Annotation Ее ославили как «Северную Мессалину» и «распутницу на троне». О ее «сластолюбии» и «ненасытности» ходят легенды. Историки до сих пор спорят, сколько любовников было у Екатерины Великой — десятки или сотни? Но лишь одного из фаворитов она любила понастоящему, всю жизнь, даже после разлуки, лишь с ним тайно сочеталась браком, лишь он был достоин ее страсти и стал «ночным императором» России — Григорий Потемкин. Как крестьянский сын покорил сердце Императрицы? Чем сумел не только привлечь, но и удержать эту великую женщину? Легендарной мужской силой? Но у нее никогда не было недостатка в «гвардейских жеребцах». Острым умом, бешеной энергией, государственным талантом? Тем, что никогда ничего не просил — она все давала сама — и свято хранил тайну их брака? Или готовностью принять ее такой, как есть? (Говорят, даже когда их страсть угасла, Потемкин продолжал оставаться хозяином императорской спальни, лично подбирая для Екатерины юных любовников, чтобы были красивы, здоровы, в меру умны, не дерзили и не рвались к власти…) Не судите эту пару слишком строго — они не были простыми смертными и жили совсем в другую эпоху, когда альковные утехи зачастую определяли политику, личная жизнь Императрицы была делом государственной важности, а ее тайный супруг — одним из крупнейших государственных деятелей столетия. Новая книга от автора бестселлеров «Первая страсть Екатерины Великой» и «Последняя любовь Екатерины Великой» фактически закрывает тему, став кульминацией трилогии о незабвенной екатерининской эпохе, которую по праву величают «Золотым веком» Российской империи, о грандиозных свершениях, сердечных тайнах и любовных секретах легендарной Императрицы. Наталья Павлищева После переворота Коронованная императрица Умные люди нужны… Как победить недовольных Борьба за умы и души Григорий Потемкин Всем дело найдется Самая знаменитая прививка Наука побеждать И снова Потемкин… Женитьба наследника В Петербург! Замечательный Потемкин
Наталья Павлищева Екатерина и Потемкин. Тайный брак Императрицы
После переворота «Все дело заключалось в том, чтобы или погибнуть вместе с сумасшедшим, или спастись вместе с народом, который хотел избавиться от него. Если бы он вел себя благоразумней, с ним бы ничего не случилось…» Это Екатерина написала через много лет после переворота, вознесшего ее на вершину власти, а в конце июня 1762 года ни времени на раздумья, ни самих раздумий не было. Да и выбор у нее оказался невелик — либо переворот с воцарением, либо Шлиссельбургская крепость и недолгая тоскливая жизнь в сыром каземате вместе с сыном Павлом. Екатерина выбрала первое и победила, став императрицей российской. За Петра некому оказалось заступиться. Никому и в голову не пришло заступаться, даже Лизка Воронцова с сородичами, уж на что зависела от свергнутого императора, но лишь поканючила, чтоб разрешили пожить с ним рядом, а получила отказ и спокойно уехала в свою подмосковную деревню. Рука императрицы на мгновение замерла над листом бумаги, это не было официальное послание, скорее записка, но достаточно важная для нее самой. Куда девать поверженную фаворитку? Лизка Воронцова Екатерине при дворе не нужна вовсе, никто и так не понимал, почему обиженная жена не мстит за свое многолетнее поругание полюбовнице. Воронцову не только не бросили в крепость, не постригли в монастырь, но и вовсе просто отправили в собственное подмосковное имение. Нашлись те, кто шептался, мол, Лизкина сестрица Катька Дашкова за опальную похлопотала. Это было смешно, потому что Дашковой дай волю — она сама сестру в оковы заковала бы! И Екатерина Дашкова тоже не понимала подругу — новую императрицу Екатерину Алексеевну: ну чего с Лизкой возиться, мало от нее, паскуды, неприятностей претерпели?! А государыне бедолагу по-женски жаль: некрасивая, рябая, неопрятная, вся прокуренная… где уж такой мужа сыскать, если еще и в опале будет? Пусть пока в подмосковной поживет, потом мужа сыщут, может, семья и сладится. Не все мужчины на женскую красоту падки, некоторым и рябую рожу подавай, вон, бывший император лучше Лизки никого для себя не знал… Перо опустилось на бумагу, побежали буквы, складываясь в слова… Екатерина очень старалась быть русской и язык учила, и обычаи, но не все получалось так хорошо, как хотелось бы, говорила с акцентом, а писала и того хуже. Прежняя императрица Елизавета Петровна не пожелала, чтобы жена племянника была очень грамотной, приказала прекратить ее учебу, как только поняла, что Екатерина легко превзойдет и ее саму. Оставалось учиться самой по книгам, благо в них недостатка не было. Но самостоятельно грамматике выучиться трудно, вот и хромал русский язык у матушки Екатерины Алексеевны всю жизнь… «Перфильич, сказывал ли ты кому из Лизаветиных сродственников, чтобы она ко двору-то не замахнулась, не то боюсь по скудоумию да ко всеобщему соблазну завтра же прилетит…» Иван Перфильевич Елагин, которому адресовалась записка, возвращен из ссылки сразу же после воцарения Екатерины, как и Бестужев. Перфильевич многое знал о новой императрице тайного, потому что поддерживал их с Понятовским и хорошо помогал влюбленным, за что и был пятнадцать лет назад Елизаветой Петровной сослан одновременно с Бестужевым. Забегая вперед, можно сказать, что бывшая фаворитка Петра III Елизавета Романовна
Воронцова не только не была подвергнута опале со стороны Екатерины II, но и выдана ею замуж за бригадира Полянского, а сама Екатерина даже стала крестной ее сына! Хотя запрет появляться при дворе действовал до самой весьма нескорой смерти Лизки, но в свете она бывала, в Москве и Петербурге жила, правда, замечали госпожу Полянскую мало… Григорий Орлов лежал, опершись на согнутую в локте руку, и наблюдал за любовницей. Императрица… Конечно, пока только по названию, потому и торопится короноваться. Но для Гришки она была скорее просто женщиной. Крепкая, сильная, неутомимая в ночных ласках, рядом с Екатериной он чувствовал себя освободителем. Братья Алексей, которого все звали Алеханом, и Иван относятся к Екатерине иначе. Алехан все рвется Катю на трон посадить и рядом встать. Он не менее красив, чем Гришка, если бы не шрам через половину лица, Катю старшему брату ни за что не уступил бы. В глубине души Григорий понимал, что брат умней, сильней, а главное, хитрей его, но Екатерина привечала больше Гришу, Алехан не мешал, только следил, чтоб кто другой близко к Великой княгине, а теперь императрице, не подходил. Братья были дружны. А вот Иван — тот осторожничал. И чего боится? Иван из Орловых самый старший, есть еще два брата младше Алехана — Федор и Володька, но те мальцы пока; Владимира вовсе ни во что не вмешивали — успеет башкой порисковать. Иван боялся, чтобы Катю не сбросили, а за ней и Орловы не пострадали. Григорий снова глянул на одевавшуюся Екатерину. Кто ее сбросит? Вон она, живая, теплая… Вдруг страшно захотелось заграбастать в охапку и повалить в постель. Словно чувствуя желания любовника, Екатерина вздохнула: — Ты спи, Гриш, тебе можно. А мне вон сколько бумаг разбирать… Одних прошений десятки не рассмотренных. Хотела добавить, мол, помог бы, но подумала, что не стоит Орлову поручать то, что должна сама делать. Борясь с возникшим желанием, Григорий перевернулся на другой бок. Такое повторялось каждое утро — она вставала ни свет ни заря, сама одевалась, умывалась и садилась работать. Любовник оставался скучать в постели. Правда, разбуженный Орлов легко засыпал снова, и сама Екатерина старалась не шуметь, но у Гришки все же шевелилась совесть. Мелькнула мысль: помочь, что ли? Проваливаясь в сладкий сон, решил: ладно, потом… Орлов и правда помогал; постепенно многочасовая работа любовницы стала затягивать и его, стыдно валяться в постели, когда Катя рядом над бумагами корпит, ворчал, что не своим делом занимается, но все же старался и сам вникнуть. Иногда Григорий разбирал прошения, чтобы хоть отсортировать те, на которые стоило обратить внимание Екатерине. — Ишь какой! Верни ему имения, которые за участие в заговоре отобраны были! — Орлов заглянул в подпись. — Василий Мирович… Кать, а чем мятеж от заговора или переворота отличается? Не одна ли суть? Екатерина лукаво усмехнулась: — Суть одна, да только результат разный. Заговор, когда все в мыслях да словах остается, мятеж — ежели бунтовали, да неудачно, а вот ежели удалось — так переворот. — У нас переворот! — объявил Орлов, швыряя бумагу в стопку тех, на которые следовало обратить внимание в последнюю очередь. Знать бы, к чему это приведет! Это действительно был переворот, приведший к воцарению Екатерины и к гибели Петра III, переворот, не встретивший никакого сопротивления, слишком нелюбим был Петр Федорович всеми…
Сначала казалось, что переворот прошел легко и безболезненно, если не считать, конечно, убитого императора, вернее, бывшего императора Петра III. Екатерина не стала никого наказывать или ссылать, даже активный помощник Петра Миних, настаивавший на казни самой Екатерины, всего лишь отправлен в Ревель, что едва ли можно считать наказанием. А уж наград и подарков роздано несметное количество! Не забыт никто из поддержавших новую правительницу: от Орловых до простых солдат столичных полков, люд петербургский кормлен, поен за счет казны от пуза несколько дней. Понравилось, все казалось, еще не конец, снова нужно кого-то свергать, кого-то славить. Первые дни пьяные гвардейцы, веря любым слухам, то и дело требовали императрицу показаться, чтобы убедиться, что с ней ничего дурного не случилось. Но постепенно государыня с немецкой педантичностью принялась приводить дела в порядок. Полки, участвовавшие в перевороте, были успокоены, возвращены в казармы и к своей прежней службе; наказанные и сосланные сначала Елизаветой, а потом Петром, сторонники самой Екатерины возвращены из ссылки, остальная работа и не прерывалась, разве что на пару первых дней. И все равно, многим показалось, что их обделили, что кто-то рядом получил чуть больше, хотелось еще и еще подарков и наград, особенно гвардии. Завидовали братьям Орловым… Екатерина сразу же столкнулась с серьезным сопротивлением воспитателя своего сына Павла. Казалось бы, Никита Иванович Панин должен быть благодарен Екатерине больше других: что ожидало его в случае помещения в крепость Павла Петровича? Только соседняя камера. Ведь Петр III сына даже наследником не назвал и намеревался отправить в Шлиссельбургскую крепость вместе с матерью — Екатериной! Воспитателю царевича Павла Панину — прямая дорога туда же. Но благодарность не входила в число достоинств умного Панина; он желал не воцарения Екатерины, а лишь ее регентства. Свергнут и убит Петр III? Прекрасно, значит, новым императором должен быть провозглашен юный Павел Петрович, а его мать Екатерина — только регентшей, причем в составе регентского совета. Ну и что, что это ради нее гвардейцы совершили переворот? Гвардейцы уже награждены, достаточно и того… Вернувшийся из ссылки Бестужев тоже не считал возможным оставить Екатерину единовластной правительницей, но полагал иначе. Юный Павел на троне ему вовсе не нравился, потому как означал власть Панина: выход бывший канцлер видел в срочном замужестве Екатерины, только уже безо всяких голштинских родственников! Казалось, Бестужев прав, немка на троне, причем просто свергнувшая, пусть и голштинца по рождению и духу, но все же внука Петрова, — это очень зыбко, тут для любых заговоров раздолье. В голове бывшего канцлера гранитной глыбой засела мысль о новом замужестве Екатерины. Екатерине нужен муж, только кто? Бестужев не придумал ничего лучше, как предложить Ивана Антоновича — царевича, еще в младенчестве свергнутого Елизаветой Петровной. Сам понимал, что нелепо, ведь Иван Антонович умом тронулся и от двадцати лет заключения одичал совсем, к тому же нездоров, зато законный государь. О том, как отнесется гвардия к воцарению того, кого эта же гвардия, пусть и двадцать лет назад свергла, Бестужев почему-то не думал. Конечно, была еще кандидатура Григория Орлова, но он уж слишком незнатен и к тому же беспокоен, от этого малого ожидать можно чего угодно. Нет, такой государь означал бы одни хлопоты… Самой «невесте» заниматься такими глупостями было попросту некогда. Она не говорила
ни да ни нет Панину, лишь намеками обещая (чтобы не злить раньше времени) отдать власть Павлу, когда тот станет совершеннолетним, спокойно выслушивала Бестужева, спала с Григорием Орловым, успокаивала гвардию, раздавала милости и награды и… работала. Почемуто этого никто и не заметил. Княгиня Екатерина Дашкова, сестра бывшей фаворитки Лизки Воронцовой, все не могла успокоиться; ей казалось, что государыня должна продолжать свое триумфальное шествие. Куда? Какая разница, главное, чтобы все бурлило, кипело, чтобы кричали «Виват!», а главное, в чем-то участвовала она сама. Выслушивать вместе с императрицей доклады министров и чиновников или разбирать скучные бумаги Дашковой казалось невыносимым. Разве это правление?! Для бумаг существует Сенат, для разных дел — чиновники, а императрица должна блистать и вдохновлять подданных. Неугомонная подруга, решившая, что ее вклад в переворот недооценен, хотя сама она не смогла бы объяснить в чем, кроме присутствия везде рядом с Екатериной, он выражался, обиделась, особенно когда увидела, что Григорию Орлову отдается предпочтение не только в постели, но и в некоторых делах. А Екатерине оказалось просто некогда обсуждать с довольно навязчивой подругой все подробности — она разбиралась с делами в государстве. Екатерине предстояла первая встреча с Сенатом. Одно дело — войти во дворец при поддержке гвардии и объявить Петра низложенным, и совсем другое — теперь показать господам сенаторам, что она не слабая немка, нечаянно вознесенная судьбой на самую вершину власти, а действительно государыня. Императрице требовалось отвлечь Сенат от обсуждения возможности регентства или замужества и перевести все речи на обсуждение насущных дел, коих за время последних лет бездеятельности Елизаветы Петровны и неумного правления Петра III накопилось немало. Чем скорее эти дела будут сделаны, чем скорее в стране будет наведен хоть какой-то порядок, тем выше вероятность, что ее не скинут, как Петра, только теперь в пользу Павла. Екатерина не была против правления сына, но он еще совсем мал, значит, обязательно регентство. Однако императрица понимала, что в качестве регентши будет связана по рукам и ногам, значит, ничего сделать самой не дадут, и пока подрастет Павел, хаос только усилится. Никто не знал, сколько часов она провела в раздумьях о том, стоит ли взваливать на свои плечи такую обузу, как управление огромнейшей империей, ни просторов, ни проблем которой не охватить. Екатерина разговаривала, улыбалась, отвечала на вопросы и задавала их сама, кому-то возражала, с кем-то соглашалась, а внутри даже не всегда заметно для нее самой шло это осмысление. Сначала, когда все только свершилось, казалось, что можно петь осанну, но практичная немка сразу попыталась разобраться: какой же страной предстоит управлять. Быстро поняла, что все много хуже, чем ожидалось. — Гриша, голубчик, попроси, чтобы сходили к Разумовскому и мне купили атлас России. Орлов изумленно уставился на пять рублей, которые достала из шкатулки Екатерина: — А это зачем? — Пусть купят большой, самый большой, какой только найдется в Академии атлас России. У Разумовского есть такие… — Да ты же императрица, Катиш, только скажи — так принесут. И к чему атлас-то, никак ехать куда-то собралась? Так найдется кому дорогу показать, — хохотнул красавец Орлов. — Негоже императрице даром брать, не обеднею. Ехать никуда не мыслю, а атлас нужен, чтобы хоть понять, какова страна. Ты вот знаешь, что за Волгой? — Нужна мне та Волга, мне и в Петербурге хорошо. Дикие народы там.
— А надо сделать, чтобы просвещенные были. Орлов откровенно вытаращился на боевую подругу, ради которой недавно сильно рисковал жизнью. — Мы за ради этого тебе власть брали, чтобы ты диких просвещала? — Гриша, отправь за атласом, мне ноне в Сенат идти! «Атлас» Кириллова действительно принесли, и сам Орлов разглядывал карты с не меньшим, чем Екатерина, интересом; все же в его красивой голове мозги имелись, только уж очень необразованные и ленивые. Императрица подумала, что просвещение надо начинать с собственного любовника, а уж потом добираться до волжских степей и дальше… Отчеты чиновников были ужасающими. Казна пуста, если что и оставалось, то тут же выгребли на награды участникам переворота, но иначе нельзя, не наградишь — они кого другого приведут к власти. Екатерина не обольщалась насчет любви гвардии к себе лично, прекрасно понимая, что немку русские гвардейцы долго любить не станут, если только эту любовь не подогревать. На щедрой, богатой земле трудолюбивый неглупый народ попросту бедствовал! Нет, крестьяне не голодали, земля щедро платила за работу на ней, но были настолько забиты своими хозяевами, настолько бесправны и беззащитны, что и людьми-то себя не всегда чувствовали. Ладно бы крестьяне, о них чиновники речь вели в последнюю очередь, но жаловались и мещане, и даже дворяне. Жаловались на мздоимство чиновников, на суды, на бесправие. Тюрьмы полны, что по дорогам, что по улицам городов ходить опасно, грабежи, разбой… Да и дорог-то нет, одни направления… Екатерина помнила главную дорогу империи — из Петербурга в Москву, не раз ездила по ней с Елизаветой Петровной, помнила тряску, ухабы, темень и клопов на постоялых дворах. И это между двумя столицами, а что в стороне? Атлас откровенно ужаснул, переворачивались страница за страницей, а конца империи все не виделось. Огромнейшая страна… Петербург на одном краю, а до другого и курьеру скакать да скакать месяцы. Подумалось, что на том краю, поди, и не ведают, что в столице власть поменялась, не мудрено, если о смерти Елизаветы Петровны только узнали. Стало смешно и страшно. Смех она придержала, а страх безжалостно подавила. Как говорят русские? Взялся за гуж — не говори, что не дюж… Это значит, если уж назвалась императрицей, то ни пугаться, ни бездельничать права не имеет, иначе ей править так же недолго, как и мужу. Трудно, ах, как трудно было противостоять, причем противостоять очень осторожно всем, кто помогал ей стать императрицей! Панин, Дашкова и даже Кирилл Разумовский настоятельно требовали, чтобы она согласилась всего лишь с регентством, каждый рассчитывая на свое влияние при малолетнем императоре Павле. Орловы желали, чтобы она немедля вышла замуж за Григория. Гвардия желала продолжения, только вот какого — не ведала и сама… И никто не желал лично ее воцарения, называли матушкой-императрицей, кричали «Виват!», но все подразумевали, что лишь на время, только пока будет взрослеть Павел, а значит, регентство. Но Екатерина не собиралась становиться лишь куклой в руках придворных и их ширмой, она желала править сама, причем править толково и уверенно, она знала как. Это значило, что надо умиротворить всех, принимавших участие в перевороте, и срочно короноваться. Срочно, пока не опомнилась гвардия и ей не внушили, что императором должен стать малолетний Павел, как правнук Петра Великого, а не его мать-немка. Екатерина щедрой рукой раздавала награды и подарки, следовали повышения по службе,
получение новых владений, крестьян, денег… Голштинские войска и голштинские родственники были спешно отправлены на родину. Сторонники и помощники сверженного императора ненадолго посажены под домашний арест, но как только присягали новой императрице, тут же освобождались: Екатерине ни к чему враги вокруг… Кто упорно не желал служить новой власти, отбыли в свои имения с наказом пересидеть тихо. Екатерина постаралась вернуть все крупные долги мужа, даже если они сделаны ради покупки бриллиантов для фаворитки… Она награждала и награждала… Но все равно опасалась за прочность своей власти. Однако бойся не бойся, а жизнь идет своим чередом, время терять нельзя, потому императрица и попросила Сенат собраться в Летнем дворце ради обсуждения положения дел в стране. Понимала, что скажут, готова была ко всему, но дела оказались хуже самых мрачных предчувствий. Главное представление Сената — крайний недостаток денег. У бюджета 17 миллионов долга, армии, которая большей частью за границей, полгода не плачено содержание, чтобы ее вернуть, нужны немалые деньги… — Господа Сенат, принадлежа сама государству, считаю свою собственность собственностью России, а потому употреблю все свои деньги на пользу общую… Уловила усмешку сенаторов, усмехнулась сама: — Этого не на многое хватит, но, как говорят, лиха беда начало? Екатерина скромничала, личный бюджет императрицы составлял в те времена тринадцатую часть всего бюджета, хотя размеры самого бюджета никто толком не знал. Потрясенным сенаторам понадобилось несколько секунд, чтобы осознать поступок императрицы; в это время сама Екатерина смотрела чуть насмешливо… Потом грянуло напряженно ожидаемое ею «Ура!». Как после такого противиться отмене монополии на некоторые виды промышленности и торговли, даже если при этом страдают те же Шуваловы? Хитрая Екатерина поставила их в такое положение, когда отстаивать собственные интересы значило, по сравнению с государыней, показать свою скаредность и нежелание содействовать благополучию страны. А это опасно — стоит Екатерине слово сказать супротив таких жадных, разнесут в клочья. Скрепя сердце соглашались. А она настойчива, день за днем встречалась с сенаторами, что-то решала прямо на ходу после заданного вопроса, что-то откладывала для изучения и обсуждения. Сенаторы жаловались на дороговизну хлеба в столице и в Москве. — Как бы бунта не было… — Временно запретить вывоз хлеба за границу. — А соль? — Так же. К ее величайшему изумлению, в Сенате не знали твердого числа российских городов! — Не знаете? Нужно посчитать по карте. Долго будет, да что делать… Но карты не нашлось. — Да вы атлас-то имеете?! Смущенно признались, что нет. У Екатерины внутри колыхнулось законное чувство гордости, усмехнулась, повелев принести свой, купленный в Академии за пять рублей «Атлас Российской империи» Кириллова: — Ну вот, и моя покупка к пользе пришлась. Она быстро поняла, что в Сенате вообще не слишком хорошо знают не только реальное
положение дел в империи, но и число ее жителей, а уж реальных доходов и расходов не представляют вовсе. Доход с огромной страны назвали такой, что ахнула: шестнадцать либо семнадцать миллионов рублей в год. Некоторое время Екатерина смотрела на сенаторов молча, потом поманила курьера, что за ним ходил: — Открой «Атлас». И листай медленно, чтобы все господа сенаторы размеры России видели, коли не удосужились до сих пор разглядеть. Сенаторы старательно тянули шеи, глядели, не понимая, чего она хочет. — Велика Россия? — Велика, матушка… Хор голосов недружный; кто уже понял, что сейчас последует, и вовсе притихли, остальные тянули еле слышно. — Велика, я спрашиваю? Уже громче: — Велика… зело велика… — И с такой страны доход, как с большого имения?! С чего цифру взяли?! Решился возразить только Шувалов: — Так ведь и расходы немалые: флот содержим, армию, двор… — Флоту давно не плачено, на двор не сваливай, без тебя знаю. Но в шестнадцать миллионов не верю. Отвечайте, откуда цифру взяли?! — Камер-коллегия назвала… — А они с чего взяли? Глебов хмыкнул: — Полагаю, по прошлым годам прикинули. — По прошлым?! А отчего не двадцать или напротив двенадцать? А статс-коллегия? — Расходы считает… — Сколько людишек в России? Тут сенаторы и вовсе плечами жали: — Кто ж их знает… — А счесть нельзя? — Нет, матушка, как начнут считать, так волнения начинаются, потому как боятся быть посчитанными. — А подати тогда с чего учитываются? — По прошлым годам… — Да ведь это прямой путь к злоупотреблениям сверху донизу! Коли подсчета и пригляда нет, воруй, кто как сможет! Сенаторы только переглянулись, она что, не догадывается, что казнокрадство — один из доходных источников существования чиновников всех уровней? Знала, все знала… Потому и торопилась не просто объявить себя императрицей, но и венчаться на царство. Екатерина объявила, что короноваться будет в сентябре, дав на подготовку пышнейшего действия минимальный срок — пока не опомнились ни за границей, ни дома. Поручила, а сама занялась делами… Орлов откровенно маялся: — Катя, ну кто так царствует? Все сама да сама, на что те сенаторы нужны? Она подняла глаза от бумаг:
— Кто? Я. Только я не царствую, а пытаюсь править. Сенаторам поручить все можно будет, когда дело наладится, а до того самой разбираться следует. Григорий тоскливо поморщился: — Так ведь пока наладится, и жизнь пройдет. В России отродясь порядка не было и бог весть будет ли. Григорий и впрямь не понимал, зачем Екатерине нужно разбираться во всем, секретари бы разобрались и доложили, так, мол, и так… Дело императрицы только благоволить или отказывать. Конечно, любопытства ради можно и атлас разглядывать, чтобы понимать, насколько широко простирается твоя власть. Орлов сам был поражен, когда попытался осознать просторы империи, но уж свои деньги отдавать на государственные нужды — это и вовсе лишнее. Когда пытался жаловаться Алексею Орлову, который большее влияние на Екатерину имел, чем он сам, тот хмыкнул: — Верно Катя делает. Она сейчас свою власть укрепляет, вот когда коронуется да станет настоящей императрицей, тогда можно будет и передохнуть. А сенаторы к тому времени поверят, что за ними императрицын глаз есть, бояться будут. И что деньги свои в казну отдала — тоже молодец, ей вернутся сторицей, а славы много будет. Алехан был прав и не прав одновременно: власть она действительно укрепляла, только и после коронации отдыхать не собиралась и славы за свою жертвенность не снискала, потому что почти никто об этом не узнал. Григорий вздохнул: — Ладно, потерплю. Вздыхал потому, что Екатерина с пяти утра уж на ногах и за работой, столько бумаг за день прочитывает, пишет или диктует, что диву даешься. Алексей Орлов удивлялся другому: Екатерина действовала так, словно все предвидела заранее, словно была готова к правлению. Пусть не ведала об истинном положении дел, но знала, что должен делать правитель. Постепенно он понял, что так и было: Екатерина была готова стать императрицей, и для нее властвовать не значило блистать на балу или гарцевать перед гвардией — она готовилась именно править. Орловых пятеро, Гришка самый смазливый, Алехан не хуже, но у него шрам через все лицо, кабы не это, ни за что не упустил бы место рядом с Екатериной. Но самый главный среди братьев — старший Иван, как он скажет, так и будет. Недаром даже во время переворота он в стороне стоял, чтобы, если все провалится, суметь вытащить младших. Однажды Алексей высказал свои сомнения Ивану; тот некоторое время думал, потом вздохнул: — Она все правильно делает. Катерине, если сейчас свою власть не упрочить, долго не продержать. Но мыслю, что не только на первое время она делами заниматься будет. Катя баба умная, ей не просто корону, ей настоящую власть подавай, а власть, она не в балах да развлечениях, а в том, чтобы по ее было во всем. И придется с этим мириться. Гришке передай, что начнет выкобениваться, Екатерина его живо от себя погонит. Алехан хмыкнул: — Она Гришке, точно деревенская баба своему мужику, послушна. — Только в постели. А в делах он никто, и скажи, чтоб не лез. Пусть не корит — она умней него в сотню раз. Скинут Катю, и нам не удержаться. — Кто скинет? Гвардия не допустит! — Гвардия? Гвардия первая же и скинет. Знаешь ли, что разговоры ведут, мол, раз Петра больше нет, так надобно Екатерине за Ивана Антоновича замуж идти, хватит уже баб на
царствии. — Чего?! Он же слабоумный да хилый! — Зато законный правитель. А кому править и без того найдется — Бестужев, вон, копытом землю роет, Панин да еще толпа рвется в советчиках быть. Беседовали еще долго, но главное Иван сказал, когда Алексей уже собрался уходить, почти у двери окликнул: — Слышь, Алехан, Катя пришла надолго, нутром чую, что надолго. Только ей помочь надо. В постели пусть уж ее Гришка ублажает — он на большее не годится, ленив больно мозгами шевелить. А ты помогай делом, ей такая помощь куда нужней будет. Понял? — Жениться Гришке на ней надо, тогда никуда не денется. — Дураки вы оба! Баба и та вас умней. Какой из Гришки император? А сделает такую глупость, так и саму вон скинут, неужто не понятно? Вы лучше следите, чтоб рядом кто ловкий да занятный не оказался… — Есть один… Сам Гришка и привел. Потемкин, тоже Григорий. Ловкий шельмец, статный, не хуже нашего братца, и сообразительный не в пример нашему. — Надо постараться, чтоб его отправили куда с поручением. Подальше да подольше. И за гвардией следи: им дурные мысли, что тараканы, в головы лезут. Иван Орлов был прав во всем: и в том, что в гвардейских полках снова началось брожение — они поверили, что могут диктовать волю государям; к тому же переворот произошел слишком быстро и легко, хотелось еще чего-нибудь, кого-нибудь на трон посадить, чью-нибудь судьбу решить… Ивана Антоновича, императора, еще младенцем свергнутого и посаженного в крепость Елизаветой Петровной, почему-то считали русским. Вот уж в ком русской крови не было, считай, вовсе, так это в Иване Антоновиче! Сын Антона Ульриха Брауншвейгского и Анны Леопольдовны, он был еще менее русским, чем свергнутый и убитый Петр III. Но Ивана Антоновича в гвардии звали Иванушкой, считали обиженным и безвредным (потому как дурачок), а обиженным на Руси всегда сочувствовали. Мало кто из болтунов задумывался, что править такой император не сможет, а еще о том, каково было бы Екатерине с таким мужем. Много лет мучаясь из-за тяжелого нрава Петра, Екатерина ни за что не согласилась бы выйти замуж за человека, всю жизнь проведшего без людей в камере крепости. Тем не менее в гвардии действительно велись разговоры о восстановлении справедливости: мол, чего ради переворот совершали, чтобы немка или ее сынок на троне сидели, а русский император в крепости гнил. Как-то забывалось, что гвардейские полки и привели когда-то на трон дочь Петра Великого Елизавету Петровну, а для этого свергли Ивана Антоновича и его родителей. Но Алехана больше беспокоило соседство с императрицей Григория Потемкина. Этот малоросс вылез как-то вдруг, оказался занятным малым, ловко подражавшим чужим голосам, был очень сообразителен и прекрасно образован. Екатерине с ним интересно, поговорить есть о чем, не то что с Гришкой Орловым, к тому же Потемкин легко мог и остроумием блеснуть… Иван прав — это опасно, и Потемкина надо срочно куда-то отправить. Григорий Орлов выслушал брата хмуро, кивнул: — Сам о том думал. Больно часто Гриць подле Кати оказывается. Потому, когда Екатерина задумалась, кого отправить в Швецию с сообщением о событиях в России, Орлов, не задумываясь, предложил своего приятеля Потемкина, втайне надеясь, что тот провалится (все же не дипломат), попадет в опалу и уберется подальше. Императрица согласилась:
— Григорий Александрович справится, я думаю. Потемкин поехал с ответственным заданием. Отношения со Швецией напряженные: посягательство на жизнь Петра III шведы запросто могли расценить как посягательство и на шведский трон тоже, ведь именно Петр должен был наследовать его. Екатерина после переворота произвела Потемкина в подпоручики, пожаловала 400 душ и 10 000 рублей, потому как знала, что гвардейцы вечно в долгах. Красивый, рослый, веселый и остроумный, он прекрасно пел и заражал всех вокруг своей жизненной энергией. Таких приятно иметь рядом. Слишком приятно, чтобы соперники могли спать спокойно. Григорий Потемкин по протекции Григория Орлова отправился с серьезным поручением в Стокгольм. И ко всеобщему удивлению оказался там на высоте. Когда шведский король показал прибывшему из Петербурга курьеру захваченные в боях с русскими трофеи со словами, мол, вот сколько наши войска у ваших захватили, Потемкин не смутился и отвечал, что русские в ответ взяли городов немало, коими владеют и отдавать не собираются. Вообще же он вел себя дружелюбно, весело, был обаятелен и надолго запомнился шведам. Да… если уж вот такие богатыри Екатерину к власти привели, то у них едва ли отберешь… Медлительность убийственная! Екатерину возмущало неспешное движение дел что в Сенате, что вокруг нее самой. Сердилась, бывало пыхтела, но открытых разносов не устраивала, все пытаясь осторожно подтолкнуть к действию, но чтоб без обид. «Александр Иванович! — писала она генерал-прокурору Сената Глебову. — Ужасная медлительность в Сенате всех дел принуждает меня вам приказать, чтоб в пятницу, то есть послезавтра, слушан был проект о ревизии господина Теплова, причем и ему быть также надлежит». Григорий заглянул через плечо, усмехнулся: — Что ты, Катя, с ними разговоры разводишь? Прикрикнула, чтобы завтра все было, тотчас и побежали бы меры принимать. Она вздохнула, принимаясь за вторую записку: — Голоса лишусь, потому как не приучены каждый день и споро работать, кричать каждый день придется. А потом и к крику привыкнут, перестанут внимание обращать. — А ты их в Сибирь… Сибирь — она бо-ольшая… много сенаторов поместится. — Эх, Гриша, не наказывать, а воспитывать надо, чтобы работать научились вовремя да решительно. А то у нас только в Сибирь решительно и отправляют. Всех погоню, кто дело делать станет? Орлов снова пристроился читать то, что пишет императрица. На сей раз записка статссекретарю Елагину, с ним можно иначе, он спор, да все одно. Тянучку любит: как не подтолкнешь, так дело валяться почти законченным месяцами может. «Слушай, Перфильич, ежели в конце сей недели не принесешь ко мне наставлений по губернаторской должности да дело Бекетова, скажу, что тебе подобного ленивца на свете нет, да что никто столько ему порученных дел не волочит, как ты…» И снова смеялся Григорий: — Хочешь, я твоего Перфильевича разок тряхну, как собачонка, в зубах сии бумаги через час принесет. — Гриш, там дела на два дня. Ежели через час принесет, значит, будет недоделано, к тому же из Елагина душу вытрясти легко, а кто за него потом работать будет? Хочешь помочь, разбери вон бумаги, давно присланные. Отдельной стопкой на столике лежали прошения, поданные еще сразу по восшествии на престол. Но их оказалось столько, что хоть вовсе спать не ложись, вовек не разобрать. Но
Екатерина приказала не выбрасывать: — После постепенно разберем. Устраиваясь со стопкой бумаг на кушетке поудобней, Орлов вздохнул: — Не умеешь ты, Катя, царствовать. Неужто все эти бумаги не могли секретари разобрать да свое слово сказать? — Секретари из сил выбиваются, то, что я Перфильича ругаю, значит только, что он не по значимости бумагами занимается, а по своему хотению либо по времени поступления. На них слишком много работы навалилось. — Так еще возьми, Россия велика, народу много, посади десяток секретарей, чтоб успевали, а тебе подавали готовое к подписанию. Екатерина даже перо отложила. — Умных много, да где их взять, чтоб и дело делали, и мне урону не нанесли? Давеча распорядилась одну бумагу написать, так искривили, что едва сама поняла, что в ней. — Но не можешь же ты все сама делать?! — Ежели не делать, то приглядывать и учить, да вот так подталкивать придется. Пока привыкнут, как надобно работать, буду сама… Такие сцены бывали часто. Екатерина действительно искала людей толковых, опытных, но не хапуг, чтоб работали быстро и серьезно. На должности ставила осторожно, снимала редко. Немало лет прошло, пока приучила делать быстро, бумаги не заволакивать да на все вопросы толковые ответы давать. Больше всего не любила даже не медлительность, а неосведомленность. Ну как может Сенат не знать, сколько людей в России, хотя бы приблизительно, или количество городов в стране?! Как может губернатор города не ведать, сколько у него рынков да какие на них цены. Вот этот вопрос потряс генерал-полицмейстера барона Корфа в Петербурге в первые же дни. Когда новая императрица с утра вызвала его к себе и поинтересовалась, что на рынке сколько стоит, только рот раскрыл: — Поваров, матушка, спросить следует, я сам на рынок не хожу… Екатерина кивнула: — Сам не ходи, завидя тебя, цены снизят, тебе вполовину отдадут, а мне правда нужна. Пусть тебе ежевечерне докладывают те, кто на рынке порядок держат, а ты по утрам мне будешь докладывать. — А на что цены-то? — А на все! Главное хлеб, соль да сено… Прежде то, что народ больше берет. Ты, Николай Андреевич, все знать должен, что почем у тебя в городе. Сам знать и мне докладывать. С того дня и повелось: ежели императрица в Петербурге, то доклад полицмейстера обязателен. Даже когда Корф вышел в отставку, Екатерине докладывали ежедневно. Однажды Орлов вернулся откуда-то веселый, на вопрос «Чем доволен?» стал рассказывать, какую знатную драку видел: — Одни выбитые зубы горстями собирать можно! А носов расквашенных!.. — С чего дрались? — А так… по пьянке! Императрица нахмурилась: — Пьют, а потом зубы бьют. Что в том хорошего? — Не-ет, Катя, тебе не понять… Это — как раздолье, чтоб удаль свою показать. — Глупая удаль, дурная. Прекратить надобно.
— Не сможешь! Хоть закон издавай, хоть в Сибирь отправляй, а пьяные и там драться будут. Воровство и пьянство на Руси неискоренимы. — Глупо сие! Просвещать надобно, и супротив пьянства меры предпринять требуется. — А вот это и впрямь глупо. Отыми возможность выпить, тебя завтра с престола снесут, и мы защищать не станем. Катерина отвечать не стала, но написала указ о создании пикетов для прекращения пьянства, ссор и драк. Не помогло, хорошо, что за остальными делами не заметили, не то посмеялись бы над императрицей-немкой от души. Ведь даже ее фаворит обожал в подпитии пустить в ход кулаки… А будущий фаворит Потемкин даже серьезно от этого пострадал, правда, случилась беда позже.
Коронованная императрица Ох и хитра да ловка! — эта мысль не единожды приходила в головы сенаторам и придворным во все следующие дни и даже годы. Пусть и спешно, но широко и богато готовилась торжественная коронация в Москве. Сенат ворчал, мол, об экономии одни разговоры, а на деле вон какие деньжищи на празднества выбрасываются. Екатерина возразила всего лишь раз, но как! — Я не на куртаги и маскарады тратить намерена, а на коронацию. Это не столько мне во славу, сколько России. Все видеть должны, каково ее богатство, мы всех затмить должны. Даже ежели кого из придворных за мой счет одевать придется. Не пришлось — сами расстарались. И без того из пустой казны в долг потрачено немыслимо. Для новой короны ювелирам выдан фунт золота и двадцать фунтов серебра. Екатерина ахнула: — Это такую тяжесть да мне на голову?! Панин чуть насмешливо фыркнул: — Если для вас корона тяжела… Императрица, поняв намек, улыбнулась: — Выдержу! Мантия тоже получилась роскошной: целых четыре тысячи горностаевых шкурок так ловко сшиты между собой, что казались единым сотканным полотном. Платье императрицы щедро усыпано драгоценными камнями. Блеск во всем… — А монеты разбрасывать приготовили? — Да, матушка, полтинники… Шесть тысяч штук… в каждой бочке… — Чего это полтинниками, еще бы копейками раздавали! Рублевиками да серебряными! — Поменяем, матушка, на рублевики. — И чтоб те же шесть тысяч, и бочек не меньше. Чиновники только вздохнули. — Я после экономно жить стану, чтоб вы не вздыхали. На свечах экономить буду. Нет, на свечах не буду, скоро осень, по утрам читать темно. И на кофии не могу. Ну, ладно, найду на чем экономить. И снова вздыхали чиновники: сама может и будет экономить, а фаворит как? Григорий Орлов жить привык на широкую ногу, даром что недавно из казарм, ему все лучшее подавай. Никто не заметил одного: в первые же дни Екатерина явила характерную черту — жить для самой себя экономно и скромно, а вот для других блистать! Пора бы уже и в Москву отправляться, но императрице все недосуг, дел накопилось столько, что спать некогда, не только о коронации думать. Панин ворчал: — Нельзя нарушать программу празднеств, народу соберется много… — Никита Иванович, а поезжай ты с наследником вперед, а я вас догоню. Я быстро поеду, без остановок. А чтоб ничего не боялся, вон, придворного медика с собой возьми, Кроузе. Панину очень не хотелось ни ехать одному, ни мчаться вместе с Екатериной галопом. Из двух зол он выбрал меньшее — послушал совета императрицы и отправился с восьмилетним Павлом в Москву, оставив Екатерину в Петербурге. Она действительно выехала только через четыре дня. Каков же был ужас, когда на полпути обнаружилось, что внезапно заболевший Павел лежит на захудалом постоялом дворе, а вокруг бестолково хлопочет Кроузе! У ребенка жар, чем болен — непонятно.
Екатерина забыла, что она российская императрица, что ее ждут, что она давным-давно говорит по-русски, пусть и с сильным акцентом, уселась в изголовье, положила голову сына на колени, принялась отирать пышущий жаром лоб влажной тряпицей, баюкать по-немецки… Возможно, что все прошло бы и само собой, а может, помогла материнская ласка, только на следующее утро жар спал, Павлу полегчало. Им бы еще переждать пару дней, но времени не осталось, скрепя сердце Екатерина решила оставить Павла с Паниным, чтобы приехали позже, но потом передумала, поняв, что не сможет провести коронацию, если будет знать, что сын болен. А уж, не дай бог, случится с Павлом что дурное, так ей и вовсе не жить, обвинят! Мальчика устроили в той же карете, уложив головой матери на колени. А напротив сидели Панин и по очереди кто-то из секретарей — дела не ждали и здесь. Москва была разукрашена, раззолочена, всюду гирлянды цветов, празднично разодетый народ, восторженные крики толпы. Кажется, половина России, разряженная и увешанная драгоценностями, собралась в Москву, чтобы приветствовать императрицу и цесаревича. Павел пугался, жался, но не к матери (было как-то неудобно), а привычно — к Панину. Тот поддерживал наследника, как мог. Екатерина улыбнулась: — Привыкай, Павлуша, теперь всегда так будет. Тот одними губами еще в корочке после жара прошептал: — Я лучше домой… Да, какой из него император? Тотчас и власть отберут, и жизнь вслед за властью. Придется править за него, пока не подрастет. В тот миг Екатерина была даже готова сама поверить, что отдаст власть повзрослевшему сыну. Но только в тот миг, в глубине души она прекрасно понимала, что никогда не отдаст. И не просто власть не отдаст, править не позовет даже рядом с собой. Слишком долго она ждала этого часа, слишком многое передумала, слишком хорошо знала, как должно быть в стране. Понял это и Панин; Никиту Ивановича не могло обмануть внимание матери к сыну, наставник цесаревича прекрасно понимал, что Екатерина торопится короноваться, чтобы получить полную власть в свои руки, вовсе не для того, чтобы ее вскорости отдать сыну, что Павел будет для матери помехой. Понимал, но поделать пока ничего не мог. Панин уже осознал, что регентшей Екатерину не сделать, не на ту напал, придется терпеть императрицей, пока сын не повзрослеет. Одно дурно: все больше голосов раздается, чтобы она замуж вышла. В этом, а не в самовластье императрицы, была куда большая угроза для Павла, а следовательно, и для самого Никиты Ивановича. Если Екатерина с немецкой педантичностью станет наводить в России порядок, то пусть наводит — оттого никому не хуже. Но если она выйдет замуж, то наследника могут и убрать… Панин зубами скрипел, когда слушал о возможности брака Екатерины и Ивана Антоновича, слабоумного заключенного Шлиссельбургской крепости. В том, что свергнутый император действительно слабоумен, наставник цесаревича не сомневался, слышал об этом от Петра: тот рассказывал о своем посещении узника. Немудрено, не знать в жизни ничего, кроме стен каземата, и никого не видеть, кроме неграмотных тюремщиков, где тут взяться уму-то? Но воспитателя бесило и предложение Бестужева, которого Екатерина вернула из ссылки. Алексей Петрович точно в опале разум потерял, он соглашался с венчанием императрицы и Гришки Орлова! Неужели неясно, что тут же последует новый переворот и чем закончится — неизвестно. От невеселых размышлений о семейных проблемах и проблемах власти сидевшей напротив
него красивой женщины Панина отвлекли выкрики толпы: — Матушка Екатерина Алексеевна! Матушка-государыня! В Москве народ не кричал «Виват!», как в Петербурге, тут больше «матушка!». Какая она им матушка, ежели Екатерина немка? Но Панин должен признать, что, несмотря на немецкий акцент, Екатерина куда больше русская, чем сестры — бывшая фаворитка Петра III Лизка Воронцова и Екатерина Дашкова. Умно поступала императрица-немка, ох, умно. Народу улыбалась, крестилась размашисто на каждый крест на соборном куполе по пути, а их на Москве множество. Над древней столицей плыл приветственный колокольный звон, заставлявший истово креститься и всех остальных. И вот это единение императрицы с народом казалось особенным. За движение руки ото лба к поясу и от правого плеча к левому ей многое могли простить, тем более, в России хорошо знали, что Екатерина не играет, она и впрямь твердо держит посты и соблюдает все правила… — Наша… матушка… государыня… наконец-то, после немчуры своя русская… Скажи кому, что Екатерина больше немка, как и Петр, не поверят, а то и побьют. Уже по Москве слух пустили, что ее в детстве выкрали из России, а государыня-матушка Елизавета Петровна заставила вернуть, чтобы за своего племянника-немчуру замуж выдать. Наследник хоть наполовину русским будет… Панин злился на глупые слухи, но что можно возразить, что наследник русский только на одну восьмую, потому как из его предков только дед Петр Великий русским был, а все остальные родственники немцы? Да и не тем заняты мысли Никиты Ивановича: наследник больно плох, жар сначала спал, а потом снова усилился. Коронация Екатерины была немыслимо богатой, от блеска драгоценностей на самой императрице, ее придворных и гостях просто рябило в глазах, в золото разодето и духовенство, звон колоколов не смолкал, кажется, и ночью, приветственные крики праздновавшего народа тоже. Главное действо проходило в Успенском соборе Кремля, перед пятьюдесятью празднично одетыми иерархами церкви Екатерина стала императрицей и самодержицей всея Руси, получив корону на голову и скипетр с державой — символы царской власти — в руки. После прочтения архиепископом Новгородским чина святого помазания на царствие, Екатерина стала также главой православной Церкви. Она, рожденная в лютеранстве, все родственники которой, кроме бледного восьмилетнего мальчика, робко жавшегося к своему воспитателю, были лютеранами, возглавила православную Церковь. Пожалуй, это потрясло Екатерину больше короны, к которой она уже была готова. Сама корона тяжела, она страшно давила на лоб, даже голова разболелась, но ни снять, ни даже поправить несколько часов нельзя, пока проходила длинная торжественная служба, в руках у императрицы были скипетр и держава, не отдавать же их кому-то подержать. Мелькнула мысль прямо скипетром чуть подвинуть корону повыше, но потом представила себе такую картину и чуть не рассмеялась от нелепости. Екатерина выдержала все: долгую, очень долгую службу, медленное шествие из собора к раззолоченной карете, пока народ кричал, приветствуя, а слуги разбрасывали те самые рублевики, на которых она настояла, в толпу, потом пир в Грановитой палате. Там уже можно отложить скипетр и державу и чуть поправить корону. Народ в это время отдавал дань расставленным на длиннющих столах пирогам, мясу, множеству напитков. Как в Петербурге после переворота в знак благодарности, так и в Москве при коронации поили и кормили от пуза всех, деньги разбрасывались щедро: пусть народ русский запомнит, как пришла к власти государыня-матушка Екатерина Алексеевна.
Восемь дней длились праздники в Москве, восемь дней приемов, пиров, балов, фейерверков, крика, шума, бесконечных переодеваний и улыбок… Она выдержала все, ни разу не пожаловалась, не сказала, что устала, что больше не может. Приняла представителей всех народов России, послов всех государств, прибывших на коронацию, купцов, промышленников, даже просто подданных, сложившихся ради подарка императрице по случаю праздника… Всех поблагодарила, со всеми была любезна… Она выдержала все, Павлуша нет. Мальчик, и без того хилый и слабый (сказалось тепличное воспитание бабки Елизаветы Петровны), снова расхворался, причем Кроузе не знал, как лечить. Цесаревич огнем горел, был слаб настолько, что и руки не поднять. Екатерина забыла о праздниках, села у изголовья сына и почти не уходила день за днем. По Москве поползли слухи один другого гаже, мол, травлен цесаревич-то, вместе с отцом травлен. Теперь Екатерина императрица, ей сын вовсе ни к чему, можно и убирать. Народ, который только вчера кричал взахлеб «Государыня-матушка!» и радовался ее воцарению, теперь едва не ополчился против. Императрица хорошо понимала нависшую угрозу, случись что с сыном — обвинят ее. Это Петра никто не пожалел, хотя все равно говорить, что убит, станут, на всякий роток не накинешь платок, а уж о цесаревиче, безвинном ребенке, и не то скажут. Мать виновата! — Неужто яд?! Кроузе разводил руками: — Не ведаю, Ваше Величество. Непонятно сие… Орлов пытался успокоить: — В обиду не дадим… есть кому защитить… — Гриша! Не о себе думаю. Что будет, ежели с Павлушей что случится? Нет у меня больше детей… Григорий даже обиделся: — Как нет, есть у нас с тобой. — Ты думаешь, что говоришь?! Как можно признаться, что есть?! — Ничего, еще родишь, молодая еще, крепкая. Екатерина только рукой махнула, ушла к сыну. Сейчас она прекрасно понимала, что от того, справится или нет с болезнью Павел, зависит не только его собственная, но и ее жизнь. Орлов не помощник, никакое заступничество гвардии, которая и так братьями Орловыми недовольна, не спасет. Но сейчас думалось не о том: цесаревич метался в бреду. Екатерина вспомнила, как болела в первый год своего пребывания в Петербурге сама, разве что ни гроб приготовили, а она выжила. Что помогло? То, что крестилась и исповедалась, а еще молебны за здравие. Павел крещен сразу же, исповедоваться пока ни к чему, а молебны императрица заказала немедля. Их служили и в храмах, и прямо в комнате, где метался в жару цесаревич. — Господи, сохрани жизнь моему сыну! Построю больницу для малоимущих. То ли природа все же взяла свое, то ли молитвы помогли, то ли данный матерью обет, но на восьмой день жар спал, угроза жизни миновала. — Никита Иванович, кто в Москве из архитекторов больницу лучше построить сможет? Панин хотел сказать, что денег все равно нет, но Вяземский быстро нашел выход: — Надо сыскать должника, чтоб он за свой счет и построил. — Вот ты, Александр Алексеевич, голубчик, и найди. Но чтоб он ради своего освобождения от долга не настроил тут сараев, которые первым же ветром порушит. — Найду… есть на примете… По тону, которым говорил Вяземский, было понятно, что должник у него есть на примете.
Екатерина разговор продолжать не стала, но позже осторожно поинтересовалась у Вяземского: — Ты кого нашел-то, Александр Алексеевич? Сердце верно предчувствовало, назвал да такого, что императрица дар речи потеряла: — Глебова Александра Ивановича. — В своем ли уме? — Могу доказать… Немало в карман положил за Семилетнюю войну, пока поставками в армии занимался. Екатерина рукой махнула: — Ежели всех обвинять, кто в те времена нажился, так тюрем не хватит. — А я не о тюрьме речь веду. Есть у него рядом с Даниловым монастырем большая усадьба, старая, сильно запущенная, почему бы не пожертвовать на благое дело? — Я сама поговорю… — Как пожелаешь, матушка. — Ну ты-то хоть матушкой не зови! Вяземский рассмеялся: — Хорошо, Ваше Величество. Цесаревич Павел выздоровел, все обошлось, генерал-прокурор Глебов Александр Иванович вдруг пожертвовал в пользу казны (злые языки поговаривали, что просто вернул часть награбленного, но на то они и злые, чтобы хулу на умных людей возводить) свою московскую усадьбу. Тайный советник Иван Онуфриевич Бурлыкин занялся подновлением старых зданий, сделали все быстро: и уже через год больница, названная Павловской, приняла первых пациентов. Было их всего двадцать пять, через год началась постройка новых корпусов, церкви и флигелей для служащих. Об открытии было объявлено: «…неимущие люди мужеска и женска пола, как лекарствами и призрением, так пищею, платьем, бельем и всем прочим содержанием довольствованы будут из собственной, определенной Его Высочеством суммы, не требуя от них платежа ни за что, как в продолжении болезни их там, так и по излечении». Екатерина, протягивая сыну специально выбитую в честь этого случая медаль с надписью: «Освобождаясь сам от болезней, о больных помышляет», улыбнулась: — Твоя больница. Не забывай о том. Павел не забыл, он всегда покровительствовал Павловской больнице; уже во времена его правления архитектором Казаковым были построены новые каменные корпуса в дворцовом стиле. Больница пережила не только того, в честь кого была открыта, но существует в XXI веке, так и называясь в народе Павловской. А Глебов еще много поработал на пользу Отечеству, но Екатерина уже не так доверяла ему, тем более его махинации и взятки все же были раскрыты в ходе расследования дел о казнокрадстве, и в 1764 году он даже уволен с должности генерал-прокурора… Однако к следствию Александр Иванович привлечен не был. Вот как полезно вовремя подарить свое ненужное имение казне! Но видно красть Глебов так и не разучился, натуру не изменишь, через двадцать лет все же был указом императрицы признан виновным, исключен со службы с запрещением проживать во всех местах, где появляется императрица (с глаз долой!), а на его имущество наложен арест. Когда еще через шесть лет Александр Иванович скончался, все его состояние пошло на уплату долгов и начетов. Правда, едва став императором, Павел в пику материнским указам все вернул наследнице Глебова. Павел многое сделал назло материнской воле, причем далеко не все
осмысленно. На коронационных праздниках одним из главных распорядителей невольно оказался Григорий Орлов. Неуемная энергия молодого красавца-гвардейца помогала пробивать толпы народа, которые иногда даже просто подвинуть по пути следования императрицы было трудно. Григорий купался в лучах славы. В день коронации Екатерина, блестя глазами, подала любовнику лист с указом. Орловы получили графское достоинство, а сам Григорий произведен в генерал-поручики и стал генераладъютантом. Гришка опустился перед своей благодетельницей на колено, припал к руке: — Государыня-матушка… благодарствую… — Гриша! Да ведь я любя! — И я, — не понял императорского неудовольствия Орлов. — Матушкой к чему зовешь? — А как? — Прилюдно зови, а наедине к чему? — Кать, да ведь ты императрица теперь коронованная, к тебе и подходить страшно. Екатерина рассмеялась: — И то… В комнату вхожу, словно голова медузина, все каменеют и заикаться начинают. Я изменилась? Теперь улыбался уже и Орлов: — Нет. Только краше стала от волнения. Она присела в кресло, вздохнула: — Устала, сил нет. Голова от короны болит, а того больше от мыслей. Павлуша, слава богу, выздоровел, хоть о нем сердце болеть перестало. Да все равно слабый он, любого ветерка боится. — Поручила бы воспитание Павла Орловым, а не Панину, был бы сильный. Императрица смеялась от души: — Не в обиду будет сказано, Гриша, много ли ты книг прочел и языков знаешь, чтобы будущего императора воспитывать? Орлов губы все же поджал, обиделся, но добрый малый — долго дуться не смог, тут же вздохнул: — Кабы меня, как вон Потемкина, с детства к чтению приучали, я, может, и прочел бы. — Ноне читай. — А что? — Я тебе список составлю. — Только я по-французски не могу… — Учись, Гриша, французские философы больше других сейчас пишут. Но пока русские возьми. Немного погодя Екатерина все же поинтересовалась: — А где Потемкин, неужто не вернулся из Швеции? Григорий явно нахмурился: — Вернулся, как не вернуться, там не оставили… — И что же? — Да все в порядке. — А почему ко мне не пришел доложить? — Ты занята была, я не пустил! — почти взвился Орлов. — Он мне все сказал. «Ревнует», — поняла Екатерина и вдруг чуть улыбнулась:
— Гриша… у нас с тобой дите будет… тяжела я… Орлов почти задохнулся, подхватил ее на руки, прижал к себе: — Катя!.. И вдруг словно осознал нечто жизненно важное: — Венчаться нам надобно немедля! — Как?! — Чтоб дите законным было. — Как венчаться, Гриша?! И так едва держусь на престоле, а объяви сейчас о венчании, что будет? Григорий расстроился: неужто теперь так и жить любовниками? — Бестужев все о том же речь ведет, да только пока все расшевелится, я уж с пузом буду. Хороша невеста — под венец на сносях! Орлов, услышав о заботе Бестужева, воспрянул духом, Екатерина вернула опального Алексея Петровича Бестужева-Рюмина сразу после переворота, как и Елагина, оба имеют на императрицу влияние. Его надо использовать. Григория мало волновало то, что невеста у алтаря будет пузатой, все лучше, чем тайно рожать, но он понимал, что вдруг этого делать нельзя, гвардию надо подготовить. — Гриша, а Потемкина не гони, пусть при дворе будет. Я его камер-юнкером сделаю, чтоб имел право приходить. Забавный он… и поговорить есть о чем. Конечно, Орлову мало понравился интерес любовницы к красавцу Потемкину и ее замечание о возможности разговоров с Потемкиным, но сейчас куда больше волновал вопрос женитьбы… Над Москвой плыл колокольный звон. Много в Первопрестольной церквей, соборов и колоколов, не то что в Петербурге. Один колокол начнет, другой подхватит, остальные поддержат, звонят к заутрене, а чудится будто праздник какой… Но Москва не торопилась признавать над собой власть императрицы-немки, ее в Петербурге гвардейцы на трон посадили, а Москва еще не осознала, она неспешная. И правда, еще очень нескоро и Первопрестольная признает Екатерину Великую, хотя она так и останется иностранкой на престоле. — Ничего, и тебя пересилю… Дай срок, справлюсь… И вдруг точно гром с ясного неба: в гвардии заговор! В гвардии?! Той самой, что возвела ее на престол, заговор с целью теперь низвергнуть и посадить «дурачка Иванушку»?! Да они в своем уме?! Мало было Петра, теперь надо и вовсе полоумного посадить, чтобы развалили Россию? Первым желанием было закричать, чтобы провели жестокое расследование и казнили всех, кто только подозревается в участии. Но сказалась привычка не выдавать своих мыслей, промолчала, а через пару минут уже заговорила иначе. Решению императрицы подивились и Панин, и Орловы: расследование вести секретно, чтобы и слух не просочился, пытки ни в коем случае не применять, если дело далеко не зашло, то и тем паче не усердствовать. — Позовите ко мне Степана Ивановича, с ним еще поговорю. Степана Ивановича Шешковского Екатерина с должности главы Тайной экспедиции, в которую превратилась прежняя Тайная канцелярия, снимать не стала, напротив, отдала весь сыск в его опытные руки. О нем уже тогда ходили слухи один страшней другого, говорили, что Шешковский не выведает только у мертвого, хотя никто не знал, применяет ли он пытки. Вроде и не применял, но иногда ожидание тяжелее самой боли. Шешковский умел запутать, мельком в
разговоре заставить выдать потаенное, выведать то, о чем преступник говорить и не мыслил. — Степан Иванович, нельзя, чтобы разговоры пошли, что меня гвардия не поддерживает. Посему расследовать тайно, наказать примерно, а я помилую, но так, чтобы поняли, что сказав еще раз лишнее слово, плахи уже избежать не сумеют. Заговорщиками оказались Петр Хрущев и братья Гурьевы: Семен, Иван и Петр. Гвардейцам, видно, не давали покоя лавры Орловых, решили все переиначить по-своему и сами рядом с троном усесться. Агитируя в гвардии, прикрывались именами Шувалова и Воронцова, мол, эти тоже супротив Екатерины как императрицы, хотят если не Ивана-дурака, то Павла Петровича, а не немку. Бузила гвардия, мол, мы немку ради Павла Петровича на престол возводили, чтобы она Россию лишь до его взросления поберегла, а Екатерина сама голову под корону подставила! Екатерина понимала, что это все цветочки, что власть надо укреплять срочно и серьезно. Шешковский справился со всем быстро и действительно тайно. Закоперщики оказались болтунами, тут же признавшимися, что ни с графом Шуваловым, ни с Воронцовым никогда не беседовали, просто понимали, что те новой властью обижены, вот и назвали известные фамилии. Панин выговаривал императрице за излишнюю снисходительность: — Ваше Величество, да ведь только поощрите новых заговорщиков, а свою жизнь под угрозу поставите. Екатерина смотрела на Панина и думала, что уж он-то от нового переворота больше других выиграет. Но привычно молчала, за много лет при императрице Елизавете Петровне, а потом недолгом правлении мужа-самодура она научилась молчать. Не успели с гвардейцами разобраться, как новый заговор, вернее, глупость. Молодой офицер Хитрово задумал убить Орловых, потому что прошел слух о возможной свадьбе императрицы с Григорием. Его поддержали всего несколько человек, но было понятно, что в гвардии такой возможностью недовольны. Григорий злился: — Завидуют, подлецы! — Конечно, завидуют. А ты бы, Гриша, не завидовал? Снова все замяли, Хитрово отправили в его орловское имение с требованием носа не казать, иначе вместе с носом и головы лишится. Только разобрались с гвардейцами, Гришка решил, что пора действовать, пристал к Екатерине приступом: надо венчаться, Бестужев, мол, поддерживает, а что люди болтают, так найди о ком не болтают. Сенаторы стерпят, стерпели же, когда Елизавета с Алексеем Разумовским венчалась. — Что говоришь-то?! Сама едва держусь на престоле, а ты меня на дно тянешь! Дай всему успокоиться, тогда решать будем. И не венчалась Елизавета с Разумовским, слухи все это. Зря сказала, потому что Орлов стал на тайное венчание упирать: — Было сие! Хоть у самого Разумовского спроси. У него и документ есть. Наконец Екатерина решилась, но не венчаться, а отдать решение на всеобщее рассмотрение: — Как Сенат решит, так и будет! Сенат решил против. Панин, прекрасно понимая, что последует за таким венчанием, что и народ, и гвардию успокоить не удастся, высказался открыто: — Мыслю, императрица Российская вольна поступать, как ей вольно. — Не успела не ждавшая такого начала Екатерина мысленно ужаснуться, как Никита Иванович продолжил: —
Но госпоже Орловой на престоле не бывать. Его поддержали остальные. Орловы настаивали уже все, один старший Иван предусмотрительно снова был в стороне и даже уехал в свое имение, обозвав братьев дураками, границ не знающими. — Венчаемся тайно, как Елизавета с Разумовским. — Не было такого венчания! — Было, Катя, я Воронцова к стене прижал, он и выдал тайну. У Алексея Разумовского документ есть. Хочешь, сама спроси. — Вот еще. Но как ни сопротивлялась, пришлось уступить. Приготовила манифест о своем венчании с графом Григорием Григорьевичем Орловым и грамоту, жалующую Алексею Разумовскому право зваться Его Императорским Высочеством, если обнаружится, что у него документ о венчании есть. Все ахнули. — Теперь осталось у самого Разумовского узнать, где тот документ. — Поехали к нему. — Нет, пусть граф Воронцов съездит, чтобы подозрений никаких не было. Это передать Разумовскому, а от него бумагу нужную привезти, коли даст, — Екатерина протянула Воронцову жалованную грамоту. Она передавала свою судьбу в руки того, кто совсем недавно ее первейшим врагом был, уж Воронцова никто заподозрить в подлоге не сможет. Дядя бывшей фаворитки никак не мог желать ни воцарения Орловых, ни триумфа самой Екатерины, а потому, если есть документ, привезет обязательно. И Разумовскому скрывать ни к чему, докажет, что он был супругом императрицы, пусть и тайным, станет зваться Его Императорским Высочеством. И в этом тоже угроза Екатерине, получалось, что Разумовский права на престол тоже имеет. Куда ни кинь, всюду клин. Пока Михаил Воронцов к Алексею Разумовскому ездил, Екатерина, кажется, все каблуки истоптала, по зале расхаживая. Орловы смотрели на нее с насмешкой. Сама дала Разумовскому такую зацепку, чтоб признался, что брак был, кто же откажется? Гришка уже прикидывал, каково будет на троне сидеть, а вот Алексей соображал, сколько потребуется вина поднести гвардейцам и как увещевать, чтобы братца в качестве императора приняли. Сенат он не боялся: там половина сидит тех, кого давно ссылка ждет, к чему только Катя их и оставила на месте? Мысленно подсчитывал, кого в Сибирь отправить, а кого просто имением ограничить. В казне пусто? А вон у этих и возьмем, по ссылкам разгоним и возьмем. Воронцовы да Шуваловы ох как богаты, и Панин тоже не бедствует, у многих найдется что взять, и на гвардию хватит, и для казны тоже. Может, Катя для того все и задумала? Алехану даже стало смешно, ох и хитра! Сенат спрашивает, переживает, а у самой небось в голове те же мысли, что и у него. От Гришки Екатерина не откажется, замуж за него не прочь, ей мужская рука ой как нужна. А казна за счет опальных пополнится, и полегчает. Орлов не знал, что ошибается, не о том думала Екатерина. Да, Григорий Орлов был ей дорог, любила, ночи без него провести не могла, да только венчаться ни явно, ни тайно с ним не желала. В другое время, может, и пошла бы под венец, но только не сейчас. Она не зря говорила Гришке, что на троне сидит, как на углях, так и было, каждый день как по тонкой жердочке над пропастью, а он со своим венчанием и жердочку ту раскачивает, и ее саму тоже, не может понять, что падать будут вместе. Гадала Екатерина не о судьбе сенаторов, которых Алехан Орлов в Сибирь определял, а о том, поймет ли ее задумку Разумовский, спасет ли?
Михаил Илларионович Воронцов добрался до Алексея Григорьевича быстро. Разумовский визиту удивился, но выслушал спокойно, приветливо, потому что вообще был человеком выдержанным и мягким. Взял грамоту, внимательно прочитал, хмыкнул и вернул Воронцову. — Так есть ли тот документ, Алексей Григорьевич? Всякий ведь знает, что есть… Разумовский, не отвечая, принес большую резную шкатулку, открыл ключиком, достал из нее вторую, ключ для которой снял уже с груди, видно носил рядом с нательным крестом из-за важности. У Воронцова даже в глазах защипало: вот оно! Бывший канцлер внимательно следил, как Разумовский достал из шкатулки перевязанный розовой атласной ленточкой свиток, поцеловал его и… Это было настолько неожиданно, что канцлер даже не успел метнуться к Алексею Григорьевичу, только крикнул: — Нет! На крик в комнату заглянул слуга, Разумовский показал ему знаком, мол, все в порядке, и насмешливо заявил Воронцову: — Я у императрицы Елизаветы Алексеевны был всего лишь рабом ничтожным, им и остался. Нет у меня никаких документов, так и скажите императрице. Посему никаким Высочеством именоваться не могу. Глаза бывшего канцлера и бывшего фаворита встретились, они долго молча смотрели друг на друга; Воронцов понял, что Алексей Григорьевич прав, потому что Екатерина на престоле это одно, а братья Орловы — совсем другое. Лучше уж так, как есть. Воронцов молча кивнул, так же молча поклонился и вернулся во дворец, а Разумовский еще долго сидел, печально глядя, как догорает свернутый трубочкой документ… На самом краешке на миг мелькнула и исчезла подпись императрицы Елизаветы Петровны. — Нет, Лизанька, не нужны мне подачки новой императрицы… был я твой, твой и останусь… На следующее утро он получил письмо, почти записку с одним-единственным словом «Благодарю» и без подписи. Но Разумовскому не нужно было гадать, от кого этот листок, также нашедший свой конец в огне камина. Да, вчера он спас Екатерину от нежелательного замужества, но более всего спас Россию от новой смуты и возможного воцарения тех, для кого престол не место служения стране, а место обогащения. Когда Воронцов вернулся во дворец, уже по одному его виду было ясно, что ничего не привез. — Нет такого документа, Ваше Величество. Екатерина коротко кивнула: — Не было тайного брака, слухи все это. Делами заниматься надо, а не прожектами. Встретившись взглядом с Алеханом Орловым, она выдержала его испытующий взгляд. Алексей усмехнулся: — Не бывать Гришке императором. А ты, Катиш, молодец, хитро придумала, чтобы Разумовского соблазнить. Почему он отказался, как мыслишь? — Потому что не было этого! — почти оборвала его Екатерина. — Неужели вам, Алексей Григорьевич, сие не стало ясно? И снова схлестнулись взгляды. Алехан Орлов понял, что переломить Екатерину так просто не удастся. Ладно, Кать, мы тебя другим возьмем, почувствуешь, что значит страх… Орлов носом крутил: у Екатерины снова долгая беседа с Иваном Ивановичем Бецким, снова обсуждали, как новую породу людей вывести. Григорий смеялся:
— Кать, тебе старых мало? Или намерена, точно породистых кобелей, людей скрещивать? Государыня головой качала: — Гриша, вот наш с тобой Алексей буде не в такой семье рожденным да не с такими ловкими родителями, куда делся бы? Орлов, у которого детей по всему свету раскидано и который не знал о них большей частью, только плечами пожал: — Как все… — Вот то-то и оно, что никому не нужен. А сколько таких смерть свою в сточных канавах да под кустами находят? — Чего ж теперь, всех подкидышей собирать? Россия велика, бабы много рожают, особенно при дворе, — его глаза почти лукаво заблестели. Конечно, Орлов прав, при дворе рожали часто, а детей отправляли в деревню и больше не вспоминали. — Иван Иванович предлагает приемный дом открыть, чтобы туда любая могла принести дите и, не называя своего имени, оставить. Воспитывать будем за казенный счет, да благотворители помогут. У Бецкого был резон о бастардах задумываться, он и сам бастард — сын князя Трубецкого, от которого и получил усеченную фамилию Бецкой. Они с Екатериной уверены, что главное — воспитание, дите — это глина, из которой можно вылепить что угодно. Не все соглашались, но понимали, что если уж не переделать, то хоть воспитать ребенка можно. Бецкой хвастался первыми воспитанниками: — Уже есть такие… Григория заинтересовало, как происходит прием. — А просто. Снаружи лоток, в который можно положить младенца, чуть стукнуть в окошко, чтобы приняли, и уйти. По наклонному желобу дите в свертке попадает в руки няньки внутри. Никто и не спросит о матери и отце. — Так вас завалят выблядками! — Гриша! Среди тех детей талантов немало сыщется, не сомневаюсь. Вот увидишь! Чувствуя дружный отпор императрицы и Бецкого, Орлов отступал, но оставался в уверенности, что так они только поощряют рождение выблядков, потому как бабы, зная, что дите примут, меньше беспокоиться будут. Екатерина в ответ горячилась: — Рожали и рожать будут, на то женщины Господом предназначены. Дурно, что незаконных, а только если по любви или просто страсти, так пусть дите живет. От сотни таких подкидышей, чаю, Россия не обеднеет, а сотня умных людей ей пригодится. Но теперь они обсуждали нечто другое. Прислушавшись, Орлов хмыкнул: то подкидышей воспитывают, теперь вон девок учить вздумали! Ей-богу, точно дети малые, считают, что достаточно девицу образовать, чтобы ее потомство было умным, воспитанным и тоже образованным. Нет, Григорий понимал, что от матери немало зависит, добрая мать у человека в памяти на всю жизнь, но того и достаточно. А учить девок математике или вон химии вовсе ни к чему, мальчишки и те большей частью невежды. Сам Орлов нимало не страдал от неумения писать без ошибок, считая, что и Екатерина зря переживает из-за своей хромающей на обе ноги грамматики. А секретари на что, таких умных, как вон Потемкин, достанет ошибки исправлять. А не исправят, и без того обойтись можно, велика важность, с ошибкой слово написано или нет, главное, чтобы понятно было. Григорий не отдавал себе отчет, что такими мыслями просто старается оправдать недостаток собственного образования, и Потемкину, с легкостью поглощавшему тома и
умевшему рассуждать на любые темы, весьма завидовал. И сам тоже многим стал интересоваться, кроме охоты да застолья, с такой любовницей, как Екатерина, поневоле читать начнешь. Она меньше года на престоле, а дел сделала, сколько Елизавета Петровна за половину правления не успела. Ну, может, и не столько, но немало. При этом Екатерина не суетилась, напротив, быстро расписала каждый день по часам и старалась жить сообразно этому распорядку. На вопрос зачем, спокойно объясняла, что так легче всем: каждый знает, когда прийти, о чем доложить, когда его ждут, а когда нет. Размышляя об особенностях своей любовницы, Орлов отвлекся. Прислушавшись снова, убедился, что Екатерина и Бецкой продолжают обсуждать открытие Воспитательного общества благородных девиц. — Нет, брать только дворянок, я должна потом иметь возможность их принимать при дворе. План воспитания мне предоставить, учителей пока из Европы привезете, свои не готовы. Так рождался замысел будущего Смольного института, выпустившего немало образованных девушек — каждый год по 30–50 выпускниц. Невесты-смолянки весьма ценились в аристократических кругах России. Екатерина основательно изучила и так же основательно правила написанный Бецким «Устав воспитания двухсот благородных девиц», потом подписала указ о передаче новому учебному заведению зданий, построенных Бартоломео Растрелли для Воскресенского девичьего монастыря. — Мыслю, Иван Иванович, что состоятельные семьи своих девочек на двенадцать лет нам не отдадут, станут по-домашнему обучать, разве кто по сиротству будет отдан. Потому больше жди бедных да неродовитых. Но то не страшно, только нельзя, чтобы меж ними различия делались, озаботься этим. Пусть никто не знает, у кого какое приданое либо состояние, всех не только учить равно, но и поминать о деньгах. Трудно будет такую наставницу найти, да я верю, что сыщете. Бецкой нашел, первой и многолетней наставницей Смольного института стала Софья Делафон. Привез ее Иван Иванович из Парижа, но нарочно этим не задавался, просто Софья пришла в русское посольство просить в долг, чтобы помогли до Петербурга добраться. Родители самой Софьи были гугенотами и некогда бежали от преследований из Франции вместе с многими другими. Оказавшись в Петербурге, духом не пали, основали первую приличную гостиницу в городе, а свою пятнадцатилетнюю дочь выдали, как они считали, счастливо замуж за генерала-француза, бывшего на русской службе. Генерал недолго прожил спокойно, он постепенно сходил с ума, превращая жизнь жены и маленьких детей в сущий кошмар. Но Софья не отдала его за решетку, напротив, повезла по всей Европе, пытаясь вылечить. Не помогло, муж умер в Париже, оставив Софью с детьми без гроша в кармане. Вот и пришла бедная женщина в посольство просить взаймы, чтобы хоть до Петербурга доехать, а там как бог даст. Что-то особенное увидел в ней Бецкой, потому что сразу пригласил на должность директрисы нового заведения. Софья загорелась его идеей не меньше самого Ивана Ивановича, государыне тоже понравилась, и была утверждена. Софья Делафон стала настоящей матерью многим десяткам девочек, получивших воспитание в Смольном институте. Отношения с императрицей у нее со временем несколько разладились, Екатерина даже не торопилась делать ее статс-дамой, вероятно, просто ревновала к воспитанницам, многих из которых, особенно из первого выпуска, очень любила сама, и себя считала их приемной матерью. Девочки вовсе не были сиротами, но воспитываясь целых двенадцать лет под присмотром чужих людей, наверняка забудут или отвыкнут от своих собственных родителей. Но Екатерина, не видевшая особой ласки от собственной матери и вынужденная с рождения отдать сына
свекрови, не видела в этом ничего страшного. К счастью, девочки нашли в Софье Делафон и остальных воспитательницах не только классных дам, но очень душевных наставниц, а потому не чувствовали себя сиротами. Много лет и императрица, и Бецкой не просто опекали институт, часто навещая воспитанниц, привозя к ним придворных, вывозя самих девушек в свет, но и выдавали их замуж. Иван Иванович даже влюбился в одну из воспитанниц первого выпуска — очаровательную Глафиру Алымову, а когда она предпочла престарелому воздыхателю молодого гвардейца Ржевского, даже уговорил молодых жить в его доме. Орлову во избежание «ненужного» влияния Екатерина появляться без себя в институте запретила категорически. Он и не рвался, молоденькие, воспитанные в строгости девицы, способные рассуждать о высоких материях, его волновали мало, Гришу манили фрейлины, более взрослые и опытные, а также более доступные. Но первые годы он изменял царственной любовнице, только когда та оказалась в положении. Екатерина была крепка телом, горяча в ласках и ненасытна в любви. К чему еще кого-то искать? Несмотря на все сложности, из Москвы вернулись довольные. Екатерина короновалась, наследник выздоровел, любовник обласкан и одарен. Переворот был завершен, начались будни. Григорию Орлову откровенно не нравилась постоянная занятость Екатерины. Когда шли коронационные праздники, одним из распорядителей которых был сам Григорий, он купался в деятельности, внимании, блеске. Но все закончилось, выздоровел (слава богу!) наследник, вернулись в Петербург, а Екатерина как работала только с перерывами на сон и еду, так и продолжила. Она чувствовала себя из-за беременности не слишком хорошо, а потому больших праздников старалась избегать, но малым кругом собирались почти каждый вечер. Играли в карты, шутили, танцевали, устраивали всякие забавы. Частым гостем стал Григорий Потемкин, теперь уже камер-юнкер. Красивый, статный, остроумный, он внешне ничуть не уступал Григорию Орлову, а вот образованностью и способностью вести разговоры на любые темы его превышал. Ловко передразнивал людские голоса, причем шуткой, обижаться было нелепо. Первой «попалась» сама императрица, попросила кого-то показать. Григорий вдруг сверкнул хитрым взглядом и… принялся передразнивать саму Екатерину! Ее немецкий акцент удался камер-юнкеру настолько, что в первые мгновения все замерли. Казалось, еще чуть и отправится Потемкин в Сибирь, развлекать подражанием царице тюремных охранников. Но Екатерина расхохоталась, сказала несколько фраз, Потемкин снова передразнил. Так они и беседовали, минут десять каждый произнося свое, но одним и тем же голосом. Немного позже Екатерина тихонько сказала Потемкину: — Ты, Григорий Александрович, хорош, да только больше такого не делай… — Не буду, матушка, — ответил хитрый Потемкин ее же голосом. Но вовсе не только ерничеством занимался Григорий Александрович рядом с императрицей, велись у них беседы очень серьезные, подолгу обсуждали церковные вопросы, в которых Потемкин оказался докой, спорили чуть не до хрипоты, философствовали… Все чаще разговоры шли про дело, государыня вдруг стала советоваться с камер-юнкером о российских делах. Это уже совсем не нравилось Орловым. Одно дело кукарекать, кого-то передразнивая, но совсем другое вести умные беседы. Вон об Энциклопедии Дидро половину вечера разговор вели; Екатерина рассказывала, что предложила этому французу, которого свои-то выгнали,
печатать остальные тома Энциклопедии в России. Голицын и Шувалов уж так старались заманить философа в Петербург, но тот испугался, твердил, мол, в Швейцарии допечатает. Боятся они Россию, ох как боятся… Казалось бы, императрице, которая едва сидит на троне, едва ли о французах заботиться и об их философиях, но Екатерине видней, она читала этого самого Дидро, твердит, что умно написано. Императрица понятно, а вот откуда Потемкину сие известно? То и дело по философским вопросам спорят. Григорий Орлов только злился, ревнуя, а вот Алехан решил принять меры, но не успел, императрица пристроила Потемкина к службе…
Умные люди нужны… Ко двору Григорий Потемкин попал благодаря Григорию Орлову: тот решил показать любовнице бойкого на язык и умело подделывавшего разные голоса приятеля-гвардейца. Потемкин в заговоре состоял, но рядом с Екатериной не был и, как Дашкова, этого себе не приписывал. Однако сразу же был обласкан и послан с важным поручением в Стокгольм. Императрица заметила в нем что-то этакое… Нет, не столько красоту и стать (хотя хватало и этого), а скорее, живой ум, напористость и особенную энергию, которой так не хватало многим. Эта энергия была отличной от Орловых. Братья тоже красавцы, особенно Гришка, который считался первейшим красавцем в России, тоже умен, деятелен, любопытен, но он, словно необработанный камень: надо суметь повернуть, чтобы засверкал. А вот Потемкин огранен, и гранил себя сам. Эта вот схватчивость, умение все постичь и до всего дойти своим умом, умение распорядиться и организовать роднила Потемкина с самой Екатериной. И дело не в беседах, не ради разговоров в малом круге держала при себе этого Григория императрица, она словно предчувствовала, что позже пригодится в управлении Россией, а пока пусть опыта набирается. Ломала голову над тем, куда бы пристроить камер-юнкера, чтобы и польза была, и дело постиг. Держать его просто в гвардии толка не видела, саблей махать и без него много кому найдется. Екатерина вдруг попросила любовника: — Гриша, скажи Потемкину, чтоб завтра до обеда ко мне для серьезного разговора пришел. Не успел Орлов возмутиться, как она добавила: — И сам к тому будь. Потемкин готовился к встрече с императрицей серьезней, чем к параду, с самого раннего утра не давая покоя камердинеру, который снова и снова начищал и без того сверкавшую амуницию и поправлял волосы. Григорий не носил парика, считая, что это удел стариков: — Вот вылезут все волосья, тогда и надену. Гадал и гадал, к чему звала. Сладко замирало сердце, ведь не раз замечал на себе пристальный взгляд Екатерины, знал свою стать и пригожесть, втайне, сам себе не признаваясь, на что-то надеялся. Нет, он понимал, что Гришка куда красивей, но понимал, что сам много умней и образованней Орлова. Потемкин был безнадежно влюблен в Екатерину, причем в равной степени в императрицу и в женщину; для Григория они существовали в ней нераздельно. Видел, что еще хороша собой, что умна, что на голову выше своего бывшего мужа, что есть в ней что-то такое, что есть и в нем самом, какое-то беспокойство души и здоровая дерзость. Только такая женщина могла решиться не просто удалить мужа, но и взять власть и управление громадным государством. Вот Дашкова, хотя и беспокойна, но совсем иная, ей главное пошуметь и покрасоваться, а Екатерина — хозяйка, она желала, чтобы было по ее воле, и этим привлекала Потемкина еще сильнее. Сочетание красивой, умной женщины и дерзкой правительницы было для него особенно волнующим. Во время долгих бесед у него голова шла кругом, а дыхание сбивалось, и только цепкая память и способность рассуждать без волнения давали Григорию возможность не молоть чепуху. Правда, постепенно привык, стал даже спорить, горячиться, потом подолгу сидел за книгами, при следующей встрече снова доказывал, что-то рассказывал… Она слушала, возражала, кажется, забывая, что она императрица, а он просто камер-юнкер. К чему теперь звала? Потемкин нутром чувствовал, что не просто так, что встреча будет
важной. То, что приглашение передал Орлов, а время назначено до обеда, означало, что не в спальню завет. Ах, как сладко защемило сердце у Григория Александровича при одной мысли о такой возможности! Но рядом с императрицей Орловы, даже если она и приветила бы его, братья стеной встали бы, дверь в спальню заслоняя. Волнуясь, шагал по коридорам дворца. Зимний дворец неудобный, построили его еще при Елизавете Петровне, да та даже обжить не успела, так и остались многие дворцовые покои больше на казармы похожи. Анфилада комнат, нигде не уединиться, правда, при новой императрице слуг куда меньше, чем прежде, разных карлиц и убогих не видно, разных пророчиц-сказительниц, которых прежде по всем рынкам собирали, да шутов, у которых шутки лет сто уж не менялись, поганой метлой вымели, но народа все равно много. Может, потому Екатерина больше Петергоф любила? В Ораниенбауме Петр хозяйничал, а она все больше в Петергофе. Маленький Монплезир куда уютней большого Зимнего, но Монплезир — это для Великой княгини, а императрице придется что-то свое за городом строить; Потемкин уже слышал, что хочет в Царском Селе летнюю резиденцию делать, но это пока проекты… Секретарь доложил императрице о приходе Потемкина и пригласил его в кабинет. Самые сладкие мечты были тут же разрушены — в кабинете сидел Орлов. Присутствие Григория делало встречу серьезной и почти официальной. Потемкин склонился перед императрицей, сидевшей за малым столиком, заваленным бумагами. Екатерина кивнула: — Проходи, Григорий Александрович, у меня к тебе дело, большое и важное. Орлов усмехнулся, продолжая разглядывать какую-то табакерку. — Рад служить, Ваше Величество. Орлов заметно прислушивался, хотя старательно делал вид, что разговор его не интересует. Екатерина стала говорить о том, что пора учиться управлению государством. — Ты, Григорий Александрович, я чаю, хорошо знаком со многими церковными вопросами, мы с тобой не раз о том говорили. Хочу, чтоб ты представлял меня в Синоде. Из кабинета Потемкин уходил уже помощником обер-прокурора Синода Ивана Ивановича Мелиссино, только что назначенного на этот пост. Предлагая Потемкину стать помощником Ивана Ивановича, императрица чуть лукаво усмехнулась: — Знаешь ли такого? — Знаю, — то ли смущенно, то ли горделиво отозвался Потемкин. — Хочу, чтобы он о тебе отозвался, как в первый год, а не в последний. Понимаешь, о чем речь веду? Коли все понял, иди к себе, подумай, а завтра приходи, я тебе наставления дам и обер-прокурору представлю. Когда Потемкин вышел, Орлов осторожно поинтересовался: — А что за отзывы? — Когда Иван Иванович только стал ректором Московского университета, Шувалов поручил ему представить 12 лучших учеников Благородной гимназии при университете императрице Елизавете Петровне. Я сие помню. Потемкин был одним из них. Императрица посоветовала ему в гвардию идти и сделала его капралом лейб-гвардии Конного полка. — Не помню я его в те времена в гвардии… — Он в Москве жил. Видишь, Гриша, с каких времен я Потемкина знаю. Только его точно сглазили, учиться после того случая перестал вовсе, не считал интересным на лекции ходить, вот его и отчислили за нерадение. Мелиссино сердит был на него очень, мол, голова такая, что редко сыщешь, а в ней ветер гуляет.
— Так если ветер, чего же ты ему такое дело поручаешь? Екатерина рассмеялась: — А мы щели заткнем, чтоб ветер не гулял, глядишь, чего путное и получится… Она твердо решила, что Потемкину пора и впрямь учиться управлять государством. Екатерина даже Мелиссино не стала говорить, что готовит для Синода, а представив оберпрокурору нового помощника, тут же посадила Потемкина изучать документы церковного законодательства. Причем, к удивлению Григория, сначала поручила разобраться с решениями Святейшего Синода по расколу. Главный вопрос: в чем разница между старым и новым и почему даже после манифеста Петра I о разрешении старообрядцам вернуться и ее собственного такого же манифеста почти не возвращаются? Почему чужбину предпочитают, ежели им разрешено в России жить? Потемкин взялся разбираться. Позже это сыграло немаловажную роль в знаменитом заседании Сената и Синода, когда императрица едва не объявила об отмене государственной религии и свободе вероисповедания! Не потому, что была уж столь свободолюбива, а потому, что это оказалось последним доводом в споре со священниками за возможность вернуть старообрядцев в Россию. Но это было чуть позже, а тогда у императрицы что ни день, то страсти, от которых у менее стойкой голова пошла бы кругом и заикание навек осталось. Однако Екатерина не такова. Пугаться было чего: первые годы правления Екатерина сидела на троне точно на бочке с порохом, не зная, подожжен ли шнур, а если так, то сколько ей осталось. В казне пусто настолько, что в Петербург возвращаться было не на что. В Москве сидели, пока в долг хоть на извозчиков не наскребли. Государыня смеялась: — Ежели на «Атлас» посмотреть, так я богатейшая императрица в мире, а коли по сусекам не поскрести, так придется идти в поле репку копать, чтобы есть было что. То-то забава будет — фрейлины по колено в навозе! Но шутка невеселая — денег и правда не было совсем. Протягивать руки, прося в долг, опасно: никто не должен об этом знать. Стали трясти должников, но часто взять нечего. Пришлось Екатерине вспомнить об объявленной, но не проведенной Петром III секуляризации монастырских земель. Через несколько месяцев после коронации она объявила об отмене своего обещания не трогать церковное имущество. К этому подтолкнули и бунты крепостных, которые уже перешли в государственную казну и не желали возвращаться в монастырские владения. С этим надо было что-то решать, и императрица снова передала Коллегии экономии церковные имения. Большинство молча, хотя и затаив обиду, проглотили сию меру, но нашлись и такие, что воспротивились. Архиепископ Ростовский Арсений Мацеевич зашел дальше всех. Когда Екатерине показали письма, отправленные архиепископом в Синод, она только губы сжала в ниточку. В письмах Мацеевич ругательски ругал незаконно пришедшую к власти императрицу. Екатерина воспользовалась тем, что в Москве собрались многие, в том числе священнослужители, собрала тех, на кого могла бы надавить, и открыто спросила: — К чему вам деньги? Не о нестяжательстве ли речи на проповедях ведете? Монастыри готова взять на казенное содержание, то, что пожертвуют, отбирать не стану, а владения обителям зачем? Возразить не смогли, хотя понимали, что это только начало… Императрица пошла дальше, понимая, что или заставит церковников поступать по-своему, или они поднимут против народ. Синоду намекнули, что попросту разгонят. Патриаршество
еще Петр I ликвидировал, все вопросы Синод решал, но в нем половина светских, если императрица и Синод разгонит, то Церковь вовсе без головы останется. Конечно, не навсегда, изберут так или иначе главу, но пока время пройдет… Петр III домовые храмы закрыл и иконы со стен в соборах поснимал, Екатерина, как на престол взошла, все вернула, были рады и тому, против императрицы выступать не стали. И когда она вдруг вызвала в Москву архиепископа на суд, все промолчали. Арсений не боялся, он не считал этот суд для себя настоящим: духовное лицо светские судить не могут. Ошибся, судили. Правда, сам Мацеевич, видно, почувствовав, что перестарался и поддержки среди своих не имеет, написал второе письмо и попросил отставку. Опоздал. Первый допрос провела сама императрица в присутствии Орлова, Панина и Шешковского. Мацеевич обрушил на Екатерину поток библейских проклятий, за что только не проклинал и чего не обещал! Императрица сначала холодно смотрела на распаленного собственной речью прорицателя, а потом демонстративно закрыла уши руками: — Пусть кричит, я пока так посижу. А уши закрыла, чтобы его мерзостей в душу не пускать. «Мерзости», если честно, касались все больше не отнятых у Церкви земель и имений, а поведения самой императрицы; Арсений открыто порицал ее сожительство с Орловым и покровительство убийцам Петра Федоровича. Даже с закрытыми ушами Екатерина прекрасно понимала, что именно произносит обличитель. Ее голубые глаза смотрели так, что было понятно: Арсению не жить. — От него доброго ничего не услышишь, а у меня уж руки устали уши зажимать. Уведите, пусть с ним в суде разбираются. Но Мацеевич был прав не только в обличениях, его и впрямь не имели права судить гражданским судом без согласия Синода. Однако архиепископ забыл об одном: Синод слушал императрицу! Вечером Екатерина усмехнулась: — Видишь, Гриша, какие мы с тобой грешники. Надобно остаток жизни по монастырям провести, грехи замаливая. — Она задула свечу и, устраиваясь на постели, усмехнулась: — Пожалуй, завтра надобно манифест об отречении сочинить… — Чего?! — Страшно… вон архиепископ карой небесной грозит, ежели от тебя не откажусь. — Да я его сам удушу! — Хватит уже, надушили. Мацеевича суд судить станет, как государственного преступника. — Нельзя его судом-то. — Отчего же? Синод разрешит, и можно станет. — А ну как не разрешит? — Гриша, я отрекаться не собираюсь, а пока меня не свергли, Синод разогнать успею, ежели противиться будет. Или забыл, как они послушными телками сидели, пока я им в глаза дурным указом тыкала о старообрядцах? Орлов не забыл, но все равно уверен не был. Екатерина осталась недовольна поведением любовника в ту ночь: неужто проклятий дурного попа испугался? Испугался не один Орлов; члены Синода, не рискнув откровенно противиться воле императрицы, бросились молить о заступничестве за Мацеевича Бестужева. Алексей Петрович, смущенный и грустный, подошел бочком, стал говорить намеками, мол,
при восхождении на престол хорошо бы проявить милосердие к заблудшим… — Проявляла уж, оттого их число лишь растет. Когда заблуждаются гвардейцы, понятно, им что ветер в уши насвистит, то и кричат, а когда архипастырь… Ты же за него просить пришел, Алексей Петрович? — Арсений отставить от сана просит, пусть бы себе и жил в дальней обители да над словами своими дурными размышлял. — Ты слова те дурные слышал? Панин небось пересказал? Я уши закрыла, так не слушала, а Панин все слышал. Хорошо ли пастырь о своей государыне отзывался? Только что девкой непотребной не звал… Бестужев едва успел подумать, что Екатерина, видно, не слишком плотно уши прикрыла, если все слышала. Мацеевич девкой ее не звал, конечно, но по сути недалеко от того ушел. Однако сознаваться в этом нельзя: если императрица не слушала его дурных речей, так остальным и вовсе не стоило бы. Алексей Петрович принялся канючить, убеждая все же проявить милосердие. Дождался только одного: — К черту! Устали, так ступайте к себе и выспитесь! Для себя Екатерина решила больше не уступать, никому и ни в чем! И Мацеевич будет первым тому примером. В этой стране нельзя без жесткой руки, стоит чуть попустительствовать, начинают языками молоть все подряд. Ну что ж, она будет мягка и милосердна, но только к тем, кто послушен. Разве не так в хороших семьях? Кто главе семьи послушен, кто трудолюбив и ласков, тот и тумаков не получает, а кто супротив главы голос поднимает, тот всегда наказан бывает независимо от того, кто таков. Синод, осознав, что государыня не шутит, отдал Мацеевича гражданскому суду, лишив сана. Арсения отправили в отдаленную обитель, оставив ему книги, но не дав возможности писать и слать кому-то письма. Но он и среди своих надзирателей продолжил те же речи. Четыре последующих года в монастырском заточении бывшего архиепископа не исправили; он порицал государыню, как прежде. За это был расстрижен вовсе и посажен в Ревельскую крепость под именем Андрея Враля, где умер еще через шесть лет… Екатерина показала, что подчиняться церковному диктату не намерена, одно дело посты блюсти да на богомолье пешком ходить, совсем другое поступать, как велят, во всем, так недолго из императрицы в богомолку превратиться. Нет, не для того она сразу после коронации Синод под себя подмяла… Императрица вдруг решила отправиться в Курляндию. С чего бы? Показывает, что ничего не боится или, напротив, так бежать легче? Гришка Орлов отправился с ней, собственно, он был рядом всегда, даже рядом с троном поставили для Орлова кресло! В Курляндии послушный ныне Бирон, который здраво рассудил, что лучше с Екатериной не ссориться и править Курляндией, чем поссориться и сгнить, как Меншиков в Березове. Принимали императрицу везде хорошо, старались ублажить, угостить. В Риге это едва не привело к беде… Уж больно хорош оказался повар у рижского бургомистра. Императрица, охая и постанывая, лежала на кровати, а несчастный лейб-медик Роджерсон метался в соседней комнате, не в состоянии придумать, чем еще лечить государыню, у которой прихватило живот. Наконец Джон Самуэль Роджерсон, которого русские запросто звали Иваном Самойловичем, решился на радикальное средство, которое помогало всем и всегда (иногда, правда, не вылечиться, а отправиться на тот свет, но помогало) — кровопускание. Измученная Екатерина согласилась и на него, в подставленный таз потекла императорская
кровь… Но это не помогло: живот продолжало крутить, тошнило, а от кровопотери и рвоты государыня совсем обессилела. Роджерсон, криво улыбаясь, поинтересовался, не полегчало ли, хотя надобности задавать такой вопрос не было, обычно весьма румяные щеки Екатерины почти слились цветом с простыней. Но она нашла в себе силы пошутить: — Прекрасно. Теперь ты выпустил из меня последнюю немецкую кровь… Никто не сможет сказать, что я не русская… Иван Самойлович снова вымученно улыбнулся. Оставалось надеяться на могучий организм императрицы. Чем еще помочь Екатерине в зимний день в Риге, лейб-медик не знал. В Петербурге он нашел бы у знахарок нужные травы, а то и просто воспользовался их настоями, но пока гонец доберется до столицы и вернется обратно, государыня может запросто помереть от несварения… И угораздило же ее есть все вперемешку! Роджерсон даже вздохнул, вспомнив весьма недурной обед у рижского бургомистра. Куры, фаршированные миндалем, или форель с раками были хороши, но их не стоило заедать суфле с бланманже. Можно, все можно, и лосося, и суфле, и раков, только по отдельности, с перерывами. Но как запретить это государыне, которая считает себя здоровой и сильной? Так и есть, императрица славится здоровьем, но все же нашелся предел: ее пищеварение тоже не всесильно. Если обойдется, надо посоветовать государыне прием слабительного раз в неделю. Если обойдется… От этой мысли Роджерсону стало совсем не по себе, даже холодный пот прошиб. Вдруг из комнаты государыни скользнула Анна Протасова, подошла к медику почти вплотную, приглушенным голосом заговорила: — В Риге аптекарь есть, настои отменные делает. Говорят, ото всего помогают, особливо для живота… И все-то эта Протасова знает, даже в Риге знает, не то что в Петербурге! Но сейчас Роджерсона беспокоило другое, а ну как аптекарь навредит? Отвечать придется ему, Ивану Самойловичу. Но кивнул: — Пусть приведут… Следовало сначала выпытать состав его зелья, чтобы понять, чего ждать. Аптекаря звали Абрахам Кунц, его притащили чуть не в нижнем белье, не обращая внимания на то, что на дворе ночь. Пытаясь дрожащими пальцами нащупать пуговицу на поле кафтана, он испуганно бормотал: — Я есть… нитшего… нет… нет… А чего «нет» и сам не знал, просто на всякий случай отрицал свою вину. От его нелепых попыток нащупать пуговицу там, где ее уже не было (аптекарь просто перекосил полы кафтана и сместил петли относительно пуговиц на две), стало смешно. Роджерсон подошел, молча расстегнул остальные, поправил и снова отошел, предоставив аптекарю дальше разбираться с кафтаном самому. Тот пробормотал слова благодарности по-немецки и снова стал уверять на ломаном русском, что он «нитшего». Для себя лейб-медик решил, что такой отравить не решится, а вот помочь… Кто ж его знает, вдруг у него есть что-то для улучшения пищеварения? Услышав о проблемах с пищеварением, Кунц, видно, решил, что это для самого Роджерсона, и торопливо закивал: — Я, я! Мой балсам ест!
— Быстро ли помогает? — Помогайт? Я, Я! Два недел помогайт… запор не пудет… понос не пудет… — Какие две недели?! — взревел Роджерсон, до смерти перепугав бедного аптекаря, который снова потерял нужную пуговицу и перекосил полу. — Сейчас надо! Срочно! Аптекарь с сомнением посмотрел на возбужденного лейб-медика, не похоже, чтобы тот мучился поносом, значит, запор? — Клизм? — Кой черт клизма! Иван Самойлович за прожитые в Петербурге годы научился не только чертыхаться, но ругаться и куда крепче. Кунц, наконец, решился поинтересоваться: — Фам? Фам лутче клизм… — Не мне, императрице! Настойку нужно, а у меня… Он хотел сказать, что ничего нет, но вовремя одумался, только поинтересовался: — У тебя что есть? Слышал, что зелье какое-то… — Селье? Балзам ест… Аптекарь хотел добавить, что он тоже поможет после недели приема, но не успел, Роджерсон снова взвыл: — Вези! — Надо немного… делат… нихт сразу… — Сколько нужно? К утру успеешь? — Утро? Да, успеть… я… — Успей, дорогой, успей, императрица животом мается, — неожиданно посоветовала молчавшая до сих пор фрейлина Протасова. Кунц действительно изготавливал и успешно продавал горькую настойку для улучшения пищеварения, в которую входили корень валерианы, цветки лаванды, тмин, розмарин, плоды укропа, кориандр, шалфей и еще кое-что. На всякий случай он решил добавить еще тысячелистник, горечавку, анис, зверобой, кору дуба, перечную мяту и горькую полынь… Чтонибудь да поможет, а навредить тут нечему. Крепкую настойку делать не стал, получилось весьма приятно на вкус и запах. К утру, когда за ним снова приехали от Роджерсона, Кунц был готов. Теперь он уже оделся, как положено (вдруг придется предстать перед глазами самой императрицы?), все пуговицы были застегнуты еще дома и парик заново напудрен. Лейб-медик понюхал полученное средство, хмыкнул и протянул пузырек Кунцу: — Сделай большой глоток. Пришлось пробовать на виду у медика и той самой фрейлины, видно, они имели прямой доступ к императрице, и государыня им особо доверяла. Убедившись, что аптекарь не боится пить то, что предлагает, Роджерсон поинтересовался: — Сколько дать императрице, может, все сразу? Кунц, вспомнив о коре дуба, замахал руками: — Сачем все?! Нет, нушно по стопочке перет еда. Мошно и мешду ним… но только сеготня… потом нет! Айн стопка и кушат… — Поняли, поняли, — остановила его фрейлина, взяла бутылку из рук и, налив в небольшую стопку, храбро глотнула. Некоторое время она стояла молча, словно прислушиваясь к себе, потом кивнула: — Ничего, пить можно.
Кунц почти обиделся, потому что настойка хоть и была горьковатой, но в меру. Следующие дни стали для аптекаря Абрахама Кунца кошмаром. Он закрыл аптеку, сказавшись больным, никого не принимал и сидел, завернувшись в одеяло и дрожа от страха. Бедолага прислушивался к каждому звуку, к стуку колес изредка проезжавших по узкой улочке экипажей, к шуму за закрытыми ставнями окнами. Кунц не видел саму императрицу, только знал, что та мается животом. Если вдруг что-то случится, обвинят его, скажут, что отравил… За четыре тревожных дня Кунц передумал многое, почти решился бежать, прекрасно понимая, что догонят и тогда тюрьмы не миновать, потом обреченно махнул рукой и даже основательно напился от безысходности. Когда стук колес подъехавшей кареты замер под окном, аптекарю было уже все равно… В дом зашел сам Роджерсон, махнул слуге, чтобы принес что-то из кареты, прошел в комнату, огляделся. Увидев, наконец, пьяненького хозяина, обхватил того обеими руками, расцеловал по-русски троекратно и, смахивая прочувствованную слезу с глаз, объявил: — Полегчало! Мало того, императрице твой настой зело понравился. Матушка Екатерина Алексеевна пожаловала 100 рублев, большой отрез бархату и наказала готовить сей настой для двора в больших количествах. Теперь ты — поставщик императорского двора! А это вот от меня, — он потянул с толстого пальца большой перстень с изумрудом. У Кунца закружилась голова, плюхнулся в кресло, невзирая на то, что именитый гость стоял. Роджерсон смотрел с усмешкой, видно, понимал состояние аптекаря, потом посоветовал: — Бросай к черту все свои порошки да примочки, занимайся только настоем. Будет он зваться твоим именем, можешь и в аптеке продавать, да только чтоб ко двору успевал поставлять по надобности. Все ли понял? — Я, я! Понял! Спасип… Он что-то обещал Роджерсону по-немецки, видно, благодаря, но медик слушать не стал, снова усмехнулся, похлопал по спине ошалевшего аптекаря и отбыл. Глядя лейб-медику вслед, Кунц пытался понять, спит или все же нет. Щипок подтвердил, что бодрствует… Стоило за гостем закрыться двери, как Абрахам бросился к столу, судорожно вспоминая, сколько и чего добавлял в настойку. Вкус и запах должны быть такими же, за пользу Кунц не беспокоился, в ней только нужные травы… Он действительно поставлял ко двору настойку в огромных количествах — по 1000 бутылок ежегодно, кроме того, постоянно продавая ее и у себя в аптеке. Расходилось средство лучше некуда. Оно пережило не только своего создателя, но и многих его потомков, будучи известным и через двести лет под названием «Рижский бальзам». Отменное средство не только для пищеварения… Немного придя в себя после несварения желудка, Екатерина, во-первых, дала зарок есть осторожно, во-вторых, тут же занялась делами. — Гриша, ты бы с Бироном о своем деле поговорил… «Свое дело» Григория Орлова, как ни странно, мало касалось его лично. Просто, когда принесли «Атлас Российской империи», Орлов над ним корпел чаще самой Екатерины. Осознав, сколь велика страна, то и дело качал головой: — Ишь какая силища-то… Императрица посмеивалась, Григорий ведь не был ни глуп, ни бестолков, он просто был ленив и плохо образован. Именно плохо, а не мало, ведь сама Екатерина тоже не могла
похвастать образованием, но за неимением толковых учителей приложила много усилий и всему выучилась по книгам. Но Екатерина по-немецки усидчива, а Орлов хватал по верхам, ему хорошо только то, что интересно. Однако Гришка, если за ним приглядывать, весьма толков и смышлен. Услышав жалобы фаворита, что его образованием никто толком и не занимался, Екатерина и список книг к изучению составила, и за письмами его следила, писала проекты, а он сам после того превращал их в пространные петиции. Будь у нее время, а у него поменьше лени, мог бы получиться из красавца неплохой политический деятель, но у нее не было этого свободного времени, а он откровенно ленился. И все же императрица давала Орлову серьезные поручения. Однажды Григорий разглядывал карту России, привычно поражаясь ее размерами и вздыхая, что на такой территории людишек живет всего ничего. Смотрел на перенаселенную Европу, сравнивал, посмеивался. Потом покрутил головой: — Нам бы их толковость да людей побольше… Услышавший это Панин фыркнул: — Своих бы удержать. — Где удержать? — Бегут проклятые, чуть что — и в леса, деревни пустые стоят… Екатерина усмехнулась: — Сенат и того не ведает, сколько вообще людей в Российской империи. У Орлова вдруг загорелись глаза: — А ежели на наши земли из Европы народ пригласить? — С ума сошел?! — Панин не сдержался, хотя понимал, что может обидеть фаворита. — Свои земли раздавать? — Не раздавать, а пригласить жить, но так чтоб наши законы признавали, нам за землю платили… Екатерина чуть задумалась. — Нет, тогда уж все права давать, только требовать, чтоб местным ни в чем не мешали. Если не дать, так они землю быстро испоганят и уйдут. Нет, надо просто селить на пустых землях. Одно требование быть должно: веру свою не навязывать! — Ага, а они расплодятся и вовсе Россию захватят! Императрица рассмеялась: — Гриша, вот это захватить… Просто селить надо не под Петербургом или Москвой, а вон у Волги землицу давать. В Голштинии много народа безземельного, и в Саксонии найдется, и по всей Европе. Кроме того, заводы чахнут, потому как рабочих нет. Немало европейцев и на заводы бы пошли… Результатом этих бесед оказался манифест о переселении в Россию иностранцев, а летом следующего года и учреждение «Канцелярии опекунства иностранцев», президентом которой императрица и назначила Григория Орлова. Гришка ходил важный, за дело взялся весьма споро и толково, правда, Екатерина боялась, что это только сначала. Не зря боялась, пока подпихивала фаворита, тот работал, как забывала контролировать, ленился. Он быстро загорался делом, но быстро и остывал к нему. Об этом деле и напоминала Екатерина Григорию в Риге и Митаве. Курляндия хоть и не перенаселена, но охотников перебраться в более теплые и благословенные места найдется немало, к тому же нужно было обговорить с Бироном, которого Екатерина, вернув из ссылки, снова сделала герцогом Курляндским, чтобы из Европы желающих перебраться пропускал беспрепятственно, не оставляя у себя самых крепких.
Бирон, конечно, не слишком горел желанием отдавать крепких людишек, а потому затянул свою канитель, мол, к чему к Волге гнать, когда можно и в Курляндии оставить, здесь тоже людей не хватает… Теперь Орлов увлекся идеей с прибалтийскими землями. Екатерина вздохнула: кавалергард есть кавалергард, какие ему канцелярии да заседания… Почему-то вспомнился Потемкин. Вот этот мог бы… Да только камер-юнкер предпочел вольную жизнь, уехал и даже не попрощался… Хотела поинтересоваться, где там герой-пересмешник, да сначала несварение отвлекло, потом другие дела. Осенью 1763 года из Польши пришло известие о смерти короля Польши Августа III. Это означало, что польский трон свободен. Екатерина немедленно приняла меры, в ход пошли подкуп, всевозможные обещания, награды, даже угрозы, чтобы новым королем избрали Станислава Понятовского. Щедрый дар бывшему любовнику, но вдруг встретила недовольство с двух сторон. Григорий Орлов был недоволен, с этим ясно — он просто ревновал. Гришу успокоила только одним: — Не хочу, чтобы Станислав в Петербург приезжал. Думаю, и ты не хочешь. А вот сопротивление со стороны самого Понятовского подивило немало! Он не хотел быть королем, даже поддерживаемым могущественной Россией. Понятовский хотел приехать в Петербург и снова стать любовником Екатерины. Все первые месяцы она только и делала, что писала Станиславу, отговаривая от появления в России рядом с собой. Рассказывала, насколько все сложно, зыбко, опасно, убеждала, что своим приездом он навредит не только себе, но и ей. Не имея прав на трон и взяв власть при помощи переворота, императрица-немка не могла позволить себе фаворита-поляка! Для него же главным было, что она вдова, а значит, может выйти замуж снова. Станиславу была дорога не Екатерина-императрица Российской империи, а Катя-женщина; Понятовский писал, что предпочитает видеть не корону на своей голове, а ее голову на подушке рядом со своей. Одного не мог понять Станислав — Екатерина уже полюбила другого, она не собиралась менять красавца Орлова на красавца Понятовского не только потому, что один русский, а другой поляк, а потому что любила Гришу со всеми его недостатками. Григорий нервничал, однажды даже нагло заявил, мол, не зарывайся, мы тебя на трон посадили, не пройдет месяца, как скинуть можем. Рядом оказался Разумовский; Екатерина промолчала, а Кирилл Григорьевич фыркнул: — Да, только и недели не пройдет, как мы тебя порешим. Орлов язык прикусил, но бахвальство сразу не убавилось. Императрица вела себя тихо и осторожно, она старалась угождать всем или почти всем, чтобы не было недовольных, чтобы не нашлось тех, кто мог кинуть клич в гвардии против нее. Смерть Петра как-то забылась, да и не любили его в России, только потому простили Екатерине переворот. Но был Павел, который, слава богу, пока мал. И ее главной задачей пока было увильнуть от регентства. Но оказалось все не так просто.
Как победить недовольных Из Курляндии отъехали вдруг. Бирон не мог понять, чем не угодил, но Екатерина, вызвав его, коротко объяснила: — Не в тебе дело, герцог, в Петербург надо спешно. Да и недужна я… Благодарствую за прием. Дела действительно были спешные — принесли известие о Василии Мировиче. Обиженный Василий Мирович, тот самый, чье прошение Григорий Орлов отшвырнул в сторону как излишнее, попытался освободить сидевшего в Шлиссельбургской крепости Ивана Антоновича — императора, еще младенцем свергнутого дочерью Петра I Елизаветой Петровной. Это была серьезная угроза для Екатерины, ведь прежние гвардейцы только болтали, а Мирович перешел к действиям. Усмехнулась Орлову: — Заговор уже был. Вот тебе пример мятежа. Заговор уже был. Остался переворот? Тот возмутился: — Что ты, Катя! А мы на что?! Екатерина грустно посмотрела на любовника. Эх, Гриша… коли переворот, так и Орловы не справятся, и коронация не поможет. Глядя в окно кареты, она размышляла. Нет, не готовностью Орловых пожертвовать ради нее собой должна быть сильна и даже не короной на голове, а умом. Она немка, на престол не звана, как когда-то Анна Иоанновна, а сама взошла, а потому не должно быть недовольных ее правлением. Но, с другой стороны, все должны почувствовать силу в ее руке, держащей скипетр и державу, понять, что рука тверда и не дрожит. В ближайшие годы Екатерине предстояла очень хитрая игра. Время в ее пользу, но этого времени не так много… Против кого немедля не принимают меры? О ком думают, что он боится. Значит, нужно делать вид, что боишься, одновременно укрепляя свою власть. Но главное — надо предусмотреть, с какой стороны может появиться опасность. Сказала Орлову про переворот, а у самой на душе похолодело. В чью пользу могут произвести переворот и кто? Петра и Ивана больше нет в живых, остался Павел. А за Павлом Панин стоит, значит, надо пока Панина при себе держать постоянно, советоваться, беседовать, одаривать, чтобы понял, что она ничего дурного ни сыну, ни ему не желает. А вот кто таков этот Мирович, и кто за ним стоит?.. Сильна Россия и страшна этой самой силой… Приехав в Царское Село, немедля вызвала к себе Панина. — Никита Иванович, что же это?! Тот развел руками, словно сам виноват в напастях с Иваном Антоновичем. — Кто таков Мирович? Из каких он? Панин рассказал, что когда-то семья Мировичей была лишена владений в наказание за участие в заговоре Мазепы. Денег не было, а жить широко хотелось, Мирович пошел в армию, благо взяли, дослужился к двадцати четырем годам до лейтенанта, наделал долгов столько, что вовек не оплатить… — Чем долги делал, женщинами? Панин махнул рукой: — Всего хватало: и бабы, и карты… Дебошир, задира… Но вдохновленный примером Орловых, тоже захотел поближе к императрице. Сказав такое, граф осторожно покосился сначала на Екатерину, потом на Орлова, императрица только губы
поджала, а Григорий взвился, словно его чем горячим пырнули: — Позволь, я с ним сам разберусь! Екатерина махнула рукой: — Сядь, успокойся, без тебя разберутся. Продолжай, Никита Иванович. Мирович начал с того, что подал прошение о возврате семейного имения. Императрица прошения не заметила, не до него. — И то, вон сколько их осталось, мне тысячи прислали, недосуг разобрать… Мировича вдруг перевели служить в Шлиссельбургскую крепость, там он и познакомился с Власьевым и Чекиным, день и ночь охранявшими Ивана Антоновича. Екатерина вспомнила свое посещение Ивана Антоновича. Сначала его перевели в Кексгольм, чтобы освободить в Шлиссельбурге место для Петра, но когда Орловы Петра убили, показалось надежным Ивана вернуть на место. Вот тогда она и рискнула посмотреть на несчастного. Жалко бедолагу, свергнутого с престола еще младенцем? Конечно, он ведь ничего не видел в жизни — ни ласки материнской, ни света вольного, ни людского общества, только тюремщиков своих. И Власьева с Чекиным императрица тоже помнила, те и сами выли от такой службы, молили заменить их кем-то другим. Узнику не позволяли ни с кем общаться, но и охране тоже. Офицеры и сами никого не видели и не слышали. Иван Антонович, конечно, был безумен и давно, об этом говорили и Елизавета Петровна, и Петр, когда тоже решился посетить свергнутого родственника, убедилась и сама Екатерина. Бледный, худой не столько от скудного питания, сколько от отсутствия солнечного света и нормального воздуха, живший все время в камере при свете одной свечи, он заикался, но кричал, требуя, чтоб его выпустили на трон, потому как он император. Конечно, что такое трон, Иван Антонович не понимал, из камеры не рвался, даже пугался, когда в нее входили тюремщики. Еще Елизавета приказала, чтобы в случае, если несчастного попытаются освободить, его попросту убили. Просто появление даже перед солдатами крепости вот этого оборванного, одичавшего человека вызвало бы ненужный взрыв. Петр, посетив узника, приказ подтвердил: живым узника не отдавать. Екатерина в свою очередь согласилась. Иван Антонович был головной болью и свергнувшей его Елизаветы, и Петра, и, тем более, Екатерины. Оставлять так жалко, куда-то переводить опасно, не он сам, но его именем начнут бунтовать, а то и вообще объявят войну России, вернее, ее императрице. Хорошо бы, если бы он как-нибудь сам… как-то этак… Как Мирович узнал, что таинственным узником является свергнутый император, неизвестно, хотя об этом знали многие. Тут Василию пришло в голову, что, освободив Ивана Антоновича, он сумеет возвести его на престол, а себе получить законное место рядом с троном: сидит же в кресле подле императрицы Григорий Орлов, принимавший участие в перевороте. Мирович клял сам себя, что не выдвинулся в первые ряды во время свержения Петра III, но теперь уж поздно. Ничего, зато он вернет России Ивана Антоновича вместо немки Екатерины, а тот в благодарность сделает его первым лицом государства. Понимал ли Мирович, что Иван слабоумен, просто не мог быть иным в тех условиях, в которых сидел, что никто не допустит коронации полоумного Иванушки, как бы его ни жалели и ни поминали даже в гвардии? Понимал ли, что та же гвардия не позволит самому Мировичу стать кем-то так вот вдруг, ведь он не любимец Орлов? Но главное, понимал ли, что подвергает риску жизнь самого Ивана Антоновича? Офицер не мог не понимать, что узника просто убьют при попытке освободить. Или не понимал, или просто не хотел ни о чем задумываться. Императрица уехала в Курляндию, чем не случай, чтобы освободить заключенного? Василий Мирович увлек своей
бредовой идеей приятеля — Аполлона Ушакова, они даже манифест на восшествие составили… Но Аполлон накануне нелепо утонул, купаясь в озере. Даже гибель товарища не остановила Мировича, он решил, что все сделает сам! Будучи ночью дежурным, он поднял солдат, даже выкатил пушку, чтобы испугать постоянную охрану, едва не убил прикладом коменданта крепости и попытался прорваться в каземат, где содержался Иван Антонович. Но Чекин и Власьев выполнили приказ: когда Мирович ворвался в камеру к узнику, Иван Антонович уже умирал. Верная присяге охрана убила узника, которого неумный Мирович попытался освободить. Василий даже не задумался, куда денется с освобожденным императором, казалось, достаточно лишь распахнуть двери его темницы, остальное решится само по себе. Следователи спрашивали Мировича, куда он был намерен везти Ивана Антоновича. Тот гордо отвечал: — На престол! — Какой престол, кто бы позволил?! Панин принес Екатерине манифест, который составили Мирович с Ушаковым. Тон бумаги был невозможным, резким, дерзким. Ее обвиняли в убийстве мужа, связи в Григорием Орловым и даже намерении выйти за него замуж! Вообще-то, все было почти правильно: она желала смерти Петра, даже если сама не травила и не приказывала, сожительствовала с Григорием, правда, замуж за него не спешила… Но одно дело понимать самой и совсем другое прочитать это из чужой бумаги! Императрица сидела, обхватив голову руками, и размышляла, пытаясь разобраться в себе и в положении дел. В глубине души, несмотря на составленную хамски бумагу, она была Мировичу даже благодарна — тот освободил ее от угрозы Ивана Антоновича. Власьев и Чекин просто выполнили действовавший два десятилетия приказ, который она отменять просто не стала. Второй законный претендент на престол оказался мертв. Оставался только Павел, но тот мал… Конечно, пока мал, но надолго и загадывать не стоит, вон как опасно жить. Екатерина прекрасно понимала, что многие даже из ее окружения думают так же, что ее осуждают и за Петра, и за Орлова. А как бы поступили на ее месте? Живой Петр был бы постоянной угрозой не только власти, но и самой жизни. И за Григория как могут осуждать? Елизавете Петровне любых фаворитов прощали, вон с Алексеем Разумовским и по сей день раскланиваются, Петру Лизку Воронцову простили, а ей Гришу не могут. Потому что немка? Но разве в этом дело? Но размышляла Екатерина больше не о людском осуждении, а о том, как теперь быть с Мировичем, не благодарить же за попытку переворота? Орловых она под суд не отдала, приняв все слухи на себя, но Алехан действовал по ее желанию, а Мирович? Разве не желала она смерти несчастного Ивана Антоновича? Желала, однако прощать Мировича не собиралась. Неужели потому, что Орловы, убив Петра, привели ее на престол, а Мирович, став поводом для убийства Ивана Антоновича, был против императрицы? Глубоко внутри сидело понимание, что да. А еще умная Екатерина сознавала, что ее обязательно обвинят в этой смерти, независимо от того, казнит она Мировича или помилует. Уж очень складно все получилось. Дурака Мировича вовремя перевели в Шлиссельбург, вовремя ему подвернулся Ушаков, очень вовремя Ушаков вдруг утонул, а сама императрица вдруг уехала в Курляндию… Не кричать же на площадях, что не ведала о Мировиче?! Екатерина понимала, сколько и какой грязи выльют на нее за границей, казни она
бунтовщика. Ни один монарх на ее месте не простил бы Мировича, ни один не дрогнул, приговаривая к смерти, а ей придется оправдываться. Нет, оправдываться перед иными государствами глупо, пусть думают что хотят. Сейчас важнее спокойствие внутри страны. Григорий лежал на кушетке, искоса наблюдая за сидевшей за столом Екатериной. Потом не выдержал: — Да ладно тебе, Катя, чего из-за этого дурака переживать? — Кого ты дураком зовешь? — Да хоть Иванушку, хоть Мировича. Екатерина протянула ему «манифест»: — Прочти, что сей дурак пишет. Орлов дотянулся, развернул, пробежал глазами. Конечно, ей неприятно, но ведь бумага никуда не попала. Екатерина поднялась из-за стола, взволнованно прошлась по кабинету, остановилась перед большим портретом Елизаветы Петровны, глядя задумчиво. Григорию захотелось ее успокоить, приласкать. Кинул бумагу на стол, подошел вольной походкой. — На всякий роток не накинешь платок. Венчались бы сразу, все и замолкли бы, а то тянешь… то Разумовский тебе не пример… Договорить не успел, Екатерина вдруг налетела на него, как коршун, дала пару пощечин: — Я точно на угольях сижу, по жердочке над пропастью ступаю, а вы дурные сплетни распускаете о женитьбе?! Орлов даже растерялся, потом взвыл: — Я-то что?! Гнев прошел, как и родился — быстро. Никогда больше Екатерина не позволяла себе приступов гнева, даже перед Орловым, но тут дала волю всем чувствам, в том числе и слезам. Григорий растерянно прижимал ее к себе, гладил по плечам (волосы, как всегда, взбиты и напудрены), уговаривал успокоиться. Екатерина выплакалась, высморкалась и успокоилась, но голос все равно был обиженный, словно Орлов виноват, что судьба задает ей такие страшные задачки. — Как ни поступлю, все едино скажут, что дурно сделала. Пожалеть Мировича и простить? Другие решат, что можно бунты устраивать, в гвардии, верно, никогда буза не переведется. Накажу примерно, так обвинят в жестокости и самовластье. На что ему тот Иван нужен был? Ведь немощен, умом нездоров, заика, ничего, кроме своих стен, не видевший. Какой из него император? Все это понимают, но все мне глаза колоть будут, что не отдала власть Иванушкедурачку. Ладно бы русские, для которых юродивый дороже разумного, но ведь и просвещенная Европа не раз помянет. Она снова высморкалась и продолжила рассуждение. Говорила словно сама с собой, но Орлов внимательно слушал. Перед ним сидела заплаканная императрица, которой думать должно не только о сиюминутной своей выгоде, но и предвидеть на будущее. — Всюду мздоимство, воровство, казну растащили, не то людей, городов сколько никто не ведает… Начала порядок наводить, так сразу нехороша стала. Какая разница — немка я или русская, ежели Россию люблю и уважаю? Екатерина выплакалась и выговорилась и словно сбросила разом все сомнения и страхи. Когда слезы, наконец, закончились, слова стали жесткими. Теперь перед Орловым была самовластная императрица, которая осознала, что мягкостью и уговорами ничего не добьешься. И все-таки она продолжит уговоры и будет выглядеть мягкой, но это будет уже игра. Очень быстро и Россия, и Европа убедятся, что в этих мягких лапках прячутся стальные когти! Одно хорошо — тогда России такие и были нужны, после многих лет перетягивания выгоды на себя
хоть кто-то попытался навести порядок. Не все получилось? На то она и Россия, чтобы даже Екатерине Великой не поддаться полностью. Орлову бы прислушаться внимательней, ведь перед ним словесно разворачивались все проблемы, что встали перед императрицей, но он больше видел любимую и в тот момент выглядевшую беспомощной женщину, которую хотелось приласкать, пожалеть… Да и не лежала у Григория душа к правлению, ему бы в атаку, смелость проявить, как при Цорндорфе, когда трижды раненый поля боя не покинул. А о чиновничьих делах или посольских заморочках думать не хотелось. Вместе с тем росло внутреннее понимание, насколько она выше и разумней, насколько сильнее характером, насколько образованней. Ответное чувство было двояким. Хотелось дотянуться и себе что-то прочитать, узнать, изучить, чтобы не только Екатерина, но и он сам мог удивить разумностью и умелой организацией, хотелось стать достойным. Этому страшно мешала природная лень Орлова; умный и способный, он был вовсе не приучен к кропотливой учебе или работе, быстро надоедало любое дело, даже порученное императрицей. С другой стороны, рождалось желание подчинить ее себе, подчинить как женщину, даже унизить, чтобы почувствовать себя выше, сильнее. Она императрица, она умница-разумница, а вот подчиняется ему как мужику в постели полностью. И на людях его возносит. Это поганое желание подняться за ее счет и ревнивое стремление показать всем, что он властвует даже над императрицей, немало испортило крови и Екатерине, и ему самому. Главной ошибкой Орлова стало то, что он, не сумев побороть свою леность, не сумев дотянуться разумом, принялся унижать Екатерину в другом, при всех подчеркивая свою власть над ней, а желая доказать, что сам не очень-то ею дорожит, стал еще и изменять. Итог был печальным, нельзя всю жизнь любить того, кто так себя ведет. Как бы ни был дорог Григорий Екатерине, наступил час, когда она сумела отказаться от такой трудной любви. Но тогда до этого было еще несколько лет, и у Екатерины имелись дела поважней ленивого Орлова. Почему он так уверен? Не может человек не бояться смерти. Мирович не тот человек, чтобы не бояться. Глупец, но не глуп. — Неужто к смерти не приговаривали при императрице Елизавете? — Как не быть, приговаривали. Да только государыня-матушка миловала своей властью, заменяла казнь крепостью или каторгой. Оттого и тюрьмы переполнены были… — Панин у Екатерины на все вопросы ответчик, кому, как не ему, знать, что творилось при Елизавете Петровне? Екатерина и сама знала, но не все, до многого прежняя императрица нарочно не допускала, а было такое, о чем только самые близкие знали. Екатерина в этот круг не входила. Вот почему он уверен… Верит, что в последний миг помилуют… — А было, что не миловала? — Нет, такого не бывало. Матушка Елизавета Петровна, на престол всходя, зарок дала: никого не казнить. Весь срок и исполняла. Екатерина подумала, что она сама не давала, ей можно и не миловать, только разговоров пойдет больше, чем из-за смерти самого Ивана Антоновича. Привык народ, что казней нет, не верит в такую угрозу. Она была совершенно права: ни народ, ни сам Мирович не сомневались, что к казни приговорят, но в последний миг помилуют. Панин напомнил: — Остерман о помиловании услышал, когда голова уже на плахе лежала да палач топором замахнулся.
Екатерина промолчала, словно и не поняла намека. Нет, она не простила, Мировича и впрямь приговорили к смертной казни, солдат, что за ним в крепости пошли, пусть и по глупости, трижды пропустили сквозь строй с тысячью розог, выдержали не все. Но императрица была тверда: ежели солдаты за каждым дураком будут нападать на охрану в крепостях, то таких солдат не то что запороть, казнить не грех! Одного не позволила: лично проследила, чтобы имя Аполлона Ушакова не было упомянуто в следственных бумагах и приговоре. Почему? Пока Мирович один — он один, можно его обвинить в преступлении, солдат обвинить в скудоумии, но если назвать еще хоть одно имя, получится заговор, где двое, там и трое, а то и много. Негоже, чтобы думали, что супротив императрицы за Иванушку-дурачка не один Мирович выступал, а многие. Никто не верил, что не помилует. Сам Мирович на эшафот взошел твердо, держался уверенно, словно не на плаху голову должен положить, а на исповедь прилюдную пришел. Толпа застыла, всегда интересно посмотреть, как человеку в последнюю минуту жизнь даруют. Все уже прошло — и крест поцеловал, и голову на плаху положил — а гонца с помилованием все не было. Палач, как ни тянул, топор приготовил… размахнулся… всего на миг застыл топор, но гонец от императрицы так и не появился… Площадь содрогнулась, но Мировича это спасти уже не могло. На следующий день вышел манифест с объяснением гибели Ивана Антоновича и награждении Чекина и Власьева за образцовое исполнение приказа. Содрогнулась не только площадь — вся Европа возмутилась. Говорили именно то, чего боялась Екатерина: весь заговор с начала до конца спланирован самой императрицей, потому и Ушаков упомянут не был. Нарочно подстроена попытка освобождения Ивана Антоновича, чтобы можно было его уничтожить. Вовремя императрица из Петербурга в Курляндию уехала, вовремя Ушаков «утонул», чтобы Мировича соблазнить, а самому в этом деле не участвовать… В полный голос стали говорить, что теперь Екатерине мешает только Павел, очередь за ним; никто бы не удивился, если бы с наследником вдруг что-то случилось. Панин вздыхал по поводу негативной реакции в Европе: — Ваше Величество, о жестокости пишут, о том, что нарочно все придумано, чтобы от Ивана избавиться… — А ты бы не так думал, Никита Иванович? И я бы тоже. Разница только в том, что они вольны думать что угодно, а я делать стану, как нам надобно. Пусть болтают, пока речь идет лишь обо мне — я воспринимаю это безразлично. Но ежели затрагивают честь России, вот тогда я злюсь. — Даламбера теперь в Россию никаким калачом не заманишь… — Без французов в России математике учить некому? Знать, не судьба цесаревичу быть французами ученым. Ничего, Никита Иванович, придет время, и Дидро в Россию примчится, и другие французишки и европейцы, подобрав полы кафтанов, побегут, чтобы тут деньги заработать. Дай срок, будет и на нашей улице праздник. Она была права, приехал и Дени Дидро, гордо отказавшийся в первые годы ее правления, и Вольтер переписку не прекратил, а напротив, стал воспевать Екатерину на всю Европу, и Даламбер сменил возмущенный тон на восхищенный, а Дидро и вовсе получил от императрицы должность библиотекаря при… собственной громадной библиотеке, выкупленной у него Екатериной, но оставленной пока владельцу, а еще задание покупать все стоящие произведения искусства. Благодаря этому российская коллекция картин и скульптур быстро стала одной из лучших в мире.
Смешно, но в России не хватало денег. Нет, не в казне, хотя и там было пусто; Екатерина смеялась, что один мышиный помет и остался, не хватало просто монет. — Сколько их в обороте? — Миллионов сто, поди… — вздохнул вице-канцлер Голицын. — А почему не точно, Александр Михайлович? — Вывозят немало, матушка. — Кто это вывозит, кому русские гривенники нужны? — Не сами деньги — металл, что на монеты идет. Серебра много вывозят, а там в переплавку пускают, и, почитай, больше нет сей монеты. А мы новую плавим и печатаем. Екатерина задумчиво покусала губу. — Делать что-то надо… Подумаю над сем. Выходила нелепица — стоимость металла, что на чеканку монет шел, превышала номинал, что на ней обозначен. Выходило, что иностранцы просто покупали в России серебро задешево, одни только медные монеты не вывозили. Конечно, деньги пудами не увезешь, но каждый понемногу да почаще, вот и выходило, что Европу своим серебром за свои же деньги кормят. Придумала, Голицын с Вяземским только ахнули! — Бумажные деньги выпускать надобно, чтобы в России ходили, а увозить толку не было. Вице-канцлер хмыкнул: — Да кто ж ассигнациям поверит? — Куда денутся, коли на них мой портрет поместить или герб российский? А более всего, ежели других денег не будет? Привыкнут! — Так надо, чтоб не воровали при печатании мешками. — А ты на что, Александр Михайлович? Голицын уже что-то прикидывал. — В Красном Селе англичанин фабрику держит, добрую бумагу делает, да только писчую, я для себя там беру. — Для себя, значит, там, а мне что похуже? Чтоб и мне поставлял! Что за англичанин? — Ричард Козенс. — Пусть завтра поутру у меня будет, да только чтоб не весь Петербург о том знал. Постой, это какой Козенс, тот, что ситцы выпускает? — Он. Да только он еще и бумагу делать стал. Екатерина для начала поручила Козенсу изготовить для нее бумагу с вензелем, тот справился быстро. Императрице понравилось и качество бумаги, и то, что англичанин не из болтливых. — Охрану добрую приставлю, людей, сколько скажешь, дам, да только, извини, дорогой, и надзор ежечасный будет. Сам понимаешь, чтобы не злоупотребляли. Козенс был согласен. Да и как не согласиться, себе небось дороже встанет. Но у Козенса получилось не сразу — писчая бумага была хороша, а на ассигнациях надписи долго не держались. — Нужно, чтобы краска не истиралась и после сотни рук, не то и впрямь деньги никто принимать не будет! А о том, что в них не поверят, Екатерина и не задумывалась: куда денутся, ежели сама императрица повелит? В России появились первые бумажные деньги, не заемные письма, какими купцы испокон века пользовались, не бумаги на постой или получение денег в банках и конторах, а те, которыми расплачиваться можно всюду и всюду же обязаны принимать. Правда, в оборот они поступили только в самом начале 1769 года; императрица все
добивалась качества, прекрасно понимая, что первая же неудача надолго лишит доверия к бумажным деньгам. За их подделку полагалась смертная казнь, и довольно быстро нашлись те, кто на собственной шее убедился, что государыня не шутит. Однако пришлось прекратить выпуск 75-рублевых ассигнаций, потому что в России нашлись умельцы, ловко переделавшие 25-рублевые купюры в 75-рублевые. — О! Глянь-ка, чего у меня есть! — счастливый Орлов демонстрировал собственный портрет, изготовленный из кусочков смальты. Екатерина смотрела точно на дите малое. — И кто ж тебе такую красоту сделал? — Михайло Иванович Ломоносов! Он и тебя изобразить может. Ну чисто дите! Впрочем, чем бы дите ни тешилось, абы не вешалось… Для Екатерины вопрос стоял в другом: лучше уж пусть Гриша у Ломоносова пропадает, может, чему умному научится, чем с приятелями пьет или по бабам шляется. Не было для нее секретом, что любовник изменяет, и хотя его на всех хватало, мерзко было сознавать, что делит Гришкино тело с другими. На одно у Гришки ума хватало — пока при дворе не гадил, хотя Екатерина понимала, что это ненадолго: как фрейлины ее бояться перестанут, так и найдет он себе забаву среди тех, кто каждый день в поклоне приседает. Тогда и вовсе либо фрейлин изводить, заменив на старых да неприглядных, либо Гришку куда девать, либо самой деваться. Задумавшись, она поняла, что скорее уж от Орлова избавится. Любила, сильно любила, жить не могла без его крепкого, ненасытного тела, сама была ненасытна с ним рядом, счастливо стонала всякую ночь, но когда его допоздна не бывало во дворце, когда слышала рассказы о проделках (все шепотом, однако фрейлины рассказывали друг дружке так, чтобы императрица все разобрала), то понимала, что долго не выдержит. Никакая страсть не переживет постоянных измен. Когда пыталась корить, Орлов смеялся: — Тебе мало, что ли? Скажи, я еще могу. Действительно был неугомонен, жеребец этакий, но только к этому и способен. Однако и Ломоносов не помешал Орлову по бабам шляться да пить ведрами. Не сбылись надежды Екатерины — Гришка быстро увлекался, быстро и надоедало. Ломоносов с ним все разговоры вел о том, что богатейшая Россия бедно живет. — Как бедно? Вон сколько брильянтов да золота на каждом. — Это не богатство. Ты, Григорий Григорьевич, на мужика посмотри, ведь он же из нищеты не вылезает даже там, где забытый в поле заступ по утру деревом прорастает. — А где такие места есть? — Юг России, где земля черная. Только пустой он. — Там опасно… Это чего? — фаворит ткнул пальцем в стопку карточек на плотной бумаге. — Это?.. Это золото российское, кое не блещет, но стоит не меньше. Богатство ее и недостача. Григорий взял карточки в руки. — Хлеб… Ломоносов все расписал, сколько, какого и где выращивают, сколько потребляют, куда вывозят… — Ух ты! Сколько в Европу-то возят! — То-то и оно, что всю Европу хлебушком кормим, а что с того имеем?
— Лапти… от еще это учитывать! Каждый же сам себе плетет. — Да нет, Григорий Григорьевич, уже не каждый, для того лыко драть надо, а не всем это возможно. Глянь на рынках-то, сколько лапоточков продается? Тоже докука, иначе в чем ходить, не все себе сапоги позволить могут, да и не всем они нужны. Лапти интересовали Орлова мало, он достал еще карточку. — Рогожи… Тьфу ты! Это-то с чего? Выслушал новую сентенцию Ломоносова, чуть задумался, покрутил головой: — Я и не мыслил о таком. Во дворце таких надобностей нет, и не думается. Каждая карточка ученого рассказывала о своем продукте, из большой стопки постепенно вырисовывалась картина производства в России, достоинств и недостатков. Конечно, не все было так. Многие данные устарели, потому как за последние десять лет в тот же Петербург приехало немало иностранцев и новые производства открывались, но ученый все равно, даже сидя в Петербурге, словно птица с неба, хорошо видел страну и ее заботы. — Тебе, Михайло Васильевич, надобно с императрицей встретиться. У Кати голова не меньше твоего такими вот вопросами занята, вам бы поговорить. Но Ломоносов был уже болен и сильно устал, к тому же не слишком доверял он императрице-немке, захватившей власть переворотом. А Орлова уже интересовало другое: — Вот ты многим занимался, скажи, сколь много в пушку ядер затолкать можно? Ежели не одно, а сразу два, к примеру. — Разорвет и людей перебьет. К чему, ведь неспроста к каждой пушке свои ядра делаются. — А я попробую. — Людей погубишь. — Не… Людей и правда погубил немало, все норовил в пушку побольше пороха насыпать, казалось, что и ядро дальше полетит, и страшней будет. Страшно было, потому как пушки разрывало на части. — От огня рвет, а чего от воды разрывает? — Не от всякой воды, а только когда замерзает или закипает, паром или льдом. Паром у Орлова хватило ума не испытывать, а вот идея со льдом понравилась. — И железную разорвет? — Да хоть ядро. Заливал в ядра воду, выставлял на ночь на мороз, и во дворе по ночам то и дело слышались взрывы. Екатерина злилась: — Гриша, ты хотя бы в пустынном месте сие делал, люди же пострадать могут. Когда куском разлетевшегося ядра покалечило кого-то из слуг, государыня категорически запретила опыты с замерзающей в ядрах водой. Но Орлову уже и самому надоело, он заинтересовался статическим электричеством, без конца натирал все, что можно, чтобы искры летели. — Смотри! — Кусочки бумаги липли к шелковым обоям в спальне. — Гриша, ты уже всю обивку мебели да обои мне перепортил! — Я тебе науку показываю. — И к чему сия наука? Что сие значит? Орлов объяснений Ломоносова по поводу зарядов, когда тот разъяснял, не понял, вернее, не стал вдумываться, а потому фыркнул: — Не всякому дано понять.
— Ты бы лучше мануфактурными делами поинтересовался, что эти самые шелка выпускают, в чем им помощь нужна, а где и спросить надо. Григорий закинул ноги на карточный столик, устраиваясь на кушетке поудобней: — Скучная ты баба, Катя. Тебе бы все порядок да выгода, а для души где? — Обои переводить — это для души? Кабы ты мог объяснить, к чему это и отчего, или сказать, какую пользу принесет… — Скучная! — вынес окончательный вердикт Орлов, прикрываясь книгой. Екатерина хмыкнула: взял французский журнал с модными картинками, значит, снова будет только картинки и разглядывать. Хотелось возразить, что ежели не она, то кто будет этой скукой заниматься? Назвалась хозяйкой России, так и приходится разбираться, сколько горшков в империи да сколько портков надобно. Но ничего говорить не стала, зная, что Орлов посоветует поручить все дела чиновникам, а самой царствовать, как другие до нее делали. Правил только Петр Великий, Анна Иоанновна и Елизавета Петровна больше развлечения любили. Но Екатерина только развлекаться не желала, она хотели править, а потому разбиралась и с горшками, и с портками, и с ценой на сено на рынках, и с тем, как заселить огромные пустующие просторы России. И ей очень хотелось, чтобы Григорий помощником стал, все пыталась привлечь, постепенно понимая, что не сможет. Многое сделал для России Орлов, но не в его натуре было кропотливо работать. Неутомимый лентяй, как его прозвала государыня, развивал бурную деятельность, что-то полезное даже организовывал, но быстро увлекался другим и начатое дело забрасывал. Некоторые начинания продлились в веках, некоторые канули в Лету вскоре…
Борьба за умы и души Еще в декабре, будучи в Москве, императрица заинтересовалась, почему так малолюдны огромные территории в России. Оказалось, что, помимо мора, причиной и уход старообрядцев. — Куда уходят? — А кто куда, кому недалече, те заграницу, а многие в леса, где не сыщешь, не вернешь. Еще Петр Великий указы издавал, чтоб вернулись, да помогает мало. Екатерина потребовала все объяснить о расколе и старообрядчестве. Тогда они немало спорили и с Потемкиным, который в церковных делах разбирался неплохо. Думала, пыталась понять не то, почему раскол произошел, а почему бегут и не возвращаются. Старообрядцев оказалось немыслимо много, их уход серьезно повредил хозяйству центра и севера России, с этим надо было что-то делать. В начале декабря Екатерина издала манифест, объявляющий право личной вероисповедной свободы. Что-то сдвинулось, но совсем не так споро, как хотелось бы. Глядя на проклинавшего ее Арсения, Екатерина вдруг задумалась не о его горячих обличительных словах, а о том, что вот такие старообрядцам жизни не дадут в России вовсе. Снова затребовала себе документы по расколу и следующим действиям церкви. Отправилась в Ростов, заезжала в Троице-Сергиеву лавру, где ей глянулся разумный ректор местной семинарии ритор Платон Левшин. Взяла на заметку, но не только потому, что говорил хорошо, а потому, что смог толком о раскольничестве все объяснить. В Москву вернулась с убеждением, что меры надо принимать срочные, но вовсе не такие, как Сенат и Синод ждут. Орлов слов не понимал: — Да прикажи ты им, Катя, они послушают и отменят, чего скажешь! Она готова была приказывать, но понимала, что куда лучше самих заставить принять ее разумные замечания. — Гриша, чем старообрядцы от остальных отличаются? — Не ведаю… крестятся вроде двумя перстами, а не тремя… Еще чего-то есть, да мне оно на что? — Ты за переселение из-за границы отвечаешь, можешь сказать, сколько старообрядцев, ушедших ранее, вернулись? — Есть… да только немного. — А там их много? Орлов, уже начавший привыкать, что Екатерина въедливо требует, чтобы знали все о порученных делах, был готов к ответу: — Много, Катя. По всей границе рядом с Россией много. — Почему не возвращаются, моему манифесту не верят? — Не знаю. — Нет, здесь что-то другое… И Петру не очень поверили, значит, причина в другом есть. Докопалась-таки до причины, поняла… Результат потряс всех, особенно Церковь. В сентябре через год после коронации вдруг повелела собраться Сенату и Синоду вместе. Сенаторы и члены Синода гадали, зачем зовет, были даже мысли, что готовится объявить о передаче власти Павлу, а самой все же стать регентшей, ведь столько за последнее время заговоров против императрицы было! И то хорошо бы, нечего немке, даже самой умной, на
российском престоле делать. Ежели бы за мужем позади, так пусть, а самостоятельно… Хотя и Сенат, и Синод уже были послушны государыне, но ее смещение приветствовали бы. Екатерина в то утро была особенно молчалива и сосредоточенна; она строго проследила, чтобы платье было богатым, но строгим, чтобы в прическе каждый волосок лежал, как следует, чтобы Орлов выглядел подобающе. Григорий не мог понять: — Кать, чего ты так волнуешься? Впервой, что ли, сенаторам головы мыть? Екатерина молчала, явно стараясь не растерять внутренний настрой. — Преосвященные архипастыри и господа сенаторы! — Императрица оглядела сидевших, убеждаясь, что они слушают ее, а не соседа, нашептывающего что-то о вчерашней пирушке или прочих делах. Собрание уверенных в себе мужей под ее взглядом затихло. — В русской империи, Промыслом нашему управлению вверенной, издавна продолжается раздор и раскол между архипастырями и народом. Я, насколько могла, старалась понять суть раздора и, надеюсь, поняла удовлетворительно. Вот уж чего не ожидал никто, так это такого заявления, даже Орлов глаза вытаращил, хотя два дня наблюдал, как Екатерина старательно что-то повторяет и повторяет, то и дело правя текст, произнося и снова правя. Теперь стало понятно, почему она столько бесед вела с архипастырями, столько вопросов задавала. Императрица рассказывала собравшимся о стране лилипутов из книги о Гулливере, где шла война не на жизнь, а на смерть из-за того, с какого конца разбивать яйцо, прежде чем его есть — тупого или острого. Можете вы представить себе, чтобы людей отправляли на костер или кол из-за того, что взялся с тупого конца? Все засмеялись, зашумели: — Да чего уж… — Нелепо же… — Кто и выдумал… — Нелепо?! А не страшно? — Сенаторы и архипастыри замолчали, чувствуя, что сейчас что-то будет. — Помните ли вы о Соборе 1667 года? Не можете не помнить. А об акте 13 мая того Собора тоже помните? Помнили, конечно, но не все и не всё: сенаторам это досконально помнить ни к чему, да и архиереи больше помнили о проклятьях, положенных на головы тех, кого после назвали раскольниками и старообрядцами, на кого наложили столько проклятий, что им бы и существовать перестать, ан нет, живут и даже здравствуют! Правда, большинство либо в леса ушло от Церкви подальше, либо вовсе за пределы России бежало. Ну, бежали и бежали, чего о них мыслить? Нет больше по городам и весям старообрядцев тех, можно бы и не поминать. Такого сразу увидишь — двумя перстами крестятся, а в остальном люди как люди… А императрица продолжила говорить; она уже отложила свои листы и вперилась взглядом в сидевших в напряжении священников. В следующие минуты все осознали, что, в отличие от них самих, государыня знает этот акт едва не наизусть, слова из него приводит по памяти, о чем речь — понимает хорошо. — …что это, как не перебранка между собой базарных торговцев, что это, как не лай собак на толпу проходящих! Кто-то из святителей рот раскрыл возразить, но не успел, взгляд и движение руки государыни пригвоздили к месту и заставили молчать. — Да, да, преосвященные отцы, в этом вашем акте мы вот что вычитали… «аще же кто умрет в упрямстве своем, да будет и по смерти не прощен и не разрешен…» Это, господа,
значит, что тела умерших в непокорстве отцам 13 мая до Страшного суда не предадутся разложению, что их, как говорится, не будет принимать земля. Это отцы обещают нам во имя Великого Бога. Так ли, преосвященные отцы, поняли мы ваш соборный акт от 13 мая? Отцы молчали, точно враз все оглохли. Императрица позволила осознать сказанное и взялась снова: — Так отчего же Бог не послушал и не слушает вас, отчего не видели мы ни одного такого знамения? Господа, слышали ли вы когда-нибудь, чтобы какого-нибудь старообрядца не приняла земля? Преосвященные отцы! Дайте же нам такое знамение, покажите нам такие телеса, или хотя одно такое тело покажите, или же откажитесь от своих запретов! В полной тишине раздался невольный короткий смешок одного из секретарей, записывавших за императрицей, вернее, должного записывать, что он делать давно бросил, слушая государыню с раскрытым ртом и напрочь забыв об обязанностях. Екатерина успела это заметить и подумать, что ему надо дать переписать заготовленную речь, хотя сама от той заготовки давно отступила. «Ничего, вспомню, что говорила, и запишу сызнова. Того стоит». Сенаторы пытались скрыть улыбки, осознав, что разнос касается не их, а вот священники сидели точно на горячих углях. Чертова немка! Кто только научил ее тот акт со тщанием читать? Знали святые отцы, все знали и помнили, и про нелепость тоже помнили, хуже того, уже поняли, к чему императрица клонит. Не Собор 1667 года ее больше волновал, а указ Святейшего Синода от 15 мая 1722 года. Так и есть, именно его цитировала Екатерина: — «…которые хотя святой церкви и повинуются и вся церковныя таинства приемлют, а крест на себе изображают двумя персты, а не триперстным сложением, тех, кои с противным мудрованием, и которые хотя и по невежеству и от упорства то творят, обеих писать в раскол, не взирая ни на что». Многие церковники головы вскинули: верно царица выдержки из указа Священного Синода приводит, да только он на основе указа Соборного написан, в подтверждение. Что с того? — Телесные озлобления и смертельные казнения, кнут, плети, резания языков, дыбы, виски, встряски, виселицы, топоры, костры, срубы — все это против кого? Против людей, которые желают только одного: остаться верными вере и обряду отцов! Святителей ли я вижу? Христиане ли передо мной зверятся и беснуются? Теперь ей уже возражали: что же, неужто против все поворачивать и решения Собора объявлять неправедными? — Не трогаю я ваших запретов и проклятий, не прошу возврата к старому. Хотя проклятия ваши на ваших же предков ложатся, потому как деды ваши и прадеды двуперстно крестились. Одного прошу: акт от 15 мая 1722 года заменить актом ему противоположным. И снова несогласие, мол, святая Церковь непогрешима, а Собор — глас ее. Екатерина холодными голубыми глазами разглядывала членов Синода: упорствуют, не желают отменять дурной указ, что за двуперстие почти анафеме предает, таинств церкви лишает и еще много на что обрекает. И с чего не хотят-то? Только из желания на своем настоять, ведь смутились, пока доводы приводила. Императрица подняла руку, дождалась, пока притихли, и вдруг объявила: — Преосвященные отцы! Вот мои два перста. Вот я при всех вас этим двуперстием полагаю на себя знамение креста, полагаю твердо и истово, как крестились предки… Наблюдая за тем, как императрица перекрестилась двуперстием, многие даже лишний раз сморгнули, не веря своим глазам. Но Екатерина, снова и снова требуя от преосвященств одуматься, перекрестилась во второй и в третий раз! Она не зря собрала и послушный себе Сенат: когда члены Синода все равно стали возражать, сенаторы призвали саму императрицу издать манифест, объявляющий свободу
креста и обряда. Нет, эта половинчатая мера была Екатерине ни к чему, давление на Синод продолжилось, императрица объявила, что принимать такую меру против воли Синода негоже. Но не успели преосвященные отцы воспрянуть духом, как получили такую оплеуху, от которой и вовсе взвыли. Екатерина заявила, что, поскольку терпеть в государстве, Провидением ей данном, такое надругательство над верующими не может, то издаст другой манифест… об отмене государственной религии и полной свободе вероисповедания! Тут уж не то ахнуть, в обморок не упасть бы! Члены Синода взвыли. Екатерина снова взялась им открывать глаза на положение дел в России, упирая на неправедное деление церкви во времена раскола. — Отцы архипастыри! Куда вы завели, до чего вы довели и куда ведете свою отеческую церковь, российский православный народ и нас? Истязания только за то, что по-дедовски двуперстием крест на себя налагают? Лишения святых таинств за то, что не так пальцы при этом держат? Да вы сами веруете ли?! Не прошу к старому вернуться, но и наказывать за него не смейте! Члены Синода, кажется, поняли главное — их никто не заставляет возвращаться к старому двуперстию, а только требуют за это не преследовать. Это было уже легче, потому что императрица крута, ох, крута, еще не забыли пастыри Афанасия Мацеевича. Разгонит, как пить дать разгонит! А уж о свободе вероисповедания… об этом и думать страшно, это не секуляризация земель, это куда хуже! — Секретарь, пишите: «На общей конференции Сената и Синода 15 сентября 1763 года определено: тех, кои церкви Божией во всем повинуются, в церковь Божию ходят, отца духовнаго имеют и все обязанности христианские исполняют, а только двуперстным сложением крестятся, таинства ея не лишать, раскольником не признавать и от двойного подушного оклада освобождать». Из залы вышли мокрыми и императрица, и все присутствовавшие. Секретаря Екатерина велела позже вызвать к себе, чтобы дать свою речь, потому как он ничего не записал, хотя Потемкин, сидевший за столом рядом с обер-прокурором, утверждал, что все запомнил слово в слово и сам может секретарю пересказать. Сенаторы словно в забывчивости снимали парики и ими же обмахивались, тихонько меж собой переговариваясь: — Ох и крута матушка… — Эк как она Синод приложила… Членам Синода обмахиваться было нечем, они тоже взмокли, торопились на воздух дыхание перевести да подумать. Вот тебе и Екатерина Алексеевна! И упрекнуть не в чем, все разложила так, словно сама семинарию окончила. Вспоминая угрозу свободы вероисповедания для России, с сомнением качали головами: нет, не посмела бы. Но тут же приходило и другое сомнение: посмела. Орлов усомнился: — Они все одно, Катя, не рискнут на прежние места возвращаться, побоятся. — За гонения наказывать стану жестоко, как за неисполнение указа. Но и на старые места звать не буду, без того есть где селиться. Россия полупустая, чем иноземцев привечать, так лучше своих вернуть и из лесов выманить. Конечно, и вернулись не сразу, и из лесов не все вышли, но обратный поток бывших беженцев после такого решения был очень заметен. Позже Потемкин едва не половину южных земель приезжими заселил, где иноземцами, а где и теми же старообрядцами.
Не успели переехать в Царское Село да там несколько обжиться, как из Петербурга примчался гонец с неприятным известием: большой пожар! Погода сухая, не по-майски жаркая, первыми занялись пакгаузы на Васильевском острове, где пенька хранилась. От них по всему острову заполыхало. Екатерина вздохнула: на Васильевском здания сплошь деревянные, старые, дом к дому вплотную, там и выскочить не успеешь, ежели у соседей загорится. Богата Россия лесом, слов нет, но пожары ее беда. Сколько раз Москва выгорала, да разве только она одна? Надо строить из камня, только из него, а то ведь и каменные постройки каковы? Низы каменные делают, а верхние этажи все равно деревянные, но огонь-то всегда по верхам идет, вот и продолжают гореть города… Поручила Ивану Ивановичу Бецкому новую Комиссию по каменному строительству в Петербурге и Москве. Бецкой человек обстоятельный, взялся серьезно, помимо столицы и Москвы планы сделали для многих других городов. Понравилось тоже многим, всем никогда не угодишь. В результате и небольшие города получили четкую планировку, основанную на той, что у них уже была, не сносить же имеющиеся крепкие здания, появились одинаковые постоялые дворы (чтоб сразу было понятно, что это он!), одинаковые здания для присутственных учреждений, тоже ради узнаваемости. Однако сделано все столь внимательно, что один город на другой непохож оказался. Но Екатерину больше беспокоил Петербург. Попытка Петра Великого сделать центр на Васильевском острове не удалась: его каждый год затапливало по верхние этажи, значит, надо строить на левом берегу Невы. Но сами берега поскорей одеть гранитом (тоже Петр не успел). И мостов побольше крепких, чтоб не ездить за семь верст ради какой мелочи. Императрицу раздражало отсутствие нормальных мостов через малые речки, там бывало и того хуже. Заботы, заботы, заботы… Государыня — точно хозяйка большого дома, если хочет, чтобы порядок был, должна сама все знать и помнить. Тяжело? Тогда лучше сидеть и царствовать… пока не скинут. Государыня позвала к себе Панина, чтобы поговорить о цесаревиче. Привычное дело, ей все недосуг, не всякий день сына и видела. Многие считали Екатерину черствой к сыну, она и сама себя немало корила, но поделать ничего не могла. Петр зря сомневался в том, что Павел его сын, лет до двенадцати, а то и долее он был похож на Петра, словно точная копия. Причем, на Карла-Петера Ульриха, каким Фике видела будущего мужа, не подозревая об этом, еще в Эттине под Любеком. Щуплый мальчик, вялый, нерешительный, словно забитый… Как бы ни старалась Екатерина внушить себе любовь к сыну, ничего не получалось, слишком многое сходилось на Павле такого, что заставляло испытывать совсем иные чувства. Умом понимала, что мальчик не виноват, что похож на ненавистного мужа, что с младенчества не закален и нездоров, что прав на престол имеет больше нее самой… Понимала, но сердцем не принимала. Павел похож на Петра в детстве, а Екатерина знала, во что может вырасти такой характер. Он был похож на Петра и внешне, а видеть перед собой ежедневное напоминание о прежней несчастной жизни и, тем паче, убийстве бывшего мужа тяжело. Иногда едва сдерживалась, чтобы не крикнуть: — Да не смотри ты на меня так! Ведь как бы ни пряталась сама от себя государыня, внутри знала, что если и убили Петра самовольно, это совпадало с ее собственным желанием. Желала Екатерина смерти свергнутого
мужа, Орловы верно угадали, не могла не желать, поскольку не было у нее другого выхода. Пожалуй, отдай она тотчас власть маленькому Павлу, а сама останься регентшей, ей бы простили, но Екатерина не желала смотреть, как правят другие, она желала править сама, знала, как это делать, верила, что сумеет, понимала, что справится. Но сын-то был рядом, и один его вид извечно кричал: «Захватчица!» Нет, Павел не рискнул бы такое сказать, став взрослым, думал не раз, а вслух не произнес, мать всегда была сильней. Но она-то знала, что это так! — Никита Иванович, каков цесаревич ныне? — Усерден, особенно в точных науках. Изряден во французском и немецком… весьма изряден. Голубые глаза императрицы смотрели холодно. — Математике его Порошин учит? — Да, и хвалит. — Я вторично пригласила Даламбера к цесаревичу, предложила и всех его друзей пристроить в России с выгодой, содержание назначила баснословное — 100 тысяч франков, кто ему еще такое даст. Ведаешь ли, что ответил? Панин знал, что Даламбер вежливо, но твердо отказал, знал, что императрица о его осведомленности знает, потому отрицать не стал: — Отказал, каналья. — Да не о том речь, он Вольтеру написал, что страдает геморроем, а в России сия болезнь плохо переносится и к нежданной смерти приводит! Панин уж на что опытный царедворец и дипломат, но стушевался, не зная, что ответить. Намек Даламбера на убийство Петра был слишком явным. Но Екатерина махнула рукой: — Без него обойдемся! Только на военные страсти не налегай, а то как бы в родителя своего не удался с муштрой-то. Мыслю, что не только наукам и языкам цесаревича учить надо. Знаю, знаю, что этикету тоже учишь и о литературе речь ведешь, знаю, что наследник читает много. Я о законоучителе речь веду. Никита Иванович благоразумно молчал, было ясно, что императрица все решила, а теперь только ставит в известность, что же тут возражать? — Надобно, чтоб не только французскую литературу знал, но и нашу, пусть вон Сумарокова читает, а не только Корнеля. В Троице-Сергиевой лавре проповедь слушали учителя риторики Платона. Умен, образован, многими языками владеет… Мыслю его пригласить законоучителем к цесаревичу. Хитрый Панин уже все знал, что помимо ума преподаватель риторики в Троицкой семинарии хорош собой, но он и впрямь отменно образован — блестяще окончил Славяногреко-латинскую академию, только после того принял постриг. О Платоне отзывы самые лестные, что об уме, что о знаниях, что о нраве, хуже от такого назначения никому не будет. — Верно рассудили, Ваше Величество, Платон достоин доверия. — А ты откуда знаешь? Разведал уже все? Панин развел руками: — Должность у меня, матушка, такая… Ох и хитрецы, как надо в чем покаяться или смущение изобразить, сразу «матушкагосударыня»… Небось требовать чего стал, «Вашим Величеством» звал бы. — Каков нрав-то у цесаревича? Только честно отвечай, мне экивоков не надо. — Всем хорош, умен, незлобив, хотя бывает строптив, одно дурно — тороплив больно. Во всем словно спешит: пораньше встать, пораньше поесть, пораньше уроками заняться, пораньше закончить, пораньше да побыстрее поужинать, пораньше спать лечь… И наутро все снова поскорее…
— К совершеннолетию стремится? Ох, опасную тему задела государыня! Ее голубые глаза снова смотрели, точно два клинка сверкали, и свои глаза отвести нельзя, и увернуться тоже. Панин выдержал, твердо смотрел, твердо ответил: — Нет, о том речь совсем не идет. Просто торопится жить. Выдержал и пытливый взгляд императрицы после ответа. Так и не понял, поверила или нет. Но Панин сказал правду, пока с цесаревичем таких разговоров не вели. И оба — Екатерина и Панин — понимали, что это пока. Осталось у нее шесть лет, встанет за то время на ноги, чтобы и собственный сын не смог воспротивиться, значит, будет править дальше, не встанет… Никите Ивановичу даже думать об этом было страшно, хотя сладко. Павел в двенадцать лет — это одно, а в восемнадцать — совсем иное. Но Панин и у себя подавлял такие опасные мысли, пока не время, еще не время… А мысли ненароком и выдать можно, причем не только хитрому Шешковскому, но и вон Екатерине, она нутром опасность почувствует. Платона пригласила, он был законоучителем Павла до самой его первой женитьбы — до 1773 года, но и потом не оставлял своим вниманием. Чего от нее ждали? Что престол Павлу уступит, а сама регентшей сядет, что замуж выйдет, что вовсе в монастырь уйдет — убийство мужа отмаливать. А она хотела жить и править. И муж ей не нужен; Гришка Орлов есть, пока хватит. Григория она любила какой-то смешанной любовью. Это был отменный любовник в постели, сильный, красивый мужчина, вслед которому, даже помня о его положении, невольно оглядывались женщины; Григорий умен и добродушен, искренен, ласков и весел, когда в хорошем настроении, он отважен и добр. Но вместе с тем это вопиющий лентяй, не подчиняющийся никаким требованиям дисциплины, не способный долго заниматься никаким делом, зато легко бросающий порученное на полпути, если ему стало скучно. Орлов сообразителен и схватчив, но совершенно неразвит и необразован. Знаний никаких и стремления серьезно овладеть ими тоже. Подвержен вспышкам гнева или, наоборот, меланхолии. В первом случае находиться рядом становится просто опасно, потому что Григорий не смотрит, кто перед ним. Во втором не легче, потому что тоска, которую Орлов разливает вокруг, способна утопить любого и отравить жизнь самым веселым людям. Екатерина сразу после переворота подарила ему два имения — Гатчину и Ропшу. В Ропше появляться не очень-то хотелось, а вот в Гатчине Григорий затеял строительство большого дворца и разбивку немалого парка. Царственная любовница поощряла любую его деятельность. Ивану Ивановичу Бецкому, возглавившему Комиссию по каменному строительству в Петербурге и Москве, с которым Орлов принялся советоваться по вопросам планировки, объяснила: — Чем бы дитя ни тешилось… Это было верно, вторая сторона любви Екатерины к своему Гришеньке была именно материнской. Великовато дитя, к тому же сильно как бык, но императрица чувствовала себя обязанной этого бычка просвещать и воспитывать. Гришка легко увлекался очередной идеей, загорался, развивал бурную деятельность, но так же быстро остывал и… увлекался новой идеей. Кое-что за него доделывали другие, что-то оставалось брошенным на произвол судьбы на половине пути. Но иногда Орлова захватывал очередной приступ сплина, и он становился невыносим; Екатерина с облегчением вздыхала, отправляя любовника в его обожаемую Гатчину. Григорий и впрямь построил дворец и разбил там очаровательный парк, именно потому Гатчина стала
такой двуликой — часть построек и парковых украшений принадлежали Орлову и выполнены в стиле барокко, а часть — Павлу I, любившему строгость и казенный вид. Именно сыну Екатерина подарила выкупленную после смерти Орлова у его наследников Гатчину. Привить Григорию Орлову чувство ответственности не удалось, воспитывать усидчивость было поздно: если этого не заложили в детские годы, откуда взяться, когда детина уж под потолок вымахал? Но Екатерина любила своего детинушку, хотя временами и сердилась на него. Уже осознав, что женитьбы не будет, Григорий то старался показать себя хозяином положения хотя бы так, хамил императрице, грубил при всех, иногда даже унижал в присутствии придворных, то становился покладистым и просил прощения. Только любящая женщина могла простить такое поведение. Алехан злился, временами устраивал брату выволочки, несмотря на то что был моложе него, требовал, чтобы Гришка не рисковал, ведь, не ровен час, удалят от двора, все потеряет. Григорий каялся, вздыхал, напивался, снова каялся и… изменял своей Кате, причем чем дальше, тем чаще. Екатерина была в расцвете сил, но уже в конце того расцвета, тридцать пятый год, несколько беременностей и родов, выкидыши, постоянная занятость… но главное — время. Все против нее, а вокруг молоденькие девицы так глазками и стреляли, и Орлов молод и силен, точно бычок-двухлеток или жеребец застоявшийся. Она и сама ненасытна, только и спасало, но понимала, что время идет, с каждым годом удерживать любовника будет тяжелее. Первое время надеялась на разумное поведение, на то, что будет нужна не только как женщина в постели, но и как наставница, императрица… Но управление государством не для Гришки, его больше интересовала внешняя часть, разбираться в бумагах не хотел. Наставничество все больше превращалось в докуку. Опасаясь превратиться в нежеланную ворчунью, Екатерина постепенно перестала поучать и поручать что-то серьезное и смотрела на увлечения своего Гришеньки как на баловство. Пусть уж другие занимаются делами, а Гриша развлекается. Одним из таких «других» мог бы стать толковый Потемкин, но тот куда-то запропастился. Екатерина даже рассердилась, вспомнив, за что отчислили из Московского университета Григория. Да, видно, права пословица, что горбатого только могила исправит… Учиться не пожелал и работать не хочет. Екатерина сама себе не признавалась, что вот это — то, что она поверяла Потемкину свои самые важные мысли и что он ей нравился как мужчина, и этот мужчина ею пренебрег, со всем порвал резко и без объяснений — обижало больше всего. Вот какие люди ей нужны, но такого приручить нелегко. Исчез вдруг, словно его императрицыны милости и не интересуют. Что за люди, которым и близость к трону не важна, только бы самим себе угодить! Конечно, постепенно досада на Потемкина, не желавшего служить при дворе, забылась, отвлекли другие мысли. Екатерина не подозревала, почему Григорий Потемкин избегает двора и ее общества. Но в один из дней вспомнила: — Гриша, а где он ныне? Орлов только рукой махнул: — Лентяй твой Потемкин, лежит, в потолок глядючи, и вирши сочиняет. — Принес бы хоть почитать. — Не про нас, видать, писано… — Ну, вольному воля, — обиженно поджала губы Екатерина. Екатерина знала, кто и без Орлова найдет, у нее была новая фрейлина — Анна Протасова. Ох и ловка да сообразительна! Но главное, всезнайка, эта не то что Потемкина, иголку в целом
поле стогов с сеном сыщет. Но искать все равно начала не сразу: Екатерина была на Потемкина обижена за его пренебрежение ее милостью. К обиде государыни добавлялась обида женщины, ведь не раз ловила на себе восхищенный, влюбленный взгляд Григория Потемкина, уже показалось, что он и впрямь влюблен, а тут на тебе!
Григорий Потемкин Потемкин действительно лежал, но не стихи сочинял, а страдал. В один из вечеров Орловы за ужином затеяли вдруг спор, это бывало часто, и драки вспыхивали тоже, но раньше все обходилось, а тут повздорили и подрались всерьез. Потемкин потом и вспомнить не мог, кто именно из братьев его «приложил», да так, что в голове не просто искры, а полное помутнение произошло. Когда очухался, голова болела и глаз тоже. Посоветовали позвать Ерофеича, знахаря, который гвардейцам помогал часто. Но Ерофеич если и мог лечить, то похмелье, раны или жестокую простуду да еще срамные болезни, ежели уж совсем худо, а что делать с головой, которая без похмелья болит, не знал, с глазом — тем более. На всякий случай посоветовал повязку да попарить. Расчет один — не помрет, так будет жить. Потемкин не помер, но на свое счастье завязал только один, больной глаз, правый не позволил. От повязки не только не полегчало, а жар поднялся страшный, не выдержал, сорвал все тряпки и взвыл окончательно — на глазу словно нарост огромный. — Это у тебя чиряк не наружу, а внутрь вылез! — авторитетно объявил знахарь. — Таперя терпи, пока прорвет. Что это было, так и не поняли, только Потемкин терпеть не стал и тот «чиряк» ковырнул булавкой. Следующие дни он и впрямь лежал, точно бревно, закрыв окна и потушив свечи, потому что остался совсем без глаза, окривел на всю жизнь. Хотя саму жизнь он теперь считал конченой. Одноглазому при дворе делать нечего, а слепому — тем более. Но Григорий Александрович не ослеп, на удивление второй глаз не воспалился и видел хорошо. Однако лицезреть месиво вместо левого глаза никому не приятно. Через пару недель лежать надоело, встал, полюбовался на свою рожу в зеркало, перевязал шарфом глаз и потребовал редьки! Потемкину пришлось заказать на глаз повязку, потому как выходить в таком виде не то что к императрице, но и на рынок страшно. Многочисленные его портреты потом рисовались без повязки, но всегда в четверть оборота, а левый глаз рисовали с правого. Многие дамы признавали, что его красивое, мужественное лицо не портила даже черная повязка. Но тогда он о приятности своей наружности не думал, жизнь вдруг перестала иметь смысл. Он так мечтал встать рядом с Екатериной, даже самому себе не сознаваясь, что давно влюблен, нет, не в императрицу, а просто в женщину, умную, развитую, решительную. Только что он против нее? Правда, когда Орловы вдруг вознеслись, а потом и его самого императрица возвысила, поручение важное дала и даже камер-юнкером сделала, начал верить в свою счастливую звезду. А уж когда и вовсе начала выделять даже перед Орловыми не только за паясничанье, а в серьезных разговорах, так и вовсе духом воспрянул. Они подолгу беседовали о религии, о философии; Потемкин пересказывал, что узнал из греческих книг, спорил, временами изрядно горячась и забывая, что перед ним императрица. Екатерине нравилось его остроумие, его начитанность, способность толково излагать свое мнение, а еще его умение мыслить по-государственному. Она уже уловила в Потемкине человека, которого можно выучить в хорошего политика и организатора, нужно только приставить к делу. Григорий и сам не отдавал себе отчета, что, кроме серьезных разговоров, замечала Екатерина и его статность, красоту, конечно, он не Гришка Орлов, который первый красавец
России, но остроумие многое может заменить. Самому себе не признавался Потемкин, что страстно хотел бы заменить Орлова во всем. А теперь что толку от этих мечтаний? Одноглазому ни на службе, ни тем паче рядом с императрицей делать нечего. Лились горькие слезы у лежащего в темноте человека, который никогда ни над чем не плакал. От слез пострадавший глаз щипало, а вытирать было больно, потому плакать Потемкин перестал, но на душе не полегчало. Однажды он поинтересовался у зашедшего проведать Алехана Орлова, вспоминала ли его императрица и что сказали. Немного смущенный Орлов, понимая, что виноват в увечье Потемкина, нахмурился: — О тебе спрашивала, сказали, что прийти не можешь. Да только не до того ей, Гриць, заговор на заговоре. Ведаешь ли, что Мирович пытался Иванушку-дурачка освободить? — Откуда мне ведать, коли никого не вижу? — То-то и оно, что не до кого государыне, ты уж не обессудь. Полезен ей быть не можешь, так что сиди тихо. Коли деньги закончатся, не стесняйся, дай знать, всегда поможем. И зла не держи, в драке чего не бывает, а уж в бедах после драки мы не виноваты. К чему было булавкой глаз ковырять? Потемкин только зубами заскрипел… Он выпал из придворной жизни, из жизни императрицы, на целых полтора года выпал. Не было сил просто лежать, второй глаз, к счастью, видел, читать можно, а уж думать и того больше; поскольку никто не отвлекал, Григорий снова взялся за учебу, словно торопясь наверстать все, что за свои гвардейские годы упустил. После посещения его Алеханом поспешил скрыться в Александро-Невской лавре, там хоть беспокоить не будут. Многие вопросы, которые не успел изучить, пока недолго был помощником в Синоде у Мелиссино, теперь старался постичь. Он словно продолжал выполнять поручение Екатерины, только уже зная, что это ни к чему. Отпустил бороду и волосы, надел почти рубище. Глаз это, конечно, вернуть не могло, да и душевного спокойствия не добавило, для такого годы нужны, но хотя бы мысли от своей калечности отвлекло и дало возможность головой поработать. В дворцовой суете раздумывать недосуг, теперь с жадностью набросился на теологическую литературу, на историю, размышлять стал над устройством государственным и экономическим. Полтора года строгого поста и размышлений, душу очистил немало, но не до конца, о своих чаяньях по поводу государыни молчал даже на исповеди. Одному только архиепископу Амвросию, с которым был дружен, в письмах честно писал. Когда-то, когда у небогатого Григория Александровича не было денег, чтобы перебраться из Москвы в Петербург и обзавестись амуницией и хорошей лошадью, чтобы служить в Конном полку, к которому был приписан еще императрицей Елизаветой, Потемкин рискнул попросить в долг у Амвросия. Архиепископ деньги дал, надеясь, что Гриць не проиграет их в карты. Деньги принесли удачу; получив от Екатерины после переворота награду, Потемкин поспешил вернуть долг с прибавкой. Но Амвросий взять отказался, прибавку тем паче: — Сыне, отдай сии средства обители или нуждающимся, пользы больше будет. И теперь умный Амвросий не советовал Потемкину принимать постриг: — Не твое это дело, Григорий. Хочешь пользу принести, лучше в миру живи и делом занимайся. От тебя немалая польза России быть может. Потемкин и сам с каждым днем все больше понимал, что не сможет жить в обители, но не мог придумать, как и чем заняться в свете. О том, чтобы вернуться ко двору, и не мыслил. Иногда появлялась идея стать помещиком, завести большое хозяйство, жениться… Но тут же
осаждал сам себя: и это не его, любое хозяйство малым покажется. Побыв рядом с Екатериной и послушав ее на том заседании Сената и Синода, он словно и сам стал мыслить такими же категориями, ему нужно дело на всю страну. Как же он клял тот вечер и свою попытку ковырнуть чирей булавкой! Но сделанного не вернешь, а жить как-то надо было. У дьячка, привезшего императрице бумаги из Москвы, левый глаз закрыт черной повязкой. Чувствовалось, что повязка страшно мешает, а глаз болит, потому как то и дело касался его ладонью. Глядя ему вслед, Орлов усмехнулся: — Как у нашего Циклопа… Екатерина, вышедшая в приемную, чтобы отдать какие-то распоряжения, поинтересовалась: — Какого Циклопа? — Да Гришки Потемкина… — Отчего же Потемкин Циклоп? Орлов уже понял, что проговорился, но делать нечего, пришлось объяснять: — У Гришки левый глаз вытек, тоже с повязкой ходит, вот и Циклоп. — Потому глаз не кажет ко двору? — Спрятался где-то, дома нет, слуги, куда девался, не говорят. Императрица только кивнула, долее расспрашивать не стала, но Григория не обмануло это внешнее согласие — он уже неплохо знал свою Катю. Екатерина действительно заинтересовалась Потемкиным, но разыскать попросила не Орлова, а Анну Протасову. Анна Протасова была фрейлиной ловкой и догадливой, она попала ко двору только что, но быстро стала необходимой государыне, потому что умела хранить секреты. — Аннет, вы должно не знаете Потемкина Григория Александровича? Его надо разыскать, да только осторожно. Главное — не обидеть, знаю, что он глаз потерял, а потому дичится. — К Вашему Величеству привести? — Пока только поинтересуйтесь от моего имени состоянием и дайте понять, что я огорчена, но о нем помню. Анна Протасова прекрасно знала, что лучше всего развязывает языки, а потому на подкуп денег не пожалела. Помнила и то, что государыня благодарной быть умеет — все вернет сторицей и наградит. Но пока для самой Анны лучшей наградой было доверие императрицы. Остальное потом, успеется… Слуги потемкинские деньги любили не меньше любых других, а потому быстро сказали, где прячется их хозяин — в Александро-Невской лавре. Эва куда забрался! — Чего он там делает? — Грехи, видать, замаливает. Протасова отправилась по указанному адресу. Конечно, далеко ее не пустили, но услышав, что разыскивает Потемкина по повелению государыни, живо все запреты забыли. — Посидите, сейчас позовут… Вошедший монах был статным и красивым, невольно залюбовалась, несмотря на черную повязку на левом глазу. Может, он и не монах, но почти в рубище. Смотрел единственным глазом прямо, чуть насмешливо: — К чему понадобился? — Григорий Александрович, Ее Величество велела об вашем здоровье справиться. — Кто?!
— Императрица Екатерина Алексеевна, у нас другой нет. — Передайте благодарность за участие. Неплохое самочувствие. — Ее Величество была огорчена, когда узнала. — Она только что узнала? — Недавно, сразу отправила меня искать. — А… Ну, передайте, что жив, здоров, чего и ей желаю. Он выжидающе смотрел; Протасова неловко откланялась, ведь больше ничего не было велено передавать, только найти и о здоровье справиться. Потемкин посторонился, пропуская фрейлину, уже у двери она вдруг остановилась и вдруг зачем-то добавила, нутром почувствовав, что это нужно: — Императрица очень огорчилась за вас и хотела бы, чтоб вернулись ко двору. — Это она сказала? Анна Степановна только плечами пожала и скользнула прочь. И так многовато наговорила от себя, коли захочет Екатерина Алексеевна, так за этим монахом карету пришлет, а вот за то, что язык распустила, фрейлина могла поплатиться. Ругая себя на чем свет стоит, Протасова возвращалась во дворец. Дай бог, сойдет все с рук, но это хороший урок, чтоб не болтала больше, чем поручают. Протасова ошиблась, монахом Потемкин еще не стал, хотя к тому склонялся. Отлежавшись пару недель в темноте, он все же заскучал: не такова у Григория Потемкина была натура, чтобы даже в таком положении бездельничать, ум требовал пищи, а душа деятельности. Однако появиться в таком виде при дворе он, конечно, не мог, жалости к себе вызывать не желал и нашел себе другое занятие — принялся наверстывать то, что не доучил в Московском университете, и занялся изучением теологии. Философия и теология… что ему еще оставалось в таком положении, каком оказался? Монахи приняли одноглазого философа спокойно, к томам в библиотеке допустили и беседы вели с удовольствием, потому что вместе с глазом ум Потемкин не потерял. Но вот намерение постричься в обители не одобряли: — Не то, Григорий Александрович, тебе надобно, не монашеская у тебя натура. А коли так, то насилие над душой будет. Поживи, подумай, что тебе больше надобно, ежели поймешь, что оно твое, так благословим… Орлов с удовольствием разглядывал картинки в большой книге. Екатерина с трудом сдержала улыбку: точно дите! — Гриша, ты читаешь или картинки смотришь? Тот поскреб затылок: — Писано по-французски, не про меня, а так хоть посмотрю что… — Учи французский, без него сейчас никак. — Ага… — Приставить учителя? — Вот еще! Чего это я, как цесаревич, буду уроки делать? — Кабы у меня было время, я бы грамматикой занялась и не посмотрела, что императрица и мать цесаревича. Учиться, Гриша, никогда не поздно и не зазорно. Давай сама что покажу… Орлов чуть лениво потянулся, захлопнул книгу, учиться не хотелось, напротив, хотелось поскорей потащить Екатерину в постель, уж больно заманчива она была с распущенными волосами и в халате. Ядреная баба, даром что императрица. Брови не сурьмит, лицо не белит, разве что румянит, как принято. Так и то зря. А тело крепкое, сильное и жаркое! Мало какая девка в молодые года такой жаркой бывает.
Екатерине тридцать пятый, немало лет, но для нее возраста словно и нет, только подбородок стал провисать, но это не от возраста, а от того, что слишком много за бумагами сидит. В остальном хороша! Он не позволил больше говорить о французском и учебе, потащил-таки на перину. Опомнились нескоро; прижимаясь щекой к плечу любовника, Екатерина думала о том, как ей повезло с Гришей. Пусть Орлов не больно умен, его канцлером никто ставить и не собирается, для умных дел другие есть, а Гришка и на своем месте хорош. Проснулась она, как всегда, рано — в шестом часу. Этот распорядок дня завела сразу, как только стала сама себе хозяйкой. Конечно, хозяйкой не стала, все равно во всем ограничена, но хоть во дворце по-своему завела. Только приехав в Петербург и оглядевшись, Екатерина поразилась толпам придворных во дворце и вообще в домах у знати. Императрица Елизавета Петровна была большой любительницей всяких приживалок, шутих, убогих, но и без них хватало слуг, прислужников, нахлебников… Приглядевшись, Екатерина, тогда еще Фредерика Августа, быстро поняла, что никто из этих нахлебников делом не занимается, зато все норовят увильнуть, заболтать любое поручение, а то и просто не выполнить. Все понемногу или много, как получалось, воровали или подворовывали, а содержания требовали немалого. Став Великой княгиней и супругой цесаревича, она попыталась изменить систему хотя бы у себя, но встретила такую обиду со стороны неглупой императрицы, быстро осознавшей: на фоне Екатерининой толковой челяди будет особенно заметна бестолковость ее собственной, что предпочла затаиться на время. Но Екатерина не была бы сама собой, если бы не пыталась что-то изменить хоть постепенно. Удалось, ее штат был куда меньше, а делом занят постоянно. Главное — она училась. Однажды уже императрицей Екатерина призналась, что училась с первого дня своего пребывания в России, училась каждый день, записывая или запоминая каждую ошибку, если писать было опасно. Все подмечала, все брала на заметку. Восемнадцать лет учебы не прошли даром, и теперь ей мешала только собственная природная деликатность и неумение жестко потребовать что-то ради себя самой. Вот ради России и общего блага могла и пощечин надавать, а чтоб ради своего удобства заставить что-то делать… тут буксовала вся Екатеринина решимость. И осталось это навсегда. Ее ублажали и немало, но императрица считала себя обязанной щедро за это платить, все фавориты, которые были после Орлова, да и сам Орлов получали невиданные подарки, чиновники, что при ней работали, если дело свое не запускали и старались, наградами бывали осыпаны сверх меры, слуги жили, так не все дворяне могли себе позволить, не знали отказа ни в чем… Но воровали и бездельничали, как в любом другом доме, а иногда и больше, потому что знали — матушка только пожурит или вовсе сделает вид, что не заметила. Когда Екатерине указывали на воровство, она даже смущалась: — Да ведь ему, верно, семью кормить надо… Обслуживать себя старалась сама, помогали только там, где уж никак без прислуги. Орлов не мог надивиться: — Кать, да ведь это слуг работа, а не твоя! Но с первых дней императрица сама зажигала в спальне свечи, сама разводила в холодные дни огонь в камине, сама одевалась по-домашнему. Была в том и своя хитрость, ведь в ее постели часто по утрам еще спал Гриша. Жалея будить любовника и не желая, чтобы его видели, обслуживала себя сама. Когда вернулись в Петербург, завела для фаворита особые апартаменты, связанные тайным коридором с ее собственными, и звоночек провела от себя к
нему. Но Орлов уходил не всегда, после жарких Катиных объятий ему лениво подниматься и топать к себе. Да и ей не хотелось отпускать любовника. Только когда в очередной раз оказалась в тяжести, пришлось Орлову поселиться у себя и приходить изредка больше ради разговоров. Екатерина привычно протерла лицо кусочками льда, заварила сама себе крепкий кофе (полфунта молотых зерен на чашку, не поймешь, то ли напиток, то ли одна гуща, никто такой крепости не выдерживал), съела гренку и села к столу просматривать бумаги. Гришка, сладко потянувшись, отозвался из-за полога: — И чего ты в такую рань поднимаешься? Не то не успеешь со своими бумагами навозиться… — Гриша, дело тебе есть. — Какое? — Любовник явно не горел желанием вскочить и бежать какое-то поручение исполнять. А уж когда услышал, что за дело, так и вовсе пожалел, что из-под одеяла отозвался! — Съезди к Григорию Потемкину да скажи, чтобы поговорить ко мне приехал. — Не знаю я, где он, дома не живет… В голосе любовника явно слышалась обида. — Я скажу, где, в Лавре он. Съезди и верни ко двору, это мой сказ. В голосе зазвучал металл, Орлов взбрыкнул: — Чего это я его уговаривать должен?! Чего он там делает? Екатерина поднялась из-за стола, подошла ближе, явно, чтобы не так слышно было. — Гриша, ежели ты из-за своей глупой ревности будешь мешать ко двору умных и толковых людей собирать… то плохо будет! Кому и в чем будет плохо, не сказала. Орлов обиделся совсем, но что ответить не знал. Императрица вернулась за стол и, принимаясь за очередную бумагу, спокойно добавила: — Поедешь и скажешь, мол, я желаю, чтобы он делом занялся, что он мне нужен. — Каким делом-то? — Потемкин толковей многих министров будет, его надо к государственной службе приучать, а не в иноческом одеянии держать. Был бы добрым иноком, пусть бы постригался, да ведь не про него это. Куда беспокойному Потемкину в обитель? Пусть лучше делом при дворе займется. А что одноглаз… я его не на куртаги зову, коли не хочет, так пусть и не ходит. Орлов сразу повеселел, раз на куртаги не зовет, так пусть Потемкин снимает свою схиму. — Он постригся, что ли? — Нет. — А ты откуда знаешь? — Я не ты, мне узнать недолго. Сегодня съезди, хочу ему дел немало поручить. Полно хандрить и от людей прятаться. Орлов поехал. Екатерина редко приказывала, все больше просила, не только его, всех просила, даже слуг. Однажды долго звонила в колокольчик, чтобы вызвать слугу и отдать письмо, которое требовалось срочно отправить. Никто не приходил, пришлось выйти из кабинета и искать запропастившихся слуг. Через силу нашла их азартно игравшими в карты. На появление императрицы и внимания не обратили. Так же бывало, когда была Великой княгиней, слуги Петра ее не замечали, неужто все повторяется? Что-то подсказало не поднимать шума, чтобы не унижаться еще больше, лучше иные меры принять. Но письмо требовало срочной отправки, и Екатерина просто подошла к одному из
игравших, наклонилась к уху и тихонько попросила отнести письмо вниз: — А пока — за тебя поиграю, чтоб не пропадало. Тут сидевшие опомнились, повскакивали. — Сидите, сидите! Коли колокольчика не слышите, так и продолжайте. Григорий разобрался по-своему, одному из слуг выбил пару зубов и обещал, что ежели еще раз на любой зов сломя голову не прибегут днем или ночью, то собственноручно повыломает всем остальным без разбора прав или виноват не только зубы, но и ребра, и голыми на мороз выставит. Глядя на рослого, сильного, словно бык-двухлеток, фаворита императрицы, слуги поверили, что так и будет. — Чего ты, Катя, их уговариваешь? Сама справиться не можешь, мне скажи или Алехану. Завтра строем ходить будут. Как же ты империей управлять собираешься, коли с десятком слуг совладать не можешь? В таких случаях Орлов чувствовал себя сильным и уверенным. Но бывали минуты, когда Екатерина смотрела ледяным взглядом своих голубых глаз и ее голос тоже отливал серебристым металлом. Тогда лучше подчиняться. Григорий помнил, как в сердцах императрица послала к черту Бестужева. Не посмотрев ни на чины, ни на возраст. Катю лучше не сердить… За Потемкиным в Лавру пришлось ехать, хотя Орлов очень хотел бы, чтобы тот так и остался монахом. — Где тут у вас монах Потемкин? — Кто? — Ну, инок или кто он? — У нас фамилий нет, все братья. А Григория Александровича сейчас позовут, он не монах и не инок, постриг не принимал. — А чего он тут делает? — Просто живет да душевного спокойствия набирается. Орлов вздохнул: — Спокойствия хватает, это верно. Тихо, как на кладбище… Зови, мне недосуг, государыня за ним прислала. Пришедшего Потемкина едва узнал: тот оброс бородищей, сильно похудел, глаз перевязан… Пышущий здоровьем, красивый и уверенный в себе Орлов смотрелся рядом с ним просто великаном, хотя были одного роста. У Григория отлегло от сердца, такой Потемкин ему не опасен, это не соперник. — Государыня желает тебя видеть. Чего со службы-то удрал? Единственный глаз Потемкина глянул насмешливо: — Тебе ли не знать? К чему я государыне? То Протасова приезжала с приветом, то ты вот… — Ах, вот кто донес… — Государыне скажи, что постриг принять решил. За самоволие прощения прошу, потому как сначала болен был сверх меры, а после не решился о себе напоминать. Я думал, вы с Алеханом сами ей сказали. — Не столь ты важная птица, чтоб о тебе с императрицей речи вести. А про болезнь свою сам скажи. Велено мне тебя привезти живого или мертвого. — Зачем? — Это ты у нее и спроси! — огрызнулся Орлов. Очень не хотелось говорить, но совесть не позволила скрыть. — О беде твоей знает, но к делу приставить хочет. К какому, не знаю, не спрашивал. Собирайся. — Завтра приду, Гриш. Видишь ведь каков, разве в таком виде во дворце показываются?
Почему-то именно этот почти домашний, примирительный тон Потемкина примирил с ним фаворита, словно бородатый тезка уступал ему первенство, добровольно отходил в тень. — Ладно, скажу, что завтра будешь. Поутру пораньше пришлю за тобой карету. — Я из дома поеду. — Да ты небось и в седле сидеть разучился! — Этому и за десяток лет не разучишься. Под сводами собора среди церковной тишины раздался смех. — Ладно, — Орлов хлопнул приятеля по спине, — скажу, что утром будешь. Григорию Александровичу казалось, что стук его сердца заглушал звук шагов. Он шел по Зимнему к императорскому кабинету и гадал, что услышит. Выбрит, пострижен, вымыт, портной колдовал всю ночь, но мундир все равно широк, худобу скрыть не удалось… Глаз под повязкой… Но самое страшное — уверенности залихватской поубавилось. По ходу отмечал перемены. По всему дворцу дежурные, как прежде было при Елизавете Петровне в старом дворце, на некоторых форма иная, каждый глазом косил на его повязку на левой стороне лица. Не все знали, кто он и что он. В приемной новые секретари, правда, камердинер Зотов узнал, расплылся в улыбке: — Григорий Александрович… да ты никак уполовинился? Худющий, точно из лазарету… Сейчас доложу, что пришел. — Шепотом добавил: — Спрашивала уже… Секретари сразу другим взором глянули, если государыня ждала да спрашивала, значит, человек важный. Когда уже за Потемкиным закрылись двери в кабинет, секретарь, взятый совсем недавно, поинтересовался у Зотова: — Кто это? — Григорий Потемкин. Глядя, как секретарь пожимает плечами, камердинер хмыкнул: — Помяни мое слово, этот еще себя покажет. Ума в башке на десятерых, только вон видишь, окривел малость. Но он и с одним глазом крепче, чем некоторые с двумя. И непонятно, кого он в виду имел… Потемкин шагнул в кабинет с бешено бьющимся сердцем, поклонился. Екатерина единым взглядом оценила все: повязку, худобу, потухший взгляд. — Здоров ли, Григорий Александрович? — Благодарствую, Ваше Величество. — О твоих напастях наслышана, помочь не могу, но не хочу, чтоб в одиночестве пропадал. Твоя голова России надобна. Коли можешь послужить, так не прячься. — Я могу, только как, Ваше Величество? Он намеренно не звал матушкой, словно подчеркивая образовавшуюся меж ними пропасть. Да уж, такая пропасть, что и не перепрыгнуть, не то что перешагнуть… Екатерина старалась не смотреть на повязку, правда, не портившую красивое лицо Потемкина, напротив, черная ткань на лице придавала ему этакое разбойничье очарование. Одного не хватало Екатерине — блеска во втором глазу. — Про Синод пока можешь забыть, на куртаги ходить не неволю, поедешь в Москву надзирать за пошивом новых мундиров, вот бумага о производстве тебя в поручики. Согласен ли? Что он мог ответить? Что не согласен или что просит оставить к себе поближе в Петербурге хоть двор мести? Заметил Потемкин, как старательно отводила Екатерина взгляд от его повязки, понял для себя, что неприятен ей такой вид, но что он мог поделать?
Склонился: — Согласен, матушка-государыня. Было еще несколько фраз по новой должности, и вдруг уже у двери вслед услышал: — Григорий Александрович… Потемкин повернулся так, словно всю жизнь ждал этого зова. — …в Москве не задерживайся… Только вернись прежним Григорием, научись одним глазом обходиться и живи, как прежде. Понял ли? — Понял… — расплылся в невольной улыбке Потемкин. Нет, не себе она дает время привыкнуть, а ему, чтобы смущаться своего недостатка перестал, чтобы снова взор заблестел, чтобы вернулся к жизни не только внешне, но и душой! — Как очнешься, напиши, другую заботу найду. Вот именно эти последние слова, пересказанные Григорием Орловым своему брату Алехану, и послужили причиной нового разговора с Потемкиным. Разговор был коротким. — Гриша, ежели поперек нашего Гришки к государыне сунешься, второго глаза лишу. Понял? Потемкин усмехнулся: — А ежели она сама его оставит? Алексей Орлов стал серьезен, видно боялся такого поворота дел: — Ну, до того далеко… Ежели отставит, тогда, конечно… Но одно помни: чтоб это не с твоей помощью было, ты меня знаешь, я за брата жизни не пожалею. Рука Потемкина легла на плечо Алехана: — Зря ты меня так. Я супротив Григория не шел. А ему посоветуй, чтоб не только достоинством своим старался, но и башкой тоже работал. С государыней умным надо быть… — Без тебя знаю! Потемкин уехал в Москву и вернулся ко двору только через три года, став действительным камергером.
Всем дело найдется Жаль, потому что у Екатерины и впрямь для толковых людей было много работы, даже Орлову о лени пришлось позабыть. Рядом с трудившейся как пчела Екатериной лениться было просто стыдно. Она сама была занята работой все то время, пока не спала или ела, а спала понемногу и долгие пиры в первые годы правления не слишком жаловала. — Негоже, Гриша, время терять. Орлов очень неглуп, только что не усидчив, тоже брался то за одно, то за другое. Первое поручение — возвращение старообрядцев да приезд иностранцев в Россию — сначала двинулось споро, оно и потом продолжилось, но уже без участия фаворита — тому надоело, нашлись другие дела. Следующим было участие в Комиссии по межеванию. Это трудный, но необходимый вопрос, потому как четкие границы государственных и помещичьих земель никогда не проводились, предстояло разделить, чтобы не было злоупотреблений ни с чьей стороны. Активно занимался Орлов жизнью крестьян, правда, находясь в Петербурге. В 1765 году было основано «Вольное экономическое общество» ради поощрения земледелия и домостроительства. Вначале называлось оно «Патриотическим», потом «Экономическим», потом согласились на «Вольное». Но суть от того не менялась. Все расходы по организации самого общества Орлов взял на себя, и потому немедля был избран его председателем. Июнь стоял в Петербурге теплый, но не жаркий, белые ночи уже на спад пошли, скоро темными станут, но пока еще не только в пять часов, но и в десять светло. Слуги дома графа Григория Орлова на Васильевском едва успевали принимать кареты приезжающих. Дивились: что за напасть, дам не видно, а гости все серьезные, не то что гвардейцы — приятели Орловых. И то, в дом собрались граф Роман Илларионович Воронцов, профессор ботаники Иоганн Петрович Фальк, главный библиотекарь императрицы Иван Андреевич Тауберт, глава Медицинской коллегии Александр Иванович Черкасов, оберпрокурор Сената Иван Григорьевич Чернышов… Слуги уж и головы потеряли от важных персон, коих собралось в большом кабинете Григория Григорьевича Орлова, помимо хозяина, двенадцать человек. Свят, свят! Никак беда какая стряслась или переворот новый готовится? Да нет, Орлов при государыне гоголем ходит, не допустит. Но чтоб к нему столь важные люди таким числом ездили… такого не бывало. Никак и гвардеец образумился?! Заседание и впрямь было важным и исторически значимым. Тринадцать человек собрались, чтобы основать «Вольное Экономическое Общество», которое существует, вернее, активно работает с тех пор почти двести пятьдесят лет! Иван Андреевич Тауберт был немало взволнован: — Полагаю, господа, мы можем начать… Милостивые государи! Мы собрались здесь, чтобы сообща обсудить устав и план наших действий по созданию патриотического общества по исправлению российского земледелия и домостроительства… Общество было создано, председателем его избран хозяин дома, а императрице сочинено письмо с просьбой о покровительстве. Запнулись только на одном: как передавать написанное государыне — курьером или через руки председателя. Орлов закрутил головой: — Полагаю, надо представителям общества самолично к государыне явиться и наши цели
помимо письма изложить. На том и порешили. Орлов два дня ходил важный и какой-то таинственный, словно у него был готов подарок, о котором трудно не проболтаться. Екатерина выпытывала, но Гриша стойко молчал. Зато когда Екатерина услышала о задуманном и увидела своего Гришу во главе такой компании, даже прослезилась. Конечно, она понимала, что фаворита привлекли больше из-за его близости к ней самой, но ведь Григорий быстро показал, что не просто присутствовал на заседании, но и в делах разбирался, и действительно интересуется начатым делом. К гордости за деловую инициативу своих помощников вообще прибавилась почти материнская гордость за ученика — Григория Орлова. Казалось, что Гриша научится управлять государством, всему научится. Императрица даже позволила обществу использовать Императорский герб, а в знак особого благоволения внутри поставить ее собственный девиз, о котором писала еще Вольтеру: пчелы, в улей мед приносящие, с надписью: «Полезное». Официальный ответ об этом дала 31 октября, которое и считается днем основания «Общества». Но несколько дней не могла успокоиться, радовалась за фаворита. Заметивший эту радость Павел сильно приревновал, стал возмущаться, что Орлов только сияет, когда другие работают, а лавры все ему. Не желая стычек между сыном и любовником, Екатерина осторожно попросила: — Гриша, ты бы наладил отношения с цесаревичем, занял и его чем-то… Орлов человек добродушный и незлобивый, он и сам замечал ревность наследника: как тому не ревновать, ежели Панин да остальные вокруг каждый в уши шепчут, что его право на престол, его, а не матери. И что фаворита не любит, тоже понятно, каково знать, что чужой человек с его матерью спит? Наладить отношения с наследником и поучить его чему-нибудь? Не на заседания же общества его брать, какой ему в том интерес? А вот показать кое-что забавное Орлов вполне мог. Он и сам многим увлекался. — Ваше Высочество, у меня занятная вещица есть, на звезды смотреть можно. Хочешь, покажу? Павел чуть набычился, хотелось, конечно, но если б предложил кто другой, а не фаворит… Орлов долго уговаривать не привык: — Пойдешь, нет? Не то снова облаками все затянет, не видно будет. — Пойду… — Тогда к вечеру приезжай ко мне на Васильевский, покажу. Смотреть в телескоп на звезды действительно оказалось интересно; Павел даже захотел и себе такой. — Хочешь, подарю? Цесаревич дернул плечом просто из вредности: — Очень надо! — Ну как хочешь… Телескоп остался у Орлова. Григорий хотел купить и подарить наследнику другой, но отвлекли иные дела. Но наследника не забыл, показывал всякие фокусы, какие увидел в лабораториях академии, водил туда Павла, чтобы удивить, водил даже к Ломоносову. К Михайло Васильевичу он убедил сходить даже Екатерину, так расписывал его знания и умения, его смальты и витражи, что любопытство взяло верх — государыня посетила мастерскую ученого. Правда, оба были в тот день не в духе: у Екатерины болела голова, а у Ломоносова не
сложился с утра какой-то опыт, они не понравились друг другу. А ведь мог сложиться такой дуэт!.. Правда, Ломоносову жить после того оставалось совсем недолго, в 1765 году он умер. Орлов тут же опечатал все документы в кабинете и позже вывез их к себе, не желая, чтобы чтото попало в руки противников Ломоносова. Если бы еще Григорий Григорьевич сумел разобраться в том, что вывез, или посадил разбираться кого-то толкового! Но этого тоже, увы, не случилось, Орлову оказалось недосуг: был занят амурными делами и заботой о сохранении своего положения при императрице. Но наставлять наследника не прекратил, только делал это по-своему — водил к фрейлинам, чтобы тот привык к дамскому обществу в вольной обстановке. Фрейлины смущались, цесаревич тоже, однако быстро привыкли все, появление одиннадцатилетнего мальчика стали воспринимать как нормальное явление. Сама Екатерина иногда посмеивалась над сыном, пытаясь вызнать у него, какая девушка ему нравится больше. Никому не приходило в голову, что в таком возрасте рановато интересоваться девушками. Орлов на подобное замечание только плечами пожал: — Глупости! Я в его возрасте был силен как лев! И ничего, по сей день не износился, не стерся. Государыня согласилась с таким заявлением: если равняться на Гришу, то получалось, что чем раньше начнешь, тем лучше будет получаться… Панин ворчал почем зря, на него никто не обращал внимания. Мудрый Платон делал вид, что ничего такого во дворце с наследником не происходит. Фрейлины строили цесаревичу глазки, а тот млел. — А что это ты мне, Никита Иванович, о влюбленности Великого князя не рассказываешь? Панин раздраженно пожал плечами: — За амурные дела у нас граф Орлов отвечает. — От него и знаю, что цесаревич в Чоглокову влюблен и о супружеской измене серьезно рассуждал. А ты-то стихи цесаревича читал? Екатерина, хоть и шутя, говорила о том, что было действительно. Григорий Орлов решил просветить Павла по амурной части, принялся водить мальчика в комнаты фрейлин, настаивая, чтобы тот выбрал себе лапушку, не в любовницы, конечно, но чтоб понял, какая ему нравится. Неожиданно для всех Павел на двенадцатом году жизни влюбился в Веру Николаевну Чоглокову, сироту, которую Екатерина взяла себе во фрейлины. Ко времени рождения Веры тогда еще Великая княгиня Екатерина Алексеевна со своей надсмотрщицей и доглядчицей Марией Чоглоковой уже примирилась. Мало того, Чоглоковы сами стали помогать любовным связям Екатерины, ну и себя не забывали. Родив за четыре года пятерых (меж ними были девчонки-двойняшки), Чоглоковы продолжали бы производить потомство ежегодно, да только умер сначала муж, а потом и Мария. Но Мария, уже будучи очень больной и немощной, вдруг влюбилась в Глебова, который быстро сообразил, что страсть к нему троюродной сестры императрицы (тогда ею была Елизавета Петровна) может принести взлет карьеры, а больная жена долго не проживет. Рассчитал верно, Елизавета Петровна Глебова всячески возвысила, сделав даже генералпрокурором Синода и отдав ему поставки в армии, а Марья Чоглокова второго супруга от себя быстро освободила, умерев вскорости после венчания. Остались Глебов при должности, а дети сиротами. Старшие были быстро выданы замуж, а младшую Веру Екатерина взяла к себе. Вот в эту хорошенькую фрейлину и влюбился цесаревич. Сама Вера была всего на год
старше, ей шел тринадцатый. Но страсть развивалась по всем правилам, Павел даже стихи посвятил своей пассии: «Я смысл и остроту всему предпочитаю, На свете прелестей нет больше для меня. Тебя, любезная, за то я обожаю, Что блещешь, остроту с красой соединя…» Весь двор с насмешкой наблюдал за этим «романом», но Екатерина забеспокоилась серьезно: — Ты, Никита Иванович, Порошину скажи, чтоб ежеминутно цесаревича блюл, не то наделает делов. Ежели он за Чоглоковой ухлестывать будет да ее обрюхатит, то ничего. А ну как кого серьезней, за кем старшие есть? Панин усмехнулся: — Давеча, сказывали, к цесаревичу пристали с женитьбой, так он заявить изволил, мол, как женится, женку свою любить будет и ревнив будет очень. А рогов не потерпит, хотя слышал, что этих рогов, тот, кто их носит, и не чувствует вовсе. Отсмеявшись, Екатерина покачала головой: — Рано ему жениться, глупости все это. Григорию Григорьевичу скажу, чтоб больше не таскал к фрейлинам, не то получим ухаря раньше времени. Никита Иванович с горечью подумал, что об этом раньше печься надо было, пока Орлов не во всем Павла Петровича просветил, ни к чему и вовсе его таким делам да мыслям обучать… Глядя вслед уходившему Панину, она задумалась, что не только в амурных делах Павел вдруг ловок оказался, воспитатели рассказывали, что и во всем взрослым держится. Хотя нет, в нем взрослость чередуется с детскими слезами и досадой. Может в театре рассуждать об игре актеров, точно взрослый, злится, ежели аплодировать начнут раньше него, и тут же расплакаться, не в силах выдержать долгого сидения за столом на дворцовых куртагах. Екатерина вздыхала, с годами Павел все больше напоминал ей Петра. Внешностью перерастал и становился круглолиц, а вот нравом… Как-то раз Орлов, которого цесаревич страшно ревновал к матери и потому не любил, фыркнул тихо сам с собой: — В кого у него нос репой разъезжается с годами? Екатерина тихонько хмыкнула: — В бабку. Императрица Елизавета хоть и красива была, а курноса. Худо, что Павел к ее чертам черты своего отца добавляет. — Некрасив был? — Некрасив. И этот некрасив будет. Екатерина была права: симпатичное в раннем детстве лицо Павла со временем становилось все менее привлекательным. Никому верить нельзя, никому! Уж от кого, а от Кирилла Григорьевича Разумовского подвоха никак не ожидала. Он не последним был среди тех, кто ее на престол возвел, это Кирилл Григорьевич Тауберту манифест о восшествии на престол принес и напечатать заставил, а теперь… Брат фаворита императрицы Елизаветы Петровны Алексея Григорьевича Разумовского Кирилл давным-давно был гетманом Малороссии. Екатерина знала, что в Батурине Разумовский
царь и бог, но не верила, что может пожелать отделиться. Чего ему не хватало? Почти сам себе хозяин, а ежели решит отдельно от России жить, его турки быстро раздавят и тогда за Россию с новой силой возьмутся. Не верила, что этого может не понимать Кирилл Григорьевич. И вдруг… Одно за другим два прошения в Сенат, нет, не от самого Разумовского, не столь глуп и слишком хорошо придворные порядки знал, чтоб головой рисковать, но и о прошениях не знать тоже не мог. Казаки просили сделать гетманскую булаву наследственной в роду Разумовских! На что он рассчитывал, что Екатерина не рискнет против своего бывшего наставника силу применить? Что недосуг ей в борьбе за престол еще и за Украиной приглядывать? Или просто, что не поймет, к чему все ведется? Ошибся Кирилл Григорьевич; императрица все поняла, опасность осознала и не испугалась. Булаву пожизненно в род Разумовских отдать — значит власть этого рода над Украиной утвердить, останется только короноваться. Казаки хлопочут? Тоже ясно, почему — за их спиной турки стоят, небось помощь обещали. Позвала Вяземского: — Александр Алексеевич, вызови-ка мне Разумовского в Петербург. — А как не поедет? — А ты не говори зачем, со всеми почестями вызови. — А зачем? Императрица строго посмотрела на генерал-прокурора Сената: — А вот привезешь, так и скажу. — Хитро улыбнулась: — Напомни Кириллу Григорьевичу, как я пред ним Великой княгиней навытяжку стояла. Разумовский приехал, но прежде него приехало все семейство. К государыне явился королем, чувствовал себя почти равным, смотрел уверенно. Но услышал то, чего никак не ожидал. Справившись о здоровье и благополучии, Екатерина вдруг… предложила подать в отставку! — С чего это? — Слышала я о недугах твоих, Кирилл Григорьевич. — Каких?! Гетман был здоров как бык и помирать или болеть не собирался. Императрица наклонилась ближе, шепотом сказала: — Самостоятельностью заболел… Но Разумовского так просто не возьмешь, откинулся на спинку кресла, рассмеялся, точно хорошей шутке: — Так ведь это как посмотреть на сей недуг. Для кого недуг, а для кого благо. Голубые глаза стали стальными: — И для тебя, и для меня — болезнь. Малороссии без России не бывать. — А я и не прошу. — Со мной в прятки не играй. Еще раз предупреждаю: самостийности Украины не потерплю! Позвонила в колокольчик, велела принести вина да фруктов, больше разговор о самостоятельности Украины не вела и, только когда Разумовский уже уходил, снова тихонько предложила: — Подай в отставку, Кирилл Григорьевич… Тот покачал головой. — Гетмана из столицы не выпускать, а буде сам отъедет, догнать и силой вернуть! Распоряжение отдала так, чтобы он слышал.
Разумовский усмехнулся: войной пойдешь? Слаба ты еще, Екатерина Алексеевна. Но уехать не спешил, ни к чему суетиться, и так пересилит. Ошибся, начали давить со всех сторон, Вяземский открыто сказал, что императрица намерена упразднить гетманство, да не хочет, чтоб это выглядело точно его опала. — Ты бы подал в отставку, Кирилл Григорьевич… Но не уговоры и не угрозы убедили Разумовского, постепенно он понял и то, что Екатерина в силу вошла, и то, что действительно добра стране желает. А еще… жена поедом ела, потому как ее за строптивого мужа ко двору не пускали. Быть в столице и сидеть почти взаперти… какая женщина такое выдержит, тем паче Рождество скоро, балы начнутся, маскарады, куртаги — всякий на свой лад! Но видя опалу со стороны императрицы, придворные сторонились Разумовских, словно чумных. — Чем провинился-то, Кирилл Григорьевич? — молила супруга. — Повинись, государыня, говорят, милостива, кто не противничает, всех прощает. Слышала, даже Румянцева, который вовсе присягать отказался, и того простила! — В отставку подавать не хочу, от гетманства отказываться. Екатерина Ивановна ахнула: — А на твое место небось Гришку Орлова метит? Кирилл Григорьевич невесело рассмеялся: — Нет, Гришку она от себя не отпустит, больно дорог, а вот Алехана или Федора может. Все разъяснил Вяземский, покачал головой при очередной беседе: — Экий ты, Кирилла Григорьич! Никакого гетмана Орлова не будет, потому как гетманства не будет. А тебе предложено фельдмаршалом стать и там же управлять, только большей частью собственными имениями, кои тебе государыня дать намерена. Было о чем задуматься. Ясно, что Екатерина не позволит передавать гетманство по наследству, поделит Украину, а не позволит. Резон для России в том был: отдельная Украина — приманка для турков и угроза явная. В Петербург приехал старший из братьев Алексей Григорьевич Разумовский, благодаря которому и весь род в люди из пастушества выбился. Алексей после смерти своей тайной жены императрицы Елизаветы сильно сдал, постарел, большую часть времени проводил в размышлениях у огня, который велел разводить в камине и в летнюю жару. Старший брат и посоветовал: — Ты, Кирилл, супротив не иди; Екатерина хоть и немка, а на пользу России все делает. И от Орловых избавится, как только свою силу почувствует. И про гетманство она верно решила: не будет гетманской булавы, не будет соблазну отделиться, а Украине отдельно никак нельзя — турки подомнут, и охнуть не успеешь. России с турками война предстоит, не дай славянам против своих ради чужих встать. Екатерина, чаю, тебя не обидит… Разговор с братом решил сомнения; в ноябре Кирилл Григорьевич Разумовский попросил отставку, которая была принята. Императрица сделала его фельдмаршалом и землями наградила сверх меры. Екатерина Ивановна Разумовская бросилась шить наряды к рождественским и святочным балам. Рождество да Святки и впрямь прошли весело, шумно, немало тому способствовали придворные шутники — братья Орловы да Левушка Нарышкин, который все более веселил общество. Он всегда был шутником, но на сей раз превзошел сам себя, устроив с Орловыми переодевания. Когда в разгар праздника в зале вдруг появились здоровенные бабищи с требованиями
подать колядующим, многие сначала смутились. Но стоило им завести колядки, как от хохота повалились все — братья Орловы и Нарышкин вырядились в сарафаны, повязали головы платками, а парики заплели в косы! Алехан пристал к медлительному Панину, требуя сплясать с ним. Никита Иванович как мог отбивался, но здоровенный Орлов подхватил толстяка почти на руки и все же прошелся с ним круг. Остановившись, отер пот со лба: — А и тяжел же ты, Никита Иванович! На сем забавы не закончили, отправились по домам тех придворных, кого не было в малом круге, всех пугали, собрали хорошую дань, которую потом раздали посреди улицы народу. Тото весело!.. На маскараде императрица подошла к Екатерине Ивановне Разумовской: — Жду вас завтра на катанье, лошади и сани готовы, только оденьтесь потеплей да лицо жиром смажьте… Разумовская была счастлива, стоило мужу стать послушным, как расположение государыни вернулось. Жизнь покатилась дальше… Жизнь налаживалась; все уже попривыкли к новой государыне, болтовня стихла, Мировича пока не поминали, хотя Екатерина понимала, что еще не конец, еще предстоят неприятности. Но пока их не изнутри ждала, а снаружи. Еще когда в Курляндии были да в Риге, ужаснулась состоянию флотскому. Петр Великий столько сил и времени на создание флота положил, а что в результате? Ни флота, ни умения… Все надо было начинать едва не заново, потому как построенные при Петре корабли изрядно подгнили за прошедшие годы. Галер среди кораблей много, когда все уж на паруса давным-давно перешли. Куда уж тут воевать… Вызвала к себе Мордвинова, которого только что сделала адмиралом. — Семен Иванович, честно говори, как на духу, чего для флота надобно? Тот тяжело усмехнулся: — Сам флот. — Что, так худо? — Корабли строим на сухом да в пресной воде, пока до морской соленой доберутся, половина рассохнется да сгниет. Что при Петре Великом построено, того мало да что-то побито. Пора обновлять, столько лет уж почти ничего не делали. А на чем матросов учить, коли одна рухлядь. — Ох, не слышит нас Петр Алексеевич, всех на реях перевешал бы! Сколько лет лесу корабельному выстаиваться надо, чтоб из него строить можно было? — Чем больше, тем лучше, лет пять… — Нету такого времени. А ежели пару лет? — Тогда еще через пяток заново строить надо. — Про корабли решим, а вот с учебой что делать? Никуда негодные умения, ни с ветром справиться не умеют, ни с орудиями. Но вопросы надо было решать, вдруг вспомнили, что лес можно собрать на севере, поморяне помногу заготавливают, везти тяжело, можно попробовать там строить… Екатерина вздыхала: — Ежели у нас и армия такова, как флот, лучше сразу поражение признать, хоть жизни людские сохраним. Одно тайное совещание по поводу флота имело далеко идущие последствия. Чтобы в море ходить дальше Маркизовой лужи, следовало не только навигацкие карты Балтики иметь, но и
дальние, и точно знать, как ведут себя корабли в дальних морских походах. — Чтобы с турками воевать, одной сухопутной армии мало, они свои войска по морю перебросят в пять раз быстрее, чем наши по суше подойдут. Екатерина привычно разглядывала карту России, но ближе к южным границам. Все правильно, да только откуда русскому флоту подле южных границ взяться? — А если морем пройти? — От Кронштадта?! — Да. — Ваше Величество, нам карты продают старые, худые, на них ни скалы, ни отмели, а иногда даже и острова не отмечены. Ни французам, ни итальянцам ни к чему русским свои секреты морские выдавать. А уж подле Греции так и вовсе что в лесу заблудиться меж островов можно. — Значит, свои карты нужны. — Да где ж их взять? — А мы туда военный корабль под видом торгового пустим! У меня вон прошение купца Ивана Владимирова лежит, просит разрешить торговать в Средиземном море. — Как он туда добираться думает? — А мы ему поможем. Он торговать будет, а команда карты чертить. Подумайте-ка над тем, какой корабль отправить можно. — Я и без дум скажу, — невесело усмехнулся Мордвинов, — никакой, потому как конструкции военных кораблей ни на какие товары не рассчитаны. — А ежели пушки снять? — Пушки не в трюмах стоят небось. — А изменить можно? — Надо с мастерами посоветоваться. — Семен Иванович, то дело тайное, чтоб раньше времени не разболтали, не то и из Балтийского моря не выйдет, а уж о Средиземном и говорить не стоит. Адмиралтейств-коллегия расстаралась, и в октябре 1763 года уже был заложен новый фрегат одновременно большой и сильный. Назвали его «Надеждой благополучия». Возглавил строительство мастер Афанасьев, выполнили быстро и толково; уже в начале июня следующего года фрегат спустили на воду. Большинство офицеров, назначенных на фрегат, имели немалый опыт картографических и гидрографических работ, их задачей стало составить свою подробнейшую карту побережья, как далеко удастся. Наступил момент, когда можно было отправляться. К императрице приехали купец Владимиров и капитан корабля Плещеев. Екатерина особо обратила внимание на то, чтобы подозрений не возбудили: — Торгуйте медленно, со вкусом, не стремитесь к быстрой выгоде, лучше из казны потери оплатим, только исследуйте берега подробно. Вас, Федор Степанович, прошу особенно постараться: от ваших обмеров да карт может жизнь других зависеть. Забегая вперед, можно сказать, что фрегат «Надежда благополучия» свою миссию выполнил: он вернулся через год с подробным описанием береговой линии и глубин, где только можно было померить. Составленные карты помогли тем, кто через четыре года отправился вокруг Европы от Кронштадта и Архангельска в Средиземное море, чтобы разбить наголову турецкий флот в Чесменской бухте. Мало того, само судно после возвращения ободрали, чтобы посмотреть, как ведут себя доски после долгого пребывания в воде разной температуры и солености. Было решено впредь
корабли обшивать дюймовыми сосновыми досками с шерстью. Так были обшиты суда, что позже пошли к Чесме. А пример того, как надо учить, Екатерина увидела во время первой же поездки в армию. Поняв, что флот нужно создавать едва ли не заново, потому как огромное количество галер ему чести не делает, императрица со вздохом отправилась к Румянцеву. Там и вовсе не ожидала увидеть ничего хорошего. Тем более была поражена! Солдаты вид имели весьма бодрый и здоровый, загорелые, крепкие, приветствие гаркнули по команде так, что едва не оглохла. Сам Румянцев был фигурой сложной, сначала он отказался присягать новой императрице, потом согласился, но сразу же подал рапорт об отставке. Екатерина демонстративно сей рапорт надорвала: — России должен еще послужить! Она помнила, что Румянцев не простил Петру возврата Пруссии всех завоеванных русскими земель и фактическое низвержение русской армии-победительницы. А теперь ей предстояло замирить Пруссию хотя бы на время, пока Россия не будет готова воевать с Турцией, и этого гордый Румянцев тоже не поймет. Но для Румянцева у Екатерины было готово другое назначение, о котором не говорила даже с Орловым. Григорий встрече не радовался, помня каков граф и понимая, что может повернуть круто. Но императрица на удивление была спокойна, а граф приветлив. А уж после разговора наедине и вовсе улыбался, чего за ним раньше не наблюдалось. — Чем ты его взяла, Кать? — Генерал-губернатором Малороссии сделала. — Чего?! — А ты бы на сию должность хотел? Григорий смутился: — Нет, что ты… «Хотел бы», — поняла Екатерина, но говорить ничего не стала, куда Орлову генералгубернаторство, даже неизвестно, что раньше — то ли разорит всю Украину, то ли самого убьют. Отправляя Румянцева в Батурин, напутствовала: — На рожон, Петр Александрович, не лезь, но порядок навести поторопись, недолго нам мирно жить… Румянцев понимал, что она имеет в виду — непременную войну с Турцией. Как ни оттягивай, а таковая будет. Он действительно навел относительный порядок твердой рукой, осуществил даже знаменитую Румянцевскую перепись населения. Слушая, как радуется деятельности своего ставленника Екатерина, Орлов ревниво фыркал: — Эка невидаль — дураков переписать! Под ружье бы их всех поставить! — Поставит, коли надобность будет. Нам бы такую же по всей России учинить… но на это сил и средств не хватит. А ведь толком ничего не знаем, посчитали вон бюджет, так супротив доложенных в Сенате шестнадцати миллионов рубликов насчитали двадцать шесть! Это ж какую прорву надо иметь, чтоб туда десять миллионов, а может, и больше, каждый год улетало! Орлов тоже мог похвастать своими успехами, хотя они были не совсем его, а скорее «Вольного Экономического общества». На Аптекарском огороде выращен неплохой урожай картофеля, все больше его стали сажать на огородах подле Петербурга и Москвы, императрицей по представлению «Общества» издан указ и «Наставление о разведении и употреблении
земляных яблок». Орлов, не без помощи Ломоносова, пробовавшего картофель еще в бытность в Европе, написал целую статью о применении картофеля в пищу, напоминая слова Андрея Болотова, что из него можно делать в том числе вино, курево и даже пудру. «Наставление…», в котором говорилось, что сей овощ вполне способен сделать великую замену хлебу и многих в Европе от голода спас, было разослано бесплатно всем губернаторам. Но губернаторы не желали связываться с новым овощем, против которого выступало духовенство. И все же из Ирландии привезли 464 пуда картофеля. Из Петербурга картофельный обоз отправили в Москву, чтобы оттуда ко времени посадки развезти по всей России, но… не учли русских морозов. Сложенный в бочки и укрытый соломой картофель все же почти весь померз. Пришлось сажать в Москве на Аптекарском огороде уцелевшие остатки и уже их в следующем году развозить по губерниям. Знать бы им тогда, как распространится в России картошка, сколь популярным станет этот овощ, что действительно превратится во второй хлеб! Уже за это Россия должна быть благодарна Екатерине Великой и… в немалой степени ее беспокойному фавориту Григорию Орлову. У Екатерины годовщина коронации. Захотелось отметить событие праздником, в предыдущие года не до того оказывалось, то Мацеевич со своими обличениями, то Мирович с глупостью… Орлов посоветовал: — Катя, давай «Карусель» устроим. — Где? — А хоть бы прямо тут — на лугу! «Карусель» при дворе любили всегда, еще императрица Елизавета Петровна, пока была в силе, в такой участвовала. Это одновременно и конная игра, и маскарад, потому как соревнуются в костюмах, и целое представление… И играть интересно, и смотреть. На сей раз решили, что соревноваться будут целых четыре кадрили — славянская, римская, индийская и турецкая. Соответственно готовились и костюмы участников. Римскую кадриль возглавлял Григорий Орлов, индийскую, названную так неизвестно почему и посвященную Александру Македонскому, — Репнин, турецкую, разряженную сарацинами, — Алехан, а во главе славянской должна ехать сама императрица! Екатерина вызвала к себе архитектора Антонио Ринальди. — Выручайте. У вас есть опыт построения больших сооружений, нужны трибуны на лугу. Ринальди, который в то время строил Катальную горку в Ораниенбауме, согласно кивнул и уже через несколько дней представил Ее Величеству чертежи и внешний вид будущей постройки. — Красиво, да главное, чтоб прочно получилось. Не то нам с тобой, Антон Иванович, головы снесут… О подготовке к игре было объявлено заранее и широко, готовились все: портные не знали покоя от заказов, потому как вырядиться стремились не только участники, но и зрители. Спешно сооружались колесницы, на лугу перед Зимним, освобожденном от всяческого накопившегося за годы хлама, рос настоящий амфитеатр, а Ринальди все чаще можно было видеть бегающим от одного края до другого с воплем: — О, боже мой! Как всегда что-то не успевали, что-то доделывали на ходу, что-то осталось незавершенным. Массу работы получили ювелиры, потому что никакой роскошный костюм не мыслился без
огромного количества украшений. Дамы тренировались до изнеможения, давненько не бывало в Петербурге таких развлечений, хотелось блеснуть умением и красотой. Во время «Карусели» подражали рыцарским турнирам — бились деревянными мечами, метали копья и стрелы, на скаку подхватывали концом копья что-то с подставок, метали в цель дротики… Но для начала был торжественный выезд на колесницах, чтобы поразить публику выдумкой и роскошеством нарядов. И вот настал объявленный день. Чтобы императрица не сомневалась в прочности установленных трибун, Ринальди попросил пройтись по ним, усиленно топая, целый полк. Орлов хохотал: — Ежели обвалится, солдаты тебя, Антон Иванович, сами по частям размечут. Не развалилось, построено крепко. А еще фаворит смеялся: — Ох и уложу я тебя, Катя, завтра в грязь лицом! — Не уложишь, славянскую кадриль поведет Салтыков. — С чего это?! — Ежели я буду участвовать, так мне поддаваться станут, надо чтоб честно было. Конечно, она понимала, что и Орлову поддаваться будут, но уже не так. — А судить-то кто станет? — вдруг вспомнил Григорий. — Миних. — Кто?! — Миних. Распорядитель — князь Голицын. На следующий день с раннего утра на лугу уже не протолкнуться — занимали места. Екатерина, глядя в окно, смеялась: — Ну, поесть и попить им можно вынести, а вот куда нужду справлять станут? Орлов, собираясь к своей команде, спокойно пожал плечами: — Куда? Под трибуны. — Фи! Это же вонять будет! — Нечего было заранее пускать. — Гриша, распорядись, чтобы следили за поведением публики, не то и впрямь провоняет. Пришлось самым предусмотрительным договариваться меж собой да по очереди бегать подальше по нужде. Амфитеатр получился большой, подобный греческому с двумя воротами — Северными и Южными. Богато украшенные ложи для императрицы и цесаревича с самыми приближенными, попроще для знати и скамьи для остальных. Народу набилось столько, что все равно государыня переживала за крепость постройки Ринальди. Сам архитектор сидел в ее ложе бледный от волнения. Но стоило обер-церемониймейстеру Голицыну дать знак, а трубам возвестить о начале, как все переживания забылись. Участники парада въезжали на луг с двух сторон — в Северные ворота с Миллионной Салтыков и Григорий Орлов, в Южные с Малой Морской Алехан и Репнин. Появление разукрашенных колесниц с прекрасными дамами вызвало такой вопль восторга у публики, что Екатерина даже уши прикрыла: — Антон Иванович, ежели от веса не рухнуло, то от крика непременно рухнет. Ринальди было не до смеха — публика в восторге топала ногами куда сильней, чем вчера это делали солдаты.
Чья-то победа вызывала новый вопль восторга и буйство эмоций и новый приступ страха у архитектора. Императрица сжалилась: — Антон Иванович, ты уж или домой иди, или плюнь на все и забудь, что это ты строил. — Как можно? Как можно? Нет, все выдержит! — Тогда не трясись. Глянь-ка, как ловко стрелы мечут. За каждой каруселью следил свой набор помощников судей, старательно записывая каждую удачу или промах. В «Карусели» все важны, каждый свои очки приносит, а потому нельзя одному быть точным, а другому промахиваться. Когда по окончании очки сложили и посчитали, вышло, что Григорий зря бахвалился, карусель Алехана набрала их хоть и немного, а больше. Но предстояло еще оценить театральную сторону, внешний вид участников. Попытались отдать судейство императрице, но Екатерина отказалась: — Я только зрительница, пусть и восхищенная. Спорили до хрипоты, потому как «римлянин» Григорий выглядел куда предпочтительней «сарацина» Алехана. Алехан предложил даже выйти на поединок, мол, кто победу одержит, тот и во всей карусели победил! Но для поединка было уже темно, отложили решение на завтра. Публика расходилась возбужденная и довольная, пусть уж победа достанется обоим братьям Орловым — они друг дружку стоят. Дамы, участвовавшие в игре, напротив, настаивали на борьбе до конца, мол, так нечестно, ежели турецкая карусель более ловкой оказалась… На следующий день братья и впрямь выступили перед публикой, но на сей раз устроители поступили хитрей: они не стали устраивать поединок, а лишь попросили снова проехать и себя показать, бросая копья без цели… И снова мнения разделились, уж больно хорош был Алехан. И все же, посовещавшись, лавровый венок отдали Григорию Орлову, но и Алехана не обидели. Императрица заметила, что Алехан слишком тяжело дышит, поинтересовалась: — Гриша, что с Алексеем? — Болен он, а лечиться не хочет, уповает на своего Ерофеича, который Потемкина чуть вовсе слепым не оставил. Немного погодя Алексея все же отправили лечиться в Италию, где через несколько лет он очень даже пригодился. Была в том своя хитрость, Екатерина просила: — Алексей Григорьевич, не просто здоровье поправляй, а разведку веди, каково действительное положение дел там да в Греции. Нам с турками обязательно воевать, хочу от тебя знать, что там слышно. Григорий после отъезда братьев почувствовал себя вдруг осиротевшим, но вместо того, чтобы сильнее привязаться к Екатерине, начал куролесить пуще прежнего. Мужицкая дурь из него перла, особенно после пьянки… Трезвым был хорош, умен, хотя и ленив, а в пьяном виде все чаще распускал руки. Силища у фаворита бычья, синяки у императрицы не проходили. Панин, который терпеть не мог всех Орловых вместе взятых, настраивал и настраивал Екатерину против фаворита и его братьев. Он был несказанно рад отъезду Алексея с Федором, но оставался главный Орлов — Гришка. Что за нрав у него! Умен, широк натурой, схватчив, но притом ленив, безалаберен, пьяница и дебошир. Каким был в гвардии, таким и остался. Никита Иванович уж и письма посольские императрице показывал, которые тайно вскрывал, о чем послы прекрасно знали. Екатерина только вздыхала: — Они не знают Григория Григорьевича, как его знаю я. Ждала усмешку у Панина, но тот только вздыхал: — Не стоит он вас, Ваше Величество… В глубине души Екатерина уже давным-давно все понимала, и то, что не таков Орлов, каким она всем его представляет, что не таков, каким видеть желает, прятала синяки, прятала
самого пьяного Гришку даже от слуг… Все надеялась увлечь его чем-то дельным, ждала, что он займется управлением вместе с ней. Очень хотелось друга, помощника, а не просто крепкого мужчину в постели. Переписка с Вольтером, Дидро или императором Фридрихом не могла заменить общения с умным человеком, который прекрасно бы знал положение дел в России. И сознаться, что попросту боится любовника, тоже никому не могла — было стыдно. Чуть вздыхала свободней, когда он уезжал куда-то или надолго прятался в подаренной Гатчине, где Ринальди начал строить ему большой, но какой-то мрачный дворец. Но Гришка возвращался, на радостях дня три был ласковым и даже нежным, но потом все повторялось — пьянки, измены и побои. Бывало Екатерина до утра лежала без сна, стараясь не плакать, чтоб глаза не были красными, пыталась понять, почему ей так не везет с мужчинами. Петр был не лучше, пусть не бил, но тоже пил и издевался, Салтыков бросил, Понятовский струсил, а Орлов превратил жизнь в муку, сладкую, но муку, которую то хотелось прекратить, то напротив — продлить. Удалить его от себя? Но Орлов просто убьет, о чем говорил не раз; сумасшедшего Гришку не остановят никакие охранники, придет и убьет. Кроме того, вспоминая жаркие ласки непутевого любовника, Екатерина понимала, что не в силах отказаться от этой запретной, нелегкой, постыдной любви. Однажды вдруг подумала, что было бы, венчайся они тогда. Ныне Григорий сидел бы на троне, а на нее плевал или вовсе прибил бы. Хорошо, что Алексей Разумовский спас, бросив в огонь документ. Гришке выговаривать бесполезно, чуть что — сразу требовал, чтоб или венчались, или дите родила и всему свету представила. Этого она боялась не меньше кулаков Орлова. Позор на всю Европу — императрица, родившая от любовника! Это у королей могут быть побочные дети, а у королев нет. Потому приходилось звать Роджерсона, чтоб изгонял плод. Орлов злился, изменял пуще прежнего, объясняя: — Хочу, чтоб и у меня дети были! Хуже всего, что он открыто стал проявлять интерес к фрейлинам — этого Екатерина боялась по-настоящему. Гришке отказать не сможет никто, не рискнут не только из-за его силы и грубости, но и боясь, что нажалуется императрице. Скоро весь двор переспит с Екатерининым любовником, тогда и вовсе хоть куда беги. Она пыталась всех убедить, что Орлов может заниматься делами, что он помощник, часто просила хоть просто посидеть, когда доклады по утрам слушает, сделать вид, что бумагами занят. Но доклады она выслушивала, когда Орлов еще спал, зарывшись в подушки, а бумаги быстро надоедали. Верна русская поговорка, что учить надо пока дите поперек лавки помещается, когда только вдоль — уже поздно. Переделывать Гришку было поздно: что в лени, что в разгуле, что в рукоприкладстве он оставался прежним. — Катя! — голос Гришки слышен на весь дворец, но доносился не из личных покоев, а со стороны приемной, это означало, что неугомонный лентяй снова что-то придумал и теперь желает, чтобы она, бросив все, бежала смотреть, как что-то взрывается, портится или сыплет искрами. Екатерина вздохнула: его неугомонность да на пользу дела… цены бы Грише не было. Дверь в кабинет распахнулась рывком, Орлов ворвался, таща за руку какого-то молодого человека. — Вот, смотри, кого я привел! А?! Императрица улыбнулась, перед ней, страшно смущаясь, стоял Орлов-младший, Владимир Орлов, самый младший из беспокойных братьев, три года назад отправленный старшим —
Иваном — в Лейпциг учиться. — Владимир Григорьевич вернулся. Рада видеть. — Прослушал курс университетский и приехал! Вот! — Гришка был доволен, словно в том, что Владимир успешно прослушал курс Лейпцигского университета, его личная заслуга. Он оглядел брата, кажется только сейчас заметив, что тот несколько хиловат по сравнению с ним самим. — Только тощий чего-то. Ничего! — Мощная длань фаворита опустилась на спину младшего брата, едва не опрокинув того на пол. — Экой ты… Ладно, откормим русскими харчами, отъешься от своей немецкой хилости… — Чем вы там занимались? — Философией… Григорий уже бухнулся в кресло, закинул ногу на ногу и по-хозяйски разглядывал брата. Едва увидев того выходящим из повозки, он потащил Владимира представляться императрице, хотя брат просил дать возможность хотя бы помыться с дороги. Замечание по поводу философских занятий последовало незамедлительно: — Во дурак! Твоя философия ничто! Я тебе ломоносовскую библиотеку покажу да еще много что. Владимир растерянно смотрел на столь вольно ведущего себя рядом с государыней брата. Да, верно говорили, что Гриша хозяин в Петербурге. Императрица тоже чуть смутилась, знаком предложила сесть. — Ваше Величество, ежели возможно, я бы в другой раз, после дороги в пыли… — Хорошо, придете вечером на малый куртаг, за картами поговорим. Вы играете? — Я? — почему-то испугался Владимир. — Нет… мало… но научусь, ежели нужно. — Не нужно, но научиться придется, здесь все играют. Хотя бы в вист. — Ладно, пойдем. Я тоже до вечера! — Не спрашивая разрешения удалиться, Орлов поднялся и потащил брата за собой, что-то рассказывая по дороге. Вечером императрица, усадив младшего из Орловых рядом с собой, расспрашивала его о житье-бытье в Лейпциге и о его планах: — Намерены ли служить? Они говорили по-немецки, Владимир обратил внимание, что Екатерина на обоих языках говорит с акцентом: на русском с немецким, а на немецком с русским. Невольно улыбнулся, государыня спросила чему. Пришлось объяснить. Екатерина рассмеялась, развела руками: — Немкой быть уже почти перестала, а вот русской еще совсем не стала… Может, пофранцузски? — Я не люблю. — А умеешь? — Да. — Станешь ли служить? — Коли дело найдется… — Найду. Пойдешь к Кириллу Григорьевичу Разумовскому в помощники. Он у нас президент Академии наук, тебя директором сделаем. Владимир, кажется, чуть испугался: — Я не ученый! Пока… — А там учености не столько нужно, сколько честности да умения с людьми ладить. Но не попустительствовать, а ладить. Раньше меж собой дрались из-за споров всяких, один другого со свету сживали, а ныне Ломоносова в живых уж нет, драться не с кем, но толку от Академии чуть. Даже «Вольное Экономическое общество» и то больше делает.
Услышав такие слова, Григорий Орлов не преминул заметить, раздавая карты: — А то! Я тебе, Володька, об «Обществе» еще не рассказывал… — Дома расскажешь, после, — остановила его Екатерина. — Мне с твоим братом надо о деле поговорить. — А у нас что, не дело, что ли? Но императрица постаралась на обиду фаворита не обращать внимания, снова приступила к объяснению: — В Академии воровство процветало всегда, и ныне не лучше. Кирилла Григорьевич слишком мягкий, справиться не может. — А я смогу ли? — Мне только нужно с деньгами разобраться, что на сколько идет и нужно ли столько. С воровством я сама разберусь. Но только с денежным, а есть еще воровство документальное, с ним тяжелее. По материалам много чего числится, а в действительности нет. Ладно бы посуда лабораторная, которая бьется, кресла домой утащить можно, перья и те украсть нетрудно, но нет документов важных. Никто ничего не ведает, куда запропастилось, не знают, да и что есть, тоже не знают. Вот чем заняться прошу. От философии далековато, зато России нужно. Нужно ревизовать все архивы, заново номера присвоить да записать, чтобы дальше неповадно красть было. Григорий, прислушивавшийся к разговору, снова вмешался: — Да кому те бумаги, особо старинные, нужны? — Ты не прав, Гриша, многие нужны, многие просто важны. А ведь были и такие, что для истории России обязательны, а они пропали. Поди теперь, докажи чего… Разберись, Владимир Григорьевич. Я тебе любую помощь окажу, какая понадобится. И с деньгами разберись, не жаль средства выделять, жаль, что в карманы уходят. Разворовать все можно, даже такую прорву, как Россия. Григорий хвалился перед братом: — Вот, смотри, сколько земель заселили иностранцы, что в Россию приехали. А кто о них заботится? Я! Екатерина только улыбалась, слушая такое хвастовство, но появление Владимира ее радовало. Пять дней Гришка не пьянствовал, брата то в бывшую лабораторию Ломоносова водил, то на полигон, где бомбы рвались, то во дворец в Гатчину. Горделиво демонстрировал свои успехи, хвастался планами… Императрице очень хотелось надеяться, что рядом со спокойным Владимиром и Гриша станет спокойней, может, это они с Алеханом так чудили, а теперь иначе будет? Но на шестой день ни Григория, ни Владимира с утра не было. Это не понравилось Екатерине. К отсутствию фаворита она привыкла, а вот не пришедший в назначенное время Владимир расстроил, неужто забыл? Негоже забывать, императрица все же. Или Гришка уже научил и его обращаться с государыней, словно с деревенской бабой? Тогда худо, ей одного Григория за глаза хватит. Расстроенная Екатерина подождала до послеобеденного времени, потом отправила к Орловым на Васильевский остров записку. Слуга вернулся со словами, что бумагу передал, но разговаривать с ним не стали. По усмешке стало понятно, что там идет пьянка. Екатерина расстроилась окончательно. Пьяница не может надзирать за академиками, кабы хуже не получилось. Решила сама съездить и посмотреть. То, что увидела, вывело из себя. Гришка спал, уткнувшись лицом в диван, а Владимир…
нет, он не был пьян совсем, зато на пол-лица расплылся здоровенный синяк! — За что он тебя? И спрашивать не стоило, кто именно ударил, Екатерина хорошо знала тяжелую руку своего любовника. — Так… пьяный был… Внутри вскипело: да что же это такое! Из грязи в князи, но в какой грязи был, такой и остался! Резко повернула Гришку на спину и вдруг со злостью принялась хлестать по щекам: — Швайн! Швайн! Швайн! Сначала голова Орлова моталась из стороны в сторону, но потом он очнулся и вытаращил на любовницу глаза: — Ты… меня… перед братом?! Ах ты ж… Последовало грязное ругательство. Владимир пулей бросился вон из комнаты, а Григорий уселся, наконец, на диване. Бешеные глаза налились кровью, но Екатерине было уже все равно. Она тоже вышла, грохнув дверью. Хватит! Достаточно! Это ничтожество, получившее от нее все, что угодно, от огромного богатства до тела по ночам, ее же и обзывает?! Завтра же лишится всех своих чинов и званий, в Сибирь! Сам говорил, что Сибирь велика? Вот туда и отправится! Она вернулась во дворец такая, что никто даже не посмел спросить, что случилось. Велела дверь, ведущую в коридор к покоям фаворита, закрыть на ключ. Твердо решила больше не пускать и не разговаривать. Он примчался следом, только переоделся, через свои покои не пошел, словно понимая, что будут закрыты, прошел через приемную. В кабинете упал перед ней на колени: — Прости, Катя, дурак я пьяный. Ежели не простишь, удавлюсь! Сказал и… умчался, как и пришел. Слуги сказали, что поскакал в Гатчину. Оттуда пришло письмо: «Пока не простишь, не вернусь». Речь о том, чтобы удавиться, уже не шла. Но она простила, убедила себя, что не на нее ругался, по-бабьи пожалела глупого, ночами вспоминала его сильные руки, крепкое тело… Через неделю отправила в Гатчину записку: «Приезжай». Но мир установился ненадолго. Орлов продолжал пьянствовать и откровенно оскорблять государыню при всех.
Самая знаменитая прививка Прасковья Брюс с утра бледна и откровенно взволнованна. Екатерина с трудом скрыла улыбку. У Брюсихи небось новый любовник таков, что и выспаться не дал? Интересно, кого это она подцепила? Прасковья любительница молоденьких да крепких, на Гришку вечно заглядывается. Но Орлов не дурак, понимает, что если уж грешить, так не на глазах у любовницы, не то из фаворитов быстро вылетишь, держит подле себя скорее по привычке да чтоб одной не быть, да и Брюс не такова, чтоб кого-то на нее менять. Но видно что-то серьезное, почти бросилась к императрице, едва получив доступ в кабинет. — Матушка, беда! — С цесаревичем что? — Нет, — Брюсиха поспешно закрестилась, — опять оспа проклятая по теплу поперла, в Петербурге полно больных. Мир уже привык к ужасу перед оспой, недаром в теплое время года все старались попрятаться по имениям и до холодов носа в столицу или Москву не показывать. Екатерина вздохнула: — В Царское раньше времени перебираться надобно. Скажи, Прасковья Ивановна, чтоб готовились. Есть ли во дворце заболевшие? — Нет, матушка. — Следите, чтоб за собой в Царское не притащили, не то вместо спасения карантин получится. Государыня пыталась шутить, но вообще-то была испугана, никакую другую болезнь так не боялась, как оспу. От чумы можно умереть, можно погибнуть при родах, разных коликах, мучиться животом, но человек либо выздоравливал, либо умирал. А оспа безобразила лица так, что потом никакой пудры не хватало отметины замазать. Боялась и за себя, и за сына. Павлуша и так с каждым годом все хуже лицом становится, нос словно брюква на лице расселся, глаза стали въедливые, взгляд часто неприятный, особенно страшно, когда большие ноздри раздуваются от гнева, а гневлив цесаревич очень. Павел словно умудрился взять и у родителей, и у предков все худшее. Был добрый мальчик, курносый, со светлыми очаровательными кудряшками, чудо, а не ребенок. Но перерос и стал резким, нервным, некрасивым. Если еще оспины добавятся, то трудно будет найти девушку, которая полюбит, а ведь цесаревичу не просто невеста нужна, а принцесса-красавица, чтоб дети красивые были. Двор спешно перебрался в Царское Село, но беспокоиться императрица не перестала. Редко какой год оспа не косила людей; не только Россия, вся Европа страдала. Помирало немало, а уж об обезображенных и говорить не стоило. Этой напасти боялись все — от королей до крестьян. В Европе научились прививки делать, заносят заразу от больного человека, зараженный легко болеет, без всяких следов и больше эпидемии может не бояться. Называется сие средство вакцинацией. Но боятся его не меньше самой болезни. Вызвала к себе главу Медицинской коллегии барона Черкасова. — Александр Иванович, как с сей напастью бороться? Но Черкасов был столь мрачен, что Екатерина заподозрила недоброе: — Что невесел? — У Никиты Ивановича невеста заболела… — Что?!
У воспитателя цесаревича Панина больна невеста, значит, он мог заразить и цесаревича! Графиня Шереметьева умерла, возможно, так для нее лучше, потому как видеть в зеркале вместо красивого недавно лица рябое кукушечье не всем под силу. Да и при дворе как в таком виде покажешься? Екатерина беспокоилась за сына уже серьезно. Конечно, и собственное лицо дорого, но для Павла рябины к его некрасивости немыслимы. — Александр Иванович, в Европе Димсдейл, слышно, прививки делает, тем людей спасая. Как мыслишь, правильно это? — Правильно, да только как людям это объяснить? Кто поймет, что надо ввести себе заразу, чтобы тело научилось с ней бороться? Императрица взволнованно прошлась по кабинету, остановилась, знаком велела барону сидеть. — И все же мыслю, надо делать прививки в России. Сколько можно от сего страдать? На Востоке давно делают, англичане оттуда этот опыт привезли. Барон согласился, но снова стал говорить, что если вдруг из-за какого-то нарушения попытка вакцинировать людей перейдет в эпидемию, то государыне припишут все смерти и от поноса тоже, обвинят в любом море и даже падеже скота. Она рассмеялась: — Выхода нет, придется начинать с себя! — Ваше Величество!.. Ваше Величество!.. — Чего закудахтал? Ежели веришь, что это правильно, и я верю, то почему бы не начать? Отпиши Димсдейлу, что приглашаю в Петербург, поговорим, посмотрим… Только пока тайно, чтобы пищи дурным слухам не давать. Когда барон ушел, Екатерина присела к столу. Трудно держать такое решение при себе, Орлов куда-то запропастился, то ли на охоту уехал, то ли по кабакам да баням загулял. Гришке скучно управлением государства заниматься, он все норовит крутнуться и улизнуть куда, но по ночам исправно в спальне бывает, свою роль выполняет. Екатерина сама себе не сознавалась, что ей все скучнее рядом с красивым, но несерьезным любовником, хотелось не только любовных ласк, но и умных бесед. А с Орловым о чем беседовать? Он физическими опытами увлекся, шелк на стенах тер, чтобы показать, как от этого волосы дыбом встают да бумага липнет, бомбочки водой заливал, чтоб на морозе лопнули… много чем занимался, да только это все забавы ради. Добро бы серьезной наукой занимался, а то ведь за одно схватится, поиграет и забудет, потом за другое… Немке Екатерине такое было непонятно, она любила во всем основательность и дотошно разбиралась в любом вопросе, за который бралась. Однажды Гришка сказал, что это скучно, мол, скучная ты баба, Катя, все у тебя как должно, все в порядке. — А как же иначе, коли порядка не будет, так ничего не будет. — Порядок, конечно, хорошо, но и беспорядок быть должен. Иначе скучно. У Орлова все объяснения таковы: — Скучно! — А я, Гриша, не веселиться на престол села, а править. Плечами пожал: — Правь… Но сейчас не о нем думала императрица, она давно нашла собеседников, правда, беседа получалась односторонней и долгой, потому что шла по переписке. Зато, когда пишешь, мысли четкими становятся, не вихляют, это Екатерине тоже нравилось. Орлов, тот письма писать не
любил, первое время она составляла для фаворита план самого письма, чтобы на такой основе писал толково, но потом надоело, Гришка все норовил увильнуть: — Не про меня оно, Катя. Обидно, что умный, талантливый человек был столь несобран. Но иногда казалось, что стань он собранней и серьезней, это был бы уже не тот Орлов, и интерес к нему тоже пропал бы. На примере Григория она старалась упредить в воспитании Павла несерьезность; Панин все понимал, тоже старался, но результат явно выходил не тот. «С детства меня приучили к ужасу перед оспой, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас. В каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу». Король Фридрих II легко поймет ее опасения, многие императоры и короли носили на лице отметины этой заразы. Екатерина поделилась с императором Пруссии своей решимостью начать с самой себя, передать материал наследнику, а потом чтобы по их примеру привилась вся Россия. Фридрих был в ужасе, умолял отказаться от затеи, не подвергать свою жизнь и жизнь наследника опасности. Нельзя сказать, что его опасения не вызвали у Екатерины сомнений, но она преодолела их. Если Димсдейл привил стольких людей и они живы, значит, все пройдет хорошо и на сей раз. Только бы сам Томас Димсдейл не испугался делать вакцинацию императрице. В ужасе был и Григорий: — Катя, да ведь случись что с наследником, тебе припишут его смерть. Потом решился: — Коли тебе так надо, то привей сначала мне. Если я выживу, вон на Панине попробуй или кто из братьев себя изуродовать даст, Алехан согласится, его рожу уже ничем не испортишь. На Потемкине тоже можно попробовать… А уж потом себя да наследника подставляй. Была минута, когда она почти согласилась сначала на Орловых да Потемкине проверить, а уж потом и на себе, но сразу же отказалась: — Негоже так, Гриша! Ежели я другим сперва все сделаю, а после себе, тогда точно меня винить надо. Коли верю, так свою руку подставлять должна. Димсдейл был испуган, но в Россию приехал. Роджерс всплескивал руками, Черкасов сокрушенно вздыхал, но ни тот ни другой свои руки под прививку первыми не подставили. А вот Димсдейл на вопрос, есть ли у него самого прививка, показал руку выше плеча. Пятнышки выделялись на ней не слишком заметно. — А повыше нельзя, чтобы в бальном платье не так заметно было? — Можно, Ваше Величество. Женщина есть женщина, беспокоилась не столько о жизни, сколько о том, не останется ли заметный след. Прививка назначена на 12 октября. Нашли больного оспой мальчика, тайно привезли во дворец, расположив в комнате, куда никто не мог входить. Глядя, как спокойно ведет себя Димсдейл, явно не боясь заразиться, к тому же привлекая собственного сына, Екатерина поверила, что прививка действенна. Димсдейл пытался уговорить, чтоб сначала показать прививку на ком-то возрастом и телосложением похожем на императрицу, но та строго объявила, что будет прививаться независимо ни от чего. Никто из фрейлин предложить себя в подопытные не рискнул, кому же захочется иметь рябое лицо?
Зато императрица подставила руку без волнений. Димсдейл был поражен: — Что за женщина! — Вы не менее храбрая, чем господин Орлов. Даже поболее, он все же мужчина и воин. Екатерина вытаращила глаза: — Господин Орлов? Димсдейл довольно кивнул: — Да, он тоже спокойно сделал прививку. — Где?! Когда?! — Сегодня вечером, сказал, что ему надо уезжать… Только следует его предупредить, что охотиться, когда тебе привили оспу, не лучшее время… Надо сидеть дома в тепле. Екатерина едва не взвыла. Гришка умудрился испоганить все даже в этом! Сделал прививку раньше нее самой, причем никому ничего не сказав. Стоило доктору Димсдейлу покинуть комнату, как Екатерина бросилась писать Григорию записку. Слуги сказали, что он уехал в Гатчину, потому что завтра собирался там охотиться. В записке, которую немедленно повез гвардеец, было требование срочно вернуться под наблюдение Димсдейла, вернее, приехать за ней в Царское Село, поскольку сама императрица поутру собралась туда. В Царское Село вместо Орлова приехал отправленный в Гатчину гвардеец. Разбитый нос лучше всяких слов объяснил Екатерине, как отреагировал ее фаворит на записку. — Он хоть прочитал? Хлюпнув расквашенным носом, гвардеец кивнул: — Прочитал… — И? — Сказал, что и трижды раненным при Цорндорфе в постели не валялся, а уж из-за какойто царапины тем более не будет. — И в нос дал? — Да… Гвардеец получил десять рублей и приказ никому ничего не говорить. К Орлову в Гатчину повезли вторую записку. Екатерина уже не просила любовника приехать, она приказала не выезжать из Гатчины и никого не принимать, чтобы не пострадали другие. Убедить, что он может просто заразить других, не удалось, Орлов плевал на все предупреждения, но каким-то чудом действительно никого не заразил. Иногда казалось, что сама оспа испугалась решимости русских ее победить. Вынужденные перебраться в Царское Село следом за государыней придворные обливались холодным потом. Сделать и себе прививку? Страшно, оставалось просто ждать. Шесть дней сидели, точно на бочке с порохом и зажженным фитилем. Но когда появились первые признаки заражения у Екатерины, стало еще хуже. Она-то удалилась в свои покои, чтобы не заразить кого-то еще, а остальные продолжали трястись, как в лихорадке. Что будет, если императрица умрет? Павел еще совсем юн, при нем все решать будет Панин. Метать бисер перед Никитой Ивановичем? А ну как императрица выживет? У многих засосало под ложечкой… Чтобы никто не усомнился, что она жива, хотя и несколько больна, Екатерина ежедневно показывалась перед придворными, только ни с кем близко не общалась. При ней были переболевшая когда-то горничная и Димсдейл. Англичанин объявил, что у государыни болит горло, но это из-за простуды. Потом появились отчетливые пупырышки, правда, маленькие и
безопасные, такие следа на коже не оставят, если их, конечно, нарочно не расчесать. Придворных все еще трясло, но большинство поняли, что императрица хотя бы не умрет! 28 октября было объявлено, что никаких признаков болезни больше нет, пятнышки прошли, лицо и тело чисты. Императрица перенесла прививку! 1 ноября Екатерина возвратилась в Петербург с таким триумфом, словно выиграла генеральное сражение в серьезной войне. Встречали, словно героиню, приветствия были не меньшие, чем при коронации. Виват, матушка Екатерина! Государыня себя не пожалела, чтобы Россию от заразы спасти! У наследника ветрянка несколько прошла, и ему тоже была привита оспа. За Екатериной последовал весь двор, каждый, даже кто уже переболел, считал своим долгом непременно привиться. Димсдейл едва успевал резать и резать подставленные руки ланцетом. Большинство желало получить оспенный материал от императрицы, словно он был самым действенным и обязательно привел бы к отменному результату. Все церкви отслужили благодарственные молебны в честь здравия императрицы, из всех городов потянулись представители — поздравлять, губернаторы слали восхищенные приветствия и просьбы. Наследник тоже перенес прививку спокойно. Шквал поздравлений нарастал день ото дня, теперь уже дошло и до Европы, и те, кто еще вчера называл ее сумасшедшей, теперь восхищались. Писал Вольтер, восхищался осторожный Фридрих, сдержанный губернатор Ливонии Браун, писал Дидро, мадам Жоффрен… многие и многие… Поздравляли, восхищались, поражались. Она скромно отвечала всем, что всего лишь подала пример, следуйте. В России последовали не только при дворе. Когда в церквях было объявлено, что матушкаимператрица дала себе сделать прививку, чтобы первой попробовать, не опасно ли, и с ней ничего не случилось, возражений против прививок почти не было. Если уж царица не побоялась… Екатерина смеялась: — Вот она, сила примера. Отчего же в остальном с меня пример не берут? Димсдейла она сделала бароном и статским советником, а также определила пенсию в пять тысяч фунтов. Тот не мог поверить своим ушам: за простой надрез и такие деньги! Но уезжать из России не торопился, все прививал и прививал, а потом решил, что одной медициной не проживешь даже при немалой пенсии, и вложил деньги в банк, став еще и финансистом. Не позабыла императрица и о мальчике, от которого ее привили. Александру было пожаловано наследное дворянство с фамилией Оспенный. Екатерина обещала ему личное попечение и свое обещание сдержала. В России начались празднества по поводу победы над страшной напастью, хотя до самой победы было еще далеко, но теперь оспа казалась нестрашной. Виват государыня-матушка Екатерина! Ей уже забыли Петра III, забыли Ивана Антоновича, казненного Мировича, даже Орлова простили за одну только готовность жертвовать собой ради спасения россиян. Вместе со всеми переживал за императрицу и сделал себе прививку Григорий Потемкин. Он рискнул на это раньше, чем закончился карантин Екатерины, рассудив, что его лицо уже ничем не испортишь. Но тоже обошлось. Потемкин примерно за месяц до того был пожалован чином камергера, то есть стал «его превосходительством» и переведен ко двору. Это пока ничего не значило, потому как все попрежнему было в руках братьев Орловых, только теперь Алехана заменил Владимир.
Младший из Орловых тих и спокоен, зато совсем бешеным стал Гришка. Фаворит словно чувствовал, что теряет свое влияние, хамил государыне уже открыто, даже иностранцев не стеснялся. Екатерина со вздохами читала раскрытые Паниным письма французов, пруссаков или австрийцев, где дипломаты откровенно порицали беспомощность российской императрицы перед хамом-фаворитом. Вздыхала, но поделать ничего не могла. Она откровенно боялась Григория Орлова. Ныне даже больше боялась, чем любила. Потемкин уже ни на что не надеялся, хотелось только получить должность, чтобы применить свои силы и знания достойно, но такой при дворе не видел. Заниматься, как он последние годы, то надзирательством за пошивом гвардейской формы, то командованием роты, пухнущей от безделья в Москве, не хотелось. Душа просила чего-то серьезного и важного, а приходилось бездельничать. Это Гришка мог устраивать попойки или дурацкие опыты, Потемкин рвался к делу более серьезному. Он не знал, что и Орлов тоже мается. Корпеть над бумагами, как это делала столько лет Екатерина, а теперь принялся и Владимир, он не мог. Пока в Петербурге были Алехан с Федькой, у Григория имелась хоть какая-то отдушина, а уехали братья, стало тоскливо. Строил в Гатчине дворец… зачем? И сам не ведал, объяснял, что хочет пригласить жить Дени Дидро, мол, деньгами не сманили, может, хоть просто в гости приедет? Зачем ему Дидро, и сам сказать не мог. А просто так, из принципа! «Вольное Экономическое общество» тоже как-то надоело. Дела почему-то не делались с наскока, даже картошка, которую так старались внедрить, не стала на столе вторым хлебом. И переселенцы хоть и хлынули толпой в Поволжье, перестали интересовать. Гришка был военным, ему бы в бой, в атаку, а потом можно и в постель, чтоб тоже бой, атака… Бедолаге и при дворе больше всего нравились куртаги не из-за выпивки, а из-за удали. Но «Карусель» устраивали не так часто, праздники тоже — Екатерина больше любила рабочие будни, ему самому усидчиво работать было тяжко, вот и мучился сам, и мучил любовницу. Гришке было нужно разнообразие, чтоб дело каждый день разное, чтоб женщина почаще менялась, чтоб с приятелями сначала в обнимку, а потом драка… чтоб если опыт, то со взрывом или искры летели… И вовсе не потому, что Катю свою не любил, просто не мог все время с одной… Но и отдать ее другому тоже не мог, при одной мысли об этом приходил в такую ярость, что скулы белели от стиснутых зубов. Понимал, что рано или поздно отставку получит, может потому и вел себя нагло, словно на эту отставку нарываясь? Отставка для фаворита обычно означала полное забвение, что Орлова, конечно, не устраивало. Иван давно писал, советовал заключить с Екатериной договор, что она отпустит его тихо, без скандала, но Гришка не верил, что такое возможно. К тому же он любил Екатерину, хотя иногда признавал, что знает уже каждый изгиб ее тела, ее привычки, ее пожелания слишком хорошо, чтобы это продолжало быть интересным. Орлов чувствовал, что и она им пресытилась, уже не было того огня, что горел в первые годы. Получалось, что оба были готовы к развязке, даже в глубине души желали ее, хотя любили друг дружку, но решиться на такое не могли. Гришка бесился от бессилия, Екатерина дрожала и послушно сносила все его оскорбления, никто не понимал императрицу, и всем было нехорошо от этого. Прививки прошли хорошо, никто серьезно не заболел, никто не был изуродован, Россия праздновала… И вдруг… все серьезное случается вдруг. Среди праздника неприятное известие: Турция объявила России войну! Знали, что война будет, даже готовились, но такое событие всегда неожиданно, словно гром с ясного неба.
Екатерина отреагировала быстро и просто: — Надо заткнуть туркам рот! Духом воспрянули два Григория — Потемкин и Орлов. Первым проявил себя Потемкин, едва услышав о начавшейся войне, новоявленный камергер отправился к императрице. Екатерина думала, что это визит благодарности или еще чего выпросить желает, а потому была сильно удивлена, когда услышала такую просьбу: — Ваше Величество, из кавалергардов отчислен, потому как одного глаза недостает. Позвольте отбыть на войну хоть волонтером? — А как же ты, Григорий Александрович, воевать будешь? — Турок я и одним глазом увижу, матушка-государыня. Он точно выбрал время, Екатерине было некогда, да и говорить не о чем. — Хорошо, езжай к Румянцеву, он найдет тебе занятие. Только уж очень-то головой не рискуй, она еще может пригодиться. — Нет, Ваше Величество. Екатерина удивленно вскинула глаза, он еще и назначением перебирать собирается? Чем дурно у Румянцева, ежели на войну хочет? — Не буду беречь. Коли на войну идти и об опасности думать, то лучше вовсе не ходить. Даст Бог, останусь цел, а на нет и суда нет. Императрица чуть смутилась: — Все равно без надобности под пули не лезь.
Наука побеждать Следующие годы им было просто не до чего, Потемкин храбро воевал, действительно за спины солдат не прятался, командовал смело, но толково. Когда через некоторое время императрица поинтересовалась у Петра Румянцева, каков там Григорий Потемкин, командующий мог с удовольствием ответить, что хорош, стал уже генерал-майором, отличился при взятии Хотина и битве при Фокшанах. Самого Румянцева Екатерина спешно вернула из Украины в войска, потому что Голицын был, по ее мнению, слишком нерешителен. Зато Румянцев и его подчиненные весьма решительны. В 1770 году при реке Кагул семнадцать тысяч русских наголову разбили сто пятьдесят тысяч турок! Победные реляции летели в Петербург одна за другой, Екатерина хваталась за сердце: — Ах, Никита Иванович, я опасаюсь умереть от радости! Орлов зубами скрипел, его приятели и даже брат Алексей и одноглазый Потемкин воевали, а он сидел в Петербурге подле бабьей юбки! Но, как Потемкин, в армию не просился, прекрасно понимая, что оставленное место тут же займут. Покидать Екатеринину спальню не стоило, даже если другого не пустит, так поймет, что может обходиться и без него. Стоило прозвучать словам «война с Турцией», Екатерина вспомнила, что пора осуществлять задумку с фрегатом «Надежда» и Алексеем Орловым. Орлов все это время «лечился» и разведывал настроение греков, чтобы русскими деньгами помочь им поднять восстание против турок и взять контроль над Дарданеллами в свои руки. Подразумевалось, что контроль этот будет русским, иначе чего ради строить флот в Черном море, ежели на выход в Средиземное у турок разрешение просить нужно? Два Орловых — Алексей и Федор — откровенно скучали в Европе, считая свое вынужденное бездействие едва не наказанием. Никто не мог понять, чем же так болен этот русский богатырь, для которого завязать узлом кочергу — пустая забава. Федору приходилось напоминать брату, чтоб не особо усердствовал, потому как разогнутые подковы и завязанные кочерги, конечно, впечатление производят, но не всегда какое нужно. Кто поверит в болезнь человека, способного убить быка ударом кулака по лбу? А если не поверят, заподозрят раньше времени неладное, что и вовсе ни к чему. Алехан брал себя в руки, портить инвентарь на какое-то время переставал, но потом, особенно после пирушки или перед дамами, забывался и снова показывал, как держать карету, чтоб ее не могли сдвинуть с места лошади. Дамы хихикали и строили глазки. Когда, наконец, из Петербурга принесли весть, что пора начинать действовать, Алехан даже перекрестился: — Слава те, господи, а вот со скуки и впрямь заболеть недолго! Императрица собрала совет, в который входил и Григорий Орлов, формально дело у него было, только что за дело! Не в его это духе — войну в кабинете выигрывать, ему бы на коне и в поле. Решено: эскадра русских кораблей, которая пройдет путем «Надежды благополучия», будет воевать турок в их водах и поможет восстанию греков против поработителей. Казалось, только узнав о приближении русских кораблей и русской поддержке, греки и жители Черногории просто скинут турок в море, где их и добьют русские моряки. Удалась лишь вторая часть. Балтийская эскадра прошла путем, разведанным фрегатом «Надежда…», и застала турок и
впрямь врасплох. Однако сдаваться они не собирались. Эскадру вел адмирал Григорий Андреевич Спиридов, но к тому времени Алексей Орлов уже получил от императрицы приказ возглавить руководство действиями в Средиземном море. К чести Алексея Орлова, ничего не понимая в морских баталиях, он доверился блестящему флотоводцу Спиридову. Вот для чего высиживал и «болел» в Италии богатырь Алексей Орлов. Стоило русским кораблям показаться на рейде, как с него всю «хворь» точно рукой сняло, услышав отборный мат, хохотал, как сумасшедший: — Вот, Федька, лучшее лекарство — пушки на наших кораблях да ругань русская! Как русские корабли проглядели те же датчане да англичане, у которых шли прямо под носом, сначала никто понять не мог. Орлов допытывал у Спиридова: — Чем ты их так испужал, что не пальнули? — Не пугали, напротив, прошли тихо. Оказалось, англичане, привыкшие к приветствиям всех проходящих мимо судов, особенно военных, и не услышав такие от русской эскадры, со смеху чуть не перемерли: — Ай да корабли снарядила российская императрица, даже пальнуть боятся, чтобы не рассыпаться! Когда к флагманскому кораблю все же пристала шлюпка, Спиридов показал на матросов: — Спешим скорее дойти до благословенных италийских земель, чтобы подлечить команду. Не привычны к дальним походам, больных много… Англичане снова посмеялись и махнули рукой: пусть плывут. Больных действительно было очень много, и многим действительно помогли овощи и фрукты, купленные на побережье. Орлов, у которого были приготовлены немалые средства, распорядился о толковом пополнении провианта. Но долго стоять ни в Венеции, ни на Мальте нельзя, не ровен час и турки поймут, что их дурачат. Бывшие офицеры «Надежды благополучия», которая уже бывала в этих водах и появилась снова, но не торговым, а военным фрегатом, переведены на разные корабли по одному-двое. Теперь они понимали, зачем в прошлое плаванье требовалось назубок выучить каждый изгиб береговой линии, каждый остров в Эгейском море. Турки не боялись ничьего флота не только из-за мощи собственного, но еще и из-за того, что разобраться в хитросплетении многих островов и островков чужакам немыслимо трудно. И все же русская эскадра обнаружила турецкую и сумела загнать ее в Чесменскую бухту. — Ну, ребятушки, теперь пришла наша пора. Коли победим, каждого выжившего сам награжу, а кто буде погибнет со славою, тех навечно поминать прикажу. Не посрамите матушку-Россию и государыню нашу! Орлов был щедр не только в обещаниях, он основательно пополнил запасы провианта за свой счет, быстро доставил с берега опытных мастеров — починить то, что пришло в негодность за время долгого перехода. А потом был Наварин и была Чесма! Такого не видывал никто — пришедшая от Петербурга эскадра русских наголову разбила, практически сожгла турецкий флот в их же собственной бухте, невзирая на мощную поддержку турецких кораблей их береговой артиллерией! Сожгли 15 линкоров, 6 фрегатов и множество мелких судов, линкор и 5 гребных судов были взяты в плен. Потери турок составили около 10 000 человек, потери русских — 11 человек! Почти один к тысяче — такого мир не видывал! И хотя греческое восстание оказалось слишком слабым, о том, что у России есть не просто флот, а флот, умеющий уничтожать другие флоты, узнала вся Европа. В это же время войска Румянцева брали крепость за крепостью на суше — Килия,
Аккерман, Браилов и знаменитый Измаил, который чудо-богатырям Суворова предстояло еще раз брать через двадцать лет, только дополнительно укрепленный и оснащенный. Знали бы, тогда бы разрушили до основания… Победы, победы, победы… казалось, теперь только так и будет. Блестящее время наступило для России. Григорий снова скрипел зубами — Алексей покрыл себя славой в Чесменском сражении, Потемкин вон при Кагуле, а он вынужден заниматься… зачумленной Москвой. — Гриша, Еропкину помощь нужна, сам не справится. Это стало кошмаром конца 1770 — начала 1771 года. Чуму в Москву притащили с юга, несмотря на поставленные кордоны, где за деньги пропускали всех подряд, моровая язва, как ее пока звали, проникла в Первопрестольную и принялась косить москвичей. Старый уже генералгубернатор Петр Салтыков ничего не мог сделать, только жгли по улицам костры якобы для очистки воздуха. Взамен него в Москву направлен генерал-поручик Еропкин. Но все уже было слишком запущено. Вместо того чтобы сразу изолировать всех больных, а их семьи помещать в карантин, людям за деньги позволяли уходить из Москвы, кроме того, больные оставались в домах, мертвых просто выбрасывали на улицы, не желая, чтобы был сожжен домашний скарб. Из города разбежались все, кто только мог, в том числе и сам Салтыков. Сначала казалось, что зимние морозы заставят заразу отступить, как бывало раньше на Руси, но с весной чума вернулась снова. За лето она выкосила столько, что умирать, казалось, уже некому. Но в сентябре ко всему прочему произошел еще и бунт. Кто-то пустил слух, что нужно просто помолиться и приложиться к иконе Боголюбской Богоматери, что у Варварских ворот, ну и, конечно, деньги пожертвовать. Народ валом повалил к иконе. Страшнее не придумать, потому как больные шли вместе со здоровыми и деньги в сундуки бросали так же. Вот уж где заразе и вовсе раздолье! Все, чего добились за последние месяцы, пошло насмарку. Узнав об этом, митрополит Амвросий, тот самый, что когда-то одолжил деньги Потемкину, потребовал икону снять, а сундуки с деньгами убрать. Еропкин его поддержал, но многим помочь не мог, у него просто не было людей. Никто не собирался воевать с москвичами, требовалось только навести относительный порядок и усилить карантины. Противостояние вылилось в настоящий бунт. Первым пострадал Амвросий, которому сначала пришлось бежать в Данилов монастырь, где его просто выдал кто-то из своих, потом попытаться уйти из Москвы переодетым в обычное платье. Митрополит не стал подкупать карантинную охрану, а пока от Еропкина принесли бумагу с разрешением выехать из Москвы официально, было уже поздно. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, где был Амвросий, забила митрополита кольями так, что его тело попросту превратилось в месиво. Против бунтовавших, обезумевших от крови и страха людей пришлось применить силу. Но просто уговорить их уйти из Кремля и разойтись по домам не удалось, использовали единственное, что было — две небольшие пушки. Но и расстреляв часть бунтовщиков, справиться с ошалевшими москвичами не удалось. На следующее утро новые толпы осадили Спасские ворота Кремля. Сам Еропкин, избитый камнями, весь израненный и едва живой, лежал в постели, казалось, еще чуть, и бунт просто захлестнет все. К счастью, подоспел с тремя сотнями солдат не так давно бежавший в свое имение Салтыков. На сей раз разогнать безумную толпу удалось, но никто не мог поручиться, что завтра все не начнется снова. Когда известие о происходящем в Москве достигло Петербурга, Екатерина едва не слегла от ужаса сама:
— Гриша, что это?! Почему они сошли с ума?! — Отправь меня туда и дай войско. Там порядок можно навести только силой, но Еропкина уже не послушают. Нужен чужой человек. Григорий Орлов оказался тем человеком, который был нужен в Москве. Прибыв на место, он сумел не просто поддержать замученного Еропкина, но и отдать множество разумных, хотя и очень жестких распоряжений. Почувствовав твердую руку, к тому же поддержанную из столицы самой государыней (а все еще не забыли, что она умеет бороться с эпидемиями, потому как победила оспу), москвичи подчинились. Хоть какого-то порядка хотелось всем — измученные эпидемией и бунтом люди были готовы на все. Если бы при дворе или собутыльникам Орлова сказали, что он может быть вот таким — деловым, собранным, даже вежливым, мало кто поверил. Но Григорий точно переродился, он действительно не бил привычно в зубы, а разговаривал, спокойно, но твердо убеждал, и люди подчинялись, действовали, как приказано, шли, куда велено. Удивительно, но баламут и задира Гришка сумел показать себя не только отменным организатором дел на месте, но и прекрасным аналитиком. Представленная им по итогу в Сенат бумага могла бы сделать честь любому политику не только времен Екатерины. Оказалось, что Григорию просто не находилось достойного применения его сил и недюжинных способностей. Ценили Гришку только за пригожесть, мужскую силу да буйный нрав, а он еще и организатор, если не сказать правитель! Они с Потемкиным похожи — чтобы проявился их талант, нужен масштаб, им мало простой жизни, как остальным, все должно бурлить, кипеть, двигаться, причем в грандиозных размерах. Но, если выхода огромной энергии не находилось, у Потемкина она обращалась внутрь, он, например, до крови обгрызал ногти, а у Орлова наружу — тот бил зубы тем, с кем только пил. В зачумленной Москве Орлову раздолье, это был его масштаб и его дело — организовать, убедить большие массы людей. Григорию скучна долгая работа мысли, скучен порядок, он любил действие. Если Потемкин в отсутствии настоящего большого дела себе занятие придумывал, то Орлов просто искал. Будь они не соперниками, а настоящими друзьями, Россия немало выиграла, но между ними стояла женщина, которую каждый любил, только Орлов уже уходящей любовью, а Потемкин нарождающейся. И эта женщина о Потемкине если и думала, то не часто и с надеждой, а об Орлове ежеминутно и с некоторым страхом пред его буйным нравом. Возвращался он в Петербург настоящим героем. В честь победы над такой страшной заразой (хотя сама чума побеждена не была, она просто сошла на нет, но Орлов победил людскую дурь) выбили даже медаль. Екатерина очень гордилась своим фаворитом, он всем показал, на что способен, оправдал ее уверения, что Григорий Григорьевич еще себя покажет, дайте только срок. И сам Гришка тоже собой гордился. Ему понравилось не столько быть героем, сколько организовывать. Оказалось, что это даже интересней, чем просто саблей махать или зубы комуто выбивать! Но нашелся человек, которому вовсе не была нужна такая слава фаворита. Вернее, этих людей было двое — цесаревич Павел Петрович, почти уже совершеннолетний, и главное, его наставник Никита Иванович Панин. Никита Иванович мерил шагами свой кабинет, чего раньше с ним не случалось, недаром императрица шутила, что Панин умрет, ежели поторопится. Наставник цесаревича действительно выглядел всегда спокойным, медлительным, вальяжным человеком, и быстрые,
взволнованные движения ему не пристали. Но на сей раз волноваться было о чем. Павлу вот-вот исполнится восемнадцать. Во время переворота Никита Иванович настаивал, чтобы Екатерина подписала обещание уступить престол сыну по достижении им совершеннолетия. Он отдавал себе отчет, что у Екатерины дела идут неплохо, она навела койкакой порядок в государстве, многое изменила, хотя Панин был категорически против ее «Наказа», считая придумки императрицы слишком уж вольными для России. Но началась война, и о «Наказе» и переменах в правлении забыли. Однако Панин не забыл о совершеннолетии наследника. Хитрая Екатерина никакой бумаги так и не подписала, но это словно само собой подразумевалось. Пока Павел был мал, Никита Иванович не рисковал поднимать вопрос о передаче власти, ожидая подходящего момента. Но теперь могло получиться так, что этого момента и не будет! Русская армия одерживала одну победу за другой, невесть откуда взявшийся флот успешен настолько, что его боится Европа, даже с бунтом удалось справиться, и кому — ненавистному фавориту Гришке Орлову! Иностранцы с восторгом едут в Россию работать и жить, старообрядцы вернулись, чего не мог добиться даже Петр Великий, церковники почти заглядывают императрице в рот, а после оспенной прививки Екатерина и вовсе стала героиней. Просвещенная Европа и та ахнула от российской императрицы. Вольтер писал восторженные письма, короли и императоры признали ее настоящей правительницей России, а саму Россию достойным соперником в европейской политике. Вот тебе и немка на русском престоле! На такой волне популярности ни о какой передаче власти не могло идти речи. Что оставалось делать? Пока ничего, разве что удалить от Екатерины Орлова. Орловы всегда мешали Панину, но после отъезда Алексея в Италию у Никиты Ивановича появилась надежда справиться с Григорием. Даже вернувшийся из Германии и наводивший порядок в Академии наук Владимир не был ему помехой. Поссорить Екатерину с Гришкой — вот главная задача. Не будет рядом с ней Орлова, не будет и такой силы. Он не задумывался, понимает ли эту игру Екатерина. Она умна, значит, понимает. Но императрица не рискнет удалять Панина, слишком много нитей в его руках. И Никита Иванович продолжал свою игру. Но Орловы казались непотопляемыми, Гришка вон вернулся из Москвы (Панин надеялся, что и вовсе не вернется) героем и спасителем, хотя куда больше досталось Еропкину. А Алехан возглавил русскую эскадру в Средиземном море и, хотя главная заслуга в чесменской победе принадлежала Спиридову, стал героем Чесмы и даже приставку к фамилии получил: ОрловЧесменский. Не хватало еще этого героя в Петербурге. Панин сумел придумать, как задержать Алексея Орлова в Италии, а потом и вовсе представить его жестоким мужланом. В мире всегда было множество самозванцев, если у правителя есть тайны в биографии, то почему ими не воспользоваться? Самое популярное — объявить себя сыном или воскресшей жертвой. Обычно бывали сыновья, но здесь появилась новоявленная дочь Елизаветы Петровны, мол, ее отец даже не Алексей Григорьевич, а Кирилл Григорьевич Разумовский. В России самозванку звали княжной Таракановой, сама она себя как только не называла! Расчет был простой — Европа верила в наличие незаконнорожденных детей у императрицы Елизаветы Петровны (наверняка такие действительно были, это не удивительно для XVIII века), а объявив своим отцом обиженного Екатериной Кирилла Разумовского, она рассчитывала на его поддержку. Самозванка ездила по Европе и при каждом дворе рассказывала о своей воспитательнице,
которая была близкой родственницей Разумовских и открыла ей роковую тайну рождения. Уже одно это говорило об обмане, потому что, будучи близко знакомой с Разумовскими, эта лжеродственница должна была бы знать нрав братьев: они ради денег и постов совесть не продавали. Алексей Григорьевич Разумовский ради даров Екатерины не стал поганить память своей тайной супруги, предпочел бумагу о женитьбе на Елизавете Петровне сжечь на виду у Воронцова. Также и Кирилл Разумовский грешить против истины ради возвращения себе гетманства тоже не стал, он отказался признавать лжедочь даже с глазу на глаз перед Екатериной. Панину еще одна баба на российском престоле, и даже просто претендующая на этот престол, которая наверняка привела бы с собой толпу советников, вовсе не нужна, он посоветовал Екатерине расправиться с самозванкой хитростью. А чтобы при этом запачкать героя Чесмы, предложил именно ему поручить доставку Таракановой в Петербург из Италии. Чего же проще, он ведь тоже в Италии, к тому же красив, убедителен, герой… Екатерина поручила. Алексей Орлов действительно сумел влюбить в себя ту, что называла себя дочерью Елизаветы. Заманив ее на борт российского корабля, сумел доставить княжну Тараканову в Россию… Героизм Григория, проявившийся во время усмирения бунта в Москве, был наставнику цесаревича вовсе ни к чему, его следовало поскорее убрать от императрицы, причем новое поручение должно быть провальным. Но что бы ни придумывал Никита Иванович, все не годилось. Орлов ходил героем, и сдвинуть его с места не представлялось возможным. Как всегда, вмешался случай и, как всегда, причиной оказались не чьи-то хитрые выдумки, а собственная натура Гришки. Панин мужчина, он не сообразил, что больнее всего на женщину действуют даже не поставленные синяки или прилюдные оскорбления, даже умная императрица умудрялась прощать такие выходки любовнику. Больнее всего ударила по ее душе банальная измена Орлова. Он изменял всегда и часто, но, пока это бывали интрижки на стороне или хотя бы не у нее на глазах, Екатерина терпела, умудрялась не замечать, убеждала себя, что все мужчины таковы, что это нормально для молодого, сильного человека… Но тут… Императрица знаком подозвала к себе Протасову, та склонилась к Екатерине, прислушиваясь. — Где Григорий Григорьевич, что-то его не видно? Вообще-то, хитрая Протасова знала, где Орлов, она всегда все знала, но как сказать об этом государыне, чтоб не навлечь на себя недовольство? Как-то так пожала плечами, мол, там… что императрица закусила губу. — А Брюс? Анна одними губами прошептала: — Там же… — Господа, извините, я вас покину на минуту… Дамские дела, — вздохнула Екатерина. Все понимающе закивали… Когда удалились из комнаты, императрица только коротко приказала: — Веди! В эту минуту Протасова даже пожалела, что вмешалась в это дело, ежели государыня простит Орлова, то самой Анне после того несдобровать: и от фаворита не упасешься, и Екатерина коситься непременно станет, потому как свидетельница унижения ей не нужна. Но делать нечего, пришлось вести.
Из-за двери, куда пришли, доносились звуки, без сомнения говорившие о том, чем за ней занимаются. Екатерина сама резким движением толкнула дверь. На столике всего одна свеча, но и того достаточно, чтобы разглядеть зад фаворита и ту, что под ним. Любовники услышали и звук отворявшейся двери, и голос императрицы, брезгливо произнесшей: — Швайн! Вскочили оба, Прасковья Брюс принялась одергивать подол, скороговоркой уговаривая: — Катиш… это он все… насильно, Катиш… я ничего… Орлов тоже был немало смущен, забормотал: — Ага, насильно… сама пристала, ровно банный лист… Лицо императрицы перекосила гримаса презрения: — Пшли вон! — Кать, да не верь ты ей, сучке! Соблазняла же! — Пшли оба! Проходя мимо императрицы, Григорий остановился и, недобро усмехнувшись, тихонько посоветовал: — Ты не очень-то. Помни, кто тебя на престол возвел, но ведь и скинуть можем… Она промолчала, то ли не в силах больше говорить, то ли просто не зная, чем возразить. Конечно, после восшествия прошло десять лет, многое изменилось, едва ли гвардия поднимется за Орловым, но Екатерина знала то, чего не знали остальные. Не гвардия и даже не бешеный нрав Григория Орлова был ей страшен, а то, что знал другой Орлов — Алехан. Даже удалив от себя Гришку, она должна оставить при деле Алексея. Григорий всем хорош, да только не в деле, и его неверность тоже надоела. Императрица брезглива, понимая, что любовник, помимо нее, с девками в банях балуется, не раз заставляла мыться перед тем, как к себе допускать. Но если он еще и фрейлин перебирать станет… Орлову многие, как Брюсиха, уступить готовы. Даже если он и впрямь домогался, то Прасковья хороша, нет, чтобы отвадить, завалилась и подол задрала. — Позови ко мне Панина… — Сюда? Протасова права, не в будуаре же с Никитой Ивановичем разговаривать. И прямо сейчас тоже не стоит, в обиде многое ненужное можно сказать. — Нет, пусть завтра поутру зайдет в кабинет. Ночью Григорий, чувствуя, что виноват, сам, без зова пришел к Екатерине. Но дверь, ведущая в ее покои, была закрыта. Постучал, подождал, еще постучал… Ответа все не было. Ишь ты, какие мы обидчивые! Ну и пусть выкобенивается, точно без нее баб мало. Хотел кого посговорчивей кликнуть или вовсе в свой дворец уехать и загулять, но не рискнул. Ничего, небось ночь одна помается, к утру сама пришлет позвать да одарит чем. Так уже не раз бывало. Катерина долго сердиться на фаворита не умела, быстро шла на попятный. И утром вызова не последовало, мало того, когда Орлов попытался прийти в кабинет, Екатерина на фаворита не обратила никакого внимания, только косо глянула и продолжила заниматься своими делами. Панин сообразил мгновенно: не воспользоваться таким разладом между любовниками было грешно. Он нашел фавориту дело подальше от столицы, долгое, нудное и заведомо для него не подходящее, но такое, что могло принести в случае успеха славу. Война с турками шла успешно, их били и на суше, и на море. Европа была в ужасе, хотя и
грозила за обиду, нанесенную турецкому флоту, почти войной, но едва ли пошла бы на это. Турки запросили мира. Несмотря на все успехи, Румянцев тоже просил мира. Людские потери были немалыми, провианта и лошадей не хватало, не хватало и оружия, люди устали. Но мир этот обязательно нужно заключить на своих условиях, большой контрибуции мало, нужен еще Азов, свободный выход в море и проход через Дарданеллы, но главное — независимый от турок Крым. Этого пока не понимал никто, поскольку сам Крым независимости не требовал. Вернее, турки сразу поняли, в чем задумка русских — у императрицы были свои планы на Крым, что и случилось в дальнейшем. Такой мир не устраивал Турцию: они еще не были вымотаны войной, гибель флота в Чесменской бухте не означала гибель самой Турции. Но на переговоры согласились. Турки — не зачумленная Москва, на которую достаточно было просто гаркнуть и толково распорядиться, в переговорах необходимы хитрость и выдержка — то самое, чего у Григория Орлова заведомо не было. Понимала ли это Екатерина? Наверное, да, но на назначение Григория Орлова главой с русской стороны на переговорах согласилась. Орлов все-таки пришел к Екатерине, ее злость уже несколько поостыла, но и желания бросаться в объятья к любовнику не было.
И снова Потемкин… Григорий Потемкин получил отпуск осенью 1770 года. Чумные карантины еще только ставились и помешать проезду не могли, потому в Петербург прилетел, точно на крыльях. Мечтал предстать перед глазами императрицы. За тот год, что провел в армии да в атаках на неприятеля, многое успел передумать. Сначала старался любые мысли об императрице гнать от себя, точно чуму. Но сладить с собственным сердцем никак не удавалось. Часто лежал без сна, мысленно уносясь туда, в Петербург, во дворец, слышал ее голос, смех, словно встречался с ее голубыми глазами. Но тут же вздрагивал, хмурился, вспоминая собственное увечье. Нет, ему закрыта дорога к императрице, ведь после возвращения из лавры старалась держать подальше, а при дворе словно вовсе не замечала. Но что бы ни думал, как себя ни осаживал, мысли невольно снова и снова возвращались к Екатерине. А уж когда Румянцев объявил об отпуске, и вовсе голову потерял. Армейские приятели смеялись: — Кто ж тебя там ждет, в Петербурге, что так волнуешься? Кто ждет? Никто, а вот он сам ждал встречи с замиранием сердца. И мысленно видел Екатерину не строгой императрицей, просившей не рисковать головой попусту, а молодой еще, стоящей с распущенными волосами перед гвардейскими полками. Ничего не мог с собой поделать, хотя понимал, что прошло восемь лет, что она изменилась. А еще до смерти хотелось услышать ее голос, ее немецкий акцент, ее смех. Это было наваждение — любить недоступную женщину, прекрасно понимая, что увечье навсегда перечеркнуло саму возможность попасть в ее близкий круг! Но когда это сердце спрашивало, можно или нельзя, стоит или нет, можно ли надеяться? Ему наплевать на все запреты и разумные суждения, коли полюбит, так что простая баба, что императрица — все равно. Встреча получилась вовсе не такой, как ждал. Никакого благоволения с ее стороны не было, почти не заметила, только поинтересовалась, почему не на войне, коли таковая идет. Обиженный и растерянный Потемкин не стал объяснять, что в отпуске, рассказывать, что получил его за особые воинские успехи, что в Петербурге ненадолго, лишь поклонился пониже: — Завтра уезжаю, матушка. Или сегодня прикажешь? На дворе вечер, вопрос получился насмешкой, императрица проглотила, чуть смутилась: — Я не неволю, над тобой, чай, командир серьезней есть. Вот и весь разговор, а ему так хотелось без толпы придворных рассказать, что творится в армии, в чем нужна помощь, рассказать о доблести Румянцева, поднимавшего против турок войска самолично… Не удалось, не захотела слушать. То ли и без одноглазого Циклопа все знала, или его самого видеть не желала. К Потемкину бочком подобралась Прасковья Брюс, прячась за веером, зашептала: — Ты, Григорий Александрович, на государыню не серчай за невнимание. Причина у нее есть тебя не касаемая. А тебе велено сказать, что в письме свое благоволение напишут… Прощебетала и исчезла. Вот и понимай как хочешь. В письме отпишет… А минуту назад сказала, чтоб ехал. Потемкин развернулся и, ни с кем не прощаясь, отправился прочь из дворца. Нет, не его это место, не бывать ему рядом с Екатериной! Подле императрицы смеялся шутке Левушки Нарышкина довольный Григорий Орлов. Знай свое место, Циклоп, при дворе и без тебя веселья хватает. Нет, уж лучше в армии турок бить,
там хоть понятно — это враги, это свои, коли судьба, так и пушечное ядро мимо пролетит, а не судьба, так шальная пуля жизнь оборвет. Обратно ехал не менее споро, чем туда. Увидев так быстро вернувшегося генерала, Румянцев поднял бровь: — Ты чего это, Григорий Александрович? Не понравилось при дворе? — А ну их к шуту! — И то верно. Но немного погодя и правда пришло письмо от самой императрицы. Передавая его, Румянцев снова поднял бровь: — Эк тебя угораздило? Григорий пожал плечами: — Сначала выговорила, что боевой генерал не на войне, а в зале, не интересуясь почему, а теперь вот… Может, и не следовало бы так говорить, но он знал, что Румянцев не из тех, кто наушничает. Пусть не слишком любил его командующий, но подличать не стал. Снова были атаки, пули, свистящие у самого виска, крики, кровь, хорошо, что чужая, а не своя, лошадиное ржание и… ночные непрошеные мысли. Письмо от императрицы было не казенным, но ничего не выражающим. Он так же вежливо ответил, не ожидая, что напишет снова. Она будто извинилась за неловкость, допущенную при дворе, он извинения принял, к чему еще писать? Но переписка продолжилась к изумлению и Румянцева, и самого Потемкина. Теперь он письма писал, обдумывая не то что каждую фразу — каждую букву, точно по тонкой жердочке над пропастью шел. И все равно против его воли в каждой строчке сквозило: люблю! Нет, на это не могло быть и намека, только меж слов, тайно, мысленно… Екатерина, получая редкие письма от воюющего камергера, откровенно смущалась, сама не зная чему. Однажды такое смущение заметил Орлов, пристально глядя, взял письмо из рук, прочитал, снова уставился на Екатерину. Потемкин писал вежливо, как полагается придворному, никаких намеков или тайнописи. Но женское сердце подсказывало то, чего не могло вывести перо Циклопа. Орлов этого не увидел. А потом закрутили дела с чумной бунтующей Москвой… А потом Гришка так некстати попался с Брюсихой. Было бы с кем! Прасковья Брюс, конечно, хороша и горяча изрядно, но так глупо попасться! Орлов досадовал на себя и повеление отбыть для проведения переговоров с турками принял почти с радостью, хотя и понимал, что это опала. Но ехал спокойно, потому что никого равного себе при дворе не видел. Ничего, голубушка помается без его, Гришкиных, ласк, поймет, что к чему. Орлов мечтал вернуться победителем и из Фокшан, где должны проходить переговоры, справившись с заразой в Москве, неужто не справится с турками, к тому же столь удачно битыми братом Алеханом. Решил, что сразу о Чесме и напомнит, чтобы знали, с кем дело имеют. Однако все пошло не так, как он мыслил… Потемкин расположение Румянцева завоевал не сразу. Петр Александрович терпеть не мог придворных, которые вдруг начинали себя мнить военачальниками, к тому же кривых… Насмехался, как мог, в неловкое положение ставил. Камергер, вдруг решивший сыскать военную славу! — Григорий Александрович, а как вы мыслите, не атаковать ли нам турка прямо в халатах, какие вы с господами офицерами носите? Пока разберутся что к чему, мы их редуты захватить успеем.
Румянцев, как мог, воевал с этой привычкой лентяев носить вместо мундиров халаты. Конечно, никто в халате из шатра не выходил, вернее, старался не выходить, потому как и солдаты тоже посмеивались, но при любой возможности из формы разоблачались. А Потемкин так и вовсе норовил на голое тело надеть, находя в этом немалое удобство. Однажды это удобство позором обернулось, потому что обнаружив камергера вышедшим поутру справлять малую нужду в халате на голое тело, командующий заставил Потемкина сопровождать себя по лагерю пару часов. Рядом с подтянутым, хотя и немолодым и плотным Румянцевым Григорий Александрович в своем халате, который принужден держать обеими руками, чтобы от ходьбы не распахнулся, выглядел уморительно. Солдаты прыскали в кулаки, а Румянцев еще и заставлял Потемкина на быстром ходу нарочно руками размахивать, показывая где что находится. Позору Потемкин натерпелся на всю оставшуюся жизнь, но от халата не отказался, хотя стал осторожней. И лишь настоящая смелость и умение руководить людьми и приказывать помогли ему не только не потерять уважение солдат, но и завоевать таковое у пристрастного Румянцева. Когда Екатерина поинтересовалась тем, каково справляется с обязанностями Григорий Александрович Потемкин, отзыв Румянцева был самый положительный! Но вот из Петербурга для переговоров прибыл еще один красавец — фаворит императрицы Григорий Орлов. Потемкин не понимал: рад он такому повороту дел или нет. Ревновал к Орлову, хотя ни малейшего права на это не имел. Все право его состояло в том, что любил Екатерину иначе, чем сам Орлов, коленопреклоненно любил, а не хамски. Но она-то его… Умный Потемкин с первой минуты понял, что худшего переговорщика императрица найти не смогла бы. Бунташная Москва отличалась от хитрых турок так же, как редька от бланманже. Разве Гришке Орлову с этакими хитрюгами совладать? Он не знал, что отправляя Орлова на переговоры, Екатерина долго наставляла, чтобы уступил первенство в речах Обрескову — послу российскому у турок еще со времен Анны Иоанновны. Тот и во дворцах немало бывал, и в темнице турецкой сиживал (с чего сама война нынешняя началась), турок знал, словно собственную дворню, понимал, чего от них ждать и чем взять можно. — Григорий Григорьевич, ты меня представлять станешь, а переговоры пусть Обресков ведет. А Румянцев тому подпорой будет. Орлов хмурился и молчал, из чего Екатерина понимала, что поступит наоборот. Он, герой, спасший Москву, будет позади какого-то Обрескова, из которого по возрасту уже труха сыплется?! Может, еще и Румянцеву подчиниться заставит? Глядя вслед уезжавшему Орлову, Екатерина вздохнула: — Провалит переговоры. Панин и Вяземский понимали, что она права… Но все, в том числе и сама императрица, были немало довольны отсутствием совсем зарвавшегося после Москвы Григория. Вообразив себя не просто спасителем Первопрестольной, но и всего Отечества, он решил, что пора на трон. Катя никуда не денется, вот свернет шею туркам, а там и за Екатерину возьмется. Пусть только попробует отказать герою и брату героя! Даже Иван Орлов из своего имения осаживал: — Гришка, не теряй чувства меры! Не зарывайся! Орлов выехал в Фокшаны так, словно император наносил визит другому императору. Огромная свита в роскошных экипажах, толпы слуг на все лады, кухня со множеством поваров, несколькими повозками гардероб князя… Казалось, половина Петербурга двинулась
сопровождать фаворита в его поездке. Орлов точно с ума сошел, ведь в Москву ездил запросто, а тут со всевозможными почестями. Неужто чувствовал, что в последний раз? Давая ответный наказ Екатерине, коротко, но впечатляюще пообещал, показав здоровенный кулак: — Коли с кем свяжешься без меня… вернусь, убью. Ты меня знаешь. Екатерина только побледнела, затравленно глядя на фаворита. Увидевший это замешательство Панин намотал на ус, хотя усов не имел. Теперь он знал, чем можно запугать императрицу… Когда ей понадобится сила против обезумевшего фаворита, Екатерина невольно согласится на все. Орлов с сопровождающими отбыл, двор притих… Румянцев, узрев этакую толпу, мигом превратившую боевой лагерь ни во что, ужаснулся: — Григорий Григорьевич, располагайся со своим двором в Фокшанах, пожалуй, не то у меня лошади взбесятся. Орлов и не собирался стоять бивуаком, небось в Фокшанах найдется хоть что-то приличное для императорского фаворита? Вообще, он был в себе уверен и даже играл милостивого государя, упивавшегося своей властью. Ведь тот, у кого власти много, может позволить себе быть милостивым и даже… скромным. Правда, скромность в понимании Орлова ныне означала только отсутствие императорского двора, но не более. Григория «повело», как только увидел сухонького, совершенно седого, изможденного темницей и неприятностями Обрескова. У Румянцева тот ожил, стал на человека похож, а приехал ведь вовсе скелетом. Потемкин сгоряча предлагал за каждый потерянный Обресковым в плену фунт вырезать по турецкому городу, чтоб помнили, как с русскими послами обходиться следует. А вот Орлову посол не понравился прежде всего своей осторожностью. Турки, верные своей тактике, на переговоры не торопились; Орлов уже в Фокшанах, а их все не было. Григорий, и без того злой, что пришлось тащиться по грязи и дурным дорогам (отвык за время фаворитства), грозил вовсе отказаться разговаривать. Турки чего-то ждали, видно, изменения положения в свою пользу. Не дождались, но в Фокшаны приехали на месяц позже назначенного. А потом выяснилось, что вместе с турками за стол сядут пруссаки да австрияки. — А эти к чему?! Но турки сделали вид, что недовольства русского представителя не заметили. — Тогда со мной сядет вон… Потемкин! К чему ему Циклоп и не знал, но уже понял, что турки одного имени одноглазого генерала пугаются. Так и было, Орлов даже поинтересовался: — Чего это они тебя так боятся? — Пощипал малость, они же не умеют с головой воевать… Объяснять не стал, но фаворит и не спрашивал, у него с первых дней начались стычки с Румянцевым. Потемкин не хуже остальных видел, что Орлов своей надменностью и наскоком провалит переговоры, ему бы порадоваться за будущую неудачу, но каким бы ни был Потемкин, подлецом он не был точно. Чувство ответственности взяло верх, сам пришел к Орлову: — Григорий Григорьевич, дозволь поговорить? Орлов, уставший от непривычного противостояния с окружающими, от отсутствия
восхищенного шепота, оваций, поклонения, даже обрадовался бывшему приятелю, хотя когда тот был в Петербурге, как и Екатерина, его вроде и не заметил. — Заходи, Циклоп. Не зови меня по отчеству, небось еще не забыл, как мы в гвардии пивали и баб щупали вместе? Потемкин был серьезен: завтра настоящие переговоры начнутся, с Орловым хотелось поговорить по делу. — Григорий… ты с турками осторожней, не смотри, что они мира просят, они столь коварны, что могут вокруг пальца даже такого, как Обресков, обвести. Упоминание старика Обрескова тут же вывело Орлова из себя: — То-то, что такие, как Обресков, под ногами путаются! И Румянцев его слушает, как отца родного. Меж словами потянулся за стоявшим штофом, который оказался пуст, крикнул, чтоб принесли еще вина. На совет Потемкина не пить до конца переговоров и вовсе взъярился: — Ты еще тут!.. Советы давать! Я с бунтом в Москве справился, знаешь, как? Приказал, и все сделали. Вот как надо, а вы, точно бабки старые, мякину жуете. — На переговорах кавалерийским наскоком нельзя, тем паче с Османом-эфенди. Упрется рогом и будет сидеть до скончания века, что делать станешь? — Вздерну! Али башку твоему эфенди отрублю. — Гриша, армия устала, провианта мало, а турки могут успеть с теми же шведами да австрийцами договориться, получимся мы меж двух огней. Орлов взял новый штоф из рук слуги, махнув тому рукой, чтобы шел, сделал несколько глотков прямо из горла, в сердцах плюнул в сторону: — Что за дрянь пьете?! — Не пей! — вдруг коротко приказал Потемкин. Фаворит недоуменно уставился на него: — Это ты мне? Ты, Циклоп одноглазый, мне указываешь? Во мне сомневаешься? Завтра вместе со мной на переговоры пойдешь, будешь наблюдать, как я твоих турок на колени одним упоминанием своего братца поставлю. Пшел! Потемкин сделал резкий разворот и вышел. Душили обида и злость. Армия с таким трудом завоевала нынешнее положение, появилась возможность договориться, чтобы получить передышку, а этот завтра все провалит. Хуже всего, что Россия и впрямь могла оказаться меж двух огней, чесменская победа, конечно, славная, да только погоды не сделала, турки, даже потеряв флот, слабее стали ненамного, потому что у них и на суше силы хватает. А вот перепуганные европейцы могли им помочь. И тогда славная эскадра, что ныне в Средиземном море, обратно может и не вернуться… Он стоял, глядя вдаль и с тоской размышляя о том, что не всегда власть дается тем, кто ею с толком распорядиться может. Вот Екатерина может, а сколько рядом с ней таких, кто все ее старания способен на нет свести… Сзади почти неслышно подошел Румянцев: — Что, Григорий Александрович, не поладили с фаворитом? — Отчего же? Только обведут его вокруг пальца турки. — И к чему этого красавца прислали, лучше бы уж самим дали переговорить, Обресков справился бы, а мы пушечками поддержали. Вернувшись к себе, Потемкин долго лежал, привычно грызя редьку и размышляя над словами Румянцева. Верно, к чему Екатерина Орлова прислала, славу зарабатывать? У него и без того хватает. К тому же опасно, мало ли что, война все же… Григорий, конечно, боевой
офицер, но столько лет уж за саблю не брался. Раньше императрица его от себя дальше Гатчины не отпускала, опекала, как могла, а тут то чумная Москва, то вот Фокшаны… И вдруг Потемкина пронзило понимание: Екатерина отпустила Орлова от себя впервые за столько лет, потому что больше не привязана к нему так сильно! Нет, время Орлова еще не прошло, но недолго осталось. Вспомнился давний разговор с Алеханом: — А если она сама Гришке отставку даст? Неужто готова дать или почти готова? Внутри против воли сладко сомлело, отсутствие Орлова в Петербурге говорило о том, что его фаворитству приходит конец. Нет, пока еще все зыбко, слабо, но что-то уже изменилось, это Потемкин почувствовал и в письмах государыни, которые редки, да метки. На следующий день Орлов, видно почувствовав, что зря обошелся со старинным приятелем и одним из немногих, кто относится к нему терпимо, по-хамски, прислал слугу с приглашением позавтракать перед встречей с турками. Потемкин, понимая, что навлекать гнев все еще всесильного фаворита не стоит, пришел, но был молчалив. — Что ж ты мне более советов не даешь? — К чему советовать тому, кто слушать не желает? — Вот и молчи. И смотри, как я говорить стану! Говорил глупо. С первых минут переговоров стало ясно, что это лишь пустая трата времени. Турок это пока устраивало, они явно ждали чего-то еще. Румянцев у себя бесился от бессилия, ругая императрицу на чем свет стоит, а все больше ее фаворита, но открыто сказать что-то против неумного поведения Орлова не решался. Беседы вел только с Обресковым, не доверяя больше никому, и Потемкину тоже. И все же однажды не выдержал; Орлов надменно принялся требовать от турок свободы для Крыма и уступок во всем. Осман-эфенди только руками развел: — Это невозможно. Перемирие объявлено только до сентября, а там снова война, снова гибель людей и жестокие бои. Надо хитрей, спокойней, тем паче турки почему-то уперлись. Нет, не из-за Крыма, они словно действительно чего-то дожидались, какого-то обещания. Тут бы осторожно поднажать, но Орлов, наоборот, стал еще нетерпимей. Ему надоело сидеть в Фокшанах, плюнул на все и решил ехать в Яссы, якобы ждать от императрицы распоряжений. Румянцев схватился за голову: — Нашел время о своей заднице думать! Устал он видите ли! Фаворит в ответ стал карой грозить, крепостью за оскорбление. Командующий и вовсе взъярился: — Коли не продолжишь переговоры, я их сам проведу, без тебя, щенок! Орлов от неожиданности даже забыл о своей силище, просто попер на Румянцева: — Я тебя в тюрьме сгною! — Попробуй! За тобой только твои прихвостни, которые вон дрожат с перепугу, а за мной армия, которая от твоего двора и кафтанов не оставит, голыми по морозу пустит. Это была правда, но простить эту правду Румянцеву Орлов, конечно, не мог. Было понятно, что двоим им теперь на свете не жить. Ясно стало и другое: турки получили обещание помощи от шведов. Войны на два фронта с флотом, запертым за тридевять земель в Средиземном море, Россия не выдержит. С турками нужен был спешный мир, но такой, чтоб и самим все завоеванное не потерять. Императрица прислала из Петербурга повеление… Орлову действовать на свое усмотрение. Тот, усмехаясь, объявил, что Османа-эфенди вздернет на березе, а туркам надерет задницы. Неизвестно, чем бы все закончилось, но из Петербурга фавориту прислали еще одно
письмо. — Ваше превосходительство… Ваше превосходительство… — Чего тебе? — нехотя выбирался из сна Потемкин. Но осознав, что слуга Ефим будить просто так не рискнул бы, почти вскочил: — Чего? — От Его превосходительства прислали сказать, что князь Орлов уезжать намерился. — Куда?! — ошалел Потемкин. На дворе ночь, куда мог ехать Орлов в такое время? Уже через несколько минут он тряс тезку, невзирая на разницу в положении: — Сдурел?! Гриша, ну куда ты поедешь? Эка невидаль, баба изменила! Вернешься с почестями, вышвырнешь щенка на улицу в чем мать родила, Катя после того только послушней будет… Орлов зубами скрипел: — Паскуда! Стоило из сеней, как она сопляка в постель притащила! Потемкин снова попытался вразумить соперника: — Гриша, подумай, коли оставишь переговоры, все шишки твои будут, во всем обвинят, миру не бывать. Доведи дело до конца, тогда и победа твоя будет, вернешься снова на коне. А так что, позор один. В какой-то момент показалось, что Орлов послушал мудрый совет, но потом снова взыграло ретивое: — Я до Петербурга и обратно. Турки пусть посидят, подождут, пока я с сопляком разберусь и Катьке внушение сделаю. Я их вон сколько ждал. — Турки ждать не станут! Перемирие до сентября оговорено, а он уж кончается! Ты своей дурью Россию под беду подставишь! Глаза Орлова стали бешеными: — К черту турок, к черту всех! Пшел вон! Потемкин отлетел в угол, отброшенный сильнейшим ударом. Ничего не сломал, но ушибы потирал долго; братья Орловы все славились силищей, кроме разве Владимира. Глядя вслед ускакавшему верхом Орлову, Потемкин покачал головой: — Во дурак… Конечно, турки воспользовались идиотским поведением главного переговорщика и, убедившись, что тот возвращаться не собирается, продолжать переговоры не пожелали. Сам Орлов домчался до Петербурга быстрее самой скорой эстафеты — за две недели. Но в город его не пустили, встретили на подъезде и велели пересидеть карантин в Гатчине! В Гатчине у него Ринальди все достраивал дворец и всякую всячину в парке, жить есть где, хотя скучно. Но не из-за скуки злился Орлов, обидно, что стоило уехать, как Катя тут же в постель любовника притащила, точно блудливая баба. Себя он считал, пожалуй, мужем и оставлял за собой право выволочки неверной жене. Взбешенный глупым поведением Орлова, Потемкин не сразу сообразил, что же изменилось лично для него. Нет, Григорий Александрович не собирался заменять фаворита на переговорах, дальше их совсем недолго вел Обресков, пока турки не объявили о прекращении. Но стоило улечься пыли за копытами лошади обманутого любовника императрицы, как Потемкин едва не взвыл, осознав, что именно случилось в Петербурге. Сообрази он раньше, не Орлов, а он сам уже мчался бы по пыльной дороге, подстегивая коня. У Екатерины новый любовник! Даже радуясь отставке Орлова, Потемкин не мог не возмутиться тем, как легко и, главное, на кого Екатерина Григория променяла.
Орловы привели ее на трон, это верно, но любить из благодарности вечно нельзя. Екатерина полюбила Григория еще до переворота, причем по-настоящему, тот любил тоже, сильно, крепко. Только вот характеры у них в чем-то схожие, а в чем-то разные. И Орлову, и Екатерине ласки нужны еженощно, но ей достаточно одного постоянного, а ему почаще смена нужна. Бывает… И все же десять лет так просто из жизни не выкинешь, сын рос, пусть и у Бецкого… И вдруг заменить сильного, энергичного Орлова на сущего сопляка Сашку Васильчикова! Орлов не знал этого малого, а вот Потемкин вспомнил. Красив, да только сопляк совсем и невеликого ума. Екатерина уж не девочка, сорок три года, пора бы бабе и остепениться, а она щенка в постель притащила! Потемкин зубами заскрипел: будет посмешищем для всей Европы! А уж как двор за глаза злословит и представить трудно. Вчерашняя героиня враз может стать предметом неумных шуток и гадких сплетен. Ну что за баба, Гришка прав! Видно понимал, что такое может случиться, потому и не отходил ни на шаг. Если и впрямь человек икает, когда его костерят за дело, то Екатерина должна бы от икоты помереть. Ее в два голоса костерили два Григория — мчавшийся во весь опор в сторону столицы Орлов и оставшийся в Фокшанах Потемкин. Сейчас он понимал злость соперника и чувствовал и себя тоже обманутым. Если бы Екатерина просто отставила Орлова или нашла ему достойную замену, простительно, но ведь поступила, как пошлая баба, которую незазорно тискать каждому, у кого руки есть. Злились все, кто на Орлова, кто на императрицу, а чаще на обоих. Румянцев, не боясь Потемкина, проскрежетал, стиснув зубы: — Баба на троне никогда до добра не доводила, недаром их на корабли не пускают. Удивительно, но обманутого фаворита, которого только вчера дружно ненавидели, почти так же дружно стали жалеть. Недолго, правда, но жалели. Переговоры прервались, военные действия возобновились. Шли они пока вяло — обе стороны чего-то ждали. Обиженный Потемкин даже перестал императрице писать. Где-то внутри он уже понимал, что для него-то так лучше, ведь Саша Васильчиков не соперник, надоест Екатерине быстро, однако то, что она предпочла Орлову не его самого, а Васильчикова, и что может вот так легко променять сильного мужчину на щенка, не на шутку задело Потемкина за живое. Нет, ореол Екатерины не померк в его глазах, скорее, Потемкин просто осознал, что даже императрица — женщина, для которой горячие ласки могут перевесить многие разумные решения. Шли месяцы, боль притуплялась, зато постепенно проступало осознание, что так даже лучше, по крайней мере, он не нажил себе врагов в лице сильных Орловых. Ежели судьбе угодно, так станет любимцем государыни, несмотря на любых Васильчиковых, а на нет — и думать нечего. Чего он хотел, фаворитства? Заглянув в душу, честно сознался, что и этого тоже, положение, подобное тому, что было у Орлова, давало многое, причем не только и не столько деньги, сколько власть. Но другая половина точно была сердечной, все нутро желало эту женщину, и ему было наплевать, что она императрица. Постепенно Потемкин понял, что для него Екатерина-императрица и Екатерина-женщина неразрывны, а еще, что давным-давно, еще со времени дурачества с передразниванием, любит ее именно такую — смелую и трусливую, умную и по-бабьи глупую, сильную и слабую. И больше всего хочет сжать в руках и защитить от любых нападок, даже заслуженных. Эх, Катя, Катя! Как же ты этого не видишь?
Не видела. Екатерина была не на шутку увлечена новым фаворитом — тихим, послушным, очень старательным в постели, правда, как она сказала после первой же ночи Брюсихе, без фантазии, Сашей Васильчиковым. Она даже не заметила, сколь ловко все организовал хитрый Панин — и случай с Брюсихой, и отправку Орлова в Фокшаны, когда тот уж очень допек своими изменами Екатерину, и «нечаянную» встречу с красивым Васильчиковым, и позорное возвращение Орлова… Возвращение действительно было (или, по крайней мере, выглядело) позорным. Как императрица могла узнать, что взбешенный любовник мчится точно угорелый в Петербург, если он ехал куда быстрей любой курьерской оказии? Очень похоже на то, что Екатерина действительно обо всем знала и беспокойно ждала появления отставленного любовника. Боялась настолько сильно, что приказала в город не пускать, а ехать ему в Гатчину, чтобы отбыл карантин. Орлов мчался в Петербург и впрямь быстрее ветра, но этот же ветер несколько охладил пыл любовника. Отставка? Конечно, Григорий прекрасно понимал, что рано или поздно это случится, не может не случиться. И когда в Фокшаны отправляли, тоже осознал, что не зря. Все очень просто, подумав, мог сообразить любой дурак, а дураком Григорий Орлов никогда не был. Наследник вот-вот в совершеннолетие войдет. Панин вовсю хлопочет, чтобы если не полностью власть ему передать, то хотя бы поделиться. Екатерина пока молчит, но скоро ответ давать придется. Орловы все вместе взятые точно бельмо на глазу, императрица и сама готова отставить, да и Григорий, как ни любил Катю, тоже готов уйти из ее спальни. Всего лишь из спальни — вот чего не понимает хитрый Панин. Но такая отставка — пощечина гордому Орлову. Чего ждут все? Скандала, да такого, чтобы отставка была навсегда, чтобы вон из России или хотя бы от двора долой! И сама Екатерина того же ждет. А что тогда? Орловы удалены, императрица перед всеми опозорена, виват цесаревичу и сначала робкие, а потом громкие голоса: — А не пора ли ему престол передать? Григорий летел наметом всю дорогу и всю дорогу думал. То, что любви с Катей больше не будет, понятно, даже если прощенья попросит, он такого унижения не простит. Но Орлов не мог допустить, чтобы его руками, с его помощью «утопили» Екатерину как императрицу. А вот шиш вам! Если б задумался об этом там, в Фокшанах, поступил бы иначе; Потемкин был прав, за рукав цепляясь, а за свою правоту получил по зубам. Григорий пытался вспомнить, не изуродовал ли бедолагу окончательно? Кажется, нет, с пола поднялся и вслед кричал: — Во дурак! Убитые так не орут. Как много будет тех, кто с радостью возьмется топтать опального фаворита! Из грязи в князи — это вызывает зависть, а вот когда обратно — не просто насмешки, а потоки злорадства. Эх, Катя, Катя… Если его лишат всех наград, регалий и имений, а заодно и его братьев тоже, то что он тому же Володьке или Алехану с Федькой скажет? А Ивану, не раз предупреждавшему, чтобы не зарывался? Выходит, не только сам пал, но и братьев за собой утащил? И все из-за сопливого Васильчикова? Кате сорок три, а этому хлыщу сколько? Небось в сыновья годится! Бесился, во время коротких ночевок спал мало и плохо, вскакивал, жадно пил ледяную воду, с рассветом взметывался в седло и снова скакал, почему-то казалось, что чем скорее доберется до Петербурга, тем скорее поймет, как быть. Постепенно и правда приходило понимание. Нет, Орлов не успокоился, не при его нраве
прощать такое, но за день до Гатчины уже знал, что не станет за шиворот вытаскивать из Катиной постели несчастного Васильчикова и давить его, как клопа постельного, тоже не станет. Не потому, что не может или не хочет расправиться с новым любовником, напротив, руки чешутся, а чтобы не давать недругам пищи для издевок. Не устроит скандал, которого ждут, не станет открыто кричать на Катю, ничего не станет. Зря он вообще примчался в Петербург, но раз уж примчался, то оставалось решить, куда теперь деваться, пока не поймет все остальное. Орлов мог бы приехать и раньше, на последних милях скорость заметно сбавил, все еще размышляя. Но придумывать не пришлось, его встретили и сообщили приказ императрицы: во избежание неприятностей переждать карантинное время в Гатчине. Сначала едва не крикнул, мол, какой карантин, он и не ехал по землям, где эпидемия, к тому же совсем недавно его после чумной Москвы карантин проходить не заставили, а тут после Фокшан! Но после нескольких мгновений колебания вдруг понял, что это тот выход, который ему был нужен. Карантин так карантин, Гатчина так Гатчина! В Гатчине ни о каком карантине и не слыхивали, кто как хотел, так и приезжал. Но хозяину были рады. В его новом замке, еще не полностью обставленном и готовом, хороший винный погреб. Сказалось напряжение последних не только дней, но месяцев, первым делом Григорий просто напился! Причем так, как это умел только он — сначала вливал в себя, словно в бездонную бочку, а потом вдруг сразу свалился. Удивительно, но драться на сей раз ни с кем не стал, то ли не с кем было, то ли слишком устал. Немного придя в себя, выбрался в большой холодный зал, долго осматривался вокруг, словно не сразу понимая, где это он, потом так же долго изучал собственное отражение в большом зеркале. Видно, чем-то не устроило, потому что в сердцах плюнул и отправился продолжать пьянку. Слугу Тимошку, который помогал хозяину добраться до стола, озадачил вопросом: — И чего я в Москве не сдох? Был бы героем… А так кто? Ну кто я? Тимошка на всякий случай бодро отрапортовал: — Ваше сиятельство князь Григорий Григорьевич Орлов! И замер, ожидая удара, от которого мог запросто полететь не то что под стол — на тот свет. Но Орлову драться почему-то не хотелось, помотал головой, со вздохом объявил: — Не князь, нет! Оглянулся в сторону зеркала, словно проверяя, там ли еще его отражение, и вздохнул, разводя руки в стороны: — Брошенный любовник. Фьюить!.. и бросили! Променяли! На кого? Тимошка, в которого брошенный любовник вперил строгий взгляд, на всякий случай ответил: — Не могу знать, Ваше сиятельство. — Врешь! Все знают — на Васильчикова. Это Васильчиков… — Орлов показал просто микроскопические размеры несчастного Васильчикова на ногте указательного пальца, — вот какой. Но он фаворит. И дурак. Его тоже бросят, скоро бросят! Орлов пропьянствовал весь срок карантина, больше разговоров со слугами о своем падении не заводил, а Тимошка молчать умел всегда. Спрошенный после похмелья хозяином о том, чего слышал, только плечами пожал: — Команды всякие, точно в атаку приказывали. Орлов расхохотался:
— Врешь ты все, собака! А про Васильчикова забудь. Первым приехал по распоряжению императрицы Бецкой. Втянув носом воздух, густо сдобренный винными парами, укорил: — К чему столько пить, Григорий Григорьевич? — А чего это ты, Иван Иванович, заразы не боишься? Я же карантинный. — Я не пугливый. Орлов довольно кивнул: — Это хорошо, потому как сидеть до конца карантина рядом с заразным пугливому трудно. — Какого карантина? С каким заразным? — Ты ж сказал, что не из пугливых? Ты не трусь, потому как жить тебе в этом замке долго. Бери штоф, наливай и пей, у меня скучно, театра нет, придворных тоже. Будем вдвоем дни коротать. — Какие дни? — окончательно растерялся Бецкой. — Как какие? Карантинные! Ты же со мной, опасным, вот рядом сидишь, тебя теперь к императрице две недели допускать никак нельзя. — Тьфу ты, леший! — ругнулся Бецкой. От Орлова отбился с трудом, тот силой удерживал пожилого Бецкого, требуя, чтобы тот непременно выпил весь штоф («иначе непременно помрешь, от чего не знаю, но помрешь!») и остался в Гатчине на две недели. За Бецким последовали Чернышев, потом Алсуфьев, то и дело привозили письма от самой императрицы. Екатерина писала, как ни в чем не бывало, только никаких обращений вроде «миленького» или «Гришеньки» не было, все чинно, словно просто придворному, который и впрямь сидит в карантине. Орлов изнывал от безделья и продолжал пьянствовать. Все приезжавшие взывали к его благоразумности, сильно в ней сомневаясь среди стойких винных паров, и намекали, чтобы сам отказался от всех должностей и поручений, сам. Григорий согласно кивал, требовал, чтобы выпили большой бокал вина, щедро разбавленного водкой, а когда обнадеженный чиновник выпивал, совал ему под нос здоровенный кукиш: — Вот это видел?! Но пока был только смех. Когда появился сам Панин, стало ясно, что шутки кончены. С Орлова даже половина хмеля слетела: — Никита Иванович, и ты карантину не испугался? Ну, выпей со мной! — Пить не стану. Государыней прислан, чтобы забрать у тебя, строптивца, ее портрет в брильянтовой оправе. Орлов с усмешкой достал из-за пазухи миниатюрный портрет, на виду у ошарашенного Панина легко выломал из бриллиантовой оправы само изображение и протянул наставнику цесаревича покореженную оправу: — Это забери, а портрет не отдам. Панина смутить не удалось, холодно глядя, протянул Григорию указ о его отставке, в котором говорилось, что Орлов может совершить путешествие для поправки здоровья куда будет угодно. Вот теперь кукиш узрел и Панин тоже, и бокал с вином не понадобился. — От чинов меня отставить можно, и от постели Катиной тоже, а от России — вот вам! И для моего здоровья полезней всего путешествие из Гатчины в Петербург. Скажи государыне, что калечить ее дитятю, что в спальне ныне обретается, не буду, но выкинуть себя из России вон не позволю!
Екатерина все же издала указ о присвоении ему княжеского титула, тот, что был написан, да отложен после Москвы из-за проклятой Брюсихи. А еще подарила несколько тысяч душ крепостных, два сервиза да велела перевезти мебель и все, что было в его покоях в бытность фаворита. Орлов снова хохотал: — О как! С вещами выставляют! А чего же мои диваны новому любовнику не понравились? Надо посмотреть, кабы чего не забыла… Орлов притих у себя в Гатчине, и императрица успокоилась, она больше не требовала чтото вернуть или от чего-то отказаться. И уехать подальше «подлечиться» тоже не советовала. Екатерина с облегчением вздохнула и решила, что пора приучать Васильчикова к обществу, а общество — к новому фавориту. Малый выход был намечен на один из рождественских вечеров, когда должна идти обычная игра в карты. Александр Васильчиков страшно переживал, до сих пор его держали только в спальне, не допуская более никуда. Но он и не рвался, помня, что чем выше заберешься, тем ниже падать, один пример Григория Орлова чего стоил и еще был перед глазами. Правда, если бы Васильчикову обещали за пребывание в спальне государыни вот такие подарки, как получил Орлов даже при расставании, он согласился бы. Так и произошло, хотя подарки, конечно, были куда скромней, все же Орловы привели Екатерину к власти, этого она не забыла. Но через полтора года, отпуская на волю Сашу Васильчикова, императрица и его щедро одарила, так она поступала со всеми любовниками, считая обязанной платить за услуги. Но тогда Саша Васильчиков только осваивался и в спальне, и тем более на приемах рядом со своей благодетельницей. Она едва успела произнести: «Господа, позвольте представить, Александр Семенович Васильчиков…», как вторая дверь рывком распахнулась, и в проеме возник… Орлов! От ужаса Екатерина, кажется, потеряла дар речи. Васильчиков и того больше — он перестал дышать. Увидеть прямо перед собой знаменитого Григория Орлова, которого так боялась государыня… Немая сцена продолжалась несколько мгновений, но всем показалось, что часы. Прасковья Брюс потом утверждала, что у нее даже шея затекла от неподвижности. Довольный, что видит императрицу, Орлов почти завопил: — А меня познакомите, Ваше Величество? Екатерина с трудом проглотила застрявший в горле комок и отрекомендовала нового фаворита старому как самого скучного человека в мире. Несчастный Васильчиков вымученно улыбался. Все замерли, ожидая скандала, но Григорий был весел, хотя не пьян. — Зато я бывал самым веселым в этом обществе. Карантин выдержал, более не опасен во всех смыслах. Хотел бы поговорить с Вами, Ваше Величество. Екатерина шла за отставленным любовником, словно кролик в пасть к удачу, но никому не позволила отправиться следом, сделав знак, чтобы продолжали игру. Она ждала бурной сцены, укоров, скандала, а Орлов спокойно спросил: — Зачем так-то, Катя? Могла бы сказать, что не мил. Да бог тебе судья. Панина опасайся, он себе на уме, все для цесаревича делает. Она с трудом выдавила из себя: — Я знаю… — Нужен буду — позови, не одного меня, любого из Орловых позови, все на помощь придем. — Спасибо. — А этого гони, не пара он тебе, мелковат. Верно Циклоп говорил: такого одним пальцем
вышибить можно. — Кто говорил? — Циклоп, Потемкин. Ничего страшного не случилось, Григорий Орлов даже послужил еще в Ревеле, а потом и правда уехал за границу. По возвращении Екатерина подарила бывшему фавориту Мраморный дворец. Узнав о подарке, он усмехнулся себе под нос: — За Циклопа, что ли? И в ответ тоже сделал подарок императрице — поистине царский. Купил у ювелира за 460 000 рублей огромный голубой алмаз «Надир-Шах», позже переименованный в его честь в «Орлова», и преподнес на именины. Екатерина всегда дарила сама и никогда от мужчин подарков не принимала, но тут отказать не могла, не столько из-за величины и необычности алмаза, сколько из чувства признательности своему горячему и непредсказуемому бывшему любовнику. Она не забыла Гришиных советов, хотя и без них понимала: и что Васильчиков ей не пара, и что Панин себе на уме. И про наследника не раз думала.
Женитьба наследника Павел Петрович стал совершеннолетним. Ни Панин, никто другой не рискнули напомнить, чтобы императрица поделилась с повзрослевшим сыном властью. Но не потому, что забыли, а потому, что Екатерина их переиграла! Даже торжества по поводу совершеннолетия перенесли на следующий год. Дело в том, что Екатерина решила сына… женить! Для Панина это было настоящим ударом, женатый наследник уже не нуждался в воспитателе, и Никиту Ивановича ждала обыкновенная отставка. Панин перехитрил сам себя, он активно поддерживал идею женитьбы Павла, но надеялся, что сначала пройдет празднование совершеннолетия. Екатерина в Сенате с легкостью добилась одобрения перенести праздник (в целях экономии) на время свадебных торжеств. Невеста уже нашлась. Император Пруссии Фридрих считал, что сумел обвести российскую императрицу вокруг пальца, а как же, она согласилась на ту невесту, которую выбрал для цесаревича именно он! Сентиментальная российская Минерва, видно, прослезилась от воспоминаний и послушно проглотила подброшенную наживку. Фридрих готовился потирать руки, он почти получил при российском дворе соглядатая, каким должна была когда-то стать сама Екатерина или ее мать. У ландграфа Гессен-Дармштадтского пять дочерей, две из которых уже замужем, а три девицы на выданье. В меру симпатичные, в меру умные, в меру скромные. Было решено показать цесаревичу и, конечно, в первую очередь императрице всех троих — Вильгельмину, Амалию и Луизу. Сначала Екатерина и впрямь прослезилась — история повторялась с разницей в тридцать лет. Так же семейство с матерью во главе отправилось за наставлениями к королю Фридриху, только когда-то невеста была одна — Фрикен, так же поплыли в Россию, девушки так же не знали ни слова по-русски. Повторялось слишком многое, чтобы она не начала нервничать. За ландграфиней с дочерьми были отправлены четыре корабля! Екатерина, смеясь, согласилась, чтобы на главном плыл Андрей Разумовский, сын Кирилла Григорьевича, ближайший друг Павла. Андрей старше цесаревича на два года, но кажется, будто на все десять. Он рослый и взрослый, Павел рядом слабый мальчишка. От императора Фридриха уже были присланы портреты всех трех красавиц, цесаревич долго не сомневался, стоило императрице ткнуть пальцем в портрет старшей из них Вильгельмины и сказать, что именно ее выбрал Фридрих, как Павел послушно согласился. Екатерина уже в который раз вздохнула: у них с Петром обожание прусского Фридриха семейная черта? Вообще, все, кто когда-то подозревал, что Павел не сын Петра (так думал и сам Петр тоже), могли бы давно заткнуться. Пусть внешне Павел перерос похожесть на отца и приобрел совершенно курносый нос, но нравом все больше копировал Петра. Ему намеренно не преподавали никакое военное искусство, пока сам не запросил, не показывали парады или смотры, не учили муштре, но Павел просто обожал мундиры, марши, военную амуницию и всевозможные упражнения с оружием. Любимые игрушки — солдатики и миниатюрные пушки. Объект для подражания — прусский король Фридрих! Если бы не курносое лицо, Екатерина наверняка ругала бы собственного сына даже при встрече. Манера двигаться, нервно выбрасывая ноги, дергать плечом, головой, манера говорить, даже злиться… — все было копией Петра. Удавленный Петр повторялся в сыне, и императрица
иногда страшилась будущего. Оставалось надеяться, что женитьба благостно повлияет на нервного, не всегда сдержанного Павла. Выбранная для цесаревича девушка была серьезна, вдумчива и явно себе на уме. Это хорошо, что она серьезная. «Как я», — невольно думала Екатерина, тут же ужасаясь все новым и новым совпадениям. Словно и впрямь норовя повторить весь свой путь, она так же, как когда-то Елизавета, решила встретить претенденток всевозможными свидетельствами своего расположения. И подобно Елизавете Петровне наблюдала, как вытягивается лицо будущей невесты при виде не слишком красивого Павла. Тебе не нравится будущий муж, голубушка? О… ты не видела его отца! Повторялось, кажется, все! По портрету Павел выбрал Вильгельмину, Екатерина выбор сына одобрила, хотя ей самой откровенно показалось, что именно с этой девушкой будут проблемы. Отец девушки вдруг объявил, что он категорически против смены дочерью веры. Но в России иначе нельзя — брак будет невозможен. Когда-то Фрикен сумела переступить через требование отца сама, Вильгельмине это помогла сделать мать. Девушку крестили, назвав Натальей Алексеевной. — Что ж, мы, как сестрички, я ведь тоже Алексеевна. Постарайся, чтобы я тебя полюбила. Будущая невестка присела в реверансе: — Я постараюсь. Что нужно для этого сделать? Она ожидала какой угодно ответ, только не тот, что получила: — Полюби Россию и учи русский. Наталья неловко забормотала: — О, это сложный язык, мне говорили… Цесаревич знает немецкий… — Язык трудный, но очень богатый, ни один стольких слов и оттенков не имеет. Сама до сих пор учу. А тебе не только с цесаревичем разговаривать, трудно будет, коли не будешь понимать тех, кто вокруг. Девушка чуть поморщилась, ей совсем не нравился этот варварский язык, как и сама варварская страна. Ничего, наследник уже совершеннолетний, король Фридрих сказал, что вскоре после женитьбы можно будет требовать передачи власти от матери к сыну, они с Павлом станут императорской четой, тогда она и уничтожит эту глупую привязанность императрицынемки к русским варварским обычаям! Но для этого надо влюбить в себя наследника, а пока понравиться его матери. Это не так-то просто, императрица Екатерина умна и подозрительна, она слишком пристально смотрит на будущую невестку, словно предчувствуя что-то. Зато Павел восхищен будущей женой, он не уставал хвалить Наталью матери: — Она умна! Она развита! Она красива! Мать мысленно поправляла: — Хитра! Нахватала кое-чего поверхностно. Просто миленькая, с возрастом это пройдет… — Посоветуй, чтобы учила русский и больше интересовалась страной, в которой собирается жить. Екатерина намеренно не сказала «править» — ни к чему подавать такую мысль молодым. — Твоя будущая супруга нос от России воротит. — Она России не знает, оттого и воротит! Вот я ей все расскажу да покажу, она и влюбится! Мать долго смотрела на сына грустным взглядом, а тот все рассуждал, блестя глазами, как
будет просвещать свою обожаемую Вильгельмину. Екатерина чувствовала, что ничего хорошего из этого брака не выйдет, все можно бы рассказать да показать, только сердце девичье уже занято. Это влюбленный Павел не замечал, а мать видела, какие взгляды бросает невеста (пока только будущая!) не на возможного жениха, а на Андрея, сына Кирилла Разумовского. Неудивительно, Андрей рядом с Павлом, что Орлов рядом с Петром, но у Павлуши душа чуткая и ранимая, как скажешь, что невеста другого любит? Однажды Екатерина заметила взгляд, которым окинул невесту наследника Андрей Разумовский. Это был взгляд мужчины, проверяющий, не изменилось ли чего, взгляд человека, хорошо знающего, что там под платьем у этой девушки. Даже засомневалась: да девушка ли она? Но мысленно махнула рукой: какая разница, пока молода, пусть развлекается. Императрице было немного жаль будущую невестку, она-то хорошо помнила, каково это жить с нелюбимым и некрасивым мужем. А потом приметила взгляды, которыми обменялись эти двое, они договаривались о продолжении чего-то весьма приятного! Бедный Павел, быть тебе рогатым еще до свадьбы! Но медикам положено невесту освидетельствовать. Однако строптивая девушка этого не допустила, заявив, что стесняется. Екатерина вздохнула, мысленно сравнив Павла и Андрея: пусть лучше от Андрея рожает, хоть дети красивыми будут. Влюбленный Павел не замечал ничего, он боготворил и невесту, и друга. В конце сентября начались праздники — наследник престола женился! Павла Петровича обвенчали с Натальей Алексеевной. Павел был счастлив, Наталья явно только делала вид. Прасковья Брюс не выдержала, кивнула на Великую княгиню: — А ведь она Павлуше рогов-то наделает… — Ты помолчи! Пусть любится с кем хочет, если не будет дурой да не даст повода сплетням и ревности. — А ну как родит от Разумовского? — На пузе печати нет, от кого бы ни родила, все одно — наследником будет после Павла. Прасковья Брюс окончательно поверила, что Екатерина изменяла мужу с Салтыковым. Но как тогда Павел получился копией Петра, особенно нравом? Прошли свадебные торжества, мать невесты с ее сестрами отбыли на родину, обиженный недостатком милостей со стороны императрицы отец тоже. Екатерина злилась: — Совсем сдурел! Требовал от меня в подарок за дочку Курляндию и окружающие земли! — А как же ты справилась? — удивилась Брюс. — Намекнула его супруге, что если будет настаивать, устрою их дочери проверку посерьезней внешнего осмотра, и посмотрим, девица ли она. Видно, мамаша все знает, живо мужа уговорила не настаивать. Снова в Петербурге существовал «старый», или «большой», двор и «молодой», или «малый». Судьба Великой княгини Натальи Алексеевны оказалась незавидной. Она действительно изменяла мужу с Андреем Разумовским и забеременела, скорее всего, от него. Вильгельмина, ставшая Натальей, не послушала свекровь, она не интересовалась Россией совсем, за два с половиной года не выучила ни слова по-русски, тихо презирала Павла, но главное — почти сразу начала плести заговоры против самой Екатерины! Павел слушал свою жену во всем и всячески привечал Андрея Разумовского; эта троица была неразлучна. Связь между Натальей и Андреем видели, кажется, все, кроме мужа-
рогоносца. Однажды, разозлившись, Екатерина едва не сунула сына носом в некоторые свидетельства адюльтера, однако тот был настолько влюблен, что пришлось отступить. Ладно, даст бог, родит, я ее, сучку, возьму в тиски! — решила императрица. Ей был нужен внук. Сейчас Екатерина хорошо понимала поведение Елизаветы Петровны, ради рождения наследника даже подсунувшей Екатерине Салтыкова. Сама Екатерина теперь поступала так же; Наталья должна родить от Андрея Разумовского. Но судьба распорядилась иначе, у жены Павла оказался дефект не только в поведении, она имела проблемы с позвоночником, о которых ни мать, ни сама невестка ничего не сказали. Серьезное смещение позвонков в районе крестца никогда бы не позволило ей родить самостоятельно. Признайся молодая женщина в этом честно и заранее, все могло бы обойтись, но Великая княгиня не желала откровенничать со свекровью, а потому оказалась в беде. Екатерина, разозленная интриганством невестки, ее откровенной связью с Разумовским и обманом Павла, а также шпионажем для короля Фридриха, не слишком спешила помогать беременной женщине, хотя уже догадалась о каких-то проблемах. Пусть скажет сама. Не сказала, за что и поплатилась. И мать, и не родившийся сын погибли. После вскрытия тела медики обнаружили сильный дефект позвонков в районе костей таза. — И с этой болячкой ее подсунули цесаревичу?! А сам наследник лил горючие слезы из-за смерти своей неверной жены. Нет, Павел даже не подозревал, что обожаемая им женщина вместе со столь же обожаемым другом награждали его развесистыми рогами. Екатерине надоело это нытье, и она просто отдала Павлу найденные среди бумаг Натальи письма Разумовского! Было бы из-за кого страдать, лить слезы и стенать из-за потаскушки, которая беременна от другого! Это была жестокая мера, но, как считала императрица, необходимая. — Мы же вскрываем рану, коли она созрела? Письма были ужасными, полными откровенностей; Павел едва не сошел с ума от горя и обиды. Люди, которых он так любил, оказались предателями, а ведь мать предупреждала, она говорила, что жена изменяет… Любви к матери у Павла это не прибавило, как и ее любви к нему, но сын стал послушней. В том же 1776 году он снова женился, и снова на девушке, любившей другого, — Вюртембергской принцессе Софье, названной при крещении Марией Федоровной. Но эта хоть рогов не наставляла. На сей раз принцессу проверяли со всевозможной тщательностью. Мария Федоровна оправдала надежды императрицы, она рожала сына за сыном, да каких красавцев! Старший из мальчиков стал императором Александром I, правда, для этого ему пришлось согласиться на убийство собственного отца — несчастного императора Павла Петровича. История повторилась не только в отношении принцессы Фике, ставшей императрицей Екатериной Великой, но и для ее сына, почти повторившего судьбу отца.
В Петербург! Чем занимался все это время Потемкин? Воевал. Мир заключить не удалось, война продолжалась, хотя переговоры шли, но не слишком быстро. Изредка приходили письма от императрицы, изредка отвечал он сам. Конечно, в войсках было известно все, что происходило при дворе, Потемкин знал и об отъезде за границу Орлова, и женитьбе цесаревича. Но все это было так далеко от их повседневных забот с бесконечными переправами через Дунай, с партизанскими вылазками, драками, кровью, смертью, пороховым дымом… Отчаялся ли он? Нет, он не Орлов, ничего не терял, если что и было потеряно, то давно изза увечья и по собственной вине. Григорий старательно гнал от себя мысли о дворе, императрице, упущенных возможностях… Но мысли — субстанция исключительно строптивая, они хозяина головы никогда не спрашивают, возникают сами по себе. Особенно запретные: те вообще лезут не вовремя и совершенно незваными. Так было и у Потемкина, как бы ни старался, а выбросить Екатерину из головы не мог. И уже куда меньше думал о правительнице, а больше просто о женщине. Она стареть начала, сорок четыре года, сына вон женит, но для Григория, который на десять лет моложе, она все равно оставалась желанной. Когда узнал о предстоящей женитьбе Павла Петровича, даже обрадовался: вот теперь она отойдет от дел, тогда можно и «подкатиться». А нутром чуял, что не отойдет, а если бы и отошла, так сам был бы против, потому что Екатерина все равно правительница, по праву или нет захватившая власть, но такая, равных которой сыскать трудно. Вон, в Австрии еще такая — Мария-Терезия, та тоже страну столь жесткой рукой держит, что пикнуть не смеют. Временами сердце кровью обливалось: у нее там столько забот и трудностей, помимо женитьбы сына о бунте яицком слух прошел, да не просто слух, и не просто бунте, говорили о настоящем восстании. Объявился казак, заявивший, что он спасшийся Петр III, многие поверили, бежали к нему на Яик, заполыхали усадьбы да города. Пока еще не слишком сильно, но угроза серьезная. Потемкин, видевший мертвого Петра, злился: ну что за народ, любой дурак может себя царем объявить, и верить готовы! Давно ли Екатерину матушкой славили и за сделанную прививку готовы были к лику святых причислить, а прошло пять лет, и супротив выступают. Ярился и Суворов: — Что у армии пушек мало, чтобы в день разогнать всю ватагу? Потемкин его настрой запомнил, когда пришло время, подсказал Екатерине, кого надо на Емельку Пугачева направить. Но пока время не пришло и ему в Петербург возвращаться. И вдруг… письмо пришло в конце декабря, пробежав глазами текст, Потемкин полез в заветный сундучок, в котором хранились остальные письма, но не чтобы спрятать это, а чтобы достать прежние. Зачем? Почерк сравнить, уж больно необычным было полученное послание. Но почерк совпал, пришлось перечитывать еще и еще раз. Екатерина корила за то, что не читает ее писем, то есть не отвечает, а еще… признавалась, что думает о нем постоянно. Потемкин бросился на кровать, обхватив голову руками, долго лежал, пытаясь осмыслить прочитанное. Она думает о нем постоянно?.. Но это же равносильно признанию в любви! Господи, воля твоя! Неужто свершилось?! Едва дотерпел до утра, не спал, всю ночь пытался уговорить сам себя, что это ничего не значит, что написано просто под настроение, что он все не так понимает. Утром метнулся к
Румянцеву. Тот знал о полученном Потемкиным письме от императрицы, командующему о таких делах доносили исправно, подивился: — Ты что это, Григорий Александрович, рано поутру на ногах да еще и взбудораженный? — В Петербург нужно. Румянцеву объяснять не нужно, вид у Потемкина такой, что и без объяснений поймешь, что и впрямь надо. Коротко кивнул: — Есть у меня бумаги для императрицы, свезешь ли? Смешно, генерал-поручику бумаги везти, точно курьеру, но Потемкин тоже кивнул в ответ. — Будешь при случае, не забывай боевых друзей. Езжай уж, не то топчешься, как жеребец застоялый. Да моей благоверной Екатерине Михайловне письмецо завезешь, хотел с оказией послать, да ты вернее. Только не забудь за своими делами! Рождество Потемкин встретил в пути, мчался, конечно, не как Орлов, но все равно быстро — уже 1 января следующего 1774 года был в Петербурге. «О Боже, что за мука любить и не сметь сказать об этом, любить ту, что не сможет стать моей. Жестокое небо, зачем создало Ты ее такой прекрасной и такой великой? Почему могу любить я одну ее и только ее?» Это написано тогда, когда потерял глаз и мечтал уйти от мира вовсе, потому что счастье казалось недостижимым. Прошли годы, но Григорий был готов повторить каждое слово из этой записи. Он так же любил ту, о которой не смел мечтать, но теперь она призналась, что тоже думает о нем! Спал ли, не спал на постоялых дворах, что ел и как мчался — ничего не помнил, очнулся, лишь увидев заставы Петербурга. Прямо с дороги метнулся в дом к Румянцевым, страшно перепугав графиню. Пришлось сбивчиво объяснять, что все в порядке, просто спешит. — Куда? — А? А он и сам не знал куда. Собственный дом стоял холодный, темный, пока растопили печи, пока нагрели воды, весь извелся. Мылся и чистился так, словно на исповедь собирался, а вот одевался не для исповеди, а для куртага, знал, что вечером большой бал, куда как камергер вхож без приглашения. Там будет ОНА… Воображение чего только не рисовало! Пока мылся в бане да начищался, успел передумать все. Казалось, стоит только войти в зал, как императрица непременно подойдет сама и своим нежным голосом скажет, что давно ждала, что хочет видеть каждый день… в его мечтах она много чего говорила. Тридцатичетырехлетний боевой генерал мечтал, как мальчишка. Он мог себе позволить такие мечты, потому что ОНА думала о нем всякий день… Дворец сверкал, множество лакеев привычно суетились, принимая шубы, помогая освоиться. Потемкина сразу узнали, прежде всего по повязке, со всех сторон раздавались приветственные оклики, дамы, прикрываясь веерами, старательно разглядывали Циклопа. Если бы прислушался, то уловил: — Ах, какой… — Но в нем определенно что-то есть! Ожидание чего-то необыкновенного, предстоящего счастья, ореол воина-героя, наконец, просто необычный вид из-за повязки придавали Потемкину какой-то особый шарм и делали его фигурой, весьма заманчивой для разглядывания. И вдруг он даже вздрогнул. В армейской палатке больших зеркал просто не было, да и не
любил их Григорий Александрович с тех пор как остался с одним глазом. Когда одевался для бала, норовил рассмотреть, хорошо ли сидит мундир, все пуговицы на месте… А тут вдруг увидел себя со стороны в полный рост. Увидел и обомлел! Пять лет в армии, пять лет верхом и в боях сильно изменили его фигуру. Был просто рослый красавец, правда, одноглазый, а стал… Стал упитанный детина, грузный, как многие генералы, тяжелый и… заметно постаревший. Но это было еще не потрясение. Настоящее потрясение он испытал, когда в зал вошла императрица со своим фаворитом. Сначала Потемкин видел только ЕЕ, напрочь не заметив того, что Екатерина за эти годы погрузнела куда сильнее, постарела и выглядела просто матушкой. Оставалось только окружить себя внуками… Фаворит рядом выглядел особенно молодым. Потемкин замер, медленно сознавая разницу между собой и этим красивым мальчиком. Возможно, у Васильчикова не было ума, но у него было все остальное — стройность, красота и молодость. И этого всего никогда не вернуть Потемкину. Григорию стоило большого труда не сбежать тотчас — это было бы нелепо. Екатерина заметила Потемкина, чуть удивленно приподняла брови, чуть улыбнулась. Во взгляде не было небрежения или неприятия его вида, но уже все понял сам. Он не замечал, что многие женщины готовы упасть в его объятья, невзирая на грузность или отсутствие одного глаза. Бедолага сравнивал себя с Васильчиковым и понимал, что тот слишком хорош, чтобы можно было на чтото надеяться. Как добрался домой, не помнил. Потребовал принести большое в полный рост зеркало, когда его притащили, отерли пыль, добавили свечей, долго стоял, разглядывая свое отражение… А потом плюнул в сердцах, как за год до того Орлов. — Уберите и чтоб больше не приносили! — Дак нам-то что… — ворчали, утаскивая зеркало обратно в дальнюю комнату, слуги. Прикажут посреди ночи притащить, не только зеркало, но и чего побольше притащишь. Подневольные… Циклоп и есть циклоп! И снова, как тогда, когда лишился глаза, напала страшная тоска от безысходности. Он мог быть сколь угодно умен, образован, удачлив, смел, мог иметь тысячу достоинств, но ему никогда уже не быть таким, как этот смазливый мальчик. Представив, что как раз в то время этот красавчик ласкает ЕЕ, вообще застонал от душевной боли. Уехать, немедленно вернуться в армию Румянцева и больше вовсе не писать самому и не отвечать ни на какие письма! Что за блажь напала — принял простой привет чуть не за объяснение в любви! Эка невидаль, государыня всякий день думает о калечном генерале? Она, может, просто ради красного словца это прибавила или хуже того — из жалости, а он поверил! При мысли о жалости стало и вовсе невыносимо. Как же раньше об этом не подумал?! Да жалеет его государыня, просто жалеет! Жалеет, а не желает, разница так велика, что между ними пропасть. Маялся до утра, почти решил уже бежать, но вспомнил, что должен передать императрице бумаги от Румянцева, решил остаться на аудиенцию, хоть еще разочек взглянуть. Один раз. Последний. Чтобы запомнить получше, да, да, чтобы запомнить. Так и решил. Откуда Потемкину было знать, что так же ворочалась почти до утра Екатерина? Что она не
заметила его грузности, его обветренной кожи, его неловкости из-за долгого отсутствия при дворе, увидела только горящий глаз и почуяла настоящую мужскую силу. Такая была у Орлова, но Орлов груб и даже жесток, а Потемкин одним взглядом сказал, что любит. И еще она почемуто точно знала, что не обидит. Сильный, умный человек, за которым можно спрятаться, как за каменной стеной. Как ей сейчас был нужен такой, когда снова беды со всех сторон и довериться никому нельзя. Циклоп… прозвище из-за глаза, а все вокруг чувствуют в этом прозвище другое — циклопическую силу, причем силу во всем, что физическую, что мужскую, что силу ума. Екатерина заметила и то, как на Потемкина заглядывались дамы. Сердце ревниво екнуло: ишь ты, заглядываются! Хотелось крикнуть: он мой и только мой! Почти со смехом осадила сама себя: с чего твой-то, может, у него любушка есть? Конечно, есть! Молоденькая, красивая, стройная, не то что она — постаревшая и грузная. Небось и сейчас обнимает какую-нибудь кралю. Двое любивших друг друга людей мучились остаток ночи, считая себя недостойными друг друга. И не было рядом с Екатериной ее красивого молодого любовника Саши Васильчикова, а Потемкин не сжимал в объятьях молодое тело красотки. Они были нужны друг другу, только пока не решались об этом сказать. Следующий день покоя не принес обоим, на аудиенции Потемкин еще раз убедился, что Васильчиков неприлично хорош собой, а Екатерина узрела, что даже Брюсиха млеет от Циклопа. Она нашла повод оставить его на время при дворе, он сделал вид, что подчиняется, хотя внутри все млело и ныло одновременно. Что за мучение видеть обожаемую женщину каждый день и не иметь возможности даже сказать ей об этом! Что за напасть отдать свое сердце тому, кто одноглаз и слишком самостоятелен! Десяток женщин млели при одной мысли о сильных руках Циклопа, десятки мужчин были готовы не замечать грузности и возраста Екатерины, а они думали друг о друге. Первым не выдержал Потемкин. Во-первых, он принялся… грызть ногти! Эта дурная привычка имелась с юности, но обострялась, когда Григорий волновался. Обкусывал до крови, пальцы болели, не раз перевязывать приходилось. Чем только не мазали, чтоб отучить, не помогало: стоило занервничать, привычка брала свое. Потемкин начинал уродовать свои руки, как только видел Васильчикова. Бедный Александр вообразил, что Циклоп зол на него и может просто убить! Великая княгиня Наталья Алексеевна презрительно морщила носик: — Фи! Как можно?! Ее супруг цесаревич пытался сгладить неприятное впечатление: — Видно в армии дурную привычку приобрел. Не бойся, он скоро уедет, такие при дворе не задерживаются. Не всем досаждала эта привычка, хотя посмеивались все. Почувствовав в Потемкине огромную силу не только и не столько физическую, сколько внутреннюю и силу ума, к нему сразу же потянулись. За пять лет при дворе появилось много новых лиц, многие не знали Григория раньше, теперь же он легко оказался в центре внимания не только из-за повязки на глазу. Остроумие, образованность, начитанность, умение поддержать любую беседу, к тому же немалый боевой опыт и легенды о его похождениях во время войны с турками — все это расцвечивало ореол героя самыми радужными красками. Григорий Потемкин становился необычайно популярен. Екатерина начала ревновать.
Сам Григорий уже не собирался уезжать, пока государыня не распорядится, а та явно не торопилась. В душе Циклопа снова зажегся огонек надежды… Но однажды увидел, что красавец Васильчиков уходит в спальню вместе с Екатериной, и сник. Вот и все, Григорий Александрович, ты можешь быть сколь угодно забавен и популярен, можешь пользоваться успехом у женщин, но одна-единственная, что нужна тебе самому, тебе же и не принадлежит! И неважно, что она улыбается, находит забавным, прекрасным собеседником, умным человеком. Только что — забавным! На следующий день Потемкин исчез. При дворе не появлялся, и еще через день тоже… Лошади стояли дома. Слуги твердили, что не знают, где хозяин… Екатерина позвала к себе Прасковью Брюс: — Я знаю, где он. Отвезешь письмо. Нет, не суждено было Александро-Невской лавре стать пристанищем инока Григория… И двух дней на сей раз не пробыл, даже борода не отросла, приехала Брюсиха, потребовала встречи. Прасковья Ивановна смотрела вокруг с заметным любопытством, особенно на рослых, молодых иноков, что сновали по двору, занятые какой-то работой. Она не привыкла, чтобы на бросаемые ею откровенные взгляды не следовал ответ. Что это за мужчины, если их женщина не интересует? Одно слово: монахи! — Ты чего это, Григорий Александрович, заботу такую задаешь? Государыня вынуждена меня от дела отрывать… Чего тебе не хватает? Хотел спросить, что за дело, от которого оторвали, да вспомнил, где находится, не стал о богопротивном говорить. Брюсиха всем известна своими «делами». — Не могу я при дворе находиться… — Никак к Васильчикову приревновал? — Да какое я право ревновать имею? Говорил не ей, прекрасно понимал, что каждое слово передаст Екатерине. Но получил больше, чем ожидал. — Письмо тебе. Сложенный пополам лист, а в нем… просьба навестить бедную вдову на даче… — Какой даче? — Долгорукова. Завтра к полудню. Дурак будешь, коли не придешь! Глядя вслед фигуристой Брюсихе, которая все равно бесстыдно разглядывала монахов, Потемкин поймал себя на том, что улыбается во всю ширину лица. — Я тебя, Григорий Александрович, в обитель больше не пущу. За тобой потом дамы приходят, что наших монахов смущают, — усмехнулся келарь, принимая от Потемкина одеяние, в которое тот успел обрядиться. — И не надо! — Господь с тобой… Екатерина сидела в кресле, читая книгу. Если бы кто-то понаблюдал, то понял, что книга уже с полчаса открыта на одной странице, а взгляд императрицы устремлен куда угодно, только не на печатные строчки. Но подсматривать некому, посвященная в тайну Брюсиха охраняла комнату снаружи. Читать императрице не удавалось, мешали мысли. Такого в ее жизни еще не бывало, сидела, словно девчонка, прислушиваясь к шуму снаружи, ждала — приедет или нет! Она, самодержица, императрица, самая могущественная
женщина в огромной стране, волновалась из-за одноглазого, немолодого и уже не такого красивого, какой бывал в молодости, человека. И вдруг шаги, быстрые, твердые. Ничуть не сомневаясь, что это он, Екатерина поднялась с кресла. Вдруг ее охватила настоящая паника: что сказать, зачем звала? Как объяснить такое приглашение? Ничего объяснять не понадобилось. Потемкин вошел в слабо освещенную зимним петербургским солнцем комнату и на мгновение замер… — Катя… Просто сгреб ее в охапку, не заметив упавшей на пол книги, подхватил на руки. Сильный, мужественный, такой долгожданный… У обоих мелькнула одна и та же мысль: сколько лет счастья потеряно! Императрица сошла с ума — она влюбилась в Циклопа-Потемкина и буквально боготворила его! Скромный, тихий Васильчиков был отправлен в отставку с завидным капиталом, большим домом в Москве и множеством бриллиантовых подарков. Васильчиков был немало доволен таким поворотом событий, потому что соответствовать Екатерине оказалось слишком тяжело. А она купалась в любви, действительно сходя с ума, и это вовсе не была только плотская любовь, напротив, любовь человеческая, когда любят, прекрасно видя все недостатки и достоинства, но не за них и не прощая их, а просто потому, что любят. Слуга устал носить записки, Екатерине хотелось ежечасно, ежеминутно видеть, слышать, общаться со своим возлюбленным. Разве можно любить только ночью? Нет, ночи для страсти, а днем радость общения с умным человеком, много знающим, умеющим выдумать занятие, забаву, развлечение… да просто небылицу ради смеха. Императрица, точно юная девчонка, писала бесконечные писульки, слуга относил, приносил ответ и снова ждал, чтобы бежать к Потемкину. Эти двое отдавались своей страсти столь откровенно, что приводили в шок всех вокруг. Нет, в их общении на людях все было целомудренно и прилично, это наедине можно позволить себе разгул любовной фантазии. Но нельзя же так блестеть глазами друг на друга, точно остальных вовсе нет рядом, разве можно ежеминутно обращаться к камергеру Потемкину, заставляя всех остальных прислушиваться только к нему? Великая княгиня Наталья Алексеевна, дочь Кирилла Разумовского, да еще нашлось немало дам, возмущались столь откровенной влюбленностью императрицы в «одноглазого урода». Но те, кто не был настроен враждебно, сами легко попадали под обаяние этого Циклопа. Двор жил в плену у этого обаяния целых два года… «Есть на свете женщина, которая любит Вас и имеет право на нежное слово из уст Ваших. Дурак, нехристь, грубиян, гяур, москаль, черт противный!» Через четверть часа: «Голубчик мой дорогой, я так тебя люблю. Ты прекрасен, умен и забавен». «…Какой стыд! Грех какой! Екатерина Вторая во власти безумной любви! Себе я говорю: ты оттолкнешь его таким безумием!» «… заперла любовь в сердце под десятью замками, она там задыхается, ей дурно, и я боюсь, что все взорвется…» «Я пришла сказать тебе, как я тебя люблю, а дверь твоя была заперта!» «Александр Семенович Васильчиков вчера съехал из дворца к брату своему на двор…» Написав эту фразу, графиня Екатерина Михайловна Румянцева на мгновение задумалась.
Кто-кто, а ее муж Петр Александрович прекрасно знал человека, из-за которого пришлось съехать из дворца фавориту императрицы Васильчикову, — Румянцев сам отправил ошалевшего от предвкушения счастья Потемкина в Петербуг. Екатерина Михайловна усмехнулась и продолжила: «…Я теперь считаю, что ежели Потемкин не отбоярит пяти братьев Орловых, так опять им быть великими. Правда, он умен и может взяться такой манерою, только для него один пункт тяжел, что великий князь не очень любит… Итак, батюшка, теперь мой совет тебе адресоваться писать к Григорию Александровичу…» Умная супруга графа Петра Александровича Румянцева точно уловила перипетии дворцовых интриг — в императрицыной опочивальне, а заодно и всем остальном, менялась власть: уходил прежний фаворит тихий и недалекий Саша Васильчиков и воцарялся сильнейший Григорий Потемкин, не противиться чему братья Орловы просто не могли. Орловы пробыли у власти, причем власти открытой, более десяти лет — со дня, когда после переворота убили бывшего императора Петра III, до нынешнего… Тихий Александр Васильчиков помехой Григорию Орлову не был никак, стоило цыкнуть, и уполз бы фаворит, зализывая раны, а вот вытащенный императрицей из армии Румянцева Циклоп-Потемкин поистине опасен. В России и впрямь наступало время Григория Потемкина, удивительного, противоречивого, но исключительно полезного и для страны, и для императрицы. Но при переселении в покои фаворита не обошлось без страстей. Обойдя предназначенные для него комнаты, из которых только что выбрался Васильчиков, а до него жил Орлов, Потемкин нахмурился. Жарко обнимая Екатерину на даче, он не задумывался, каково будет дальше. Главным казалось объяснить ей, что любит, услышать такие же слова от нее. Сказал сам, услышал в ответ, а дальше? Она ездить к нему домой не могла, это смешно, оставалось поселиться здесь. Екатерина привыкла, что, отправив слуг и раздевшись, можно дернуть за шнур звонка, и Орлов, а потом Васильчиков приходили по вызову. Орлов не всегда, иногда то приходил сам без всякого звонка и раньше времени, то лежал пьяным, не в силах подняться, либо попросту отсутствовал, потому что занимался любовью с другой. Васильчиков приходил послушно и без задержек. Она знала, что Потемкин уже у себя, потому дернула за шнур, улыбаясь от предвкушения горячих ласк. Немного полежала, прислушиваясь, но ничего не услышала. Дернула еще раз… Снова ничего… Может, он не знает про эту систему или просто не слышал звонка? Накинула халат, отправилась в покои фаворита сама. Потемкин сидел в кресле с видом мрачней мрачного. Хмуро покосился на вошедшую Екатерину. — Что случилось, ты не слышал звонка? — Слышал. — Не знаешь, что я так даю знать, что осталась одна? — Знаю. Только не пойду я, Кать. — Почему? Из-за акцента «ч» получилось раскатистым. Это так не любил Орлов! — Кать, не хочу быть пятнадцатым. — Каким пятнадцатым? — Сколько у тебя вот так по звоночку в спальню прибегало? Не хочу я так вот… Она просто расплакалась.
— А как ты хочешь? Хочешь, я сюда приходить стану? Он понял, что обидел, снова сжал в объятьях: — Ты прости меня, я просто ревную тебя ко всем этим Васильчиковым. — Тьфу! Нашел к кому ревновать. Да и не было у меня пятнадцати любовников! — А сколько было? Екатерина чуть задумалась: — Как на духу — пять. — Неужто? Она присела к Григорию на колени, принялась считать, по-детски загибая пальцы: — Муж Петр, — мельком глянула, словно извиняясь, что должна была спать с супругом, — Салтыков, но меня заставила Чоглокова, чтоб наследника родила… — Постой-ка, Павел не Петра сын? — Петра, только я сама не пойму, как это получилось. Понятовский… Гриша, я его любила по-настоящему, но это же давно было! Орлов… и Васильчиков… Мир был восстановлен… Вообще-то, они ссорились, даже кричали друг на дружку, потом мирились, целовались, и все начиналось снова. Такого единения не было не то что с Орловым, но и с Понятовским, да и не могло быть, поскольку встречались украдкой. С Потемкиным Екатерина отдыхала душой, она страшно ревновала (как и Григорий), плакала то от досады, то от счастья, потому что женщины способны плакать и от радости тоже. Впервые за свою жизнь Екатерина была счастлива, как может быть счастлива любящая и любимая женщина. Все отмечали, что она расцвела, словно помолодела, никогда не блистала так, как в эти годы. Прошло не так много времени, когда однажды Екатерина вдруг рассказала Григорию об Алексее Разумовском, о том, как тот на виду у Воронцова сжег бумагу о своем венчании с Елизаветой Петровной, ради сохранения тайны навсегда отказавшись называться ее супругом, пусть и бывшим. — А ты бы так мог? Он внимательно посмотрел на любовницу: — С императрицей только так и надобно. — Почему с императрицей так надо? — Если открыто женишься, скажут — ради власти, а надо для души, значит, тайно. Екатерину потрясли эти слова, думала несколько дней, потом вдруг попросила: — Гриша, давай обвенчаемся тайно? — Хорошо подумала? Она только кивнула. Рано утром 8 июня 1774 года к небольшой, нарядной церкви Святого Самсония Странноприимца, что на Выборгской стороне, подкатила закрытая карета, из которой вышли двое мужчин. Двое других уже ждали их внутри, где местный священник готовился к проведению скромного венчания. Одного из приехавших с черной повязкой на глазу спутать ни с кем просто невозможно. Он подошел к священнику, еще раз напомнил: — Чтоб все тайно было! — Помню, помню… — Едут, — подал от входа голос молодой человек. Потемкин быстрым шагом направился на улицу. Во второй карете, также закрытой и
скромной, сидели три женщины. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что время и место выбраны правильно, улица пустынна, Потемкин протянул руку внутрь: — Можно выходить. Екатерину благодаря царственной осанке тоже перепутать было сложно. Сопровождали ее верная Мария Перекусихина, прошедшая со своей любимицей огонь и воду, и молчаливая горничная. — Не передумала, Катя? — Нет! Священник зачастил было, но его осадили: — Делай, как положено. «Венчается раба божия…» Рука, державшая свечу, не дрогнула; Екатерина пошла на тайное венчание не колеблясь. Когда все было закончено и бумага подписана, Потемкин скрутил дорогой документ в трубочку, перевязал ленточкой и протянул своему племяннику Александру Самойлову: — Саша, сохрани. Так же быстро вернулись в кареты и разъехались. Тем же вечером в покоях фаворита явно был какой-то праздник, оттуда слышался смех государыни, а еще чей-то голос, изображавший басящего священника. Неужто у Потемкина в гостях бывают священники? Неудивительно, он ведь и сам едва постриг не принял. Слуги не знали, что Григорий Александрович славился умением подражать чужим голосам, а праздновали молодожены свое венчание. Потемкин сохранил тайну, даже после их смерти еще очень нескоро потомки Черткова, одного их свидетелей венчания, расскажут, что видели этот документ. А в письмах Екатерина и Григорий много раз будут называть друг друга мужем и женой даже после того, как разъедутся по разным краям огромной страны. В тот вечер, отдыхая после бурных ласк, Потемкин вдруг поинтересовался: — Катя, а ты зачем со мной обвенчалась? — Дите родить хочу. Надо чтоб в замужестве было. Хотелось крикнуть: какое дите, немолодая уж! Но он промолчал, пусть тешит себя. Ошибся Григорий Александрович, Екатерина и впрямь родила ему дочь через год! Елизавета Григорьевна Темкина родилась в Москве на Пречистенке, где у императрицы якобы случились проблемы с желудком. Воспитывал девочку все тот же верный племянник Григория Александровича Александр Николаевич Самойлов. Но после рождения дочери любовные отношения Екатерины и Григория пошли наперекосяк, а вот все другие остались отменными.
Замечательный Потемкин Обаятельный лентяй, облаченный на балу в сверкающий бриллиантами камзол, а дома — в халат на голое тело… Человек, который мог не спать по несколько суток, потому что занят делом, но мог неделями валяться на диване, обгрызая ногти, потому что лень просто встать… Богач, для роскошного стола которого деликатесы привозили со всего света и за бешеные деньги, но который предпочитал ананасам редьку, а нежнейшие вафли заедал квашеной капустой… По его велению, словно по взмаху волшебной палочки феи, в степи рождались города, в рекордные сроки строились огромные здания, церкви, верфи, из ничего возникали поселения… Самый богатый человек России, не знавший счета деньгам, бриллиантам, земле, крестьянам, дворцам, лошадям… И вовсе не потому, что подарила императрица, Потемкин умел и сам неплохо зарабатывать. И проигрывать в карты тоже умел. А еще дарить или раздавать. Тратить на грандиозные праздники или на обводнение пустынных земель… Один из самых загадочных и непредсказуемых людей России. Нрав у Потемкина вовсе не был мягким или спокойным, по сути, они очень похожи с Григорием Орловым — то же беспокойство, неистовство, те же приступы меланхолии и лени. Оба смелы и решительны, оба не гнались за деньгами и выгодой, хотя весьма любили роскошь. Оба непритязательны и обожали удобства. Оба любили одну женщину, которая любила их. Просто Потемкин сумел реализовать свои способности лучше. Он не старался сохранять свою власть, что пришлось долго делать Орлову. Потемкин был основательней и образованней, что сыграло свою роль. Им обоим для проявления способностей был нужен размах, масштаб деятельности. Ведь даже у Орлова хорошо получалось только то, что многим могло оказаться не под силу — подавление чумного бунта в Москве, например. И Потемкину удавались грандиозные проекты. Но у Потемкина было больше фантазии, больше выдумки, пусть иногда и курьезной. Всех троих — Екатерину, Орлова и Потемкина — роднила любовь к жизни, неуемная жажда деятельности, а еще такая же жажда удовольствий. И отменное здоровье — все трое им отличались сполна. Им было трудно и легко друг с другом, и с обоими Екатерина была счастлива. Григорий Александрович Потемкин пробыл фаворитом всего два года, это для Екатерины два очень трудных года, когда приходилось все еще решать турецкие вопросы, на Урале поднял бунт Емельян Пугачев, объявивший себя воскресшим императором Петром Федоровичем, а в Европе объявилась «дочь» Елизаветы Петровны и Кирилла Разумовского, прозванная княжной Таракановой. Но все вполне успешно разрешилось — Россия получила-таки вожделенный выход в Черное море, Крым объявлен независимым от Турции (это подразумевало, что будет зависеть от России), восстание Пугачева подавили, казнив его самого прилюдно, а княжну Тараканову Алехан Орлов хитростью заманил в ловушку, чтобы привезти вместо престола в каземат. Разрешилась проблема брака наследника, умерла при родах его первая жена, и появилась вторая. Родила дочь и сама императрица, но это Екатерине не внове, у нее уже был, кроме Павла, сын от Григория Орлова — граф Алексей Бобринский, весьма схожий нравом со своим беспокойным отцом. Потемкин был фаворитом совсем недолго и всю жизнь. Как такое возможно? Наверное,
столь сильная страсть, какой пылала императрица в первые месяцы жизни с Потемкиным, не могла длиться вечно, она стала ослабевать. Когда уходит страсть, остается либо дружба и понимание, либо вражда. У сильных, умных людей вражды не бывает; Екатерина и Потемкин, уже не будучи столь горячими любовниками, нашли способ продолжать жить в мире. Это и впрямь семья, в которой муж и жена заботятся о друг друге. Наступило время, когда Григорий Александрович покинул покои фаворита, но остался верным помощником Екатерины, все развитие юга России, новые города, заселение огромных просторов, русский Крым, Черноморский флот и еще многое — его заслуга. Но оставляя Екатерину в Петербурге, умный Потемкин заботился о своей супруге во всем. Понимая, что Кате все равно нужен мужчина (такова уж ее натура!), Потемкин… лично подбирал ей фаворитов. Красавцы-адъютанты Потемкина, проверенные им на способность соображать и, главное, не рваться к власти, в меру умные, в меру воспитанные, в меру честолюбивые сменяли друг друга в покоях фаворитов, причем разница в возрасте между императрицей и любовниками становилась все больше. У нее уже внуки появились, а Екатерина все заглядывалась на молодых гвардейцев. Впрочем, Потемкин не отставал, его любовницами были молодые, цветущие женщины, например собственные племянницы! Все понимал и все прощал своей Кате Григорий Потемкин, потому что настоящая любовь — это когда просто любят, а не за что-то или вопреки чему-то. Помогал во всем, чем только мог, его беспокойная натура не позволяла сидеть в Петербурге, он осваивал (для России и своей Кати) юг страны, строил города, населял их, возводил здания, верфи, строил корабли, его хитростью Крым присоединился к России, его хваткой встали вовсе не «потемкинские», а настоящие Екатеринослав, Севастополь, Херсон, Кременчуг, засверкала огнями Одесса… У России появился Черноморский флот… О нем придумано столько небылиц, как ни о ком другом. Удивительно, но многие пускал в оборот сам Потемкин. Зачем? Хитрый был… Посудите сами. Осаждали крепость Очаков, крепость неприступная, выстроенная и оснащенная французскими инженерами, даже сами турки планов не имели — все у французов хранилось. Сидеть под ней, не зная некоторых хитростей, можно было хоть до двадцатого века. Каково же было изумление честной Европы, когда в самый разгар этой осады в Париж приехал посланец Потемкина его адъютант Баур за… красивыми туфельками для родственницы Светлейшего князя Прасковьи Потемкиной! То-то смеху было в Париже: вот они, русские, война идет, а Потемкин о дамских туфельках думает! Не поленились даже водевиль спешно поставить об этом русском сибарите. Адъютанту сочувствовали и помогали, чем могли. Могли по-разному, кто-то туфельки шил, а вот любовница очень подходящего министра (конечно, не бесплатно) раздобыла секретные планы крепости Очаков, те самые, что даже от турок прятали. Баур глаза помозолил, обуви накупил и среди этой красоты чертежи вывез безо всякого досмотра. Никому не пришло в голову проверять гору изящной продукции обувщиков Парижа, все же знали, для кого это предназначено. Обувь пригодилась, планы тоже, Очаков был взят! Потемкин не мешал трубить всем и повсюду о нарисованных на картоне деревнях и жителях, которых, чтобы головы иностранцам и царице задурить, перегоняют с места на место. А ведь мог бы просто пригласить пройтись по «картонному» городу. Не стал, потому что лучшей дезинформации не придумать. Как и о «липовом» Черноморском флоте. Первыми на эту дезинформацию попались турки, для которых наличие крупных поселений и целых городов, как и появление боеспособного флота России, явилось полной
неожиданностью: «Откуда?!» Григорий Александрович действительно поставлял фаворитов в спальню своей тайной супруги, чтобы этого не сделали другие. Ошибся только один раз — просмотрел Платона Зубова с его дурными амбициями, дорого стоившими и России, и самому Потемкину. Красавца Зубова Екатерине подсунули другие, этот последний фаворит погубил и Потемкина, и саму Екатерину…