Annotation Перед вами уникальная книга, написанная уникальным человеком. Инвестбанкир и член советов директоров различных фирм, от сталелитейных компаний до модных домов «Hermes» и «Tommy Hilfiger», основатель одной из первых и крупнейших компаний мобильной связи «Orange» (проданной в итоге за 35 миллиардов долларов), глава азиатского филиала «Deutsche Bank», кавалер высших наград Англии и Франции — ордена Британской империи и ордена Почетного легиона, любитель острых ощущений и экстремального спорта, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса как старейший участник 242-километрового марафона через марокканскую пустыню (в 60 лет) и антарктической экспедиции к Южному полюсу (в 64 года), — Саймон Мюррей набирался ума-разума не в Гарварде или Кембридже с Итоном — школой жизни для него послужил Французский Иностранный легион. За свою почти двухвековую историю это легендарное подразделение участвовало в большинстве французских колониальных войн — в Латинской Америке и в Индокитае, в Северной Африке и на Крымском полуострове; под зелено-красным флагом легиона служили в общей сложности более 600 000 человек со всего мира. Англичанину Саймону Мюррею было девятнадцать, когда он записался в легион, спасаясь от несчастной любви. Все пять лет алжирской службы он вел дневник, который и послужил основой книги, написанной им годы спустя. В книге, переведенной на многие языки, разошедшейся тиражом свыше миллиона экземпляров и экранизированной, Мюррей рассказывает, возможно, о самой суровой в мире школе воинской подготовки, о борьбе с арабскими партизанами и о заговоре генералов против президента де Голля, объявившего референдум о самоопределении Алжира… Впервые на русском. Саймон Мюррей ПРЕДИСЛОВИЕ К АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ ПЯТАЯ ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ ЭПИЛОГ ПРИЛОЖЕНИЕ I ПРИЛОЖЕНИЕ II БЛАГОДАРНОСТЬ ФОТОГРАФИИ notes 1 2
3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Саймон Мюррей ЛЕГИОНЕР ПЯТЬ ЛЕТ ВО ФРАНЦУЗСКОМ ИНОСТРАННОМ ЛЕГИОНЕ Посвящается Дженнифер, Джастину, Сюзи и Кристи. В меркнущем свете ранних сумерек, сквозь завесу снежных хлопьев, я увидел батальон солдат. Они шли с гордо поднятыми головами, шли так, будто им принадлежал весь мир. Они были крепки, суровы, подтянуты, хорошо вооружены и четко печатали шаг на марше. Это зрелище я не забуду. Фельдмаршал виконт Аланбрук. Отрывок из военного дневника, описывающий встречу с солдатами Иностранного легиона.
ПРЕДИСЛОВИЕ К АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ Все мальчишки о чем-нибудь мечтают, а если нет, — значит, с ними что-то не так. Сегодня они, возможно, мечтают о том, что будут играть за «Манчестер Юнайтед» или управлять космическим кораблем. Пятьдесят лет назад у нас тоже были мечты, но эти мечты были другими. У тех, кто ныне приближается к шестидесяти, первые жизненные воспоминания связаны со Второй мировой войной. Нашими любимыми героями были либо люди, прославившиеся на войне, либо выдающиеся спортсмены — Брэдман, Мэтьюз, Финни, Комптон. [1]Играли мы обычно в ковбоев и индейцев, полицейских и воров, то есть в «хороших» и «плохих». «Плохими» быть никто не хотел, потому что «хорошие» всегда побеждали. Игры выражали нашу мечту совершить когда-нибудь подвиг, проявив отчаянную храбрость. В этом мы подражали и героям фильмов, которые смотрели по субботам в местном кинотеатре, но прежде всего тем, о ком читали в книгах. Телевидения и видео тогда не было, и мы запоем читали. В наших мечтах мы скакали по прериям, сражаясь с индейцами, или искали вместе с Аланом Куотермейном копи царя Соломона, [2]или летели вместе с Гаем Гибсоном бомбить дамбу Моне. [3]А те, кому довелось прочитать книгу «Благородный Жест», [4]были намерены до конца оборонять свой форт от кровожадных туарегов в пустыне Сахаре. Не знаю точно, сколько мальчишек прочитали в 40-е и 50-е годы этот роман, но уверен, что их было много. Эта книга рекомендовалась для чтения и излагала захватывающую историю о фантастическом полке, сражавшемся в песках пустыни. Для английских мальчишек она была единственным источником, откуда они могли узнать что-либо о Французском Иностранном легионе, к которому относился этот полк. Для всех них легион остался детской мечтой. Для всех, кроме одного, Саймона Мюррея. Он вступил в легион, и по самой романтической из всех возможных причин — из-за неразделенной любви. Дигби [5]гордился бы им. В 1960 году легион был уже совсем не тот, что оборонял форт Зиндернёф в романе Рена, однако сержантов-садистов, подобных Лежену, все еще хватало. В рядах легионеров, как и прежде, было много людей, не нашедших себе места в жизни или спасающихся от правосудия, но в суровых условиях североафриканской пустыни по-прежнему поддерживалась строгая дисциплина; перенесенные сообща жесточайшие испытания физической выносливости порождали у воинов чувство товарищества; они были неколебимо преданы легиону, друзьям и французскому флагу. Время вступления Саймона Мюррея в легион было самым беспокойным в истории этого воинского подразделения. Франция уже пятый год воевала с алжирскими националистами, боровшимися за независимость страны. Фронт национального освобождения был хитроумным и безжалостным противником. Когда срок службы Мюррея приблизился к середине, в рядах легионеров произошел раскол. 1 июля 1962 года де Голль пообещал предоставить Алжиру независимость. Значительная часть лучших воинов легиона взбунтовалась против этого решения и покинула гарнизон в Оране с песней «Я ни о чем не жалею». [6] С мая 1962 года я находился в качестве корреспондента агентства «Рейтер» в Париже и освещал события того периода: заговор оасовцев (и среди них преданных ветеранов Иностранного легиона), пытавшихся убить главу собственного государства; предпринятые президентом меры по пресечению их деятельности и подавлению бунта; осуществляемую агентами французских секретных служб жестокую травлю людей, бывших некогда героями. Я, конечно, и не догадывался, что в это самое время в сердце алжирской пустыни находится мой
соотечественник, стойкий, обожженный солнцем и закаленный, как стальное лезвие, который в будущем расскажет нам всем о том, как служилось в легионе в этих условиях. И тем более я не мог предвидеть, что когда-нибудь прочту его книгу, а потом встречусь с автором. Спустя сорок лет эта книга остается уникальным памятником ушедшей эпохи, рассказом, насыщенным приключениями и повествующем о периоде, который теперь изучают в школе, и о легионе, тоже во многом изменившемся. Однако не все меняется. В День Камерона я посетил казармы легиона в его новой штаб-квартире в Обане и прикасался к деревянной руке капитана Данжу. [7]Форма легионеров, их белые кепи и красные эполеты, их необычный медленный марш — все это осталось прежним. Но история, рассказанная Саймоном Мюрреем, не повторится, и в нашей современной литературе нет исторического свидетельства, подобного ей. Поэтому я убежден, что эта книга войдет в собрание современной классики и ее будут читать даже тогда, когда забудутся другие, менее значительные повествования. Фредерик Форсайт, Хертфорд, апрель 2000 г.
ПРОЛОГ Я вступил в ряды Французского Иностранного легиона 22 февраля 1960 года, когда мне не было и двадцати, и прослужил в нем пять лет. Все это время я не расставался с ручкой и бумагой и каждый день, за очень редкими исключениями, записывал все, что с нами происходило. Для этой книги я постарался отобрать из этих записей наиболее интересные, отбросив скучные. А скуки в легионе хватало, и эти периоды были, пожалуй, самыми тягостными. Герои книги — мои боевые товарищи. Я никого из них не выделял, тем более что по вечерам в казарме было не до задушевных разговоров и каждый старался держаться особняком. Из событий я описывал прежде всего те, что касались лично меня, оставляя след в памяти, как каменные ступени, по которым я поднимался в течение долгих пяти лет. Когда много лет тому назад в сырой и холодный февральский день я остановился в Париже перед воротами Иностранного легиона, я еще вовсе не был уверен, что выбрал правильное решение. Я понимал, что грядущее будет в корне отличаться от всего, что мне доводилось видеть в жизни, в общем-то огражденной от реальных опасностей. Одним словом, я отдавал себе отчет в том, что был не совсем типичным кандидатом в легионеры, хотя многие в нашем роду избирали военную карьеру. Мой старший брат был офицером 2-го драгунского полка; отец, дед, прадед и прапрадед тоже служили офицерами в прославленных воинских частях вроде «Черной стражи». [8]А я собирался стать обыкновенным рядовым. Я окончил одну из старейших в Англии закрытых частных школ; предками моими были вполне добропорядочные буржуа, сколотившие состояние во времена промышленной революции и умножившие его успешной игрой на бирже, — впоследствии, однако, мои деды безрассудно растранжирили капитал. Тем не менее семейные традиции вкупе со школой привили мне качества, которые считались — да и сейчас считаются — необходимыми для молодого джентльмена, вступающего в жизнь. Как и всякий англичанин, я читал «Благородного Жеста» Рена и разделял традиционный английский взгляд, что в начале жизни не мешает послужить в иностранной армии за границей
(«отправиться в крестовый поход», как это называли). Не подозревая в то время, что Рен в своей книге описал далеко не полный опыт легионера, я собирался пуститься в весьма нелегкий путь, к которому совершенно не был подготовлен. На деле оказалось, что в службе легионера меньше романтики, чем где бы то ни было, а сам я в корне отличаюсь от обычных новобранцев легиона. Многие спрашивали меня, зачем я вступил в легион, и, хотя за этим не кроется никакой тайны, простого ответа я дать не могу. Проницательный читатель моего дневника сам сделает определенные выводы. Ну да, жила-была девушка по имени Дженнифер… но она была далеко не единственной причиной. Я жил в своей берлоге в Манчестере, работал на чугунолитейном заводе за семь фунтов в неделю — не слишком увлекательная жизнь и никаких перспектив. В британскую армию меня не взяли, велели прийти через полгода. Просто, я думаю, дело в том, что я был молодым, не слишком уверенным в себе парнем и хотел убедиться, что я смогу пробить себе дорогу в суровом мужском мире — доказать себе, что я чего-то стою. Я довольно много читал, у меня были любимые герои и кое-какие мечты. Наверное, в те дни жизнь была не такой однообразно серьезной, мы имели больше возможностей отдаваться своим увлечениям. У нас не было страха потерь. У нас не было ничего такого, что было бы жаль потерять, и жизнь тогда для нас, наверное, казалась длиннее. А может быть, и не так уж важно, почему я вступил в легион? Главное, что я сделал такой шаг, — и это стало фактом моей биографии.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ИНКУБАТОР 22 февраля 1960 г., Париж Я проснулся задолго до восхода солнца и к тому времени, как небо стало светлеть, решил окончательно: сегодня я иду в легион. В восемь часов я уже ехал в вагоне метро в сторону Старого форта в Венсенне, где находился вербовочный пункт Иностранного легиона. На улицах людей было мало, а те, что попадались, имели типичное для утра понедельника унылое выражение лица. Возможно, такое же выражение было и у меня. Пройдя какое-то расстояние от станции метро «Венсенн», я оказался перед массивными воротами Старого форта. На стене была доска с лаконичной надписью: BUREAU D'ENGAGEMENT — LEGION ETRANGERE — OUVERT JOUR ET NUIT. [9]
Я постучался в громадную дверь, и она распахнулась. Войдя в мощенный булыжником двор, я впервые в жизни увидел легионера. Он был в форме цвета хаки, с широким синим камербандом, обмотанным вокруг талии, и ярко-красными эполетами на плечах. На голове он носил белое кепи, на ногах белые гетры и выглядел очень внушительно. Но его допотопная винтовка меня разочаровала. Легионер захлопнул ворота и кивком велел мне следовать за ним. Мы прошли в помещение с табличкой «BUREAU DE SEMAINE», [10]— как я понял, что-то вроде канцелярии. Это была непритязательная комната с дощатым полом, деревянным столом и стулом. На стенах висело несколько пожелтевших фотографий, изображавших легионеров с полковым знаменем, легионеров на танке среди пустыни и легионеров, марширующих по Елисейским Полям. Сержант, сидевший за столом, окинул меня взглядом с ног до головы, но промолчал. Я первым нарушил молчание и сказал по-английски, что хочу вступить в Иностранный легион. Сержант посмотрел на меня с удивлением и симпатией и спросил: «Зачем?» По-английски он говорил вполне сносно, с легким немецким акцентом. Я произнес избитую фразу о жизни, полной приключений, и тому подобном, и он ответил, что я не туда попал. Меня ждут пять долгих и очень трудных лет, сказал он, и лучше мне отбросить свои романтические представления о легионе, пойти домой и хорошенько подумать. Я возразил, что уже думал об этом достаточно долго, и в конце концов он со вздохом проговорил: «О'кей» — и провел меня в зал на втором этаже, служивший сборным пунктом. В зале на скамейках вдоль стен сидело четыре десятка мужчин. Сорок пар глаз уставились на меня, а я в свою очередь окинул взглядом их всех. Ни один из них не был хоть чем-то похож на меня. Сразу было видно, что у меня нет абсолютно ничего общего с ними. Я сел на свободное место в конце одной из скамеек и уставился в пол, чувствуя, что все остальные продолжают пялиться на меня. Это была невообразимая смесь темнокожих и белокожих, смуглых и бледных, бородатых, усатых, лысых и косматых людей, одетых кто во что горазд, но одинаково неряшливо; чувствовалось, что все они потрепаны жизнью. Я проклинал себя за то, что не надел джинсы со старым свитером вместо костюма-тройки с двубортным жилетом. Двое в дальнем конце комнаты все время фыркали, разглядывая меня. Я старался не
смотреть на них, хотя внутри у меня закипало раздражение. Так мы просидели долго, пока наконец не пришел офицер с двумя врачами в белых халатах, и нам велели раздеться до трусов. Одного за другим нас стали вызывать на медицинский осмотр. На это ушло два часа, после чего мы опять вернулись на скамейки. Многие после осмотра стали словоохотливее и начали переговариваться на разных языках, в основном на немецком. Я предпочел не вступать пока в разговоры и гадал, успею ли я в аэропорт Орли на шестичасовой рейс до Лондона. Спустя час вернулся офицер в сопровождении сержанта из канцелярии. Офицер объявил что-то на французском. Как я понял, он сказал, что им требуется только семь человек, а остальные могут отправляться восвояси. Он зачитал список принятых, и я услышал свое имя. Меня вместе с шестью другими вывели из помещения, а оставшимся предложили покинуть вербовочный пункт и вернуться в гостеприимные объятия французской столицы. Мы же долго шли темными коридорами старого здания, затем по каменной лестнице поднялись на верхний этаж, где хранилось обмундирование. Там каждому выдали походную форму с ботинками и шинелью, после чего покормили в грязной комнатушке с металлическими столами и табуретами. Все поглощали еду молча; когда трапеза была закончена, нас провели в другую маленькую комнату, освещенную единственной лампочкой ватт в сорок, свисавшей на длинном шнуре с потолка, и дали прослушать магнитофонную запись на нескольких языках. Обстановка была довольно зловещая. В компании со мной оказались двое немцев, двое голландцев, испанец и бельгиец. Все они, как и я, чувствовали себя неуютно. Из записи на английском я узнал, что должен подписать контракт сроком на пять лет, после чего обратного пути у меня уже не будет. Голос на пленке звучал торжественно и сурово, как у судьи, выносящего смертный приговор. Мне хотелось бы посоветоваться с говорившим или хоть с кем-нибудь, знающим английский язык, но общение было односторонним, я должен был принимать решение самостоятельно. Все прослушали запись в молчании, никто не впал в панику и не стал кричать, чтобы его отпустили. После этого нас одного за другим пригласили в какой-то кабинет, где мы подписали контракт. Он представлял собой три папки бумаг, написанных на совершенно невразумительном канцелярском языке. Попытки внимательно прочитать контракт не одобрялись да были бы и бессмысленны. У меня возникло такое чувство, словно я выписал чек первому встречному. Вечером нас отвели в спальню, где стояли металлические кровати с матрасами, набитыми соломой, и одеялами. Где-то в ночи горнист сыграл «отбой», который звучал то громче, то тише в зависимости от того, куда дул ветер. Итак, мой первый день в легионе закончился — приключения начались. Наверное, сержант был прав: впереди у меня долгий и трудный путь. Я нахожусь вроде бы в самом сердце Парижа, а кажется, что меня забросили на Луну. На следующий день Рано утром задиристые трели горна разогнали наш сладкий сон. Умывшись холодной водой и получив по кружке кофе, мы принялись за чистку картофеля, уборку территории и прочие хозяйственные работы, называемые здесь корве.Друг с другом мы почти не разговариваем — в основном из-за того, что не знаем чужих языков. День пролетел быстро, а вечером мы отправляемся поездом в Марсель. Путешествие начинается. 24 февраля 1960 г.
Ночью в поезде произошел неприятный случай, в результате которого я уже нажил себе врага. Сидячих мест на всех не хватало, так что кто успел, тот и сел. Вечером я вышел из купе в туалет, а вернувшись, обнаружил, что на моем месте сидит испанец. Мне такой оборот совсем не понравился. Я попытался, как мог, объяснить ему, что он занимает мое место и листает мой журнал, но он сделал вид, что не понимает меня. Не хотелось начинать службу с драки, но еще меньше хотелось производить впечатление, что я боюсьдрак. Я понял, что придется отстаивать свои права. Без лишних рассуждений, которые могли бы остановить меня, я схватил испанца за отвороты шинели, рывком поднял на ноги и швырнул вдоль коридора. Мы оба были удивлены: он — тем, что его так внезапно куда-то швырнули, я — тем, что сделал это. Роста я совсем небольшого, и у меня нет привычки расшвыривать людей. Его удивление быстро сменилось бурными эмоциями, и он кинулся на меня. Надетые на нас шинели и узкий коридор не позволяли нам развернуться вовсю, так что никому из нас не удалось добиться перевеса, но я думаю, что выступил неплохо. В конце концов окружающим наша потасовка надоела, и они растащили нас. Общественное мнение было на моей стороне, испанца вытолкали в коридор. Он бросил на меня злобный взгляд, ругаясь по-испански и, повидимому, обещая отомстить. Так что придется быть начеку. Утром поезд пришел в Марсель. Нас отвезли на грузовике в форт Сен-Николя, расположенный на холме над портом. Здесь уже околачивались сотни три рекрутов, и каждый день из Страсбурга, Лиона и Парижа прибывали новые партии человек по тридцать. Раз в десять дней примерно половину людей переправляли пароходом в Алжир. Первым делом выданную нам форму обменяли на грязное и рваное хэбэ, без пуговиц. Вместо пуговиц — шнурки. По всей вероятности, форма нужна была только для того, чтобы публика в поезде не пугалась, что вместе с ней перевозят арестантов, на которых мы теперь стали похожи. Центральный двор форта выглядит точь-в-точь как внутренние тюремные дворы, знакомые всем по кинофильмам. Люди либо сидят, привалившись к стене, либо, разбившись на группы, шепчутся с заговорщицким видом. А может, мне просто так кажется, потому что я не понимаю их языка. У сержантов свирепый вид — и, возможно, характер тоже не подарок. Непонятно, какого черта они держатся как тюремные надзиратели? В казармах холодно, обстановка мрачная. Санитарные условия просто невообразимы. В помещении, напоминающем пустую конюшню зимним утром, из стены торчит всего один кран, под которым устроен желоб. Помещение не имеет ни окон, ни электрического освещения; из крана течет ледяная вода, и он служит умывальником для целой сотни людей. В туалетах проделаны дырки в полу, по бокам от них подставки для ног. А что, если у человека болит спина или поясница? Койки в спальне установлены в три этажа, между ними оставлено такое узкое пространство и по горизонтали, и по вертикали, что едва можно протиснуться. Это похоже на концентрационный лагерь в Бельгии, где я был на экскурсии. Он оставлен как страшное напоминание о холокосте. Еда же, в отличие от всего остального, хорошая — если ты успеешь ее схватить. Тут самообслуживание и действует правило: «ранней пташке — жирный червячок». Вечером я лежу на своей койке, со всех сторон окруженный чужими людьми. Никто не обращает на меня внимания, и это меня вполне устраивает. За столами в центре комнаты разыгрываются карточные баталии, все тонет в густом облаке табачного дыма и разноязычном гомоне, из которого я не понимаю ни слова. За окном льет дождь, дует сильный ветер. Вечером я прошелся по укреплениям форта, с которых видно гавань и замок Иф, где был заключен граф Монте-Кристо. Мне кажется, я понимаю, что он чувствовал. Меня тоже охватило странное чувство, когда я смотрел на
притягательные огоньки ночной марсельской жизни. Лодки, покачивавшиеся у причалов в ожидании летнего солнца, выглядели очень заманчиво. Трудно поверить, что я здесь всего один день. Я ощущаю себя скорее заключенным, чем солдатом. Да, я поистине порвал с прошлым. Я теперь очень далеко и от дома, и от всего, что я знал раньше. Только подумать, что судьба могла распорядиться иначе и я вполне мог попасть в британскую армию, был бы зачислен офицером драгунского полка, как мой брат Энтони, и находился бы совсем в другой обстановке. Я не страдаю от одиночества, но чувствую себя полностью отрезанным от своего привычного окружения. Это немножко пугает. Если бы меня завтра утянуло в сливное отверстие, никто здесь и глазом бы не моргнул. Не скоро увижусь я снова с друзьями, выпью с ними пива, сыграю в крикет или схожу в «Националь». Крикетному клубу Дидсбери нелегко будет играть без меня в ближайшие выходные. Но, думаю, я привыкну к этому. Умные люди говорят, человек со временем ко всему привыкает. Только они не говорят, сколько времени для этого требуется. Десять дней спустя Эти несколько дней пролетели незаметно. Каждое утро в шесть часов мы выстраиваемся на стене форта. Мы стоим на холоде в своем хэбэ и по очереди кричим: «Ici», [11]когда называют наши имена, после чего нас разделяют на группы для выполнения различных корве.В последние дни я работал на лесопилке. Непрерывно льет дождь, мы в насквозь промокшем хэбэ дрожим от холода и с трудом ворочаем бревна посиневшими руками. Скорей бы уж в Африку! 11 марта 1960 г. Здесь полно немцев, чуть меньше испанцев и итальянцев. Итальянцы большую часть времени торгуют всяким барахлом или меняют валюту, хотя денег у народа не так уж много — даже не знаю почему. Итальянцы прирожденные маклеры, но безоговорочно доверять им не стоит. Я познакомился с голландцем по фамилии Хэнк, который говорит по-английски. Он мучится из-за того, что поссорился с женой и сбежал из дому, а теперь жалеет. Хэнк просил, чтобы его отпустили, но вряд ли на это пойдут, иначе откроется лазейка для всех остальных, кто взял и передумал становиться легионером. Кроме того, здесь есть бродяга из Австралии, и я рад человеку, с которым можно поговорить на более или менее общие темы. Его зовут Трирс, он прослужил три года палубным матросом в торговом флоте, и несколько раз ему случалось подхватить триппер, о чем он постоянно с гордостью всех извещает. Дня через два после Трирса прибыл канадец Ганьон, который утверждает, что он долго и успешно служил в канадском военно-морском флоте в качестве офицера. Трирс не верит ему — не понимаю почему, — так что они не очень ладят друг с другом. Ганьон довольно скользкий и неприятный тип. Он привез с собой два чемодана всякой всячины и неплохо «приподнялся». Итальянцы только глазами хлопали. Нам выдали жалованье — около трех фунтов, в переводе на нашу валюту. Неплохо за две недели. Но вот с кормежкой дела обстоят не слишком хорошо: ее не хватает на всех, и за столом постоянно происходят стычки. Еда исчезает мгновенно — просто удивительное зрелище. За стол садятся восемь человек, на середину ставится хлебница. Тут же в хлеб вцепляются, как коршуны в добычу, шестнадцать рук, и в мгновение ока хлебница пустеет.
Атмосфера в нашей компании улучшилась. Утром люди приветствуют друг друга, то и дело слышится «Хай!». [12]Меня называют Джонни. По-видимому, это общепринятое прозвище всех англичан — бог знает почему. Я немного болтаю по-французски, но в основном общаюсь с Трирсом, мы обсуждаем всех остальных. Во французской армии есть так называемый Второй отдел, который осуществляет всевозможные разведывательные функции. Он, по-видимому, поддерживает связь с Интерполом и получает от него сведения о рекрутах Иностранного легиона. Все рекруты проходят проверку во Втором отделе, и если за кем-нибудь из них числится что-то интересующее Интерпол, то отдел оставляет за собой право решать, выдать ему этого человека или спрятать в рядах легионеров. Как правило, легион предоставляет убежище почти всем и выдает людей лишь в том случае, если Интерпол ищет их уж очень настойчиво или знает, что они прячутся в легионе, и может это доказать. Два дня назад меня тоже допрашивали во Втором отделе — бомбардировали вопросами около часа. Их интересовало, где я родился, кто мои родители и чем занимаются, где и как я учился и еще куча всяких вещей, но прежде всего — «Зачем?». Зачем мне нужен Иностранный легион? А действительно, зачем? Я не могу ответить на этот вопрос кратко и однозначно. Причин много, и объяснить их не легко. Я сказал им то, что они, как мне казалось, хотели услышать: я стремлюсь приобрести военный опыт и тому подобное. Похоже, их это удовлетворило. Сержант-немец, который знает английский, переводил мои ответы французскому офицеру. Тот фактически продублировал сержанта в Париже, сказав, чтобы я забыл о езде на верблюдах и прочих романтических бреднях из «Благородного Жеста». Я ответил, что день за днем забываю эту книжку главу за главой. В заключение офицер спросил, не одумался ли я? Я ответил «нет», и на этом допрос закончился. Завтра мы отправляемся в Алжир. Все взбудоражены. Воображение работает вовсю, сверхурочно и бесплатно. Нам сделали прически, подобающие легионерам, — стрижка наголо, голова как яйцо, — это называется буль а зеро— «под ноль», что довершило наше сходство с арестантами. Не терпится выбраться из этой дыры. 12 марта 1960 г. Нас подняли в пять утра и посадили на машины, которые отвезли нас в гавань. Над Марселем было чистое голубое небо, когда мы покинули порт на борту судна «Сиди-бельАббес» водоизмещением пять тысяч тонн, предназначенного для перевозки войск или скота. Спальные места устроены глубоко в трюме и представляют собой тысячи палубных шезлонгов, расставленных как попало вплотную друг к другу, так что мы упакованы как сардины в банке. Я оставался на палубе, пока постепенно сужавшаяся полоска земли не исчезла за линией горизонта. Итак, с Европой я распростился и теперь жду встречи с Африкой. Монотонность плавания была несколько скрашена Трирсом и Ганьоном, которые наконец сцепились. Пребывание на борту пробудило страсти как в палубном матросе, так и в офицере канадского флота, и после ленча они открыли военные действия. Драка сопровождалась разбрасыванием шезлонгов. Трирс в конце концов одолел противника и совсем уже было свернул ему шею, но тут я его оттащил. Теперь мы, по всей вероятности, не скоро услышим чтонибудь о канадском военно-морском флоте. К вечеру поднялся ветер, и завтра кое-кого из «сухопутных моряков» наверняка укачает.
На следующий день Проснулся, как только рассвело, посреди самой ужасной неразберихи. Море разбушевалось не на шутку. Шезлонги оказались разбросаны по трюму. На всем обозримом пространстве трупами валялись люди, словно напившиеся до потери сознания. Многих рвало прямо на месте, и они были не в силах даже шевельнуться. Пробиться к гальюнам было невозможно, да и сами гальюны были до такой степени заблеваны, что счастливчики, выбравшиеся на свежий воздух, испражнялись прямо на палубе или писали за борт — зачастую против ветра! Судно превратилось в плавающую клоаку. На борту были и пассажиры — несколько арабских женщин с детьми, разочаровавшихся в метрополии и возвращавшихся на родину. Когда я спросил, почему они путешествуют вместе с нами, они объяснили, что наш пароход идет четвертым, дешевым, самым низшим классом. То, что мы оказались пассажирами четвертого класса, не вызывало сомнений. То, что этот четвертый класс низший, — тоже: пятый был бы недопустим даже по французским меркам. Море не успокаивалось весь день, мучения продолжались. Подали что-то вроде еды, но почти никто к ней не притронулся. В конце концов мы кое-как добрались до Орана. Вряд ли отцы-пилигримы, прибыв в Америку, с большей радостью ступили тогда на твердую землю. Нас погрузили в грузовики и довезли до лагеря, где каждый получил по миске супа. Вечер был холодный, и суп пришелся кстати. Уже в полночь нас посадили в разболтанные вагоны со сломанными деревянными скамейками, и мы медленно тронулись во тьму, держа курс на юг, в Сиди-бель-Аббес, где находится штаб-квартира Иностранного легиона. 14 марта 1960 г. В Сиди-бель-Аббес мы прибыли в три часа ночи — не самое удачное время. Но особой усталости никто не испытывал, — очевидно, мы уже свыклись с ней. На станции нас встретил сержант — первый из настоящих легионеров. Ему удалось кое-как построить нас и провести маршем по ночным улицам, скудно освещенным желтыми фонарями. Мы даже выглядели при этом почти как солдаты — призрачные фигуры в бесформенных шинелях, нарушающие топотом тяжелых ботинок предутреннюю тишину под равномерные гортанные выкрики сержанта, отсчитывающего шаги. Я очень хорошо помню, что чувствовал, шагая тем утром по пустынным улицам Сиди-бельАббеса. Во всем этом было, несомненно, нечто романтическое. Возможно, я ощущал и холодок страха, но любопытство заглушало его. Примерно то же самое я испытывал в свой первый день в закрытой школе: ты брошен на произвол судьбы и оттого немного несчастен. Но преобладала над этими смешанными чувствами уверенность, что я нахожусь там, где надо, и делаю то, что надо. Пожалуй, впервые в жизни я отправился в самостоятельный путь. Это было похоже на то, как будто летишь с горы на машине со все возрастающей скоростью, понимая, что тормозить надо было еще в Париже, а теперь — поздно. Но я почему-то был уверен, что все будет хорошо, я справлюсь. Наконец мы дошли до лагеря, имевшего наименование «СР-3». Распахнулись большие железные ворота. Перед нами были часовые в белых кепи, с пистолетами-пулеметами «стен». Мы пересекли большой двор и оказались в бараке. Путешествие было окончено. Нас предоставили самим себе, и, повалившись на бетонный пол, мы отдались во власть сна. Казалось, прошло всего несколько минут, когда дверь вдруг распахнулась и капрал заорал,
чтобы мы выходили из барака. Снаружи нас встретила темнота и пронизывающий холод. Нам разлили по кружкам кофе из гигантского котла. Такого восхитительного кофе мне никогда еще не доводилось пить — и никогда больше не доведется. Вместе с кофе нам выдали по ломтю хлеба и куску холодного незасоленного бекона, после чего нас построили и обыскали. У меня отобрали записную книжку с адресами и конверт с географической картой Алжира. В этом было что-то зловещее, словно отрезали все пути, по которым ты мог вернуться домой. Затем последовал горячий душ — впервые за две недели, — и это было очень здорово. Горячая вода отчасти сняла напряжение, в котором мы пребывали. Здешние казармы не имеют ничего общего с тем, что мы видели в форте Сен-Николя. Повсюду идеальная чистота. В помещении свежий воздух, койки расставлены свободно и очень удобны. В умывальнике ни пятнышка грязи. Нам выдали новую хлопчатобумажную форму и ботинки. Наше моральное состояние сразу улучшилось. Чувствуешь себя человеком, а не какойто вошью. Все повеселели и держатся уже свободнее. Такое ощущение, будто мы проснулись после недельного сна. Люди стали разговорчивее, я расширяю свой запас французских и немецких слов. В толпе появляются знакомые лица, и некоторые из них даже улыбаются! Только что был проведен аппель(вечерняя поверка). Мы стоим по стойке «смирно», после переклички сержант проверяет, все ли в порядке, и на этом все заканчивается, мы можем спать. Наконец-то! 15 марта 1960 г. Побудка в 5.00. Умывание холодной водой, бритье, завтрак — примерно такой же, как вчера. Кофе, однако, уже не кажется таким вкусным! После завтрака нас посадили на грузовики (мы уже привыкаем к жизни на колесах) и отвезли в карьер, где добывают песчаник. Там мы весь день махали кирками и кидали лопатами песок. Ледяной ветер вздымал тучи песка, так что работка была не из приятных. И все время над нами стоял сержант с автоматом. Трудно сказать зачем: то ли для защиты в случае внезапного нападения врага, то ли для того, чтобы у нас не возникало мыслей о побеге. Во время короткого перерыва на обед мы подкрепились сардинами с хлебом, после чего продолжали работать до вечера, когда нас отвезли в лагерь. Поездка туда и обратно дала возможность взглянуть на Сиди-бель-Аббес. Европейцы здесь — почти все без исключения военные. Арабы представляют интересное зрелище. Женщины с ног до головы закутаны в белые одежды, только черные ресницы видны, но наблюдательный человек может заметить и пятки с татуировкой. Мужчины одеты в тряпье: мешковатые брюки и джеллаба— балахоны с огромными капюшонами, похожие на ковры. Они сидят группами на корточках у дороги и таинственно шепчутся о чем-то (возможно, лишь тогда, когда наши грузовики останавливаются около них). Периодически они сплевывают черный жевательный табак. Мальчишки гоняют по улицам стада овец и коз, военные грузовики застревают в этих пробках и без толку сигналят, требуя, чтобы им уступили дорогу. В центре города чисто, построены привлекательные современные магазины из желтого песчаника. Много баров, что свидетельствует о наличии страдающего от жажды военного населения. Нас, новобранцев, повидимому, не будут выпускать в город еще месяца два, так что с местными достопримечательностями мы познакомимся позже. Девять дней спустя
Трирс по горло сыт всем этим и хочет уволиться. Мы готовимся к переезду в Маскару, городишко в ста пятидесяти милях к востоку, где будет проводиться инструксьон,наша начальная военная подготовка. Существуют два центра инструксьон— один в Сайде, другой в Маскаре, — и нас разделят, соответственно, на две группы. В районе Маскары, по слухам, довольно неспокойная обстановка. А вообще, если послушать, что говорят об этой инструксьон,то ничего хорошего, похоже, ждать не приходится. Нам выдали обмундирование и предметы первой необходимости — начиная с ботинок и кончая зубными щетками, — а нашу штатскую одежду, хранившуюся в шкафчиках, отобрали. Взамен каждый получил по пять пачек сигарет — независимо от количества и качества его одежды. Больше всех потерял на этом Рене Бауманн из Кюрасао, который привез с собой шесть чемоданов со шмотками. Он довольно интересный парень, говорит на шести языках. Мы с ним в хороших отношениях. За последние дни мы прошли еще несколько медицинских осмотров; нас опять допрашивали во Втором отделе, где задавали те же самые вопросы, что и в Марселе. Очевидно, хотели проверить, не будут ли ответы отличаться от данных ранее. Одному парню здорово досталось за то, что он заново насочинял с три короба, напрочь забыв о том, как отвечал при первом допросе. Этого сотрудники отдела не любят. Проводился также IQ-тест. [13]Обычные вопросы на сообразительность с различными геометрическими фигурами и рисунками плюс проверка элементарных знаний по математике и истории. Кроме того, в тест был добавлен ряд вопросов для рекрутов разных национальностей. Мне досталась история Англии. Это, по-видимому, первый из серии IQ-тестов, которые мы будем проходить время от времени. От результатов теста будет зависеть размер нашего жалованья. Судя по растерянному виду некоторых наших мудрецов, строивших недоуменные гримасы и чесавших голову, в карманах у них будет не слишком густо. С Трирсом долго и обстоятельно беседовали, выслушали множество историй о его злосчастной судьбе и в конце концов отпустили с миром. Я рад за него, так как он очень уж здесь приуныл и вряд ли выдержал бы курс начальной подготовки, хотя физически он развит неплохо. И в то же время мне жаль с ним расставаться — он был постоянным моим собеседником. С Ганьоном я не хочу иметь никаких дел, и хорошо, что его отправляют в Сайду. Вчера мы встречались с командиром части в Маскаре капитаном Прат-Марка. Типичный француз с усиками на красивом сильном лице и прямым взглядом ясных глаз с насмешливым прищуром. Мне понравилось в нем все: и стек, которым он похлопывал по сапогам, прохаживаясь вдоль наших рядов, и лихо заломленное набекрень кепи. Однако при всем внешнем добродушии и изящных манерах в нем чувствуется твердость, присущая людям с сильным характером. Итак, завтра мы едем в Маскару, где наконец начнется настоящая служба: из нас будут лепить образцовых солдат. Нам опять заплатили — столько же, сколько в прошлый раз. Вечером мы пили пиво в клубе-столовой, так называемом фойе.Настроение у всех праздничное. Немцы за пивом пели песни — они отличные певцы, приятно было послушать. Старые немецкие походные песни здорово поднимают дух. У меня хорошее настроение; думаю, и все остальные в порядке и готовы к завтрашнему дню. 25 марта 1960 г. В этот день двадцать лет назад я родился. Какой удачный момент для того, чтобы разменять
третий десяток! Я попрощался с Дэниелом Трирсом, и наша длинная колонна грузовиков «СИМКА» двинулась из Сиди-бель-Аббеса в направлении Маскары. Сначала мы ехали по узкой дороге, петлявшей среди пустынного ландшафта, затем взобрались на гряду пологих холмов, с которой спустились уже в долину Маскары, плоскую, как взлетно-посадочная полоса, протянувшаяся до самого горизонта и исчезающая за ним. Маскара, можно сказать, миниатюрный бель-Аббес, только более захудалый. Говорят, что все городишки, построенные французами в Северной Африке, выглядят одинаково. В центре неизменная ла пласс деревьями, аккуратными цветочными клумбами и скамейками для тех прогуливающихся, которым захочется присесть и поглазеть на других прогуливающихся. Рядом муниципалитет, имеющий нарядный и серьезный вид, а на въезде в город — жандармерия, солидное величественное здание, символ всего французского, и прежде всего французской колониальной власти. Вдоль улиц — обшарпанные бары и кафе. Самое большое из них — «Кафе дю коммерс», где проводят время арабы, обсуждая свои дела, потягивая кофе и пожевывая табак. Мы проехали мимо базара, где сотни арабов толпились вокруг сотен лотков с тканями, горшками и котлами самых разных форм и размеров, а также тысячей прочих изделий и мелочей, продуктов и товаров. Наши грузовики медленно ползли, ревя моторами и громыхая, по запруженным улицам, и на одной из них нам повстречалась колонна легионеров — очевидно, рекрутов, прибывших сюда раньше нас. Они во всю мочь горланили песни на немецком и французском языках и маршировали удивительно медленным шагом, почти тащились, что выглядело даже немного зловеще, но их пение идеально соответствовало их замедленному движению. От глубокого низкого звучания голосов мороз пробирал по коже и захватывало дух, это была поразительная гармония, как будто пел профессиональный хор, — потрясающе! И вот мы уже у казарм 5-й роты Учебного батальона; по бокам массивных ворот из кованого железа часовые, которые смотрятся безукоризненно со своими белыми кепи, пистолетами-пулеметами «стен» и плотно сжатыми губами. Грузовики остановились посреди обширного, утопающего в грязи строевого плаца; с одной стороны его обрамляет уходящий в бесконечность желоб, из каких поят лошадей. Впоследствии выяснилось, что это наш умывальник. Не успели мы выгрузиться, как на нас со всех сторон набросились капралы, толкавшие нас куда-то и кричавшие что-то невразумительное по-французски. Наконец нас коекак построили, зачитали наши имена и распределили по взводам и казармам. Казармы того же типа, что и в марсельском форте Сен-Николя, — холодный серый камень как снаружи, так и внутри. Каждому выделили металлическую кровать с соломенным матрасом и металлической тумбочкой рядом с ней. В тумбочке следует хранить одежду: рубашки, брюки, майки, носки и прочее, — сложив ее стопкой так, чтобы получился правильный прямоугольник. Спереди тумбочка закрывается куском картона и белой тканью поверх него, так что взгляду предстает только аккуратная белая панель. Кровати состоят из трех отдельных частей, мы должны разбирать их и чистить. Во время аппельсержанты в белых перчатках проверяют, не осталось ли пыли на койках или тумбочках. Атмосфера в части тревожная, как будто вот-вот должно произойти что-то скверное. Это действует на нервы. Мы, прибывшие, чувствуем себя беспомощными зелеными новичками. Французы, правда, почему-то называют новобранцев ле блё,то есть «синими». Рота, которую мы должны заменить, пока еще находится здесь в ожидании, когда ее распределят по разным полкам. Глядя на легионеров, мы видим, какими мы будем через несколько месяцев — или какими мы надеемся стать. В отличие от нас, они похожи на стадо молодых бычков, которые не срываются с места, круша все на своем пути, только потому, что их удерживает какая-то внутренняя дисциплина. В них чувствуется высокий моральный дух и
клокочущая энергия, ищущая выхода. Они находятся в непрерывном движении, бегают туда и сюда, собираются небольшими оживленными группами или маршируют с высоко поднятой головой, а руки в это время работают как какая-нибудь адская машина. Все их действия находятся в полной гармонии, и это впечатление усиливается благодаря замечательным песням, не смолкающим с утра до вечера. Все легионеры в отличной форме и излучают силу. Остановить их не легче, чем танк на полном ходу. Мы лишь наблюдаем за ними со стороны, ожидая, когда они освободят нам место и наступит наш черед выйти на сцену. У нас нет такого высокого морального духа, нет чувства товарищества, нет песен; пока мы ничего не умеем. Мы скованны, пребываем в каком-то нервном напряжении и реагируем на окружающее с некоторым раздражением. Наверное, мы еще слишком озабочены собственными проблемами, беспокоимся, как бы не выкинуть чтонибудь неподобающее, и предпочитаем не выделяться на общем фоне. Нам еще нужно время. За обедом «старики» опять продемонстрировали, как нам еще далеко до них. Нас построили перед рефектуар,и по свистку колонна в строгом порядке зашла в помещение столовой. Вдоль длинных накрытых столов, вытянувшись в идеальную прямую линию, стояли маленькие металлические табуреты. Легионеры, входя, снимали кепи и вставали по стойке «смирно» за своими табуретами. Полная тишина, абсолютный порядок, строгая дисциплина. Каждый знал свое место, никто не бродил в поисках свободного. Последним в рефектуарзашел капрал и дал команду петь песню, ла тон.Одиночный голос пропел в тишине несколько первых тактов, затем крикнул: «Tmis»,и все остальные, мысленно отсчитав четыре такта, дружно рявкнули: « Quatre» [14]— словно из пистолета выстрелили в туннеле, после чего разразились песней «Легион на марше». В закрытом помещении это прозвучало так мощно и оглушительно, будто в соборе грянули шестнадцать хоров одновременно, фантастическое впечатление! Когда песня стихла, капрал произнес. «Asseyez-vous. Bon appetit!» [15]— и мы все, проорав: «Merci, corporal», [16]накинулись на еду, быстро и со смаком уписывая все подряд — артишоки, яйца под майонезом, бифштекс, салат и сыр — и запивая все это терпким маскарским вином. Завязались оживленные разговоры, и, когда гомон становился совсем уж оглушительным, капрал кричал: «Un peu de silence». [17]Все переходили на шепот, но постепенно громкость снова нарастала, пока истошный вопль капрала не заглушал очередного всплеска. Мы быстро усвоили кое-какие полезные правила поведения за столом. Первое из них: никогда не бери артишоков, предлагаемых соседом, — это фатальная ошибка. Пока ты очищаешь артишок, твой бифштекс может бесследно исчезнуть в желудке соседа вместе со всем гарниром. Второе правило: нельзя ставить ноги на перекладину табурета, они должны все время оставаться на полу. Если ты нарушил это правило, следует суровое наказание: капрал незаметно подкрадывается к тебе сзади и бьет ребром ладони по твоей шее как раз в тот момент, когда ты собираешься сделать глоток вина. Ощущение крайне неприятное, и достаточно испытать его однажды, чтобы запомнить это правило навсегда. После ужина нам предоставляется около часа свободного времени, когда можно пойти в фойеи выпить пива, прежде чем приниматься за приведение своего имущества в порядок перед аппель.В фойеимеется бар со стойкой, несколько круглых металлических столиков, стол для французского бильярда и сломанный бильярдный автомат. Пиво поглощается в больших количествах, и выявляются личности, обладающие недюжинными способностями в этом отношении. Немцы держатся очень дружно. Да и все другие предпочитают водиться со своими. Оно и понятно, когда не знаешь чужого языка. Если же приходится переходить на французский, то все
— голландцы, немцы, испанцы и итальянцы — сталкиваются с одними и теми же трудностями. По-французски говорят капралы и сержанты, на этом же языке отдаются приказы, но в казармах и фойеего полностью вытесняют немецкий, итальянский и испанский. В легионе представлены пятьдесят две национальности. Больше всего немцев, за ними в порядке убывания идут испанцы, итальянцы, венгры, голландцы, скандинавы, греки и все остальные. Англичане замыкают список. У нас образовался маленький кружок людей, говорящих на английском. Помимо меня, в него входят Рене Бауманн, голландец де Грааф, который занимает соседнюю со мной койку, затесавшийся в наши ряды немец Дамс и еще один англичанин, Робин Уайт. У нас свой столик в фойе,и мы скидываемся на пиво. Уайт завершил курс начальной подготовки и убывает вместе со своей ротой. Он очень высокого мнения о легионе и о нашем командире. Уайт говорит, что начальная подготовка — суровое испытание, но его можно выдержать, если подойти к делу правильно. Что именно он имеет в виду, не совсем ясно. Уайт не слишком разговорчив, и трудно понять, что у него на душе. В обмен на полезную информацию о легионе я рассказал ему, что сейчас происходит в Англии, — хотя обмен вряд ли равноценный. Ближайшие две недели будут, по-видимому, посвящены генеральной весенней уборке, которая всегда предшествует начальному курсу. При этом казармы внутри красятся заново, полы отдраиваются, все оборудование, оружие и прочее имущество чистится до блеска. Если верить Уайту, потрудиться придется основательно. В нашей казарме, помимо Дамса, де Граафа и меня, еще девять человек, по большей части немцы. Среди них выделяется здоровенный парень по фамилии Вормсер, он говорит громче всех и знает все лучше всех. Он, похоже, заправляет всей их компанией, и лучше держаться от него подальше. Да и дружить с ним никакого желания нет. Его первый приспешник — некий Мальц, который первым смеется, когда Вормсер отпускает шутку, и первым бежит в фойе,если Вормсеру хочется пива. Аппельпрошел спокойно. Мы стояли возле своих постелей, готовые к тому, что на нас обрушится крыша, однако обошлось без ЧП. Сержант медленно прошелся вдоль рядов, бросая на нас угрожающие взгляды, но этим все и ограничилось. Капрал вовсю старался внушить нам, что курс молодого бойца толком еще не начался, а вот когда он начнется, аппельбудет выглядеть совсем иначе. 28 марта 1960 г. Генеральная уборка началась. Весь день мы красили стены казармы с помощью распылителей. Известь, содержащаяся в краске, ужасно воняет, а попадая в глаза и в горло, вызывает болезненные ощущения. От холода у меня растрескались руки, и известь их еще больше разъедает. А я-то надеялся погреться здесь на солнце! 29 марта 1960 г. Сегодня опять целый день возились с краской, после чего надо было как следует отмыться. Здание казармы трехэтажное, но водопроводные краны и канализационная система есть только на первом этаже, а чтобы краны работали, надо таскать воду ведрами на третий этаж, откуда она поступает вниз. Каких-либо шлангов и насосов не имеется. Помывка личного состава занимает два часа. Солдаты с ведрами непрерывно карабкаются вверх по ступенькам, вода
расплескивается и низвергается Ниагарским водопадом по шести лестничным маршам. Капралы ругаются и бегают взад и вперед, пытаясь навести порядок, но лишь усиливают всеобщий хаос. Погода ухудшается, мы все время мерзнем. От краски щиплет глаза, болит горло и зудит кожа. Из-за всего этого жизнь становится тягостной. У меня проснулся волчий аппетит, и, к сожалению, у других тоже. Еды на всех явно не хватает. Согласно пророчествам Уайта, с началом инструксьонаппетит возрастет еще больше, денег не будет, и тогда-то люди предстанут в своем истинном обличье. Возобладают жадность и эгоизм, каждый будет за себя и против всех. С сигаретами тоже плохо, хотя нам и выдают по шестнадцать пачек в месяц. Заядлые курильщики, у которых кончились деньги, рыскают по всей куартье(территории части) в поисках «бычков». Наиболее изголодавшиеся по куреву продают часы и другие личные вещи за бесценок, чтобы купить несколько пачек. 31 марта 1960 г. У многих расстроен кишечник. Тем, у кого он в порядке, лафа: больше еды достанется! 2 апреля 1960 г. Капитан Прат-Марка, который представляется мне образцом французского офицера — держится спокойно и замкнуто, строго следит за дисциплиной, но справедлив, — приехал сегодня посмотреть нашу работу и посочувствовал тем, кто распыляет ядовитую краску. Я уже не могу ни говорить, ни притронуться к чему-либо. Когда моешь руки, кажется, что суешь их в огонь. Несколько дней спустя Завтра начинается курс начальной подготовки. Рота полностью укомплектована и насчитывает около сотни человек. Нас разделили на четыре взвода. 1-м взводом, в который я попал, командует лейтенант Отар (судя по тому, что здешние офицеры, похоже, почти все время под мухой, не исключено, что он из того самого знаменитого семейства). [18]Да и у него самого, с его большими встрепанными рыжими усами и грузной фигурой, тоже такой вид, будто он навеселе. К тому же создается впечатление, что он пасует перед сержантами, — одним словом, бесхарактерная личность. Его заместитель — сержант Вольмар, очень спокойный и очень жесткий. По большей части молчит, а когда говорит, то нередко со сдержанным юмором. Улыбается обычно только глазами. Мне Вольмар нравится: в нем есть ощущение силы. При всей его жесткости он, я думаю, должен быть хорошим отцом. Он женат. Интересно, есть ли у него дети? В нем проскальзывает, как мне кажется, также что-то печальное. Ему непосредственно подчиняется старший капрал Крепелли, итальянец. Лицо его за тринадцать лет службы в легионе стало похоже на высушенную сливу. Он худ и жилист, как моток проволоки, щеки так ввалились, что встречаются посреди рта. Форма у Крепелли всегда в идеальном порядке, он непрерывно курит, а глаза у него — как два черных окатыша. Любая кобра отдала бы свои ядовитые зубы за один такой взгляд. Он пользуется репутацией
прирожденного убийцы и уступает в этом только датчанину Нильсену, сержанту 2-го взвода. Нильсен носит большую черную бороду и прозвище Шериф. По слухам, у него есть банка заспиртованных ушей, которые он своими руками срезал с арабских голов. Человек с характером, что и говорить. Крепелли же с гордостью утверждает, что за последние два года отправил в госпиталь больше тридцати новобранцев, находившихся под его началом. Он будет обучать нас рукопашному бою, и не могу сказать, что мне не терпится приступить к занятиям. Таковы три человека, которые будут нашими непосредственными командирами в ближайшие недели. В помощь им приданы три капрала: итальянец Батиста, шумный и крикливый, немец Лоренц, чуть потише, и еще один немец Вайс, который кричит по вечерам, когда пьян, а днем молчит, борясь с похмельем. На этой неделе великая весенняя чистка была завершена. Строевой плац фактически соорудили заново; на территории, где у нас проходят полевые занятия, вырвали все до единой травинки. Когда мы орудуем где-нибудь лопатами и кирками, а капралы стоят над нами с автоматами, то картина точь-в-точь такая, как в каком-нибудь японском лагере для военнопленных из черно-белой хроники или в исправительной колонии из голливудского кино. Мы трудились безостановочно целыми днями, прекращая работу за полночь, а в пять утра поднимались и продолжали ее. Три дня я провел в медицинском изоляторе. Раз побывав в этом месте, никогда уже его не забудешь. Существующие там санитарные условия дают яркое представление о том, что такое «мерзость запустения» и как выглядит «земля обетованная» для бактерий. На кроватях грязные, набитые клопами матрасы, сверху накинуты одеяла, валяющиеся здесь с доисторических времен. Пищу, которую в изоляторе предлагают, есть невозможно. Меня кормили также таблетками висмута и давали запивать их настоем горечавки фиолетовой. Одно можно сказать точно: изолятор является мощным удерживающим от болезней средством. По возвращении в казарму я был вызван во Второй отдел, где меня встретили лейтенант и два капрала, один из которых выступал в роли переводчика. Мне передали письмо от матери и сообщили, что она беспокоится обо мне, — так явствует из письма. Письмо было месячной давности, в нем мама просила меня подумать как следует, прежде чем предпринимать какиенибудь решительные шаги. Я, вообще-то, прежде чем покинуть Англию, сказал брату, куда направляюсь, и он обещал поставить в известность всех близких после моего отъезда. Когда письмо пришло, я, по всей вероятности, был еще в Марселе, но командование, очевидно, решило, что мне надо сначала обосноваться на новом месте, а потом уже читать письма из дому. Офицер сказал, что британское посольство в Париже подняло шум в связи с моим исчезновением, и спросил, хочу ли я, чтобы Второй отдел подтвердил, что я нахожусь в легионе, или предпочитаю, чтобы он скрыл это. По-видимому, если тебе еще не исполнился двадцать один год и доказано, что ты в легионе, то, проявив настойчивость, ты можешь добиться, чтобы тебя отпустили. Я ответил, что вполне доволен легионом и не хочу его покидать, но не хочу также, чтобы они отрицали мое присутствие здесь, так как это встревожит маму еще больше. Тогда они попросили меня написать ей письмо, что я и сделал. Я написал, что у меня все замечательно, я по доброй воле наслаждаюсь африканской экзотикой и никто не пытается удержать меня насильно. Письмо было запечатано и передано лейтенанту. Если раньше у меня еще была какая-то возможность улизнуть отсюда, то теперь я сжег все мосты. 10 апреля 1960 г.
Все вдруг сразу стало по-военному. До сих пор с нами обращались как с обитателями исправительного дома, а теперь — как с настоящими рекрутами. Не знаю уж, что хуже. Никаких изменений к лучшему не произошло, просто все стало иначе. Первое построение ровно в 7.00 и тут же тщательная проверка. Здесь не стремятся пустить пыль в глаза показным блеском, как в британской армии, но чистота соблюдается. Ботинки могут не сиять, но должны быть хорошо смазаны. Обмундирование следует стирать и гладить каждый день, и сержанты проверяют, сделали мы это или нет, осматривая наши воротнички. Все обмундирование нам выдали в двойном экземпляре, и разумнее, конечно, надеть только что выстиранную и влажную гимнастерку, демонстрируя тем самым свое прилежание, нежели щеголять во вчерашнем комплекте формы, чей воротничок мог и запачкаться. Наши уши и зубы тоже осматриваются, так что день начинается с ощущения чистоты и свежести. Правда, это ощущение быстро проходит. Сегодня после утренней проверки и раздачи внеочередных нарядов тем, кто недотянул до установленных стандартов, все под командой капрала Батисты совершили пятикилометровый марш-бросок по окрестным холмам. После броска большинство из нас еле двигались. Но нас разделили на маленькие группы, и начались занятия по основам военного искусства строевой подготовке, умению обращаться с оружием и с топографическими картами. К тому же с нами проводятся занятия по французскому языку. Еще мы начали разучивать нашу первую маршевую песню. Маршировать в замедленном темпе гораздо труднее, чем может показаться. Пока что у нас полный разнобой, и мы топчемся, как стадо коз. Сержанты впадают в неистовство. День тем не менее прошел в хорошем рабочем ритме, и даже сержанты с капралами присоединялись порой к общему смеху, когда кто-нибудь совершал идиотские, но характерные для новичков ошибки. Впрочем, это вполне простительно в иностранной армии, где приказы отдаются на чужом языке и смысл их доходит до многих очень медленно. Когда мы к вечеру вернулись в лагерь, нас подвергли еще целой серии жутких испытаний. Мы должны были бегать с мешками песка за спиной, лазить по канату, отжиматься, приседать, качать пресс, бегать на короткие и средние дистанции, перепрыгивая через барьеры, и ползать на скорость под натянутой над землей колючей проволокой. Результаты тщательно записываются в тетрадь, по всей вероятности, для того, чтобы в будущем проверить, каких успехов мы добьемся. Это пробуждает в людях дух соперничества: все интересуются своими результатами и сравнивают их с чужими. 15 апреля 1960 г. Погода теплее, моральный дух на высоком уровне, мы постепенно становимся спаянным воинским коллективом. Всех объединяет также недовольство сержантами, — как известно, ничто так не сплачивает людей, как общая ненависть. Наши сержанты не придерживаются строго научной методики преподавания и убеждены, что при невозможности вдолбить новобранцу учебный материал обычным путем — через уши, можно достичь этого, проделав дырку в его голове. Ярым поборником такого метода обучения является Крепелли, терроризирующий нас на занятиях по владению оружием. Если ты не можешь разобрать и собрать винтовку за положенное количество секунд или не знаешь названия детали, то именно этой деталью тебе бьют по лбу. Эффективность такого метода покажет будущее, но стремление к приобретению знаний это, несомненно, подстегивает. Большое место в распорядке дня отводится наказаниям, которым нас подвергают за наши проступки. Обычно наказания выражаются в том, что мы ползаем на животе, бегаем по холмам
с мешками песка или стоим на месте, держа винтовку в вытянутых руках. Это утомительно. Основная задача сержантов — заставить нас как следует испачкать хэбэ, чтобы вечером оставшиеся у нас крохи свободного времени были потрачены на стирку. Удивляя самих себя, мы делаем кое-какие успехи. Я совершенствуюсь во французском, говорю на нем теперь куда увереннее, и все мы стали прямо-таки оперными певцами. Пению придается чрезвычайно важное значение. Возвращаясь вечером в лагерь с холмов, мы гордо маршируем по улицам Маскары, распевая песни и стараясь петь так громко, чтобы вылетали стекла в окнах домов. Никогда не видел и не слышал ничего подобного большой воинской колонне, марширующей медленным шагом и гармонично поющей песни низкими звучными голосами. Местные жители стоят и глазеют как загипнотизированные. Так они стояли, вероятно, уже много лет и так же будут стоять в будущем, ибо зрелище легиона на марше никогда не может наскучить, оно непреодолимо захватывает тебя и пригвождает к месту. И когда видишь взволнованные лица толпящихся вокруг зрителей, мурашки так и бегают у тебя по спине и ты понимаешь, что такое чувство законной гордости. Я действительно горжусь тем, что нахожусь в рядах марширующих, потому что в такие моменты на лицах людей оживают тысячи легенд об Иностранном легионе, вся его история. Даже капралы, величаво выступающие рядом с нами павлиньим шагом, преисполняются доброжелательства. Они выпячивают грудь и поглядывают на зрителей, как бы говоря: «Это наша работа, мы их обучали и тренировали». Они купаются в лучах славы. Но, разумеется, мы еще далеки от совершенства и иногда поем нестройно. В таких случаях ведущий нас сержант дает команду остановиться, будь то даже посреди города, и заставляет нас ползти по улице на животе, а капралы пинают нас при этом и орут, как на бродячих собак. Дух воинской славы сразу испаряется, горожане глядят на это непотребство сначала с недоумением, затем с насмешкой и расходятся, благодаря небеса за то, что находятся не на нашем месте. Вся наша гордость съеживается, как проткнутый булавкой воздушный шарик, и мы видим наш славный легион в его истинном свете. Валяясь лицом в пыли и чуть не утыкаясь носом в ботинки соседа, мы начинаем ненавидеть тупых сержантов. Они все в мире видят в черно-белом свете — либо как законченное совершенство, либо как его отсутствие — и реагируют (возможно, даже не отдавая себе в этом отчета) заученными похвалами или оскорбительными выкриками. 18 апреля 1960 г. Вчера была Пасха. На обед нам приготовили праздничные блюда, и притом в большом количестве. Во время обеда в рефектуарпришли офицеры с женами и принесли яйца, горячие «крестовые булочки» и сигареты. Это было проделано с естественной доброжелательностью. Им явно хотелось доставить нам удовольствие, и это у них получилось. Командир части ПратМарка, обычно холодный и замкнутый, носился по залу, как несушка, откладывающая яйца. Это был хороший день, и я вспомнил о своих друзьях, но без особой грусти. В эту неделю дежурным сержантом по части является не кто иной, как ужасный Шериф, и мне уже пришлось сегодня столкнуться с ним. По уставу легионеры должны отдавать честь офицерам, сержантам и капралам, когда проходят мимо них или перед тем, как просят разрешения обратиться к ним. Я прошел мимо Нильсена, который разговаривал с другим легионером, и не отдал ему честь. Это была серьезная ошибка. Неожиданно он выбросил руку, схватил меня за отвороты гимнастерки, зажав как в тисках, и продолжал разговор. Я, можно
сказать, висел у него в руке, едва доставая ногами до пола. Закончив разговор, он повернулся ко мне и, рассматривая меня сквозь темные очки, которые постоянно носит, спросил, почему я не отдал ему честь. Я думал, что он занят разговором и не видит меня, объяснил я. Шериф буркнул, что он видит все, и отпустил меня. Да уж, с таким человеком лучше не связываться. А во время аппельон развернулся во всю мощь. При проведении аппельты должен либо лежать в постели, убедительно притворяясь спящим, либо стоять в полной форме возле койки по стойке «смирно». Лежать в постели рискованно — это наводит на мысль о чрезмерной самоуверенности и побуждает сержантов с садистскими наклонностями, каких тут более чем достаточно, перевернуть койку. Хотя мы в ожидании Шерифа тщательно вычистили все свое обмундирование и имущество, надраили до блеска полы, помыли окна, очистили от пыли постели, тумбочки и абажуры — пострадавших было немало. Кровати были перевернуты, тумбочки опустошены, а их содержимое, включая личные вещи, выкинуто из окна на улицу. Пинков и зуботычин тоже хватало. Больше всех досталось Энгелу. Энгел — личность темная, с какой стороны ни посмотри. Сегодня Шериф заподозрил, что он пьян, а это смертный грех, так что сержант избил его до полусмерти. У Энгела физиономия и без того малопривлекательная, а теперь она вообще ни на что не похожа. Для подобной жестокости нет никаких оснований, и я не могу понять, почему офицеры закрывают на это глаза и во время утреннего построения не обращают внимания на то, что некоторые легионеры стоят с синяками. Возможно, они считают это неизбежной частью воинской подготовки, но, скорее, я думаю, остерегаются портить отношения с сержантским составом, потому что даже капралы обладают очень большой властью и имеют возможность при случае отомстить. Однако справедливости ради надо заметить, что, как бы ни любили Шериф и Крепелли пускать в ход кулаки, они вполне способны отдать тебе должное, если ты как следует выполняешь все, что требуется. Крепелли с таким же энтузиазмом приветствует успехи новобранцев, с каким он набрасывается на них в случае их промахов. Он, к примеру, пришел в полный восторг, увидев, что я взбираюсь по канату вдвое быстрее других, даже не захватывая его ступнями. Похоже, англичане здесь в почете, что меня, разумеется, устраивает. Наверное, мы кажемся какими-то необъяснимыми существами. Нас в легионе очень мало, и у меня такое ощущение, что нас считают немного свихнувшимися и отчасти небезопасными представителями рода человеческого, а потому предпочитают не трогать. Уроки войны не прошли даром! Вольмар действительно хороший человек, я был прав. Я думаю, он не одобряет некоторые воспитательные методы Крепелли, но, понятно, ни за что не станет высказывать свое мнение. О других рекрутах пока мало что могу сказать. Мы не слишком-то тесно общаемся друг с другом, все держатся независимо. Ни у кого нет особого желания выделяться из общей массы или излить душу другому, опереться на плечо соседа, не зная толком, что он собой представляет. Лучший способ выжить — полагаться на самого себя. Конечно, мы дружно горланим песни и вместе пьем пиво по вечерам в фойе,но в отношениях между людьми пока чувствуется неуверенность. Что хорошо развито, так это дух соперничества, особенно среди немцев. Они не любят быть последними ни в физических упражнениях, ни на марше. Очевидно, в этом проявляется их национальная гордость. Средний возраст легионеров в моей роте — двадцать два года. Большинство парней — уличные головорезы, некоторые с явным уголовным прошлым, однако в легионе все равны и имеют одинаковые права. Свободного времени мало, так что разбиваться на группы и сколачивать какие-либо компании практически нет возможности. Хотя, разумеется, люди одной национальности тусуются со своими. Злостных задир или законченных ублюдков не
наблюдается, кроме Вормсера, который, похоже, вселил немалый страх в своих соотечественников. Тип крайне неприятный, но, пока он меня не трогает, мне, в общем-то, наплевать на это. Ежедневно в течение часа мы обучаемся приемам рукопашного боя у Крепелли — он дзюдоист. Прежде всего он научил нас ловко падать на землю из любого положения. Теперь мы знаем все уязвимые места своего тела, удар по которым может убить. По полчаса в день мы колотим ребрами ладоней по бетону, превращая их в смертоносное оружие. Деньги кончаются, и постоянно хочется есть. Завтрак, состоящий из куска хлеба, — совершенно неадекватное питание, если учесть, сколько энергии мы тратим. Сигареты тоже стали дефицитом, Уайт был прав в этом отношении. Наблюдать за парнями, тратящими половину свободного времени на розыски хабариков, — хорошая пропаганда против курения. 23 апреля 1960 г. Сегодня я в первый раз самостоятельно ходил в город — относил записку Вольмару домой. Жена у него настоящая красавица. Она, похоже, знала обо мне, залила меня по горло чаем и закормила кексами и пирожными. Фантастическая женщина. Я чувствовал себя школьником, которого пригласили в гости к учителю. Когда ходишь по улицам Маскары сам по себе, возникает удивительное ощущение свободы. Этой прогулки было достаточно, чтобы весь день стал необыкновенным. 25 апреля 1960 г. Сегодня впервые были на стрельбище. Стрельба, естественно, занимает большое место в нашей учебной программе, и Вольмар говорит, что нам предстоит заниматься ею много часов. Французы используют три типа винтовок калибра 7,5 мм, которые производятся разными заводами и отличаются годом выпуска — совсем как марки вина. Оружейные заводы находятся в Сент-Этьенне, Тюле и Шательро. Винтовки образца 1936 и 1949 годов имеют скользящий затвор и магазин; последняя снабжена также приспособлением для стрельбы гранатами. Новейшая модификация была выпущена в 1956 году, это легкая полуавтоматическая винтовка, идеальная для условий, в которых скоро придется воевать нам. С двухсот ярдов она бьет наповал. Помимо винтовок, у нас на вооружении есть автоматы, которые называются пистоле митрайет-49(автоматический пистолет) и аналогичны «стенам», а также легкие пулеметы образца 1952 года, очень удобные в использовании. Они могут быть снабжены как лентами, так и магазинами и в умелых руках стреляют очень метко. Правда, весят они двадцать шесть фунтов, так что таскать их — то еще удовольствие. Кроме того, в нашем арсенале имеются весьма затейливые гранаты. Короче, вооружены мы хорошо. Мы досконально изучаем все это оружие: названия всех деталей, их размеры, вес и прочие характеристики — и уже умеем разбирать и собирать его с закрытыми глазами. Нам сообщили самые общие сведения о составе легиона. В настоящее время он насчитывает около тридцати тысяч человек, и части его разбросаны на обширной территории. Ему приданы четыре дополнительных пехотных полка в северной части Алжира и три на Мадагаскаре, в Джибути и на Таити. Еще есть четыре пехотных полка, окопавшиеся в песках Сахары, а также два парашютно-десантных и два кавалерийских. Этим его силы исчерпываются, но каждый полк
Иностранного легиона стоит десятка любых других. 26 апреля 1960 г. Шериф сегодня вечером добрался наконец и до меня, придравшись к тому, что мои ботинки якобы недостаточно начищены. Он очень ловко и далеко выкидывает вещи из окна, скотина. 28 апреля 1960 г. Дни загружены под завязку. К вечеру все выматываются, отработав дополнительные наряды, которые выдаются нам в наказание за малейшее несоответствие требованиям. Аппельпосле этого становится еще одной лишней нагрузкой. Но мы все в форме и ведем активную, подвижную жизнь на свежем воздухе. На то, чтобы сидеть и предаваться горестным размышлениям, времени не остается. И мы многому уже научились — не сравнить с тем, что мы собой представляли всего две недели назад. В строю мы держимся бодро и энергично, маршируем ритмично и слаженно, а в песни вкладываем душу. Все это проделывается с гордостью и необыкновенным подъемом. Сегодня преодолевали паркур де комбатан (полосу препятствий). Это тяжелое испытание. Мы взбирались по веревочным лестницам, перемахивали через стены, лазили по канатам, прыгали в глубокие траншеи и выбирались из них. Побегаешь так взад и вперед, вверх и вниз в разгар дня при удушающей жаре, и больше тебе уже ничего в жизни не нужно. Чтобы вконец измучиться, вывернуться наизнанку, сорвать дыхание и растратить все свои силы, ничего лучше паркур де комбатанне придумаешь. Приближается День Камерона. В календаре Иностранного легиона это самый знаменательный день, когда отмечаются годовщины героической битвы, в которой войска легиона участвовали 30 апреля 1863 года в Мексике. В этом сражении шестьдесят легионеров бились насмерть, сдерживая натиск двухтысячного мексиканского отряда, наполовину состоявшего из кавалеристов. (См. подробнее в Приложении II.) В этот день в легионе все вверх дном. Всю грязную корвевыполняют офицеры и сержанты, они даже прислуживают за столом. Будут разыграны разнообразные интермедии, по городу пройдет процессия на платформах, и в придачу состоится коррида. Одним словом, будет самый настоящий карнавал и ведутся лихорадочные приготовления к нему. 30 апреля 1960 г.: День Камерона Праздник удался на славу: было много еды — при этом очень хорошей — и полно выпивки. На городском стадионе состоялось грандиозное представление: бой быков, велогонки и заклинание змей; была также разыграна битва Камерона — не хуже, чем на съемочной площадке Голливуда. Вечерним номером программы была массовая попойка, порой с плачевными результатами. Немцы всегда заводятся, если кто-либо, по их мнению, ведет себя неподобающе и нарушает некий воображаемый кодекс, так что, когда де Грааф заблевал всю казарму (что и с самими немцами до этого случалось), они устроили ему экзекуцию: избили, облили водой, «помыли» жесткими швабрами и подвергли издевательствам. Мне было жаль де Граафа, но я практически
ничего не сделал, чтобы помочь ему. Так кто же я такой после этого? На следующий день Благодатное воскресенье, день протрезвления. Если у кого-то этот процесс происходит недостаточно быстро, сержанты приводят его в чувство парочкой тумаков. Я сегодня ночью дежурю в пике(патруле). Как раз то, что требуется. Через каждые три часа я должен пробуждаться ото сна и в течение часа обходить улицы города. После того как смиришься с тем, что тебя подняли среди ночи, очень приятно бродить по пустынному городу, размышляя о чемнибудь своем. Плохо только, что после этого наступает понедельник. Спустя неделю Становится невыносимо жарко, алжирское солнце демонстрирует, на что оно способно. Слово «вода» приобрело новое, неведомое нам доселе значение. Изменений в нашей жизни не произошло, но солнце выпарило из нас значительную долю энтузиазма. Каждое утро, едва забрезжит свет, мы уже на паркур де комбатан, после чего следуют занятия по рукопашному бою, строевая подготовка, стрельба и, разумеется, наказание — часа два дополнительной строевой муштры или тройной набор тех же паркур. Сейчас два часа ночи, а мы только что вернулись в лагерь. Бродили по холмам, осваивая искусство ночного ориентирования по компасу и звездам. Я люблю ночные марши: после изматывающих дневных пробежек они действуют успокоительно. Мне нравится мягкий шелест сухой травы под ногами, нравится громкий топот каблуков по твердому грунту. Небо с миллионами звезд — естественный планетарий, а непрестанное пульсирующее стрекотание сверчков навевает мысли об Англии, воспоминания о хороших временах в прошлом и надежды на будущее. Перед глазами мелькают знакомые лица, которых я не видел уже вечность; они улыбаются и уплывают; воображаемые голоса приветствуют мое неизбежное возвращение домой. Я мысленно уношусь за тысячу миль отсюда, мои ноги сами знают, куда идти, — и вдруг, очнувшись, я вижу, что мы идем по улицам Маскары. Две сотни голосов запевают одну из тягучих, сопровождающих нас повсюду маршевых песен. Уже далеко за полночь. В окнах отдергиваются занавески и появляются заспанные лица. Часто это дети, которые держатся за отцовскую руку и с трепетом смотрят на солдат, марширующих в ночи. Кто знает, какие романтические видения пробуждает в детских умах проходящий мимо них легион? Даже по нашим рядам пробегает мощная эмоциональная волна. Одним словом, маршировать со своим легионом ночью — это здорово, но впереди нас ждет очередной тяжелый день. 10 мая 1960 г. В одной из рот, дислоцированных в Маскаре, также служит англичанин. Два дня назад он дезертировал, а сегодня его задержали. Дезертирство, с точки зрения большинства легионеров, — вещь вполне понятная, но вот быть пойманным — значит покрыть себя несмываемым позором, и неудачливый дезертир не вызывает почти ни у кого сочувствия, хотя его ожидает жестокое наказание. Этот англичанин — водитель такси из Йоркшира. Его обрили
наголо и посадили на гауптвахту, где ему приходится несладко, судя по доносящимся оттуда звукам. Сегодня на «губе» дежурит сержант Пельцер из Румынии. О нем ходят слухи, один диковиннее другого. Рассказывают, что однажды были найдены тела двух дезертиров, которых арабы зарезали и сбросили в старую траншею. Пельцер приказал перенести тела в часть и положить в центре строевого плаца. Затем, собрав на плацу всех рекрутов, чтобы они видели, чем кончают дезертиры, он стал пинать вздувшиеся тела и поносить их на чем свет стоит. Боже, помоги бедному йоркширцу! 11 мая 1960 г. Сегодня утром мы совершили десятимильный марш-бросок с касками на голове, вещмешками и винтовками за спиной. Отныне такие броски предстоят нам каждую неделю, и каждый раз дистанция будет удлиняться на пять миль. Холмы высоки, а долины глубоки, солнце палит, а движемся мы на большой скорости, так что занятие это поистине изматывающее. Получил письмо от своего закадычного друга Иэна Маккалема. Вот молодец. Это так здорово — получить весточку из дому, сесть и прочитать письмо, написанное знакомым почерком. Письма сокращают дистанции. Я уверен, что не выдержал бы без них. Да, наверное, и все остальные тоже. Человек, получивший письмо, преображается самым удивительным образом. Когда он видит конверт из дому, лицо его светлеет и он ищет уголок, где он мог бы уединиться с письмом и своими мыслями, — совсем как маленький мальчик с шоколадным пирожным. Сначала человек ревниво оберегает письмо от посторонних глаз, пока не проникнется тем, что в нем написано, а со временем уже делится этим с другими. Он зачитывает друзьям отрывки из письма и, поломавшись, все же показывает им фотографию жены с детьми или любимой девушки. Да, почта — великое дело! 14 мая 1960 г. Наконец-то сегодня вечером меня вместе с Вебером отпустили в увольнение в город. Вебер — маленький швейцарец, чрезвычайно серьезно воспринимающий самого себя. Мы долго ждали этого вечера, набили карманы деньгами и думали, погуляем на славу. Но все планы пошли прахом: увольнительные нам выдали только до девяти часов, а это означало, что мы должны будем присутствовать на аппель.Явиться же на аппельпьяным — все равно что подписать себе смертный приговор. К тому же оказалось, что дежурит по части сегодня не кто иной, как Шериф. Я, слава богу, был лишь слегка навеселе. Но два-три парня вернулись после славного загула практически в невменяемом состоянии и внезапно обнаружили, что стоят качаясь перед черной бородой Нильсена. Живого места на них не осталось. И опять больше всех досталось Энгелу. Он у Шерифа на особом счету. У Энгела от выпитого помрачился рассудок, и он замахнулся на капрала Вайса. Когда Шериф узнал об этом, он в полном смысле слова измочалил беднягу. Я никогда ничего подобного не видел, зрелище было ужасное. Меня буквально мутило оттого, что человека чуть ли не убивают у меня на глазах, а все, включая меня, молча наблюдают за этим, слишком запуганные, чтобы вмешаться. Маскара того не стоит. Это очень скучное место по вечерам. Вся жизнь замирает, на улицах никого, кроме сотен легионеров и такого же количества убогих баров. Только и остается, что дрейфовать из бара в бар и либо напиваться, либо умирать от скуки. Шансов встретить
девушку, которая, по моим понятиям, была бы «хорошенькой француженкой», примерно один на двадцать миллионов. А вот провести время со сговорчивой проституткой вполне можно, так что не все потеряно. Сегодня мне попалась в музыкальном автомате песня Джима Ривза, [19]и она напомнила мне о чем-то — даже не знаю, о чем именно, — наверное, о каких-то более счастливых днях. Я проигрывал ее снова и снова, пил пиво, и мне было очень грустно. 15 мая 1960 г. Получил сегодня письмо. На конверте было написано просто: «Алжир. Иностранный легион. Саймону Мюррею». В нем оказалось два письма: от Дженнифер и ее подруги Кристи. Они написали их в клубе «Лэндс-даун». Дженнифер укоряет меня за то, что я бросил ее, и пишет, что ей на меня наплевать и что я заслуживаю того, что со мной происходит. Ничего себе заявки! Кристи же одобряет мое решение оставить компанию беспутных подростков и вступить в мир взрослых мужчин. Умница! 23 мая 1960 г. Один из испанцев решил, что с него хватит, и застрелился сегодня ночью в карауле. Первое самоубийство на моей памяти! По-моему, не настолько уж все здесь плохо. Днем в казармах произошел инцидент с винтовкой, оставивший неизгладимое впечатление у всех, присутствовавших при этом. Мы занимались чисткой оружия, и Дамс шутки ради вложил пулю для автомата калибра 9 мм в казенник своей 7,5-миллиметровой винтовки и прицелился в де Граафа. Винтовка случайно выстрелила, и де Грааф рухнул на пол. Все застыли и секунд тридцать не могли сдвинуться с места. Первым пошевелился де Грааф. Оказалось, что он цел и невредим: пуля не вылетела, застряв в стволе. Нам пришлось потратить какое-то время, чтобы убедить де Граафа, что он жив. Его можно понять: если человек заряжает винтовку, наводит ее на тебя на расстоянии в десять футов и спускает курок, то при звуке выстрела ты поневоле будешь считать себя трупом. Оправившись от шока, мы стали лихорадочно вытаскивать пулю из ствола до прихода Крепелли, который должен был появиться через несколько минут, чтобы произвести осмотр оружия. Дамс так нервничал, что едва мог держать винтовку в руках. Мы пытались вытолкнуть пулю шомполом, но безрезультатно. К сожалению, звук выстрела достиг ушей старшего капрала, и его шаги уже были слышны в коридоре. Он, разумеется, тут же обнаружил винтовку с застрявшей в стволе пулей и быстро добился признания от заикающегося Дамса. И тут мы остолбенели, увидев, как Крепелли неожиданно ударил Дамса по уху прикладом винтовки, размахнувшись так же деловито и хладнокровно, как лесоруб топором. Дамс в полубессознательном состоянии упал на пол, а Крепелли принялся пинать его, изрыгая поток итальянских ругательств. Мы застыли, как горгульи с разверзнутой пастью, не осмеливаясь пошевелиться, дабы ярость капрала не обрушилась и на нас. Избиение кончилось так же внезапно, как и началось. Крепелли выскочил за дверь, крича, что убьет на месте всякого, кому вздумается еще раз наводить на других заряженное оружие в казарме. Теперь уж это точно никому не придет в голову. Наконец мы перевели дыхание и стали медленно приходить в себя. Умыв Дамса, мы с удивлением убедились, что, помимо кровоточащей ссадины, почти никакого вреда ему причинено не было. Тем не менее зарубка в памяти у нас осталась навсегда.
Спустя десять минут пришел Крепелли проверять состояние оружия. Никогда еще ему не приходилось видеть таких вылизанных винтовок. 24 мая 1960 г. Солнце с каждым днем шпарит все сильнее. После обеда у нас теперь сиеста. Слишком жарко. Спать на такой жаре невозможно, поэтому мы просто неподвижно лежим или сидим, а вокруг нас жужжат мухи. Сегодня мы опять тренировались в холмах, и солнце терзало нас. В полдень оно невыносимо. Все склоняется перед ним и замирает, даже высокая сухая трава никнет под его раскаленным оком. И вздохнуть-то тяжело, мы лежим и медленно таем, только мозг продолжает работать. Сегодня, распластавшись под деревом, я видел мула, впряженного в тележку. Он тащил ее очень медленно в знойном мареве примерно в миле от меня, но я слышал стук копыт и скрип деревянных колес, потому что все остальное было абсолютно лишено звука. Лишь птицы, спрятавшиеся в ожидании вечерней прохлады, нарушали время от времени тишину своими трелями. Пока я лежал под деревом, я мысленно перебрал, наверное, все двадцать лет моей жизни и вспомнил всех людей, с которыми мне довелось встречаться. Вечером, когда стало прохладнее, мы отправились в лагерь. Проходя через Маскару, мы затянули песню. Пели мы хорошо. 30 мая 1960 г. Весь день мы возились с легким пулеметом. При стрельбе из него главное — не слишком отличиться (хотя за плохую стрельбу тоже наказывают). Если ты покажешь хорошие результаты, тебя зачислят в тирёры(стрелки). Это, конечно, очень почетно и престижно, но пулемет, хоть и называется легким, на самом деле весит немало, и на марше тебе придется тащить его на себе. Так что лучше в эту ловушку не попадаться. Кроме того, сегодня мы впервые плавали в бассейне. Отто Шмидт боится воды и не умеет плавать, тем не менее его заставили прыгать с высокой вышки. Результаты были плачевные. Он повис, вцепившись в трамплин, а Вормсер с Мальцем и всей их компанией били ногами по его пальцам, чтобы он отпустил доску. Но страх был сильнее боли, и Шмидт продолжал висеть, раскачиваясь. В конце концов им удалось разжать его пальцы, и он полетел вниз в сторону бетонного бортика бассейна. Он ударился о его край и сломал три ребра. Бедный Отто. Но я не очень глубоко скорблю по этому поводу. Он порядочная скотина. Они с Мальцем были зачинщиками избиения де Граафа в День Камерона. 4 июня 1960 г. Сегодня вечером я был в увольнении в Маскаре и зашел в бордель, носящий название бротель милитер контроле,или, сокращенно, БМК(бордель, контролируемый военными). Заведение не слишком вдохновляющее, и после того, как я познакомился с некоторыми здешними потаскушками, мой пыл быстро угас. Французы, надо признать, подошли к этому делу очень рационально. За каждым полком легиона закреплен определенный бордель, который следует за ним, когда полк отправляют на задание вглубь страны. При создании этой системы
совершенно справедливо рассудили, что легионеры так или иначе будут посещать бордели, так пусть уж лучше посещают те, в которых женщины проходят медицинский осмотр и потому опасность подцепить заразу гораздо меньше. Каждая женщина имеет свой номер, каждое посещение клиента и его имя регистрируются, так что если кто-то подхватит триппер, то установить источник будет нетрудно. Если легионер заразится в борделе, не относящемся к легиону, он получит в наказание восемь суток ареста, а если это произойдет в БМК,что легко проверить, то обойдется ему всего лишь серией инъекций. Однако многие находят, что в других борделях более высокий уровень обслуживания, и предпочитают отправиться в один из арабских кварталов. После этого, чтобы замести следы, они сразу же отправляются в военный бордель. Если окажется, что они что-либо подхватили, они сваливают вину на БМК,но девица, с которой они переспали, к этому моменту успевает заразить полдюжины других легионеров, а если это день получки, то и половину полка. Так что такая система тоже не дает стопроцентной гарантии. В борделе есть бар, где царит непринужденная атмосфера. Можно зайти и посидеть в баре, заказав всего лишь выпивку и наблюдая за живым товаром. Бывает, конечно, что, проведя некоторое время у бара, посетитель снижает свои запросы и кидается в авантюру, на которую не решился бы в трезвом состоянии. Цены варьируют от одного фунта стерлингов за одноразовое обслуживание до пяти фунтов за ночь. Начинаю откладывать деньги. 6 июня 1960 г. Хорошая новость: Вормсер сегодня ночью дезертировал. Большинство легионеров в нашей казарме вздохнули с облегчением. С Мальцем без его шефа справиться будет легче. Два-три человека, включая де Граафа, не прочь свести счеты со стариной Мальцем. Спустя две недели Время идет. Мы становимся крепче, тридцатимильная прогулка по холмам для нас теперь плевое дело. На марше наша колонна растягивается на несколько миль, и, когда поднимаешься на очередной холм, видишь бесконечную вереницу людей, которые бредут друг за другом, подобно цепочке муравьев, взбираются на гребень холма и спускаются в долину, превращаясь постепенно в точки, исчезающие вдали. И стрелять мы навострились неплохо — не только днем, но и ночью. Мы знаем свое оружие и умеем с ним обращаться. Практики у нас было предостаточно. Мы провели на полигоне бессчетное количество часов и извели миллион пуль. Мы ходим туда ежедневно, стреляем с расстояния двухсот ярдов, и, если результаты неудовлетворительные, мы ползем к мишени, заклеиваем дырки в ней и повторяем все снова. Сержанты не ослабляют давления. Бесконечные проверки, бесконечные чистки оружия и имущества, натирание полов и уборка туалетов, вслед за чем непременные наказания и дополнительная работа. Но мы начинаем походить на ту роту, которая была здесь до нас и произвела на нас большое впечатление в день нашего приезда. Наш взвод становится единой командой, хотя в личных отношениях все держатся по-прежнему довольно замкнуто. А в роте многие до сих пор остаются незнакомы друг с другом. Де Грааф поквитался-таки сегодня с Мальцем. Не знаю, с чего у них началось, но неожиданно они стали орать друг на друга и сцепились. Остальные не вмешивались. Де Грааф
невысокого роста, но плотно сложен, к тому же он чувствовал, что правда на его стороне. Он пнул Мальца в пах, тот повалился на колени, и де Грааф кончил дело ударом в челюсть. Не всем присутствующим это понравилось, однако никто не тронулся с места. Я поставил де Граафу пару кружек пива в нашем фойекак спортсмену, победившему в соревнованиях. Бедняга де Грааф признался мне, что очень тоскует по дому и хочет сбежать, однако не думаю, что он на это решится. Он сказал, что его родители написали мадам де Голль, попросив ее похлопотать о том, чтобы его отпустили. Пустой номер. Крепелли в последнее время несколько поостыл и однажды даже разговорился и рассказал нам о своем доме. Его мать завела маленький бордель в Южной Италии. По его словам, дело это прибыльное, и он собирается в будущем прибрать его к рукам. Завидное наследство, что и говорить. Лейтенант Отар уговаривает меня пойти добровольцем в один из парашютно-десантных полков. Но их постоянно кидают не только с самолетов, но и во всех остальных смыслах, и меня не тянет на героические поступки. Отару моя позиция не нравится, и боюсь, отказ обойдется мне боком. 24 июня 1960 г. Нас подняли по тревоге. Два дня назад были сожжены дотла три французские фермы, и теперь наши взводы по очереди патрулируют окрестные холмы. Время от времени мы возвращаемся, чтобы поспать, но как-то так получается, что нас опять отправляют в дозор, прежде чем я успеваю уснуть. В три часа ночи, когда мы собирались совершить очередной променад, Отар вызвал меня в кабинет дежурного и дал мне на подпись бланк заявления о принятии в парашютно-десантный полк. Я заартачился было, но, после того как он намекнул, что я просто боюсь (что было правдой), я сдался и подписал заявление. Все это меня не радует, так как я плохо переношу высоту. Нет справедливости в этом мире — или это только здесь так происходит? Неделю спустя Первый этап начальной подготовки позади. Были проведены экзамены, на которых проверялось все, что мы должны были выучить за прошедшие недели. Экзамены сдали. Иначе и не могло быть; это плохо отразилось бы на настроении сержантского состава. Теперь нас на несколько дней отправляют на побережье, чтобы проветрить наши мозги. 3 июля 1960 г. Мы живем в лагере возле маленькой рыбацкой деревушки Сассель на берегу Средиземного моря. Эта деревушка — излюбленное место отдыха богатых французских колонистов, ле колон.Два года назад на Сассель напали феллахии убили семьдесят с лишним французов. Теперь рядом с деревней устроен лагерь Иностранного легиона, и французы считают, что могут провести здесь уик-энд в безопасности. Наши палатки, растянувшиеся бесконечной линией на дюнах вдоль берега, — зрелище поистине уникальное. Жара несносная, у всех хроническое несварение желудка, полчища мух
не дают ни минуты покоя, и тем не менее по сравнению с Маскарой все это вполне терпимо. За порядком следят уже не так строго, и поведение сержантов наводит на мысль, что они, возможно, все-таки тоже люди. Пару раз я заходил по вечерам в деревню. Там чувствуешь себя почти как штатский. Что это значит, может понять лишь тот, кто провел несколько месяцев в легионе. Я довольно близко сошелся с венгром по фамилии Д'Эглиз. Хороший парень. Более флегматичный, чем большинство его соотечественников, по преимуществу амбициозных и вспыльчивых, но вполне может постоять за себя, если его достанут. Сегодня сидел несколько часов на береговых скалах, загорал и смотрел на море. Вспомнил свое плавание в Южную Америку на корабле «Сент-Арванс», которое я предпринял, когда окончил школу и бредил морем. Я устроился помощником кока на камбуз и часто, сидя на палубе, чистил картошку и любовался вечным колыханием океана. В Марселе я тоже смотрел однажды на море и пытался представить себе, что со мной будет через полгода. И вот полгода прошло. Я всегда считал, что воображение у меня развито хорошо, — так говорил наш учитель истории. Мы оба ошибались. Сейчас вечер, солнце село — как всегда, очень быстро. Большой оранжевый шар медленно опускается за горизонт, и вдруг — раз! — и нет его, и сразу наступает темнота. Слышнее становятся звуки, нарушающие тишину. Из палаток доносится отдаленное пение, сливающееся с плеском волн, гонимых морским бризом, который почему-то тоже становится заметен только после того, как солнце исчезает. Я люблю эти вечера: можно спокойно посидеть, погрузившись в свои мысли и вглядываясь в бесконечную черноту моря. А можно, наоборот, пошуметь с ребятами в фойе,распевая песни и попивая пиво. Я играю в шахматы под руководством Д'Эглиза, настоящего гроссмейстера. Он повсюду таскает с собой маленькую шахматную доску и устраивается с ней прямо на песке, как только предоставляется такая возможность. 4 июля 1960 г. Сегодня я подрался-таки с Отто Шмидтом. Он хотел пролезть без очереди за водой. Я полчаса простоял на изнуряющей жаре, а вода, похоже, кончалась. Мне не хватало только втиснувшегося передо мной Отто, чтобы терпение мое лопнуло. Это напоминало тот давний случай в поезде Париж-Марсель. Я развернул Отто лицом к себе и сильно ударил его в грудь, подставив сзади ногу, так что он шлепнулся на спину. К сожалению, я ударил его недостаточно сильно: он тут же вскочил и ринулся на меня, как разъяренный носорог. Он с размаху ударил меня, и мы, сцепившись, стали кататься по земле и молотить друг друга руками и ногами. Мне удалось взять в замок его бычью шею (было такое ощущение, будто я обнимаю бочонок с маслом), и я повис на ней мертвой хваткой, в то время как Отто катался и брыкался и колотил меня локтями по животу — типичная схватка мангуста и кобры. Я знал, что, если я отпущу ублюдка, мне конец, так что продолжал сжимать его шею, пока Отто не выдохся и его исполинские силы не стали ослабевать. Вокруг нас собралась толпа, и, когда Шмидт затих, кто-то оттащил меня от него. В первый момент я испугался, потому что Отто лежал неподвижно с багровым лицом. Однако, после того как ему вылили на голову ведро столь драгоценной воды, он пришел в себя. Де Грааф тоже наблюдал эту сцену, и для него это был лучший момент за все время службы в легионе. Вечером мы отпраздновали это событие в фойе,подняв тост за то, чтобы типы, подобные Отто Шмидту и
Мальцу, были осуждены на вечные муки. Надеюсь, теперь проблем с их стороны будет меньше. Единственное, что плохо, — я получил довольно глубокую рану на ноге, а все раны здесь, благодаря мухам, гноятся, так что в ближайшем будущем можно ожидать осложнения. Десять дней спустя Сассель утратила всю свою привлекательность — если вообще обладала таковой. Солнце жарит вовсю, мухи окончательно озверели, наша одежда и еда присыпаны песком. А ночи при этом холодные. Рана у меня на ноге гноится, и хотя фельдшер ежедневно поливает ее йодом, это не помогает. Правда, не обошлось и без развлечений. Как-то ночью двое наших парней угнали в деревне катер и укатили на нем в сторону Марокко. Настоящее морское приключение! Но на восьмидесятой миле у них кончился бензин, так что им пришлось плыть до берега, где их засек патрульный вертолет, и в конце концов их задержали. Теперь их, по всей вероятности, отправят в штрафной батальон в Колом-Бешаре, в песках Сахары. Грустный конец веселой затеи. День в Колом-Бешаре начинается в 4.30; в 6.00 — проверка в казарме. После этого заключенные работают кирками и лопатами или дробят камни тяжелым молотом — и все это под палящим солнцем пустыни. Проверки следуют одна за другой в течение всего дня. Развлечений никаких — ни фойе,ни кино. Нет ничего, что могло бы развеять тоску и монотонность существования. С заключенными обращаются крайне жестоко и наказывают их с холодной безжалостностью. Месяц за месяцем тянутся в полной изоляции, люди не имеют возможности ни выйти за пределы лагеря, ни посидеть хотя бы изредка с товарищами и выпить пива — только каторжный труд в беспощадном зное и тоска смертная. Для этой тоски есть местное название. Кафар— это состояние, когда тебе кажется, что у тебя в голове копошатся миллионы крошечных насекомых, и, если ты не избавишься от этого ощущения, тебе грозит настоящее умопомешательство. Кафар— это паразит, который питается твоим мозгом, разрушает твой дух и постепенно превращает тебя в развалину. Завтра мы возвращаемся в Маскару. Не могу сказать, чтобы я чувствовал себя отдохнувшим. 18 июля 1960 г. Завтра нас посылают на курсы, где мы будем учиться прыгать с парашютом. Всего нас девять человек. Де Грааф поддался на мои уговоры и тоже записался, хотя, боюсь, не подумав как следует. Вольмар пригласил меня к себе домой на ужин и сказал, что я могу взять с собой кого-нибудь из товарищей, и мне, естественно, сразу пришел в голову де Грааф. Но из-за приготовлений к отъезду мы смогли выбраться из казармы только в десять часов, и это была настоящая трагедия, потому что супруга Вольмара, эта необыкновенная женщина, хотела устроить нам настоящий пир, а когда мы не явились в назначенное время, они решили, что мы вообще не придем. Когда мы все-таки пришли, они уже поужинали и все убрали. Я чувствовал себя ужасно из-за того, что мы их так разочаровали, тем более что с их стороны это был потрясающе щедрый жест, совершенно необыкновенный для легиона. И это событие — хотя, конечно, и не такое уж значительное — запомнится мне как одно из самых печальных в моей жизни, потому что мы пропустили его, а оно было чрезвычайно важно для меня, да и для них, я думаю, тоже. Мы распили бутылку шотландского виски и тем самым хотя бы отчасти спасли
положение. Позже к нам присоединился Шериф, и вместе с Вольмаром они рассказали нам много интересного о легионе. Оба отслужили в нем по одиннадцать лет, легион был у них уже в крови, в каждой морщинке их задубевших лиц. Оказалось, что Шериф вполне великодушный и не плохой человек. В конце концов мы распрощались. Мне было очень грустно расставаться с Вольмаром. Скорее всего, я его больше не увижу. Подразделения легиона разбросаны по большой территории, а Вольмар через четыре года увольняется. Он с самого начала принимал во мне участие, и его поддержка, его великолепное чувство юмора всегда придавали мне сил. Такого человека хорошо иметь рядом, когда дела идут не лучшим образом; мне будет не хватать его. Это была наша последняя ночь в Маскаре, и, покинув дом Вольмара, мы решили выпить все имеющиеся в городе запасы спиртного — все равно ведь мы больше сюда не вернемся! 19 июля 1960 г. Наша великолепная девятка вышла рано утром на отдельный строевой смотр. Смотр проводил Прат-Марка, который пожал каждому из нас руку и пожелал успеха, а затем мы в последний раз выехали за ворота 5-го батальона. Все легионеры высыпали из казарм, чтобы проводить нас. Вокруг был лес машущих рук, в толпе мелькали дружеские лица — таких было большинство, — и каждое оставило зарубку в нашей памяти. Одни будут долго вспоминаться по тому или иному поводу, другие, наверное, со временем забудутся. Тут были Вебер, Батиста, Д'Эглиз, Лоренц, Вернер, Рене Бауманн и даже Мальц с Отто Шмидтом — эту парочку я уж точно запомню, хотя и против воли. Оставив их всех позади, мы прогрохотали по улицам Маскары и, кинув последний взгляд на городишко, устремились в направлении Сюлли. Первый этап службы завершился.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ СЮЛЛИ Уже к вечеру перед нами предстал Сюлли — сущая клоака, в которой мы проторчим примерно шесть недель, пока из нас будут делать десантников. Сюлли — это ферма милях в десяти от Сиди-бель-Аббеса. Опочивальней нам служит огромная перестроенная конюшня, желоб-поилка для лошадей во дворе — наш лавабо(умывальник), а надстройка над бывшим винным погребом — рефектуар.Туалета как такового не существует, вместо него в двухстах ярдах от казармы вырыта траншея, где нас всегда приветствуют тучи мух. Едим мы не с тарелок, как в Маскаре, а из котелков, что отнюдь не способствует аппетиту, — все равно что пить «Дом Периньон» из чашки с кофейной гущей. Короче, Сюлли — дыра из дыр, и мне она ни капельки не нравится. Вечером мы познакомились с командиром части, капитаном Глассе. По виду типичный француз — служака, суровый и здравомыслящий. 20 июля 1960 г. Воинская часть в Сюлли состоит из двух взводов, в каждом примерно по двадцать человек. Поскольку мы только что прибыли, то стали 2-м взводом, а 1-й занимается здесь уже около месяца. Нашим взводом командует лейтенант Летан. Он, кажется, не слишком уверен в себе, и распоряжаются от его имени, как правило, два сержанта. Первый из них — по фамилии Крюгер, с лицом не более выразительным, чем бетонная глыба. Говорит очень тихо с заметным славянским акцентом. Он, несомненно, опасен. Крюгер был парашютистом в немецкой армии и участвовал в обороне Монте-Кассино, [20]что уже само по себе никому не доставляет радости. Второго сержанта зовут Виссман. Он голландец, чрезвычайно энергичный и довольный собой. Очень хорошо говорит по-английски. Помимо двух сержантов, нами командуют два капрала — итальянец Маллони и немец Кан. На первый взгляд, оба настроены довольно благодушно. День начался с того, что нам выдали новое обмундирование, включая пару хороших ботинок. Мы были донельзя рады избавиться от кошмарных сапог, в которых ходили до сих пор. Затем последовала серия обычных испытаний, от которых нам, похоже, никуда не деться. Сегодняшний график включал лазание по канату, отжимания, упражнения для пресса, пятимильный бег трусцой с полной выкладкой, ряд забегов на короткие дистанции, в том числе на полтора километра, и еще несколько видов пыток. Парни явно проверяли нас — обстукивали штукатурку, чтобы обнаружить под ней слабые места. Рана у меня на ноге не заживает и превратилась в открытую язву. Здешний фельдшер окончил, по-видимому, то же училище, что и его коллега в Маскаре, и прописывает мне йод ведрами. Жжет неимоверно, а толку никакого. Из 1-го взвода дезертировал голландец Хайнц. Виссман уверяет нас, что далеко он не уйдет: ближайшая граница — с Марокко, а там беглец наткнется на проволочное заграждение под током и минное поле. Такие заграждения, возведенные французами вдоль границ с Марокко и Тунисом, тянутся далеко вглубь пустыни и не дают тысячам алжирских феллаховпроникнуть на родную землю, с которой их согнала война, развернувшаяся в середине 50-х годов не на шутку.
Несколько дней спустя Виссман проводил сегодня утром занятия по ближнему бою. Они проходят на бетонной площадке, и отношение к ним здесь гораздо серьезнее, чем в Маскаре. Этого никто из нас не ожидал — мы думали, что достаточно уже наломались во время начальной подготовки. Мы жестоко ошибались, и у меня закрадывается подозрение, что настоящие испытания только начинаются. Виссман немного с придурью, так что лучше не выводить его из себя. Сегодня он придирчиво следил за тем, чтобы во время рукопашных схваток никто не работал вполсилы. Он дважды подзывал к себе легионеров, которые, по его мнению, вкладывали слишком мало чувства в броски через плечо, и показывал на их примере, как это надо делать. Демонстрация была, прямо скажем, жестокая. Такие парни, как Виссман, получают удовольствие, причиняя другим боль. Что нас ждет впереди? Четыре дня спустя Наступили суровые времена. Целыми днями мы отрабатываем на солнцепеке все те же хорошо известные нам приемы и упражнения, к тому же нас достает Виссман со своими туповатыми подручными, капралами Маллони и Каном. Пища здесь поражает своей несъедобностью, особенно после Маскары. Там еды не всегда хватало, но сама по себе она была вполне качественной. Здесь же продукты явно порченные, да в придачу не хватает пресной воды. Ее привозят ежедневно из бель-Аббеса в цистерне. К полудню она нагревается и становится непригодной для питья. Сегодня, демонстрируя один из приемов дзюдо, Крюгер сломал ногу Мартинесу. Мартинес — испанец и обладает свойственным этой нации обостренным чувством гордости. Он не издал ни звука, когда это произошло, и кое-как добрел до своего места в строю, в то время как Крюгер насмехался над ним, изощряясь в придумывании обидных прозвищ. Мартинес в ответ лишь слабо усмехался, и даже это, вероятно, причиняло ему боль. После занятия мы отвели его в санчасть, и фельдшер констатировал перелом. Теперь Мартинес лежит в гипсе в изоляторе, а Крюгеру ровным счетом наплевать. У де Граафа тоже проблемы со здоровьем. Он заявил, что у него что-то не в порядке с ногой, и его отправили в бель-Аббес к врачу. Тот не нашел никаких болячек, и в результате де Граафу впаяли восемь суток гауптвахты (стандартный срок за симуляцию). Очевидно, другого лечения здесь не признают. 29 июля 1960 г. Сегодня во время послеобеденной сиесты дезертировали Лефевр и Абуан, а в семь вечера уже пришла весть, что их задержали моторизованные войска регулярной армии. Я в это время был в карауле, и мне велели ехать на джипе с командой, отправившейся за ними. Команда состояла из старшины роты Вестофа и Виссмана. Когда мы приехали в моторизованную часть, к нам вывели двух задержанных, и тут Вестоф буквально огорошил всех, включая меня, вытащив свой пистолет и уложив обоих на месте ударом рукоятки по голове. У Лефевра кровь брызнула фонтаном. После этого их запихнули в джип. Надо было видеть, какое изумление и ужас выразились на лицах наблюдавших за этим французских солдат. Да и у меня, наверное, с лицом было не все в порядке. Мы вернулись в
Сюлли, арестованных провели к капитану Глассе. Меня поставили караульным у дверей его кабинета. Глассе избил их до полусмерти, и это было лишь прелюдией к их дальнейшим мучениям. Для начала им назначили трехчасовой пелот(дисциплинарную трепку). Это наказание заключается в том, что провинившемуся надевают на спину набитый камнями вещмешок с проволочными лямками, а на голову стальную каску без подкладки и заставляют бегать по кругу. При этом сержант (в данном случае Виссман) стоит в центре круга со свистком. При одном свистке провинившийся должен совершить кувырок вперед, при двух — ползти на животе, а при трех — маршировать с согнутыми коленями. Если он снижает темп или падает (что с Лефевром и Абуаном случалось сегодня неоднократно), сержант подгоняет его. Когда у Лефевра с Абуаном уже не было сил держаться на ногах, их заставили проползти по открытой сточной канаве, а затем, в довершение всех унижений, ползать на животе по казарме. Мы все должны были стоять навытяжку у своих коек, а эти двое, измазанные в грязи и нечистотах, ползали у наших ног, задыхаясь и стеная, и были даже мало похожи на людей. Так здесь наказывают дезертиров, и этот случай послужил уроком нам всем. Среди нас не было ни одного, кому не приходила мысль о бегстве, и не осталось ни одного, кто, при всем своем негодовании по поводу этого бессмысленного варварства, не был бы в глубине души напуган тем, что садист вроде Виссмана может беспрепятственно вытворять такое. Жаловаться некому — в легионе нет такого понятия, как жалоба. Власть полностью принадлежит тем, кто ею облечен, начиная от капрала и выше. 31 июля 1960 г. Лефевру и Абуану прописали пелотпо четыре часа ежедневно: два часа утром и два после обеда, в самое жаркое время дня. Абуан негр и вроде бы переносит это довольно стойко, хотя у него, как говорят, поздняя стадия сифилиса и его каждый день накачивают пенициллином. Лефевр же выглядит лишь наполовину живым. Глаза его ввалились и блестят, как два сапфира, погруженные в черные распухшие мешки; он совершенно пал духом и передвигается чисто автоматически. Надеюсь, он все-таки выдержит. Сейчас у него вид человека, которому не хочется жить. 3 августа 1960 г. Сегодня утром приступили к практическому изучению прыжков с парашютом и погрузились на самолет «норд-норатлас», приспособленный для перевозки десантников. Машина довольно древняя. К бортам прикреплены откидные скамейки, а сверху вдоль салона натянута проволока для зацепки строп, и больше ничего нет. Хотя мы сами сегодня не прыгали, нам хватило того, что мы наблюдали, как это делают другие. Зрелище, надо сказать, устрашающее, и как подумаешь, что в следующий раз будешь на их месте, — пробирает нервная дрожь. В последнее время мы вдоволь набегались по окрестным холмам — обучались тактике передвижения в гористой местности. Эти тренировки вкупе с утренним десятимильным пробегом до бель-Аббеса и обратно так развили нашу мускулатуру, что дальше, уж кажется, некуда. Паркур де комбатан здесь гораздо труднее, чем в Маскаре, и теперь мы перемахиваем через стены, перепрыгиваем через канавы и взлетаем по канатам не хуже обезьян, резвящихся
на деревьях. У нас не осталось ни грамма лишнего жира. Днем обучались прыжкам без приземления. Осуществляется это с помощью специальной платформы, установленной на высоте двадцати пяти футов над землей. Ты стоишь на платформе с прицепленной к тебе подвесной системой и по команде «Вперед!» прыгаешь вниз (упражнение не для слабонервных). Когда ты почти совсем уже шмякнулся о землю, подвесная система резко останавливает твое падение — если на то будет Божья воля, — и ты повисаешь, беспомощно болтаясь в воздухе. Затем так же внезапно система отпускает тебя, и ты шлепаешься на землю как куль картошки. Однако все должно быть так, как при настоящем приземлении с парашютом, и надо кувыркаться по земле по всем правилам, как будто упал с большой высоты. За последние недели мы накувыркались до полного отвращения, но толку от этого, похоже, мало. Виссман крайне неудовлетворен нашими достижениями. Особенно огорчил его Планше, который отказался прыгать. Виссман избил его до полусмерти, что никого не тронуло, потому что Планше нам не нравится. Он француз со смуглым лицом и на первый взгляд самый обыкновенный уголовник, однако, присмотревшись, замечаешь пару змеиных глаз с отчетливыми желтыми прожилками. Он очень вероломен, насквозь лжив и весь пропитан кислятиной. Короче, от него блевать хочется. Из легионеров-французов есть еще Фоглуар, тоже малопривлекательная личность. Сегодня вечером он заявил, что у него украли деньги. У нас такого еще не случалось. Фоглуар доложил об этом Крюгеру, тот рассвирепел. Был произведен тщательный обыск всего нашего имущества, включая личные вещи, и отныне до особого распоряжения мы должны есть стоя и перемещаться бегом, а если кого-то заметят расхаживающим, он будет автоматически подлежать наказанию. Кроме того, каждый вечер после ужина будут проводиться дополнительные занятия с оружием, а затем проверка личного имущества и снаряжения. Одним словом, нас ждет не жизнь, а каторга, и все из-за этого Фоглуара. Вполне может быть, что он продул деньги в карты или пропил их в увольнении. В казарме воцарилась атмосфера всеобщей подозрительности. В этой среде подозревать можно любого. Мне лично кажется, что если уж кто и украл деньги, так это Планше, — у него и койка рядом с Фоглуаром. Вот парадокс: буквально все негодуют по поводу того, что в лагере объявился вор, а между тем среди легионеров не наберется и десяти процентов таких, кто не сидел за воровство или не скрывается здесь от полиции. И тем не менее первейшая заповедь в легионе — «не укради». Наказание за это преступление может быть самым разным и зависит в значительной степени от того, какие настроения преобладают в подразделении. Наказывая всех, Крюгер стремится, чтобы атмосфера максимально накалилась к тому моменту, когда вора разоблачат. Если ему удастся выжить после первой вспышки общей ярости, его пригвоздят к столу, проткнув руки штыками, — такова традиционная расплата за кражу. Мне не довелось этого видеть, но я наслушался жутких подробностей от человека, который видел такую пытку. Звучит это, конечно, ужасно, но действует, я думаю, не хуже арабского обычая отрубать руку за подобное преступление. Прошел слух, что голландец Хайнц, сбежавший три недели назад, пойман и отбывает наказание на гауптвахте бель-Аббеса. Виссман потирает руки в предвкушении момента, когда Хайнц вернется в Сюлли. Спустя неделю Жизнь продолжается. Мы проводим все больше времени среди холмов и неплохо изучили
местность. Чтение топографических карт похоже на чтение книг. Еще мы играем в прятки. Крюгер прячется где-нибудь в зарослях с отделением, изображающем арабов, а остальные ищут их. Он хорошо знает все уловки, к каким прибегают феллахи,и мы нередко попадаем в устроенную им засаду, что показывает, как мы пока еще неопытны. Часами мы прослушиваем лекции о том, как живут и воюют феллахи,как они перемещаются на местности, как обнаружить их следы, а самое главное, как распознать приготовленные ими ловушки. Когда мы движемся ночью, идущий впереди держит перед собой длинный и прочный стебель травы, чтобы с его помощью обнаружить тонкую незаметную проволоку, которая может быть натянута поперек тропы и соединена с прикрепленной на каком-нибудь дереве гранатой с наполовину вытащенной чекой. Малейшего натяжения проволоки достаточно, чтобы выдернуть чеку до конца, взорвать гранату и прикончить идущего по тропе человека. Феллахиочень изобретательны и хитры. В придорожных кустах висит потрепанный флаг. Ничего не подозревающий человек берет полотнище в руки, приводит в действие мину и лишается головы. В банке консервированных бобов, лежащей с невинным видом на обочине дороги, спрятана пластиковая бомба с детонатором, а любая дверь в заброшенном доме может взорваться при прикосновении к ней. Феллахиникогда не прекращают своей деятельности, и, если мы расслабимся хоть на минуту, она может оказаться последней в нашей жизни. Тот, кто усвоит этот урок, благополучно прослужит свои пять лет. У того, кто не усвоит, нет никаких шансов. Сейчас сезон созревания винограда, его здесь полно, он очень хорошо освежает и восстанавливает силы на марше. Единственное, что плохо, — он оказывает мощное слабительное действие. Крюгер выпал на пару дней из потока событий из-за зубной боли, и это, похоже, заставило его забыть о пропавших деньгах Фоглуара — по крайней мере, на время. Мы радуемся: вечерняя муштра прекратилась. Думаю, мы никогда не узнаем, кто украл эти деньги, — если они вообще существовали. Вечером получил очень милое письмо от Дженнифер — на этот раз без особых претензий. Они с Кристи разъезжают по всей Европе, устроив себе каникулы, — думаю, более веселые, чем мои в Африке. 9 августа 1960 г. Прошлой ночью дезертировал Эстобан, испанец из нашего взвода, и при этом совершил роковую ошибку, прихватив с собой автомат. Побег без оружия — одно дело, а с оружием — верное самоубийство. Нас подняли на рассвете, и, возглавляемые двумя псами, мы кинулись в погоню. Виссман приказал пристрелить Эстобана на месте. Я спросил, а что нам делать в том случае, если Эстобан захочет добровольно сдаться, и Виссман ответил, что попасть к нам в руки мертвым в его же интересах. В пять утра подобное заявление хорошо прочищает мозги. Я не очень хорошо знаю Эстобана — его перевели сюда из лагеря в Сайде. Он молчалив, но по утрам всегда бодро со всеми здоровался. Я сказал бы, вполне симпатичный парень. По словам его друзей-испанцев, у него дома умирает больная мать и он сбежал, чтобы успеть увидеть ее. Не уверен, что это у него получится. Весь долгий жаркий день мы вместе с собаками носились, высунув языки, по близлежащей местности, поднимаясь на холмы и спускаясь в долины, продираясь сквозь заросли и перебираясь через русла ручьев, и к вечеру и собаки, и мы выдохлись окончательно. Многие из
тех, кто поначалу в глубине души желал Эстобану удачи, теперь были настроены иначе. Но никаких его следов мы не обнаружили, так что до утра он в безопасности — если только его не схватят арабы. 1-й взвод сегодня отправили на пятидневную операцию, а меня и несколько других легионеров послали вместе с ними, чтобы сопровождать на обратном пути машины. Когда едешь ночью в кузове грузовика, который мчится по пустынной дороге, испытываешь какое-то особое чувство, и мне это очень нравится. В том, что люди отправляются куда-то ночью, есть что-то таинственное, чуть зловещее и вместе с тем романтическое. Никаких происшествий по пути не было, и тем не менее я никогда не забуду ночей вроде сегодняшней, потому что они пронизаны приключенческим духом, который, в общем-то, мною и движет. Иногда он ненадолго исчезает, и думаешь: «А на кой тебе это надо?» — но затем он возвращается, и вместе с ним возвращается энергия, любопытство, желание продолжать двигаться дальше. Так что мне запомнится эта ночная поездка: черные человеческие фигуры, сидящие в молчании на фоне неба, слабо освещенного миллионами звезд, черные силуэты деревьев, проплывающие мимо нас, задние фонари машины, идущей впереди, и смутные очертания той, что сзади. Разговаривать и зажигать огонь запрещается, так что лишь время от времени ктонибудь украдкой закуривает, прикрывая пламя обеими руками, и оно выхватывает из темноты на мгновение лицо человека, а затем ты улавливаешь острый запах сигаретного дыма, который тут же подхватывается и уносится прочь ветром. И все время слышишь равномерный жалобный скрип покрышек, трущихся о щебенку. Неожиданно мы оставляем цивилизацию позади и сворачиваем на каменистую дорогу, взбирающуюся по склону в неизвестность. Ревя моторами и скрежеща шестернями, грузовики поднимаются в гору, притормаживая на рискованных поворотах. Прямо за бортом проплывают бездонные провалы, а далеко-далеко виднеется светящаяся точка, как одиночная звезда посреди ночной темноты, — арабское жилище, где, как хочется думать, мирно устраиваются на ночь его обитатели. Это наводит на мысль об Эстобане — где-то он сейчас? Машины останавливаются, все высаживаются, звучат приглушенные приказы. Люди вполголоса ругаются, взгромождая на спину тяжелые рюкзаки; у кого-то лязгает автомат, ударившись о скалу, — опять ругань, усмиренная свистящим шепотом сержанта; топот сапог в темноте. Шаги быстро затихают вдали, и наступает полная тишина. С полчаса мы выжидаем — мало ли что? — и сидим в грузовиках. Можно перекурить, но так, чтобы не было видно огонька. Затем резкий шепот: возвращаемся в лагерь. Двигатели ревут, машины разворачиваются, и мы устремляемся сквозь темноту в обратный путь. Становится холодно, звезд не видно, неожиданно начинается дождь — не повезло парням, которых мы высадили. У нас же все мысли о своих постелях — таких, оказывается, теплых и уютных. Нет, подобные моменты не забываются. Спустя неделю Вчера было воскресенье. Мы с Гарри Штоббом собирались вечером в город, но мою увольнительную порвали — я по ошибке проставил на ней не то число. Ну что за ублюдки! Якобы пекутся о поддержании порядка, а по-моему, поддерживают только безалаберщину. Беднягу Эстобана поймали-таки два дня назад; на его счастье, это были регулярные войска, а не легионеры. Сейчас он сидит на гауптвахте в бель-Аббесе, ожидая своей участи. Виссман говорит, что тому предстоит военный трибунал, а затем полгода или год в штрафном батальоне
в Сахаре. И надо же, чтобы так не повезло симпатичному безобидному парню, который жил себе тихо и никого не трогал. Его почти и не замечали, пока он не сбежал. Представляю, как ему сейчас одиноко. Восемь дней спустя Время тянется ужасающе медленно. Каждый день одно и то же: стрельба, изучение оружия, беготня вверх и вниз по холмам, приемы ближнего боя, караулы, проверки, наряды, опять стрельба и опять наряды. Сержанты изощряются в изобретении все новых видов наказаний. Один из них, называемый теню кампань(«сборы в дорогу»), заключается в том, что перед аппельмы складываем все свое имущество в три огромных тюка. Провинившийся должен быть облачен в походную форму, включая шлем и шинель. Начальник караула отводит его со всеми его тюками в караульное помещение, где высыпает его вещи на пол и проверяет, нет ли на них какого-нибудь пятнышка. После этого сержант приказывает ему вернуться со всеми вещами в казарму, переодеться в другое обмундирование и через три минуты снова явиться в караулку. Это повторяется многократно. Каждый раз, когда несчастный приходит в караульное помещение, ему говорят, что он опоздал на несколько секунд, и велят снова переодеться в казарме и вернуться через три минуты. В этой игре участвуют все, помогая бедняге одеваться. В казарме разложены наготове разные виды обмундирования, и, когда наказуемый влетает в помещение и говорит, в какое именно он должен переодеться, на него набрасываются, сдирают с него форму и напяливают то, что требуется. Каждому из нас выдано по двадцать видов обмундирования. Так, имеются четыре вида караульной формы: летняя дневная и летняя ночная, зимняя дневная и зимняя ночная, — и все они совершенно разные. Кроме того, есть спортивная форма, походное обмундирование, хэбэ, маскировочная экипировка, парадная форма и другие, каждая в летнем и зимнем вариантах. Как правило, начальник караула бывает удовлетворен лишь после того, как заставит провинившегося переменить каждую форму по нескольку раз; обычно этот момент наступает уже далеко за полночь. Сержанта это нисколько не волнует: он все равно находится на дежурстве и отоспится на следующий день, для нас же это сущее мучение. Мы и без того к концу дня валимся с ног от усталости, и каждая минута сна для нас драгоценна. Только нам и не хватает, чтобы какой-нибудь тупица-сержант измывался над нами чуть ли не до утра. В результате настроение у всех хуже некуда. Ничего подобного не было в Маскаре. Здесь же не жизнь, а тягомотина. Пища по-прежнему негодная, что также не способствует поднятию духа. Никакого товарищества между нами не чувствуется, наш коллектив — двадцать четыре солдата, каждый сам по себе. Де Грааф пребывает в унынии. Мы уже видеть не можем этих никчемных сержантов с их фокусами, а в особенности капралов, в которых нет ни капли юмора и которые не способны хоть сколько-нибудь вдохновить нас. Мы не видим никакой цели, никакого смысла в том, что делаем. Мы просто плывем по течению. Нам не на чем сконцентрировать свои усилия, не к чему стремиться. Полный застой, как в засорившейся канализационной трубе. Сержантам так же скучно, как и нам, но они могут хотя бы как-то развлечься в своей столовой, или уединиться в своей комнате, или в любой момент окунуться в ночную жизнь Сиди-бель-Аббеса, или, в конце концов, отвести душу, гоняя нас целый день и наблюдая за нашими мучениями. Изнуряющий зной, естественно, лишь усугубляет наши мытарства — мы постоянно потеем, ночью и днем, когда бодрствуем и когда спим, — облегчения не наступает ни на минуту. К тому же постоянно не хватает воды, и она строго нормирована. Надо так распределить свою норму,
чтобы хватило и на питье, и на мытье, и на бритье. К полудню вода нагревается настолько, что пить ее становится невозможно, — еще одна неурядица, порожденная бестолковым руководством. Моя рана, полученная в незабываемой схватке с Отто Шмидтом, до сих пор гноится, и я уже с отчаянием думаю, что в этом климате она так и не заживет. Мы все мечтаем поскорее выбраться из этого болота и вернуться в полк, пока окончательно не свихнулись. 24 августа 1960 г. Хоть какой-то проблеск. Нам с Гарри Штоббом и Генри Шеффером удалось получить увольнительные в бель-Аббес. Шеффер — молодой немец. Он в отличной форме, — наверное, с ним не сравнится никто в нашем взводе; при этом ему всегда и во всем обязательно надо быть первым. В целом, он мне нравится, однако полного доверия не вызывает. Бегает он быстрее меня, но я побиваю его в лазании по канату, прыжках в высоту и стрельбе, и его это явно заедает. Однажды, когда подсчитывали очки, заработанные нами в разных видах спорта, я слышал, как он ревниво спрашивал сержанта, сколько очков у меня. Он видит во мне соперника. Начисление очков происходит непрерывно, и Шефферу очень хочется возглавлять этот список, хотя не думаю, что набравшего наибольшее количество очков ожидает сколько-нибудь завидная награда. Итак, мы попали в город и направились прямиком в бордель. Как-то мой старинный приятель Фрэнсис Видрингтон вспомнил наставление своего гвардейского командира: «Член — это самое драгоценное, что у вас есть, а между тем некоторые суют его туда, куда я не стал бы совать даже зонтик!» Мы с Гарри оставили Шеффера в борделе и пошли в закусочную под названием «Фут-бар», где по-королевски пообедали и полностью растворили мерзкий осадок Сюлли в нескольких галлонах превосходного красного вина. Затем мы перебазировались в «Садовый бар». Там работает восхитительная барменша по имени Патриция. Фигура у нее не хуже, чем у Джины Лоллобриджиды, и в основном именно благодаря ей бар пользуется большой популярностью и считается лучшим в городе. Разумеется, поклонников у нее хоть отбавляй, и мои попытки привлечь ее внимание к моей особе пока не имели особого успеха, если не считать нескольких улыбок, которые были слишком мимолетны, чтобы увидеть в них обещание чего-то более существенного в будущем. Но настойчивость, я думаю, может принести свои плоды. Гарри Штобб напился до того, что стал блевать. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь пил и блевал одновременно. Это, несомненно, уникальное достижение. 26 августа 1960 г. Весь день провели на полигоне. Одна из первых заповедей при стрельбе из автомата заключается в том, что, когда ты отстрелялся, желательно и даже необходимо вынуть магазин и передернуть затвор — убедиться, что внутри не осталось пули. Этому обучают при первом же твоем появлении на стрельбище и впоследствии вдалбливают тебе это как заповедь. Сегодня легионер Белом об этом забыл. Белом — француз, очень крепкий и выносливый парень и к тому же очень обаятельный, намного лучше всех остальных наших французов. Сравняться с ним в флегматичности не может даже мечтать ни один англичанин; Белом пьет как рыба, невозмутим при любых обстоятельствах и никогда ничему не удивляется — даже тому, что случилось сегодня. Он очень
медлителен и хладнокровен. Кажется, что у него не голова, а бетонный шар. Закончив сегодня стрельбу, он, не вынув магазина и не сняв пальца с курка, выпустил из автомата очередь, которая едва не уложила пол взвода. То, что пули никого не задели, просто чудо. Когда все вернулись в лагерь, Белома заставили выполнять пелотв полном боевом снаряжении, с камнями в вещмешке. Побегав, попрыгав и покувыркавшись два часа под свистки сержанта, он переоделся в форму одежды номер один и продолжал выполнять те же упражнения. Меняя обмундирование каждые два часа, он развлекался таким образом до полуночи. Когда сержант уставал свистеть, он уходил выпить пива, а его сменял другой. Что и говорить, наблюдать часами за тем, как человек ползает на животе, — утомительная работа. В полночь Белом заступил на восемь часов в караул, после чего его ожидают пятнадцать суток ареста. Но он, как я уже говорил, парень выносливый и выдержит все, что бы они ни придумали. Сержанты понимают это, и это их ужасно злит. А ему наплевать. 29 августа 1960 г. Появился новый сержант, которого зовут Бланко. (Вот повеселились бы над такой фамилией в британской армии!) [21]Он испанец, и его соотечественники в нашем взводе потирают руки в предвкушении всевозможных послаблений. Испанцы действительно относятся друг к другу очень благосклонно в таких ситуациях, в отличие от немцев, для которых чин — это святое. Летан — никчемный офицер, просто тряпка; сержанты вертят им как хотят. У него нет качеств, необходимых руководителю, да и вообще каких-либо определенных качеств. Мне он не нравится, и он, я думаю, чувствует это. Я ему, похоже, тоже не нравлюсь. В последние два дня мы знакомились со взрывчатыми веществами и минами. С минами шутки плохи, и парни, которые их обезвреживают, заслуживают всех тех наград, какие получают. Среди ближайших холмов разбросаны сотни брошенных арабских мехт(жилищ), и для нас они прекрасный материал, позволяющий изучить подрывное дело на практике. Мы вовсю развлекаемся, взрывая эти домишки один за другим. А вообще-то, эти загубленные фермы представляют, конечно, печальное зрелище. Когда-то здесь были маленькие крестьянские хозяйства с козами, жили мирные люди, а теперь вся жизнь среди холмов замерла. Бесформенные груды камней — это следы, оставленные французами, которые прошлись по всему Алжиру в 1957 году, применяя тактику «выжженной земли». Все отдаленные фермы, где могли укрыться феллахи,были уничтожены. Фермеров переселили в коллективные хозяйства, которые напоминали, скорее, концентрационные лагеря. Это называлось политикой централизации, проводившейся, чтобы защитить крестьян от партизан. Послужили ли эти меры на пользу Франции — большой вопрос. С одной стороны, конечно, феллахамстало труднее найти укрытие и пропитание, но с другой — оттолкнуло многих арабов, которые до этого были настроены по отношению к французам лояльно. Победа или поражение в войне с партизанами зависит от отношений с местным населением: как только лишаешься его поддержки, можешь считать, что война проиграна, — это лишь дело времени. Но вот какой срок это время займет — совсем другое дело. В городах французы тоже не слишком-то мягко обходились с местным населением. После Битвы за Алжир в 1957 году они потеряли немало сторонников. [22]Ходит много рассказов о том, с какой жестокостью французы допрашивали захваченных в плен арабов. Понятно, пытками можно заставить человека предать своих товарищей и благодаря этому выловить многих
партизанских вожаков, но постоянный страх, в котором жило население при терроре, порождал у него ненависть к французам. И эта ненависть сплачивала всех арабов, прежде разобщенных и враждовавших друг с другом; они почувствовали, что им надо объединиться, чтобы выжить, и, объединившись, они начали осознавать свою силу. У арабов зародилась идея национального единства, ранее им чуждая; на французов стали смотреть как на иноземных захватчиков. Французы своей недальновидной политикой сами навязали арабам национализм, и вопреки открытому заявлению де Голля о намерении сохранить за Алжиром статус французской метрополии это ему вряд ли удастся. Война истощает казну Франции. Дело, за которое сражаемся мы, наемные солдаты, обречено из-за неумелого руководства — но не здесь, на поле боя, а в кулуарах французской политики. Людские потери возрастают с каждым днем, конец предопределен, и наш путь к нему отмечен белыми могильными крестами. Поражение неизбежно; происходит то же самое, что во многих британских колониях, — их потеря лишь вопрос времени. Бог знает сколько еще появится белых крестов, прежде чем на карте появится новое государство. 4 сентября 1960 г. Летнее солнце совершенно неожиданно куда-то исчезло; когда мы встаем утром, еще темно и холодно. Дизель включают лишь по вечерам, и подъем в холодной темноте превращается в мучительную процедуру. Внезапный крик «Debout la dedans!» [23]вырывает тебя из сладкого сна и бьет по нервам, а звяканье черпака о стенки бака с кофе заставляет проснуться окончательно. От металлического звона веет таким же холодом, как от лязга замка в тюремной камере. Темная фигура вырастает около твоей койки и выливает черпак кофе в кружку, которую ты бессознательно протягиваешь. Глоток кофе приводит в действие спрятанный внутри тебя маленький тепловой двигатель, и застывшие пальцы начинают шевелиться. Несколько мгновений мы растягиваем удовольствие, пока наши глаза не начинают улавливать зарождающийся свет нового дня, затем крик капрала ускоряет ток крови по сосудам, мы выбираемся из палаток, строимся и устремляемся трусцой навстречу рассвету, в пятикилометровый пробег до Сиди-бель-Аббеса. Нам представили сержанта Люстига, переведенного в легион из немецкой армии, где он, по слухам, отличился в качестве парашютиста. Говорят о его беспримерной храбрости и безрассудстве, с которым он прет напролом вопреки всему. Так, однажды, прыгая с парашютом, он якобы раскрыл его всего в двухстах футах над землей, когда все, застыв на месте, уже ожидали его неминуемой гибели. Люстиг красив — если вам нравятся белокурые арийцы с голубыми глазами. Ему сорок пять лет, хотя на вид не дашь больше тридцати пяти, и весь он как кусок гранита. Он во многом напоминает Крюгера: не скупится хвалить за успехи и не менее горячо распекает за малейшую слабость. В последнем сегодня убедились во время прыжков с вышки те, кто не проявлял при этом достаточного рвения, для того чтобы перекувырнуться надлежащим образом. Малейшее колебание, по мнению Люстига, признак слабости и заслуживает немедленного наказания. Наказание заключается в том, что он ставит человека по стойке «смирно» и со всей силы бьет кулаком в солнечное сплетение. Такого не выдерживает никто. Человек складывается пополам, падает, как сваленный ударом молота бык, и катается по земле, корчась и ловя воздух ртом. Люстигу же это доставляет огромное удовольствие. Понаблюдав эту картину пару раз, я стал слетать с платформы, как ядро, выпущенное из пушки, а на земле кувыркался, как мячик для гольфа. Люстигу это понравилось, и англичане
сразу выросли в его глазах. Тем не менее я на всякий случай усердно качаю пресс, так как до сих пор не проявлял чудес выносливости в подобных случаях. Летан решил, что мы ведем себя слишком расхлябанно, и составил программу по укреплению дисциплины. Все увольнительные отменены до особого распоряжения, без конца устраиваются всевозможные проверки, и все наше свободное время уходит на подготовку к ним. Общее мнение, к которому я присоединяюсь, выражается фразой: «Чтоб этому Летану пусто было!» Если до сих пор какие-то крупицы боевого духа еще оставались в подразделении, то теперь они окончательно улетучились. Бланко сегодня тоже показал, на что он способен, и подтвердил давно сложившееся у меня мнение, что испанцы и немцы друг друга на дух не переносят. По-видимому, это у них в крови. У нас завершилась одна из бесчисленных проверок, во время которой Бланко наорал на Риевского за какое-то упущение. Когда сержант перешел к следующему легионеру, Риевский отпустил по-немецки какое-то замечание своему соседу. Это он сделал зря, потому что, каким бы невинным ни было замечание, Бланко заподозрил, что относилось оно на его счет, и набросился на легионера с кулаками. Пять раз Риевский падал, и пять раз Бланко поднимал его на ноги и продолжал избиение, непрерывно понося при этом и Риевского, и весь мир в целом. В конце концов он выскочил из комнаты, оставив на полу тело жертвы без признаков жизни. Все дружно перевели дух, ибо во время этого торнадо боялись даже дышать, и тут Риевский потряс нас всех, поднявшись как ни в чем не бывало с пола с широкой ухмылкой на лице. Да, ребята здесь собрались крепкие, ничего не скажешь. Недалек тот день, когда мы переедем в Блиду, под Алжиром, где совершим свои первые шесть прыжков и получим нашивки в виде крылышек. Мы ждем не дождемся этого момента. Но прежде, чем попасть в Блиду, надо выдержать целую серию испытаний, чтобы доказать свою пригодность. Первое из них — марш-бросок на выносливость — будет завтра. Два дня спустя Это был не марш, а настоящая душегубка. Мы протопали по холмам пятьдесят четыре мили со средней скоростью три мили в час. Вышли мы уже к вечеру, чтобы идти было прохладнее, и к полуночи проделали часть пути. Затем был сделан перерыв для сна, но в четыре утра марш возобновился. Вскоре наша колонна растянулась и стала похожа на разорванную нитку бус, в которой часть бусин утеряна. Мы тащили на себе кучу всякого снаряжения: винтовки, гранаты, боеприпасы, продовольственные пайки, спальные мешки, аптечку, лопатки и пиво — и к полудню представляли собой довольно жалкое зрелище. Капралы, которые прогуливались в ботинках на мягкой подошве и без груза, подгоняли плетущихся легионеров угрозами. В какойто момент легионер Клаус упал на землю ничком, но тут же был оживлен несколькими пинками и продолжил путь. Клаус довольно криклив и любит прихвастнуть в казарме, но замолкает, когда приходится туго, однако в целом он безобидный парень. Наконец в полубессознательном состоянии мы вернулись в Сюлли. У большинства все ноги в крови, так что скоро раны начнут гноиться, и это будет продолжаться несколько недель. Это самое пакостное в этих маршах. Особенно пострадали ноги у Клауса. Он боится, что никогда уже не сможет ходить нормально, и считает, что жизнь для него кончена. Думаю, он все-таки выживет как-нибудь. Те, кто имел глупость надеть в поход носки, теперь расплачиваются, потому что носки превратились в вонючее клейкое месиво и отдираются вместе с кожей и гноем. При длительной ходьбе кожаную обувь лучше надевать на босые ноги. Вообще, относительно обуви существует много разных теорий, и среди них одна довольно интересная,
которая гласит, что надо наполнить ботинки мочой и походить в них — тогда они вечно будут сидеть на ногах как влитые. Я пока еще не проверял эту теорию на себе, но, может быть, стоит попробовать. 9 сентября 1960 г. Старина Кракер попал в беду прошлой ночью в карауле. Кракер — немец, крупный нескладный малый, симпатичный и дружелюбный. Он простая душа, всегда пребывает в хорошем настроении, усердно выполняет все, что ему поручено, и даже чуть больше, время от времени бывает на взводе и при этом становится еще симпатичнее. Сложен он как бык, так же силен, но абсолютно лишен какой-либо агрессивности — одним словом, большой плюшевый мишка. В мире много таких парней, и они всегда оказываются в хорошей компании. И вот он заснул на посту, а Виссман засек его. Схватив винтовку Кракера, он ударил того прикладом наотмашь. Можно представить себе, каким приятным было пробуждение! После краткого визита в санчасть Кракер, с лицом, напоминающим футбольный мяч, отсиживается на губе и больше не улыбается, бедняга. Такие Кракеры есть в каждом взводе любой армии и в каждом классе любой школы, все их любят. А Виссман — жуткая сволочь. Каким животным надо быть, чтобы поступить так! Серия испытаний между тем продолжается. Неутешительная новость: нам предстоит маршбросок на пять миль с полной выкладкой — вещмешками и винтовками. Пройти дистанцию надо за шестьдесят минут, и это вполне возможно, если поддерживать равномерный темп. Де Грааф не уложился в положенное время — как он говорит, из-за того, что у него болят ноги. Однако у других с ногами не лучше, но они справились. Старина де Грааф лишился и тех остатков бодрости, какие у него оставались. Я бежал вместе с ним значительную часть пути, но это не помогло. Он совсем пал духом — Сюлли доконал его. Вечером я все же уговорил его пройти дистанцию еще раз и буквально притащил его к Люстигу, чтобы получить у него разрешение сделать эту попытку завтра. Люстиг отнесся к просьбе очень благосклонно, но сказал, что сам не может решить этот вопрос и передаст просьбу Летану. Будет очень жаль, если де Грааф не попадет в Блиду после того, как ему пришлось ради этого вынести столько всякого дерьма. Мне будет не хватать его — мы уже давно держимся вместе; де Грааф здесь единственный человек, кого я могу назвать другом и кому могу доверять. На следующий день Де Грааф не едет в Блиду. Бедняга все еще надеется, что благодаря письму его родителей к мадам де Голль его отпустят. Блажен, кто верует. Помимо де Граафа, в Блиду не берут Абуана, Блода (о ком я ни капельки не жалею), маленького подонка-француза Ласаля и еще одного француза — Планше. Компания — не позавидуешь. Из прибывших сюда двадцати шести человек нас осталось шестнадцать. Остальные дезертировали, заболели желтухой, попали под арест или не выдержали испытаний. 12 сентября 1960 г.
Слава богу, Летан ушел от нас. Вместо него прямо из Сен-Сира [24]прислали нового лейтенанта, Риголо. Мне он понравился с первого взгляда. Чувствуется, что это правильный человек. Спустя неделю На рассвете нас подняли и отвезли в Сиди-бель-Аббес, где посадили на грузовой поезд, идущий в Оран, — это был первый этап нашего путешествия на восток по Северному Алжиру. Радость оттого, что мы покидаем Сюлли, была омрачена расставанием с де Граафом. Возможно, я никогда больше его не увижу, но запомню навсегда — мы вместе прошли курс начальной подготовки в легионе. Это забыть невозможно. Ехали мы долго, останавливаясь в каждой крошечной деревушке, попадавшейся по пути. И на каждой станции тысячи арабских детишек облепляли окна поезда, как саранча, протягивая ручонками свой товар: дыни, финики, кускус, [25]лимонад и порченые апельсины. По пути произошел инцидент, который запал мне в память, потому что я никогда больше не видел такого уникального удара. В Сиди-бель-Аббесе мы два часа ждали поезда до Блиды и стояли небольшой группой около железнодорожного полотна. Среди нас были Мариноли и Гарри Штобб. Штобб — это столб из крепких мускулов высотой шесть футов три дюйма. Весит он, наверное, фунтов сто девяносто пять. Мариноли пониже его, но тоже плотно сбит. Марио, как мы его зовем, уже два месяца ходит с открытой раной на ухе — в этом климате раны отказываются заживать: они постоянно гноятся и доводят нас порой до исступления. Так и случилось с Марио сегодня. После нескольких недель мучений его рана наконец стала зарастать, покрылась коростой. Штобб с самого начала пути праздновал расставание с Сюлли и был слегка пьян. Пока мы стояли и разговаривали, он дружески потрепал Марио по уху, и рана тут же открылась вновь. Попытайтесь представить себе, как Марио страдал все эти недели из-за гноящейся раны, какое облегчение он испытывал оттого, что она заживает, и в какую ярость его должен был привести тот факт, что из-за дружеского жеста нализавшегося с утра тупицы все началось по новой. Лишь прочувствовав все это, вы поймете реакцию Марио. Не задумываясь ни на секунду и не готовясь, он нанес Штоббу удар снизу в челюсть, от которого тот со всеми своими 195 фунтами взлетел в воздух и приземлился на спину с другой стороны железнодорожных путей. В этот удар была вложена сила скорого поезда и поистине бешеная энергия. Все, наблюдавшие это, разинули рот, не веря своим глазам. Такого никто из нас, без сомнения, никогда не видел и вряд ли увидит когда-либо еще, разве что Штобб по глупости поднялся бы на ноги. Но он не поднялся и некоторое время лежал неподвижно, затем сел, бессмысленно озираясь, не в состоянии сфокусировать на чем-нибудь свой взгляд. Марио тем временем мало-помалу остыл и помог Штоббу встать. Все остальные взяли себе на заметку, что надо держаться подальше от уха Марио и что ссориться с итальянцем нельзя ни в коем случае. 25 сентября 1969 г. Блида — сказочное место. Это гигантский военный лагерь, который служит центром общеармейской подготовки парашютистов. Нас тут принимают как гостей! По сравнению со всем тем, что мы видели до сих пор, здесь невообразимая роскошь. Питание просто
фантастическое — в легионе таким и не пахнет. Ежедневно нас кормят восхитительными бифштексами с зеленым салатом, а за завтраком мы до отвала наедаемся омлетами и тостами. В лагере два кинотеатра, четыре или пять столовых и три больших фойе,где можно заказать банкет из пяти блюд. Тут осознаешь, что по части снабжения Иностранный легион значительно уступает регулярной французской армии — за исключением вооружения. В первый же день в лагере я познакомился с отличным медиком, который пришел в ужас, увидев рану на моей ноге, — она до сих пор не зажила. Он часто бывал в Лондоне, и мы долго беседовали с ним о старушке Англии, по которой он тоскует, похоже, не меньше моего. Да, вот бы оказаться сейчас в Англии: друзья, вечеринки, «Таймс», подземка, кинотеатры на Лестерсквер, уик-энды за городом… Все это осталось где-то далеко-далеко, в другой жизни и другом времени. Подготовка здесь серьезная. За день мы узнаем больше, чем усвоили за месяц в Сюлли. Сержанты, которых здесь называют монитёрами(инструкторами), — отличные парни, у них нет этой постоянной нарочитой жесткости, которую сержанты и капралы в легионе носят с собой как непременную часть снаряжения. Мы, легионеры, входим в смешанную роту продвинутой подготовки ( промосьон), где мы составляем лишь шестую часть, а все остальные из регулярной армии. В первый же день мы проходили квалификационные испытания. Двадцать четыре человека из регулярной армии не выдержали их, так что численность нашей промосьончуть меньше, чем планировалось. Промосьонразделена на взводы. Мы целыми днями прыгаем с платформ, отдельно отрабатываем элементы воображаемого приземления или болтаемся над землей на специальных подтяжках, с помощью которых имитируется приземление при сильном ветре. Время от времени устраиваются перерывы для кассекрут(легкого завтрака) с пивом. Атмосфера неизменно дружеская и жизнерадостная, так что настроение у всех бодрое и воинский дух, соответственно, на высоте. Монитёрнашей группы — сержант Лежен. Потрясающий парень, лучшего командира не придумаешь. Он дает нам массу ценных советов, например: — Если при прыжке ваш парашют не раскрылся, держите левую руку как можно выше. — Зачем? — недоумеваем мы. — Чтобы не разбить часы. Мы научились идеально складывать парашюты (в легионе мы сами складываем свой парашют, чтобы некого было винить, если он не раскроется). Мы досконально знаем все, что можно знать о парашютах: как направлять их в ту или иную сторону, как ускорять или замедлять спуск. Так что осталось только подняться в воздух и прыгнуть. Вчера получил письмо от Дженнифер. Она развлекается в Италии. Да, неплохо живут девочки! Кроме того, пришло длиннющее послание от Алистера Холла из Гонконга — прямо крик души на четырнадцати страницах. Он разочаровался в своем уланском полку [26]и в армейской службе в целом. Отсутствие настоящего дела, тем более в Гонконге, порождает у него вопросы: «Какой в этом смысл?» и «Зачем мне это надо?» Ответ на подобные вопросы чаще всего неутешителен: «Это одному Богу известно, но нам Он не скажет». Ну, Алистеру, по крайней мере, осталось служить два года, а не пять, как мне, и я, честно говоря, думаю, что условия у него полегче. И еще мы летали сегодня с парнями, выполнявшими затяжные прыжки. Выглядит это просто фантастически, но когда смотришь из люка вниз и думаешь, что в следующий раз и тебе придется прыгать отсюда, это основательно взбадривает. 28 сентября 1960 г.
Сегодня нас подняли рано, но я проснулся еще до того, как прозвучал горн. Для нас наступил наконец День «D», [27]и адреналин бурлил вовсю. Внешне, однако, это бурление никак не проявлялось. Все неторопливо оделись и так же неторопливо направились в рефектуарвыпить кофе. Обычной болтовни и шуток почти не было. Так же молчаливо мы доехали до летного поля, где нам выдали парашюты. Мы примерили их, проверили все ремни и стропы, после чего снова сняли и уложили рядами, а сами, стоя поблизости, курили и переговаривались в ожидании самолетов и приказа на посадку. И вот раздалась команда: « Equipez-vous!». [28]Тут уже прилив адреналина сорвал меня с места, и я кинулся к своему парашюту. Надев парашюты, мы стали застегивать ремни. Мы проделывали это тысячекратно и справились бы с этим с закрытыми глазами, но на этот раз все было не понарошку, а всерьез. Пальцы не слушались, дышалось почему-то с трудом. «Интересно, — подумал я, — другие чувствуют то же самое или только я трясусь?» У всех, мне казалось, был такой вид, словно они одевались на вечеринку. Я тоже старался принять спокойный и непринужденный вид и неистово жевал с этой целью резинку, но это плохо помогало. Наконец снаряжение было надето, и монитёрыпрошлись вдоль строя, проверяя, все ли в порядке. И надо же, почти у каждого что-нибудь было упущено! Один не закрепил стропы, другой не застегнул пряжку, у третьего парашют был плохо сложен и свешивался чуть не до земли — конфуз, да и только. Монитёрыустранили все неполадки, и мы пошли на посадку. На борту было тридцать шесть парашютистов. Мы сидели на банкетахвдоль стенок, но четверым места не хватило, им пришлось устроиться на полу. Все были страшно возбуждены и не описались от страха, я думаю, только потому, что испытывали необыкновенное любопытство. Старина Лежен ухмыльнулся мне, я криво улыбнулся в ответ, и он расхохотался, скотина. Кто-то затянул бравую песню, все тут же ее подхватили — прямо признание в собственной трусости! Начальник отделения личного состава, руководивший нашей подготовкой, тоже был на борту и расхаживал взад и вперед, не скрывая насмешливой улыбки. Потратив уйму часов на то, чтобы научить нас прыгать правильно, он хотел убедиться, что не напрасно извел на нас время. Самолет медленно выкатил на взлетную полосу, яростно взревел моторами и оторвался от земли. Мысленно отсчитывая минуты, я смотрел в иллюминатор и видел землю в тысяче футов под собой. Набрав высоту, самолет стал кружить. Сердце у меня стучало, как двухтактный двигатель, а челюсти, наверное, побили рекорд в скорости жевания резинки. Неожиданно в переборке зажглась красная лампочка, и Лежен, взмахнув рукой, крикнул: «Debout! Accrochez!». [29] Мы поднялись и прицепили парашюты к проволоке, протянутой под потолком. Монитёрыбыстро прошли мимо двух наших колонн, проверяя, правильно ли застегнуты замки. Мы напоминали рыбу, развешанную на проволоке для сушки; мне казалось, что ноги у меня отнялись. «Bon voyage!» [30]— напутствовал меня Лежен, проверяя мое снаряжение. Я ответил ему слабой улыбкой. Внезапно с устрашающей пронзительностью взвыла сирена, заглушив даже рев двигателей. Внутри у меня все куда-то ухнуло. Вместо красной лампочки зажглась зеленая, и первый парашютист подошел к раскрытому люку, готовясь прыгать. Монитёрскомандовал: «Пошел!» — хлопнул парня по спине, и тот исчез. Наша колонна сместилась вперед, в дверях стоял уже следующий. Дыхание у меня сперло, во рту было сухо, как в солончаке посреди Сахары. Вот уж не думал, что могу испытывать такой страх. Господи, что за трус! Но если уж перебздел, так перебздел, ничего не поделаешь. Мы неумолимо продвигались все ближе к дверям, передо мной оставался один только
Мараскал. Лежен крикнул ему: «Пошел!» — однако легионер явно не хотел никуда идти. Лежен опять дал команду и сильно хлопнул Мараскала по спине, но тот будто прирос к полу. Тогда сержант заорал так, что на миг заглушил двигатели, и пнул упрямца ногой в зад, выпихнув его наружу. И вот уже я стоял в дверях, выдвинув вперед одну ногу, вцепившись обеими руками в края дверного проема и глядя с небес на далекую землю внизу. Я лихорадочно пытался вспомнить, что написано в инструкции о прыжках с самолета. Сбоку от дверей примостился начальник отделения личного состава, который наблюдал за тем, как мы прыгаем, и делал пометки в блокноте. Меня совершенно оглушил рев двигателей; время, казалось, остановилось. Наконец откуда-то издалека прозвучал голос Лежена, однако что именно он кричал, я не мог разобрать. Может быть, обнаружили какую-то ошибку и прыжки отменяются? Но тут кто-то хлопнул меня ладонью по спине. И внезапно мне захотелось прыгнуть. Я со всей силы оттолкнулся ногами и вылетел из самолета с максимально возможной скоростью. И стал падать все ниже и ниже в бездонную пропасть. Я так сильно зажмурил глаза, что они чуть не вдавились в мозг. Но вот раздался резкий хлопок — раскрылся парашют. Я парил в воздухе в подвешенном состоянии. Это было потрясающе. Полная тишина, полная неподвижность. Фантастическое, ни с чем не сравнимое ощущение. Будто ты в каком-то другом мире. Но позади я видел самолет, из которого вслед за мной выпрыгнули еще двое и повисли на своих парашютах. Парашюты раскрывались на вытяжных стропах и плыли в воздухе, покачиваясь, как две чайки на своих крыльях. На земле виднелись белые пятна — уже приземлившиеся парашютисты. А мы все еще болтались в воздухе, словно прицепленные к воздушному шару. Но вот земля стала стремительно приближаться. Настал момент, опасный для лодыжек. Ноги держать вместе, колени слегка согнуть, локти упереть в бока, руками обхватить плечевые ремни под подбородком, голову наклонить. В таком положении ждать столкновения. Я дождался и рухнул на поле, но чувствовал себя при этом отлично, лучше не бывает. Говорят, что первый прыжок обычно самый хороший. Незабываемый, это точно. Он длится очень долго и дарит удивительные ощущения. Жду не дождусь завтрашнего второго прыжка. Мы накинулись на булочки и пиво. Все наперебой делились своими впечатлениями. Оказалось, что мы в отличной форме. Мы были страшно довольны собой. Подошел начальник отделения личного состава и, схватив меня за ухо, вытащил вперед и объявил: «Voici mon champion de promotion. Il a fait saut sensationnel». [31] Мне было неудобно, но вместе с тем, конечно, очень приятно. Он сказал, что за все время своей работы в Блиде ни разу не видел, чтобы кто-нибудь так прыгал в первый раз. Обычно все бесхитростно вываливаются из самолета, я же вылетел, как пробка из бутылки с шампанским. Начальник был в восторге, и я, в общем-то, тоже. Вот сколько адреналина выделяется при панике и вот какую прыгучесть он придает человеку! Общий итог: две сломанные ноги и несколько растяжений. Десять человек в последнюю секунду, когда наступил момент истины, отказались прыгать, и один из них был легионер. Для них этот эпизод явился тяжелым переживанием, и оно будет теперь преследовать их всю жизнь. В тот момент, когда они не смогли преодолеть свой страх, они стали трусами — и не только в глазах всех остальных, но и в своих собственных. Это настоящая трагедия. Они вернутся в свою часть самолетом, который полетит за следующей группой парашютистов. Их ожидает еще один неприятный момент, когда они будут со стыдом выходить из самолета навстречу этой группе. В их глазах они прочтут удивление и презрение. Их друзья будут в шоке. А уж легионер, наверное, почувствует, что подвел весь легион. Представляю, какой ужас он должен был испытать в самолете, раз предпочел не прыгнуть, как другие, а вернуться к товарищам с клеймом труса. Его
можно только пожалеть. Когда мы вернулись в лагерь, какой-то неизвестный мне сержант из легиона прочел нам целую лекцию о трусости и посоветовал проучить несчастного парня, опозорившего легион, избив его как следует в казарме. Чего ради? Чтобы доказать, что мы, легионеры, несгибаемы и не потерпим трусости? Доказать кому? Самим себе? Мы воспринимаем это по-другому. Мы знаем, что у каждого человека бывают моменты, когда он испытывает страх, и в этом нет ничего позорного. Одни преодолевают его, другие нет, но решение принимается в какую-то долю секунды, и если мы струсим и уклонимся от опасности, то в дальнейшем уже не сможем избавиться от сознания собственной трусости. Так и этот бедняга. Никто его, слава боту, и пальцем не тронул. Несколько дней спустя Все кончилось. Завтра мы возвращаемся в Сюлли. Блида волшебна и незабываема. К тому же жить здесь было весело — ничего похожего на то безрадостное существование, какое мы вели раньше. Мы выполнили по шесть прыжков, каждый из которых чем-то отличался от других, и получили свои бреве(свидетельства). Во время нашего пребывания не обошлось и без ЧП. Я в этот момент был на земле и наблюдал за прыжками. После первого прыжка мы стали прыгать один за другим почти без пауз из двух дверей сразу, так что при этом тридцать шесть человек успевают очистить помещение за девять секунд. Это впечатляет! В этот раз я любовался белыми парашютами, плававшими в воздухе наподобие мыльных пузырей, но один парашют не раскрылся, и человек падал камнем. Все, находившиеся на земле, замерли и в гробовом молчании смотрели, как маленькое черное пятнышко человеческой жизни стремительно приближается к неминуемому концу. Внезапно монитёр,стоявший рядом со мной, набрав полную грудь воздуху, завопил отчаянно и протяжно: «Ventral!» [32]Вряд ли падавший мог его услышать. Но вдруг, когда до земли оставалось совсем немного и ее притяжение должно было нанести свой смертельный удар, парашютист выстрелил чем-то белым, и купол развернулся над ним во всю ширину. Это был запасной парашют. На последних ярдах спуск был медленным и плавным, и мы, с облегчением вздохнув, вернулись к своим кассекрутс пивом. Это был наш последний день в Блиде. Днем нас всех построили и выдали нам нашивкикрылышки. Начальник отделения личного состава вызвал меня из строя вместе еще с одним легионером и четырьмя солдатами регулярной армии, объявил, что, по его мнению и по мнению всех сержантов, наша шестерка проявила себя лучше всех в нашей промосьон,и вручил нам памятные подарки. Это было очень трогательно. Мне достался портсигар, и старина Лежен расписался на нем. Отличный парень, никогда его не забуду. И еще одна хорошая новость: моя нога заживает. Вот что значит нормальное питание. Я чувствую себя на миллион баксов.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ В ПОЛКУ 2 ноября 1960 г. В лагере Пео, находящемся в непосредственном соседстве с приморским городом Филипвилем, базируется 2-й Иностранный парашютно-десантный полк (или просто 2-й парашютно-десантный). Лагерь расположился на высоком холме над морем, к нему ведет крутой серпантин, заканчивающийся у внушительных ворот. Территория части — сплошной песок, на котором расставлено несколько казарм из желтого камня, крытых оранжевой черепицей. В казармах поддерживается чистота, на голом каменном полу нет ничего, кроме двухъярусных металлических кроватей. На каждой койке пайясс(соломенный тюфяк) и подушка из ткани серого цвета, также набитая соломой. В конце казармы находится помещение с водопроводными кранами, из которых иногда течет вода, но не всегда. Во дворе имеется также ниссеновский барак — сборная металлическая конструкция с полукруглой крышей. Это наше фойе, где по большим праздникам крутят кино. Личный состав полка в данный момент отсутствует: они проводят какую-то операцию в горах Орес, примерно в трехстах милях к югу. В лагере осталась лишь хозяйственная рота, состоящая, судя по всему, в том числе и по внешнему виду, из самых никчемных воинов. Мы проведем в лагере дня три, пока нас не экипируют, а потом отправимся с очередным транспортом к боевым подразделениям полка. Последние три недели в Сюлли было хуже, чем когда-либо. В Риголо я не ошибся, он оказался хорошим командиром. А сержанты свирепствовали по-прежнему. Как только мы вернулись из Блиды, они набросились на нас и ни секунды не оставляли в покое. Слава богу, теперь все позади. Большинство наших парней были отправлены в 1-й парашютно-десантный полк. Он фактически ничем не отличается от нашего, 2-го; численность пополнения зависит в основном от того, какой из полков понес в последнее время большие потери. В Пео попали шестеро наших: помимо меня, здесь Штобб, Мариноли, Шеффер, Пелони и Лефевр. Старых товарищей становится все меньше и меньше. 3 ноября 1960 г. В армии существует негласное правило, согласно которому новичкам достается повышенная норма всевозможных работ. Пео отличается в этом отношении от других частей лишь тем, что на нас взвалили всюработу. Таким образом, наше пребывание здесь не отличается от первых дней службы в Париже и Марселе, где мы не выпускали из рук нож для чистки картофеля, швабру или лопату. У хозяйственной роты жизнь непыльная: отличной пищи и вина навалом, днем купание в море, по вечерам выход в город — чем не курорт? Вечером в фойея разузнал, как в полку организована борьба с феллахами.Как правило, полк проводит боевые операции непрерывно в течение четырех месяцев, после чего возвращается на пятнадцать дней в Филипвиль, чтобы отдохнуть и привести в порядок оснащение. Когда полк покидает лагерь Пео, вместе с ним отправляются вспомогательные службы: фойе,полевая кухня, бротельи прочие. В районе проведения операций обустраивается
временный передовой базовый лагерь, откуда подразделения совершают трех- или пятидневные вылазки. Все это время легионер таскает на себе шестидневный запас боеприпасов и продовольственный паек, а также половину двухместной палатки, которая соединяется на ночь с половиной, находящейся у товарища. Передовой базовый лагерь меняет свою дислокацию примерно каждые три недели — в зависимости от активности феллахов.Похоже, в Филипвиле мы будем проводить совсем мало времени. Четыре дня спустя Рано утром мы покинули лагерь Пео с транспортной колонной, составленной из шести грузовиков, и провели в пути весь день. Вскоре яркие краски средиземноморского побережья остались позади, и с приближением к голым скалам массива Орес местность становилась грязно-коричневой. Проехав Батну, мы повернули на юго-запад по дороге, ведущей в Руфи, и уже в сумерках увидели передовой лагерь полка. Зрелище было просто невероятное. На огромном пространстве, насколько хватает глаз, были рассыпаны беспорядочной массой тысячи палаток. Присмотревшись, однако, можно было заметить, что они установлены строго по прямым линиям, просто их такое количество, что они сливаются в один сплошной ковер. Среди маленьких палаток попадались большие, очевидно офицерские, лазарет, фойеи тому подобное. С одной стороны виднелась полевая кухня с огромными котлами, испускавшими пар и обещавшими горячий ужин. Вся территория покрыта толстым слоем пыли. В ней буквально утопаешь, а лица людей настолько присыпаны этой пылью, что черты стираются. Пыль покрывает волосы и брови, забивается в нос. И вдобавок здесь ужасно холодно. Девицы из борделя, должно быть, выносливы, раз терпят все это. Меня и Гарри Штобба направили в 3-ю роту. Мы пошли к ее командиру, чтобы доложить о прибытии. Он сидел в своей палатке за маленьким столиком, на котором горела свеча, дававшая слабый свет. Обстановка была довольно мрачная, да и капитан Вильмен встретил нас без всякого энтузиазма и говорил холодно и отрывисто, совсем не так, как Глассе. Он представил нам лейтенанта Л'Оспиталье, командира 3-го взвода, к которому нас приписали. Л'Оспиталье тощ и на вид жёсток, как нейлоновый канат. Завтра полк перемещается на новое место, а мы вместе с несколькими другими легионерами задержимся, чтобы снять и перевезти палатки. Все остальные проведут два дня в окрестных холмах, а затем присоединятся к нам уже в новом лагере. Мы со Штоббом установили свою палатку, в ней едва можно повернуться. Лагерь погружается в сон. Бормотание переходит в шепот, затем наступает тишина. Вот уж поистине затерянный мир! И ни деревца, ни кустика, ни травинки. Арктический пейзаж. 8 ноября 1960 г. Когда утром рота покинула лагерь, мы погрузили самые большие палатки и прочее оборудование на грузовик Джи-Эм-Си и отправились через горный хребет на запад, в ЭльКантару, где будет устроена новая база. Эль-Кантара — маленькая арабская деревушка (дуар),состоящая из нескольких глинобитных хижин. Мы разбили лагерь на плато рядом с ущельем. На дне его бежит горный ручей, один вид которого освежает. Вдоль ручья длинной цепью до далеких холмов тянутся тысячи пальм.
Уже вечер. Установив палатки, мы посидели у костра, разогревая консервированные бобы с мясом и тихо беседуя. Внезапно ночную тишину прорезал пронзительный вой шакалов, так же внезапно прекратившийся. Среди нас есть бельгиец, у которого завтра дембель, — он отслужил пять лет. Меня вдруг охватила черная зависть — я ведь еще в самом начале! Затем мы с Пелони выпили по паре бутылок пива, сидя над ущельем и беседуя о том о сем. Пелони потянуло на романтику, и он спросил меня, осталась ли у меня в Англии девушка и верю ли я, что она меня дождется. Я ответил, что это вполне возможно, а он сказал, что я чокнутый. Вот это похоже на правду. 9 ноября 1960 г. Продолжали оборудовать лагерь. Солнышко пригревает, и времяпрепровождение это очень приятное. Слишком приятное, чтобы длиться долго. Пелони и Мариноли посылают обратно в Филипвиль, учиться на водительских курсах. Парням крупно повезло: ни тебе кроссов, ни маршей; самое трудное, что им предстоит, — возиться с автомобилем. Таким образом, из всех, служивших в Сюлли, остаются, кроме меня, только Шеффер, Штобб и Лефевр. А в Маскаре нас была целая сотня. Очевидно, легион разбросан по всему Алжиру. Прибыл полк. Все до предела измотаны. Ручей — идеальное место для мытья, стирки, бритья. Когда глядишь на обнаженные тела, плещущиеся среди скал, вспоминаются «Дети воды» Кингсли. [33]Ручей извивается среди пальм на протяжении многих миль. Сказочный уголок для уик-энда у костра. Днем меня вызвали в сержантскую палатку, где я познакомился со старшим сержантом Катценбергером, прежде служившим в СС, и еще двумя сержантами-немцами, Каросом и Дорнахом. У Катценбергера, заместителя командира взвода, вид и в самом деле настолько злобный, что лучше ему не перечить. Впрочем, он не без юмора, так что время покажет. Катценбергер сказал, что за все время службы в легионе, то есть за двенадцать лет, он имел дело с пятью англичанами и все они дезертировали, поэтому он будет следить за мной в оба. Карос вроде бы абсолютно флегматичный тип, а Дорнах похож на мясника со скотобойни — жирный боров и, вероятно, задиристый. О моих товарищах по взводу пока рано говорить чтолибо определенное. Сейчас они отдохнули и довольны жизнью, а кто они такие на самом деле — время покажет. На ш экип(отделение) состоит из четырех человек: кроме меня, в него входят Теобальд, Демар и итальянец Ауриемма. Командует нами капрал Хиршфельд, немец, ветеран с восьмилетним стажем. У него множество наград, свидетельствующих о том, что он опытный комбатан(боец). Ему примерно тридцать два года, пока он вполне дружелюбен. У немца Теобальда внешность грека, а характер итальянца. Он всегда готов радоваться жизни — любит выпить и еще больше поговорить. Мне он понравился с первого взгляда. Демар тоже немец, держится отчужденно и независимо — сразу видно, парень крутой и шуток не любит. Сказал мне, что марш на длинную дистанцию — смертельный номер и поначалу мне придется тяжко. Новичкам всегда тяжело, какими бы крепкими они себя ни считали, и, если они отстают от других, к этому поначалу относятся с пониманием. Не слишком обнадеживающая перспектива. Ауриемма, как я уже сказал, итальянец-шалопай, ленивый до крайности и беспечный, ему на все наплевать. Типичный мелкий жулик из итальянской провинции. Прекрасно характеризует Ауриемму ответ, который он дал, когда его спросили, чем он занимался на гражданке. « Je donne un coup de main а mon pere»(«Помогал отцу»), — сказал он. Тогда
спросили, чем занимается отец. Ответ был: «Eh rien»(«Он безработный»). 11 ноября 1960 г. Воскресенье. Полевые кухни пыхтели с утра, и на обед нам достался жареный цыпленок. Я постепенно знакомлюсь с товарищами по взводу. Почти все они прослужили уже по три года и больше. Держатся все по-дружески, охотно отвечают на вопросы — в целом, приняли меня со сдержанным гостеприимством. Люди готовы помочь, поделиться чем могут и поболтать, но в основном не о себе, а о чем-нибудь другом. Большинство согласны с Демаром, что марш-броски очень утомительны, и вспоминают, как они однажды намаршировались до отупения. Этим марш-броскам, похоже, придают здесь первостепенное значение. Либо ты выдержишь их и тогда будешь считаться своим, либо нет — третьего не дано. Я чувствую себя достаточно подготовленным и не могу представить, чтобы я сломался на броске. Правда, жизнь полна неожиданностей. Наступил вечер. В нашей палатке разыгрывают одновременно две партии в покер. Темные силуэты игроков колеблются в свете свечей, установленных возле каждой койки. В нашем взводе я уже знаю всех по именам и мысленно повторяю их, чтобы не забыть. Прежде всего это младший сержант, или, как здесь говорят, старший капрал, Подель — очень спокойный немец, на вид хитроватый. Во взводе есть еще два капрала, Питчиделли и Вайс. Питчиделли — итальянец, очень шумный, но, если я не ошибаюсь, толковый и стоящий парень. Говорят, что справедливый. Вайс — бельгиец, тоже невероятно шумный, весьма скромных умственных способностей. Он из тех, кто часто выводит других из себя. Радист Чарли Шовен — уникальный тип. Ему тридцать лет, но выглядит на пятьдесят. Пьет больше, чем все остальные легионеры взвода, вместе взятые. Помимо радиостанции, весившей двадцать два фунта, он таскает в вещмешке уйму банок пива, которым можно напоить человек сорок, а также две фляги вина. Ноги у него тонкие как спички, но, по-видимому, сделаны из стали. Говорят, что за все время службы он ни разу не свалился на марше. Поляк Скарсинский, по прозвищу Старри, имеет специальность медика. Открытый и довольно веселый парень, дружит с Панзасом — смуглым черноволосым испанцем. Панзас похож на человека, который будет улыбаться, перерезая горло младенцу. Молодой немец Кох энергичен и жизнерадостен, голова набита всякой чепухой, но мне он нравится. Принц служит ординарцем при Л'Оспиталье, Физель — при Катценбергере. Оба немцы, и оба не просыхают. Есть еще два немца из Восточной Германии — Плауманн и Ротлофф по прозвищу Сохатый, он действительно похож на лося. Это очень серьезные парни, как и полагается восточным немцам. Молодой немец Штеффен характером похож на Коха, а другой немец, Грубер, приятен в обращении, но, по-моему, немножко не в себе. Он единственный, кто говорит по-английски, и акцент у него почти незаметен. Грубер успел поделиться со мной своими чрезвычайно странными взглядами на последнюю войну. И наконец, во взводе есть молодой француз Колье — новичок, как и мы со Штоббом. Он проходил обучение в Сайде. В этой компании мне предстоит прослужить много месяцев. Со временем образы этих людей станут яснее и добавятся новые краски. 12 ноября 1960 г.
Численность полка примерно тысяча человек, из них восемьсот относятся к боевому составу. Рот всего восемь: четыре боевые, одна транспортная, одна «ударная», одна компани д'аппюи(рота поддержки) и одна хозяйственная, квартирующаяся в Филипвиле. Сегодня четыре боевые роты проводили операцию, а нас оставили в резерве и держали наготове вертолеты, которые должны были доставить нас к месту активных боевых действий, ежели таковые развернутся. Но они не развернулись, и вечером мы спокойно потягиваем пиво в фойе. 13 ноября 1960 г. Мы опять в запасе. Это дает возможность заняться личными делами: написать письмо, сыграть партию в покер. Официально покер запрещен, но большинство сержантов и офицеров смотрят на эту игру сквозь пальцы. Запретили его из-за того, что проигравший, как показала практика, стремится всеми правдами и неправдами вернуть деньги и пускается даже на воровство, а воровство считается в легионе более страшным грехом, чем убийство. Перед самым отбоем к нам в палатку пришел Катценбергер с двумя другими сержантами и отдал приказ на завтра. Подъем в 4.30. Нас перебрасывают на восток для проведения операции в горах Орес. Каждому выдали паек на трое суток. 14 ноября 1960 г. Ранним утром, когда мы одевались и снаряжались, было еще темно и холодно. Впрочем, нам к этому не привыкать. В слабом свете свечей прыгали тени легионеров, укладывавших боеприпасы, пайки, радиостанции и прочее снаряжение. Ночью винтовки или автоматы висят вместе с патронными сумками или поясами над нашими койками. Мы, новички, пребывали в некотором возбуждении. Капралы подгоняли людей, отдавая команды сделать то-то и принести то-то, хотя все и так знали, что надо делать, и препирались с теми, кто выражал недовольство в связи с приказом взять дополнительный груз — радиостанцию или боеприпасы: «Nom de Dieu, [34]неужели сегодня их не может тащить кто-нибудь другой?» Наконец нас построили в темноте у палаток по взводам. Старшие сержанты доложили о построении заместителям командиров взводов, заместители командиров взводов доложили старшине роты, то есть аджютан-шефуКаутцу, а Каутц уже доложил командиру роты капитану Вильмену. Капитан отдал приказ о выступлении, старшина передал его заместителям командиров взводов, которые передали его старшим сержантам. Мы при этом вытягивались по стойке «смирно» при каждом очередном докладе или отдаче приказа, чередуя ее со стойкой «вольно». Таков порядок. Так делалось во всех армиях, начиная с армии Александра Македонского, и на то есть причины. Правда, что это за причины, никому не известно. Мы расселись по грузовикам, которые сначала везли нас в течение трех часов в южном направлении через Бискру, затем на северо-восток по автостраде № 31. В Тиффелеле мы повернули на восток и стали подниматься в гору по некоему подобию дороги, проложенной ездившими здесь ранее машинами. Когда встало солнце, мы уже выгрузились и взбирались по склону пешком. Скорость подъема была феноменальной — мы практически бежали. Часа за три мы поднялись на высоту 3500 футов. На вершине горной гряды мы могли наконец передохнуть. Операция началась.
Мы засели цепью вдоль хребта, словно охотники, поджидающие стаю куропаток. Сверху нам была хорошо видна вся огромная лесистая долина. Два пикирующих бомбардировщика разносили долину в пух и прах, а где-то позади нас глухо бухала артиллерия. Неподалеку от нас послышался треск и взметнулся столб дыма и земли, взорванной упавшим снарядом. В дальнем конце долины появилась большая стая вертолетов, высаживавших воинов 1-й роты. Это был буклаж(оцепление), который должен был замкнуть долину с противоположной стороны. Затем мы получили приказ начать прочесывание территории. Это опасное занятие, так как бомбы и снаряды почти не причиняют вреда прячущимся в лесу партизанам — разве что их накроет прямым попаданием, — а поскольку выходы из долины перекрыты, им остается только занять оборонительную позицию и обстреливать наши цепи, спускающиеся по склону. В любой момент ты можешь оказаться под прицелом винтовки или пулемета и надеешься только на то, что кто-то из своих заметит стрелков прежде, чем они откроют стрельбу. Мы, конечно, превосходим партизан численно; их стрелковое оружие, как и наше, предназначено для ближнего боя, и дальность его действия небольшая, так что они вынуждены ждать, когда мы подойдем ближе; кроме того, есть шанс опередить их, угадав их местонахождение. Тем не менее они имеют фору, поскольку курки у них взведены, в то время как мы не можем держать палец на спусковом курке: продираясь сквозь подлесок с пулеметом, снятым с предохранителя, можно запросто споткнуться и скосить своих товарищей очередью из двадцати пуль. Первая рота прочно засела на своей вершине; они сегодня играют роль наковальни, а мы — молота. Но никаких следов противника мы за весь день не обнаружили и вечером раскинули палатки. По ночам в этих горах чертовски холодно. 15 ноября 1960 г. Подъем в 4.00. Два часа ехали на машинах вглубь горного массива, затем снова бежали на своих двоих и к полудню достигли высоты 6000 футов. Марш поистине изматывающий. Хорошо, что на этой высоте лежит снег, который очень освежает. На вершине горы устроили получасовой перерыв, чтобы заправиться горячим кофе и сыром. Затем стали спускаться. Перевернули буквально каждый камень, но не нашли под ними никого, даже ни одной змеи. В два часа ночи вернулись в Эль-Кантару и с превеликим удовольствием поп а дали в койки. 17 ноября 1960 г. Поднявшись в 3.00 во тьме и холоде, мы обычным порядком двинулись в горы. Предстояло обыскать еще одну долину. Шли мы на фантастической скорости, казалось, еще чуть-чуть — и задохнешься. Пот лил с нас градом, и в конце концов влаги в наших телах не осталось вовсе. Чувствуешь себя точь-в-точь как выжатый лимон. Встретили несколько огромных медведей. Они без всякого предупреждения выскакивают на тропу из зарослей, но, как правило, не нападают, ковыляют с опущенной головой довольно неуклюже. С наступлением ночи мы разбили лагерь на небольшом плато. Каждый возвел вокруг своей койки маленькую стену из камней на случай внезапного нападения. Я сегодня с двух до трех в карауле, а ревей(подъем) в четыре. Значит, после двух уже не поспишь. Если уж тебя ночью подняли, то снова заснуть невозможно из-за холода.
18 ноября 1960 г. Еще один день прошел. На этот раз поставили палатки в долине и разогрели на костре ужин из консервированных бобов. Люди сгрудились вокруг костров. Язычки пламени, пляшущие в ночной тиши, притягивают взгляд и не отпускают его. Я гляжу на лица собравшихся: все они задумчивы, все вспоминают прошлые радости и беды, связанные в основном с близкими людьми, с друзьями. Конец дня — самая лучшая его часть: лежишь в тепле у огня, горы погружены в ночной покой, а ты — в свои мысли. Днем с горной вершины видны бесконечные холмы, которые простираются до синеющего вдали горизонта. Зрелище фантастически красивое, приводящее в трепет. Правда, немного портит впечатление бесприютность этих мест. Ни людей, ни деревьев, ни птиц, только пыль, голый камень и кусты. По ночам от скал веет холодом, днем от них отражаются палящие солнечные лучи; они скрывают в себе множество пещер, где прячется враг, выжидая удобного момента, когда мы расслабимся и потеряем бдительность. Сегодня мы столкнулись с пятью арабами. 4-й взвод обнаружил пещеру с партизанами, которые попытались оказать сопротивление, но, после того как в пещеру кинули гранату, двое из них были убиты, а трое уцелевших сдались. 19 ноября 1960 г. Операция продолжается. Мы на марше уже пятые сутки. Сегодня это было нечто особенное, я уже думал, что упаду. Теобальд предложил понести мой вещмешок, и это сразу придало мне сил. Что за чудесный парень — дьявольски выносливый, маленький, нечесаный — прямо шетлендский пони. По пути нам часто попадаются арабские мехты.Считается, что мы имеем право поживиться на этих фермах скотом и птицей, — правило, конечно, негласное, но офицеры смотрят на это сквозь пальцы. Бывает, что после подобного набега в вещмешке у идущего впереди что-то копошится и кудахчет. Эта добыча служит прекрасным дополнением к нашему основному обеду. Для фермеров это, естественно, досадная потеря. После длительного фуйяжа(поиска) в долине, заключавшегося в хождении вверх и вниз по холмам, и последующего пятимильного забега мы наконец добежали до ожидавших нас грузовиков. Один их вид вызывает прилив бодрости, словно глоток холодной воды после блужданий по пустыне. Я был уверен, что еще сотню ярдов ни за что не протянул бы. Мы вернулись в базовый лагерь, где впервые за пять дней имели возможность прилично пообедать, а также вымыться в ручье. Сняв с себя одежду, с которой не расставался пять дней и ночей — и на марше, и во время сна, — испытываешь неповторимое ощущение, словно сменил изношенную, засалившуюся кожу на новую. Прибыла почта, а с ней письмо от Дженнифер. Удивительно, как много радости может доставить человеку клочок бумаги, преодолевший такое расстояние. Получить здесь письмо — это все равно что внезапно увидеть лондонский автобус, неожиданный проблеск цивилизации в этом забытом богом уголке земли. С письмом пришла к тому же посылка — плитка шоколада «Кэдберри». Вот уж не думал, что какая-то шоколадка может так на меня подействовать, вызвав странное сочетание полнейшего удовольствия и мучительной ностальгии. Возникает ощущение, будто снова находишься вместе с друзьями, перенесенными к тебе вместе с письмом, и тут же испытываешь прилив сокрушительного одиночества, осознав, какое расстояние и какой промежуток времени отделяют тебя от осуществления этой мечты. Я думаю о том, может ли
понять Дженнифер, что значат для меня ее письма, и спрашиваю себя, не прав ли был Пелони, — может быть, время действительно разрушит тонкую нить, связывающую наши души, и отдалит нас друг от друга. Сегодня я витаю в облаках, а завтра меня будет ждать разочарование. 20 ноября 1960 г. Все роты, за исключением нашей, заняты на операции в горах. Мы оставлены в лагере для проведения хозяйственных работ в качестве сексьон дю жур(дежурного подразделения). На мою долю выпал кухонный наряд. Полевые кухни действуют чрезвычайно оперативно и могут по первому требованию накормить тысячу человек. Это, если разобраться, нервный центр полка, управляющий его моральным духом. Служба не так утомительна, если хотя бы один день в неделю питаешься нормально, ну а уж если два, то это просто праздник. Шеф-повар — итальянец мощного сложения и примерно одинаковых размеров в ширину и в высоту. Одним ударом своей мускулистой руки он может уложить быка. В темном переулке с таким лучше не встречаться. Все ласково называют его Педро и, обращаясь к нему, улыбаются, чтобы, не дай бог, он не понял их неправильно из-за языкового барьера. Четвертая рота вчера привела нескольких коров, и Педро забивает их одну за другой по мере надобности. Мне было очень жаль животных, которые ожидали очереди, даже не пытаясь избежать своей участи. Познакомился с отличным парнем из 2-й роты, турком по имени Джо — так он сам себя называет. Джо жил в Лондоне и свободно говорит по-английски. Он отслужил в легионе четыре года и строит грандиозные планы, за осуществление которых примется через десять месяцев, после дембеля. Вечер мы с ним провели в фойе,где чесали языки за превосходным «Кроненбургом». 21 ноября 1960 г. Наш базовый лагерь переносят в Медину, примерно в восьмидесяти милях к востоку от Эль-Кантары, в самое сердце горного массива Шелия. Высота там достигает 7000 футов, и находиться в таком разреженном воздухе довольно трудно. Передовой отряд послали в Медину рано утром на грузовиках для обустройства лагеря, а остальные в три часа ночи отправились пешком на операцию. Прошагав пять часов под проливным дождем, мы достигли вершины горного хребта, чтобы взяться за дело при первых проблесках солнца. Однако горы окутал густой туман, видимость сократилась до одного ярда, и фуйяжв этих условиях был бессмыслен. Мы просидели весь день в холодном, влажном и липком тумане, ожидая приказа о выступлении и потихоньку замерзая. К ночи, так и не дождавшись приказа, мы поставили палатки. Дождь при этом не прекращался ни на минуту, так что водой пропиталось все и вся. Земля покрылась толстым слоем вязкой грязи, холод был невыносимый. Мы развели маленькие костерки, стараясь соблюсти маскировку, и разогрели воду в жестяных кружках, чтобы развести суповой концентрат. Добравшись до желудка, суп высек искру тепла в наших организмах, свидетельствуя о том, что кровь в нас пока еще осталась. Впереди была холодная и сырая ночь. Полночь миновала, закончились мои два часа в карауле, в течение которых я стоял под непрерывным проливным дождем. Грязь покрывает меня с ног до головы. Рядом со мной в
нашей до смешного крошечной палатке спит Демар. Мой спальный мешок промок насквозь, и ничего не остается, как забраться в него прямо в ботинках и облепленной грязью одежде и попытаться уснуть, но вряд ли это удастся. 23 ноября 1960 г. Наступил свинцово-серый рассвет. Барахтаясь в грязи, мы запихали мокрые спальные мешки в пропитанные водой саки,взгромоздили их на спину и отправились в долгий путь к нашим грузовикам, которые доставили нас в Медину. Каждый из нас таскает на спине более тридцати килограммов груза: еду, снаряжение, оружие и боеприпасы, одежду, спальный мешок, лопатку, батареи для радиостанции, палатку и прочее. В мокром виде все это весит вдвое больше! Медина расположена на широкой равнине, окруженной горами Шелия. Здесь стоит адский холод, и каждому взводу выдали по печке, что немного облегчает положение. Целый день мы рыли канавы вокруг палаток и ямы для отходов и туалетов, пилили дрова для костров. В небольшой мехтенеподалеку торгуют яйцами, но в целом это поистине забытое богом место. Ветер завывает, простреливая равнину холодными стальными стрелами, которые пронзают тебя насквозь, сколько бы одежды ты на себя ни напялил. Quelle misere! [35] 25 ноября 1960 г. День получки. Покер во всех палатках. Торговля в фойепроцветает — в роте нет почти никого, кто не приобрел бы у них пару ящиков пива. Старшина Каутц волком смотрит на нас, когда мы тащим в палатки эти ящики. Он, похоже, не пьет совсем и набрасывается как коршун на того, кто чуть перебрал. Верный признак излечившегося алкоголика. В бордель деньги тоже текут рекой, как и на ферму, торгующую яйцами. Счастливое времечко для всех — полно еды и пива, — пока не кончились деньги. Десять часов вечера. Издалека доносится звук горна. Мы догадываемся, что это сигнал «погасить огни», хотя ветер заглушает мелодию и узнать ее трудно. В палатках тушат свечи — естественно, кроме тех, которые нужны картежникам. Теобальд увяз в игре по уши и уже проиграл жалованье за четыре месяца. Ненамного отстал от него и Демар — у него трехмесячный долг. Чарли Шовен накачался пивом, но пока еще на плаву. Между тем холодает, того и гляди, пойдет снег. 26 ноября 1960 г. Середина дня. Мы растянулись цепью на вершине горы и обозреваем долину, в которой разбросаны одиночные мехты. Феллахичасто используют эти фермы для пополнения запасов продовольствия — иногда с согласия хозяев, но чаще без него. Мы сидим тихо, высматривая какое-либо оживление на фермах, указывающее на присутствие партизан. Работа нетрудная. Все притащили с собой запас пива и еды, чтобы пополнить наш скудный паек. Демар в двадцати футах справа от меня уже спит, Ауриемма читает какой-то роман, забравшись в самую середину куста. В общем, приятно проводим время. Местность здесь замечательная. Когда видишь эту мирную картину: дым, клубящийся над
трубами фермерских домов, коров, отдыхающих на травке, — трудно представить себе, что здесь идет война и мы, вооружившись до зубов, ждем момента, когда появятся феллахи, чтобы обрушиться на эту ферму всей своей мощью. Это будет настоящая бойня. Но сегодня бойня не состоялась, и вечером мы возвращаемся в лагерь. Я постепенно знакомлюсь с людьми в полку. Несколько немцев бросили своих жен и сбежали в легион от уплаты алиментов; несовершеннолетних преступников в Германии тоже ожидает гораздо более серьезное наказание, чем, например, в Англии. За довольно незначительное нарушение закона там можно заработать трехлетний тюремный срок, так что парни выбирают легион. В Англии к такому же проступку, тем более совершенному человеком моложе двадцати одного года, отнеслись бы намного мягче. Впрочем, возможно, за здешними парнями числятся и не такие уж незначительные правонарушения. 27 ноября 1960 г. Совершили многомильный марш-бросок, который загнал бы и мула. Забрались на высоту 6000 футов. Поскольку сегодня опять наша очередь быть сексьон дю жур,наш взвод двигался впереди всех цепью, что в двадцать раз хуже, чем идти колонной, особенно когда подразделение ведет Хиршфельд, который подгоняет нас и требует держать строй. Приходится нестись чуть ли не галопом. Забываешь о страшной боли в ногах и спине, сосредоточившись на том, чтобы не задохнуться. Буквально заталкиваешь воздух в легкие, с некоторым испугом ощущая при этом в горле привкус крови. Не знаю, каким чудом мне все-таки удалось, шатаясь и спотыкаясь, добраться до вершины. Иногда думаешь, пускай бы уж лучше тебя пристрелили. Да и все остальные были уже на пределе. Сейчас уже вечер, и, как всегда, жуткий холод. Я чувствую, что еще не стал «своим» во взводе, и не столько из-за языкового барьера — я говорю по-французски и по-немецки вполне сносно, — а из-за того, что я пока не доказал свою способность совершать марш-броски. У француза Колье с этим гораздо хуже, чем у меня, но он не вольтижёр,шагающий впереди со «стеном», а экипирован всего лишь винтовкой и идет в задних рядах, где не так бросается в глаза. Но со временем я, конечно, привыкну к этой беготне по горам. У Вайса на бедре рана, в которую можно запихать мячик для гольфа. Выглядит отталкивающе, наверняка там уже завелась инфекция. Наш медик Скарсинский поливает рану коньяком и уверяет, что это поможет. Вайс молчит и пьет пиво вместе с лечащим врачом. Неразлучная парочка — Панзас и Скарсинский — распалась-таки. Бессмысленное шатание по горам, пьянки, холод — все это расшатывает нервную систему. Сегодня вечером они поссорились, и Старри предложил Панзасу выйти из палатки и разобраться. Это общепринятый способ разрешать все споры. Однако испанец не сдвинулся с места, как, само собой, и все прочие: это считается сугубо личным делом, в которое не должны вмешиваться ни товарищи, ни какие-нибудь там сержанты или капралы. Старри обозвал испанца всеми прозвищами, какие только существуют, не говоря уже об обвинении в трусости, прозвучавшем тысячу раз, но Панзас, к моему крайнему изумлению, и не подумал пошевелиться, несмотря на осуждающее молчание всего взвода. Каждый может испытывать страх, это всем понятно, но трусость не прощается никогда. Своим отказом ответить на вызов Панзас пал во мнении своих товарищей ниже некуда. 30 ноября 1960 г.
Еще один кошмарный марш-бросок, начавшийся с восходом солнца и продолжавшийся до заката с одним часовым перерывом. Дождь при этом льет непрерывно, а мы мотаемся вверх и вниз по холмам. Опять вконец сорванное дыхание, панический страх, что ты свалишься просто из-за нехватки кислорода, и сильнейшая боль в спине из-за мешка. В какой-то момент ноги буквально подогнулись подо мной. Хиршфельд, подгонявший меня весь последний час, окончательно вышел из себя и, подскочив ко мне, стал пинать меня в спину, заставляя подняться. В результате мне все-таки удалось продолжить путь. Карос объяснил мне впоследствии, что ему уже приходилось видеть такое и, хотя Хиршфельд, конечно, самая мерзкая двуногая скотина на этом свете, его понукания станут для меня в конечном итоге благом. Чистокровная лошадь бежит до тех пор, пока не упадет замертво от разрыва сердца. Человек падает, исчерпав тридцать процентов своих потенциальных сил, но он еще далеко не труп. Сила воли, страх или какая-нибудь посторонняя сила могут привести в действие еще по меньшей мере тридцать процентов. Думаю, если я выложусь даже на семьдесят процентов, то Хиршфельд выбьет из меня еще двадцать и на жизнь мне останется какой-то несчастный десяток. Кстати, интересная подробность: сегодня на марше свалились пятеро ветеранов 2-го взвода. И ради чего все это, спрашивается? Хоть бы какой-нибудь занюханный арабский след попался — так нет же. 1 декабря 1960 г. Наконец-то феллахи!Утром мы вышли, как обычно, на их поиски и после обеда начали карабкаться на главную вершину всего массива высотой 7000 футов. 2-ю роту, находившуюся справа от нас на соседней горе, неожиданно обстреляли, и нам был дан приказ бегом подниматься на вершину, откуда был хорошо виден тот холм, где засели партизаны. Не прошло и нескольких минут, как прибыло подкрепление, в воздухе зажужжали вертолеты. Оглушительно и неумолчно застучали пулеметы, стали рваться ручные гранаты. Сражение развернулось по полной программе. Командование хотело было высадить 1-ю роту с вертолетов на вершину, занятую арабами, но первый же вертолет, попытавшийся сделать это, был прошит пулеметной очередью и кое-как покинул опасный участок. Однако перед этим он успел высадить первого десантника, и тот оказался в одиночестве лицом к лицу с противником, поливавшим его градом пуль. У него было пять ручных гранат, и каким-то чудом, бросая их направо и налево, он сумел унести ноги целым и невредимым. Мы между тем смогли нанести кое-какой урон противнику с помощью миномета и легких пулеметов, а также отчасти и винтовок. От автоматов было мало толку, поскольку арабские укрепления были очень хорошо замаскированы. Вторая рота, наткнувшаяся на заградительный огонь арабов, потеряла двадцать человек. Пятеро были убиты на месте, остальные ранены. Особенно ужасной была гибель одного из сержантов, сраженного разрывной пулей. Она попала в ручную гранату, висевшую у него на ремне, и взрывом его буквально разорвало пополам. Лефевр, который был вместе с нами в Сюлли, был убит пулей, попавшей ему в голову и прошедшей сквозь кокарду на его берете. Его служба продолжалась девять месяцев. Погиб и Джо, с которым мы пили пиво и шутили, казалось, всего несколько минут назад. Прахом пошли все его планы будущей счастливой жизни. Весь длинный жаркий день мы дрались с арабами до победного конца. Они так тщательно
окопались, что с одними минометами, без поддержки вертолетов мы вряд ли выкурили бы их из укрытий. Лишь когда быстрые «алуэтты» стали интенсивно поливать их пулеметными очередями, нам удалось сломить сопротивление противника. Примерно в четыре часа 1-й и 4-й ротам был дан приказ «Montez a l'assaut!» [36]и они начали цепью подниматься на холм. Мы наблюдали за тем, как они взбираются по склону перебежками от одного валуна к другому, задерживаясь за ними лишь для того, чтобы перевести дух, и продолжая наступать. Наша 3-я рота прикрывала их непрерывным огнем, арабы угощали нас ответным. Они так легко не сдаются. 2-я рота, воевавшая на холме целый день, была отведена в укрытие подкрепиться — люди не ели с самого утра. К вечеру все было завершено. Воины 1-й и 4-й рот были уже на вершине холма и, перебегая от куста к кусту и от блиндажа к блиндажу, поливали арабские траншеи из автоматов и забрасывали их гранатами. В итоге были убиты пятьдесят три араба. Пленных в этот день не брали. Все рвались отомстить за утреннее нападение и решили, что Женевские конвенции на таком расстоянии от Женевы не действуют. [37] С нашей стороны были убиты девять человек и ранены тридцать. У арабов мы захватили около двадцати автоматов, полдюжины легких пулеметов, ручные пулеметы «брен», немецкие пулеметы MG-42 и несколько винтовок. Неплохие трофеи! Но на этом события этого дня не кончились. За холмом, на котором мы закрепились, находилась долина с очень крутыми склонами, практически ущелье. С вертолетов в этой долине были обнаружены феллахи,и, поскольку наша рота еще не входила в прямой контакт с противником, нам приказали обыскать эту долину. 13-я бригада механизированной пехоты, также базирующаяся в этой провинции, выслала роту, которая перекрыла нижний выход из ущелья; мы же начали двигаться сверху вниз. Ущелье протянулось на полторы мили; склоны его были невероятно крутыми, а дно заросло густым кустарником и высокими елями, полностью закрывавшими обзор сверху. Мы двигались расчлененным строем. Наш взвод, как сексьон дю жур,занимал положение в середине, где идти было особенно трудно, а 1-й и 4-й взводы шли по бокам от нас. Продвигались мы медленно — во-первых, из-за подлеска, а во-вторых, из предосторожности. Видимость не превышала нескольких ярдов, и было неизвестно, что ждет нас впереди, поскольку 13-я бригада блокировала выход из ущелья и деваться партизанам было некуда. На полпути я увидел вход в пещеру, перед которой валялась солома, — без сомнения, партизанское гнездо. Вот только неясно было, улетели ли птички? Л'Оспиталье подошел ко мне разведать обстановку, и вместе с ним еще полвзвода. Он связался с кружившим над нами вертолетом, и вертолетчики подтвердили, что видели арабов именно в этом месте. Л'Оспиталье приказал Дорнаху послать в пещеру добровольца на разведку, но таковых не нашлось. Сержант окинул легионеров взглядом, и на всех лицах можно было прочитать одно и то же: «Лезь туда сам, балбес!» Пещера — смертельная ловушка для всякого, кто сунется в нее, и, разумеется, могила для сидящих внутри. Когда ты входишь в пещеру, то не видишь ничего, зато сам служишь прекрасной мишенью для того, кто прячется в темноте. Неожиданно Дорнах вызвал меня и сунул мне в руки фонарик. Стало быть, роль подсадной утки досталась мне. Теобальд и Ауриемма что-то проворчали в связи с этим, но дела это не меняло. Привязав фонарик к концу палки и держа его как можно дальше от себя в левой руке, а автомат со взведенным курком в правой, я ввалился в пещеру, кидаясь от одной стенки прохода к другой и не задерживаясь на месте ни на секунду. Я ждал, что вот-вот прозвучит пулеметная
очередь, но никаких выстрелов не последовало, и вместо этого внезапно раздался громкий крик Л'Оспиталье: «Sortez! Sortez!» [38]Я вылетел из пещеры как пробка из бутылки. Наблюдатель на вертолете заметил трех арабов в ста ярдах впереди нас. Мы двинулись по ущелью с еще большей осторожностью. Когда ты знаешь, что недалеко от тебя в кустах или, может, на дереве прячется человек с ружьем или автоматом, поджидающий тебя, чтобы продырявить насквозь, у тебя неизбежно возникнет очень неприятное ощущение на дне желудка и ты не полетишь вперед сломя голову. Чем ближе ты к нему подходишь, тем меньшее преимущество он имеет перед тобой, поскольку видимость становится одинаковой для обоих. Незаметно для самого себя ты начинаешь красться на цыпочках. Слева от меня был Мартинек, за ним Ауриемма, ярдах в пяти правее шел Тео. Мне не было их видно, но я слышал, как они продираются сквозь кустарник. Передо мной появился просвет в зарослях шириной не больше пятнадцати ярдов, и мне показалось, что кусты в противоположном конце просвета зашевелились. Внезапно Мартинек крикнул: «Attention!» [39]— и раздалось стаккато пулеметной очереди. Я имел возможность убедиться, что пули действительно свистят, когда пролетают у тебя над ухом. В ту же секунду я шлепнулся плашмя на землю и стал поливать автоматными очередями кусты в том месте, где я заметил движение, — примерно так же, как я поливал бы розы водой из шланга. Тео, Мартинек и Ауриемма тоже безостановочно стреляли. Неожиданно раздался крик Тео: «Граната!» — и все мы, прекратив стрельбу, уткнулись носом в землю и, затаив дыхание, закрыли голову руками. Секунда-другая напряженной тишины, затем мощнейший взрыв, пробивающий барабанные перепонки и разнесшийся по ущелью эхом. Это была наступательная граната, брошенная Тео. Не осколочная, а обычная, предназначенная для того, чтобы противник прекратил на какое-то время стрельбу, зарывшись в землю. И не успело еще замолкнуть эхо взрыва, как мы принялись снова поливать огнем кусты, где прятались арабы. Пулеметные очереди прозвучали сразу после взрыва как предсмертный хохот каких-то злых духов. Сзади послышалась команда: «En avant! En avant!» [40]Мы вскочили на ноги — и схватка была закончена. В кустарнике мы нашли трех молодых арабов, чьи лица были так изрешечены пулями, словно на них высыпала оспа. Они были капитально оснащены: две винтовки «энфилд», английский пулемет «стен», бинокли, компасы, хорошие ботинки. В мюзет(вещмешках) у всех были бритвенные принадлежности, зубные щетки, одеяла, в карманах письма, документы. Мы взяли их оружие и снаряжение; Ауриемма снял у одного из арабов ботинки — они оказались ему впору. Затем мы дошли до конца ущелья, где встретили бойцов 13-й бригады, уже разводивших костры, вокруг которых мы и собрались, ожидая приказа разбивать лагерь. Французские регулярные войска набирают в свои ряды лояльных местных жителей, которые служат под началом офицеров-французов. Четыре дня назад батальон таких арабских добровольцев, составлявших гарнизон одного из фортов в горах, взбунтовался. Солдаты перебили французских офицеров, а также некоторых своих товарищей, отказавшихся участвовать в мятеже, разорили форт и ушли к феллахам.Французское командование имеет фотографии и досье этих мятежников и, само собой, не успокоится, пока не выловит их всех до единого. Поэтому теперь всякий раз, когда в этом районе берут в плен или убивают какогонибудь араба, обязательно приезжает сотрудник Второго отдела, чтобы проверить, не служил ли этот человек в форте. Так было и сегодня. Спустившись к выходу из ущелья, мы рассчитывали отдохнуть и спокойно провести вечер, но тут объявился офицер Второго отдела. Наш взвод сегодня экип дю жур(на дежурстве), и потому именно ему было приказано выделить двух добровольцев, которые должны были вернуться к тому месту, где были убиты три араба,
отрезать их головы и принести для опознания. Дорнах, проявив похвальное постоянство, выбрал меня и Ауриемму, и мы отправились в обратный путь на поиски трупов. Быстро темнело, и мы с трудом нашли то самое место, потратив на это целый час. Дорнах, отчаянно жестикулируя, свистящим шепотом велел нам держаться как можно тише и смотреть в оба. В этом он был прав: если бы какие-нибудь арабы вдруг наткнулись на нас и увидели, что мы отрезаем головы их товарищам, вряд ли нас ожидала бы легкая смерть. Дорнах достал маленький острый перочинный нож и принялся за работу. Я в каком-то оцепенении наблюдал за тем, как он кровавыми руками перерезает трупам шеи. Прямо сцена из «Макбета»! Дорнах же проделывал все это не моргнув глазом, спокойно и сосредоточенно, словно тушку кролика свежевал. На то, чтобы отрезать две головы, у него ушло полчаса, и к этому времени, обеспокоенный нашей задержкой, командир роты послал людей на поиски. Мы услышали, как они окликают нас, но Дорнах приложил окровавленный палец к губам, запрещая нам отвечать. Голоса приблизились — и вот уже совсем рядом выкрикнули мое имя. Я откликнулся, и в ту же секунду Дорнах, бросив нож, схватил свой «стен» и, вскочив на ноги, направил его на меня. Он процедил сквозь зубы, что пристрелит меня на месте, если я издам еще хоть один звук. У него был вид абсолютно невменяемого, и сомневаться в том, что этот ублюдок так и сделает, не приходилось. Он закончил возиться со второй головой, а третью не имело смысла брать, так как лицо было обезображено пулями до неузнаваемости. В наказание за мой «проступок» Дорнах велел мне тащить обе головы в моем мюзет.Пока мы шли вниз, кровь сочилась из голов на мой спальный мешок и на продовольствие и стекала у меня по спине. Головы весят немало, и на обратный путь у нас ушло минут сорок пять. К этому времени совсем стемнело. Люди готовили пищу на кострах, но при нашем появлении побросали все и сбежались посмотреть на трофеи, освещенные фарами джипа. Их сфотографировали, и мне велели выкинуть их. Взяв головы за окровавленные волосы, я забросил их подальше в кусты. Спустя некоторое время произошел инцидент, который я буду до конца жизни вспоминать с содроганием, хотя тогда он заставил нас всех кататься от хохота. Испанцы из 2-го взвода приготовили котел супа, растворив в воде пакетики сухого концентрата. После того как все насытились, значительное количество супа осталось, и испанцы пригласили немца из соседнего взвода разделить их трапезу. Когда немец налил себе в миску супа и собирался приступить к еде, один из испанцев с хохотом вытащил из котла голову араба, которую он отыскал в кустах. Хохот привлек наше внимание, и мы увидели незабываемую картину: испанец в вытянутой руке держит за волосы отрезанную голову, с которой стекает суп, а немец в ужасе застыл на месте, бледный как полотно. Затем немец резко отвернулся и его вырвало. Испанец вместе со своими товарищами захохотал пуще прежнего. Юмор, конечно, своеобразный, но тут со вкусами спорить бесполезно; в тот момент и я вместе со всеми умирал со смеху — со всеми, кроме несчастного немца, разумеется. Он так и не притронулся к супу: ему стало худо уже оттого, что о н чуть не съелего; примерно то же самое испытываешь, едва избежав автомобильной катастрофы. Это был, наверное, самый длинный день из всех, что я провел в легионе. После ужина мы забрались в грузовики, которые отвезли нас в Медину. Там мы часа два снимали палатки и грузили их вместе с прочим оборудованием на машины при свете фар, а уже в полночь отправились в долгий путь «домой», в Филипвиль. Ночь была ясная, мы дрожали от холода и думали о приближающемся Рождестве.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КОЛОНИСТЫ 17 декабря 1960 г. Вот уже две недели мы живем в Филипвиле. Дни заполнены всевозможными скучными хозяйственными работами и бесконечными проверками, но время от времени мы выбираемся в город развлечься. В воскресенье — выходной (картье либр),в течение недели по вечерам тоже дают увольнительные, но тут есть одно небольшое препятствие. Препятствием служит старшина Берггруэн, который подвергает осмотру всех выходящих в город. Он человек с характером и определенными способностями, и то и другое не доставляет никакой радости окружающим. По рождению он француз, но его вдохновенное сотрудничество с гитлеровскими штурмовиками в годы войны существенно подпортило его отношения с соотечественниками. Садистские наклонности Берггруэна свидетельствуют о том, что он коечему научился у нацистов, которым служил, и теперь он не упускает случая применить приобретенные навыки на практике, когда имеет дело с такими отбросами общества, как мы. Осмотр проводится очень придирчиво, и если обнаруживается какой-либо непорядок в одежде — цветные носки, к которым имеют пристрастие итальянцы, или маленькое пятнышко на кепи, — то увольнительная рвется в клочки, а сам провинившийся нередко получает в придачу чувствительный удар под дых. Со временем это стало эффективным сдерживающим фактором, и количество желающих получить на вечер пермиссьон ан виль(увольнительную в город) с каждым днем уменьшается. Да Филипвиль и не стоит таких жертв. Все его развлечения ограничиваются барами и борделями. Правда, при первом же выходе в город я обнаружил очень симпатичный салон дю те(чайную) с не менее симпатичной официанткой, но, увы, помимо меня, ее обнаружили многие. Я не пробыл в чайной и пяти минут, как она стала наполняться легионерами; все они в доказательство своей преданности заведению и официантке накинулись на пирожные с кремом. Однако в придачу к пирожным каждый из нас получил лишь очень сладкую улыбку, дальше ни у кого из нас дело не пошло. Зовут официантку Шанталь. Согласно заведенному порядку, в городе мы перебираемся из бара в бар, нагружаясь черным аперитивом «Перно», болтаем с другими легионерами или солдатами регулярной армии, пока нам не надоедает военная тема, затем заваливаемся по выбору в кино или бордель, и на этом развлечения заканчиваются. В лагерь невозможно вернуться ранее часа ночи, когда за легионерами приходит в центр города грузовик. После полуночи все, как правило, впадают в тоску. Спрашиваешь себя, стоило ли вообще идти в увольнение. Город вымирает: бордели закрыты, в немногих еще открытых барах пьют или спят за столами одиночные наиболее стойкие посетители. Я в этот час обычно покупаю какой-нибудь кассекрути гуляю с ним по улицам. Иногда меня окликают с противоположной стороны улицы, и я различаю в темноте расхристанную фигуру нетрезвого сотоварища, которому хочется напоследок выпить с кемнибудь на двоих. Я отклоняю предложение и продолжаю бесцельно бродить по городу, пока нас не подбирает грузовик, и мы возвращаемся в лагерь с песнями и шутками после «потрясающего вечера». Завязать какие-либо контакты с местными жителями невозможно: стоит нам появиться в городе, как все они куда-то исчезают, а если и появляется кто-нибудь в воскресенье, то нас в
упор не замечает. На самом-то деле они нас, конечно, замечают и именно поэтому сторонятся. Я однажды завязал разговор с владельцем небольшого бистро, поглотив неизменный бифштекс с фрит(с жареным картофелем) и запив его литром красного вина. Мы поговорили о том, что ожидает Алжир в будущем. Хозяин бистро смотрел на вещи с оптимизмом. Вот уже третье поколение его семьи живет в Филипвиле, сказал он, и почему бы не прожить здесь еще как минимум трем? Город, по провинциальным меркам, не маленький, и, как он говорит, французы строят его вот уже больше ста лет, так что вполне имеют право жить здесь. Мне его доводы кажутся разумными, но далеко не все местные согласны с ним. Недавно де Голль приезжал в Алжир и выступал здесь с речами, которые многие здешние французы сочли предательскими, потому что президент сказал, что алжирским мусульманам нужно дать возможность самим решить свое будущее. Он хочет во что бы то ни стало покончить с затянувшейся войной — и не просто ради мира как такового, а потому, что война опустошает французскую казну и, если ее не прекратить, экономика Франции потерпит крах. В 1958 году, повторно придя к власти, де Голль обратился к французским колонистам в Алжире со словами: «Je vous ai compris — Algerie francaise». [41]А теперь он, похоже, изменил свою позицию и ищет компромиссное решение, которое дало бы стране независимость, но оставило бы Алжир в сфере французского влияния. Однако арабы выступают за полную независимость, а французские ле колон,со своей стороны, не желают отдавать ничего из того, что они здесь имеют. Ле колонне согласны ни на какие уступки и готовы пойти на крайние меры, чтобы сохранить за собой все то, что принадлежит им по праву. В последние дни не раз возникали беспорядки, во время которых были убиты около двухсот человек, так что мы приведены в состояние ан алерт(готовности). В начале января намечается провести референдум как во Франции, так и в Алжире. По-видимому, референдум нужен де Голлю для того, чтобы иметь свободу действий на переговорах с Фронтом национального освобождения (ФНО) [42]о статусе будущего алжирского государства, — очевидно, он хочет предоставить стране независимость, но на своих условиях. Несколько дней назад европейцы напали на группу мусульман в Белькуре, пригороде Алжира. Разъяренные мусульмане в отместку убили нескольких европейцев и сожгли их магазины. Это, в свою очередь, спровоцировало возмущение против арабов по всей стране. Французские силы безопасности находятся в щекотливом положении. Известны случаи, когда их войска разгоняли демонстрантов-европейцев и даже застрелили двоих. Французская армия легко могла бы справиться с бунтующими арабами, но ее командование знает, что де Голль не одобрит меры, подобные тем, с помощью которых была потоплена в крови Касба в 1957 году. Вся загвоздка в том, что теперь об этом знают и мусульмане. Одной из таких мер было бы привлечение Иностранного легиона к подавлению антифранцузских выступлений, и тогда уж точно мусульманам была бы крышка. Пока что мы застыли в ожидании, как псы в «Ферме животных». [43] Я надеюсь, что нас не спустят с цепи, и расхожусь в этом, похоже, с большинством своих товарищей, которым, подобно доберманам с оскаленной пастью, не терпится кинуться на толпу мусульман и разорвать их в клочки. Пулеметы тоже пригодятся. Де Голль еще не сказал своего последнего слова, но среди ле колонрастет недоверие к нему; оппозиция набирает силу, и, если она увидит, что президент готов предать их, может произойти взрыв с непредсказуемыми последствиями. Так что не исключено, что де Голлю придется воевать не с арабами, а с французскими поселенцами. Любопытно, как поведут себя при этом французские военные, будут ли они попрежнему выступать против тех, с кем сражались все последние годы, или подчинятся приказу
и обуздают непокорных ле колон? 19 декабря 1960 г. Обстановка вроде бы разрядилась, и через пару дней мы отправляемся в Медину. Жаль, что праздновать Рождество придется не в Филипвиле. При всех своих недостатках он является островком какой-никакой, а цивилизации, а главное, здесь тепло. Медина же — нечто прямо противоположное. Должно быть, это самая засранная дыра в мире.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ ДЖИБЕЛЬ 21 декабря 1960 г. Мы выехали из Филипвиля под проливным дождем, который вместе с пронизывающим ветром неотвязно следовал за нами сначала на юг по автостраде № 3 через Константину и Батну и затем на восток по затерянной в горах дороге вплоть до самой Медины. Здесь было точно так, как мне и запомнилось: мрачно и холодно, как в дартмурских болотах. [44] 23 декабря 1960 г. Дождь не прекращается с тех пор, как мы сюда приехали; разъезжающие взад-вперед грузовики и непрестанно толкущиеся в лагере легионеры замесили землю, превратив ее в топкую трясину. Проводим все время в поисках дров и перетаскивании каменных глыб из полуразрушенных мехт.Глыбы мы крошим кувалдами до размера щебенки, из которой устраиваем проходы в грязи. Наконец, слава богу, пошел сильный снег, и есть надежда, что к утру земля замерзнет. Хуже грязи нет ничего, кроме разве что холода. Начали готовиться к Рождеству. Немцы называют его Weihnachtenи относятся к этому празднику очень серьезно. Все палатки украшаются внутри с большим усердием и изобретательностью; каждый взвод сооружает собственный рождественский вертеп, которым очень гордится. Празднество состоится завтра вечером, а в первый день Рождества мы, как предполагается, будем восстанавливать силы. Это мое первое Рождество в легионе, а впереди еще целых четыре. Кошмар! Сейчас полночь. Только что освободился от двухчасового дежурства в карауле. Мороз кусачий. Он пронзает тебя, как скальпель хирурга, только без наркоза. В палатке полная тишина — все погрузились в сон, хотя и не очень глубокий. Это, наверное, самое унылое место на земном шаре. Канун Рождества 1960 г. Все готово к грандиозному празднеству. Все койки свалены в углу (стало быть, сон на сегодня отменяется). Во всех палатках установлены на козлах праздничные столы, устланные многоцветными арабскими коврами. Столы уставлены всевозможными бутылками, их содержимого хватило бы, чтобы утопить весь полк. Рождественские ясли выглядят вполне достойно; сцена освещена множеством свечей. Атмосфера вполне рождественская или, по крайней мере, праздничная. Каждый из двадцати четырех легионеров нашего взвода поставил на общий стол по два ящика пива, сержанты с капралами добавили еще по пять. Командование роты щедро снабдило нас всевозможными винами, коньяками, аперитивом «Рикар» и прочими напитками; нас ожидает беспрерывная многочасовая трапеза из восьми наилучших блюд, какие способен произвести Педро со своей бойкой кухонной командой. В семь часов полковник пройдется по палаткам и пожелает каждому взводу «Bon Noel» [45]в
благодарность за что выслушает «Stille Nacht» [46]или еще что-нибудь рождественское, а затем начнется пьянка, которая обещает стать незабываемой. Первый день Рождества 1960 г. Даже не знаю, как описать события этой ночи. Прежде всего мы собрались в главной палатке, и каждый получил от капитана Вильмена в подарок спортивный костюм и пуловер, после чего наконец наступил момент, когда мы уселись за стол. Стол блистал королевским великолепием. Здесь были самые разные холодные закуски, жареные цыплята, окорока и бараньи ноги, торты с горами крема, фрукты и сыры (в том числе бри со слезой), сельдерей и салат, шоколад и ликеры, коньяк и шампанское, красные, белые и розовые вина — и все это в количестве, которого хватило бы войску, численно превосходящему нас примерно в пять тысяч раз. Каким образом Педро удалось приготовить все это — уму непостижимо. Но теперь кажется, что этот момент где-то далеко в прошлом; прекрасное начало вечера, который обернулся страшным сном. Было такое впечатление, что все до одного задались целью как можно быстрее напиться до полного бесчувствия, и очень скоро наше жилье превратилось в лохань со свиными помоями. Это было не веселым застольем, а какой-то эпидемией, неудержимо охватывавшей одного за другим, издевательской насмешкой над праздником, который мог бы пройти так замечательно. К нему очень хорошо подготовились, что в этой дикой местности было огромным достижением. Столько усилий затрачено, и все они полетели псу под хвост. Поведение пьяных бывает самым разным — от горделивого оцепенения до яростной агрессии, и сегодня ночью можно было наблюдать все варианты. К еде едва прикоснулись, но спиртное было уничтожено без остатка. Куда оно делось — одному Богу известно. За столами очень скоро никого не осталось — легионеры бродили, шатаясь, по всему лагерю, а если не бродили, то валялись в беспамятстве или барахтались в снегу, выворачивая наружу все съеденное и выпитое. Шум стоял такой, будто взбесился целый стадион фанатов «Арсенала»; вскоре начались и драки. Где-то к утру впал в неистовство Хиршфельд. Он рыскал повсюду в поисках Грубера, кляня его на чем свет стоит и вопя, что его надо прикончить. Обладая по меньшей мере одной лошадиной силой, он, вероятно, так и сделал бы, если бы нашел его. Понадобилось десять человек, чтобы обуздать его и усадить, но он и от них в конце концов вырвался и кинулся во тьму за растаявшим в ней Грубером. В полночь один из легионеров 2-й роты, полностью сойдя с катушек, помчался в горы с автоматом, запуская очереди в небеса в ознаменование Рождества Христова. По пути он уложил на месте одного из своих товарищей — пуля прострелила тому шею. Около палаток жгли костры; пиротехника не умолкала. Мне все это больше напоминало «Пороховой заговор» Гая Фокса, [47]нежели Рождество. Никто не ограничивал себя ни в чем, люди потеряли контроль над собой. Долго сдерживаемые эмоции вырвались наружу, как вода под напором из прорвавшегося шланга. Праздничная ночь мало-помалу переходила в утро; в свете костров виднелись слоняющиеся по лагерю неприкаянные тени. Некоторые бродили в одиночестве, погрузившись в мрачное раздумье; их фигуры, завернутые в шинели, выглядели прямо-таки зловеще. Другие расхаживали группами, обнявшись и распевая песни, как компания гуляк, возвращающаяся с городской попойки. Это тоже было безотрадное зрелище. А может быть, и не такое уж безотрадное. Во всяком случае, это был не самый подходящий момент, чтобы предаваться меланхолии. Я безостановочно пил всю ночь, но голова оставалась холодной и трезвой. Я не мог
целиком погрузиться во всеобщий разгул и был этому рад. Наверное, все это меня немного ошеломило и вогнало в какой-то ступор — и холод, и жесткая заданность навязанной нам праздничной атмосферы, — как будто был дан приказ напиться всем до одного в хлам. Никакой радости во всем этом не было. Наполнив себя алкоголем по самую завязку, я в конце концов рухнул в углу на упаковочный ящик рядом с напившимися товарищами и провалился в окоченелое забытье. Утро было ни дать ни взять воскрешением из мертвых — зрелище поистине удручающее. Похмелье накрыло всех своей тенью, не пощадив никого. Нашлось и немало бравых парней, продолживших празднование в первый день Рождества и, судя по всему, не собиравшихся останавливаться вплоть до Нового года. Среди них были и Тео с Ауриеммой. День тянулся медленно, нервы у всех расшатались, мороз кусался все сильнее, проникая до костей, назойливо требуя внимания и не позволяя ни минуты посидеть спокойно. День был, естественно, выходной, и надо было как-то его прожить. Уснуть мы не могли, так что ели, пили, притворялись, что получаем от этого удовольствие, и мечтали о завтрашнем дне, чтобы вернуться в трезвое и нормальное состояние. Итак, мое первое Рождество в легионе было не самым веселым, но не по моей вине. Я старался как мог. Четверо моих старых друзей прислали мне поздравительные открытки. Господи, как они далеко отсюда! День подарков, 1960 г. Сегодня проводили обычную операцию. Весь день валил снег, мы шатались по горам до темноты. Шовен поскользнулся и сломал руку. Теперь отдыхает в госпитале в Батне, везунчик. Когда мы вернулись в лагерь, оказалось, что один из клапанов нашей палатки оторвался и всю ее завалило снегом. Час назад к нам заглянул Катценбергер и передал распоряжение на следующий день. Мусульмане ведут себя неспокойно, и 8 января, в день проведения референдума, ожидаются серьезные беспорядки, так что нас перебрасывают в Алжир. Отныне мы будем выступать в роли миротворцев между здешними европейцами и арабами. Это, возможно, будет небезынтересно. 27 декабря 1960 г. Рано утром под низким нахмурившимся небом, с которого сыпал густой снег, мы покидали в грузовики кое-что из необходимого снаряжения и поехали на север. Самые большие китунмы оставили, а с ними в качестве арьергарда небольшой отряд, включавший по нескольку человек из каждой роты. Весь день мы провели в открытых грузовиках на ледяном ветру, безжалостно продувавшем нас насквозь. Весь кузов машины засыпало снегом, и мы не превратились в примерзшие к сиденьям ледышки только потому, что время от времени вылезали, чтобы обмотать колеса цепями или, наоборот, снять их на участке с нормальной проходимостью. Делать это приходилось довольно часто. Хотя на мне был длинный вязаный жилет, пуловер, спортивный костюм, походное обмундирование и легкая шинель, я никогда так не замерзал, как сегодня. Вечером мы сделали остановку и, перекусив холодными сардинами, расставили наши маленькие палатки, чтобы как-то переночевать. У меня появился очень болезненный свищ, из-за которого непрерывно дергает правую половину лица, так что вряд ли мне удастся сегодня
выспаться. 29 декабря 1960 г. Никогда за всю историю человечества никто не встречал утро среди такой мерзости, в какой мы оказались сегодня. По сравнению с этим отступление Наполеона из России было легкой прогулкой по Гайд-парку в летний день. В пять утра с черного как деготь неба полил проливной дождь. Через пятнадцать минут нас полностью затопило. Дождь шел целый час, пока мороз не превратил его в лавину града, а затем в снег. Тут же разыгралась сильнейшая метель, и все покрылось слоем снега толщиной в пять дюймов. Все это происходило в полной темноте. Ни проблеска смысла или логики в этом не было. В мире воцарился хаос. Наша палатка обрушилась, люди ползали друг по дружке в поисках выхода. Мы очутились по колено в грязи и безуспешно пытались нашарить в ней утонувшее снаряжение. Мы промерзли настолько, что наши тела и руки отказывались повиноваться, когда мы кое-как грузили на машины то, что уцелело. В темноте люди спотыкались о растяжки, одежда и одеяла исчезали в грязном месиве, а с ними и продовольствие с боеприпасами. Грязь покрывала все вокруг, она набивалась в нос, глаза, уши и рты. Вместе с имуществом люди потеряли и всякое терпение, не в силах вынести этого кошмара. А мороз не унимался, обжигая кожу и пробирая до костей; мозги одеревенели и отказывались действовать. Временами я впадал в полную прострацию, застывая на месте, пока кто-нибудь не налетал на меня в темноте или чей-нибудь голос вдруг не орал что-то над ухом, не давая упасть в снег и грязь и уснуть, свернувшись калачиком. Наконец, слава тебе господи, над горизонтом забрезжил утренний свет, и мы смогли хотя бы что-то разглядеть. Не сказал бы, что нас порадовало то, что мы увидели. Закончив погрузку снаряжения на грузовики, мы вытолкали их по хлюпающей грязи на дорогу и в восемь часов продолжили путь на север. Все было по вчерашней программе: мы сидели, скукожившись, в кузове, вконец замерзая, и каждый час возились с колесами и цепями. Из-за свища у меня страшно болело лицо; было такое ощущение, что откуда-то изнутри нарывает правый глаз, и казалось, еще чуть-чуть, и я сойду с ума. Вечером мы опять остановились на ночлег — даже не знаю где. Я так измучился, что мне было не до того. Ставить палатки было бессмысленно, спальные мешки превратились в мокрые, облепленные жидкой грязью тряпки, так что все просто повалились на землю, укрывшись палатками, и стали ждать утра, надеясь не подцепить воспаления легких. На следующий день опять ехали к северу, но, не доезжая до Алжира, повернули на запад. Мне было жаль, что мы не увидим этого славного города, о котором я столько слышал, но в котором никогда не был. Проехав какое-то время по дороге вдоль побережья, мы свернули к югу и в середине дня достигли Сиди-бель-Аббеса. Весь город высыпал встречать нас. Здешние легионеры прошествовали парадным строем под оркестр, наяривавший все свои славные марши, в то время как наши грузовики медленно ползли по улицам, запруженным народом. В проплывавшей мимо толпе мелькали знакомые лица, друзья тянулись к нам, обмениваясь рукопожатиями, но особенно приятно было узнавать старых товарищей по инструксьон.В кузов грузовика летели бутылки пива и вина, музыка гремела, вопли не смолкали — карнавал, да и только. Но вот радостные толпы остались позади, музыка затихла, мы проехали свой центр. Однако встреча, какой бы короткой она ни была, оставила очень теплое чувство, пробудила воспоминания о минувших веселых днях. Ничто так не поднимает настроение и не придает
столько сил, как осознание, что у тебя есть друзья. Между тем мы продолжали свой путь на запад, к марокканской границе. Около Тлемсена мы остановились на отдых в заброшенных ниссеновских бараках и получили наконец нормальную горячую пищу. А какое блаженство спать под крышей, где дождь на тебя не льет, снег не сыпется и ветер не продувает тебя насквозь! 30 декабря 1960 г. Путешествие наше наконец закончилось. Роты разместились в небольших военных лагерях, расположенных милях в десяти друг от друга в окрестностях Марнии. Нашей 3-й достался лагерь морских пехотинцев регулярной армии, которых в данный момент отправили в столицу. Лагерь небольшой и компактный, а главное, удивительно хорошо благоустроенный, что нас всех очень радует. Граница с Марокко проходит всего в трех милях отсюда, и ясно, что нас сюда кинули на тот случай, если феллахи,засевшие по ту сторону границы, решат, что проведение референдума служит сигналом к их возвращению на родину. Чтобы они не впали в это заблуждение и не развили активную деятельность преждевременно, мы и поджидаем их тут со своими пулеметами. Канун Нового года Кончается год, который я никогда не забуду. Это мой первый год в легионе, и я просто счастлив, что он позади. Кажется, что февраль был в далеком прошлом. А у нас накануне Нового года нет даже ни одной бутылки пива! Совсем не так его встречают на Трафальгарской площади и на Пиккадилли! 1961 1 января 1961 г. Около часа ночи в казарму ввалился Катценбергер и поднял всех на ноги. Он каким-то чудом раздобыл целый ящик пива — должно быть, выпросил (или украл) в одном из ближайших лагерей регулярных войск. Вот молодец! Не мог допустить, чтобы парни его взвода проводили ушедший год трезвыми. Он обошел всех, обменялся с каждым рукопожатием и вручил по паре бутылок. Это было очень здорово и трогательно, просто слов нет. Я попросил транзистор у Старри и поймал Лондон. Там время отстает на час, и я как раз попал на новогоднее поздравление по Би-би-си. «Счастливого вам всем Нового года!» — донесся до меня такой знакомый, такой замечательный голос, который я не слышал столько месяцев. Я стоял у своей койки, прижимая к уху приемник, и в нем раздавался призывный бой Биг-Бена. А между ударами часов продолжал звучать тот же голос, в котором сливались голоса всех моих друзей: «…всем, кто находится далеко от родных, кто лежит в больнице…» Это привело меня в ностальгическое и приподнятое настроение. Вокруг меня буйствовали со своим пивом мои товарищи, но я был очень далеко от них.
4 января 1961 г. Здесь есть всё: отличная еда, удобные постели, водопровод, душ в любой момент и даже кино. Прямо батлинский рай [48]по сравнению с тем, к чему мы привыкли. И погода здесь гораздо теплее. Проснувшись сегодня, я впервые за много дней с удивлением увидел, что на моей постели не намело сугроба снега. Теобальда, Декалёва и капрала Вилке застукали сегодня в два часа ночи за покером. Всем им объявили по восемь суток ареста и пелотв течение двух дней, а также, разумеется, для проветривания мозгов их постригли буль а зеро. Утром совершили патрульный обход нашего участка границы. Удивительное зрелище. Французы возвели целую сеть заминированных укреплений из колючей проволоки, которая тянется от средиземноморского побережья через весь Алжир, заканчиваясь далеко на юге, в песках Сахары. С востока страна отгорожена таким же барьером от Туниса. Образцом для этих укреплений послужила линия Мажино, [49]но, конечно, они не являются абсолютно непроницаемыми. Арабам часто удается прорвать их с помощью так называемой бангалорской торпеды. Она представляет собой кусок трубы, начиненный взрывчаткой. Труба просовывается под проволочные заграждения и при взрыве подрывает все ближайшие мины, проделывая тем самым безопасный проход. Арабы тут же устремляются в проход и быстренько рассеиваются в горах. Наша роль в этой игре состоит в том, чтобы угадать, где они собираются прорваться, а самим устроить засаду и всех их захватить. За линией заграждений тянется полоса ничейной земли шириной примерно милю, огороженная с противоположной стороны марокканскими укреплениями. Этот участок мы регулярно и патрулируем, как и марокканцы. Однако полоса время от времени подвергается с обеих сторон артиллерийскому обстрелу, так что задерживаться там надолго не рекомендуется. Мне доставили две неподъемные посылки от фирмы «Фортнум и Мейсон». [50]Рождественский торт, консервированные фрукты, сигареты и куча всего прочего. Это такое же фантастическое событие, как получение в школе-интернате коробки со сладостями из дому, — оно сокращает расстояние, и кажется, что в этот момент вокруг тебя стоят твои близкие и родные. В алжирскую глубинку неожиданно вторгается цивилизация. Мы устроили во взводе настоящее пиршество. Парни со смехом говорят, что я, очевидно, какой-то эксцентричный сынок миллионера, и не могут понять, чего ради я корячусь тут вместе с ними. Не уверен, что я сам это до конца понимаю. А вслед за этим пришла еще одна посылка, на этот раз от Иэна Маккалема, — сотня турецких сигарет и томик Оскара Уайльда. Я с огромным удовольствием тут же всем им написал письма. «Фортнум и Мейсон» в Марнии — свихнуться можно! 8 января 1961 г. Сегодняшний день должен стать поворотным пунктом в истории Алжира. Сегодня был сделан первый реальный шаг к заключению мира, который даст стране независимость. Подавляющее большинство сказало на референдуме «да», что развязывает де Голлю руки на переговорах с ФНО. Здешние европейцы восприняли результаты референдума вроде бы спокойно, и это удивляет и даже немного настораживает. Нас отпустили на целый день в увольнение, и мы высадили массовый десант в этой заштатной Марнии. Я уже давно ничего не получал от Дженнифер и в приливе
сентиментальных чувств потратил шестимесячное жалованье на дамские часики ей в подарок. Я оставил их владельцу магазина, наказав отправить их Дженнифер, а теперь жалею об этом и боюсь, что часы до нее не дойдут. Восемь дней спустя Похоже, никто не имеет представления, как будут развиваться события дальше. Ясно только, что скоро должны начаться переговоры между французами и Фронтом национального освобождения. А что будет с нами — непонятно. То ли мы снова будем воевать, то ли сдадим оружие и разъедемся по домам, то ли еще что-то. Интересно, кто первым сделает следующий шаг — арабы или французы? А может быть, не те и не другие, а ле колон(поселенцы)? В последние несколько дней мы продолжали патрулировать приграничную территорию и никаких намеков на военные действия с марокканской стороны не замечали. Однажды мы работали вместе с подразделением Специального военно-воздушного полка. Полк состоит из арабов, вступивших во французскую регулярную армию. И надо сказать, это просто образцовые солдаты. Они обыскивают местность с невероятной тщательностью, не оставляя необследованным ни одного дюйма. Если французы уйдут из Алжира, этим арабским наемникам придется несладко. Скорее всего, они будут вынуждены уехать во Францию и перебиваться там случайными заработками. В любом случае им не позавидуешь: французы не самый благодарный народ. 26 января 1961 г. 20 января мы оставили лагерь регулярных войск и опять поехали на восток, в Сиди-бельАббес. Было очень жаль покидать этот уютный уголок, в котором мы провели две недели. Так приятно было возвращаться сюда вечером, находившись целый день по горам. Солидный кирпичный дом или жалкая палатка — большая разница, особенно когда непрерывно льет дождь. Жить в кирпичном здании — значит вести стабильное и надежное существование, а кочевать с палатками, меняя место каждые три недели, очень утомительно. В бель-Аббесе мы разместились в казармах лагеря «СР-3», куда я прибыл однажды утром, оставившим о себе смутные воспоминания. Кажется, это было очень давно. Тогда я был робким зеленым новобранцем, а теперь я «старик» (ансьен).В легионе уже через два дня становишься ветераном. Нас обрадовали: задержимся в бель-Аббесе на пару дней. В первый же вечер накинулись на город, как стая шакалов, устроили большое гулянье. Оказалось, что мы пользуемся успехом у местных европейцев, в барах все наперебой угощали нас. Это что-то новенькое. Мы для них нечто вроде символа их права на жительство в Алжире, они думают, мы служим гарантией, что их не выгонят. Мы так не думаем. Нам платят не за то, чтобы мы думали. Я пошел в «Садовый бар», который мы облюбовали еще в то время, когда пребывали в Сюлли, и почти весь вечер проболтал с Патрицией. Нас тянет друг к другу, и отношения наши развиваются как надо, но время, увы, не на моей стороне. Мне бы еще хоть пару дней! Выглядит она потрясающе, одаривает меня улыбками, но дальше дело пока не продвигается. Мы с Гарри Штоббом обошли все наши старые забегаловки. Там почти ничего не изменилось. В последний день мы прошли парадом по улицам бель-Аббеса. Как обычно, весь город высыпал посмотреть на нас. На тротуарах толпились люди, улыбавшиеся нам и махавшие
руками; наш оркестр превзошел самого себя. Все это очень благоприятно действует на психику. Перед самым отъездом я неожиданно встретил лейтенанта Риголо. Я был очень рад увидеть его. При других обстоятельствах мы могли бы подружиться. Здесь же офицерам не полагается якшаться с рядовыми. Мы вспомнили Сюлли. Риголо сказал, что трое из нашего взвода погибли: необузданный венгр Крюгер, Клаус и Дамс. Вместе с Лефевром это четыре человека за три месяца. Неужели мы были там всего три месяца назад? Учитывая, что мне служить еще 48 месяцев, такие показатели смертности меня не устраивают. Бедняга Дамс. Мне он нравился, я запомнил его с тех пор, как Крепелли избил его в Маскаре за то, что он чуть не застрелил де Граафа при чистке оружия. А Клаусу больше не будут досаждать его сбитые на маршах ноги. В тот же вечер мы покинули Сиди-бель-Аббес. Офицерский корпус вышел проводить наши грузовики к воротам, оркестр сыграл нам прощальный туш. Среди офицеров был и Риголо. Мы уважительно отсалютовали друг другу. А за воротами в открытом красном автомобиле нас ждала Патриция — фантастическое зрелище! Она вопила: «Джонни!» — перекрикивая гомон толпы, и отчаянно махала руками, а потом пристроилась за нашим грузовиком и сопровождала нас до самого выезда из города. Я сидел у заднего борта, мы смотрели друг на друга, между нами была целая жизнь; наши чувства выражались во взглядах, но мы не могли прикоснуться друг к другу даже кончиками пальцев. У развилки дорог ее автомобиль исчез из виду. Время — наш господин; оно, как всегда, настояло на своем. С Патрицией и Риголо оно явно пожадничало. Бог знает когда я увижу их снова. Мы с Патрицией разошлись как ночью в море корабли. Так ничего у нас с ней и не вышло, и гложет мысль, что ведь могло бы выйти. Проехали Маскару, тоже пробудившую воспоминания, но не задержались в ней, а направились в Тиарет, где и заночевали. Утром продолжили путь, держа курс на Батну и горы Орес. Чем дальше на юг, тем хуже была погода, температура воздуха падала как пикирующий бомбардировщик. Переночевали около самой Батны и вконец замерзли, а утром получили приказ произвести поворот на 180 градусов и ехать на север, в Филипвиль. Однако погода при этом отнюдь не стала улучшаться. Когда проезжали через селения, страшно было смотреть на арабских детишек, бродивших по грязи босиком. Вечером прибыли в лагерь Пео, «наш милый грязный домишко», la merde. [51] Три дня спустя Вчера на рассвете выехали из Филипвиля на запад, в направлении Колло. В семь утра выгрузились из машин и стали прочесывать местность. Местность гористая. По сравнению с сухими безжизненными склонами в горах Орес здесь просто тропики. Густой труднопроходимый подлесок свидетельствует о том, что здесь часто идут дожди — похоже, никогда не прекращаются. Мы продирались сквозь него весь день, орудуя ножами типа мачете под названием куп-куп,и прошли всего миль двадцать. Дождь, пот и горные ручьи не оставляют на тебе ни одной сухой нитки. Существуешь в среде с влажностью сто процентов. Возможно, и держишься-то только за счет постоянного водообмена: вся влага выходит из организма с потом, но тут же поступает извне. Вечером, вымоченные и умученные до предела, в разодранной одежде, с расцарапанными руками и лицами (так природа, очевидно, дает нам понять, что недовольна нашим вторжением), мы прибыли к месту, где нас должны были ждать машины, но выяснилось, что они не смогли сюда добраться, так как размыло дороги. Уже из последних сил протопали еще пятнадцать миль до лагеря. Не жизнь, а сказка. Спать почти не пришлось: небеса проводили испытания палаток, поливая их дождем, и в
результате эксперимента было установлено, что они протекают. Чтобы их совсем не затопило, мы полночи рыли вокруг палаток дренажные канавы. А в пять утра подъем и построение все под тем же проливным дождем. Наши гребаные сержанты к тому же продержали нас на плацу лишних пятнадцать минут, допивая свой кофе. Убить их мало. 10 февраля 1961 г. Демар был прав насчет того, что хождение по горам — дело серьезное. Каждое утро мы поднимаемся с восходом солнца и отправляемся в путь. Мы ходим и ходим без отдыха с согнутой спиной, истекая потом. И даже ночью мы не знаем покоя: рыскаем среди холмов в поисках невидимого врага, стараемся поймать его на ошибке. Однажды мы вышли из лагеря уже после полуночи и совершили кошмарный переход в двадцать миль по пересеченной местности в полной темноте. Дождь не прекращался уже бог знает сколько времени, сильный ветер повалил много деревьев, о которые мы то и дело спотыкались. Мы переходили вброд стремительные горные речки и взбирались на четвереньках на их скользкие берега. Видимость была нулевой, и единственным ориентиром служило тяжелое дыхание человека, идущего впереди. Люди то и дело падали; их поднимали силой, угрожая в противном случае бросить в лесу. Колье свалился после первых пяти миль, на которые мы потратили больше часа. Наконец к утру мы куда-то прибыли и залегли на позиции с пулеметами. Наши коллеги из 2-й роты должны были спугнуть дичь и заставить ее податься в нашем направлении, а нам надо было подстрелить ее. Однако никакой дичи на нашем горизонте не появилось, и вечером — слава богу, еще засветло — мы тем же путем отправились обратно в лагерь с пустыми желудками. На душе у нас было так же пусто, а в голове крутился вопрос: какой во всем этом смысл? На следующий день была развернута крупномасштабная операция с участием тридцати тысяч человек, которые должны были охватить плотным кольцом как можно большую территорию, а затем как следует прочесать ее. Попавшим в такое окружение почти не останется надежды на спасение, разве что им удастся проскользнуть через кордоны под покровом ночи. И это довольно часто им удается! Войска при таких масштабных операциях действуют, основываясь на донесениях разведывательных самолетов и вертолетов о перемещениях феллахов,а успех зависит в основном от оперативности, с которой эта информация используется. В этот день горячка началась с утра. В считаные минуты небо над лагерем почернело от тучи вертолетов, которые подхватили нас и перенесли на один из горных хребтов. Там стоял сплошной гул и жужжание: вертушки пачками высыпали людей по всему склону. Разделившись на группы, люди поспешно разбегались в поисках подходящего укрытия, поскольку операция должна была вот-вот начаться. Мы обыскали все ближайшие долины, переворошили все кусты и перетрясли все деревья, но ни одного партизана не обнаружили. Куда, черт побери, попрятались эти ребята? Так ни с чем мы и потопали в лагерь, добравшись туда через три часа с отнимающимися ногами и разламывающимися под грузом спинами — мы тащили на себе оружие и боеприпасы, продовольствие и бутылки с водой, гранаты, лопатки, радиостанции и еще кучу всякого ненужного барахла. И ради чего все это, спрашивается? А в лагере меня ждало письмо от Дженнифер. Она помолвлена с другим. Вот чем завершилось ее долгое молчание. Я почему-то предчувствовал это. Правду говорят, что неожиданная сильная боль в одном месте заставляет забыть о болячках, которые мучили тебя
раньше. Я уже не чувствовал ни ног, ни спины — грудь сдавило так, что стало трудно дышать. Как далеко я — и во времени, и в пространстве — от нормальной человеческой жизни! Наверное, в такие моменты человек меняется. Неделю спустя Проснувшись сегодня утром, обнаружили, что исчез Демар. Испарился бесследно. Его оружие и снаряжение как лежали, так и лежат рядом с койкой. Кто-то видел, как он выходил из палатки — очевидно, отлить — примерно в половине шестого, но обратно он так и не вернулся. Туалет находится в доброй сотне ярдов от лагеря, и все склоняются к мысли, что по пути его похитили арабы. Маловероятно, чтобы он дезертировал, — в палатке остались его сигареты. Заядлые курильщики так не поступают. Вчера Демар был в хорошей форме, что для него довольно необычно. Он замкнутый парень, и надо быть специалистом по чтению чужих мыслей, чтобы понять, чт о прячется за его непроницаемой маской. Вечером отправляемся в очередной поход. Предполагается, что к утру мы дойдем до места, где прячутся феллахи,застигнем их врасплох и перестреляем их всех, пока они пьют кофе. Замысел из тех, что никогда не осуществляются. 23 февраля 1961 г. Уже третьи сутки караулим партизан в кустах над пересечением двух горных троп. Все это время просидели не двигаясь, не считая коротких отлучек ползком в кусты по зову природы. Ночью сыро и холодно, так что просыпаешься в грязно-серых утренних сумерках с застывшей в сосудах кровью и затекшими конечностями. У меня кончаются сигареты. Сегодня утром нам доставили свежий паек — кофе, пиво и апельсины. Кажется, служба снабжения начинает исправляться. Наши войска сжимают кольцо вокруг долины, а постоянный обстрел картечью по ночам не дает арабам покоя, заставляя непрерывно перемещаться. Рано или поздно они должны попасться в одну из наших ловушек. Наступает ночь. На следующий день Снова нас окружает темнота, и мы готовимся ночевать в кустах четвертый раз подряд. Пустили по кругу последнюю сигарету. Мы решили выставлять часовых, чтобы иметь возможность спокойно спать по очереди. Часовой дежурит в течение двух часов прямо на пересечении двух тропинок, затем его сменяют. За соблюдением очередности следит шеф де гар(начальник караула). Только что узнал, что буду в карауле с одиннадцати вечера до часа ночи. 25 февраля 1961 г. Мышеловка захлопнулась. Вскоре после полуночи я сидел в засаде, укрывшись за большим валуном у перекрестка, наслаждаясь ночной тишиной, как вдруг ее нарушил звук, который не
мог быть не чем иным, как звяканьем оружия о камень. Звук раздался слева от меня, где тропа шла вверх, извиваясь среди густого кустарника. А вслед за этим я услышал, что по тропе крадутся люди. Они направлялись в мою сторону. Я испугался, не дышу ли я слишком громко, и закрыл рот носовым платком. Видимость была никакой, да и валун, за которым я прятался, заслонял от меня тропу. Люди двигались удивительно медленно, но все-таки постепенно приближались. Я надеялся только, что им не вздумается обойти камень позади меня и выстрелить мне в спину. Судя по доносившимся до меня звукам, их было человек пять. Стараясь унять дрожь, я тихо взвел курок автомата. Когда собираешься открыть стрельбу по пятерым врагам, которые вот-вот появятся изза угла, поневоле вспотеешь, каким бы смельчаком ты ни был. При мысли, что у тебя кончатся патроны прежде, чем ты убьешь их всех, во рту становится сухо, а уж о том, что может произойти осечка, и думать не хочется. Единственная надежда на темноту и на то, что ты будешь целиться им в спину. Согласно инструкции, ты должен пропустить их и только после этого открыть огонь. Стрельба противнику в лицо рассматривается как преступное лихачество, а то и попытка самоубийства. Они были уже ярдах в двадцати от меня, когда рядом со мной вдруг появился Пудолл, который решил проведать меня в качестве шеф де гар.Он был не из тех, с кем мне хотелось бы быть в одной компании в нормальных условиях, но сейчас меня устроил бы кто угодно. Он сразу понял, в чем дело, а может, еще раньше услышал крадущихся арабов. У Пудолла был с собой только пистолет, и он, наклонившись ко мне, взял мой автомат и тихонько постучал по гранатам, давая понять, что стрелять будет он, а моя задача — кидать гранаты. У меня было четыре своих, Пудолл вручил мне еще две. Хотелось бы, конечно, позвать на помощь и других наших товарищей, но малейшее наше движение спугнуло бы арабов и — поминай как звали. Оставалось только ждать. Они шли ужасно медленно, останавливаясь время от времени на целых пять минут. Если бы хоть один из спящих легионеров кашлянул во сне или захрапел, арабов мигом бы как ветром сдуло. Они знали каждый камень и каждый куст в этой долине. Они двигались так бесшумно, что я даже стал сомневаться, идут они на самом деле или мне послышалось это. Однако ночью малейший звук становится громким, и слабое шуршание сухих листьев подсказало нам, что они рядом. Я чувствовал, что они находятся с другой стороны нашего валуна, меньше чем в десяти ярдах от нас. Последние минут десять я старался не делать глубоких вдохов. Пудолл легонько стукнул меня по руке, и я вытащил чеку из гранаты. Услышав звук, арабы тут же молнией кинулись обратно, вверх по тропе. Первая граната еще перелетала через валун, а я уже вытаскивал чеку из второй. Пудолл, сделав шаг в сторону и дождавшись вспышки взрыва, пустил очередь вслед убегавшим арабам. При разрыве второй гранаты он уже вел огонь, распластавшись на земле. В это время к грохоту взрывов и автоматной стрельбы прибавились крики наших пробудившихся товарищей. Казалось, барабанные перепонки у меня вот-вот лопнут. Я бросил третью гранату как можно дальше вверх по тропе, но тут Пудолл завопил, чтобы я перестал их швырять, и кинулся в погоню за убегавшими. Я побежал вслед за ним, но, оставшись без оружия, мало чем мог помочь. Он вдруг остановился и пустил очередь, уложив на месте одного из арабов. Крикнув мне, чтобы я подобрал автомат убитого, он снова бросился бежать. Я опасался, не забыл ли он, что взял у меня только два магазина, — если он будет расходовать патроны в таком темпе, то скоро они у него кончатся. Но тут и преследование кончилось. Какое-то время еще слышалась стрельба выше по
ущелью, где сидели в засаде наши соседи. Вообще, конечно, стрелять в таких условиях, когда не видишь толком, что происходит, очень опасно, тем более что ущелье заполнилось нашими товарищами, которые спустились к нам, прихватив карманные фонарики. По соседству с трупом цепочка людей с фонариками была похожа на похоронную процессию. Постепенно выяснились результаты проведенной операции. Рядом с нами валялись два убитых араба, чуть выше на тропе был найден третий. Остальные — если они вообще были — бесследно исчезли, выскользнув из мышеловки. Мы вернулись в Филипвиль, оставив позади незахороненные тела арабов, воспоминания о ночной схватке и призрак Демара. Фойеэтим вечером было набито до отказа, как всегда бывает, когда полк возвращается с операции. Мы горланили песни, пока не охрипли, и пили пиво, пока оно не полилось у нас из ушей. 27 февраля 1961 г. Сегодня был картье либр.Я пошел в город, пошатался по барам и борделям и вернулся в часть, не обогатившись никакими впечатлениями. 28 февраля 1961 г. Грубер пожаловался начальству, что у него пропал сак марен(матросский вещмешок) со всем содержимым, и утверждал, что его украли. На самом деле он, скорее всего, продал его и придумал это, чтобы оправдать пропажу. В результате вся рота подверглась небывалому тщательнейшему обыску. Мы разложили свое имущество на строевом плацу, и сержант сверял его со списками, в которых было указано абсолютно все, что нам когда-либо выдавали, вплоть до зубной щетки. Если чего-то не хватало, это записывалось, чтобы выдать замену и вычесть ее стоимость из жалованья. Продолжалась эта процедура четыре с половиной часа. Сак маренГрубера так и не был найден, однако у некоторых легионеров обнаружился избыток коекаких вещей, и он был конфискован в пользу неимущих. Таким образом равенство было отчасти восстановлено. Получил письмо от Дженнифер, где она расписывает своего жениха, гвардейского офицера. Истинный джентльмен! Надеюсь, она почувствует угрызения совести, получив от меня часы. 2 марта 1961 г. Сегодня вечером был в городе в составе патруля, и у меня произошла любопытная встреча. Я сидел в грузовике возле борделя, ожидая начальника патруля, зашедшего в заведение опрокинуть стаканчик-другой. В это время на улицу вышел один из легионеров и сказал, что в баре сидит англичанин, штатский. Такого здесь испокон веков не случалось. Я послал его обратно, чтобы он попросил англичанина выйти ко мне. Тот вышел, и так я познакомился с Мартином Фишером. Фишер принял мое предложение взять нам выпивку в баре, вынес пару литров красного, и мы расположились в кузове нашего грузовика. Оказалось, что он служит радистом на греческом пароходе, который зашел в Филипвиль на пару дней. Я спросил, почему он устроился на греческий пароход, и Фишер объяснил, что в торговом флоте моряки на международных линиях
часто работают на иностранных судах — все зависит от спроса на людей твоей специальности и от оплаты. Я сказал, что тоже работал в торговом флоте и плавал на грузовом пароходе в Южную Америку. Фишер поинтересовался, какая это была линия, и, когда я ответил, что «Южноамериканская сейнтлайн», воскликнул: — Только не говори, что это был «Сент-Арванс»! — Ну да, «Сент-Арванс», а как ты догадался? — удивился я. — Дело в том, что я тоже ходил на «Сент-Арвансе» и тоже работал на камбузе. Это было мое первое судно. Выяснилось, что он служил на «Сент-Арвансе» еще до меня. Бывают же совпадения! Чтобы два бывших юнги с задрипанного суденышка встретились перед задрипанным борделем в далеком африканском городишке, где вокруг на много миль больше не было ни одного англичанина! Если уж это не подтверждает, что Земля круглая, то не знаю, какие еще нужны доказательства. Девять дней спустя Завтра отправляемся в Батну — машины уже загружены и стоят наготове. В казармах пусто, не считая стальных кроватей с соломенными матрасами. Похоже на последний день школьного триместра, только без каникул впереди. Покидать Филипвиль всегда грустно. Конечно, это не бог весть что, но все же намек на цивилизацию: гражданское население, магазины, кирпичные дома вместо палаток, автомобили вместо мулов. Море делает город еще более пригодным для жизни. А пляжи просто чудо — мили и мили белого песка. В нормальной обстановке здесь можно было бы отлично отдохнуть — хотя бы один день за двадцать лет. 16 марта 1961 г. Вчера весь день ехали на юг и раскинули лагерь сразу за Бискрой. Вершины гор все еще покрыты снегом. Солнце село, и возникла знакомая картина: горящие во тьме костры и сгрудившиеся вокруг них фигуры с кружками горячего супа в руках. Все глаза прикованы к консервным банкам с бобами, подогревающимся в огне, желудки одобрительно урчат. Сегодня на рассвете тронулись дальше и через четыре часа достигли провинции Руфи. Это поистине мертвая земля — голые, покрытые пылью красновато-коричневые скалы с разбросанными кое-где клочками кустов. Деревья здесь не приживаются, так как почва представляет собой сплошную глыбу из глины и камня. Дикая, высохшая до предела местность, при одном взгляде на которую хочется напиться. Рано утром эти ощущения притупляются из-за ледяного ветра, но, когда поднимается солнце, они возрождаются с новой силой. Машины наконец остановились, и мы, высадившись, оказались прямо над величественным ущельем, точнее, даже трещиной в скалах — как будто кто-то прорезал их по дуге гигантским ножом. Это ущелье Руфи — настоящее природное чудо. По дну его течет река, описывая вместе со всем ущельем дугу; стены совершенно отвесные, и, когда глядишь с одной из них на закругляющуюся противоположную, создается впечатление, что находишься в развалинах Колизея. По стене ущелья тянется выступ шириной три фута, на котором проложена тропа. Мы спустились по этой тропе к реке. Вдали на берегу реки виднеются крохотные арабские жилища квадратной формы, прижавшиеся к скале. В скале выбиты пещеры, в которых устроены стойла
для мулов. Есть хижины и выше, их двери выходят прямо на тропу, и можно с порога, перепрыгнув тропу, нырнуть в реку с высоты сотни футов, если возникнет желание покончить с собой. В дверях хижин сидят пропыленные арабы и провожают нас лишенным всякого выражения взглядом. Их жены, сбившиеся в стороне кучками или рассевшиеся рядами, как они всегда делают при нашем появлении, напоминают в своих черных лохмотьях ворон, взгромоздившихся на ветку дерева. Спустившись на дно ущелья, мы пересекли реку и поднялись по противоположной стене. Перед нами высился горный хребет — сплошные скалы и песок, — и мы начали взбираться на него. Мы шагали и шагали час за часом; солнце нещадно жгло наши головы и спины и, отражаясь от твердого грунта, било в лицо. Многие из нас совершенно выбились из сил; оглянувшись, я увидел еле плетущегося далеко позади Колье. Л'Оспиталье между тем топал впереди как заведенный, не снижая скорости. Стоило нам добраться до вершины хребта, как перед нами, откуда ни возьмись, возникал следующий. Позади до самого горизонта расстилался холмистый океан, а ущелье Руфи выглядело сверху как тоненькая ниточка, протянувшаяся на плоскогорье. Примерно в половине пятого 2-я рота, которая находилась в двух милях западнее нас, подверглась нападению феллахов,засевших в пещерах на одной из миллиона вершин. 4-я рота и наша 3-я, примыкавшие ко 2-й с флангов, стали приближаться к этой вершине, охватывая ее, как клещами, и открыли по пещерам огонь. Основную работу выполняли легкие пулеметы и минометы; вольтижёрыс их пистолетами-автоматами ждали команды на сближение. Первой приблизилась к противнику 2-я рота, а мы прикрывали ее огнем. В итоге пятнадцать арабов были убиты, пятеро сдались в плен; мы захватили целый арсенал оружия: автоматические пистолеты, ручные пулеметы «брен» и даже парочку «томпсонов». Арабы, похоже, не имеют недостатка в оружии британского производства. Полагают, что оно осталось после Суэцкого кризиса пятилетней давности, [52]когда французские и британские войска сделали попытку захватить канал, но Иден, увы, слишком быстро отозвал англичан. 4-я рота потеряла трех легионеров, 2-я — двух рядовых и двух сержантов, а также несколько человек ранеными. Нам же повезло: ни у кого ни одной царапины. К семи вечера все было закончено. Утром, ввиду того что нам предстоял нелегкий подъем в гору, а к вечеру мы собирались вернуться вниз, мы оставили там свои вещмешки с пайками и спальными мешками, выставив охрану. Однако уже начинало темнеть и спускаться было поздно — не только из-за того, что в темноте можно запросто сломать шею, но и потому, что феллахимогли устроить засаду. Ничего не оставалось, как готовиться к ночевке наверху. У большинства из нас кончилась вода, мы умирали от жажды, испытывали голод и к тому же начинали замерзать. Но вот над нами закружились вертолеты, и мы обрадовались, что они доставили наши вещмешки. Не тут-то было. Вещмешки-то они доставили, но только не нам, а другой роте. Темнота спустилась быстро, и нам предстояло коченеть на вершине без воды и пищи. Снег, прятавшийся от солнца кое-где в расщелинах скал, отчасти решил проблему с питьем, но в остальном помощи от него было мало. Часов в одиннадцать к нам на выручку пришла 2-я рота, которая была измучена даже больше нас, если такое возможно. Они разделили с нами свой скудный рацион, а спали мы по двое, укрывшись одним туаль де тант(полотнищем палатки), — ничтожная защита от холода. Спать в эту ночь почти не пришлось. Сбившись в кучу, мы пытались согреть друг друга своими телами, но все равно дрожали, так как ветер продувал нас насквозь. Впрочем, дрожь как раз играла положительную роль, помогая разгонять кровь по сосудам. Редкий случай, когда все ждали, чтобы поскорее наступило утро. Наконец появились первые лучи солнца. Мы поднялись с осунувшимися лицами и ввалившимися глазами и начали спускаться с вершины, обыскивая по пути каждый куст и
каждую пещеру. В связи с этим спуск был довольно напряженным и занял у нас семь часов. В конце пути ноги у всех были разбиты в кровь, лица потрескались от ветра — вид был несчастный. Внизу нас ждал наш склад с одеждой, обувью и пайками, но других наград мы за свои подвиги не получили. Тем не менее все были рады добраться до своих вещмешков и до еды, которую должны были съесть еще накануне. Заночевали мы на плато с видом на ущелье Руфи. В полночь я заступаю на два часа в караул. 24 марта 1961 г. Весь следующий день стояли ан алертна том же самом месте, и солнце выпарило из нас последние остатки влаги. Тени вокруг никакой — ни веточки, ни листика. Все предельно устали, все подхватили инфекцию того или иного вида, в основном фурункулы. Это результат, во-первых, плохого питания — слишком долго мы не ели ничего, кроме консервированных сардин и сыра, — а во-вторых, того, что долго не снимали ни днем ни ночью грязную, пропотевшую одежду и толком не умывались, так что грязь и пот за все эти недели въелись в наши тела. К вечеру тебя охватывает жар, пот льет ручьями, а ночью опять дрожишь от холода. Наутро мы вернулись в наш базовый лагерь около Батны. К нашему приезду палатки уже были расставлены, но не успели мы распаковать свои мешки, как был дан приказ снимать палатки. План операции был в корне изменен, и завтра с первыми лучами солнца мы уже должны прибыть в Филипвиль. Мы прибыли — и все ради того, чтобы участвовать в параде в честь генеральского визита. Он опоздал на три часа, и мы три часа кряду стояли на плацу, а несчастный оркестрик регулярных войск снова и снова играл марш, чтобы взбодрить нас и не уснуть самому. Не успел генерал уехать, как мы стали собираться в обратный путь, на юг. В три часа, во мраке ночи и в еще более мрачном настроении, мы двинулись в нашу треклятую Батну. Не доезжая до деревушки Мак-Магон, остановились на ночлег и до полуночи обустраивали лагерь под проливным дождем. Он поливал огромные брезентовые палатки, металлические шесты, тысячи колышков и растяжек и наши чертовы шеи и затопил в конце концов всё и вся. На следующий день [25 марта] мне исполнился двадцать один год. Я отметил это событие тем, что вырыл в разыгравшемся снежном буране несколько ям для туалетов и несколько дренажных канав. Вечером открылось небольшое фойев палатке, но посетителей было мало, все слишком устали. Хиршфельд, однако, нашел несколько франков и настоял на том, чтобы угостить меня пивом в честь моего дня рождения. А тут еще совершенно неожиданно мне пришла телеграмма. Каким-то образом ей удалось пробиться сквозь многочисленные барьеры сложной коммуникационной системы легиона. Телеграмму прислали мои приятели, «Охотники на оленей» — так назывался клуб, который я организовал еще в школе. В него входили девять закадычных друзей. Мы договорились, что раз в год будем устраивать торжественную встречу. Но в этом году я на встречу никак не мог попасть. И вот, пожалуйста, в эту глушь прилетает их телеграмма с другого конца света. Просто фантастика! Они не забыли. Фантастические парни! Почувствовать в этом забытом Богом углу, что друзья тебя помнят, значит очень много. На рассвете мы явились в арабский дуар.Набросились на селение, как акулы на добычу. Согнали всех жителей, обыскали их и допросили. Тех, у кого не было удостоверения личности, взяли с собой для ее выяснения. Прошлись по всем мехтам,залезая ножом в каждую щель в поисках тайников. Арабы часто устраивают их в стенах и прячут там оружие. Но при обыске надо соблюдать осторожность, потому что нередко тайники бывают заминированы.
В этом селении мы не нашли ничего интересного, и вертолеты перебросили нас в другое место, где 4-я рота обнаружила пещеры. Исследовать их предложили добровольцам. Я, как опытный спелеолог, вызвался, но оказалось, что трое уже отправились на разведку, так что меня оставили в резерве. Однако в пещерах никого не оказалось — много шума из ничего. В данном районе находился генерал регулярной армии. Он тут же прилетел к нам на вертолете. Поздравив трех добровольцев, он не сходя с места представил их к награждению крестом «За военные заслуги». Жаль, что я чуть опоздал и что этого генерала не было тогда, когда я лазил в пещеру в одиночку. Вечером вернулись в лагерь и с удовольствием легли в спальные мешки. Тот, кто ночевал морозной ночью в горах Орес, никогда этого не забудет. Стоит солнцу скрыться за горой, и температура падает, как пущенный с высоты камень, а ты начинаешь трястись от холода. 31 марта 1961 г. К нам приехал священник, в одной из палаток была устроена служба. Это случается крайне редко, и я решил пойти. Служба была очень хорошая, прекрасный священник молился с глубокой проникновенностью. Когда святой отец читает проповедь шестерым прихожанам так, будто их несколько сотен, это доходит до глубины души. 2 апреля 1961 г. Это было не пасхальное воскресенье, а нечто невообразимое. Началось оно по той же осточертевшей нам схеме, что и все остальные дни. В 4.00 подъем — и в горы. К обеду прошли пятнадцать миль. Предполагалось, что на этом все закончится, и в ожидании машин мы допили имевшуюся у нас воду. Но машины не пришли. Вместо этого вдруг прозвучала тревожная команда приготовиться к элипортажу(переброске на вертолетах). Нас разделили на группы, и мы стали ждать вертолетов. Прошел слух, что рота «красных беретов», то есть парашютистов регулярных войск, попала в засаду в одном из ущельев. Через несколько минут в небе зажужжали вертолеты, и нас быстренько перекинули к эпицентру событий. Сначала нас держали в резерве у входа в ущелье, где происходило сражение. Где-то в другом конце ущелья работали пулеметы, их грохот и здесь был оглушительным. Нам предложили прикончить имевшиеся у нас съестные запасы, поскольку другого момента для этого в ближайшее время не предвиделось. Мы с легионером Греко из 4-го отделения сидели на пригорке с банкой сардин и наблюдали за отчаянными попытками нашей 2-й роты вытащить убитых и раненых солдат регулярной армии из ловушки, в которую они угодили. С одной стороны ущелья возвышалась отвесная стена с разломами и пещерами, в которых засели феллахи,поливая смертоносным перекрестным огнем как 2-ю роту, окопавшуюся на противоположной стороне, так и парней, застрявших на дне ущелья. Неожиданно какой-то пулеметчик угостил очередью и нас с Греко — вокруг засвистели пули, вздымая облачка пыли. Мы в панике бросились на землю, стараясь зарыться в нее, спрятаться хоть за какой-нибудь стебелек травы. Ни одна из пуль не попала в нас, и, когда обстрел на секунду прекратился, мы кубарем скатились с пригорка и спрятались за скалой. Это был запоминающийся момент — еще бы чуть-чуть… Черчилль как-то сказал: «Ничто так не взбадривает, как пуля, пролетевшая мимо тебя». Но прятались в укрытии мы недолго — спустя несколько минут нас подняли, и мы, теперь уже с осторожностью, стали развертываться цепью
на гребне холма, с которого было хорошо видно все происходящее. Перед этим нам встретились измотанные и потрепанные раненые солдаты регулярных войск, радовавшиеся тому, что им удалось выбраться из этой мясорубки. Нас мучила жажда, и мы попросили у них воды, но они отказали нам. Вот людская благодарность! Выйдя на позицию, мы взяли под прицел занятую арабами сторону ущелья и палили по ней, пока пальцы не заболели. Из-за дыма трудно было разглядеть, где именно арабы прячутся, так что стреляли мы больше наугад. Стоило нам открыть стрельбу, как на нас обрушился ответный пулеметный огонь. От него сразу же пострадал 4-й взвод, перебегавший по открытому участку местности. В считаные секунды они потеряли семь человек. Шум вокруг стоял невообразимый: непрерывное стрекотание пулеметов, крики командиров, вопли и стоны раненых, к которым тут же кидались санитары с морфием и перевязочными средствами. Перестрелка продолжалась весь день. Стволы винтовок готовы были расплавиться, пулеметы «стен» шипели. Нам в помощь подбросили два пикирующих бомбардировщика. Они осыпали позиции арабов ракетами и полили напалмом, но без толку: те сражались попрежнему. Вертолеты непрерывно обстреливали их из пулеметов, но тоже без особого успеха. Вся арабская сторона ущелья превратилась в пылающий ад, и трудно было представить, как там можно уцелеть. Но арабам это каким-то образом удавалось, и в ответ на сыпавшиеся на них бомбы они лишь усиливали пулеметный огонь. Наступила ночь, а сражение не прекращалось. Над нами кружили самолеты «нордноратлас», сбрасывая осветительные ракеты. Мы смертельно устали после проделанного накануне марша, умирали от жажды и, кажется, готовы были есть траву, но и арабы должны были испытывать то же самое. Наши войска полностью окружили ущелье; около полуночи вертолеты доставили нам новые боеприпасы, но, конечно, ни грамма еды. Стрельба прекратилась лишь в три часа ночи, вскоре после того, как один из вертолетов упал в пылающее ущелье. То ли арабы подстрелили пилота, то ли в поднимающемся к небу столбе жаркого воздуха образовалась какая-то воронка. Однако самолеты продолжали освещать ущелье ракетами всю ночь, а мы по-прежнему сидели в своих укрытиях и наблюдали. У феллаховбыл однозначный выбор: либо попытаться улизнуть ночью, либо ждать неминуемой смерти с наступлением дня. Поэтому мы, напрягая зрение, старались уловить признаки какого-либо движения на их стороне. Начало светать, но происходило это мучительно медленно. Мы с Колье по очереди спали. Подозреваю, что он переводил свои часы вперед, чтобы приблизить конец своей смены (у меня часов не было). Затем мы стали медленно и осторожно перебираться на противоположную сторону ущелья. Никто в нас не стрелял. Среди скал мы обнаружили тела семерых феллахови четыре винтовки. У одного из арабов от лица ничего не осталось — очевидно, его сожгло напалмом, — и голова его превратилась в сплошную черную массу: ее облепили мухи, питавшиеся обнаженной плотью. Кроме семи трупов, не было никого. По всей вероятности, арабы улизнули по узкому карнизу в отвесной скале, который был незаметен с противоположной стороны. Наши потери составили 17 человек убитыми и 46 ранеными. Большинство из них получили ранения в тот момент, когда помогали выбраться из ущелья парашютистам регулярных войск — тем самым, которые отказались поделиться с нами водой и сигаретами. В общем, можно сказать, что феллахивыиграли сражение, а для нас прошедшие сутки были незабываемы. Христос воскр е се! К полудню прилетели вертолеты, на этот раз груженные едой, в том числе даже крашеными яйцами! Насытившись до отвала, мы весь день патрулировали окрестности, высматривая следы беглецов, но не высмотрели ничего. Вечером мы совершили долгий марш к тому месту, где вчера все началось и где нас должны
были подобрать грузовики. Колье по пути свалился без сил, за что получил наряд вне очереди плюс дежурство в ночном карауле в течение двух недель. Я вроде бы наконец освоил искусство маршей на длинные дистанции — сегодняшний, как мне показалось, был гораздо легче или, по крайней мере, не тяжелее всех предыдущих. В Мак-Магоне нас ждал горячий суп, который все радостно приветствовали. А меня вдобавок ждало письмо от Алистера и веселая открытка от Кристи. У меня вдруг появилась сыпь угрожающего вида на животе и ногах — тысячи маленьких волдырей. Старри это очень не нравится, но он, похоже, не понимает, что бы это значило. Придется завтра обратиться к консюльтану,то бишь специалисту. 4 апреля 1961 г. Пошел в санчасть, где меня осмотрел ее начальник (медсен-шеф),молодой капитан. Он поставил диагноз: зона анормаль— и направил меня в изолятор. Там мне вкололи пенициллин и прочие антибиотики, заставили съесть целую горсть разноцветных пилюль и покрасили мои волдыри горечавкой фиолетовой. К обеду температура у меня подскочила до тридцати девяти и четырех, сыпь стала отчаянно чесаться. Получил еще порцию таблеток и уколов. На соседней кровати лежит парень с малярией. Когда ему становится холодно, он прячется под грудой одеял, трясется под ней и издает жалобные стоны. Бедняга. Десять дней спустя Провалялся в санчасти десять дней. Глотал в огромных количествах таблетки ауреомицина и дважды в день кололся эметином и стрихнином. Дни тянулись медленно и скучно, пока я не стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы получать удовольствие от чтения. Ански прислала мне целую библиотеку, и я набросился на Хемингуэя, Стейнбека, Ивлина Во, Лоренса Даррелла, Джона Мастерса и других. Никогда не читал столько книг подряд — правда, не помню, чтобы когда-нибудь проводил столько времени в постели. Позавчера вернулся в роту. Чувствую, что ужасно ослабел — прямо ветошь какая-то. При малейшем усилии начинаю вовсю потеть. Боюсь, я еще далеко не в норме. Сегодня снова подключился к боевым операциям. Всю ночь мы ехали на машинах, а утром остановились и разбили лагерь южнее Филипвиля. Не успели мы поставить палатки, как нас опять посадили на грузовики и повезли в горы. К концу поездки мне стало так плохо, что я даже не мог поднять свой вещмешок с пола. Когда начался марш, сержанту Папке пришлось тащить меня на первый же холм. Весь день чувствовал себя отвратительно. Ноги были как ватные, и в придачу меня со страшной силой трясло. Папке был бесподобен. Он безропотно таскал меня по горам час за часом и ругал лишь медиков, которые выпустили меня из санчасти слишком рано и к тому же в гораздо худшем состоянии, чем приняли. День тянулся ужасно медленно, и в какой-то момент все вокруг меня вдруг стало кружиться быстрее и быстрее, а потом совсем исчезло. Очнувшись, я увидел, что лежу на спине, а Бодуэн, наш ротный фельдшер, втыкает мне в руку какую-то иглу. Л'Оспиталье был в ярости и сказал, что, после того как в санчасти меня до предела напичкали антибиотиками, я не должен участвовать в маршах по крайней мере неделю. Мое состояние называется фатиг женераль(общий упадок сил), и единственное средство улучшить его — отдохнуть несколько дней на природе где-нибудь в районе Филипвиля. Папке
намекнул на возможность краткосрочного отпуска, так что, несмотря на нынешнее скверное самочувствие и подавленность, во мне теплится искорка надежды, что из всего этого в итоге может выйти что-нибудь хорошее. Краткосрочный отпуск мне точно не помешал бы. А пока мы сидим на вершине горы, завтра операция продолжится и меня ждут такие же мучения, какие я перенес сегодня.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВО 22 апреля 1961 г. Шесть дней провели в горах. Чувствую я себя чуть лучше. Дела шли заведенным порядком, а сегодня внезапно все круто изменилось и воцарилась полная неразбериха. Утро началось как обычно. Мы вернулись в Филипвиль и разгрузили машины. Затем вдруг приказ: грузить все обратно и приготовиться к отъезду. Затем приказ отменили. Приказы меняли взад и вперед, и к полудню стало ясно, что происходит нечто экстраординарное. Просочились слухи о заговоре против де Голля, некоторые даже утверждали, что он убит. Вечером поступило сообщение, что 1-й парашютно-десантный полк легиона захватил власть в Алжире, заняв все ключевые государственные учреждения и центральную радиостанцию. По радио транслируют лозунг «Algerie française!» [53]и утверждают, что дислоцированные в Северной Африке войска пресекут попытку де Голля предоставить стране независимость. Как говорят, путч устроила группа генералов во главе с Морисом Шаллем (командующим французскими войсками в Алжире); в нее входят также Поль Гарди (бывший генеральный инспектор Иностранного легиона), Андре Зеллер и Эдмон Жуо; большую роль в подготовке путча сыграл начальник штаба Рауль Салан. Ударной силой путча стал 1-й парашютнодесантный полк легиона, которым в данный момент командует майор Сен-Марк, пока командир полка полковник Жиро проводит отпуск во Франции. Привлечены также несколько парашютнодесантных полков регулярной армии, 1-й и 2-й бронетанковые полки легиона. Наша позиция пока не определилась: командир нашего полка Дамюзе, по-видимому, выжидает и хочет принять решение в зависимости от того, в какую сторону подует ветер. Французское радио между тем громогласно клеймит эти военные действия как предательские и противозаконные. К ночи атмосфера еще больше накалилась, но мы по-прежнему выжидали. Перспектива принять участие в государственном перевороте не могла не заинтриговать нас: такое случается не каждый день. Не исключено, что нас высадят десантом во Франции. Все страшно возбуждены, представляя себе, как спускаются на парашютах прямо на Париж. Но пока неясно, чью сторону займет Дамюзе. Его в легионе терпеть не могут — ни рядовые, ни офицеры — в отличие от его заместителя Габиро, которого обожают. Намерение де Голля предоставить Алжиру независимость вызвало недовольство у многих. Они рассматривают это как предательство, удар в спину и французским военным, которые служат в Северной Африке, и «черным», как называют местных французов, поскольку ранее президент поддерживал их борьбу с арабским сопротивлением. И вот до чего все докатилось. Де Голль по французскому радио приказывает армии выполнять свой долг перед родиной, а мы занимаем выжидательную позицию, не имея приказа своего командования. Завтра воскресенье. Занятный будет уик-энд. На следующий день Среди ночи нас подняли, велели собрать все снаряжение и грузиться на машины. Весь полк
длинной колонной отправился в трехсотмильный путь до Алжира. Командует полком Габиро, а Дамюзе, по-видимому, все еще на отдыхе. По пути никто из нас не мог уснуть, все сидели, закутавшись в шинели и фуляры(шарфы), погрузившись в мысли о Париже и «Максиме» и воображая высадку на парашютах прямо на Триумфальную арку, а то и на Эйфелеву башню (что вряд ли было бы удачно). Я думал также о том, как воспринимают все это в Англии. Мои друзья наверняка гадают, где я нахожусь и что делаю в этом хаосе. Им, конечно, трудно представить себе, чт о я чувствую, прячась от ветра в кузове грузовика среди ночи. Медленно прорезался рассвет, холодный и сине-серый, а затем вдруг сразу вылезло солнце и все преобразилось. Тысячи и тысячи европейцев выстроились вдоль дороги, восторженно приветствуя нас. Водители отвечали им тремя короткими и двумя долгими гудками. Целое море возбужденных, смеющихся и вопящих лиц, сплошная масса притиснутых друг к другу размахивающих руками тел. Наши машины медленно плыли, словно баржи, по этому колышущемуся морю. Они нас любили, они восторгались нами. Раньше таких горячих чувств по отношению к нам не проявлялось, и я думаю, они неглубоки, просто в данный момент мы представляемся им спасителями, защитой от злой воли ужасного всесильного монстра, де Голля. И в каждом городе, большом и маленьком, все европейское население в полном составе выходило нам навстречу. Вряд ли Париж встречал союзников в конце прошлой войны с большей помпой. Но, как это ни удивительно, вопрос о том, на чьей мы стороне, до сих пор не решен. Уже поздно вечером наши грузовики пробрались по окраинам Алжира к казармам французских регулярных войск, которые временно исчезли в неизвестном направлении. И поразительно: по-прежнему никто из офицеров не попытался поговорить с нами, объяснить ситуацию. По-видимому, они не держат нас за мыслящих людей, с которыми надо считаться, — мы для них винтики, готовые выполнить любой приказ. Приходится довольствоваться слухами и обрывками информации, уловленной транзисторами. Никто не удосужился сказать нам, поддерживаем мы де Голля или нет и существует ли путч вообще. Тут наши офицеры оказались не на высоте, и очень жаль, что это так. На следующий день С самого утра нас бросили в аэропорт, где наша роль стала наконец ясна. Мы должны были вытурить из аэропорта занимавших его французских морских пехотинцев. Нам выдали тяжелые деревянные дубинки, и, выстроившись шеренгой, мы стали выпихивать дубинками морских пехотинцев с поля, как стадо упрямых баранов. Они кидались на нас, пытаясь оказать сопротивление, и зачастую получали очень чувствительные удары, так что все это вылилось в довольно грязную потасовку. Их офицерам тоже досталось от наших; они орали друг на друга и обвиняли друг друга в нарушении воинского долга и предательстве. Л'Оспиталье собственноручно огрел одного из морских пехотинцев дубинкой. Постепенно мы все же выдавили их с территории аэропорта, и база, с которой нам, по-видимому, предстояло совершить бросок на Париж, была теперь под нашим контролем. Наступил вечер. Ситуация застыла на мертвой точке. Де Голль привел в боеготовность танковые войска и пригрозил расстрелять в воздухе каждого парашютиста, если мятежники попытаются высадить десант. Это несколько расстроило вчерашние планы устроить танцы в Париже и отодвинуло обед у «Максима» на неопределенный срок. Армия расколота надвое, и против нас, похоже, подавляющее большинство. Несмотря на это, Шаллю с восьмью полками удается пока каким-то образом держать под своим контролем
весь Алжир. По-видимому, многие еще не решили, чью сторону принять. Вопрос в том, что будет дальше. Вооруженные силы в Алжире насчитывают что-то около 150 000 человек, из них 30 000 служат в Иностранном легионе. Удивительно также, что в событиях, судя по всему, участвует пока лишь незначительная часть легиона. Непонятно: те, кто не с нами, — против нас или их просто держат в резерве? В самой Франции войск вроде бы не так уж много, и находящиеся в Северной Африке силы, объединившись, сумеют, по идее, без труда одержать верх. Если Шалль хочет сместить де Голля и похоронить его начинания, то следующим его шагом должна быть высадка во Франции. Иначе создается патовое положение и Шалль сможет сохранить свое влияние только при условии, что все остальные 120 000 военнослужащих решатся связать свою судьбу с ним. В противном случае вряд ли эта история продлится долго. Вполне вероятно, что нам придется обороняться. Спустилась ночь. Мы разместились в ангарах и без конца обсуждаем ситуацию, но никаких сведений о том, что происходит, не имеем. Возможно, Шалль или Салан, прилетевший из Испании, ведут переговоры с занимающими нейтральную позицию военачальниками, уговаривая их присоединиться к ним. Интересно, что случится с нами, если путч будет подавлен? Может быть, нас распустят по домам? С этой приятной мыслью я уснул. 25 апреля 1961 г. Импульс, двигавший путчистами, похоже, затух. Если не делать никаких шагов вперед, неизбежно возникают препятствия и противодействие. Чтобы добиться успеха, путч должен быть молниеносным. Между тем командование молчит, и создается впечатление, что оно в растерянности. Сегодня на наш аэродром пытались приземлиться самолеты, но наши танки помешали им сделать это. Но где же самолеты, которые должны ввести в бой нас? Военновоздушные силы в Африке под командованием Жуо наверняка должны быть ключевым элементом в планах Шалля — иначе зачем задействовать десантников? Но никакими африканскими военно-воздушными силами что-то не пахнет. Весь день бесконечным потоком поступали сообщения, противоречащие друг другу. Би-биси объявила, что мы у ворот Парижа! Согласно другому сообщению, командование военновоздушных сил не хочет участвовать в путче, если есть вероятность, что им будет оказано противодействие во Франции: изначально предполагалось, что это будет бескровный путч. 26 апреля 1961 г. Шалль и Салан сбежали. Игра проиграна. Кое-кто из наших офицеров тоже исчез. Мы медленно тронулись в обратный путь, в Филипвиль. 1-й парашютно-десантный полк легиона распущен. Легионеры взорвали свои казармы в Зеральде. Это был самый мощный опорный пункт французской армии, возведенный в традициях легиона — своими руками на голом месте кирпичик за кирпичиком. После этого весь гарнизон дезертировал. Наши машины шли весь день на восток тем же путем, каким мы прибыли в Алжир. На этот раз не было никаких экзальтированных толп, радостных лиц, размахивающих рук и триумфальных фанфар и рожков, гремящих, как военный оркестр, приветствующий победоносную армию. На улицах — угрюмая тишина и гнетущая атмосфера, лишь арабы время от времени проскальзывают по тротуару. На их лицах не видно улыбок, но внутренне они
улыбаются. Европейцы сидят за запертыми дверями и считают часы, оставшиеся до их изгнания — теперь уже, видимо, неизбежного. Как быстро крутится колесо Фортуны! 27 апреля 1961 г. Прибыв в Филипвиль, мы обнаружили, что ворота нашей собственной куартьезакрыты для нас. Вероятно, боятся, что мы тоже взорвем базу ко всем чертям. Нам предложили расположиться где-нибудь на окрестных холмах, и мы разбили лагерь в лесу милях в двух от города. Выдача жалованья задерживается, что, естественно, никого не радует. Из тех обрывков информации, которые доходят до нас по радио или с газетами, можно понять, что Иностранный легион считают корнем зла. Иначе говоря, мы козлы отпущения. Дамюзе, своевременно почувствовавший, куда ветер дует, убыл во Францию докладывать о поведении офицеров легиона и участвовать в решении их судьбы. 28 апреля 1961 г. Нам дали три дня на то, чтобы забрать все свое имущество из лагеря Пео. Наши грузовики конфискованы, каждой роте оставлено лишь по одному джипу и одному «доджу». Капитан Бранка, успевший покомандовать ротой всего несколько месяцев, исчез в неизвестном направлении вместе с несколькими другими офицерами и старшими сержантами. Неясно, то ли они дезертировали, то ли поехали на разборки во Францию. Говорят, что в других подразделениях легиона много дезертиров и из них якобы формируется нелегальная армия. 14-й и 18-й парашютно-десантные полки регулярной армии вычеркнуты из списка воинских частей. Все происходит очень быстро. Слухов много, и они противоречат друг другу. Мотаясь в лагерь за своим имуществом, мы проезжаем мимо одной из куартьерегулярных войск, и военнослужащие громко приветствуют нас и кидают нам бутылки пива. Все-таки мы не всех друзей растеряли. Дамюзе вернулся и был назначен командиром 25-й дивизии, что для него большая честь. Дивиденды за лояльность. 29 апреля 1961 г. Тревожная атмосфера окутала лагерь как липкая летняя жара. У офицеров пришибленный вид. Интересно бы знать, что происходит сейчас в голове у Л'Оспиталье. Он командует ротой вместо Бранки, который уехал — то ли ненадолго, то ли надолго, то ли навсегда. Но Л'Оспиталье вряд ли имеет основания считать себя абсолютно непричастным к путчу, так что маятник может в любой момент качнуться в другую сторону. Он наверняка понимает, что соответствующие органы во Франции сейчас, по всей вероятности, поспешно собирают информацию, и ему, возможно, представляются Марк Антоний и Октавиан Август, перебирающие имена перед решающим сражением: «Вот эти должны умереть». [54]Я ему не завидую. А что будет с нами? Все еще остается возможность, что легион полностью расформируют и разгонят всех по углам, «откуда взялись». Многие будут этому только рады, и я в том числе. Надо бы отдохнуть от всего этого.
30 апреля 1961 г. Сегодня День Камерона. Наверняка ни разу с 1863 года никто из легионеров не был в этот день так трезв, как мы, запертые в лесном лагере с видом на родную базу в Филипвиле. Увольнительных не давали, так что мы на своей горе уплетали дополнительные пайки и запивали их пивом — нас снабдили всем этим, чтобы мы совсем уж не пали духом. Жалованья мы до сих пор так и не получили. Вызванное этим огорчение перерастает в отвращение к начальству, в сердцах зреет недовольство, которое может выплеснуться наружу, если положение в ближайшее время не исправится. Вернулся Бранка. Он все-таки странный человек. Держится холодно и отчужденно, никогда не улыбается и по большей части молчит. Возможно, голова его занята чем-то другим. Говорят, что он всей душой за пье нуар,так как и сам родился в Северной Африке. Они с Габиро — закадычные друзья, и Бранка был его правой рукой, когда нас кинули в Алжир. 3 мая 1961 г. Война продолжается, нас опять отправили в горы Орес охотиться за партизанами. В Эвиане начались переговоры с арабами. Де Голль, как и прежде, предлагает независимость с тем условием, что французы сохраняют свои нрава на нефть и военно-морскую базу в Мерс-эльКебире. Арабы же настаивают на полной независимости без всяких условий. В результате обе стороны наращивают силы в горных районах, надеясь, что противник в конце концов сдастся. Длинная рука де Голля дотянулась сегодня до этих пустынных гор и выдернула Бранку и Габиро из наших рядов. Мы занимались поисками в кустарнике, когда над нами пролетел вертолет, перевозивший их в аэропорт для доставки во Францию. Он кружил и кружил над нами, а мы стояли по стойке «смирно», взяв на караул в знак прощания. Жаль расставаться с ними — они были старыми офицерами легиона, а легион всегда по праву гордился своими офицерами. Согласно традиции, на службу в Иностранный легион направляют только шестерых выпускников военной академии Сен-Сир, окончивших ее с наилучшими результатами. Нам достаются сливки офицерского корпуса. Хотя они сохраняют дистанцию и не демонстрируют отеческую заботу о нас, я верю, что они нас любят. А теперь их одного за другим отбирают у нас, чтобы предать трибуналу, подвергнуть бесчестью после того, как они много лет служили своей стране верой и правдой. Два дня спустя Вчера нам неожиданно приказали вернуться в лагерь Пео. Означает ли это, что мы прощены? Думаю, нет, но нам, по крайней мере, наконец заплатили. Я получил письмо от Энтони, в конверт были вложены вырезки из английских газет со статьями, посвященными путчу. Они освещают события очень подробно. Вчера же состоялся торжественный строевой смотр, во время которого Дамюзе передал свои полномочия новому командиру полка, полковнику Ченнелу. Все рады избавиться от Дамюзе, но Ченнел тоже вызывает подозрения, поскольку он сторонник де Голля и, логически рассуждая, наш противник. Однако он с честью прослужил в легионе много лет и, по слухам, хорошо проявил себя при Дьенбьенфу в 1954 году. [55]Я видел его однажды в Маскаре. Он
руководил тогда всей военной подготовкой в легионе. У Ченнела мощная фигура, он похож на большого добродушного медведя; если ему вздумается ласково потрепать тебя по плечу, есть опасность, что он сломает тебе шею. Сегодня он бродил по лагерю с небрежным видом, демонстрируя манеру «давайте познакомимся», и болтал со всеми подряд. На первый взгляд Ченнел вполне дружелюбен и безобиден, но он крепкий орешек, и глаза его холодны как сталь.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ГЛОТОК СВОБОДЫ 18 мая 1961 г. Вот уже две недели рыщем, как обычно, в горах. И вдруг сегодня вечером Папке объявляет, что мне даются десять дней отпуска для поправки здоровья в реабилитационном центре в Филипвиле и завтра я должен отправляться туда с нашим транспортом. Фантастическая новость! Отдых мне позарез необходим — я весь покрыт болячками. На следующий день Транспорт покинул лагерь в тот момент, когда все собирались на утреннее построение. Л'Оспиталье перекинулся со мной парой слов, пожал руку и пожелал хорошего отдыха. Кроме меня, отпуск предоставлен еще двум легионерам. Всю дорогу до Филипвиля мы радостно отмечали это событие в кузове грузовика «СИМКА», промывая пересохшее горло пивом и сочувствуя нашим товарищам, топавшим в это время по горам до полной потери пульса. В Филипвиль приехали уже к вечеру. 20 мая 1961 г. Захватив свои пожитки, мы направились в принадлежащий легиону центр «Манжен», где базируются все отпускники. «Манжен» расположен в трехэтажном здании с высокими потолками; в нем очень чисто, койки одноярусные, а главное удобство — здание находится в самом центре города. Мы можем уходить и приходить, когда нам вздумается, у нас постоянный пасс де нюи(ночной пропуск). Единственное требование — отмечаться в центре каждый день. Впервые за долгое время я чувствую себя свободным. Иметь возможность распоряжаться собой по своему усмотрению — великое дело. Днем Филипвиль имеет вполне цивилизованный вид. Люди ходят по своим делам, женщины закупают продукты в магазинах. Все это кажется столь непривычно нормальным. Мои карманы практически пусты, и я ожидаю денег с большим нетерпением. Пока что мои развлечения ограничиваются посещением кинотеатра и салон дю те,куда влечет не непреодолимое желание попить чая, а стремление увидеться с официанткой Шанталь, с которой я познакомился во время предыдущих выходов в город. Сегодня мне удалось поболтать с ней и получить от нее несколько кокетливых взглядов и улыбок. И хотя, лавируя между столиками, она улыбалась каждому и перебрасывалась с ними парой слов, мне кажется, что улыбки, адресованные мне, были чуточку теплее. Однако тут возникает проблема. Она вроде бы замужем за офицером регулярных войск, который служит где-то на юге. И может оказаться, что результатом всех моих попыток завязать знакомство будут одни лишь улыбки, не считая ежедневной цистерны чая. 24 мая 1961 г.
Так-так-так! Письмо от Дженнифер. Давненько их не было. Посылка с часами дошла-таки до нее — я не зря доверился владельцу магазина в Марнии. Он переслал посылку, — правда, везли ее, по-видимому, на мулах. Дженнифер ошеломлена; похоже, ею владеют противоречивые чувства и она пребывает в некоторой растерянности. Это обнадеживает. К тому же день свадьбы еще не назначен. Это обнадеживает еще больше. 29 мая 1961 г. Дела принимают интересный оборот. Я разговорился на пляже с молодым парнем, штатским по имени Ален Моро, и он познакомил меня с двумя девушками: Жозе (не помню фамилии) и Николь Барболози. Николь — это нечто сногсшибательное. На вид ей лет двадцать, а на самом деле, наверное, меньше, — это всегда так бывает. Ее густые черные волосы мягкой волной ниспадают на плечи. У нее бронзовая от загара кожа, а от ее фигуры у меня начинается зуд в коленях. Мы поболтали о том о сем на берегу, затем они обе ушли домой, но вечером мы встретились снова и гуляли по набережной. Николь в восторге оттого, — что я англичанин. Она учится в лицее и надеется, что я помогу ей подготовиться к экзамену по английскому. Я поспешил укрепить в ней эту надежду и договорился встретиться с ней в самое ближайшее время, чтобы приступить к занятиям. После прогулки я зашел в салон дю те,где с большим воодушевлением разговаривал с Шанталь. Она выглядела великолепно, а когда я, больше для поддержания разговора, обронил, что неплохо было бы встретиться завтра на пляже, она неожиданно согласилась. Вот это фокус! И почему все всегда случается одновременно? Теперь придется действовать очень осторожно, чтобы не потерять сразу обеих. В «Манжене» новости: какой-то араб зарезал солдата регулярных войск. Нам советуют гулять парами, особенно по ночам. Если арабы начинают так себя вести, ничего хорошего не жди. На следующий день Утром я поспешил на пляж в Сторе, довольно долго прождал там и уже начал отчаиваться, но тут появилась она, Шанталь. Внешне она почти полная противоположность Николь — блондинка с длинными волосами и голубыми глазами. Ей двадцать шесть лет, и, в отличие от Николь, она зрелая женщина, типичная француженка: маленькая, проворная и грациозная. От ее улыбки невольно таешь, а от прикосновения ее руки температура подскакивает выше крыши. Обстановка была как на рекламном щите: жаркий день, синяя прохладная вода, белый песок и прекрасная девушка. Мы со смехом бросались в воду, плескались, ныряли, касались друг друга, передавая друг другу электрические импульсы, затем мокрыми падали на разостланные на песке полотенца, наши пальцы встречались, а глаза говорили, что мы оба хотим одного и того же. После пляжа я сводил ее пообедать в маленький французский ресторан под названием «Казино». Кроме нас, в ресторане никого не было, и патронсразу понял, что нам надо: столик на террасе, где море плескалось о берег в десяти футах от нас, клетчатая скатерть, мягкая музыка. Никогда не забуду этот вечер. Мы рассказали друг другу о себе. Она сказала, что у нее проблемы с мужем и дело идет к разводу. Я поверил ей. Может быть, я был чересчур наивен, но мне было ровным счетом наплевать, правда это или нет. Мы медленно возвращались в Филипвиль по берегу, останавливаясь каждые три минуты, чтобы посмотреть на лунную
дорожку, бегущую по воде прямо к нам, и друг на друга. Если не обязательно оценивать любовь по ее интенсивности, то это был самый прекрасный момент любви. У нас ушло три часа на то, чтобы дойти до Филипвиля, и уже далеко за полночь я проводил ее до дверей ее дома, но не дальше. С самого начала подразумевалось, что сегодня этим все ограничится, но если мы будем встречаться еще, то будет и продолжение. 31 мая 1961 г. Весь день провел на пляже с Николь и Жозе. Кажется, я начинаю запутываться. Взял с собой бельгийца Рауля из 4-й роты — он здесь тоже в отпуске. Николь познакомила меня со своим другом Кристианом Сервом, и он пригласил меня завтра к себе домой на ленч. 1 июня 1961 г. Я впервые побывал во французском колониальном доме. Супруги Серв приняли меня очень гостеприимно. Они даже не сознают, какое это удовольствие, когда тебя воспринимают как обычного штатского человека, а не легионера. И родители у Кристиана замечательные. Хорошо, если бы они настроили мать Николь на правильный лад в отношении меня. Как я понял, ее хватил бы удар, если бы она узнала, что ее дочь водится с легионером. К вечеру я проводил Николь до ее дома. Мы шли, держась за руки, улыбаясь друг другу и обмениваясь застенчивыми взглядами, — совсем как парочка школьников. Но мне это ужасно нравится. 2 июня 1961 г. Эти восхитительные дни продлятся недолго, но останутся в моей памяти — и не из-за самих Николь и Шанталь, а потому, что в тот суровый, засушливый период моей жизни они были освежающей паузой, наполненной счастьем. Я выпал на несколько дней из суровой реальности. Весь день провел сегодня на пляже с Николь, а вечером мы гуляли по холмам, возвышающимся над городом. Она рассказала мне о своей семье. Судя по ее рассказам, отец ее — личность малоприятная, да и мать не лучше. Они грызутся как кошка с собакой. Николь говорила с матерью обо мне, представив меня как друга Кристиана, и выслушала назидательную лекцию. Мы простились, как всегда, рано — ее мать запрещает ей долго гулять по вечерам, — и после этого я как-то неожиданно для себя самого оказался в салон дю те.Шанталь уже собиралась уходить — у нее был свободный вечер. Мы пошли в кино, где обнимались и целовались, а потом я проводил ее до дому. Я окончательно запутался в любовных делах, и мне это очень нравится. 3 июня 1961 г. Рауль решил, что я веду слишком цивилизованный образ жизни и есть опасность, что я совсем оторвусь от суровых будней нашего существования, так что нам надо срочно сходить в бордель. Сегодня вечером мы зашли в один из них, но какой-то араб не хотел нас туда пускать.
Мы все вышли на улицу выяснить отношения, и араб тут же выхватил нож довольно устрашающего вида. Мы с Раулем были абсолютно спокойны — может быть, даже чересчур, — после того как заправились успокоительным в баре. Мы кружили вокруг араба, выжидая удобный момент. Это происходило прямо перед борделем, и вскоре собралась толпа любопытных. Когда араб оказался между нами, я бросил в него кепи и одновременно хотел ногой выбить у него нож, но промахнулся. Однако это отвлекло его внимание от Рауля, и тот с размаху пнул араба в зад. Араб, вскрикнув, сделал несколько нетвердых шагов и выронил нож. Рауль бросился на него, как борзая на добычу, и нанес ему сзади рубящий удар ладонью по шее. Араб рухнул в придорожную канаву. Не прошло и десяти секунд, как явился военный патруль — парашютисты в красных беретах из регулярной армии. Мы объяснили, кто мы такие, и больше вопросов к нам не было. И тут я, остолбенев, увидел, как сержант, возглавлявший патруль, выругался и изо всей силы ударил корчившегося в канаве араба ногой прямо в зубы. Голова араба резко мотнулась назад, чуть не оторвавшись, а затем упала на грудь. Он был недвижен, как мертвая селедка, изо рта ручьем текла кровь. Мы с Раулем вернулись в бордель. Так что мы опять погрузились в наши суровые будни. 7 июня 1961 г. В городе произошло еще несколько столкновений между арабами и военными. Похоже, наша стычка с арабом дала толчок целой серии подобных инцидентов и они становятся заурядным ночным явлением. Капитан Феррер собрал нас всех и предупредил, что, если схватки с арабами немедленно не прекратятся, нам будет запрещен выход в город. Это несправедливо, так как чаще всего не мы являемся зачинщиками. Теперь нам разрешается заходить в арабский квартал или в бордели только вдвоем или втроем. Слухи о том, что де Голль не оставит наш путч без последствий, не стихают. Согласно одному из них, Иностранный легион теперь рассматривается как угроза национальной безопасности и потому его численность будет сокращена с тридцати до двадцати тысяч. Десять тысяч легионеров будут отпущены домой! Это звучит так здорово, что даже не верится. Я договорился встретиться вечером с Николь около железнодорожного вокзала. За вокзалом начинается тропинка, которая уходит в холмы, откуда открывается вид на весь город. Мы прошлись по тропинке и сели на склоне одного из холмов. Морской бриз овевал нас вечерней прохладой. Мы смотрели на городские крыши, на синее море и друг на друга. Мне кажется, что мы оба влюблены, — у меня такое ощущение. Мне двадцать один год, и я влюблен — будет ли у меня в жизни что-нибудь лучше этого? На следующий день С первыми петухами я побежал на пляж. Впереди был день любви, день синего моря и солнца, мы с Николь вдвоем, все остальные — лишь неопределенные, расплывчатые очертания где-то вдали. Я испытываю восхитительное чувство: меня любят не меньше, чем люблю я. Вечером она, как всегда, ушла, растворившись в толпе. Но ее дух остался, и, хотя ее оторвали от меня, я ощущал ее присутствие, ее тепло. Вернувшись в «Манжен», я лег спать.
Никогда я не чувствовал себя таким бодрым и здоровым. Физическое самочувствие зависит от того, в каком состоянии у тебя голова. 11 июня 1961 г. Мы с супругами Серв и их друзьями устроили пикник на пляже в районе Жанны д'Арк. Николь не было с нами, и я сам присутствовал лишь наполовину. Может быть, ее семья не ладит с Сервами? Я чувствую: что-то не так, но что именно — не понимаю. Лишь с наступлением вечера мне стало легче, и, переодевшись в «Манжене», я пошел на ла плас.Не знаю, что бы я стал делать, если бы она не пришла. Но она пришла, такая же потрясающая, как всегда. Мы опять пошли на холмы по нашей обычной тропинке. В таких случаях не хочется никаких новшеств. На следующий день Валялись все утро на берегу, вертели пятками в песке. Солнце жарило наши тела, мы глядели друг на друга, наши руки и губы то и дело встречались, и лучше, кажется, ничего не могло быть. В одиннадцать часов ей надо было в город по делу, а я остался. Не прошло и десяти минут, как откуда ни возьмись появляется Шанталь. Этот город с каждым днем становится все теснее. Есть два человека, с которыми мне никак не хотелось бы встретиться в тот момент, когда я вместе с Николь, — ее мать и Шанталь. Боюсь, когда-нибудь это все-таки случится и воздушный шарик лопнет с оглушительным треском. 13 июня 1961 г. Никогда не забуду пляж в Сторе, где мы загорали с обворожительной Николь. Вечером, когда она ушла, я случайно встретился с Шанталь — она увидела меня на улице и окликнула. И при этом я ничего не почувствовал. Наверное, человек все-таки не может любить двоих одновременно. Со мной был Мараскал, и на него произвел большое впечатление тот факт, что мы с Шанталь дружим. Она, похоже, любимица всего легиона и половины французской армии, если судить по количеству военных, которые набиваются в ее маленькую чайную — и не из-за пристрастия к чаю. 14 июня 1961 г. Катались сегодня по побережью на автомобиле с Кристианом, его подружкой Элен и Николь, а вечером нарвались на неприятность. Мы с Николь шли к ее дому по запруженной народом улице, взявшись за руки и болтая. Вдруг как из-под земли перед нами выросла ее мамаша. Николь застыла на месте, едва дыша, а я получил незабываемую отповедь, произнесенную таким звенящим от возмущения голосом, что вся улица встала как вкопанная, включая автомобили. Если бы я был в чем мать родила и насиловал в этот момент Николь, и то вряд ли ее возмущение могло бы быть больше. «Monsieur, — завопила она, — je vous en prie,
vous à un côté de la route et ma fille à ľautre». [56]Я приподнял кепи и начал было сбивчиво и взволнованно объясняться, но она уже тащила испуганную Николь прочь от меня. О господи, что же мне делать? С этой мамашей договориться невозможно. Какова же должна быть репутация легионеров, чтобы вызывать у людей такую реакцию? Но мамаша всетаки жуткая стерва. Я обедал сегодня у Сервов и утопил печали в шампанском. 16 июня 1961 г. Пляж превратился в пустыню. Она не пришла. Я ждал весь день, понимая, что не дождусь ее, а вечером пошел в бар и методично напился до бесчувствия. 17 июня 1961 г. Я пошел на пляж с Кристианом и его друзьями — он сказал, что убедит мать Николь отпустить ее с ними, но это ему не удалось. Вместо того он принес письмо от Николь, в котором она написала, что будет вечером на набережной, — и она действительно была, но вместе со своей треклятой матушкой. Та напоминает мне старую, изуродованную жизнью индианку, но, может быть, это только мое субъективное впечатление. Она торчала между нами, как стальной непробиваемый щит. А завтра мне надо возвращаться в лагерь Пео: отпуск заканчивается. Все это было лишь несбыточной мечтой, как я и думал с самого начала. Нечего было обольщаться. В мрачном настроении я совершил обход баров, пытаясь утопить разочарование в вине. 18 июня 1961 г. Сегодня воскресенье. В четыре часа меня разбудили, я залез в кузов грузовика, который доставил меня в наш лагерь. Меня сразу же отправили на сутки в караул, так что в 6.30 я должен был предстать перед старшиной Берггруэном на осмотре наряда и иметь безупречный вид. Мое кепи должно быть белее белого, складки на рубашке и брюках прямее прямого. Я нес караульную службу на вершине холма с видом на море. Весь день я видел плещущуюся в синих волнах Николь и испытывал отвращение к легиону. Начальником караула был сержант Шаффер, который так ревностно следил за порядком, что не разрешал нам присесть ни разу за весь день, чтобы складки на брюках не помялись. Стоило войти в ворота части кому-либо из старших офицеров, как мы должны были выбегать ему навстречу и брать на караул. Шафферу хотелось, чтобы на нас не было ни пылинки, — как будто офицерам было не все равно, — а между тем завтра, как мне сказали, он увольняется из легиона. Он прослужил в нем пятнадцать лет, причем в другом полку, а у нас оказался лишь временно перед увольнением. Так, спрашивается, какого же черта он выпендривается? Вот уж точно зомби! В результате я очень устал за этот день, а вечером меня ждал приятный сюрприз: из Сидибель-Аббеса вернулся Робин Уайт. Он притащил целый бидонвина, который мы распили в честь его возвращения. Лучше бы я этого не делал. Вино не пошло мне на пользу, я был слишком измотан. В 22.00
я заступил на пост, который находится в небольшой будке на вершине холма, а у стенки будки стоит ящик. Я, как полагается, стоял в темноте, лицо мне обвевал морской бриз, и постепенно меня все больше клонило в сон. В конце концов я не выдержал и сел на ящик. Очнулся я оттого, что почувствовал у своего виска дуло пистолета. Вряд ли существует более эффективное средство мгновенно и полностью вернуть вас глубокой ночью к действительности, чем холодный металл огнестрельного оружия, прижатый к вашей коже. Сержант Шаффер, делая проверочный обход, тихо подкрался ко мне и поймал на месте преступления. Сейчас уже полночь, моя смена закончилась, но утром он доложит обо мне начальству, и меня ждет веселая жизнь. Даже не хочется думать об этом. Сон как рукой сняло. Замечательное завершение отпуска! 1 июля 1961 г. Прошло двенадцать дней — двенадцать долгих дней на «губе». Как они начались, я помню смутно. Утром после ночи в карауле я покинул караульное помещение последним. Я скатал постельные принадлежности, чувствуя, что возмездие приближается. Начальника караула нигде не было видно, но вряд ли это означало, что меня простили. И действительно, не означало. Снаружи меня ждал Берггруэн. Он перегородил мне дорогу, расставив ноги и возвышаясь как скала. Берггруэн окликнул меня, я отдал ему честь и встал, как положено, по стойке «смирно». С ним были два легионера со «стенами». Под градом ударов по лицу и животу я уже через две секунды оказался на земле, но крик «Debout!» [57]заставил меня подняться и опять принять положенную стойку. Кулаки Берггруэна заработали снова. Так повторилось три раза, после чего меня можно было выбрасывать на помойку. Берггруэн носит на пальцах кольца, которые рассекли мою щеку почти до кости. Затем последовал визит о куаффёр(к парикмахеру), буль а зеро,переодевание в арестантскую форму (хэбэ без пуговиц, подвязанное веревкой, и ботинки без шнурков) и пелотв течение двух часов. Металлический шлем без подкладки на бритую голову, на спине рюкзак с проволочными лямками, набитый камнями, и в таком виде бегаешь по кругу, как цирковая лошадь, а сержант стоит в центре круга и свистит в свисток: один свисток — кувырок вперед, два свистка — марш канар(бег на полусогнутых), три свистка — ползком. И так два часа подряд. Какой праздник для всех внутренних органов! Желчь так просто рекой разливалась. Не помню, чтобы я когда-нибудь ненавидел кого-нибудь так, как ненавидел в этот момент сержанта со свистком, ублюдка Берггруэна и всех сержантов, вместе взятых, но я держался из последних сил. Я представлял себе, что защищаю честь всех британцев: мы выдержим всё, что только ни придумают в этом паршивом легионе! Я с остервенением кувыркался и наслаждался, чувствуя, как камни прыгают у меня на спине, я был бы рад заниматься этим еще часов шесть. Когда прошло полтора часа, сержант неожиданно крикнул по-английски: «Keep smiling, Jonny». [58]Думаю, он искренне хотел меня подбодрить. Ему не нравилось то, чем ему приходилось заниматься в данный момент, и я невольно был благодарен ему за это. Он старался давать свистки как можно реже, так что я по большей части просто трусил рысцой; учащались свистки лишь тогда, когда к нам подходил Берггруэн, чтобы полюбоваться зрелищем. После этого развлечения я должен был стоять лицом к стене казармы и ждать офицера, который объявит мне, какому наказанию я подвергнусь. Я простоял два часа по стойке «смирно» под палящим солнцем, поджаривавшим мой голый череп, а охранник с автоматом следил за тем, чтобы я не нарушал стойки. При этом от моего носа к стене была протянута
бумажная лента, которая не должна была упасть. Но она и не падала, так как пот приклеил ее к носу. По истечении двух часов я промаршировал на корточках перед капитаном, обвинившим меня в том, что я нарушил правила поведения на посту, из-за чего был не способен нести караульную службу надлежащим образом, а потому… и так далее. Очень серьезное нарушение в любом армейском подразделении, и уж тем более в легионе. Мне нечего было возразить, и я получил пятнадцать суток ареста. Кроме меня, на гауптвахте было еще около пятнадцати арестантов. Утром нас всех собирали и под конвоем везли на грузовике в карьер, где мы целый день махали кувалдами, разбивая глыбы мрамора на куски, и грузили их на машины. Работа была нелегкая, особенно под беспощадным июньским солнцем. Когда мы вечером возвращались в лагерь, каждого из нас ожидал пелотв течение часа — для разминки. Так повторялось изо дня в день, и даже не без пользы: мои ладони огрубели, а мышцы спины значительно окрепли. В конце дня мы участвовали в построении и торжественном марше по поводу спуска флага, а затем нас вели на «губу» — ниссеновский барак, обнесенный колючей проволокой, с бетонным полом и одним одеялом на каждого в качестве постели. Тем не менее я неизменно спал как убитый. Существует ряд правил, которые арестованный должен запомнить как можно скорее, чтобы не навлечь на себя гнев Берггруэна, готовый в любой момент обрушиться на виновного ударами тяжелого молота. Правила эти следующие: — арестанты всегда и всюду должны ходить по двое; — арестанты должны снимать головной убор и вытягиваться по стойке «смирно», когда кто-либо из сержантов проходит мимо; — арестантам запрещается стоять неподвижно, за исключением тех моментов, когда они облегчаются; — арестантам запрещается разговаривать, за исключением тех случаев, когда к ним обращается кто-либо из охранников или сержантов; — арестантам запрещается курить. За все время отсидки я не переставал думать о Николь. Море и свобода были рукой подать, и это еще больше обостряло мучения узника. Я представлял себе, как она была бы огорчена, увидев меня здесь, и это, в свою очередь, глубоко огорчало меня. Пожалуй, это и называется жалостью к самому себе. Да, наверное, я отчаянно жалел себя. Но физически мы все окрепли, загорели, как негры, и чувствовали себя так хорошо, как только может чувствовать себя здоровый мужчина. Мы были уверены, что можем вынести любое наказание, какое только взбредет им в голову. У нас была хорошая компания. Мы делились друг с другом пивом и сигаретами, когда нашим друзьям удавалось тайком подкинуть их нам. Со всеми арестованными обращаются одинаково, независимо от того, в чем они провинились. Единственная разница — срок заключения. А провинности были разнообразные: дезертирство, кража, неподчинение приказу и прочее. Среди нас был капрал, которого посадили за то, что он швырнул гранату в бар, где его обсчитали, — отличный парень, кстати. Те, кому приходилось отбывать срок на гражданке, говорят, что гауптвахта в легионе в десять раз хуже, чем любая тюрьма где бы то ни было, но мне задним числом кажется, что в ней было и кое-что хорошее. Меня выпустили через двенадцать суток. С первым транспортом я добрался до нашего полка, который расположился лагерем в пятидесяти милях к западу от Филипвиля, на холмах, окружающих маленький приморский городок Колло. Наши парни встретили меня радушно, все были рады видеть меня. Наверное, отсидка на «губе» окончательно сделала меня «своим» в их глазах.
У нас новый командир роты, капитан Жэ, и новый командир взвода, второй лейтенант Бенуа. Бенуа совсем еще молодой человек — наверное, прямо из Сен-Сира. Это, конечно, хорошая рекомендация, но он слишком уж непоседлив и явно в восхищении от самого себя. Поживем — увидим, что он за птица.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ СНОВА НА ФРОНТЕ 31 августа 1961 г. Провели в горах целый месяц и сегодня вернулись в Филипвиль. Долго ехали на грузовиках мимо арабских деревушек с их убогими хижинами, построенными из соломы и прутьев, которые скреплены грязью и навозом. Сточные канавы протекают прямо посреди деревни, в них играют детишки в лохмотьях. Они покрыты струпьями и болячками, вокруг которых вьются мухи; даже лица их изуродованы. У одной маленькой девочки мухи облепили весь рот. Она, казалось, даже не замечала их — должно быть, устала отгонять. Девочка стояла в изодранном платьице, покрытом высохшей грязью; волосы были спутаны, в них въелась пыль. Она глядела большими невинными карими глазами на наши грузовики, в которых мы пожирали консервы, запивая их пивом. Я хотел дать ей сыру, но мне понадобилось несколько минут, чтобы уговорить ее подойти. Наконец она протянула ручонку, схватила сыр и убежала, чтобы показать подношение осчастливленным родителям. Ей, должно быть, года четыре. Сейчас-то хорошо, солнце греет, а вот что будет зимой — страшно подумать. У взрослых задумчиво-философский вид. Мужчины сидят возле хижин, жуют шики беседуют. Женщины работают, таскают связки хвороста на согнутых спинах. Лица их абсолютно ничего не выражают: ни радости, ни печали, — они изборождены миллионами морщин, которые представляют собой канавки, проделанные слезами в течение многих лет — сухими слезами, ибо в этих рано постаревших лицах нет ни капли влаги. Они похожи на старые финики, упавшие в песок и медленно высыхающие на ветру. В загонах трупами валяются овцы; полуживые коровы и ослы стоят, бессмысленно уставившись в пространство; ноги у них связаны, не давая им возможности убежать. Время от времени они тыкаются носом в сухую пыльную землю, но в земле уже много лет нет ни травинки. Животные служат транспортным средством, а когда их изнуренные тела не смогут больше таскать собственный скелет, они станут пищей. Существование этих людей разительно отличается от жизни французских колонистов в их прекрасных особняках, окруженных апельсиновыми садами и виноградниками. Здесь же жизнь затухает, люди, кое-как перебиваясь изо дня в день в этой обезвоженной убогости, теряют человеческий облик. Французы говорят, что самостоятельно арабы не выживут, и даже приводят в доказательство своих слов цитаты из Библии, но, по правде говоря, разве есть у них шанс получить кусок французского пирога? Жаркий сухой сироккопродувает деревню насквозь, обжигает ноздри, режет глаза, закручивает пыль тысячами маленьких вихрей. Он проникает во все мельчайшие складки тела и царапинки; жизнь этих бедняг протекает в коричневом безжизненном мире. Но станет ли она лучше, когда уйдут французы, — это вопрос. 3 сентября 1961 г. В Пео мы провели два дня, но выбраться в город за это время не успели из-за караульной службы и бесконечных проверок нашего имущества и снаряжения. Теперь мы стоим лагерем в горах Орес, где-то между Мединой и Руфи. Рота рыщет в горах, а меня оставили в лагере,
потому что у меня на спине образовался нарыв величиной с мячик для пинг-понга. В последнее время я таскал радиостанцию командира взвода. Это, конечно, комплимент моему французскому, но радиостанция весит целую тонну и непрерывно трет мне спину, которую я мою раз в месяц (чаще у нас не получается). Отсюда и нарыв. 5 сентября 1961 г. Длинная рука закона все-таки настигла и младший офицерский состав подразделений, участвовавших в путче. Л'Оспиталье и еще несколько человек вызывают во Францию. Жаль расставаться с ним. Мы протопали вместе черт знает сколько миль. Л'Оспиталье вызывает у меня большое уважение, он отличный офицер. Он, наверное, даже испытал облегчение, получив этот приказ: нет ничего хуже неопределенности, когда ожидаешь, что нечто плохое должно случиться. И лишь узнав, что именно его ждет, человек становится способен мобилизовать внутренние силы и встретить невзгоды лицом к лицу. Так что теперь полк укомплектован новыми офицерами, и чувствуется, что для них это тоже новое дело. Даже по их виду можно сказать, что у них нет опыта работы в здешних горах и что им не приходилось ощущать близкое дыхание смерти. 7 сентября 1961 г. От фурункула на спине заражение пошло к нижней части позвоночника и лимфатическим узлам, так что пришлось обратиться к врачу. В палатке, где у нас была санчасть, сидел врачбельгиец, страдающий анормальным избытком веса и похожий на короля Фарука. [59]Он носил темные очки, лоснился от пота и производил впечатление мясника, а не медика. Оказалось, что первое впечатление не обманывает. Я снял рубашку и лег ничком на кушетку, он же вытащил два зеркала, чтобы я мог видеть, что делается у меня на спине. А делалось там черт знает что. Нарыв напоминал теперь мячик для тенниса, а не для пинг-понга и был окружен кольцом красного цвета величиной с блюдце. Фарук велел мне взять в рот берет и как следует закусить его, а затем приступил к работе. Пристроив свои мясистые руки вокруг фурункула, он сдавил его изо всех сил. Мать честная! Было такое ощущение, что он ломает мне позвоночник. Я стонал от боли, он рычал и пыхтел от натуги, и послушать со стороны, так нас, наверное, можно было принять за парочку умирающих слонов. Наконец нарыв с громким чмоканьем прорвался, и вся его сердцевина размером с хороший булыжник взлетела к потолку, оставив у меня в спине кратер, в который вошла бы куча мелких монет на сумму фунтов в пять. Затем Фарук напихал в кратер меш(тампоны), пропитанные йодом или чем-то другим, по ощущению напоминавшим соляную кислоту, и на этом операция закончилась, не считая инъекции литра пенициллина, которая в обязательном порядке производится после любых процедур. Три дня спустя Нарыв почти зажил. Все-таки в применяемых в легионе методах лечения что-то есть. Сейчас уже вечер. Мы разбили лагерь над Мединой на высоте 6000 футов и готовимся отойти ко
сну. Пару часов назад Хаско укусил скорпион, когда он хотел поднять камень, под которым тот прятался. Хаско уже увезли на вертолете. Скорпионам здесь раздолье: почва каменистая, высохшая до предела — лучше условий не придумаешь. Сегодня ночью мы сидим в засаде. Холод собачий. На следующий день Поднялись за два часа до восхода солнца и ходили по горам. Прошли за день миль тридцать, наверное. Попадавшиеся нам по пути небольшие скопления арабских мехтмы прочесывали частым гребнем. Женщины при нашем появлении сбиваются гуртом, как овцы или коровы, мужчины тут же исчезают. Это может означать, что они заодно с феллахами. Обычная процедура в деревнях, поддерживающих феллахов,заключается в том, что первым делом мы сворачиваем шеи всем курам и распихиваем их по нашим мюзет.Затем мы разгоняем скот и сжигаем все мехтыдотла. Команда сжигать дома неизменно поступала от капитана из Второго отдела, который сопровождал нас. Ему якобы заранее было известно, что в этих селениях живут или находят пристанище феллахи.В одной из деревушек, куда мы прибыли ранним утром, навстречу нам выскочила маленькая собачонка породы чау-чау, устремившаяся с лаем прямо к Хиршфельду. Хиршфельд поднял свою саперную лопатку высоко над головой и со всей силы ударил собачонку сзади по шее, практически отрубив ей голову. Такое вот жуткое, чтобы не сказать зловещее, начало дня. Около полудня мы набрели на другую деревушку. На этот раз мужчины не успели убежать. В ответ на вопросы офицера Второго отдела они цедили сквозь зубы, что не имеют ничего общего с феллахами,или вообще отмалчивались. Их поведение изменилось после того, как их загнали в одну из хижин и подожгли ее. Они завопили как резаные, а когда их выпустили, стали давать показания, перебивая друг друга. В конце концов они предоставили слово одному из жителей, который сказал, что отведет нас к тайнику, где спрятано большое количество оружия. Мы прошли вслед за ним по холмам, долинам и ущельям миль пятнадцать, после чего он заявил, что не может найти тайник. Пока араб объяснял это капитану, мы расселись на склоне небольшого оврага с высохшим руслом ручья на дне. Араб стоял прямо подо мной и тараторил что-то, удрученно размахивая руками. Неожиданно офицер выхватил автомат у ближайшего легионера, а когда араб начал протестующе кричать, офицер пнул его ногой в бок, и тот, потеряв равновесие, покатился вниз по склону. Капитан вскинул автомат к плечу и разрядил в него очередь. Докатившись до высохшего русла, он был не живее окружающих камней. Там мы его и оставили. После этого мы очень долго добирались до наших машин, преодолев по пути горный хребет высотой 5000 футов. Никто из нас не вспоминал об этом арабе — было слишком жарко, мы устали. У нас не осталось никаких чувств, наши души пусты, наша способность испытывать какиелибо эмоции умерла, как тот араб в овраге. Как я дошел до этого? Неделю спустя Каждый день одно и то же. Встаем с рассветом и несколько часов шагаем к тому месту, где намечено проводить фуйяж.Делаем остановку, чтобы выпить кофе и перекусить консервами, и идем дальше. Хотя мы неутомимые машины и можем прошагать очень много миль, в жару наша
работоспособность снижается. К тому же даже самым совершенным машинам надо время от времени давать отдых. Тео и тот свалился однажды — вот уж не думал, что придется увидеть такое. Часто нам не хватает воды, и ничего нет хуже, чем ложиться спать с пересохшим горлом, зная, что утром невозможно будет выпить кофе. Но мы выносливы, как буйволы; наши мускулистые тела не содержат ни грамма жира и сочетают лучшие качества мула и верблюда. Мы можем ходить часами, когда стоит удушающая дневная жара или парализующий ночной холод, а с неба к тому же непрерывно льет дождь. Наши спины больше не болят от тяжести наших вещмешков, наши ноги не чувствуют гноящихся ран. Иногда мы по нескольку дней кряду даже не видим своих ступней, поскольку снимать на ночь ботинки не рекомендуется. В один из жарких дней у нас состоялась перестрелка с арабами. Им с их дробовиками трудно было тягаться с нашими пулеметами, и мы победили. Но мы просмотрели одного из них, и он всадил две пули в живот Холларду из 4-го взвода. Холлард лежал на спине, и жизнь то загасала, то пробуждалась в нем, как электрическая лампочка, которая вот-вот перегорит. Удивительно, что он не скончался на месте. Медики обсыпали его антисептическим порошком, но половина его желудка вылезла наружу, и они ничего не могли с этим поделать, оставалось только ждать вертолета. Но до госпиталя его не довезли. Типу, который свалил его, удалось скрыться. А однажды мы убили мула. Это был очень прискорбный случай. Мы бродили весь день под непрекращающимся дождем, и уже начинало темнеть, когда мы спустились в долину и увидели мула. Он стоял там и выглядел как самое одинокое существо на свете. Бенуа немедленно решил прикончить его из пистолета, к нему присоединился и Хиршфельд со своим автоматом. Я находился в семидесяти ярдах от них и кричал им, что надо выстрелить ему за ухо, но они меня не слышали. Тупые, невежественные ублюдки — они палили и палили по несчастному животному и радостно гоготали при каждом выстреле. Мул, ничего не понимая, метался в агонии, упрямо цепляясь за жизнь, но наконец упал и испустил дух. Шакалам будет чем поживиться этой ночью. Мы продолжили свой путь, но этот инцидент остался у меня в памяти как пример подлого и грязного поступка. 19 сентября 1961 г. Мы остановились на ночлег на возвышенности с величественным видом на равнину Бискры. Километров сто шириной, безупречно плоская, она тянется в бесконечность, исчезая за горизонтом, и на всем этом пространстве нет ни одного деревца. На небе звезд не счесть, и караван Идет под звездным небом в пустоту… Но куда уходит караван? Я мог бы полюбить эту землю с ее горами, вздымающимися к небу, и ущельями, уходящими к центру земли. Это пустынная, дикая и невероятно красивая страна. В мирное время это самое подходящее место для человека с ружьем и собакой. Мы с Хаско, который благополучно пережил укус скорпиона, растворили вечером в одном котелке суп из двух пакетиков, и этот подонок съел его почти весь, пока я стоял свой час в карауле. Он якобы думал, что я поужинал перед тем, как заступить на смену, но на самом деле он отлично знал, что я ничего не ел. Скотина, конечно, однако он делился со мной сигаретами
два последних дня, и я не стал лезть в бутылку. Я обнаружил, что подогретый ром с кристалликами лимонадного концентрата — отличный напиток на ночь, особенно когда яйца у тебя отмерзают напрочь и ты их уже не чувствуешь. 26 сентября 1961 г. Весь день то взбирались на горы, то спускались с них, и в результате у меня в животе чтото жутко разболелось. Наш медик поставил диагноз: rien. [60]Ничего себе rien!Наверное, приступ аппендицита, но медику наплевать: это мой аппендицит, а не его. На следующий день Боль в животе исчезла. Похоже, медик был прав, как ни странно. 2 октября 1961 г. Письмо от брата Энтони, в котором он сообщает, что Дженнифер разорвала помолвку. Давно уже я не получал таких хороших вестей. 3 октября 1961 г. Выехали с первыми лучами солнца, и не успели наши грузовики тронуться с места, как из арабских хижин неподалеку выбежало не меньше сотни детишек, которые рассыпались по территории, где стояли наши палатки, и принялись рыться среди травы и камней. Интересно, что они там найдут, — может быть, чьи-то часы, мелкие монетки, фотографию или журнал, а то и несколько оброненных патронов. Мы направились к северо-западу от Батны, затем по главной национальной автомагистрали через Константину и на запад к Миле. По прибытии нас тут же посадили в вертолеты и выкинули в небольшой деревушке, где мы застали врасплох небольшой отряд феллахов.Пойманные с поличным — оружием, — они даже не пытались оказать сопротивление. Перед нападением на деревню Пилато попросил у сержанта Папке разрешения «распорядиться» местными женщинами. Папке задал ему такую взбучку, что слушать было приятно. Меня даже немного удивило, что Пилато решил попросить разрешения. Он зловредный, паршивый тип. Его смуглое узкое лицо, угловатое и напряженное, напоминает крысиную морду. Когда он рядом, лучше не выпускать его из поля зрения. А от Папке ничего другого и нельзя было ожидать, он человек прямой и порядочный. Однако таких, я думаю, здесь не много, и Пилато был явно озадачен, когда сержант отшил его. Мне приходилось слышать истории о том, как порой обращаются с женщинами во время этих вылазок на природу, — волосы встают дыбом. Правда, самому мне ничего такого видеть не доводилось, так что, может быть, Пилато — исключение. Уже к вечеру Господь Бог дважды спас Хиршфельда от смерти. Тот проходил под деревом и услышал, как у него над головой ударник затвора дважды щелкнул по пустому патроннику. Задрав голову, Хиршфельд увидел на дереве араба с двустволкой, нацеленной на него. Арабу
крупно не повезло: оба ствола дали осечку, и это стоило ему жизни. Соскочив с дерева, он стал расшаркиваться и рассыпаться в приветствиях и заверениях в вечной дружбе: «Monsieur, camarade, nous les amis; Vive la Legion! Vive la France! Monsieur!» [61]Но, увы, все это звучало неубедительно, учитывая двустволку. Он лишь чудом только что не отправил Хиршфельда к праотцам, и капралу, естественно, не хотелось давать ему второй попытки. Он выхватил автомат и разрядил в араба половину магазина. Тот повалился на землю, извиваясь, как угорь на конце лески, — для него это было концом. 11 октября 1961 г. Просто кошмар! В девятом часу вечера мы вернулись в лагерь, поужинали и разошлись по палаткам. Одни читали, другие играли в покер, третьи пили пиво или просто болтали. И тут это произошло. Раздался мощнейший взрыв, как будто рядом упала бомба; нас основательно тряхнуло. Секунд пять все сидели, остолбенев от неожиданности, затем разом выскочили из палатки в темноту. В пятнадцати ярдах от нас виднелись дымящиеся остатки соседней палатки. Кинувшись к ней, мы стали рвать брезент руками и ножами, и, когда откинули его, перед нами предстала жуткая картина. Со всех сторон подъехали джипы, и при свете фар мы могли разглядеть ее во всех подробностях. Десять минут назад в палатке было десять человек, вернувшихся с операции. Как удалось установить несколько часов спустя, один из них, снимая снаряжение, зацепил чем-то чеку ручной гранаты и чека выскочила из гнезда. Мы все таскаем гранаты на поясе, и мне не раз приходило в голову, что это опасно, особенно когда продираешься сквозь густые заросли. Это была граната американского производства, взрывающаяся через две секунды, и через две секунды она взорвалась. Теперь в палатке был сущий ад, сцена из какого-нибудь кровавого гиньоля. Повсюду валялись тела, некоторые из них еще шевелились и страшно стонали. Кого-то взрыв застиг на койках, где они, возможно, читали, другие были распростерты на полу. Палатка была все-таки закрытым помещением, и это, очевидно, усилило разрушительное действие взрыва. Не уцелел никто. Один легионер лежал ногами на койке, головой на полу, а все его внутренности свисали ему на грудь, у другого вместо ноги было кровавое месиво. Среди пострадавших суетились санитары; остальные, натыкаясь друг на друга, пытались им помочь. Я думаю, в этот момент мы даже жалости к несчастным не чувствовали — ужас, вызванный происшедшим, подавил все остальные эмоции. Из десяти обитателей палатки четверо были убиты на месте, остальным предстоит пока что балансировать на грани жизни и смерти. Господи, какие неожиданности порой готовит нам судьба! Теперь я, наверное, буду вспоминать сегодняшний вечер, даже когда у меня все будет в порядке. 1 ноября 1961 г. Мы снова в Филипвиле. Сегодня седьмая годовщина начала народного восстания, и потому в предвидении демонстраций мы находимся в состоянии ан алерт.Наши патрулировали на грузовиках на центральной площади города, но никаких нарушений порядка не наблюдалось. Вечером поступили сведения о беспорядках в Алжире. Были убиты шестьдесят семь арабов, взрывали пластиковые бомбы, но кто был ответствен за взрывы — не сообщают. Через два дня нас перебрасывают на тунисскую границу. Мне вдруг стало скучно в Филипвиле и хочется
поскорее вернуться в горы. Нас не выпускают из лагеря, и он превращается в тюрьму, так что я предпочитаю дикую природу. Телефонов у нас нет, позвонить кому-нибудь за пределы лагеря мы не можем. Удивительно, как подумаешь: я уже два года не разговаривал ни с кем по телефону! 4 ноября 1961 г. Мы выехали на восток навстречу солнцу, миновали Бон и достигли маленького прибрежного городка Ла-Каль. К этому времени погода изменилась, началась гроза, что было очень некстати при постановке палаток и не успокаивало разыгравшиеся нервы. Бенуа заявил, что его взвод (то есть мы) добровольно отправится охранять границу ночью. Он не упускает возможности отличиться. Полк растянут вдоль границы миль на пятьдесят, и каждая рота действует более или менее независимо от других. Сама граница выглядит точь-в-точь как марокканская: сплошная колючая проволока и мины. Вид у нее очень негостеприимный. Посреди ничейной полосы возвышается линия холмов, которые не позволяют видеть, что делается по другую сторону границы. Ширина полосы около полутора миль по прямой. С той стороны холма арабы собрали значительные силы, и их прославленный герой бен Белла [62]тоже находится там, с нетерпением ожидая момента, когда Алжиру предоставят независимость и он сможет с торжеством вернуться на родину. Если придется ждать долго, то не исключено, что арабам это надоест, и это одна из причин, почему нас перевели сюда. 18 ноября 1961 г. В три часа ночи нас выдернули из спальных мешков и в срочном порядке кинули к проволочным заграждениям. Феллахипрорвали их с помощью «бангалорских торпед». Они сделали это в нескольких местах одновременно и в создавшейся суматохе и темноте добились стопроцентного успеха. Артиллерия и пикирующие бомбардировщики все утро долбили полосу ничейной земли, но что толку, если птичка уже улетела? 21 ноября 1961 г. До сих пор мы не вылезали на ничейную землю. А арабы между тем, похоже, придвинулись к нашей границе и прячутся непосредственно за холмами посреди нейтральной полосы. А чем ближе к нам они будут располагаться, тем легче им будет прорваться ночью на алжирскую территорию. Хотя мы регулярно ведем заградительный артиллерийский огонь, практика показывает, что это малоэффективно. Поэтому было решено брать ближайший холм приступом сегодня ночью. 24 ноября 1961 г. В полночь мы тихо покинули лагерь пешком, чтобы не шуметь. Артиллерия весь день утюжила холм, надеясь несколько уменьшить силы, с которыми нам, по всей вероятности,
предстояло столкнуться. Столкновение ожидалось крупное, и был задействован не только наш полк целиком, но и несколько подразделений регулярной армии. На рассвете мы сидели, притаившись у самого гребня холма, готовые по приказу перевалить через вершину. Адреналин гонял кровь по венам с сумасшедшей скоростью, и сырой утренний холод был нам нипочем. Затем в сером небе появились силуэты девяти бомбардировщиков В-26. Их далекое гудение перешло в рев, когда они пролетели над нашими головами в сторону Туниса, а секунду спустя с оглушительным грохотом сбросили свой груз на вершину холма. Земля вокруг нас затряслась. Вслед за этим сзади послышались залпы артиллерийских орудий, и прямо над нами, чуть ли не взбивая наши прически, засвистели снаряды, приземлявшиеся с сокрушительным громом с другой стороны холма. Бомбардировка продолжалась два часа, после чего наступила полная тишина — вот уж точно зловещая! По рядам пробежал тихий приказ приготовиться к атаке. Быстренько откусив от плитки шоколада, мы кинулись вперед. И с разбегу напоролись на встречный удар. Не успели мы пробежать и десяти ярдов, как с небес, как будто кто-то вспорол их, дождем посыпались минометные снаряды. Началось сущее светопреставление. Вокруг даже камней не было, чтобы спрятаться, мы метались на открытом месте, как утки на пруду. Но при этом феллахираскрыли местонахождение своих позиций, радисты передали их координаты артиллеристам, и те опять принялись за дело. Нам еще повезло, что у арабов не было артиллерии. Однако они успели нанести нам серьезный урон. Больше всего досталось компани д'аппюи.Люди вокруг меня звали на помощь, другие лежали неподвижно. Но зацикливаться на этом не было возможности — мы все разом ринулись на вершину холма. Постепенно мы оттеснили арабов с нейтральной полосы на территорию Туниса и, не обращая внимания на границу, преследовали их далеко вглубь территории Хабиба Бургибы. [63]И нам было ровным счетом наплевать, нарушили мы чьи-то суверенные права или нет, — мы просто прогоняли противника. Но сделать это до конца, нанести им окончательное поражение нам никогда не удастся, потому что, если никто не заставляет их воевать до последнего солдата, они будут лишь бесконечно уклоняться от наших ударов. На следующий день Сегодня мы отдыхали и зализывали раны. Многим они были нанесены минометной шрапнелью. Капитану Жэ понравилось, как мы держались в бою, и в знак одобрения он поставил выпивку всей роте. Чем дальше, тем больше он мне нравится. Он хорошо относится к подчиненным, а ведь именно это имеет решающее значение. Нам выдали жалованье. Мы с Тео полдня играли в орлянку, и он практически обчистил меня. В день получки Тео бесподобен: к полудню он уже вдребезги пьян и ему трудно сфокусировать взгляд на одной точке. Несколько дней спустя В последние дни ходим патрулем вдоль проволочных заграждений, а по ночам устраиваем засады на ничейной земле. Со стороны феллаховособой активности не наблюдается. Повидимому, они тоже зализывают раны. Мы перенесли лагерь на новое место — наступила наша очередь жить по соседству с армейским борделем. Ну прямо не жизнь, а малина. Как-то разговорился в фойес сержантом Бокемье. Он у нас что-то вроде ротного секретаря,
держится обычно тихо и принимает таинственный вид, как будто ему одному известна некая важная конфиденциальная информация. Бокемье рассказал мне немного о себе. Во время войны он работал на ферме неподалеку от города Бери в Ланкашире, так что прилично знает наш север. Английская овсянка и кукурузные хлопья тоже хорошо ему известны. Судя по его рассказам, ему неплохо жилось там — во всяком случае, гораздо лучше, чем нашим в Колдице. По словам Бокемье, у меня самый высокий IQ в роте, и это означает, что у большинства моих коллег дела совсем плохи. Мои преподаватели в Бедфорде прослезились бы, узнав о моих успехах. Еще он сказал, что меня трижды рекомендовали в школу подготовки капралов — ПратМарка, Глассе и Вильмен — и всякий раз Второй отдел отвергал мою кандидатуру. Причин отказа они не приводили, но, по-видимому, я вызываю у них подозрения: кто я такой и какого рожна мне здесь надо? Меня это не удивляет — я и сам не могу внятно объяснить, что мне здесь надо. С самого первого дня в легионе я считаюсь потенциальным дезертиром, и они, вероятно, все еще ждут, что я рано или поздно совершу этот шаг. 12 декабря 1961 г. Поднялись в три часа ночи. Уже восемь дней льет дождь, и всюду одна вода: в спальных мешках и палатках, внутри и снаружи. Вся одежда намокла, и, поднимаясь темным мокрым утром, мы дрожим от холода. Настроение из-за этого поганое. Да и без того нечему радоваться. Было приказано опять идти штурмом на холм и выживать арабов из насиженных гнезд. Все это напоминает игру в «хитрую лису». [64]Французскую военную тактику порой трудно понять, однако ведь дали же они миру Клемансо [65]и Наполеона. Все происходило примерно так же, как и во время нашей первой увеселительной прогулки, но на этот раз мы держались увереннее, так как это было нам не внове. Арабы закрепились не очень надежно, и наши бомбардировщики вместе с артиллерией нанесли им более чувствительный урон. Довольно скоро мы заставили их отступить, однако перед этим они успели потрепать наши ряды с помощью двух удачно расположенных пулеметов. Одна из очередей прошлась всего в нескольких дюймах от меня и задела парня в двух ярдах правее. Пуля попала ему в колено, и я никогда не видел, чтобы человек так мучился. Рядом был санитар, мы затащили раненого в какое-то углубление, где санитар вколол ему морфий. Я побежал дальше, гадая, когда же наступит моя очередь. Очень хотелось иметь какие-нибудь наколенники. Мы превосходили арабов числом и огневой мощью и отогнали их от границы, как и в прошлый раз. Затем мы оставили их в покое и устало поплелись под дождем по грязи домой. Какой во всем этом смысл? 14 декабря 1961 г. Сегодня получил сразу две посылки. Энтони прислал мне фляжку-термос, а Лорис и Лейла — кулинарные изыски от «Фортнума». Они никогда не смогут понять, что это значит для меня, потому что, когда я увижу их и буду рассказывать об этом, обстановка будет настолько иной, что им трудно будет представить, как это было. Термос — бесценная вещь. Благодаря ему я смогу подкрепиться горячим чаем с коньяком, когда мы будем сидеть в засаде в холоде и сырости. Все деликатесы я отнес Жоржу Пенко из 4-й роты, с которым я в последнее время сблизился, и мы устроили пир. Жорж бегло говорит по-английски. Через месяц он отправляется в капральскую школу и очень рад этому. По его словам, он уже по горло сыт тем, что его с утра
до вечера достают капралы, и чувствует, что теперь его очередь. Это, без сомнения, логично. Мы поболтали, как обычно, о «Ла Кий»и о том, каким образом будем зашибать миллионы, когда вернемся на гражданку. «Ла Кий»— это название корабля, увозившего с Дьявольского острова тех, кто отбыл свой срок. [66]Здесь выражение «взять билет на „Ла Кий“»употребляется в значении «демобилизоваться». 18 декабря 1961 г. Мы по-прежнему охраняем границу, дождь по-прежнему идет, по ночам мы по-прежнему совершаем вылазки на нейтральную территорию, где дрожим от холода в засаде, и по-прежнему безрезультатно. Правда, по мелочам кое-что изменилось. Во-первых, нам выдали утеплительные пакеты — нечто вроде больших конвертов, наполненных химическими реактивами и прикрепляющихся к рубашке изнутри. Если потянуть за шнурок, в пакете начинается реакция и выделяется тепло. Во время ночных дежурств это очень кстати. Во-вторых, улучшились пайки, которые мы берем с собой, когда уходим на операцию. Нам традиционно выдают два типа индивидуальных пайков: «Е» (европейский) и «М» (мусульманский). Мы можем получить любой из них — какой в данный момент есть в наличии. Паек «Е» содержит банку консервированной свинины, банку сардин, сыр, а также плитку шоколада, маленький пакетик растворимого супа, два пакетика кристаллизованного лимонада, пакетик растворимого кофе, маленькую бутылочку о-де-ви(«живой воды» — в данном случае коньяка) и порцию туалетной бумаги. В мусульманском пайке свинина заменена тунцом и отсутствуют коньяк и туалетная бумага. Теперь же нам выдают коллективные пайки с гораздо большим ассортиментом продуктов и, слава тебе господи, без этих жутких сардин. На следующий день Весь день ехали на юго-запад к Сетифу сквозь дождь, ветер и снег и вечером разбили лагерь высоко в горах Кабилия. Лица у всех покраснели и распухли от мороза, глаза на ветру застыли в виде ледышек, выглядывающих из покрасневших глазниц. В темноте нам удалось коекак поставить две большие палатки для офицеров, прочие оставили до утра. Неподалеку от нас находится деревушка под названием Бордж-Бу-Арреридж, затерянная в бесконечной пустоте. Пока наши машины разгружались и искали место для ночлега, вся земля в лагере превратилась в грязное месиво, и жизнь стала совсем удручающей. В такие моменты, когда все вокруг мерзко до невозможности, очень легко сорваться и нужно мобилизовать свои душевные силы, делать дело, несмотря ни на что. В такие моменты у людей закаляется характер, а слабые ломаются. В темноте, когда тебя не видят, есть возможность сачкануть. Но тут как раз требуются усилия каждого, и тогда всем остальным легче выполнить задачу. Люди, отлынивающие от работы, могут завалить всю операцию. Наш враг номер один — это холод. Голод и жару можно перенести, но холод убивает в человеке силу воли. Ни с чем не сравнить то отчаяние, которое охватывает тебя, когда ты залезаешь в полной темноте в промокший и грязный спальный мешок на вершине горы, где льет дождь, завывает ветер, люди бродят среди разбросанного как попало имущества, чавкая по грязи в своих гигантских ботинках и наступая на лежащих. И если в придачу ко всему этому тебе говорят, что с 3.00 до 4.00 ты заступаешь в караул, тут-то ты и взрываешься.
22 декабря 1961 г. Приближается Рождество. В каждой палатке свои ясли и свои украшения. Одна из больших палаток выбрана в качестве саль де фет(банкетного зала) — там в канун Рождества нас будут веселить «артисты». Каждый взвод готовит свои номера, стараясь перещеголять других, изобретая хитроумные световые эффекты и декорации из цветной бумаги. А снаружи льет дождь и ветер завывает в скалах, как голодный волк, — не слишком уютная обстановка для празднования Рождества. Канун Рождества С утра мы решили прочесать близлежащие холмы, чтобы убедиться, что рядом с нами не затаился противник, который мог бы испортить нам праздник, — и правильно сделали, потому что столкнулись лоб в лоб с отрядом феллахов.Это случилось сразу после полудня, когда мы уже подумывали о том, что пора бы вернуться в лагерь. Мы находились на краю неглубокого оврага, в сорока ярдах от нас протекал ручей, а за ним возвышался противоположный скалистый берег. Внезапно, как всегда, на нашем правом фланге послышались выстрелы, за которыми прогремела пулеметная очередь. Оказалось, что наши наткнулись на группу феллахов,которые кинулись прочь, как горные козлы, прямо сквозь нашу цепь. Мы открыли по ним стрельбу, и за отсутствием деревьев спрятаться они могли разве что за кустиками травы и отдельными валунами. Пятеро сразу погибли под шквальным огнем, остальные, прятавшиеся в укрытии, сдались. Они вышли из своей землянки с поднятыми руками, но с несломленным духом. Нужно быть закаленным и выносливым, чтобы жить, как кролики, в вырытых в земле норах. В их убежище мы нашли радиостанцию, одежду и запасы продуктов, которых хватило бы на воинскую бригаду, а оружия — на полк. Тут были и «стены», и «брены», и бинокли, и компасы. Улов у нас был богатым — прекрасная увертюра к Рождеству. Все вернулись в лагерь окрыленные победой и готовые приступить к празднеству. Палатки внутри приобрели фантастический вид, стали почти красивыми. Даже трудно поверить, что все это создано грубыми руками легионеров, — а усилия были приложены немалые. Вечером мы собрались в саль де фет.Полковник Ченнел обошел все роты и поздравил их с праздником. Немцы спели свою «Stille Nacht»так, как это умеют только немцы; воцарилась атмосфера всеобщего доброжелательства, резко контрастировавшая со смертельным холодом снаружи и кровавой схваткой, происшедшей несколько часов назад. Капитан Жэ преподнес подарки всем легионерам роты, каждому пожал руку и пожелал счастья. Среди подарков были радиоприемники, фотоаппараты, часы, электробритвы и прочее. Все это было приобретено на средства, вырученные нашим фойе,так что полковой бюджет не пострадал. После этого взводы разошлись по своим палаткам и приступили к великолепному пиршеству. Полевая кухня и на этот раз потрясла нас своей способностью создавать изобилие на голом месте в буквальном смысле слова: нам были предложены жареные цыплята и свинина, салаты и фасоль, сыры и выпечка — просто невероятно! Кроме того, наш взвод имел на вооружении двадцать бутылок вина, четыре бутылки рома, шесть — коньяка, несколько бутылок мартини и несколько — «Чинзано», не считая двадцати четырех ящиков пива. На двадцать четыре человека приходилось в общей сложности более трех сотен бутылок. Мы утопили в спиртном и ночной холод, и все мысли о мире за пределами
лагеря. Мы пели до хрипоты и пили до посинения. Помню, я заходил в другие палатки, чтобы чокнуться с друзьями. Да и все остальные постоянно курсировали по палаткам, где их радостно встречали и, естественно, наливали им. Мы с Кохом спели дуэтом «Семь одиноких дней» и «Том Дули», [67]обошли с этим номером все взводы и всюду имели шумный успех. Кох может спеть все что угодно, и, откровенно говоря, это, по-моему, действительно звучало неплохо. Своим пением мы заработали себе дополнительную выпивку — в немалом количестве. Когда в пять утра подошла моя очередь заступать в караул, я чувствовал себя замечательно. Я бродил по холму вокруг палаток, и дух мой воспарял вместе с винными парами так высоко, что никакой холод не мог его сломить. Феллахивряд ли могли бы найти более подходящий момент для нападения, но полученный ими накануне удар в солнечное сплетение охладил их пыл. В шесть меня сменили, и я неторопливо заполз в свой спальный мешок. Празднование Рождества благополучно завершилось, на носу был Новый год; с этими мыслями я умиротворенно уснул. 25 декабря 1961 г. Первый день Рождества был, как всегда в легионе, грустным. Праздничное настроение утром улетучивается, тяжелое похмелье превращает жизнь в кошмар и вытесняет всякие мысли о Рождестве и всех праздниках вообще. Это холодный, пустой день, когда ничто тебя не радует. Нас окружают замороженные скалы с лунными кратерами, лишенные всякой привлекательности; нет ни деревьев, ни травы — только камни, лед, снег и смерзшаяся грязь под ногами. Люди бродят с такими же смерзшимися мозгами и головной болью. Всюду холод, холод, холод — вот в чем проблема. На следующий день Две роты отправились на операцию и вляпались в такую же историю, что и мы в канун Рождества. Теперь в лагере полным-полно пленных арабов. Их допрашивают, и я сам не видел, но люди говорят, что им развязывают языки старым добрым методом — с применением электрогенератора. 27 декабря 1961 г. Милях в десяти от нас расквартирован небольшой отряд сторожевого охранения из арки(вспомогательных войск). Офицерами у них французы, а остальной состав формируется из арабов, завербовавшихся во французскую армию. Прошлой ночью эти аркивзбунтовались, перебили офицеров и ударились в бега. Прямо восстание сипаев, [68]да и только! Мы весь день рыскали в горах в поисках беглецов. Но они хорошие ходоки, а для нас эти горы — неизведанная местность. Спим сегодня там, где нас застала ночь, а с рассветом продолжим погоню. Ночь черна, сыплет снег, и лишь дрожь спасает от полного замерзания. На следующий день
Снег превратился в слякоть, и мы бредем по ней, переставляя одну ногу за другой, на протяжении многих миль. Никакими беглыми арабами и не пахнет — они растаяли вместе со снегом, и сегодня уже нет надежды кого-либо настичь, потому что в горах темнеет рано. Вечером в лагере нас ждет разогретый суп, который мы заливаем в опустошенный организм. Совершенно неожиданно пришла рождественская открытка от Николь. И сразу все мысли — о ней, кочегарка опять кочегарит, пламя неудовлетворенного желания вновь раздуто. На открытке нет обратного адреса, так что я написал Кристиану Серву и попросил его помочь мне связаться с Николь. Всколыхнулась надежда, я снова чувствую прилив сил. Удивительно, как легко вызывают смену настроения падающий снег или пришедший с почтой клочок бумаги. 30 декабря 1961 г. Совершили еще один патрульный обход — завтра опять праздник, и мы не хотим, чтобы нас застали врасплох со спущенными штанами. 31 декабря 1961 г. Снова праздник. Веселье, пение, смех. В тысячу раз лучше, чем в Рождество. Никто не теряет головы, целиком наполнив ее алкоголем. Мы нагрузились прилично, но до белой горячки дело не дошло. Новый год совсем на носу, старый растворяется в вечернем сумраке. Скатертью дорога! Но я все еще на подъеме в гору и не перевалил через пик. Ликовать еще рано, но время идет вперед, и все-таки это первый проблеск на далеком горизонте. Прошедший год — двадцать первый год моей жизни! — был долгим. Уже больше года я в полку. Столько всего было, что кажется, на тысячу лет хватило бы, — а я-то думал, что пять лет пролетят очень быстро. Но время не летит, оно надвигается, как зимняя ночь, когда ты затерян в океане, а на небе нет звезд. 1962 1 января 1962 г. Празднование продолжается. Жэ собрал в центральной палатке всю роту, подвел итоги прошедшего года и сказал, что компания у нас подобралась очень хорошая. Мы подняли тост за самих себя, за легион, за Францию и де Голля, а также за другие не менее грандиозные вещи. Много пели хором — «Ле буден», [69]«Белое кепи» и прочее, а потом был брошен клич выступить соло, забравшись на стол. Неожиданно я в замешательстве услышал крик: «Джонни и Кох!» Все подхватили призыв и стали скандировать его, словно фанаты на футбольном матче. Сам Жэ вызвал нас с Кохом, и пришлось нам запрыгнуть на стол и спеть. Как мы пели — бог его знает, боюсь даже вспоминать, но у Коха и правда фантастические музыкальные способности, так что, наверное, что-то у нас получилось. Когда мы закончили, раздался рев, гром аплодисментов и требования повторить. Удивительно, как алкоголь притупляет слух у людей. Тут же за нас был произнесен тост, и мы снова пили — что-то исключительное, кстати сказать. Все веселились от души и не
теряли формы. Штеффен был неподражаем, когда, намазав лицо сапожной ваксой и нацепив темные очки и огромный берет, бродил со свечой, изображая короля Бужи. [70]Чарли Шовен напился накануне до потери памяти, а утром обнаружил, что раздет догола. Мы сказали ему, что, пока он был в беспамятстве, его лишили невинности. Множество свидетелей утверждали, что в жизни не видели более интересного спектакля, и поздравляли Чарли с прекрасным выступлением. После этого он весь день приставал то к одному, то к другому подозреваемому с вопросом: «C'etait toi qui m'as encoule hier?» [71]Он так и не нашел обидчика — таковых и не было, — но вопрос у Чарли остался. 2 января 1962 г. Сегодня развлечения забыты, мы опять приступили к делу. С рассвета и до заката ходили по холмам. Вчера была лишь краткая пауза в длящемся месяцы и годы бесконечном марафоне по этой дикой гористой местности. В шесть вечера остановились на ночевку. Я расположился со спальным мешком на каменном уступе горы и предвкушаю долгожданный сон. Солнце скрылось за зубчатой линией горизонта, небо на западе полыхает красным цветом, переходящим ближе к востоку в синий, фиолетовый и наконец в угольно-черный. Вокруг и ниже меня мерцает огоньками целое море армейских костров. Уходя вдаль, к темной противоположной стороне долины, они напоминают какое-то факельное шествие. Вокруг костров сгрудились люди; время от времени к огню наклоняется чья-то тень, чтобы поставить банку бобов или кружку кофе, и снова сливается с окружающей темнотой. Ночь опускается быстро, как занавес в конце пьесы; приглушенные голоса постепенно стихают в молчании вечности. Наконец костры затаптываются — еще один день остался позади, пора устраиваться на ночь в спальном мешке. Надо отдохнуть, перед тем как утром снова взваливать на спину ношу. О господи, сколько еще мне предстоит протопать! На следующий день Посылка из Англии с продуктами, которые насыщают организм гораздо лучше, чем какаялибо иная еда, потому что сознаешь, что все это было упаковано руками друзей в уютном английском доме. Настоящее удовольствие получаешь от самых простых вещей, и именно это запоминается навсегда, — очень важное открытие. На Бодуэна большое впечатление производит качество продуктов в моих посылках; он говорит, что они де ла класс(высший класс), и именует меня теперь не иначе как милордДжон. 6 января 1962 г. Поднялись в 1.45 — можно сказать, и не ложились. Мчались на грузовиках прямо на восток сквозь черную холодную ночь, свернули по Национальной автостраде № 5 к Сетифу, а оттуда прямо на север по автостраде № 9, которая через пять часов вывела нас к ущелью Керата. По дну ущелья вьется дорога с крутыми поворотами. Она была проложена много лет назад легионерами, о чем свидетельствует огромная мемориальная доска, вмонтированная в скалу у дороги. Само ущелье — еще одно чудо света. По обеим сторонам дороги к небу вздымаются две отвесные стены. Уникальный разлом горной породы. Мы только головами вертели и
таращились на этот поразительный каприз природы. И лишь затем появилась пугающая мысль: «Это что, вот здесь мы и будем подниматься?!» И действительно, какой-то горный козел проложил серпантином тропинку, и мы гуськом полезли наверх по его следам. Колени у подбородка, вещмешки за спиной тянут вниз. Мы карабкались к небу, а с него, не переставая, сыпал мелкий дождь. На вершинах скал гуляли облака; в этом тумане ничего не стоит поскользнуться, и — поминай как звали. Наконец мы добрались до самого верха, где с удивлением увидели расположившихся лагерем арабов, которые тоже никак не ждали нас в гости. При нашем появлении они мигом сориентировались и растворились в тумане. Искать их было бесполезно. Плауманн тащил с собой пулемет, а я патроны к нему. Пристроив пулемет на скале, Плауманн послал вслед арабам несколько очередей, я при этом заправлял в пулемет ленту. Но погодные условия помогли им благополучно улизнуть. Неподалеку стояла небольшая мехта, служившая феллахампристанищем. Мы ее сожгли. Их часовой, очевидно, прозевал нас, за что, скорее всего, поплатится жизнью, когда они сделают остановку, чтобы собраться с мыслями. У партизан суровые законы и железная дисциплина — иначе им не выжить. Мы все-таки пошарили на вершине на всякий случай, но при нулевой видимости это был пустой номер, и к вечеру мы стали спускаться. По пути нам попалась небольшая долина на склоне, а в ней роща апельсиновых деревьев! Мы набросились на них, как саранча. После утомительного лазания по скалам с пересохшим горлом казалось, что в жизни не пробовал таких райских плодов. Набив животы, мы продолжили спуск и закончили его уже в темноте, промокшие до нитки. На дне ущелья мы нашли брошенные казармы с наваленной на полу соломой, где и заночевали. 18 января 1962 г. Поднявшись на рассвете, под проливным дождем поехали в Филипвиль. Вечером встретился с Робином Уайтом, мы обменялись новостями за пивом. Робин служит в хозроте, не участвует в операциях — и много теряет. Если бы он осознал это, то я уверен, что он предпочел бы ходить в горы, а не торчать безвылазно в лагере. Я готов в любой момент поменяться с ним местами. 20 января 1962 г. Арабы опять активизировались. Это повторяется регулярно; начало года обычно отмечено нарастанием напряжения, которое взрывается бунтами и манифестасьон(демонстрациями). Объявлен комендантский час с 23.00. Мы снова вступаем в сезон пластиковых бомб. Чьих рук это дело? Арабов или ОАС? Неизвестно. Да и не все ли равно? Главное, что эти столкновения ничего, кроме страданий, французам не приносят, а арабам — уж и подавно. Я сходил в город — будто морг посетил. В барах и бистро закрыты ставни, висят замки: несколько лишних вырученных франков не окупят гранаты, брошенной в окно. Всюду пусто и мертво, как в городе призраков. Я бродил по обезлюдевшим улицам, возможно надеясь, что произойдет чудо и по прихоти судьбы я встречу Николь, но этого никак не могло случиться, и я уже достаточно прожил, чтобы в глубине души понимать это. Мы музыку сочиняем,
Мы видим счастливые сны, Мы камушки в море кидаем И ждем наступленья весны… В водосточном желобе валяется пустая банка из-под пива. Я пинком посылаю ее вдоль пустой улицы. Она прыгает и дребезжит, стены пустых домов отзываются эхом. В городе нет никого, кроме меня. 25 января 1962 г. Сегодня у нас было дефиле(парад) в честь одного из командиров, Феррера, который увольняется, прослужив в полку тридцать два года. Очень долгий срок для легиона. Раздали целую кучу Медай милитер(«Военных медалей»), чтобы поднять наш воинский дух и отвратить нас от присоединения к ОАС, — а может быть, просто потому, что война действительно близится к концу, и если не вручить медали сейчас, то другого случая не представится. ОАС, подпольная армия пье нуар,наращивает свои ряды. Она заявила, что будет противостоять любым попыткам де Голля предоставить Алжиру независимость. Это крепкая организация, состоящая из колонизаторов, отставных военных и дезертиров из легиона и регулярных войск. Добра от этой публики не жди. 30 января 1962 г. «Rapportez au commandant de companie!» [72]Никаких объяснений — предстать перед Жэ в 9.00, и все. Жэ просмотрел мой ливре матрикюль(личное дело) и отметил, что я не сразу согласился идти в парашютисты, а это рассматривается как проявление мовез волонте(«недоброй» воли). Еще он заметил, что я занимаю позицию постороннего наблюдателя и не предан легиону на все сто процентов, — по крайней мере так ему казалось раньше, однако рождественские праздники заставили его изменить свое мнение обо мне. Я знаю, что в легионе относятся к пению очень серьезно, но чтобы уж настолько… Просто смешно! Затем Жэ спросил, нет ли у меня каких-либо желаний, связанных со службой в легионе. Я чуть не ответил ему: «Да, есть — уволиться из него», но вовремя прикусил язык. Как в конце концов выяснилось, этот допрос был вызван тем, что он подумывает, не послать ли меня в будущем в школу подготовки капралов, и хочет знать мое мнение. Я постарался ответить как можно уклончивее: может быть, когда-нибудь в будущем, но в данный момент я не хочу становиться капралом и вообще менять мой нынешний статус. 3 февраля 1962 г. Получен приказ приостановить все операции на десять дней, пока идут оживленные переговоры в Эвиане. Несмотря на это, завтра нас направляют в горный район неподалеку от Филипвиля, где, как полагают, находится партизанский госпиталь, — слишком уж велико искушение!
4 февраля 1962 г. Вышли из лагеря в 7.00 под проливным дождем и ползли с черепашьей скоростью в почти непроходимом кустарнике. Чтобы продвинуться вперед на несколько дюймов, надо было как следует помахать нашими куп-куп,так что за шесть часов мы прошли всего две мили. В конце концов мы нашли то место, где стояли лагерем феллахи,но они его недавно покинули, и, поскольку быстро темнело, бросаться в погоню за ними мы не стали. Лагерь был устроен безупречно: землянки надежно спрятаны в подлеске, крыши сплетены мастерски. Внутри было абсолютно сухо — и это после пяти дней непрерывного дождя! В землянках мы не нашли ничего, кроме масляных ламп, котелков и кастрюль. Мы сожгли лагерь дотла и вернулись к себе уже поздней ночью, в промокшем, замерзшем и жалком виде. 6 февраля 1962 г. Ле Женеральобратился к нации с длинной и внушительной речью. «Франция должна проявить мудрость и предоставить Алжиру самоуправление, с тем чтобы наши страны сохранили дружеские отношения, арабы были бы независимы, а французы сохранили бы долгосрочные права на торговлю нефтью и газом». Пье нуарсловно обухом по голове огрели. Красноречие президента нисколько их не убедило. Наверное, они сознают, что земля уходит у них из-под ног, но они намерены всеми силами тормозить этот процесс и, прежде чем уйти окончательно, наверняка доставят немало неприятностей. Алжир охвачен всеобщей стачкой, в которой участвуют и арабы, и французы. Магазины, транспорт, почта и даже бары прекратили работу, поскольку в открытые двери может запросто залететь пластиковая бомба. Не вполне ясно, то ли оасовцы напоминают этими бомбами о себе, то ли арабы подталкивают де Голля к скорейшему предоставлению обещанного, однако взрываются они во все возрастающем количестве. Ряды ОАС также пополняются с каждым днем, организация превратилась в силу, с которой приходится считаться. В самой Франции они практически не имеют поддержки, но здесь за ними стоят миллионы. Не думаю, что они могут предотвратить неизбежный конец, но могут и хотят оттянуть его, насколько возможно. 22 февраля 1962 г. Два года позади. Кто сказал, что я не выдержу? Дезертиров все больше и больше. По всей вероятности, они присоединяются к ОАС. По радио сообщили, что оасовцы используют их в качестве наемных убийц, и привели в пример легионера, которому присудили десятилетний срок за убийство некоего юриста. Десять лет за убийство — это что-то очень уж мягко. Очевидно, юрист был арабом. Два дня спустя Капрал Мейер достал сегодня Чарли Шовена, тот потерял контроль над собой и заехал капралу по уху. За это Шовен сегодня ночует в томбо(могиле). Это наказание заключается в том, что человек должен вырыть яму и спать в ней. Летом это равноценно сожжению заживо,
зимой — утоплению в проруби. Шовен замерзнет сегодня ночью как цуцик, а если пойдет дождь, то подхватит и воспаление легких. Два дня спустя Вчера я решил прогуляться в арабскую деревушку, находящуюся совсем рядом с нашим лагерем. Арабы отнеслись к моему приходу спокойно — с подозрением, конечно, но без особого недовольства или агрессивности. Мужчин практически нет, не считая маленьких мальчиков и стариков. Остальные ушли в горы и ожидают там наступления великого дня, когда они смогут вернуться домой, не опасаясь неприятностей со стороны солдат или тех же феллахов.Они уже давно живут между двух огней. То, что я вижу в этих деревушках, неизменно потрясает меня. Нищета здесь абсолютная. Тесно прижавшиеся друг к другу домишки из прутьев, слепленных грязью, кажется, вот-вот рассыплются. Собачий холод зимой и непросыхающий пот в летнюю жару. Дождь ручьями растекается по всей деревне, заливая хижины, — никто не обращает на это внимания. Повсюду грязь, люди одеты в лохмотья, которые болтаются на их истощенных телах. В деревне есть одно кирпичное строение — школа, превращенная в хлев. По-видимому, французы руководствовались благими намерениями, когда строили ее. По берегам реки разбросаны участки возделанной земли, на которых жители деревни пытаются выращивать рис, а на склоне горы растут оливы. Но дренажная система, к примеру, отсутствует, и лишь дождь смывает со временем все отходы. Блага цивилизации им чужды, и никто не удосужился объяснить им их преимущества. Французы пытались, но не слишком настойчиво, а когда они уйдут, и эти попытки сойдут на нет. К тому же арабы пассивны от природы, и французам приходилось чуть ли не силком навязывать им что-либо новое. Женщины трудятся как каторжные, маленькие девочки шмыгают с кувшинами на голове к источнику и обратно — так они делали столетиями. Когда думаешь, что этой стране, такой бедной и пустынной, и этим людям, абсолютно невежественным, в самом скором времени придется нести нелегкий груз независимости, становится даже не по себе. А сегодня ночью мы и арабы будем караулить друг друга в горах с нашими пушками. У них и у нас еще есть какое-то время, чтобы успеть погибнуть за правое дело. Неделю спустя В Эвиане продолжаются переговоры, здесь продолжается перестрелка — в горах, в пустыне, на улицах городов. Оасовцы являются камнем преткновения в урегулировании спорных вопросов и именно в этом видят свою задачу. Вчера в столице было взорвано двести пластиковых бомб. Одну из них подложили в школу, полную детишек, и хотя в ней учились преимущественно дети французов, арабских тоже хватало. Франция откликнулась криком боли и негодования, со стороны арабов последовал неизбежный акт возмездия. Они не могут больше полагаться на помощь французской жандармерии или армии и решают вопрос самообороны по-своему. Арабский автомобиль с пулеметами, торчавшими из всех четырех окон, промчался сегодня по улицам Алжира, стреляя по всем людям, внешне напоминавшим европейцев. Более сорока человек были убиты и намного больше ранены. Я, естественно, не оправдываю этого, но в какой-то степени понимаю. Сегодня мы убили медведя и поджарили его на углях. Самое восхитительное мясо на свете,
тем более что мы хорошенько вымочили его в терпком маскарском вине. «Cessez-le-Feu» [73] Сегодня 18 марта 1962 года — день, когда после семи лет беспощадной войны было наконец объявлено о прекращении огня. Для некоторых надежды стали явью, осуществились мечты; другие потеряли все, ради чего они жили и трудились, для них это конец всей прошлой жизни и необходимость строить новую — как правило, с нуля. Но независимость Алжиру еще не предоставлена, и для ОАС это может стать сигналом к началу агрессии. Дезертирства продолжаются ежедневно, а это значит, что в армии ОАС идет набор. Если в горах война закончена, то в городах она может развернуться не на шутку. Французы толпами уезжают во Францию, взяв с собой то, что можно увезти, но фактически они оставляют здесь все. Французское правительство обещает им частичную компенсацию — но выполнит ли оно обещание?
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ПЕРЕДЫШКА 20 апреля 1962 г. Мы стоим лагерем в ста милях к югу от Хеншелы. Под нами вплоть до пустого горизонта простираются пески, на севере тянутся к небу горы Орес. Вокруг — абсолютная пустота. Вот уже четыре дня с юга дует сухой жаркий ветер. Красная песчаная пыль повсюду: в наших мешках, пище и оружии, — она забивает глаза, уши и ноздри. Мы потеряли аппетит и лишь в конце дня растворяем пакетик супового концентрата в кружке и заставляем себя проглотить его. Уже девятый день мы несем здесь патрульную службу. Согласно условиям договора о прекращении огня, в некоторых районах феллахиимеют право носить оружие, в других — не имеют. Это как раз такой район, где им запрещается ходить вооруженными, и по этой причине они здесь отсутствуют. Очевидно, есть какой-то смысл в нашем пребывании здесь, но в чем он заключается, понять трудно. По радио ежедневно зачитывают имена пострадавших от пластиковых бомб, которые оасовцы взрывают в крупных городах. Два дня назад был залит кровью Алжир. Несколько европейцев проникли в город, где им теперь запрещено появляться. Арабы возмутились и напали на них. Вызвали французские войска, те из страха открыли огонь по толпе. Пятьдесят человек были убиты, сто тридцать ранены. Ясно, что регулярная французская армия не может справиться с оасовцами, однако я не думаю, что де Голль прибегнет к помощи легиона. Вряд ли его доверие к нам настолько восстановилось. Нас держат про запас подальше от городов. Французская армия распустила все входившие в ее состав арабские подразделения, и те немедленно присоединились к новообразованной армии Алжира. Очевидно, ей в конце концов и придется разбираться с ОАС. А ОАС между тем продолжает набирать добровольцев, и многие из них поступают из легиона. Ситуация, вместо того чтобы улучшаться, становится все хуже и хуже. Неделю спустя Теперь мы в Телергме, милях в ста пятидесяти к югу от Орана. Здесь наш новый базовый лагерь. Телергма — настоящая дыра, до ближайшего большого города, Константины, двадцать миль, и он так или иначе недостижим: запрещено. Во Франции провели еще один референдум. Вопрос был задан предельно просто: давать Алжиру независимость или нет? Ответ был однозначен: да. Так что все решено. 28 апреля 1962 г. Опять приближается День Камерона. Каждая рота готовит свои сюрпризы. Испанцы где-то раздобыли молодого быка, и легионер Нальда обещал показать нам корриду. Помня, какое фиаско потерпела подобная затея в Маскаре, я думаю, что и на этот раз выйдет не лучше. Тем не менее все только об этом и говорят; наши букмекеры оживились. Бык с незначительным
перевесом лидирует. 29 апреля 1962 г. Сегодня в Алжире арестовали генерала Салана, возглавившего путч вместе с Шаллем. Говорят, что он был сдерживающим началом в ОАС и без него агрессивность организации возрастет. День Камерона С утра был проведен торжественный строевой смотр. Прибыла туча высших офицеров, нас инспектировал генерал-полковник. Офицеры регулярной армии приехали со своими женами, которым тоже было любопытно, что мы за звери и как тут живем. Гвоздем программы была коррида, которая началась сразу после ленча при огромном стечении народа. Арену окружили большими тюками соломы, за которыми в четыре ряда теснились зрители. Костюм у Нальды был безупречен; опрокинув несколько рюмок водки, он выбрался на арену. Толпа взревела, бык, как ему и полагалось, кинулся в атаку. Нальда попятился — и я его не осуждаю, так как видел быка. Тут же двадцать испанцев выскочили на арену спасать честь нации. Они выставили против быка бутылки, швабры и ручки мотыг. Бык совсем ошалел, прорвал соломенное заграждение и кинулся наутек. В последний раз его видели, когда он скакал что было мочи по главной деревенской улице. В этот момент мы со Штеффеном решили, воспользовавшись всеобщей суматохой, улизнуть из лагеря и рвануть в Константину. Через несколько минут мы остановили попутную машину и помчались к городу. Мы, конечно, не продумали все нюансы этой авантюры — иначе, возможно, не решились бы на нее. Если бы нас задержали, то почти наверняка обвинили бы в дезертирстве, полагая, что мы хотели переметнуться к оасовцам. Константина, как известно, их цитадель. Но эти мысли пришли нам в голову значительно позже, а тогда мы, не думая ни о чем, отлично провели время. Вечером в баре к нам подошел человек в штатском, у которого на лацкане пиджака был бреве(значок) парашютиста. Он представился нам как офицер ОАС и сказал, что у него есть для нас работа. Если мы согласны, то он может не сходя с места оформить все необходимые документы. После двух лет службы нам гарантирована доставка в любую страну, какую мы назовем. В некоторых отношениях предложение звучало соблазнительно. Мы ответили, что обдумаем его, и, выйдя из бара, постановили, что если не поймаем попутку до Телергмы, то примем предложение. Но мы поймали попутку — правда, только до половины пути. Спускалась ночь, когда мы вышли из машины, чтобы преодолеть последние десять миль пешком. Уже перед самой Телергмой нас нагнал автомобиль майора регулярной армии. Он оказался понимающим человеком и помог нам прорваться сквозь патрульные кордоны, выставленные легионом в селении и вокруг него. Добравшись до селения, мы были ошеломлены, увидев картину полного, невообразимого разорения, — наверное, так выглядела Варшава в 1942 году. Местных жителей заранее предупредили о приближающемся празднике и попросили не закрывать в этот день бары и бистро слишком рано и верить, что все будет хорошо. Но они не последовали этому мудрому совету, и когда вечером уже прилично набравшийся полк высадился десантом в Телергме, то, к своему крайнему разочарованию, обнаружил, что все
заведения заперты. Это оказало неблагоприятное психологическое воздействие: легионеры смертельно обиделись и не оставили в селении камня на камне. Магазины были разгромлены, двери баров взломаны, бутылки перебиты. Телергма стала районом бедствия, небезопасным для всех, кроме легионеров. Военная полиция сбилась с ног, пытаясь восстановить порядок, но была не в состоянии справиться со значительно превосходящими их по численности силами. Когда мы со Штеффеном выбрались из машины майора, то увидели колонну примерно из сотни легионеров в невменяемом состоянии, бредущих в сторону нашего лагеря по главной улице и тащивших на плечах разнообразные трофеи: столы, подставки для шляп, стулья, радиоприемники, бутылки; шестеро пыхтя волочили музыкальный автомат. В сумеречном свете фонарей это было похоже на какое-то таинственное средневековое ритуальное шествие. Начался проливной дождь, но он не смог затушить пожар, разбушевавшийся в сердцах легионеров. В лагере бесчинства продолжились. Все дружно устремились в палатку, служившую полковым борделем, но туда их не пускали сержанты и капралы, потому что часы приема рядового состава закончились. Бордель стали забрасывать бутылками с бензином; объявившиеся в толпе народные трибуны довели всеобщее возмущение до точки кипения, и с криком «Раз-два, взяли!» все дружно принялись валить палатку. Повалили, опрокинув бар со всеми бутылками и бокалами, которые полетели во все стороны с невероятным грохотом и звоном, напоминавшим извержение вулкана. Дамы с проклятиями выскочили из разоренного борделя и кинулись прочь, в дождь и темноту; за каждой из них погналось не менее двадцати мужчин. Все промокли до нитки и вывалялись в грязи — можно было подумать, что они приняли душ в фонтане нефтяной скважины. В общем, событие получилось яркое, взятие Бастилии по сравнению с этим — просто тьфу. Но тем дело не ограничилось. Внезапно кто-то бросил в толпу пару наступательных гранат, и завязалась нешуточная схватка. Многие сержанты и капралы получили наконец то, что им давно причиталось. Ситуация стала взрывоопасной и чреватой самыми непредсказуемыми последствиями. Прибыла военная полиция с подкреплением на десяти армейских джипах, непрерывно гудевших во всю мочь. Полицейские пустили в ход дубинки, начался массовый исход. Легионеры разбежались, растаяв в темноте. Праздничная программа была завершена. На следующий день Итоги вчерашнего гулянья: исчезли пятнадцать легионеров с шестью автоматами, двумя джипами и «доджем». Среди сбежавших — бельгиец Джо из 4-й роты. Поступило сообщение из Филипвиля: дезертировали восемнадцать военнослужащих хозяйственной роты, прихватив с собой две радиостанции, девять автоматов и три машины. В легионе отменены все увольнительные. 3 мая 1962 г. Вчера был проведен форсированный марш с участием всех подразделений полка. Прошли тридцать пять миль, сегодня маршировали обратно. Таким образом из нас пытаются выветрить бунтарский дух. Жара стояла убийственная. Девятерых она довела до коматозного состояния, а
в 4-й роте у кого-то не выдержало сердце, и он не то умирает, не то уже умер. Очевидно, из-за прекращения огня мы теряем форму. 5 мая 1962 г. Вилли Штеффен и Шарли Нуа уплывают завтра на «Ла Кий»,отслужив свои пять лет. Разумеется, Вилли, как и я сам, ни за что не присоединился бы тогда к оасовцам — мы просто трепались. Мы устроили им отвальную, продолжавшуюся до тех пор, пока они не свалились без чувств. Оба вне себя от радости, что покидают легион, и клянутся, что никакими коврижками их сюда больше не заманишь. Остальные воспринимают их заверения скептически: столько уже было случаев, когда бывшие легионеры, не сумев устроиться на гражданке и проглотив свои амбиции, просились обратно! Найти свое место в большом мире — нелегкое испытание, и не выдержавшие его обычно вербуются не в те подразделения, где служили раньше, а в другие, надеясь, что их старые друзья не узнают об их неудаче. Мы иногда вспоминаем демобилизовавшихся и воображаем, как они гуляют по Елисейским Полям, обнимая каждой рукой по три девушки, а на самом деле они в этот момент, возможно, вкалывают до седьмого пота где-нибудь в Джибути, на Мадагаскаре или других аванпостах легиона. Как бы то ни было, мы с Вилли говорим друг другу «Adieu». [74]Очень жаль, мне будет не хватать его юмора. Легион ломает сложившиеся предубеждения и предвзятые представления о людях, и вместо них иногда возникает настоящая дружба. Так было и у нас с Вилли. Однако, отслужив свой срок, каждый идет своим путем и дружба постепенно становится угасающим воспоминанием. Как поется в одной из наших песен: «pour oublier il faut partir», [75]но совсем забыть Вилли невозможно. Десять дней спустя Всю последнюю неделю обыскиваем огромную долину, образованную руслом высохшей реки под названием Ген-Ген к югу от Джиджели, в окрестностях Тексаны. Вилли и Шарли Нуа уже нет с нами. Друзья так махали нам на прощание руками, что те едва не отвалились. Что-то ждет их на гражданке? Хотя операции проводятся так же, как обычно, мы даже не рассчитываем найти когонибудь. Все это фарс чистой воды. Может быть, в этом и есть какой-то смысл, но я не в состоянии его уразуметь. Мы просто бродим по холмам вверх и вниз, как стадо вислоухих мулов. Сегодня на марше потерял сознание Грубер. Хладный труп в испепеляющую жару. Никто об этом не скорбел, ибо Грубер — это змея в человечьей шкуре. Три недели спустя Мы переправили все свое движимое имущество из Филипвиля в Телергму. Вчера я сходил в Филипвиль — может быть, в последний раз. В баре встретил человека, который оказался знакомым супругов Серв и некоторых их друзей. Похоже, он знаком со всем городом. Он подтвердил, что Сервы уехали во Францию. Туда же, насколько мне известно, убыли и все
остальные. Город превратился в мертвую пустыню. А сегодня утром мы в последний раз вышли строем из ворот лагеря Пео с гимном 2-го парашютно-десантного полка. Мы спустились по холму на шоссе, где нас ждали грузовики. Впереди нас расстилалось море, позади был лагерь, уже ставший воспоминанием. Мы направились в Телергму. Конец филипвильской главы. Мне довелось пережить здесь несколько хороших моментов, и я запомню их навсегда. Но те солнечные дни на пляже в Сторе были в моей предыдущей жизни, когда «ничто человеческое мне было не чуждо». 6 июня 1962 г. Чем ближе независимость, тем медленнее тянется время. Поскольку она неизбежна, так пускай бы уж пришла поскорее, чтобы мы могли окончательно распроститься с прошлым и вступить в новую фазу нашей здешней жизни. Ждать, пока это произойдет, — все равно что бежать на месте. Десять дней мы провели на тунисской границе. Первой партии феллаховбыло разрешено войти в Алжир. В течение двух дней граница была открыта. Тысячи пеших арабов, легковых автомобилей и грузовиков, растянувшись колонной до самого горизонта, шли и шли мимо нас все эти сорок восемь часов. Когда проход снова закрыли, мы залегли цепью вдоль границы на протяжении нескольких миль и тихо провели там всю ночь — удостовериться, что арабы не злоупотребят оказанным им гостеприимством. Становится ясно, что европейцам здесь придется несладко, когда алжирцы возьмут власть в свои руки. Слишком много ненависти накопилось за последние годы, и ее не вытравишь, подписав мирный договор. Стремление отомстить можно понять. Когда мы уехали из Филипвиля, в лагере осталась небольшая группа легионеров, чтобы навести окончательный порядок. Вечером двое из них отправились в город, где на них напали. Одному удалось бежать, другому отрезали голову. Уайт покидал Филипвиль с последним грузовиком. Он сказал, что накануне отъезда несколько человек отправились на городское кладбище, чтобы в последний раз подравнять траву на легионерских могилах и привести их в приличный вид. Но арабы успокоятся лишь тогда, когда могилы совсем зарастут и сравняются с землей. А в Сук-Ахрасе я столкнулся с их враждебностью в довольно необычной обстановке. В одно из воскресений мы с Павличиком были в городе и просто из любопытства решили зайти в большую мечеть. Мы вели себя очень уважительно — сняли ботинки и низко поклонились мулле, вышедшему нам навстречу. На нас была форма парашютистов, и, хотя присутствовавшие в мечети старики были явно изумлены нашему появлению, они пригласили нас сесть в их круг на ковре в центре помещения. Вся мечеть была устлана умопомрачительными коврами, на которых сидели или стояли люди и, по-видимому, молились. Старики держались с нами исключительно гостеприимно. Пряча изумление в длинных белых бородах, они дружески пожали нам руки. Мы сели и поговорили с ними о религии, сойдясь на том, что у разных народов разные формы поклонения Богу, но фактически все они верят в единое высшее существо. Эти добрые люди были с нами абсолютно искренни. Никакой враждебности ни мы к ним, ни они к нам не испытывали, царила атмосфера доброжелательства. Но это продолжалось недолго. Неожиданно к нам подошел какой-то араб и сказал, что на улице перед мечетью появился патруль и назревают беспорядки, так что нам лучше уйти. Мы распрощались с этими достойными людьми и поспешно обулись.
Выйдя на улицу, мы были ошеломлены, увидев огромную толпу арабов, смотревших на нас отнюдь не доброжелательно. Думаю, в этот момент мы с Павличиком были настолько близки к тому, чтобы отдать Богу душу, насколько это возможно для человека, ничем не спровоцировавшего такую ситуацию. Но тут двери мечети распахнулись и появился самый старший из почтенных старцев, с которыми мы беседовали. Подойдя к нам, он на глазах у всей толпы дружески пожал нам руки на прощание. Увидев это, толпа неохотно раздалась, дав нам пройти. Мы с облегчением медленно двинулись по этому коридору, борясь с искушением удариться в бегство. Но, свернув за угол, мы кинулись бежать со всех ног. Думаю, что не скоро я отважусь зайти в мечеть еще раз без приглашения. 15 июня 1962 г. Три капрала и восемь рядовых легионеров арестованы за продажу оружия оасовцам. Эта торговля стала распространяться в последнее время. Минимальное наказание, которое их ожидает, — семь лет в гражданской тюрьме. В легионе этот срок им не засчитывается, и после выхода из тюрьмы их могут призвать для завершения службы. Так что у них будет какая-то перспектива, пока они будут отсиживать эти семь лет. И еще одна ошеломляющая новость: Вилли Штеффен и Шарли Нуа арестованы в Марселе за попытку вооруженного ограбления банка. Это ни в какие ворота не лезет. Это настолько фантастично, что должно быть правдой. Высказывались предположения, что их втравили в это оасовцы, но, каковы бы ни были обстоятельства, у меня это просто не укладывается в голове. Всего несколько недель назад они радовались долгожданной свободе, строили планы на будущую жизнь, а теперь все это полетело к чертям собачьим. Чистое безумие! Теперь, вспоминая старину Вилли, я не буду больше представлять его поглощающим галлоны пива в Гейдельберге и танцующим с девушками на столе, вместо этого я буду мысленно видеть его за решеткой. Он человек необузданный и горячий, десять лет в тюрьме угробят его. Как и многие другие здесь — да и я, наверное, тоже, — он привык скользить по поверхности жизни, ни о чем особенно не задумываясь. Это все потому, что на нас не лежит никакой ответственности. Нам не о чем беспокоиться, ничто нас по-настоящему не заботит. Еще меньше его будет что-либо заботить, когда он выйдет из тюрьмы. Да и поздно будет заботиться о чем-либо — жизнь для него будет кончена. Результат этой борьбы всегда один и тот же. Так почему бы странам-метрополиям не подготовить освобождение мирным путем и на более выгодных для себя условиях? Франция оставила себе аренду военно-морской базы в Мерс-эль-Кебире и права на добычу нефти в Сахаре сроком на пять лет. А когда пять лет истекут, она останется ни с чем после того, как более столетия вкладывала в Алжир средства. Об ОАС ни слуху ни духу. Им нет смысла продолжать, они должны понимать, что для них все кончено. Зато арабы пребывают в эйфории. В каждом окне вывешен новый алжирский флаг, на улицах люди танцуют от радости. Месяц спустя На следующий день после объявления независимости мы отрабатывали прыжки с парашютом одновременно с двадцати самолетов. Бог знает что думали арабы, видя, как на них опускается полчище парашютистов. Это был мой двадцать пятый прыжок. С тех пор ничего
интересного не произошло, мы просто отбываем день за днем, не имея понятия, что последует дальше. Когда после длительных сражений наступает мир, все ликуют — часто обе стороны в равной степени. Люди возвращаются домой, к прежней жизни, которую они оставили в начале войны, строят планы на будущее. Их жизнь снова приобретает смысл. В легионе не так и даже совсем наоборот. Жизнь останавливается. В ней нет больше цели, нет смысла. Людьми овладевает растерянность, быстро перерастающая в скуку, а вместе с этим резко падает дисциплина и боевой дух. Все испытывают недовольство, и система начинает разваливаться. Война в Алжире окончена, и энергия, которая так долго двигала военную машину легиона, должна быть направлена в какое-то новое русло. Если не дать энергии выхода, она становится взрывоопасной. У Франции осталось совсем мало колоний, и, насколько я знаю, они не доставляют ей неприятностей, так что легионерам там нечего делать. Говорят, что зарождается движение за независимость на Мадагаскаре, но я не уверен, что французы готовы ввязаться в подобную историю еще раз. Слишком долго все это продолжалось и слишком дорого обошлось для них в Индокитае и Северной Африке, пусть даже ударной силой служили легионеры. Моральный дух очень низок, количество дезертиров не уменьшается. Непонятно, то ли их по-прежнему подбирает ОАС, то ли они разбегаются по домам. В последнее время вокруг появилось много новых лиц — значит, вербовочные пункты легиона по-прежнему функционируют. Среди новичков есть два англичанина — Кенни (забыл фамилию) и Боб Уилсон. Кенни — бывший рядовой Британского парашютно-десантного полка, а Уилсон был офицером. Он довольно интересная личность. Немного важничает и, возможно, на самом деле не такой, каким хочет казаться. Но с ним интересно поговорить, и вообще, приятно, когда появляются люди из твоей команды. Оба новичка поступили во 2-ю роту. У нас во взводе тоже есть новенькие, а некоторые старики внезапно куда-то исчезли. Может быть, это произошло и не так уж внезапно, просто я только сейчас это заметил. Теперь мы не проводим все время в горах, и есть возможность познакомиться поближе с людьми из других взводов и рот. Многих знаешь в лицо, но раньше не было случая перекинуться с ними словом. Снова объявился датчанин Карлсен — давно уже не видел его. Раньше мы иногда болтали с ним в нашем фойев Филипвиле. Он жизнерадостный парень и может говорить по-английски, когда трезв хотя бы наполовину, что в последнее время случается нечасто. Наш взвод приобрел также одного отличного новичка, венгра Губера. Он силен и крепок, как молодой бычок, и ему ровным счетом наплевать на все. Я всегда завидовал таким людям — сам-то я слишком многое принимаю к сердцу. Губер уже пообещал прикончить капрала Гуля, и это одна из причин, почему он мне нравится. Если он выполнит свое обещание, то будет нравиться мне еще больше. По вечерам мы чаще всего сидим в переполненном фойе, заглатываем пиво галлонами и горланим немецкие маршевые песни. В город теперь почти никто не стремится. Он кишит арабскими солдатами, вооруженными до зубов. Они носят автоматы так же, как джентльмены в лондонском Сити носят зонтики. На вооружении нашей военной полиции теперь только дубинки. Власть переменилась. Старший капрал Кролль, питомец старой школы, переживает бурный период. На днях мы отрабатывали прыжки в боевых условиях, и было приказано после приземления не вставать на ноги. Кролль не подчинился приказу, за что схлопотал восемь суток ареста. Не успел он выйти на волю, как попал в новую неприятность. Его назначили дежурным в бордель — синекура, которая достается сержантскому составу разных рот по очереди. Кролль решил отпраздновать свое освобождение ящиком шампанского и умудрился не только сам напиться, но и напоить до невменяемого состояния всех девиц. Когда выяснилось, что они не могут исполнять свои
обязанности, явившиеся в бордель легионеры подняли бунт. Кто-то схватил кассу и смылся с ней. Кролль в негодовании стал стрелять в воздух. Теперь он надежно заперт еще на восемь суток. А в целом на его личном счету их больше сотни. В уставе французской армии записано, что военнослужащий, заработавший в течение службы более восьми суток ареста, должен предстать перед специальным трибуналом, который решит, можно ли выдать ему при увольнении свидетельство о безупречной службе. После слов «более восьми суток» в скобках добавлено: «La Legion Etrangere, cent-cinquante jours». [76]Боюсь, старина Кролль скоро достигнет этого предела. В событиях, имевших место в борделе, участвовал также легионер Ледерманн. Без него не обходится ни одно мероприятие, связанное с выпивкой и беспорядками. Ему данный инцидент обошелся дороже, чем Кроллю, поскольку у него нет прикрытия в виде капральских нашивок, и теперь он проводит ночи в томбо.Кроме того, его избили. Во рту у него осталось всего три зуба, и я не поставил бы и пенса на то, что они продержатся там больше месяца-двух. 20 августа 1962 г. Кролль не сдается. У каждого взвода есть своя палатка-столовая, и со временем эти палатки стали популярными местами отдыха, где не только едят, но и пьют. Сначала они были оснащены примитивными столовыми принадлежностями, но постепенно легионеры приобрели в складчину скатерти, тарелки, бокалы и другую посуду. Затем к ним добавились плитки и бар, и теперь по вечерам там можно купить пива, а утром — яичницу с беконом. Палатка нашего взвода на зависть другим подразделениям очень быстро превратилась в маленькое процветающее предприятие. Выручка в баре была неплохая, и в особых случаях из кассы изымались деньги, например когда надо было поставить аперитифдля всего взвода. Легионеры могли обратиться к бармену, когда были на мели, и он ссужал их деньгами не хуже какогонибудь преуспевающего банка, при этом без всяких процентов. И вдруг два дня назад Бенуа ни с того ни с сего приказал прикрыть эту лавочку, не указав никаких причин. Большинство легионеров взвода были заняты в это время выполнением тех или иных обязанностей и распоряжений, только Кролль и еще один-два человека находились в заведении, повышая его выручку. Приказ Бенуа ужасно их расстроил, и они решили, что раз уж предприятие ждет неизбежный конец, то будет логично, если он наступит от их собственных рук. Они перебили всю посуду, затем взялись за бутылки и успокоились лишь после того, как изодрали в клочки скатерти. Весь взвод, узнав причину этого поступка, одобрил его. Погромщиков похвалили за отлично проделанную работу. На этом все благополучно и завершилось бы, если бы Колье, у которого язык без костей, не начал хвастать подвигами товарищей, что — возможно, не без помощи капрала Гуля — дошло до ушей Бенуа. Тот вполне справедливо интерпретировал эти действия как демонстрацию недовольства командованием — иначе говоря, бунт. Мы были своевременно предупреждены о том, что командование планирует предпринять контрмеры, и договорились держаться вместе и говорить, что в акции участвовал весь взвод. Один лишь Грубер был с этим не согласен. На следующий день командование действительно приступило к военным действиям. Увидев, что мы выступаем единым фронтом, оно стало допрашивать всех по отдельности. От пятерых первых оно ничего не добилось, а вот капрал Гуль выложил им все как на духу. Гуль — живое воплощение того идеала, к которому должен стремиться всякий немецкий солдат. Он неукоснительно следует полученному приказу, не допуская никаких отклонений от него, даже если обстоятельства делают это бессмысленным, и представляет собой типичный
винтик отлаженной немецкой военной машины. В итоге каждый из погромщиков получил по восемь суток ареста, и вполне вероятно, что командир полка удвоит срок. Особенно сурово были наказаны участвовавшие в погроме капралы. Кролля заставили подписать бумагу, аннулирующую его удостоверение парашютиста; он разжалован в рядовые, исключен из полка и в придачу должен отсидеть пятнадцать суток на гауптвахте. Ему не помог даже тот факт, что воинских наград у него чуть ли не больше всех в роте, в том числе «Военная медаль» и крест «За военные заслуги» с тремя звездами и пальмовой ветвью. Старри собирались послать в школу подготовки капралов, но теперь отменили это решение, так что он обречен вечно оставаться рядовым. Тео и Колье пока остаются в кандидатах. Единственный хороший результат: со Слимера, который тоже затесался в эту компанию, содрали нашивки капрала, он отсидит пятнадцать суток и будет переведен в другую роту. Надеюсь, больше мы его не увидим. Думаю, реакция офицеров была чрезмерной. Хотя я не был свидетелем этих событий, но хорошо представляю себе, как все произошло. Парней просто немного занесло, вот и все. Наказание было слишком строгим. Теперь наш рефектуарзакрыт, весь взвод принимает пищу под палящими лучами солнца, вытянувшись в строевой стойке, и до особого распоряжения обязан трудиться с утра до вечера на тяжелых работах. Не говоря уже о том, что ежедневно по утрам и вечерам в казарме проводятся строгие проверки. Только что узнали, что восемь суток ареста заменены провинившимся не на пятнадцать, а на тридцать. И это за то, что они всего лишь разбили несколько тарелок. Vive la Legion! [77] 2 сентября 1962 г. Арабы все еще празднуют новообретенную свободу. Не думаю, что жизнь их так уж изменится. Сейчас они рвут бывшую французскую собственность на части, а потом будут удивляться, куда она исчезла. Оасовцы ведут себя тихо. Количество дезертиров из легиона непрерывно возрастает. У нас каждый день одна и та же рутина: муштра — проверка — футбол — чистка оружия — проверка — муштра. Моральный дух и дисциплина потихоньку снижаются; ничего существенного не происходит. Вчера вечером я опоздал на аппель.Мы выпивали со стариной Карлсеном. Все обошлось — при перекличке Тандуа сказал вместо меня «Здесь». Карлсену же не повезло: когда я зашел сегодня утром в его роту, то обнаружил его сидящим в бочке с водой под охраной. При этом он был в прекрасном состоянии духа. Но затем он весь день драил туалеты зубной щеткой с мылом и немного скис. Его можно понять — не самое веселое времяпрепровождение. А что касается Тандуа, то теперь я его должник. Жорж Пенко вернулся из капральской школы и щеголяет с двумя нашивками на рукаве. Это заметно улучшило его настроение, и даже говорить он стал громче. 8 сентября 1962 г. Дни по-прежнему тянутся в бездействии. Есть время, чтобы почитать, и еще больше — чтобы поразмышлять. У меня впереди два года с лишним, так что планы на будущее строить еще рано. Но ничто не мешает мне мечтать, и я предаюсь этому занятию с большим удовольствием. Когда я демобилизуюсь, мне будет почти двадцать пять. Тут и впрямь есть над чем
подумать. Юность будет позади. У меня не будет никакой приличной специальности и тем более опыта работы. А мои одноклассники окончат к тому времени университеты, получат дипломы и обгонят меня на несколько лет. Я пока даже не представляю, чем хотел бы заняться на гражданке, но абсолютно точно знаю, чем не хотел бы. Возможно, именно таким путем, отбрасывая неподходящие занятия одно за другим, человек в конце концов находит то, которое будет давать ему максимальное удовлетворение. Главное — не стоять на месте и непрерывно вести процесс отбора. У нас в полку сформировалось довольно прочное ядро англоязычных легионеров. Кроме меня, в него входят Кенни, Боб Уилсон и Уайт. Каждый вечер мы собираемся в фойе.Карлсен тоже присоединяется к нам, когда он в состоянии связать пару слов. Есть еще один швед по фамилии Лейф, тот пьет с нами постоянно. Бывает, что у нас в карманах пусто, и тогда мы кидаем жребий, кому из нас ставить компании пиво. Откуда человек возьмет деньги — займет у друзей или у одного из ростовщиков, продаст ли что-нибудь, — это его дело, но напоить компанию он обязан. Иначе он исключается из клуба. По-прежнему с трудом нахожу общий язык с Уилсоном. Он в целом неплохой парень, но строит из себя бог знает что. И зачем, спрашивается? Это только портит впечатление о нем. Он никак не может понять, что в легионе все начинают с нуля, а кем ты был до этого, не имеет никакого значения. Но выносить Уилсону окончательный приговор еще рано, тем более что я, может быть, и ошибаюсь на его счет. 9 сентября 1962 г. Вечер, мы ждем аппель. Наш друг Ледерманн отсутствует — он пил непрерывно, начиная со вчерашнего вечера, и, очевидно, продолжает это делать, если еще в состоянии. До поверки остается три минуты. Встречать Ледерманна вышла целая делегация во главе с капралом Гулем. Капралы явно надеются, что он опоздает, и тогда-то они уж зададут ему трепку. Впрочем, еще неизвестно, как все обернется. В людях зреет глухое недовольство, которое легко может взорваться бунтом. Бедняга Ледерманн, вечно ему достается. Он, конечно, страшный врун, воришка и потерявший всякое уважение к себе попрошайка, присасывающийся ко всем как пиявка, но, несмотря на все это, он мне нравится. Во рту у него теперь всего два зуба, выглядит он в свои двадцать восемь лет на шестьдесят пять, и его столько били, что мозги его явно сместились набекрень. Поневоле гадаешь, что с ним будет. Здесь он половину времени проводит в барах, а другую половину — на «губе». По-моему, он безнадежен. Жалкая заблудшая овечка. Ему недосуг остановиться и задуматься о том, что его ждет, — похоже, он так и не сумеет понять, насколько все плачевно. Неделю спустя Ледерманну осталось сидеть еще двое суток. Мы намерены устроить в честь его освобождения небольшой банкет. Карлсена назначили хранителем съестных припасов в его роте и выделили ему отдельную палатку, где он вместе со всеми припасами и спит. Он свил там уютное гнездышко, известное как «Английский клуб».
24 сентября 1962 г. Сегодня произошел случай, заставивший меня задуматься о том, что я, должно быть, превратился неизвестно в кого. Я не могу понять, почему я так прореагировал, точнее, почему не прореагировал на то, что увидел. У Карлсена был кот, и, пока Карлсен глушил пиво, кот стащил обед хозяина с тарелки. Я присутствовал при этом и тоже глушил пиво, но я был трезв, в то время как Карлсен был в своем нормальном виде с остекленевшим взглядом. Увидев, что кот сожрал его обед, Карлсен схватил его за шкирку и стал осыпать ругательствами, держа преступника в вытянутой руке. Примерно через минуту я вдруг понял, что Карлсен душит кота, но продолжал смотреть на это словно загипнотизированный. Внезапно кот изогнулся, вцепился когтями задних лап Карлсену в запястье и, дергаясь и извиваясь, процарапал длинную и глубокую рану в его руке. Карлсен не шевельнул ни одним мускулом. Лицо его напряглось и покрылось п о том, он не сводил глаз с кота, продолжая держать его в вытянутой руке и выдавливая жизнь из животного изо всех сил, какие у него оставались. Я же все сидел как завороженный, не в силах сдвинуться с места, — я почему-то просто не мог пошевелиться. А кот продолжал раздирать руку Карлсена. Зрелище было поистине жуткое, но я по-прежнему тупо наблюдал за ним. Так прошла целая вечность. Неожиданно Карлсен отпустил полумертвого кота, и тот, упав на пол, остался лежать на спине. Схватив лежащий на столе охотничий нож, Карлсен с силой вонзил его в грудь животного, пригвоздив его к полу. И даже тут в последней попытке спасти жизнь кот вцепился всеми четырьмя дрожащими лапами в руку Карлсена. Застывшее и угрюмое лицо Карлсена было смертельно бледным и взмокло от пота, но признаков боли не выдавало. Вытащив нож, он со всей силы ударил кота каблуком по голове и повторял это до тех пор, пока кот не перестал двигаться. Я, ни слова не говоря, вышел из палатки и пошел в свою роту. Я ничего не чувствовал в связи со всем этим. Умом я понимал, что это было чудовищно, но мои чувства были мертвы. И я просто не могу поверить, что это я, что я настолько очерствел и меня ничто не может тронуть. Неужели у меня действительно не осталось ничего святого? Ужасная мысль. Спустя три недели Если выехать из Орана по главному шоссе, ведущему на запад, то вскоре увидишь гигантскую военно-морскую базу Мерс-эль-Кебир, а милях в двадцати за ней находится городишко Айн-эль-Тюрк. В нем нет ничего, кроме пыльной центральной улицы, задрипанной гостиницы, четырех-пяти баров и пустынного пляжа. В десяти милях от Айн-эль-Тюрка расположена деревушка Бу-Сфер, в которой достопримечательностей и того меньше. В БуСфере теперь никто не живет, это поселок призраков, состоящий из лачуг и маленьких коттеджей, куда прежде приезжали отдыхать французы из Орана. Здешние пляжи сохранились почти в первозданном виде, и это был бы просто райский уголок, если бы впечатление не портили пустые дома. Они создают тревожную атмосферу — словно здесь что-то случилось и люди бежали, чтобы навсегда забыть это место. За деревней дорога взбирается на невысокое плато, которое протянулось на много миль до самого горизонта, к подножию голубых гор. На этом плато мы и расположились лагерем. Когда мы приехали сюда каких-то три недели назад, здесь была только пыль да засохшие виноградные лозы, в течение долгих лет запустившие свои шишковатые корни глубоко в землю.
И вот уже три недели изо дня в день и с рассвета до заката, выстроившись длинной цепью и вооружившись кирками и лопатами, мы долбим землю, сражаясь с этими корнями. Иногда в этом участвует до двухсот человек; тела сгибаются и разгибаются с каждым ударом кирки, и цепь медленно движется вперед, словно волна, набегающая на берег. Такое множество непрерывно движущихся людей представляет собой удивительную картину. После полудня — обеденный перерыв. Вдоль цепи проезжает джип, выбрасывая нам пайки. Мы быстро поглощаем их — и вновь за работу. Наша военная машина превратилась в землеройную. Энергии у этой машины хватает, мы легко управляемы, не требуем технического ухода и запасных частей — лишь кирки приходится время от времени менять, когда их ручки раскалываются от ударов. В результате мы соорудили огромный резервуар глубиной четыре дюйма, заполненный пылью. Мы накрыли его палатками, потому что одной капли воды достаточно, чтобы превратить все это пространство в трясину, в которой мы увязнем навеки. Со временем эта территория, напоминающая сейчас лагерь кочевников, покроется сетью шоссе, телефонных проводов и дренажных канав. Вместо палаток на бетонированных площадках вырастут современные казармы. Периметр лагеря составит шесть миль, на протяжении которых возникнет непроницаемое, щедро заминированное заграждение из колючей проволоки. Кроме того, будет построена взлетно-посадочная полоса — наш аварийный выход на случай, если арабы захотят от нас избавиться. На этом куске земли, отвоеванном у пустыни, будут деревья, трава и сады — маленький французский оазис в Алжире. Но все это в будущем, а пока что здесь только пыль, пот и тоска смертная. В наш взвод прислали нового капрала, и оказалось, что мы вместе с ним проходили инструксьонв Маскаре. Там мы с ним почти не общались, но я помню, что он производил хорошее впечатление, был спокойнее большинства других новобранцев и держался, как правило, в стороне. Его фамилия Трене, он итальянец. Он сразу узнал меня и порядком удивил, сказав, что до него дошли слухи, будто меня убили в Медине. Мне в последнее время все стало так тошно, что, может, было бы не так уж и плохо, будь это правдой. 16 октября 1962 г. Получил письмо от моего друга Алистера Холла. Он в отпуске и едет в Италию с невестой и своей матерью. Они остановятся на вилле, принадлежащей его родителям, и он думает, что ему удастся махнуть ко мне через Средиземное море на пару дней, хотя обе дамы категорически против этого плана. А мне как раз полагается короткий отпуск, который разрешается провести в только что открытом центре отдыха в Бу-Сфере. Я, безусловно, предпочел бы Айн-эль-Тюрк, но туда нас отпускают только по воскресеньям. То, что я увижусь здесь со стариной Алом, кажется невероятным. Жизнь сразу переменилась. Написал ему, что жду. Хотя я ни секунды не верю, что он и вправду приедет, одна мысль о нем делает жизнь сносной. Три дня спустя Мой отпуск начинается послезавтра. Жить я должен в Бу-Сфере, но ежедневно буду получать увольнительные в Айн-эль-Тюрк до 22.00. Сообщил Алистеру, что заказал ему номер в гостинице «Сен-Морис» в Айн-эль-Тюрке. Гостиницей уже много лет владеет довольно
симпатичная французская семья. В семье есть внучка, двадцатилетняя секс-бомба по имени Жаклин. Я объяснил им, что Алистер может и не приехать, а если приедет, то это вовсе не обязательно будет таким уж благословением для них. Они восприняли это с пониманием и ответили, мол, никаких проблем, — пока что у них только один постоялец. Возможно, Алистер все-таки приедет. Будь это кто-то другой, я, может, и не стал бы заказывать номер в гостинице, но Ал — это нечто особенное, и если бы он служил в Иностранном легионе, то я навестил бы его, чего бы мне это ни стоило. 21 октября 1962 г. Невероятное свершилось — он едет! Просто фантастика! Сегодня вечером Жэ вызвал меня к себе и вручил телеграмму: «Прилетаю в Оран 22.10 в 19.30. Алистер». То есть завтра. Не могу представить себе, что завтра он будет здесь. Жэ закидал меня вопросами: кто такой Алистер и с какой целью он приезжает? Я объяснил, что Алистер — мой старый друг, служит в 21-м уланском полку, а сейчас в отпуске. Спросил капитана, нельзя ли мне остановиться во время отпуска в Айн-эль-Тюрке. Нельзя. Однако Жэ позвонил майору Дебире, который не возражал, чтобы завтра в виде исключения я провел там одну ночь. Понятно, что они не хотят создавать прецедента, да и участившиеся в последние месяцы случаи дезертирства заставляют их соблюдать осторожность. Даже это данное мне разрешение является серьезной уступкой с их стороны. Жэ добавил, что хотел бы посмотреть на Алистера воочию, и я обещал привезти его в лагерь. Думаю, лагерь произведет неизгладимое впечатление на Алистера. Вечер следующего дня Когда я добрался до гостиницы «Сен-Морис», Алистер был уже там. Он сидел в ресторане за столиком у окна и успел уже наполовину опустошить бутылку шампанского. На нем был безупречный льняной костюм, от лучших портных Гонконга. Выглядел он в нем потрясающе. Это была историческая встреча. Блюхер и Веллингтон, [78]Стэнли и Ливингстон, [79]Мюррей и Холл. Осмотрев друг друга с ног до головы, мы стиснули руки. Трудно описать чувства, которые мы при этом испытывали, — необыкновенную радость, конечно, но не только. У нас было столько хорошего позади, столько воспоминаний, а тут мы очутились в ситуации, которая казалась нам совершенно невероятной, почти нереальной. Несколько секунд мы оба пребывали в полной растерянности и даже не знали, что сказать. Немало времени прошло с нашей последней встречи, а из-за того, что все так изменилось, возникало ощущение, что это было бог знает когда. Тогда мы, только что окончившие школу подростки, впервые с энтузиазмом окунулись в жизнь ночного Лондона, теперь мы были гораздо старше и в совершенно иной обстановке, чуждой нам обоим. В первую секунду мы просто не могли понять, как мы сюда попали. Мы провели потрясающий вечер: обменивались новостями, накопившимися за эти годы, вспомнили всех наших общих друзей, наши приключения и лучшие деньки в прошлом. Я словно перенесся из легиона домой, в Англию. Да, это был незабываемый вечер. Мы проговорили всю ночь напролет, ни на секунду не умолкая. И я никогда не забуду, что он приехал сюда. Много ли найдется людей, которые потащатся в Алжир, чтобы повидаться с другом, служащим в Иностранном легионе?
23 октября 1962 г. Утром мы сразу же отправились на армейском грузовике в наш лагерь. Там все вытаращили глаза: в своем костюме Алистер выглядел как инопланетянин. Мы прошли в палатку Жэ, и я представил ему Алистера. Жэ был сама галантность. По-английски он ни бум-бум, как и Алистер по-французски, так что мне пришлось переводить их взаимные дружественные излияния. Алистер попросил, чтобы его лучшему другу позволили провести с ним несколько дней в Айн-эль-Тюрке. От этого целиком зависит, сказал он, насколько удачно он проведет свой отпуск. Для пущей убедительности он подчеркнул, что специально для того, чтобы увидеться со мной, он проделал весь длинный путь в этот отдаленный уголок света, и не может поверить, чтобы легион испортил нашу встречу. Он дал слово офицера и джентльмена, что я не сбегу, и я подтвердил это. Было видно, что Жэ хотел бы дать мне такое разрешение, но у него не было соответствующих полномочий. Сняв телефонную трубку, он набрал номер Дебире. Жэ довольно долго говорил с ним, но в результате мы получили отказ. Распрощавшись с Жэ, мы вышли из палатки, и Алистер немедленно отправился прямо к Дебире. Мой друг так легко не сдается. Я, конечно, немного нервничал. Хотя было ясно, что все относятся к этому английскому офицеру не просто уважительно, но и по-дружески, в случае какого-либо прокола все шишки после его отъезда посыпались бы на мою голову. Мы промаршировали мимо ошарашенного часового в палатку командира полка, и Холл потребовал аудиенции. Такого в легионе испокон веков не случалось, и все были в полной растерянности. Полковник Ченнел находится в отпуске, его замещает Арно де Фуайар, а Дебире исполняет обязанности его заместителя. С лицами уровня де Фуайара какие-либо личные контакты легионеров просто-напросто исключены, хотя у него репутация не только первоклассного офицера, не имеющего себе равных в легионе, но и превосходного человека. Он обладает качествами, которыми ни один мужчина не может не восхищаться, и пользуется уважением всех без исключения военнослужащих полка. Когда смятение, вызванное нашим появлением, несколько улеглось, Холла все-таки пропустили в бюроэтого великого человека, где был и Дебире. Я не был допущен и ждал снаружи. Аудиенция продолжалась целый час и прошла к полному удовлетворению обеих сторон. Обсудив за бутылкой коньяка достоинства английского уланского полка и Французского Иностранного легиона, они выразили взаимное восхищение. Я же лишний раз восхитился своим другом. Общаться на равных с этими заслуженными ветеранами способен далеко не каждый. Порадовался я и за родной легион: командиры не ударили лицом в грязь и произвели на Холла не меньшее впечатление, чем он на них. В результате решение было пересмотрено, и мне предоставили увольнительную в Айн-эльТюрк сроком на пять суток. После этого де Фуайар пригласил меня к себе одного, и я впервые имел возможность побеседовать с ним лично. Он сказал, что много слышал обо мне и ему нравится то, что он слышал. Это меня очень вдохновило, и я подумал, уж не хочет ли он произвести меня в капитаны. Де Фуайар добавил, что я должен понять: пятидневная увольнительная предоставлена мне не просто потому, что приехал мой друг, а благодаря моему отличному послужному списку. Это был мудрый психологический ход, вызвавший у меня уважение к офицеру. Есть люди, с которыми приходишь к взаимопониманию при первой же встрече, и таким оказался де Фуайар. Я говорю это не потому, что он хорошо обо мне отозвался, а потому, что в нем действительно чувствуется это качество. Люди, обладающие властью и умеющие распорядиться ею мудро, найти подход к подчиненным, встречаются очень редко и
запоминаются надолго. Выйдя из командирской палатки, мы столкнулись со старшим сержантом Грэндисом, и я представил ему Алистера, о чьем приезде говорил ему еще раньше. Грэндис — поляк; он был в восторге оттого, что имеет возможность познакомиться с английским офицером, и пригласил нас зайти попозже в сержантскую столовую и выпить с ним. Я и забыл, как поляки любят англичан. И вот спустя пару часов мы сидели за пивом в их палатке вместе со всем цветом нашего сержантского состава. Все они — немцы, итальянцы, испанцы, венгры, поляки — были необыкновенно гостеприимны. Эти суровые ветераны легиона держались с Алистером как с равным. Многие говорили по-английски. Алистер, похоже, был ошарашен оказанным ему приемом и, конечно, очень польщен. Я лишь в изумлении хлопал глазами. Это было полным абсурдом, но происходило прямо передо мной. Помню, я подумал, что у Алистера хватит воспоминаний об этом застолье на всю оставшуюся жизнь. Кто мог бы вообразить такое? Наконец нам пора было ехать, и Грэндис отвез нас в Айн-эль-Тюрк на своем ярко-синем «шевроле» с откидным верхом. Унтер-офицер Симский, тоже поляк и закадычный друг Грэндиса, пригласил нас выпить с ним завтра кофе в Айн-эль-Тюрке. Симский — наш главный почтальон и каждый день гоняет на своем джипе в Оран за почтой. Он отличный парень. Во время войны он сражался вместе с англичанами и считает, что мы самый замечательный народ во всем мире — ну, разве что после поляков. Оказывается, англоманы встречаются в самых неожиданных уголках нашей планеты. Надо будет учесть это на будущее. Три дня спустя Эти дни были неповторимы. Каждое утро начиналось с аперитива в компании старины Симского в баре «Палм-Бич» на одном из углов главной улицы города. Мы пристрастились к «Рикару» и за несколько дней подняли торговлю этой отравой на небывалую высоту. В будни в Айн-эль-Тюрке не бывает легионеров, и местные военнослужащие французских регулярных войск смотрели на нас как на что-то исключительное. Было несколько инцидентов, когда у нас назревали неприятности с военной полицией, но комбинация Иностранного легиона и английских вооруженных сил покоряла даже сердца полицейских. Однажды мы засиделись в баре до двух часов ночи вместе с парнями из регулярной армии, распевая во все горло «Типперери», «Солнечный мальчик», «Олд мэн ривер», «Глори, глори, аллилуйя» и прочие песни популярного репертуара. Вдруг армейцы спохватились, что наступает комендантский час, и понеслись сломя голову в казарму, оставив нас с Алистером допевать репертуар нестройным дуэтом посреди улицы. Это пробудило любопытство у военной полиции. Начальник патруля был настроен очень воинственно, а длинный шрам на его лице придавал ему угрожающий вид и не способствовал разрядке атмосферы. Он с первого слова дал понять, что с ним шутки плохи. Подозревая, по всей вероятности, что мы дезертировали из легиона, он потребовал наши документы. Документы Алистера остались в гостинице, и тип со шрамом приказал нам садиться в его джип — он отвезет нас в гостиницу и проверит, что за птица Алистер на самом деле. Тут мой друг полез в бутылку и заявил, что в джипе он может ехать только на переднем сиденье: честь английского офицера не позволяет ему ютиться сзади. С моей точки зрения, это было уже лишнее — если нас упрячут в кутузку, то мне нелегко будет объяснить это де Фуайару, после того как он был так чертовски любезен с нами. Я пытался урезонить Холла, но у него после «Рикара», очевидно, заложило уши.
Переговоры зашли в тупик. Типу со шрамом, несомненно, очень хотелось долбануть Алистера дубинкой по голове, но он все же сообразил, что тот может говорить правду, и воздержался от этой меры. В конце концов мы достигли компромисса. Тип со шрамом сел рядом с водителем, я забрался на заднее сиденье, а Алистер с независимым видом шел пешком. Такой странной процессией мы медленно двинулись по главной улице к гостинице. Когда Холл предъявил свои документы, манеры типа со шрамом сразу изменились, он стал источать улыбки и решил угостить нас в баре все тем же «Рикаром». Мы охотно приняли приглашение, и вечер завершился благоприятным образом, но я по опыту знал, что все могло окончиться совсем иначе. Этот инцидент лишний раз доказал, что статус английского офицера может быть очень полезен для нас. Полицейские просто терялись, не зная, что с этим делать. Однажды мы пошли в бордель, и охранник не хотел пускать Алистера, потому что он был в штатском. Алистер потребовал, чтобы его отвели к начальнику гарнизона. Ситуация была чревата большими неприятностями — по крайней мере, для меня. Я молился о том, чтобы каким-нибудь чудом куда-нибудь исчезнуть. Но в конце концов нас допустили к полковнику регулярных войск, и Холл навешал ему на уши лапши насчет того, что он, английский офицер, находится в отпуске и интересуется французской системой организации борделей, которую хочет внедрить в своем 21-м уланском полку. Полковник выдал Алистеру специальный пропуск. Ради душевного спокойствия прекрасной Джулии, ожидавшей Алистера в Северной Италии, должен заметить, что в борделе мы всего лишь посидели в баре и визуально ознакомились с обстановкой. В другой раз мы поехали в Оран. Я был в штатском и впервые за три года чувствовал себя человеком. В «Сен-Морисе» мы подружились с Тото. Он незаменимый человек в гостинице — руководит поставкой продуктов и приготовлением блюд, командует прислугой, заботится о постояльцах, то есть фактически управляет заведением. Однажды он пригласил нас к себе домой, где мы познакомились с его семьей и друзьями. Мы проговорили полночи об Алжире, его жителях, его проблемах. Другим нашим любимцем стал Абдель Кадар, владелец маленького бара на главной улице. Он превосходный человек, у него огромные свисающие мексиканские усы, и он готовит муль а мариньер(мидии с луковым соусом), как никто другой в мире. За эти несколько дней я успел полюбить местных жителей. Как-то вечером в баре Абделя Кадара мы беседовали с шестью арабами о политике. Я впервые понял их по-настоящему. Они держались без какой бы то ни было враждебности, и я тоже не чувствовал по отношению к ним никакой неприязни. Наоборот, они мне понравились и показались прекрасными людьми. Время летит так быстро! Завтра Алистер уже уезжает. Грэндис предложил подвезти его до Орана. Не помню, чтобы у меня были когда-нибудь четыре таких замечательных дня подряд. Мы без конца смеялись. Никогда я не чувствовал себя так свободно и беззаботно. Интересно, что будет думать об этих днях Алистер, когда вернется в Англию. Наверное, ему, как и мне, будет казаться, что это был только сон. Правда, он научился чуть-чуть говорить по-французски, так что это будет доказательством, что он здесь все-таки побывал. Иногда его французский был очень кстати — например, сочетание «Mon ami, le commandant» [80]которое он повторял где только мог. Но в основном он, конечно, говорил по-английски, а я переводил. Чаще всего он употреблял фразы: «Послушай, Мюррей, втолкуй этому парню, что я английский офицер и требую, чтобы…», или «Ты можешь достать джип?», или «Черт, можно подумать, что я не „Рикар“ пил, а принимал слабительное!». Сегодня вечером мы по приглашению Грэндиса и Симского опять посетили сержантскую
столовую. Как и в прошлый раз, нас приняли очень гостеприимно, и Холл остался доволен. А затем я отвел его в наше фойе,чтобы он пообщался и с легионерами пониже рангом. Там было не протолкнуться. Все пили пиво, пели, орали, толкались — совсем как в каком-нибудь лагере золотоискателей на Диком Западе. Среди этой братии Холл в своем безукоризненном костюмчике представлял собой уникальное зрелище. Но его это нисколько не смущало, он держался так же невозмутимо, как и они. Я боялся, что найдется какой-нибудь подонок, который прицепится к нему, но все вели себя удивительно дружелюбно. Тем не менее я вздохнул с облегчением, когда мы ушли. Думаю, они хорошо приняли Алистера, — во-первых, из любопытства, во-вторых, потому, что по натуре они незлобивы и не станут задираться без причины, но прежде всего потому, что он мой друг. Этого я никогда не забуду; если мне случалось резко высказываться в чей-то адрес, то я сожалею об этом. Нельзя стричь всех под одну гребенку и судить о людях по первому взгляду. 28 октября 1962 г. Алистер улетел рейсом 10.30, опрокинув на прощание последнюю рюмку «Рикара» со стариной Симским в «Палм-Бич». Грэндис подкатил в своем шикарном лимузине, чтобы устроить проводы по высшему разряду. Расставаться с Алистером было очень тяжело. Все разом изменилось. Он увез с собой Англию, все наше отличное настроение. В тот момент, когда автомобиль скрылся за поворотом, я снова оказался в легионе таким же абсолютным одиночкой, каким был до его приезда. Прошло столько времени, и все равно я здесь чужак; очевидно, я останусь им до конца. Две недели спустя Третий день не переставая льет дождь. В палатках по колено воды. Вырытые нами дренажные канавы превратились в бурные реки и вышли из берегов. Можно подумать, что мы раскинули лагерь где-нибудь в устье Миссисипи. Насосы откачивают воду всю ночь, у каждой палатки выстраивается цепочка с ведрами, но все без толку. Мы углубляем канавы среди жидкой грязи, и чем больше грязи мы выбрасываем, тем больше ее сползает в канаву. Эта битва продолжается час за часом без всякой надежды на успех. К утру спальные мешки и одежда промокают насквозь. Ботинки мы подвешиваем на ночь к потолку, и все равно в них полно воды. Даже если бы нас самих можно было подвесить рядом с ботинками, было бы то же самое. С водой сражаться бесполезно. Однако есть надежда, что в будущем мы избавимся от этой напасти. Мы строим на территории лагеря целую сеть дорог и бетонных площадок для палаток. Задача, конечно, исполинская, но легион располагает идеальной рабочей силой — дешевой, неутомимой и почти неограниченной. На утреннем построении из наших рядов вызывают плотников, водопроводчиков и прочих легионеров, обладающих навыками какого-нибудь ремесла, а нас, чернорабочих, делят на бригады. Иногда мы отправляемся на холмы и целый день копаем там песок, ковыряем гравий и собираем каменные глыбы, которые перевозятся на грузовиках к месту строительства, где мы разбиваем их тяжелыми кувалдами. В другие дни мы с утра до ночи готовим раствор и закидываем песок, цемент и гравий в бетономешалку. Зачастую мы работаем до глубокой ночи при свете автомобильных фар. Это бывает в тех случаях, когда заготавливается слишком много раствора, который должен быть израсходован до конца, или
когда мы начинаем новую площадку и ее надо забетонировать целиком, чтобы она не растрескалась. Самая тяжелая работа — строительство главной дороги, проходящей через весь лагерь. Каждая рота отвечает за свою часть дороги, между ротами ведется соревнование. Однажды мы наковыряли в холмах пятьдесят грузовиков крупных камней и затем в лагере дробили их в крошку с одним пятнадцатиминутным перерывом за весь день. А капралы стоят рядом, пьют пиво и подбадривают нас криками. Несмотря на все это, мы испытываем удовлетворение, видя, что дорога становится все длиннее. И всю эту титаническую работу мы проделываем мотыгами, лопатами и кувалдами, своими руками и своим потом. Куда там египтянам с их пирамидами до нас! 12 ноября 1962 г. Дождь не прекращается, условия становятся все хуже — настоящий Сталинград. Стремительно наступает зима, и мы мерзнем. А с падением температуры падает и моральный дух. 13 ноября 1962 г. 1-й пехотный полк легиона передислоцировали во Францию. Там, в Обане, будет основана новая база. Название «Сиди-бель-Аббес» навечно останется связанным с легионом, но самого легиона там больше нет, разве что дух его, возможно, еще не выветрился. Гигантский памятник погибшим, известный каждому легионеру, был разобран по кусочкам и перевезен во Францию, с тем чтобы воссоздать его в Обане. Я этому рад. Утрата памятника была бы настоящей трагедией. Его перевозка знаменует конец статридцатилетней истории легиона в Алжире. 15 ноября 1962 г. Вчера вечером я должен был заступить в наряд по кухне, но я не заступил, потому что пил в это время в фойе.Когда я пришел в свою палатку, там меня ждали три капрала: Гуль, Сот Гарсиа (которого я на дух не переношу) и Геберт. Геберт обычно как капрал неплох, но вчера он был в не лучшей форме. Каждый из них объявил мне по неделе нарядов вне очереди — три наказания за одно преступление. Я решил, что с меня хватит и пора мне самому становиться капралом, а потому выразил желание поговорить с командиром роты. Им эта идея не понравилась, так как они решили, что я хочу пожаловаться на несправедливое наказание, а свои истинные намерения я им не раскрыл. Я вступил в состязание со всей троицей по употреблению чисто разговорных выражений, пока Геберт не заявил, что если я буду продолжать дерзить, то он выведет меня из палатки и пересчитает мне все зубы. Я, естественно, не мог остановиться сразу, хотя внутренне уже жалел об этом. Геберт под два метра ростом и бывает очень крут. Однажды во время драки он наполовину откусил противнику ухо и теперь говорит всем, что это его излюбленный прием. Тем не менее я сам напросился. Если тебя приглашают выйти, ты идешь, как бы тебе ни было жаль своих зубов и ушей, потому что в противном случае ты конченый человек, на тебе будет несмываемое клеймо труса.
Так что я пошел. Но ушел я недалеко. У выхода из палатки мне преградили дорогу Тандуа, с которым мы сблизились в последнее время, и Губер. Они запретили мне выходить и сказали, что сделают из меня отбивную котлету, если я их не послушаюсь. С этими ребятами тоже лучше не шутить. Я пытался проскочить мимо них, но, к счастью для меня, они оказались проворнее и повалили меня на землю. Я ожесточенно сопротивлялся, однако проиграл. Но благодаря этому мне, слава богу, не пришлось выяснять отношения с Гебертом, а репутация моя осталась при этом незапятнанной. Разумеется, Губер и Тандуа к этому и стремились. Если ты видишь, что твоего друга могут прикончить, надо спасать не только его жизнь, но и лицо. Думаю, Геберт тоже был рад такому исходу. Он по натуре не драчун, и для него тоже было бы мало чести, если бы он избил человека, едва доходящего ему до пупка. Правда, и я не совсем уж дохляк какой-нибудь, и хотя он, скорее всего, в конце концов убил бы меня, это произошло бы не сразу и я успел бы оставить ему несколько чувствительных сувениров. Гуль и Гарсиа отправились тем временем к Бенуа. Совесть их была нечиста, и они спешили настучать на меня, прежде чем я успею пожаловаться на них Жэ. Сегодня Бенуа вызвал меня к себе и объявил мне восемь нарядов вне очереди. За что? За то, что я хотел обратиться к командиру роты через его голову, не спросив его разрешения. Затем он прочитал мне нотацию по поводу моего недостойного поведения накануне. Он явно подозревал, как и его ублюдки-капралы, что я хочу пожаловаться на какие-то несправедливости с их стороны. Когда он выпустил пар, я сказал, что несколько месяцев назад Жэ предлагал мне поступить в школу подготовки капралов и тогда я отказался, но теперь передумал и хочу сообщить ему об этом. Бенуа в изумлении вытаращил глаза, а я радовался тому, что он оказался в таком дурацком положении. Лейтенант, конечно, понимал, что я чувствую в связи с этим, но даже не сумел достойно выпутаться из этой ситуации и сказал, что, по его мнению, я еще слишком молод. Я же старше его самого. Я подчеркнул, что решил подать заявление отнюдь не по собственной инициативе и если не подам его сейчас, то не сделаю этого никогда. В конце концов Бенуа разрешил мне поговорить с Жэ, и я уже побывал у него. Я поступлю в капральскую школу со следующим набором, где-то в середине следующего года. 16 ноября 1962 г. Хаско был пойман на воровстве. Это меня удивило. Он, конечно, мошенник, но я не думал, что он станет красть в легионе. На это решаются лишь редкие проходимцы. Теперь он после соответствующей обработки в полуживом состоянии отбывает срок на «губе». За эти два дня дезертировали семь легионеров. Хотя об ОАС в последнее время практически ничего не слышно, в полку непрерывно идет тайная вербовка. Лично мне предложений не поступало. Сегодня в полк прислали двадцать новобранцев, чтобы заполнить бреши, оставленные дезертирами. Двое из них уже получили по восемь суток ареста за то, что курили, ожидая, когда их примет командир полка, чтобы напутствовать их в начале пути. Вряд ли подобное напутствие возможно где-нибудь еще, кроме легиона. С одним из наших грузовиков произошла авария, когда он возвращался из Мерс-эльКебира. В грузовике находился Старри. Он заработал перелом ноги, перелом шести ребер, вывих плеча и трещину в черепной коробке. Его срочно переправили самолетом во Францию, и вряд ли мы увидим его еще когда-нибудь. Очень жалко Старри — он был одним из лучших
парней здесь. Уилсон попал в санчасть — у него по всему телу высыпали волдыри. Сегодня вечером я его навестил, и мы довольно долго беседовали. Он сказал, что его родители развелись, когда ему было пять лет, и после этого он увидел отца только в возрасте двадцати одного года. Интересно, не произойдет ли что-нибудь подобное и со мной? Я вообще никогда не видел своего отца. Уилсон спросил, что я буду о нем думать, если он дезертирует. Мы уже не раз об этом говорили. С одной стороны, мы все подписали контракт с легионом, а с другой — не так-то легко справиться с разочарованием и скукой, с угрозой умственной деградации. Все это вгоняет человека в депрессию. Я ответил, что не буду думать о нем хуже. Ему осталось служить дольше, чем мне, и желание послать легион ко всем чертям вполне понятно. Однако сам я намерен продержаться до конца. Я хочу иметь возможность приезжать в будущем во Францию совершенно свободно, не боясь, что меня схватят и отправят дослуживать срок в легионе. Три недели спустя За четыре месяца мы потеряли дезертирами сто тридцать шесть человек. Дисциплина падает, пьянство процветает. Алкоголизм стал реальной проблемой. Раньше, когда мы постоянно таскались по горам, некогда было сесть и всерьез подумать о чем-либо. Теперь у нас слишком много свободного времени и нечем его заполнить. Два дня назад Губер не на шутку сцепился с Гулем, а сегодня Сот Гарсиа объявил Мартинесу двое суток ареста с пребыванием в казарме, против чего взбунтовался весь взвод. В прежнее время Гарсиа обратился бы за поддержкой к сержантам, но в этом лагере капралы спят в одной палатке с легионерами, и чрезмерно накалять атмосферу опасно, так что он предпочел сбежать в город. Работа идет заведенным порядком: день в холмах, день на стройплощадке. Главная дорога шириной двадцать пять футов с покрытием толщиной восемнадцать дюймов протянулась уже на две мили. Дренажная система в лагере начинает действовать эффективно, а на месте наших палаток вырастают казармы с конструкцией из стальных рам. Таким образом, наши жизненные условия улучшаются, но какой ценой? Ежедневно с утра до вечера дробим скалы, грузим камень на машины, разгружаем, роем канавы, швыряем лопатами песок и гравий, возим тачки с раствором вдоль опалубки будущих дорог. Костоломная работа, не требующая никакого мастерства и не приносящая удовлетворения. Один день абсолютно ничем не отличается от другого, и мысль о том, что так, возможно, продолжится еще два года, приводит меня в отчаяние. Сочувствую людям, которые всю жизнь занимаются строительством дорог, но им хотя бы платят за это. 10 декабря 1962 г. Генерал Лефор, генеральный инспектор легиона, сегодня произвел смотр своего старого полка и выдал нам информацию, благодаря которой мы, возможно, избежим помрачения рассудка от безделья. Полк собираются преобразовать в подразделение специального назначения для ведения боевых действий, в которые Франция может быть вовлечена в 70–80-е годы. Без подобного преобразования нам грозит роспуск. Потребность Франции в наземных войсках после потери колоний в Индокитае и Северной Африке стала значительно меньше, и части, не имеющие важного значения, будут ликвидированы. В легионе же создаются группы подготовки специалистов по подводному и ночному бою, подрывному делу и ведению
партизанской войны. Нас будут учить водить танки и бронетранспортеры, бегать на лыжах и лазить по скалам, мы будем знакомиться с устройством подводных лодок и заниматься на курсах по выживанию в экстремальных условиях, станем высококвалифицированной ударной силой многоцелевого назначения. В связи со всем этим для повышения своего престижа полк войдет в наступающем году в общеармейскую команду по пятиборью и примет участие в чемпионате Франции по стрельбе. Все это звучит очень завлекательно. Наконец-то у нас появилась ясная перспектива. Новость разом всколыхнула всех, воинский дух получил мощную дозу тонизирующего. Мы снова при деле. Кто-то наверху решил, что мы способны на большее, нежели ковыряться целыми днями на строительстве дорог. Гора, которую мне предстояло преодолевать в течение следующих двух лет, сразу уменьшилась, открылся путь вперед, к финишу. Мозг опять работает в нужном направлении. Приближается Рождество. Все замечательно. 12 декабря 1962 г. Алжирский франк, который до сих пор был привязан к французскому франку, должен стать самостоятельной национальной валютой и будет называться динаром. Все кинулись менять алжирские франки на французские. Настоящий налет на банки. Меня, к счастью, это не волнует, поскольку на мои сбережения можно разве что неплохо провести ночь в борделе. Два дня спустя Пришел огромный рождественский торт от Джиллиан, сестры Дженнифер. Мы с Уилсоном уделили ему самое пристальное внимание и превратили в приятные воспоминания. 17 декабря 1962 г. У нас опять предрождественская суета. Каждый из взводов стремится перещеголять все другие в пышности праздничного убранства. Бодуэн все-таки забавный парень. Ему пришла в голову идея показать на празднике несколько скетчей, чтобы иметь возможность проявить свои актерские таланты. Он попросил меня помочь ему в этом, но я убедился, что это не так-то просто, потому что Бодуэн хочет играть главную роль во всем. Я сказал ему, что нисколько против этого не возражаю, но у него ничего не получится, и не из-за того, что он не может играть — он и в жизни ничем другим не занимается, — а из-за того, что он не может запомнить слова своей роли дольше чем на пять минут. Он с этим не согласен, так что в рождественскую ночь нам, по-видимому, предстоит посмотреть пантомиму. Но что бы Бодуэн ни изображал, невозможно удержаться от смеха. Канун Рождества 1962 г. Все было убого, нудно и безрадостно. В отличие от прошлых лет, ни у кого не было желания вложить в это дело хоть капельку души. Тогда мы встречали Рождество в горах, были полны жизни и энтузиазма, а теперь длительный период застоя и скуки превратил нас в
бездушных роботов. Впрочем, представление удалось. Бодуэн не мог вспомнить слов ни одной из своих ролей, что уже само по себе было смешно. Все сожрали приготовленную еду и напились до полного отупения, но все это опять же без огонька. К тому же у нас много новых лиц, а половины стариков не хватает: Коха, Штеффена, Ауриеммы, Шовена, Старри, Сохатого. Даже мерзкого ублюдка Слимера нет с нами. Все как-то изменилось, ушло в прошлое. Мне случалось плеваться и чертыхаться во время предыдущих празднеств, но по сравнению с нынешним тогда было незабываемое всенародное гулянье. По случаю Рождества меня произвели в рядовые 1-го класса — quel honneur! [81]Понадобилось всего три года, чтобы заработать одну нашивку. Трогательно до слез. Я болтался там и сям часов до четырех, пока не встретил Боба Уилсона. Мы с ним сблизились в последнее время — от нечего делать. Сев на краешек одной из новых дорог, мы медленно уничтожили с ним пару бутылок пива, наблюдая со стороны за шатающимися легионерами, мелкими драками и натужным весельем. Когда нам это надоело, мы ушли еще дальше, выпили еще пива, но захмелеть нам так и не удалось. Первый день Рождества Перед полуднем во взвод заглянул Бенуа. Убедился, что мы чинно и благопристойно пьем шампанское. Когда он удалился, бесчинства возобновились с новой силой. Мы с Ноэлем и Губером отправились в Бу-Сфер. Там нас задержала военная полиция за шатание в пьяном виде и дебош в общественном месте. Обычно за это автоматически следует восемь суток, но на начальника патруля снизошел рождественский дух, и он удовлетворился тем, что погрузил нас в кузов машины и отвез в лагерь. Правда, перед этим он чуть не проломил Губеру череп за попытку оказать сопротивление при задержании. Губеру скоро исполнится двадцать четыре, и если уж кому суждено умереть от алкоголизма, так это ему. Я думаю, никто не понимает, как далеко он зашел. Да всем, в общемто, наплевать на это, и в первую очередь самому Губеру. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, потому что он хороший парень и губит себя у нас на глазах. Говорить с ним об этом без толку. Я попытался однажды, а он сказал, что никогда не слышал ничего смешнее. Ноэль — довольно интересная личность. Он принадлежит к пье нуар,очень степенный, спокойный и положительный. Незаметно, чтобы он испытывал более или менее теплые чувства к кому-нибудь, кроме себя самого. Но можно быть уверенным, что он не доставит никому никаких неприятностей. У меня закрадывается подозрение, не причастен ли он к тайной вербовке легионеров в ОАС. В нем есть что-то этакое. 28 декабря 1962 г. Рядовому 1-го класса достается чуть меньше работы, чем рядовому 2-го класса. Разница заметна только очень опытному легионерскому глазу, но она тем не менее существует. Когда не находится добровольцев, то в первую очередь из строя вызывают 2-й класс. Сегодня я был в Айн-эль-Тюрке и с тоской вспомнил ту восхитительную, давно канувшую в прошлое неделю, которую мы провели здесь с Алистером. Прошелся по нашим барам. Абдель Кадар устроил мне королевский прием и бесплатно напоил. Он был искренне рад видеть меня, да и я его тоже. Удивительный человек. То же самое повторилось в «Палм-Бич» и «СенМорисе». Тото при моем появлении пришел в экстаз и помчался сообщить новость хозяйке
гостиницы. Они накормили меня до отвала и отказались взять хотя бы пенни. К концу дня мне уже просто плакать хотелось. Эти люди абсолютно ничем мне не обязаны, а принимали меня так, будто я член их семьи. Внучка старой хозяйки тоже была, она только что вернулась из Франции. Ей оказывали усиленные знаки внимания несколько офицеров легиона, так что я, увы, не смог толком поговорить с ней. 31 декабря 1962 г. Год заканчивается, и никто из нас об этом не жалеет. Я думаю только о том, что время идет и я уже перевалил через гребень холма. Мы с Бобом устроили скромные проводы старого года на двоих. Пили за здоровье королевы и наших отсутствующих друзей, заочно познакомив друг друга с ними. Вот-вот наступит 1963 год, который, если верить Лефору, станет поворотным пунктом в истории легиона. 1963 3 января 1963 г. Начали набирать стрелковую команду полка. В нее войдут шесть человек: четверо будут стрелять из винтовки и двое из пистолета. Как минимум один член команды должен быть офицером. Это значит, что я должен войти в четверку лучших стрелков полка, а то и в тройку, если офицер вдруг предпочтет винтовку пистолету. В предварительных отборочных стрельбах будут участвовать по восемь человек от каждой роты, в которой перед этим состоятся свои отборочные соревнования. Во французских войсках, базирующихся в Алжире и насчитывающих пока еще более ста тысяч человек, будет проведено несколько турниров. Затем последуют финальные отборочные стрельбы, и три или четыре лучшие команды поедут во Францию для участия в финале общенационального первенства. На поездку во Францию я, разумеется, не рассчитываю, но попытаться войти в команду полка стоит. Пули у меня обычно летят куда надо, и темперамент для стрельбы подходящий. В этом деле главное — уметь сосредоточиться. Четыре дня спустя Предварительный отбор в роте проведен, и меня пока не отсеяли. Сегодня мы познакомились с капитаном Лафоном. Он поклялся, что полковая команда по стрельбе из винтовки станет в этом же году победителем национального чемпионата. Лафон — настоящий фанатик стрелкового спорта, ничего другого для него не существует. Он говорит о стрельбе с рассвета до заката, а по ночам она ему снится. Он видавший виды ветеран легиона, за двадцать лет проделавший путь от рядового до капитана. Его награды свидетельствуют о том, что он опытный боец; у него громкий голос и взрывной характер. Он покорил меня сразу — мне нравятся и такие грубоватые натуры, и страстные
энтузиасты своего дела, тем более что у Лафона это сочетается с редким здравомыслием. Пока что нас сорок человек, но на следующей неделе Лафон сократит это число до восьми. Эту восьмерку переведут в специальный лагерь за пределами полка, и она целыми днями будет тренироваться в стрельбе. Фантастическая перспектива! Мне очень важно войти в восьмерку — я думаю, это спасет меня от психушки, в которую я непременно попаду, если буду и дальше катать взад-вперед тачки. 14 января 1963 г. Отборочные соревнования по стрельбе из пистолета закончились. Тут у меня никаких шансов. Первое место занял немец Вайс, который входил в стрелковую команду бундесвера, а второе досталось маленькому французу Винделю. Теперь наступила очередь стрельбы из винтовок. Мы тренируемся каждый день с утра до вечера. Сначала мы стреляем с двухсот ярдов, стараясь всадить десять пуль в мишень как можно кучнее, затем упражняемся в стрельбе на скорость — нужно произвести десять выстрелов за сорок секунд и при этом успеть перезарядить магазин. Лафон заражает всех своей страстностью и энтузиазмом. По его словам, у него большой опыт стрельбы из винтовки, он несколько раз участвовал в чемпионатах Франции, где занял однажды десятое место в индивидуальном зачете. 16 января 1963 г. Нас осталось пятнадцать. Я пока держусь. На следующий день Сегодня воскресенье, день рождения Тандуа. Мы решили отпраздновать это событие в Айнэль-Тюрке. В гостинице «Сен-Морис» видел Жаклин. К ней клеится офицер легиона по фамилии Лами. Вот досада! По-моему, он полное ничтожество. Я познакомился с местным мясником Фонфоном, превосходным маленьким человечком, который дружит с семьей Жаклин и снабжает их мясом вот уже пятнадцать лет. Он тоже считает, что Лами — это тоска зеленая. Жаклин обожает Фонфона, и я надеюсь воспользоваться этим в своих интересах. Я бессовестный интриган. В разговоре я обронил, что неплохо было бы как-нибудь нам втроем съездить куда-нибудь на пикник. Фонфон горячо поддержал эту идею, Жаклин тоже выразила некоторый интерес. Три дня спустя Расписание несколько изменилось. Последний турнир по отбору кандидатов в команду по стрельбе отложен, и в понедельник нас отправили в горы на полевые учения. Ночь мы провели в развалинах бывшей винодельческой фермы и на следующий день вернулись в лагерь. И тут я, к своему ужасу, обнаружил, что потерял свои очки — очевидно, оставил их там, где мы ночевали.
Без очков мне на стрельбище делать нечего. В отчаянии я поделился своей проблемой со стариной Грэндисом. Он сразу предложил свозить меня на ферму и обратно, хотя это было расстояние в двадцать с лишним миль, однако Бенуа не дал на это разрешение. Я объяснил ему, что я единственный из всей роты остался в стрелковой команде, а без очков мои шансы равны нулю. Но он не пожелал войти в мое положение, чем уничтожил последние остатки уважения к нему, какие у меня еще были. Я решил, что пойду на ферму ночью. Тандуа вызвался идти со мной, так как ночная прогулка по окрестным холмам может кончиться очень плохо, если ненароком столкнешься с ребятами — коллекционерами скальпов. Я пообещал разбудить его, но не стал этого делать. Я надел кроссовки и теплый тренировочный костюм, к поясу для собственного успокоения прицепил штык и в половине двенадцатого отправился в путь. Выбраться из лагеря не составило труда: мины, на мое счастье, мы еще не успели заложить. Впрочем, если бы и успели, думаю, я рискнул бы. Сначала я продвигался быстро, затем начались холмы. Я сразу потерял направление, и меня охватила паника. Перед выходом из лагеря я целый час изучал карту, и мне казалось, что я помню каждую складку местности. Однако здесь все выглядело совсем иначе. Небо было затянуто тучами, луна не могла подсказать мне дорогу. Тогда я забрался на самый высокий из ближайших холмов, откуда открывался вид на долину, и это помогло мне сориентироваться. Я продолжил путь и вскоре вышел на тропу, ведущую к ферме. У меня словно гора с плеч свалилась. А на ферме я сразу наткнулся на свои очки — они, естественно, лежали на том месте, где я спал. Плясать от радости было некогда, я схватил очки и поспешил обратно. Теперь я шел под гору, а передо мной было море — куда более надежный ориентир, чем маленькая разрушенная ферма в горах. Уже светало, когда в начале седьмого я добрался до лагеря. Я бодро пробежал двадцать пять миль, а тут сразу же почувствовал, что я на пределе. Несколько человек уже поднялись и бросали на меня удивленные взгляды. Наверное, они решили, что чокнутый англичанин разминается в столь ранний час. Я очень боялся, что не смогу как следует стрелять в этот день, но стрелял лучше, чем когда бы то ни было. Нас осталось шестеро в команде, и Лафон решил некоторое время проводить тренировки в таком составе. Он, разумеется, тоже входит в шестерку. Итого у меня четверо конкурентов. Жуткий напряг. Представляю, как нервничают профессиональные игроки в гольф, прицеливаясь в свои лунки, когда на кону сто тысяч долларов. Но в любом случае все это радует — в жизни снова есть цель и смысл. Вечером получил маленькую посылку от Ански. В пакете оказалась красивая табакерка, а в ней земля, частичка Англии. С задней стороны была выгравирована строка: «Прекрасная земля зеленой Англии». [82]Это сразило меня наповал. Все-таки Ански — необыкновенная девушка. У меня фантастические друзья. Мне повезло в этом отношении, как никому другому, я уверен — никому. Хилэр Беллок [83]написал: Никто в сиротстве наших дней, Среди раздоров и вранья, Не приобрел таких друзей И не любил их так, как я. Эти строки будут эпитафией на моей могиле. 30 января 1963 г.
Из нас всерьез хотят сделать первоклассных стрелков. Мы упражняемся ежедневно с утра до вечера, если только погода позволяет. Иногда мы стреляем лучше, чем накануне, и приходим к выводу, что мы совершенствуемся, а на следующий день ничего не получается. Многое зависит от того, как ты провел ночь. Реальный прогресс будет достигнут лишь тогда, когда мы будем показывать стабильные результаты. Стабильность — ключ к успеху. Чтобы иметь какието шансы на предстоящих соревнованиях, нужно регулярно выбивать больше девяноста очков из ста возможных. У нас собралась хорошая компания. Помимо Винделя и Вайса, в нее входят два сержанта, Ван де Эст и Субера, и два легионера, Шмидсдорф и Шпайс. Затем, конечно, Лафон и молодой лейтенант по фамилии Саваль. Каждый день после утреннего построения наши парни берут лопаты и приступают к земляным работам, а я беру винтовку и иду стрелять. Меня такой расклад вполне устраивает. 2 февраля 1963 г. Бенуа остановил меня сегодня, когда я проходил мимо него, и сказал, что он заметил: я нашел свои очки. Я ответил, что ошибался, полагая, что оставил их на ферме. По-моему, Бенуа меня недолюбливает. Спустя месяц Наступает весна, и этот год, судя по всему, обещает быть хорошим. За последний месяц мы совершили большой скачок. Живем мы в отдельном лагере в трех милях от расположения полка. Нас семеро. Каждое утро приходит Лафон в сопровождении Саваля и в течение двух часов тренирует нас; позже он возвращается и проводит с нами еще три часа. Остальное время мы предоставлены самим себе. Единственная обязанность, которая на нас возложена, — нести караульную службу по ночам. Не считая этого, мы ведем просто фантастический образ жизни. Ежедневно мы расходуем тысячи патронов, и наши результаты становятся стабильными. Когда Лафон уходит, мы выстраиваем пустые бутылки из-под пива — у нас их много — и расстреливаем их с бедра с расстояния шестидесяти ярдов. Увлекательнейший вид спорта. Ван де Эст — отличный парень. Он наладил прочную связь с одной француженкой из борделя, Кристианной. Она каждую ночь приходит вместе с содержательницей борделя мадам Жанин, чтобы провести полчаса с Ван де Эстом. Кристианна — очень симпатичная пташка. Жанин, конечно, та еще штучка, но женщина не вредная и с железным характером. Фонфон оказался опытным сватом и свел нас с Жаклин очень профессионально. Он частенько заглядывает в наш лагерь и, когда есть возможность, привозит девушку с собой. Вечером я жду, когда прозвучит сигнал его автомобиля, выскакиваю на дорогу, и мы куданибудь уезжаем. Иногда в Айн-эль-Тюрк, иногда в Лес-Анделуз, где Фонфон живет, а иногда просто катаемся. Лами еще не получил отставку, но с каждым разом мы с Жаклин сближаемся все больше. Однажды мы поехали на пикник в Мадах и провели там целый день. Это очень красивое уединенное местечко с пляжем из белого песка, уходящим в бесконечность. Мы жарили мясо на костре и слушали плеск волн до позднего вечера. Давно уже я так не отдыхал. Ван де Эст просто молодчина, что отпускает меня, — это довольно опасно. Если меня задержит военная полиция, это может обойтись ему боком. Он и без того рискует, приглашая
сюда Кристианну и Жанин. У них есть квартира в Айн-эль-Тюрке, и он нередко проводит ночи там, возвращаясь в нашу палатку часов в пять утра. В результате у него черные мешки под глазами и особого прогресса в его стрельбе не наблюдается. Субера смотрит на все это косо. Он отчаянно ревнует, и трудно осуждать его за это. Фонфон время от времени привозит нам жареную говядину и отбивные из молодого барашка, что в какой-то мере восстанавливает справедливость и умиротворяет Суберу. 3 марта 1963 г. Фонфон сообщил мне, что бабушка Жаклин сделала ей выговор за то, что она не уделяет должного внимания Лами. Тот ужинает в «Сен-Морисе» каждый вечер и приводит с собой всех своих друзей. Поэтому он очень желанный гость, а приходит он, само собой, ради Жаклин. В управлении семейством бабушка проявляет полководческий талант. Исчезновения Жаклин по вечерам не остались незамеченными, и бабушка бьет тревогу. Хотя я ей нравлюсь, с точки зрения бизнеса я не очень выгоден, а точнее, совсем не выгоден, поскольку обычно они кормят меня бесплатно. Она не знает, что Жаклин проводит вечера со мной, и признаться ей в этом мы, понятно, не можем. Помимо всего прочего, бабушка перестанет покупать мясо у Фонфона, если узнает, что он наш сообщник, а между тем она — его лучший клиент. Кроме того, мне совсем не хочется, чтобы об этом узнал Лами, — он может вызвать военную полицию, которая устроит мне засаду, и тогда неприятностей не оберешься. Так что обстановка напряженная, и меня это забавляет. Сегодня вечером Жаклин опять навестила меня. Проехала десять миль из Айн-эль-Тюрка только для того, что провести со мной petit quart d'heure. [84]Мы договорились о встрече в следующую субботу, после чего Фонфон поспешно увез ее в «Сен-Морис», чтобы успеть к ужину с Лами. 5 марта 1963 г. Приближается первый конкур де тир(конкурс по стрельбе). Очень важно выступить хорошо — как для того, чтобы отстоять честь полка, так и для того, чтобы продолжить наше нынешнее райское существование. Ну и разумеется, ради Лафона. Он не переживет, если мы потерпим провал. Я просто влюбился в него за эти недели. Я думаю, мы готовы к выступлению. Спусковые механизмы наших винтовок подогнаны с необыкновенной точностью. Мы пристреливаемся к мишени за три выстрела при самых неблагоприятных погодных условиях и отстреливаем горлышки бутылок с пятидесяти ярдов. Самый опасный для нас противник — наши нервы. Мы впервые участвуем в стрелковых соревнованиях, и у нас только одна попытка. 9 марта 1963 г. Теперь наш лагерь находится в двух милях от Орана, где завтра начнется турнир. Фонфон заехал за мной и отвез меня в Айн-эль-Тюрк, в гости к Тото. Он тоже участник заговора, так что сходил в «Сен-Морис» и дал условный сигнал Жаклин. Она вырвалась к нам на минуту, бросилась в мои объятия, тут же села в машину и растаяла в ночи. Я на седьмом небе.
На следующий день В соревнованиях участвуют четырнадцать полков, продолжатся они три дня. Каждый из нас будет стрелять четыре раза: дважды на точность и дважды на скорость. Организовано все очень профессионально. При стрельбе на точность у нас будет пять пробных выстрелов для того, чтобы пристреляться. После каждого выстрела перед мишенью появляется черный щиток, указывающий результат. Мишень разделена на концентрические круги и помечена цифрами — от десятки в центральном яблоке до единицы в наружном круге. Если ты попадаешь в девятку на два часа, щиток сначала девять раз перемещается вверх и вниз, затем движется в направлении двух часов и обратно, показывая, что пуля попала именно туда. Рядом со стрелком лежит учетчик с миниатюрной мишенью в руках, в которую он втыкает цветные булавки, отмечая место попадания, так что стрелок имеет представление о том, как ложатся пули. После пяти пробных выстрелов ты настраиваешь прицел — например, сдвигаешь его чуть влево, если все пули легли правее яблока, — и затем приступаешь к зачетной стрельбе. На то, чтобы произвести десять выстрелов, дается десять минут. Тут расслабляться нельзя, надо действовать очень сосредоточенно. После седьмого или восьмого выстрела глаза начинают слезиться и очертания десятидюймового яблока расплываются. Мгновенная невнимательность чревата тем, что ты пошлешь пулю в четверку или тройку, и — можешь паковать чемоданы. Чтобы победить, необходимо каждый раз выбивать не меньше восьмерки. Если же у тебя уже есть семь пуль в яблоке, тогда сойдут, скажем, и две четверки с шестеркой — ну а с шестнадцатью очками на последних трех выстрелах можешь вообще ни о чем не беспокоиться. Обстановка на стрельбище нервозная — ты видишь, как стреляют другие, и это отвлекает, не говоря уже о толпе зрителей. В девять утра проводилась проверка спусковых механизмов. Спусковой крючок должен поддаваться совершенно определенному давлению пальца: если он срабатывает слишком легко, винтовкой нельзя пользоваться. Кроме того, проверяли, отвечают ли винтовки установленным стандартам и не встроил ли кто-нибудь в мушку миниатюрную телескопическую линзу. После проверки начались соревнования. Я стрелял первым и сразу выбил четыре десятки и девятку, потеряв, таким образом, всего одно очко из пятидесяти. Вот как раз в такой ситуации начинаешь потеть от волнения, потому что понимаешь, что так продолжаться не может, и, когда прицеливаешься, все прыгает у тебя перед глазами. Приходится опустить винтовку и переждать, а время идет. Шестым выстрелом я попал в тройку и решил, что все кончено. В такие моменты на тебя волной накатывает разочарование, появляется тошнота и непреодолимое желание срочно отлить. Тут необходимо взять себя в руки, сосредоточиться и настроиться на работу. Перед тремя последними выстрелами у меня было потеряно восемь очков. Выбив две девятки и восьмерку, я довел счет до восьмидесяти восьми. Вполне прилично. Ван де Эст стрелял совсем плохо. Слишком живы были воспоминания о Кристианне, они витали над мишенью и уводили пули в сторону. Не намного лучше выступил и Шмидсдорф, после чего наши шансы стали совсем призрачными. Тут как раз испортилась погода, поднялся ветер. Несколько человек, включая Лафона, высказались за то, чтобы отложить стрельбы, но организаторы были против. В это время произошел любопытный инцидент. Настала очередь Лафона, и он стрелял очень успешно. Как вдруг подошел полковник и объявил, что соревнования откладываются из-за погоды. По всей вероятности, его парни показали неудовлетворительные результаты.
Лафон пришел в ярость и, перевернувшись на спину, стал протестовать. Полковник не знал, что Лафон — офицер, так как тот снял эполеты перед стрельбой, — и велел ему заткнуться. Это вызвало еще более яростные протесты со стороны Лафона. Теперь уже рассвирепел полковник, приказавший Лафону подняться и встать по стойке «смирно» при разговоре со старшим по званию. Лафон дошел до белого каления и ответил полковнику, что это он должен вытянуться по стойке «смирно», когда обращается к кавалеру ордена Почетного легиона. Запахло жареным, вплоть до дуэли. Полковник в конце концов в гневе удалился, пригрозив изложить весь инцидент в деталях генералу. Все остальные, естественно, горячо поддержали Лафона, который мгновенно стал в их глазах национальным героем. Программа первого дня соревнований была завершена, и мы отправились в лагерь праздновать доблестное поведение Лафона. Второй день соревнований Утром состязались стрелки из пистолета. И Виндель, и Вайс отстрелялись хорошо. А днем мы соревновались в скоростной стрельбе. Ван де Эст опять превзошел самого себя и набрал ноль очков. Итог дня: мы на пятом месте. Это плохо. Чтобы пройти в следующий круг, надо занять как минимум второе место. Все подавлены, и больше всех Лафон. Мне немного жаль старину Ван де Эста. Он тоже жалеет себя. Заключительный день Мы справились с задачей и вышли на второе место. Лафон вне себя от радости. Мы все тоже донельзя довольны собой. Виндель занял первое место в индивидуальном зачете в стрельбе из пистолета на точность, а я был самым точным по стрельбе из винтовки. Вечером вернулись в свой полк. Результаты стрельб вывешены в фойе,и все нас поздравляют. Начало процессу повышения престижа полка положено. Я объявлен лучшим стрелком полка и буду носить на рукаве нашивку в виде золотой винтовки. Мои шансы в личном соперничестве за Жаклин возрастают. 14 марта 1963 г. На центральном военном стадионе в Айн-эль-Тюрке была проведена торжественная церемония вручения призов и кубков. Вручал их генерал, и было любопытно, что он скажет Лафону. Мне и Винделю генерал преподнес авторучки с золотым пером и обещал золотые медали в скором времени, когда они прибудут из Франции. Лафон заказал ленч с шампанским в «Сен-Морисе» (что, я надеюсь, поднимет мой престиж в глазах нашей бабушки), после чего нам дали увольнительные до конца дня. 17 марта 1963 г. Мы снова в своем отдельном лагере в горах, где готовимся к следующему этапу соревнований. Жизнь прекрасна. Сегодня я провел один из лучших дней в своей жизни. Это
было просто божественно. Мы втроем — Жаклин, Фонфон и я — уехали, как обычно, в горы и нашли лес, полный цветов. Весь день был одним сплошным объятием с Жаклин. Арабские детишки без конца таскали нам цвета, так что машина Фонфона была забита ими. Это наше последнее воскресенье, через два дня Жаклин возвращается во Францию. Несмотря на грусть перед расставанием, мы непрерывно смеялись. Я снова влюблен. Вот это — жизнь. 25 марта 1963 г. Сегодня мне исполняется двадцать три. Открытка из Франции, от Жаклин. Кажется, Гюго сказал: «Самое большое счастье — знать, что тебя любят». Я счастлив. 27 марта 1963 г. Сходил сегодня в полк. Парни в хорошем настроении, несмотря ни на что. У Тандуа все в порядке. Выпил пива с Бобом и Кенни. Они по-прежнему ежедневно ишачат на стройке. Да, мне крупно повезло с этими стрельбами. Через два дня мы уезжаем в Арзев, к востоку от Орана, чтобы продолжить выступления на соревнованиях. Через два дня В Арзеве нас разместили в казармах регулярных войск. Условия жизни у них куда лучше, чем в легионе. Сегодня пристреливали оружие. На этот раз требования к стрелкам будут еще жестче, но и мы подготовлены немного лучше. У нас за плечами опыт первого конкур,и это несколько успокаивает нервную систему. 1 апреля 1963 г. Мы победили! Это настоящая сенсация — просто невероятно! Мы завоевали девять медалей из двенадцати и один из кубков. Каждому из нас как члену победившей команды выдали по золотой медали. Я получил также бронзовую медаль за третье место в комбинированном зачете по точности и скорострельности. Полковник Ченнел и Арно де Фуайар присутствовали на церемонии и, похоже, были очень довольны успехами Лафона в подготовке команды. Слава богу, Ван де Эст тоже стрелял хорошо — я за него боялся. Либо он отложил на время встречи с Кристианной, либо приспособился и повысил свою выносливость. Но впереди нас ждет заключительный этап чемпионата французских вооруженных сил, дислоцированных в Алжире. Соревнования состоятся через месяц в столице. На следующий день Сегодня воскресенье. Я съездил в Айн-эль-Тюрк, но радости мне это не доставило. Никак не мог избавиться от депрессии, заставить себя зайти в «Сен-Морис». Абдель Кадар уехал по
делам в Оран, и я просидел весь день в одиночестве, выпив цистерну «Рикара». На улице встретился с Фонфоном, но он куда-то торопился. К семи часам я был пьян в дым и пропустил последнюю машину, отходившую в наш лагерь. Конечно, меня могла отвезти туда военная полиция, но ездить с ней никому не доставляет удовольствия; к тому же этому обычно предшествует основательная обработка в полицейском участке. И вот я сидел в баре Абделя Кадара, ломая голову над тем, что мне делать, а тут он сам как раз вернулся из Орана. Он до смерти перепугался, что появится военная полиция, и, разумеется, она сразу же и появилась. Хорошо, Абдель Кадар с двумя парнями успел утащить меня в свои личные апартаменты. Когда полицейские ушли, меня погрузили в старенький драндулет Абделя Кадара и довезли до лагеря. 3 апреля 1963 г. Мы переезжаем со своей палаткой на территорию полка. Прощай, свобода, воздухом которой мы дышали в последнее время. Правда, часть дня мы по-прежнему будем проводить на стрельбище. Паршивая новость: у Тандуа открылся туберкулез. Его перевезут во Францию, а затем, видимо, уволят. Расстаюсь еще с одним хорошим другом. 5 апреля 1963 г. Лами перевели во Францию. Нет чтобы раньше. Как снег на голову письмо от Николь. Она живет на юге Франции, в Вансе. Пульс у меня участился, старые эмоции рвутся наружу. Но я их усмирил и написал ей сдержанный ответ. В таких случаях нельзя давать чувствам волю. Пасхальное воскресенье Вайс сегодня вечером в одиночку выдул два ящика «Кроненбурга» — совсем выжил из ума. Я стал поддразнивать его и дружески увещевать, а в результате мы сцепились не на шутку. Сначала я легко справился с ним, потому что он никак не мог сосредоточиться, но потом он рассвирепел и хотел уложить меня боковым ударом. Если бы он не промахнулся, то наверняка снес бы мне голову. Палатка грозила обрушиться, и тут уже вмешались все остальные. Назревало смертоубийство, так как сошедший с катушек Вайс гораздо опаснее разъяренного носорога и уж точно гораздо сильнее его. Положение спас Шмидсдорф, хлопнувший Вайса сзади по голове пустой канистрой. Впоследствии Вайс долго пытался выяснить, что его оглушило. Режим у нас прежний: весь день стреляем, всю ночь пьем. Когда заканчивается аппель,изпод койки вытаскивается ящик пива и начинаются посиделки. Часто к нам заглядывают Уилсон и Кенни. Разговор вращается вокруг одних и тех же тем: мир с его проблемами, жизнь с ее проблемами, женщины и последембельские планы. Бывают варианты. Боб — горячий поборник фашизма и считает, что в Англии фашизм покончил бы с депрессией и упадком и всколыхнул бы патриотические чувства. Боб читал кое-что по истории, но недостаточно. Я же убежден, что всякий режим, основанный на подавлении индивидуальной свободы, — это тирания и потому
недопустим. Тут мы заходим в тупик, выпиваем еще по бутылке пива и меняем тему разговора. 21 апреля 1963 г. Сегодня к нам заходил полковник, чтобы посмотреть, как мы стреляем. Лафон стал нервничать, и в результате все пошло наперекосяк. Наша отвратительная стрельба создала ложное представление о нас. На самом деле мы стали первоклассными стрелками. Я несколько раз выбивал 96 очков из ста, а с двухсот ярдов это не так-то легко. Под умелым руководством Вайса я научился тоже неплохо стрелять из пистолета. Когда Лафон и полковник ушли на обед, я взял «вальтер» Вайса и отбил горлышки двадцати пивных бутылок с шестидесяти футов за девятнадцать секунд. Это очень неплохой результат. Бьюсь об заклад, что Джон Уэйн [85]на такое не способен. Мы готовы к выступлению в Алжире. Десять дней спустя Завтра едем в Алжир. Предстоит последнее испытание нашего мастерства, от которого зависит, попадем мы во Францию или нет, а это очень важно для нас. У нас уже составлена грандиозная программа развлечений в Париже. Если эта программа не осуществится, это будет катастрофа. Прошел День Камерона. Все как обычно. Концерт, гонки на тачках, борьба, бокс и выпивка. Бу-Сфер сметен с лица земли. За последние месяцы поселок разросся за счет закопченных времянок, в которых всякие проходимцы и спекулянты пооткрывали магазины и бары в надежде, что деньги из легионерских карманов польются к ним рекой. Превращение заброшенной деревушки в приморский бидонвиль произошло быстро, но незаметно. Он внезапно вырос перед нами во всей своей красе. Еще вечером тут было пусто, а утром — на тебе. В целом это, конечно, приветствуется. Легионеры предпочитают пить и играть в пинбол в барах и бистро, а не любоваться романтическими закатами на пустынном берегу. Однако после вчерашнего праздника Бу-Сфер опять превратился в тихую и мирную рыбацкую деревушку, имеющую такой вид, словно тут неслабо оттянулась внушительная компания тигровых акул. В лагере все тоже выглядит так, будто его постигло какое-то бедствие. Половина полка в санчасти, другая половина щеголяет в темных очках. Особенно впечатляет одно вчерашнее проявление мстительности. Уилсон описал мне этот инцидент в деталях. В его роте есть легионер по фамилии Ванс. В разгар всенародного гулянья он свалился и сломал ногу в лодыжке. Он лежал и вопил от боли, что привлекло внимание его закадычного врага Виццика. Ванс значительно крупнее, и в прошлом Виццику не раз от него доставалось. А тут он увидел возможность немного выравнять счет и выбил у Ванса четыре зуба, пока тот корчился в муках. Наверняка он на этом не успокоился бы, если бы другие его не оттащили. Да, встречаются у нас симпатичные личности. Итак, завтра у нас будет ответственный день в Алжире. Ван де Эст не едет с нами, так как через три дня отчаливает на «Ла Кий».Он решил не брать с собой Кристианну, что обрадовало многих. Она, без сомнения, первый номер в борделе. Плохая новость: полковник строжайше запретил Лафону давать кому-либо из нас в Алжире увольнительные. Я так много слышал об этом городе, что было бы жаль после стольких лет в легионе так и не увидеть его. Но может быть, что-нибудь выгорит и без увольнительных. У
Шмидсдорфа в Алжире есть подружка, и ничто не может помешать ему встретиться с ней. Он раньше служил в 1-м парашютно-десантном полку, а их база в Зеральде расположена возле самого Алжира, так что он знает город хорошо. Два дня спустя Нас поселили в казармах регулярных войск в Мезон-Каре, что в нескольких милях от Алжира. Все готово к завтрашнему дню. Лафон посоветовал нам пораньше лечь спать, однако стоило ему уйти, как мы двинули в поселок и напились в стельку, после чего завалились в бордель. На следующий день Лафон рвал и метал, узнав от Суберы, какой финт мы откололи накануне. Но когда начались стрельбы, то удачно выступили мы со Шмидсдорфом, а Субера и Лафон — хуже некуда. К концу дня они, правда, улучшили свои результаты, и итогом одной серии выстрелов на точность и одной на скорострельность было 134 очка у Лафона, 139 у Суберы, 141 у Шмидсдорфа и 174 у меня. Мы значительно отстаем от лидеров и можем вылететь. Чтобы попасть во Францию, надо войти в первую тройку. Второй день соревнований Сегодня стреляли прилично, но раньше не раз показывали несравненно лучшие результаты. Теперь все зависит от того, как выступят завтра Вайс и Виндель в стрельбе из пистолета. Для нас со Шмидсдорфом напряженка кончилась, и я предложил смотаться в Алжир и отвести там душу. Вечер следующего дня Я переживаю последствия вчерашнего безрассудства. Одной из множества глупостей, которые мы совершили, было то, что мы отправились в город в форме. После объявления независимости никто в Алжире и его окрестностях легионеров в глаза не видел. Появиться в центре города в наших белых кепи было все равно что размахивать красной тряпкой перед быком. Мы доехали до Алжира на попутном грузовике, и Шмидсдорф тут же схватил такси и умчался к своей подружке. Я торчал в одиночестве посреди толпы арабов как белая ворона. Ощущение, что тебя сверлят тысячи враждебных взглядов, было не очень приятным. Но раз уж я приперся сюда, оставалось только направиться прямиком в ближайший бар. Бар был битком набит арабами, но, как ни странно, у стойки я заметил двух европейцев. Они пригласили меня в свою компанию, мы подняли тост за легион, и они объяснили, что их сюда привело. Один из них был бывшим майором французской армии и приехал в Алжир по делу, другой, поляк, имел какое-то отношение к дипломатической службе. Они познакомились пять лет тому назад, а сегодня случайно встретились в отеле и решили отметить это событие в
одном из баров, известных им еще по прежним временам. Я прибыл как раз к началу их встречи. В их обществе я почувствовал себя гораздо уютнее и был благодарен им за приглашение. Часа через четыре мы вывалились из бара. Поляк, который расплачивался с барменом, отстал от нас с майором на несколько ярдов, и ему преградили путь двое арабских головорезов в кожаных пиджаках, потребовавшие, чтобы он предъявил им свой паспорт. Поляк послал их подальше и потребовал в свою очередь, чтобы сначала они показали ему свои документы. Неожиданно улица наполнилась арабами, вылезшими, казалось, из всех щелей и темных углов. Я вернулся к поляку и высказал арабам неодобрение по поводу их поведения. Внезапно один из них подскочил ко мне и двинул кулаком в челюсть. Я сделал два шага назад и, когда он кинулся за мной, ударил его изо всей силы ногой в пах. Он сложился пополам с тихим вздохом. Я никогда раньше не применял такие удары и убедился, что они очень эффективны. Однако торжествовал я недолго. Тут же в атаку бросились все остальные. Я наносил удары направо и налево, отпихивая арабов, которые набрасывались на меня со всех сторон, как крысы, но в конце концов рухнул под весом навалившейся на меня массы. Хорошо помню один момент: кто-то из арабов склонился надо мной и я умудрился заехать ему в глаз пяткой. Он взвыл от боли, а у меня под носом замелькал целый лес рук со сжатыми кулаками. Я отчаянно боролся и брыкался, стараясь подняться на ноги, но это было бесполезно, и я чувствовал, что слабею. Эти ребята были настроены очень серьезно, и я ожидал, что вот-вот кто-нибудь из них всадит мне нож меж ребер. Это ощущение не из приятных, особенно когда ты распростерт на земле и не можешь шевельнуться. Я думаю, спасло нас, как ни парадоксально, слишком большое численное превосходство арабов. Они мешали друг другу. У меня уже совсем не осталось сил, и я решил, что все кончено, когда нападающие вдруг бросились врассыпную, а передо мной выросли двое арабских солдат с нацеленными на меня автоматами. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего. Но в этот момент я с облегчением увидел, что к нам приближается поляк. В самом начале заварушки он кинулся прочь с криками: «Помогите!», «Убивают!», «Полиция!» — и, помню, я тогда подумал, что лучше бы он помог мне отбиваться от арабов. Майор между тем лежал недвижно на земле, у него была глубокая рана, тянувшаяся от глаза до угла рта. Мы подняли его и направились вслед за арабскими полицейскими в их участок. С нами остался один из арабов, который рассказывал полицейским о том, как мы напали на них. По прибытии в участок майора сразу отправили на «скорой помощи», а нас с поляком допрашивали три часа. После этого поляка отпустили, и тут я начал нервничать. Было ясно, что я для них главная добыча и добром это для меня не кончится. При мне не было ни увольнительной, ни каких-либо других документов, удостоверяющих мою личность. И никто не имел представления, где я нахожусь. Единственный, кто мог бы что-то для меня сделать, — это поляк, но, помня его бегство в начале драки, я не слишком на него надеялся. Было четыре часа утра, я уже ощущал последствия избиения. Форма была изодрана. Положение было хуже некуда, и я всерьез начал опасаться за свое будущее. Арабы пытали меня своими дурацкими вопросами: что я делал в их городе? Почему у меня нет увольнительной? Почему у меня нет никакого удостоверения? Зачем я напал на невинного прохожего? Но тут наконец появился поляк с четырьмя жандармами. От радости мне хотелось броситься ему на шею. Жандармы еще целый час договаривались с арабами о том, чтобы забрать меня к себе, после чего последовал допрос уже с их стороны. Я рассказал им, как все было, от начала до конца, объяснив, что полковник запретил выдавать нам увольнительные и поэтому я решил сбежать в город нелегально. Жандармы отнеслись к этому с пониманием, но сказали, что обязаны тем не менее составить рапорт, так как обстановка в Алжире очень неспокойная, а арабы так или иначе подадут рапорт сами. Похоже, я стал инициатором
маленького международного скандала. В конце концов нас отпустили. Мы направились в отель, где нашли майора, которого уже починили и склеили. На лице его красовались тридцать швов, и они навсегда останутся с ним как напоминание об этом вечере. Мы пребывали в радостном возбуждении в связи с тем, что все кончилось более или менее благополучно, и не могли не отпраздновать это шампанским. Они благодарили меня за поддержку и провозгласили тост в честь легиона, а я в свою очередь был благодарен поляку за то, что он привел жандармов. На этом мы распрощались, я взял такси и вернулся в лагерь. Было уже шесть часов, я был измотан до предела. Часовой на КПП при виде меня вытаращил глаза, и его можно было понять. Лицо мое опухло и стало примерно в три раза шире, чем обычно, губы были разбиты и раздулись, вокруг глаз расползались сине-зеленые круги. Хорошо, хоть зубы были целы. В казарме я увидел мирно спящего Шмидсдорфа. На лице его блуждала слабая довольная улыбка. Он, по-видимому, неплохо провел время в отличие от меня. Я рухнул на свою койку и уснул. Жандармы явились к Лафону, когда он наблюдал на стрельбище за выступлением Вайса и Винделя. Я в это время еще спал и был внезапно разбужен ворвавшимся в казарму тайфуном. Лафон был в такой ярости, что я стал опасаться за свою жизнь. Он носился взад и вперед по комнате и исступленно орал на меня, брызгая слюной, заикаясь и заговариваясь. Я испугался, что его хватит кондрашка. Он вопил, что даже боится представить себе, как воспримет этот инцидент полковник, не говоря уже о генерале, и поклялся, что засадит меня на год за решетку. Арабы уже передали французам свой рапорт, в котором говорилось, что я напал на безоружного прохожего и выбил ему глаз. Лафон продолжал неистовствовать, а у меня не было сил возражать ему. В заключение он объявил, что с этого момента я могу считать себя арестованным, и вылетел из помещения. Из пистолета наши стреляли в этот день плохо. Если бы они выступили успешно, это могло бы несколько облегчить и мою участь, но этому не суждено было случиться. Мы заняли четвертое место. Это было, конечно, большое разочарование после всех затраченных усилий. Нам не хватило трех очков, чтобы войти в тройку призеров, которая наверняка поедет во Францию. У нас, правда, еще остается крохотный шанс, поскольку мы набрали в общей сложности более 1750 очков, но, боюсь, мои подвиги не будут способствовать благоприятному для нас решению. Вечером я решил пойти к Лафону и объяснить ему, как все было на самом деле. Я не мог не сделать этого, так как слишком уважал его. Кроме того, я хотел извиниться перед ним за то, что поставил его в унизительное положение перед полковником. Лафон отвечал за нас, и его обвинят в том, что он не смог уследить за дисциплиной в команде. Он на этот раз говорил со мной совершенно спокойно и задал вопрос: почему я не попросил у него увольнительную? Я ответил, что это было бессмысленно, так как я понимал, что он будет вынужден отказать мне. А я уже твердо решил попасть в Алжир, и если бы сбежал в самоволку после разговора с ним, это было бы еще хуже, потому что явилось бы нарушением прямого приказа. Он заметил, что мне надо было убираться подальше с места происшествия, как только драка началась, но я возразил, что не мог оставить в беде двух гражданских лиц. Что они подумали бы в этом случае о легионе? Лафон сразу смягчился — он безмерно дорожит честью легиона. После этого его отношение ко всему инциденту круто изменилось. Он сказал, что сам он теперь ничего не решает, так как рапорт отправлен командиру дивизии. Так или иначе все это дойдет до полковника, и вместо капральской школы мне светит тюрьма. Затем он добавил, что подаст свой рапорт, в котором отзовется обо мне положительно и обязательно подчеркнет, что я пришел на помощь гражданским лицам, — так что мне, возможно, дадут за это медаль.
На следующий день Сегодня состоялась церемония закрытия соревнований и награждение победителей медалями и кубками. Я получил бронзовую медаль в индивидуальном комбинированном зачете по точности стрельбы и скорострельности и горжусь этим чрезвычайно. Третье место означает, что лично я становлюсь участником чемпионата Франции. Лафон сомневается, что полковник даст добро на поездку одного легионера, и к тому же я буду, скорее всего, уже за решеткой. Я думаю, что Лафон в целом все-таки доволен успешным выступлением нашей команды, а если у него есть основания радоваться, то почему бы не радоваться и нам. 12 мая 1963 г. Снова Бу-Сфер. Доложил о прибытии капитану Жэ. Капитан поздравил меня с хорошей стрельбой и добавил, что вынужден объявить мне восемь суток ареста. Он заметил, что срок был бы больше, если бы не положительный отзыв Лафона. При описании этого инцидента Лафон поистине дал волю красноречию. По его версии, я удрал в Алжир, так как был не в силах противиться врожденной тяге к перемене мест, а его рассказ о том, как я героически вступился за двух гражданских лиц, на которых напала банда арабских головорезов, заставил бы покраснеть от зависти самого Ланселота. [86] Я побывал у куаффёра,который сделал мне приличествующую случаю прическу буль а зеро,после чего меня препроводили с одеялом под мышкой на «губу». Оскар Каутц, ныне старший унтер-офицер полка, сердечно приветствовал меня у ворот темницы. Оказалось, я стал кем-то вроде героя, так как в полку прошел слух, что я пытался убить нескольких арабов, развязав уличную битву, которая войдет в анналы героических деяний легиона. А пока меня ожидают пелоти трудовое перевоспитание. Восемь дней спустя Сегодня вышел на свободу. Распорядок дня на «губе» тот же, что был еще в Филипвиле. Подъем на рассвете. Весь день тяжелые корве картье(хозяйственные работы), а вечером спортивные упражнения со свистком. Совсем как в добрые старые времена. Охраняются арестованные здесь строже, чем в Филипвиле, и ни о какой контрабанде пива или сигарет не может быть и речи. Я потерял девять фунтов веса и чувствую себя прекрасно. Пришло радостное известие, что нашу стрелковую команду все-таки посылают во Францию. Вечером мы отпраздновали эту новость с Вайсом, Уилсоном, Карлсеном и Кенни. На следующий день Меня вызвали на ковер к полковнику Ченнелу. Он был любезен выше всякой меры. Поздравил меня с успешным выступлением, выразил сожаление по поводу того, что пришлось упрятать меня на несколько дней за решетку, и добавил, что я должен сознавать, кто в этом
виноват. Главная новость: через несколько дней начинается обучение в школе подготовки капралов и от нашего полка посылают меня. А это значит, что я нееду во Францию с нашей командой. 26 мая 1963 г. Ченнел покидает полк, и сегодня состоялся парад в честь нового командира, полковника Кайу. Многие предпочли бы видеть на этом месте Арно де Фуайара, но он пока только майор, так что не имеет права занимать эту должность. Церемонию инаугурации проводил генерал Лефор. 28 мая 1963 г. Я на время распрощался с друзьями и переместился в лагерь Лендлесс, где находится школа подготовки капралов. Лагерь расположен в пяти милях от полка, в горах, на высоте 2000 футов над уровнем моря. Наш взвод состоит из сорока пяти человек. Командует нами моложавый капитан с суровым лицом, по фамилии Маскаро. В помощниках у него три сержанта: Дельгадо, Шмидт и Винтер. В своем приветственном слове Маскаро доходчиво объяснил нам, что нас ожидает в ближайшие четыре месяца. Главная цель курса обучения — сделать из нас настоящих мужчин, а вторая цель — сделать из нас капралов, достойных служить в лучшем полку французской армии. В прошлом подобные школы были включены в централизованную систему подготовки капралов для всей армии, но данная создана специально для 2-го парашютно-десантного полка. Это его собственная организация. Полку требуется всего двадцать капралов, и ближайшая задача Маскаро и его приспешников — как можно скорее выявить среди нас более слабых и отсеять их. А остальные должны в совершенстве овладеть военным искусством и стать образцовыми служаками. По окончании школы мы будем способны находить дорогу в горах как по карте, так и без нее, мы будем экспертами по всем видам оружия, по управлению танками, по взрывчатым веществам и проведению диверсионных актов. Одним словом, мы войдем в сержантский состав легиона, будем его опорой. Мы будем поддерживать дисциплину в легионе, но для этого мы должны на своей шкуре понять, что такое дисциплина, стать настоящими мужчинами, и становиться ими мы начнем с завтрашнего дня. Я почувствовал, что нам придется здесь очень несладко. В самой атмосфере этого лагеря есть что-то зловещее. Никакого сомнения, что это будет намного хуже, чем курс обучения новобранцев.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ В ШКОЛЕ КАПРАЛОВ 6 июня 1963 г. За восемь дней, что мы здесь провели, мои предчувствия относительно этой школы вполне оправдались. Это концлагерь. Маскара по сравнению с ним была курортом. Наш день начинается в пять утра с пятимильного галопа по пересеченной местности. Затем строевой смотр и утренняя проверка казарм. Повторная проверка производится в полдень, ну а вечером, как полагается, аппель.Как правило, состояние казармы и нашего имущества не отвечает установленным стандартам, и следует наказание — либо индивидуально для провинившихся, либо для всего взвода в виде дополнительной проверки в полночь, в четыре часа ночи или в любое другое время, когда это придет в голову дежурному сержанту. Главная цель здешних сержантов — оставить нам как можно меньше времени для сна. Это самый верный способ задушить в зародыше всякую попытку сопротивления, и они твердо намерены исключить малейшую возможность этого. Каждый из нас по очереди назначается дежурным капралом. В обязанности дежурного капрала входит составление списка наряда, построение пелотона(взвода) на плацу и подготовка казармы к аппель.Накануне вечером он должен составить распорядок следующего дня, расписание караулов и тому подобные документы и представить их Дельгадо после аппель.Эти документы должны служить образцом графического искусства, где расстояние между строчками, ширина полей и все прочее соблюдено с точностью до миллиметра. Дельгадо следит за тем, чтобы человеку хватило этой работы часов до трех ночи; очень немногие справляются с ней раньше. Сами занятия практически не отличаются от того, что мы делали в Маскаре. Разница лишь в том, что там мы впервые занимались этим, а теперь мы учимся передавать свой опыт другим. Весь день мы проводим в горах. Профилирующими предметами считаются боевая подготовка и ориентирование по карте. Вечером мы возвращаемся в казармы форсированным маршем. Если ты не сможешь идти на марше лучше своих подчиненных, ты не заслужишь их уважения и командир из тебя будет никакой. Кроме Ноэля, я почти никого во взводе не знаю. Отношения между нами довольно прохладные: как и в первые дни в легионе, все держатся поначалу отчужденно, изучая других, прежде чем сблизиться с ними. В течение четырех месяцев наши знания и умения в самых разных областях будут неоднократно проверяться, нам предстоит сдать две промежуточные экзаменационные сессии и одну заключительную. Очень важно занять в итоге первое место: во-первых, это престижно — что-то вроде получения «Меча почета» в Сандхерсте, [87]во-вторых, сулит немалые материальные выгоды. Курсанту, занявшему первое место, — только ему одному — может быть присвоено звание старшего капрала, вслед за чем он поднимется до звания младшего сержанта и будет носить уже не белое кепи, а черное. Жалованье старшего капрала вдвое выше, чем у остальных капралов, обитает он в элитном обществе себе подобных. Кроме того, ему предоставляется отдельная комната и выделяется в помощь ординарец, который содержит в порядке его форму и имущество, да и вся его жизнь намного увлекательнее. Так, в его обязанности входят периодические дежурства по борделю, что несравненно приятнее, чем
собирать камни в горах. Поэтому в пелотонеожидается неуклонная борьба за первое место — здесь немало парней, обладающих необходимыми для этого мозгами и способностями. Один из них — француз Виньяга, который даже на этой начальной стадии выделяется на общем фоне как потенциальный претендент на первенство. Голова у него работает очень хорошо, да и по натуре он прирожденный лидер. Сильные соперники — немцы Калушке и Питцер. Калушке находится в отличной форме и вообще очень гармоничная личность: способный, добродушный, здравомыслящий. У Питцера более сложный характер и, пожалуй, самая ясная голова; он целиком сосредоточен на достижении цели, никаких эмоций, ни капли юмора. Он старше большинства других, и ему трудно будет состязаться с нами в физической силе и выносливости, но то, что находится у него под черепушкой, с лихвой это компенсирует. Среди испанцев признанный лидер — Эдуардо де Сото. По складу характера он похож на Калушке, но более открыт. Его преданность делу так же неколебима, как испанская гордость. Интересно будет посмотреть, как будут развиваться его отношения с Дельгадо. Разумеется, сержант не будет делать ему никаких поблажек, но у испанцев гораздо сильнее, чем у других этнических групп, развита склонность держаться вместе. Помимо зачетов по спортивной подготовке и экзаменов по различным предметам, нам в течение всего периода обучения будут насчитываться очки за стрельбу и усердие. Усердию и моральному духу придается первостепенное значение. Это, возможно, будет мешать Питцеру — он ходит по большей части как в воду опущенный. Итак, все готово к битве, которая обещает быть нелегкой и очень увлекательной. Все понимают, что даже с матеральной точки зрения ставки высоки: деньги, престиж, лучшие условия жизни. Мы как-никак наемники и прибыли сюда не для того, чтобы валять дурака. Мысли о беззаботном существовании давным-давно похоронены. Неделю спустя Тяжелее всего дается борьба с усталостью. Крутимся безостановочно, ни минуты покоя. Утром бегали на время пять миль с полной выкладкой — вещмешки, винтовки. Вернувшись в полдень в казарму, обнаружили там невообразимый хаос. Все содержимое наших тумбочек валялось кучей посреди комнаты: наша форма, рубашки, обувь, шлемы. Туда же было брошено постельное белье, а койки были разобраны на части и разбросаны по всем направлениям. Затем куча была засыпана двадцатью пакетами мыльного порошка и обильно полита водой из шланга, так что все это выглядело как последствия землетрясения с последующим наводнением. Мы добрались до лагеря совершенно измотанными после кросса, и представшее перед нами зрелище было последней каплей. Так у нас развлекается Винтер. Он отличается от других сержантов, Шмидта и Дельгадо, — это парочка дюжих головорезов, но у них есть хотя бы нормальное чувство юмора. Винтер же — худосочный альбинос с бледным лицом, бледноголубыми водянистыми глазами, длинным носом и слабым женственным ртом, и при этом он настоящий садист, находящий удовольствие в том, чтобы доставлять неприятности другим. В Бельзене или Аушвице [88]он сделал бы головокружительную карьеру. Между тем в два часа ожидалась очередная проверка, и все должно было находиться в полном порядке. Бог знает как, но мы с этим справились. Стирать и сушить вещи было некогда, мы просто сложили их мокрыми и скользкими от мыла в шкафчики, а вечером после аппельу нас была большая стирка, затянувшаяся далеко за полночь. Обычное дело. За две недели, что мы здесь находимся, мне пять раз доставалось теню кампань,которое заканчивается не раньше часа ночи.
Здешние сержанты придумали еще одно наказание для нас. После аппельты должен пойти на берег моря, наполнить флягу морской водой и принести ее сержанту, чтобы он мог убедиться, что ты там был. До моря пять миль, и ночью эта прогулка занимает пять часов. Возвращаешься с нее уже в три часа ночи. Мне пока приходилось делать это только один раз, но и этого мне хватило. Как-то в начале этой недели во время аппельШмидт нашел в моем шлеме комара. После этого шестеро из нас изображали похоронную процессию: мы несли растянутое одеяло, на котором лежал труп комара. Я должен был вырыть могилу глубиной пять футов, похоронить комара в ней и установить крест с надписью: «TOM DOOLEY EST MORT». [89]Шмидт катался от хохота. Я, возможно, разделил бы его веселье, если бы это было не в час ночи. Мы тут находимся во власти сумасшедших. 25 июня 1963 г. Наше физическое развитие достигло небывалых высот, и одновременно мы подыхаем от усталости и бессонницы. Надвигается первая сессия зачетов и экзаменов. На следующей неделе будут проверять, что мы успели выучить и узнать и каких успехов достигли в физической подготовке. Две последние недели по ночам мы только и делали, что мотались по горам. Согласно плану, мы, разделившись на небольшие группы, ориентируясь по компасу и измеряя расстояние шагами, должны пройти десять миль и выйти к какому-нибудь перекрестку, реке или другому пункту, где нас будет ждать машина, чтобы отвезти нас обратно в лагерь. На деле же мы никогда не выходим к этому пункту, не находим машины и возвращаемся в лагерь пешком уже на рассвете. За это в виде наказания с самого утра нас заставляют проделывать физические упражнения по интенсивной программе. И несмотря на это, мы действительно делаем успехи. Нас разбрасывают ночью на парашютах по всей округе, и, пройдя миль двадцать по азимуту и иногда прибегая к помощи аэрофотоснимков, наутро мы собираемся в назначенном месте. А это нелегкая задача среди голых холмов, где практически нет никаких ориентиров. Используя карту, мы находим дорогу в любое время суток с такой же легкостью, с какой ходим по казарме. Маскаро может ткнуть пальцем в какое-либо место на карте в двадцати милях от Лендлесса и сказать: «На рассвете вы должны быть вот здесь» — и мы будем. Мы становимся компетентными инструкторами по строевой подготовке. Мы умеем обращаться с радиоаппаратурой, минами и взрывчатыми веществами, бронетехникой, разными видами стрелкового оружия и гранатами, в том числе советскими, американскими и немецкими. Мы можем наводить мосты и переправы через реки, способны провести несколько дней в горах без продовольствия, на одном лишь подножном корме. Мы можем наложить товарищу шину на ногу и спуститься с ним на руках в ущелье глубиной сотню футов; прожить пять недель, уделяя сну три часа в сутки; пробежать пять миль с полной выкладкой за сорок пять минут; подняться по канату на высоту тридцать футов, захватывая его голенями, но не ступнями; и наконец, мы можем петь всю ночь напролет. Слаженность наших движений в строю сразила бы наповал лучших строевиков Колдстримского гвардейского полка, а если бы на марше нам пришлось состязаться с мулом в выносливости, мул свалился бы первым. И несмотря на все это, Дельгадо, Шмидт и Винтер полагают, что мы позорим честь полка и всего легиона, и намерены срочно спасать ее, загоняв нас до полусмерти. В результате моральный дух достиг рекордного минимума, и многие говорят, что откажутся участвовать в предстоящих нам испытаниях, надеясь, что их отошлют обратно в полк. Но немало и таких, кому гордость и целеустремленность не позволяют сдаться, они полны решимости выдержать
все. Среди них Питцер, Сото, Калушке, Манбар, Виньяга и даже наш прославленный матадор Нальда, который тоже здесь с нами. Что касается меня, то я не собираюсь ломаться первым, что бы со мной ни случилось. И вот сегодня мы с удвоенной энергией накинулись на возведенные сержантами рогатки и препоны, и, хотя усталость въелась в наши лица, как застарелая грязь, мы откуда-то черпали силы и пробегали дистанцию за рекордное время, забирались по канату, прыгали далеко, как никогда, отжимались и выполняли упражнения для брюшного пресса черт знает сколько раз. Мы прекрасно помнили все инструкции и изученный нами материал: тактико-технические данные стрелкового оружия, включая размеры и вес всех его деталей, скорость, с какой вылетают пули из разных видов оружия, и расстояние, которое они могут пролететь; различные виды мин, танков и прочего вооружения. Короче говоря, мы приготовили домашнее задание, хотя где мы нашли для этого время — никому не известно. За небольшим исключением, в этом пелотонесобрались легионеры, обладающие очень высокими воинскими качествами, и как группа они представляют собой нечто такое, с чем я ни разу не сталкивался за все три года в легионе. И что бы там ни говорили Дельгадо и прочие, я думаю, сегодня мы произвели на них впечатление. Я думаю, они не ожидали этого от нас. 30 июня 1963 г. Экзамены сданы. Нас отпустили в Бу-Сфер, чтобы мы могли отпраздновать это событие и перевести дух впервые за целую вечность. Я встретился с Бобом и Кенни и излил им душу, рассказав о том, как тяжко живется в Лендлессе. Они не поверили мне. На следующий день По результатам экзаменов первое место занимает Виньяга. Я неожиданно вышел на второе, а Питцер отстает от меня на одно очко. Пива четвертый, за ним идут Сото и Калушке. В таком распределении мест нет ничего удивительного (я говорю не о себе). Но впереди у нас еще много всякого, и все может измениться. Восемь человек не дотянули до установленного минимального уровня и будут отправлены обратно в полк. 2 июля 1963 г. Все вернулось на круги своя. Носились сегодня по горам с тяжелым грузом за плечами. Винтер, у которого, разумеется, не было никакого груза, все время нас подгонял. Я, помимо всего прочего, тащил радиостанцию весом двадцать шесть фунтов и перенес марш, наверное, хуже всех. Винтер шагал во главе колонны, и все более громкие стоны и проклятия позади заставили его в конце концов остановиться. Он дал приказ передвигаться ползком. В первый момент я подумал, что на этот раз народ взбунтуется. Винтер издевался над нами как хотел; все были сыты его штучками по горло и ненавидели его. Он играл с огнем — какую-то секунду казалось, что может произойти все что угодно. Среди нас есть экземпляры, с которыми опасно заходить слишком далеко. Но все обошлось, все покорно ползли. Радиостанция натерла мне спину до крови, и возникает чувство, что позвоночник сломан. Аппельсегодня прошел кошмарно. Шмидт опять неистовствовал в связи с состоянием нашего
имущества, разбросал его по казарме и объявил, что в полночь состоится повторный аппель,на строевом плацу. Хочешь не хочешь, пришлось тащить на плац наши койки, тумбочки и все прочее и расставлять там это в таком же порядке, как в казарме. В полночь Шмидт скрупулезно осмотрел все с фонариком, снова был не удовлетворен и назначил еще одну проверку в казарме на пять часов утра. А это значит, что вставать придется в четыре. Я не вижу никакой логики в действиях сержантов. Они совершенно бессмысленны и неразумны. 4 июля 1963 г. Прыгали с парашютом в дюнах на мысе Фалькон. Песок очень обманчив: сверху кажется, что почва мягкая, но в некоторых местах она тверже бетона. У Гассе при приземлении произошло смещение позвонков, а Дюфур сломал ногу. Из учебного взвода их отчислили. Отсеялось уже десять человек, осталось тридцать. У меня на спине, там, где ее натерла радиостанция, вздулся огромный волдырь. Такое ощущение, будто таскаешь пузырь с водой, который подвешен на гвозде, вбитом в позвоночник. Придется завтра идти в полк на большое вскрытие. Надеюсь, в санчасти теперь работает ктонибудь другой вместо бельгийца Фарука. Я встречи с ним не выдержу. Забавный инцидент произошел сегодня во время аппель.Шмидт взял наугад для проверки одну из винтовок со стеллажа, заглянул в ствол, заявил, что он грязный, и велел владельцу винтовки сделать шаг вперед. Владельцем оказался Педро Родригес. У Педро явно не все дома, хотя солдат он хороший. Мне он нравится. Но психика у него совершенно неуправляемая, и под горячую руку ему лучше не попадаться. Шмидт бросил ему винтовку, велел представить ее на повторный осмотр в полночь и, повернувшись, направился к дверям. Но прежде чем он дошел до них, Педро взорвался. Издав долгий мучительный вопль, напоминающий рык умирающего льва, он схватил винтовку за дуло и стал бешено крутить ее над головой, как спортсмен, собирающийся бросить молот. Он таки бросил винтовку в Шмидта, и она врезалась в дверной косяк в дюйме от головы сержанта. Все это произошло за какиенибудь две секунды, после чего в казарме целую минуту стояла мертвая тишина. Все застыли, включая Шмидта и самого Педро. Редкостная по напряженности сцена. Затем Шмидт медленно поднял винтовку и, подойдя к Родригесу, очень тихо и спокойно произнес: «En prison — allez!» [90]Педро с одеялом под мышкой торжественно направился на «губу» под конвоем сержанта. 5 июля 1963 г. Пива доказал, что он не случайно занял четвертое место. Он очень изобретателен, а сегодня превзошел самого себя. Во время аппельВинтер обнаружил на подметках его ботинок пыль и послал его за морской водой, приказав разбудить его по возвращении. Пива растаял в темноте с флягой, но через десять минут вернулся и сказал, что пусть он будет проклят, но не побежит на берег. Вместо этого он помочился во флягу, добавил холодной водопроводной воды, завел будильник на два часа и улегся спать. В два часа он отправился докладывать Винтеру. Тот сунул во флягу палец, облизал его и пришел к выводу, что это морская вода. Таким образом Пива заставил сержанта выпить его мочу и навечно вошел в анналы легиона. Это была настолько потрясающая хохма, что моральный дух в пелотонеразом подскочил до рекордной высоты.
Если произойдет невероятное и этот дневник попадет когда-нибудь в руки Винтера, то все, что я могу ему сказать: «Prost». [91] 10 июля 1963 г. У нас новый командир, лейтенант Лоридон. С Маскаро мы расстались без слез. Лоридон держится спокойно, но чувствуется, что характер у него твердый. Он целый день жует шики время от времени сплевывает его. По-видимому, он перенял эту привычку у арабов, когда был у них в плену три года назад. Сегодня он проверял состояние оружия, остался им недоволен и объявил нам всем теню кампаньна три дня и по два часа дополнительной строевой муштры во время обеда также в течение трех дней. На оружии не было ни пятнышка — просто он, повидимому, хочет показать, что с ним шутки плохи. 12 июля 1963 г. Педро вышел с гауптвахты, его сменил там Гарбу, который отказался выполнить приказ Винтера. Гарбу был старшим наряда по уборке умывален и туалетов. Во время аппельсержант заявил, что их работа никуда не годится, и велел вычистить туалеты зубной щеткой и в полночь доложить. Гарбу послал его подальше. На следующее утро На утреннем построении Гарбу вывели перед всем пелотоном,и Дельгадо прочел нам лекцию о том, что недопустимо не выполнить приказ командира. Гарбу же обладает строптивым нравом и упрям, как тысяча мулов. Закончив свою речь, Дельгадо повторил приказ, данный Винтером накануне, — идти чистить туалеты зубной щеткой. Перед нами разворачивалась драма столкновения не только двух военнослужащих разного положения, но и двух людей с характером. Мы с интересом наблюдали за этим спектаклем и чуть ли не кожей ощущали напряжение между двумя силами, не желавшими уступать друг другу. Наверное, Дельгадо и сам был не рад, что дело зашло так далеко, потому что, я думаю, он, подобно всем нам, уважает Гарбу как сильную личность, но у него не было выхода. А Гарбу глядел на нас с гордостью и, зная, что все поддерживают его, не хотел сдаваться. Это была настоящая трагедия, разыгравшаяся на пустом месте из-за этого ничтожного подонка Винтера. Мне хотелось выйти вперед и сказать: «Послушайте, эту проблему можно разрешить по-другому», но я и сам понимал, что по-другому ничего сделать нельзя. Гарбу повторно не подчинился приказу и в результате был изгнан не только из пелотона,но и из легиона и переведен в пехоту регулярных войск. Весь пелотонпритих. Все мы пережили потрясение, и, я думаю, что-то в нас умерло. Нет, мы не сломлены, у большинства из нас достаточно внутренних сил, чтобы выдержать подобное обращение. Но мы не можем смириться с тем, что произошло сегодня. Этот случай не испугал нас, но ранил нашу психику, и шрам остался. Мы больше не видим смысла в том, что мы делаем. А бессмысленный труд не вызывает побуждения заниматься им и не дает никаких результатов. У нас нет ни желания, ни сил продолжать работу. Все погрузились в угрюмые размышления, и я думаю, потенциально мы представляем большую опасность. Наши мысли
текут по одному и тому же руслу, нами владеют одни и те же чувства. Нас легко было бы спровоцировать на демонстративное неповиновение, но никто нас не провоцирует, так что все хмуро замкнулись в своем озлоблении. Бунтарский дух бурлит у самой поверхности, грозя вырваться на свободу, но к утру он испарится. 15 июля 1963 г. Пожалуй, Лоридон мне нравится. В нем меньше настырности, чем в Маскаро. Когда он собирает нас для того, чтобы поговорить с нами, то позволяет нам курить, а Маскаро такое и в голову не пришло бы. Говорит Лоридон так тихо, что иногда его плохо слышно даже на расстоянии одного-двух футов. Но под внешним спокойствием кроется что-то очень жесткое. Не вредное или подлое, а скорее беспощадное; чувствуется, что он способен почти на все. По крайней мере, я не удивился бы никаким чудачествам с его стороны. Он совершенно не похож ни на кого из известных мне людей. Сегодня нас выбросили на парашютах в лесу около Мсилы. Удивительное ощущение, когда опускаешься прямо на деревья. Сначала лес выглядит сверху как толстый мягкий ковер, но, приблизившись к нему, понимаешь, что это кошмар. Управлять спуском, чтобы не впилиться в дерево, ты практически не в состоянии, потому что тебя все время раскачивает взад и вперед, как маятник, да еще сносит ветром в сторону. Единственное, что ты можешь, — защитить рукой свои гениталии и положиться на милость Господа. Все прошло благополучно. Асебаль, правда, угодил-таки прямо на дерево и беспомощно повис на ветвях, как ощипанный гусь. После прыжка Лоридон разделил нас на группы и пообещал той, которая первой доберется в полном составе до лагеря, дать пасс де нюив бордель. Никогда еще мы не проходили десять миль с такой скоростью. Наша группа (Манбар, Вилле и я) опередила других всего на несколько минут. Правда, самым первым был Штробендер, но его товарищи отстали. Итак, на следующей неделе идем в город. Авторитет Лоридона сразу возрос, но я уверен, что он устроил гонку не ради этого. 17 июля 1963 г. Мой волдырь опять оживился и разросся до размеров мячика для гольфа. Мы рыли траншеи в горах, и в какой-то момент боль стала настолько нестерпимой, что я попросил находящегося рядом Ноэля вскрыть волдырь охотничьим ножом. Тут разыгралась забавная сцена: в тот самый момент, когда Ноэль стоял у меня за спиной с ножом наготове, неожиданно появился Лоридон. Он, очевидно, решил, что Ноэль собирается меня заколоть, и завопил: «Arretez-ca! Arretez-ca!» [92]
Я объяснил Лоридону, в чем дело, и, увидев волдырь, он тут же посадил меня в джип и отвез в лагерь. Там повторилась старая история: я жевал берет, пока мне выдавливали гной. Когда операция закончилась, я был с головы до ног в поту, но чувствовал, будто у меня со спины сняли целую тонну груза. В образовавшийся на спине кратер влили пинту пенициллина и запихнули туда пучок корпии, пропитанный йодом; я воскрес и был готов снова приступить к работе. 20 июля 1963 г
Ничто так не сближает людей, как перенесенные вместе испытания. Так постепенно и практически неизбежно произошло за последние недели у нас с Виньягой и Сото. Мы подружились, и, я думаю, надолго. Разговаривая с ними во время наших длительных переходов, я убедился, что мы на многое смотрим одинаково и ценим в жизни и в людях примерно одно и то же. Думаю, это началось, когда нас сбросили на парашютах в лесу за Мсилой и мы должны были вернуться в Лендлесс к семи утра. Мы пробирались в лагерь сквозь ночной лес поодиночке, а между нами и конечной целью находились пять рот с заданием перехватить нас. У них были джипы, грузовики и вертолеты. Лоридон предупредил нас, что, если кто-либо из нас окажется таким остолопом, что его поймают, он автоматически выбывает из пелотона.На рассвете я был в двух милях от лагеря, и мне оставалось пересечь всего одну дорогу, но на ней растянулась цепь перехватчиков численностью не меньше половины полка. На то, чтобы обойти их с фланга, ушло бы по крайней мере три часа, а я и так всю ночь топал вверх и вниз по холмам, переходя вброд ручьи, продираясь сквозь кусты и спотыкаясь о пни. Я был вконец измотан, и ничто не могло меня заставить делать большой крюк. И тут в кустах рядом со мной раздался шорох и шепот. Оказалось, что там в небольшом углублении прячутся Виньяга и Сото. Они угостили меня кофе, за что я был очень им благодарен. Лица у обоих осунулись до невозможности; оба они были похожи на ходячие скелеты. Наверное, и у меня вид был не лучше. Мы просидели в этих кустах два часа, пока не появилась возможность прорваться, и за эти два часа мы переговорили обо всем на свете. Помню, когда взошло солнце, мы заметили в кустах паутину, сверкавшую на солнце, как жемчужное ожерелье. А в углу паутины сидел черный монстр с желтыми полосками вокруг брюшка и такими волосатыми лапами, что им позавидовала бы и горилла. Какая-то оса села на паутину, и паук тут же стрелой кинулся к ней и в считаные секунды так плотно обмотал ее своей нитью, что она даже глазом моргнуть была не в состоянии. Мы завороженно наблюдали за этим. Что касается меня, то я никогда раньше не видел паука на охоте. И почему-то именно эта сцена побудила нас заговорить о таких вещах, которых в легионе мы никогда не касались. Тогда же мы постановили, что обязательно встретимся после дембеля, вспомним наше житье-бытье в легионе и посмеемся над всем тем, от чего нам пока не до смеха. Мы решили, что произойдет это в Бельгии в новогоднюю ночь с 1965 на 1966 год. У Сото срок службы истекал в 1964 году, мне предстояло ждать до февраля 1965-го, а Виньяге еще восемь месяцев. Встречу мы назначили в центре Брюсселя, рядом с Большим дворцом, у фонтана «Писающий мальчик». Но произойдет это еще не скоро, если произойдет вообще. До Лендлесса мы добрались за шесть минут до назначенного срока. Два дня спустя Сегодня вечером вернулись в лагерь после двух суток хождения по горам, и произошло нечто, для легиона крайне редкое. Одно из любимых развлечений Дельгадо — построить нас на плацу по возвращении с марша и в течение получаса заставлять нас поочередно принимать стойку «смирно» и «вольно». Вытягиваясь по стойке «смирно», мы должны громко хлопнуть левой рукой по бедру. Если мы делаем это слаженно, раздается звук, похожий на одиночный выстрел из винтовки. Когда же мы настолько устали, что нам на все наплевать, слаженность нарушается и хлопки больше напоминают пулеметную очередь. Дельгадо заставляет повторять нас это снова и снова до посинения. Сегодня он в очередной раз затеял это представление, но мы и без того были измучены. Мы
чувствовали себя как загнанные лошади, и у нас не было никакого желания потакать затеям сержанта. К тому же и ели мы в последний раз накануне в полдень. И вот минут через пятнадцать после того, как Дельгадо построил нас, Ноэль крикнул во весь голос: «J'ai plein les couilles!»— что можно перевести как: «Я сыт этим по горло!» В темноте сержанту было не видно, кто кричал, но он, я думаю, догадался. Мы молча ждали возмездия. И тут Дельгадо поступил очень умно. Он наверняка понимал, что мы уже на пределе, и, не побоявшись рискнуть своим авторитетом — ибо кое-кто мог подумать, что он испугался, — распустил нас. Ноэлю тоже надо отдать должное. Не всякий решится так поступить. Он многим рисковал. И сегодня же вечером сорвался Боде, маленький француз. Во время аппельВинтер объявил ему теню кампань.А Боде настолько устал, что потерял уже всякое соображение. Когда Винтер вышел, Боде неожиданно схватил гранату и ринулся с ней в сержантскую палатку. Сержанты пили «Кроненбург» и как раз пошли по второму кругу, когда к ним ворвался Боде, вытащил из гранаты чеку и отвел душу, высказав им все, что в нем накопилось против них за последние недели. Я отдал бы свою руку за то, чтобы оказаться в этот момент мухой в их палатке и понаблюдать за тем, как они потеют от страха. Выпустив пар, Боде успокоился настолько, что Дельгадо смог уговорить его отдать ему гранату. Чеку вставили на место, Боде засадили за решетку. Завтра его отправят в полк, где ему предстоит наряд на тяжелые работы суток на тридцать. С капральскими нашивками он распростился, но я не уверен, что ему сейчас хуже, чем нам тут. 25 июля 1963 г. Сегодня Лоридон проявил свою склонность играть с огнем. Мы тренировались в бросании гранат на полигоне. Он стоял за защитным валом из мешков с песком, мы по очереди выходили на позицию в десяти ярдах перед валом, и он кидал нам гранаты, которые мы должны были поймать и бросить. Все бы ничего, если бы он не вытаскивал из гранаты чеку, прежде чем кинуть ее нам. Когда из гранаты этого типа вытаскивают чеку, через семь секунд она взрывается. Поймав ее, ты мгновенно бросаешь ее, не особенно прицеливаясь. Если же ты случайно выронишь гранату, то остается только ласточкой нырять за вал. Ловить гранату без чеки — упражнение похитрее, чем пытаться поймать на лету мяч в крикете. Неделю спустя Мы приближаемся к середине учебного периода, на носу очередная сессия. Сержанты усиливают давление. До окончания периода им надо отсеять еще девять человек. Три дня назад мы совершали ночной прыжок на мысе Фалькон, после чего должны были к утру добраться по азимуту до определенного пункта. Наша группа — Виньяга, Калушке, Манбар, Нальда и я — не нашла этот пункт. Мы не спали всю ночь, протопали двадцать миль, но безрезультатно. Ничего не оставалось, как улечься около дороги и отдыхать, подкрепляясь кофе. Не успели мы заварить его, как откуда ни возьмись выскочил сержант Дадон, которого прислали в пелотонсовсем недавно. Ему поручили отыскать нас, и он возмущенно спросил, какого черта мы прохлаждаемся тут на обочине дороги. Он распалялся все сильнее, стал орать на нас, заставляя подняться. Мы же в ответ упирались, как мулы. Виньяга не тронулся с места и продолжал, развалившись, пить кофе. Это окончательно вывело Дадона из себя: он подскочил к
Виньяге и влепил ему затрещину. Это было уже лишнее. Виньяга тут же вскочил на ноги, схватил автомат, передернул затвор и, дрожа от ярости, направил ствол сержанту в живот. Тот застыл на месте с раскрытым ртом. Сказались недели усталости и напряжения, в которых Даниэль пребывал в течение нескольких недель, и жизнь Дадона поистине висела на волоске. Даниэль едва слышно прошипел, что если сержант еще когда-нибудь тронет его хоть пальцем, то распростится с жизнью. По его голосу было ясно, что говорит он вполне искренне. Постепенно, очень медленно Виньяга остыл и убрал автомат, обстановка разрядилась. Мы молча собрали свои вещи. Дадон велел нам идти на берег моря, в Мадах, где находился весь пелотон,и укатил на своем джипе. Нам предстояло пройти пять миль. Мы в мрачном настроении двинулись в путь. Все понимали, что Виньягу не ждет ничего хорошего. Взошло солнце, напоминавшее шипящий на сковородке яичный желток. День обещал быть жарким и длинным. Через два часа мы были в Мадахе, куда тысячу лет назад я ездил на пикники с Жаклин и Фонфоном. Нас встретил Дельгадо, приказавший Виньяге немедленно рыть себе томбопрямо на пляже. Мы провели на пляже весь день, отдыхали и купались, но все время бросали взгляды на могилу в песке. Яма была тесной, Виньяга лежал на спине и не мог даже повернуться. Поверх ямы, вровень с поверхностью песка, натянули брезент, который за весь день ни разу не шевельнулся, как будто под ним была пустота. Это было, наверное, все равно что лежать в печи. Солнце палило нещадно. Наступил вечер, и всех, кроме заблудившейся утром группы, отвезли в Лендлесс на машинах. Мы же должны были добираться на своих двоих. В лагере мы были уже за полночь. Виньягу заперли в каталажке, остальные завалились на свои койки, но сон не шел к нам. Мы были выбиты из колеи — и телесно, и духовно. На следующий день Виньяге дали пятнадцать суток ареста и пелотпо четыре часа каждый день. Если бы взводом по-прежнему командовал Маскаро, он наверняка выпер бы Даниэля из школы, но Лоридон умнее. Я думаю, он понимает, насколько ценный кадр Виньяга. Началась вторая экзаменационная сессия. Даниэль тоже сдает ее в промежутках между сеансами пелот.Инцидент с Дадоном, конечно, сыграет против него. За усердие ему поставят жирный ноль, это уж точно. Даниэль во многих отношениях на голову выше всех других, но после того, что случилось, первого места ему не видать. У остальных дух соперничества разыгрался даже сильнее, чем во время первой сессии, — и не столько благодаря тому, что убрали с пути основного соперника, сколько из-за того, что нам пришлось перенести. В эти недели мы навидались столько всякого дерьма, что нашивки капрала сами по себе ничего на этом фоне не значат. Только первое место может компенсировать моральный ущерб, нанесенный нам Дельгадо и его подручными. 7 августа 1963 г. Лидирует Питцер. Я опять занял второе место, Сото третий. Даниэлю пришлось довольствоваться седьмым. Но мы только на середине пути, так что главные сражения впереди. Четверых отослали обратно в полк.
Месяц спустя За последние недели было много разного. После экзаменов атмосфера в школе изменилась, и мы приступили к тому, ради чего приехали сюда, — приобретению навыков обучения рядовых. Занимались мы этим под руководством Лоридона. Сержанты по-прежнему гоняют нас, но постоянное целенаправленное давление на психику отошло на второй план. Один раз, правда, они снова взялись за старое и заставили нас чистить туалеты зубными щетками, проверяя результаты каждые пять часов в течение трех дней, но в конце концов это им надоело, и больше они нас не трогали. Много времени проводим на полевых учениях, отрабатывая нападение на вражеские форпосты. Мы по очереди должны тщательно продумать всю операцию, и, признаюсь, я делал это с большим увлечением. Наверное, это похоже на детскую игру в войну, поскольку противника на самом деле нет, но разыгрываем операции мы вполне реалистично. Моральный дух на должной высоте. Коллектив у нас, за немногими исключениями, вполне сплоченный. Питцер по-прежнему рвется к победе во всех аспектах подготовки, что, естественно, раздражает Даниэля, Сото и меня. Не хотелось бы, чтобы на первое место вышел именно Питцер, но следует признать, что он этого достоин, и, боюсь, так и произойдет. Мы находимся в хорошей форме и преодолеваем большие расстояния в горах с поразительной скоростью. Прежде, когда мы гонялись за партизанами, мы тоже были в форме, но тогда условия были другие. Теперь мы меньше едим и очень мало пьем. Лоридон ввел новый курс обучения — боевое многоборье. Нас вывозят в море на вертолетах, и на скорости тридцать пять миль в час мы должны спрыгнуть в воду с высоты тридцати пяти футов. Затем, если ты уцелел, надо во всей амуниции и ботинках доплыть до берега, где тебя ожидает твоя винтовка, саки шлем, напялить это все на себя и пробежать восемь километров. Отсчет времени начинается с того момента, когда ты выпрыгиваешь из вертолета. Прыжок из летящего вертолета без парашюта вызывает трепет и неплохо взбадривает. На груди и на спине у тебя привязаны резиновые подушки, которые должны продержать тебя на плаву до прибытия спасательной шлюпки, в том случае, если ты отключишься после прыжка. Когда врезаешься в воду, упав с высоты тридцати пяти футов, ощущение такое, будто приземляешься на бетон. Завтра мы должны пробраться в лагерь регулярных войск. Последние два дня мы тайком вели наблюдение за ним, изучили расположение мин и расстановку часовых и составили детальный план лагеря, включая склады, столовые и казармы. Личный состав предупрежден о нашей акции, но когда именно она будет осуществлена, они не знают. Количество часовых удвоено, лагерь обнесен таким количеством дополнительных проволочных заграждений, что не всякий танк решится штурмовать их. Два дня спустя Прошлой ночью нас сбросили на парашютах в горах милях в четырех от армейского лагеря. Всего нас было десятеро, мы разделились на группы по два-три человека. Я был вдвоем с Дельгадо. Каждая группа имела свое задание, но прежде всего надо было добраться до лагеря. Мы были там около часа ночи и обнаружили столько прожекторов, что вокруг лагеря было светло, как днем, а внутри проволочных заграждений прохаживалась добрая сотня часовых. Они явно ждали нас.
У нас были с собой карточки с эмблемой нашего полка, и в нашу задачу входило незаметно проникнуть на максимальное количество объектов и оставить там эти сувениры. Лоридон поспорил с командиром армейского полка на пять ящиков шампанского, что мы проберемся в лагерь и нас не засекут. Нам с Дельгадо достались офицерская казарма и караульное помещение. Целый час мы пролезали сквозь проволочные заграждения. Затем нам предстояло проползти двести ярдов по открытому пространству. Часовые ходили толпами, но нас не видели. Четверо прошли мимо нас, болтая, а мы лежали в тени в двух футах от них. Мы решили, что при таком количестве болтающихся по территории людей лучшая тактика — наглость. Если мы будем идти открыто и спокойно, нас примут за своих, а крадущийся человек сразу вызовет подозрения. Тем не менее я, конечно, все время ожидал, что поднимется тревога. Мы зашли в караульное помещение. Трое солдат отдыхали на койках, за столом сидел сержант, читавший какой-то комикс. За ним стояла незапертая пирамида с винтовками. Я абсолютно хладнокровно и бесшумно прошел у него за спиной. Дельгадо остался в дверях, готовый в любой момент прыгнуть на сержанта, если тот всполошится. Однако сержант продолжал читать, я спокойно взял одну из винтовок и вышел из помещения. На очереди была офицерская казарма. На одной из дверей в коридоре висела табличка с именем командира полка, — очевидно, это была его спальня, и по доносившемуся из-за двери храпу было ясно, что он находится в неведении относительно вторжения «противника» в его часть, как и проигранных пяти ящиках шампанского, не говоря уже о других потерях. В коридор выходило еще несколько дверей, и под каждую из них мы просунули свои визитные карточки, на которых написали: «Le deuxieme R.E.P. vous souhaite bonne nuit». [93]Утром офицеров ожидает большой сюрприз. В буфете мы позаимствовали три бутылки виски, бутылку «Перно» и столько пива, сколько влезло в мой сак.Количество часовых к этому времени заметно уменьшилось — было уже четыре часа утра. Мы выбрались из лагеря без помех и направились к условленному месту встречи с другими «диверсантами» в четырех милях от лагеря. Все остальные тоже справились со своей задачей. Стопроцентный успех. Все устали, но настроение было приподнятое. Лоридон и Дельгадо поехали вперед на джипе, мы вслед за ними на грузовике. И тут разыгрался захватывающий спектакль. Мы давно не ели, потратили много сил за последние шесть часов, в наших телах не осталось никаких продовольственных запасов, и в алкоголе они совсем не нуждались. Однако на радостях мы открыли виски и выпили его из горла, как и «Перно». Результаты не замедлили сказаться. Педро Родригес совершенно потерял голову и потряс нас всех, когда откусил горлышко бутылки, запивая большими глотками виски. Кровью залило все вокруг, Педро же был абсолютно невменяем: он вопил и рычал и продолжал поедать бутылку. В жизни не видел ничего подобного. Мне приходилось слышать, что русские казаки, прикончив пару бутылок водки, закусывают ее стаканами, но тут была целая бутылка! В общем, это был не грузовик, а сумасшедший дом на колесах. Не помню уже, как мы доехали до Лендлесса. По прибытии все завалились в койки и проспали до полудня — все, кроме Педро. Зайдя утром в рефектуар,я увидел, что сумасшедший дом переместился сюда. Педро стоял на столе, был весь покрыт кровью, хлеставшей из большой раны на его руке, и требовал, чтобы окружающие, будучи его братьями по оружию, стали также его братьями по крови и для этого выпили ее. Окружающие вопили и кричали. Некоторые пытались утихомирить Педро, другие хохотали и приветствовали его как сногсшибательного парня. Короче, ад кромешный. А Педро между тем выкинул бутылку из окна, схватил другую и отбил горлышко о край металлического стола. Все это не предвещало ничего хорошего. Никто не решался приблизиться к Педро,
потому что он не соображал ровным счетом ничего. Но тут вошел Дельгадо с тремя караульными. Одним махом винтовки Педро сшибли с ног на землю и одним ударом по шее угомонили его. Затем его раздели, сунули под душ и отнесли в санчасть. Согласно последним известиям, Педро зашили и вогнали в него солидную порцию транквилизатора, так что он более или менее успокоился. Через пару дней он вернется в строй и начнет с восьмисуточного пребывания на гауптвахте за порчу имущества легиона. Лоридон в восторге от наших подвигов в лагере регулярных войск, но их командир собирается представить жалобу полковнику Кайу на то, что мы умыкнули его спиртное. Кайу, я думаю, это ни капли не волнует. Лоридону уж точно наплевать. Единственное, что обидно, — их полковник из-за этого вроде бы отказывается ставить проигранное шампанское. Вот уж поистине мелочная душонка! 11 сентября 1963 г. С утра нас возили в полк делать прививки от холеры и разрешили нам провести там весь день. В 7.30 вечера в Лендлесс шел наш транспорт, но я пропустил его, так что пришлось добираться самостоятельно. В 9.00 был аппель,и успеть к нему я мог только в том случае, если бы поймал попутку на шоссе, которое тянется по берегу от Бу-Сфера до Лес-Анделуза, находящегося на полпути до Лендлесса. Оттуда в горы отходит грунтовая дорога; по ней никто не ездит, кроме машин, направляющихся в наш лагерь, так что последние две мили мне надо было идти пешком. И тут я попал в переплет. Я шел по дороге к Лес-Анделузу и услышал, что меня нагоняет какой-то автомобиль. Я поднял руку, автомобиль остановился. В нем было четыре араба, они сказали, что подвезут меня. Внутри было темно, и я не мог толком разглядеть их лица, иначе я вряд ли стал бы к ним садиться. Но я забрался на заднее сиденье, и это было ошибкой, которая едва не стоила мне жизни. На заднем сиденье, кроме меня, сидели два араба. Когда мы тронулись с места, один из них перегнулся через меня и запер дверцу на замок. Они стали разговаривать по-арабски и время от времени чему-то смеяться. Мне не понравилось, как они смеялись. У меня в мозгу прозвучал сигнал тревоги, я понял, что положение у меня хуже некуда. Все мои инстинкты говорили о том, что арабы строят в отношении меня планы, которые меня никоим образом не устраивают. Вид у арабов был бандитский, а международные отношения, сложившиеся во время войны, еще не отошли в прошлое. Легионер, попавший к ним в лапы, не мог ожидать ничего хорошего. Несколько минут я пребывал в панике, но затем взял себя в руки и стал думать, как мне спастись. Пытаться выпрыгнуть на ходу не имело смысла. Машина ехала со скоростью пятьдесят миль в час, и они набросились бы на меня, пока я вожусь с замком. Я просил их подбросить меня до Лес-Анделуза, а они, если им можно было верить, ехали по основной дороге дальше и не собирались сворачивать к Лендлессу у въезда в поселок. Так что этот поворот должен был стать проверкой. Если они продолжат путь по главной дороге и остановятся в ЛесАнделузе, значит, мои инстинкты всполошились напрасно. Если же свернут на боковую дорогу, где им совершенно нечего делать, тогда я и вправду в западне. Перед поворотом я попросил водителя остановиться, но он ответил, что не понимает меня. Я повторил просьбу, он повторил ответ. Затем он притормозил и свернул на боковую дорогу, где сразу стало темнее. Я как ни в чем не бывало снова спокойно попросил высадить меня, повторив просьбу несколько раз. Водитель стал замедлять ход, делая вид, что теперь понял меня и хочет
остановиться, но что-то случилось с тормозами. И тут страх у меня пропал, я взял себя в руки. Я понял, что надо делать, — выскочить из машины, пока она на ходу. Я стал благодарить их за то, что они подвезли меня и даже свернули с дороги, чтобы подбросить поближе, и спокойно, самым естественным образом отпер замок. Выждав пять секунд, я ударил сидевшего передо мной водителя ребром ладони по шее и распахнул дверцу. Водитель, получив удар, сразу налег на тормоза, арабов бросило вперед, а я выскочил из машины и понесся по дороге как на крыльях. До меня донесся разъяренный крик арабов, дверца захлопнулась, мотор взревел, и они кинулись в погоню. Я немедленно бросился в канаву, они пронеслись мимо. Меня трясло. Было ясно, что пройдет всего несколько секунд и они повернут обратно. Бежать в Лес-Анделуз не было смысла. Поселок уже погрузился в сон, да и защищать меня никто из местных жителей не стал бы. Поэтому, вскочив на ноги, я кинулся прочь от дороги, где у них на автомобиле было несомненное преимущество. Тут я с испугом увидел, что автомобиль продолжает взбираться на холм по извилистой дороге по направлению к Лендлессу. Они, должно быть, поняли, что именно туда мне надо, и решили перехватить меня ближе к лагерю. Однако я знаю каждый дюйм местности вокруг Лендлесса, как и точное расположение мин, так что я пробрался в лагерь, не выходя на дорогу, и успел на аппельза несколько секунд до начала. Впервые я почувствовал себя здесь как дома. 14 сентября 1963 г. Завтра в шесть утра выходим в двухдневный марш до Сасселя и обратно. Марш долгий, и по результатам будут начисляться зачетные очки. Нам предстоит преодолеть 90 миль, и тот, кто пройдет эту дистанцию нормально, может считать себя не мальчиком, но мужем. Вечер следующего дня Вышли утром из лагеря в приподнятом настроении, перебрасываясь шутками. К полудню нам было уже не до шуток. Мы успели пройти двадцать четыре мили, и наши ноги и спины уже ощущали нагрузку. Сделав привал на час, мы продолжили путь. Мне вспомнился наш долгий марш в Сюлли. Господи, как давно это было! Постепенно я втянулся в ритм. В этом весь фокус — подчиниться ритму и не думать о ходьбе, о своих ногах и спине, шагать и шагать, как в трансе. До Сасселя мы добрались к семи часам вечера. Уже перед самым финишем свалился Вилле — он был первым, выбывшим из строя. 16 сентября 1963 г. Прошлой ночью я был в карауле и, когда я поднялся на свою смену, почувствовал резкую боль под правым коленом, нога двигалась с большим трудом. Я с испугом думал о том, что я буду делать утром. Однако, после того как я прохромал первые пять миль, боль уменьшилась и я шел уже нормально. К этому моменту весь пелотонразделился на две основные группы. Шестеро самых выносливых, включая Лоридона, ушли далеко вперед, а все остальные, включая меня, образовали второй эшелон, растянувшийся на несколько миль. Самые последние едва волочили ноги и готовы были сойти с дистанции. К четырем часам дня я оставил второй эшелон далеко позади и шел в одиночестве. Впереди
тоже никого не было видно. Но когда до финиша оставалось миль семь, я увидел за поворотом дороги поникшую фигуру Сото. Бедняга выдохся вконец: ноги его были в волдырях и крови, он дергался так, словно шел по раскаленным углям. Я пошел рядом, пытаясь подбодрить его, он же уговаривал меня прибавить шагу и перегнать Питцера. — Никто, кроме тебя, не может тягаться с ним, — говорил Сото. — Давай двигай, ты должен опередить его. Я возразил, что насчет этого он может не беспокоиться: Питцер тащится в нескольких милях позади нас, так что мы оба будем на финише раньше его. Однако я жестоко ошибался. Проходя через деревню, мы остановились выпить воды и не успели двинуться дальше, как в двухстах ярдах позади нас появился не кто иной, как Питцер. Я мог бы прибавить шагу и оставить Сото, но боялся, что в этом случае он свалится совсем. А он при этом продолжал долдонить, чтобы я шел вперед, и это было с его стороны, конечно, очень благородно. В конце концов Питцер поравнялся с нами и молча обогнал. Видно было, что ему тоже несладко. Мне в тот момент было наплевать, кто придет первым. В том, что я остался с Сото, не было ничего героического. Я тоже еле держался на ногах, и это был лишь повод для того, чтобы не гнать из последних сил. Так что, как ни жаль было, мы плюнули на Питцера и ввалились в лагерь около одиннадцати часов вечера, преодолев без малого сотню миль. Это и само по себе было достижением, независимо от того, кто прошел дистанцию быстрее. 18 сентября 1963 г. Вчера я исполнял обязанности дежурного капрала и не сумел вовремя подготовить пелотонк аппель.В наказание меня заставили провести одну ночь в томбо.В жизни не спал лучше! 22 сентября 1963 г. Сегодня в лесу около Мсилы мы устроили засаду и напали на подразделение регулярных войск, стреляя холостыми патронами и бросая по сторонам гранаты. Мы напугали бедняг до смерти. В конце концов мы бросились врукопашную, дико вопя и угрожая им беспощадной расправой. Они в панике кинулись наутек, но мы окружили их. Похоже, они поверили, что мы собираемся избить их до полусмерти и оторвать им уши. Мне было даже немного жаль их, хотя забава была что надо. Две недели спустя Мы вызубрили весь материал, который нам полагается знать по программе, так что можем без запинок ответить его с начала до конца и с конца до начала. Приближаются выпускные экзамены, и они покажут, кто в какой степени усвоил пройденное. В ближайшие четыре дня будут проверять, кто из нас лучше умеет руководить людьми, лучше командует в бою, лучше знает оружие, танки, мины и взрывчатые вещества, лучше проявляет себя в строевой подготовке и справляется с оказанием первой помощи. Кроме того, мы будем состязаться в беге, прыжках, лазании по канату, плавании, отжимании и прочих аспектах физического мастерства, пока не будет проверено все, чему нас обучали за эти четыре месяца. На этом испытания закончатся, и
мы сможем вернуться к спокойному, размеренному существованию в полку. На полпути к финишу Пока трудно предсказать окончательный результат, поскольку мы знаем лишь собственные ошибки. Я не очень хорошо выступил в спортивных состязаниях — очевидно, старею — и допустил непростительный ляп в вопросе о взрывчатых веществах. Лоридон хлопочет с нами как взбудораженная наседка с цыплятами, следит за нашими выступлениями и ответами и делает пометки в записной книжке. В лагере царит серьезная, напряженная атмосфера. На карту поставлено многое. По вечерам в рефектуарвсе жалуются на совершенные промахи и с облегчением узнают, что и у других не лучше. Сото и Виньяга пристают ко мне с просьбой поднажать и обставить Питцера. Наши букмекеры ставят на Питцера чуть больше, чем на остальных. Я думаю, это объясняется тем, что его поддерживает многочисленный немецкий контингент. Меня по инициативе Сото поддерживают все испанцы. Но вполне может оказаться, что нас с Питцером обойдет кто-нибудь другой — например, Манбар или Калушке. Калушке выступил лучше меня в спортивных состязаниях, он в отличной форме и уверен в себе. 12 октября 1963 г. Ну, вот и все. Мы чувствуем огромное облегчение и, конечно, удовлетворение. Нас тут основательно перемололи, и мы изменились. В себе особой перемены не ощущаешь, но замечаешь ее в других. Мы прошли испытания, которые либо ломают человека, либо создают новую личность. И то, что мы выдержали их, прибавляет у каждого из нас уверенности в себе. Она основывается прежде всего на том, что нам теперь не страшны никакие экзекуции, мы сознаем свою жизнеспособность. Я только сейчас понял все это, когда все испытания остались позади. Но силы нам придает даже не столько осознание собственных способностей, сколько то, что их признают другие. Нет ни одного человека из тех, кто прошел до конца, кого я не уважал бы и не ценил бы очень высоко. Я уверен, все они станут отличными командирами. Я восхищаюсь ими и с радостью пошел бы в бой под начатом любого из них. Мы испытали предельные физические нагрузки и стали благодаря этому сильнее. Аналогичную трансформацию претерпели и наши умственные способности. Наши чувства обострились, мы теперь более восприимчивы, сообразительны и расторопны, исчезло то отупение, в котором мы пребывали прежде, когда нам ни о чем не надо было думать. Тогда мы подчинялись командам как автоматы, теперь нам самим предстоит командовать, а значит, включать мозги. Вечером в рефектуарсостоялся большой банкет. Все, включая Лоридона и Дельгадо, надрались от души, радуясь, что все кончилось. Все обиды были забыты, все грехи прощены. Это был настоящий взрыв энергии и эмоций. Мы разнесли в пух и прах рефектуар,выбили оконные стекла в казарме, разбросали столы и стулья по всему лагерю. Бутылки и тарелки летали по воздуху, как перья из вспоротой подушки. Не было никаких драк. Просто у тридцати человек произошла разрядка напряжения, которое нагнеталось в течение многих недель. Это было очень эффектное средство психологического воздействия, благодаря ему мы почувствовали себя гораздо лучше. Завтра приедет полковник, состоится торжественная церемония объявления результатов и
раздачи наград. Мне, пожалуй, уже все равно, кто займет первое место. Я испытываю главным образом облегчение оттого, что этот груз свалился с плеч. А Питцер все-таки неплохой парень, у него есть чувство юмора. Да и все остальные — отличные ребята. На следующий день Мы постарались, как могли, привести к приезду полковника лагерь в порядок или, по крайней мере, скрыть следы учиненного разгрома. Но это было все равно что делать вид, будто взрыва в Хиросиме никогда не было. В три часа мы должны были построиться на плацу в парадной форме, блистая красными эполетами, синими поясами и собственным безупречным видом. Нам все-таки удалось навести порядок — мы навострились делать это после стольких погромов, учиненных Дельгадо и другими сержантами с нашими вещами. В половине третьего мы собрались, и нам зачитали очередность, в которой мы должны были промаршировать перед полковником. Она зависела от того, какое место ты занял по итогам всего курса обучения. Первым оказался я. Ну, что тут сказать? Я был потрясен, страшно рад и беззастенчиво возгордился. Это был праздник всех англичан. Знай наших. Второе место занял Питцер, отставший от меня всего на пол-очка. Он воспринял свое поражение с достоинством и пожал мне руку; в этот момент я понял, что приобрел еще одного друга. Сото был четвертым, Виньяга седьмым, Калушке пятым, Манбар восьмым, а Нальда предпоследним. Мы прошли парадным маршем перед полковником Кайу и по очереди подходили к нему, чтобы получить галон(нашивки) капрала. Присутствовало все командование роты и половина офицеров и сержантов полка, и после торжественной церемонии состоялся еще один банкет с участием полковника и остального начальства, закончившийся на этот раз вполне благопристойно. Среди приезжих был и Лафон, вне себя от радости. Он приписывал все заслуги своей воспитательной работе. Я был тоже очень рад видеть его. Это было немного похоже на то, как если бы на вручении наград в школьном актовом зале присутствовал твой отец. Поздравления сыпались на меня со всех сторон, как конфетти, но наиболее ценными из них были поздравления тех, кто окончил пелотонвместе со мной. Я думаю, они все желали мне победы. Они подталкивали меня к ней.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ 20 ноября 1963 г. За каких-то четыре месяца, пока я отсутствовал, в полку произошли заметные изменения. Очень много новичков. Меня направили в 4-й взвод той же роты, где я служил раньше. Большинство моих старых друзей по 3-му взводу покинули полк, так что повсюду я натыкался на новые лица. Жаль, что я не простился с друзьями. Не было старины Тео и Декалёва, и даже мерзкий Грубер исчез. Они были последними из «стариков», служивших в полку в то давнее время, когда я впервые присоединился к нему в Руфи. Все сержанты незнакомы мне, за исключением Кароса и Хиршфельда, бессмертного ветерана. Хиршфельд растолстел и уже совсем не тот, каким был когда-то. Он никак не может приспособиться к новым порядкам в невоюющей армии и слишком много пьет. Грустно видеть, как человек опускается. Офицеры все без исключения новые. Особенно жалко, что ушел Жэ. Он был бы рад тому, что один из его парней занял первое место в пелотоне.О Бенуа я не жалею, хотя хотел бы встретиться с ним еще разок — не для того, чтобы позлорадствовать и похвастаться, а чтобы проверить, нет ли в нем чего-то стоящего, что я в статусе рядового не смог разглядеть. Я думаю, мы оба плохо понимали друг друга, и это жаль. Бросается в глаза отсутствие Грэндиса. Уж кто был последним из могикан, так это он, и его уход знаменует конец целой эпохи. Современные казармы и бетонированные дороги — еще один штрих, завершающий картину происшедшей метаморфозы. Новые лица делают ее еще более заметной, и я все больше чувствую себя ветераном, пережитком прошлого, идущим не в ногу с остальными. Я теперь не «Джонни», а «капрал»; между мной и рядовыми легионерами возведен невидимый, но ощутимый барьер. Я больше не принадлежу к их числу. Гуль и Сот Гарсиа по-прежнему командуют и теперь, когда я стал капралом, держатся со мной покровительственно. Меня от этого тошнит. Но они напоминают мне, почему я решил пойти в пелотон,и я рад, что они не могут больше шпынять меня, как прежде, а в случае, если они зарвутся в своих претензиях на лидерство, я могу поставить их на место. Жизнь в полку бьет ключом. Каждый специализируется в какой-нибудь области военной науки. Создано подразделение водолазов-подрывников, и действуют они, судя по результатам, вполне профессионально; существует отдельная спортивная команда. Члены ее тренируются по двадцать четыре часа в сутки и собираются участвовать в чемпионате по военному пятиборью, который состоится во Франции в будущем году. Они твердо намерены победить. За последние месяцы они уже опередили несколько североафриканских полков в различных маршах и забегах по пересеченной местности. Сорок легионеров посланы во Францию для совершенствования в лыжном спорте; по возвращении они станут отдельным горнолыжным подразделением. Другие занимаются на курсах альпинизма и выживания. И наконец, образована школа обучения ведению партизанской войны, которая провозглашена лучшей во французской армии. Все это впечатляет. Есть также особые курсы по ведению военных действий в ночное время. Мы будем в течение трех месяцев учиться делать в полной темноте все то, что обычно делаем при свете дня.
Спим мы днем, поднимаемся в восемь вечера и завтракаем. Предполагается, что после прохождения курсов мы сможем оперировать с завязанными глазами со всеми известными нам видами вооружения, от ручных гранат до ракетных установок. Мы спускаемся ночью на парашютах в лес с такой же легкостью, как на крикетную площадку в ясный летний день. Короче, мы учимся жить и действовать без помощи зрения. В море, помимо водолазов-подрывников, тренируется множество других специалистов. Очень популярны такие мазохистские развлечения, как ночные прыжки в воду возле мыса Фалькон и морские операции с участием подводных лодок и надувных шлюпок. В противотанковом подразделении вырабатывают привычку держаться как ни в чем не бывало, когда на тебя наезжает знаменитый танк-громила «чифтен». Процедура следующая. Ты стоишь лицом к танку, медленно надвигающемуся на тебя, позволяешь ему опрокинуть тебя на спину и спокойно лежишь между лязгающими мимо тебя огромными гусеницами. Особой опасности это не представляет, если местность ровная, но нервы при этом нужны крепкие. На этих курсах обучают также действовать против танкового дивизиона, атакующего тебя цепью. Тут надо знать заранее, когда именно танки будут тебя атаковать и где именно проедут. В том месте, где должен проехать танк, роется так называемый бутылочный окоп глубиной примерно четыре фута. Окоп имеет форму бутылки с узким горлышком впереди и расширением сзади. Человек втискивается в горлышко и сидит там, поджидая танк. Водителю танка не видно, что делается в непосредственной близости перед машиной, так что он вряд ли заметит человека в окопе и как ни в чем не бывало наедет на него. Поскольку горлышко окопа узкое, предполагается, что земля под тяжестью танка не обвалится. А как только танк проехал, человек выскакивает из окопа, быстренько прилепляет к танку мину приличных размеров со взрывателем, срабатывающим через десять секунд, и ныряет обратно. Танк взлетает на воздух. Так, по крайней мере, все это происходит в теории. У меня наступает период ожидания дембеля. Я не буду больше чистить картошку, махать киркомотыгой, таскать камни и рыть ямы для туалетов, если, конечно, не попаду на гауптвахту, что в легионе всегда возможно. Получить срок на «губе» здесь так же легко, как тарелку овсянки в британской армии. Это заурядное дело. Несмотря на все это, особой радости я не испытываю. Мне не хватает чего-то, что было раньше и чего я не замечал, пока оно не исчезло. Изменилась сама атмосфера в полку. Нет больше прежнего чувства товарищества, а может быть, у других оно и есть, просто у меня товарищей не осталось. Наверное, на меня действует и новизна всей обстановки, и обилие новых лиц. Правда, есть одно старое лицо, вид которого не доставляет мне никакого удовольствия. Это бывший сержант, а ныне главный сержант Пельцер, наводивший ужас на узников лагеря в Маскаре. На мой взгляд, это редкостное дерьмо, и при виде его мне сразу вспомнились рассказы о его «подвигах». Слава богу, зеленые нашивки спасают меня теперь от фокусов этого подонка. Новый командир роты, капитан Легран, имеет пристрастие к бутылке. Это, как всегда, чревато тем, что у сержантов, и прежде всего у Пельцера, будут развязаны руки. Нашим взводом командует молодой лейтенант по фамилии Мерсье. Пока ясно одно: он будет либо исключительно хорошим командиром, либо исключительно плохим. Он наделен хорошо развитым чувством юмора и пользуется популярностью у подчиненных, потому что ничем не досаждает им. Его взгляды на армейскую дисциплину в корне отличаются от тех, что традиционно культивировались в легионе, и боюсь, это ни к чему хорошему в дальнейшем не приведет. Половина роты убеждена, что он «голубой», но я так не думаю, хотя в его манерах действительно много женственного. Мне он нравится, и я его поддерживаю. Его нестандартные взгляды вносят в атмосферу легиона свежую струю. У него есть пунктик: он мечтает вырастить
в своем взводе «лучшего капрала полка». Меня он считает совершенно нетипичным легионером, и это показывает, что в людях он, по крайней мере, разбирается. 24 ноября 1963 г. Пришло письмо от Николь. Она спрашивает, когда я буду во Франции, и умоляет навестить ее в Вансе. Наверное, я смогу получить отпуск летом. К тому времени у меня за плечами будет четыре с половиной года службы, и к просьбам капралов об отпуске обычно относятся со вниманием. 26 ноября 1963 г. День получки. Впервые мне выдали жалованье капрала, тридцать фунтов. Может показаться, что это не много, но по сравнению с пятнадцатью фунтами, которые получают рядовые, — это целое состояние. Еще лучше эта сумма выглядит, если сравнить ее с десятью фунтами, полагающимися легионерам в обычных, не парашютно-десантных подразделениях. А уж если вспомнить три фунта, выданные мне за первый месяц службы, то можно сказать, что это большой прогресс и я веду поистине шикарную жизнь. 6 декабря 1963 г. Мы становимся крупными специалистами по ночной высадке на берег с надувных резиновых лодок в любых погодных условиях. Это довольно большие плавсредства, вмещающие до шестнадцати человек, и управлять ими совсем не просто. Мы потратили много часов, чтобы научиться этому, и не раз гигантские волны бесцеремонно опрокидывали нас. Особенно трудно высаживаться ночью, и, когда это пытаются сделать экипажи тридцати лодок одновременно, зачастую создается полнейший хаос. Звучит это довольно забавно, на деле же это чистое смертоубийство. Когда ты вместе со всем своим снаряжением окунаешься в ледяную воду, а видимость нулевая, то испытываешь весьма неприятные ощущения. Через несколько дней я с пятью другими легионерами буду обучаться выживанию на практике. Ввиду приближающегося Рождества это умение очень нам пригодится. Неделю спустя Завтра отправляемся в экспедицию. Возглавляет ее Мерсье. Помимо нас двоих, в команду входят Шнайдер, Шик, венгр Галфи и Бухольц. По моему мнению, это лучшие легионеры во взводе, и я без труда уговорил Мерсье взять именно их. Мы выйдем в море на подводной лодке из Мерс-эль-Кебира, она высадит нас в двух милях от необитаемого острова вдали от побережья. Сведений об этом острове мало — неизвестно, в частности, есть ли там пресная вода. Точно установлено лишь одно: остров есть на карте. По крайней мере, он существовал, когда составляли карту. Есть теория, согласно которой морскую воду пить можно, — если делать это медленно и регулярно небольшими порциями, то она удовлетворит потребность в пресной. Слишком
большие порции выведут из строя почки: в них накопится слишком много соли. Я не очень-то доверяю этой теории, но нам изложили ее в ответ на наш вопрос, что нам делать, если на острове нет воды. Мы должны оставаться на острове столько, сколько выдержим, и питаться рыбой и птицами, если сумеем их поймать. На шестерых нам выдадут одну пачку сигарет, один коробок спичек, радиостанцию, компас, три пистолета, три ножа и три рыболовных крючка на нейлоновых лесках. Кроме того, у нас будет шестивесельная надувная лодка и по спальному мешку на каждого. Воды с собой не берем. Два дня спустя Вчера нас обыскали, чтобы убедиться, что мы не прихватили с собой банок копченого лосося или еще что-нибудь из неприкосновенного запаса, и посадили на подводную лодку «Амазонка». Лодка была маленькая и тесная, из тех, в которых потеешь и испытываешь клаустрофобию. Зато команда подобралась великолепная. Они кормили нас жареным мясом, пока наши организмы не отказались его принимать, и поили красным вином, пока оно не полилось у нас из ушей. Мы почувствовали, что сможем теперь обойтись без еды и какой-либо жидкости по крайней мере год. В полночь мы всплыли на поверхность. По ней гуляли огромные волны, было холодно, и создавалось впечатление, что мы одни на всем земном шаре. Никогда еще море не казалось мне таким большим и грозным, и к тому же нас окружала непроницаемая чернота. Мы надули нашу лодку, размеры которой были вдвое меньше обычных, спустили ее на воду и по очереди перебрались в нее. Нам сообщили азимут и сказали, что, строго следуя ему и пройдя на веслах две мили, мы уткнемся в нужный нам остров. Подводники шепотом пожелали нам счастливого пути (в темноте невольно начинаешь говорить шепотом), и наши мытарства начались. Черная масса субмарины растаяла в ночи, мы остались одни посреди безбрежного океана. Волны то поднимали нас на самый гребень, то бросали в провал. Управлять движением лодки не было никакой возможности, море вертело ею как хотело. Мы были словно в маленьком спичечном коробке, который болтается туда и сюда посреди огромной черной пустоты. Первые полчаса мы в панике гребли изо всех сил, стараясь держаться курса на остров, но затем начали чувствовать в движении воды определенный ритм и несколько успокоились. Три часа спустя мы все еще продолжали грести и уж решили было, что сбились с пути, но тут остров внезапно возник из темноты, словно нависший над нами гигантский монстр. Только тут мы полностью осознали, насколько велики были волны: мы взметались к самым вершинам скал, а в следующий момент ухали в бездонную пропасть. Чем ближе мы подходили к суше, тем труднее было управлять лодкой, нас кидало из стороны в сторону. Остров вырастал из воды сплошной каменной стеной; мы неистово гребли, пытаясь обнаружить в ней какой-нибудь просвет, но просвета не было. Постепенно нас подтянуло вплотную к скалам; волны швыряли нас на эту стену и, казалось, вот-вот расплющат. Но затем огромная волна подхватила нашу лодку и выбросила прямо на скалы. Шнайдер выскочил из лодки первым; к его запястью был привязан носовой фалинь, и, когда отступающая волна потянула лодку за собой в море, он попытался удержать ее, вцепившись другой рукой в выступ скалы. При этом он искромсал всю руку об острые коралловые ребра, но тут ему на помощь пришел выскочивший вслед за ним Бухольц. Я сидел на корме, у руля, и, стараясь перекричать вой ветра и рев волн, дал команду Шику прыгать следующим. У Шика была радиостанция, и хотелось бы, чтобы он поскорее выбрался на сухую
землю. Мерсье сидел, словно окаменев, в середине лодки. И тут следующая гигантская волна приподняла лодку, наполнила ее водой и шмякнула о скалу, порядком изодрав. Шнайдер и Бухольц, слава богу, удержали лодку, и нас не смыло в море, а буквально выбросило на скалу. Ощущение было такое, будто упал на осколки стекла. Но в тот момент было не до ощущений, надо было срочно выбираться на достаточно высокое место, где волны не могли достать нас. Мы в полной темноте полезли вверх, спотыкаясь и падая, и волочили за собой остатки лодки. Оказавшись наконец вне пределов досягаемости волн, мы имели возможность отдышаться и оценить ситуацию. Не считая того, что половина весел была утеряна, да и сама лодка больше ни на что не годилась, все было не так уж плохо. Перед нами возвышалась шестидесятифутовая каменная стена, которая отсюда выглядела в темноте еще неприступнее, чем с моря. Тем не менее через полчаса мы были на самой вершине. Мы промокли насквозь, от ветра некуда было спрятаться, так что мы просто повалились на землю, укрылись спальными мешками и стали ждать утра. Как только начало светать, мы прочесали остров в поисках плавника и вскоре уже смогли развести приличный костер. Когда тепло разогнало кровь по жилам и наши организмы опять стали функционировать нормально, мы исследовали остров более основательно. Он был около четырехсот ярдов длиной и около двухсот шириной. Кое-где на нем росла сухая трава и одиночные кусты, но больше тут не было ничего, кроме скал. Ни капли пресной воды мы не обнаружили. На самой вершине находился маленький маяк в бетонном корпусе, работавший, по всей вероятности, на газе. У меня возник вопрос, какого черта он не работал ночью, — его свет избавил бы нас от лишних треволнений. На стороне острова, противоположной той, куда нас выбросило, мы нашли небольшую пристань, и стало ясно, что остров время от времени посещают. Это немного приободрило нас, хотя и не помогло решить насущную проблему добывания пищи. К полудню наши попытки поймать рыбу ничего не принесли, но нам удалось найти несколько крошечных крабов и моллюсков. В поджаренном виде это был просто деликатес. В полдень мы вышли по радио на связь с нашим центром и доложили, что у нас все в порядке. Мерсье очнулся от ступора, в котором пребывал ночью, к нему вернулась его обычная жизнерадостность. Я весь день подкрадывался к чайкам с пистолетом, но это оказалось совершенно безнадежным делом, бессмысленным даже с точки зрения спортивного интереса. Подобраться к ним на достаточно близкое расстояние невозможно, а после выстрела приходится ждать полтора часа, пока птицы опять не сядут на скалы. В течение дня мы регулярно пили маленькими порциями морскую воду. Сейчас вечер. Мы нашли сухую маленькую пещеру, в которой растет трава, так что сегодня нам ничто не должно помешать выспаться. Около пещеры мы разложили кое-что из одежды и разостлали брезентовую плащ-палатку в надежде, что утром на всем этом скопится роса. Нам повезло, что Шик положил в свой сакэту плащ-палатку — она служила прокладкой между его спиной и радиостанцией. Трещит костер, Шнайдер играет на губной гармонике, которую не забыл прихватить с собой, мы пируем, наварив крабов. Снаружи воет ветер, и есть признаки, что пойдет дождь. Дождь нам нужен. Теория насчет питья морской воды оказалась несостоятельной. Всем смертельно хочется пить, и даже чувствуется, как из-за нехватки воды уменьшаются силы. Вечером два дня спустя
На следующий день мы продолжали искать средства поддержания жизни. Росы не было. Миниатюрными крабами можно было накормить разве что котенка, да и то очень маленького. Рыбу не соблазняли голые рыболовные крючки, а чайки отказывались сидеть спокойно, пока я в них прицеливаюсь. Но главной проблемой было, конечно, отсутствие воды. Мы мучились от жажды, и по мере того, как солнце катилось к горизонту, нервы у нас все больше расшатывались. В шесть часов мы должны были выйти на радиосвязь, и Шик со Шнайдером считали, что мы должны попросить помощи. Мерсье, ко всеобщему удивлению, настаивал на том, чтобы попробовать продержаться еще один день, и я его поддержал, хотя и с трудом представлял себе, как нам это удастся без воды. Вид у всех был изнуренный и более безнадежный, чем накануне вечером. Концерта на губной гармонике не состоялось, мы слушали лишь завывание ветра и плеск волн, бившихся о скалы. Утром, когда мы проснулись с первыми лучами солнца, было ясно, что это наш последний день на острове. Мы все были в жалком состоянии. И дело не в том, что мы почти ничего не ели с тех пор, как прибыли на остров. К вечеру второго дня голод стал мучить нас гораздо меньше. Проблема была в отсутствии воды, и не просто в жажде. Нам приходилось подолгу испытывать жажду и раньше. Это была потребность в воде, такая же насущная, как в кислороде. Если мы не достанем воды в ближайшее время, у нас не будет сил, чтобы двигаться. Все согласились, что во время сеанса радиосвязи в середине дня мы, махнув рукой на свои амбиции, признаем поражение. Но тут произошло событие, изменившее ситуацию коренным образом. Бухольц неожиданно крикнул, что к нам приближается лодка. И правда, ярдах в двухстах от нас к острову пробивалось сквозь волны какое-то суденышко. Оказалось, что местное управление морского судоходства, заметив, что маяк погас, послало сюда людей, чтобы пополнить запас газа. В лодке были арабы, и, когда они увидели нас, на их лицах выразилась паника, сменившаяся удивлением, а затем иронией. Мы объяснили им, чем тут занимаемся, помогли поднять баллоны с газом к маяку и спросили, не найдется ли у них по глотку воды для нас. Арабы были необыкновенно щедры, хотя явно считали, что у нас не все дома. Они отдали нам всю воду, какая у них была, — две бутылки — и в придачу две буханки хлеба, банку сардин и вяленую рыбу. Можно было жить дальше. Когда арабы уплыли, Мерсье, не участвовавший в переговорах с ними, повел себя до того странно, что я просто поразился. Он сказал, что получение помощи со стороны — это нарушение условий проведения экспедиции, и запретил нам прикасаться к воде и пище. Он добавил, что по-прежнему намеревается попросить помощи во время радиосвязи. Это был полный бред, и я, как младший командир, стал яростно спорить с ним. Остальные были, конечно, на моей стороне. Я полагал, что с целью выживания можно использовать все доступные средства, и если Господь Бог послал тебе пару бутылок воды и несколько сардин, то почему бы не употребить их? Мерсье в конце концов спустился с облаков на землю и сдался. Мы набросились на воду и еду. Ощущение голода после еды немедленно вернулось, но благодаря воде мы воспрянули не только физически, но и духовно. Когда мы вышли на связь с центром, там страшно удивились тому, что мы еще держимся, хотя накануне жаловались на отсутствие воды. Они увидят в этом подтверждение теории выживания на морской воде. 19 декабря 1963 г. В полдень мы выкинули белый флаг, через два часа прилетел вертолет и снял нас с острова.
Заправляясь в лагере нормальной горячей пищей, мы испытывали непередаваемые ощущения. Сразу же после этого у всех начались колики в желудке. А вечером я получил рождественскую корзину от Фрэнсиса Видрингтона, в которую он запихал половину съестных припасов «Фортнума и Мейсона». И надо же, чтобы она пришла именно сегодня! 20 декабря 1963 г. В лагере идут лихорадочные приготовления к Рождеству, все стараются перещеголять других в украшении казарм, сооружении вертепов и столов. Мерсье купил в Оране старенькое пианино. Я единственный, кто имеет зачаточные навыки игры на нем, хотя не прикасался к инструменту уже несколько лет. Гюидон притащил откуда-то набор ударных, а Питцалису удалось достать гитару, на которой не хватает двух струн. Из духовых инструментов у нас имеется губная гармоника Шнайдера, а кусок проволоки со шваброй и фанерным ящиком изпод чая издает звуки, наводящие на мысли о контрабасе. Чем не ансамбль? Канун Рождества Сам не понимаю почему, но в последние дни я с головой ушел в рождественские хлопоты. Я вообще не собирался в этом участвовать, но затем меня вдруг охватила предпраздничная лихорадка. Очевидно, Мерсье заразил меня. Он с увлечением хватается за любое дело, и это его свойство мне очень нравится. Не всякий способен на такой стойкий энтузиазм. Наша казарма приобрела фантастический вид. Она стала похожа на винный погребок, а лучше места для празднества и быть не может. Оркестр репетирует уже три дня и три ночи без перерыва и разучил «Тихую ночь», «Семь одиноких дней» и еще пару номеров. Гюидон со своими барабанами заткнет за пояс Бадди Рича, [94]а Шнайдер извлекает из губной гармоники звуки, которые согрели бы сердце Ларри Адлера. [95]Мерсье раздобыл где-то две гитарные струны, и теперь Питцалис играет на гитаре просто превосходно. Я вставляю отдельные фортепианные аккорды, придавая музыке некую законченность. Первый день Рождества Это было, наверное, лучшее Рождество из всех. Мы, собственно, даже не задумывались о том, что это за праздник, а просто отлично провели время. Народ толпился в нашей казарме до шести утра, и мы развлекали их своей кошмарной музыкой, пока руки у нас не отнялись. Все были в восторге. Мерсье попросил нас сыграть на предстоящем офицерском балу. Я не могу понять, в чем дело — то ли все начисто лишены музыкального слуха, то ли не знаю что. По случаю Рождества меня произвели в старшие капралы, Кайу вручил мне золотые нашивки и черное кепи. Вечером ко мне зашли с бутылкой шампанского Виньяга и Сото, и мы отпраздновали это событие. Не знаю, что бы я без них делал. Да и от других я слышу поздравления и похвалы в свой адрес, что, конечно, приятно. Кажется, скоро здешняя жизнь начнет мне нравиться.
26 декабря 1963 г. Сегодня был устроен вечер для детей офицеров и сержантов. Разыгрывались сценки, выступали клоуны, и, разумеется, играл наш оркестр. Наша популярность растет. 31 декабря 1963 г. Уходит 1963 год. Для меня он кончился хорошо. Я чувствую, что служба теперь дает мне гораздо больше и что я сам тоже могу принести пользу легиону. Думаю, я смогу сделать чтонибудь в будущем году. Я пользуюсь определенным авторитетом и в какой-то степени участвую в решениях, которые здесь принимаются. Я могу сделать так, чтобы парни меньше страдали от типов вроде Сота Гарсиа и чтобы Шнайдер и Зиги Вайс увидели в здешней жизни что-то хорошее и не рассматривали бы ее как тюремное заключение. Я могу сделать нашу жизнь чуть веселее. Я знаю, как поддерживать дисциплину ради того, чтобы был порядок, а не делать из нее фетиш. Мне хотелось бы пробудить в людях нашей роты интерес к службе и поднять их воинский дух. Надеюсь, 1964 годом я останусь доволен. 1964 6 января 1964 г. Пишу число «1964» с большим удовольствием. Сегодня у меня первый день в качестве сержан де семен(дежурного сержанта недели). Старшие капралы принимают участие в дежурствах наряду с сержантами, и всю неделю я буду отвечать за работу различных служб в роте, за проведение аппельи за прочие мероприятия. Утром я впервые выводил роту на построение. Командиры взводов докладывали мне о построении их подразделений, я давал команду «смирно» и докладывал о построении ротному старшине. Когда вся рота выстраивается перед тобой и вытягивается в струнку по твоей команде, у тебя начинает развиваться мания величия. Мне очень хотелось сыграть роль Дельгадо, то есть скомандовать им «смирно» несколько раз, пока они не сделают это синхронно, как мы в пелотоне.Но в конце концов я отказался от этого намерения и удовлетворился одним разом, тем более что звук, с которым они хлопнули себя по бедру, был похож на пистолетный выстрел. А вечером я впервые проводил аппель.Прохаживаясь по казарме и глядя на легионеров, вытянувшихся возле своих тумбочек, я думал о том, сколько неприятностей пережил в свое время на их месте. Я вспомнил, как разбрасывали наши вещи по всей казарме в Маскаре, какие номера выкидывал сержант Винтер в пелотоне, — и внутренне улыбнулся. Теперь я находился по другую сторону барьера, и это было приятное ощущение. 8 января 1964 г. Сегодня капитан Легран вызвал меня в свое бюро и спросил, не хочу ли я стать офицером. Если я соглашусь, то должен буду проучиться два года в военной академии в Страсбурге. Такое предложение мне, разумеется, очень польстило, но я попросил время на обдумывание.
Легран добавил, что готов отправить меня в сержантскую школу в любой момент, но занятия там начнутся только в середине года, и после окончания учебы я буду обязан прослужить как минимум шесть месяцев. Я опять сказал, что мне надо подумать. У меня нет никакого желания становиться сержантом, но вот другое предложение действительно стоит обдумать. Хорошо было бы посоветоваться на этот счет с Лоридоном. 12 января 1964 г. Сегодня вечером Мерсье заглянул в нашу казарму в сопровождении двух офицеров регулярных войск в штатском. Хиршфельд и сержант Мейер, оба пьяные, стали выражать недовольство и говорить, что военнослужащие регулярных частей не имеют права заходить к нам. Возникла очень неловкая ситуация. Мерсье постоянно общается по-дружески с рядовыми и теперь пожинает плоды. Сержанты не уважают Мерсье и Леграна и открыто критикуют их. Хуже всего то, что они делают это за спиной у офицеров и в присутствии рядовых. Прежде такого не могло быть ни при каких условиях. Насколько я могу судить, воду баламутит Пельцер. Он презирает офицеров и не скрывает этого. Если раньше в легион могли попасть только шесть лучших выпускников военной академии, то теперь мы берем всех подряд, даже офицеров регулярной армии. В результате класс наших офицеров заметно снизился. И тем не менее нелояльность сержантов только ухудшает дело и расшатывает дисциплину. На днях в бюро де семен(дежурном помещении) я слышал, как Пельцер в разговоре с Сотом Гарсиа высказал мнение, что Мерсье тапет(гомосексуалист) и что за все время службы в легионе он ни разу не сталкивался с подобным. Я решил заступиться за Мерсье и сказал, что до тех пор, пока нет никаких доказательств, нельзя обвинять человека в гомосексуализме только потому, что у него чуть женственные манеры. Не хочу передавать буквально, что ответил мне на это Пельцер, но суть сводилась к тому, что раз я так к этому отношусь, то, значит, и сам такой. На подобные выпады лучше не отвечать, да и в любом случае мне плевать с высокой колокольни, что думает обо мне Пельцер, — как и ему наплевать на мое отношение к нему. 17 января 1964 г. Дезертировал Калушке. Желаю ему удачи. Его не поймают — Лоридон достаточно хорошо натаскал нас, чтобы он мог позаботиться о себе. Наш полк направил первый отряд на Корсику, где устроена новая база легиона. Оттуда пришло сообщение, что из тридцати семи человек дезертировали двадцать. Это уже исход, иначе не назовешь. 20 января 1964 г. Сота Гарсиа перевели из 3-го взвода в мой. Настал час возмездия. Стоит ему совершить малейшую оплошность, и я смогу сделать из него котлету. Он, естественно, понимает это и мается. Кому понравится висеть на волоске. 2 февраля 1964 г.
Мерсье сказал, что я могу взять тридцатидневный отпуск в июне. Я сразу сообщил эту радостную весть Николь. Жаклин как-то отступила на задний план. Она не писала мне целую вечность. Очевидно, ее чувства успели остыть, да и мои, пожалуй, тоже. Интересно, почувствую ли я что-нибудь к Дженнифер, если поеду летом в Англию и встречусь с ней? Жизнь в полку течет своим чередом. Учения, ночные прыжки, марш-броски, дежурства в карауле — я больше не стою на часах, а выполняю обязанности шеф де пост(разводящего), — а также парады в честь инспектирующих генералов и прочее. Обычная скучная рутина. Много времени провожу с Даниэлем Виньягой и Эдуардо де Сото. Мы с Виньягой подумываем организовать в полку команду по регби. Почти никто здесь не имеет представления, как в него играют, и научить их этому было бы интересно. Впервые получил жалованье старшего капрала, целых 80 фунтов. Решил копить деньги на отпуск. Пока что не накопил ничего. 14 февраля 1964 г. Погиб какой-то легионер из противотанкового подразделения. Очевидно, там, где он лег под танк, грунт был неровный — ему размозжило голову. Его шлем был так вдавлен в черепную коробку, что его смогли снять только с помощью паяльной лампы. Все это произошло на глазах у наблюдавшего за учениями генерала, что, вероятно, испортит карьеру офицера, командующего подразделением. 1 апреля 1964 г. Прошло шесть недель. Каждый день одно и то же. Но у меня в голове только июнь, а настоящее не имеет значения. Неделю назад я должен был приступить к освоению специальности подводника, но при этом требуется, чтобы зубы у человека были безупречные, и я пошел подлечить их. Дантист принялся гадать у меня на зубах, как на ромашке, вырывая их через один, и в результате меня забраковали. Он оказался большим оригиналом. При моем первом посещении он признался, потянувшись за шприцем, что пока только изучает стоматологию и попросился в легион, чтобы попрактиковаться. Из меня сразу вытекло не меньше литра пота, а когда он завел бормашину, оправдались мои худшие опасения. Зуб никак не хотел замораживаться, и пришлось делать три укола, дрель выглядела так, словно ее уже использовали на дорожных работах. Все оборудование и материалы у зубного врача казались бывшими в употреблении, кроме него самого. Он был совсем новеньким. Вместо подводных операций я изучил противотанковые приемы, и это было единственным развлечением за последнее время, не считая дантиста. Николь продолжает бомбардировать меня письмами, но что мы будем чувствовать, когда встретимся, — неизвестно. Прошло столько времени… 4 мая 1964 г.
День Камерона прошел без происшествий. Обычное застолье. Все напились и на этом успокоились. Но вчера вечером произошло событие, взорвавшее спокойную, размеренную рутину нашего существования. Мерсье прослужил в полку два года, и через два дня его должны были перевести на другое место с повышением. Мы устроили в нашем взводе отвальную, во время которой пиво и виски лились рекой, и поднесли ему бронзовую скульптуру, символизирующую победу Наполеона при Аустерлице. Когда наступил час отбоя, Мерсье ушел вместе со мной и другими сержантами. Казалось, что на этом вечер закончился. Но тут-то бомба и взорвалась. Мерсье вернулся во взводную палатку, где продолжал пить, все больше и больше пьянея, а затем внезапно прыгнул в постель Шеффера и в буквальном смысле пытался его изнасиловать. Я узнал об этом от сержанта Грау, который ворвался ко мне, изложил всю историю, исказив факты, и обвинил меня в том, что я разрешил Мерсье вернуться во взвод. Пельцер к этому моменту был уже во всеоружии: носился по казарме и вопил так, словно весь лагерь был охвачен пожаром. Он тоже обвинил меня, сказав, что я отвечаю за все, происходящее во взводе, и должен был предотвратить этот инцидент, а что касается Мерсье, то он, Пельцер, еще несколько недель назад говорил мне, что тот гомик. Но меня в этот момент не волновал вопрос, кого следует винить в случившемся. Сначала я просто не мог этому поверить, но, когда Шеффер и другие подтвердили, что все так и было, меня охватила неконтролируемая ярость. Я не мог вынести мысли, что командир моего взвода, который мне так нравился и которого я столько раз защищал от всевозможных обвинений, внезапно доказал, что слухи были не напрасны, и выбрал для этого день своих проводов. Больше всего меня бесил не сам факт, что он опозорил себя, а то, что он подвел и меня, и всех остальных, не оправдал нашего доверия. Наверное, я потерял голову, потому что кинулся в офицерскую казарму, где укрылся Мерсье, и, ни о чем не думая, распахнул дверь его комнаты, ворвался в нее и щелкнул выключателем. Мерсье был в постели. Яркий свет лампочки без абажура заставил его поднять голову с подушки. Выражение его лица было виноватым и испуганным. Он выбрался из постели, схватил трясущимися руками пачку сигарет и предложил закурить мне. При этом он снова и снова повторял: «Ты что, Джонни? Что случилось? Что происходит?» Я выбил пачку из его рук, так что сигареты веером разлетелись по всей комнате, и затем изо всей силы ударил его по губам тыльной стороной ладони. Он отлетел к стене, схватившись руками за рот и глядя на меня в полном изумлении. По подбородку у него текла кровь. Затем он впал в истерику и стал кричать, чтобы я убирался вон, что он сошлет меня в штрафной батальон и что меня расстреляют за то, что я ударил офицера. И тут я ударил его по-настоящему. Я никого еще не бил так. Я отвел назад руку и, сжав ее в железный кулак, вложил в удар всю силу и весь свой вес. Удар пришелся по челюсти сбоку. Поскольку раньше я никогда не наносил таких ударов, то не мог предвидеть и результата. Все его лицо исказилось и свернулось на сторону, он взлетел в воздух и приземлился на кровать. Я развернулся, выключил свет и вышел. В коридоре стали открываться двери; внезапно вырванные из сна офицеры сердито спрашивали друг друга, что происходит. На меня никто не обратил внимания, я вернулся в свою комнату и лег спать. Мне было тошно. А утром, к моему крайнему удивлению, Мерсье появился на построении. Его заштопали в санчасти, но видок у него был еще тот. С одной стороны лицо у него распухло так, как бывает при жесточайшем флюсе, а голова от подбородка до макушки была обвязана бинтом. Мне он ничего не сказал и даже не посмотрел в мою сторону, встав на свое обычное место на правом фланге взвода. После того как все разошлись по своим делам, Пельцер пригласил меня в бюрои спросил
без обиняков, не моих ли рук это дело. Я к этому времени уже смирился с мыслью, что штрафного батальона мне не миновать. В легионе еще не было случая, чтобы кто-нибудь поднял руку на офицера и остался безнаказанным, тем более если офицер после этого чуть жив. Такого не может быть по определению. Утром на трезвую голову, когда эмоции остыли, мой вчерашний поступок казался мне невероятным. Я пытался уговорить себя, что этого просто не было, не могло случиться. Но это случилось, и, глядя на Пельцера, я понимал, что на его поддержку мне рассчитывать не приходится. Он терпеть меня не мог. Я был конченый человек. Но я ошибался. Когда я изложил Пельцеру все как было, он бросил, что я, должно быть, сошел с ума, но он постарается мне помочь. Он добавил, что первым делом надо пойти к старшине роты Холмейру (который был также одним из старших унтер-офицеров в полку) и рассказать ему все, ничего не утаивая. Я так и поступил и поведал Холмейру в присутствии Пельцера всю историю от начала до конца. Холмейр сказал, что разберется и доложит об этом капитану Леграну. Я нервничал весь день, а вечером Пельцер сообщил мне, что Холмейр изложил ситуацию командиру роты, выставив меня в благоприятном свете, и было решено дело на этом закрыть. Два дня спустя Сегодня состоялся прощальный парад в честь Мерсье. Церемония была организована очень торжественно, и, хотя всем было неловко, все делали вид, что ничего не произошло. Мне было жаль Мерсье и хотелось бы, чтобы все это было лишь сном. Но он сам навлек это на себя и теперь будет вынужден жить с этим до самой смерти. Пожав руки сержантам, он неожиданно сделал шаг ко мне, произнес: «Au revoir, Jonny» [96]— и протянул мне руку. Я пожал его руку и попрощался с ним. Мой гнев улегся, я испытывал смешанные чувства. Он, в конце концов, обладал многими превосходными качествами, и у нас обоих было немало добрых общих воспоминаний. Прощание получилось чрезвычайно патетическим и очень грустным. Через несколько часов он уехал. 11 мая 1964 г. Главный сержант Пельцер уволился сегодня из легиона, прослужив в нем пятнадцать лет. Это произошло уже после ухода Мерсье, и думаю, это доставляло Пельцеру глубокое удовлетворение. Прощаясь с ним, я также испытывал противоречивые чувства. Он был груб, жесток и задирист; его мировосприятие было абсолютно чуждо мне, и вместе с тем в нем было что-то стоящее. Во всяком случае, я обязан ему тем, что он прикрыл меня в случае с Мерсье, хотя, по всей вероятности, он сделал это не из любви ко мне, а из ненависти к лейтенанту, которая была сильнее. С его отъездом вся рота вздохнула с облегчением, буквально у всех словно гора с плеч свалилась. 13 мая 1964 г. Я съездил в Мерс-эль-Кебир за билетом на самолет во Францию. Просто не могу поверить в такое счастье. Голова идет кругом. Получил билет на двадцать восьмое и рассматриваю его
снова и снова. В Мерс-эль-Кебире навестил Сото, который лежит в госпитале кажется, с аппендицитом. Он, однако, в хорошей форме и выглядит замечательно. Сото познакомил меня с отличным парнем из регулярных войск. Его зовут Патрик Бауманн, он призван в армию, но работает здесь зубным техником, как и маньяк-зубодер из нашего полка. Разница между ними лишь в том, что Патрик не занимался стоматологией раньше и не собирается заниматься в будущем. Его привлекли к этому делу только потому, что больше никто не подвернулся под руку. Он говорит, что крики пациентов, у которых он выдергивает зубы, так на него действуют, что он боится впасть в маниакальную депрессию, если это продлится долго. Интересно, как это действует на его пациентов? Патрик с его развитым чувством юмора мне страшно понравился. Через месяц он будет либерабль(увольняющимся). Он пригласил меня навестить его в Париже. Обязательно навещу. Париж! С ума сойти. 28 мая 1964 г. Все, что происходило в части за последние две недели, прошло мимо меня. Сегодня в полдень я взмыл в воздух в Мерс-эль-Кебире и через два часа был в Париже. Европа — после четырех с половиной лет в глуши! Это было все равно что вернуться из космического путешествия. В аэропорту меня встречали мама, отчим Лео и моя сестра по матери Каролина. Поначалу мы никак не могли найти общего языка. Когда я увидел маму, меня охватила печаль: она явно вышла из среднего возраста и постарела лет на пятнадцать. Каролине уже исполнилось десять, а когда я видел ее в последний раз, она была четырехлетним карапузом. Только Лео не изменился. Мы целый вечер делились всем тем, что случилось с нами за эти годы. Оказаться снова в своей семье — это прямо фантастика! На следующий день Прежде всего я должен был достать паспорт, так как мой находился в легионе, а я собирался съездить в Англию. Официально я был отпущен в отпуск во Францию, и, чтобы покинуть страну, нужно было специальное разрешение, но в нем мне автоматически отказали бы, так что и просить не было смысла. Я решил подойти с другой стороны, через британское консульство. Я ответил на массу вопросов и заполнил массу анкет. В консульстве поняли, что я британец с головы до пят, и, продержав довольно долго в ожидании, меня провели бесконечными коридорами в глубину здания и оставили один на один с неким полковником Филдсом, — по крайней мере, он так представился. Было ясно, из какого он управления; мы с ним очень мило побеседовали. Он был не против предоставить мне временный паспорт, дающий возможность путешествовать, в обмен на всю информацию об Иностранном легионе, какой я владею, — от количества разных полков и их дислокации до типов имеющегося в легионе оружия и прочих деталей. Я порадовал его, рассказав все, что знаю, и получил паспорт. Неделю спустя Это была божественная неделя. Семь дней свободы после нескольких лет в смирительной рубашке. Деревья, автомобили, рестораны, девушки, прохожие, магазины с невероятным ассортиментом роскошных товаров, даже краски — всё в Париже великолепно. Жизнь здесь —
сплошной праздник с шампанским. Мои родители, проведя со мной несколько дней, уехали в свою Голландию, договорившись, что я заеду к ним по возвращении из Англии. Я встретился с Патриком. Он был счастлив показать иностранцу свой обожаемый Париж, затащил в кабаре «Бешеная лошадь», заставил облазить весь Сакре-Кёр и дважды обойти НотрДам. Я ходил всюду в своей форме, и, судя по взглядам, которые на меня бросали, во Франции легионеры такая же редкость, как и в Англии. На Елисейских Полях нас не раз останавливали бывшие офицеры легиона. Они угощали нас пивом и желали знать все, что произошло в легионе после их отставки. Некоторые из них были парашютистами, некоторые были вовлечены в путч. Те, кто служил во французских парашютно-десантных войсках, чувствуют друг в друге родственную душу и готовы ночь напролет вспоминать свои приключения в Индокитае и Алжире, но только между собой. Посторонние к этим беседам не допускаются. 8 июня 1964 г. Пора было покидать Париж. Николь ждала меня на юге, и с некоторым сожалением я вылетел в Ниццу. Там я остановился в отеле недалеко от вокзала и позвонил в Ванс. К телефону, слава богу, подошла Николь. Если бы это была ее матушка, я бросил бы трубку, как горячую картофелину. Николь говорила несколько стесненно, мне тоже иногда приходилось подыскивать слова, чтобы разговор не угас. Она сказала, что приедет ко мне в отель на следующий день. Неделю спустя Она приехала, как и обещала. В какой-то момент у меня возникло чувство, что у нас все получится, но затем оно пропало. Мы бродили по городу в тот вечер, но ей надо было вернуться домой к определенному часу. Назавтра мы снова встретились, и опять это ни к чему не привело. Я не видел Николь три года. Она превратилась в цветущую молодую красавицу. Мне показалось, что она во мне разочарована. Наверное, за эти годы у нее сложился некий романтический образ ее легионера, и боюсь, как ни горько в этом признаваться, я не соответствовал выдуманному ею идеалу. В этот вечер она не могла остаться на ужин, и мы договорились встретиться на следующий день. Она не пришла. Сегодня я отправляюсь поездом в Париж, а завтра буду уже в Англии. Я так долго ждал этого, и теперь даже не верится, что это происходит в действительности. Легион стал смутным воспоминанием из далекого прошлого. Десять дней спустя На следующее утро я выехал в Англию. Эти дни я не забуду никогда. Я повидал всех своих старых друзей, и теперь, когда все встречи позади, я могу еще раз сказать, что друзья у меня просто фантастические. В первый же вечер я поехал к Ански. Я добрался до ее дома уже за полночь и стал бросать камешки в ее окно, пока она не выглянула. Когда я назвал свое имя, она буквально вывалилась ко мне из окна. Я ведь не сообщил им, когда приеду. Люблю сюрпризы.
Пару дней я провел с моим братом Энтони и его потрясающей женой Кэролайн. А у Маккалемов в честь меня был устроен грандиозный ужин. «Охотники на оленей» собрались в полном составе. Всех распирало от любопытства, и я рассказал несколько баек, от которых у них зашевелились волосы. Удивительно, как изменились ребята. Я помнил, какими бездельниками они были в школе, а теперь они стали добропорядочными гражданами, юристами, докторами. У всех был вид респектабельных членов общества, и можно было только порадоваться за них. В один из вечеров я был на шикарном обеде у Питера Клапама; съездил в Шропшир к Алистеру Холлу и его симпатичной жене Джулии. У них растет сын Марк. Фрэнсис Видрингтон вместе с его старым другом Эндрю Грэхемом пригласили меня как-то на ленч в отель «Браун», хотя и опасались, что я умыкну столовое серебро. Я встретился с Седриком Ганнери и Кристи, а также с моими старыми друзьями Корнуолл-Легсами. Они держатся молодцом. А еще я встретился с Дженнифер. Ее не было в городе, когда я приехал, и я позвонил ей за день до отъезда. Она сказала, что на следующий день уезжает в Испанию, а в этот вечер идет на ужин к бабушке с дедушкой. Она предложила мне пойти с ней, и я пошел. С ней я держался так отчужденно и индифферентно, как только мог. Оживленно разговаривал со всеми, кроме нее, а к ней обращался с холодной любезностью. Короче, разыграл спектакль. Ее бабушка и дедушка живут в Уимблдоне, и после ужина Дженнифер подкинула меня до дому на машине. Мы уже собирались распрощаться, но тут я сказал: «Может, зайдем в ночной клуб, вспомним старое?» Сначала она колебалась и бубнила что-то насчет Испании, но в конце концов позволила себя уговорить, и мы окунулись в лондонскую ночную жизнь. Не знаю, как это случилось, но только, когда мы танцевали, я вдруг сказал ей, что по прошествии стольких лет я все еще люблю ее. Думаю, в тот момент она чувствовала то же самое. После этого мы проговорили всю ночь, а на следующее утро я уехал в Голландию. На прощание мы пообещали ждать друг друга. В последний вечер отпуска я выехал поездом в Марсель, где сейчас и нахожусь. Вспоминаю, как проделал этот путь в прошлый раз. Завтра пароход «Сиди-бель-Аббес» повезет меня в Оран. История повторяется, только на этот раз у меня будет отдельная каюта. Мне осталось служить семь месяцев, и, значит, семь месяцев я буду думать о Дженнифер. Боюсь, время будет тянуться очень медленно.
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ ПРОЩАНИЕ С ЛЕГИОНОМ Снова в Африке Не успел я появиться в полку, как меня отправили в пелотон,теперь уже как инструктора. Легран сообщил мне, что Лоридон (ныне капитан) направил командиру полка запрос с просьбой прислать именно меня. Это приятная новость, которая к тому же означает, что скучать эти семь месяцев мне не придется. 15 июля 1964 г. Сегодня вечером долго беседовал с Лоридоном. Он уговаривал меня поступить в академию в Страсбурге, — отучившись там год, мне, может быть, удастся попасть в Сен-Сир. Это выглядит в некоторых отношениях заманчиво, но, как иностранец, я никогда не смогу подняться выше звания капитана, а менять гражданство я не собираюсь. Если сейчас я временно служу Франции, это не значит, что ради нее я готов навсегда отказаться от мой родины, Англии. Так что вряд ли я поддамся на уговоры Лоридона — я не хочу прослужить всю жизнь капитаном в Иностранном легионе. Тем более что поездка в Англию только усилила мое желание поскорее вернуться домой. Жизнь за пределами легиона нравится мне куда больше. Мы говорили с ним о многом: о философии, о жизни и людях, о разных местах и о легионе, о французах, англичанах и немцах, о будущем, прошлом и настоящем. У Лоридона это третий пелотон.Он сказал, что наш выпуск был гораздо лучше предыдущего и что он никогда не видел столько замечательных парней в одном месте и в одно и то же время. К тому же нам было тяжелее, чем другим, — отчасти из-за того, что попались такие сержанты, а отчасти потому, что на нас решили поставить эксперимент: посмотреть, как далеко можно зайти в испытании нашей выдержки, не сломав всю систему. Существенная разница между нашим пелотономи другими заключалась также в том, что мы участвовали в военных действиях, в то время как в нынешнем наборе такие легионеры попадаются как исключение. Люди в этом пелотонеслишком изнеженны, решили мы с Лоридоном, и надо их как следует погонять. Я пообещал, что постараюсь. Десять дней спустя Первый помощник Лоридона — сержант Вестхоф. Это поистине железный экземпляр; со всеми легионерами он держится с одинаковой безличностью. Прет напролом, не сворачивая ни на миллиметр с намеченного пути и не давая никому ни малейших поблажек. Но, как ни странно, он мне нравится. Мы стараемся, как можем, устроить нашим питомцам веселую жизнь — хотя все равно она не такая веселая, какая была у нас, потому что мы, в целом, даем им выспаться. Разумеется, мы гоняем их вовсю: разбрасываем их вещи во время аппель,организуем муштру в два часа ночи. Пару раз, когда им было лень петь как следует, я заставлял их в полночь маршировать два часа с согнутыми коленями по пересеченной местности, а также посылал несколько раз среди ночи за
морской водой, но на вкус ее не пробовал. Наши педагогические принципы с нынешним набором отличаются также тем, что мы даем им возможность расслабиться, посмеяться. И я думаю, они чувствуют это и понимают, что можно соблюдать дисциплину, не вынуждая нас устраивать здесь концентрационный лагерь. Они уже заметно изменились по сравнению с тем, какими пришли в пелотон,и их коллективный моральный дух достаточно высок, несмотря на то что все мы — Вестхоф, Лоридон, Киллиарис и я — очень старались испортить им жизнь. Они сознают, ради чего все это делается, и между нами существует взаимопонимание, так что они вполне могут стать хорошим выпуском. 1 августа 1964 г. Лоридон провел сегодня проверку в казарме и объявил одиннадцати курсантам, не содержавшим свое имущество в безупречном порядке, по восемь суток ареста — просто для того, чтобы они понимали, что к чему. После этого я провел с ними сеанс игры в пелот.Впервые я участвовал в этом развлечении, стоя со свистком, а не бегая по кругу. Не думаю, чтобы это было слишком мучительно для них, — во-первых, мы не нагружали их традиционными мешками с камнями, а во-вторых, все зависит от сержанта со свистком. Наверное, я слишком мягок для того, чтобы успешно осуществлять это жестокое наказание, и, скорее, готов подвергнуться ему сам. Две недели спустя Наши курсанты на грани срыва. Трое дезертировали. И не потому, что мы их слишком часто наказываем, а потому, что создаем слишком суровые условия. У Лоридона пунктик — ночные учения, и в результате они, как и мы в свое время, толком не высыпаются. По ночам они проходят без отдыха большие расстояния по холмам с компасом, после чего днем изучают оружие, занимаются строевой подготовкой и прочими предметами программы. Вид у них измученный и загнанный, и Лоридон решил провести завтра поголовный медицинский осмотр, чтобы проверить, не перестарались ли мы. Два дня спустя Результаты осмотра вызвали громкий протест со стороны главного врача полка. Люди уже плохо соображают от усталости, они обессилели и, того и гляди, начнут выбывать из строя. Интересно, почему в наше время не проводились медицинские осмотры? Нам бы это тоже не помешало. Лоридон совершенно справедливо рассудил, что надо чуть ослабить нажим, однако подчеркнул, что делать это надо постепенно, чтобы парни не вбили себе в голову, будто с помощью медиков могут диктовать нам условия. Чтобы продемонстрировать, что он имеет в виду, в ночь после медицинского осмотра Лоридон организовал прыжок с парашютом на мысе Фалькон с последующим блужданием не по карте, а по аэрофотоснимкам; затем, дав людям час поспать, он отправил их форсированным маршем в Лендлесс, где, выпив чашку кофе, они в течение трех часов занимались строевой подготовкой.
Три недели спустя Эти ребята получают просто фантастический тренинг. Теперь, глядя на это с другой стороны, я осознаю, насколько разумно составлена программа подготовки, и, хотя она требует предельного напряжения от людей, результаты ее впечатляют. Они научились управлять своим состоянием и стали особями совершенно иной породы. Они могут придумать и осуществить такой эффектный диверсионный акт, что «Уорнер бразерс» просто позеленели бы от зависти. Они бегают вверх и вниз по отвесной стене высотой в сотню футов и больше и в мгновение ока налаживают систему блоков, с помощью которых перелетают через пропасти. Они стреляют из пулемета от бедра, демонстрируя удивительные результаты, и без каких-либо затруднений ориентируются ночью в горах. Они дисциплинированны и отвечают всем предъявляемым к ним требованиям в неменьшей степени, чем мы когда-то. Наибольших успехов достигли Фишер, Форштедт, Валье, Шакт, Паллике и Типманн, и будет очень трудно выбрать самого достойного из них. Но пока еще рано об этом думать, у них впереди еще полно времени, чтобы сорваться, подобно Виньяге. 8 сентября 1964 г. Получил фантастическое письмо от Дженнифер. Она влюблена не на шутку. Мы завтра начинаем курс противотанковой обороны, что нарушит рутину и развлечет парней. Я думаю, все они в той или иной степени справятся с этим. Две недели спустя Курс противотанковой обороны проходит очень успешно. Все знают теперь, что такое «коктейль Молотова» и другие виды самодельных зажигательных средств, обычные мины и мины-ловушки, ракеты и противотанковые гранаты, а также еще сто пятьдесят способов навредить танку. Насмотревшись, как все это работает, я уже ни за что не пошел бы в танкисты. Танк — это быстроходный гроб. 26 сентября 1964 г. Неутомимый мозг Лоридона изобрел еще одно упражнение по боевой подготовке. Теперь вместо прыжка с вертолета курсанты должны будут сначала спуститься на веревке со стены форта в порту Мерс-эль-Кебира высотой пятьдесят футов, затем забраться на самый верх эллинга, возвышающегося над водой на шестьдесят футов, спрыгнуть с него, проплыть полмили до берега и пробежать восемь километров с полной выкладкой. Прыжок с высоты шестьдесят футов едва не привел сегодня к моей безвременной кончине. Одно дело прыгать с летящего самолета или вертолета, не контактирующего с землей, и совсем другое — сверзиться с сооружения, возведенного на суше. Определенно, ничто и никогда еще не вызывало у меня такой нервной дрожи. Когда я подошел к краю эллинга и посмотрел вниз, кровь отхлынула у меня от лица и переместилась вместе с сердцем в пятки. Я испытывал смертельный страх. Я вообще боюсь
высоты. Наверное, то же самое чувствовал в Блиде парень, отказавшийся прыгать с самолета. Но я обязан был прыгнуть: за мной это должны были повторить мои подчиненные. На этот раз у меня не было ни парашюта, ни выбора. Я прыгнул. Ощущение было такое, будто ты приземлился на бетон, а все мои внутренности взлетели в воздух футов на двадцать. Это было так страшно, что я решил повторить прыжок, чтобы доказать себе, что я могу сделать это. Но это было неправильное решение. Надо было удовлетвориться первой попыткой. Меня снова охватила паника, и я с трудом удержался от того, чтобы не обмочиться. Я кинулся вниз. Я не математик и не могу сказать, с какой именно скоростью я спускался, но точно с большой. При столкновении с водой раздался щелчок, напоминающий винтовочный выстрел. Прыгая, я развел руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и, по-видимому, меня немного развернуло боком, потому что при столкновении с водой мою левую руку напрочь вывернуло из сустава. На секунду я, по-видимому, потерял сознание, а потом меня захлестнула боль. Боль невероятная, невообразимая, неописуемая. Было такое впечатление, что рука оторвалась полностью. Хотелось погружаться и погружаться в воду, исчезнуть совсем. Но меня выбросило на поверхность, и окружающие сразу поняли, что у меня что-то не в порядке. Все попрыгали в воду, но я крикнул, чтобы ко мне не приближались. При малейшем прикосновении к руке меня пронзала такая боль, что сердце, казалось, не выдержит. Я кое-как доплыл до берега и выбрался из воды. Вывих был полным, верхняя часть плечевой кости свернулась на сторону, и все это выглядело очень необычно. Минут через сорок пять врачу удалось вправить кость на место. Больше на шестидесятифутовую вышку меня не заманишь ничем. Я на собственной шкуре понял, что такое плотность воды. А один из курсантов нырнул с эллинга по всем правилам. Нет ничего такого, чем не владел бы в совершенстве по крайней мере один человек в легионе, — теперь есть и уникальный ныряльщик. 1 октября 1964 г. Лоридон собирается в отпуск, замещать его будет молодой лейтенант по фамилии Репеллен. Если можно верить первому впечатлению — а часто оказывается, что нельзя, — то с Репелленом мы получаем все, что нам нужно меньше всего. Лейтенант он только что испеченный и, похоже, прибыл сюда с убеждением, что легион существует исключительно за счет поддержания дисциплины. В результате он ведет себя, как маленький Гитлер. Не думаю, что такова его натура, просто он, очевидно, полагает, что это именно то, что от него требуется. Лоридон должен был объяснить ему, что к чему, я же не могу этого делать. Но у Лоридона, повидимому, в голове один отпуск, и он ничего не замечает. Сержантский состав пополнился еще одним членом по фамилии Грау. Он испанец и в целом, по-моему, неплохой сержант, но в нем чувствуется что-то ненадежное. В ту ночь, когда Мерсье сошел с катушек, Грау прореагировал на это слишком бурно. Правда, я тоже, но независимо от этого я ощущаю в нем какой-то изъян. Вполне может быть, конечно, что я ошибаюсь. Мы с ним терпим друг друга, не более того. Две недели спустя Из-за Репеллена весь процесс обучения на грани катастрофы. За две недели он так загонял парней, что нормальному человеку выдержать это невозможно. Каждый день как из рога
изобилия сыпятся наказания, бесконечные марш-броски и ночные тренировки, проверки оружия, казарм и туалетов в три часа ночи, томбо, теню кампаньи весь остальной набор любимых сержантских развлечений. Репеллен запустил эту карусель, и она набирает обороты. Грау с энтузиазмом подхватил эту инициативу. Казалось бы, Вестхоф, как старший из сержантов, должен был бы вмешаться и приостановить это сумасшествие, но он поддерживает его. В этом нет никакого смысла, потому что парни в последние недели держались молодцом, и та стадия, когда надо было гонять их только для того, чтобы они к этому привыкли, давно миновала. Их учеба близка к завершению, им надо готовиться к выпускным экзаменам. В их рядах растет недовольство. По словам Киллиариса, они поговаривают о дезертирстве. На следующий день Я весь день был в городе, а когда вернулся вечером в лагерь, меня огорошили новостью, что весь наш славный пелотонсбежал. Вестхоф и Грау утратили свою обычную невозмутимость, а Репеллен просто бушевал. Когда я прибыл, уже стемнело, и лейтенант принял потрясающее решение — обстреливать окрестности лагеря из миномета. По всей вероятности, курсанты покинули лагерь в знак протеста против режима, установленного Репелленом, и находились в двух-трех сотнях ярдов от лагеря. Репеллен считал, что минометный обстрел заставит их сдаться. Но когда вокруг взрываются минометные снаряды, то возникает естественное побуждение отойти на расстояние, превышающее дальность действия орудия. Это они и сделали. Уже полночь, но по-прежнему никаких вестей о пелотоне.Репеллен отложил миномет на ночь, и я тоже собираюсь залечь. Утро вечера мудренее. 16 октября 1964 г. На рассвете пелотонвернулся. Своим демонстративным уходом они немногого добились. Очень жаль, что с нами не было Лоридона — он разрешил бы ситуацию, а Репеллену это было явно не по зубам; да и старшим офицерам полка следовало бы вмешаться прежде, чем этот молодой неопытный лейтенант успеет наломать дров. Репеллен хотел выявить зачинщиков бунта, что было разумно. Если бы ему это удалось, он восстановил бы свой авторитет; зачинщиков посадили бы на гауптвахту, остальных наказали бы, но разрешили бы им продолжать обучение. Но его попытки оказались неудачными. Прежде всего он построил взвод на строевом плацу. Люди, естественно, устали и были измучены. На кон было поставлено очень многое. Они практически закончили курс обучения, оставалось только сдать экзамены — а теперь все это могло накрыться. Я сам недавно учился здесь и хорошо представлял себе, что они должны были чувствовать. Если бы мы выявили зачинщика, его можно было бы принести в жертву, и это спасло бы от лишних мучений всех остальных, в том числе и полковое командование, которое никоим образом не хотело терять весь пелотон. Репеллен пытался объяснить это курсантам и уговаривал зачинщиков сознаться, но без успеха. Он побуждал их обдумать свое положение и предупредил, что в случае, если зачинщики не найдутся, придется сажать за решетку всех. Это не подействовало. На плацу и без того было холодно в это утро, а из-за создавшейся обстановки было еще неуютнее. Я успел полюбить этих парней за последние месяцы. В конце концов, мы вместе
занимались одним делом, во многих отношениях уникальным. Их побег, тем более в самом конце обучения, мог сильно им навредить. Это было неумно, и мы хотели выяснить, кто это задумал, чтобы заставить его расплачиваться ради спасения остальных. В противном случае вся наша общая многомесячная работа могла пойти прахом. Но они держались сплоченной массой и не желали выдавать зачинщиков, что делало им честь. Это продолжалось несколько часов. Они стояли по стойке «смирно», Репеллен расхаживал перед строем взад и вперед, неистовствуя и уговаривая их. Никто даже не пошевелился. Они стояли словно каменные изваяния. Это напомнило мне случай с Гарбу, происшедший во время моего обучения. Такое же противостояние на том же самом плацу. Тогда в этом был замешан один легионер, а сейчас все, но я воспринимал их как одного человека. И тут Репеллен погубил себя окончательно — по крайней мере, в моих глазах. Подойдя к стоявшему в строю Кобленцу, он спросил его, кому принадлежала идея побега. Кобленц молча глядел прямо перед собой. Лейтенант повторил вопрос, но с тем же результатом. Это было все равно что обращаться к стоящему перед тобой дереву. Репеллен потерял всякий контроль над собой и стал бить курсанта по лицу. Кобленц — мощный парень ростом под два метра, и он мог бы уложить Репеллена на месте, даже если бы одна рука у него была связана за спиной, но он стоял недвижно. Репеллен представлял собой жалкое зрелище, и я демонстративно повернулся к нему спиной, надеясь, что он заметит мой жест и одумается. Если бы он избивал Кобленца, лежащего на земле, и то это выглядело бы не так позорно, сейчас же он был похож на ребенка, нападающего на взрослого человека. Это было очко не в пользу командира. Наконец прибыл командир полка и с ним несколько старших офицеров. Первым делом он распустил строй и приказал всем не покидать казармы. Офицеры уединились, чтобы обсудить ситуацию. Я же решил обсудить ее с людьми и пошел к ним. Как я понял, все началось с того, что накануне сержант Грау заставил их пробежать пятнадцать миль в наказание за недостаточно безупречную чистоту в казарме, после чего приказал всем без исключения выполнять пелот.Они отказались. Они жаловались мне на несправедливость сержанта, и трудно было не посочувствовать им. Они прошли через столько испытаний и не меньше офицеров хотели, чтобы все это не пропало впустую. Я думаю, если бы Лоридон был здесь, мы с ним разрулили бы ситуацию. Самое досадное, что она возникла на пустом месте, для нее не было никаких оснований. Поговорив полчаса с людьми, я понял, что главным зачинщиком был Амброзетти, француз, не умеющий держать язык за зубами. Немцы склонны скорее следовать за лидером, нежели вести других, и на них речи Амброзетти действовали гипнотически. Амброзетти — хороший солдат, товарищи его любят. Он не задирист и относится к лидерам, которые возникают естественным путем, постепенно завоевывая авторитет у окружающих. Амброзетти полагал, что курсанты могут выдвинуть командованию свое условие: они беспрекословно подчинятся всем требованиям, если сержанта Грау уберут. Я объяснил ему, что он заблуждается и что эта тактика ведет в тупик, потому что командование никогда не пойдет на это. Это создало бы прецедент, с их точки зрения совершенно недопустимый. Немыслимо, чтобы легионеры могли избавиться от неугодного им сержанта, это противоречило сложившимся в легионе понятиям о дисциплине и просто-напросто нокаутировало всю традиционную систему. Они по-прежнему отказывались выполнять пелот,но я понимал, что согласиться на это и на все прочие наказания, которые могут последовать в результате их бунта, — это единственная возможность спасти ситуацию. Это практически гарантировало бы, что они возвращаются в строй. И может быть, им удалось бы даже получить в виде компенсации некоторое внутреннее удовлетворение, выторговав условие, что проводить пелотбудет не Грау, хотя вряд ли
командование приняло бы это условие. Я помнил, к чему привело битье посуды в нашем взводе, и полагал, что самое лучшее для этих людей — вернуться в строй как можно быстрее без всяких оговорок. Я сказал им, что если они сейчас пойдут командованию навстречу, то это, конечно, будет сдачей позиций, но зато, возможно, не придется приносить в жертву зачинщика. В данный момент офицеры стремятся во что бы то ни стало выявить его, чтобы тем самым решить проблему и избежать роспуска всего пелотона.Одно гнилое яблоко в бочке не делает неприемлемыми все другие. Альтернативой этому может быть только их полная капитуляция и наказание, но на этом инцидент будет исчерпан и не повлияет на их дальнейшую судьбу. В конце концов они выбрали второй вариант. Четыре дня спустя Для них наступило трудное время — даже по меркам легиона. За эти четверо суток они спали не больше семи часов; в промежутках между тридцатикилометровыми марш-бросками им устраивали физическую подготовку по ночам или пелот.Они непрерывно таскали на спине мешки с песком, не снимая их даже во время еды. Их лишили месячного жалованья, что, по мнению командования, было эквивалентно потерям, которые они понесли бы в случае пятнадцатисуточного ареста. Через два дня у них начинаются выпускные экзамены. Типманна исключили за то, что он увильнул от участия в одном из ночных маршей и улегся спать в кустах. Одним хорошим капралом в легионе будет меньше. Как и следовало ожидать, моральное состояние курсантов предельно низкое, и поскольку это происходит в конце учебы, то может существенно повлиять на их будущую деятельность в качестве капралов. Если они выйдут отсюда озлобленными, это может в дальнейшем иметь отрицательные последствия для полка. Единственная надежда на Лоридона, который возвращается на следующей неделе, — может быть, он что-нибудь придумает. 22 октября 1964 г. У Сото завтра дембель, и сегодня мы устроили ему отвальную в Бу-Сфере — участвовали Виньяга, Киллиарис и я. Жаль расставаться с ним — мы стали хорошими друзьями и перенесли вместе немало трудностей. Трудные времена — благоприятная почва для созревания дружбы. Мы подарили ему золотые запонки, напомнили, что с приходом 1966 года встречаемся у «Писающего мальчика», и отпустили на все четыре стороны. В легион он не вернется, это точно. 24 октября 1964 г. Было решено, что данный пелотонпройдет дополнительный курс обучения методам ведения партизанской войны и уже только после этого будут подсчитываться общие результаты. Мне кажется, это разумно: во-первых, если обучение пройдет хорошо, это поднимет моральный дух выпускников, а во-вторых, даст им передышку перед возвращением в полк. Мне и самому не терпится принять участие в занятиях. Ведет курс капитан Майдек, который изучил партизанские методы во время Второй мировой войны, когда он был прикомандирован к Специальному военно-воздушному полку британской армии. Он знает практически все, что
можно знать о взрывчатых веществах и о том, как их использовать в диверсионной практике. Он крепок и неколебим, как дуб, и полагает, что и все остальные должны на него равняться. Майдек немного со сдвигом, а его школа методов партизанской войны — лучшая во всем свете. Шесть недель спустя Шесть недель проскочили незаметно. Они были очень насыщенными. Все, что мне говорили о Майдеке, оказалось правдой. Он блестящий специалист. Сначала мы взялись за теорию — очень основательно — и изучили все взрывчатые вещества, с какими можно столкнуться на практике: их химический состав и физические свойства, а главное, как они действуют. Теперь мы знаем, как использовать их с максимальным эффектом и какое количество их требуется в том или ином случае. Мы можем рассчитать по формулам массу заряда, необходимого для того, чтобы взорвать бетонные опоры моста, стальной трубопровод или опору высоковольтной линии. Говорят, что люди добиваются успеха в том деле, которое им нравится, и это истинная правда. Для меня таким делом оказалось искусство подрывника. Я ушел в него с головой — не помню, чтобы я когда-либо занимался чем-нибудь с таким энтузиазмом. А потому и материал запоминался очень легко. Прежде всего Майдек привил нам умение работать внимательно, основанное на доскональном знании взрывчатых веществ и их действии, а также уверенность, приобретенную длительной практикой их применения, особенно по ночам. Эти две составляющие — внимательность и уверенность — являются первым и главным условием успеха в подрывной деятельности. На первом же занятии мы улеглись ничком в пяти футах от заряда с двумя килограммами тротила, и Майдек подорвал его. Это напоминало взрыв бомбы, но для нас не представляло опасности, потому что осколки разлетались вверх клиновидным пучком и мы находились вне сектора их разлета. Начало было впечатляющее, а затем мы всерьез приступили к занятиям. Каждый вечер мы проводили по нескольку часов в затемненном помещении, связывая узлы из шнура, соединяющего несколько зарядов, которые используются для одновременного подрыва нескольких объектов, и обучаясь на ощупь оперировать различными подрывными устройствами. А днем мы запоминали внешний вид взрывчатых веществ, запалов и детонаторов немецкого, французского, английского и американского производства. Мы изучили тротиловые и тетриловые заряды, динамит и пластиковые бомбы и научились составлять взрывчатые смеси из нитрата аммония в сочетании с небольшим количеством дизельного масла, а также из квасцовой муки и бертолетовой соли. Мы можем приготовить так называемый снежок, химическую бомбу или «коктейль Молотова» с такой же легкостью, с какой моя мама готовит коктейли с мартини. Мы научились изготавливать дисковые зарядные устройства, начиненные гайками и болтами, которые пробивают броню танка с расстояния четырехсот ярдов. Мы убедились, что мины-ловушки и пластиковые бомбы в умелых руках могут производить непревзойденный разрушающий эффект; научились монтировать заряд в шариковой ручке — с тем чтобы у человека оторвало руку, когда он начнет писать ею, — или в таких невинных предметах повседневного обихода, как дверные ручки, ящики стола, книги, автомобили. Можно также зарядить болтами и гайками обыкновенный проигрыватель, так что при его включении они разлетятся во все стороны со скоростью три тысячи футов в секунду и угробят несколько сотен человек на собрании враждебной вам политической партии. Мы умеем вносить изменения в конструкцию ручных гранат, благодаря которым они взрываются немедленно после вытаскивания чеки, и переделывать патронные гильзы таким
образом, что при выстреле из винтовки происходит взрыв и стрелку сносит голову. Мы можем мастерить ракеты и зажигательные бомбы из материалов, продающихся в любом сельском магазине, и видоизменять взрывчатые вещества для выполнения нестандартных операций, основанных на использовании специфических свойств этих веществ. Весь этот материал излагался нам очень подробно и в высшей степени профессионально, однако для изучения всех деталей разнообразных устройств, применяемых в пиротехнике, потребовалось бы прослушать полный университетский курс по современной физике. Изучив теорию, мы наконец приступили к практическим занятиям. По ночам, разделившись на команды, мы взрывали железнодорожные насыпи на вышедших из эксплуатации ветках, брошенные хозяевами фермы, старые столбы и мосты. Перед каждой операцией мы долго и тщательно планировали ее. Мы строили макет объекта, рассчитывали величину необходимого заряда и определяли, в каком месте его следует поместить для максимального эффекта. Каждый участник команды знал, что он должен делать. Были предусмотрены любые случайности, которые могли произойти. Нет ничего опаснее небрежности, когда работаешь ночью со взрывчаткой. Тут не до шуток. После того как заряды установлены и команда покидает объект, достаточно одному человеку наступить на детонатор — и все дружно взлетят к небесам. Работаем мы спокойно, и все у нас спорится, потому что мы хорошо подготовлены и уверены в себе. Основы подрывного дела достаточно полно изучены и изложены в учебниках и пособиях, так что надо просто потратить время на то, чтобы запомнить их. Однако бывает и такое, что не найдешь ни в каких учебниках, и в этом случае выручить может только опыт. Тут Майдек в своей стихии. Нет ничего, что он не знал бы, и своими советами, подсказками и нестандартными приемами работы он дает нам такую подготовку по своей специальности, какую мы не получили бы в обычных армейских школах. Майдек — хитрая лиса и очень независим; при мысли о том, что он мог бы употребить свое убийственное мастерство на пользу нашему противнику, меня прошибает холодный пот. А в последние две недели мы обучались искусству ведения тайной диверсионной войны: как и где следует создавать базовый лагерь и отдельные ячейки партизанской сети, как наладить систему связи и какими пользоваться шифрами, как допрашивать пленных и, самое главное, как планировать операции и как проводить их. Лоридон вернулся и будет командовать эту последнюю неделю. Репеллен убыл, Грау и Вестхоф вернулись в полк, у Киллиариса истек пятилетний срок, и он отправился в большой мир осуществлять свои грандиозные планы по сколачиванию миллиона. Таким образом, из командного состава в учебке остались только Лоридон и я. У нас с ним полное взаимопонимание. Как-то вечером мы обсудили перспективу моего обучения в академии, и я сказал, что мне все-таки не хочется поступать туда, особенно после того, как я побывал в отпуске, — слишком много интересных дел на гражданке. Мне кажется, он понял меня. 7 декабря 1964 г. Сегодня совершил свой последний прыжок, семьдесят третий. 8 декабря 1964 г. Пелотон завершился. Из тридцати восьми человек, прибывших для обучения, до выпуска
дошел двадцать один. Я с удовольствием наблюдал за тем, как они маршируют на плацу и получают свои нашивки, и гордился ими. Первым был Форштедт, за ним шли Фишер и Шакт. Все они достойно прошли нелегкий путь, который и я недавно проделал, и не вызывают у меня ничего, кроме уважения. В своем ответном слове они выразили благодарность мне и Лоридону и подарили нам по серебряному ножу для разрезания бумаги. Буду хранить его как зеницу ока. Затем они погрузились на машины, с радостными воплями выехали за ворота Лендлесса и еще долго махали нам руками. Я знаю, что они чувствовали в этот момент. Вечером мы с Лоридоном устроили ужин с коньяком и от души наговорились о пелотоне— и о нынешнем выпуске, и о моем, предыдущем. Когда я возвращался через строевой плац в казарму, у меня перед глазами возникали тени всех моих товарищей. Казалось, ночной ветер доносит эхо их голосов, и впервые мне стало грустно, что скоро все кончится: мой срок истекает, я возвращаюсь домой. 31 декабря 1964 г. Наступает новый год, а для меня вместе с ним — новая жизнь. Рождество не оставило у меня никаких воспоминаний. Рота стала мне чужой. Я провел в ней так мало времени за последние два года, с тех пор как начались мои стрелковые похождения со стариной Лафоном, что у меня не осталось здесь друзей. Старые разъехались, а молодежь смотрит на меня как на чужака, каковым я, собственно, и являюсь. Но в их взглядах я вижу и уважение — легионеры всегда относятся с уважением к «старикам», а я честно отслужил свой срок. Они же пока в самом начале пути и скоро поймут, насколько он длинен. Я вылетаю во Францию 4 января. Теперь, когда день отъезда известен, я испытываю некоторый страх перед будущим. Период, связанный с легионом, практически завершился, начинается новый, куда более длинный, а я не чувствую себя готовым к нему. С другой стороны, к легиону я тоже не был подготовлен, и это не помешало мне справиться со всеми трудностями и дойти до конца. Так что опыт, накопленный здесь, возможно, поможет мне справиться с тем, что меня ожидает, хотя этот опыт и не зафиксирован в каких-либо конкретных удостоверениях. 1965 год — это шаг в неизвестное и уже поэтому не может не вызывать интерес. 1965 4 января 1965 г. Утром я покинул Алжир на военном самолете. Еще недавно я добавил бы: «чтобы никогда сюда не возвращаться», но теперь я надеюсь, что когда-нибудь побываю здесь. В данный момент обстановка тут довольно безрадостная, новоприобретенная свобода пока еще не принесла людям счастья. В политике страна круто повернула влево, власть применяет авторитарные меры, пытаясь подчинить население строгому порядку. Но горы и вся дикая природа Алжира сохраняют свою красоту, природа развивается свободно на бескрайних пространствах, где царит тишина. Ради нее мне и хотелось бы вернуться сюда, пройти каким-нибудь из исхоженных путей, но уже совсем по-иному. Вчера вечером мои старые друзья устроили мне отвальную. Я попрощался с Даниэлем Виньягой, и на этот раз он мне напомнил о встрече у «Писающего мальчика». Были старина
Зиги Вайс, Кенни и Боб Уилсон — все в отличной форме. Я был очень рад встретиться с ними — в последние месяцы мы виделись нечасто. Они подарили мне на память замечательные наручные часы. Был и Педро Родригес, которого недавно выгнали из сержантской школы за то, что он слишком часто демонстрировал свой неукротимый нрав и в конце концов огрел кого-то по голове горячим утюгом. Его разжаловали в рядовые, но его это, похоже, не очень огорчает. Я, наверное, никогда не забуду, как Педро запустил винтовкой в Шмидта и как он съел бутылку изпод «Джонни Уокера». Заглянули к нам также Шнайдер и несколько парней из моего второго пелотона.Я провозгласил тост за Лоридона. Надеюсь, что встречусь с ним когда-нибудь. А сегодня утром я зашел попрощаться с полковником. Не могу, конечно, сказать, что мы с ним закадычные друзья, но я его уважаю. Он подарил мне альбом фотографий, в котором сделал следующую надпись: Au Caporal-chef Murray, pour lui dire ma joie de I'avoir connu, ma gratitude pour ce qu'il a fait au regiment et la place qu'il a tenue, mes voeux pour son avenir et mon espoir de lui rencontrer a nouveau plus tard. Cailloud [97] Пожалуй, это было чуть ли не самое лучшее из всего, что мне когда-либо говорили. Два часа спустя я был уже в воздухе, и Алжир стал для меня прошлым. Я четко осознал это, когда африканский берег скрылся за горизонтом, и почувствовал странную печаль. 24 января 1965 г. Умер Черчилль. Рушатся последние устои империи. Я весь день слушал радио. Трудно было проводить его с большим почетом, чем это сделали французы. Я нахожусь в базовом лагере в Обане, неподалеку от Марселя. Обань стал новым Сидибель-Аббесом легиона. В конце огромного строевого плаца высится величественный памятник погибшим. Здесь встречаются все: старики спят в могилах, новобранцы начинают свой путь, а отслужившие вроде меня заканчивают его. Встретился с Киллиарисом. Он подписался на новый срок в легионе и отбывает в Джибути. При встрече он был несколько смущен — очевидно, сокрушался о миллионах, которые он собирался нажить. А вчера появился Штробендер. Он провел на гражданке четыре месяца, и этого ему хватило, чтобы понять, что там ему не нравится. Здесь есть легионер, который начинает служить по новой после восемнадцатилетнего перерыва. Восемнадцать лет назад, прослужив в легионе полгода, он дезертировал, а на следующий день его задержала полиция за вождение автомобиля в нетрезвом виде, и тут выяснилось, что он в розыске. Трудно ему придется с таким послужным списком. Я был очень рад встретить старину Кролля и вдвойне рад тому, что ему вернули звание старшего капрала. Я всегда считал, что с ним слишком сурово обошлись в инциденте с битьем тарелок. Видел также Д'Эглиза и многих других знакомых. Половина тех, кто проходил вместе со мной инструксьонв Маскаре, ждут здесь увольнения, как и я. Они меня тоже вроде бы помнят, только некоторые имена я забыл. Я испытываю здесь удивительное ощущение — словно принимаешь участие в параде всех действующих лиц пьесы, после того как занавес опустился. Делать ровным счетом нечего, кроме как шататься по Марселю и ждать. Позвонил сегодня
Дженнифер и сообщил ей, что День «D» назначен на 12 февраля. Она приедет в Париж встречать меня. 3 февраля 1965 г. Вчера вечером случайно встретил Вольмара. Это было самое замечательное, что могло со мной произойти. Я был просто вне себя от радости. Лучшего завершения пути и не придумаешь. Он теперь начальник отделения личного состава и постоянно прикомандирован к базовому лагерю. Я наконец попал на обед, который пропустил в Маскаре давным-давно; в моей жизни было мало столь же счастливых событий. Ради одного этого стоило прослужить в легионе пять лет. Мы проговорили всю ночь, а его потрясающая жена поддерживала в нас силы черным кофе. Я подробно рассказал ему о своем пятилетием пути, который закончился так же, как и начался, — встречей с ним. 12 февраля 1965 г. — «Ла Кий» И вот наступил этот великий день. В семь утра увольняющиеся прошли парадом перед командиром части Вадо. Он выдал каждому из нас красочное свидетельство о безупречной службе, подтверждающее, что мы прослужили в легионе пять лет с «honneur et fidelite»(с «честью и преданностью»). Затем мы получили дембельские костюмы. Мой был значительно ниже качеством, чем тот, в котором я когда-то приехал. Кроме меня, увольнялись еще семь человек, и среди них не было ни одного, с кем я встретился в мой первый день в легионе пять лет назад. Мне вспомнился тот испанец, с которым я подрался в поезде. Интересно, где он теперь? После этого мы направились в форт Сен-Николя, во Второй отдел. Это также пробудило немало воспоминаний. Я получил небольшой конверт из коричневой бумаги и чуть не расплакался, увидев свой старый паспорт и записную книжку, отобранные у меня при зачислении в легион. Выходя из ворот навстречу солнечному морозному утру, я отдал честь часовому, прощаясь с фортом и со всем Иностранным легионом. Затем я поспешил на вокзал и купил билет на скорый поезд до Парижа.
ЭПИЛОГ Все это было сорок лет назад. Сейчас уже другое тысячелетие, мне исполнилось шестьдесят. Возможно, все описанное мною целиком относится к прошлому веку и имеет мало общего с современным миром, погруженным в интернет и киберпространство. Теперь даже представить трудно, что в возрасте с девятнадцати до двадцати четырех лет я ни разу не сидел в кресле и не разговаривал ни с кем по телефону — ни разу! — в то время как теперь у каждого из моих детей штук по пять телефонов. Да, это совсем другой мир. После легиона я года два подвизался в Министерстве иностранных дел, выполняя различные поручения в Скандинавии, а затем решил, что хватит мне болтаться по миру и женился на Дженнифер, которая ждала меня уже достаточно долго, так что могла и не дождаться. Мы женаты тридцать четыре года, у нас трое замечательных взрослых детей и два внука. В 1966 году я поступил на работу в знаменитую торговую фирму «Жарден Матесон» и уехал в Азию, где мы с тех пор и живем. Проработав в фирме четырнадцать лет, я основал собственную финансовую компанию как совместное предприятие с банкирским домом Ротшильдов. Затем я продал компанию Ли Ка-Шину, самому богатому человеку в Азии, и стал генеральным директором его ведущей компании «Хатчинсон Вампоа». Там я провел десять замечательных лет, во время которых, в частности, мы создали английскую компанию «Ориндж», являющуюся оператором сотовой связи, и в конце концов продали ее за 35 миллиардов долларов (как тут не вспомнить годы, проведенные без телефона!). Затем я в течение нескольких лет работал директором азиатского филиала «Дойче банка» и снова организовал собственную инвестиционную компанию совместно с «Дойче банком» и несколькими старыми друзьями. Мы получаем большое удовольствие, занимаясь этим делом. Вы спросите, как же встреча у «Писающего мальчика»? Она состоялась. После легиона мы не контактировали ни с Виньягой, ни с Сото. Сото демобилизовался почти на год раньше меня, Виньяга на год позже, и, как это обычно бывает, каждый после дембеля пошел своим путем. Мы не обменивались ни письмами, ни открытками. Когда наступило время ехать в Брюссель, я несколько часов уговаривал себя, что нет смысла тащиться в такую даль в канун Нового года. К тому же мы с Дженнифер только что обручились и ее отец созвал огромную толпу, чтобы отпраздновать это событие в Новый год. Когда я сказал ему, что не смогу присутствовать и объяснил причину, он проникся убеждением, что его дочь женится на умалишенном. Но я должен был поехать. Гадать всю оставшуюся жизнь, приехали на встречу мои друзья или нет, было бы невыносимо. Я себе не простил бы этого. Поэтому мы пригласили гостей на другой день и вместе с Дженнифер отправились на моем маленьком автомобиле в Бельгию. Из Дувра мы перебрались на пароме в Остенде, а оттуда поехали в Брюссель. Всю дорогу нас нещадно поливало дождем. Наконец мы добрались до «Писающего мальчика». Он стоит на маленькой, вымощенной булыжником улочке недалеко от рыночной площади. Дождь лил как из ведра, улицы были пусты, и я упрекал себя за то, что зря все это затеял. Напротив фонтана было небольшое непрезентабельное бистро — как ни странно, открытое и совершенно пустое. Мы сели за столик и заказали бутылку вина. В полночь брюссельские колокола провозгласили наступление Нового года. Мы поздравили друг друга и отсутствующих Сото и Виньягу. Дождь по-прежнему не прекращался. В час ночи я смирился с неизбежным, взял бумажную салфетку и написал на ней: «Je suis venu — Simon!» [98]Выскочив под дождь, я хотел прикрепить салфетку к ограждению фонтана, но ее, естественно, тут же смыло. Я кинулся было обратно, и в этот момент неизвестно откуда
прозвучал голос: «Джонни!» На полутемной улице под потоками дождя появилась фигура Сото. Это был незабываемый момент. Еще одна историческая встреча. Каждый должен хоть раз в жизни пережить подобное. А Виньяга так и не появился, хотя мы прождали его еще час. Но так или иначе, Брюссель благодаря нам прославился. Мы расстались с Сото на следующий день, но в дальнейшем не теряли связи. Мы виделись ежегодно в Париже. Позже я узнал, что перед встречей у «Писающего мальчика» он потерял работу и целых три дня добирался из Барселоны на попутках. После этого он организовал в Париже фирму по мытью окон, набрал рабочих-алжирцев, и предприятие стало процветать. Каждый год мы устраивали где-нибудь в окрестностях Парижа пикник: разводили костер, жарили мясо и, запивая его красным вином, вспоминали легион и пели наши старые песни. Эти встречи обладали для нас ни с чем не сравнимой ценностью. А затем в 1970 году Сото бесследно исчез, и вновь встретил я его только двадцать лет спустя. В 1990 году моя жена решила устроить празднование моего пятидесятилетия на широкую ногу. Она созвала триста пятьдесят человек со всего света на грандиозный роскошный обед. Некоторых гостей я не видел много лет. Собрались почти все те, с кем я когда-либо дружил. Когда все расселись за столом, Дженнифер поднялась и рассказала о нашей встрече с Сото у «Писающего мальчика» и о том, что Виньяга не приехал, так что я так и не видел его после увольнения из легиона. И тут вдруг раздалась бессмертная песня «Я ни о чем не жалею», распахнулась дверь и вошел лейтенант Лоридон, наш славный командир из Лендлесса, но теперь уже при всех генеральских регалиях и в сопровождении трех легионеров в белых кепи, а за ним в строгих вечерних костюмах Виньяга и Сото. Ну что тут сказать? Невозможно выразить, что я чувствовал. Это был один из величайших моментов в моей жизни. Все присутствующие были тронуты до слез. Мы пировали до глубокой ночи, а на следующий день начали по новой. Где-то по ходу празднества мы с Виньягой и Сото уединились в моей библиотеке, и Виньяга объяснил, что он, разумеется, не забыл о нашей встрече в Брюсселе, однако не смог туда добраться. Но это отдельная история. А однажды в Бангкоке я совершенно неожиданно столкнулся в аэропорту с капитаном Л'Оспиталье, бывшим командиром моей роты, разжалованным после путча. Я только что прилетел из Лаоса и ждал, когда вместе с прочим багажом выедет мой чемодан, и вдруг увидел его в десяти шагах перед собой. Целую минуту я сомневался, он ли это, затем подошел к нему и спросил: — Capitaine L'Hospitallier? — Oui, c'est moi, [99]— ответил он, и мы в изумлении уставились друг на друга. Он меня не сразу узнал и был удивлен тем, что кто-то знает его имя. — Я был в вашей роте во Втором парашютно-десантном полку в шестидесятом году, — объяснил я по-французски. — Господи, вы тот самый англичанин?! — воскликнул он. После путча он уехал в добровольную ссылку в Камбоджу и с тех пор работал в камбоджийской армии инструктором по прыжкам с парашютом. На следующее утро он отплывал в Париж на пароходе «Вьетнам». Мы вдвоем поужинали в ресторане парохода, и это был еще один вечер, который я мысленно зарегистрировал как одно из выдающихся событий моей жизни. Мы вспомнили старые времена и особенно путч. Он изложил мне его историю со своей, офицерской, точки зрения, я — со своей. Для обоих это было очень познавательно. При той жесткой дисциплине, какая поддерживалась в легионе, и, притом что офицеров и рядовых
разделяла целая пропасть (как во флоте Нельсона), мы сидели и разговаривали как старые друзья, не видевшие друг друга много лет. Это нам обоим казалось невероятным. Л'Оспиталье прислал мне поздравительную телеграмму к свадьбе, но в дальнейшем мы не поддерживали отношений. Он, несомненно, относится к людям, которыми Франция может гордиться. Когда я жил в 60-е годы в Таиланде, то регулярно ездил по делам в Лаос. Однажды во время моего визита британское посольство во Вьентьяне давало прием в саду по поводу дня рождения ее величества королевы. Меня пригласили, как и всех, игравших более или менее видную роль во Вьентьяне, — французов, вьетнамцев, китайцев, русских, американцев. В те дни Вьентьян был котлом, где варились шпионы самых разных стран, свободно общаясь друг с другом. На приеме был француз, с которым я часто встречался по делам. Подойдя ко мне, он сказал, что хочет познакомить меня с французским генералом, тоже вроде бы служившим в легионе. На открытой террасе посольства сидел в кресле великолепный генерал в ослепительно-белой форме. Он был так густо увешан медалями, что под их тяжестью, боюсь, не мог бы даже встать. Мой знакомый подвел меня к генералу и сказал: — Mon General, je presente Monsieur Simon Murray, Ancien Legionnaire. [100] Генерал вскочил-таки на ноги, принялся трясти мою руку, едва не оторвав ее, и закидал меня вопросами: — В каком полку вы служили? Кто был ваш командир? — Полковник Кайу, — ответил я. — Ну как же, как же! — оживился генерал. — А до него кто был? — Полковник Ченнел. — Подумать только! Старина Ченнел! А до него? — До Ченнела? Дайте вспомнить… Кажется, Дамюзе. А перед ним был великий Лефор. — C'est moi! — прогремел он, стуча кулаком себе в грудь. — C'est moi — Lefort! [101] И правда, это был он, в нем можно было узнать того офицера, который поднял полк по тревоге после объявления независимости Алжира. Я вспомнил, какой разброд и неразбериха царили тогда в легионе. Лефор потащил меня в сад, где лаосский военный оркестр вовсю старался, чтобы прием проходил на высшем уровне. К этому моменту взгляды всех собравшихся были прикованы к нам с генералом, и мне хотелось провалиться под землю. Оркестр явно прошел французскую выучку и выглядел очень импозантно в белой форме с красными беретами. Лефор поставил оркестрантов по стойке «смирно» и велел играть «Ле буден» — «гимн» легиона. Оркестр во всю мощь грянул марш, и я с ужасом увидел, что Лефор тоже вытянулся по стойке «смирно» и салютует мне. Ничего не оставалось, как последовать его примеру. Тут уж все гости столпились вокруг нас, чтобы не пропустить это зрелище. Наконец оркестр прекратил играть, и генерал, обняв меня за плечи, поплелся обратно на террасу. Он явно чуть-чуть перебрал. Он еще раз потряс мою руку, пригласил заходить к нему домой всякий раз, когда я буду во Вьентьяне, и на этом мы расстались. Он был знаменитым генералом в свое время и теперь, в отставке, представлял собой фигуру, на которую было приятно посмотреть, хотя и немного грустно: старые солдаты не умирают, они угасают… Была у меня еще одна необычная случайная встреча. Через двадцать шесть лет после увольнения из легиона в одно хмурое, дождливое утро я приехал на поезде из Бордо в Париж. Я взял такси, и мне попался водитель с совершенно несносным характером. Из-за дождя он отказался вылезать из машины, чтобы открыть мне багажник, и предложил положить вещи на заднее сиденье. Но там было слишком мало места, и мы долго препирались по этому поводу. Наконец он в бешенстве открыл багажник, затем захлопнул его, едва не сплющив мой чемодан, и опять сел на свое место. Когда я сказал ему название отеля, он проворчал, что такой ему не известен, так как он не гид, а всего лишь шофер, и если я не знаю, куда мне надо ехать, это мои
проблемы. Тогда я спросил: «Connaissez vous L'Etoile par hazard?» [102]Он буркнул, что знает, и я велел ему ехать на площадь, откуда я уже мог показать ему дорогу до отеля. Мы тронулись в путь, оба кипя от злости. Я время от времени поглядывал на водителя в его зеркало заднего вида. У него было худощавое жесткое лицо и короткая стрижка. Во мне постепенно росло ощущение, что я его где-то уже видел. Сначала я подумал, что, может быть, ездил в его такси, когда был в Париже в прошлый раз, но что-то подсказывало мне, что это было гораздо раньше. И тут я вспомнил. В прошлый раз я встречался с ним у караульного помещения в лагере Пео в Филипвиле. Это был сержант Шаффер, которого я видел всего один раз в жизни, но запомнил навсегда. Я тогда уснул в пьяном виде на посту, а он был начальником караула и приставил мне к виску пистолет, а затем упрятал меня на пятнадцать суток на «губу». Я положил руку ему на плечо и сказал: — Arretez la voiture. [103]Вы были в Иностранном легионе в шестьдесят первом году, в Филипвиле, лагерь Пео. Водитель так резко нажал на тормоза, что я чуть не вылетел через лобовое стекло. Он повернулся ко мне, открыв рот в полном недоумении. Очевидно, он решил, что я сотрудник тайной полиции, и начал без передышки бормотать: — В чем дело? Кто вы такой? Я не совершил ничего противозаконного! Кто? Что? Почему? Nom de Dieu! [104] Я успокаивающе поднял ладонь и сказал: — Вы дали мне пятнадцать суток за пьянку в карауле. Я служил в парашютно-десантном. Он долго и пристально смотрел на меня. Затем по его лицу медленно расплылась улыбка. Он погрозил мне пальцем и чуть ли не нараспев произнес: — Vous avait meritez! [105] Ясогласился с ним. Мы подъехали к отелю. Он отказался брать плату и потащил мои чемоданы в вестибюль. Рядом с портье находилась стойка бара, за которой мальчишка протирал стаканы. Мой новый друг потребовал бутылку «Рикара» и два стакана со льдом, добавив: «Depechez-vous». [106]Всетаки легион — самый элитарный клуб в мире! В 2000 году мне неожиданно предложили стать членом правления французского футбольного клуба «Амикаль». Оказалось, что эта организация объединяет бывших легионеров, разбросанных по всему свету. Я встретил здесь много знакомых, в том числе Л'Оспиталье. Получаю от этой работы большое удовольствие. В легионе было, конечно, тяжко, и он отнял у меня несколько лет в переломный момент жизни. Но сейчас, оглядываясь назад, я ни капельки об этом не жалею. Это был великолепный, ни с чем не сравнимый период. Такого чувства товарищества не бывает больше нигде; в мире тогда дышалось свободнее, чем сейчас; у нас было больше времени, больше возможностей. Девятнадцатилетний парень мог отложить все дела и сбежать на край света — например, в горы. Сегодня, мне кажется, мир каждого отдельного человека сужается и прагматические цели, которые человек перед собой ставит, требуют, чтобы он непрерывно двигался по избранному пути с того момента, когда он сдает свой первый экзамен. Но все же время есть. И тому, кто колеблется и еще не погряз в рутине, я советую, пока он молод, подниматься на горы, попадающиеся на жизненном пути, и тогда в шестьдесят лет он будет чувствовать себя счастливым.
ПРИЛОЖЕНИЕ I Свидание со Смертью Смерть ждет меня, назначив мне свиданье, И мне от встречи с ней не уклониться Когда весна живит своим дыханьем Луга цветущие душистой медуницей. Смерть ждет меня, и я иду на зов Средь яблоневых листьев и цветов, Что в синеве шумят над головою. Смерть ждет меня весеннею порою. И, может быть, я руку ей подам, И вместе мы сойдем в ночной провал, И мне она глаза заклеит воском… Смерть ждет меня за этим перекрестком, За тем холмом… А я бы предпочел В неверном свете на исходе дня В твои, любимая, упасть шелка, Заслышав шорох скинутого платья, В твои, любимая, попасть объятья И до утра тебя не покидать, В то время как душа в чудесных снах Томится и на ощупь путь впотьмах Пытается обратный отыскать… Но не дано нам этим насладиться. Смерть ждет меня. Мне надо торопиться. Алан Стер, 1888–1916 (Перевод В. Гретова) Самоубийца в траншеях Парень в армии служил, Весел и беспечен был, Свистом звонким по утрам Вторил сойкам и щеглам. Под снарядами в траншеях, Когда от вшей отбою нет, Он вытащил свой пистолет
И снес кочан с солдатской шеи. С восторгом глядя на парад Печатающих шаг солдат, Молись, чтоб не попасть туда, Где юность гибнет без следа. Зигфрид Сассун, 1886–1967
ПРИЛОЖЕНИЕ II Битва при Камероне Когда новый император Мексики — ставленник французов Максимилиан [107]— высадился в мае 1864 года на берегу Мексиканского залива, французские войска в количестве сорока тысяч человек занимали столицу страны Мехико, приморский город Веракрус и узкий коридор между ними. Мексиканский лидер Хуарес, [108]располагавший двадцатью тысячами солдат, не давал французам покоя, постоянно нападая на их транспорты, курсировавшие между побережьем и столицей. В начале апреля 1863 года к французам прибыло подкрепление в виде двух батальонов Иностранного легиона. В конце того же месяца потребовалась вооруженная охрана, чтобы сопровождать транспорт, перевозивший золото для войск, размещенных в глубине страны. Задача была поручена 3-й роте 1-го батальона, из личного состава которой в строю находились только шестьдесят два легионера, а остальных, в том числе и командование роты, свалила желтая лихорадка. Три офицера вызвались идти с отрядом: капитан Данжу, наемный офицер лейтенант Вилен и второй лейтенант Моде. Данжу был опытным офицером и побывал с французской армией в Италии, Алжире и Крыму, где потерял левую руку и носил протез. Известие о предстоящей перевозке золота просочилось во вражеский стан, и командовавший мексиканскими войсками полковник Милан решил перехватить транспорт и собрал войско в две тысячи человек, в том числе восемьсот кавалеристов, вооруженных винтовками «ремингтон» и «винчестер». Рано утром 30 апреля 3-я рота двинулась по контролируемому французами коридору впереди транспорта, чтобы убедиться, что путь свободен. В арьергарде был оставлен лишь небольшой отряд. Разведка у французов работала плохо, и они даже не догадывались, что противник следит за каждым их шагом. Два взвода двигались растянутой колонной; Данжу вместе с двумя мулами, перевозившими продовольствие, находился в середине. Около семи часов утра рота прошла заброшенную деревушку Камерон, расположенную на речке, знаменитой своими раками. Вся деревня состояла из фермы с хозяйственными постройками и еще несколькими полуразвалившимися лачугами и была обнесена стеной. Примерно в миле за Камероном Данжу объявил привал, чтобы устроить кассекрут.Развели костры и сварили кофе, но выпить его не успели, так как в этот момент их атаковала конница Милана. Легионеры построились в каре и приготовились отражать атаку. Хотя их захватили врасплох, их преимущество заключалось в том, что кавалерии было трудно маневрировать среди зарослей тропической растительности и высокой травы. Легионеры вели непрерывную ружейную стрельбу, не подпуская к себе конницу. Не имея возможности атаковать в лоб, Милан стал окружать роту, постепенно подбираясь к ней все ближе. Данжу, понимая слабость своей позиции, решил отступать с боем под защиту стен Камерона. К несчастью, мулы при первых же выстрелах умчались прочь, унеся с собой не только продовольствие, но и запас боеприпасов, что, понятно, усугубляло трудное положение французов. Каре легионеров медленно продвигалось к Камерону, непрерывно подвергаясь нападениям мексиканцев. До фермы добрались лишь сорок два человека, и многие из них были ранены. На ферме они заняли оборонительную позицию, забаррикадировав все входы и выходы и укрепив ограждение. До сих пор в распоряжении Милана была только кавалерия, но в девять утра, через два часа
после начала военных действий, к ним прибыло подкрепление — три пехотных батальона, примерно одна тысяча двести человек. Легионеры успешно отбили несколько атак, но стало сказываться отсутствие пищи и воды. К одиннадцати часам поднявшееся к зениту солнце принялось жечь немилосердно и, наряду с непрерывным мушкетным огнем, наносило оборонявшимся ощутимый урон. Полковник Милан предложил Данжу сдаться, но тот отказался и заставил своих солдат поклясться, что они будут биться до конца. Вскоре после этого мексиканцам удалось прорваться на второй этаж здания. Данжу был убит мушкетной пулей, попавшей ему в голову, и командовать обороной стал Вилен. Ряды легионеров постепенно редели, атаки противника были все более эффективными и смертоносными. Жара становилась невыносимой, люди мучились от жажды. В два часа дня, после тяжелейшего длительного сражения, был убит Вилен, его место занял второй лейтенант Моде. Хотя легионеры отражали атаку за атакой, исход битвы был предрешен. Тем не менее они продолжали сражаться. Милан еще раз предложил им сдаться, но в ответ услышал только брань. Весь двор фермы был усеян телами погибших и умирающих легионеров и мексиканцев; запах пороха забивал ноздри, а тысячи мух с наслаждением вгрызались в трупы. К пяти часам этого жаркого изматывающего дня у Моде осталось двенадцать человек. Мексиканцы подожгли фермерский дом, и оборонявшиеся перебежали в небольшое надворное строение. Милан в третий раз повторил все то же предложение, и в третий раз ему ответили отказом. Сделав небольшую паузу, мексиканская пехота сплошной массой стала надвигаться на Моде и пятерых оставшихся в живых легионеров. Видя, что враги вот-вот ворвутся, Моде приказал дать последний залп, а затем велел своим людям примкнуть штыки, и, разобрав баррикаду, все шестеро кинулись в самую гущу мексиканских пехотинцев. Милану каким-то чудом удалось остановить начавшееся истребление легионеров, и трое из них уцелели. Их мужество произвело большое впечатление на полковника: он не только сохранил им жизнь, но отдал им их оружие и позволил похоронить товарищей. Деревянный протез Данжу хранится теперь в Зале чести легиона в Обане. Он символизирует вечную славу легиона, который никогда не сдается. Таков был исход битвы при Камероне. Наполеон III велел сделать золотую надпись «Камерон» на стене парижского Дома инвалидов. Из всех бесчисленных сражений, в которых участвовал легион, эту битву чтят больше всего и ежегодно отмечают ее со всей возможной пышностью. День Камерона, 30 апреля, без сомнения, главная дата в календаре легиона.
БЛАГОДАРНОСТЬ Выражаю искреннюю признательность Фионе Фрейзер, Анжеле Эдгар и Цинтии Фанг за помощь в наборе текста. Благодарю Маргарет Уиллес и Уильяма Армстронга из Сиджвика, а также Джексона и Альфреда Хехта за их энергичную поддержку.
ФОТОГРАФИИ
Легионеры на марше.
Эмблема Второго парашютного полка.
Перед первым прыжком.
Момент истины.
Падение с небес.
Распутица…
…и снег.
Пустыня.
Позиции феллахов. Пасхальное воскресенье, 1961.
Арабская деревня.
Трое членов нашей экспедиции на остров.
Ущелье Керата.
Граница с Марокко…
…и граница с Тунисом.
Прыжок с высоты 60 футов.
Боевая подготовка.
Строим дорогу.
«Прощай, уик-энд в Париже». («Дейли экспресс»).
Легионер Саймон Мюррей.
Начало операции — высаживаемся из вертолета.
В действии.
Допрос.
Пленные феллахи.
В патруле.
Наконец на вершине.
Во время рейда.
Пленные феллахи.
Несчастный Джонни.
Счастливый Джонни.
Вертолет высадил десант. notes
Примечания
1 Имеются в виду прославленные чемпионы по крикету: австралиец Дональд Брэдман (1908– 2001) и англичане Остин Джордж Мэтьюз (1904–1977), Том Финни (р. 1922) и Дэнис Комптон (1918–1997).
2 Алан Куотермейн — герой серии приключенческих романов английского писателя Райдера Хаггарда (1856–1925), в том числе самого популярного из них «Копи царя Соломона».
3 Гай Гибсон(1918–1944) — командир авиакрыла английских бомбардировщиков, разрушивших в 1943 г. дамбу Моне в районе Рура и тем самым нанесших Германии серьезный урон.
4 В названии приключенческого романа «Благородный Жест» (Beau Geste)английского писателя Персиваля Кристофера Рена (1875–1941) обыгрывается совпадение французского выражения beau geste(«красивый жест; прекрасный поступок») и фамилии главного героя Майкла Жеста, которого за примерное поведение прозвали Благородным Жестом. Экранизация 1939 г. с Гэри Купером в главной роли известна по-русски как «Красавчик Жест», книга же выходила под названием «Похороны викинга».
5 Дигби— брат-близнец Майкла в романе «Благородный Жест».
6 «Je ne regrette rien» (фр.). — песня Эдит Пиаф.
7 Однорукий капитан Жан Данжу командовал отрядом легионеров в сражении при Камероне (см. Приложение II).
8 «Черная стража» — неофициальное название Королевского горного полка.
9 «Иностранный легион. Пункт набора. Открыто круглые сутки» (фр.).
10 «Кабинет дежурного» (фр.).
11 «Здесь» (фр.).
12 «Hi!» (англ.). — «Привет!»
13 Intelligence quotient (англ.). — коэффициент умственного развития; показатель умственных способностей.
14 Trois— три, quatre— четыре (фр.).
15 «Садитесь. Приятного аппетита!» (фр.).
16 «Спасибо, капрал» (фр.).
17 «Чуть тише» (фр.).
18 «Отар»— французская винодельческая фирма. Выпускает, в частности, одноименный коньяк.
19 Джим Ривз(1923–1964) — американский певец, исполнитель популярных песен, в том числе в стиле кантри.
20 В битве на холме Кассино под Римом («Битве за Рим») в начале 1944 г. союзники нанесли поражение немецким и итальянским войскам.
21 Blank (англ.). — пустой, невыразительный, «пустое место».
22 В 1957 г. алжирские повстанцы захватили крепость Касбу в г. Алжире. Восстание было подавлено французскими войсками.
23 Эй, вы там, поднимайтесь! (фр.).
24 Сен-Сир— французская военная академия.
25 Кускус— африканское блюдо из крупы, баранины и овощей.
26 Некоторые кавалерийских.
британские
бронетанковые
части
сохраняют
традиционное
название
27 Первоначально — день высадки союзников в Нормандии (6 июня 1944 г.); традиционно употребляется как обозначение начала какой-либо операции.
28 «Надеть снаряжение!» (фр.).
29 «Встать! Прицепить тросы!» (фр.).
30 Счастливого пути! (фр.).
31 «Вот чемпион нашей роты. Его прыжок был сенсационным» (фр.).
32 Передний, нагрудный! (фр.).
33 «Дети воды»— сказка английского романиста Чарльза Кингсли (1819–1875).
34 Господи; Господи боже мой; Ради всего святого и т. п. (фр.).
35 Какая жалость! (фр.).
36 «Вперед! В атаку!» (фр.).
37 Женевская конвенция об обращении с военнопленными была подписана в Женеве в 1929 г. и регулировала обращение с военнопленными, в частности во время Второй мировой войны. В 1949 г. вновь были подписаны Женевские конвенции, которые являются основой международного гуманитарного права, в том числе Третья Женевская конвенция об обращении с военнопленными. Конвенция вступила в силу 21 октября 1950 г.
38 «Выходи! Выходи!» (фр.).
39 «Внимание! Берегись!» (фр., англ.).
40 «Вперед! Вперед!» (фр.).
41 «Я вас понимаю: Алжир должен быть французским» (фр.).
42 ФНО(FLN, Front de la liberation nationale) — первоначально отряд алжирских патриотов, сражавшийся против французских колонизаторов; впоследствии стал партией, возглавившей общенациональную борьбу за освобождение.
43 Имеется в виду роман-аллегория английского писателя Джорджа Оруэлла (1903–1950).
44 Дартмур— суровый болотистый край в английском графстве Девоншир; в 1809 г. там была построена тюрьма, предназначавшаяся первоначально для французских военнопленных.
45 «Счастливого Рождества» (фр.).
46 «Тихая ночь»— старинная немецкая рождественская песня.
47 Имеется в виду вечер 5 ноября, когда в Англии устраивают фейерверк и сжигают пугало Гая Фокса, являвшегося главным исполнителем неудавшегося «Порохового заговора» 1605 г., участники которого подложили бочки с порохом под здание парламента, где должен был выступать король Яков I.
48 Имеются в виду английские пансионаты для семейного отдыха, основанные Билли Батлином.
49 Линия Мажино— система французских укреплений, возведенная в 1929–1934 гг. на границе с Германией и названная по имени военного министра Андре Мажино.
50 «Фортнум и Мейсон»— лондонский универсальный магазин, знаменитый своими экзотическими продовольственными товарами.
51 Дерьмо (фр.).
52 29 октября 1956 г. в ответ на решение президента Египта Гамаля Абделя Насера национализировать Суэцкий канал Великобритания, Франция и Израиль вторглись на территорию Египта, но под давлением ООН и мировой общественности отвели войска. Первым объявил о прекращении огня премьер-министр Великобритании Антони Иден.
53 «Алжир должен быть французским!» (фр.).
54 Октавиан Август и Марк Антоний, образовавшие вместе с Марком Лепидом Тройственный союз после убийства Цезаря, в сражении при Филиппах в Македонии в 42 г. до н. э. разбили войска Брута и Кассия.
55 Во время Первой Индокитайской войны в 1954 г. вьетнамцы нанесли поражение французским войскам в сражении около селения Дьенбьенфу.
56 «Месье, я прошу вас, у вас своя дорога, а моей дочери с вами не по пути» (фр.).
57 «Встать!» (фр.).
58 «Выше голову, Джонни» (англ.).
59 Фарук I(1920–1965) — король Египта с 1936 по 1952 г.
60 Ничего (фр.).
61 Месье, товарищ, я ваш друг. Да здравствует легион! Да здравствует Франция! Месье! (фр.).
62 Ахмед бен Белла(р. 1918) — президент Алжира в 1963–1965 гг.
63 Хабиб Бургиба(1903–2000) — первый президент Туниса (1957–1987).
64 «Хитрая лиса»— игра, в которой игроки за спиной водящего вытворяют кто во что горазд, а когда он резко оборачивается, замирают на месте.
65 Жорж Бенжамен Клемансо(1841–1929) — французский политический и государственный деятель, журналист. Был военным министром и премьер-министром Франции.
66 Дьявольский остров —бывшая исправительная колония во Французской Гвиане.
67 «Семь одиноких дней»— негритянская песня; «Том Дули»— американская народная песня.
68 Восстание сипаев— восстание сипаев в Индии против англичан, происшедшее в 1857– 1859 гг.
69 «Ле буден»— гимн легионеров. Le boudin— валик; спираль; кровяная колбаса (фр.).Так называли скатку шинели, которую легионеры носили поверх вещмешков.
70 Основанная карфагенянами крепость Бужи (ныне Беджая) одно время принадлежала султану Туниса; в XVI в. служила яблоком раздора между предводителями североафриканских пиратов.
71 «Это ты вчера меня трахнул?» (фр.).
72 «Явиться к командиру роты!» (фр.).
73 «Прекращение огня» (фр.).
74 «Прощай» (фр.).
75 «Чтобы забыть, надо расстаться» (фр.).
76 «В Иностранном легионе — более ста пятидесяти суток» (фр.).
77 Да здравствует легион! (фр.).
78 Имеется в виду историческая встреча прусского генерала фон Блюхера и английского герцога Артура Веллингтона на поле битвы при Ватерлоо (1814).
79 Имеется в виду историческая встреча Генри Стэнли и Давида Ливингстона в дебрях Африки в 1871 г.
80 «Мой друг — начальник гарнизона» (фр.).
81 Какая честь! (фр.).
82 Строка из стихотворения английского поэта Уильяма Блейка (1757–1827).
83 Хилэр Беллок(1870–1953) — английский писатель, поэт и историк.
84 Каких-то четверть часа (фр.).
85 Имеется в виду американский киноактер Джон Уэйн (1907–1979), прославившийся исполнением ролей ковбоев в вестернах.
86 Ланселот Озерный— знаменитый рыцарь Круглого стола в легендах о короле Артуре.
87 Сандхерст— английское военное училище в графстве Беркшир.
88 Бельзени Аушвиц(Освенцим) — гитлеровские концентрационные лагеря.
89 «Том Дули мертв» (лат.).«Том Дули» — американская распространенного в Аппалачах цикла баллад о неразделенной любви.
народная
песня
из
90 «На гауптвахту — шагом марш!» (фр.).
91 Prost, prosit (нем.). — на здоровье, приятного аппетита.
92 «Стой! Прекратить!» (фр.).
93 «Второй парашютно-десантный полк желает вам доброй ночи» (фр.).
94 Бернард(Бадди) Рич(1917–1987) — американский джазовый барабанщик.
95 Лоренс(Ларри) Адлер(1914–2001) — американским джазовый музыкант, игравший на губной гармонике.
96 «До свидания, Джонни» (фр.).
97 Старшему капралу Мюррею. Я был рад познакомиться с ним, выражаю ему благодарность за службу и за все, что он сделал для полка; желаю ему всего наилучшего в жизни и надеюсь когда-нибудь встретиться с ним снова. Кайу (фр.).
98 «Я приезжал — Саймон!» (фр.).
99 Да, это я (фр.).
100 Мой генерал, разрешите представить вам месье Саймона Мюррея, бывшего легионера (фр.).
101 Это я! Это я — Лефор! (фр.).
102 «Не знаете ли вы, чисто случайно, площадь Звезды?» (фр.).
103 Остановите машину (фр.).
104 Господи боже мой! (фр.).
105 Ты это заслужил! (фр.).
106 «Поторопись» (фр.).
107 Максимилиан фон Габсбург —эрцгерцог Австрийский, император Мексики с 1864 по 1867 г.
108 Пабло Бенито Хуарес— президент Мексики с 1861 по 1872 г.