего» подарю, и любые игрушки и книги. Лишь бы он не уезжал больше. И родителям своим объяснил, что не надо никуда уезжать. Потому что ни

Лехе, ни мне ничего не грозит. Потому что никто никогда не убивает детей. Казань — Москва, апрель 2001 — август 2004 года notes

Примечания

1 Сынок (татарск.).

2 Будьте здоровы (татарск.).

3 Мамуля.

4 Татарское медовое лакомство.

5 Очень хорошо.

6 Дедушка.

7 Бабушка.

8 Это.

9 Ладно.

10 Господин.

11 О, боже! (экспрессивное восклицание).

12 Такхорошо?

13 Оченьхорошо. Наконец-то на войну пойдем.

14 Мать отдеру (татарское ругательство).

15 Папа.

16 Как следует.

17 Не так ли?

18 О, Господи!

19 Снежный ручей.

20 Бог даст.

21 Я говорю (при пересказе).

22 Добро пожаловать.

23 Меня Равиль Асылгареев зовут. Понимаете, нет?

24 Спасибо, дорогие соотечественники…

25 Прозвище евреев (в честь священного дня субботы — shimba (татарск.).

26 Прозвище русских, как правило, женщин (от искаженного имени Мария).

27 Дружище.

28 Потихонечку.

29 Щенки.

30 Прекрасно будет.