Studia culturae. 14th issue: Terra Italia by Roman Lyadov

Альманах кафедры культурологии и Центра изучения культуры философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета

Studia culturae Выпуск 14

Terra Italia

ББК 87

Редакционный совет: Ю. Н. Солонин — председатель, Л. Е. Артамошкина, А. В. Бодров, Б. Гарильо, П. Караццато, Ю. С. Ошемкова — члены редакционного совета, Ж. В. Николаева — ответственный редактор выпуска; Е. Г. Соколов — ученый секретарь

Печатается по рекомендации Ученого совета философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета

Studia culturae. Вып. 14. Terra Italia. Альманах кафедры культурологии и Центра изучения культуры философского факультета С.-Петерб. ун-та. — СПБ.: Изд-во С.-Петерб. ун-та. 2012. — 320 с. ISSN 2225–3211

В альманах вошли доклады участников итало-российской конференции «Италия объединенная: 150 лет опыта», прошедшей в октябре 2011 г., организованной совместно философским и историческим факультетами СПбГУ, а также статьи авторов, читающих основные курсы образовательной программы «Культура Италии» философского факультета. Все тексты публикуются на русском и итальянском языках. Материалы, изложенные в сборнике, предназначаются студентам-культурологам, философам, историкам и всем, кто интересуется культурой Италии. ББК 87

Печатается без издательского редактирования

ISSN 2225–3211

© Авторы статей, 2012 © Санкт-Петербургское философское общество, 2012 © Центр изучения культуры, 2012 © Издательство С.-Петерб. ун-та, 2012

ОТ РЕДАКТОРА С 2009 г. на философском факультете Санкт-Петербургского государственного университета, в соответствии с принципами европейской системы и традициями культурологических образовательных программ факультета, реализуется новая образовательная программа в рамках специальности «Культурология». Практическая возможность создания новой учебной специализации обсуждалась и конкретизировалась на философском факультете в течение 2006–2008 гг., в результате чего к имеющимся и успешно реализуемым программам изучения ведущих региональных мировых культур добавилась и сразу же привлекла к себе внимание абитуриентов, научного сообщества и различных организаций еще одна — «Культура Италии». Вдохновителем и идеологом создания новой образовательной программы выступил Юрий Никифорович Солонин — заведующий кафедрой культурологии и декан философского факультета в те годы. Для преподавания в рамках нового учебного плана и консультаций по составлению программ курсов приглашены ведущие преподаватели Санкт-Петербургского государственного университета, академических институтов Италии и России. С 2009 г. образовательная программа поддерживается МИДом Италии, предоставляющим лекторов и преподавателей итальянского языка, сотрудничает с Генеральным консульством Италии и Институтом итальянской культуры, несколькими итальянскими университетами и культурными ассоциациями. Основными элементами учебного плана образовательной программы являются: детальное изучение теоретических аспектов культур на территории Италии с древнейших времен до наших дней; углубленное изучение итальянского языка, в том числе в профессиональной сфере; изучение истории, философии, религии, искусства и традиций данного региона; изучение политических, экономических, социальных и повседневных реалий страны. Научно-практическая деятельность образовательной программы развивается по следующим направлениям: 3

studia culturae. terra italia

— создание и чтение новых базовых и специальных курсов, подготовленных ведущими специалистами СПбГУ и других российских и итальянских академических и прикладных организаций. Список дисциплин специализации и авторы приводятся в Приложении; — подготовка и организация открытых лекций на русском и итальянском языках с переводом. Традиция была положена в 2011 г., как вклад факультета и программы в деятельность, посвященную году культуры Италии в России и году культуры России в Италии, и стала постоянной реальностью, развивающейся еще более интенсивно в 2012 г. За это время на философском факультете было прочитано более 20 открытых лекций, авторами которых были преподаватели и профессора СПбГУ, Туринского университета, Университета Рома-3, Университета им. Карло Каттанео, гос. университетов Милана, Флоренции, Калабрии, специалисты итальянских культурных фондов и ассоциаций, писатели, деятели культуры и представители мира искусства (с информацией об авторах и краткими аннотациями лекций можно ознакомиться на сайте философского факультета: philosophy.spbu.ru); — участие факультета и образовательной программы в ежегодной всемирной Неделе итальянского языка и культуры, организуемой Генеральным консульством Италии в Санкт-Петербурге и Институтом итальянской культуры; — организация и участие в международных конференциях, тематика которых связана с культурой, историей, философией и современными реалиями изучаемого региона. С 2008 по 2011г. на философском факультете прошли три международные конференции, в которых участвовали ведущие специалисты двух стран. Преподаватели программы часто приглашаются и выступают с докладами по темам своих научных исследований в Италии. Более подробная информация также представлена на странице образовательной программы «Культура Италии» сайта философского факультета СПбГУ. Кроме того, студенты программы постоянно принимают непосредственное участие в многочисленных культурных, выставочных, научных и других мероприятиях, как проходящих под эгидой Генерального консульства Италии в Санкт-Петербурге и Института итальянской культуры, так и организованных негосударственными учреждениями культуры. Результатом такой научно-практической деятельности преподавателей, участвующих в программе, ее организаторов и интеллектуальных 4

studia culturae. terra italia

спонсоров стало накопление теоретического багажа знаний, текстов выступлений и докладов, которые хотелось бы предложить вниманию более широкого круга представителей научного и студенческого сообщества России и Италии. Эта идея кафедры культурологии философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета была с энтузиазмом подхвачена организациями-партнерами образовательной программы «Культура Италии». Отдельную благодарность хотелось бы выразить Генеральному консульству Италии, Институту итальянской культуры в Санкт-Петербурге, Туринскому государственному университету в лице профессора Бартоло Гарильо не только за участие в создании и редактировании издания, но и за всестороннюю поддержку наших образовательных инициатив. В издание, специально публикуемое на двух языках, вошли доклады участников последней итало-российской конференции «Италия объединенная: 150 лет опыта», организованной в октябре 2011 г. совместно философским и историческим факультетами СПбГУ, и статьи авторов, читающих основные курсы программы «Культура Италии». В данный сборник вошла только часть материалов, охватывающих бесконечно расширя ющийся круг вопросов, объединенных общим титулом «Studia culturae. Terra Italia», в связи с чем организаторы и редакционная коллегия надеются на плодотворное развитие своих начинаний в будущем. В ближайшее время коллектив образовательной программы планирует пригласить ученых двух стран к обсуждению возможности исследований и организации научной конференции по теме «СССР — Италия. Транспарентность культурных границ». Ж. В. Николаева, канд. филос. наук, рук. и преп. образовательной программы «Культура Италии» философского факультета СПбГУ. Санкт-Петербург, март 2012 г.

EDITORIALE Nel 2009 presso la Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo, seguendo i principi del sistema formativo europeo e nel rispetto delle tradizioni delle specializzazioni culturologiche della Facoltà, è stato istituito un nuovo Corso di laurea all’interno dell’indirizzo di “Culturologia”. La possibilità pratica di avviare una nuova specializzazione si è discussa e concretizzata tra il 2006 e il 2008, quando ai corsi di laurea dedicati alle più importanti culture nazionali, già realizzati con successo alla Facoltà, è stato aggiunto il nuovo Corso di laurea che ha subito attirato l’attenzione dei futuri studenti, della comunità scientifica e delle organizzazioni specializzate — il Corso di Cultura italiana. Il nuovo Corso è stato ideato ed ispirato da Yurij Nikiforovich Solonin, allora titolare della Cattedra di Culturologia e preside della Facoltà di Filosofia. A tenere lezioni e consulenze scientifiche per il nuovo Corso sono alcuni tra i migliori professori dell’Università Statale di San Pietroburgo e delle istituzioni accademiche russe e italiane. Dal 2009 il corso viene sostenuto dal MAE che integra nel processo formativo i lettori madrelingua. Si sta sviluppando una collaborazione fruttuosa con il Consolato Generale d’Italia, l’Istituto Italiano di Cultura e alcune università e associazioni culturali italiane. Gli elementi principali del piano didattico del nuovo corso di laurea sono: lo studio dettagliato degli aspetti teorici delle culture del territorio italiano dai tempi antichi fino ai nostri giorni; lo studio approfondito della lingua italiana, anche in ambito professionale; lo studio della storia, della filosofia, della religione, dell’arte e delle tradizioni del territorio; lo studio della realtà politica, economica, sociale e quotidiana del Paese. L’attività scientifico-pratica all’interno del Corso si svolge nelle seguenti direzioni: — elaborazione dei contenuti ed insegnamento delle nuove discipline di base e specialistiche da parte di eminenti studiosi dell’Università statale di San Pietroburgo, di altri atenei ed enti culturali russi e italiani. L’elenco delle discipline con i relativi autori viene riportato in allegato al volume; — preparazione e organizzazione di lezioni aperte in lingua russa e in lingua italiana. Tale tradizione è nata nel 2011 come contributo della Facoltà 6

studia culturae. terra italia

e del Corso di Cultura italiana alle attività dedicate all’anno della cultura italiana in Russia e della cultura russa in Italia, intensificandosi nel 2012. In questo periodo presso la Facoltà sono state organizzate più di 20 lezioni pubbliche tenute da professori dell’Università Statale di San Pietroburgo, dell’Università di Torino, dell’Università degli studi “Roma Tre”, dell’Università Carlo Cattaneo, dell’Università statale di Milano, di Firenze, di Calabria, da specialisti delle fondazioni e delle associazioni culturali italiane, da scrittori, da esponenti della cultura e del mondo dell’arte (le informazioni sugli autori e le brevi sintesi delle lezioni si possono consultare sul sito della Facoltà di Filosofia: philosophy.spbu.ru); — partecipazione della Facoltà e del Corso all’annuale Settimana della lingua italiana nel mondo organizzata a San Pietroburgo dal Consolato Generale d’Italia e dall’Istituto Italiano di Cultura; — organizzazione e partecipazione a convegni internazionali legati alla cultura, storia, filosofia e realtà attuale del Paese oggetto di studi. Tra il 2008 e il 2011 presso la Facoltà si sono svolti tre convegni internazionali con la partecipazione di studiosi italiani e russi. I professori del Corso di Cultura italiana vengono spesso invitati in Italia a tenere relazioni sugli argomenti delle loro ricerche scientifiche. Le informazioni più dettagliate in merito sono riportate sulla pagina della Cultura italiana del sito della Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo. Inoltre, gli studenti del Corso partecipano fattivamente e in modo costante ai numerosi progetti culturali che si svolgono a San Pietroburgo sia sotto il patrocinio del Consolato Generale d’Italia e dell’Istituto Italiano di Cultura che all’interno dell’attività di enti culturali non statali. Il frutto dell’attività scientifico-pratica dei professori, degli organizzatori e degli sponsor intellettuali del nuovo Corso costituisce un prezioso bagaglio teorico, che vorremmo proporre all’attenzione di un pubblico più vasto: quello della comunità scientifica e degli studenti russi e italiani. Quest’idea della Cattedra di Culturologia della Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo è stata accolta con entusiasmo dalle organizzazioni partner della specializzazione in Cultura italiana. Vorremmo ringraziare in particolare il Consolato Generale d’Italia, l’Istituto Italiano di Cultura a San Pietroburgo, l’Università di Torino nella persona del Professor Bartolo Gariglio non solo per la partecipazione alla creazione e redazione del presente volume, ma anche per il loro inestimabile supporto alle nostre iniziative formative. Il presente volume, pubblicato in due lingue, comprende le relazioni dei partecipanti all’ultimo convegno italo-russo «Italia unita: 150 anni di esperienza» 7

studia culturae. terra italia

organizzato nell’ottobre del 2011 in collaborazione con la Facoltà di Filosofia e la Facoltà di Storia dell’Università Statale di San Pietroburgo e gli articoli dei docenti che insegnano le discipline principali presso il corso di Cultura italiana. Il presente volume comprende solo una parte dei materiali, frutto di una ricerca in continua espansione, che potremmo raccogliere nella collana «Studia culturae. Terra Italia». Perciò gli organizzatori e la redazione sperano in un ulteriore proficuo sviluppo delle iniziative intraprese fino ad oggi. Nei prossimi mesi i professori del Corso di laurea in Cultura italiana intendono invitare gli studiosi dei due paesi alla discussione delle possibilità di ricerca e organizzazione di un convegno sull’argomento “URSS-Italia. Trasparenza dei confini culturali”. J. V. Nikolaeva, Dott. in filosofia, docente e responsabile del Corso di laurea in Cultura italiana della Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo San Pietroburgo, marzo 2012

ОТ ГЕНЕРАЛЬНОГО КОНСУЛА ИТАЛЬЯНСКОЙ РЕСПУБЛИКИ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ С особой радостью и благодарностью я приветствую выход в свет данного сборника «Studia culturae. Terra Italia», который открывает серию публикаций образовательной программы «Культура Италии» философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Регулярные издания позволят собрать воедино материалы российскоитальянских конференций, проводимых на гуманитарных факультетах СПбГУ, и результаты научных исследований, проводимых преподавателями образовательной программы «Культура Италии». Настоящее издание отражает широкий и постоянно растущий интерес, петербургских учреждений к итальянской культуре, с которой они поддерживают «очень близкие» (можно было бы даже сказать «семейные отношения», если бы речь не шла о действительно значимом научном и академическом вкладе), а также признание нашей культурной истории, как в силу своей оригинальности, так и в силу универсальности, одной из основополагающих в мировой культуре в целом. Хочу от всей души поблагодарить преподавателей образовательной программы «Культура Италии» и всех тех, кто участвовал в работе над сборником и которые, я убежден, с такой же «страстью» будут развивать эту инициативу и в дальнейшем. Луиджи Эстеро, Генеральный консул Италии в Санкт-Петербурге Март 2012 г.

DAL CONSOLE GENERALE DELLA REPUBBLICA ITALIANA A SAN PIETROBURGO È con particolare soddisfazione e gratitudine che saluto la pubblicazione del presente volume, con il quale il Corso di laurea in Cultura italiana della Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo inaugura la collana “Studia culturae: terra Italia”. La collana consentirà di raccogliere atti di convegni italo-russi svoltisi presso le facoltà umanistiche dell’Università e i risultati delle ricerche scientifiche effettuate dai docenti del Corso di laurea in Cultura italiana. La pubblicazione riflette il grande e crescente interesse che le istituzioni culturali pietroburghesi nutrono per la cultura italiana, la “frequentazione quotidiana” di essa (che se non si trattasse di approfondimenti dal notevole valore scientifico ed accademico verrebbe di chiamare “familiarità”), il riconoscimento della nostra storia culturale come una delle matrici che per originalità e, allo stesso tempo, universalità hanno maggiormente influito sulla cultura mondiale. Il mio ringraziamento più sentito va quindi ai docenti del Corso di laurea in Cultura italiana e a tutti coloro che si sono impegnati nella realizzazione del volume, e che, ne sono certo, si dedicheranno con passione alla prosecuzione di questa nuova iniziativa. Luigi Estero Console Generale d’Italia San Pietroburgo Marzo 2012

ОТ ИТАЛЬЯНСКОГО РЕДАКТОРА Весной 2009 г., в рамках поездки, организованной с целью посещения нескольких важнейших университетов Италии, делегация преподавателей философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета встретилась в Турине с группой преподавателей факультета политологии Туринского университета для представления и обсуждения учебного плана новой образовательной программы «Культура Италии». С российской стороны присутствовали проф. С. И. Дудник, Т. Г. Туманян и Ж. В. Николаева (в настоящее время — руководитель образовательной программы), с итальянской стороны — Франко Гарелли, в то время декан факультета политологии, Фабио Армао, нынешний декан, Умберто Морелли, преподаватель истории международных отношений, и ваш покорный слуга. При анализе и обсуждении учебного плана мы отметили, что образовательная программа «Культура Италии» философского факультета СПбГУ ни в чем не уступает своим английским и американским аналогам, скорее даже наоборот. В ней с широчайшим охватом и глубиной освещались самые разные аспекты жизни страны: от политики до устройства общества, от экономики до искусства, от философии до религии, от языка до традиций и материальной культуры. Поэтому мы, туринские преподаватели, смогли дать лишь несколько второстепенных рекомендаций. За той встречей последовали другие. Итальянские преподаватели и ученые принимали участие в международных конференциях (которых с 2008 г. состоялось уже три), проводившихся в Санкт-Петербурге образовательной программой совместно с Генеральным консульством Италии в Петербурге и Итальянским институтом культуры в рамках ежегодной Недели итальянского языка. Дабы ценные результаты исследовательской работы не были утрачены, родилась идея публикации сборника «Studia culturae. Terra Italia», первый выпуск которого мы сегодня представляем. В соответствии с целями и задачами образовательной программы «Культура Италии» сборник содержит материалы исследований, посвященных различным периодам итальянской истории, — от античности до наших дней, с особым акцентом на последние два века: ряд публикуемых здесь 11

studia culturae. terra italia

статей — это доклады, прозвучавшие в 2011 г. на конференции «Италия объединенная: 150 лет опыта». Статьи российских ученых разнообразны по своей тематике: они охватывают вопросы политологии, истории, философии, искусства, культурологии. Исследования проведены с большой любовью и компетентностью и являются ярким свидетельством непрерывного и продуктивного диалога между российской и итальянской культурой. В заключение мне хотелось бы искренне поблагодарить декана С. И. Дудника, преподавателей философского факультета СПбГУ, в особенности Ж. В. Николаеву, руководителя образовательной программы, за предоставленную мне честь участвовать в редакции этого сборника. Бартоло Гарильо, профессор Туринского университета Турин, март 2012 г.

DAL REDATTORE ITALIANO Nella primavera del 2009, nell’ambito di un tour compiuto presso alcune delle principali Università italiane, un gruppo di professori della Facoltà di Filosofia dell’Università statale di San Pietroburgo incontrarono a Torino una rappresentanza del corpo docente della Facoltà di Scienze politiche per presentare e discutere il piano di studi del nuovo Corso di laurea in cultura italiana. Erano presenti da parte russa i professori Sergiej Dudnik, Tigran Tumanian e Janna Nikolaeva, attuale responsabile del Corso di laurea; e per parte italiana Franco Garelli, allora preside, Fabio Armao attuale preside della Facoltà di Scienze politiche, Umberto Morelli, docente di Storia delle Relazioni internazionali, ed io. Esaminando e discutendo il piano didattico ci rendemmo conto che il Corso di laurea in Cultura italiana dell’Università di San Pietroburgo non aveva nulla da invidiare ad analoghi insegnamenti impartiti presso titolate università inglesi ed americane, anzi. Veniva offerta una visione molto ricca e complessa, tale da rendere conto in maniera adeguata delle principali articolazioni della realtà italiana: dalla politica alla società, dall’economia all’arte, dalla filosofia alla religione, dalla lingua alle tradizioni, alla cultura materiale. Ci limitammo, noi docenti torinesi, a dare consigli relativi ad aspetti marginali. A queste visite altre ne seguirono. I docenti e gli studiosi italiani risposero partecipando tra l’altro ai convegni internazionali (tre dal 2008) promossi a San Pietroburgo dal Corso di laurea in collaborazione col Consolato Generale d’Italia e coll’Istituto italiano di cultura, durante l’annuale settimana della lingua italiana. Ad evitare che ricerche spesso preziose andassero disperse, è sorta l’idea di dar vita alla collana “Studia culturae. Terra Italia”, di cui si presenta il primo volume. L’opera, secondo l’orientamento e le finalità del Corso di laurea, raccoglie studi che vanno dall’antichità ai giorni nostri, con particolare attenzione tuttavia agli ultimi due secoli, essendo qui pubblicate molte delle relazioni presentate in occasione del Convegno su “Italia unita: 150 anni di esperienza”. Le relazioni degli studiosi russi si muovono tra la politologia, la storia, la filosofia, l’arte, la cultorologia. Esse rivelano grande passione e competenza, e sono segno tangibile un dialogo ininterrotto e prezioso tra la cultura russa e quella italiana. Mi sia infine permesso di ringraziare nel modo più vivo il Preside Sergiej Dudnik, i professori della Facoltà di Filosofia dell’Università statale di San 13

studia culturae. terra italia

Pietroburgo, ed in particolare la prof. Janna Nikolaeva, responsabile del Corso di laurea, di avermi concesso lâ&#x20AC;&#x2122;onore di partecipare alla curatela di questo volume. Bartolo Gariglio, Professore dellâ&#x20AC;&#x2122;Universitaâ&#x20AC;&#x2122; di Torino Torino, marzo 2012

М. М. Позднев

Fomenta podagram: медицина и поэзия во втором «Послании» Горация (Epist. 1, 2, 51–53)

Адресатом второго послания Горация избран Лоллий Максим, юный знакомый поэта, проходивший в Риме курс риторики. Сюжет близок урокам риторов — нравоучительность Гомера, только что перечитанного автором в Пренесте (Troiani belli scriptorem, Maxime Lolli, dum tu declamas Romae, Praeneste relegi: ст. 1–2). «Писателя Троянской войны» Гораций, однако, читал невнимательно, поскольку ошибся в пересказе «Одиссеи»: герой де, не пил из чаш Цирцеи, как его глупые спутники (quae si cum sociis stultus cupidusque bibisset etc.: ст. 24–26). Назидательность Гомера — введение для главной темы, которую автор посланий жуёт до оскомины в зубах: «надо жить не как все, а по верной установке». Высказать такое уместнее в письме молодому человеку. Потому и sapere aude, и совет браться за ум с юных лет: ст. 40–43. Здесь кончается то, чем известно и за что любимо второе послание, и начинается то, о чём и ради чего оно написано. Стержневой тезис оформлен контрастно, в стиле диатрибы: «обычно ищут серебра и богатой жены для производства мальчиков, и дикие леса усмиряются плугом: у кого есть столько, сколько ему хватает, тот не хочет ничего большего» (44–46). Далее, вплотную к интересующим нас стихам, в одном с ними тоне, и с одним пафосом: «дом и поместье, куча денег и золота не сводят ни лихорадку с тела господина, ни заботы с его души; владетель должен быть здоров, если собирается пользоваться накопленным» (47–50). Следить нетрудно: богатство само по себе точно так же не способно вылечить душевные недуги, как и телесные; поэтому, если хочешь получать удовольствие от жизни, излечись сперва от этих душевных недугов. (Эпикуреец вовсе не враг богатства, но — стяжательства). Ощутим больничный дух: aegrotus, febres deducere, valere: обычного человека, живущего, как все, по прихоти желаний, надо лечить. И деньги — плохое лекарство. В развитие мысли следует новый ряд врачебных аналогий, не совсем, как видится, ровный: 15

studia culturae. terra italia

qui cupit aut metuit, iuvat illum sic domus et res ut lippum pictae tabulae, fomenta podagram, auriculas citharae collecta sorde dolentis. Перевод примерный, чтобы обозначить проблему: «Кто жаждет и страшится, тому дом и имущество помогают так же, как человеку с гно ящимися глазами — рисунки на картинах, компрессы — подагре, кифарная игра — ушкам, больным собранной грязью». Подслепому нет пользы в живописи и тому, кто плохо слышит, — в музыке. Однако «лечебные повязки» применялись при подагре, а значит, не выстраиваются в одну линию с картинами и кифарой. Толкования расходятся; были попытки эмендации текста. Рассмотрим сперва пристальнее сам пассаж и комментарии, переходя к трудному от внятного. Отрицательный герой горацианского сравнения — qui cupit aut metuit — не скупой рыцарь, а рядовой обыватель, для которого высшее благо в богатстве. Замечено несколько исчерпывающе информативных параллелей, большая часть уже Дюнцером.1 О враждебных    рассуждал сам первый вдохновитель Горациевой жизненной философии: эпикурейский подтекст, хотя отсутствует в послании Порфирия к Марцеллу, где Кисслинг нашёл эту пару по-гречески,2 но бесспорен у Лукреция, который сопоставляет «желание и страх» дважды, и очень выразительно. Эпикур очистил нас от пагубных желаний: veridicis igitur purgavit pectora dictis / et finem statuit cuppedinis atque timoris (6, 24–26). Поэты-моралисты любят метафоры из языка врачей: pectus purgare рекомендует Цельс при лихорадках (3, 7, 1a), рецепт даёт Плиний Старший (22, 35). Ещё ближе к Горацию Rer. Nat. 5, 43–48: at nisi purgatumst pectus, quae proelia nobis / atque pericula tumst ingratis insinuandum! / quantae tum scindunt hominem cuppedinis acres / sollicitum curae quantique perinde timores! В perinde простая логика: ты стремишься иметь, и значит, порабощен страхом потерять. Такой ход мысли у Горация в шестом послании (qui timet his adversa, fere miratur eodem / quo cupiens pacto: 9–11), и особенно в шестнадцатом: прохожий, нагибающийся поднять монету на перекрестке — этот avarus смотрит, можно сказать, на каждого из зеркала — не лучше раба. Nam qui cupiet, metuet quoque; 1 Des Q. Horatius Flaccus Satiren und Briefe. Erklärende Schulausgabe von H. Düntzer. Paderborn, 1869. S. 163. 2 Q. Horatius Flaccus. Briefe. Erkl. von A. Kiessling. 5e Aufl. bearb. von R. Heinze. Berlin, 1957. S. 32.

studia culturae. terra italia

porro qui metuens vivet, liber mihi non erit umquam (16, 63–68). Желание тесно связано со страхом. Сuppedines atque timores — род болезни. От «жажды и страха» нужно «очистить грудь», как от слизи в бронхах. Qui cupit aut metuit — больной, такой же как lippus, podagrosus. Тут собран целый медпункт, что подсказывает трактовку следующей леммы: iuvat — «to do good to persons» по OLD, с дополнением: «especially in negative or quasi negative contexts» — как и в нашем случае. Разбираемого места в словаре Глэра нет, но есть длинный ряд медицинских контекстов, указанных в том же разделе статьи с частным значением «to benefit in health». Такой смысл iuvare способен обслужить горацианскую variatio: в аккузативе сначала больной, затем болезнь и поражённый болезнью орган. Близкое и уместное в нашем контексте iuvare — «доставлять удовольствие» — не сочетается с acc. rei: придется не только auriculas, но — что гораздо труднее — и podagram понимать как метонимию. Бентли сходу предложил менять podagram на мужской род прилагательного — читать podagrum.3 Текст с конъектурой принят Глэром в статье podager. Теодор Бирт, сохраняя текст, трактовал podagram как женский род того же прилагательного.4 Но кроме известного Энниева признания numquam poetor nisi podager, ни один латинский автор этого слова не употребил. Singularis прилагательного podager не засвидетельствован ни в именительном, ни в косвенных падежах. Pluralis podagri, podagrorum также отсутствует, а примеры аблатива и датива множественного числа podagris, которые дают лексикографические пособия, чтобы, пополнив латинский тезаурус, suo more поддержать Энния, неуместны: подразумевается болезнь podagra, но не больной podager (Cels. 4, 31, 1: in podagris cheragrisve; Plin. 20, 157, 2: podagris prodest et al.). Обычно прилагательное podagricus, более экзотическая форма — podagrosus. Засвидетельствованы оба рода: подагрички, хотя, как и нынче, намного реже подагриков, встречались в Риме (Sen. Ep. 95, 21). Podager у Энния — очередной пример вольного обращения с латынью, как и poetor, скалькированное с греческого . Словотворчество оправдано юмором: «сочинирую, лишь когда подагрирую». Чтение podagram подкреплено авторитетом Порфириона, в чьём комментарии под леммой tabulae fomenta podagram всего три слова: iuvat, non sanat — «облегчает, но не лечит». Трудно, не нарушая 3 Q. Horatius Flaccus. Ex. rec. et cum notis atque emend. R. Bentleii. T. II. Ed. III. Berolini, 1869. P. 16. 4 Q. Horatii Flacci Opera. Ed. D.R.Shackleton Bailey. Ed. 2. Stuttgart, 1991. P. 257, in apparatu critico.

studia culturae. terra italia

норм, трактовать iuvat иначе, чем «помогает (при болезни)». С учётом мнения Порфириона, для которого классическая латынь — родной язык, допустимо совмещение двух тесно связанных смыслов: не подозревая у Горация энантиосемии, поймём iuvat именно как «облегчает», приятно больному, «pleasurably relieves» — как в комментарии Роланда Майера, принявшего, хотя без ссылки, объяснение Порфириона.5 Вопреки обоим, ясно, впрочем, что картины и кифара не могут облегчать: наоборот, болезни глаз и ушей намеренно совмещены с недоступными больным удовольствиями. Богатство не облегчит страданий тех, у кого поражён «душевный орган», отвечающий за приятность обладания. Уточним детали сопоставления. Lippus — хорошо известный персонаж. По современной нозологической номенклатуре lippitudo соответствует воспалению конъюнктивы инфекционного характера.6 Самая страшная форма — трахома, болезнь с богатой историей. Поражает пренебрегающих ежедневной гигиеной (как и дизентерия — болезнь «грязных рук») и при скученности населения, особенно на юге, разрастается, как пожар. Lippi у Горация в чете с парикмахерами (Serm. 1, 7, 1–3). Римляне постоянно страдали от конъюнктивитов различной тяжести и различной природы (все называются lippitudo). Хронической формой, с обострениями, болел, например, Цицерон: однажды пишет Аттику, cum leviter lippirem (Att. 7, 14, 1), другой раз molestior lippitudo erat, quam ante fuerat (8, 12, 1). Иногда говорит, что не писал, а диктовал письмо, propter lippitudinem (Att. 7, 13a, 3; 8, 13, 1; Quint. 2, 2, 1). Значит, болезнь мешает видеть. Судя по характеру упоминаний, падение зрения при lippitudo — главная беда. «На свои недостатки ты смотришь, как lippus с заложенной в глаза мазью, а чужие подмечаешь с орлиной и змеиной зоркостью» — проповедует Гораций в третьей сатире (1, 3, 25–7). «Пусть ты не соперник Линкею, но не противишься же лечению мазью (inungui), когда становишься lippus» (Epist. 1, 1, 28–9). Сам Гораций был подвержен приступам этой болезни: заложив под веки (inlinere) какие-то nigra collyria (Serm. 1, 5, 30–31), отказывался от игры в мяч, хотя бы и с Меценатом. Namque pila lippis inimicum (48–49), потому, очевидно, что они плохо видят. Кроме ухудшения зрения есть ещё одно свойство: lippitudo плохо поддаётся лечению, 5 Horace. Epistles. Book I / Ed. by R. Mayer. Cambridge, 1994. P. 120: «the symptoms of certain disabilities can be pleasurably relieved, but the illness remains». 6 Детальное палеомедицинское описание: Birley A. R. A Case of Eye Disease (Lippitudo) on the Roman Frontier in Britain. Documenta Ophtalmologica. Vol. 81 (1). 1992. P. 111–119.

studia culturae. terra italia

что видно не только из повторяемости приступов вопреки активному лечению, вечным мазям в глазах, но и по прямому показанию знаменитого больного. Тот просит Аттика прислать что-нибудь для успокоения болезни, только не из рецептурных справочников, non ex doctrina neque ex libris. «Такого — говорит Цицерон — у меня и дома хватает, sed nescio quo modo imbecillior est medicina quam morbus» (Att. 10, 14, 2). Стяжатель, заражённый страхом, мнимо здоровый инвалид, копя имущество, подобен подслепому, покупающему картины: ¢dÚnaton иллюстрирует неочевидную порочность, даже смехотворность, общепринятой жизненной установки. Обходя пока подагру, рассмотрим последний колон сравнения. Сходство с первым имеется как в симптоматике (слабнет восприятие), так и в повторяемости. Sordium coitus в ушах, по Цельсу (6, 7, 7a; врачи и теперь говорят: «грязное ухо»), приводит к ухудшению слуха.7 Скопление серы в ушном проходе вследствие нерегулярного туалета уха — случай едва ли не столь же частый среди древних римлян, как и lippitudo. Катон Цензор, в чьей аптечке фермера, кроме капусты, почти ничего нет, предлагал вымывать серные пробки из ушей тёплым капустным соком (Agr. 157). Помимо привычного purgare aurem, употребительно ещё vaporare (ср. vaporare parotidem: Scrib. Larg. 43, 4). Vaporata aure находим у Персия sensu translato (1, 126): «прочищенные уши» читателя означают его восприимчивость к урокам сатирика.8 Персий заимствовал образ у Горация, а тот — у Лукреция: vacuas auris animumque sagacem …adhibe veram ad rationem, — советует эпикуреец своему Меммию (1, 52). В стихах Горация «ушная» метафорика часто напоминает о sordes и лечении: слова ласкают «опорожнённые уши» (vacuas, как у Лукреция); лесть «размягчает ушки» 7 Комментарий Паоли — “collecta sorde: effetto, non causa della malattia; gli orecchi dolgono per la materia che la malattia (un’otite, parrebbe) vi ha accumulato” (Orazio. Satire ed epistole. Scelte e commentate da U. E. Paoli. 17e ed. Firenze, 1959. P. 134) — неправдоподобен ни с медицинской, ни с литературной точки зрения. “Earwax buildup in your outer ear is a healthy sign that your body has been busy making the right stuff to fend off ear canal invaders like bugs, infection and dirt”: Earwax Build-Up. Ed. by Prevention Magazine Health Books (http://www.guidetohealth.com). Гораций сравнивает ушные пробки со страстями хотя и естественными, но определяющими бедственное состояние так называемого нормального человека. 8 Видимо, на этой метафоре основывается фантастический комментарий Жана Прео: забитые серой уши — это, якобы, “une habile variation sur la thématique de l’ , cette animal impur, incapable d’accéder aux beautés de la musique”: Horace. Épîtres. Éd., introd. et comm. de J. Préaux. Paris, 1968. P. 56

studia culturae. terra italia

(Serm. 2, 5–6: praenomine molles auriculae). Внутренний голос — est mihi purgatam crebro qui personat aurem — велит поэту забросить поэзию и заняться философией (Epist. 1, 1, 7). Пускай purgatam хочется понять как пролепсис, вероятно, что Гораций знает о доставляемых ушными пробками неприятностях не понаслышке. Лёгкая ипохондрия (каждой весной он очищался от желчи: AP 302) чаще обычного притягивает внимание поэта к его недомоганиям. Личный опыт автора относим к сходствам lippitudo и sordes. Еще одно — малая болезненность. Цельс указывает, что после размягчения скопившейся массы, её удаления (specillo auriculario) и промывания слухового канала иногда остаётся тяжесть в голове (capitis gravitas: 6, 7, 7a–b). Закупорка ушей серой вызывает, по мнению врачей, разве только лёгкую боль или зуд (Марциал посвящает auriscalpium два стиха в своих Apoforeta: 14, 23). Collecta sordes даже безболезненнее конъюнктивита (если вспомнить жалобы Цицерона), и dolentes в разбираемом случае — не больше чем аналог греческого nosoàntej: эмфаза напоминает, что пробки всё-таки относятся к числу болезней органов восприятия. Схожесть с lippitudo, таким образом, очевидна. Но есть и отличие, и то, что оно есть, кажется немаловажным. Скопление серы в слуховом проходе, в самом деле, трудно назвать болезнью — так легко от этого избавиться. Ухо часто способно само исторгнуть пробку, и, конечно, любой врач в Риме оказал бы помощь больному. Пусть уши римлянина забивались так же часто, как воспалялись его глаза. Никто, однако, не сказал бы: imbecillior est medicina quam morbus. Лёгкая вариация tertium comparationis помогает мысли. Порицаемое поэтом душевное свойство — двойной природы. Алчность жаждет, скупость — производное значение sordes (Dig. 48, 11, 6, 2), что, несомненно, учтено и добавляет остроумия, — боится.9 Хронический страх затмевает чувства, но преодолеть его просто: воспользуйся тем, что имеешь, пробей эту пробку, и жизнь тотчас начнёт радовать. Collecta sordes логично замыкает триколон, внушая надежду на выздоровление. Первую книгу «Посланий» датируют 20 г. до н. э.10 Тогда же Овидий начал публикацию Amores, примерно по книге в год.11 В седьмой элегии 9 Поэтому, хотя страх вытекает из жажды, нельзя принимать конъектуру Карла Феи: ac вместо aut. Ср. Q. Horatius Flaccus. Rec. atque interpretatus est Io. Caspar Orellius. Ed. III emendatam et auctam curavit Io. Georgius Baiterus. Vol. II. Turici, 1852. P. 404. 10 E. Fraenkel. Horace. Oxford, 1957. P. 316. 11 P. Ovidi Nasonis Amores. A cura di F. Munari. Firenze, 1955. P. XI: “La prima edizione [sc. di Elegie] si potrebbe risalire anche al 20 a. Cr. circa.”

studia culturae. terra italia

третьей книги, самой непедагогичной из всех поэм о любви, известная слабость автора — ввиду юных лет, возможно, фиктивная — даёт повод осыпать читателя целым градом метафор и сравнений. Одно из них, предположительно, вдохновлено Горацием, Am. 3, 7, 61–62: quid iuvet, ad surdas si cantet Phemius aures? / quid miserum Thamyran picta tabella iuvat? Подагра не вписалась: думается, уже современник плохо понимал ее уместность. Действительно, при первом приближении данная болезнь разительно отличается от двух других по главным, ценнейшим в исследуемых параболах, критериям. Во-первых, для снижения восприимчивости к тактильным наслаждениям стоило выбрать другой пример, скажем, радикулит, вызывающий атрофию нервов: у подагрика чувствительность не падает. Далее, атаки подагры сопровождаются мучительными болевыми приступами,12 и сатирическая трагедия Лукиана о ней начинается с проклятий, а как награду она обещает «на три года лишь лёгкую боль» (Pod. 245). Наконец, недаром хор больных называет её ™pidesmocaršj (198). «Целебные повязки», desmo…, по-латыни fomenta, окутывали ноги больного. Кокетка-жена у Апулея рассказывает, как, ухаживая за мужем, чьи суставы скрючила болезнь, она портила руки fomentis olidis et pannis sordidis et faetidis cataplasmatibus (Met. 5, 10). Цельс рекомендует накладывать на поражённые суставы calida fomenta при отсутствии опухоли (4, 31), надеясь вернуть гибкость. Если с пробками в ушах музыкантов не приглашают, и lippus посреди картин — нелепица, то podager в бинтах — чистый реализм. В комментариях, как можно догадаться, царит разномыслие — симптом растерянности. Одни обходят проблему, заявляя просто: «fomenta nützen nichts dem an Podagra Leidenden»;13 другие резонно отвечают: «foot-warmers were used to alleviate gout».14 Конъектуральная критика также не способна предложить ничего сообразного живописи и картинам. Исправление Бирта, 12 V. Watts. Things to Be Done to Prevent Gout (http://EzineArticles.com): “Skin sensitivity is yet another problem in gout. The surrounding skin areas of the affected areas tend to become extremely sensitive and it would pain if there is even a very slight amount of touch is made”. 13 Q.Horatii Flacci Epistulae. Für den Schulgebrauch erkl. von Dr. H. S. Anton. Gotha, 1888. S. 12–13; Ср. The Works of Horace with English Notes by the Rev. A. J. Macleane. Revised and Ed. by R. H. Chase. Boston–Chicago, 1856. P. 505: “Horace means to say, that fomentations go a small way towards curing the gout. Perhaps he means that they aggravate the pain”. 14 Horace. Epistles. Book I. Ed. by R. Mayer. Cambridge, 1994. P. 120.

studia culturae. terra italia

принятое Шеклтоном-Бейли,15 — fulmenta («подпорки»), неприемлемо. Fulmenta невозможно в значении «кровать», а если понять как «костыль», выходит и вовсе плохо: костыль подагрику нужнее компрессов; больной Лукиана только с ним и передвигается. Tomenta — предложение Буйе — заслуженно отвергнуто Каспаром Орелли: слово никогда не означает подушку, но всегда — набивку.16 Трудно придумать что-либо уместное палеографически, на ум приходят только редкие слова вроде fulmenta, tomenta или ещё lomenta — косметическая маска из перемолотых бобов, средство для кожи. Да едва ли это и нужно: fomenta подкреплено авторитетом Порфириона. Герменевты делятся на две партии. Меньшинство поддерживает iuvat, non sanat Порфириона. Старые, влиятельные комментаторы идут одним путём с текстологами, то есть ищут такой смысл fomenta, который дал бы строгую параллель картинам и кифаре.17 Исходят при этом из положения, категоричнее всего сформулированного в комментарии Пэйджа, Палмера и Вилкинса: «fomenta denotes something which is agreeable to the healthy, but not to the diseased. Hence any reference to medicinal applications here is quite out of place».18 Надо, чтобы fomenta означало «biancheria fine» — как переведено в издании Энрико Паоли.19 Подтверждений нет, кроме двух мест у Сенеки, об изнеженных людях в поисках наслаждений: их ноги inter fomenta subinde mutata tepuerunt (De provid. 4, 9); всё их тело mollibus lenibusque fomentis lacessitur (De vita beata 11, 4). Такое употребление fomenta производно от лечебного. И грелку, бывает, кладут под одеяло здоровому (причём тоже меняют). Если expressis verbis рядом названа болезнь, и весь наш текст, можно сказать, пропитан ароматом больницы, неужели читатель Горация понял бы fomenta podagram («бинты», «корпия», «грелка» — как угодно) иначе, чем, местное средство для симптоматического лечения подагры? «Refe rence to medical application» трудно избежать. Лишь в специфическом негативном контексте, как у Сенеки, термоповязки — источник наслаждения Q. H. F. Opera. Ed. D. R. Shackleton Bailey. P. 257. Q. H. F. Rec. atque interpr. I. C. Orellius.. P. 405. 17 Q. H. F. Briefe. Erkl. von A. Kiessling, R. Heinze.. S. 32: “Fomenta sind weiche 15 16

Hüllen, welche der Haut ein wohliges Empfinden verursachen”. Des Q. H. F. Satiren und Briefe. Erkl. von H. Düntzer.. 163: “Weichlinge pflegten die Füsse durch immer wiederholte warme Umschläge angenehm zu reizen.” 18 Horatii Flacci Opera. With Notes by Th. E. Page, A. Palmer, A. S. Wilkins. London, 1933. P. 498. 19 Orazio. Satire ed epistole. Ed. U. E. Paoli.. P. 134.

studia culturae. terra italia

для здоровых, не такого, заметим, естественного и положительного, как музыка или живопись. Далее, в период ремиссии у подагриков не наблюдается ни термоанестезии, ни выпадения тактильной чувствительности, разве только от чересчур активного внешнего лечения. В смысле восприимчивости они не отличаются от здоровых. Тем более не может идти речь о выпадении чувствительности во время приступа, которое сделало бы кожу больного невосприимчивой к компрессам.20 Fomenta в метафорах встретим у Горация ещё дважды21 — как лекарство от любовной раны или житейских забот. Приглядимся к этим метафорам и найдём в них общее. В 11 эподе поэт желает, чтобы гнев и стыд избавил его от любовной муки. «Пусть неукротимая желчь закипит в моей груди, чтобы развеять по ветру повязки, ничуть не облегчающие тяжкую рану (fomenta volnus nil malum levantia)», читай — разумные уговоры, которыми не в силах помочь себе несчастный влюблённый; нужны средства посильнее (ст. 15–18). Frigida curarum fomenta — работа над судебной речью, изучение права или сочинение стихов о любви, пусть даже ты во всём этом превзойдёшь других, плохо охлаждают зуд житейских забот: поможет только занятие философией; по своему примеру автор призывает Юлия Флора «идти следом за небесной мудростью» (Epist. 1, 3, 23–27). Fomenta не снимают боли. Почему? Похоже, болезнь, при которой их прописывают, как и те две другие, хорошо знакома Горацию. Его эпитеты дают точную клиническую картину подагры и хирагры. Болтуна не возьмёт ни яд, ни вражеский меч, ни колотьё в боку, ни кашель, ни tarda podagra — как последняя ступень gradatio a maiore в знаменитой сатире на докучного знакомца идеально подходит неизлечимая долготекущая болезнь с длительными ремиссиями, tarda podagra (1, 9, 32). Поражение суставов подагрическими узлами (в медицинской латыни tofus, однокоренное русскому «туф») отражает эпитет nodosa (Epist. 1, 31), перенятый Овидием (Ex Ponto 1, 3, 23–24; ср. lapidosa Pers. 5, 58). Закосневшему в пороке игроку Воланерию скрутила пальцы iusta cheragra (Serm. 2, 7, 15): писатель знает о факторах, способствующих заболеванию. Подагра — «болезнь богатых»: отложению в суставах солей мочевой кислоты способствует переедание мясной пищи, особенно требухи, мясной и рыбьей, так См.: прим. 12, 22. И один раз в собственном смысле: habes qui adsideat, fomenta paret, medicum

20 21

roget (Serm. 1, 81–82). Здесь «medical application» не вызывает вопросов.

studia culturae. terra italia

ценимой поварами Назидиена и Тримальхиона, плюс обильные возлияния, при сидячем образе жизни. В Риме и других античных мегаполисах, где водопроводные трубы целиком или частично изготавливались из свинца, дополнительным эндемическим фактором был сатурнизм, приводивший к так называемой «свинцовой подагре». Мужчины гиперстенической конституции, каким был и Гораций, от сорока до шестидесяти лет болели повально. Венузинский поэт едва ли страдал подагрой сам — как, судя по силе образов, Лукиан. Он первый рассказал бы об этом читателям. Но Гораций наблюдал атаки подагры вблизи и очень боялся заболеть. За приведёнными ранее стихами первого письма о лечении lippitudo без мысли прослыть новым Линкеем, следует: nec, quia desperes invicti membra Glyconis, / nodosa corpus nolis prohibere cheragra («не надеясь иметь руки и ноги непобедимого Гликона, ты ведь не против защищать тело от узловатой хирагры»). Профилактика подагры-хирагры состоит в диете и физических упражнениях, как у борцов, о чём Горацию, надо думать, известно от врачей. Хронический характер и слабый эффект лечения разводит конъюнктивит и sordium collectio, но сближает с подагрой. В последнем случае вообще возможна только профилактика; если заболел, все средства тщетны. Tollere nodosam nescit medicina podagram — вердикт Овидия (Ex. Ponto 1, 3, 23) справедлив по сей день. Пафос Лукиана строится на принципиальной неизлечимости болезни. Что же fomenta? Надо ли согласиться с Порфирионом и обособить fomenta podagram, как бы выломав средний колон из трёхчастной фигуры сравнения? Конечно, fomenta non sanant. Но неужели iuvant? Порфирион, как видно, не болел подагрой. Вернёмся к главной симптоматической черте, главной неприятности этой болезни. Она прямо противоположна двум другим. Если при lippitudo и пробках чувствительность падает, то при атаках подагры на фоне острейшей боли, напротив, возрастает. Напомним место Цицерона об историке Полемоне, (De finibus 5, 94): «Когда во время жгучего болевого приступа к нему пришёл близкий приятель эпикуреец Хармид, тот вышел грустный и говорит: Пожалуйста, друг Хармид, заходи утром: оттуда сюда ничего не доходит. Он показал на ноги и на грудь». Следующая цитата из медицинского словаря: «In many cases, the gout attack begins in the middle of the night. The pain is often so excruciating that the sufferer cannot bear weight on the joint or tolerate the 24

studia culturae. terra italia

pressure of bedcovers».22 Мало того, что fomenta podagram non sanant, как имущество не лечит недуг стяжательства. Хуже, что боль усиливается. Поэт сам видел страдальцев, которые вскрикивали от боли, когда врачи пытались наложить на их ноги лечебные повязки. Таково нарушение тактильной чувствительности, равняющее подагрика со стяжателем. Стремясь новыми приобретениями удовлетворить свою страсть, он лишь обостряет болезненное чувство страха. Остался лёгкий излом. Пейдж, Палмер и Вилкинс хотят поставить повязки в строй с кифарой и картинами: «fomenta denotes something which is agreeable to the healthy…».23 Орелли знает подагру лучше, чем Порфирион: «fomenta, medendi causa adhibita, haud raro podagrae dolores exacuunt», — и пытается, наоборот, выровнять с ней другие примеры, причём наивно пишет, что lippi также страдают, вглядываясь в картины, что звуки кифары причиняют болезненное раздражение, «cum quis propter sordium coitum auribus laborat».24 Однако от горацианских парабол — этим они и замечательны — излишне требовать идеальной, обедняющей содержание, стройности. Овидий, живописуя несметность сновидений в пещере сна, нанизывает, как одноцветные бусы, серию штампов: колосья в поле, листья в лесу, песчинки на пляже (Met. 11, 614–615). Развёрнутые сравнения Горация насыщеннее мыслью и потому не так однородны. Живущему в согласии с собой заграничные путешествия нужны, как плотный плащ в жару или лёгкая туника зимой, — отвечает поэт-философ Буллацию. Первое избыточно, второе нелепо (1, 11, 17–19). Неудачная деталь в хороших стихах напоминает нестройную музыку во время пира или слишком жирное умащение и мак с мёдом из Сард (AP. 374–378). Людям со вкусом ни то, ни другое не нравится, но по разным причинам. В раннем письме Виннию (1, 13, 13–15) Гораций просит, чтобы адресат отвёз Августу его стихи. Только не надо нести их, зажав под мышкой, как крестьянин — ягнёнка на продажу 22 Medical Dictionary, in: The Free Dictionary by Fairlex, http//medical-dictionary. thefreedictionary.com s. v. gout — курсив наш. Описания симптомов подагры в медицинской литературе схожи: болезнь проявляется внезапной острой болью, покраснением и «жаром» в суставе (обычно сперва большого пальца ноги). Боль настолько сильная, что становится нестерпимой даже при прикосновении простыни к суставу. 23 См.: прим. 18. 24 Q. H. F. Rec. atque interpr. I. C. Orellius.. P. 404.

studia culturae. terra italia

(то есть грубо), или как пьяная служанка — украденную шерсть (явно), или как участник коммунального обеда — шапку вместе с сандалиями (рискуя запачкать): «weder plump, noch auffällig, noch in ungeschickter Verlegenheit» (Кисслинг). Автору посланий всё не терпится бросить поэзию ради философии, и время, оставшееся до исполнения заветной мечты, кажется ему долгим. Долгим, как ночь — тому, кого не впускает лукавая подруга, день — обязанным выполнять тяжёлую работу, год — детям под строгой опекой матерей (1, 1, 20–26). В первом и третьем случае биологическое время затянуто нетерпением, но во втором — нежеланием работать. И без умножения примеров ясно, что поэт не обязывал себя выравнивать сравнения по струнке, стремясь, напротив, к известной гибкости. Тот, кто видит идеал в богатстве, не здоров, жаждет или боится, и потому получит слабое облегчение от нового имущества. Так, страдающему хроническим пороком зрения нелепо искать утешения в картинах, подагрику мучительны повязки, от которых он рассчитывает получить облегчение, и ушной больной должен вычистить, наконец, свои пробки, чтобы внимать звукам кифары. Варьируя один и тот же нетрудный урок, каждому слову Гораций сумел придать особенный смысл.

studia culturae. terra italia

M.M. Pozdnev

Fomenta podagram: un commentario sul rapporto tra poesia e medicina in Orazio (Epist. 1, 2, 51–53) Orazio sceglie come destinatario della sua seconda epistola Massimo Lollio, un giovane conoscente che in quel periodo frequentava un corso di retorica a Roma. L’argomento, similmente a quello delle lezioni dei retori, riguarda i ri ferimenti etici nelle opere di Omero che sarebbe stato appena riletto dall’autore a Preneste (Troiani belli scriptorem, Maxime Lolli, dum tu declamas Romae, Praeneste relegi: 1–2). Tuttavia, sembra che Orazio non abbia letto molto attentamente “il poeta della guerra troiana”, visto che sbaglia nel riportare gli avvenimenti dell’Odissea: secondo lui, il protagonista non avrebbe bevuto dalla coppa di Circe, a differenza dei suoi stolti compagni (quae si cum sociis stultus cupidusque bibisset etc.: 24–26). Le osservazioni etiche di Omero servono da introduzione all’argomento principale rimasticato all’infinito dall’autore delle epistole: “non bisogna vivere come tutti, ma secondo l’orientamento giusto”. Naturalmente, è più opportuno esprimere tale pensiero in una lettera a un giovane. È per questo che incontriamo qui il sapere aude e il consiglio di pensare alla propria saggezza sin da giovani (40–43). Qui finisce la parte per cui è famosa e amata la seconda epistola e inizia quella parte che costituisce la sua vera e propria essenza e finalità. La tesi cardine è espressa in modo molto spettacolare, nello stile di una diatriba: “Si cerca argento, e per i figli che verranno una moglie ricca di dote; coll’aratro si placano (pacantur) le macchie incolte. Ma chi ha avuto in sorte quanto basta, non ha nient’altro da desiderare” (44–46). Poi, appena prima delle righe che ci interessano, nello stesso tono e con la stessa enfasi: “La casa, il fondo e il suo patrimonio in denaro e oro non tolgono né la febbre dal corpo del padrone, né l’affanno dal suo cuore. Chi ha raccolto ricchezze smisurate deve stare in buona salute, se intende godersi tutto ciò che ha accumulato” (47–50). Non è difficile seguire il pensiero dell’autore: la ricchezza in sé non è in grado di curare i malanni dell’anima, esattamente come quelli del corpo; uno che vuole provare il piacere di vivere, deve prima curare tutti i malanni dello spirito (l’epicureo non è assolutamente nemico della ricchezza, ma della cupidità). Ci si immerge in un’atmosfera quasi ospedaliera: aegrotus, febres deducere, valere: un uomo 27

studia culturae. terra italia

normale che vive come tutti, seguendo i capricci dei propri desideri, va curato. E i soldi non sono la medicina adatta. A seguire troviamo una nuova serie di analogie mediche che non sembra, però, del tutto omogenea: qui cupit aut metuit, iuvat illum sic domus et res ut lippum pictae tabulae, fomenta podagram, auriculas citharae collecta sorde dolentis Ecco la traduzione letterale, tanto per rappresentare il problema: “Casa e ricchezze non servono a chi ha voglie senza fine o vive nella paura, come i dipinti a occhi suppuranti, i fomenti al gottoso e il suono della cetra a orecchie sorde per troppo cerume”. La pittura non servirà a molto se uno non vede bene, altrettanto la musica non gioverà a chi non riesce a sentire. Tuttavia, i fomenti si usavano effettivamente per la gotta, e quindi non seguono la stessa logica dei dipinti e della cetra. Le interpretazioni differiscono; ci sono stati dei tentativi di emendazione del testo. Consideriamo prima con più attenzione il frammento e i relativi commenti, passando dalle cose chiare a quelle più difficili. Il protagonista negativo del confronto oraziano — qui cupit aut metuit — non è un cavaliere avaro, ma un ordinario borghese per cui il massimo dei beni è rappresentato dalla ricchezza. Sono stati evidenziati alcuni paralleli esaustivi, gran parte già da Düntzer.1 Gli opposti    sono stati oggetto di riflessione da parte del primo ispiratore della filosofia esistenziale oraziana: il sottofondo epicureo, anche se manca nella lettera di Porfirio a Marcella, dove Kiessling ha trovato questa coppia in greco,2 è indiscutibile in Lucrezio che confronta “il desiderio e la paura” due volte. 1. Epicuro ci ha purificato dai desideri deleteri: veridicis igitur purgavit pectora dictis / et finem statuit cuppedinis atque timoris (6, 24–26). I poeti moralisti amano le metafore dal linguaggio medico: Celso raccomanda di usare pectus purgare per la febbre (3, 7, 1a), Plinio il Vecchio dà una ricetta (22, 35). 2. Idee ancora più simili a quelle di Orazio le troviamo in Rer. Nat. 5, 43–48: at nisi purgatumst pectus, quae proelia nobis / atque pericula tumst ingratis insinuandum! / quantae tum scindunt hominem cuppedinis acres / sollicitum curae quantique perinde timores! In perinde c’è una logica semplice: aspiri all’avere e, quindi, sei schiavizzato dalla paura di perdere. 1 Des Q. Horatius Flaccus Satiren und Briefe. Erklärende Schulausgabe von H. Düntzer. Paderborn, 1869. S. 163. 2 Q. Horatius Flaccus. Briefe. Erkl. von A. Kiessling. 5e Aufl. bearb. von R. Heinze. Berlin, 1957. S 32.

studia culturae. terra italia

Lo stesso pensiero si ritrova nella sesta epistola di Orazio (qui timet his adversa, fere miratur eodem / quo cupiens pacto: 9–11) e soprattutto nella sedicesima: un passante che si inchina per raccogliere una moneta ad un incrocio — questo avarus guarda, si potrebbe dire, ognuno di noi dallo specchio — è uno schiavo vero e proprio. Nam qui cupiet, metuet quoque; porro qui metuens vivet, liber mihi non erit umquam (16, 63–68). Bisogna “pulire il petto” da “voglie infinite e paura”, nello stesso modo in cui si puliscono i bronchi dal muco. Qui cupit aut metuit è un malato, esattamente come un lippus, podagrosus. Qui di nuovo troviamo un percorso medico che ci suggerisce un’interpretazione del prossimo lemma: iuvat — “to do good to persons” secondo OLD, con l’aggiunta: “especially in negative or quasi negative contexts” — come nel nostro caso. Il frammento analizzato è assente nel dizionario di P. Glare, però c’è una lunga serie di contesti medici indicati nella stessa parte della voce con il significato particolare “to benefit in health”. Tale significato di iuvare può spiegare la variatio oraziana: in accusativo ci sono prima il malato, poi la malattia e l’organo da essa colpito. Iuvare — nel senso di “portare piacere” — simile e opportuno nel nostro contesto, non si abbina con l’acc. rei: dovremmo intendere non solo auriculas, ma — che è molto più difficile — anche podagram come metonimia. Bentley ha subito proposto di sostituire podagram con il genere maschile dell’aggettivo, cioè di leggere podagrum.3 Il testo con la congettura è stato accettato da Glare s.v. podager. Birt, mantenendo il testo nella forma originale, ha interpretato podagram come il genere femminile dello stesso aggettivo.4 Ma ad eccezione della famosa confessione di Ennio numquam poetor nisi podager, questa parola non è mai stata usata da nessun autore latino. Il singularis dell’aggettivo podager non è stato riscontrato nè nel caso nominativo, né in quelli indiretti. Altrettanto manca il pluralis “podagri, podagrorum”, mentre gli esempi dell’ablativo e del dativo plurale podagris riportati nei manuali lessicografici con lo scopo di completare il thesaurus latino e suo more sostenere Ennio, non valgono: si intende la malattia, ma non il malato; vd. i paralleli in Celso (4, 31, 1: in podagris cheragrisve) ma anche in Plinio (20, 157, 2: podagris prodest et al.). Normalmente l’aggettivo è podagricus, ma esiste anche una forma più esotica — podagrosus. Sono attestati entrambi i generi: le podagrose, anche se, esattamente come oggi, molto più 3 Q. Horatius Flaccus. Ex. rec. et cum notis atque emend. R. Bentleii. T. II. Ed. III. Berolini, 1869. P. 16. 4 Q. Horatii Flacci Opera. Ed. D.R.Shackleton Bailey. Ed. 2. Stuttgart, 1991. P. 257, in apparatu critico.

studia culturae. terra italia

raramente dei podagrosi, esistevano a Roma (Sen. Ep. 95, 21). Podager nei testi di Ennio è un ennesimo esempio dell’uso libero del latino da parte di questo autore, come anche poetor, ricalcato dal greco poioàmai. La creazione delle parole è giustificata dall’umorismo: “poeto solo quando podagro”. La lettura podagram si regge sull’autorità di Porfirione, nel cui commento sotto il lemma tabulae fomenta podagram ci sono solo tre parole: iuvat, non sanat — “alleggerisce, ma non cura”. È difficile, senza infrangere le norme, interpretare iuvat diversamente da “aiuta (nel caso di una malattia)”. Tenendo presente l’opinione di Porfirione per il quale il latino classico era lingua madre, è possibile unire i due significati strettamente collegati: senza sospettare Orazio di enantiosemia, intendiamo iuvat proprio come “alleggerisce”, fa piacere al malato, “pleasurably relieves” — come anche in un commento di Roland Mayer, che ha accettato, anche se senza citarlo, la spiegazione di Porfirione.5 Contrariamente a quest’ultimo, però, è chiaro che i dipinti e la cetra non possono alleggerire: anzi, le malattie degli occhi e delle orecchie sono volutamente combinate con i piaceri inaccessibili per i malati. La ricchezza non alleggerisce le sofferenze di quelli colpiti dalla malattia dell’“organo dell’anima” che determina il piacere dell’avere. Precisiamo i dettagli del confronto. Lippus è un personaggio ben noto. Secondo la nomenclatura nosologica contemporanea, lippitudo corrisponde all’infiammazione della congiuntiva di tipo infettivo.6 La forma più grave è il tracoma, malattia dalla ricca storia. Colpisce quelli che trascurano l’igiene quotidiana (come anche la dissenteria — cosiddetta “malattia delle mani sporche”) e nelle condizioni di sovrappopolazione, soprattutto nel sud, si propaga come un incendio. Orazio parla di lippi come parla di parrucchieri (Serm. 1, 7, 1–3). I romani soffrivano costantemente di congiuntiviti di gravità e di natura diversa (tutte però chiamate lippitudo). Per esempio, Cicerone ne aveva una forma cronica con recrudescenze periodiche: una volta scrive ad Attico cum leviter lippirem (Att. 7, 14, 1), un’altra volta molestior lippitudo erat, quam ante fuerat (8, 12, 1). A volte afferma di aver dettato una lettera invece di scriverla, propter lippitudinem (Att. 7, 13a, 3; 8, 13, 1; Quint. 2, 2, 1). Gli impedisce quindi di vedere. A giudicare dal carattere delle suddette affermazioni, il problema più grave della lippitudo è l’abbassamento della vista. 5 Horace. Epistles. Book I / Ed. by R. Mayer. Cambridge, 1994. P. 120: «the symptoms of certain disabilities can be pleasurably relieved, but the illness remains». 6 Vd. la descrizione paleomedica più dettagliata in: Birley A. R. A Case of Eye Disease (Lippitudo) on the Roman Frontier in Britain. Documenta Ophtalmologica. Vol. 81 (1). 1992. P. 111–119.

studia culturae. terra italia

“Guardi i propri difetti, come un lippus con la pomata dentro gli occhi, ma i difetti degli altri li scorgi con la perspicacia da aquila e da serpente” — predica Orazio nella terza satira (1, 3, 25–7). “Anche se non sei competitore di Linceo, non ti opponi comunque alla cura con la pomata (inungui), quando diventi lippus” — scrive nella prima epistola (1, 1, 28–9). Lo stesso Orazio era soggetto agli attacchi di questa malattia: mettendo sotto le palpebre (inlinere) certe nigra collyria (Serm. 1, 5, 30–31), rinunciava a giocare a palla perfino con Mecenate. Namque pila lippis inimicum (48–49), evidentemente perché vedono male. Oltre al peggioramento della vista, c’è un’altra particolarità: la lippitudo si cura difficilmente, il che viene dimostrato non solo dalla ripetitività degli accessi malgrado la cura attiva e le continue pomate negli occhi, ma anche dalla testimonianza diretta del famoso malato. Infatti, chiede ad Attico di mandargli qualcosa per calmare la malattia che non provenga dai vademecum medici, non ex doctrina neque ex libris. “Di quelle cose, dice Cicerone, ne ho a sufficienza a casa, sed nescio quo modo imbecillior est medicina quam morbus” (10, 14, 2). Un uomo cupido, contagiato dalla paura, un handicappato che immagina di essere sano, nell’accumulare i beni, è simile ad uno, che, avendo quasi perso la vista, compra i dipinti: ¢dÚnaton esemplifica una celata viziosità, addirittura risibilità, dell’orientamento esistenziale comune. Sorvolando per adesso sulla gotta, analizziamo l’ultimo elemento del confronto. C’è la similitudine con il primo elemento sia per la sintomatologia (indebolimento della percezione), sia per la ripetitività. Sordium coitus nelle orecchie, secondo Celso (6, 7, 7a; i medici ancora oggi dicono: “orecchio sporco”), porta al peggioramento dell’udito.7 L’accumulamento del cerume nel condotto uditivo a causa dell’igiene poco regolare dell’orecchio era un problema assai frequente tra gli antichi romani, quasi come la lippitudo. Catone il Censore, la cui “agricola” farmacia di casa comprendeva quasi esclusivamente i cavoli, consigliava di toglere i tappi di cerume dalle orecchie con il succo caldo di cavolo (Agr. 157). Oltre al consueto purgare 7 Il commento di Paoli — “collecta sorde: effetto, non causa della malattia; gli orecchi dolgono per la materia che la malattia (un’otite, parrebbe) vi ha accumulato” (Orazio. Satire ed epistole. Scelte e commentate da U. E. Paoli. 17e ed. Firenze, 1959. P. 134) — non è credibile dal punto di vista sia medico che letterario. “Earwax buildup in your outer ear is a healthy sign that your body has been busy making the right stuff to fend off ear canal invaders like bugs, infection and dirt”: Earwax Build-Up. Ed. by Prevention Magazine Health Books (http://www.guidetohealth.com). Orazio intende paragonare i tappi di cerume alle emozioni come il desiderio e la paura, che, pur essendo naturali, determinano uno stato disgraziato in cui si trova il cosiddetto uomo normale.

studia culturae. terra italia

aurem, si usa anche la parola vaporare (cfr. vaporare parotidem: Scrib. Larg. 43, 4). Vaporata aure troviamo in Persio sensu translato (1, 126): “le orecchie sturate” del lettore significano la sua ricettività alle lezioni del satirico. Persio ha mutuato quest’immagine da Orazio, e Orazio, a sua volta, da Lucrezio: vacuas auris animumque sagacem …adhibe veram ad rationem, consiglia l’epicureo al suo Memmio (1, 52). Le metafore “auricolari” nei versi di Orazio ricordano spesso i sordes e la cura: le parole accarezzano “le orecchie vuote” (vacuas, come in Lucrezio); la lusinga “ammorbidisce le orecchie” (Serm. 2, 5–6: praenomine molles auriculae). La voce interna — est mihi purgatam crebro qui personat aurem — impone al poeta di lasciare la poesia e occuparsi di filosofia (Epist. 1, 1, 7).8 Anche se uno è portato ad interpretare purgatam come prolessi, è molto probabile che Orazio conoscesse i problemi provocati dai tappi di cerume di persona e non solo per sentito dire. Una certa ipocondria (ogni primavera si puliva dalla bile: AP 302) più spesso del solito attirava l’attenzione del poeta sui suoi malesseri. L’esperienza personale dell’autore è attribuibile alle similitudini tra lippitudo e sordes. Un’altra particolarità consiste nella poca dolorosità. Celso segnala che, dopo l’ammollimento della massa accumulata, la sua rimozione specillo auriculario e il lavaggio del condotto uditivo, a volte può rimanere una pesantezza al capo (capitis gravitas: 6, 7, 7a–b). L’occlusione delle orecchie con il cerume provoca, secondo i medici, soltanto un leggero dolore o prurito (Marziale dedica ad auriscalpium due versi nelle sue Apoforeta: 14, 23). La collecta sordes è persino meno dolorosa della congiuntivite (se ricordiamo le lamentele di Cicerone), e dolentes in questo caso è solo un analogo del greco nosoàntej: l’enfasi ricorda che i tappi di cerume appartengono comunque alle malattie degli organi di percezione. La similitudine con la lippitudo, quindi, è evidente. Ma c’è anche una differenza, e il fatto che ci sia sembra abbastanza importante. L’accumulo del cerume nel condotto uditivo, infatti, difficilmente può essere chiamato malattia, visto che è facilissimo da rimuovere. L’orecchio spesso è in grado di espellere autonomamente il tappo di cerume e, naturalmente, qualsiasi medico a Roma aiuterebbe il malato. Anche se le orecchie dei romani si intasavano tanto spesso quanto si infiammavano i loro occhi, nessuno avrebbe detto: imbecillior est medicina quam morbus. Una leggera variazione di tertium comparationis aiuta a esprimere 8 Forse da questa metafora proviene un commento utopistico di J. Préaux, secondo cui gli orecchi tappati sono “une habile variation sur la thématique de l’ , cette animal impur, incapable d’accéder aux beautés de la musique”: Horace. Épîtres. Éd., introd. et comm. de J. Préaux. Paris, 1968. P. 56.

studia culturae. terra italia

il pensiero più precisamente. La proprietà umana biasimata dal poeta ha una doppia natura. L’avidità ha voglie infinite, l’avarizia (che è una delle accezioni di sordes, cfr. Dig. 48, 11, 6, 2 — fatto sicuramente preso in considerazione dal poeta spiritoso) ha paura.9 La paura cronica offusca i sentimenti, ma è facile da superare: basta usare quello che hai, togliere il cerume, e la vita inizierà subito a rallegrarti. Collecta sordes fa da conclusione logica alla frase triadica, infondendo la speranza di guarigione. Il primo libro delle Epistole è datato al 20 a.C.10 Nello stesso periodo Ovidio ha iniziato la pubblicazione di Amores, approssimativamente un libro ogni anno.11 Nella settima elegia del terzo libro, il poema dell’amore meno pedagogico di tutti i tempi, la famosa debolezza dell’autore — forse fittizia, vista la sua giovane età — dà l’occasione di inondare il lettore con una valanga di metafore e di confronti. Uno di questi presumibilmente è stato ispirato da Orazio, Am. 3, 7, 61–62: quid iuvet, ad surdas si cantet Phemius aures? / quid miserum Thamyran picta tabella iuvat? La gotta non ha trovato posto qui: probabilmente, già i contemporanei non riuscivano a capire la logica con cui Orazio l’aveva inserita nei suoi versi. Infatti, a prima vista questa malattia è radicalmente diversa dalle altre due per i criteri principali, più importanti, delle parabole analizzate. Prima di tutto, per ridurre la sensibilità ai piaceri tattili, bisognava scegliere un altro esempio, come la radicolite, che provoca l’atrofia dei nervi: la sensibilità del gottoso non cala. Inoltre, gli attacchi di gotta sono accompagnati da dolori tormentosi.12 Così, la tragedia satirica di Luciano sulla gotta inizia con maledizioni e come premio promette “per tre anni il dolore solo leggero” (Pod. 245). Infine, non a caso il coro dei malati la chiama ™pidesmocaršj (198). “Le bende curative”, desmo…, in latino fomenta, coprivano le gambe del malato. La moglie civettuola in un’opera di Apuleio racconta come, prendendo cura del marito che aveva le articolazioni ritorte dalla malattia, si danneggiava le mani fomentis olidis et pannis sordidis et 9 Per cui, anche se la paura scaturisce dalla voglia, non possiamo accettare la congettura di Carlo Fea: ac invece di aut; cfr. Horatius Q. Flaccus. Rec. atque interpretatus est Io. Caspar Orellius. Ed. III emendatam et auctam curavit Io. Georgius Baiterus. Vol. II. Turici, 1852. P. 404. 10 10 Fraenkel E. Horace. Oxford, 1957. P. 316. 11 11 P. Ovidi Nasonis Amores. A cura di F. Munari. Firenze, 1955. P. XI: “La prima edizione [sc. di Elegie] si potrebbe risalire anche al 20 a. Cr. circa”. 12 Watts V. Things to Be Done to Prevent Gout (http://EzineArticles.com): “Skin sensitivity is yet another problem in gout. The surrounding skin areas of the affected areas tend to become extremely sensitive and it would pain if there is even a very slight amount of touch is made”.

studia culturae. terra italia

faetidis cataplasmatibus (Met. 5, 10). Celso raccomanda di applicare alle articolazioni colpite dalla gotta calida fomenta in assenza di gonfiore (4, 31), nella speranza di restituirgli la flessibilità. Mentre uno con i tappi di cerume nelle orecchie non invita i musicisti, e lippus in mezzo ai dipinti è un’assurdità, un podager con le bende è molto realistico. Come possiamo ben immaginare, nei commenti c’è una varietà di opinioni — sintomo di perplessità. Alcuni aggirano il problema, affermando semplicemente: “fomenta nützen nichts dem an podagra Leidenden”;13 gli altri rispondono ragionevolmente: “foot-warmers were used to alleviate gout”.14 La critica congetturale non può proporre niente in linea con la pittura e i dipinti. La correzione di Birt, condivisa da Shackleton Bailey fulmenta (“puntelli”),15 non è accettabile. Fulmenta non può avere il significato di “letto”, e se fosse interpretato come “stampella”, porterebbe ad un risultato ancora più assurdo: la stampella serve al podagroso più degli impacchi; il malato di Luciano riesce a spostarsi solo con essa. Tomenta — proposta di Bouhier — è stata giustamente respinta da Caspar Orelli:16 questa parola non significa mai il cuscino, ma sempre l’imbottitura. É difficile trovare qualcosa che sia paleograficamente valido, vengono in mente solo delle parole rare come fulmenta, tomenta e forse anche lomenta — maschera cosmetica di fave macinate usata per la cura della pelle. Del resto, le altre versioni, probabilmente, non servono: fomenta è sorretto dall’autorità di Porfirione. Gli ermeneuti sono divisi in due fazioni. La minoranza sostiene iuvat, non sanat di Porfirione. I commentatori vecchi e influenti, invece, vanno nella stessa direzione con i testologi, cercando quel significato di fomenta che rappresenti un preciso parallelo con i dipinti e con la cetra.17 Partono dalla premessa formulata nel modo più categorico da Page, Palmer e Wilkins: “fomenta denotes something which is agreeable to the healthy, but not to the diseased. Hence any 13 Horatii Q. Flacci Epistulae. Für den Schulgebrauch erkl. von Dr. H. S. Anton. Gotha, 1888. S. 12–13; The Works of Horace with English Notes by the Rev. A. J. Macleane. Revised and Ed. by R. H. Chase. Boston–Chicago, 1856. P. 505: “Horace means to say, that fomentations go a small way towards curing the gout. Perhaps he means that they aggravate the pain”. 14 Horace. Epistles. Book I / Ed. by R. Mayer. Cambridge, 1994. P. 120. 15 Q. H. F. Opera. Ed. D. R. Shackleton Bailey.. P. 257. 16 Q. H. F. Rec. atque interpr. I. C. Orellius.. P. 405. 17 Q. H. F. Briefe. Erkl. von A. Kiessling, R. Heinze.. S. 32: “Fomenta sind weiche Hüllen, welche der Haut ein wohliges Empfinden verursachen”. Cfr. Des Q. H. F. Satiren und Briefe. Erkl. von H. Düntzer.. 163: “Weichlinge pflegten die Füsse durch immer wiederholte warme Umschläge angenehm zu reizen”.

studia culturae. terra italia

reference to medicinal applications here is quite out of place”.18 É necessario che fomenta significhi “biancheria fine” — come si dice nell’edizione di Ugo Enrico Paoli.19 Infatti, in Seneca esistono due brani sulle persone illanguidite alla ricerca dei piaceri: le loro gambe inter fomenta subinde mutata tepuerunt (De provid. 4, 9); tutto il loro corpo mollibus lenibusque fomentis lacessitur (De vita beata 11, 4). Ma tale uso di fomenta deriva dal contesto medico. Anche per una persona sana si usa lo scaldapiedi che si mette sotto la coperta (e si cambia pure). Se expressis verbis nella stessa frase si parla della malattia e tutto il nostro testo, potremmo dire, è permeato dall’odore ospedaliero, com’ è possibile che il lettore di Orazio veda in fomenta podagram (che siano “bende”, “filaccia”, “scaldapiedi”) qualcosa di diverso da un rimedio locale per la cura sintomatica della gotta? È difficile evitare «reference to medical application». Solo in un contesto negativo particolare, come quello di Seneca, le bende calde sono una fonte di piacere per i sani, però, ovviamente, di piacere non così naturale e positivo come la musica o la pittura. Inoltre durante il periodo di remissione della malattia i gottosi non sono caratterizzati né dall’anestesia termica, né dal calo della sensibilità tattile, se non per la cura esterna troppo intensa. Nella loro sensibilità non sono diversi dai sani. Tantomeno si può parlare del calo della sensibilità che rende la pelle del malato insensibile agli impacchi, durante un accesso di gotta.20 Troveremo fomenta nelle metafore di Orazio ancora due volte21 — come medicina contro la ferita amorosa o le preoccupazioni quotidiane. Vediamo più attentamente queste metafore alla ricerca di elementi comuni. Nell’undicesimo epodo il poeta vuole che l’ira e la vergogna lo liberino dalle sofferenze amorose. “Che dentro mi ribolla la rabbia indomabile, per gettare al vento le bende che non valgono a sanarmi la ferita (fomenta volnus nil malum levantia)”: sostanzialmente parla di esortazioni ragionevoli con cui un innamorato disgraziato non riesce ad aiutarsi — servono dei rimedi più potenti (15–18). Frigida curarum fomenta — affilare la lingua in tribunale, studiare il diritto o scrivere poesie d’amore, anche se supererai gli altri in tutto questo, non tolgono il prurito del lavoro quotidiano: l’unico vero rimedio è l’attività filosofica; con il proprio esempio l’autore esorta Giulio Floro ad andare “dove la sapienza divina conduce” 18 Horatii Flacci Opera. With Notes by Th. E. Page, A. Palmer, A. S. Wilkins. London, 1933. P. 498. 19 Orazio. Satire ed epistole. Ed. U. E. Paoli.. P. 134. 20 Vd. n. 12, 22. 21 E anche una volta — nel senso proprio. In Serm. 1, 81–82 “medical application” non lascia dubbi: habes qui adsideat, fomenta paret, medicum roget etc.

studia culturae. terra italia

(Epist. 1, 3, 23–27). I fomenta non tolgono il dolore. Perché? Sembra che Orazio conosca bene sia la malattia per cui li prescrivono, sia le altre due malattie. Le espressioni usate da Orazio delineano un quadro clinico ben preciso di podagra e chiragra. Un chiacchierone non sarà colpito né dal veleno, né dalla spada del nemico, né dalle coliche al fianco, né dalla tosse, né dalla tarda podagra — l’elemento ideale che fa da ultimo grado, gradatio a maiore, nella famosa satira su un conoscente molesto è proprio la malattia fastidiosa incurabile con lunghe remissioni, “la gotta lenta” (1, 9, 32). L’affezione delle articolazioni con i nodi podagrosi (nel latino della medicina tofus, dalla stessa radice della parola tufo) è descritta dall’epiteto nodosa (Epist. 1, 31), mutuato poi da Ovidio (Ex Ponto 1, 3, 23–24; ср. lapidosa Pers. 5, 58). A Volanerio, il giocatore incallito nel vizio, ha ritorto le dita una iusta cheragra (Serm. 2, 7, 15): lo scrittore conosce i fattori che contribuiscono alla malattia. La gotta è «una malattia dei ricchi»: il deposito di urato nelle articolazioni si imputa all’abuso del cibo carneo e soprattutto delle interiora, anche di pesce, tanto apprezzate dai cuochi di Nasidieno e di Trimalchione, alle libagioni abbondanti unite alla vita sedentaria. A Roma e in altre metropoli antiche, dove i tubi degli acquedotti erano fatti parzialmente di piombo, un altro fattore endemico era il saturnismo che portava alla cosiddetta “gotta da piombo”. Quasi tutti gli uomini dalla costituzione iperstenica, che caratterizzava anche Orazio (cfr. Suet. De poet. frgm. 40, 54: Сgkwdљstatoj), all’età tra i quaranta ed i sessant’anni si ammalavano di gotta. Il poeta venosino stesso, probabilmente, non ne soffriva (mentre, a giudicare dalla forza delle immagini, ne soffriva Luciano). Sarebbe stato il primo a raccontarlo ai lettori. Ma Orazio ha osservato gli accessi di gotta da vicino e aveva molta paura di ammalarsene. Dopo i versi della prima lettera sulla cura della lippitudo riportati sopra, senza intenzione di passare per un nuovo Linceo, scrive: nec, quia desperes invicti membra Glyconis, / nodosa corpus nolis prohibere cheragra («se non puoi sperare di possedere i muscoli dell’invitto Glicone, non avrai motivi per non proteggere il tuo corpo dalla chiragra nodosa”). La profilassi della podagra-chiragra consiste nella dieta e negli esercizi fisici, come per i lottatori — Orazio, probabillmente, l’ha saputo dai medici. Il carattere cronico e la poca efficienza della cura distingue la congiuntivite dal sordium collectio, ma l’avvicina alla gotta. Nell’ultimo caso è possibile solo la profilassi; una volta presa la malattia, tutti i mezzi risultano poco utili. Tollere nodosam nescit medicina podagram — ecco il verdetto di Ovidio (Ex. Ponto 1, 3, 23) che è valido fino ai nostri giorni. L’enfasi di Luciano si fonda sull’incurabilità evidente della malattia. E quindi, a cosa si riferisce fomenta? Bisogna dare 36

studia culturae. terra italia

ragione a Porfirione e isolare fomenta podagram, togliendo l’elemento medio dal confronto triadico? Certamente, fomenta non sanant. Ma è possibile che iuvant? Porfirione, a quanto pare, incontrava pochi gottosi. Ritorniamo alla principale caratteristica sintomatica, al principale fastidio di questa malattia. È decisamente opposta alle altre due. Se nel caso di lippitudo e di tappi di cerume la sensibilità cala, durante gli accessi di gotta, in presenza del dolore acutissimo, al contrario, aumenta. Ricordiamo un frammento di Cicerone sullo storico Polemone da De finibus 5, 94: “Quando durante un accesso di dolore terribile è venuto da lui un amico epicureo, Carmide, lui è uscito triste dicendo: “Per favore, amico Carmide, vieni domattina: da qui a qui non arriva niente. Faceva vedere i piedi e il petto”. La prossima citazione è tratta dal dizionario medico: “In many cases, the gout attack begins in the middle of the night. The pain is often so excruciating that the sufferer cannot bear weight on the joint or tolerate the pressure of bedcovers.”22 Non solo i fomenta podagram non sanant, esattamente come i beni materiali non curano l’avidità, anzi, il dolore si rinforza. Il poeta stesso ha visto gli infelici colpiti da questa malattia che gridavano dal dolore quando i medici cercavano di applicare i fomenti alle loro gambe. È questa l’alterazione della sensibilità tattile che avvicina il podagroso all’uomo cupido. Cercando di soddisfare la propria sete di avere con le nuove acquisizioni, non fa altro che acutizzare la sensazione di paura. Rimane una leggera contrapposizione. Page, Palmer e Wilkins vogliono considerare i fomenti alla stregua della cetra e dei dipinti: “fomenta denotes something which is agreeable to the healthy…”23 Orelli conosce la gotta meglio di Porfirione: “fomenta, medendi causa adhibita, haud raro podagrae dolores exacuunt” — e cerca, al contrario, di allineare gli altri esempi con quello della gotta, affermando ingenuamente che anche i lippi soffrono, guardando attentamente i dipinti, che i suoni della cetra causano un’irritazione fastidiosa, “cum quis propter sordium coitum auribus laborat”.24

22 Medical Dictionary, in: The Free Dictionary by Fairlex. — http//medical-dictionary.thefreedictionary.com s. v. gout — il corsivo è mio. Le descrizioni dei sintomi della gotta che si trovano nella letteratura medica sono tutte simili: la malattia si manifesta con dolore improvviso e molto intenso, arrossamento e “febbre” nell’articolazione; questo dolore è talmente forte che diventa insopportabile anche al contatto del lenzuolo con l’articolazione. 23 Vd. n. 18. 24 Q. H. F. Rec. atque interpr. I. C. Orellius.. P. 404.

studia culturae. terra italia

Tuttavia non dobbiamo pretendere dalle parabole oraziane — proprio per questo sono straordinarie — una regolarità ideale che impoverisce il contenuto. Ovidio, volendo esprimere l’immensità dei sogni nella caverna del sonno, infila, come perline monocolore, una serie di cliché: le spighe nel campo, le fronde nel bosco, le sabbie sul lido (Met. 11, 614–615). I confronti articolati di Orazio, invece, sono più ricchi di pensiero e per questo meno omogenei. A uno che vive in armonia con se stesso, i viaggi all’estero servono come un mantello durante il caldo o una tunica leggera d’inverno, — risponde il poeta filosofo a Bullazio. Il primo è superfluo, il secondo assurdo (1, 11, 17–19). Un dettaglio sfortunato in una bella poesia ricorda la musica stonata durante il banchetto o l’unzione troppo grassa e i semi di papavero con il miele da Sardi (AP. 374–378). Alle persone con gusto non piacciono né l’una, né l’altra, ma per motivi diversi. In una delle sue prime epistole, quella indirizzata a Vinio (1, 13, 13–15), Orazio chiede che il destinatario porti ad Augusto i suoi versi. Però non bisogna portarli stretti sotto l’ascella come un contadino porta un agnello a vendere (cioè in un modo rozzo), o come una serva ubriaca porta la lana rubata (troppo evidente), o, come un partecipante al pranzo comunale, il cappello insieme ai sandali (rischiando di sporcarli): “weder plump, noch auffällig, noch in ungeschickter Verlegenheit” (Kiessling). L’autore delle epistole non vede l’ora di lasciare la poesia per la filosofia, e il tempo che deve trascorrere fino all’avveramento della sua intima speranza gli sembra lungo. Come lunga sembra la notte se l’amata t’inganna, lungo il giorno per chi lavora al soldo e lento l’anno per i ragazzi sotto il rigido controllo della madre (1, 1, 20–26). Nel primo e nel terzo caso il tempo biologico sembra più lungo per l’impazienza, ma nel secondo per la mancanza di voglia di lavorare. Anche senza ulteriori esempi, è chiaro che il poeta non si poneva lo scopo di allineare tutti i confronti, prediligendo, al contrario, di mantenere una certa flessibilità. Colui che identifica l’ideale con la ricchezza non è sano, ha voglie senza fine o paure e quindi riceverà poco conforto dai nuovi beni. Quindi è inutile che uno con la malattia cronica agli occhi cerchi consolazione nei dipinti, al gottoso fanno male i fomenti da cui spera di ricevere sollievo, e il malato con il problema alle orecchie deve pulire finalmente i suoi tappi di cerume per ascoltare la musica della cetra. Variando la stessa lezione semplice, Orazio è riuscito a conferire ad ogni parola un senso particolare.

Винченцо Ферроне

Просвещение и Процесс Галилея. Краткая история неправильно поставленной проблемы В октябре 1992 г. в ходе пленарного заседания Папской академии наук, в торжественной обстановке Иоанн Павел II принял обратно в лоно Церкви в качестве законного сына несправедливо преследовавшегося за ересь Галилео Галилея. Речь, произнесенная по этому случаю, очерчивала цели и выделяла ключевые моменты историографического переосмысления, которое должно было наконец-то поставить точку в этом деле, слишком долго создававшем неудобства для Святого престола. Начиная с века Просвещения и вплоть до наших дней, утверждал понтифик, Процесс Галилея представлял собой своеобразный миф, в котором выстроившийся образ событий был достаточно далек от реальности. В этом ракурсе процесс над Галилеем рассматривался как символ приписывавшегося Церкви отвержения научного прогресса либо же догматического обскурантизма, противоположного свободным поискам истины. Этот миф сыграл значительную роль в культуре. Так, отчасти по его вине многие представители науки, ни о чем не подозревая, приняли сторону идеи, согласно которой существует несовместимость между духом науки и этикой ее исследований, с одной стороны, и христианской верой, с другой. Трагическое взаимное непонимание было проинтерпретировано как отражение конститутивной оппозиции между наукой и верой. Однако уточнения, внесенные последними историческими исследованиями, позволяют нам утверждать, что это прискорбное недоразумение уже принадлежит прошлому. По мнению Папы Войтылы, искусственно выстроенные мифы о Галилее и о последующем непримиримом противостоянии между наукой и верой восходят к веку Просвещения и к желчному антиклерикализму коварных просветителей. К сожалению, придется не согласиться с великим Папой, поскольку дела обстояли не совсем так. Сегодня мы знаем, что миф о преследовании Галилея и о генетической враждебности Церкви современной науке был выстроен, прежде всего, итальянской культурой XIX в. 39

studia culturae. terra italia

Эта культура отреагировала таким образом, как я полагаю, вполне оправданно, на деятельность католической Церкви периода Реставрации, а именно, на давление тех наиболее реакционных структур церковной иерархии, которые стремились навязать принцип непогрешимости понтифика и вернуть к жизни репрессивную и авторитарную позицию Тридентского Собора. Итальянское и европейское Просвещение в действительности чрезвычайно мало способствовало созданию галилеевского мифа. Этот мир тогда был погружен в совсем иные проблемы и, как ни грустно это констатировать, никогда не уделял особого внимания истории бедного пизанского ученого. Историческая истина, нравится нам это или нет, говорит о том, что процесс Галилея по большей части был и, вероятно, останется прежде всего внутренним вопросом католической Церкви, связанным с тончайшим равновесием между veteres и novatores, то есть между ее аллегористической душой, пребывающей под влиянием пелагианского наследия, которое открывается современности, утверждая автономную способность свободного выбора, присущую человеку, и ее буквалистской, по сути, августинианской душой, которая отвергает данную способность, подчеркивая, ввиду присущей человеку слабости, необходимость благодати и сильного духовного руководства со стороны Церкви. На протяжении XVIII в. интерес к Галилею и к его несправедливому процессу по обвинению в ереси возобновляли преимущественно так называемые итальянские «просвещенные католики», а не просветители. Напротив, как мы уже неоднократно подчеркивали,1 очевидно что именно они заложили первый прочный фундамент того будущего галилеевского мифа, на который ссылается Иоанн Павел II. Действительно, вспомним о том, что Encyclopédie не посвятила пизанскому ученому даже отдельной статьи.2 В своем знаменитом Discours préliminaire Даламбер вкратце 1 См.: Ferrone V. Scienza natura religione. Mondo newtoniano e cultura italiana nel primo Settecento. Napoli, Jovene, 1982. Американское издание, The intellectual Roots of the Italian Enlightenment. Science, Religion and Politics in the Early Eighteenth Century, Foreword by M. Candee Jacob, translated by Sue Brotherton, Atlantic Highlands, New Jersey: Humanities Press, 1995. 2 См.: Jacqueline B. La Chiesa e Galileo nel secolo dell’Illuminismo, in Galileo Galilei. 350 anni di storia (1633–1983). Studi e ricerche, a cura di P. Puopard, Roma, 1984. P. 181–195. См.: также: A. Rupert Hall. Galileo nel XVIII secolo, in «Rivista di Filosofia», XV, 1979. Р. 367–390; Galasso G. Mito e storia di Galileo nel Mezzogiorno (sec. XVI– XVIII), in Novità celesti e crisi del sapere a cura di P. Galluzzi. Firenze, 1984. Р. 431–440.

studia culturae. terra italia

упоминает о Галилее всего один раз — в длинном перечне «знаменитых философов (от Харви, Гюйгенса и до Бойля, Паскаля, Везалия и других), которые, пусть и не открыв столь широких перспектив, как те, кого мы уже упоминали (Бэкон, Декарт, Ньютон), тем не менее внесли существенный вклад в прогресс наук».3 В Discours ничего не говорится о процессе 1633 г. и нет ни малейшего следа мифа, лежащего в основании противопоставления науки и церкви исходя из вынесенного приговора. Более того, за Галилеем не признается даже специфической эпистемологической и философской заслуги, состоявшей в создании экспериментального метода. Лишь в нескольких статьях, таких как «Астрономия», «Телескоп», «Движение», упоминается и признается его технический вклад, а также ценность некоторых его открытий. Явное упоминание о событиях Процесса, помимо статей «Инквизиция» и «Астрономия», содержится лишь в статье, которую тот же Даламбер посвятил Копернику. В этой статье утверждается, что коперниканство уже «повсеместно принято во Франции и в Англии» без какого-либо сопротивления и что, несмотря на произведения Ньютона, только в Италии продолжают его запрещать после того, как «великий Галилей в свое время был подвергнут суду инквизиции и его мнение о движении Земли было признано еретическим», за чем последовало унизительное отречение ученого. Эта статья, лишенная полемического характера, завершается сердечным обращением к Бенедикту XIV, «просвещенному понтифику …, другу наук и человеку науки», наконец-таки призвать к порядку инквизиторов ради блага самой религии, отделив истины веры от истин науки. «Было бы желательно, — пишет Даламбер, ограничивая коперниканский вопрос исключительно территорией Апеннинского полуострова, — чтобы столь богатая духом и культурой страна, как Италия, наконец-то решилась признать столь вредоносную для прогресса наук ошибку и согласилась с теми представлениями, которые бытуют на эту тему у нас во Франции».4 Таким образом, в данной статье мы не видим ничего, что заставило бы нас подозревать о начале европейской просвещенческой кампании по созданию галилеевского мифа. Впрочем, конфликт с Римской церковью, а на более общем уровне — с институционализированными религиозными конфессиями, уже устремлялся к другим горизонтам и темам. Действительно в XVIII в. в центре 3 См.: Enciclopedia o dizionario ragionato delle scienze, delle arti e dei mestieri, a cura di P. Casini, Bari, 1968. Р. 67. 4 Ibid. Р. 308.

studia culturae. terra italia

политической и культурной борьбы эпохи Просвещения оказались, прежде всего, темы гражданской и религиозной свободы, терпимости, прав человека, юрисдикционализма — борьба достигла своего апогея с окончательным изгнанием иезуитов из ведущих европейских государств и их полное упразднение в 1773 г., полемика о праве наказания, возникшая вслед за памфлетом Беккарии, где разделялились понятия преступления и греха. Вольтер возвел в ранг принципиальных вопросов процессы по делам Каласа, Сирвена и Ла Барра, вследствие которых по религиозным мотивам были несправедливо заключены в тюрьму и подвергнуты пыткам несчастные невинные, т. е. процессы, широко обсуждавшиеся в газетах и периодических изданиях, призванных расшевелить сознание общественного мнения на всем континенте, но никогда не уделял особого внимания процессу над Галилеем. Если в XVII в., с приходом Научной революции, ставка делалась на libertas philosophandi зарождающейся литературной республики, т. е. на отстаивание права на существование и автономию от теологии научного познания и новых видов знания, провозглашавшихся такими личностями, как Кампанелла и Галилей в Италии, или кругом картезианских механицистов и гассендианцев, объединившихся вокруг отца Мерсенна во Франции, то в следующем веке цели радикально изменились. Действительно, утекло много воды, и никто уже не осмеливался подвергнуть сомнению законность и исключительное значение научной революции. С другой стороны, наряду с этим пришло время задаться вопросом о природе и целях нового знания. По ту сторону Альп современная наука, в отличие от философии и теологии, ни в коей мере не воспринимавшаяся как опасность, превратилась фактически в оплот религии: последний решающий рубеж для отражения новых угроз материализма и витализма, ведущих происхождение из эпохи Возрождения. Полемика Вольтера с Дидро и Гольбахом, направленная на утверждение деизма, новой естественной и универсальной религии, лишенной Церквей, аппаратов и священников, не случайно опиралась на божественный замысел, присущий механистической вселенной Исаака Ньютона, а также на престижные Лекции Бойля, которые были направлены против приверженцев философии Спинозы и пантеизма Джона Толанда.5 5 См.: Jacob M. C. The Newtonians and the English Revolutions 1689–1720. Ithaca, 1976; Israel J. I. Radical Enlightenment. Philosophy and the Making of modernity 1650– 1750. Oxford, 2001.

studia culturae. terra italia

Во второй половине XVIII в. для просветителей уже было важно размышлять о природе и использовании науки, об образовании и идентичности современного ученого: большое значение придавалось созданию новой науки на службе человека, а вовсе не вопросам о пределах, которые теология и инквизиция с самого начала пытались навязать научным исследованиям.6 В Италии, после шумного процесса над Галилеем и попыток донести смысл приговора до каждого уголка католического мира, эти события погрузились в пучину зловещего забвения, которое подпитывалось унизительным интеллектуальным конформизмом Контрреформации.7 Ничто лучше не отражает это оглушительное молчание, навязанное итальянским ученым, чем образ дерева наук, изображенный на титульном листе «Освобожденной философии» Никколо Гранити 1753 г., где вокруг нового неоспоримого пророка науки Исаака Ньютона собраны все крупнейшие умы, прославившие западную мысль: от Бэкона и Гассенди до Декарта. Все, кроме Галилея. Тем не менее пусть скрыто и незаметно, события продолжали развиваться. Так, с первых десятилетий XVIII в. непростое галилеево наследие с большой проницательностью и политическим умом было вновь актуализировано в Риме, в самом сердце католицизма, усилиями группы «просвещенных католиков» под предводительством Гаспари Черати, Джованни Боттари и монаха Челестино Гальяни, которые были полны решимости восстановить прервавшуюся связь итальянской науки с европейской в рамках великого предприятия Бэкона и английского пуританства, направленного на объединение науки и веры. Поначалу они делали это, защищая на эпистемологическом и научном уровне произведения Галилея от злонамеренных нападок Общества Иисуса, которое всегда было полно настоящей теологической ненависти (odium theologicum) к ученому, впоследствии же перешли к восстановлению в правах всего его философского, гражданского и культурного наследия, утверждающего необходимость libertas philosophandi, связывая его будущее с распространением ньютонианства, естественной теологии 6 См.: Ferrone V. Una scienza per l’uomo. Illuminismo e Rivoluzione scientifica nell’Europa del Settecento. Torino, 2007. 7 См.: Torrini M. Dopo Galileo. Una polemica scientifica (1684–1711). Firenze, 1979.

studia culturae. terra italia

Лекций Бойля, а также с рождением новой христианской науки. Эта политико-культурная стратегия, построенная на использовании ньютоновского универсума, самого по себе уже наделенного неоспоримым престижем, в качестве троянского коня для достижения реабилитации Галилея, предстает вполне очевидной уже с появлением в 1710 г. в Неаполе первого в XVIII в. подпольного издания «Диалогов о двух главнейших системах». Печатник Лоренцо Чеккарелли (также известный под именем Челленио Закклори), друг Боттари и Гальяни, опубликовал в приложении к нему, по договоренности с Челестино Гальяни, также подпольно, «Письмо к Великой герцогине Кристине». В те же годы им был опубликован знаменитый учебник физики Рохо с примечаниями Сэмюэля Кларка в ньютоновском духе, а также «Физико-механические опыты» Хоксби, официального экспериментатора Королевского общества. В 1718 г. во Флоренции после мучительных переговоров с Римом группа сподвижников Боттари смогла официально опубликовать произведения Галилео Галилея, однако без «Диалога», против которого по-прежнему действовал приговор. Идея публикации любой ценой, пусть даже подпольно, всех текстов Галилея наряду с текстами, вдохновленными ньютонианством, достигла кульминации в прекрасном издании «Полного собрания сочинений» Пьера Гассенди, увидевшем свет во Флоренции в 1727 г. Длинное вводное сочинение, которым оно открывалось, по сути, представляло собой официальный манифест просвещенных католиков. В нем намечалась новая эпистемологическая и научная картина, противопоставлявшаяся аристотелизму и теориям Декарта, которая основывалась на атомизме по версии Гассенди и Бойля, а также на физико-математическом экспериментализме Галилея и Ньютона (в духе его приложения «Вопросы» к «Оптике»). С большой смелостью, которая была характерна и для самого Галилея, законного предшественника Ньютона, в сочинении энергично проводилось требование libertas philosophandi и нового христианского эпикурейства, способного реформировать естественное право и создать рациональную мораль, отвечающую духу времени, тем самым обновив дух христианства8. В последующие десятилетия, отмеченные конфликтами и жесткими реакциями со стороны наиболее воинственного крыла Римской курии, деятельность католиков, неравнодушных к делу Галилея, продолжалась Реконструкцию этих событий cм.: Ferrone V. Scienza natura religione cit.

studia culturae. terra italia

под руководством отца Калоджера, а затем Анджело Фаброни, благодаря чему был вновь поднят щекотливый вопрос о процессе 1633 г. и состоялась публикация многих ранее не изданных писем пизанского ученого, способных пролить свет на причины приговора, на поведение его обвинителей и судей, друзей и врагов. Впрочем, с новым изданием произведений Галилея (которое на сей раз включало и «Диалог»), осуществленным силами отца Джузеппе Тоальдо с благосклонного согласия Бенедикта XIV9 в 1744 г. в типографии Падуанской семинарии, давление курии начало быстро утрачивать свою силу и остроту. Тот же самый понтифик (чьи произведения сегодня являются предметом глубокой историографической переоценки, прежде всего, из-за его отношения к евреям) издал буллу 1757 г., провозглашавшую новые правила, и опубликовал «Индекс запрещенных книг», оставлявший пространство свободы для текстов с общей гелиоцентрической направленностью, но вновь утверждавший запрет на уже осужденных авторов — Галилея, Кеплера, Фоскарини, Цунига. Смягчения «Индекса…» в пользу их произведений пришлось ждать до 1835 г.10 С чем же связана эта неожиданная остановка в процессе переосмысления всей проблемы, который уже шел полным ходом? Безусловно, интеллектуальный климат быстро менялся в сторону закрытости. Наступление радикальных и материалистических течений европейского Просвещения и прямая реакция Церкви ограничивала, особенно в Италии, пространство для маневров просвещенных католиков. Первый этап диалога между католицизмом и современностью на сложной почве взаимоотношений между наукой и верой на Аппеннинском полуострове завершался на грустной ноте. «Очерк о Галилее» барнабита Паоло Фризи, опубликованный в журнале «Кафе» Беккарии и Верри в 1764 г., по случаю двухсотлетия со дня рождения великого пизанца, был закономерным плодом этого нового этапа.11 Разумеется, в нем не упоминалось о приговоре Галилею и подчеркивалось большое значение его открытий, но в таком ракурсе, который уже 9 См.: Restiglian M. Nota su Giuseppe Toaldo e l’edizione toaldina del dialogo di Galileo, in «Studia patavina». XXIX, 1982. P. 723–727. 10 Cfr, la ricostruzione di Fantoli A. Galileo per il copernicanesimo e per la Chiesa. Citta del Vaticano. 1993. P. 416 e sgg. 11 См.: Casini P. Frisi e Galileo, in L’età dei lumi. Studi storici sul Settecento europeo in onore di Franco Venturi. Napoli, 1985. II. P. 967–985; ID. Frisi tra Illuminismo e Rivoluzione scientifica, in Ideologia e scienza nell’opera di Paolo Frisi (1728–1784), a cura di G. Barbarisi. Milano, 1987. P. 15–33.

studia culturae. terra italia

принадлежал истории науки. Иными словами, там не было ничего, что свидетельствовало бы о построении просвещенческого мифа по поводу так называемой «конститутивной оппозиции между наукой и верой». В 1774 г. все тот же Фризи своей «Хвалой Галилею», первым из целого ряда произведений, которые затем напишут Кавальери, Ньютон и Даламбер, ознаменовал новый этап галилеева дела, поставив в центр внимания вопрос об ответственности Церкви и последствиях приговора ученому. Логика его рассуждений по-прежнему была обусловлена внутренним конфликтом в католическом мире, на сей раз, однако, между религиозными орденами. На фоне юрисдикциональной борьбы между государством и Церковью и спустя год после нашумевшего «бреве» Климента XIV, упразднявшего Общество Иисуса, барнабит Фризи, не проявив особого христианского милосердия, без малейшего колебания приписал всякую вину уже дискредитированным и покойным иезуитам и их догматической защите философии аристотелизма в качестве полноценного интеллектуального оплота христианства. Реконструируя события, которые привели к приговору великого пизанца, всегда слывшего религиозным и набожным человеком, стремившимся исключительно «достичь разумной свободы в мысли, в диспуте и в написании трудов в чисто философских дисциплинах, не касающихся религии», Фризи обвинял иезуитов в том, что именно они добились приговора и тем самым помешали прогрессу науки, отрезав Италию от тех процессов развития, которые происходили в остальной части Европы. Жесткая ответная реакция со стороны иезуитов не заставила себя ждать. В 1780 г., с появлением ряда томов «Истории итальянской литературы» Джироламо Тирабоски, а затем работ Хуана Андреаса и Луиджи Бренна, наиболее интеллектуально подготовленная и опытная прослойка бывшего Общества Иисуса запустила процесс серьезной проработки и переоценки галилеева наследия. Ответственность за несправедливые страдания Галилея (поскольку именно в качестве таковых они были стигматизированы) была приписана, прежде всего, жестокому и анахронистичному произволу инквизиции: Церковь в целом, Папы и иерархи курии представали в трудах бывших иезуитов полностью оправданными. Подобная стратегия не могла не спровоцировать реакцию и полемику в церковных структурах, и в частности, ядовитые выступления и яростный гнев доминиканца Томмазо Мария Мамаки, который с 1781 г. являлся Магистром Священного апостольского 46

studia culturae. terra italia

дворца и безапелляционно настаивал на справедливости обвинительного приговора. Впрочем, интереснейшие подробности относительно обоснованности рассмотрения неподвижности Земли в качестве вопроса веры, относительно влияния Папы, Собора и инквизиции в процессе над Галилеем, а также скрытый смысл этой распри конца века между доминиканцами и иезуитами уже реконструированы и описаны с большой проницательностью и филологической скрупулезностью Франко Мотта, так что здесь нет смысла на них останавливаться.12 Для нас было важно лишь подчеркнуть то, что в XVIII в. представления о процессе над Галилеем полностью определялись внутренней ситуацией католического сообщества. Но если все обстоит именно так, то что же скрывается за этой очередной серией многовековой диатрибы, которая словно создана искусственно, как мы полагаем, уже не коварными или, лучше сказать, «подозрительными» просветителями с целью бичевания Беллармино, Урбана VIII и обскурантизма инквизиторов, а самими католиками с целью организации пространств свободы и подлинных исследований веры внутри Церкви в противовес папскому деспотизму и конформизму иерархий? Вероятно, Иоанн Павел II, наследник Второго ватиканского Собора с его ориентацией на современность, вполне искренне решил, что пришло время разобраться «со старой раной». Он взялся за это в том числе в рамках смелой стратегии по так называемому «очищению памяти», которая началась с публикации Апостольского Послания «Tertio millenio adveniente» по случаю Юбилея 2000 г. И все же этот важный документ, наконец-то подводивший итоги размышлениям о вине Церкви, оказался, с одной стороны, недооценен и осмеян наиболее полемичными светскими фигурами, а с другой стороны, яростно оспорен на уровне фактов ватиканскими иерархами и в результате не произвел никакого эффекта.13 Если в прошлом «взрывная смесь» процесса Галилея «поджигалась», как правило, просвещенными католиками или светскими приверженцами антиклерикализма, противостоявшими теоретикам «Разума церкви», то сегодня мы в растерянности наблюдаем противоположное зрелище. Нынешний историографический ревизионизм, характерный для католицизма, 12 См.: Motta F. Copernico, i gesuiti, le sorgenti del Nilo. Il processo Galilei nella lettura di Girolamo Tiraboschi, in Girolamo Tiraboschi. Miscellanea di studi, a cura di A. R. Venturi Barbolini. Modena, 1997. P. 109–169. 13 См.: Ferrone V. Le radici illuministiche della libertà religiosa, in Le ragioni dei laici, a cura di G. Preterossi. Roma-Bari, 2005. P. 57 e sgg.

studia culturae. terra italia

зародившийся в русле диалога с современностью, провозглашенного Вторым ватиканским Собором, решительно и беззастенчиво избрал путь всесторонней христианизации современности. По мнению авторитетных католических исследователей, работающих, прежде всего, в Соединенных Штатах, Германии, Италии, евангельская перикопа «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мк. 12:17), в силу своего теологического дуализма, противоположного монизму ислама, стала историческим и последним фундаментом свободы Запада. Канонистика породила естественные права человека. Инквизиция с ее процедурами подготовила путь процедурному формализму современных судебных процессов. Францисканцы изобрели современное право собственности и рынок. Регламентированность жизни общества с ее авторитарными формами, навязанными Тридентским Собором, является неоспоримым доказательством духа модернизации, присущего рациональности Церкви. И современная наука, и даже ненавистное для многих Просвещение при ближайшем рассмотрении оказываются продуктом христианского Запада: впрочем, и появились ведь они вовсе не в Индии и не в Китае.14 Почему же тогда нас должен удивлять проект реабилитации и, очевидно, будущей неизбежной канонизации Галилея? Разве пизанский ученый не был католическим мучеником, верующим, святым? Разве хоть кто-то, находящийся в здравом уме, сомневается в этом? Уважение к исторической правде требует, чтобы мы называли бедного Галилея, верующим, католиком и святым, но не взирая на Церковь, инквизицию, Папу. И если тогда Церковь совершила трагическую ошибку, кто может поручиться за то, что она не сделает этого в будущем, если не будут серьезно проанализированы глубинные и подлинные причины злодейского приговора, вполне действенные, раз мы все еще обсуждаем процесс над Галилеем так, как будто он состоялся только вчера, а не несколько веков тому назад. 14 Для изучения полемики на эти темы позволю себе отослать читателя к моим трудам: Chiesa cattolica e modernità. La scoperta dei diritti dell’uomo dopo l’esperienza dei totalitarismi, in Chiesa cattolica e modernità. Atti del convegno della Fondazione Pellegrino, a cura di Franco Bolgiani, Vincenzo Ferrone, Francesco Margiotta Broglio, Bologna, Il Mulino, 2004. P. 17–131 и к очерку: La «sana laicità» della Chiesa bellarminiana di Benedetto XVI tra «potestas indirecta» e «parresia», in «Passato e presente». XXVI. 2008. P. 21–40.

studia culturae. terra italia

Vincenzo Ferrone

L’Illuminismo e il caso Galileo. Breve storia di un problema mal posto Nell’ottobre del 1992, in forma solenne, di fronte alla sessione plenaria della Pontificia Accademia delle scienze, Giovanni Paolo II riaccoglieva nella Chiesa come figlio legittimo, ingiustamente perseguitato per eresia, Galileo Galilei. Il discorso pronunciato in quell’occasione delineava gli obiettivi e soprattutto indicava anche i punti salienti di una ricostruzione storiografica che doveva finalmente condurre alla chiusura definitiva di un caso rivelatosi per troppo tempo assai fastidioso per la Santa Sede. A partire dal secolo dei Lumi fino ai nostri giorni — affermava il pontefice — il caso Galileo ha costituito una sorta di mito, nel quale l’immagine degli avvenimenti che ci si era costruita era abbastanza lontana dalla realtà. In tale prospettiva, il caso Galileo era il simbolo del preteso rifiuto, da parte della Chiesa, del progresso scientifico, oppure dell’oscurantismo “dogmatico” opposto alla libera ricerca della verità. Questo mito ha giocato un ruolo culturale considerevole; esso ha contribuito ad ancorare parecchi uomini di scienza in buona fede all’idea che ci fosse incompatibilità tra lo spirito della scienza e la sua etica di ricerca, da un lato, e la fede cristiana, dall’altro. Una tragica reciproca incomprensione è stata interpretata come il riflesso di una opposizione costitutiva tra scienza e fede. Le chiarificazioni apportate dai recenti studi storici ci permettono di affermare che tale doloroso malinteso appartiene ormai al passato. Secondo papa Wojtyla risaliva quindi al secolo dei Lumi e al bilioso anticlericalismo dei perfidi illuministi la costruzione artificiosa del mito galileiano e della conseguente irriducibile contrapposizione tra scienza e fede. Dispiace contraddire un grande papa, ma le cose non andarono affatto così. Oggi sappiamo che fu principalmente la cultura italiana del secolo XIX a costruire il mito del Galileo perseguitato e di una Chiesa geneticamente ostile alla scienza moderna: ed essa lo fece rispondendo, legittimamente io credo, alla chiesa cattolica della Restaurazione, all’offensiva di quei settori più reazionari della gerarchia ecclesiastica decisi a imporre il principio dell’infallibilità pontificia e rilanciare la cultura repressiva e autoritaria del Tridentino. L’Illuminismo italiano ed europeo, in realtà, contribuì assai poco alla creazione del mito galileiano. Quel mondo era allora in tutt’altre faccende affaccendato, e — 49

studia culturae. terra italia

rincresce dirlo — non prestò mai molta attenzione alle vicende del povero scienziato pisano. La verità storica, piaccia o meno, ci dice che il caso galileo fu in larga parte, e probabilmente rimarrà, soprattutto una questione interna alla chiesa cattolica e ai suoi delicati equilibri tra veteres e novatores: tra la sua anima allegorista e influenzata dall’eredità pelagiana, che accetta una apertura alla modernità in nome e per conto dell’autonoma capacità di discernimento dell’uomo, e la sua anima letteralista e fondamentalmente agostiniana che tale capacità la rifiuta per ribadire, sulla base della debolezza intrinseca dell’uomo, la necessità della grazia e di una forte guida spirituale della Chiesa. Nel corso del Settecento furono soprattutto i cosiddetti “cattolici illuminati” italiani a rinnovare l’interesse verso Galileo e il suo ingiusto processo per eresia, non gli illuministi. Anzi, a ben vedere, come da tempo abbiamo altrove dimostrato,1 furono probabilmente proprio costoro a gettare le prime solide basi di quel futuro mito galileiano cui fa riferimento Giovanni Paolo II. Va infatti ricordato che l’Encyclopédie non dedicò allo scienziato pisano neppure una specifica voce.2 Nel celebre Discours préliminaire, d’Alembert citò brevemente Galileo una sola volta, all’interno di un lungo elenco di «illustri filosofi [da Harvey, a Huygens, a Boyle, a Pascal, a Vesalio e altri ancora] i quali, senza aprire prospettive così ampie come quelle di coloro che abbiamo citato [Bacone, Cartesio e Newton] hanno nondimeno grandemente contribuito al progresso delle scienze».3 Nel Discours, nessun riferimento veniva fatto al processo del 1633, e non vi è alcuna traccia del mito fondatore di una contrapposizione tra scienza e fede sulla base della condanna. A ben vedere a Galileo non era riconosciuto neppure un qualche merito specifico sul piano epistemologico e filosofico nella nascita del metodo sperimentale. Solo in poche voci quali Astronomie, Télescope, o Mouvement erano citati e riconosciuti il suo apporto tecnico e riconosciuto il valore di alcune delle sue scoperte. A far esplicito 1 Cfr. Ferrone V. Scienza natura religione. Mondo newtoniano e cultura italiana nel primo Settecento. Napoli, Jovene, 1982, Ed. americana, The intellectual Roots of the Italian Enlightenment. Science, Religion and Politics in the Early Eighteenth Century, Foreword by M. Candee Jacob, translated by Sue Brotherton, Atlantic Highlands. New Jersey: Humanities Press, 1995. 2 Cfr. Jacqueline B. La Chiesa e Galileo nel secolo dell’Illuminismo, in Galileo Galilei. 350 anni di storia (1633–1983). Studi e ricerche, a cura di P. Puopard. Roma, 1984. P. 181–195; cfr. anche Rupert Hall A. Galileo nel XVIII secolo, in «Rivista di Filosofia». XV. 1979. P. 367–390; G Galasso. Mito e storia di Galileo nel Mezzogiorno (sec. XVI– XVIII), in Novità celesti e crisi del sapere a cura di P. Galluzzi.Firenze, 1984. P. 431–440. 3 Cfr. Enciclopedia o dizionario ragionato delle scienze, delle arti e dei mestieri, a cura di P. Casini. Bari, 1968. Р. 67.

studia culturae. terra italia

riferimento alle vicende processuali, oltre ai cenni nelle voci Inquisition e Astronomie, restava la voce, che sempre d’Alembert dedicò a Copernico. In questa si affermava che il copernicanesimo risultava ormai «generalmente seguito in Francia e Inghilterra» senza alcuna opposizione. E che nonostante l’opera di Newton solo in Italia si continuava a proibirlo dopo che «il grande Galileo fu a suo tempo deferito all’inquisizione e la sua opinione sul moto della terra condannata come eretica» con la conseguente umiliante abiura dello scienziato. L’articolo — tutt’altro che polemico — si concludeva con il cordiale invito a Benedetto XIV, «pontefice illuminato […], amico delle scienze e uomo di scienza» a mettere finalmente in riga gli inquisitori per il bene stesso della religione, separando le verità di fede dalle verità di scienza. «Sarebbe augurabile — scriveva d’Alembert, circoscrivendo la questione copernicana alla sola penisola — che un paese così pieno di spirito e di cultura come l’Italia volesse finalmente riconoscere un errore così nocivo al progresso delle scienze, e che su questo argomento condividesse le idee che abbiamo noi altri in Francia».4 Niente, insomma, che faccia sospettare l’avvio di una campagna illuministica europea per fondare il mito di Galileo. Del resto lo scontro con la Chiesa di Roma e più in generale con le confessioni religiose istituzionalizzate si muoveva ormai verso orizzonti e tematiche ben diverse. Il XVIII secolo vide infatti al centro della lotta politica e culturale dei Lumi soprattutto i temi della libertà civile e religiosa, della tolleranza, dei diritti dell’uomo, del giurisdizionalismo — una lotta giunta al suo acme con l’espulsione finale dei gesuiti dai maggiori stati europei e la loro soppressione finale nel 1773 —, della polemica sul diritto di punire, alimentata dal pamphlet di Beccaria che separava il reato dal peccato. Voltaire trasformò in questioni cruciali i casi Calas, Sirven, e La Barre, in cui per motivi religiosi erano stati ingiustamente imprigionati e torturati poveri innocenti, casi ampiamente dibattuti su gazzette e periodici destinati a scuotere le coscienze dell’opinione pubblica dell’intero continente: ma non prestò mai un’attenzione specifica al caso galileiano. Se nel Seicento, con l’affermarsi della Rivoluzione scientifica, la posta in gioco era stata effettivamente la libertas philosophandi della nascente repubblica letteraria — ossia nella rivendicazione del diritto all’esistenza e all’autonomia della conoscenza scientifica e dei nuovi saperi rispetto al dominio della teologia quale era stata proclamata da uomini come Campanella e Galileo in Italia, o dal circolo dei meccanicisti cartesiani e dei gassendiani riuniti intorno a padre Mersenne in Francia — nel secolo successivo gli obiettivi erano radicalmente mutati. Ibid. Р. 308

studia culturae. terra italia

Molta acqua era passata sotto i ponti. Nessuno osava più mettere in dubbio la legittimità e il rilievo straordinario della Rivoluzione scientifica. Semmai era venuto il tempo d’interrogarsi sulla natura e le finalità di quel nuovo sapere. Oltralpe, rispetto alla filosofia e alla teologia, la scienza moderna, lungi dal rappresentare un pericolo, era allora diventata addirittura un bastione a difesa della religione: la frontiera ultima e decisiva per combattere le nuove minacce del materialismo e del vitalismo di origine rinascimentale. Le polemiche di Voltaire contro Diderot e d’Holbach per affermare le ragioni del deismo, di una nuova religione naturale e universale priva di chiese, apparati e preti, poggiavano non a caso proprio sul disegno divino implicito nell’universo macchina di Isaac Newton, nonché sulle prestigiose Boyles lectures che combattevano spinoziani e seguaci del panteismo di John Toland.5 Nella seconda metà del XVIII secolo, agli illuministi importava ormai riflettere sulla natura e l’uso della scienza, sulla formazione e l’identità dello scienziato moderno: importava creare soprattutto una nuova scienza al servizio dell’uomo più che interrogarsi sui limiti che la teologia e l’inquisizione avevano cercato d’imporre sin dall’inizio alla ricerca scientifica.6 In Italia, dopo il clamore del processo e il tentativo di far conoscere la sentenza in ogni angolo del modo cattolico, un sinistro oblio, alimentato dall’umiliante conformismo intellettuale della controriforma, era calato sulla vicenda.7 Nulla rappresenta meglio quell’assordante silenzio imposto agli scienziati italiani della figura dell’albero delle scienze effigiato nel frontespizio della Filosofia liberata di Niccolo Graniti del 1753. Intorno al nuovo indiscusso profeta della scienza, Jsaac Newton, vi appaiono collocati tutti i massimi ingegni apparsi in Occidente, da Bacone a Gassendi, a Cartesio. Tutti, tranne Galileo. In realtà, seppure nell’ombra, qualcosa si era mosso. Sin dai primi decenni del Settecento la difficile eredità galileiana era stata riproposta con grande acume e intelligenza politica proprio a Roma, nel cuore stesso della cattolicità ad opera del gruppo dei “cattolici illuminati” guidati da Gaspare Cerati, da Giovanni Bottari e dal monaco Celestino Galiani, decisi a riallacciare il filo interrotto della 5 Cfr. Jacob M. C. The Newtonians and the English Revolutions 1689–1720, Ithaca, 1976; Israel J. I. Radical Enlightenment. Philosophy and the Making of modernity 1650– 1750. Oxford, 2001. 6 Cfr. Ferrone V. Una scienza per l’uomo. Illuminismo e Rivoluzione scientifica nell’Europa del Settecento. Torino, 2007. 7 Cfr. Torrini M. Dopo Galileo. Una polemica scientifica (1684–1711). Firenze, 1979.

studia culturae. terra italia

scienza italiana con quella europea nell’ambito della grande instaurazione baconiana e puritana inglese mirante a coniugare scienza e fede. Essi lo fecero dapprima difendendo sul piano epistemologico e scientifico l’opera di Galilei dagli attacchi malevoli della Compagnia di Gesù, sempre animata da un vero e proprio odium theologicum nei confronti dello scienziato, per poi rivendicarne orgogliosamente l’intera eredità filosofica, civile e culturale volta a ribadire la necessità della libertas philosophandi legandone le sorti alla diffusione del newtonianesimo, della teologia naturale delle Boyle lectures, nonché alla nascita di una moderna scienza cristiana. Questa strategia politico-culturale, giocata sull’uso dell’universo newtoniano, ormai dotato di indiscutibile prestigio, come cavallo di troia per ottenere la riabilitazione di Galileo, risulta del tutto evidente sin dall’apparizione nel 1710, a Napoli, della prima edizione clandestina settecentesca del Dialogo intorno ai due massimi sistemi. Lo stampatore Lorenzo Ciccarelli alias Cellenio Zacclori, amico di Bottari e di Galiani, vi pubblicava in appendice — sempre clandestinamente in accordo con Celestino Galiani — la Lettera alla granduchessa di Toscana; negli stessi anni avrebbe dato alle stampe il celebre manuale di fisica di Rohault con le note newtoniane di Samuel Clarke, nonché le Esperienze fisico-meccaniche di Hauksbee, lo sperimentatore ufficiale della Royal Society. Nel 1718, a Firenze, dopo tormentate trattative con Roma, il gruppo intorno a Bottari dava ufficialmente alle stampe le Opere di Galileo Galilei, senza il Dialogo però, contro cui veniva ribadita la condanna. Il disegno di pubblicare in ogni modo, anche clandestinamente se necessario, tutti i testi di Galileo accanto a quelli ispirati al newtonianesimo raggiunse il culmine con la splendida edizione degli Opera omnia di Pierre Gassendi, apparsa a Firenze nel 1727. Il lungo saggio introduttivo che li apriva rappresentava di fatto il manifesto ufficiale dei cattolici illuminati. Contro l’aristotelismo e contro le teorie di Cartesio, il nuovo quadro epistemologico e scientifico che si prospettava era quello dell’atomismo nella versione di Gassendi e di Boyle, dello sperimentalismo fisico-matematico di Galileo e del Newton delle quaestiones dell’Optice. Coraggiosamente, proprio nel segno di Galileo, legittimo precursore di Newton, era poi vigorosamente ribadita la richiesta della libertas philosophandi e di un nuovo epicureismo cristiano capace di riformare il diritto naturale e di creare una morale razionale all’altezza dei tempi, ammodernando lo spirito del cristianesimo.8 Nei decenni successivi, non senza contrasti e dure reazioni da parte dell’ala zelante della curia romana lo sforzo dei cattolici filo-galileiani proseguì ad opera Cfr. la ricostruzione di questi eventi in: Ferrone V. Scienza natura religione cit.

studia culturae. terra italia

del padre Calogerà, e poi di Angelo Fabroni, con la riapertura della la spinosa questione del processo del 1633 e la pubblicazione di molte lettere inedite dello scienziato pisano in grado di fare luce sulle ragioni della condanna, su accusatori e giudici, amici e nemici. Con la nuova edizione delle opere di Galileo, fatta nel 1744 presso la Stamperia del seminario di Padova, questa volta contenente anche il Dialogo, ad opera del padre Giuseppe Toaldo con il benevolo assenso di Benedetto XIV,9 l’offensiva cominciò tuttavia a perdere ben presto vigore e incisività. Quello stesso pontefice — la cui opera è oggi al centro di una profonda revisione storiografica soprattutto per il suo atteggiamento nei confronti degli ebrei — con la bolla del 1757 che promulgava le nuove regole e la edizione dell’Indice, pur lasciando campo libero ai testi genericamente eliocentrici, ribadì la proibizione degli autori già condannati (Galileo, Keplero, Foscarini, Zuniga). La derubricazione dell’Indice delle loro opere avrebbe dovuto attendere il 1835.10 Perché questo improvviso arresto di un processo di ripensamento dell’intera questione già ampiamente avviato? Di certo il clima intellettuale andava rapidamente mutando verso la chiusura. L’offensiva dei settori radicali e materialisti dell’Illuminismo europeo e la reazione frontale della Chiesa stava restringendo soprattutto in Italia ogni spazio di manovra per i cattolici illuminati. La prima stagione di dialogo tra cattolicesimo e modernità sul difficile terreno del rapporto tra scienza e fede andava chiudendosi malinconicamente nella penisola. Il Saggio su Galileo pubblicato nel «Caffè», di Beccaria e Verri, dal barnabita Paolo Frisi nel 1764, in occasione del bicentenario della nascita del grande pisano, fu figlio naturale di questa nuova stagione.11 Non vi si faceva cenno alla condanna di Galileo e si valorizzavano le sue scoperte, certo, ma in un’ottica che apparteneva ormai alla storia della scienza. Non vi era nulla insomma che recasse la traccia della costruzione di un mito illuministico circa una presunta «opposizione costitutiva tra scienza e fede». Nel 1774, sempre Frisi, con il suo Elogio di Galileo, primo di una serie che sarebbe proseguita con Cavalieri, Newton e d’Alembert, inaugurò una nuova stagione dell’affaire galileiano, mettendo 9 Cfr. Restiglian M. Nota su Giuseppe Toaldo e l’edizione toaldina del dialogo di Galileo, in «Studia patavina». XXIX. 1982. P. 723–727. 10 Cfr, la ricostruzione di Fantoli A. Galileo per il copernicanesimo e per la Chiesa. Citta del Vaticano, 1993. P. 416 e sgg. 11 Cfr. Casini P. Frisi e Galileo, in L’età dei lumi. Studi storici sul Settecento europeo in onore di Franco Venturi. Napoli, 1985, II. P. 967–985; ID. Frisi tra Illuminismo e Rivoluzione scientifica, in Ideologia e scienza nell’opera di Paolo Frisi (1728–1784), a cura di G. Barbarisi. Milano, 1987. P. 15–33.

studia culturae. terra italia

sul tavolo le responsabilità e le conseguenze della condanna dello scienziato da parte della Chiesa; la logica era sempre dominata da uno scontro tutto interno al mondo cattolico, questa volta però tra gli ordini religiosi. Sullo sfondo della lotta giurisdizionale tra Stato e Chiesa, e a distanza di un anno dal clamoroso breve di Clemente XIV che sopprimeva la Compagnia di Gesù, il barnabita Frisi, mostrando poca carità cristiana, non esitò un attimo ad attribuire ogni colpa agli ormai screditati e defunti gesuiti, e alla loro dogmatica difesa della filosofia aristotelica come legittimo baluardo intellettuale della cristianità. Ricostruendo le modalità che avevano condotto alla condanna del grande pisano, sempre definito «uomo religioso» e pio, intenzionato unicamente ad «ottenere una ragionata libertà di pensare, di disputare, e di scrivere nelle materie puramente filosofiche, e non riguardanti la religione», Frisi accusava i gesuiti di aver brigato per la condanna e di aver quindi impedito il progresso scientifico, tagliando fuori l’Italia da quel movimento che si era sviluppato nel resto d’Europa. Le dure risposte di parte gesuitica non si fecero attendere. Nel 1780 con la serie dei volumi della Storia della letteratura italiana di Girolamo Tiraboschi e poi con i lavori di Juan Andrés e di Luigi Brenna, il milieu più intelligente e agguerrito di quella che era stata la Compagnia di Gesù diede avvio a un vero e proprio processo di reinterpretazione e appropriazione dell’eredità galileiana. La responsabilità delle ingiuste sofferenze galileiane — perché come tali erano stigmatizzate — fu attribuita soprattutto all’arbitrio feroce ed anacronistico dell’Inquisizione: la Chiesa nel suo complesso, il papa, e le gerarchie di curia ne uscivano con piena sentenza di assoluzione. Una simile strategia era destinata a suscitare reazioni e polemiche nella compagine ecclesiastica, e in particolare i velenosi interventi e le ire furibonde del domenicano Tommaso Maria Mamachi, dal 1781 Maestro di Sacro Palazzo, che si schierò senza mezzi termini in difesa della ragione della condanna. Ma i dettagli di grande interesse sulla presunta legittimità che la quiete terrestre fosse da considerare articolo di fede o meno, sui poteri del papa, del Concilio o dell’Inquisizione in merito al caso Galilei, nonché i significati nascosti di questa querelle di fine secolo tra domenicani e gesuiti, sono già stati ricostruiti e raccontati con acutezza e acribia filologica da Franco Motta perché debbano essere qui richiamati.12 Ai fini della nostra comunicazione importa invece aver sottolineato soprattutto il carattere tutto interno alla comunità cattolica del caso Galileo nel Settecento. 12 Cfr. Motta F. Copernico, i gesuiti, le sorgenti del Nilo. Il processo Galilei nella lettura di Girolamo Tiraboschi, in Girolamo Tiraboschi. Miscellanea di studi, a cura di A. R. Venturi Barbolini. Modena, 1997. P. 109–169.

studia culturae. terra italia

Ma se questo è vero cosa si nasconde dietro questa ennesima puntata di una secolare diatriba che sembra creata ad arte non già dai perfidi o meglio «biechi» illuministi per processare Bellarmino, Urbano VIII e l’oscurantismo inquisitoriale, ma dagli stessi cattolici per aprire spazi di libertà e di autentica ricerca della fede all’interno della Chiesa contro il dispotismo pontificio e il conformismo delle gerarchie? Probabilmente con franca sincerità, Giovanni Paolo II, erede dell’apertura del Concilio Vaticano II verso la modernità, ha pensato fosse giunto il tempo di chiudere l’antica ferita. Lo ha fatto anche all’interno di una coraggiosa strategia di avvio della cosiddetta «purificazione della memoria» con la pubblicazione, in occasione del Giubileo del 2000, della lettera apostolica Tertio millenio adveniente. E tuttavia quell’importante documento che finalmente tirava le file di una riflessione sulle colpe della Chiesa, tanto sottovalutato e dileggiato dai laici più polemici quanto ferocemente osteggiato nei fatti dalle gerarchie vaticane, non ha sortito alcun effetto13. Se in passato le polveri esplosive del caso Galileo erano generalmente innescate da cattolici illuminati o da laici anticlericali contro i teorici della “Ragion di Chiesa”, oggi assistiamo sconcertati allo spettacolo inverso. L’attuale revisionismo storiografico cattolico nato per assecondare il dialogo con la modernità auspicato dal Vaticano II ha imboccato risolutamente, e senza arrossire, la strada della cristianizzazione integrale della modernità. Secondo autorevoli studiosi cattolici, all’opera soprattutto negli Stati Uniti, in Germania e in Italia, la pericope evangelica «date a Cesare ciò che è di Cesare ed a Dio ciò che è di Dio» (Mc 12,17) è divenuta con il suo dualismo teologico, opposto al monismo dell’Islam, il fondamento storico e ultimo della libertà dell’Occidente. La canonistica ha generato i diritti naturali dell’uomo. L’Inquisizione, con le sue procedure, ha aperto la strada al formalismo procedurale del processo moderno. I francescani hanno inventato il moderno diritto di proprietà e il mercato. Il disciplinamento sociale con le sue forme autoritarie imposte dal Tridentino è la prova provata della razionalità modernizzatrice della Chiesa. La stessa scienza moderna e anche l’odiato Illuminismo sono, a ben vedere, un prodotto dell’Occidente cristiano: del resto non sono mica apparse in India o in Cina.14 13 Cfr. Ferrone V. Le radici illuministiche della libertà religiosa, in Le ragioni dei laici, a cura di G. Preterossi. Roma-Bari, 2005. P. 57 e sgg. 14 Per una polemica discussione su questi temi mi sia consentito rinviare al mio contributo: Chiesa cattolica e modernità. La scoperta dei diritti dell’uomo dopo l’esperienza dei totalitarismi, in Chiesa cattolica e modernità. Atti del convegno della Fondazione Pellegrino, a cura di Franco Bolgiani, Vincenzo Ferrone. Francesco Margiotta Broglio. Bologna, Il Mulino, 2004. P. 17–131 e al saggio La «sana laicità» della Chiesa bellarminiana

studia culturae. terra italia

Perché allora stupirsi del progetto di riabilitazione e ovviamente di futura e ormai certa santificazione di Galileo? Lo scienziato pisano non era forse un martire cattolico, credente, pio? C’è qualcuno sano di mente che dubita di ciò? In realtà il rispetto della verità storica vorrebbe che si dicesse che il povero Galileo fu certamente credente, cattolico e pio, ma questo nonostante la Chiesa, l’Inquisizione, il papa. E che se la Chiesa allora fece un tragico errore, nulla ci dice che potrebbe non farlo più in futuro se non si affrontano davvero le ragioni profonde ed autentiche di quella scellerata condanna che evidentemente persistono ancora oggi se noi siamo qui a discutere con passione il caso Galileo come se il processo fosse avvenuto solo ieri e non alcuni secoli or sono. di Benedetto XVI tra «potestas indirecta» e «parresia», in «Passato e presente». XXVI, 2008. P. 21–40.

Марко Клементи

Итальянская эмиграция в России (XIX — начало XX века) 1. Итальянская эмиграция в императорской России В результате крайне тяжелого экономического положения страны во второй половине XIX — начале XX в. эмиграция из Италии стала исчисляться десятками тысяч человек. Для многих она служила единственной реальной возможностью улучшить материальное положение. Итальянские власти оказались неподготовленными к такому развитию событий, и адекватная политика в отношении эмиграции долгие годы отсутствовала: не существовало правительственных учреждений, подобных английским (The Emigrants Information Office, The Central Emigration Society), немецким (Die Kolonisations-Gesellschaft) или — приведем еще один пример — ирландским (Emigrant society). С другой стороны, за рубежом не было благотворительных организаций, которые были бы в состоянии оказывать помощь мигрантам. Из исследования, проведенного Итальянским географическим обществом в 1889–1890 гг., известно, что полуостров ежегодно покидало около 70 тыс. итальянцев; небольшое число из них оседало в Российской империи, особенно в ее южных районах — на берегах Черного моря.1 Мигранты — все они были сезонными рабочими — устраивались в итальянских колониях-общинах в России (образовавшихся в разные эпохи) благодаря помощи лиц из социально благоустроенных слоев. Эти колонии официально регистрировались, и большая их часть вполне успешно интегрировалась в русское общество. Существовало два типа мигрантов — сезонные работники и резиденты. Они находились в постоянном контакте, начиная со 2-й половины XIX в., когда эмиграция стала проблемой как на Апеннинском полуострове, так и в странах, принимавших рабочую силу из Италии. Прежде Memorie della società geografica italiana. Vol. IV. Roma, 1890. P. V, VI.

studia culturae. terra italia

чем обратиться к сезонной эмиграции, полезно бросить общий взгляд на итальянские общины, постоянно проживавшие в России: их социальная структура представляется весьма интересной. Первые постоянные итальянские колонии сложились в России в первой четверти XVIII в., когда в Петербург прибыло несколько десятков архитекторов, художников и скульпторов, призванных Петром I в новую столицу его империи. В обмен на таланты им были оказаны почести и выплачены высокие гонорары: благодаря подобному творческому вкладу на финских болотах возник «город, который не должен был существовать».2 Вскоре к этим художникам присоединились музыканты, приглашенные ко двору Екатериной II, затем торговцы и священники, искусствоведы и инженеры-кораблестроители. Так, наряду с прославленными фамилиями Кваренги, Росси, Трезини, Руска, Ринальди, Лампи, Де Ротари и Грасси, появились Арайя, Сарти, Галуппи, Паизиелло и Чимароза, а также менее известные Дациариo (семейство из Тренто в области Трентино-Альто-Адидже, оставшейся после объединения Италии и до конца Первой мировой войны «не освобожденным») и совсем малоизвестные, но состоятельные Тани и Аванцо. В 1710 г., когда итальянские архитекторы начали строить первый каменный дворец — дворец Меншикова, в новой столице проживало примерно 50 итальянцев. Спустя полторa столетия, в 1866 г., их было 271 — 2% от всех иностранцев, имевших разрешение на жительство (0,02% населения города); в 1869 г. их численность возросла до 424, а через десять лет (в декабре 1880 г.) в Петербурге проживало 623 итальянца, из них 261 женщина.3 В 1890 г. было зарегистрировано 458 итальянцев, в 1900 г. их стало 695, к 1910 г. это число сократилось до 600; в процентном отношении количество итальянцев среди всех иностранцев в столице составляло в эти годы соответственно 2,0; 2,9 и 2,7%.4 Немногочисленная итальянская колония Петербурга отличалась от других тем, что не представляла собой структуру, отделенную от российского общества. В самом деле, ее члены интегрировались в социальную ткань города, и многие итальянцы даже переходили в православие, 2 Gasparini E. Nicola Gogol’ alle origini del realismo russo // Scrittori russi. Padova, 1966. P. 238. 3 Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1290. Оп. 2. Д. 140. Л. 1, 12, 20. 4 Юхнёва Н. В. Этнический состав и этносоциальная структура населения Петербурга: вторая половина XIX — начало XX века. Л., 1984. С. 27.

studia culturae. terra italia

принимая славянское крестильное имя. Возможно, этот факт объясняется особенной ситуацией на Апеннинском полуострове, долгое время раздробленном в политическом, культурном и социальном отношении, а также принадлежностью итальянцев к зажиточным слоям общества, что определенным образом способствовало их интеграции и ускоряло ее. Художники, коммерсанты, дипломаты и ученые благодаря своей деятельности находились в постоянном общении с русскими, на которых и с которыми они ежедневно работали. Отсюда вытекает предпочтение смешанных браков и обучение потомства в местных школах, что формировало личности, готовые поддерживать (а затем и заменить) родителей в их экономической деятельности, тогда уже хорошо поставленной и прибыльной. Среди них было мало представителей рабочего класса, и поэтому простые итальянские ремесленники и разнорабочие, прибывавшие в столицу с намерением трудиться в России несколько лет не знали, к кому обращаться за помощью, не сталкивались с солидарностью в их социальной группе, не владели информацией о том, как себя вести, куда напрвляться и с кем говорить, и они оставались в маргинальных слоях общества. В 60-е годы XIX в., к коммерсантам и художникам присоединяются и бывшие революционеры, патриоты, личности которые тем или иным образом участвовали в войнах за независимость Италии, а затем скрывавшиеся и переселившиеся на берега Невы. Вспомним такие имена, как Микеланджело Пинто, самый известный патриот, проживший в России 30 лет и служивший даже итальянским консулом в Петербурге и Одессе,5 а также Пьетро Монтанари, Энрико Гаммьери и молодой Альберто Ди Сеньи — римлянин, родившейся в 1831 г., и который уже в 18 лет сражался с французами, защищая Римскую республику, а в 1869 г. был приглашен в качестве постановщика в петербургскую оперу. Московская итальянская колония, как и петербургская, была немногочисленна, но она не состояла исключительно из лиц, принадлежавших к высшим слоям общества: в 1869 г. в Москве проживало 170 итальянцев, 5 О М. Пинто см.: Алексеев М. П. Микеланджело Пинто. Несколько данных к его характеристике по русским источникам // Studi in onore di Ettore Lo Gatto e Giovanni Maver. Roma, 1962. P. 23–41; Clementi Marco. Michelangelo Pinto, L’Università di Pietroburgo e la lontana unità d’Italia. Il volontario esilio di un ex rivoluzionario // Nuova Rivista Storica, LXXX, 1, 1996. P. 179–202; idem. Микеланджело Пинто в Петербурге. СПб., 1998; Guida Francesco, Michelangelo Pinto. Un lettetrato e patriota romano tra Italia e Russia. Roma, 1998.

studia culturae. terra italia

из них 60 женщин. В 1892 г. их численность сократилась примерно до 60. Большая их часть занималась торговлей и, как подчеркивал вице-консул Антонио Танфани в том же году, они «не принадлежали высшему сословию», хотя и «жили достаточно неплохо».6 В конце XIX — начале XX в. численность колонии вновь возросла, достигнув 250 человек; одновременно росло количество сезонных мигрантов и рабочих.7 В «Вечерних известиях» от 7/20 мая 1914 г. анонимный хроникер писал: «Итальянская колония в Москве весьма немногочесленна. Во всей Москве и ее окрестностях найдется не более 400 итальянцев. В основном итальянцы занимаются торговлей драгоценными камнями и произведениями искусства. Большой магазин семьи Ломбардо, занимает в Москве одно из первых мест в торговле бриллиантами, в то время как Дациаро (эта семья владела магазинами и в Москве, и в Санкт-Петербурге) и Аванцо — единственные продавцы классической итальянской живописи. Итальянцы в Москве живут не особо дружно. Не смотря на то, что их так мало, между ними нет ни общения, ни солидарности. Те, кто приезжает в Россию во второй раз, стремятся поддерживать отношения с русскими и живут далеко от соотечественников. Поэтому нельзя при данных обстоятельствах говорить о какой-либо организации. Общество Данте Алигьери … существует только на бумаге. Основанное шесть лет назад, оно просуществовало три года, а потом по причине обычных разногласий между итальянцами прекратило свое существование, хотя в первые годы языковые курсы посещало от 100 до 150 русских. …Из организаций общины работает только общество вспомоществования. Деятельность общества состоит в том, чтобы помогать приехавшим в Россию итальянцам-художникам, в случае если им нужны средства для возвращения на родину». Как можно заметить, в статье говорится о благотворительном обществе, созданном итальянской колонией в Москве с целью предоставления помощи соотечественникам, оказавшимся в трудном положении. Организация была зарегистрирована в 1888 г. в дополнение к таким же уже существовавшим в Петербурге и Одессе. Удаляясь от Севера-Запада в сторону Юга-Востока страны, мы встречаемя со значительными изменениями в условиях и структуре итальянского 6 Emigrazioni e colonie. Rapporti di RR Agenti diplomatici e consolari pubblicati dal R. Ministerio degli Affari Esteri. Roma, 1893. Р. 418. 7 Emigrazioni e colonie. Rapporti di RR Agenti diplomatici e consolari. Vol. I. Roma, 1905. P. 165.

studia culturae. terra italia

сообщества. На Украине и в Черноморских областях в XIX веке итальянская культура была широко распространена. Итальянская опера в Одессе, пока она не сгорела в 1873 г., приобрела всемирную известность, а Оперный театр в Одессе был преимущественно итальянским: ведущие артисты и артисты второго плана, хористы, кардебалет, и даже сценографы и декораторы, преимущественно были итальянского происхождения. В украинских городах обучали итальянскому языку, а преподаватель «Новороссийского» университета в Киеве Де Виво издал в 1890-х годах один из первых итальянско-русских словарей, а итальянскую литературу любила и читала большая часть общества настолько, что «Данте Алигьер» открыло в 1905 г. открыло свой филиал в Одессе с целью способствовать распространению итальянского языка и культуры посредством организации лингвистических курсов, публичных чтений и литературных вечеров.8 И интерес самих итальянцев к русской культуре был велик в этих местах: достаточно сказать, что уже в 1837 г. в Одессе вышел первый итальянский перевод «Кавказского пленника» Александра Пушкина. В итальянских общинах Одессы и Киева наблюдался весьма сходный социальный состав. Обе они складывались преимущественно из представителей сферы искусства, — музыкантов, скульпторов, певцов, — и работников ручного труда. В частности, развитию торгового предпринимательства благоприятствовал одесский порт, куда заходило много итальянских судов; из Одессы коммерция распространялась до Киева и соседних губерний. Итальянские суда стояли в порту постоянно, их количество в течение года практически не менялось, и следствием этого было развитие портового хозяйства и торговли — они тоже в определенной степени находились в руках итальянцев, а итальянский язык стал в Одессе языком коммерции. Позднее эти тенденции изменились под влиянием нескольких факторов. Возможность найти работу создала условия для того, что итальянская колония в Одессе расширялась на протяжении всего XIX столетия и ее численность порой достигала 10 тыс. человек. Однако после 1860 г., вследствие кризиса в торговле зерном и перехода монополии к англичанам, экономическая ситуация начала ухудшаться. Это привело к уменьшению числа итальянцев и к обеднению их одесской колонии, где пролетарский элемент стал, в конечном счете, преобладающим. Согласно изученной 8 О Де Виво см.: РГИА. Ф. 733. Оп. 142. Д. 1140; об Обществе Данте Алигьери см.: Оп. 144. Д. 86.

studia culturae. terra italia

нами схеме занятости итальянцев в Одессе, община отчетливо делилась на три группы: коммерсанты, квалифицированные и простые рабочие. Мало было рестораторов — всего трое, и их заведения не считались престижными; немного больше насчитывалось ювелиров (не менее пяти), владельцев гостиниц (шестеро) и мраморщиков (четверо). В Одессе проживали также: один архитектор-итальянец, четверо преподавателей языка, один адвокат, четверо экспедиторов, 60 плотников и 150 рабочих, занятых на строительстве железных дорог. Музыкантов, хористов и дирижеров было 60 человек.9 1 декабря 1892 г. состоялась перепись одесской итальянской колонии, третьей в России: итальянцев насчитывалось 992 человека, из них 591 родился на Украине. Консул А. Де Гойсуэта маркиз Товерена с досадой отмечал, как «неприятно наблюдать, что лишь немногие из них говорят по-итальянски», но далее отмечал высокую способность итальянцев к интеграции.10 Из 401 человека, родившихся в Италии, 55 прожили в Одессе не менее 6 лет и только 38 иммигрировали не больше года назад. 174 итальянца были неграмотны, и лишь немногим более половины общего числа — 578 — умели читать и писать. Коммерсантов было 232, за ними шли рабочие (около ста) и служащие (также примерно сто). Учителей проживало 49, других профессионалов — 15, актеров и художников — 42. Была зарегистрирована одна проститутка и 29 лиц без определенных занятий.11 Что касается Киева, то мы располагаем данными на начало XX в., когда там проживало примерно 250 итальянцев. Лишь немногие принадлежали к зажиточным слоям, тогда как большинство составляли рабочие-мраморщики, трудившиеся в подземельях Коростеня и Житомира, а также бродячие музыканты, приезжавшие из Италии по нескольку раз в году.12 Вообще говоря, рабочий-итальянец зарабатывал достаточно хорошо, чтобы откладывать средства: за скромное жилище он платил 12 рублей в месяц, за килограмм хлеба 10 копеек и не более 11 копеек за фунт баранины. Остаток денег рабочие отправляли в Италию, а представители высших классов инвестировали прибыль в российские облигации или в недвижимость, причем особенную заинтересованность они проявляли 11 12 9

Р. 166.

Bollettino consolare. Firenze, 1871. Vol. 7. P. 212–213. Bollettino consolare. Roma, 1894. Vol. 29. P. 599. Ibid. P. 70–71. Emigrazione e colonie. Rapporti di RR Agenti diplomatici e consolari. Vol. I. Сit.

studia culturae. terra italia

к Украине.13 В начале XX в. консул барон Н. Скуитти в обширном докладе, опубликованном Министерством иностранных дел, сообщает, что в одесском консульском округе насчитывается примерно 2 тыс. итальянцев. Из-за отсутствия в Консульстве отдела по учету иммигрантов эти данные были получены от русской полиции и частных лиц. Несмотря на подчеркнуто оптимистический тон, доклад Скуитти представляет собой одно из немногих полных описаний условий жизни итальянцев на украинской территории. Так, наряду с итальянскими коммерсантами-одесситами, в Екатеринославе (сейчас Днепропетровск), промышленном городе, богатом природными месторождениями, проживало немало рабочих из Италии и один предприниматель. По словам консула, итальянцев в этом регионе предпочитали рабочим других национальностей, прежде всего на особо трудных работах, благодаря их высокому профессионализму и присущей им определенной храбрости.14 Помимо Екатеринослава итальянцы обитали в Таганроге, где действовали две успешные фирмы, выпускавшие продукты питания; преимущественно на угольных шахтах там было занято около 100 временных рабочих. Немало итальянцев-рабочих присутствовало также в Мариуполе, Бердянске и Керчи. В 1905 г. итальянская колония в Бердянске состояла из 70 человек, среди них 43 мужчины, причем 22 — моложе 25 лет. Это были в основном торговцы, моряки, поденщики и один ремесленник. Существовало несколько генуэзских фирм, занимавшихся экспортом. Наконец, два-три десятка итальянцев жили неподалеку от Одессы, в Николаеве, с некоторым успехом занимаясь там торговлей.15 Наряду с квалифицированными временными рабочими, число которых увеличивалось по мере промышленного развития России,16 сюда переселялись лица, принадлежавшие к городскому люмпен-пролетариату, главным образом из южных провинций Италии. Эти люди надеялись найти в России лучшую жизнь; но, продав свое жалкое имущество, чтобы оплатить путевые расходы агентствам, чаще всего не заслуживающим доверия, они сразу после прибытия обнаруживали, что им никто не предоставляет обещанных жилья и занятости. Мужчины брались за самую 13 14

Ibid. P. 214–215. О жизни почти 2000 «украинских» итальянцев см.: Варварцев М. М.

Iталiйци в Украïнi. Киïв, 1994. 15 Emigrazione e colonie. Rapporti di RR Agenti diplomatici e consolari. Vol. I. Сit. P. 171–184. 16 Ibid. Р. 371.

studia culturae. terra italia

грязную работу и часто кончали игрой на шарманке в городских дворах, если только не впадали в полнейшую нищету и не попадали в полицию. Женщины занимались штопкой белья или же торговлей гипсовыми и восковыми статуэтками. Из-за присутствия в России такого рода эмигрантов процветала эксплуатация детей, в частности, их использовали для попрошайничества. Этих несчастных, похищенных на родине из беднейших семей, в России перепродавали шарманщикам и прочим эксплуататорам-итальянцам. Итальянские дипломаты пытались привлечь к подобному положению внимание собственного правительства, но дело оказалось трудным. В документах отмечается возможность существования, наряду с эксплуатацией детей, целой сети проституции малолетних, действовавшей между областью Кампания и Москвой. Итальянское консульство в Петербурге 13 апреля 1901 г. впервые обратилось в Рим с предложением мер, позволяющих запретить отправку несовершеннолетних в Россию без сопровождения взрослых. Хотя итальянское Министерство иностранных дел 28 мая ответило, что префект Неаполя дал четкие указания «предотвратить возможную покупку малолетних детей владельцами развлекательных заведений» в Москве,17 можно предположить, что проблема не была разрешена. Нам известно о 17-летней неаполитанке по имени Мария Витьелло, отправившейся, по словам матери, в Москву в качестве певицы кабаре; в действительности она проводила ночи в притоне. Ее мать, допрошенная в полицейском управлении в Неаполе, утверждалa, что Мария регулярно писала домой, уверяя, что у нее все в порядке и что она получила ангажемент. Однако в Москве ею занялась некая Амалия Маццола с вполне определенной целью.18 Марию возвратили на родину, однако многие ее сверстницы — и девушки младше нее — канули в России навсегда. Итальянская иммиграция обосновалась не только в крупных городах Российской империи, но также и в Сибири. Особенно быстро это происходило в конце XIX в., когда началось сооружение железнодорожной линии вокруг озера Байкал, где было задействовано множество рабочих с Апеннинского полуострова. Итальянским консульствам оказалось трудно установить точное число занятых в Сибири рабочих, поскольку те не имели 17 Исторический архив Министерства иностранных дел (ASMAE), консульство Италии в Москве. Опись 12 (1900–1902). Д. 7, переписка с министерствами (1901). 18 Там же переписка с итальянскими государственными учреждениями (1900).

studia culturae. terra italia

обыкновения регистрироваться.19 При отсутствии официальных данных возможность лучше узнать реальное положение дел дает обширный доклад профессора Сальваторе Минокки, который в начале XX в. отправился в Сибирь и на Кавказ по заданию Комиссариата по эмиграции.20 В док ладе итальянские рабочие оцениваются положительно: их предпочитали другим благодаря надежности и, главное, трезвости, и поэтому им лучше платили и даже назначали их на ответственные должности. В то же время медицинская помощь носила частный характер и предоставлялась только в двух полевых госпиталях. Тяжелые случаи вообще не регистрировались, за исключением свирепой эпидемии оспы, из-за которой в 1902 г. погибли 40 рабочих.21 Снабжение госпиталей координировала графиня Рина ди Браццá Саворньян Сернё, прожившая в Сибири вместе с мужем, инженером Флориани ди Нимис, вплоть до большевистской революции; она занималась также приемом и выпиской больных, обновлением паспортов и другой деятельностью.22 Развивалось железнодорожное строительство, и итальянские рабочие, в большинстве своем из Фриули, отправилась на Кавказ, где трудились на стройках огромных сооружений. Среди них — первый железобетонный мост через Волгу, Сурамский (4 км) и Александропольский (3 км) туннели на линии Тифлис (Тбилиси) — Эривань (Ереван); первый был закончен в 1896 г., второй — в 1898. Согласно итальянским дипломатическим источникам 1880 г., число итальянцев на Кавказе не превышало 200 человек; оно удвоилось после начала строительства Транскавказской железной дороги и через 10 лет достигло 1200. Как свидетельствовал в 1893 г. итальянский вице-консул в Петербурге Томмазо Карлетти, рабочие там неплохо зарабатывали.23 Дневной заработок колебался от 6 до 10 лир (2–3,5 руб.) у мастеров-каменщиков, от 4 до 8 лир у каменщиков, от 3 до 5 у чернорабочих и поденщиков, до 5 — 12 у мраморщиков, от 6 до 9 у кузнецов и, наконец, от 6 до 10 у горнорабочих. Накануне Первой мировой войны условия несколько ухудшились, так как по отношению к 1893 г. реальная стоимость 19 Emigrazione e colonie. Rapporti di RR Agenti diplomatici e consolari. Vol. II. Roma, 1906. P. 141. 20 Этот доклад напечатан в: Bolletino dell’emigrazione. 1905. Vol. I. P. 400–463. 21 Ibid. 22 См.: Di Brazzà Savorgnan Cergneu Rina. Autocrazia, libertà e bolscevismo in Russia. San Daniele, 1920. 23 Emigrazione e colonie. Rapporti di RR Agenti diplomatici e consolari. Vol. I, cit. Р. 417.

studia culturae. terra italia

заработной платы сократилась на четверть, в чем можно убедиться, сопоставляя данные за соответствующие годы.24 В Тифлисе наряду с сезонными рабочими существовала и постоянная итальянская колония. В 1904 г. она насчитывала 190 человек, а всего в шести кавказских губерниях проживало 539 итальянцев.25 В начале ХХ в. среди самых известных итальянских семейств были уроженцы провинции Комо Андреолетти, владельцы крупной фирмы, выполнившей большие градостроительные работы, среди которых новый собор в Тифлисе, и семья консула Галли, занимавшегося нефтедобычей. Основная часть итальянских предпринимателей на Кавказе специализировалась на обработке мрамора (их предприятия размещались в крупных городах региона) и на виноградарстве. В 1897 г. была основана Итальянская сельскохозяйственная колония имени Св. Николая. После начального трудного периода, как и предвидели ее основатели, колония, спустя 10 лет стала ежегодно производить до 2,4 тыс. гектолитров «Рислинга» и «Каберне», неоднократно получая признание на международных выставках. В 1911 г. падуанские графы братья Аттилио и Луиджи Cброявакка (Sbrojavacca) основали лесозаготовительное предприятие по эксплуатации хвойных лесов в горах Сванетии и Рачи. За короткое время оно достигло хороших экономических результатов. Предприятие предоставило работу 1200 местным жителям и 50 служащим из Италии. Там существовала и итальянская школа, получавшая ежегодную субсидию в 1 тыс. лир от правительства Италии, однако точно не известно, когда именно она была открыта. 2. Война и революция Конгломерат итальянских колоний в России — уже достаточно окрепших — пережил кризис во время Первой мировой войной, и был уничтожен большевистской революцией. События октября 1917 г. вызвали поток беженцев, непрерывно продолжавшийся до 1919 г. и выбросивший из бывшей империи на Апеннинский полуостров примерно 3 тыс. итальянцев.26 Многие из них, лелеявшие какое-то время надежду вернуться в Россию, Ibid. Р. 417. Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari pubblicati

24 25

dal R. Ministero degli Affari Esteri, cit. Р. 416. 26 Официальной оценки не существует, и это число (весьма приблизительное) является результатом перекрестных сопоставлений.

studia culturae. terra italia

развязали в последующие годы долгие, но бессмысленные споры о возвращении оставленной или потерянной там собственности. Вместе с колониями исчезли итальянские благотворительные общества, которые, начиная с 1863 г. (Одесса) создавались в крупных городах России (в Петербурге) в 1865, (в Москве) в 1888, (в Тифлисе) в 1894 и (в Кие ве) в 1905 г. с целью оказания помощи нуждающимся соотечественникам. Появление подобных обществ всегда поощрялось итальянскими посольством и консульствами, и в значительной степени их работа основывалась на доброй воле и патернализме членов постоянных итальянских общин. Наиболее активным являлось Итальянское благотворительное общество Петербурга. На протяжении полувека его не раз преобразовывали, и не всегда позитивно: в конце концов, в эпоху империализма оно стало пропагандистским инструментом итальянского правительства. Но после того как разразилась мировая война, общество изменило свою позицию и оказывало помощь итальянским беженцам, по крайней мере, пока большевики его не закрыли. 2.1. Октябрьская революция

Когда в мае 1915 г. Италия вступила в войну, в Петроград были приг лашены итальянская военная миссия27 и несколько других, специальных миссий. Среди них следует вспомнить о поездке Вирджинио Гайды, которому Рим поручил заниматься пленными австро-венгерской армии итальянской национальности. В целом итальянские колонии не распались в годы войны, несмотря на то, что многие молодые итальянцы должны были вернуться на родину, так как были призваны на военную службу. Однако в результате разложения царской армии и угрозы германского вторжения положение общин значительно ухудшилось, а после большевистской революции стало невыносимым — в итоге итальянские колонии практически распались. В первые же дни после 25 октября 1917 г. были арестованы многие иностранные граждане, и итальянский консул в Петрограде Раффаэле Пироне был вынужден неоднократно обращаться в Смольный, добиваясь освобождения своих компатриотов. Начались кражи и грабежи, а в декабре большевики секвестровали все банковские счета, в том числе счета иностранных граждан. 27 См.: Biagini Antonello. In Russia tra Guerra e rivoluzione: la missione militare italiana 1915–1918. Roma, 1983.

studia culturae. terra italia

Итальянцев вынудили к отъезду также события во внешней политике России. В соответствии с мирным договором, подписанным в БрестЛитовске в марте 1918 г., итальянское посольство в Петрограде было закрыто, и его сотрудники выехали на родину. Летом дипломатическое представительство переехало в портовый город Архангельск, который контролировали части «белых» и западные державы: там открылось консульство, работавшее до декабря 1919 г. За это время на родину смогли вернуться — хотя и с большими трудностями — многие итальянцы, вынужденно покинувшие Россию. Вначале большевики удерживали мужчин в возрасте от 18 до 48 лет, разрешая выехать только женщинам, детям и престарелым, и лишь после многочисленных переговоров разрешение было выдано всем. В 1918 г. число вернувшихся из России итальянцев достигло нескольких тысяч. В Петрограде оставался консул Пироне, находившийся под защитой швейцарских дипломатов. Даже после отъезда последних офицеров итальянской военной миссии, а это произошло в августе 1918 г. после разрыва дипломатических отношений между большевистской Россией и странами Антанты, консул продолжал заниматься делами итальянцев: они стекались в бывшую столицу империи, как из Центральной России, так и из отдаленнейших краев.28 В конце концов, Пироне был арестован чекистами, и ему грозила смерть, однако он сумел репатриироваться: в 1920 г. он возвратился в Италию, где затем работал в библиотеке Министерства иностранных дел. 2.2. Беженцы

Судьба многих беженцев была менее драматична, чем у Пироне, но тяжела особенно и после возвращения на родину. Некоторых скитальцев, преодолевших все трудности выезда из России, стали подозревать в увлечении революционными идеями, и прежде чем вернуться к нормальной жизни, они были вынуждены пройти все перипетии мучительных проверок. Другие — и это нужно выделить особо — безуспешно пытались вызвать у римских властей сострадание к своей судьбе — судьбе беглецов, потерявших все. После неудачных попыток вернуть утраченное, вспомнив 28 Raffaele Pirone. Ricordi di Russia. 1902–1920. Roma, 1966. P. 178–179; per la figura di Pirone si veda anche Andrea Massaro, Raffaele Pirone, il Dottor Zivago d’Irpinia, Prata Principato Ultra, Idea Stampa, 2002. От Pirone см. также: Note sulla colonia italiana di San Pietroburgo. San Pietroburgo: Accademia delle Scienze, 1911.

studia culturae. terra italia

об опыте благотворительных обществ, беженцы основали в Италии несколько ассоциаций, самой известной из которых стала Italica Gens. В октябре 1922 г. она организовала первый съезд итальянцев — беженцев из России и обратилась к правительству с просьбой открыть «гарантированный кредит» как реальный кредит, которым они пользовались в России, в дополнение к «достойному труду», соответствующему «их способностям и подготовке».29 По инициативе видных представителей бывших итальянских колоний в Москве и Петрограде сформировалось объединение беженцев из области Трентинo-Альто-Адидже под председательствосм Деметрио и Сильвио Аванцо, Раффаэле Цампьеро, Вирджилио Чеккато и Анджело Фратини. Накануне Генуэзской конференции 1922 г. оно обратилось к итальянскому правительству с просьбой сделать заявление советскому руководству. Незадолго до открытия конференции группа итальянцев, проживавших в Ницце, образовала лигу защиты своих интересов в России, куда вступило 320 человек. Также по соседству с советской Россией, в Хельсинки, был создан фонд «за репатриацию беженцев» для обеспечения деятельности тамошнего итальянского благотворительного общества: его членами стали незадолго до того бежавшие итальянские граждане. В конце 1922 г. возник генуэзский комитет беженцев, куда вошли бывшие консулы в основных городах Причерноморья и Приазовья и представители крупнейших итальянских торговых домов. 28 декабря 1923 г. в аналогичную ассоциацию объединились беженцы, жившие в Риме. Ее назвали «Центральный комитет итальянцев — беженцев из России (поддерживающих Национальную фашистскую партию)». В начале 1924 г. все ассоциации беженцев слились с Italica Gens, и 8 марта того же года в Риме открылся конгресс под председательством национального секретаря Фердинандо Бальделли. В ходе заседаний его участники пришли к согласию в том, что положение безнадежно и нет оснований питать какие-либо иллюзии. Было решено разделить причастных к миграции итальянцев на две категории: лица, проживавшие в России и в результате революции потерявшие всё; предприниматели, остававшиеся в Италии и действовавшие в России через вложенный капитал. Наконец, беженцы выработали постоянную структуру своей организации, которая состояла из представителей областей, объединенных в Национальный ASMAE. Серия Z. Оп. 199. Д. 1906.

studia culturae. terra italia

комитет под руководством президента, вице-президента и трех советников.30 Однако подобная деятельность не дала ощутимых результатов, и Итальянское правительство предпочло возместить убытки только нескольким финансовым консорциумам, образованным во время войны для поддержки военных усилий России. Это касалось также таких крупных банков, как Кредито итальяно, Банка коммерчале, Банка итальяна ди сконто, Банко ди Рома и др., а также ведущих предприятий — Ансальдо, Фиат, Сочьета лигуре пьемонтезе аутомобили, Ланча, Бьянки, Изотта Фраскини, и некоторых более мелких. Наряду с беженцами существовало небольшое число итальянцев, решивших остаться в России и после большевистской революции. Так, в Петрограде около 200 итальянцев (из них 47 несовершеннолетних) по инициативе Фабио Дзанетти организовались в комитет, который возобновил работу по оказанию помощи в духе бывшего благотворительного общества. По имеющимся у нас документам можно проследить его краткую историю вплоть до закрытия в 1923 г. по распоряжению большевиков.31 30 Ibid. Memoria del ragioniere Giuseppe Gandini, profugo dalla Russia, agente consolare di Charkov [Памятная записка бухгалтера Джузеппе Гандини, беженца из России, бывшего консульского агента в Харькове]. Bergamo, 16 gennaio 1924. 31 Об этом и о дальнейшей судьбе итальянцев в России писалось много; см. среди основных публикаций: Dundovich E. Tra esilio e castigo: il Komintern, il PCI e la repressione degli antifascisti italiani in URSS, 1936–1938. Roma, Carocci, 1998; Fiamma Lussana. In Russia prima del Gulag. Emigrati italiani a scuola di comunismo. Roma: Carrocci, 2007.

studia culturae. terra italia

Marco Clementi

L’emigrazione italiana in Russia (XIX secolo — inizio del XX) In Italia l’emigrazione rappresentò nei decenni a cavallo tra la fine del XIX e l’inizio del XX secolo l’unica speranza per decine di migliaia di persone di poter migliorare la propria condizione economica e sociale. Inizialmente le autorità furono colte impreparate e per lunghi anni mancò una politica coraggiosa nei confronti dell’emigrante. Non esistevano istituzioni governative paragonabili alle inglesi The emigrants information office, The central emigration society, alla tedesca Kolonisations–Gesselschaft o all’irlandese Emigrant society, per cui il migrante italiano era abbandonato dal suo governo ancor prima di partire per un paese di cui ignorava praticamente tutto, non esistendo spesso neanche organizzazioni di beneficenza non governative (oggi si direbbe “umanitarie”) in grado di aiutarlo. Tra i circa 70.000 italiani che, secondo la Società Geografica Italiana, intorno al 1890 lasciavano ogni anno la penisola, un certo numero, non troppo consistente, approdava in Russia, in particolare nelle regioni meridionali del paese, sulle rive del Mar Nero.1 I migranti erano lavoratori stagionali che trovavano occupazione nelle preesistenti colonie italiane in Russia, formatesi in epoche diverse. I migranti venivano ufficialmente registrati e la maggior parte di loro si era integrata bene con la società russa. Esistevano due tipi di emigrazione: una stagionale e una stanziale. Queste si trovavano in contatto costante, specialmente da quando l’emigrazione diventò un problema in Italia e nei paesi di destinazione. Prima di analizzare la condizione dei migranti stagionali, possiamo dare uno sguardo alle colonie italiane che si erano formate in Russia nel corso dei decenni, in quanto la loro struttura sociale appare di interesse. Le prime colonie italiane si formarono all’inizio del XVIII secolo, quando al tempo di Pietro I alcune decine di architetti e scultori si erano stabiliti sulle rive della Neva, dove avevano ricevuto onori e denaro in cambio del proprio genio: «la città che non doveva esistere» prese forma e vita sulle paludi finniche.2 Essi furono raggiunti in breve tempo dai musicisti, chiamati a corte da Caterina II, quindi da mercanti e preti, studiosi d’arte e ingegneri navali. Accanto ai noti Memorie della società geografica italiana. Vol. IV. Roma, 1890. P. V, VI. Gasparini E. Nicola Gogol’ alle origini del realismo russo, in Scrittori russi. Pado-

1 2

va, 1966. P. 238.

studia culturae. terra italia

Quarenghi, Rossi, Trezzini, Rusca, Rinaldi, Lampi, De Rotari e Grassi comparvero gli Araja, i Sarti, i Galuppi, Paisiello e Cimarosa, ma anche i meno famosi Daziaro (originari di Trento, città considerata dagli italiani “irredenta” fino alla fine della prima guerra mondiale) e gli anonimi, ma benestanti, Tani e Avanzo. Nel 1710, quando grazie agli architetti italiani fu innalzato nella nuova capitale il primo palazzo in muratura — il Dvorec Menšikova —, vi abitavano circa 50 italiani. Nel 1866 erano divenuti 271, il 2% di tutti gli stranieri con permesso di soggiorno e lo 0,02% dell’intera popolazione cittadina, mentre nel 1869 il loro numero era salito a 424 e dieci anni più tardi (dicembre del 1880) gli italiani pietroburghesi erano diventati 623 (di cui 261 donne).3 Nel 1890 il loro numero scese a 458 per risalire a 695 nel 1900 e assestarsi sulle seicento unità nel 1910 con percentuali, rispetto al totale degli stranieri presenti, rispettivamente del 2.0, 2.9 e 2.7.4 Pur non essendo molto numerosa, la comunità italiana di San Pietroburgo si distingueva dalle altre per il fatto di non rappresentare un corpo separato dalla società russa. Generalmente, infatti, i suoi membri si integravano celermente nel tessuto sociale cittadino e molti passavano addirittura all’ortodossia con un nome slavo. Questo fatto si spiega forse con la particolare situazione della penisola appenninica, a lungo divisa dal punto di vista politico, culturale e sociale, ma anche con l’appartenenza di quegli italiani agli strati più ricchi della società, cosa che in qualche modo ne favoriva e velocizzava l’integrazione. Artisti, commercianti, diplomatici e studiosi proprio a causa della loro attività erano in contatto con i russi, per i quali, o con i quali lavoravano quotidianamente. Da qui la preferenza per un matrimonio misto e per l’educazione della prole in scuole locali, da dove ne sarebbero uscite persone pronte per affiancare (ed eventualmente sostituire) i genitori nell’attività economica, ormai ben avviata e spesso molto redditizia. Tra loro mancava l’elemento operaio, e per questo il semplice artigiano o manovale italiano che giungeva nella capitale con l’intento di lavorarvi qualche anno non sapeva a chi rivolgersi per un aiuto, non trovava la solidarietà del proprio gruppo sociale, non aveva informazioni su come muoversi, dove andare e con chi parlare, e rimanevano ai margini della società. Negli anni Sessanta del XIX secolo agli artisti e ai commercianti si unirono anche gli ex–rivoluzionari, i patrioti, gente che aveva in qualche modo preso 3 RGIA, fondo 1290, inventario 2, fascicolo 140, ff. 1, 12 e 20; a Mosca erano 170 (60 donne). 4 Juchnëva N. V. 1984. P. 27.

studia culturae. terra italia

parte alle guerre d’indipendenza italiane e che poi si era ritirata, o trasferita, sulle rive della Neva. Tra questi ricordiamo i nomi di Michelangelo Pinto, il più noto patriota italiano, che per 30 anni visse in Russia e divenne anche console a San Pietroburgo e Odessa,5 Pietro Montanari, Enrico Gammieri e del giovane Alberto Di Segni, un romano del 1831, che a soli 18 anni aveva combattuto contro i francesi in difesa della Repubblica Romana, e che nel 1869 fu chiamato dall’Opera di Pietroburgo a lavorare come regista. La colonia italiana di Mosca, come quella di San Pietroburgo, non era numerosa, ma non era composta solo da persone appartenenti alle classi più ricche della società. Nel 1869 a Mosca vivevano 170 italiani, di cui 60 donne. Nel 1892 la cifra era scesa a sessanta. La maggior parte di loro, sottolineava il vice console Antonio Tanfani in quello stesso anno, era occupata nel commercio e non «appartiene alla classe agiata» anche se «vive abbastanza bene».6 All’inizio del XX secolo la colonia era aumentata, arrivando a sfiorare le 250 persone e, parallelamente, cresceva il numero di migranti stagionali e di operai.7 Sulla «Večernaja Isvestija» del 7/20 maggio 1914 un anonimo cronista scrisse che «la colonia italiana a Mosca è oltremodo piccola di numero. In tutto a Mosca e nei suoi dintorni non vivono più di 400 italiani. Gli italiani sono per lo più commercianti di pietre preziose e di opere d’arte. Il grande negozio di Lombardo occupa uno dei primi posti a Mosca per commercio di brillanti, mentre Daziaro [la stessa famiglia aveva negozi a Mosca e a San Pietroburgo] e Avanzo sono gli unici commercianti della pittura classica italiana. Gli italiani a Mosca vivono in modo poco amichevole. Benché in così piccolo numero, fra essi non vi è nessuna comunità e solidarietà. Chi arriva in Russia una seconda volta, cerca di intrattenere rapporti con i russi e vive lontano dai propri connazionali. E’ impossibile, dunque, parlare di qualsiasi organizzazione in tali condizioni. La società Dante Alighieri […] esiste solo sulla carta. Fondata sei anni fa, è sopravvissuta tre anni, e poi a cagione delle abituali discordie fra gli italiani, cessò la sua esistenza, 5 Su Michelangelo Pinto si veda Francesco Guida, Michelangelo Pinto. Un letterato e patriota romano tra Italia e Russia, Archivio Izzi, Roma, 1998 [trad. russa Франческо Гуида Микеланджело Пинто — литератор при дворе царя, Санкт Петербург 2011] e Марко Клементи, Микеланджело Пинто в России, Санкт Петербург, Санкт Петербургский Университет, 1998. 6 Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari pubblicati dal R. Ministero degli Affari Esteri, cit. Р. 418. 7 Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari. Vol. I, cit. Р. 165.

studia culturae. terra italia

benché nei primi anni ai corsi di lingue vi fossero dai 100 ai 150 russi. (…) Delle organizzazioni della colonia esiste solo una società di assistenza. L’azione di questa si manifesta nel dare soccorso agli italiani-artisti che vengono in Russia nel caso cui occorrano loro i mezzi per proseguire il viaggio di ritorno in patria». Come si può osservare, nell’articolo si parla di una società di beneficienza, fondata per iniziativa della colonia italiana di Mosca allo scopo di aiutare i connazionali in difficoltà. L’organizzazione fu registrata nel 1888 e si affiancò a quelle esistenti a San Pietroburgo e Odessa. Spostandoci dal Nord–Ovest al Sud–Est del paese, ci accorgiamo che la condizione e la struttura delle comunità italiane cambia sensibilmente. In Ucraina e nelle regioni del Mar Nero, nel XIX secolo, la cultura italiana era molto diffusa. L’Opera italiana di Odessa, finché non bruciò nel 1873, raggiunse popolarità mondiale, mentre il teatro dell’Opera era essenzialmente italiano: artisti importanti o di secondo piano, coristi, corpo di ballo, ma anche scenografi e decoratori venivano principalmente dall’Italia. La lingua italiana si insegnava nelle città ucraine e il lettore dell’Università «Novorossijskaja» di Kiev, Domenico De Vivo, pubblicò negli anni Novanta del XIX secolo uno dei primi dizionari italiano–russo, mentre la letteratura italiana era amata e letta da tanta parte della società al punto che la «Dante Alighieri» aprì nel 1905 ad Odessa una sua filiale per favorire lo sviluppo della conoscenza di lingua e cultura italiane attraverso l’organizzazione di corsi, letture pubbliche e serate letterarie.8 Anche l’interesse italiano per la cultura russa, del resto, era molto alto, basti pensare che già nel 1837 fu pubblicata ad Odessa la prima traduzione italiana de Il prigioniero del Caucaso di Aleksandr Puškin. Nella composizione sociale delle comunità italiane di Odessa e Kiev non riscontriamo differenze di rilievo. Entrambe erano formate da artisti — musicisti, scultori e cantanti — e semplici manovali. Il fatto, poi, che il porto fosse meta di numerose navi italiane nel corso dell’anno, favorì in un primo momento lo sviluppo di una certa imprenditoria mercantile che, facendo base nella città, coltivava interessi a Kiev e nelle province limitrofe. La presenza delle navi a vela italiane nel porto era costante e non conosceva flessioni nel corso dell’anno, con conseguente sviluppo dell’indotto portuale e mercantile, anche questo, in parte, in mano italiana, tanto che l’italiano divenne la lingua commerciale di Odessa. 8 Per quanto riguarda De Vivo si veda Rossijskij Gosudarstvennij Istoričeskij Archiv (RGIA), fondo 733, inventario 142, fascicolo 1140, mentre per la Dante Alighieri si veda nel medesimo fondo il fascicolo 86 dell’inventario 144.

studia culturae. terra italia

In seguito, diversi fattori modificarono questa tendenza. La possibilità d’impiego favorì la crescita della colonia italiana di Odessa nel corso del XIX secolo, quando raggiunse le 10.000 unità. Dopo il 1860, però, il trasporto del grano entrò in crisi in quanto, svolto prima dai velieri italiani, era passato in mano alle più veloci navi a vapore inglesi, le quali in poco tempo erano riuscite a monopolizzarne il commercio. La crisi portò a una riduzione della presenza italiana nel porto e a un generale impoverimento della colonia. Secondo quanto osservato sulle fonti riguardanti le occupazioni degli italiani, la colonia si divideva in tre gruppi: commercianti, lavoratori qualificati e semplici operai. Pochissimi i ristoratori, tre in tutti, e i loro locali non erano considerati di prestigio. Un po’ di più erano i commercianti d’oro e pietre preziose (cinque), i proprietari di alberghi (sei) e i marmisti (quattro). A Odessa vivevano anche un architetto, quattro insegnanti di lingua, un avvocato, 4 spedizionieri, 80 barcaioli, 60 operai carpentieri e 150 operai impegnati nella costruzione delle ferrovie. Musicisti, coristi e professori d’orchestra costituivano un totale di 60 unità.9 Il 1° dicembre 1892 fu operato un censimento della colonia italiana, il terzo in ordine di tempo, per il quale gli italiani presenti erano 992, di cui 591 nati a Odessa. Tra essi, notava con disappunto il console A. De Goyzueta marchese di Toverena «è dispiacevole l’osservare che pochi parlano la lingua italiana», a ulteriore conferma dell’estrema capacità di integrazione degli italiani.10 Dei nati in Italia, 55 erano presenti ad Odessa da almeno 6 anni e solo 38 erano giunti da meno di un anno. 174 del totale erano analfabeti e poco più della metà, 578 persone, sapeva leggere e scrivere. I commercianti erano la maggioranza con 232 lavoratori del settore, seguiti dagli operai, circa un centinaio, e dagli impiegati, anch’essi un centinaio. Gli insegnanti erano 49, i professionisti 15 e gli artisti 42. Erano registrati anche una prostituta e 29 soggetti che non vollero indicare la propria occupazione.11 Agli inizi del XX secolo risiedevano a Kiev circa 250 italiani e pochi di loro appartenevano ad una classe sociale alta, essendo la maggior parte composta da marmisti che lavoravano nelle cave di Korestičev e Žitomir e suonatori ambulanti che si spostavano nel corso dell’anno.12 Bollettino consolare. Vol. 7, Firenze 1871. P. 212–213. Bollettino consolare. Vol. 29, Roma 1894. P. 599. Ibid. P. 70–71. Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari. Vol. I, cit. Р. 166. 11 12 9

studia culturae. terra italia

L’operaio italiano, peraltro, guadagnava abbastanza: pagava il suo modesto alloggio circa 12 rubli al mese, spendeva 10 copeche al kg. per il pane e per la carne di montone fino alle 11 copeche la libbra. A differenza della provincia, dove gli italiani erano soliti mandare i soldi a casa, nelle città come Odessa si usava acquistare titoli di rendita e prestiti russi o, addirittura, beni immobili.13 All’inizio del secolo il console generale, barone N. Squitti, ci riferisce in una lunga nota pubblicata dal ministero degli Esteri che gli italiani presenti nel distretto consolare di Odessa erano circa 2000, dati raccolti, in mancanza di un ufficio anagrafico consolare, presso le direzioni di polizia russe e privati cittadini. Odessa ospitava circa 800 connazionali, la maggioranza dei quali era dedita a lavori manuali nel campo industriale. Gli italiani, comunque, erano «ricercati per le loro attitudini» e non avevano «da temere mancanza di occupazione». In più erano persone miti e secondo dati in possesso del console nessuno di loro si era reso responsabile di gravi reati nel corso degli ultimi dieci anni. La grande capacità di fusione con l’elemento autoctono, unita alle altre qualità descritte, faceva sì che l’italiano in Russia fosse «stimato, in generale e merita di essere considerato, in mezzo a queste popolazioni, come elemento di civiltà, di ordine e di progresso». Al di là del tono celebrativo, la relazione di Squitti rappresenta una delle poche descrizioni complessive della condizione degli italiani in territorio ucraino. Così, accanto ai ricchi commercianti di Odessa troviamo ad Ekaterinoslav, città industriale ricca di giacimenti minerari, molti operai, ma anche qualche imprenditore italiano, «ammogliati con donne russe» che non «pensano a tornare in patria». In questo distretto gli italiani, stando alle parole del console, erano preferiti agli operai di altre nazionalità soprattutto quando si trattata di lavori particolarmente difficili, per la loro alta professionalità e una certa dose di coraggio.14 Accanto a Ekaterinoslav c’erano lavoratori italiani a Taganrog, dove esistevano anche due ditte ben avviate, che fabbricavano prodotti alimentari. Intorno al 1890 circa cento lavoratori italiani stagionali erano occupati prevalentemente nelle miniere di carbone. Gli alti salari e il basso costo della vita permettevano all’emigrante di fare ottime economie e questi solitamente faceva ritorno in patria dopo qualche anno. Anche città industriali come Marjupol, Berdjansk e Kerč impiegarono in quegli anni manodopera italiana. Nel 1905 la colonia italiana di 13 14

Ibid. P. 214–215. Sulla vita di circa 2000 italiani “ucraini” si veda M.M. Varvarcev, Italijci v Ukraini.

Kiev, 1994.

studia culturae. terra italia

Berdjansk si componeva di 70 individui, di cui 43 maschi e 22 di età inferiore ai 25 anni. Esistevano anche alcune ditte, genovesi, impegnate nell’export. A Nikolaev, infine, città sorta non lontano da Odessa, gli italiani erano poche decine ed erano impegnati con discreto successo nel commercio.15 Accanto ai lavoratori qualificati, la cui cifra andava aumentando con lo sviluppo capitalistico,16 giunsero elementi appartenti al lumpen-proletariato, in particolare dalle province meridionali italiane. Speravano di trovare una vita migliore in russia, ma dopo aver venduto le poche cose possedute per pagare il viaggio a speculatori, subito dopo il loro arrivo scoprivano che non esisteva alcun lavoro o casa ad attenderli. Gli uomini allora svolgevano i lavoro più umili, e spesso giravano le strade suonando l’organetto, se prima non erano del tutto caduti nella più totale indigenza o fermati dalla polizia. Le donne si occupavano di cucito o commerciavano statuette di cera o di gesso. Legato alla presenza di un certo tipo di emigrazione dovette esserci lo sfruttamento dei minori, e in particolare il loro uso per la raccolta di elemosina. Prelevati in patria da famiglie poverissime, erano rivenduti in Russia ad organettari o sfruttatori. La diplomazia italiana cercò di sensibilizzare Roma del problema, ma le difficoltà erano molte. Dai documenti in nostro possesso, inoltre, traspare anche la possibilità dell’esistenza, oltre che dello sfruttamento del lavoro minorile, cosa certa, di una rete di prostituzione, sempre minorile, che operava tra la Campania e Mosca. Il consolato italiano, infatti, si rivolse a Roma una prima volta il 13 aprile 1901 chiedendo disposizioni che impedissero la partenza di minori non accompagnati per la Russia. Sebbene il ministro degli Esteri avesse risposto il 28 maggio che il prefetto di Napoli aveva dato ordini precisi «per impedire l’eventuale incetta di minorenni per conto di impresari di stabilimenti pubblici di divertimento» della città di Mosca,17 si può ipotizzare che la piaga non fu sconfitta. Sappiamo di una diciassettenne di nome Maria Vitiello, napoletana, che era giunta a Mosca, a parere della madre, per esercitare il mestiere di canzonettista e che, invece, passava le notti in un locale. La madre, interrogata a Napoli in questura, disse che Maria scriveva a casa regolarmente, assicurando di stare bene e di essere scritturata. A Mosca, però, si occupava di lei una certa Amalia Mazzola 15 Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari. Vol. I, cit. P. 171–184. 16 Ibid. P. 371. 17 ASMAE, Legazione d’Italia a Pietroburgo e consolato d’Italia a Mosca, cit., busta 12 (1900–02) fascicolo 7, corrispondenza con ministeri (1901).

studia culturae. terra italia

con finalità precise.18 La ragazza fu trovata e rimandata in patria, ma molte sue coetanee o di età inferiore scomparvero in Russia per sempre. Una certa immigrazione italiana si registrò anche in Siberia, soprattutto a partire dagli ultimi decenni del XIX secolo, quando cominciarono i lavori per la costruzione della linea ferroviaria intorno al lago Bajkal che videro impiegata molta mano d’opera proveniente dalla penisola. Per le autorità consolari italiane era difficile fornire il numero esatto degli operai impegnati in Siberia in quanto non venivano regolarmente registrati.19 In mancanza di dati ufficiali consolari, un lungo rapporto del professore Salvatore Minocchi, che per incarico del Commissariato dell’Emigrazione si recò nei primi anni del XX secolo in Siberia e nel Caucaso, ci offre la possibilità di conoscere meglio quella realtà.20 Se ne trae un giudizio positivo sugli operai italiani, preferiti dal governo russo ai propri in quanto fidati e, soprattutto, sobri lavoratori, per questo ben pagati e chiamati anche a situazioni di responsabilità. L’assistenza era privata, organizzata in due ospedali da campo e in generale non furono registrati incidenti gravi, a parte una drammatica epidemia di vaiolo che nel 1902 uccise quaranta operai.21 La contessa Rina di Brazzà Savorgnan Cergneu, che visse in Siberia fino alla rivoluzione bolscevica assieme al marito, l’ingegnere Floriani di Nimis, coordinava la logistica dei campi, occupandosi della prima accoglienza e delle partenze, del rinnovo dei passaporti e di altro ancora.22 Con lo sviluppo delle ferrovie la manodopera italiana, in maggioranza proveniente dal Friuli, giunse fino al Caucaso, dove fu impiegata per la costruzione di grandi infrastrutture tra cui il primo ponte in cemento armato sulla Volga e le gallerie di Suram (quattro chilometri) e di Aleksandropol (tre chilometri), portate a termine tra il 1896 e il 1898 sulla linea Tiflis–Erevan. Secondo dati di fonte diplomatica italiana, nel 1880 gli italiani presenti nel Caucaso non superavano le 200 unità, che raddoppiarono con l’inizio della costruzione della ferrovia transcaucasica e raggiunsero le 1200 in dieci anni. Gli operai guadagnavano bene, come mise in evidenza nel 1893 il vice console italiano a Pietroburgo Tommaso Carletti23. Ibid. fascicolo 4, corrispondenza con enti pubblici italiani (1900). Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari. Vol. II.

18 19

Roma 1906. P. 141. 20 Bollettino dell’emigrazione, 1 (1905). P. 400–463. 21 Ibid. 22 Si veda Brazzà Savorgnan Cergneu (1920). 23 Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari pubblicati dal R. Ministero degli Affari Esteri, cit. Р. 417.

studia culturae. terra italia

In generale i salari oscillavano dalle 6 alle 10 lire (2–3,5 rubli) per i maestri muratori, da 4 a 8 lire per i muratori, da 3 a 5 per i manovali e i bracciant, da 5 a 12 per i marmisti, da 6 a 9 per i fabbri e, infine, da 6 a 10 per i minatori. Alla vigilia della Prima guerra mondiale, però, le condizioni erano leggermente peggiorate tanto che rispetto al 1893 il valore reale del salario giornaliero era diminuito di un quarto, come si apprende confrontando i dati di quell’anno.24 Accanto agli operai stagionali, a Tiflis esisteva una colonia permanente. Nel 1904 era composta da 190 persone, e in tutti i sei governatorati del Caucaso vivevano 539 italiani25. All’inizio del XX secolo tra le famiglie italiane più conosciute troviamo quella originaria della provincia di Como degli Andreoletti, proprietari di un’impresa di grandi costruzioni cittadine, tra cui la nuova Cattedrale di Tiflis. Accanto a questa, la famiglia del console Galli, che aveva un’impresa petrolifera. La maggior parte degli imprenditori italiani nel Caucaso si specializzò nella lavorazione del marmo (esistevano stabilimenti nelle maggiori città della regione) e nella viticoltura. Nel 1897 fu fondata la Colonia agricola italiana di San Nicola che dopo il prevedibile difficile periodo iniziale arrivò in un decennio a produrre fino a 2400 ettolitri di Riesling e Caberné, ottenendo anche vari riconoscimenti in esposizioni internazionali. Nel 1911 fu fondata l’impresa forestale dei fratelli Attilio e Luigi Sbrojavacca, conti padovani, per lo sfruttamento dei boschi di abete sui monti di Svaneti e Ratče che ottenne in breve tempo buoni risultati economici. L’impresa dava lavoro a 1200 operai locali e 50 impiegati provenienti dall’Italia. Esisteva una scuola italiana che riceveva un finanziamento di 1000 lire all’anno dal governo italiano, ma non è noto l’anno della sua apertura. 2. Guerra e Rivoluzione L’insieme delle colonie italiane in Russia — già ben consolidato — venne messo in crisi dalla prima guerra mondiale, e distrutto dalla rivoluzione bolscevica. Gli eventi dell’ottobre 1917 produssero tra gli italiani un alto numero di profughi, circa tremila, che continuò senza sosta fino al 1919 dall’ex impero alla penisola26. Molti di loro, per qualche tempo accarezzarono la speranza di ritornare in Russia, e negli anni seguenti cominciarono una lunga disputa per rientrare in possesso delle proprietà abbandonate o perse in Russia. 24 25

Ibid. P. 416. Emigrazione e colonie. Rapporti di RR. Agenti diplomatici e consolari pubblicati

dal R. Ministero degli Affari Esteri, cit. Р. 416. 26 Non esistono dati ufficiali e il numero si ricava da una serie di riscontri incrociati fatti dall’autore.

studia culturae. terra italia

Insieme con le colonie, scomparvero le società italiane di beneficenza che, dal 1863 (Odessa), erano state fondate nelle principali città russe (a San Pietroburgo nel 1865, a Mosca nel 1888, a Tiflis nel 1894 e a Kiev nel 1905) allo scopo di assistere i connazionali bisognosi. La loro comparsa era stata sempre incoraggiata dall’ambasciata italiana e dai vari consolati, e il loro lavoro si era basato soprattutto sul volontariato e il paternalismo dei membri permanenti delle comunità italiane. La più attiva fu quella di San Pietroburgo. Nel corso di quasi mezzo secolo fu trasformata più volte, non sempre in modo positivo, e durante il periodo dell’imperialismo divenne uno strumento di propaganda del governo italiano. Dopo lo scoppio della guerra mondiale, la società mutò attitudine e si dedicò all’assistenza dei profughi italiani, fino a quando i bolscevichi non la chiusero. Quando nel maggio 1915 l’Italia entrò in guerra, a Pietrogrado fu inviata una missione militare italiana, e con essa giunsero anche alcuni personaggi che svolsero incarichi particolari.27 Tra loro va ricordato il Virginio Gayda, incaricato di occuparsi dei prigionieri russi dell’Impero austro-ungarico, ma di nazionalità italiana. In generale, le colonie italiane non si dissolsero con la guerra, nonostante molti giovani fossero stati costretti a rientrare in Italia per il servizio militare. Tuttavia, la sconfitta dell’esercito zarista e la minaccia d’invasione tedesca deteriorarono in modo significativo la condizione delle colonie, che dopo la Rivoluzione bolscevica divenne intollerabile. Nei primi giorni dopo il 25 Ottobre 1917 furono arrestati molti stranieri, e il console italiano a Pietrogrado, Raffaele Pirone, fu più volte costretto ad andare allo Smolnij per cercare di far liberare i propri connazionali. Cominciarono le rapine e i furti, e nel dicembre i bolscevichi sequestrarono tutti i conti bancari, compresi quelli dei cittadini stranieri. Gli italiani furono costretti a lasciare la Russia anche a causa della politica estera bolscevica. In conformità con il trattato di pace firmato a Brest-Litovsk nel marzo 1918, l’ambasciata italiana a Pietrogrado venne chiusa e tutti gli impegati rientrarono a Roma. In estate, una missione diplomatica italiana si trasferì nella città portuale di Arcangelo (Archangel’sk), controllata dai “bianchi” e dalle potenze occidentali: venne aperto un consolato, che lavorò fino al dicembre 1919 occupandosi soprattutto dei profughi italiani. Inizialmente, i bolscevichi trattennero gli uomini in età compresa tra i 18 e i 48 anni, dando il permesso di lasciare il paese solo alle donne, ai bambini e agli 27 Antonello Biagini. In Russia tra Guerra e rivoluzione: la missione militare italiana 1915–1918. Roma, 1983.

studia culturae. terra italia

anziani. Nel 1918 il numero degli italiani rientrati dal paese raggiunse le diverse migliaia. A Pietrogrado rimase il console Raffaele Pirone, protetto dai diplomatici svizzeri. Anche dopo la partenza degli ultimi ufficiali della missione militare italiana — avvenuta nel mese di agosto 1918, dopo la rottura delle relazioni diplomatiche tra la Russia bolscevica e di paesi dell’Intesa — il console continuò a prodigarsi per risolvere gli affari riguardanti gli italiani, che si dirigevano nell’antica capitale imperiale dalla Russia centrale e dai più lontani angoli del paese.28 Alla fine, Pirone venne arrestato dagli agenti della polizia segreta e minacciato di morte, ma riuscì a tornare in libertà. Rientrò in Italia nel 1920 e in seguito si occupò della biblioteca del Ministero degli Affari Esteri. 3. Rifugiati Il destino di molti rifugiati è stato meno drammatico di quello di Pirone, ma non meno difficile, soprattutto dopo il ritorno a casa. Alcuni, superate tutte le difficoltà per partire dalla Russia, in Italia erano sospettati di idee rivoluzionarie, e prima di tornare alla vita normale venivano sottoposti a ripetuti controlli. Altri, cercarono invano di suscitare solidarietà presso le autorità itaiane per il loro destino di profughi. Dopo infruttuosi tentativi di rientrare in possesso dei propri beni, ricordando l’esperienza delle società di beneficienza, i rifugiati fondarono alcune associazioni, la più famosa delle quali fu l’Italica Gens. Nell’ottobre del 1922 organizzarono il primo congresso dei profughi dalla Russia ed esortarono il governo italiano ad aprire un “prestito garantito”, da equiparare a quanto essi avevano lasciato in Russia, oltre a un “lavoro dignitoso” adeguato “alle loro capacità e formazione”.29 Su iniziativa di esponenti di spicco delle ex colonie di Mosca e Pietrogrado, venne creata un’unione di rifugiati dalla regione del Trentino-Alto Adige, rappresentata da Demetrio e Silvio Avanzo, Raffaele Zampero, Virgilio Ceccato e Angelo Frattini. Alla vigilia della Conferenza di Genova del 1922, chiesero al governo italiano di fare una dichiarazione alla delegazione sovietica. Poco prima dell’apertura della conferenza, un gruppo di italiani di Nizza organizzò una lega per proteggere i propri interessi in Russia, nella quale confluirono 320 persone. 28 Raffaele Pirone. Ricordi di Russia. 1902–1920, Roma, 1966. P. 178–179; per la figura di Pirone si veda anche Andrea Massaro, Raffaele Pirone, il Dottor Zivago d’Irpinia, Prata Principato Ultra, Idea Stampa, 2002. Di Pirone, si veda anche Note sulla colonia italiana di San Pietroburgo, San Pietroburgo, Accademia delle Scienze, 1911. 29 ASMAE, serie Z, busta 199, fascicolo 1906.

studia culturae. terra italia

Inoltre, a Helsinki fu istituito un fondo per il rimpatrio dei profughi dalla Russia grazie alla locale società italiana di beneficenza, i cui soci erano per lo più italiani vissuti lungamente in Russia. Verso la fine del 1922 nacque anche un comitato genovese di profughi, che comprendeva gli ex consoli delle principali città del Mar Nero e del Mare d’Azov e i rappresentanti di importanti case commerciali italiane, mentre gli italiani reduci dalla Russia residenti a Roma il 28 dicembre 1923 si riunirono in un’analoga associazione denominata Comitato centrale dei profughi italiani dalla Russia (aderenti al partito nazionale fascista). Nei primi mesi del 1924, tutte le Associazione dei rifugiati convogliarono in un unico sodalizio, l’Italica Gens, sotto la presidenza di un segretario nazionale, Ferdinando Baldelli. Durante gli incontri della società si convenne che la situazione era disperata e non c’erano motivi per nutrire illusioni. Si decise di dividere gli italiani in due categorie: quelli che erano vissuti in Russia e avevano perduto tutto a causa della rivoluzione, e gli imprenditori che vivevano in Italia e avevano interessi in Russia attraverso investimenti finanziari. I profughi crearono una struttura permanente dell’organizzazione, che consisteva di rappresentanti provenienti da varie zone d’Italia uniti in un Comitato Nazionale sotto la guida di un presidente, un vice-presidente e tre consiglieri.30 Tuttavia, tali attività non produssero risultati tangibili, e il governo italiano scelse di pagare i danni solo a pochi consorzi finanziari, formatisi durante la guerra per sostenere lo sforzo bellico russo. Ricevettero così notevoli sussidi banche come il Credito Italiano, la Banca Commerciale, la Banca Italiana di Sconto, il Banco di Roma, e aziende leader quali l’Ansaldo, la Fiat, la Società Ligure Piemontese Automobili, la Lancia, la Bianchi, l’Isotta Fraschini e altre più piccole. Dopo la rivoluzione bolscevica, un numero non alto di italiani decise di rimanere in Russia. Così, a Pietrogrado, circa 200 di loro (47 dei quali minorenni) organizzarono un comitato per iniziativa di Fabio Zanetti, che riprese il lavoro di assistenza nello spirito della precedente società di beneficenza. I documenti riguardanti la sua attività fino alla chiusura, avvenuta nel 1923 per ordine dei bolscevichi, sono conservati presso l’Archivio del ministero degli Esteri a Roma.31 30 Ibid. Memoria del ragioniere Giuseppe Gandini, profugo dalla Russia, agente consolare di Charkov, Bergamo, 16 gennaio 1924. 31 Del destino degli italiani in Russia dopo la rivoluzione è stato scritto molto: si veda per esempio Elena Dundovich, Tra esilio e castigo: il Komintern, il PCI e la repressione degli antifascisti italiani in URSS, 1936–1938. Roma: Carocci, 1998; Fiamma Lussana. In Russia prima del Gulag. Emigrati italiani a scuola di comunismo. Roma: Carrocci, 2007.

С. И. Бугашев

Идеология итальянского карбонаризма первой четверти XIX века Изучение глубоких и сложных процессов итальянского Рисорджименто имеет большое научное и политическое значение. Для понимания особенностей как самого процесса воссоединения, так и сложившегося в результате этого процесса единого государства важно изучение не только его кульминационных моментов (революции 1848–1849 гг. и присоединения Южной Италии в 1859–1860 гг.), но и его первого этапа (с конца XVIII в. до 1847 г.). Ведь именно тогда создаются предпосылки и накапливаются силы для осуществления национального объединения, зарождаются основные течения национально-освободительного движения, вырабатываются идеологические основы этих течений. Одной из важнейших фаз освободительного движения этого периода является движение карбонариев. Много легенд сложено об истоках итальянского карбонаризма. По одной из них, родоначальником карбонариев был отец Александра Македонского — Филипп, по другим — первых карбонариев надо искать либо в средневековой Шотландии, где участники беспорядков скрывались в лесах и занимались обжиганием угля; отсюда и название — карбонарии, т. е. угольщики, либо во Франции, где карбонаризм был основан королем Франциском I. Наиболее распространенная традиция связывает начало карбонаризма с именем отшельника Теобальда, создавшего карбонарскую секту в Швейцарии в XI в. Карбонарское движение, зародившееся в эпоху наполеоновского господства в Южной Италии, распространилось затем по всему Апеннинскому полуострову. Точную дату и место возникновения первой карбонарской венты установить трудно.1 На этот счет существует несколько различных версий. Большинство исследователей принимают за исходный момент рождения карбонаризма 1807–1808 гг. Государственная раздробленность Италии порождала в то время разобщенность освободительного движения: в различных итальянских государствах карбонарское движение имело специфические особенности. Вместе с тем близость 1 Ковальская М. И. Движение карбонариев в Италии. 1808–1821 гг. М.: Наука, 1971. C. 23.

studia culturae. terra italia

социально-экономических условий и политического уклада итальянских государств порождала сходство важнейших целей и организационных форм этого движения по всей Италии. К 1820–1821 гг. — времени наивысшего подъема карбонаризма — организационные и идеологические основы этого движения получают окончательное оформление. Как и другие тайные общества, возникшие в конце XVIII — начале XIX в., карбонарии широко использовали масонскую технику создания тайной организации, хотя по своим задачам карбонаризм коренным образом отличался от масонства. Важнейшими чертами масонов тогда были аполитичность и аристократический состав организации в отличие от демократического состава и политического характера карбонарского общества.2 Как и у масонов, у карбонариев была иерархическая структура организации. На первых порах существовало две степени посвящения: степень ученика и степень мастера.3 Позднее появилась третья степень — великого мастера. Сохранение тайны было первым и главным условием вступления в карбонарское общество. Первичной ячейкой карбонариев была вента (дословно «лавка» — так называли средневековые лавочки, где торговали углем). Несколько соседних вент подчинялись одной материнской венте, расположенной обычно в более крупном населенном пункте. Материнские венты подчинялись высоким вентам. Высокие венты существовали в Неаполе, Салерно, Анконе, Алессандрии и других городах.4 Контакты между высокой, материнской и дочерними вентами осуществлялись с помощью детально разработанных тайных средств связи, к которым относились условные знаки, пароли, шифры. Для связи между вентами использовались кольца, в которых были выгравированы названия и эмблемы различных провинций. Все должностные лица внутри венты избирались членами венты — «добрыми кузенами» — большинством голосов. При вступлении в карбонарскую организацию каждому карбонарию выдавался диплом — членский билет, написанный от руки, подписанный всеми должностными лицами и скрепленный печатью венты. Изображения на дипломе имеют аллегорический смысл. Как правило, изображался отшельник святой 2 Сидоренко Е. Итальянские угольщики начала XIX века (Опыт исторического исследования). СПб., 1913. C. 30, 184–187. 3 Канделоро Дж. История современной Италии. М., 1958–1961. Т. 1. C. 440. 4 Lazio A. Il processo Pellico-Maroncelli. Milano, 1903. C. 293.

studia culturae. terra italia

Теобальд, сидящий близ ствола дерева с одной ветвью, рядом с ним — его хижина, лес, горящий очаг, чаша, корзина с углем, листья, вода.5 Три цвета карбонарской ленты — голубой, красный и черный, связанные с важнейшим ритуалом (сжиганием угля в очаге) и означавшие дым, пламя и уголь, символизировали надежду (голубой), добродетель (красный) и веру (черный). Средства венты складывались из вступительных и регулярных ежемесячных взносов, которые устанавливались в зависимости от материального положения каждого «доброго кузена». Дополнительным источником средств венты, идущих в пользу бедных, были штрафы, взимаемые за различные нарушения дисциплины — за неявку на собрание венты, опоздание, нарушение тишины (для того чтобы получить слово, карбонарий должен был поднять руку и дождаться разрешения) и т. п.6 Если организационные основы и внешний ритуал были восприняты карбонариями у масонов, то идеологические истоки карбонаризма следует искать у общества иллюминатов. Орден баварских иллюминатов был основан Адамом Вейсгауптом в 1776 г. С помощью морального усовершенствования членов общества, которых следовало привлекать из всех слоев населения, Вейсгаупт мечтал создать идеальное общественное устройство в соответствии с идеями естественной свободы и равенства. Разумеется, эта просветительская утопия не могла быть претворена в жизнь. Орден иллюминатов был разгромлен в 1785–1787 гг. Идеи иллюминатов оказали большое влияние на европейское революционное движение. В Неаполитанское королевство учение Вейсгаупта было занесено, по-видимому, ближайшим его сподвижником неаполитанцем маркизом ди Костанцо.7 Как и у иллюминатов, в обществе карбонариев все отношения строились на началах строжайшей дисциплины, беспрекословного подчинения рядовых членов общества воле руководителей. Слепое послушание было необходимо, по мысли Вейсгаупта, для того чтобы с его помощью успешнее осуществлять перевоспитание членов организации — разрушение «грубой коры» предрассудков и пороков, которые покрывают «чистую часть человеческого существа». С помощью дисциплины, детальной регламентации норм поведения, осуществляемых Сидоренко Е. Указ. соч. C. 31–35. Lazio A. Op. cit. P. 293. 7 См.: Eisenstein E. The first professional revolutionist: Filippo Michele Buonarroti 5 6

(1761–1838). Cambridge. 1959.

studia culturae. terra italia

посредством катехизисов, члену общества должны были внушаться истинные представления о добродетели. Именно таким путем, полагал Вейсгаупт, человек должен прийти к состоянию совершенной свободы, причем сам он это сделать не может и его следует вести по этому пути. Для этой цели широко использовались масонский ритуал и символика. Одним из главных испытаний для вступающих было символическое путешествие через огонь, олицетворяющий огонь доброты, который должен всегда гореть в человеческом сердце. Необходимость постепенного «морального очищения» представителей низшей степени карбонариев, воспитание у них слепого повиновения — все это предопределяло пассивную роль рядовых карбонариев. Им не раскрывались цели движения.8 Поэтому ученикам-карбонариям не разрешалось обсуждать политические вопросы. Лишь для карбонариев более высоких степеней раскрывались задачи политического, а подчас и социального преобразования общества. Существенное различие между масонством и карбонаризмом было в подходе к религии. Обращение к Христу как к основателю естественной религии и христианскому учению в его первоначальной чистоте привлекало в карбонарские ряды широкие массы религиозного крестьянства и низшего духовенства. Карбонариям внушалась мысль, что Иисус Христос, великий мастер Вселенной, был первым карбонарием. О первостепенном значении религиозной окраски в деятельности карбонариев говорят и наз вания некоторых вент: «Крест», «Святой дух», «Спаситель». Основная масса карбонариев, особенно представители низших степеней, была глубоко религиозной. В то же время деятельность папы и его приспешников подвергалась самой острой критике со стороны карбонариев, причем иногда эта критика доходила до протеста не только против политического, но и против духовного гнета священников. Стремление карбонариев превратить христианское учение в орудие борьбы против тирании нашло яркое отражение в подпольной карбонарской печати Папского государства. Понятно, что такое толкование христианства могло вызвать лишь ярость и ненависть столпов католической Церкви. Идея природного равенства людей занимает в идеологии карбонариев чрезвычайно важное место. Во многих карбонарских документах эгалитаризм выводился из основ естественной религии. Идея равенства, СидоренкоЕ. Указ. соч. C. 151–152.

studia culturae. terra italia

занимавшая центральное место в учении Вейсгаупта, была воспринята затем всеми итальянскими тайными обществами. Любопытно, что тексты некоторых катехизисов, принадлежавших вентам различных районов Италии, оказались почти идентичными, что может быть связано с общим происхождением от иллюминатов. Разумеется, в понятие «равенства» различные карбонарские организации вкладывали разный смысл. Однако обращение к социальной проблематике в карбонарских документах крайне редко. Немногочисленные упоминания аграрного закона не дают возможности судить о степени осознания итальянскими карбонариями стихийных потребностей крестьянских масс. Очевидно лишь, что основная масса карбонариев, отражавшая интересы земельной буржуазии, не могла принять и отстаивать идею аграрного закона. Специфически итальянской была идея национального единства, порожденная политической раздробленностью Италии. Эта идея, выдвигавшаяся итальянскими революционерами еще в период Великой Французской революции, вновь возникла в программе Мюрата в конце его правления. Однако попытка Мюрата использовать в своих целях лозунг национального возрождения Италии провалилась. В эпоху Реставрации к этой идее не раз обращались итальянские патриоты. Мысль о необходимости единой Италии содержится по многих карбонарских документах. Об объединении Италии как цели движения говорили в своих показаниях многие карбонарии на различных судебных процессах.9 Однако мысль о необходимости национального объединения носила у карбонариев скорее риторический и литературный, чем практический характер. Ни в предреволюционные годы, ни в эпоху революций 1820–1821 гг. это требование не выдвигалось участниками движения в качестве конкретного лозунга политической борьбы, что свидетельствовало о незрелости нацио нального движения. Абстрактно-утопическими были и взгляды карбонариев на формы объединения страны. Большинство из них были сторонниками федерального государства или федерации уже существующих в Италии государств. Так, по циркулировавшему в Романье в 1820 г. «Органическому проекту устройства Италии» следовало создать Соединенные штаты Италии из шести частей. Во главе каждой части страны должны были сохраниться ныне царствующие династии. Весьма детальную разработку и более Ковальская М. И. Указ. соч. C. 88.

studia culturae. terra italia

радикальное звучание получила идея федеративного устройства единой Италии в так называемом «Пакте республики Авзонии», своеобразной конституции единого государства. Место и время появления этого документа точно не установлены. Известно лишь, что до его опубликования в Париже в 1821 г., он циркулировал среди карбонариев Южной Италии в рукописном виде. Относительно даты возникновения «Пакта…» среди историков нет единого мнения. Однако большинство из них сходится на том, что он относится к периоду Реставрации.10 Как бы то ни было, «Пакт…» представляет собой один из самых интересных карбонарских документов, в котором содержится цельная политическая программа. В основе его — концепция единой независимой Италии. Возрожденная и объединенная страна, получившая свое античное название «Авзония» и включившая в свои пределы весь Апеннинский полуостров, территорию бывшей Венецианской республики, а также острова Адриатического и Средиземного морей (расположенные в пределах 100 миль от итальянских берегов), со столицей в Риме должна была получить единое управление. Верховная власть в стране передавалась Национальной ассамблее, исполнительная власть — двум королям, избиравшимся сроком на 10 лет. Страна должна была состоять из 21 провинции, причем каждая из них избирала свою провинциальную ассамблею. Провозглашался принцип выборности не только административных и судебных властей, но и духовенства. Устанавливалась всеобщая воинская повинность. Все граждане были равны перед законом, наследственные титулы и феодальные привилегии отменялись. Предусматривалась система прогрессивного налога, по которой бедные должны были уплачивать 1/7 своего личного дохода, а богатые — 6/7. Отношения с соседними государствами должны были основываться на принципах мира и справедливости. «Пакт республики Авзонии», содержавший идеи свободы, юридического равенства и стремление, по крайней мере, ослабить имущественное неравенство, — это документ, принадлежавший самому радикальному крылу карбонариев. В отличие от идеи национального единства, идея национальной независимости имела конкретный практический смысл с самого зарождения итальянского карбонаризма, возникшего как антинаполеоновское движение. В эпоху Реставрации стремление к национальной независимости 10

Берти Дж. Демократы и социалисты в период Рисорджименто. М., 1965.

C. 192.

studia culturae. terra italia

приобрело новую, антиавстрийскую, окраску. Требование национальной независимости содержалось в различных карбонарских документах во всех уголках Италии. Однако особенно острой представлялась эта проблема карбонариям и другим участникам патриотического движения в Ломбардо-Венецианской области. Австрийское правительство беспощадно расправлялось с участниками конспиративного движения. Программа, сформулированная в одном из немногих дошедших до нас документов, принадлежавших карбонариям Ломбардо-Венецианской области, не сводилась только к освобождению от гнета австрийской тирании. Здесь звучало также другое важнейшее политическое требование карбонариев — провозглашение Конституции. Кроме того, в обращении ко всем итальянцам и в подписи «итальянцы» обнаруживалось стремление карбонариев к созданию единой Италии. Во многих карбонарских документах содержится идея тираноборчества, воспринятая у иллюминатов. Так, великие мастера-карбонарии Папского государства клялись, выпивая красный напиток, символизирующий кровь тирана, выпущенную карбонарием. Это требование вышло за пределы законспирированных катехизисов и содержалось во множестве листовок и прокламаций, распространявшихся по всей Италии. Среди конечных целей, которые упоминались в документах радикальных карбонариев, было требование создания Республики. В Папском государстве в 1817 г. даже возникло «Республиканское общество», цель которого состояла в истреблении тиранов, уничтожении их тронов и создании единой общеевропейской республики. Однако это общество, не предприняв почти никаких практических действий, вскоре распалось. Абстрактный характер требования Республики понимали сами радикальные карбонарии. На деле большинство карбонариев, выражавшее интересы буржуазии, вдохновлялось в борьбе не расплывчатыми идеями тираноборчества и не абстрактно-республиканскими целями, а практически назревшим требованием конституционной монархии. Только конституция могла привести буржуазию к политической власти, находившейся в эпоху Реставрации в руках абсолютных монархов. Требование конституции, источником которой был опыт Великой Французской революции, выдвигалось карбонариями еще в наполеоновскую эпоху. Однако оно стало знаменем широкого движения лишь после того, как передовые силы итальянских государств в полной мере убедились в стремлении монархов не только сохранить, но и укрепить абсолютистские режимы. Требование введения испанской конституции, которая 90

studia culturae. terra italia

предусматривала сильное ограничение власти монарха и создание однопалатного парламента, выдвигалось южными карбонариями еще в 1817 г. Однако особенно распространенным это требование стало в 1820 г., после того как в Испании разразилась революция. Борьба карбонариев в Италии, декабристов в России, членов тайных обществ в Испании, гетеристов в Греции — звенья европейского революционного движения, разворачивавшегося в первой четверти XIX в. и достигшего апогея в 1820–1825 гг. Кризис феодально-абсолютистских порядков, лежавших в основе всех этих движений, порождал много общего между ними. Огромное влияние на формирование их идеологии оказали идеи Великой Французской революции. Карбонарское движение в своем развитии прошло два этапа. На первом этапе — в эпоху наполеоновского господства — слабая и малочисленная антифранцузская организация карбонариев существовала главным образом на Юге Италии. С эпохой Реставрации связан новый этап развития карбонаризма: распространение движения по всей Италии, все более решительное выдвижение требований национальной независимости и конституции. Руководящей силе карбонариев — буржуазии — удалось обеспечить благожелательное отношение или, по крайней мере, отсутствие враждебности к движению со стороны широких масс населения. Накануне и особенно в начале революций 1820–1821 гг. к карбонарскому движению примыкали десятки тысяч представителей низов, прежде всего крестьянства. Это обеспечило на первых порах успех революции в Неаполе. Однако руководители неаполитанской революции не удовлетворили главного требования крестьянства — не дали ему земли и тем самым оттолкнули крестьянские массы от революции. В еще большей мере, чем на Юге, игнорирование интересов неимущего класса было характерно для буржуазии и либерального дворянства Северной Италии. Таким образом, важнейшая проблема участия широких масс народа в революционной борьбе не была решена в 20-е годы, как, впрочем, она не нашла своего решения на протяжении всего Рисорджименто. Особенностями итальянской буржуазии был порожден и другой момент, обусловивший поражение революций и неудачу заговоров 1820– 1821 гг., а именно — слабость сил, возглавлявших конституционное движение в итальянских государствах. Весьма непоследовательная, нерешительная и склонная к консерватизму линия руководства, как в неаполитанской, так и в пьемонтской революциях, была связана с преобладанием 91

studia culturae. terra italia

в обоих правительствах умеренных либералов. В свою очередь, господство этого течения в конституционном лагере объяснялось слабостью карбонарского движения, раздираемого внутренними противоречиями. Решающую роль в падении конституционных режимов в Италии сыграла Австрия. Без участия Австрии бессильные абсолютистские правительства Неаполя и Пьемонта не смогли бы справиться с революционным движением. Следствием этого явился дальнейший рост антиавстрийских настроений в побежденной Италии. Стремление к национальной независимости, без которой немыслимо было добиться свободы и конституции, становилось неодолимой страстью. Обострению этих чувств в огромной степени способствовали вести о жесточайших расправах с итальянскими патриотами, предпринятых австрийскими властями в Ломбардо-Венецианской области. Одной из решающих причин внутренней слабости конституционного движения в Италии 1820–1821 гг. было, наконец, отсутствие координации действий между революционерами различных частей страны. Некоторые попытки установления контактов между карбонариями и деятелями либерального движения Неаполитанского королевства, Папского государства и Пьемонта были, безусловно, слабыми и малоэффективными. Неаполитанские конституционалисты по существу отказались поддержать освободительное движение в других районах Италии, а поддержка с Севера пришла для Неаполя слишком поздно. В основе такой несогласованности действий лежало то обстоятельство, что борьба за создание единой Италии еще не стала в тот период первоочередной целью освободительного движения. Если в Северной и Центральной Италии стремление к объединению страны нашло в известной мере отражение в движении 1820–1821 гг., то у неаполитанских конституционалистов это стремление в первые месяцы революции не проявлялось вовсе. Лишь в последние дни существования конституционного режима некоторые деятели неаполитанской революции пришли к выводу о необходимости создания единой Италии. Причина того, что деятели итальянских революций 1820–1821 гг. не сумели практически связать свою борьбу с общенациональной задачей, кроется в ограниченности взглядов и возможностей буржуазии того времени, что вытекало из особенностей социальной структуры итальянских государств. Именно поражение революций 1820–1821 гг. заставило итальянских патриотов осознать, что местный, региональный подход к проблеме итальянского обновления обречен на неудачу. 92

studia culturae. terra italia

Движение итальянских карбонариев, несмотря на поражение революций 1820–1821 гг., получило огромный международный резонанс. В 1821 г. карбонарские венты широко распространились во Франции. В тот же период возникло карбонарское движение в Швейцарии, причем среди его руководителей оказалось немало итальянских карбонариев. Опыт итальянских карбонариев изучался русскими декабристами. Карбонарские организации существовали в США, Англии, Голландии, Бельгии, на Балканах.

studia culturae. terra italia

S. I. Bugashev

Ideologia dei carbonari italiani del primo quarto del XIX secolo Lo studio dei profondi e complessi processi del Risorgimento italiano ha molta rilevanza scientifica e politica. Per capire le particolarità sia dello stesso processo di riunificazione che dello Stato unitario formatosi in seguito a questo processo, è importante studiare non solo i suoi momenti culminanti (le rivoluzioni del 1848–1849 e l’annessione del Sud Italia nel 1859–1860), ma anche la sua prima fase (dalla fine del XVIII secolo fino al 1847). Infatti, proprio in quel periodo si sono create le premesse e si sono accumulate le forze per la riunificazione nazionale, si sono formate le correnti principali del Risorgimento, sono state sviluppate le basi ideologiche di queste correnti. Una delle fasi più importanti del Risorgimento di questo periodo è il movimento dei Carbonari. Esistono molte leggende sulle origini della Carboneria italiana. Secondo una di queste, il fondatore della Carboneria era il padre di Alessandro Magno, re Filippo, mentre secondo altre, i primi Carbonari vanno ricercati o nella Scozia medievale, dove i partecipanti alle insurrezioni si rifugiavano nei boschi e si occupavano della cottura del carbone, da cui il nome di Carbonari, o in Francia, dove la Carboneria è stata fondata dal re Francesco I. La tradizione più diffusa, però, associa l’inizio della Carboneria al nome di Teo baldo l’eremita che nell’ XI secolo ha creato la setta dei Carbonari in Svizzera. Il Movimento dei Carbonari italiano è nato all’epoca del dominio napoleonico nel Sud Italia, dopodiché si è diffuso in tutta la Penisola. Tuttavia, è difficile stabilire con precisione la data e il luogo della prima Vendita dei Carbonari1. Esistono alcune versioni differenti in merito. La maggioranza dei ricercatori collocano la nascita della Carboneria negli anni 1807–1808. Il frazionamento dello Stato italiano di quel periodo portava alla disunione del Movimento di Liberazione: infatti, le caratteristiche del Movimento Carbonaro erano diverse da uno stato italiano all’altro. Nello stesso tempo, la similitudine delle condizioni socio-economiche e dell’assetto politico degli stati italiani determinava la comunione dei principali obiettivi e delle forme organizzative del movimento su tutto il territorio italiano. 1 Kovalskaya M. I. Il movimento dei Carbonari nell’Italia del 1808–1821. М.: Nauka, 1971. P.23.

studia culturae. terra italia

Negli anni 1820–1821, il periodo della massima fioritura della Carboneria, le basi organizzative e ideologiche di questo movimento esistevano già in forma definitiva. Esattamente come le altre società segrete fondate alla fine del XVIIIinizio del XIX secolo, i Carbonari ricorrevano ampiamente ai principi tecnici della massoneria, anche se gli obiettivi della Carboneria erano radicalmente diversi da quelli dei massoni. Mentre i massoni di quei tempi si caratterizzavano per le tendenze apolitiche e la composizione aristocratica dell’organizzazione, la società Carbonara era orientata verso la composizione democratica e l’attività politica.2 La struttura dell’organizzazione carbonara, invece, era gerarchica esattamente come quella dei massoni. Inizialmente esistevano due gradi di iniziazione: il grado di apprendista e quello di maestro.3 Più tardi, è stato introdotto anche un terzo grado — quello di gran maestro. Il mantenimento della segretezza era la prima e fondamentale condizione per l’ingresso nella Società Carbonara. L’unità di base della Carboneria era la Vendita (letteralmente «bottega» — così si chiamavano le botteghe medievali dove si vendeva il carbone). Più vendite vicine dipendevano dalla Vendita Madre, normalmente collocata in un centro abitato più grande. Le Vendite Madre facevano capo alle Alte Vendite. Le Alte Vendite esistevano a Napoli, Salerno, Ancona, Alessandria e in altre città.4 I contatti tra le Vendite Madre, Alte Vendite e Vendite di livello inferiore si realizzavano con mezzi di comunicazione segreti scrupolosamente elaborati che comprendevano segni convenzionali, parole d’ordine, codici. Per facilitare la comunicazione tra le Vendite, venivano utilizzati gli anelli con incisi i nomi delle province. Tutti gli ufficiali della Vendita venivano eletti dai membri della Vendita — i»buoni cugini» — con la maggioranza dei voti. Iscrivendosi all’organizzazione Carbonara, ogni Carbonaro riceveva un diploma — una tessera di appartenenza riempita a mano, firmata da tutti gli ufficiali e convalidata con il timbro della Vendita. Le immagini sul diploma hanno un significato allegorico. Normalmente veniva rappresentato l’eremita San Teobaldo seduto vicino al tronco di un albero con un ramo. Accanto a lui — la sua capanna, il bosco, il forno acceso, una coppa, un cesto di carbone, foglie, acqua.5 I tre colori del nastro carbonaro — azzurro, rosso e nero — legati al rito più importante (combustione del carbone nel forno) che corrispondevano a fumo, 2 Sidorenko E. I Carbonari italiani dell’inizio del XIX secolo (Esperienza di ricerca storica). San Pietroburgo, 1913. P. 30, 184–187. 3 Candeloro G. Storia dell’Italia moderna. М., 1958–1961. Vol. 1. P. 440. 4 Lazio A. Il processo Pellico-Maroncelli. Milano, 1903. P. 293. 5 Sidorenko E. Op. cit. P. 31–35.

studia culturae. terra italia

fuoco e carbone, simboleggiavano la speranza (azzurro), la virtù (rosso) e la fede (nero). I mezzi finanziari della Vendita provenivano dalle tasse d’iscrizione e dai versamenti mensili che venivano imposti a seconda delle condizioni economiche di ogni «buon cugino». Un’ulteriore fonte di introiti, in seguito assegnati ai poveri, erano le multe riscosse per diverse infrazioni della disciplina — mancata presenza alla riunione della Vendita, ritardo, violazione del silenzio (per ottenere la parola, il Carbonaro doveva alzare la mano e aspettare il permesso), etc. 6 Mentre le basi organizzative e il riti esterni dei Carbonari sono stati ispirati dai massoni, le fonti ideologiche della Carboneria vanno ricercati nella società degli Illuminati. L’Ordine degli Illuminati di Baviera è stato fondato da Adam Weishaupt nel 1776. Weishaupt sognava di creare un assetto sociale perfetto, basato sulle idee della libertà naturale e dell’uguaglianza, tramite il miglioramento morale dei membri della società che dovevano essere estratti da tutti gli strati sociali. Naturalmente, questa utopia culturale non poteva essere realizzata. L’Ordine degli Illuminati fu sconfitto nel 1785–1787. Le idee degli Illuminati, però, hanno avuto una grande influenza sul movimento rivoluzionario europeo. Probabilmente, è stato il più stretto collaboratore di Weishaupt, il napoletano Marchese di Costanzo, a portare il suo pensiero nel regno di Napoli.7 Esattamente come nell’Ordine degli Illuminati, nella società dei carbonari tutti i rapporti erano basati su una rigida disciplina, sull’obbedienza incondizionata dei membri ordinari della Società alla volontà dei capi. L’obbedienza cieca era necessaria, secondo Weishaupt, per poter effettuare nel modo migliore la rieducazione dei membri dell’organizzazione, cioè la distruzione della “ruvida corteccia” dei pregiudizi e vizi che coprono “la parte pura dell’essere umano». Con l’aiuto della disciplina e grazie al regolamento dettagliato del comportamento effettuato tramite catechismi, i membri della società dovevano acquisire la vera nozione della virtù. In questo modo, nella concezione di Weishaupt, l’uomo doveva arrivare allo stato di libertà perfetta, a cui, però, non poteva arrivare da solo ma doveva essere guidato. A tal fine si utilizzavano ampiamente i riti e il simbolismo dei massoni. Una delle principali prove per i nuovi membri era un viaggio simbolico attraverso il fuoco, che rappresentava il fuoco della bontà che deve sempre ardere nel cuore umano. Lazio A. Op. cit. P. 293. См.: Eisenstein E. The first professional revolutionist: Filippo Michele Buonarroti

6 7

(1761–1838). Cambridge, 1959.

studia culturae. terra italia

La necessità di una graduale «purificazione morale» dei Carbonari appartenenti al grado più basso e la cieca obbedienza impostagli determinavano un ruolo passivo dei Carbonari ordinari. Non gli si comunicavano neanche gli obiettivi del movimento.8 Gli obiettivi legati alla trasformazione politica e talvolta addirittura sociale della società venivano quindi rivelati solo ai Carbonari dei gradi più alti. La differenza essenziale tra la Massoneria e la Carboneria consisteva nell’approccio verso la religione. L’appello a Cristo come fondatore della religione naturale e alla dottrina cristiana nella sua purezza originale attirava e motivava a diventare Carbonari ampie masse di contadini religiosi e membri del basso clero. Ai Carbonari veniva insegnato che Gesù Cristo, il grande maestro dell’ universo, era stato il primo Carbonaro. Anche i nomi di alcune Vendite testimoniano della fondamentale importanza del lato religioso nell’attività dei Carbonari: «Croce», «Spirito Santo», «Salvatore». La maggioranza dei Carbonari, soprattutto di gradi inferiori, erano profondamente religiosi. Allo stesso tempo, i Carbonari criticavano aspramente l’attività del Papa e dei suoi sostenitori, e queste critiche spesso non si limitavano alle proteste contro l’oppressione politica da parte degli ecclesiastici, ma erano rivolte anche contro l’oppressione spirituale. Questo tentativo di trasformare la dottrina cristiana in un’arma di lotta contro la tirannia ha trovato una forte espressione nella stampa carbonara clandestina dello Stato Pontificio. Ovviamente, questa interpretazione del cristianesimo non poteva che provocare rabbia e odio da parte dei sostenitori della Chiesa cattolica. Una grande importanza all’interno dell’ideologia dei Carbonari appartiene all’idea di uguaglianza naturale degli esseri umani. In molti documenti carbonari l’egualitarismo veniva dedotto dalle basi della religione naturale. L’idea di uguaglianza, che era al centro del pensiero di Weishaupt, è stata recepita poi da tutte le società segrete italiane. É interessante sottolineare che i testi di alcuni catechismi, appartenenti alle Vendite delle diverse regioni d’Italia, risultano praticamente identici, il che può essere dovuto alla stessa origine — i principi degli Illuminati. Naturalmente, il concetto di «uguaglianza» aveva nelle varie organizzazioni carbonare un significato ben diverso. Tuttavia, un appello ai problemi sociali nei documenti carbonari è estremamente raro. I pochi riferimenti alla legge agraria non ci permettono di dare un giudizio sul grado di consapevolezza dei bisogni spontanei delle masse contadine da parte dei Carbonari italiani. E’ evidente, Sidorenko E. Op. cit. P. 151–152.

studia culturae. terra italia

però, che la maggioranza dei carbonari, che rappresentavano gli interessi della borghesia agraria, non potevano accettare e sostenere l’idea della legge agraria. Esclusivamente italiana era l’idea dell’unità nazionale, che è stata sviluppata come conseguenza della frammentazione politica dell’Italia. Quest’idea, avanzata dai rivoluzionari italiani già durante la Rivoluzione Francese, è riemersa nel programma di Murat alla fine del suo governo. Tuttavia, il suo tentativo di usare lo slogan della rinascita nazionale dell’Italia per i propri scopi è risultato fallimentare. Nel periodo della Restaurazione quest’idea è stata più volte ripresa dai patrioti italiani. La necesità di creare un’Italia unita viene sottolineata in molti documenti carbonari. Proprio l’unità d’Italia veniva nominata come obiettivo del loro movimento nelle testimonianze di tanti Carbonari durante i processi.9 Tuttavia, per come veniva portata avanti dai Carbonari, l’idea della necessità dell’unificazione nazionale aveva piuttosto carattere retorico e letterario che non pratico. Né durante gli anni pre-rivoluzionari, né all’epoca delle rivoluzioni del 1820–1821 questa idea è stata proposta dai rappresentanti del Movimento come uno slogan concreto della lotta politica, il che prova l’immaturità del Movimento Nazionale in quel periodo. Anche le idee dei carbonari riguardo le forme dell’unificazione del paese erano astratte e utopistiche. La maggioranza dei Carbonari erano sostenitori di uno Stato federale o di una federazione di Stati esistenti in Italia. Ad esempio, secondo il «Progetto organico per l’organizzazione dell’Italia» che circolava in Romagna nel 1820, bisognava creare gli Stati Uniti d’Italia composti da sei regioni. A capo di ogni regione del paese doveva rimanere la dinastia regnante in quel momento. L’idea dello Stato federale unito ha assunto uno sviluppo più dettagliato e un tono più radicale nel cosiddetto «Patto della repubblica Ausonia», una specie di costituzione dello Stato unito. Non ci sono le informazioni certe sul luogo e la data della creazione di questo documento. Sappiamo solo che prima della sua pubblicazione a Parigi nel 1821 era già circolato tra i Carbonari del Sud Italia come manoscritto. Gli storici propongono delle ipotesi diverse sulla data del «Patto». Tuttavia, la maggioranza di loro convergono sul fatto che è da collocare nel periodo della Restaurazione.10 Comunque sia, il «Patto» è uno dei documenti carbonari più interessanti che contiene un programma politico integrale. Il documento ha come sua base la concezione dell’Italia unitaria e indipendente. Il paese rinato e unito sotto il nome antico di Ausonia, che avrebbe compreso nei Kovalskaya M. I. Op. cit. P. 88. Berti G. Democratici e socialisti nel Risorgimento. М., 1965. P. 192.

studia culturae. terra italia

propri confini tutta la Penisola, il territorio della ex Repubblica di Venezia, nonché le isole del Mar Adriatico e Mediterraneo (situate nel raggio di 100 miglia dalla costa italiana), con la capitale a Roma, doveva acquisire un unico potere. Il potere supremo del paese sarebbe stato trasmesso all’Assemblea Nazionale, il potere esecutivo ai due re eletti per 10 anni. Il paese doveva essere composto di 21 province, ciascuna delle quali avrebbe eletto una propria assemblea provinciale. Si proclamava il principio delle elezioni obbligatorie non solo di organi amministrativi e giudiziali, ma anche del clero. Si introduceva la coscrizione obbligatoria. Tutti i cittadini erano considerati uguali davanti alla legge, i titoli ereditari e i privilegi feudali si abolivano. Si prevedeva il sistema dell’imposta progressiva, secondo cui i poveri dovevano pagare un settimo del loro reddito personale, e i ricchi sei settimi. Le relazioni con i paesi vicini avrebbero dovuto basarsi sui principi della pace e della giustizia. «Il Patto della repubblica Ausonia», che conteneva le idee della libertà, dell’uguaglianza giuridica e la volontà di ridurre la disuguaglianza dei beni, è stato creato dall’ala più radicale dei Carbonari. Diversamente dall’idea dell’unità nazionale, l’idea dell’indipendenza nazionale ha assunto un concreto significato pratico sin dalla nascita del carbonarismo italiano, sorto come movimento antinapoleonico. Durante il periodo della Restaurazione la lotta per l’Indipendenza nazionale ha acquisito una nuova sfumatura antiaustriaca. La rivendicazione dell’Indipendenza nazionale si evidenziava in molti documenti carbonari in tutte le parti d’Italia, soprattutto nel regno Lombardo-Veneto, dove questo problema veniva affrontato dai Carbonari e dagli altri membri del movimento patriottico nel modo più radicale. Il governo austriaco uccideva spietatamente i membri del movimento clandestino. Il programma formulato in uno dei pochi documenti pervenutici appartenenti ai Carbonari del regno Lombardo-Veneto non si limitava alla liberazione dal giogo della tirannia austriaca: comprendeva anche un’altra rivendicazione politica importantissima dei Carbonari — la proclamazione della costituzione. Inoltre, l’appello a tutti gli italiani e l’uso della firma «italiani» rivela l’aspirazione dei carbonari alla fondazione dell’Italia unita. Molti documenti dei Carbonari contengono l’idea della lotta contro la tirannia, mutuata dagli Illuminati. Per esempio, i grandi maestri carbonari dello Stato Pontificio prestavano giuramento, bevendo un liquore rosso che simboleggiava il sangue del tiranno sparso dal Carbonaro. Questa idea si è estesa ben oltre i catechismi clandestini, pervadendo i numerosi volantini e manifestini distribuiti in tutta Italia. Tra gli obiettivi finali che si menzionavano nei documenti dei Carbonari radicali c’era la rivendicazione della repubblica. Nel 1817 nello Stato 99

studia culturae. terra italia

Pontificio è stata costituita addirittura una «Società repubblicana», il cui scopo consisteva nello sterminio dei tiranni, nell’ abolizione dei loro troni e nella creazione di un’unica repubblica paneuropea. Tuttavia, questa società si è disintegrata dopo poco tempo senza aver preso un’iniziativa di qualsiasi tipo. Infatti, gli stessi Carbonari radicali erano consapevoli del carattere astratto della rivendicazione della repubblica. In realtà, la maggioranza dei Carbonari, che rappresentavano gli interessi della borghesia, nella loro attività non si ispiravano alle vaghe idee della lotta contro la tirannia o agli astratti obiettivi repubblicani, ma alla già maturata esigenza di una monarchia costituzionale. Solo la costituzione era in grado di portare la borghesia al potere politico che durante il periodo della Restaurazione era concentrato nelle mani dei monarchi assoluti. La rivendicazione della costituzione, in gran parte scaturita dall’esperienza della Rivoluzione Francese, caratterizzava i Carbonari già nel periodo napoleonico. Tuttavia, è diventata la bandiera di un grande movimento solo dopo che le forze progressiste degli Stati italiani sono arrivate alla piena consapevolezza della volontà dei monarchi di rinforzare, e non solo conservare, i regimi assolutistici. L’idea di introdurre la Costituzione spagnola che prevedesse una forte limitazione del potere del monarca e la creazione di un parlamento unicamerale è stata sostenuta dai Carbonari del Sud già nel 1817, però ha acquistato maggiore diffusione nel 1820, dopo la rivoluzione scoppiata in Spagna. La lotta dei Carbonari in Italia, dei Decabristi in Russia, dei membri delle società clandestine in Spagna, degli eteristi in Grecia — sono tutti anelli dello stesso movimento rivoluzionario europeo, che si è sviluppato nel primo quarto del XIX secolo e ha raggiunto il culmine negli anni 1820–1825. La crisi dell’ordinamento feudale, che caratterizzava i regimi assolutistici, era alla base di tutti questi movimenti e ha determinato in essi molti tratti comuni. Un’enorme influenza sulle loro ideologie è stata esercitata dalle idee della Rivoluzione Francese. Il movimento carbonaro è passato attraverso due fasi nella sua evoluzione. Nella prima fase — durante il dominio napoleonico — un’organizzazione debole e poco numerosa di Carbonari antifrancesi esisteva principalmente nel Sud Italia. Con la Restaurazione arriva una nuova fase di evoluzione della Carboneria: la diffusione del movimento in tutta Italia, la proclamazione sempre più decisa della necessità dell’indipendenza nazionale e della costituzione. La forza dirigente dei Carbonari — la borghesia — è riuscita ad assicurare un atteggiamento favorevole o almeno la mancanza di ostilità nei confronti del movimento da parte delle masse popolari. Alla vigilia e soprattutto con l’inizio delle rivoluzioni del 1820–1821 al movimento carbonaro aderivano decine 100

studia culturae. terra italia

di migliaia di rappresentanti degli strati inferiori della popolazione, in primo luogo i contadini. Questo in un primo momento ha garantito il successo della rivoluzione a Napoli. Tuttavia, i capi della rivoluzione napoletana non hanno soddisfatto l’esigenza principale dei contadini — non gli hanno concesso la terra, allontanando in questo modo i contadini dalla rivoluzione. In misura ancora maggiore rispetto al Sud, gli interessi delle classi più povere venivano trascurate dalla borghesia e dalla nobiltà liberale del Nord Italia. Quindi, il problema essenziale della partecipazione delle grandi masse popolari alla lotta rivoluzionaria non è stato risolto negli anni 20, ma non ha trovato soluzione neanche dopo, durante tutto il Risorgimento. Le caratteristiche della borghesia italiana hanno determinato anche un altro aspetto che alla fine ha portato alla sconfitta delle rivoluzioni e al fallimento delle cospirazioni del 1820–1821: la debolezza delle forze a capo del movimento costituzionale negli stati italiani. La linea di comportamento assai incoerente, indecisa e incline al conservatorismo, che caratterizzava i dirigenti delle rivoluzioni napoletana e piemontese, era determinata dalla prevalenza di liberali moderati in entrambi i governi. A sua volta, il dominio di questa corrente nello schieramento costituzionale dipendeva dalla debolezza del movimento dei Carbonari lacerato da contraddizioni interne. Il ruolo cruciale nel crollo dei regimi costituzionali in Italia appartiene all’Austria. Senza la partecipazione dell’Austria, i deboli governi assolutistici di Napoli e del Piemonte non avrebbero potuto far fronte al movimento rivoluzionario. La conseguenza è stata un ulteriore incremento delle tendenze antiaustriache nell’Italia sconfitta. L’aspirazione all’indipendenza nazionale, senza cui erano impensabili la libertà e la costituzione, diventava una passione irresistibile. Questi sentimenti venivano accentuati in gran parte dalle notizie sui crudeli massacri di patrioti italiani commessi dalle autorità austriache nel regno Lombardo-Veneto. Infine, una delle ragioni chiave della debolezza interna del movimento costituzionale in Italia negli anni 1820–1821 era la mancanza di coordinamento tra i rivoluzionari delle varie parti del paese. I tentativi di stabilire dei contatti tra i Carbonari e gli esponenti del movimento liberale del Regno di Napoli, dello Stato Pontificio e del Piemonte sono risultati troppo deboli e inefficaci. I costituzionalisti napoletani sostanzialmente hanno rifiutato di sostenere i movimenti di liberazione in altre parti d’Italia, mentre il sostegno a Napoli da parte del Nord è arrivato troppo tardi. A determinare questa mancanza di coordinamento era il fatto che la lotta per l’unificazione dell’Italia in quel momento non era ancora diventata lo scopo primario del movimento di liberazione. Mentre nell’Italia 101

studia culturae. terra italia

settentrionale e centrale le tendenze all’unificazione del paese hanno trovato in qualche misura espressione nel movimento del 1820–1821, i costituzionalisti napoletani nei primi mesi della rivoluzione non manifestavano minimamente queste tendenze. Solo negli ultimi giorni dell’esistenza del regime costituzionale, alcuni leader della rivoluzione napoletana sono giunti alla conclusione della necessità di creare un’Italia unita. La ragione per cui gli esponenti delle rivoluzioni italiane del 1820–1821 non sono riusciti a collegare in modo pratico la propria lotta con l’obiettivo nazionale, risiede nella limitatezza della visione e delle possibilità della borghesia di quel tempo, che dipendeva dalle particolarità della struttura sociale degli stati italiani. Proprio la sconfitta delle rivoluzioni del 1820–1821 ha fatto capire ai patrioti italiani che l’approccio locale, regionale al problema del rinnovamento italiano era destinato a fallire. Il movimento dei Carbonari italiani, nonostante la sconfitta delle rivoluzioni del 1820–1821, ha ottenuto molta risonanza internazionale. Nel 1821 le Vendite dei Carbonari si sono diffuse ampiamente in Francia. Nello stesso periodo, è nato il movimento carbonaro in Svizzera, e tra i suoi leader c’erano molti Carbonari italiani. L’esperienza della Carboneria italiana è stata studiata dai Decabristi russi. Le organizzazioni carbonare esistevano negli Stati Uniti, in Inghilterra, in Olanda, in Belgio e nei Balcani.

102

Лейла Тави

Маркиз Федерико Фаньяни и его «Письма из Петербурга…» Федерико Фаньяни родился в Милане 8 ноября 1775 г., в знатной семье землевладельцев, став пятым маркизом Джерендзано; на нем мужская линия семьи прерывается. «…он получил образование в различных областях человеческих знаний … с тех пор он учился с блеском и вынес для себя больше из учебы, чем из семьи и происхождения. Он учился добросовестно, что принесло ему подлинное уважение общества».1 В Милане во время правления Наполеона маркиз занимает разнообразные посты: в 1805 г. он камергер Итальянского королевства, в 1807 г. — Рыцарь железной короны, в 1808 г. — член Генерального совета Олоны, а в 1810 г. — член Государственного совета. Был также кавалером Ордена Иоанна Иерусалимского и баварского ордена «За заслуги».2 В 1809 г. Наполеон дарует ему графский титул. За короткий период времени маркиз делает блестящую карьеру, в ходе которой он занимает важные посты и удостаивается многочисленных наград. Осенью 1810 г. Фаньяни уехал в Петербург якобы в увеселительную поездку, хотя все указывает на тайную политическую миссию. Именно в первое десятилетие XIX века, из-за дружбы маркиза с Федерико Конфалоньери и его женой Терезой Казати, происходит исключение маркиза из партии Наполеона вместе с другими молодыми чиновниками, решившими 1 См.: Биографическую справку от 24 ноября 1840 г. Габрио Пиола, содержащуюся в Necrologia “Giornale dell’I. R. Istituto Lombardo di Scienze, Lettere ed Arti e Biblioteca Italiana compilata da varj dotti nazionali e stranieri”. tomo I. Milano: presso la Direzione del Giornale, 1841. P. 35–38 и упоминаемую в Carlo Cordié, Ricerche stendhaliane. Napoli: Morano, 1967. P. 65. 2 См.: Guido Fagioli Vercellone. Fagnani, Antonietta [voce], DBI, cit. Vol. XLIV. P. 185; Marco Ballarini. Uomini e libri di una grande Milano (Cesare Beccaria, Giuseppe Parini, Federico Fagnani, Pietro Custodi), Storia dell’Ambrosiana. L’Ottocento. Milano: Pizzi, 1992; Fernando Mazzocca. Scritti d’arte del primo Ottocento. Milano: Ricciardi, 1998. P. 1044 e sgg.; Leila Tavi. Il marchese Federico Fagnani. Un fautore dell’Italia unita e indipendente. “InStoria. Quaderno di percorsi storici”, a. II (2009), n. 4 (dicembregennaio). P. 80–89.

103

studia culturae. terra italia

служить в рядах «италиков», занимая при этом должности при дворе.3 Дружба маркиза Фаньяни с супругами Конфалоньери является доказательством того, что маркиз пришел к либеральным идеям еще до своей поездки в Петербург. Пребывание в России Ф. Фаньяни длилось с октября 1810 по март 1811 г. Известия о его прибытии и его отъезде содержатся в выпусках «Санкт-Петербургских Ведомостей» того времени.4 Информация о его отъезде из России подтверждается официальным императорским реестром пересечения границы, сохранившимся в архиве министерства иностранных дел в Москве.5 В поездке Фаньяни сопровождал его слуга, Анджело Четти, а жил он в гостинице «Де Бордо» на Малой Морской. Гостиница располагалась в доме Манучар, принадлежавшем армянскому купцу Макару Богдановичу.6 Маркиз не покидал столицы, несколько раз удостаивался аудиенции при дворе, что нечасто случалось с иностранцами, не имевшими дипломатической должности. Во время своего пребывания в столице, Фаньяни знакомится с тремя из четырех секретарей французского посла АрманаЛуи де Коленкура (1807 по 1811 г.),7 тот приставляет к Фаньяни Максимилиана Жерара.8 Российским паспортом Фаньяни9 занимается секретарь Прево. По приказу Александра I в распоряжение Фаньяни поступают генерал Толстой, предок знаменитого писателя, и специалист по драгоценным камням, академик и государственный советник Н. К. Кёлер.10 Маркиз 3 См.: Federico Confalonieri. Carteggio del conte Federico Confalonieri ed altri documenti spettanti alla sua biografia. Milano: Tipo-litografia, 1913. P. 16, nota 1 e 18, nonché Federico Coraccini. Storia dell’amministrazione del Regno d’Italia durante il dominio francese… Lugano: presso Francesco Veladini e Comp., 1823. P. LXXXIV–LXXXV e 211. 4 «Санкт-Петербургские ведомости» от 14 октября 1810 г. №. 82. С. 1169; от 28 февраля 1811 г. № 17. С. 228; от 3 марта 1811 г. №18. С. 264. 5 Исторический архив Министерства иностранных дел Российской Федерации. Ф. 2. Оп. 2/6 «Внутренние коллежские дела, год 1811–1812. Д. 3759. Л. 146. С. 16 об., 900 «По Записи французского посла». 6 l’indice Propriétaires de maisons in Heinrich von Reimers, Guide des étrangers a St.-Pétersbourg… t. I. San Pietroburgo: chez Lesznowsky e Pluchart, 1809. 7 См.: Olivier Varlan. Les secrétaires de l’ambassade française à Saint-Pétersbourg, 1807–1811. Le personnel diplomatique : un instrument de prestige, « Napoleonica. La Revue », II (2009), n. 5. — http://www.cairn.info/revue-napoleonica-la-revue-2009–2– page-2.htm. 8 Biblioteca Ambrosiana. Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. I, segnatura Z.203 sup., f. 37–38. 9 Ibid., f. 36. 10 Ibid. f. 63 e 159.

104

studia culturae. terra italia

приглашен ко двору по случаю празднования Нового года, его сопровождают Александр Львович Нарышкин11 с супругой Марией Антоновной, фавориткой государя. Во время своего пребывания в Петербурге Фаньяни переосмысляет политическую и социальную ситуацию в России и предсказывает крах кампании Наполеона. В «Письмах» Фаньяни проводит детальный анализ военного потенциала обеих сторон, ссылаясь на некоего «генерала С.», в котором мы узнаем графа Пауля ван Сухтелена, голландца по происхождению, также находящегося при царском дворе. С ним Фаньяни состоял в переписке и разделял его страсть к коллекционированию древних книг. С июня по сентябрь 1811 г., Фаньяни обменивался письмами с генералом и немецким дипломатом Карлом фон Ватцдорфом. В этих письмах обсуждалась политическая ситуация, сложившаяся в Европе меньше чем за год до войны с Наполеоном.12 После отъезда из Петербурга 20 марта 1811 года Фаньяни долго болеет. Тереза в одном из писем информирует мужа о тревожном состоянии здоровья маркиза: «Друзья рассказывают разное, а мне так и не удалось выполнить твое поручение, так как Фаньяни я не видела, он постоянно дома, он болен».13 В том же письме Тереза Казати упоминает о Великой Армии и кампании против России. В годы, когда Конфалоньери находился за границей, маркиз Фаньяни должен был сопровождать повсюду его жену и потому проводил много времени в их доме. В начале 1812 года Фаньяни решает опубликовать свой труд о России «Письма из Петербурга. 1810–1811 гг.»14 Книга не была оценена ни Наполеоном, ни его окружением. 4 марта 1812 г. министр Фердинандо Марескальки пишет маркизу следующие строки: «Мой дорогой друг, я получил Ваше последнее письмо и хотел бы выразить свое мнение по интересующему Вас вопросу. Я выражу мнение не только свое личное, но и тех, кто не понаслышке знаком с вопросом, — не буду пока разглашать их имен. Все мы разделяем одинаковую точку зрения: придержите свой труд, не публикуйте его, пока не станет понятно, будет ли война. Если войны не будет, подумайте о зависти и о том, что здесь были проведены определенные 11 12

См.: Санкт-Петербургские ведомостиi. 1810. 27 декабря. C. 1473. Biblioteca Ambrosiana, Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. II, segnatura Z. 203 sup.,

ff. 95–97. 13 Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 40. 14 Federico Fagnani. Lettere scritte da Pietroburgo correndo gli anni 1810–1811. Milano: Giovanni Bernardoni, 1812.

105

studia culturae. terra italia

расследования обстоятельств Вашего путешествия, а также о том, подобает ли являть миру вещи, которые принимавшая Вас сторона не оценит. Если война будет, говорите, что хотите, ибо, чем хуже Вы напишете, тем больше удовлетворения это принесет здесь. Пишу Вам лично, однако, если Вы захотите получить официальное письмо, я напишу его по первому требованию. Надеюсь, Вы прислушаетесь к совету. Ваш Ф. Марескальки».15 Маркиз решил опубликовать свою книгу, несмотря на предостережение своего друга Ф. Марескальки. «Письма…» вызвали большой резонанс в итальянской и зарубежной прессе того времени, в 1816 году маркизу удается передать копию непосредственно царю через придворного археолога, барона Штакельберга, находившегося в тот момент в Италии по поручению Александра I.16 Дарио Манфреди17 указывает в своем эссе о Фаньяни, что в 1813 г. Мельци д’Эрил посоветовал вице-королю Евгению-Наполеону Богарне отстранить Федерико от всех государственных дел по подозрению в заговоре против самого вице-короля. Более подробной информации о причинах такой рекомендации в эссе не содержится, что позволяет нам усомниться в достоверности этих сведений. Жители Ломбардии за предшествующие годы устали от постоянных войн, отсутствия свободы слова и печати, что превратило северные земли Италии в благодатную почву для антифранцузской пропаганды вкупе с новомодными либеральными идеями, проникшими после Французской революции в интеллектуальные круги Европы. Противники наполеоновского режима, в действительности, были сторонниками либеральных идей и намеревались добиваться политического единства Италии. Антифранцузская кампания проводилась, в основном, представителями интеллигенции, британскими агентами и членами тайных обществ. После поражений Наполеона, с осени 1813 г. по весну 1814 г., политическая борьба с участием все большего числа граждан достигла своего апогея.18 15

Biblioteca Ambrosiana. Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. II, segnatura Z.203 sup.,

f. 216. 16 17

Ibid., pars. I, segnatura Z.203 sup., ff. 57–58. Dario Manfredi. Un giudizio su Alessandro Malaspina in un’informativa di

Federico Fagnani del 1805, in Studi in onore e memoria di Luigi Firpo. Lunigiana, [s. n.], 1990. p. 111. 18 См.: John Rath. The fall of the Napoleonic Kingdom of Italy, 1814. New York: Octagon Books, 1975. P. 27.

106

studia culturae. terra italia

Тереза Казати вновь упоминает маркиза в письме, написанном мужу во время пребывания в Монце 31 июля 1813 г.: «Фаньяни спрашивает, что у тебя нового, и шлет тебе приветы, иногда он работает на моем ткацком станке и достиг в этом ремесле определенных успехов»19. Она пишет простым языком, упоминает простую, незамысловатую работу, выполняемую маркизом, что наталкивает нас на мысль о том, что в своей переписке суп руги использовали секретный шифр. В письмах к жене из Парижа Конфалоньери называет Фаньяни «до рогим другом» наряду с другими, среди которых: Луиджи Порро Ламбертанги,20 Сигизмондо Треки,21 Лудовико ди Бреме,22 Альберико де Фельбер,23 Луиджи Карло Разини,24 граф Падули25 и Каррера Карлино. Всем им было разрешено читать письма, которые получала Тереза Казати от Конфалоньери.26 В апреле 1814 года Милан стал ареной массовых стычек и беспорядков. Четвертого числа Наполеон отрекся от престола в пользу своего сына, римского короля, но впоследствии, шестого числа, в Фонтенбло он был вынужден отречься от трона Франции и Италии и от имени своих наследников. Вице-король Евгений стоит во главе еще не распущенной армии и уже фактически не существующего государства.27 Некоторые источники сообщают, что маркиз Фаньяни, после подписания соглашения, пересекает 19 20

Ibid. P. 69. см.: Silvio Pellico. Epistolario, Firenza Le Monnier, 1856 e Cesare Cantù, Il Con-

ciliatore e i carbonari. Milano: Treves, 1878. P. 91. 21 См.: Nicomede Bianchi. Storia documentata della diplomazia europea in Italia dall’anno 1814 all’anno 1861. Vol. I. Torino: dall’Unione tipografico-editrice, 1865; Ugo Foscolo. Lettere a Sigismondo Trechi. Opere edite e postume. Vol. III. Firenze: Le Monnier, 1854. 22 См.: Giuseppe Locorotondo. Breme, Ludovico Pietro Arborio Gattinara dei conti di Sartirana dei marchesi di [voce]. DBI, cit. Vol. XIV. P. 133–140. 23 См.: Atto Vannucci. I martiti della libertà italiana dal 1794 al 1848. Firenze: Le Monnier, 18603. 24 См.: Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 182. 25 См.: Luigi Mantovani. Paola Zanoli, Diario politico ecclesiastico, 1806–1811. Vol. III. Roma: Istituto storico italiano per l’età moderna e contemporanea, 1985. P. 1985. 26 Ibid. P. 92, 101, 126, 151, 174. 27 См.: Cesare De Laugier. Fasti e vicende dei popoli italiani dal 1801 al 1815 o Memorie di un uffiziale per servire alla storia militare italiana. t. XIII. Firenze, [s. n.]. P. 346, nota b ed Emanuele Pigni, La guardia di Napoleone re d’Italia; prefazione di Virgilio Ilari. Milano: Vita e Pensiero, 2001. P. 258–259 e; Louis Philippe. conte di Ségur, Storia della guerra del 1813 1814 e 1815 fra le altre potenze alleate e Napoleone Bonaparte che forma

107

studia culturae. terra italia

границу Швейцарии, как и адвокат Рейна28. Евгений Богарне намеревался уступить Наполеону северные земли, ранее завоеванные его отчимом. Вице-король не сомневался в лояльности армии Итальянского королевства,29 вызывал сомнения только генерал Доменико Пино, с которым они не сошлись по вопросу войны с Россией 1812 г.30 Вице-король не мог рассчитывать на поддержку трех образовавшихся после подписания соглашения с Австрией лагерей. Первый был, по сути, проавстрийской партией,31 которую поддерживали итальянская знать и духовенство. Партию возглавляли граф Лудовико Гамберана из Павии, Альфонсо Кастильони, Гизлиери из Болоньи, канцлер Сената Диего Гвиччарди, Джакомо Meллерио, Карло Верри, родственник Франческо Мельци д’Эрил и венецианский маркиз Маруцци. Профранцузскую партию возглавляли Франческо Мельци д’Эрил и граф Джузеппе Прина. Помимо этого, в тот момент была создана новая партия, так называемые «Италики», членом которой был и Федерико Конфалоньери. Эта партия выступала за независимое королевство под началом итальянского монарха. Идеологически маркиз Фаньяни был близок последней партии, хотя некоторые источники относят его к первому лагерю, то есть к проавстрийской партии.32 Евгений Богарне был поддержан французской партией и располагал благосклонностью тех, кого называли «вышитые фраки»33 — итальянскими функционерами высокого ранга, но не ломбардцами, презираемыми миланскими патрициями, «которые не терпели тех, кто не родился в Милане и которые считали «чужаками» всех тех, кто не был выходцем из старой il seguito alla storia del 1812 del conte di Segur. t. II. Livorno: tip. Vignozzi, 1826–1827. P. 110–122. 28 См.: Archiv für österreichische Geschichte. Wien: Österreichischen Akademie der Wissenschaft, 1890. P. 424 e [Cristina Trivulzio Belgioioso]. Studi intorno alla storia della Lombardia negli ultimi trent’anni e delle cagioni del difetto d’energia dei lombardi. Parigi, [s. n.], 1847. P. 46. 29 Ibid. P. 352–353 e см. l’ordine del generale Teodoro Lechi riportato in Cesare De Laugier, Fasti… cit. P. 354–356. 30 См.: Luigi Ceria. L’eccidio del Prina e gli ultimi giorni del Regno. Milano: A. Mondadori, 1937. P. 31–56 e Emanuele Pigni, La Guardia… cit. Р. 260, nota 176. 31 См.: Girolamo Arnaldi, Storia d’Italia. Vol. III, Torino, Unione tipografico-editrice torinese, 19652. P. 390 e Giacomo Devoto, Lingua nostra. Vol. V–VII. Milano: Sansoni, 1943. P. 80. 32 См.: Archiv für… cit. P. 426 e “Archivio storico lombardo”, 1903. P. 154. 33 См.: Nino Del Bianco. Il coraggio e la sorte. Gli Italiani nell’età napoleonica dalle Cisalpine al Regno Italico. Milano: Angeli, 1997. P. 257.

108

studia culturae. terra italia

австрийской Ломбардии».34 Под давлением обстоятельств и под натиском народного недовольства было решено провести внеочередное заседание сената. Заседание было назначено на 17 апреля 1814 г. Оно длилось два дня и проходило под знаком ожесточенных споров различных группировок по поводу предполагаемых кандидатур на итальянский трон. Когда Сенат проголосовал за декрет, в котором требовалось подтвердить верность Евгению вечером 17 апреля 1814 г., среди протестовавших сенаторов слышнее были голоса либералов. Три дня спустя разразилось народное протестное движение, которые трагически были прервано убийством министра финансов Джузеппе Прина.35 Одной из причин непопулярности правительства Евгения среди миланцев стала русская кампания 1812 г. Ч. Бьянки также поддерживает эту версию: «Наступление на Россию переполнило чашу всеобщего недовольства. Двадцать семь тысяч солдат Итальянского королевства испытывали судьбу за императора на землях покрытых вечными снегами и двадцать семь тысяч семей оплакивали и теряли надежду на благополучный исход, все яснее понимая правду о неудачном походе. Из двадцати семи тысяч отправившихся в Россию только тысяча вернулась. Они принесли себя в жертву не по собственной воле, а в угоду амбициям одного человека, естественно, что вопль ненависти должен быть направлен именно против него одного, а доселе дремавшая ненависть стала выражаться открыто…Что значила гибель 26 000 солдат не ради защиты Родины, но ради одного человека? Ничего. Эта сердечная холодность принца Евгения в обстоятельствах траура сильно ранила души ломбардцев и навсегда отдалила их от него».36 Попыткам ломбардцев освободиться от иностранного правления очень препятствовали Габсбурги, которые были бы вынуждены, оставив земли Ломбардии, ограничиться территорией за Адидже. Стратегия австрийцев заключалась в попытках расшевелить людей через сеть агентовподстрекателей, которые старались поднять народ на восстание и свергнуть вице-короля, с тем, чтобы получить место для маневра и во время всеобщего замешательства вернуть войска Габсбургов. 34 Celestino Bianchi. Federico Confalonieri o i carbonari del 1821. Parte prima. Le giornate d’aprile (1814). Milano: presso Francesco Scorza, 1863. P. 27. 35 См.: Leila Tavi. Federigo Fagnani e la Carboneria. Il coinvolgimento politico dai tumulti del 1814 al periodo fiorentino, “InStoria”. IV (2008), n. 2. — http://www.instoria. it/home/federigo_fagnani_carboneria.htm. 36 Celestino Bianchi. Federico Confalonieri… cit. P. 47–48.

109

studia culturae. terra italia

За австрийцев выступал Филиппо Гизлери,37 который ранее выполнял поручения Вены в Далмации и был заключен в Каттарскую тюрьму по приказу Наполеона. В доме Гизлери, который поддерживал контакт с генералом Бельгардом, собирались граф Меллерио, граф Альфонсо Кастильони и граф Джузеппе Гамбарана,38 в то время как в доме Фаньяни собирались члены партии «Италики». 28 апреля австрийские войска вошли в Милан, и вице-король Евгений с семьей бежали в Баварию. Реставрация правления Габсбургов в бывшей столице Итальянского королевства открыло путь абсолютистскому режиму, гораздо более нетерпимому, чем казавшееся полным идей Просвещения правление, установленное Иосифом II. Не смотря на это надежда на освобождение от иностранцев и создание объединенной Италии была попрежнему жива, и это наглядно демонстрируют действия Ф. Конфалоньери и его товарищей-карбонариев. Дело в том, что поражение французской политико-административной системы, невольно дало надежду ломбардцам, отчаянно нуждавшимся во «всеобщем итальянском», которые при Наполеоне были вовлечены в общественное управление настолько, чтобы задумываться о том, что после французского правительства они, наконецто, смогли бы управлять собой сами. Маркиз Фаньяни, вместе с Джованнино Сербеллони39 и Джулио Оттолини40 входили в состав делегации, которая 29 апреля 1814 г. была отправлена на переговоры с генералом Бельгардом. Возможно, в состав делегации входил и четвертый человек, но его имя нам неизвестно. Дж. Сербеллони отправился в штаб австрийской армии уже 21 апреля, его миссия держалась 37 См.: Paul Pisani. La Dalmatie de 1797 à 1815. Parigi: Picard, 1893; MauriceHenrie Weil. Le revirement de la politique autrichienne à l’égard de Joachim Murat et les négotiations secrètes entre Paris et Vienne… t. I. Parigi, [s. n.], 1907. P. 530; см. inoltre Giovanni De Castro. Principio di secolo. Storia della caduta del Regno Italico. Milano: Treves, 1897. P. 58 e; Francesco Lemmi. L’età napoleonica. Milano: Vallardi, 1938. P. 116– 117; Ilario Rinieri. Il Congresso di Vienna e la S. Sede, 1813–1815. Roma: Civiltà cattolica, 1904. P. 447–448. 38 См.: Studi intorno alla storia della Lombardia negli ultimi trent’anni e dele cagioni del difetto d’energia dei Lombardi, manoscritto in francese di un lombardo voltato in italiano da un francese. Parigi, [s. n.], 1847. P. 23. 39 См.: Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 90, nota 5; см.: Ugo Foscolo. Opere edite e postume, appendice a cura di Giuseppe Chiarini. Firenze: Le Monnier, 1890. P. 165. 40 См.: Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 80 e; Oreste Dito. Massoneria, Carboneria ed altre società segrete nella storia del Risorgimento italiano. Torino: Casa editrice nazionale, Roux e Viarengo. P. 315.

110

studia culturae. terra italia

в строгом секрете из-за опасений, что французы могут неожиданно вернуться.41 Двадцать шестого числа граф Дж. Сербеллони, сопровождаемый Ф. Фаньяни, получил новое задание. Первая делегация, на следующий день после беспорядков, была отправлена просить вмешательства австрийских войск во многом из страха перед масштабным восстанием или возможным возвращением французов. Вторая делегация, по предложению генерала Пино, должна была засвидетельствовать почтение генералу Бельгарду и получать информацию о намерениях австрийцев.42 В те дни Ф. Фаньяни нанес несколько визитов Терезе Казати, вероятно, чтобы сообщать о ходе переговоров и, таким образом, держать в курсе всех дел ее мужа, который находился далеко от Милана.43 Однако прибывший императорский комиссар маркиз Ганнибал Соммарива распустил делегации. Ломбардия вновь вернулась под крыло Габсбургов: революция в Милане, манипуляции австрийцев либеральными членами Временного правительства Милана, интриги «непослушных», деятельность тайных обществ — все было сведено на нет Реставрацией.44 На этом политическая деятельность маркиза Фаньяни, по сути, почти заканчивается, или, по крайней мере, переходит из общественного измерения в частное: в тот период он редактирует свои труды. Как раз в это время он часто обращается к идеям «общей Родины», Италии, и, что удивительно, в конце одного из его трактатов, мы находим соображения политического характера, где Фаньяни рассуждает о «Благе Италии».45 На этих страницах миланский дворянин демонстрирует не только патриотизм и любовь к Родине, но и явные либеральные взгляды. Он с большим уважением и заботой высказывается о крестьянах, выступает против крупных земельных владений и за сокращение числа крестьян. Маркиз предлагает два пути ведения сельского хозяйства, в которых фермеры участвуют в прибыли: первый, который нравился самому маркизу, с системой разделения убытков и прибыли между крестьянами и хозяином, и второй, основанный на владениях для каждого отдельного крестьянина.46 41 См.: Francesco Lemmi. L’età… cit. Р. 208; La rivoluzione di Milano nell’aprile 1814. Relazioni storiche di Leopoldo Armaroli e Carlo Verri senatori del Regno Italico; a cura di Tommaso Casini. Roma–Milano, [s. n.], 1897. 42 Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 91, nota 1. 43 Ibid. P. 92. 44 См.: John Rath. The fall… cit. Р. 201. 45 Federico Fagnani. Notizia della bigattaja padronale della Fagnana seguita da alcuni cenni sui vantaggi di tali bigattaje. Milano: Bernardoni, 1816. P. 54. 46 Ibid. P. 52–53.

111

studia culturae. terra italia

Аграрный вопрос, по сути, социальный вопрос относится к числу основных интересующих его проблем. В своих работах он высказывается в пользу займа денежных средств для крестьян. После смерти маркиза выяснилось, что он был щедрым хозяином, обеспечившим крестьян пенсиями. В своем труде «Заметки об экономике»47 1820 г. он упоминает о тяжелом положении крестьян: «Крестьяне представляют собой самый трудолюбивый, наименее подверженный пороку и приносящий объективную пользу класс общества, но этими людьми пренебрегают, их презирают и притесняют сильнее, чем любой другой слой населения».48 «Благо Италии» обсуждается и на страницах «Новостей с шелковичной фермы», которое заканчивается интересными размышлениями социально-политического характера. Это уже почти призыв к борьбе за независимость: «Многие уже не прислушиваются к предложениям своих министров и почти освободились от рабства, они хотят видеть собственными глазами, жить своим умом и управлять своими жизнями по своему усмотрению, а не усмотрению кого-то еще. … В свое оправдание мы могли бы сказать, что мы оставим наши поля и дома, чтобы отдать долг родине, то есть нашу службу как в войсках, так и на государственном поприще. Медленно продвигаясь вперед, мы приближаемся к конечной цели, не надеясь остаться в памяти людей. И это самое благородное, самое лучшее, самое уместное, что мы можем делать, пользуясь своей личной независимостью. Мы восстановим честь нашу, прикладывая умения и душу к тому, что со временем и станет благом для Родины».49 Австрийское правительство подозрительно относилось к трудам маркиза. Тайная полиция следила за ним, о чем свидетельствует черновик письма за подписью графа Страссольдо, председателя миланского правительства от 19 апреля 1816 г.,50 сохранившийся в государственном архиве Вены, и письмо, написанное 18 октября 1822 г., то есть спустя четыре дня после конгресса в Вероне, где представители пяти союзных держав обсуждали насущные проблемы того времени, в том числе, ситуацию, сложившуюся в Италии. Письмо подписано бароном Карлом Федером ди Кюбеком,51 47 Federico Fagnani. Osservazioni di economia campestre fatte nello Stato di Milano. Milano: stampa Paolo Emilio Giusti, 1820. 48 Federico Fagnani. Osservazioni… cit. Р. 204. 49 Federico Fagnani. Notizia della bigattaja padronale… cit. P. 55–56. 50 HHSA. Vert. Akten, Kart. LI, f. 255–256. 51 См.: Almanacco imperiale reale per le province del Regno Lombardo-Veneto soggette a Milano per l’anno 1834. Milano: I. R. Stamperia, 1834. P. 29.

112

studia culturae. terra italia

придворным советником Генерального директората полиции Венеции и адресовано эрцгерцогу Габсбургов вице-королю Лорене: «Маркиз Федерико Фаньяни известен своими политическими принципами и двусмысленным поведением. Был привлечен на службу вице-короля Италии Евгения и был одним из тех, кто совершил путешествие в Санкт-Петербург под предлогом посещения различных мест заключения. Затем вернулся в Милан, фигурировал в деле, касающемся убийства Прина, а также в других делах, касающихся борьбы за независимость Италии. В настоящее время Фаньяни здесь, но нужно учитывать тот факт, что Фаньяни человек с весьма скромными доходами и не может позволить себе дорогостоящие путешествия, а значит, его поездки финансируются кем-то, что может косвенно подтверждать, что Фаньяни является орудием тайных политических организаций. Считаю своим долгом настаивать на высылке Фаньяни из Вероны, если он не сможет объяснить причин своего приезда. В ожидании Ваших распоряжений, Кюбек».52 Маркиз Фаньяни оказался в уязвленном положении: сначала за ним из-за его компрометирующего сочинения о России следила секретная французская полиция под руководством Ф. Мельци д’Эрила, затем австрийская — из-за его патриотических идеалов. Он многое сделал для страны; нам известно о его участии в деятельности тайных обществ и патриотических организаций, направленных на борьбу с теми, кого считали «австрийскими узурпаторами». Благодаря осуществлявшемуся ими политическому надзору австрийские власти поняли, что патриотические настроения в Ломбардии и Венеции усилились с падением Наполеона; знали они и о ненависти народа к ним как узурпаторам: дух национальной независимости витал повсеместно и становился все более ощутим. Поэтому необходимо было изолировать тех, кто действовал во имя национального дела. С учетом подозрений австрийской полиции, нет ничего удивительного в том, что маркиз вновь занялся политикой только после 1831 года. Тогда он стал секретарем Франца-Иосифа, в то время австрийского посла во Флоренции при дворе Тосканы, своего рода протектората Габсбургов. 52 См.: Carte segrete e atti ufficiali della polizia austriaca in Italia dal 4 giugno 1814 al 22 marzo 1848 (Volume terzo e ultimo). Capolago-Torino: tip. Elvetica-Libreria Patria, 1852. P. 305–306; Mario Romani. Storia economica d’Italia nel XIX secolo. Con una scelta di testi e di documenti. Milano: Giuffrè, 1968. P. 21.

113

studia culturae. terra italia

Маркиз Фаньяни уже немолод и у него нет возможности вернуться в Милан и занять почетную должность из-за его либеральных идей. Он публикует несколько книг, в том числе, «Письма из Петербурга», книгу, которая сделала его знаменитым.53 И после смерти Франца-Иосифа в 1832 г. он решает удалиться от дел: «…Ему не было сложно удалиться от дел, не возвращаясь к ним более никогда, радуясь одиночеству, когда мудрый человек размышляет о непостоянстве человеческого величия и предается любимому занятию».54 Федерико Фаньяни скончался 8 октября 1840 года. Он завещал Амброзианской библиотеке в Милане55 более 23 тысяч томов, 16 тысяч географических карт и тысячи рисунков и гравюр.56 Ему посвящен зал библиотеки носящий его имя. См.: Federico Confalonieri. Carteggio, cit. Р. 16. Gabrio Piola. Nota biografica… cit. Р. 38. См.: Storia di Milano… cit. Vol. XII. P. 633, nota 6; vol. XIII. P. 329–331. См.: Giampaolo Cisotto. Giuseppe Leoni, Luisa Vignati, Induno, Malvagio, Padregnano, Robecchetto. Storia di una comunità. [s. l., s. d.], 1997. S. 34–36. 55 56 53 54

114

studia culturae. terra italia

Leila Tavi

Il marchese Federico Fagnani e le sue Lettere di Pietroburgo Federico Fagnani proveniva da una famiglia nobile di grandi proprietari terrieri con origini antiche. Nacque a Milano l’8 novembre 1775 dall’unione di suo padre Giacomo con Costanza Brusati dei marchesi di Settala e fu il quinto marchese di Gerenzano; con lui si estinse la linea maschile della famiglia. […] s’addottrinò in varie parti dell’umano sapere […] fin d’allora studiava con ottimi accorgimenti, e si era prefisso di procacciarsi meglio che dallo splendor del casato e dall’ampiezza degli aviti censi, colla virtù e colla sapienza, veraci titoli alla pubblica estimazione.1 Nella Milano napoleonica il marchese ricoprì varie e importanti cariche: nel 1805 fu ciambellano del Regno Italico, nel 1807 cavaliere della Corona ferrea, nel 1808 membro del Consiglio generale dell’Olona e nel 1810 uditore del Consiglio di Stato; fu inoltre cavaliere dell’Ordine Gerosolimitano, dell’Ordine del Merito di Baviera2 e fu insignito da Napoleone nel 1809 del titolo di conte. Il marchese fece in breve tempo una brillante carriera ottenendo importanti incarichi e prestigiosi riconoscimenti. Nell’autunno del 1810 F. Fagnani partì alla volta di Pietroburgo, apparentemente per un viaggio di piacere, anche se tutto fa pensare a una missione politica segreta. Proprio nel primo decennio del XIX secolo avvenne, attraverso l’amicizia con Federico Confalonieri e con sua moglie Teresa Casati, l’allontanamento del marchese dal partito napoleonico insieme ad altri giovani funzionari, che decisero di militare nelle fila degli “Italici”, pur ricoprendo delle cariche a Corte.3 1 Cfr. la nota biografica 24 novembre 1840 di Gabrio Piola contenuta in Necrologia, “Giornale dell’I. R. Istituto Lombardo di Scienze, Lettere ed Arti e Biblioteca Italiana compilata da varj dotti nazionali e stranieri”. tomo I. Milano: presso la Direzione del Giornale, 1841. P. 35–38 e; citata in Carlo Cordié, Ricerche stendhaliane. Napoli: Morano, 1967. P. 65. 2 Cfr. Guido Fagioli Vercellone. Fagnani, Antonietta [voce], DBI, cit. Vol. XLIV. P. 185; Marco Ballarini. Uomini e libri di una grande Milano (Cesare Beccaria, Giuseppe Parini, Federico Fagnani, Pietro Custodi), Storia dell’Ambrosiana. L’Ottocento. Milano: Pizzi, 1992; Fernando Mazzocca. Scritti d’arte del primo Ottocento. Milano: Ricciardi, 1998. P. 1044 e sgg.; Leila Tavi. Il marchese Federico Fagnani. Un fautore dell’Italia unita e indipendente, “InStoria. Quaderno di percorsi storici”, a. II (2009), n. 4 (dicembregennaio). P. 80–89. 3 Cfr. Federico Confalonieri. Carteggio del conte Federico Confalonieri ed altri documenti spettanti alla sua biografia. Milano: Tipo-litografia, 1913. P. 16; nota 1 e 18, nonché Federico Coraccini. Storia dell’amministrazione del Regno d’Italia durante il dominio francese… Lugano: Presso Francesco Veladini e Comp., 1823. P. LXXXIV–LXXXV e 211.

115

studia culturae. terra italia

La profonda amicizia tra il marchese Fagnani e i coniugi Confalonieri è la prova che il marchese si accostò alle idee liberali e indipendentiste già prima del suo viaggio a Pietroburgo. La permanenza in Russia di F. Fagnani durò dall’ottobre 1810 al marzo 1811. Le notizie del suo arrivo e della sua partenza sono contenute nell’edizione del giornale “Sankt-Peterburgskie Vedomosti” dell’epoca;4 la notizia della partenza dalla Russia è confermata dall’indicazione ritrovata nel registro ufficiale imperiale degli ingressi alla frontiera, conservato nell’Archivio storico del Ministero degli Affari esteri di Mosca.5 F. Fagnani era accompagnato dal suo servitore Angelo Cetti e alloggiò nell’albergo “de Bordeau”, che si trovava sulla Piccola Morskaja. La locanda era collocata all’interno della casa Manytschar, di proprietà del commerciante armeno, dal titolo nobiliare georgiano, Makar Bogdanowitsch.6 Il marchese non si spostò mai dalla capitale, ottenendo più volte udienza a corte, cosa assai singolare per coloro che non avevano incarichi diplomatici ufficiali. F. Fagnani entrò in contatto, durante il soggiorno nella capitale zarista, con tre dei quattro segretari francesi d’ambasciata al servizio di Armand-Louis de Caulaincourt, che fu ambasciatore in Russia dal 1807 al 1811.7 Maximilien Gérard, conte di Rayneval, incaricato dall’ambasciatore francese di essere a disposizione di F. Fagnani durante la sua permanenza a Pietroburgo.8 Dal marchese di Rumigny ricevette invece la comunicazione che l’ambasciatore francese lo attendeva in uniforme per accompagnarlo dal Gran Duca Costantino. Del passaporto per la Russia di F. Fagnani9 si occupò invece il segretario Prevost. Al suo servizio, per ordine dello zar Alessandro I, furono il generale Tolstoj, avo del famoso scrittore, e l’esperto di pietre preziose nonché accademico e consigliere 4 “Sankt-peterburgskie vedomosti” del 14 ottobre 1810, n. 82. P. 1169;“ Sankt-peterburgskie vedomosti ” del 28 febbraio 1811, n. 17. P. 228; “ Sankt-peterburgskie vedomosti ” del 3 marzo 1811, n. 18. P. 264. 5 L’Archivio storico del Ministero degli Affari esteri della Federazione russa. Sezione 2, Lista 2/6 “Affari interni del collegio, anni 1811–1812, caso. 3759, fasc. 146, P. 16 dietro., 900 “Sulla registrazione dell’ambasciatore francese”. 6 Cfr. l’indice Propriétaires de maisons in Heinrich von Reimers, Guide des étrangers a St.-Pétersbourg… t. I, San Pietroburgo : Chez Lesznowsky e Pluchart, 1809. 7 Cfr. Olivier Varlan. Les secrétaires de l’ambassade française à Saint-Pétersbourg, 1807–1811. Le personnel diplomatique : un instrument de prestige, «Napoleonica. La Revue», II (2009), n. 5. — http://www.cairn.info/revue-napoleonica-la-revue-2009–2– page-2.htm. 8 Biblioteca Ambrosiana. Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. I, segnatura Z.203 sup., f. 37–38. 9 Ibid. f. 36.

116

studia culturae. terra italia

di Stato, H. K. Köhler.10 Il marchese si recò altresì a corte in occasione del Capodanno, accompagnato dal principe Aleksándr L’vóvič Nariškin11 e dalla sua consorte Maria Antonovna, nota amante di Alessandro I. Ebbe modo durante il suo lungo soggiorno pietroburghese di analizzare la situazione politico-sociale russa e di prevedere, a un anno dalla Campagna napoleonica, il rovinoso esito della spedizione francese. Nelle Lettere F. Fagnani fa un’analisi dettagliata degli eserciti delle due potenze militari traendo spunto dalle osservazioni di un certo “generale S.”, che noi abbiamo individuato essere il conte Paul van Suchtelen, di origine olandese e al servizio dello zar, con cui il marchese era in contatto epistolare e condivideva la passione per il collezionismo di libri antichi. Tra giugno e settembre del 1811, Fagnani ebbe uno scambio di lettere con il generale e diplomatico tedesco Karl von Watzdorf sulla situazione politica europea a meno di un anno dalla Campagna di Russia.12 Lasciata Pietroburgo il 20 marzo 1811, F. Fagnani soffrì di una lunga malattia; Teresa informò in una sua lettera da Milano il marito delle cattive condizioni di salute del marchese: “Tutti gli amici ti dicono mille cose; ho mai potuto fare la tua commissione con Fagnani per la ragione che non l’ho mai visto, egli sta in casa quasi sempre per acciacchi”.13 Nella stessa lettera Teresa Casati fa un breve accenno alla Grande Armée impegnata nella Campagna di Russia. Negli anni in cui F. Confalonieri si trovava all’estero, il marchese Fagnani fu il cicisbeo della moglie e trascorreva perciò molto tempo nella loro dimora. All’inizio del 1812 F. Fagnani decise di pubblicare un suo scritto sulla Russia intitolato Lettere scritte da Pietroburgo correndo gli anni 1810–1811.14 Il libro non fu ben visto né da Napoleone né dal suo entourage; il ministro Ferdinando Marescalchi scrisse al marchese il 4 marzo 1812 queste parole: Amico Stimato/Ho ricevuto l’ultima V.a, ma intanto io ò voluto prender lingua anche da altri sopra l’affare, per cui vi siete compiaciuto consultarmi e ò trovato che quello che io ne pensava, è quello che mi è stato pure indicato, e suggerito, non vi dirò per ora da chi, ma basta che vi dica che è di quelli, che hanno mano 10 Biblioteca Ambrosiana. Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. I, segnatura Z. 203 sup., f. 63 e 159. 11 Cfr. “Санкт-Петербургские ведомостиi”, 1810, 27 dicembre. P. 1473. 12 Biblioteca Ambrosiana. Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. II, segnatura Z.203 sup., f. 95–97. 13 Confalonieri F. Carteggio… cit. Р. 40. 14 Fagnani F. Lettere scritte da Pietroburgo correndo gli anni 1810–1811. Milano: Giovanni Bernardoni, 1812.

117

studia culturae. terra italia

in pasta. Siam dunque di unanime sentimento, che intanto teniate pronto il vostro lavoro, ma che non lo pubblichiate, se non è prima definito se non vi è guerra, o nò. Se non vi è guerra, bisogna che riflettiate alla gelosia, e alle ricerche anche qui fatte sull’oggetto del vostro viaggio colà, e che ponderiate se vi conviene dopo le accoglienze ricevutevi, di mettere in lume cose che colà possano dispiacere. Se poi v’è guerra, allora potete dire tutto quello che volete, e se direte peggio, forse farete piacere, giacché quando si dichiara nemici, si à gusto di dare tutti i torti sui possibili colà avversario./Avendomene voi scritto privatamente, io uso dello stesso modo per farvene testé aver la risposta; ora se vi occorre anche per avventura, che ve lo scrivo ufficialmente, lo farò, soltanto che mi mostriate desiderarlo. Credo che anche voi converrete nell’idoneità d’un tal consiglio./Amatemi, e credetemi./Tutto Vo … F. Marescalchi.15 Il marchese decise di pubblicare il suo libro nonostante il monito del suo amico F. Marescalchi e Le lettere ebbero una grande risonanza nei giornali italiani e stranieri dell’epoca; nel 1816, il marchese riuscì a farne pervenire una copia direttamente allo zar attraverso l’archeologo di corte, il barone Stackelberg, in missione per conto di Alessandro I in Italia.16 Dario Manfredi17 riporta nel suo saggio introduttivo al rapporto Fagnani del 1805, che nel 1813 Melzi d’Eril consigliò il viceré Eugène de Beauharnais di allontanare Federico da tutti gli incarichi pubblici, perché sospettato di tramare contro lo stesso viceré. Sui motivi di quel consiglio non è possibile avere maggiori dettagli e forse si può dubitare della fondatezza della notizia. Molti lombardi negli ultimi anni del Regno erano esasperati e stanchi delle continue guerre, le limitazioni alle libertà di pensiero, parola e stampa, così l’Italia settentrionale divenne terreno fertile per la propaganda anti-francese e gli intrighi, in linea con il nuovo spirito liberale che si era propagato in diversi circoli intellettuali d’Europa dopo la Rivoluzione francese. L’opposizione al regime napoleonico fu infatti di stampo liberale, con l’intento di ottenere un’unità politica nazionale per l’Italia. La campagna anti-francese fu portata avanti principalmente da tra gruppi: gli intellettuali, gli agenti britannici e le società segrete. A seguito delle sconfitte 15

Biblioteca Ambrosiana. Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. II, segnatura Z.203 sup.,

f. 216.

16 Biblioteca Ambrosiana. Carteggi Fagnani, inv. 156, pars. I, segnatura Z.203 sup., f. 57–58. 17 Dario Manfredi. Un giudizio su Alessandro Malaspina in un’informativa di Federico Fagnani del 1805, in Studi in onore e memoria di Luigi Firpo. Lunigiana, [s. n.], 1990. P. 111.

118

studia culturae. terra italia

subite da Napoleone, tra l’autunno del 1813 e la primavera del 1814, la lotta politica raggiunse il suo apice, coinvolgendo un considerevole numero di cittadini.18 Teresa Casati cita di nuovo il marchese in occasione di un soggiorno a Monza al seguito del viceré il 31 luglio 1813: “Fagnani mi ha domandato tue nuove e ti saluta, egli lavora qualche volta colla mia navetta a fare ogiolini, dalla destrezza colla quale li fa si vede che è stato esercitato in questo mestiere”.19 Un linguaggio semplice, un’attività umile quella del fare ogiolini, che potrebbe in realtà celare un codice segreto tra i due consorti. Nelle lettere di Confalonieri alla moglie da Parigi F. Fagnani è ricordato sempre come un caro amico, insieme a Luigi Porro Lambertenghi20 e Sigismondo Trechi,21 e ad altri, come Ludovico di Breme,22 Alberico de Felber,23 Luigi Carlo Rasini,24 conte Paduli,25 e Carrera Carlino. Costoro avevano il permesso di leggere a casa di Teresa Casati le lettere che Confalonieri le inviava.26 Nell’aprile del 1814 Milano fu teatro di scontri e tumulti; il 4 del mese Napoleone abdicò in favore del figlio, il Re di Roma, ma fu costretto dai nemici vittoriosi a rinunciare al trono di Francia e Italia anche per i suoi eredi, il 6 dello stesso mese a Fontainebleau. Il viceré Eugène era a capo di un esercito non ancora sciolto e di un Regno che de facto non esisteva più.27 Alcune fonti riportano 18 Cfr. John Rath. The fall of the Napoleonic Kingdom of Italy, 1814. New York: Octagon Books, 1975. P. 27. 19 Ibid. P. 69. 20 Cfr. Silvio Pellico. Epistolario, Firenza Le Monnier, 1856 e Cesare Cantù, Il Conciliatore e i carbonari. Milano: Treves, 1878. P. 91. 21 Cfr. Nicomede Bianchi. Storia documentata della diplomazia europea in Italia dall’anno 1814 all’anno 1861. Vol. I. Torino: dall’Unione tipografico-editrice, 1865; Ugo Foscolo. Lettere a Sigismondo Trechi, Opere edite e postume. Vol. III. Firenze: Le Monnier, 1854. 22 Cfr. Giuseppe Locorotondo. Breme, Ludovico Pietro Arborio Gattinara dei conti di Sartirana dei marchesi di [voce]. DBI, cit. Vol. XIV. P. 133–140. 23 Cfr. Atto Vannucci. I martiti della libertà italiana dal 1794 al 1848. Firenze: Le Monnier, 1860. 24 Cfr. Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 182. 25 Cfr. Luigi Mantovani. Paola Zanoli, Diario politico ecclesiastico, 1806–1811. Vol. III. Roma: Istituto storico italiano per l’età moderna e contemporanea, 1985. P. 1985. 26 Ibid. P. 92, 101, 126, 151, 174. 27 Cfr. Cesare De Laugier. Fasti e vicende dei popoli italiani dal 1801 al 1815 o Memorie di un uffiziale per servire alla storia militare italiana. t. XIII. Firenze, [s. n.]. P. 346; nota b ed Emanuele Pigni. La guardia di Napoleone re d’Italia; prefazione di Virgilio Ilari. Milano:Vita e Pensiero, 2001. P. 258–259 e; Louis Philippe. Conte di Ségur, Storia della guerra del 1813 1814 e 1815 fra le altre potenze alleate e Napoleone Bonaparte che forma

119

studia culturae. terra italia

che il marchese Fagnani, a seguito della firma della convenzione, attraversò la frontiera e giunse in Svizzera, così come l’avvocato Reina.28 L’intenzione del viceré era di sostituirsi a Napoleone nella guida dei territori nell’Italia settentrionale precedentemente conquistati dal suo patrigno. Il viceré era certo della fedeltà dell’esercito del Regno Italico, i cui capi erano tutti a lui devoti,29 tutti tranne il generale Domenico Pino, con cui aveva avuto uno scontro in occasione della Campagna di Russia del 1812.30 Fu proprio perché il viceré non poteva contare su un largo consenso che a Milano si costituirono, a seguito della firma della convenzione con gli Austriaci, tre differenti schieramenti: il primo era quello del partito austriacante,31 sostenuto dalla nobiltà italiana e dall’alto clero; era capeggiato dal conte Ludovico Gamberana da Pavia e sostenuto dai conti Alfonso Castiglioni, Ghislieri da Bologna, Diego Guicciardi, cancelliere del Senato, Giacomo Mellerio, Carlo Verri, cognato di Francesco Melzi d’Eril, e dal marchese Maruzzi di Venezia; vi era poi il partito francese, raccolto intorno a Francesco Melzi d’Eril e al conte Giuseppe Prina; era stato inoltre costituito un partito detto degli “Italici”, di cui faceva parte anche F. Confalonieri, e che puntava all’indipendenza del Regno, sotto la guida di un monarca italiano. Il marchese Fagnani era vicino ideologicamente al partito degli Italici, come abbiamo già avuto modo di spiegare, anche se alcune fonti dell’epoca lo danno per “austriacante”.32 Eugène de Beauharnais era sostenuto dal partito francese e godeva dei favori di quelli che erano soprannominati “marsine ricamate”,33 gli alti funzionari italiani, ma non lombardi, malvisti e disprezzati dai patrizi milanesi, “che astiavano quanti non erano nati in Milano, e che consideravano quali stranieri tutti coloro che non il seguito alla storia del 1812 del conte di Segur. t. II. Livorno: tip. Vignozzi, 1826–1827. P. 110–122. 28 Cfr. Archiv für österreichische Geschichte. Wien: Österreichischen Akademie der Wissenschaft, 1890. P. 424 e [Cristina Trivulzio Belgioioso]; Studi intorno alla storia della Lombardia negli ultimi trent’anni e delle cagioni del difetto d’energia dei lombardi. Parigi, [s. n.], 1847. P. 46. 29 Ibid. P. 352–353 e cfr. l’ordine del generale Teodoro Lechi riportato in Cesare De Laugier, Fasti… cit. P. 354–356. 30 Cfr. Luigi Ceria. L’eccidio del Prina e gli ultimi giorni del Regno. Milano: A. Mondadori, 1937. P. 31–56 e; Emanuele Pigni, La Guardia… cit. Р. 260, nota 176. 31 Cfr. Girolamo Arnaldi. Storia d’Italia. Vol. III. Torino: Unione tipografico-editrice torinese, 19652. P. 390 e; Giacomo Devoto. Lingua nostra. Vol. V–VII. Milano: Sansoni, 1943. P. 80. 32 Cfr. Archiv für… cit. P. 426 e “Archivio storico lombardo”, 1903. P. 154. 33 Cfr. Nino Del Bianco. Il coraggio e la sorte. Gli Italiani nell’età napoleonica dalle Cisalpine al Regno Italico. Milano: Angeli, 1997. P. 257.

120

studia culturae. terra italia

erano oriundi dell’antica Lombardia austriaca”.34 Con il precipitare degli eventi e il malcontento popolare fu deciso di convocare immediatamente il Senato in seduta straordinaria per il giorno 17 aprile 1814. La seduta durò due giorni e fu occasione di accesi dibattiti tra le varie fazioni, che appoggiavano l’uno o l’altro candidato al trono del Regno Italico. Quando il Senato votò il decreto in cui si chiedeva di confermare la fiducia a Eugène, nella sera del 17 aprile 1814, tra i senatori coloro che elevarono le proteste più alte furono i liberali. Tre giorni dopo scoppiò una sommossa popolare che terminò tragicamente con l’uccisione del ministro delle Finanze Giuseppe Prina.35 Una delle cause che aveva contribuito in larga parte a rendere impopolare il governo di Eugène tra i milanesi fu la Campagna di Russia del 1812. È sempre C. Bianchi a sostenerlo: Ma la spedizione di Russia colmò la misura del malcontento universale. Ventisette mila soldati appartenenti al regno italiano, avevano seguitata la fortuna dell’imperatore in quelle lande coperte di eterna neve e ventisette mila erano le famiglie che piangevano e si disperavano sulla sorte dei figli al giungere della verace novella della sventurata campagna. Di ventisette mila partiti per la Russia, mille soli ritornarono a casa. Sacrificati per causa non propria, alla cieca ambizione di un uomo; è naturale che le grida dovettero levarsi contro di lui solo; e gli odii latenti tutti contro lui cominciarono a rivolgersi apertamente. […] Che importava 26,000 soldati morti non già per la difesa della patria, ma per un uomo? Nulla. Questa freddezza di cuore del principe Eugenio in sì luttuose circostanze, irritò grandemente gli animi dei Lombardi, e li distaccò tutt’affatto da lui.36 Il tentativo di affrancarsi dal giogo straniero da parte dei Lombardi fu, naturalmente, fortemente ostacolato dagli Asburgo che sarebbero stati costretti, cedendo le terre lombarde, a limitare il proprio confine all’Adige. La strategia degli Austriaci fu quella di sobillare gli animi dei cittadini attraverso una rete capillare di agenti che incitavano il popolo alla sommossa e alla destituzione del viceré, così da avere campo libero per far rientrare, nella confusione, l’esercito asburgico. 34 Celestino Bianchi. Federico Confalonieri o i carbonari del 1821. Parte prima. Le giornate d’aprile (1814). Milano: presso Francesco Scorza, 1863. P. 27. 35 Cfr. Leila Tavi. Federigo Fagnani e la Carboneria. Il coinvolgimento politico dai tumulti del 1814 al periodo fiorentino, “InStoria”. IV (2008), n. 2. — http://www.instoria. it/home/federigo_fagnani_carboneria.htm. 36 Celestino Bianchi. Federico Confalonieri… cit. P. 47–48.

121

studia culturae. terra italia

A favore degli austriaci tramava Filippo Ghisleri,37 che in precedenza aveva svolto per Vienna missioni in Dalmazia e fu imprigionato per ordine di Napoleone a Cattaro. A casa di F. Ghisleri, che era in contatto con il generale Bellegarde, si riunivano il conte Mellerio, il conte Alfonso Castiglioni e il conte Giuseppe Gambarana,38 mentre a casa Fagnani si riunivano gli Italici. Il 28 aprile le truppe austriache entrarono a Milano e il viceré Eugène fuggì con la famiglia in Baviera. La restaurazione del regime degli Asburgo nella ex capitale del Regno Italico inaugurò un regime assolutistico molto più intollerante di quello dall’apparenza illuministica imposto da Giuseppe II; nonostante ciò la speranza di potersi affrancare dall’occupazione straniera e di costituire un’Italia unita era ancora viva, come le gesta di F. Confalonieri e dei suoi compagni carbonari dimostrarono, soprattutto perché la sconfitta del sistema politico-amministrativo francese aveva dato involontariamente una speranza al disperato bisogno di italianità dei Lombardi, che sotto Napoleone erano stati coinvolti nella gestione della cosa pubblica tanto da poter pensare che dopo il governo francese si potesse finalmente arrivare a governarsi da soli. Il marchese Fagnani fece parte, insieme a Giovannino Serbelloni39 e a Giulio Ottolini,40 di una delegazione dei Collegi elettorali inviata il 29 aprile 1814 per contrattare con il generale Bellegarde; una quarta persona forse fu presente, il cui nome è a noi ancora ignoto. G. Serbelloni si recò al quartier generale austriaco già il 21 aprile, ma la missione fu tenuta segreta per paura di un eventuale ritorno offensivo dei francesi.41 Il 26 fu rinnovato l’incarico al conte Serbelloni, 37 Cfr. Paul Pisani. La Dalmatie de 1797 à 1815. Parigi: Picard, 1893; Maurice-Henrie Weil. Le revirement de la politique autrichienne à l’égard de Joachim Murat et les négotiations secrètes entre Paris et Vienne… t. I. Parigi, [s. n.], 1907. P. 530; cfr. inoltre Giovanni De Castro. Principio di secolo. Storia della caduta del Regno Italico. Milano: Treves, 1897. P. 58 e; Francesco Lemmi. L’età napoleonica. Milano: Vallardi, 1938. P. 116–117; Ilario Rinieri. Il Congresso di Vienna e la S. Sede, 1813–1815. Roma: Civiltà cattolica, 1904. P. 447–448. 38 Cfr. Studi intorno alla storia della Lombardia negli ultimi trent’anni e dele cagioni del difetto d’energia dei Lombardi, manoscritto in francese di un lombardo voltato in italiano da un francese. Parigi, [s. n.], 1847. P. 23. 39 Сfr. Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 90, nota 5; cfr. Ugo Foscolo. Opere edite e postume, appendice a cura di Giuseppe Chiarini. Firenze: Le Monnier, 1890. P. 165. 40 Сfr. Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 80 e; Oreste Dito. Massoneria, Carboneria ed altre società segrete nella storia del Risorgimento italiano. Torino: Casa editrice nazionale, Roux e Viarengo. P. 315. 41 Cfr. Francesco Lemmi. L’età… cit. P. 208; La rivoluzione di Milano nell’aprile 1814. Relazioni storiche di Leopoldo Armaroli e Carlo Verri senatori del Regno Italico; a cura di Tommaso Casini. Roma; Milano, [s. n.], 1897.

122

studia culturae. terra italia

affiancato da F. Fagnani, inviato della Reggenza, dal generale Rougier per l’esercito e da Giulio Ottolini per il municipio. La prima delegazione, a un giorno dai disordini di piazza, fu inviata per chiedere l’intervento delle truppe austriache, per il timore di una rivolta vera e propria o il ritorno dei francesi, mentre la seconda, suggerita dal generale Pino, aveva il compito di rendere omaggio al generale Bellegarde da parte della Reggenza e di essere informati sulle intenzioni degli austriaci.42 Teresa Casati in quei giorni ricevette varie visite di F. Fagnani che, probabilmente, la informava sull’andamento delle trattative, così da poter tenere aggiornato il marito lontano da Milano.43 Una volta giunto il commissario imperiale, il marchese Annibale Sommariva, i Collegi elettorali furono sciolti. La Lombardia tornò così a far parte di nuovo dell’Impero asburgico: la rivoluzione milanese, le manipolazioni fatte dagli austriaci nei confronti dei liberali membri del governo provvisorio di Milano, gli intrighi dei whigs “disobbedienti”, le macchinazioni delle società segrete, furono improvvisamente vanificati a causa della Restaurazione.44 L’impegno politico del marchese Fagnani ebbe de facto termine o, almeno, si spostò da quel momento in poi da una dimensione pubblica a una privata, attraverso la redazione dei suoi testi. Proprio in quell’epoca, appena due anni dopo, egli fece spesso riferimento a una “comune Patria”, l’Italia e, sorprendentemente, alla fine di uno dei suoi trattati, ritroviamo delle considerazioni di carattere politico in cui è invocato il “bene dell’Italia”.45 In quelle pagine, non solo il nobile milanese sembra manifestare sentimenti patriottici, ma anche convinzioni liberali. Ha rispetto e considerazione dei suoi braccianti e si schiera contro il latifondo e la riduzione dei contadini a mera forza lavoro. Il marchese propone due metodi di coltivazione e allevamento in cui i contadini partecipano agli utili: uno in cui vige un sistema di assoluta comunione di danni e profitti tra i contadini e il padrone, preferito dal marchese, l’altro basato sull’identificazione e la proprietà per ogni singolo contadino all’interno di una coltivazione comune.46 La questione agraria — che equivale a dire la questione sociale — è tra le sue principali preoccupazioni. Nei suoi scritti si dichiara favorevole al conferimento di denaro ai contadini creditori; infatti, al momento della sua morte, si rivelò un Federico Confalonieri. Carteggio… cit. Р. 91, nota 1. Ibid. P. 92. Cfr. John Rath. The fall… cit. Р. 201. Federico Fagnani. Notizia della bigattaja padronale della Fagnana seguita da alcuni cenni sui vantaggi di tali bigattaje. Milano: Bernardoni, 1816. P. 54. 46 Ibid. P. 52–53. 44 45 42 43

123

studia culturae. terra italia

possidente generoso con i suoi lavoratori, predisponendo nel testamento rendite vitalizie per i suoi contadini. In Osservazioni di economia campestre del 182047 accenna alla difficile condizione dei contadini: I contadini costituiscono, a detta d’ogni uomo sensato, la classe la più laboriosa, la meno proclive al vizio, e la più utile della società, eppure con singole contraddizioni e ributtante ingiustizia gente tanto benemerita è negletta, vilipesa, ed anco trattata con maggiore asprezza d’ogni altro ordine della società.48 Il “bene dell’Italia” ancora si ritrova tra le pagine di Notizia della bigattaja, che si conclude con un’interessante riflessione di carattere politico-sociale, quasi un incoraggiamento alla lotta per l’indipendenza: Molti già non si reggono più co’ suggerimenti de’ loro ministri; e quasi emancipati da questa specie di servitù, vogliono vedere co’ propri occhi, pensare colla propria mente, e governarsi secondo la propria e non l’altrui volontà. […] Almeno potessimo dire in nostra discolpa, che noi segnendo, benchè assai da lontano, le pedate dei Cincinnati, abbandoniamo i nostri campi e le cure domestiche, per pagare alla patria il debito più sacro de’ nostri servigi, sia nelle cose della milizia, sia nell’esercizio de’ pubblici uffici. Ma vivendo neghittosamente giungiamo con una silenziosa carriera nell’ultima meta, senza alcuna speranza di sopravvivere nella memoria degli uomini. Eppure qual uso più nobile, più vantaggioso, più conveniente potremmo noi fare di quella privata indipendenza, che le umane vicissitudini ci hanno ridonato che onorare i nostri ozj coll’applicare l’animo a quelle cose, che secondo i tempi possono fomentare il bene della patria?.49 L’amministrazione austriaca non guardava il marchese di buon occhio; era un sorvegliato della polizia segreta austriaca, come testimoniato dalla minuta a firma del conte Strassoldo, presidente del governo di Milano, conservata nello Haus-, Hof- und Staatsarchiv di Vienna e datata Milano 19 aprile 1816,50 e la lettera del 18 ottobre 1822, a quattro giorni dal congresso di Verona, dove i rappresentanti della Quintupla Alleanza discussero dei gravi problemi del tempo tra cui, appunto, la situazione italiana. La lettera è a firma del barone Carlo Feder di Kübeck,51 consigliere aulico presso la Direzione Generale della Polizia a Venezia ed è indirizzata all’Arciduca viceré Ranieri d’Asburgo-Lorena: 47 Federico Fagnani. Osservazioni di economia campestre fatte nello Stato di Milano. Milano: stampa Paolo Emilio Giusti, 1820. 48 Federico Fagnani. Osservazioni… cit. Р. 204. 49 Federico Fagnani. Notizia della bigattaja padronale… cit. P. 55–56. 50 HHSA. Vert. Akten, Kart. LI, f. 255–256. 51 Cfr. Almanacco imperiale reale per le province del Regno Lombardo-Veneto soggette a Milano per l’anno 1834. Milano: I. R. Stamperia, 1834. P. 29.

124

studia culturae. terra italia

Il marchese Federico Fagnani è noto da molto tempo e generalmente per gli esaltati suoi principj politici, e per l’equivoca di lui condotta. Addetto altre volte al servigio del cessato vicerè d’Italia principe Eugenio, ei fu uno di quelli che tra le altre commissioni ebbe di fare un viaggio a Pietroburgo a pretesto di visitarvi i vari luoghi di detenzione e di pena, onde valersi de’ lumi acquistati, in un opera filantropica che fe’ credere di voler pubblicare, e poscia ritornato in Milano figurò nel massacro di Prina, e nel numero de’ più pronunciati fautori dell’italica indipendenza. Ora essendo qui comparso il Fagnani, che per esser uomo di ristrette fortune e più di tutto avarissimo, non potrebbe avere a sua disposizione molti mezzi occorrenti per viaggiare, quando non gli fossero da altre mani indirettamente somministrati, circostanza che avvalora in qualche modo il sospetto che egli possa essere tuttavia lo strumento di segrete politiche commissioni, io ho creduto del mio dovere di fargli intimare il suo allontanamento da Verona, sempreché non avesse degli urgenti giustificati motivi per rimanervi. Avendo egli però dichiarato che si trova in Verona all’oggetto di umiliare alcuni suoi scritti a S. M., ciocché avrebbe sempre potuto fare in altro momento, e di ossequiare S. M. l’imperatore Alessandro, a cui non saprei dire quanto grato potesse ritornare il di lui nome, io dipenderò interamente dagli ordini che l’A. V. S. si degnerà definitivamente di abbassarmi a suo riguardo, in sommessa attenzione dei quali mi do’ l’onore di ritornare la supplica che mi è stata graziosamente comunicata. Exp. Kübeck.52 Il marchese Fagnani si trovò nella scomoda posizione di essere stato, prima sorvegliato dalla polizia segreta francese al servizio F. Melzi d’Eril per il suo compromettente scritto sulla Russia, poi da quella austriaca per i suoi ideali patriottici. Si espose troppo per la patria; a noi nota è la sua appartenenza ai circoli segreti e alle congreghe patriottiche, dove, più che in altre organizzazioni, si cospirava contro coloro che erano considerati gli “usurpatori” austriaci. Attraverso la sorveglianza politica l’amministrazione austriaca si rese conto di come il sentimento patriottico nel Lombardo-Veneto si fosse accentuato dopo il declino di Napoleone; né tanto meno gli occupanti ignoravano l’avversione del popolo nei loro confronti e quanto lo spirito d’indipendenza nazionale fosse diffuso e pericoloso. Era necessario quindi isolare e colpire coloro i quali agivano in nome della causa nazionale. 52 Cfr. Carte segrete e atti ufficiali della polizia austriaca in Italia dal 4 giugno 1814 al 22 marzo 1848 (Volume terzo e ultimo). Capolago-Torino: tip. Elvetica-Libreria Patria, 1852. P. 305–306; Mario Romani. Storia economica d’Italia nel XIX secolo. Con una scelta di testi e di documenti. Milano: Giuffrè, 1968. P. 21.

125

studia culturae. terra italia

Alla luce dei sospetti che gli organi di polizia austriaca nutrivano nei suoi confronti, non vi è da stupirsi se il marchese tornò a ricoprire solo nel 1831 un incarico politico, allorché divenne segretario particolare di Franz Josef, conte di Saurau, in quell’anno ambasciatore austriaco a Firenze presso la Corte di Toscana, una sorta di protettorato degli Asburgo. Il marchese Fagnani, ormai non più giovanissimo e senza possibilità di ritornare a ricoprire incarichi di prestigio nella Milano asburgica per le sue idee liberali, dopo aver pubblicato diversi libri, tra cui Lettere di Pietroburgo resta l’edizione che lo rese famoso,53 decise, alla morte del conte Saurau nel 1832, di ritirarsi a vita privata: […] Per il che non gli fu poi grave il rientrare nella vita privata senza uscirne più mai per tutto il resto de’ suoi giorni, standosi contento di quella solitudine nella quale il saggio medita sulla caducità dell’umana grandezza, e tra bastanti conforti dall’elevatezza de’ proprj sentimenti e dalla consuetudine de’ prediletti studj.54 Alla sua morte, avvenuta l’8 ottobre 1840, Federico Fagnani lasciò in eredità alla Biblioteca Ambrosiana55 di Milano più di 23.000 volumi, circa 16.000 carte geografiche e migliaia di disegni e stampe,56 per questo motivo a lui è dedicata una sala delle Biblioteca. Cfr. Federico Confalonieri. Carteggio, cit. Р. 16. Gabrio Piola. Nota biografica… cit. Р. 38. Cfr. Storia di Milano… cit. Vol. XII. P. 633 nota 6; vol. XIII. P. 329–331. Cfr. Giampaolo Cisotto. Giuseppe Leoni, Luisa Vignati, Induno, Malvagio, Padregnano, Robecchetto. Storia di una comunità, [s.l., s.d.], 1997. P. 34–36. 55 56 53 54

126

Бартоло Гарильо

Католическая Церковь от анафемы до реабилитации Рисорджименто Девятнадцатый век стал свидетелем резкого столкновения между всеобщей религиозной миссией Церкви и принципами национального сознания. Этот конфликт имел наиболее разрушительные последствия именно в Италии, поскольку здесь находился его эпицентр, и в силу особой связи Италии с Папством, он напрямую затронул высшее церковное руководство. Сразу заметим, что данное противостояние имело длительные последствия, существенным образом определившие историю Италии XIX и XX вв. и оказавшие значительное влияние на процессы секуляризации, характерные для этого периода. Кульминационным моментом конфликта стало торжественное выступление Папы 29 апреля 1848 г. В то время полным ходом шла первая война за независимость, а Пий IX заявил, что не может ни возглавить Конфедерацию итальянских государств, как ему предлагали со всех сторон в форме «обманчивых советов», ни, будучи отцом «всех народов и всех наций», начать «войну против германцев».1 Окончательная редакция документа, как известно, принадлежала Государственному секретарю, реакционному кардиналу Антонелли. В ней уже не было «тёплого тона, симпатизиру ющего Италии», приглушенной оказалась и живая религиозность, присутствовавшая в предварительных набросках Пия IX. Однако, нет никаких сомнений в том, что «официальный текст сохранил неизменными основные идеи первоначального наброска».2 Торжественная речь Папы повлекла за собой, по меньшей мере, два значительных результата, последствия которых, однако, проявились не сразу. Принцип универсальности Католической Церкви сохранился, но наиболее прозорливым наблюдателям было очевидно, что в случае завершения объединения Италии оно состоялось бы 1 Jemolo A. C. Chiesa e Stato in Italia negli ultimi cento anni. Einaudi; Torino, 1971. P. 42 [I ed., Einaudi, 1948]. 2 Martina G. Pio IX (1846–1850). Università Gregoriana Editrice. Roma, 1974. P. 241.

127

studia culturae. terra italia

против воли понтифика. К примеру, Антонио Розмини в письме от 5 мая 1848 г. писал, что «поддержание нейтралитета в случае справедливой вой ны — каковой он считал войну против Австрии — было бы равносильно отречению от власти, так как продемонстрировало бы неспособность Папы защищать права своих подданных и доказало бы несовместимость взглядов светского правителя и главы Церкви … Более того: если бы Папа не продолжил поощрять национальное движение, Рисорджименто пошло бы по другому пути, враждебному католицизму, который привёл бы к утрате Церковью светской власти и сопровождался бы тяжёлыми последствиями для свободы Церкви».3 В такой обстановке началось постепенное развитие различных форм политического антиклерикализма. Отождествление национальной Церкви с Папством как носителем универсалистских принципов, наблюдавшееся в Италии, в XIX в. сделало проблематичной ту прочную связь между религией и нацией, которая имела место в других католических странах, таких как Ирландия и Польша (при этом еще и находившихся под влиянием иностранных государств с другим вероисповеданием), а также в православных странах, таких как, например, Греция. Как и предвидел Розмини, после торжественной речи «миф» Пия IX очень быстро рухнул как среди либералов, так и среди демократов. Его государство было на пороге революции. В ноябре 1848 г. премьер-министр Пеллегрино Росси был убит, а через несколько дней Папа решил покинуть Рим и переехать в Гаэту. В Гаэте «Пий IX оказался вовлечен в различные, в том числе и международные, интриги, которые в конечном счете полностью его подавили».4 К моменту своего возвращения в Рим Папа уже распрощался с любыми, даже скрытыми, симпатиями к либерализму и стал занимать все более жесткие позиции, которые были характерны для него до самого конца его долгого Папства. Между тем Савойское королевство сохраняло Конституцию и становилось все более важным ориентиром для национальных и патриотических сил. Одна из главных проблем состояла в том, как привести действующее законодательство в соответствие новому конституционному режиму. Реформаторская политика быстро затронула церковные законы, унаследованные от старого режима и в дальнейшем преобразованные в интересах Ibid. P. 227–228 Ibid. P. 61–62.

3 4

128

studia culturae. terra italia

Церкви в период Реставрации. Такая политика изначально получила наиболее яркое выражение в законе Сиккарди. Она предусматривала, в частности, упразднение церковного суда и стремилась привести пьемонтское законодательство в соответствие с тем, которое действовало почти во всех европейских государствах, не исключая ревностно католическую Австрию и, следовательно, в подчинявшихся ей Ломбардско-Венецианских землях. Однако конфронтация с католическим миром достигла своей наивысшей точки с введением так называемого Закона о монастырях, обнародованного 28 ноября 1854 г. Еще в 1850 г. Сиккарди инициировал перепись церковного имущества Королевства. Во время дискуссии о бюджете Блага и Справедливости на 1854 г., в котором расходы на церковь составляли 928 412 лир, в основном предназначенные на содержание бедных приходов. В следующем году Раттацци лично побеспокоился об исчезновении этой статьи из бюджета.5 Среди либералов различного толка было распространено мнение о том, что деньги налогоплательщика, который вполне мог не быть католиком или вообще религиозным человеком, не должны идти на поддержание религиозного культа. В то же время была очевидна необходимость не допустить обнищания приходских священников, считавшихся самыми важными служителями культа. Компромисс между этими двумя условиями усматривался в упразднении конгрегаций, которые не занималась проповедничеством и образованием или уходом за больными. Их имущество должно было быть конфисковано и передано в специально созданное автономное государственное учреждение — Церковный фонд, управляемый светской властью под контролем государства. Помимо выплаты пенсий священнослужителям упраздненных конгрегаций, Фонд должен был обес печивать пособиями бедных приходских священников, которые до этого находились на попечении государства.6 Против утверждения закона активно выступала большая часть католического мира, прелатов, церковных приходов Королевства, отдельных верующих. Кроме того, было отклонено предложение, выдвинутое в сенате Нацари ди Калабьяна от имени епископов, согласно которому «государство не намеревалось больше платить из своего бюджета надбавки Romeo R. Cavour e il suo tempo. Vol. II/2. Roma-Bari:Laterza, 1977. P. 793. Soffietti I. La legge Rattazzi di soppressione di alcune corporazioni religiose, in

5 6

L’altro Piemonte e l’Italia nell’età di Urbano Rattazzi, cit. P. 293– 302.

129

studia culturae. terra italia

приходским священникам, и необходимые расходы должны были покрываться согласно распределению, производимому самими епископами, под контролем церковных учреждений».7 Закон был окончательно утверждён 29 мая 1855 г. Пий IX наказал отлучением от церкви всех, кто одобрил и санкционировал Закон. Приговор распространялся на короля, министров и парламентариев. Это были предвестники Рисорджименто «отлученного». За этим первым отлучением последовали и другие. Самое важное из них состоялось в 1860 г. После достижения национального единства положения, предусмотренные законом о монастырях, в соответствии с принципами объединения были распространены на все Королевство. Последствия этого оказались особенно тяжёлыми на юге Италии, где была сильная по уровню влияния Церковь, и которая теперь серьезно пострадала, и слабая приходская структура. Перед лицом этих событий Пий IX еще больше ужесточил свою непримиримую позицию. Помимо этого, первый Ватиканский Собор, открывшийся в день Непорочного Зачатия в 1869 г., провозгласил догму о непогрешимости Папы в том, что он говорит с кафедры в отношении догм и морали. Это стало наивысшей точкой централизации всеобщей Церкви вокруг Святого престола, в котором непримиримые католики могли найти для себя надежный ориентир. Однако провозглашение этой догмы спровоцировало жёсткую реакцию со стороны государственных политических объединений и либерального мира: действительно, сложно было найти что-то более далекое от распространенных в них религиозных и идеологических взглядов. Конец первому Ватиканскому Собору был положен 20 сентября 1870 г. с прибытием войск генерала Кадорна, прорывом через ворота Порта Пиа и оккупацией Рима. Папа укрылся во дворцах Ватикана и объявил себя узником Итальянского государства. Так прекратило свое существование Папское государство, считавшееся оплотом независимости Церкви и на протяжении веков приобретшее символическую ценность, значение которой нельзя недооценивать. Как будто бы для того, чтобы компенсировать утрату светской власти, было организовано непримиримое католическое движение, которое нашло свое высшее выражение в «Делах Конгрессов». В середине 70-х годов оно выступало резко Jemolo A. C. Chiesa e Stato cit. Р. 157.

130

studia culturae. terra italia

против Рисорджименто, находясь в оппозиции к унитарному Государству. Однако непримиримые католики чётко различали государство и нацию, и противостояние первому вовсе не означало для них отрицания второй. Напротив, всячески подчёркивалось, что «противостояние между родиной и религией было вынужденным и временным». В остальном, «концептуальный арсенал нации служил главным образом защите идеи «Католической Италии», традиционной и глубокой, которая и представляла собой «настоящую страну» в противовес узкому кругу элиты, развращенному современными идеологиями и который создавшему вопреки Папе и Церкви хрупкую «легальную страну».8 Кроме того, создание организованного движения было важным фактором «национализации итальянских католических масс», а, следовательно, и интеграции значительных слоёв населения, которые при посредничестве «Дел Конгресса» окончательно оставили идею былых государств, чтобы на национальном уровне решать политические и социальные проблемы.9 Так, движение «непримиримых», в силу неоднородности своих целей, закладывало предпосылки если не примирения, то, как минимум, большего принятия своих идей широкими массами, как это и произошло полвека спустя. Пий IX довел идеи непримиримости до таких крайностей, дальше которых идти было уже нельзя. Лев XIII, пришедший ему на смену в 1878 г., избрал более гибкую теоретическую и политическую линию, которая, хотя и не подразумевая уступок на уровне «программы», заложила предпосылки для адаптации католиков в практическом плане к новым либеральнонациональным государствам, что не замедлило проявить себя в ряде европейских стран и, наконец, во Франции. В Италии, как минимум, до 1887 г. наблюдалось усиление тенденций к примирению государства и Церкви и терпимости, увенчавшееся попыткой учреждения национальной консервативной партии. Весьма распространена точка зрения, согласно которой папство Пия X стало еще одним шагом на пути развития отношений между государством и Церковью в Италии. Смягчение принципа «non expedit» и все более активное участие католиков в политических выборах, принявшее почти повсеместный характер в 1913 г., —лояльность, которая была 8 Idid. L’Italia dei cattolici. Fede e nazione dal Risorgimento alla Repubblica. Il Mulino; Bologna, 1998. P. 40. 9 Ibid.

131

studia culturae. terra italia

вызвана появлением нового врага — социализма, способствовали движению в сторону «молчаливого согласия», как любил его называть Джузеппе Спадолини.10 Однако подлинный «католический национализм» заявил о себе во время Ливийской войны, в которую оказались вовлечены промышленники и представители финансовых кругов (в этой африканской стране были сосредоточены серьезные интересы Римского Банка), а также интеллектуалы и молодые люди, принадлежавшие к Итальянской католической университетской федерации и к Национальной демократической лиге.11 Несмот ря на призывы к благоразумию и дистанцированию от Святого престола, многие прелаты и «не только кардиналы и епископы старого толерантного типа, такие как Ваннутелли и Капечелатро, Маффеи и Бономелли», обнаруживали «свой энтузиазм в отношении патриотического христианского предприятия против неверных во имя западной цивилизации».12 Правда, следует заметить, что конвергенция националистов и католиков носила преимущественно случайный, а не поступательный характер. Наибольшее развитие национального католицизма относится к периоду между двумя мировыми войнами. Действительно, после первого мирового конфликта «либеральные режимы, по-видимому, стали сдавать свои позиции под давлением массовых и классовых движений, которые открещивались от ценностей либерализма; многонациональные империи прошлого распались, и на этом фоне, подогретый войной, все громче и громче заявлял о своем потенциале принцип национальности». Многие силы католического мира симпатизировали фашизму «как раз по причине отрыва от либерального государства, как режиму, который прокладывал путь» к построению новой христианской цивилизации.13 В этом смысле нововведения, привнесенные в церковную политику первыми правительствами Муссолини, и в особенности в отношения между государством и Церковью, требовали, «с одной стороны, органических отношений между 10 Это выражение уже использовалось им в Giolitti e i cattolici (1901–1914). Le Monnier, Firenze 1960 è stata riproposta in Giolitti un’epoca, Longanesi, Milano, 1985. P. 403. 11 Эта тема, неоднократно затрагивавшаяся, впервые была систематизирована в: Rossi M.G. Le origini del partito cattolico. Movimento cattolico e lotta di classe nell’Italia liberale, Editori Riuniti. Roma, 1977. P. 211 sgg. 12 Fonzi F. La Chiesa e lo Stato italiano cit. Р. 284. 13 Traniello F. Religione cattolica e Stato nazionale. Dal Risorgimento al secondo dopoguerra. Il Mulino; Bologna, 2007. P. 30.

132

studia culturae. terra italia

государством и нацией, а с другой — воли режима к использованию в качестве собственного базового ресурса «религии итальянцев».14 В этом контексте следует рассматривать и Латеранские соглашения, которые в корне разрешили римский вопрос и положили конец конфликту, восходящему к моменту рождения Итальянского государства (факт, признанный не только политическим классом, национальным и международным общественным мнением, но и, что для нас более важно, всеми Папами, высказывавшимися об отношениях между государством и Церковью). В этом смысле, говоря словами Пия XI, произошло возвращение «Бога Италии и Италии Богу». После Второй мировой войны Латеранские соглашения были закреп лены в 7-й статье Конституции. Еще большие гарантии для Апостольского престола проистекали из того факта, что во главе правительства находилась партия католиков, являвшаяся гегемоном в стране и воплощавшая собой ее политическое единство. Эта партия позиционировала себя наследницей патриотических настроений как либеральной, так и католической традиции, получивших новый импульс к своему развитию в период между двумя войнами, при том, что Пий XI выступал с критикой «преувеличенного национализма», характерного для фашизма. Действительно, многие политики католического толка отдавали себе отчет в том, насколько он может быть полезен в легитимизации партии Христианских демократов как правительственной силы и, наоборот, какое оружие он может предложить в полемике против главной оппозиционной партии. Начиная с речи, обращенной к Христианским демократам на Конгрессе 1947 г., Де Гаспери призывал «рассматривать партию в масштабах нации», она должна была стать «партией нации».15 Национальный миф был для Де Гаспери незаменимым хранителем свободы, поскольку, как он заявил в Сенате 11 июля 1950 г., «отечество и свобода потеряны, если не оживляются и не охраняются единым смыслом национальной дисциплины, глубоким смыслом нашей цивилизации, которая в процессе работы, проводившейся на протяжении веков, создала Италию и сформировала итальянцев, благодаря чему для нас, эпигонов великой истории и наследников великой миссии, действовать в качестве итальянцев — большая честь, а не делать этого — произвол».16 Ibid. Formigoni G. L’Italia dei cattolici cit. Р. 142. 16 Cit. in: Gentile E. La grande Italia. Laterza: Roma-Bari, 2006. P. 366–67. 14 15

133

studia culturae. terra italia

На этом этапе национальной истории важной являлась роль Рисорд жименто, в котором Италия, что необходимо подчеркнуть, возглавляемая Христианскими демократами, смогла удалось по-настоящему вовлечь массы, исключенные прежде из процесса объединения страны, в общественную жизнь в рамках системы, которая наконец-то была демократической, а не элитарной. Это стало лейтмотивом католиков в ходе празднования столетия национального объединения, которому Христианские демократы хотели придать особую торжественность, наделив его определенным сакральным смыслом. Это празднование пришлось на папство Иоанна XXIII, уделявшего большое внимание обновлению пастырства, что требовало в том числе и некоторого отхода от политической деятельности в пользу религии в преддверии столь важного события, как Второй Ватиканский Собор. В этом контексте понтифик проявил особую склонность к духовным и вселенским принципам, вдохновлявшим Пия IX. 11 апреля 1961 г. он принял в Ватикане Президента итальянского Совета министров Аминторе Фанфани, и краткое приветственное выступление понтифика, уже тяжело больного, было во многом посвящено столетию объединения Италии. В новом религиозном контексте свершившиеся факты Рисорджименто отражались как провиденциальные. «Этот юбилей, который в последние месяцы стал в Италии причиной подлинного ликования … … застал нас на двух противоположных берегах Тибра, объединенных одним чувством — чувством признательности Провидению Господа, который через преобразования и конфликты, пусть иногда и суровые, как это бывает в любую эпоху, привел эту избранную часть Европы к уважаемому и почитаемому положению в содружестве наций, которые, слава Богу, до сих пор являются хранителями той культуры, которая берет имя и жизнь от Христа».17 На мой взгляд, данный документ характеризуется тремя основными аспектами: его краткостью; сжатым, но многозначительном напоминанием о конфликте между католическим и светским мироми после объединения (и о роли, которую в нем играло католическое движение); и, наконец, трезвой оценкой Латеранских Соглашений. Эти же три направления мысли хорошо просматриваются и в послании Павла VI от 19 сентября 1970 г. 17 Discorsi, messaggi, colloqui del Santo Padre Giovanni XIII, III, Terzo anno del pontificato: 28 ottobre 1960–28 Ottobre 1961. Tipografia Poliglotta Vaticana, Città del Vaticano, 1962. P. 205.

134

studia culturae. terra italia

направленном Президенту итальянской Республики Джузеппе Сарагату накануне столетия вхождения берсальеров в Рим через брешь в стене у Порта Пиа, что положило конец светской Папской власти. В этом документе Павел VI положительно отзывается о текущих переговорах относительно пересмотра Конкордата, действительность которого, как и всех Соглашений обеспечивалась «итальянской Конституцией, которая с проницательностью и дальновидностью, с особой, торжественной гарантией, подтверждает их действенность».18 Не меньшее значение имела речь Джованни Монтини, произнесенная в Капитолии 10 октября 1962 г., перед открытием II Ватиканского Cобора, одним из четырех ведущих которого он являлся. Выступление Миланского архиепископа вызывала в памяти события Первого Ватиканского Собора, состоявшегося накануне окончания светской власти Пап; рассматривался вопрос о том, почему это событие имело провиденциальный характер — тема, не вполне раскрытая в послании Иоанна XXIII. «Провидение, как теперь мы хорошо видим, предопределило все по-иному, почти драматически играя событиями… Папа вышел победителем с Первого Ватиканского Собора в силу догматического определения его высшей власти в Божьей Церкви, и одновременно униженным из-за утраты светской власти в его же Риме, но нам известно, что именно тогда папство с невиданной доселе силой возобновило свои функции Учителя жизни и Свидетеля Евангелия, чтобы подняться на невиданную ранее высоту в духовном руководстве Церковью и моральном влиянии на мир».19 На протяжении длительного понтификата Иоанна Павла II отношения между Италией и Святым Престолом претерпели дальнейшую эволюцию. Папа неоднократно в ключевые моменты выступал за национальное единство нашей страны. Времена «предания анафеме» Рисорджименто к тому моменту давно прошли: теперь Церковь и католицизм выступали в качестве главных хранителей национального единства. По мнению Папы Вой тылы, итальянская Церковь была «призвана активно участвовать в восстановлении гражданского сознания нации, базирующегося на этических ценностях христианского гуманизма».20 Никоим образом не отказываясь 18 Insegnamenti di Paolo VI, VIII, 1970; Tipografia Poliglotta Vaticana, Città del Vaticano, 1971. P. 896. 19 Montini G. B. Discorsi e scritti milanesi [1954–1963], III, [1961–1963]. P. 5352. 20 Riccardi A. Giovanni Paolo II. La biografia. Ed. San Paolo, Cinisello Balsamo (MI) 2011. P. 228.

135

studia culturae. terra italia

от своего трансцендентного измерения, итальянский католицизм, в то же время, согласно некоторым ученым, в некоторые немаловажные периоды этого понтификата выполнял наряду с этим функции гражданской религии.21 Тем не менее, взаимоотношения Иоанна Павла II с нашей страной не следует оценивать в первую очередь из их политических результатов: его «подход к итальянской ситуации» был по существу «религиозным и социальным».22 Более того, он проложил путь самой настоящей теологии нации, которая несла на себе явный отпечаток его польского происхождения. Если предыдущие понтифики «пытались освободить Папу от его итальянского происхождения», что было «одним из последствий политики интернационализации папства»,23 то Иоанн Павел II, в силу противоположного процесса, пусть и не скрывая своего польского происхождения, тем не менее, постоянно подчеркивал, что он — Римский епископ и, следовательно, «первый в Италии», чувствует себя почти усыновленным этой страной: «Италия! Рим! Эти имена всегда были мне близки и дороги. История Польши, история Церкви полны событий, которые сближают меня с Римом и Италией и которые сделали их мне родными, я бы сказал, моими. Краков, город, из которого я родом, часто называют «польским Римом». Надеюсь, что, приехав из «Рима польского» в Рим вечный, я смогу, в качестве Римского епископа, служить всем».24 Представляется очевидным, что для Папы Войтылы Италия представляет собой историческое, религиозное и культурное наследие уникальное по отношению к другим странам. В нем есть такая вера в Италию, которая предопределяет патриотизм sui generis. Рим и Италия, по его убеждению, представляют собой оплот христианства в Европе, а отсюда — и во всем мире: «Я полагаю, — утверждал он, — что Италия как нация может чрезвычайно многое предложить всей Европе… Италии, исходя из ее истории, дан особый мандат — защищать в интересах всей Европы религиозное и культурное наследие, начало которому было положено в Риме апостолами Петром и Павлом».25 Италия не может 21 См., в частности, дискуссию, развернувшуюся в «Итальянском социологическом обозрении» в LX, № 3, апрель-июнь 1999 г., с участием Franco Garelli, Enzo Pace, Alessandro Ferrara, Gabriella Turnaturi, Francesco Traniello, Loredana Sciolla, Ilvo Diamanti, Gian Enrico Rusconi. 22 Ibid. P. 233. 23 Impagliazzo M. Giovanni Paolo II e l’Italia, in Storia del Cristianesimo 1878–2005, a cura di E. Guerriero. Vol. XI. Ed. San Paolo, Cinisello Balsamo (MI). P. 248. 24 Ibid. P. 246. 25 Ibid. P. 245.

136

studia culturae. terra italia

отказаться от своей недавней и древней истории, которая определяет ее роль в Европе в качестве функции для всего универсального католицизма. В речи, произнесенной в Лорето в 1995 г. по случаю съезда представителей итальянской Церкви, Папа говорит о необходимости христианства, который оказал бы влияние на жизнь итальянской Церкви, поскольку «вся ее история и культура пропитаны христианством».26 Сильная идея папского проекта такова: «Христианская вера должна иметь, или вернуть себе, руководящую роль и образцовую эффективность на пути к будущему».27 В этих словах, с точки зрения кардинала Камилло Руини, президента Итальянской Католической Церкви с 1991 г., прочитывается «исторический проект Папства в отношении Италии».28 Это — один из аспектов великого замысла «новой евангелизации», который Папа Войтыла предложил всей Церкви. Именно исходя из этого замысла, Камилло Руини разрабатывал так называемый «культурный проект» для итальянской Церкви, представленный в качестве вступительной речи на очередном Совете Итальянской католической церкви, состоявшемся в сентябре 1994 г. в г. Монтекассино. Это инструмент, основывающийся на убеждении в том, что «культура — понимаемая в широком и антропологическом смысле — представляет собой фундамент для роста либо же для отчуждения и отклонений людей и сообществ и именно поэтому является привилегированным пространством воплощения Евангелия и сопоставления с другими жизненными альтернативами».29 Поэтому-то итальянская Церковь, на фоне завершения эры Христианских демократов, а значит, и периода политического единства католиков, усматривает в культуре «наиболее значимый вклад», который может послужить «всестороннему росту итальянского народа, и необходимую предпосылку для мотивированного и квалифицированного участия верующих в социальной и политической жизни».30 Как уже говорилось выше, понтифик неоднократно выступал за единство Италии. В частности, в 1994 г., в разгар угрожавшего ему политического 26 Allocuzione al II Convegno ecclesiale della Chiesa italiana, in Riconciliazione cristiana e comunità degli uomini. Atti del II Convegno ecclesiale, AVE. Roma, 1985. P. 45–60. 27 Ibid. 28 Ruini C. La Chiesa in Italia: da Loreto ai compiti del presente, in «Vita e Pensiero», 6 (2004). P. 7. 29 Ibid. P. 9. 30 Ibid.

137

studia culturae. terra italia

и морального кризиса и, невзирая на нарастающие угрозы со стороны членов партии «Лига Севера», он объявил «великую молитву» за Италию. «Наследие единства, — утверждал он, — даже безотносительно конкретной политической структуры, глубоко укоренено в сознании итальянцев, которые, в силу языка, ряда исторических событий, общей веры и культуры, всегда ощущали себя частью единого народа. Это единство измеряется не годами, а долгими веками истории».31 С его точки зрения, следует не столько возвращаться к истории Рисорджименто, рассматриваемой сквозь призму политической конъюнктуры, сколько защищать объединенную Италию и проецировать ее в будущее, в котором ей принадлежит важнейшая роль на европейской и мировой арене. В русле папства Иоанна Павла II и культурного проекта итальянской Церкви, кардинала Руини, находится послание нынешнего понтифика Бенедикта XVI, направленное 17 марта 2011 г. Президенту Республики Джорджо Наполитано: «К 150-летию объединения Италии». По сравнению с аналогичными выступлениями Иоанна XXIII от 1961 г. и Павла VI, опубликованного в 1970 г., этот документ намного более объемный. Цент ральной темой размышлений понтифика является вклад, внесенный Церковью и католиками в формирование национальной идентичности. В документе проводится анализ исторических событий начиная с XII в., когда имели место первые важные для итальянской культуры испытания, и уделяется большое внимание событиям второго послевоенного периода вплоть до наших дней. В данном контексте Рисорджименто отводится, как мы вскоре увидим, значительная, но не исключительная роль. «Христианство, — пишет понтифик, — внесло фундаментальный вклад в создание итальянской идентичности через деятельность Церкви, ее воспитательных и благотворительных учреждений, сформировав модели поведения, институциональные структуры, социальные отношения; но и через богатейшую художественную деятельность: литературу, живопись, скульптуру, архитектуру, музыку». В этой связи упоминаются ряд творческих личностей — от Данте до Борромини, от Джотто до Палестрины.32 После этого понтифик останавливается на значении опыта святости для 31 Giovanni Paolo II. Lettera ai vescovi italiani, in Il Papa all’Italia. Le responsabilità degli italiani, EDB. Bologna, 1994. P. 3. Ma su questi temi cfr. pure A. Riccardi; Giovanni Paolo II. Cit. P. 341–342. 32 Benedetto XVI. Per i 150 dell’unità d’Italia, in «il Regno. Documenti», a. LVI, n. 1098, 1° aprile 2011. P. 193.

138

studia culturae. terra italia

формирования национальной идентичности «не только в свете особого воплощения евангелического послания, которое на протяжении веков отличало религиозный опыт и духовность итальянцев (достаточно вспомнить о великих и многочисленных проявлениях народного милосердия), но и в культурном и даже политическом аспекте». Называются, в частности, Св. Франциск Ассизский, «за его вклад в формирование национального языка» и Св. Екатерина Сиенская за стимул, который она предала «разработке итальянской политической и юридической мысли».33 Эта тема особенно близка сердцу Папы Ратцингера, поскольку позволяет ему показать, что католики внесли решающий вклад в формирование самих институтов итальянского государства. Впрочем, по мнению Бенедикта XVI, вклад внесенный католиками в «создание и укрепление национальной идентичности» имеет значение и в наши дни: именно «благодаря этой уже сложившейся и сильной идентичности итальянская нация смогла продолжать свое существование» даже тогда, когда некоторые области полуострова находились под властью иностранных держав. Поэтому, и здесь речь идет уже о Рисорджименто: национальное единство, осуществившееся во второй половине XIX в., «смогло реализоваться не как искусственная политическая конструкция из различных идентичностей, но как естественное политическое следствие сильной и укоренившейся национальной идентичности».34 Вклад католиков в объединение страны был решающим: «С точки зрения политической мысли, достаточно вспомнить о событиях, связанных с неогвельфизмом, ярчайшим представителем которого был Винченцо Джоберти; либо же либерально-католические идеи Чезаре Бальбо, Массимо Д’Адзельо, Рафаэле Ламбрускини. Что касается философской, политической и юридической мысли, то здесь нельзя не выделить Антонио Розмини, чье влияние разворачивалось на протяжении длительного времени и затронуло даже существенные моменты действующей итальянской Конституции. А в отношении литературы, которая многое сделала на пути приобщения итальянцев к новому политическому сообществу, которое находилось на стадии формирования, «как не вспомнить Алессандро Мандзони, подлинного выразителя католической веры и морали».35 Ibid. P. 193–194. Ibid. P. 194. 35 Ibid. 33 34

139

studia culturae. terra italia

Речь идет о важной, я бы сказал, основополагающей части документа. В ней упоминается ряд фигур, сильно различающихся по своим взглядам и даже по степени ортодоксальности. Но в данном случае замысел Бенедикта XVI не является историографическим. Ни в одном документе предыдущих Пап не появляется в положительном контексте столь длинный список представителей либерального и примирительного католицизма. В текстах ни одного из предыдущих Пап никогда не производилась столь полная переоценка либерального католицизма. Среди теологов Совета, особенно прогрессивного толка, многие, пусть и опосредованно, испытывали на себе влияния этих движений. Но время для обнародования таких фактов еще не пришло — предпочтение отдавалось признанию ближайших влияний. Понятие «Католической нации» у Бенедикта XVI уже не имеет тех смысловых оттенков, которыми наделяли его религиозные деятели до 1974 г. — года проведения референдума по вопросу разводов и абортов. Он утверждает, что с пересмотром Конкордата Церковь согласилась принять правила уже вполне плюралистического общества. Кроме того, он делает акцент не только на том, что Церковь предлагает гражданскому обществу, но и на том, что она от него получает. В связи с этим цитируется Второй Ватиканский Собор и, в частности, п. 44 Конституции «Gaudium et Spes»: «Всякий человек, согласно замыслу Божию развивающий человеческое сообщество в сфере семьи, культуры, социальной и экономической жизни, а также политики — как национальной, так и международной, — оказывает немалую помощь и церковному сообществу в той мере, в какой оно зависит от внешнего мира».36 Если католики вносят значимый вклад в формирование коллективного этоса, то они больше не составляют абсолютное большинство населения. Если их меньшинство, то нам необходимо, прежде всего, объединяться друг с другом. Необходимо, чтобы, поставив точку в спорах с государством, католики окончательно преодолели внутри себя те конфликты, которые оставило после себя Рисорджименто: противостояние между народным католицизмом (дорогим сердцу Папы Войтылы), ведущим происхождение преимущественно из социального христианства и непримиримого католицизма, и ученым католицизмом либерально-католического происхождения. Именно это представляется мне наиболее важным в документе Бенедикта XVI, который, безусловно, имеет не только национальное, но и международное значение, — везде, где в XIX в. живо ощущалось противостояние между двумя типами католицизма. 36

140

Ibid.

studia culturae. terra italia

Bartolo Gariglio

La chiesa cattolica dalla scomunica alla difesa del Risorgimento L’Ottocento vide uno scontro drammatico tra la missione universale e religiosa della Chiesa cattolica e i principi di nazionalità. Tale scontro ebbe effetti tanto più dirompenti in quanto, pur non svolgendosi in modo esclusivo in Italia, ebbe qui il suo epicentro, coinvolse quindi, per i particolari legami che esso ha con il papato, direttamente i vertici della Chiesa. Tale scontro, mi preme dirlo subito, ebbe effetti sul lungo periodo, segnando in maniera significativa la nostra storia nazionale, nell’Ottocento e nel Novecento, ed influendo in maniera significativa sui processi di secolarizzazione che ne sono uno dei tratti salienti. Il conflitto ebbe il suo momento cruciale nella allocuzione pontificia del 29 aprile 1848. Era in pieno svolgimento la prima guerra d’Indipendenza e Pio IX sostenne di non poter assumere la presidenza della Confederazione tra gli Stati italiani, come gli veniva da più parti con «ingannevoli consigli» proposto, né essendo padre «di tutti i popoli e di tutte le nazioni» di poter intraprendere «la guerra contro i Germani».1 La stesura definitiva del documento, come noto, fu dovuta al Segretario di Stato, il reazionario cardinale Antonelli. In essa scomparve «il caldo tono di simpatia per l’Italia» e venne attenuata la viva religiosità presente nella bozza preparatoria di Pio IX. Ma non è dubbio, che «il testo ufficiale mantenesse immutate le idee fondamentali dell’abbozzo autografo».2 L’allocuzione ebbe almeno due effetti di grande rilievo, che però non avrebbero fatto avvertire immediatamente le loro conseguenze. Si salvava il principio dell’universalità della Chiesa cattolica, ma non sfuggiva agli osservatori più acuti che l’unificazione d’Italia, se fosse stata compiuta, sarebbe avvenuta contro il pontefice. Antonio Rosmini, per esempio, in una lettera del 5 maggio 1848, scriveva che «la neutralità in caso di una guerra giusta — quale egli riteneva fosse quella contro l’Austria — era equivalente ad un’abdicazione, perché dimostrava che il papa non era in grado di difendere i diritti dei suoi sudditi, provava cioè l’incompatibilità fra la posizione di sovrano temporale e quella di capo della Chiesa […]. Di più: se il papa non avesse continuato a incoraggiare il movimento nazionale, il 1 Jemolo A. C. Chiesa e Stato in Italia negli ultimi cento anni. Einaudi. Torino, 1971. P. 42 [I ed., Einaudi, 1948]. 2 Martina G. Pio IX (1846–1850). Università Gregoriana Editrice. Roma, 1974. P. 241.

141

studia culturae. terra italia

Risorgimento avrebbe preso altra via, ostile al cattolicesimo, che avrebbe portato alla perdita del potere temporale, con grave danno per la libertà della Chiesa».3 In questa situazione si ebbe un graduale sviluppo di forme di anticlericalismo politico. L’identificazione in Italia tra la Chiesa nazionale e il papato, portatore di principi universalistici, rese problematica nell’Ottocento quella forte saldatura tra religione e nazione che si verificò in altri paesi cattolici, come l’Irlanda e la Polonia, per altro soggette a potenze straniere con diversa confessione religiosa, e in ambito ortodosso, per esempio, la Grecia. Come aveva previsto Rosmini, dopo l’allocuzione il «mito» di Pio IX crollava rapidamente tanto tra i liberali quanto tra i democratici. Il suo stato entrava in una situazione prerivoluzionaria. Nel novembre 1848 il suo primo ministro Pellegrino Rossi venne assassinato e pochi giorni dopo il papa decise di allontanarsi da Roma per raggiungere Gaeta. A Gaeta, «Pio IX si trovò avvolto in trame anche internazionali che lo sovrastarono nettamente».4 Quando il papa fece ritorno a Roma, aveva abbandonato ogni seppur larvata simpatia liberale, per assumere posizioni via via sempre più rigide, che caratterizzarono il prosieguo del suo lungo pontificato. Intanto il Regno sabaudo conservava lo Statuto e diventava progressivamente punto di riferimento delle principali forze patriottiche e nazionali. Si poneva, in particolare, il problema di adeguare la legislazione in vigore al nuovo regime costituzionale. La politica riformatrice investì rapidamente le leggi ecclesiastiche ereditate dall’antico regime, e ulteriormente modificate in senso favorevole alla Chiesa nel periodo della Restaurazione. Tale politica ebbe inizialmente il suo momento più significativo nella legge Siccardi. Essa prevedeva, in particolare, l’abolizione del foro ecclesiastico e mirava ad adeguare la legislazione piemontese a quella in vigore in quasi tutti gli stati europei, non esclusa la cattolicissima Austria e conseguentemente il Lombardo-Veneto, ad essa soggetto. Ma il momento di maggior scontro col mondo cattolico fu costituito dalla cosiddetta legge sui conventi, presentata il 28 novembre 1854. Già nel 1850 Siccardi aveva avviato un censimento dei beni ecclesiastici del regno. Durante la discussione del bilancio di Grazia e Giustizia per il 1854, nel quale le spese ecclesiastiche figuravano per lire 928.412 in larghissima misura destinate al sostentamento dei parroci poveri, Rattazzi si era impegnato a far sparire questa voce nel bilancio dell’anno successivo.5 Ibid. P. 227–28. Ibid. P. 61–62. 5 Romeo R. Cavour e il suo tempo. Vol. II/2. Roma-Bari: Laterza, 1977. P. 793. 3 4

142

studia culturae. terra italia

Era opinione diffusa nel mondo liberale delle varie tendenze che il denaro proveniente dal contribuente, che poteva essere acattolico o irreligioso, non dovesse servire a finalità di culto. Nel contempo era avvertita l’esigenza di non abbandonare alla miseria i parroci, considerati i più necessari tra i ministri dell’altare. La conciliazione tra queste due esigenze veniva individuata nella soppressione delle congregazioni, che non attendevano alla predicazione, all’istruzione o all’assistenza degli infermi. I loro beni sarebbero stati incamerati e devoluti ad un costituendo ente pubblico autonomo, la Cassa ecclesiastica, retta da laici, sotto il controllo dello Stato. Essa, oltre a pagare le pensioni ai religiosi delle case soppresse, avrebbe dovuto provvedere gli assegni per i parroci poveri, che sino allora erano stati a carico dello Stato.6 Contro l’approvazione della legge si ebbe una grande mobilitazione del mondo cattolico, dei presuli, delle parrocchie del regno, dei singoli fedeli. Venne tra l’altro respinta la proposta avanzata a nome dei vescovi da Nazari di Calabiana al Senato, secondo la quale «Lo Stato non avrebbe più pagato sul suo bilancio i supplementi ai parroci, e la spesa necessaria sarebbe stata sopportata secondo un riparto, da farsi dai vescovi [stessi], a carico di tutti gli enti ecclesiastici».7 La legge venne infine approvata il 29 maggio 1855. Pio IX comminò la scomunica maggiore contro tutti coloro che avevano approvato e sanzionato la legge. La condanna coinvolgeva il re, ministri e parlamentari. Siamo ai prodromi del Risorgimento scomunicato. A questa altre scomuniche seguiranno. La più importante quella del 1860. Dopo il raggiungimento dell’unità nazionale, le disposizioni previste dalla legge sui conventi, in base alle leggi di unificazione vennero estese a tutto il Regno. Queste ebbero effetti gravi soprattutto nel Mezzogiorno d’Italia, dove forte era la Chiesa recettizia, che venne duramente colpita, e debole la struttura parrocchiale. Di fronte a queste vicende Pio IX irrigidì viepiù le sue posizioni intransigenti. Il Concilio Vaticano I, apertosi il giorno dell’Immacolata concezione del 1869, proclamò il dogma dell’infallibilità del pontefice quando parla ex cathedra in ambito di dogma e di morale. Era il punto più alto dell’accentramento della chiesa universale attorno alla sede di Pietro, in cui i cattolici intransigenti potevano trovare un sicuro punto di riferimento. Ma la proclamazione di tale dogma 6 Soffietti I. La legge Rattazzi di soppressione di alcune corporazioni religiose, in L’altro Piemonte e l’Italia nell’età di Urbano Rattazzi, cit. P. 293–302. 7 Jemolo A. C. Chiesa e Stato cit. Р. 157.

143

studia culturae. terra italia

provocò dure reazioni degli stati, e del mondo liberale: in effetti poco si poteva rinvenire di più remoto rispetto alla opinione in essi diffusa in ambito religioso, e più in generale in quello ideologico. A porre fine al Concilio Vaticano I intervenne il 20 settembre 1870 l’arrivo delle truppe del generale Cadorna, la breccia di Porta Pia e l’occupazione di Roma. Il pontefice si chiuse nei palazzi Vaticani e si dichiarò prigioniero dello stato italiano. Si aveva la fine dello Stato pontificio, ritenuto presidio dell’indipendenza della Chiesa, progressivamente caricatosi di valori simbolici, la cui importanza non va affatto sottovalutata. Quasi a sostituire un potere temporale che non esisteva più, si organizzò il movimento cattolico intransigente, che ebbe la massima espressione nell’Opera dei Congressi. Alla metà degli anni Settanta essa si collocò su posizioni dichiaratamente antirisorgimentali, ponendosi all’opposizione rispetto allo Stato unitario. Ma gli intransigenti distinguevano nettamente tra Stato e nazione, e l’opposizione al primo non significava affatto il rifiuto della seconda. Si sottolineava anzi in ogni modo come «l’opposizione tra patria e religione fosse contingente e auspicabilmente passeggera». Del resto «l’armamentario concettuale della nazione serviva in modo precipuo a difendere l’idea di una “Italia cattolica” tradizionale e profonda, che costituiva propriamente il “paese reale” contro quella ristretta élite, fuorviata dalle ideologie moderne, che aveva realizzato contro il papa e contro la Chiesa il fragile “paese legale”».8 Inoltre il costituirsi di un movimento organizzato fu un importante fattore di «nazionalizzazione delle masse cattoliche italiane», e quindi di integrazione di importanti strati popolari, che attraverso la mediazione dell’Opera dei congressi, abbandonarono in modo definitivo gli orizzonti degli antichi Stati per impegnarsi in cause di dimensione nazionale, sul piano politico e sociale.9 Così il movimento intransigente, per una sorta di eterogenesi dei fini, poneva le premesse, se non di una conciliazione, almeno di una più ampia accettazione di essa a livello popolare, come del resto si verificò mezzo secolo dopo. Pio IX aveva portato l’intransigentismo sin quasi all’estenuazione. Oltre non si poteva andare. Leone XIII, che gli succedette nel 1878, assunse una linea di maggior duttilità teorica e politica che, pur non manifestando cedimenti sul piano della “tesi”, pose le premesse per un possibile adattamento dei cattolici sul terreno pratico ai nuovi stati liberal-nazionali; ciò ebbe in effetti occasione di verificarsi negli anni successivi in diversi paesi del continente europeo ed infine 8 Ibid. L’Italia dei cattolici. Fede e nazione dal Risorgimento alla Repubblica. Il Mulino; Bologna, 1998. P. 40. 9 Ibid.

144

studia culturae. terra italia

in Francia. In Italia, almeno sino al 1887, si ebbe un rafforzarsi delle tendenze conciliatoriste e transigenti, culminato col tentativo di costituzione di un partito conservatore nazionale. È opinione diffusa che il pontificato di Pio X segni un ulteriore passo nei rapporti tra Stato e Chiesa in Italia. L’attenuazione del non expedit e la partecipazione sempre crescente dei cattolici alle elezioni politiche, sino a diventare quasi assoluta nelle elezioni del 1913 —attenuazione a cui molto giovò l’affacciarsi di un nuovo nemico, il socialismo-; favori il cammino verso una «conciliazione silenziosa», per usare una espressione cara a Giuseppe Spadolini.10 Ma fu colla guerra di Libia che si ebbe l’emergere di quello che è stato definito un vero e proprio «nazionalismo cattolico», che vide il convergere di industriali, uomini della finanza (il Banco di Roma aveva consistenti interessi nel paese africano), ma anche intellettuali e giovani appartenenti alla Fuci e alla Lega democratica nazionale.11 Nonostante gli inviti alla prudenza e i distinguo della Santa Sede, non pochi furono i presuli e «non solo cardinali e vescovi di antico orientamento transigente come Vannutelli e Capecelatro, Maffei e Bonomelli» a manifestare «il loro entusiasmo per la patriottica e cristiana impresa, contro gli infedeli in nome della civiltà occidentale».12 Anche se le convergenze tra nazionalisti e cattolici rivelarono un carattere prevalentemente contingente e non organico. Il maggior sviluppo del cattolicesimo nazionale si ebbe nel periodo tra le due guerre. In effetti, dopo il primo conflitto mondiale «i regimi liberali parvero aver concluso la loro parabola sotto la spinta di movimenti di massa e di classe, che accantonavano le tavole di valori del liberalismo; antichi imperi multinazionali si erano dissolti e il principio di nazionalità, incomparabilmente esaltato dalla guerra, rivelava la sua carica dirompente». Ampi settori del mondo cattolico guardarono con simpatia al fascismo, «proprio in ragione della discontinuità rispetto allo Stato liberale, proprio come il regime che apriva la strada» alla riedificazione di una nuova civiltà cristiana.13 In questo senso le innovazioni introdotte nell’ambito della politica ecclesiastica dai primi governi Mussolini e particolarmente 10 Questa espressione da lui già usata in Giolitti e i cattolici (1901–1914), Le Monnier, Firenze 1960 è stata riproposta in Giolitti un’epoca, Longanesi. Milano, 1985. P. 403. 11 Questo tema, più volte ripreso, ha trovato una prima sistematizzazione in: Rossi M. G. Le origini del partito cattolico. Movimento cattolico e lotta di classe nell’Italia liberale, Editori Riuniti. Roma, 1977. P. 211 sgg. 12 Fonzi F. La Chiesa e lo Stato italiano cit. Р. 284. 13 Traniello F. Religione cattolica e Stato nazionale. Dal Risorgimento al secondo dopoguerra. Il Mulino; Bologna, 2007. P. 30.

145

studia culturae. terra italia

nei rapporti tra lo Stato e la Chiesa chiamavano in causa «da un lato, il rapporto organico tra lo Stato e la nazione, e dall’altro, la volontà del regime di utilizzare come propria risorsa base la “religione degli italiani”».14 In questo contesto si collocano i patti Lateranensi, che risolsero in radice la questione romana e posero termine al conflitto risalente alla nascita dello Stato italiano, fatto riconosciuto non soltanto dalla classe politica, dall’opinione pubblica nazionale e internazionale, ma, quel che per noi qui è più importante, da tutti i pontefici successivamente pronunciatisi, in tema di rapporti tra Stato e Chiesa in Italia. In questo senso, per usare l’espressione di Pio XI, era avvenuta la restituzione di «Dio all’Italia e dell’Italia a Dio». Dopo il secondo conflitto mondiale i Patti vennero esplicitamente richiamati nell’articolo 7 della Costituzione. Ulteriore garanzia per la Sede apostolica fu costituita dal fatto che alla guida del governo, ed egemone nel paese, era un partito di cattolici che ne rappresentava l’unità politica. Tale partito si poneva come erede degli spiriti patriottici sia della tradizione liberale, che di quella cattolica, ulteriormente accentuati nel periodo tra le due guerre, anche se ad evitare taluni eccessi propri del fascismo valsero le reiterate condanne del nazionalismo esagerato, compiute da Pio XI. Non sfuggiva in effetti a molti uomini politici di parte cattolica quanto questo potesse giovare alla legittimazione della Dc come forza di governo e, per converso, quali armi potesse offrire nella polemica contro il principale partito di opposizione. Sin dal discorso rivolto alla Dc al congresso del 1947, De Gasperi invitò gli iscritti a «inquadrare il partito nella nazione»: essa doveva diventare «partito della nazione».15 Il mito nazionale era, per De Gasperi, un insostituibile presidio della libertà, in quanto, come affermò in Senato l’11 luglio 1950: «patria e libertà sono perdute se non sono vivificate e presidiate dal senso unitario della disciplina nazionale dal senso profondo della nostra civiltà che, nel lavoro di secoli, ha creato l’Italia e plasmato gli italiani, sì che per noi, epigoni di una storia gloriosa ed eredi di una grande missione, operare da italiani è un onore, e il non farlo una diserzione».16 In questo ripercorrere la storia nazionale un posto importante aveva naturalmente il Risorgimento, di cui l’Italia guidata dalla Dc — è importante rilevarlo — rappresentava l’inveramento, avendo contribuito ad inserire definitivamente le Ibid. Formigoni G. L’Italia dei cattolici cit. Р. 142. 16 Cit. in: Gentile E. La grande Italia. Laterza; Roma-Bari, 2006. P. 366–367. 14 15

146

studia culturae. terra italia

masse, escluse dai processi risorgimentali, nella vita pubblica all’interno di un sistema finalmente democratico e non più elitario. Fu questo il leit motiv da parte cattolica delle celebrazioni del centenario dell’unità nazionale, a cui la Dc volle dare particolare solennità, scorgendo in esse una definitiva consacrazione. Queste celebrazioni caddero nel contesto del pontificato di Giovanni XXIII, impegnato in un forte rinnovamento pastorale, che comportava tra l’altro un certo disimpegno dalla politica a favore di una scelta religiosa, alla vigilia dell’apertura dell’importantissima assise del Concilio Vaticano II. In questo contesto il pontefice appariva sensibile alle ragioni spirituali e universalistiche, che avevano mosso Pio IX. L’11 aprile 1961 egli riceveva in Vaticano la visita del Presidente del consiglio italiano Amintore Fanfani e il breve indirizzo di saluto del pontefice, ormai malato, era in larga misura dedicato al centenario dell’Unità d’Italia. Nel nuovo contesto religioso i fatti compiuti del Risorgimento venivano ormai ritenuti evento provvidenziale. «La ricorrenza che in questi mesi è motivo di sincera esultanza per l’Italia […] ci trova sulle due rive del Tevere, partecipi di uno stesso sentimento di riconoscenza alla Provvidenza del Signore, che pur attraverso variazioni e contrasti, talora accesi, come accade in tutti i tempi, ha guidato questa porzione elettissima d’Europa verso una sistemazione di rispetto e di onore nel concerto delle nazioni grazie a Dio depositarie, sì, oggi ancora, della civiltà che da Cristo prende nome e vita».17 Il documento si caratterizza a mio giudizio per tre aspetti principali: la brevità; il sintetico ma significativo richiamo ai contrasti tra mondo cattolico e mondo laico dopo l’Unità (ed implicitamente al ruolo giocato dal movimento cattolico); il sobrio cenno ai Patti lateranensi. Sono tre aspetti ben presenti nel messaggio inviato da Paolo VI al presidente della repubblica italiana Giuseppe Saragat il 19 settembre 1970, vigilia del centenario della breccia di Porta Pia, che aveva posto fine al potere temporale dei papi. In questo documento Paolo VI fece positivo riferimento alle trattative in corso per la revisione del Concordato, del quale come del complesso dei Patti, «la Costituzione Italiana, con sagace e lungimirante visione, aveva voluto, mediante particolare, solenne garanzia, assicurare la validità».18 Ma di Giovanni Montini non minore rilievo assunse il discorso pronunciato in Campidoglio il 10 ottobre 1962, nell’imminenza dell’apertura del 17 Discorsi, messaggi, colloqui del Santo Padre Giovanni XIII, III, Terzo anno del pontificato: 28 ottobre 1960–28 Ottobre 1961. Tipografia Poliglotta Vaticana. Città del Vaticano, 1962. P. 205. 18 Insegnamenti di Paolo VI, VIII, 1970. Tipografia Poliglotta Vaticana, Città del Vaticano, 1971. P. 896.

147

studia culturae. terra italia

Concilio Vaticano II, di cui egli fu uno dei quattro moderatori. Il pensiero dell’arcivescovo di Milano correva alle condizioni in cui si era svolto il Concilio Vaticano I, alla fine del potere temporale dei papi, e spiegava perché tale evento aveva avuto un carattere provvidenziale, tema che era rimasto implicito nel messaggio di Giovanni XXIII. «La Provvidenza, ora lo vediamo bene, aveva diversamente disposto le cose, quasi drammaticamente giocando negli avvenimenti […]. Il Papa usciva glorioso dal Concilio Vaticano I per la definizione dogmatica delle sue supreme podestà nella Chiesa di Dio, e usciva umiliato per la perdita delle sue podestà temporali nella stessa sua Roma, ma com’è noto, fu allora che il Papato riprese con inusitato vigore le sue funzioni di Maestro di vita e di testimonio del Vangelo, così da salire a tanta altezza nel governo spirituale della Chiesa e nell’irradiazione morale sul mondo, come prima non mai».19 Durante il lungo pontificato di Giovanni Paolo II, i rapporti tra Italia e Santa Sede conobbero una ulteriore evoluzione. Il papa intervenne più volte in momenti cruciali in difesa dell’unità nazionale del nostro paese. I tempi del Risorgimento scomunicato erano ormai lontanissimi: la Chiesa e il cattolicesimo apparivano ora i principali tutori dell’unità nazionale. Per Wojtyla la chiesa italiana era «chiamata a partecipare attivamente alla ricostruzione del tessuto civile della nazione, fondato sui valori etici dell’umanesimo cristiano».20 Pur non rinunciando affatto alla sua dimensione trascendente, il cattolicesimo italiano, secondo alcuni studiosi, venne svolgendo in periodi non secondari di questo pontificato le funzioni anche di religione civile.21 Tuttavia il rapporto di Giovanni Paolo II col nostro paese non va giudicato principalmente dai suoi esiti politici: il suo «approccio alla situazione italiana» fu essenzialmente «religioso e sociale».22 Egli diede anzi spazio ad una vera e propria teologia della nazione, che risentiva apertamente della sua origine polacca. Mentre i pontefici precedenti avevano «cercato di disincagliare il Papa dalla sua origine italiana», era questa «una delle conseguenze della politica di Montini G. B. Discorsi e scritti milanesi [1954–1963], III, [1961–1963]. P. 5352. Riccardi A., Giovanni Paolo II. La biografia, Ed. San Paolo, Cinisello Balsamo

19 20

(MI), 2011. P. 228. 21 Si veda in particolare il dibattito svoltosi in «Rassegna italiana di sociologia», a. LX, n. 3, aprile-giugno 1999, con interventi di Franco Garelli, Enzo Pace, Alessandro Ferrara, Gabriella Turnaturi, Francesco Traniello, Loredana Sciolla, Ilvo Diamanti, Gian Enrico Rusconi, che colle sue tesi ha avuto il merito di dare un contributo significativo nell’avvio e negli sviluppi della discussione. 22 Ibid. P. 233.

148

studia culturae. terra italia

internazionalizzazione del Papato»,23 Giovanni Paolo II, per un processo opposto, pur non nascondendo la sua origine polacca, sottolinea fortemente il suo essere vescovo di Roma e quindi «primate d’Italia», e si sente quasi italiano d’adozione: «Italia! Roma! Questi nomi mi sono stati sempre vicini e cari. La storia della Polonia, la storia della Chiesa, sono piene di avvenimenti che mi avvicinavano Roma e l’Italia, e che me le rendevano care, direi mie. Cracovia, la città da cui provengo, spesso viene chiamata la “Roma polacca”. Spero che venendo dalla “Roma polacca” alla Roma eterna potrò, come vescovo di Roma, servire tutti».24 Appare evidente che per papa Wojtyla l’Italia rappresenta un patrimonio storico, religioso e culturale e unico tra le nazioni. C’è in lui una fiducia nell’Italia che configura una sorta di patriottismo sui generis. Roma e l’Italia sono, nel suo pensiero, l’antemurale del cristianesimo in Europa e di qui nel mondo: «Sono convinto — egli afferma — che l’Italia come nazione ha moltissimo da offrire a tutta l’Europa […]. All’Italia, in conformità alla sua storia, è affidato in modo speciale il compito di difendere per tutta l’Europa il patrimonio religioso e culturale innestato a Roma dagli apostoli Pietro e Paolo».25 L’Italia non può rifiutare la sua storia recente ed antica, che le assegna una funzione in Europa, come ha una funzione per l’intero cattolicesimo universale. Nel discorso tenuto a Loreto nel 1995, in occasione del convegno della Chiesa italiana, il papa afferma l’esigenza di un cristianesimo che incida nella vita della nazione italiana, perché «tutta la sua storia e la sua cultura sono impregnate di cristianesimo».26 L’idea forte del progetto papale è questa: «La fede cristiana abbia, o recuperi, un ruolo guida e un’efficacia trainante, nel cammino verso il futuro».27 In queste parole si può leggere, secondo il cardinale Camillo Ruini, presidente della CEI dal 1991, «il progetto storico del pontificato in rapporto all’Italia».28 È uno degli aspetti del grande disegno della «nuova evangelizzazione» che papa Wojtyla ha proposto alla Chiesa intera. Proprio in riferimento a questo disegno, Camillo Ruini elabora il cosiddetto «progetto culturale» per la Chiesa italiana, presentato nel corso 23 Impagliazzo M. Giovanni Paolo II e l’Italia, in Storia del Cristianesimo 1878– 2005, a cura di E. Guerriero. Vol. XI. Ed. San Paolo, Cinisello Balsamo (MI). P. 248. 24 Ibid. P. 246. 25 Ibid. P. 245. 26 Allocuzione al II Convegno ecclesiale della Chiesa italiana, in Riconciliazione cristiana e comunità degli uomini. Atti del II Convegno ecclesiale, AVE. Roma, 1985. P. 45–60. 27 Ibid. 28 Ruini C. La Chiesa in Italia: da Loreto ai compiti del presente, in «Vita e Pensiero», 6 (2004). P. 7.

149

studia culturae. terra italia

della prolusione del Consiglio permanente della Cei, tenutosi a Montecassino nel settembre 1994. È uno strumento che si basa sulla convinzione che «la cultura —intesa in senso ampio e antropologico- costituisca il terreno fondamentale di crescita, o invece di alienazione e deviazione, delle persone e delle comunità e sia pertanto uno spazio privilegiato di incarnazione del Vangelo e di confronto con altre e diverse proposte di vita».29 Perciò la Chiesa italiana, proprio mentre si conclude la stagione della Dc, colla conseguente fine dell’unità politica dei cattolici, individua nella cultura il «contributo più significativo» da dare alla «crescita complessiva del popolo italiano e la premessa indispensabile per una motivata e qualificata presenza sociale e politica dei credenti».30 Si è detto che il pontefice interviene più volte a favore dell’unità del nostro paese. In particolare nel 1994, nel pieno della crisi politica e morale che lo attanaglia, contro le insorgenti minacce leghiste, indice la «grande preghiera» per l’Italia. «L’eredità dell’unità —sostiene-, anche al di là della sua specifica configurazione politica, maturata nel corso del secolo XIX, è profondamente radicata nella coscienza degli italiani che, in forza della lingua, delle vicende storiche, della comune fede e cultura, si sono sempre sentiti parte integrante di un unico popolo. Questa unità si misura non sugli anni, ma su lunghi secoli di storia».31 Per lui non bisogna tanto tornare sulla storia risorgimentale, considerata alla stregua di contingenza politica, ma difendere l’Italia unita e proiettarla nel futuro, in cui ha un ruolo essenziale per l’Europa e il mondo. Su una linea che risente di talune posizioni del pontificato di Giovanni Paolo II e del progetto culturale della Chiesa italiana promosso dal card. Ruini, si colloca il messaggio dell’attuale pontefice Benedetto XVI, inviato il 17 marzo 2011 al presidente della Repubblica Giorgio Napolitano Per i 150 dell’unità d’Italia. Rispetto ai due documenti di Giovanni XXIII del 1961 e di Paolo VI del 1970, è assai più lungo. Tema centrale della riflessione del pontefice è il contributo recato dalla Chiesa e dai cattolici alla formazione dell’identità nazionale. Esso parte dal XII secolo, quando si ebbero le prime importanti prove della cultura italiana, e dedica significative riflessioni al secondo dopoguerra sino ai giorni nostri. In questo contesto il Risorgimento occupa, come si vedrà, un posto significativo, ma non esclusivo. «Il cristianesimo —scrive- ha contribuito in maniera Ibid. P. 9. Ibid. 31 Giovanni Paolo II. Lettera ai vescovi italiani, in Il Papa all’Italia. Le responsabilità 29 30

degli italiani, EDB. Bologna, 1994. P. 3. Ma su questi temi cfr. pure A. Riccardi, Giovanni Paolo II, cit. P. 341–342.

150

studia culturae. terra italia

fondamentale alla costruzione dell’identità italiana attraverso l’opera della Chiesa, delle sue istituzioni educative e assistenziali, fissando modelli di comportamento, configurazioni istituzionali, rapporti sociali; ma anche mediante una ricchissima attività artistica: la letteratura, la pittura, la scultura, l’architettura, la musica». Vengono al riguardo ricordati tutta una serie di artisti, da Dante a Borromini, da Giotto a Palestrina.32 Il pontefice si sofferma quindi sul contributo recato dalle esperienze di santità alla costruzione dell’identità nazionale «non solo sotto lo specifico profilo di una peculiare realizzazione del messaggio evangelico, che ha marcato nel tempo l’esperienza religiosa e la spiritualità degli italiani (si pensi alle grandi e molteplici espressioni della pietà popolare), ma pure sotto il profilo culturale e persino politico». Vengono citati in particolare San Francesco d’Assisi, «per il contributo recato a forgiare la lingua nazionale», e di Santa Caterina da Siena per lo stimolo offerto alla «elaborazione di un pensiero politico e giuridico italiano».33 È un tema che sta particolarmente a cuore a papa Ratzinger, perché gli permette di dimostrare che i cattolici hanno contribuito in modo decisivo alla formazione delle istituzioni stesse dello Stato italiano. Ma per Benedetto XVI il contributo recato dai cattolici alla «formazione e al consolidamento dell’identità nazionale» prosegue anche in età moderna e contemporanea: fu proprio «grazie a tale identità ormai netta e forte» che «la nazione italiana poté continuare a sussistere» anche quando parti della penisola furono assoggettate alla sovranità di potenze straniere. Perciò, e si giunge al Risorgimento, l’unità nazionale compitasi nella seconda metà dell’Ottocento «ha potuto aver luogo non come artificiosa costruzione politica di identità diverse, ma come naturale sbocco politico di un’identità nazionale forte e radicata».34 Il contributo recato dai cattolici all’unificazione italiana fu decisivo: «Dal punto di vista del pensiero politico basterebbe ricordare tutta la vicenda del neoguelfismo che conobbe in Vincenzo Gioberti un illustre rappresentante; ovvero pensare agli orientamenti cattolico-liberali di Cesare Balbo, Massimo d’Azeglio, Raffaele Lambruschini. Per il pensiero filosofico, politico e anche giuridico risalta la grande figura di Antonio Rosmini, la cui influenza si è dispiegata nel tempo fino ad informare punti significativi della vigente Costituzione italiana». E per quella letteratura che tanto contribuì a dare agli italiani il senso di appartenenza alla nuova comunità 32 Benedetto XVI. Per i 150 dell’unità d’Italia, in «il Regno. Documenti», a. LVI, n. 1098, 1° aprile 2011. P. 193. 33 Ibid. P. 193–194. 34 Ibid. P. 194.

151

studia culturae. terra italia

politica che si veniva plasmando, «come non ricordare Alessandro Manzoni, fedele interprete della fede e della morale cattolica».35 Si tratta di una parte importante, direi essenziale del documento. Vengono elencati personaggi tra loro anche significativamente diversi e con differenti gradi di ortodossia. Ma qui l’intento di Benedetto XVI non è quello dello storico. Mai in nessun documento di un papa precedente compare in un contesto positivo un così lungo elenco di esponenti del cattolicesimo liberale e conciliatorista. Mai si era avuta una così compiuta rivalutazione del cattolicesimo liberale. Tra i teologi del Concilio, soprattutto nelle correnti progressiste, non pochi risentivano, seppur mediatamente, di tali correnti. Ma non era ancora tempo di rendere pubbliche tali ascendenze. Si preferivano dichiarare gli apporti prossimi. Il concetto di «nazione cattolica» in Benedetto XVI, non ha più le valenze che aveva negli uomini di chiesa prima del 1974, del referendum sul divorzio e di quello sull’aborto. Egli afferma che colla revisione del Concordato la Chiesa ha accettato le sfide di una società ormai decisamente pluralista. Inoltre mette in rilievo non solo quanto essa offre, alla società civile, ma anche quanto da questa riceve. Viene al riguardo citato il concilio Vaticano II ed in particolare il n. 44 della Gaudium et Spes: «Chiunque promuove la comunità umana nell’ordine della famiglia, della cultura, della vita economica e sociale, come pure della politica, sia nazionale che internazionale, porta anche non poco aiuto, secondo il disegno di Dio, alla comunità della Chiesa, nella misura in cui questa dipende da fattori esterni».36 Se i cattolici recano un contributo significativo alla formazione di un ethos collettivo non sono più maggioranza assoluta nel paese. Se sono minoranza è necessario che facciano innanzitutto unità tra se stessi. Chiuso il contenzioso collo Stato, è necessario che i cattolici superino definitivamente al loro interno le residue lacerazioni che il Risorgimento ha lasciato: tra un cattolicesimo di popolo, tanto caro a Wojtyla, di origini prevalentemente cristiano sociali ed intransigenti ed un cattolicesimo colto, di ascendenze prevalentemente cattolico liberali. Mi pare questo l’esito più rilevante del documento di Benedetto XVI, destinato ad avere riflessi non solo in Italia, ma a livello internazionale, dove nell’Ottocento lo scontro tra i due cattolicesimi fu vivo.

35 36

152

Ibid. Ibid.

Энцо Форнаро

«Белые ночи» Филиппо Томмазо Маринетти Санкт-Петербург, 1914 г., первые дни февраля. Имперский город, не ведая о переменах, которые произойдут уже в течение этого года и изменят его судьбу, живет своей обычной жизнью. Город еще зажат в тиски зимы: замерзшие реки и каналы, неподвижная и укрытая снегом величественная Нева… Город кажется театральной декорацией, город, время в котором, кажется, остановилось. Культурная жизнь в Петербурге, напротив, бурлит, подпитываемая соперничеством с Парижем. В Петербурге воздух пропитан яростной жаждой модерна, перемен и ожесточенных споров между эгофутуристами и кубофутуристами, а также другими культурными течениями — символистами и акмеистами. Приезд Филиппо Томмазо Маринетти еще больше ужесточает возникшую полемику. Маринетти и произведения итальянских футуристов уже давно известны в Петербурге. Литературный журнал Маринетти «Поэзия» читали еще в 1905 г. В 1906 г. Балла выставил свои работы в нескольких городах России, а русские журналисты с момента опубликования в 1909 г. в «Фигаро» Манифеста футуризма не выпускают из фокуса внимания ни само движение, ни его участников. Русский журнал «Аполлон» привлекает к сотрудничеству в качестве постоянного итальянского корреспондента сподвижника Маринетти Паоло Буцци. В 1912 г. журналы «Союз молодежи» и «Маски» публикуют переводы нескольких итальянских Манифестов футуризма, выходит в свет трактат поэта Вадима Шершеневича «Футуризм без маски», в котором тот называет Маринетти вдохновителем своей группы «Мезонин поэзии». В том же году печатается книга Генриха Тастевена «Футуризм. На пути к новому символизму», к которой также прилагаются переводы главных Манифестов Маринетти. Приезд Маринетти в Москву 26 января 1914 г., предвосхищенный его работами и информацией об итальянском движении, подлил немало масла в огонь дискуссий вокруг футуризма. Невольно Маринетти спровоцировал волну критики в отношении русских футуристов, но, если к ней они 153

studia culturae. terra italia

были привычны, то терпеть вторжение на свою «территорию» не желали. Шершеневич принимает у себя Маринетти и пишет о нем следующие строки: «…это человек неудержимой энергии. Мы, русские, не способны общаться с публикой и работать, как это делает он. Кажется, каждый мускул, каждая фибра этого итальянца состоит из ртути, и потому он не может сидеть на одном месте больше десяти минут. Он постоянно готов сорваться с места, после двухчасовых бесед готов к новым, во время которых может рассуждать о футуризме. Он не может жить без бесед и красного вина. Беседы его пьянят, вино отрезвляет». В Санкт-Петербурге его ожидала чрезвычайно напряженная, наполненная полемикой программа. Накануне его приезда «Вечерние известия» цитируют художницу-футуристку Наталью Гончарову, которая на вопрос: «Поедете ли вы встречать Маринетти?», отвечает: «Меня этот субъект не интересует». «Мы устроим ему торжественную встречу, — цитирует та же газета супруга Гончаровой, художника-лучиста Михаила Ларионова. На лекцию явится всякий, кому дорог футуризм как принцип вечного движения вперед, и мы забросаем этого отступника тухлыми яйцами, обольем его кислым молоком! Пусть знает, что Россия — не Италия, она умеет мстить изменникам». Маринетти, в свою очередь, рассказывает газете «Русское слово»: «Я очень тронут теплым приемом московской публики, но почему меня приветствуют почти исключительно люди, далекие от моих воззрений? Почему русские футуристы не хотят со мной разговаривать? Враги мне аплодируют, а друзья почему-то демонстративно не ходят на мои лекции». В газете «Новь» развернулась дискуссия между двумя лагерями футуристов в лице Михаила Ларионова и его противников во главе с В. Шершеневичем. Поводом послужили вышецитированные слова художника о намерении русских футуристов забросать Маринетти тухлыми яйцами. Шершеневич пишет: «Прошу довести до сведения читателей, что слова и угрозы г. Ларионова не имеют никакого отношения к намерениям русских футуристов, так как хотя нам футуризм и дорог, но проявлять явное некультурство на лекции Маринетти никто из нас не хотел и не хочет». От Ларионова поспешил отмежеваться и К. Малевич, заявив, что слова Ларионова указывают на его принадлежность к «дикой толпе». Нужно, однако, заметить, что некоторые газеты предоставляют слово и самому Маринетти, среди прочих «Биржевые ведомости», на страницах которых Маринетти публикует «Эстетику футуризма», написанную в Петербурге. 154

studia culturae. terra italia

1 февраля в зале Калашниковской хлебной биржи Маринетти читает свою первую лекцию. В тот приезд Маринетти останавливается в гостинице «Европейская», в нескольких шагах от места концентрации культурной жизни российской столицы. Речь идет о кабаре «Бродячая собака», ночном заведении, служащем местом для неофициальных встреч скульпторов, поэтов, художников. Первоначально идея подобного заведения принадлежала Сергею Дягилеву, которому так и не удалось воплотить ее в жизнь. В 1905 г. было открыто заведение «Башня», пристанище творческого бомонда. Здесь, по средам, Вячеслав Иванов читал свои знаменитые лекции. Найти «Бродячую собаку» было довольно сложно: нужно было пройти через два незаметных, а иногда заметенных снегом двора, спуститься по обледеневшей лестнице и толкнуть утепленную дверь. Сразу же вас оглушала музыка, духота, жар от небольшого камина, яркие цвета. При входе лежала так называемая «Свиная книга» в синем переплете и толщиной больше 25 см, в которой расписывались посетители. Шаткие столики, плетеные табуретки и самообслуживание. Пронин лично приветствовал всех вновь пришедших крепким рукопожатием. В определенный момент разгоряченная винными парами публика разражалась аплодисментами: «Hommage! Hommage». В этот момент появлялись термосы с горячим блюдом, приготовленным на другом конце города, доставленные на повозке или трамвае. Что это за блюдо было неизвестно, и это только провоцировало аппетит участников трапезы. В большинстве случаев это были «Битки собачьи с картошкой», — рубленая котлета из мяса сомнительного происхождения (их называли собачьими котлетами), сопровождаемые большим количеством вареного картофеля и шампанским. По приглашению Кульбина, культовой фигуры русского авангарда, и Пронина, Маринетти посещает «Бродячую собаку», где его принимают с энтузиазмом. «После лекции его принесли на кресле из гостиницы в «Бродячую собаку» как живой символ футуризма. И там он провел не одну, а целых пять ночей, беседуя о футуризме и зачитывая на французском отрывки из поэмы «Занг-тум-тум». Вот как рассказывает об этом сам Пронин: «Однажды утром, незадолго до начала войны, приходит ко мне Кульбин и говорит: «Бориска, ты понимаешь, что произошло? Приехал Маринетти. Кто такой Маринетти? Как это ты не знаешь? Это основатель футуризма, француз итальянского происхождения… ты не поверишь, наши «молодцы» — Крученых, Лившиц, Шершеневич не просто выступили против, а 155

studia culturae. terra italia

прямо-таки атаковали его, развешивая на заборах листовки, в которых смешивают Маринетти с грязью. Негодяи! Кульбин был вне себя… Как сейчас помню, мы пришли в Европейскую. Маринетти был сказочно богат: его отец владел бумажной фабрикой. Маринетти принял нас хорошо. Кульбин сразу же пригласил его в «Собаку» и рассказал, что это за заведение. В «Собаке» была неделя Маринетти, он читал лекции о французской литературе. Маяковский во время лекции курил и изучал иностранца. Когда же Маринетти начал читать стихи, стало понятно, что и Маяковсий тоже попал под его обаяние и был сражен поэтическими комбинациями. Маринетти читал две поэмы: о парижской улице по ту сторону Нотр-Дама с уличным газетчиком Эрико и криками точильщика… В течение недели Маринетти прочел эту поэму не менее десяти раз. Она стала его боевым конем. Я помню последнюю ночь в «Собаке»… было 5 утра, на сцене, на двух перевернутых табуретах сидел Маринетти, он был пьян, почти нежен и обнимал «Луну», красивую девушку с пышными формами из театрального училища. Я помню, как будто это была вчера, шампанское и Маринетти, который рассказывал девушке нечто необыкновенное на итальянском языке. Это было не объяснение в любви, а любовный экстаз, а мы с Кульбиным сидели там. Светало, было начало шестого». 11 февраля Маринетти покидает Петербург, и в тот же день в зале шведской церкви Св. Екатерины организуется встреча «Наш ответ Маринетти», во время которой Лившиц читает лекцию «Связи русского и итальянского футуризма», а Лурье — «Музыка итальянского футуризма». Участвуют во встрече и другие художники: Бодуэн де Куртенэ, Кульбин, Бурлюк, Крученых, Матюшин, Хлебников и еще кто-то. Несмотря на весь концептуальный экстремизм, Маринетти сумел влюбить в себя петербургскую богему. По возвращении в Италию он напишет: «Это страна футуризма. Россия молода, полна сил, и я твердо верю, что она внесет очень многое в культуру будущего».

156

studia culturae. terra italia

Enzo Fornaro

Le notti bianche di Filippo Tommaso Marinetti San Pietroburgo 1914. Sono i primi giorni di febbraio e la maestosa città imperiale vive la sua frenetica quotidianità ignara dei cambiamenti che avranno seguito nel corso dell’anno e che muteranno il suo destino. La città è ancora stretta nella morsa dell’inverno che ne esalta il fascino. I canali e i fiumi sono gelati. La grande Neva è immobile e bianca e contribuisce a creare l’irreale scenografia di questa città dove il tempo sembra essersi fermato. La vita culturale è invece in fermento, galavnizzata dalla competizione con Parigi. A Pietroburgo si respira aria di una travolgente ricerca di modernità, un’ansia di cambiamento che produce fervidi confronti ma anche scontri accaniti. Sorgono polemiche tra gli “Egofuturisti” e i “Cubofuturisti” e altre correnti culturali come il movimento “Simbolista” e quello “Acmeista”. L’arrivo di Filippo Tommaso Marinetti rende la polemica ancora più vigorosa. Marinetti e l’opera degl’altri futuristi italiani sono conosciuti da tempo anche a San Pietroburgo. La rivista letteraria di Marinetti “Poesia” era letta già nel 1905. Balla nel 1906 espone le sue opere in alcune città della Russia e i giornalisti russi, dall’apparizione sul Le Figaro di Parigi nel 1909 del Manifesto Futurista, non perderanno più di vista il movimento e i suoi protagonisti. La rivista russa “Apollon” si avvale fin dall’esordio di Paolo Buzzi collaboratore di Marinetti, come corrispondente costante. Nel 1912 le riviste “Soiuz molodiozhi” e “Maski”, pubblicano le traduzioni di alcuni manifesti futuristi italiani e viene editato il libro del poeta Vadim Sersenievic “Futurismo senza maschera”. Sersenievic ha dichiarato che Marinetti è l’ispiratore del suo gruppo futurista, “Il Mezzanino della Poesia”. Nello stesso anno esce il libro di Genrich Tasteven “Futurismo” a cui sono allegati scritti di Marinetti. L’arrivo di Marinetti a Mosca il 26 gennaio 1914 è preceduto da notizie sui suoi scritti e sul movimento italiano che hanno alimentato molto le discussioni sul Futurismo. Senza volerlo Marinetti solleva un’ulteriore onda critica verso i futuristi russi che, pur essendo normalmente coinvolti e aperti al dibattito, non accettano questa “invasione di territorio”. Sersenievic riceve Marinetti e riferisce: “… era un uomo di sfrenata attività. Di parlare in pubblico, di lavorare e organizzare tanto come faceva lui, noi russi non siamo capaci. Sembrava che ogni muscolo, ogni fibra di questo italiano sia di argento vivo e che quindi Marinetti non possa starsene dieci minuti fermo in uno stesso posto. Era sempre sul punto di correre da qualche parte. Dopo un discorso di due o tre ore era pronto ad andare a un nuovo 157

studia culturae. terra italia

incontro e lì a parlare ancora e ad argomentare le idee del futurismo. Non riusciva a vivere senza discorsi e senza vino rosso. I discorsi lo inebriavano, il vino lo faceva tornare in sé”. A San Pietroburgo l’attende un soggiorno intenso, movimentato e contornato da polemiche. Già alla vigilia del suo arrivo in Russia, sul giornale “Vecernie Isvestiya” era apparso un’articolo con i testi dell’intervista fatta all’artista Natalia Gonciarova, che alla domanda: “Andate ad incontrare Marinetti? —risponde: “A me questo soggetto non interessa”. Lo stesso giornale intervista il marito, l’artista raggista Mikail Larionov: “Noi gli prepariamo un incontro di gala, alla sua conferenza va chiunque a cui è caro il Futurismo come principio del costante movimento in avanti ma noi bombarderemo questo rinnegato con le uova marce e gli verseremo il latte acido — cosi’ impara che la Russia non è l’Italia e sa vendicarsi dei traditori”. Marinetti a sua volta scrive sul giornale pietroburghese “Ruscoe Slovo”: “Sono molto toccato dalla calorosa accoglienza del pubblico moscovita, ma perché mi salutano solo quasi esclusivamente le persone che sono lontane dai miei ideali? Per quale motivo i futuristi russi non vogliono parlare con me? I nemici mi stanno applaudendo e gli amici per qualche motivo non vengono alle mie conferenze”. Il giornale “Nov” riporta la discussione tra due gruppi opposti dei futuristi, rappresentati rispettivamente da Larionov e da Sersenievic. Il motivo del dissenso era la frase pronunciata da Larionov in merito al bombardamento di Marinetti con le uova. Sersenievic dice: “Chiedo di portare a conoscenza dei lettori che le parole e le minacce di Larionov non hanno nulla in comune con le intenzioni dei futuristi russi. Per quanto anche a loro il Futurismo è caro non vogliono mostrare alcuna maleducazione durante le conferenze di Marinetti”. Anche Malevich prende le distanze dalle dichiarazioni di Larionov definendo il raggista come appartenente ad una «mandria selvaggia». Va comunque evidenziato che alcuni hanno dato ampio spazio anche a Marinetti come il giornale “Birgevie Vedomosti”, sul quale Marinetti pubblica “L’estetica del Futurismo”, scritta durante la sua permanenza a San Pietroburgo. Il primo febbraio nella sala della Borsa di Kalashnikov, Marinetti tiene la sua prima conferenza. Alloggia all’hotel Europeskaya, un punto strategico nella città, a pochi passi dal centro della vita artistica e letteraria della capitale russa dove è aperto un ritrovo per artisti. Si tratta del famoso “Brodyaciaya Sobaka” (Cane randagio), un club notturno per incontri informali tra scultori, poeti e pittori. L’idea di aprire un locale simile era venuta inizialmente a Sergej Djagilev (creatore dei Ballets Russes) che non riuscì nel suo intento. Nel 1905 era stato aperto un locale per gli incontri di poeti e artisti, “La Torre”, dove Viaceslav Ivanov il mercoledì teneva i suoi famosi discorsi. 158

studia culturae. terra italia

Non è facile raggiungere il Cane Randagio. E’necessario passare due cortili seminascosti e spesso sommersi dalla neve, scendere al buio sulla scala ricoperta di ghiaccio e spingere la porta dell’interrato, foderata di cerata. Appena entrati si è subito storditi dalla musica, dalla mancanza d’aria, dal calore del caminetto, dalla varietà dei colori. All’ingresso c’è il cosiddetto Libro del Maiale, un tomo spesso più di 25 cm e rilegato in pelle azzurra, sul quale i frequentatori del locale appongono le firme. I tavoli barcollanti sono accompagnati da sgabelli di paglia e ci si serve da soli al buffet. Pronin in persona accoglie gli avventori con un “Ciao!” — accompagnato da una forte stretta di mano. Ad un certo punto della serata, nell’atmosfera scaldata dai vapori del vino, il pubblico scoppia in applausi fragorosi e grida: “Hommage! Hommage!” A quel punto arriva nei thermos una pietanza calda già preparata all’altro capo della città e trasportata in carrozza o in tram. Non si conosce il contenuto della pietanza e questo stuzzica il desiderio di scoprire cosa ci sia. Nella maggioranza dei casi ci sono Sbitki sobacji s kartoshkoi, polpette di carne macinata di dubbiosa provenienza (le chiamavano le polpette del cane) con abbondanti patate bollite e champagne. Su invito di Kulbin, figura culto dell’avanguardia russa, e Pronin, Marinetti accetta di frequentare il “Brodyaciaya Sobaka”, dove è accolto con entusiasmo. “Lo hanno portato dopo la conferenza, sulla poltrona, dall’hotel al Sobaka, con la parata dei poeti, come il simbolo vivente del Futurismo e lui ha passato non una ma cinque notti leggendo in francese i brani del suo poema “Zang tumb tumb” e altre discussioni inerenti il futurismo. Così come racconta testualmente lo stesso Pronin: “Una mattina alla vigilia della guerra arriva Kulbin e mi dice: Boricka tu capisci che cosa è successo, è arrivato Marinetti. Chi è Marinetti? Come tu non lo sai? È il fondatore del Futurismo, un francese- italiano… matunon immagini i nostri “Bravi” — Krucenykh, Livschitz, Serschenievic… non solo si sono dichiarati contro ma attaccano sulle recinzioni volantini che mischiano Marinetti con il fango. Bastardi! Kulbin era fuori di sé.(…) Mi ricordo come fosse ora. Siamo arrivati all’hotel Europeskaya. Marinetti era incredibilmente ricco, suo padre in Italia era un fabbricante di carta di grande qualità. Marinetti ci ha accolti bene. Kulbin ha iniziato subito dicendo che lo invitavamo al “Sobaka” e gli ha raccontato che cosa fosse il Cane Randagio. Al Sobaka, era la settimana di Marinetti che ha tenuto una conferenza sulla letteratura francese. Mayakovsky durante la conferenza era seduto, fumava e osservava lo straniero. Quando Marinetti iniziò a leggere le poesie si avvertì che anche Mayakovsky era stato contagiato dal suo temperamento e dalle combinazioni poetiche. Marinetti leggeva due poemi: della piccola strada a Parigi al di là di Notre Dame, qua si ha lo strillone di Eriko e il grido dell’arrotino … Durante la 159

studia culturae. terra italia

settimana al Cane Randagio Marinetti l’ha letta almeno dieci volte. Era il suo cavallo di battaglia. Mi ricordo l’ultima notte di Marinetti al Cane Randagio …erano le cinque della mattina. Sul palcoscenico, per un quarto suddiviso dal pavimento, su due sgabelli capovolti era seduto Marinetti. Ubriaco e quasi tenero teneva nelle braccia “Luna”, la bella ragazza della scuola teatrale con le forme prosperose e la faccia tonda. Mi ricordo come fosse adesso il secchio dello champagne e Marinetti che in italiano raccontava a Luna cose straordinarie. Non era una dichiarazione d’amore ma l’estasi d’amore e noi con Kulbin eravamo seduti qua e c’era l’alba. Era l’inizio della sesta ora”. L’undici febbraio Marinetti parte da San Pietroburgo e nello stesso giorno nella sala concertistica della chiesa svedese di Santa Caterina si svolge una conferenza dal titolo “La nostra risposta a Marinetti”, condotta da Livsiz, che tratta il tema “Futurismo russo e italiano e il loro rapporto” e da Lurie con “La musica del futurismo italiano”. Intervengono anche altri artisti Boduen De Kurtene, Kulbin, Burliuk, Kruchenykh, Matiushin, Klebnikov e altri ancora. Marinetti, nonostante il suo estremismo concettuale, è riuscito a farsi voler bene dalla Bohème di San Pietroburgo e al suo rientro in Italia scrive: “Questo è il paese del futurismo. La Russia è giovane e forte e sono fermamente convinto che essa darà un contributo importante alla cultura del futuro”.

160

В.В. Прозерский

Эстетика Бенедетто Кроче в англосаксонском мире Эстетика Бенедетто Кроче имела сильное влияние на умы европейских философов первой трети минувшего столетия. По утверждению авторов широко известной «Истории эстетики» К. Гилберт и г. Куна особенно глубокое признание Кроче завоевал в англоязычном мире.1 Свидетельством такого признания философии и эстетики Кроче может служить тот факт, что его сочинения сразу же переводились на английский язык, а «Энциклопедия Британника» заказала ему статью «Эстетика». Этот заказ был осуществлен Кроче, и его статья по эстетике была опубликована в 14-м издании энциклопедии в 1946 году. Ни одна сколько-нибудь крупная фигура, представлявшая в Англии линию неогегельянской философии, не могла пройти мимо Кроче, не обратив на него внимания. Из авторов, посвятивших свои работы анализу его идей, можно отметить Б. Бозанкета2 и Э. Кэррита, который откровенно признавал себя последователем линии Кроче в эстетике, называя себя крочеанцем.3 Особенно сильным было воздействие Кроче на Р. Коллингвуда, фундаментальная монография которого «Принципы искусства»,4 не потерявшая актуальность и в XXI веке, оказалась настолько пронизана идеями итальянского философа, что в современной англо-американской философской литературе имя Коллингвуда неизменно сопрягается с именем Кроче, а эстетические идеи обоих авторов сближаются настолько, что образуют единую систему, обозначаемую как «эстетика Кроче-Коллингвуда».5 Перед тем как приступить к анализу «эстетики Кроче-Коллингвуда», необходимо остановиться на ключевых идеях её итальянского основателя. Гилберт К., Кун г. История эстетики. М., 1960. Bosanquet B. Croce aesthetics // Mind. Vol. XXXIX. Carrit E. Theory of Beauty. London, 1914. Коллингвуд Р. Принципы искусства. М.,1999. Hospers J. The Croce-Collingwood Theory of Art. // Philosophy Vol. XXXI, October 1956; Osborn H. Aesthetic and Art Theory. London, 1968; Wolheim R. Art and its Objects. London; New York, 1972; Kemp G. The Croce-Collingwood theory as Theory // JAAC. Vol. 61. № 2. 2003. 3 4 5 1 2

161

studia culturae. terra italia

Философию Кроче определяют как имманентизм, потому что она представляет собой философию духа, неотделимую от истории, то есть от непосредственного человеческого опыта. Поэтому философскую мысль Кроче можно назвать как Абсолютным идеализмом, так и Абсолютным историцизмом.6 Его система философии включает в себя исследование тех видов духовной или ментальной деятельности, которыми исчерпывается человеческая жизнь. Духовная жизнь может быть или теоретической или практической. В свою очередь, теоретическая делится на эстетическую (познание частного, отдельного), оперирующую интуицией, которую Кроче отождествляет с выражением, и логическую (сфера интеллекта, оперирующая концептами, или универсалиями). Практическая делится на экономическую, в которую философ включает все формы утилитарных действий, и моральную. Каждая из описанных сфер ориентирована на некоторую норму или ценность (в современной терминологии — аттрактор). Для эстетической сферы аттрактором является красота, логика ориентирована на истину, экономика — на полезность (создание потребительских благ), мораль — на добро.7 Опору всех действий интеллекта составляет интуиция, являющаяся эстетической, но интуитивный способ действий для своего осуществления не предполагает интеллект. Таким образом, оказывается, что вся духовная деятельность по существу основана на эстетической, не включа ющей в себя понятий и суждений. Итальянский философ был противником сужения сферы эстетического, которое присуще, по его мнению, немецкой классической эстетике от Канта до Гегеля. Для Кроче же разница между жизненной интуицией и художественной, присутствующей в произведениях искусства, не велика. Во втором издании книги «Эстетика как наука о выражении и общая лингвистика» Кроче находит ошибку своих предшественников в отделении сферы эстетического от общей духовной жизни, результатом чего оказывается превращение искусства в сферу занятий аристократической элиты. Нет отдельной науки о художественной интуиции, отличной от философии интуиции в целом, утверждает Кроче. Каждая интуиция в той или иной степени является художественной, но это не значит, что здесь 6 Kemp G. Croce’s Aesthetics // Stanford Encyclopedia of Philosophy. Электронный ресурс, http://plato.stanford.edu/entries/croce-aesthetics (дата публикации: 04.05.2008). 7 Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и общая лингвистика. М., 1920.

162

studia culturae. terra italia

происходит отождествление искусства с жизнью. То же самое можно сказать о чувствах, которые включены в интуицию. Чувства присущи всем видам ментальной активности человека, а не только художественной, с которой их обычно связывают. Таким образом, здесь выстраивается цепь взаимодополняющих друг друга понятий: интуиция-выражение-чувства. Разница между художественными и нехудожественными чувствами такая же, как между художественной и нехудожественной интуицией. В отношении художественной интуиции можно сказать, что она выделяется своей структурной организованностью, последовательностью, когерентностью, порядком изложения. Здесь перекидывается мостик от интуиции к форме. Выражать нечто, значит, по глубокому убеждению Кроче, находить форму. Без формы чувства оставались бы хаотичными, «растрепанными», скорее напоминали бы биологические импульсы, чем человеческие эмоции, вот почему можно сказать, что «интуиция-как-выражение» обретает себя в форме. Особенно наглядно проявляется неразрывность выражения и формы в сфере эстетического, где мы не можем идентифицировать содержание независимо от формы, так же как отделить форму от содержания. Заключительным звеном в цепи синонимов: интуиция-выражение-чувство-форма является язык. Язык, по Кроче, изначально обладает эстетической, или поэтической природой, и, утверждая это, итальянский философ XX в. следует за своим великим предшественником XVIII в. Дж. Вико. Сам Кроче никогда не отрицал своей преемственности у Вико, единственный момент, который он подвергал коррекции у своего предшественника, заключался в том, что тот относил поэтическую природу языка к его ранним стадиям, тогда как для мыслителя XX в. язык поэтичен всегда. Итак, чтобы оттенить собственную природу искусства, представим себе отчетливее, чем, по Кроче, искусство не является, т. е., как оно определяется «от противного». Прежде всего, надо сказать, что художественное произведение не является физическим фактом. Возьмем произведения живописи и скульптуры, которые на первый взгляд представляются предметами — плоскими или стереометрическими. Но главное не в этом, главное в том, что в них есть нечто неуловимое, то, что больше, чем краски на холсте или фактура камня, из которого высечена статуя, в этом «нечто» и заключена сущность искусства (выражение — «El no se que» — «я не знаю что», или «нечто» употреблялось еще XVII в. для обозначения красоты8). Лекции по истории эстетики. Т. 1. ЛГУ, 1974. С. 125.

163

studia culturae. terra italia

Следующим моментом является исключение искусства из сферы полезности, утилитарности. Даже если считать целью искусства возбуждение удовольствия у публики, то и это, по убеждению Кроче, было бы наделение его некой утилитарностью. Далее Кроче утверждает: искусство не принадлежит к сфере морального нормирования жизни. Одно художественное произведение нельзя считать более моральным, чем другое. Сравнивать художественные произведения с точки зрения их моральности или аморальности — такая же бессмыслица, по мнению Кроче, как, например, решать вопрос: кто наделен большей моральностью — квадрат или треугольник? Затем следует новая негация: искусство, будучи интуицией, не обладает способностью интеллектуального познания, так как интуиция не дает четкого различения между реальным (истинным) и нереальным (ошибочным), к чему стремится наука. В отличие от научной теории произведение искусства самодостаточно. Чтобы понять произведение, надо сосредоточиться на нем самом и не сравнивать его с миром, находящимся за его пределами. Так, для искусства всё равно — точно ли воспроизводится предметный мир (как, допустим, у Курбе) или искажается, как у сюрреалистов (Дали, Магритт). Искусство — чистый образ духа, иначе говоря, оно — символично (образ духа есть символ). Образы искусства являются символическим выражением чувства. Рассмотрим теперь эстетическую теорию Коллингвуда. Её версия построена на фундаментальных положениях эстетики Кроче об искусстве как интуиции-выражении-форме-языке. Вместе с тем Коллингвуд хочет пойти дальше своего итальянского коллеги в уточнении определенных неясностей и недосказанностей теории искусства как выражения, чтобы оградить её от критики, которая уже выявила их и стала внедряться в уязвимые места этой концепции. Выяснение природы искусства Коллингвуд начинает с суждений «от противного». Что не является искусством в системе эстетических координат английского исследователя? Главная ошибка всей предыдущей эстетики, кроме крочеанской, заявляет Коллингвуд, заключается в неразличении искусства и ремесла. Корни этого заблуждения уходят в античную теорию «техне», поддерживаемую Платоном и Аристотелем. Она включала в сферу искусства наряду с художественной деятельностью то, что искусством мы уже не называем, например, строительство кораблей, плотницкие и столярные работы, ткачество и изготовление украшений и т. п. Более того, 164

studia culturae. terra italia

искусства ораторской речи и организации зрелищ, вызывавшие у древних столь активный эмоциональный отклик, Коллингвуд считает тоже ремеслом, хотя и другого рода, чем делание вещей.9 Ремеслом, в классификации Коллингвуда, будет считаться любая деятельность, независимо от того, является ли она физической или ментальной, если обладает следующими свойствами. Прежде всего, различение средств деятельности и цели деятельности. Это происходит потому, что цель ремесленной деятельности обдуманна, ставится рационально и так же продуманно подбираются средства ее осуществления. Законченный продукт сильно отличается от того материала, из которого он изготавливался. Легко различаются материя и форма, а, если речь идет о текстах, содержание свободно отделяется от формы своего выражения. В истинном художественном произведении ничего подобного не должно быть. В нем содержание неотделимо от формы, план исполнения — от самого исполнения, средства — от цели, и всё это образует единую неделимую целостность. Ремесло, маскируемое под искусство, бывает двух видов: магия и развлечение. Магия, по Коллингвуду, совсем не принадлежность далеких архаических эпох, где она (по мнению некоторых культур-антропологов), заменяла науку, магия — вечный спутник человечества, и она столь же действенна в наше время, как и в прошлые века. Магия — это техника возбуждения чувств, которые направляются в определенную область культуры и социума с целью их укрепления. Так, проповедники стремятся разбудить чувства благоговения и религиозного трепета, направляя их в лоно Церкви, патриотические песни и гимны — массовый героизм, морализаторские сочинения — укрепить общественную мораль и т. д. К магии относятся современная политическая пропаганда и реклама. Иначе говоря, под магией Коллингвуд понимает активизацию чувств с установкой на их полезное использование. Но чувства могут возбуждаться не только с целью «перекачки» в какую-то определённую сферу, а ради наслаждения, вызываемого ими самими по себе. Деятельность, преследующую подобную цель, Коллингвуд называет развлечением. Даже воздействие древнегреческой трагедии на зрителей, которое Аристотель определял как катарсис, то есть очищение души, английский философ относит к развлечению. Тем более не щадит он современную ему драматургию, Collingwood R. Principles of Art. London, 1938.

165

studia culturae. terra italia

комедии и мелодрамы, заполнившие сцену остросюжетные фильмы (он прав в том отношении, что продукция голливудской «фабрики грез», монополизировавшая экраны европейских стран в 30-е годы, действительно стремилась к манипуляции человеческими душами), он включает сюда различные жанры современного романа: детективы, приключенческий, исторический роман, «любовный роман» и т. п. Совершенно другие цели имеет, по Коллингвуду, подлинное искусство. В настоящем искусстве выражение происходит не ради практической цели или наслаждения чувствами, а ради осознания самого переживания. Здесь выражение индивидуализирует чувства, а целью является не катарсис в аристотелевском смысле, а очищение как переведение переживания из бессознательного состояния в сознательное, достижение ясности, цельности, организованности мира чувств человека, постижение человеком своей собственной сущности. В качестве образца того, что такое подлинное искусство, Коллингвуд называет творчество Т. Элиота, у которого он особенно ценит поэму «Бесплодная земля». «Для читателя, который ждет не развлечения или магии, а поэзии, который хочет знать, чем поэзия может быть, если она не то и не другое, то «Бесплодная земля» предлагает ответ».10 «Эта поэма ни в коем случае не развлекательна, — продолжает Колллингвуд. — Она также не имеет ни малейшего отношения к магии».11 И это потому, что в поэме Элиота нет ни приговоров, ни предложений для исправления жизни. Она будет глубочайшим разочарованием для «любителей литературы», то есть литературных дилетантов, воспитанных в представлении, что поэзия должна являть собой «изящное чтение», предназначенное для удовольствия тех, кто им пользуется. Искусство, отказывающееся от магии и развлечения, должно, по Коллингвуду, обладать способностью пророчества. Но пророчествовать художник должен не в том смысле, что он может предсказывать грядущие события, а в том, что «он может раскрыть своей аудитории, рискуя навлечь на себя её неудовольствие, секреты их собственных сердец».12 Выступая от имени общества, художник раскрывает его секреты (не политические и не те, которыми озабочена «желтая пресса» или бульварная литература). Дело в том, что общество не знает секретов своей души и не берет в расчет то, что из этого Коллингвуд Р. Принципы искусства. М., 1999. С. 303 Там же. 12 Там же. С. 304 10 11

166

studia culturae. terra italia

незнания вырастает зло. И вот поэт и его искусство, заключает Коллингвуд, лечит общество от самого страшного недуга — от порчи души. Нельзя сказать, чтобы идеи Кроче, так же как и Коллингвуда, были однозначно приняты в англо-американской философской литературе и критике. Несмотря на усилия Коллингвуда усовершенствовать идеи Кроче, критика упорно продолжала говорить не об отдельно взятых позициях итальянского и английского авторов, а о привычной связке «Кроче-Коллингвуд». При этом, отдавая должное значимости вклада этих мыслителей в эстетику, критики не упускали возможности обратить внимание на моменты, казавшиеся им недоказательными или противоречивыми. Уже в первых откликах на эстетические труды Кроче Б. Бозанкета,13 а вслед за ним С. Александера,14 высказывалось недовольство тем, что эстетика Кроче обходит вниманием роль материала, из которого «лепится» художественное произведение. Действительно, для Кроче, впрочем, как и для Коллингвуда, работа художника с материалом представлялась всего лишь технической стороной искусства, реализацией в различного рода материальных средах интуиции, выраженной в сознании. Тем не менее, критики указывали на то, что сам материал помогает творцу не только в реализации замысла, но часто заставляет его менять художественные решения, так как предусмотреть все следствия встречи идеального образа своего сознания с материальной средой никакой, даже самый творческий, ум не в состоянии. Рассмотрим теперь некоторые точки зрения на теорию Кроче-Коллингвуда, сложившиеся, во второй половине XX века. Обратимся сначала к работе Дж. Хосперса «Концепт художественного выражения».15 Хосперс выражает сомнения в абсолютности определений искусства, даваемых Кроче (то же самое относится и к Коллингвуду). Всегда ли источником искусства является интенсивное чувство его творца? Одни искусства более эмоциональные, например музыка, другие — менее эмоциональные, например архитектура. Есть ли основания считать, что такое замечательное произведение, как собор Св. Павла в Лондоне (автор проекта Кристофер Рен), было порождено «интенсивным чувством» архитектора? На этот вопрос приходится ответить отрицательно, так как в деятельности архитектора значительную роль играют рациональные цели и расчёты. Можно Bosanquet B. Three Lectures on Aesthetic. London, 1913. Alexander S. Beauty and other Forms of Value. London, 1933. 15 Hospers J. The Concept of Artistic Expression // Proceedings of the Aristotelian 13 14

Society. 1955.

167

studia culturae. terra italia

взглянуть на ту же проблему в другом ракурсе: существуют произведения более или менее простые, например лирическое стихотворение, о котором можно сказать, что оно родилось в порыве чувства, то есть выражения интуиции, но есть и многоплановые литературные произведения (в качестве примера Хосперс приводит «Войну и мир» Л. Толстого), создание которых не могло происходить на «едином дыхании» чувства-интуиции. Наконец, есть произведения, называемые «синтетическими», например театральная постановка, опера, фильм, требующие участия представителей разных художественных профессий. Можно ли считать, что такое произведение выражает интуицию одного человека? Обратимся теперь к работам Гордона Грэма, включившего в свою философию искусства критическое рассмотрение теории Кроче-Коллингвуда. В основном английский автор обращает внимание на имеющиеся в ней противоречия. Если в эстетике Кроче-Коллингвуда говорится о выражении чувства художника, возбуждающего ответные чувства у его аудитории, то как тогда избежать сведения искусства к магии и развлечению, против чего как раз и направлена данная теория? Если мерить значимость произведения по силе вызываемых у зрителя чувств, тогда триллеры и фильмы ужасов будут претендовать на самое высокое место! Можно попытаться избежать такого упрёка, заменив положение «искусство как выражение чувства» на «искусство как выразительность чувства».16 В этом случае дается указание на то, что чувства приобретают форму, но в независимости от самого художника. «Однако, если художник не выражает эмоции, — пишет Грэм, — а только формулирует выразительные высказывания о них, и если публике нужно не чувствовать эти эмоции, а лишь оценивать их выразительность, тогда ценность произведения не может заключаться в самопознании ни со стороны художника, ни со стороны публики».17 Но тогда не осуществляется главная цель искусства, которую ставил перед ним Коллингвуд, — открывать людям возможность самопознания. Более того, в том случае, когда мы имеем дело с выразительностью чувства, а не самим его выражением, мы не можем быть уверены, что зритель будет испытывать именно те самые чувства, какие были выражены творцом произведения. Кроме того, есть разные чувства: можно допустить, что торжественная ода или радостная музыка в состоянии поднять настроение 16 17

168

Грэм г. Философия искусства. М., 2004. С. 53 Там же.

studia culturae. terra italia

слушателей, но выражение в произведении таких чувств, как, скажем любовь или ревность, вряд ли вызовут ответные переживания любви или ревности у зрителей.18 Недостаточно прояснен у Кроче и Коллингвуда также вопрос о соотношении чувства и воображения. Если считать, что искусство есть выражение собственных чувств художника, тогда возникает вопрос, какую роль играет воображение? В определенном смысле одно исключает другое: если чувства имагинативные, а не реальные, то искренность выражения переживания художника подвергается сомнению, и наоборот, если художник искренне выражает именно свои чувства, то роль воображения снижается до минимума.19 Тем не менее, несмотря на критику, теория искусства как выражения и языка пробивала дорогу через все препоны и продолжала влиять на английских и американских философов даже в те периоды, когда в англоамериканской философии прочное место заняли теории «эстетического опыта» Д. Дьюи,20 эстетика «презентативного символизма» С. Лангер, семиотика искусства Ч. Морриса. Во всех этих течениях можно найти отголоски крочеанской концепции искусства как выражения чувств и как языка эмоциональной коммуникации. Накатившаяся вслед за тем волна аналитического антиэссенциализма, казалось, вымыла все попытки искать сущность красоты и искусства, но сейчас эта волна пошла на убыль, и теории, выводящие искусство их духовной или духовно-телесной деятельности человека, вновь обретают силу. 18 Graham G. Expressivism. Croce and Collingwood // The Routledge Companion to Aesthetcs. Ed by Berys G aut and Dominic McIver. London; New York, 2005. P. 128 19 Ibid. 20 «Дьюи сближался с эстетикой Кроче, которую связывали с гегелевским идеализмом», — отмечает исследователь прагматизма Р. Шустерман. (Shusterman R. Pragmatist Aesthetics. New York, 2000. P. 6).

169

studia culturae. terra italia

V. V. Prozersky

L’estetica di Benedetto Croce nel mondo anglosassone L’estetica di Benedetto Croce ha esercitato una forte influenza sulle menti dei filosofi europei dei primi decenni del secolo scorso. Secondo K. Gilbert e H. Kuhn, autori della famosa “Storia dell’Estetica”, è stato il mondo anglosassone a riservare a Croce un riconoscimento particolarmente profondo.1 A dimostrare questo riconoscimento della filosofia e dell’estetica crociana è il fatto che le sue opere venivano immediatamente tradotte in inglese, e l’Enciclopedia Britannica gli ha commissionato la redazione della voce “Estetica”. Croce ha assunto tale incarico, e il suo articolo sull’estetica è stato pubblicato nella 14° edizione dell’enciclopedia nel 1946. Nessun personaggio di rilievo, esponente in Inghilterra della corrente filosofica neohegeliana, poteva ignorare Croce o mancare di una certa attenzione nei suoi confronti. Tra gli autori che hanno dedicato le proprie opere all’analisi delle sue idee, possiamo citare B. Bosanquet2 ed E.Carrit, che apertamente sosteneva di essere un seguace della linea di Croce nell’estetica, dichiarandosi crociano.3 Particolarmente forte è stato l’impatto di Croce su P. Collingwood, il cui saggio fondamentale “I principi dell’arte”,4 ancora attuale nel XXI secolo, era talmente permeato dalle idee del filosofo italiano, che, nella contemporanea letteratura filosofica anglo-americana, il nome di Collingwood viene sempre associato a quello di Croce, e le idee estetiche di entrambi gli autori si avvicinano fino a formare un unico sistema, conosciuto come “estetica di Croce-Collingwood”.5 Prima di procedere all’analisi dell’”estetica di Croce-Collingwood,” è oppor tuno soffermarsi sulle idee chiave del suo fondatore italiano. La filosofia di Croce viene caratterizzata come immanentismo, perché rappresenta una filosofia dello spirito inseparabile dalla storia, cioè dall’esperienza umana immediata. Pertanto, il pensiero filosofico di Croce può essere definito Gilbert K., Kuhn H. Istoria estetiki. Mosca, 1960. Bosanquet B. Croce aesthetics// Mind. Vol. XXXIX. Carrit E. Theory of Beauty. London, 1914. Collingwood R. Prinzipi iskusstva. Mosca, 1999. Hospers J. The Croce-Collingwood Theory of Art // Philosophy. Vol. XXXI, October 1956; Osborn H. Aesthetic and Art Theory. London, 1968; Wolheim R. Art and its Objects. London; New York, 1972; Kemp G. The Croce-Collingwood theory as Theory // JAAC. Vol. 61. № 2. 2003. 3 4 5 1 2

170

studia culturae. terra italia

sia come idealismo assoluto che come storicismo assoluto.6 Il suo sistema filosofico comprende lo studio di quei modi dell’attività spirituale, o mentale, che sono esaustivi della vita umana. La vita spirituale può essere teoretica o pratica. Quella teoretica, a sua volta, si suddivide in quella estetica (conoscenza del particolare, dell’individuale) che opera tramite l’intuizione e che Croce identifica con l’espressione, e quella logica (sfera dell’intelletto che opera tramite concetti, o universali). La vita spirituale pratica, invece, si articola in quella economica, dove il filosofo colloca tutte le forme di azioni utilitaristiche, e quella morale. Ognuna delle suddette sfere mira ad una certa norma, o valore (in terminologia moderna — un attrattore). Per la sfera estetica l’attrattore è la bellezza, per la logica — la verità, per l’economia — l’ utilità (la creazione dei beni di consumo), per la morale — il bene.7 Il fulcro di tutte le azioni dell’intelletto è l’intuizione, la quale è estetica, ma il modo intuitivo d’ azione non richiede l’intelletto per la propria attuazione. Quindi, sembra che tutta l’attività spirituale sostanzialmente sia basata su quella estetica, che non include i concetti e i giudizi. Il filosofo italiano era contrario alla riduzione della sfera dell’estetica, che caratterizzava, secondo lui, l’estetica classica tedesca da Kant a Hegel. Per Croce, la differenza tra l’intuizione della vita e quella artistica, presente nelle opere d’arte, è irrilevante. Nella seconda edizione del libro “Estetica come scienza dell’espressione e linguistica generale” Croce rileva l’errore dei suoi predecessori nella separazione della sfera dell’estetica dalla vita spirituale in generale, con la conseguente trasformazione dell’arte in un’esclusiva sfera di attività dell’élite aristocratica. Non esiste una scienza separata dell’intuizione artistica, diversa dalla filosofia dell’intuizione in generale, afferma Croce. Ogni intuizione in una certa misura è artistica, ma questo non significa che ci sia un’identificazione dell’arte con la vita. Lo stesso si può affermare dei sentimenti che sono inclusi nell’intuizione. I sentimenti sono propri di tutti i modi dell’attività mentale dell’uomo, non solo di quello artistico, a cui vengono comunemente associati. Così si costruisce una serie di concetti tra loro complementari: intuizioneespressione-sentimenti. La differenza tra i sentimenti artistici e non artistici è uguale a quella tra l’intuizione artistica e non artistica. Per quanto riguarda l’intuizione artistica, si potrebbe dire che si distingue per equilibrio strutturale, 6 Kemp G. Croce’s Aesthetics // Stanford Encyclopedia of Philosophy. — http:// plato.stanford.edu/entries/croce-aesthetics, (pubblicato: 04.05.2008)/ 7 Croce B. Estetica kak nauka o virazhenii i obshaja lingvistika. Mosca, 1920.

171

studia culturae. terra italia

coerenza, ordine di esposizione. Così si costruisce un ponte dall’intuizione alla forma. Esprimere qualcosa significa, secondo la convinzione profonda di Croce, trovare la forma. Senza forma i sentimenti rimarrebbero caotici, disordinati, più simili agli impulsi biologici che non alle emozioni umane, ed è per questo che possiamo dire che l’intuizione-come-espressione si ritrova nella forma. L’inseparabilità tra l’ espressione e la forma è particolarmente evidente nella sfera estetica, dove non possiamo né identificare il contenuto in modo indipendente dalla forma, né separare la forma dal contenuto. L’ultimo anello della catena di sinonimi “intuizione-espressione-sentimento-forma” è il linguaggio. Il lingu aggio, secondo Croce, possiede originariamente una natura estetica, o poetica. In questa visione il filosofo italiano del XX secolo segue G.Vico, il suo grande predecessore del Settecento. Lo stesso Croce non ha mai negato la sua aderenza alle idee di Vico; l’unica modifica che ha voluto apportare alla concezione del suo predecessore riguardava il fatto che Vico attribuiva la natura poetica del linguaggio alle fasi iniziali del suo sviluppo, mentre per il pensatore del XX secolo il linguaggio è sempre poetico. Per mettere in rilievo la specifica natura dell’arte, esaminiamo più in dettaglio che cosa, secondo Croce, l’arte non è, cioè come viene definita “per assurdo”. Prima di tutto, bisogna sottolineare che l’arte non è un fatto fisico. Analizziamo, ad esempio, le opere di pittura e di scultura che a prima vista sembrano oggetti — piatti o stereometrici che siano. Ma la cosa principale non è questa: è che hanno qualcosa di inafferrabile, qualcosa che è più grande dei colori sulla tela o della tessitura della pietra in cui è scolpita la statua. Proprio in quel “qualcosa” è compresa l’essenza dell’arte (l’espressione “El no se que”, “non so che”, o “qualcosa”, si usava già nel XVII secolo per riferirsi alla bellezza).8 Il punto successivo è l’esclusione dell’arte dalla sfera dell’utile. Anche se lo scopo dell’arte consistesse nell’arrecare piacere al pubblico, già questo, secondo la convinzione di Croce, conferirebbe all’arte una certa utilità. Quindi, continua Croce, l’arte non appartiene alla sfera della regolamentazione morale della vita. Un’opera d’arte non può essere considerata più morale di un’altra. Confrontare le opere d’arte secondo la loro moralità o immoralità è, secondo Croce, tanto assurdo quanto, per esempio, cercare di capire se è il quadrato o il triangolo ad essere dotato di più morale. Segue poi un’altra negazione: l’arte, essendo un’intuizione, non ha la facoltà di conoscenza intellettuale, visto che l’intuizione non dà una distinzione chiara tra il reale (vero) Lezioni sulla storia dell’estetica. LGU. 1974. Vol. 1. P. 125.

172

studia culturae. terra italia

e l’irreale (falso), a cui aspira la scienza. A differenza di una teoria scientifica, un’opera d’arte è autosufficiente. Per capire un’opera, bisogna concentrarsi sulla stessa senza paragonarla con il mondo che si trova al di fuori dei suoi confini. Così, per l’arte è indifferente se il mondo oggettuale viene riprodotto in un modo preciso (immaginiamo le opere di Courbet) o alterato, come nelle opere dei surrealisti (Dalì, Magritte). L’arte è l’immagine pura dello spirito, in altre parole è simbolica (l’immagine dello spirito è un simbolo). Le immagini dell’arte sono un’espressione simbolica dei sentimenti. Parliamo ora della teoria estetica di Collingwood. Sostanzialmente è basata sui principi fondamentali dell’estetica crociana dove l’arte viene intesa come intuizione-espressione-forma-linguaggio. Tuttavia, Collingwood vuole andare oltre il suo collega italiano per chiarire certe ambiguità e incompletezze della teoria dell’arte come espressione, con lo scopo di proteggerla da ogni critica, la quale, avendoli già individuati, ha cominciato a intervenire sui suoi punti più vulnerabili. Collingwood inizia la ricerca della natura dell’arte esaminando le affermazioni “per assurdo”. Cosa non è arte nel sistema delle coordinate estetiche del ricercatore inglese? L’errore principale di tutto il pensiero estetico precedente, ad eccezione di quello crociano, afferma Collingwood, consiste nella mancanza di distinzione tra l’arte e il mestiere. Le radici di questo errore risalgono all’antica teoria della “techné” sostenuta da Platone e Aristotele. Questa teoria collocava nell’ambito dell’arte, accanto all’attività propriamente artistica, anche ciò che noi non consideriamo arte — per esempio le costruzioni navali, la carpenteria e la falegnameria, la tessitura e la gioielleria, ecc. Addirittura l’arte oratoria e dell’organizzazione di spettacoli, tanto stimata dagli antichi, viene caratterizza da Collingwood come mestiere, anche se di un altro tipo rispetto al mestiere della produzione degli oggetti.9 Nella classificazione di Collingwood per mestiere si intende qualsiasi attività —indipendentemente dal fatto che sia fisica o mentale — con le seguenti caratteristiche: prima di tutto, c’è la distinzione tra i mezzi e lo scopo dell’attività; questo perché lo scopo dell’attività artigianale è deliberato, si pone in modo razionale e altrettanto deliberatamente si scelgono i mezzi per la sua attuazione; il prodotto finito è molto diverso dal materiale di cui è stato fatto; la materia e la forma sono facilmente distinguibili — per esempio, nel caso del testo, il contenuto si separa liberamente dalla forma di espressione. Collingwood R. Principles of Art. London, 1938.

173

studia culturae. terra italia

In una vera opera d’arte non ci deve essere niente di tutto ciò. Quindi non si possono separare il contenuto dalla forma, il piano d’ esecuzione dall’esecuzione stessa, i mezzi dallo scopo: tutto costituisce un’entità integra e indivisibile. Il mestiere mascherato come arte può essere di due tipi: la magia e il divertimento. La magia, per Collingwood, non fa parte delle lontane epoche arcaiche, dove (secondo alcuni antropologi culturali) sostituiva la scienza: è un’eterna compagna dell’uomo, ed è altrettanto operativa oggi come nei secoli passati. La magia è una tecnica per suscitare i sentimenti, che vengono indirizzati in una determinata area della cultura e del sociale, al fine di rafforzarli. Così i predicatori cercano di risvegliare i sentimenti di riverenza e di timore religioso, indirizzandoli nel seno della chiesa, i canti e gli inni patriottici tendono a stimolare l’eroismo di massa, gli scritti moralistici sono volti a rafforzare la morale sociale, ecc. Anche la propaganda politica e la pubblicità contemporanea rientrano nell’ambito della magia. In altre parole, per magia Collingwood intende l’attivazione dei sentimenti con un orientamento verso il loro impiego utilitaristico. Ma i sentimenti possono essere suscitati non solo per essere “travasati” in una certa sfera, ma per la fruizione (causata da essi) degli stessi come tali. Collingwood chiama l’attività avente un simile obiettivo divertimento. Anche l’impatto della tragedia greca sugli spettatori, che Aristotele definiva come catarsi, cioè purificazione dell’anima, viene catalogata dal filosofo inglese come divertimento. Tanto meno risparmia la drammaturgia contemporanea, le commedie e i melodrammi, che hanno inondato il palco, i thriller (ha ragione nel senso che i prodotti della “fabbrica dei sogni” hollywoodiana, che aveva monopolizzato gli schermi nei paesi europei negli anni ‘30, veramente tendevano a manipolare le anime umane), valuta alla stessa stregua anche i vari generi del romanzo moderno: giallo, d’ avventura, storico, rosa, ecc. La vera arte, secondo Collingwood, ha degli scopi totalmente diversi. All’interno della vera arte l’espressione avviene non per il fine pratico o per la fruizione dei sentimenti, ma per la comprensione dell’esperienza stessa. Qui l’espressione individualizza i sentimenti, e l’obiettivo non è la catarsi in senso aristotelico, ma la purificazione come trasferimento del vissuto emozionale dallo stato inconscio a quello cosciente, il raggiungimento di chiarezza, integrità e ordinatezza del mondo dei sentimenti dell’uomo, la comprensione da parte dell’uomo della propria essenza. Come un esempio della vera arte, Collingwood cita le opere di T.S.Eliot, di cui egli apprezza in particolare il poema “La terra desolata”. “Al lettore che non si aspetta divertimento o magia, ma poesia, che 174

studia culturae. terra italia

vuole sapere che cosa possa essere la poesia, se non è nessuna delle due cose, la “La terra desolata” fornisce la risposta”.10 “Questo poema non è in nessun modo divertente. — continua Collingwood — Inoltre non ha nulla a che fare con la magia”.11 E questo perché il poema di Eliot non ha né condanne, né proposte per la correzione della vita. Sarà la delusione più profonda per “gli amanti della letteratura”, cioè i dilettanti della letteratura che sono stati educati a credere che la poesia debba essere una “lettura graziosa” destinata alla fruizione di chi la utilizza. L’arte che rinuncia alla magia e al divertimento, dovrebbe, secondo Collingwood, possedere la capacità di profezia. Non vuol dire, però, che l’artista debba poter predire gli eventi futuri, ma che “può rivelare ai suoi lettori, correndo il rischio di incorrere nel loro dispiacere, i segreti dei loro cuori”.12 Parlando a nome della società, l’artista svela i suoi segreti (non politici e non quelli di cui si preoccupano i tabloid o la”stampa gialla”). Il fatto è che la società non conosce i segreti della propria anima e non prende in considerazione il fatto che questa ignoranza genera il male. Ed ecco che il poeta e la sua arte, conclude Collingwood, curano la società dalla peggiore malattia — la corruzione dell’anima. Non possiamo affermare che le idee di Croce, così come quelle di Collingwood, siano state accettate senza riserve nella letteratura filosofica e critica angloamericana. Nonostante gli sforzi di Collingwood volti a perfezionare le idee di Croce, la critica persisteva nell’analizzare non le posizioni individuali dell’autore italiano e di quello inglese, ma sempre un insieme ormai abituale “Collingwood-Croce”. In tutto ciò, pur riconoscendo l’importanza del contributo di entrambi i pensatori all’estetica, i critici approfittavano di ogni occasione per evidenziare i punti che sembrassero loro infondati o contraddittori. Già nei primi commenti sulle opere estetiche di Croce, B. Bosanquet13 e poi S. Alexander14 esprimono l’insoddisfazione per il fatto che l’estetica di Croce sottovaluta il ruolo del materiale con cui “si modella” un’opera d’arte. Infatti, per Croce, come, del resto, anche per Collingwood, il lavoro dell’artista con il materiale rappresenta soltanto l’aspetto tecnico dell’arte, la realizzazione in ambienti materiali diversi dell’intuizione espressa nella coscienza. Tuttavia, i critici segnalano che il materiale di per sé non solo aiuta l’artefice nella realizzazione del disegno, ma 12 13 14 10 11

Collingwood R. Prinzipi iskusstva. Mosca, 1999. P. 303. Ibid. Ibid. P. 304. Bosanquet B. Three Lectures on Aesthetic. London, 1913. Alexander S. Beauty and other Forms of Value. London, 1933.

175

studia culturae. terra italia

spesso lo porta a cambiare le soluzioni artistiche, dato che neanche la mente più creativa è in grado di prevedere tutte le conseguenze dell’incontro tra l’immagine ideale della propria coscienza e l’ambiente materiale. Ora prendiamo in considerazione alcuni punti di vista sulla teoria di CroceCollingwood che si sono formati nella seconda metà del XX secolo. In primo luogo analizziamo il testo di J.Hospers “Il concetto dell’espressione artistica”.15 Hospers esprime dubbi circa l’assolutezza delle definizioni di arte date da Croce (lo stesso vale per Collingwood). É possibile che la fonte dell’arte sia sempre nell’intenso sentimento del suo autore? Alcune arti sono più emotive (ad esempio la musica), altre meno emotive, ad esempio l’architettura. Ci sono le ragioni per credere che un’opera tanto magnifica come la Cattedrale di San Paolo a Londra — progettata da Sir Christopher Wren — sia stata prodotta dall’”intenso sentimento” dell’architetto? Dobbiamo rispondere a questa domanda in modo negativo, visto che un ruolo importantissimo nel lavoro dell’architetto appartiene agli obiettivi razionali e ai calcoli. Si potrebbe analizzare lo stesso problema da un’altra angolazione: esistono le opere relativamente semplici, per esempio, una poesia lirica, di cui si può dire che è nata in un momento di forte sentimento, cioè dall’espressione dell’ intuizione, ma esistono anche le opere letterarie molto articolate (Hospers porta come esempio “Guerra e Pace” di L.Tolstoj), la cui creazione non poteva avvenire “in un afflato” del sentimento-intuizione. Infine, ci sono le opere cosiddette “sintetiche”, come uno spettacolo teatrale, un’opera lirica, un film, che richiedono la partecipazione dei rappresentanti di diverse professioni artistiche. Possiamo supporre che tale prodotto esprima l’intuizione di una sola persona? Passiamo adesso alle opere di Gordon Graham che ha incluso nella sua filosofia dell’arte l’esame critico della teoria di Croce-Collingwood. L’autore inglese mette in evidenza principalmente le contraddizioni che caratterizzano quest’ultima. Se l’estetica di Croce-Collingwood parla dell’ espressione dei sentimenti dell’artista che provoca la risposta emotiva nel suo pubblico, allora come si può evitare la riduzione dell’arte a magia e divertimento, contro la quale, appunto, è rivolta questa teoria? Se misurassimo il valore dell’opera in base alla forza dei sentimenti provocati nello spettatore, allora i thriller e i film horror si qualificherebbero per il posto più alto! Si potrebbe tentare di evitare questa obiezione, sostituendo la tesi “arte come espressione del sentimento” 15 Hospers J. The Concept of Artistic Expression // Proceedings of the Aristotelian Society. 1955.

176

studia culturae. terra italia

con “arte come espressività del sentimento”.16 In questo caso c’è un riferimento al fatto che i sentimenti prendono la forma, ma indipendentemente dall’artista. “Tuttavia, se l’artista non esprime le emozioni — dice Graham, — ma si limita a formulare le affermazioni espressive su di esse, e se il pubblico deve soltanto valutare l’espressività delle emozioni, senza viverle, allora il valore dell’opera non può consistere nell’autoconoscenza né per l’artista, né per il pubblico”.17 Ma in questo caso non viene raggiunto lo scopo principale dell’arte, attribuitole da Collingwood — aprire alle persone la possibilità dell’autoconoscenza. Anzi, quando abbiamo a che fare con l’espressività del sentimento e non propriamente con la sua espressione, non possiamo essere sicuri che il pubblico sperimenterà gli stessi sentimenti di quelli espressi dall’autore dell’opera. Inoltre esistono dei sentimenti diversi: si può assumere che un’ode solenne o una musica gioiosa sia in grado di sollevare l’umore del pubblico, ma l’espressione nell’opera di sentimenti come, ad esempio, amore o gelosia, difficilmente riuscirà a provocare gli stessi nel pubblico.18 Un altro punto non sufficientemente chiarito nella concezione di Croce e Collingwood riguarda la questione del rapporto tra i sentimenti e l’immaginazione. Se assumiamo che l’arte è un’espressione dei sentimenti personali dell’artista, sorge la domanda su qual è il ruolo della fantasia. In un certo senso, la prima esclude la seconda e viceversa: se i sentimenti sono immaginari e non reali, viene compromessa la sincerità di espressione del vissuto emozionale dell’artista, e, al contrario, se l’artista esprime sinceramente i suoi sentimenti, il ruolo dell’immaginazione si riduce al minimo.19 Tuttavia, nonostante le critiche, la teoria dell’arte come espressione e linguaggio è riuscita a farsi strada attraverso tutti gli ostacoli, continuando a esercitare un’importante influenza sui filosofi inglesi e americani anche nei periodi in cui la filosofia angloamericana riservava un posto molto importante alla teoria dell’”esperienza estetica” di John Dewey,20 all’ estetica del “simbolismo presentazionale” di S. Langer, alla semiotica dell’arte di C.Morris. In tutte queste Graham G. Filosofia dell’Arte. Mosca, 2004. P.53. Ibid. 18 Graham G. Expressivism. Croce and Collingwood // The Routledge Companion 16 17

to Aesthetcs. Ed by Berys Gaut and Dominic McIver. London; New York, 2005. P.128. 19 Ibid. 20 “Dewey si avvicinava all’estetica di Croce, che veniva associata con l’idealismo hegeliano”, — afferma il ricercatore del pragmatismo R. Shusterman (Shusterman R. Pragmatist Aesthetics. New-York, 2000. P. 6).

177

studia culturae. terra italia

correnti si possono ritrovare delle ripercussioni della concezione crociana dell’arte come espressione dei sentimenti e come linguaggio della comunicazione emotiva. Un’ondata di antiessenzialismo analitico, arrivata subito dopo, sembra aver portato via tutti i tentativi di cercare l’essenza della bellezza e dell’arte, ma ora questa ondata si sta ritirando, e le teorie che deducono l’arte dall’attività spirituale o spirituale-corporea dell’uomo stanno riacquisendo la loro forza.

178

Л. Е. Артамошкина

Феноменология ландшафта: итальянские впечатления В. В. Розанова Сочетание, вынесенное в название, — «феноменология ландшафта» — в современной русской философской традиции еще находится в ситуации легитимации и требует некоторых предварительных комментариев. Безусловно, сочетание данных понятий относит нас к направлению, давно и успешно разрабатываемому В. Подорогой и его последователями. Нам необходимо, следовательно, уточнить позиции по отношению к данному направлению, что и будет сделано в первой части данной статьи. Непосредственные же наблюдения и размышления касаются «Итальянских впечатлений» В. В. Розанова. Кажется естественным этот текст комментировать не только исходя из некоторого теоретико-методологического посыла, но и погружаясь в некоторый контекст жизни, мысли и мироощущения автора. В русской традиции феноменология ландшафта была заявлена маленькой работой Ф. Степуна в альманахе «Труды и дни» 1912 г. — «Феноменология ландшафта». Эта статья обрисовывает очертания возможной феноменологии ландшафта, показывает некоторые безусловные его предпосылки. Резюмируя наблюдения и тезисы автора статьи, одновременно акцентируем и продолжим некоторые из них. Ландшафт возможен как ландшафт в воспринимающем сознании. Это восприятие является частью ментальности культуры, наполнено определенной традицией, которая стала традицией того или иного восприятия данного ландшафта. Сама эта данность есть и предданность восприятия, оснащенного традицией, т. е. воспринимающий находит уже готовый ландшафт, но его собственное восприятие включает в уже существующий ландшафт новые черты, что становится очевидным, если сравнить восприятие одного ландшафта представителями разных культур и/или эпох, например Венеции — Муратовым, Розановым, Зиммелем. Феноменология ландшафта в России с начала ХХ в. не имела своего развития, если понимать развитие как некую непрерывность и поступательность. 179

studia culturae. terra italia

Сейчас, в направлении наиболее близком, работает В. Подорога: две его книги («Выражение и смысл», с подзаголовком «Ландшафтные миры философии», и «Феноменология тела») разрабатывают стратегию, близкую нашим исследованиям. В работе В. Подороги «Феноменология тела» описываются и используются две стратегии отношения к телу в рефлексии: феноменологическая и топологическая. Подорога сопоставляет и использует возможности подхода к телу, телесному опыту как феноменологические, так и топологические, проводя границы между ними. Согласно проводимому различию, Подорога показывает, что феноменологический подход научает размышлять о телесном опыте. Феномены тела описываются в их включенности в интенциональный горизонт субъектного сознания, в их способности быть осмысливаемыми. Топологический же подход, не интересуясь нормативным, осмысленным, позволяет описывать тела «любящие, страдающие, больные, аскетические, безумные» с точки зрения их имманентного строения. Топология тела не интересуется функциями субъекта. (Иначе говоря, феноменологический подход связан со страте гией понимания, а топологический — описания.) Топология, как это мыслится Подорогой, сосредоточивается на «физических, чувственно-телесных, пространственно-временных» принципах. Итак, феноменологический и топологический подходы Подорогой до известной степени противопоставляются. Мы же склонны снять подобное противопоставление, так как феноменологическая стратегия предусматривает и топологию. Анализ, проведенный ранее, показывает, что соотношение топоса и ландшафта, разворачивание ландшафтных миров невозможно вне феноменологии восприятия, сама встреча топоса и ландшафта есть момент феноменологический. Противопоставление феноменологической и топологической стратегий до некоторой степени снимается и Подорогой в аналитике «точки начала», сама возможность которой связана с переживанием, «она существует, пока ее переживают».1 И одновременно точка есть место, она входит в пространство топологических ориентаций. Топос же здесь определяется как ментальное/мыслительное пространство: «Точка — это место, где пересекается между собой ряд мыслительных операций. Удержать мысль — это значит помочь ей вернуться туда, откуда 1 Подорога В. Феноменология тела. Введение в философскую антропологию. М., 1995. С. 262.

180

studia culturae. terra italia

она началась (к тому, что вызвало ее, породило, «толкнуло»), вернуться и повторить свое начало, ибо те мыслительные содержания, которыми обогащается мысль, выходя за свои пределы, нуждаются в подтверждении».2 Вполне применимо определение, которое дает Подорога характеру развертывания-обнаружения мысли, например, у Мамардашвили как «этику усилия» — «изобретение различных способов возврата мысли к собственной точке начала». «Этика усилия» в контексте биографии может рассматриваться как способ собирания топосов в единство биографического ландшафта. Дальнейшие размышления Подороги, разворачивая топологический анализ «телесной ценности точки» как того, что открывает топологическую размерность тела, обращаются к образу точки в нашем представлении как места исхождения и сосредоточения нашей субъективности. «Образ точки», возникающий в ходе размышлений Подороги, переводит топологическую стратегию в феноменологическую. В сюжетах книги «Выражение и смысл» Подорога уже в предваряющем содержании дает как опорные и взаимодополняющие понятия, равно относящиеся как к феноменологическому, так и к топологическому подходу: событие, лицо, феномен другого, ментальный ландшафт, место мысли, граница, переход, крик, дыхание, голос, лицо, письмо. Наделяя большей топологичностью касание, нежели взгляд, в другой работе, «Феноменология тела», Подорога входит в противоречие с развертыванием собственной мысли, поскольку сама возможность ландшафта (что является предметом «ландшафтных миров философии») обеспечивается взглядом. Взгляд собирает топосы в ландшафт, взглядом же ландшафт удерживается в собирающем единстве. Ландшафт предполагает усилие собирания, но удержание ландшафта в культуре, в памяти культуры становится возможным в единстве биографии и в биографическом ландшафте. Воронежский пейзаж, который в ландшафте русской культуры связан с жизнью и судьбой Поэта (Мандельштам в Воронеже), как и «вечере ющий» — Тосканы (в сознании-восприятии русского Поэта) — связан с Данте — вобрали в свой состав слово-мысль-событие жизни. Жизнь человека меняет окружающий ландшафт, качество его и состав. Для этого совсем не нужно усилие-насилие изменения течения рек и мелиорации земель. Самим фактом своей жизни мы меняем мир вокруг. Там же. С. 236.

181

studia culturae. terra italia

Здесь феноменология ландшафта разворачивается в стратегию биографического текста, создаваемого носителем биографии и читаемого Другим. Наша жизнь во всех ее иерархиях, от ЖЗЛ до жеста повседневного, не рефлексируемого имеет место: совершается в определенном месте; но и в значении «имеет место быть». Замечательно, что в нашем языке это выражение «иметь место» вмещает в себя одновременно два этих значения, замечательна явленная в языке нерасторжимость этих значений. Иметь место=быть. Место есть у всего постольку, поскольку что-то есть: человек, птица, ветка, мысль, боль, дыхание, жизнь, смерть, встреча, память. Проходя или пребывая в разных местах, мы «собираем» свой ландшафт, ландшафт собственной биографии. Усилие этого собирания есть условие самой биографии. Ландшафтные миры нашей биографии собираются усилием-требованием, обращенным к самим себе: «Помни!». В ландшафте воспоминаний присутствует топографическое прикрепление памяти к месту, т. е. мнемотехнический метод. Он «используется», когда нужно запомнить что-то. Здесь важно уже наличие того, что нужно/ хочется запомнить (узелок на память). Собственно феноменология ландшафта невозможна без включения механизмов памяти, воспоминающим сознанием осуществляется феноменология ландшафта. Воспоминание пространственно, а содержание воспоминания включает временной показатель и обладает определенным ритмом. Весь мир, окружающий человека, простирающийся вокруг, оборачивается пространством памяти. Так создаются «священные места» нашей памяти. О «полях» и «дворцах» памяти писал Августин, выражая это свойство памяти. В феноменологии ландшафта нет предварительной заданности для содержания памяти, требовательности запомнить что-то вполне отчетливо данное и определенное. Феноменология ландшафта, скорее, предполагает совпадение по времени-процессу восприятие места, становящегося в этом восприятии ландшафтом (1), его «схватывание» памятью (2), аналитику с сопутствующей ей символизацией ландшафта (3) и, наконец, соотнесение с пространственно-временным развертыванием биографического текста (с биографией). Проживание «в месте», невозможное без восприятия, переживания и отношения к нему, разворачивает место в ландшафт. Топос наличествует 182

studia culturae. terra italia

как «граница тела объемлющего»3 (Аристотель), как условие телу быть и в этой бытийственности состояться событию жеста, поступка, жизни. Но и топос, ограничиваясь «телом объемлющим», является топосом именно в этой его способности быть ограниченным; «место — граница объемлющего тела (поскольку оно соприкасается с объемлемым)» — Аристотель. Аристотель ссылается на Гесиода, подчеркивая «силу места»: «На основании сказанного можно принять, что место представляет собой нечто наряду с телами и что всякое чувственно-воспринимаемое тело находится в [каком-либо] месте. По-видимому, и Гесиод правильно говорит, делая первым хаос. Он говорит: Прежде всего возник Хаос, а уж затем Гея широкогрудая… как если бы существующим [вещам] надлежало сначала предоставить пространство, ибо он, как и большинство [людей], считал, что все [предметы] находятся где-нибудь и в [каком-нибудь] месте. Если дело обстоит таким образом, то сила места будет [поистине] удивительной и первой из всех [прочих сил], ибо то, без чего не существует ничего другого, а оно без другого существует, необходимо должно быть первым: ведь место не исчезает, когда находящиеся в нем [вещи] гибнут… место не есть ни часть, ни устойчивое свойство отдельного [предмета], а нечто от него отделимое. По-видимому, место есть нечто вроде сосуда; ведь сосуд есть [как бы] переносимое место, сам же он не имеет ничего от [содержащегося в нем] предмета. И вот, поскольку [место] отделимо от предмета, постольку оно не есть форма, поскольку же объемлет его, постольку оно отличается от материи».4 Из уточнения понятия топоса и тела в их взаимной соотносительности разворачивается понятие ландшафта. Топос определяется границей «объемлющего тела». Топос дает вещам/телам размещение. Однако важно возникшее у Аристотеля в связи с определением места понятие его силы: «сила места будет [поистине] удивительной и первой из всех [прочих сил]».5 Как же образуется ландшафт? Само значение слова, пришедшее из немецкого, соединяет в себе, так же как и в английской версии, два корня: land — земля, суша, почва; край, страна, местность и shaft/scape — стержень, древко, стержень колонны (арх.). Французский: paysage (ландшафт, панорама, положение) — последнее значение переводит смысл слова Аристотель. Сочинения: в 3 т. Т. 3. М.,1981. Кн. 4. С. 131. Там же. С. 123 5 Там же. 3 4

183

studia culturae. terra italia

в область ментального. В немецком, английском, а вслед за ними и русском очевидно соединение горизонтали и вертикали. В русском синонимичные ландшафт/пейзаж используются во всех свойственных этим трем языкам значениях. Собственно ландшафт можно рассматривать как место встречи горизонтали и вертикали. Ландшафт средоточием своим имеет топос, место. Топос же есть начало разворачивания ландшафта, его непременное условие. Возможность ландшафта обеспечивается взглядом, восприятием. Здесь мы и располагаем предпосылкой для появления феноменологии ландшафта. Появление пейзажа в культуре связано с ментальными процессами, когда природа как данность, как условие жизни и выживания, как мир ближайший начинает переживаться если еще не эстетически, то как нечто уже отстраняющееся от человека, схватываемое его уже чуть отстраненным взглядом, предполагающим и возможность рефлексии. Об этом ментальном сдвиге говорят многие исследования искусства и литературы, например европейского средневековья (А. Я. Гуревич, Жак Ле Гофф). В литературе не случайно появление пейзажа обусловлено рождением лирического начала, лирической интонации и положения сложителя или певца (Баян, автор «Слова», трубадуры, миннезингеры), что лежит в русле тенденции рождения автора в европейской культуре. Иначе говоря, «появление» ландшафта обеспечивает и возможность его феноменологии. Гуссерль говорит о «телесном самоприсутствии» вещей и личностей, существует феномен «личного присутствия». Идет ли речь о какой-то вещи или же о человеке, в обоих случаях имеется феномен самоданности, самопроявления. А если он имеется, то имеется и какое-то изначально дающее созерцание, некое непосредственное познание. В «Итальянских впечатлениях» Розанова феномен «телесного самоприсутствия» очевиден. В 1901 г. он едет с женой на 2 месяца с небольшим (март–май) в Италию. «Итальянские впечатления» печатались в периодике в 1901–1903 гг., книгой вышли в 1909 г.. В рецензиях того времени было схвачено главное качество «впечатлений»: их непосредственность, способность «вчувствования» в ландшафт (природы и культуры). Так, критик Измайлов подчеркнул это как выражение «исконно русской черты какой-то необычайной нашей русской глубины и вдумчивости», а непосредственность и «бесхитростность» книги сочетается, по 184

studia culturae. terra italia

представлению критиков, с раздумьями «на самые серьезные философские темы» (Измайлов, Лукомский). Бакст делал рисунки для этой книги. Розанов воспринимает пейзаж/ландшафт телесно и как живое тело. Каждое переживание имеет особую Я-форму, форму первого лица. Это самая «феноменологичная» черта самого стиля письма Розанова, самого мировосприятия («жизнь моя есть день мой, и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы»). Все его переживания суть «переживания первого лица», не «он-переживания», не «она-переживания», не «тыпереживания», но «я-переживания». И как таковые они воплощаются (буквально: становятся плотью, обретают плоть) в определенном месте, которое, будучи воспринятым и личностно пережитым, разворачивается в ландшафт. У Розанова всегда остается акцент: «Я помню». Здесь и являет себя то, что в феноменологии определяется как имманентное восприятие, которое означает особую разновидность имманентно направленных актов, а именно те акты, в которых существует неопосредованное единство между воспринятым, «моим» переживанием, и «моим» восприятием. Как у Розанова выражается эта слитность переживания и восприятия, переживания от первого лица? 1. Определенная нелогичность: от живописи — к папиросе, от картин — к воинственности католичества (это непоследовательность самого потока мысли-переживания) («Дети и монахи в садах Боргезе») 2. Структурами синтаксическими: обращение к читателю и т.п. Сопряжением в моменте «здесь» прошлого и будущего. Таким образом, восприятие и описание, данное Розановым, показывает соотношение имманентного и трансцендентного. Строго имманентно, собственно, только то, что осуществляется в области актуального «теперь» имманентного восприятия; там, где это не имеет места, там уже трансценденция. Трансцендентное в том смысле, что оно не принадлежит реально к «моему» потоку сознания, дано только через оттенки, через явления, оно дано всегда односторонне и всегда в таком восприятии, которое, трансцендируя, выходит за пределы собственно данного. «Феноменологичность» Розанова можно иллюстрировать. Розанов дает описание установки своего сознания (с каким настроением и зачем приехал). Производит некоторую редукцию (отличает свое восприятие от всех прочих установок). 185

studia culturae. terra italia

В главе «Дети и монахи в садах Боргезе» само размышление о живописи предваряется описанием физического состояния, «оптической настройки». Это состояние определяет характер восприятия. Оно погружено в мир, простирающийся вокруг и от Я. Описание Розанова — пример «сознания-акта». Но при этом очевиден и весь горизонт мира, разворачивающегося за пределами сознания-акта. То, какими средствами Розанов этого достигает, не создает впечатления волюнтаристского, будто бы его взгляд и есть единственно подлинная действительность, но именно поэтому ему веришь, возникает вера в подлинность его взгляда. «Этика усилия» обеспечивает подлинность самой биографии Розанова, для которого уместность каждого явления/события жизни обеспечивалась интенсивностью впечатления и подлинностью переживания, что и есть одновременно условие разворачивания ландшафтных миров культуры, которые собираются усилием-требованием, обращенным к самим себе: «Помни!»

186

studia culturae. terra italia

L. E. Artamoshkina

Fenomenologia del paesaggio: impressioni italiane di V. Rozanov La combinazione di parole usata nel titolo — “fenomenologia del paesaggio” — nella moderna tradizione filosofica russa è ancora in fase di legittimazione e richiede alcune osservazioni preliminari. Indubbiamente, essa ci riporta all’indirizzo di pensiero che da tempo con successo stanno sviluppando V. Podoroga e i suoi seguaci. Dobbiamo, quindi, chiarire la nostra posizione in relazione a tale indirizzo, e proprio questo sarà fatto nella prima parte della presente relazione. Le osservazioni e le riflessioni che svilupperemo riguardano “Le impressioni italiane” di V. Rozanov. In qualche modo sembra naturale commentare questo testo non solo da un’angolazione teorica e metodologica, ma soprattutto immergendosi nel particolare contesto di vita, di pensiero e di visione del mondo dell’autore. Nella tradizione russa il concetto di fenomenologia del paesaggio è stato introdotto in un breve testo di F. Stepun nella rivista letteraria “Le Opere e i Giorni” del 1912 — “Fenomenologia del paesaggio”. L’articolo delinea una possibile fenomenologia del paesaggio, definendo alcune delle sue premesse indispensabili. Riassumendo le osservazioni e le tesi dell’autore, intendiamo, allo stesso tempo, mettere a fuoco e sviluppare alcune di esse. Il paesaggio è possibile come tale nella coscienza che percepisce. Questa percezione fa parte delle caratteristiche specifiche della cultura, è impregnata di una tradizione che è diventata anche tradizione di percepire il paesaggio in un certo modo. La datità è nello stesso tempo la predatità della percezione dotata di una tradizione. Cioè chi percepisce trova un paesaggio preesistente, ma la sua percezione aggiunge a quello dei nuovi tratti — questo sarà evidente se confrontiamo la percezione dello stesso paesaggio da parte di rappresentanti di culture e/o periodi storici diversi, per esempio, la percezione di Venezia di Muratov, Rozanov, Simmel. La fenomenologia del paesaggio in Russia fin dagli inizi del ventesimo secolo non ha avuto nessuno sviluppo, se con questo termine dobbiamo intendere un processo continuo e progressivo. Attualmente è V. Podoroga che lavora nella direzione più prossima: due dei suoi libri (“L’espressione e il senso”, con il sottotitolo “Mondi paesaggistici della filosofia”, e “Fenomenologia della percezione”) 187

studia culturae. terra italia

sviluppano una strategia che ha molta sintonia con la nostra ricerca. Nell’opera “Fenomenologia della percezione” V. Podoroga descrive e usa due strategie di atteggiamento rispetto al corpo nella riflessione: quella fenomenologica e quella topologica. L’autore confronta questi due approcci rispetto al corpo e all’esperienza corporea e traccia il confine tra di loro. All’interno di questa differenziazione, Podoroga dimostra che l’approccio fenomenologico insegna a riflettere sull’esperienza corporea. I fenomeni del corpo vengono descritti nella loro appartenenza all’orizzonte intenzionale della coscienza del soggetto, nella loro possibilità di essere compresi. L’approccio topologico, invece, senza interessarsi al normativo, al sensato, ci permette di descrivere i corpi che “amano, soffrono, sono malati, ascetici, insensati” nei termini della loro struttura immanente. La topologia del corpo non si interessa alle funzioni del soggetto. (In altre parole, l’approccio fenomenologico è legato alla strategia della comprensione, mentre quello topologico a quella della descrizione). La topologia, nella concezione di Podoroga, si concentra sui principi “fisici, sensorio-corporali, spazio-temporali”. Possiamo quindi affermare che i due approcci — quello fenomenologico e quello topologico — vengono in qualche misura contrapposti da Podoroga. Noi, invece, tendiamo a sopprimere questa contrapposizione, perchè la strategia fenomenologica prevede anche la topologia. L’analisi condotta in precedenza dimostra che il rapporto tra il topos e il paesaggio, lo svolgimento dei mondi paesaggistici, non è possibile al di fuori della fenomenologia della percezione. Infatti, l’incontro stesso tra il topos e il paesaggio è un momento fenomenologico. Del resto, la contrapposizione tra le strategie fenomenologica e topologica viene in gran parte soppressa anche da Podoroga nella sua analisi del “punto di origine”, la cui possibilità stessa è legata all’esperienza vissuta, “esiste finché viene vissuta”.1 Ma nello stesso tempo il punto è un luogo, rientra nello spazio degli orientamenti topologici. Topos qui viene definito come lo spazio mentale/ del pensiero: “Il punto è un luogo dove si incrociano una serie di operazioni mentali. Ritenere il pensiero significa aiutarlo a ritornare da dove è originato (a ciò che l’ha causato, generato, “spinto”), a tornare indietro e ripetere la sua origine, poiché i contenuti mentali di cui si arricchisce il pensiero, oltrepassando i suoi limiti, hanno bisogno di conferma”.2 1 Podoroga V. Fenomenologia del corpo. Introduzione all’antropologia filosofica. Mosca, 1995. P. 262. 2 Ibid. P. 236.

188

studia culturae. terra italia

La definizione che Podoroga dà al modo dello svolgimento-evidenziamento del pensiero è perfettamente applicabile, per esempio, anche a Mamardashvili come “etica dello sforzo” — “invenzione di vari modi del ritorno del pensiero al proprio punto di origine”. “L’etica dello sforzo” nel contesto della biografia può essere intesa come un modo di raccogliere i “topoi” in un’unità di paesaggio biografico. Le ulteriori riflessioni di Podoroga, che rappresentano lo svolgimento dell’analisi topologica del “valore corporale del punto” come ciò che apre la dimensione topologica del corpo, fanno riferimento all’immagine del punto nella nostra rappresentazione come luogo di provenienza e di concentrazione della nostra soggettività. “L’immagine del punto” che appare nel corso delle riflessioni di Podoroga traduce la strategia topologica in quella fenomenologica. Nelle pagine del libro “L’espressione e il senso”, Podoroga già nella premessa introduce i concetti basilari e complementari che rientrano nell’ambito sia dell’approccio fenomenologico che di quello topologico: evento, persona, fenomeno dell’altro, paesaggio mentale, luogo del pensiero, confine, transizione, grido, respiro, voce, volto, scrittura. Conferendo maggiore topologicità al tatto che non allo sguardo, Podoroga entra in contraddizione con lo svolgimento del proprio pensiero in un’altra opera, “Fenomenologia della percezione”, dove afferma che la possibilità stessa del paesaggio (oggetto dei “Mondi paesaggistici della filosofia”) viene creata dallo sguardo. È lo sguardo che raccoglie i “topoi” in un paesaggio, e sempre con lo sguardo il paesaggio viene ritenuto nell’unità di raccoglimento. Il paesaggio implica uno sforzo di raccoglimento, ma la ritenzione del paesaggio nella cultura, nella memoria culturale, diventa possibile nell’unità della biografia e nel paesaggio biografico. I panorami di Voronezh, che nel paesaggio della cultura russa sono associati con la vita e il destino del poeta (Mandelstam a Voronezh), così come “il crepuscolo serale” in Toscana (nella coscienza-percezione del poeta russo) è legato a Dante, hanno racchiuso nella propria composizione la parola-pensieroevento della vita. La vita dell’uomo cambia il paesaggio circostante, la sua qualità e composizione. Per arrivare a questo, non c’è bisogno dello sforzo-violenza di spostare il letto dei fiumi o di bonificare il terreno. Noi cambiamo il mondo circostante con il fatto stesso della nostra vita. Qui la fenomenologia del paesaggio si svolge in una strategia di testo biografico, creato dal soggetto della biografia e letto da un Altro. La nostra vita in tutte le sue gerarchie, dagli atti eroici fino al miricismo quotidiano non riflesso, 189

studia culturae. terra italia

ha un luogo: avviene in un certo luogo; ma anche nel senso, come si dice in russo, di “avere un luogo d’essere”. È interessante che in russo l’espressione “avere luogo” comprenda contemporaneamente entrambi questi significati, è straordinaria l’indissolubilità di questi concetti che si manifesta nella lingua. Avere luogo = essere. Qualsiasi cosa ha un luogo, quale che questa cosa sia: uomo, uccello, ramo, pensiero, dolore, respiro, vita, morte, incontro, memoria. Passando o restando in luoghi diversi, noi “raccogliamo” il nostro paesaggio, il paesaggio della nostra biografia. Lo sforzo di questo raccogliere è la condizione della biografia stessa. I mondi paesaggistici della nostra biografia si raccolgono con uno sforzorichiesta rivolto a noi stessi: “Ricordati!” Nei ricordi del paesaggio è presente il raccordo topografico della memoria al luogo, cioè il meccanismo mnemotecnico. Viene “usato” quando c’è bisogno di ricordare qualcosa. Qui è già importante la presenza di ciò che si deve / vuole ricordare (“un nodo al fazzoletto” per ricordare). Propriamente la fenomenologia del paesaggio è impossibile senza l’inclusione dei meccanismi della memoria; infatti, la coscienza che sta ricordando realizza la fenomenologia del paesaggio. Il ricordo è spaziale, e il contenuto del ricordo include il parametro temporale e possiede un certo ritmo. Tutto il mondo che circonda l’uomo, che si estende intorno a lui, risulta uno spazio della memoria. Così si creano i “luoghi sacri” della nostra memoria. Per esempio, Sant’Agostino scriveva dei “campi” e “palazzi” della memoria, riferendosi a questa proprietà della memoria. Nella fenomenologia del paesaggio non c’è una pre-programmazione del contenuto della memoria, la necessità di ricordare qualcosa di chiaramente dato e definito. La fenomenologia del paesaggio, piuttosto, implica la coincidenza come tempo-processo della percezione del luogo che in questa percezione diventa paesaggio (1), il suo “afferrare” con la memoria (2), l’analisi con l’associata simbolizzazione del paesaggio (3) e infine, il rapporto con lo svolgimento spaziotemporale del testo biografico (con la biografia). Il vivere “nel luogo”, impossibile senza percezione, esperienza e atteggiamento nei suoi confronti, svolge il luogo come paesaggio. Il topos è presente come un “limite del corpo contenente” Nella fenomenologia del paesaggio non c’è una pre-programmazione del contenuto della memoria, la necessità di ricordare qualcosa di chiaramente dato e definito. La fenomenologia del paesaggio, piuttosto, implica la coincidenza come tempo-processo della percezione del luogo che in questa percezione 190

studia culturae. terra italia

diventa paesaggio”3 (Aristotele), come una condizione di essere per il corpo e di nascere, in questa esseità, per l’evento del gesto esistenziale, dell’azione, della vita. Ma anche il topos, essendo limitato dal “corpo contenente”, è topos proprio in virtù di questa sua capacità di essere limitato; “il luogo è il limite del corpo contenente (perché tocca il contenuto)” — secondo Aristotele. Aristotele si riferisce a Esiodo, sottolineando “la forza del luogo”: “sulla base di quanto detto si può accettare che il luogo è qualcosa oltre ai corpi e che qualsiasi corpo percepito dai sensi si trova in [qualche] luogo. Anche Esiodo sembra aver ragione, quando pone prima di ogni altra cosa il caos. Egli dice: In principio sorse Caos, e solo dopo Gaia dall’ampio petto.., come se bisognasse prima dare alle [cose] esistenti lo spazio, visto che lui, come la maggior parte [degli uomini] pensava che tutte le [cose] si trovassero da qualche parte e in [qualche] luogo. Se è così, allora la forza del luogo sarà [veramente] straordinaria e prima di tutte [le altre forze], perché ciò, senza cui non esiste nient’altro, mentre esso esiste senza l’altro, necessariamente deve essere il primo: infatti, il luogo non scompare quando [le cose] in esso contenute vengono meno … il luogo non è né una parte, né una proprietà stabile di un [oggetto] isolato, ma qualcosa di separabile da esso. Il luogo sembra essere una specie di vaso, siccome il vaso è [come] un luogo portatile e nello stesso tempo non ha niente dell’oggetto [in esso contenuto]. E quindi, in quanto [il luogo] è separabile dall’oggetto, non è una forma, ma in quanto lo contiene, è diverso dalla materia”.4 Dall’approfondimento sui concetti del topos e del corpo nel loro rapporto reciproco, si sviluppa il concetto del paesaggio. Il topos viene determinato dal limite “del corpo contenente.” Il topos conferisce alle cose/corpi la posizione. In tutto questo è importante anche il concetto della forza del luogo formulato da Aristotele in stretto collegamento con la definizione del luogo: “la forza del luogo sarà [veramente] straordinaria e prima di tutte [le altre forze]”.5 Come si forma quindi il paesaggio? Il significato stesso della parola russa che proviene dal tedesco, unisce in sé, esattamente come nella versione inglese, due radici: Land — terra, terraferma, terreno; territorio, paese, località e Schaft / scape — perno, asta, anima della colonna (architett.) In francese abbiamo: paysage (paesaggio, panorama, posizione) — quest’ultimo significato trasferisce il senso della parola nel campo mentale. In tedesco, in inglese, e poi anche in Aristotele. Opere in 3 volumi. Vol. 3. М., 1981. libro 4. P. 131. Ibid. P. 123. 5 Ibid. 3 4

191

studia culturae. terra italia

russo, è evidente il collegamento tra l’orizzontale e il verticale. In russo i due sinonimi esistenti (landshaft e peizazh) si usano in tutti i significati tipici delle tre lingue appena nominate. Propriamente il paesaggio può essere visto come un luogo di incontro tra l’orizzontale e il verticale. Il fulcro del paesaggio è il topos, il luogo. Ma nello stesso tempo il topos è il principio dello svolgimento del paesaggio, il suo “sine qua non”. La possibilità del paesaggio è data dallo sguardo, dalla percezione. Ed è qui che si ha la premessa per la nascita della fenomenologia del paesaggio. L’apparizione del paesaggio nella cultura è legata ai processi mentali, quando la natura come datità, come condizione di vita e di sopravvivenza, come il mondo immediato, inizia a essere sperimentata, se non proprio esteticamente, almeno come qualcosa di separantesi dall’uomo, afferrato dal suo sguardo già in qualche misura distaccato, che implica anche la possibilità della riflessione. Questa svolta mentale viene evidenziata da molti studi d’arte e di letteratura, per esempio, del Medioevo europeo (vd. Gurevich, Le Goff). Non a caso, l’apparizione del paesaggio nella letteratura è dovuto alla nascita dello spirito lirico, del tono lirico e della posizione dello scrittore / poeta o cantante (Bojàn, autore del “Cantare delle gesta di Igor”, trovatori, minnesinger), che è in linea con la tendenza della nascita dell’autore nella cultura europea. In altre parole, l’”apparizione” del paesaggio apre anche la possibilità della sua fenomenologia. Husserl parla di “autopresenza corporale” delle cose e delle persone; esiste il fenomeno della “presenza personale”. Che si tratti di una cosa o di una persona, in entrambi i casi c’è il fenomeno di auto-datità, auto-manifestazione. E se c’è, c’è anche una contemplazione originaria che permette la datità, una specie di conoscenza immediata. Nelle “Impressioni italiane” di Rozanov il fenomeno dell’”autopresenza corporale” è evidente. Nel 1901 egli si reca con la moglie per un po’ più di 2 mesi (marzomaggio) in Italia. “Le impressioni italiane”, pubblicate sui periodici negli anni 1901–1903, escono come libro nel 1909. Le recensioni di quel periodo rilevano la caratteristica più importante delle “Impressioni”: la loro immediatezza, la capacità di “immedesimazione” nel paesaggio (della natura e della cultura). Il critico Izmaylov, ad esempio, ha interpretato tutto questo come espressione di “una caratteristica russa secolare: la straordinaria profondità e serietà del pensiero”, mentre l’immediatezza e l’”ingenuità” del libro, secondo l’opinione dei critici, si unisce con le riflessioni “sui temi filosofici più profondi” (Izmaylov, Lukomsky). 192

studia culturae. terra italia

I disegni per questo libro sono stati fatti da Bakst. Rozanov percepisce il paesaggio a livello corporale e come un corpo vivente. Ogni esperienza ha un’”Io-forma” particolare, una forma di prima persona. Questo è il tratto più “fenomenologico” di tutto il modo di scrivere e di percepire il mondo di Rozanov (“La mia vita è la mia giornata, ed è proprio la mia giornata, non quella di Socrate o di Spinoza”). Tutte le sue esperienze sono “le esperienze in prima persona”, non le “lui-esperienze” o “lei-esperienze” o “tu-esperienze”, ma solo ed esclusivamente “Io-esperienze”. E come tali si incarnano (letteralmente: diventano carne, si ritrovano carne) in un certo luogo, il quale, essendo percepito e sperimentato personalmente, si svolge come paesaggio. Rozanov ha sempre posto l’enfasi su “Mi ricordo”. È così che si manifesta ciò che nella fenomenologia viene definito come percezione immanente, la quale significa una particolare tipologia di atti orientati in modo immanente, cioè quegli atti in cui esiste l’unità non mediata tra il percepito, la “mia” esperienza, e la “mia” percezione. Come si esprime in Rozanov questa unità tra l’esperienza e la percezione, l’esperienza vissuta in prima persona? — Con una certa illogicità: dalla pittura — alla sigaretta, dai quadri — al cattolicesimo militante (si tratta di un’incoerenza del flusso stesso di pensieroesperienza) (“Bambini e monaci nei giardini Borghese”). — Con strutture sintattiche: l’appello al lettore, ecc. — Con la coniugazione nel momento “qui ed ora” del passato e futuro Possiamo quindi concludere che la percezione e la descrizione date da Rozanov evidenziano il rapporto tra l’immanente e il trascendente. In realtà, possiamo definire come strettamente immanente solo ciò che avviene nell’ambito dell’attuale “ora” della percezione immanente; dove questo non vale, c’è già la trascendenza. Il trascendente, inteso come non appartenente realmente al “mio” flusso di coscienza, è dato solo attraverso le sfumature, i fenomeni, e quindi sempre in modo unilaterale e sempre in una percezione che, trascendendo, supera i confini della datità vera e propria. La “fenomenologicità” di Rozanov può essere illustrata: Rozanov descrive l’orientamento della propria coscienza (in quale stato d’animo e perché è arrivato), dopodiché fa una particolare riduzione (distingue la propria percezione da tutti gli altri orientamenti). Nel capitolo “Bambini e monaci nei giardini Borghese” la stessa riflessione sulla pittura è preceduta da una descrizione dello stato fisico, della “sintonizzazione ottica”. Questo stato determina il modo di percezione. È immerso nel mondo che si estende intorno e nell’Io. 193

studia culturae. terra italia

La descrizione di Rozanov è un esempio di “coscienza-atto”. Ma accanto a ciò è evidente anche tutto l’orizzonte del mondo che si svolge oltre i confini della coscienza-atto. Il modo e i mezzi utilizzati da Rozanov per raggiungerlo non danno l’impressione di volontarismo, come se il suo sguardo fosse l’unica vera realtà, ma proprio per questo il suo testo ispira fiducia, fa credere nell’autenticità del suo sguardo. “L’etica dello sforzo” determina l’autenticità della biografia stessa di Rozanov, per il quale la convenienza di ogni fenomeno / evento della vita era determinata dall’intensità e autenticità dell’esperienza, e infatti, proprio questa è anche la condizione di svolgimento dei mondi paesaggistici della cultura, i quali vengono raccolti con uno sforzo-richiesta rivolto a noi stessi: “Ricordati!”

194

Бартоло Гарильо

Итальянские католики и сопротивление нацизму и фашизму в годы Второй мировой войны (1943–1945) В последние годы мы наблюдаем, как понятие «Сопротивление» получает все более широкое наполнение. Эта тенденция, имеющая серьезные эвристические последствия и влекущая за собой новые интерпретации,1 позволила, помимо всего прочего, рассмотреть в более адекватном свете, с лучшим приближением и с привлечением более тонких концептуальных инструментов позицию католиков в 1943–1945 гг.2 Тем не менее, по мнению Маурильо Гуаско, эту тенденцию не следует доводить до крайности — в противном случае существует риск обесценивания самого понятия Сопротивления.3 Кроме того, Север, в большей степени и на протяжении более длительного времени, чем другие регионы Италии, переживал Сопротивление в его классическом варианте, так называемое «вооруженное» сопротивление, что в конечном счете оказало сильное (как позитивное, так и негативное) влияние на решения епископов, других представителей духовенства и даже католиков-мирян. 1 Понятие Сопротивления, понимаемое исключительно как вооруженное Сопротивление, в последние годы неоднократно ставилось под сомнение (Pavone C. Una guerra civile. Saggio storico sulla moralità della Resistenza. Torino: Bollati Boringhieri, 1991. — In questa prospettiva si pongono pure: Rusconi G. E. Resistenza e postfascismo. Bologna; Il Mulino, 1995; Scoppola P. 25 aprile. Liberazione. Torino: Einaudi, 1995; Id., Resistenza e mondo cattolico, in «Humanitas», L, n. 1, febbraio 1995. P. 154–160). Важный вклад в изучение этих вопросов внесли и историографические исследования (См.: Bravo A., Bruzzone A. M. In guerra senza armi. Storie di donne. 1940–1945. Roma-Bari: Laterza, 1995). 2 Интересные наблюдения на эту тему см.: Parisella A. Cattolici, guerra civile, guerra di liberazione, in Guerra, guerra di liberazione, guerra civile, a cura di M. Legnani e F. Vendramini. Milano: Franco Angeli, 1990. P. 433–457; Scoppola P. Resistenza e mondo cattolico cit. P. 154 ss. 3 Эта тема подробно рассматривается в: I cattolici e la Resistenza: ipotesi interpretative e percorsi di ricerca, in Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale, a cura di B. Gariglio; Bologna; Il Mulino, 1997. P. 306.

195

studia culturae. terra italia

Заметим и то, что Север Италии не является и отнюдь не являлся в прошлом однородной реальностью. Помимо традиционных культурных особенностей, присущих различным областям с их глубокими историческими корнями, значительные различия наблюдались здесь и в экономической сфере: наряду с высокоразвитыми промышленными регионами (такими, как треугольник Милан-Генуя-Турин), Север включал в себя и регионы, охваченные индустриализацией лишь местами (например, часть области Венето4), а также ряд территорий, в экономике которых преобладает или исключительно представлено сельское хозяйство (обширные территории горных и холмистых районов) и которые наиболее интенсивно затронуло движение Сопротивления. Кроме того, существовали районы с «сильным» католицизмом, такие как Венето, Бергамо и Брешия с подчиненными им территориями, и, наоборот, районы, характеризовавшиеся активными процессами секуляризации, такие как Эмилия-Романья, часть Пьемонта, Лигурии и Ломбардии.5 К этому следует добавить проблемы меньшинств на Западе и Востоке. Все это имело наиболее серьезные последствия вдоль восточной границы. В Венеции-Джулии уже весной 1942 г. началось вооруженное Сопротивление, «встречавшее поддержку и пополнявшее свои ряды в словенских и хорватских деревнях … доходя в своих масштабах до восточных границ провинции Удине».6 Как отмечалось, наряду с освободительной, гражданской и классовой войной, Сопротивление проявляло себя здесь и в четвертой форме — межэтнического конфликта7. Уже 15 апреля 1943 г. в письме к Муссолини «епископы Триеста, Гориции, Фьюме и Паренцо-Пола осудили жестокие и разрушительные методы, применявшиеся в борьбе с партизанами». «Не вызывала никаких сомнений… необходимость порицания тех, кто 4 Эти аспекты подробнее рассмотрены в: Brunetta E. La società veneta e la Resistenza, in I cattolici e la Resistenza nelle Venezie, a cura di G. De Rosa. Bologna; Il Mulino, 1997. P. 182 ss. 5 Относительно развития религиозных практик в годы Второй мировой войны и после нее см.: Durand J.-D. L’Église catholique dans la crise de l’Italie (1943–1948). Roma: Ecole Française, 1991. P. 241 ss. Inoltre: Malgeri F. La Chiesa italiana e la guerra (1940–45). Roma: Studium, 1980. P. 63 ss. 6 Ferrari L. Il clero del Friuli e della Venezia Giulia di fronte all’occupazione (1943– 1945), in: «Qualestoria», XXIII, n. 3, dicembre 1995. P. 4. 7 Эта тема подробно рассматривается в: Salimbeni F. Introduzione, in I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 9 ss.

196

studia culturae. terra italia

признавался “врагами порядка”», но одновременно с этим — и «ответственность итальянского правительства»; «обращение с этими нашими прихожанами, — писали епископы — часто не было ни гуманным, ни справедливым». Осуждение методов, применявшихся в отношении населения, вновь прозвучит от прелатов 14 марта 1944 г.: оно стало ключевой мыслью «Заявления епископской конференции трех Венеций от 20 апреля 1944 г.».8 Еще более северные провинции: Больцано, Тренто и Беллуно, по сути, были оторваны от Италии. Попавшие под юрисдикцию Operationszone Alpenvorland — «Преальпийской зоны операций» — они полностью вышли из-под управления фашистов.9 «Причины, по которым немцы решили придать этому новому образованию юридический статус, были военного характера. Они руководствовались намерением создать территорию, на которой эффективное управление, а также менее тяжелые условия существования для гражданского населения обеспечили бы спокойную обстановку и возможность надежных поставок на фронт и которая за счет этого могла бы стать для Германии последним защитным рубежом на случай отступления».10 Именно для достижения этих целей данной территории были предоставлены определенные формы автономии. Например, в провинции Тренто комиссаром-префектом был назначен Адольфо де Бертолини, персонаж, известный в местных политических кругах, как человек «либеральной ориентации, в течение двадцатилетия ни разу не скомпрометировавший себя отношениями с фашизмом».11 Он был моментально выбран Церковью Тренто в качестве реального посредника в весьма неоднозначной ситуации, сложившейся на тот момент. В этих условиях наблюдалось не только множество противоречий, но и разобщенность, которая постепенно стала усиливаться вследствие военного конфликта, и особенно из-за воздушной войны, впервые проводившейся Ferrari L. Il clero cit. Р. 5. Vadagnini A. Dalla guerra alla Resistenza, in P. Piccoli e A. Vadagnini, Il movi-

8 9

mento cattolico trentino dalle origini alla Resistenza (1944–1945). Trento: Centro di cultura A. Rosmini, 19892. P. 489 ss. 10 Vadagnini A. Esperienze, progetti e impegno politico dei cattolici trentini durante la Resistenza (1943–46), in: I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. Р. 149. 11 Ibid. Dalla guerra alla Resistenza cit. Р. 490.

197

studia culturae. terra italia

в столь агрессивной форме, разрушавшей города и ставившей под угрозу эксплуатацию дорог, мостов, железных дорог.12 В этой ситуации постепенного распада, как и в «темные века» Средневековья, институциональная Церковь выполняла объединяющую роль. «Предвидя перебои в коммуникации», Святой престол подчеркивал «важную функцию городских епископов как гарантов “единообразия позиций и устремлений” епископов и остального духовенства». Лилиана Феррари формулирует общую суть предписаний, поступавших епископам Cеверной Италии из Ватикана как до, так и после прерывания прямого сообщения, следующим образом: «В условиях конфликта, который из-за своих масштабов и вовлеченных в него сторон может быть квалифицирован уже только как эпохальный момент искупления, единственным допустимым выбором является полная нейтральность. Рим просит епископов действовать с “пасторским благоразумием”, избегая как компрометирующих поступков, так и бездействия: реагировать на ситуацию, проводя в жизнь элементы универсального материнства через внимательное и повсеместное оказание помощи и защиты. Это не значит уходить от отношений со светской властью — как раз наоборот, епископы и духовенство должны позиционировать себя в качестве необходимых посредников на институциональном уровне. Нейтральность оставляет нам свободу для посредничества, с тем чтобы в перспективе обеспечить себе наилучшие возможности для активного присутствия».13 В поведении прелатов существенных различий не наблюдается. Впрочем, иногда создается впечатление, что епископы, вступившие в должность после конкордата, придерживаются более правой ориентации, чем те, кто был назначен на эту должность ранее. Во многих случаях на смену епископам-антифашистам были призваны профашистски настроенные епископы. Доклады, прочитанные на симпозиумах в Турине и Виченце в 1995 г. (в год пятидесятилетия с момента окончания войны), продемонстрировали, что поведение епископов, которые до 25 июля 1943 г. (дата падения фашизма) достаточно явно следовали профашистской линии, не сильно 12 О характере воздушной войны в Центрально-северной Италии, и особенно в Ломбардии во время Второй мировой войны см. интересные замечания: Rastelli A. I bombardamenti aerei nella seconda guerra mondiale, in «Italia contemporanea», fasc. 195, giugno 1994. P. 309–342. 13 Ferrari L. Il clero cit. P. 3–4.

198

studia culturae. terra italia

отличалось от поведения их коллег по епископскому сану. Возможно, начиная с 8 сентября того же года (перемирие с англо-американскими силами, вступление немцев в Италию, создание марионеточного правительства Социальной Итальянской Республики) оно характеризовалось лишь большей сдержанностью, по-прежнему проблематичной попыткой сохранения позиции super partes и особенно — трудностями понимания происходящих процессов.14 Анализ документов, которые оставили после себя нацистские и фашистские органы власти, даже после их очистки от очевидных преувеличений и неточностей, однозначным образом указывает на то, что после 8–го сентября значительная часть духовенства вела свою деятельность в направлении, противоположном ожиданиям епископов. Предположение о том, что это происходило вразрез с предписаниями конкретных епископов, — пишет Джорджо Веккьо, — выглядит малоправдоподобным. Повидимому, могло быть так, что епископы, менее внимательные к развитию событий и менее чувствительные к требованиям конкретного момента — включая политические особенности — оказались выбиты из колеи всем происходящим и в итоге были способны лишь пассивно претерпевать ситуацию, далекую от их ожиданий.15 Стимулом, побудившим часть католического мира примкнуть к Соп ротивлению «в широком смысле», к «гражданскому сопротивлению», была, прежде всего, любовь к ближнему. В большинстве случаев она выражалась в помощи преследуемым: евреям, бывшим заключенным союзников, итальянским военным, находящимся в розыске после перемирия: «Absconde fugientes et vagos ne prodas» — говорилось в коллективном пастырском письме пьемонтских епископов, написанном на Пасху 1944 г.16 Впрочем, еще раньше «приходские церкви 14 См.: Ferrari L. Il clero del Friuli cit. Р. 11; Vadagnini A. Esperienze, progetti e impegno politico cit. P. 154 ss.; Trionfini P. Esperienze e apettative dei cattolici emiliani tra guerra. Resistenza e dopoguerra (1940–1946), in Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. P. 207–210; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo tnella guerra e nella Resistenza (1940–1945), ibid. P. 4. Inoltre: PariseIla A. Cattolici, guerra civile, guerra di liberazione cit. P. 443–444. 15 См.: Vecchio G. L’’episcopato e il clero lombardo cit. P. 79–86. 16 Marchis R. Le relazioni dei parroci su guerra e Resistenza nella diocesi di Torino, in Cattolici, guerra e Resistenza cit. Р. 109. Текст пастырского письма недавно был опубликован в: Lettere pastorali dei vescovi torinesi, a cura di W. Crivellin e G. Tuninetti, in «Quaderni del Centro studi C. Trabucco», fase. 17, maggio 1992. P. 131–144 (cit. Р. 141).

199

studia culturae. terra italia

и религиозные институты предлагали» бывшим заключенным союзников, бежавшим из концлагерей, «надежные укрытия, в которых они могли бы дождаться экспатриации или прекращения военных действий».17 Аналогичную помощь, и даже в больших масштабах, оказывали приходские священники, монахини, просто религиозные люди итальянским солдатам после 8 сентября, иногда при этом еще и находя возможность пристроить их на работу в сельскохозяйственные районы, нуждавшиеся в рабочей силе. Значительная помощь оказывалась и евреям, «главным объектам преследования», хотя зачастую она произрастала из «традиционных принципов католического мира», который всегда подчеркивал дистанцию между собой и израильтянами.18 Здесь не представляется возможным перечислить конкретные примеры деятельности епископов, священников, религиозных людей и мирян; я укажу лишь на несколько сетей спасения, которые использовались или были созданы в 1943–1945 гг. Первая из них подчинялась генуэзской курии и следовала «плану мероприятий в поддержку евреев, разработанному архиепископом», кардиналом Боэтто, в интересах Представительства по оказанию помощи еврейским эмигрантам (Delasem).19 «После 8–го сентября 1943 г. генуэзская курия продолжала подпольно и без надежной опоры вести деятельность Delasem, охватывая ею преимущественно северные районы Италии».20 17 Marchis R. Le relazioni dei parroci cit. Р. 109. Inoltre: Tramontin S. I cattolici e la Resistenza, in Storia del movimento cattolico in Italia, diretta da F. Malgeri. Roma, Il Poligono, 1981. Vol. IV. P. 408 ss.; Gios P. Resistenza, parrocchia e società nella diocesi di Padova. 26 luglio 1943–2 maggio 1945. Padova: Marsilio, 1981. P. 39 ss. 18 См.: Carlotti A. Il laicato cattolico in Lombardia e la lotta di liberazione, in Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. Р. 144; Ferrari F. Il clero cit. Р. 15; Gios P. Il clero padovano durante la guerra e la lotta di liberazione, in I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 39 ss.; Marchis R. Guerra e Resistenza nelle posizioni della curia torinese, in L’insurrezione in Piemonte cit. P. 279 ss.; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 406–407; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 146–149. 19 См.: Carlotti A. Il laicato cattolico in Lombardia e la lotta di liberazione, in Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. Р. 144; Ferrari F. Il clero cit. Р. 15; Gios P. Il clero padovano durante la guerra e la lotta di liberazione, in I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 39 ss.; Marchis R. Guerra e Resistenza nelle posizioni della curia torinese, in L’insurrezione in Piemonte cit. P. 279 ss.; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 406–407; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 146–149. 20 Crivellin W. I fatti di Castelvecchio tra guerra e Resistenza, in Cattolici, ebrei ed evangelici nella guerra. Vita religiosa e società. 1939–1945, a cura di B. Gariglio e R. Marchis. Milano: Franco Angeli, 1999. P. 155.

200

studia culturae. terra italia

Операция была поручена архиепископом Генуи своему секретарю, дону Франческо Репетто: «Сразу же после получения контроля над “Delasem” группа генуэзских священников, подобранных доном Репетто и поддерживавшихся несколькими чрезвычайно активными еврейскими лидерами, взялась за работу по налаживанию контактов с епископами ряда приходов оккупированной Италии, где проживали группы евреев, с целью формирования фондов, определения имен и распределения задач по оказанию помощи на месте».21 Одним из ключевых установленных контактов был контакт с курией административного центра Пьемонта. В августе 1944 г. была раскрыта часть туринской сети. Ответственность кардинала Фоссати «была доказана — не только в силу непосредственного участия в деле его секретаря монсиньора Барале, — но и в силу содержания посланий, изъятых в ходе полицейской операции, из которых следовала его причастность к вменявшейся ему в вину деятельности».22 В итоге был арестован Барале и еще 5 священников, двое из которых вскоре были выпущены на свободу по причине почтенного возраста. Благодаря посредничеству монсиньора Джузеппе Биккьераи, секретаря миланского архиепископа, который сразу же был вызван для дачи показаний, четверо священников, изначально заключенные в немецкое крыло туринской тюрьмы «Нуове», были переведены в Институт Святой семьи Чезано Босконе, где уже находились в заключении другие священники, осужденные за антифашистскую и антинацистскую деятельность.23 Только в октябре «инцидент был исчерпан: заключенные были освобождены по воле нового немецкого военного коменданта Турина, который при вступлении в должность решил зарекомендовать себя благородным жестом, дабы упростить себе исполнение своих дальнейших обязанностей».24 Особое значение принадлежало, кроме того, подпольной организации, известной под названием «Оскар» («Католическое скаутское движение по оказанию помощи лицам, находящимся в розыске», а позднее — «Организация по оказанию помощи преследуемым католикам-антифашистам»). 21 Brizzolari C. Genova nella seconda guerra mondiale. Una città in guerra (1938– ’43). Genova; Valenti, 1978. voI. II. P. 66. 22 Marchis R. Guerra e Resistenza nelle posizioni della curia torinese cit. Р. 295. 23 См.: Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 120–121 e G. Tuninetti, Clero, guerra e Resistenza nella diocesi di Torino (1940–1945). Nelle relazioni dei parroci del 1945. Casale Monferrato: Piemme, 1996. P. 46. 24 Marchis R. Guerra e Resistenza cit. Р. 295.

201

studia culturae. terra italia

Идея ее создания принадлежала лидерам миланских «Странствующих орлов», католической скаутской организации, ушедшей в подполье после окончательного упразднения ASCI (Итальянской католической скаутской ассоциации) в 1928 г.25 В ее рядах работала молодежь, пришедшая из «Католического действия» и из FUCI (Итальянской католической университетской федерации), а основной движущей силой выступали амвросианские священники: дон Джованни Барбарески, дон Андреа Гетти, дон Аурелио Джуссани, дон Энрико Бигатти, дон Натале Мотта. Эти «божьи контрабандисты» (как зачастую их называли) организовали около 2000 экспатриаций (военнопленных, евреев, лиц, разыскиваемых по политическим мотивам …) и распространили около 3000 поддельных документов.26 Некоторые члены организации были схвачены, другие — лишились жизни (так, Нино Верри был расстрелян 16 апреля 1944 г.).27 Что касается Падуи и ее окрестностей, то здесь Пьерантонио Джос возродил сеть, созданную доном Марио Занином, а также предпринятую отцом Доменико Артеро попытку спасения англо-американских военнопленных, находившихся в восемнадцати трудовых лагерях на окраине Падуи. В операции принимали участие многие миряне и церковные деятели; одним из ее последствий стал арест дона Джованни Фортина, первого из итальянских священников, депортированных в концлагерь Дахау.28 По сути, «гражданское» Cопротивление таило в себе не меньше опасностей, чем Сопротивление вооруженное. Немаловажную роль в этом процессе играли некоторые секретари епископов: это Джузеппе Биккьераи в Милане,29 Винченцо Барале в Турине,30 См.: Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 106. Bianchi G. I cattolici, in L. Valiani, G. Bianchi, E. Ragionieri, Azionisti; cattolici e

25 26

comunisti nella Resistenza. Milano: Franco Angeli, 1971. P. 212–213; Carlotti A. Il laicato cattolico cit. Р. 148; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 106. 27 Carlotti A. Il laicato cattolico cit. Р. 148. 28 См.: Gios P. Resistenza, parrocchia e società cit. P. 42 ss. В числе сетей спасения следует отметить также «группу Фрама», ключевую роль в которой играли профессора Эцио Франческини и Кончетто Маркези. По поводу данной группы см.: Ibid. Il clero padovano cit. Р. 54. 29 См.: Bianchi G. I cattolici cit. P. 215–216; Carlotti A. Il laicato cattolico cit. Р. 168; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 120–121. 30 См.: Gariglio B. I cattolici piemontesi nella guerra e nella Resistenza, in Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. P. 21 ss.; Tuninetti G. Clero, guerra e Resistenza cit. P. 42 ss.

202

studia culturae. terra italia

Франческо Репетто в Генуе.31 Судя по всему, в наиболее рискованных аспектах своей деятельности по оказанию помощи некоторые прелаты опирались на этих прямых и надежных соратников, оставляя в стороне курию, главный орган управления церковным приходом, которая не хотела себя компрометировать. Такая ситуация наиболее ярко проявилась в Турине, где кардинал Фоссати для осуществления наиболее деликатных операций прибегал к помощи не только своего секретаря монсиньора Барале, но и священника Домского собора монсиньора Джузеппе Гарнери, будущего архиепископа Сузы, и Помпео Боргецио, священника прихода Сан Массимо, поначалу секретаря, а затем, с осени 1943 г., председателя городской Коллегии Священников.32 Значительная часть духовенства переходила от этих форм «гражданского» Сопротивления к таким видам деятельности, которые подразумевали как минимум косвенное содействие вооруженной борьбе. Это содействие выражалось в самых разных аспектах: от поставки продуктов питания до укрывания оружия; от хранения компрометирующих документов до распространения подпольных изданий; от предоставления жилья партизанам до поддержки и лечения раненых. Во многих случаях передавалась информация, имевшая решающий характер для сохранения жизни отдельных личностей или организаций: достаточно вспомнить, какую важность имели в горных поселениях новости, поступавшие из долин.33 Кроме того, здания религиозного назначения повсеместно принимали на себя роль места собраний для организаций Сопротивления.34 По мнению Джоса, изучившего liber chronicus падуанского прихода, процесс перехода от «гражданского» Сопротивления к разнообразным формам поддержки Сопротивления вооруженного разворачивался на протяжении осени-зимы 1943 г. и, по всей видимости, завершился уже к поздней весне 1944 г., когда в падуанской епархии, как и по всей Северной Италии, Сопротивление уже начало приобретать количественно значимые масштабы.35 31 См.: Varnier G. B. Un vescovo per la guerra cit. P. 39–41 e; Crivellin W. I fatti di Castelvecchio cit. P. 155–159. 32 См.: Tuninetti G. Clero, guerra e Resistenza cit. Р. 53. 33 См.: Gios P. Il clero padovano durante la guerra e la lotta di liberazione cit. P. 64 ss.; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 414 ss.; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 107. 34 См., напр.: Gios P. Il clero padovano cit. P. 67 ss; Vadagnini A. Dalla guerra alla Resistenza cit. P. 268 ss.; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 144. 35 См.: Gios P. Resistenza, parrocchia e società cit. P. 65 ss. e 109 ss.

203

studia culturae. terra italia

В некоторых случаях именно священники выступают инициаторами первого созыва КНО (Комитета национального освобождения) Италии. Иногда представители духовенства председательствовали на собраниях КНО. Наиболее яркий пример этого мы наблюдаем в случае монсиньора Эдоардо Марцари в Триесте. Он родился в 1905 г. После активного членства в скаутском движении и в «Католическом действии», он продолжил подготовку в соответствии с избранным им религиозным призванием: отправился в Рим, где вначале обучался в Коллегии Капраника, а затем получил высшее образование в области теологии в Папском Григорианском университете. Рукоположенный в сан священника в 1932 г., он стал руководителем еженедельного издания епархии Триеста, однако был смещен с этой должности из-за неприкрытой критики фашизма; после этого он являлся духовным наставником FUCI и возглавлял местное отделение ICAS (Католического института социальной работы36). Он играл заметную роль в триестинском Сопротивлении, занимая должность председателя трех КНО области Венеция-Джулия, состоявшихся с июня 1944 г. по май 1945 г., «за исключением периода с февраля по апрель последнего года войны, когда был арестован и узнал пытки и национал-фашистские тюрьмы».37 На должность председателя КНО Венеции-Джулии его порекомендовал коммунист Луиджи Фраузин.38 В годы войны и Сопротивления претерпевает изменения сама фигура священника. «Переживание в самых разных обстоятельствах общих опасностей, причастность к общей боли способствовали более тесному отождествлению духовенства с судьбами собственного прихода». Вместо того чтобы видеть в приходе «четко очерченную территорию с определенным количеством душ и необходимым набором обрядов», являвшихся выражением духовной жизни, а также «совокупность материальных благ, составлявших его имущество», священнослужители начинали придавать большое значение духовному измерению и чувству единения в жизни прихода.39 Даже «проповедь должна была в большей степени приводиться в соответствие с потребностями» верующих. «Антология проповедей на каждый 36 Spazzali R. Don Edoardo Marzari: un sacerdote a capo della Resistenza italiana a Trieste, in I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 316–318. 37 Ibid. P. 313. 38 Ibid. P. 323. 39 Trionfini P. Esperienze e aspettative dei cattolici emiliani cit. P. 252.

204

studia culturae. terra italia

случай и для всякого праздника в 1940–1945 гг. использовалась реже, чем обычно. «”Систематическая” процедура наставления верующих при помощи катехизиса, опирающегося на общие принципы христианства, дополнялась более “пастырским” отношением, в большей мере учитывавшим историческую реальность, конкретные особенности жизни людей».40 «Даже литургия должна была сообразовываться с настоятельными требованиями момента, что способствовало сближению между священниками, проводящими богослужения, и прихожанами».41 «Месса в этих случаях, — утверждает Паоло Трионфини, — переживалась уже не как момент исполнения обязанности, а как момент, наполненный глубоким смыслом».42 Он же отмечает, что в некоторых приходах Эмилии-Романьи молодые священники, которых, согласно принятой в Апеннинах практике, направляли в приходы «самых скромных размеров и не имевших предпосылок к вольготному существованию» в качестве «испытания для проверки их пастырских способностей», в итоге настолько отождествляли себя с жизнью своего прихода, что оставались там и в послевоенный период, вместо того чтобы перейти, как это практиковалось, в более значительные приходы на равнине.43 Меняется фигура священника, меняется и реальность прихода. Многое уже писалось о роли домов священников во время войны, но особенно показательной мне кажется страница из воспоминаний дона Примо Мадзолари: «Они прибывали отовсюду, под самыми загадочными именами. Священник открывал дверь, укрывал их у себя, поддерживал, советовал, ничего не спрашивая, не зная, кто они и откуда, какие политические 40 Ibid. P. 253. — Впрочем, на эту тему см.: Vadagnini A. Esperienze, progetti e impegno politico dei cattolici trentini cit. Р. 172. Интересное описание эволюции особенностей проповеди в годы войны, в период Сопротивления и в первые послевоенные годы приводится: Durand J.-D. L’Église catholique dans la crise de l’Italie cit. P. 411–449. Об изменениях, происходящих в теологии и в пастырской практике в период Сопротивления см.: Guasco M. Proposte per una ricerca su ideologia e pratica della Resistenza nel mondo cattolico, in La Resistenza dei cattolici sulla Linea Gotica, a cura di S. Tramontin. Sansepolcro: Ediz. Cooperativa culturale «G. La Pira», 1983, ora in Id., Politica e religione nel Novecento italiano. Momenti e figure. Torino: Il Segnalibro, 1988. P. 250–251 e passim. 41 Trionfini P. Esperienze e aspettative dei cattolici emiliani cit. Р. 254–255. 42 Ibid. P. 255. 43 Ibid. P. 258.

205

studia culturae. terra italia

убеждения ими движут. И зачастую он же становился первым, кого схватывали и уводили на рассвете под звуки “Аве Марии”, словно преступника».44 Многие священники могли бы претендовать на почетную награду партизана, но Лоренцо Бедески, проанализировав события в Эмилии-Романьи, пришел к заключению, что, несмотря на то, что это были «почти все»,45 относительно немногие из них обратились с таким запросом. На это решение влияли различные причины: от мистических мотивов «удовлетворения от молчаливого дара» и «отвращения к погоне за официальным признанием», которое наблюдалось в послевоенный период, до «этических и социальных причин, таких как нежелание связывать себя с организациями, которые не всегда были представлены достойным образом на местном уровне».46 Большое значение для молодых католиков в их решении не отвечать на призывы фашистов и уходить в горы имел совет, порой проблематичный и выстраданный, данный священнослужителем,47 в некоторых случаях — приходским священником, в других, более распространенных, — духовным наставником кружка или «священником молодежного приходского клуба».48 Неоднократно подчеркивалось, что выбор в пользу Сопротивления совершался в одиночестве, оставаясь на совести конкретного верующего.49 Однако в действительности далеко не всегда это происходило в полном одиночестве. «Существовала … своеобразная объединяющая сеть, которая на протяжении войны несколько ослабла, однако не порвалась и которая в эти непростые времена выполняла функцию защиты по отношению к индивиду. Выбор, сделанный многими католиками … в пользу вооруженной борьбы, — пишет Паоло Трионфини — в эти моменты опосредствовался, 44 Mazzolari P. Accettiamo la battaglia. Milano: Martini e Chiodi, 1947. P. 22. Ma sulla «canonica di guerra» si vedano pure le interessanti osservazioni di A. Vadagnini. Esperienze: progetti e impegno politico cit. P. 170–172. 45 Bedeschi L. Clero e laicato di Romagna: 1940–1945 // Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. Р. 190. 46 Ibid. P. 188. 47 См.: Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale, in L’Italia nella seconda guerra mondiale e nella Resistenza / a cura di F. Ferratini Tosi, G. Grassi, M. Legnani. Milano: Franco Angeli, 1988; ora in Id., Città dell’uomo. Cattolici, partito e Stato nella storia d’Italia. Bologna: Il Mulino, 1990. P. 209. 48 Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 109 e passim. 49 См.: Guasco M. Proposte per una ricerca su ideologia e pratica della Resistenza nel mondo cattolico cit. P. 241 e 250–251 e; Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale cit. Р. 209.

206

studia culturae. terra italia

отфильтровывался, поддерживался пестрым универсумом приходских и/ или епархиальных групп. Совокупность этих отношений … напоминала сеть с крупными ячейками, но туго затянутыми узелками, то есть представляла собой реальность, которая не оказывала принуждения на индивидуальность, но предполагала сильное отождествление».50 При этом во всей Северной Италии отмечалось присутствие католиков, а порой и священников, в коммунистических структурах. В некоторых случаях они достигали высоких постов, как, например, офицер инженерных войск Альдо Гастальди (по прозванию Бизаньо), командир гарибальдийской дивизии Чикеро в Лигурийских Апеннинах.51 Местами приходские священники предпочитали организовывать вместе с молодежью из ACI (Итальянского Католического Действия) небольшие отряды, которые действовали на территории самого прихода и прилегающих к нему районов и по своим характеристикам были ориентированы, скорее, на самооборону, чем на борьбу, напоминая сельскую полицию.52 Переход к Сопротивлению в ряде случаев сопровождался (сразу же или спустя некоторое время) более глубоким осмыслением социальной тематики в свете идей Церкви. Именно в этой области заявила о себе «возрожденная активность» «Итальянского католического действия» на нацио нальном уровне, особенно с середины 1943 г.53 Речь идет о темах, которые затрагивались в различные периоды и в разных формах, в зависимости от особенностей местной социально-экономической ситуации: с некоторым опозданием в провинциальных и горных епархиях, с опережением — в ключевых городских и промышленных центрах.54 Впрочем, эта сфера приобретала стратегическое значение в связи с решением проблем восстановления страны в послевоенный период. На эти темы то и дело высказывались епископы, от Шустера до Фоссати, по сути, придерживаясь линии «Сорокового года».55 50 51

Trionfini P. Esperienze e aspettative cit. P. 267–268. См.: Bianchi G. I cattolici cit. P. 275–276; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza

cit. Р. 463. 52 См., например, наблюдения о кардинальных различиях между епархией Турина и епархией Тренто в: Marchis R. Le relazioni dei parroci cit. Р. 113 e; Vadagnini A. Esperienze, progetti e impegno politico dei cattolici trentini cit. P. 175–177. 53 См.: Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale cit. Р. 191. 54 См. al riguardo: Durand J-D. L’Église catholique cit. P. 61 ss. e 471 ss. 55 См.: Bocchini Camaiani B. Vescovi e parroci durante la resistenza cit. P. 261–262.

207

studia culturae. terra italia

В начале июля 1943 г. «в Реджо-Эмилии проходил симпозиум для церковных наставников «Католического действия» из различных приходов».56 С докладом на социальную тематику выступил Паоло Эмилио Тавиани, в ту пору принадлежавший к социал-христианам, который среди прочего заметил: «На нас, католиков, верящих в демократию и в социальные принципы, ложится большая ответственность в связи с перенимаемым нами наследием фашизма». И далее: «Сопротивление фашизму заявляет о себе не просто как желание, а как реальность».57 Этот новый порыв был подхвачен и воплотился в жизнь в форме учебы, углубленной проработки, популяризации идей. Среди многочисленных примеров такого подхода — образовательная деятельность в области христианской социологии, осуществлявшаяся Карло Мессори в Падуе, глубокое изучение социальной доктрины Церкви в учебных группах в Трентино, публикация монсиньором Сантином в Триесте епархиального еженедельника «Новая жизнь», статьи которого получили «широкий отклик во всей округе». Во многих районах росло влияние «Католического института социальной работы». Получило развитие также «Национальное дело религиозной и моральной помощи рабочим» (Onarmo).58 Почти повсеместно эта деятельность велась в традиционных формах, за исключением Турина, где ядро священников, положивших начало таким проектам, нашло путь к преодолению благотворительной и ассистенциалистской модели Onarmo за счет обращения к французско-бельгийской модели JOC («Рабочая католическая молодежь»).59 На первом, пионерском, этапе реализации данной инициативы ключевая роль принадлежала чрезвычайно интересной личности — священнику Джузеппе Поллароло, который установил ряд контактов с «Итальянским католическим действием». После его ареста фашистами в июне 1944 г., побега в горы и борьбы на стороне Сопротивления, Фоссати принял дальновидное решение поручить присутствие на заводе группе священников из числа миссионеров Сан Массимо, не связанных никакими официальными Bianchi G. I cattolici cit. Р. 164. Ibid. См.: Durand J.-D. L’Église catholique cit. P. 474 ss. См.: Bertini B., Casadio S. Clero e industria a Torino. Ricerca sui rapporti tra clero e masse operaie nella capitale dell’auto dal 1943 al 1948. Milano: Franco Angeli, 1979. P. 69–82. 58 59 56 57

208

studia culturae. terra italia

приходскими обязанностями и ведущими общинную жизнь. Они опробовали новые формы налаживания отношений с рабочим классом.60 На крупнейших заводах принципы, проводимые в жизнь «Католическим действием», постепенно сливались с возрождающимся христианским профсоюзным движением. Эта возрожденная активность «свидетельствовала об осознании серьезного отставания, которое предстояло наверстать… однако несколько неуклюжие формы, в которых она реализовывалась, часто нося чрезмерно ассистенциалистский и культовый характер», указывали на «общую культурную слабость, аккумулированную… в отношении реальных масштабов «рабочего вопроса»».61 Тем временем католический мир не оставался безучастным и к политической деятельности. Вслед за рядом неформальных контактов, 29 сентября 1942 г. на Туринском холме близ базилики Суперга состоялось собрание, в котором приняли участие около сорока представителей пьемонтского и ломбардского католицизма. В начале июля 1943 г. в Милане был учрежден Комитет Христианскодемократической партии по Северной Италии. Программный манифест, позднее получивший известность как «Миланская программа», по распоряжению промышленника Энрико Фалька был напечатан тиражом в миллион экземпляров, после чего в течение сорока пяти дней был распространен по всей Италии.62 Члены Христианско-демократической партии вошли в состав комитетов антифашистской направленности, появившихся в крупнейших городах с осени 1942 г. по первую половину 1943 г. На повестке дня оказался вопрос о сотрудничестве с коммунистами. Ряд прелатов, в частности Маурильо Фоссати, архиепископ Турина, выступали резко против такого сотрудничества, и эта непримиримая позиция была преодолена только позднее, в атмосфере Сопротивления.63 Почти везде рождение Христианско-демократической партии было результатом «встреч и обсуждений между личностями, принадлежащими к группам, ранее не связанным друг с другом»: бывшими членами Народной 62 63 60 61

Ibid. P. 51–52, 80–82 e 103. Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale cit. P. 191–192. Bianchi G. I cattolici cit. P. 162–163; Carlotti A. Il laicato cattolico cit. P. 141–144. См.: Gariglio B. I cattolici piemontesi cit. Р. 31.

209

studia culturae. terra italia

партии, лидерами «Католического действия», представителями Итальянской католической университетской федерации, немногочисленными «католиками, стихийно примкнувшими к антифашистам».64 В действительности, только во время Сопротивления удалось перекинуть мостик от бывших членов Народной партии к новому поколению католической молодежи, выросшей в период фашизма, которая в тот период как раз вступала в пору зрелости. Де Гаспери придавал этой проблеме столь важное значение, что даже упомянул о ней в преамбуле к «Реконструктивным идеям христианской демократии».65 Существенную помощь в создании новой партии оказало «Католическое действие». Почти во всех епархиях прелаты соглашались на использование помещений религиозного назначения для политических собраний. Кроме того, как уже говорилось выше, в некоторых случаях именно священники представляли Христианско-демократическую партию в местных КНО.66 Опыт тоталитаризма усилил в Церкви тенденцию к активной политиче ской деятельности, которая сохранилась и после Второй мировой войны. Новые усилия католиков в политической и социальной сфере вылились в более осознанное участие в Сопротивлении; тем не менее, они смотрели в будущее, за горизонт войны, которая воспринималась как временный и, по сути, неподходящий для них период; они готовили почву для деятельности в послевоенные годы, и, как показало время, этот выбор себя оправдал.

64 Bianchi G. I cattolici cit. P. 159–162 (cit. a p. 159); Scoppola P. La Democrazia Cristiana in Italia dal 1943 al 1947, in «Storia e politica», XIV (1975). P. 177–178 e passim; Tramontin S. La Democrazia Cristiana dalla Resistenza alla Repubblica // AA. VV. Storia della Democrazia Cristiana, a cura di F. Malgeri. Roma: Cinque Lune, 1987. P. 17 ss. 65 Piccoli P. I cattolici trentini dagli anni del consenso alla crisi del fascism // I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. Р. 130–131. 66 См.: Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 417 ss.; Gariglio B. I cattolici piemontesi cit. Р. 24 e passim.

210

studia culturae. terra italia

Bartolo Gariglio

I cattolici italiani e la resistenza al nazismo e al fascismo durante la seconda guerra mondiale (1943–1945) In questi ultimi anni si è assistito ad un progressivo slargamento del concetto di Resistenza. Tale tendenza, che ha riflessi euristici e interpretativi importanti,1 ha permesso tra l’altro di collocare in una luce più adeguata, di cogliere più da vicino e con strumenti concettuali più raffinati, l’atteggiamento dei cattolici negli anni 1943–1945.2 Come ha osservato Maurilio Guasco, si tratta tuttavia di una tendenza che non va portata alla estenuazione, altrimenti si rischierebbe di vanificare il concetto stesso di Resistenza.3 Inoltre il Settentrione, più e più a lungo di altre parti d’Italia conobbe la Resistenza in senso classico, la Resistenza «armata», e ciò finì per influenzare fortemente in senso positivo e negativo le scelte dell’episcopato, del clero e dello stesso laicato cattolico. Va inoltre osservato che il Nord d’Italia non rappresenta e non rappresentava per nulla una realtà omogenea. Oltre alle tradizionali particolarità culturali delle varie regioni, che avevano radici storiche profonde, era dato di riscontrare significative differenze in ambito economico: accanto ad aree altamente industrializzate, come il triangolo Milano, Genova, Torino, ne esistevano altre che stavano conoscendo una industrializzazione a macchia di leopardo, come parte del Veneto4 e varie altre ad economia prevalentemente se non 1 Il concetto di Resistenza, inteso esclusivamente come Resistenza armata, è stato messo in discussione, in anni vicini a noi, da C. Pavone. Una guerra civile. Saggio storico sulla moralità della Resistenza. Torino: Bollati Boringhieri, 1991; In questa prospettiva si pongono pure G.E. Rusconi, Resistenza e postfascismo. Bologna; Il Mulino, 1995; Scoppola P. 25 aprile. Liberazione. Torino: Einaudi, 1995; Ibid. Resistenza e mondo cattolico // Humanitas, L, n. 1, febbraio 1995. P. 154160. Importanti contributi in questa direzione sono venuti pure dalla storiografia di genere. Cfr. in particolare A. Bravo, A. M. Bruzzone // guerra senza armi. Storie di donne. 1940–1945. Roma-Bari: Laterza, 1995. 2 Cfr. in proposito le interessanti osservazioni di A. Parisella, Cattolici, guerra civile, guerra di liberazione // Guerra, guerra di liberazione, guerra civile, a cura di M. Legnani e F. Vendramini, Milano, Franco Angeli. 1990. P. 433–457 e; Scoppola P. Resistenza e mondo cattolico cit. P. 154 ss. 3 Su questo tema si è soffermato in particolare in I cattolici e la Resistenza: ipotesi interpretative e percorsi di ricerca // Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale, a cura di B. Gariglio. Bologna; Il Mulino, 1997. P. 306. 4 Per questi aspetti si rinvia a E. Brunetta. La società veneta e la Resistenza // I cattolici e la Resistenza nelle Venezie, a cura di G. De Rosa. Bologna: Il Mulino, 1997. P. 182 ss.

211

studia culturae. terra italia

esclusivamente agricola, come vaste zone collinari e montane, le più interessate dalla Resistenza. Esistevano inoltre aree a cattolicesimo «forte», come il Veneto, il Bergamasco e il Bresciano, ed aree che avevano conosciuto significativi processi di secolarizzazione, come l’Emilia-Romagna, parte del Piemonte, della Liguria e della Lombardia.5 A ciò si aggiungano ad Ovest e ad Est i problemi delle minoranze. Ciò ebbe riflessi particolarmente rilevanti lungo il confine orientale. La Venezia Giulia, già nella primavera del 1942, conosceva l’emergere della Resistenza armata, «che trovava appoggi e basi di reclutamento nei villaggi sloveni e croati […] arrivando sino ai bordi orientali della provincia di Udine».6 Come è stato osservato, accanto alla guerra di liberazione, civile e di classe, la Resistenza si manifestava qui in una quarta forma: il conflitto interetnico.7 Già il 15 aprile 1943, in una lettera a Mussolini, «i vescovi di Trieste, Gorizia, Fiume e ParenzoPola condannavano le distruzioni e i rastrellamenti su cui si basava l’azione antipartigiana». «Del tutto scontata» era «la deplorazione di quelli che venivano definiti “nemici dell’ordine”, ma anche esplicita l’indicazione delle responsabilità del governo italiano»: «il trattamento usato a questi nostri diocesani scrivevano i vescovi — spesso non fu né umano né giusto». La condanna dei metodi usati nei confronti delle popolazioni verrà ripetuta da questi presuli il 14 marzo 1944. Essa costituirà la «base della Notificazione della conferenza episcopale triveneta del 20 aprile 1944».8 Più a Nord le province di Bolzano, Trento e Belluno furono staccate di fatto dall’Italia. Costituite nella Operationszone Alpenvorland — Zona di operazione delle Prealpi — furono totalmente sottratte alla giurisdizione fascista.9 «Le ragioni a cui ricorsero i tedeschi per dare una sanzione giuridica a questo nuovo istituto furono di ordine militare. Si voleva cioè creare un territorio in cui l’amministrazione efficiente, le meno pesanti condizioni di vita delle popolazioni 5 Sull’evoluzione della pratica religiosa negli anni della guerra e dell’immediato secondo dopoguerra cfr. J.-D. Durand, L’Église catholique dans la crise de l’Italie (1943– 1948). Roma: Ecole Française, 1991. P. 241 ss. Inoltre: Malgeri F. La Chiesa italiana e la guerra (1940–45). Roma: Studium, 1980. P. 63 ss. 6 Ferrari L. Il clero del Friuli e della Venezia Giulia di fronte all’occupazione (1943– 1945) // Qualestoria. XXIII, n. 3, dicembre 1995. P. 4. 7 Su questo tema si è soffermato in particolare F. Salimbeni, Introduzione // I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 9 ss. 8 Ferrari L. Il clero cit. Р. 5. 9 Vadagnini A. Dalla guerra alla Resistenza / P. Piccoli e A. Vadagnini. Il movimento cattolico trentino dalle origini alla Resistenza (1944–1945). Trento: Centro di cultura A. Rosmini, 19892. P. 489 ss.

212

studia culturae. terra italia

civili garantissero la tranquillità, un rifornimento sicuro per il fronte, e, nello stesso tempo, un’ultima barriera difensiva della Germania in caso di ritirata».10 Sempre per conseguire tali obiettivi il territorio venne dotato di forme di autonomia. Per esempio, nel caso della provincia di Trento venne nominato commissario-prefetto, Adolfo de Bertolini, una nota personalità del mondo politico locale, «di orientamento liberale, che durante il ventennio non si era mai compromesso col fascismo».11 Egli venne scelto immediatamente come interlocutore reale dalla Chiesa trentina, in una situazione non priva di equivoci. Questa realtà, già di per sé articolata, si veniva progressivamente frammentando per effetto del conflitto, ed in particolare della guerra aerea, per la prima volta condotta in forme così devastanti, che aveva distrutto città, reso malagevoli e insicuri, strade, ponti, ferrovie.12 In questa situazione di progressiva disgregazione, come nei secoli bui del medioevo, la Chiesa istituzionale svolgeva una funzione unificante. «In previsione di una interruzione delle comunicazioni», la S. Sede aveva sottolineato «la funzione dei vescovi metropolitiani come garanti di una “uniformità di atteggiamenti e di indirizzi” dell’episcopato e del clero». Le indicazioni che giungono ai vescovi dell’Italia settentrionale da parte vaticana, prima e dopo l’interruzione delle comunicazioni dirette, sono state così sintetizzate da Liliana Ferrari: «In un conflitto non più definibile, per dimensioni e parti in causa, se non come epocale momento di espiazione l’equidistanza diventa l’unica scelta praticabile. Ai vescovi Roma chiede di agire con “pastorale prudenza”, evitando compromissioni, ma anche l’immobilismo: fare fronte alla transazione accentuando gli elementi di maternità universale con l’esercizio capillare dell’assistenza e della protezione senza discriminazioni. Ciò non significa rifuggire dal rapporto con i poteri del secolo, anzi vescovi e clero devono proporsi quali interlocutori ineludibili sul piano istituzionale. L’equidistanza lascia le mani libere per un uso sapiente della mediazione, al fine di garantire, in prospettiva, le migliori possibilità di presenza».13 10 Vadagnini A. Esperienze, progetti e impegno politico dei cattolici trentini durante la Resistenza (1943–46) // I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. Р. 149. 11 Ibid. Dalla guerra alla Resistenza cit. Р. 490. 12 Sui caratteri della guerra aerea nell’Italia Centro-settentrionale, ed in particolare in Lombardia, durante il conflitto, si vedano le interessanti osservazioni di A. Rastelli, I bombardamenti aerei nella seconda guerra mondiale // Italia contemporanea. fasc. 195, giugno 1994. P. 309–342. 13 Ferrari L. Il clero cit. P. 3–4.

213

studia culturae. terra italia

Nel comportamento dei presuli non è dato di riscontrare differenze signi ficative. Talora, tuttavia, i vescovi postconcordatari sembrano orientati più a destra dei presuli di antica nomina. In più casi vescovi di tendenze filofasciste furono chiamati a succedere a vescovi di tendenze nettamente antifasciste. Le relazioni, tenute nel corso dei convegni di Torino e di Vicenza del giugno 1995 (cinquantesimo anniversario della fine del conflitto), hanno evidenziato che il comportamento dei vescovi che prima del 25 luglio 1943 (caduta del fascismo) avevano assunto una linea più marcatamente filofascista non si staccò molto da quello dei loro colleghi nell’episcopato. Fu semmai caratterizzato dopo l’8 settembre dello stesso anno (armistizio cogli anglo americani, ingresso dei tedeschi in Italia, nascita del governo fantoccio della Repubblica sociale italiana) da maggior riserbo, dal tentativo, sempre problematico, di mantenere una posizione super partes e soprattutto dalle difficoltà di percepire i processi in atto.14 Se si analizzano le carte prodotte dalle autorità naziste e fasciste, anche depurate dalle evidenti esagerazioni e imprecisioni, non si può negare che dopo 1’8 settembre parte non trascurabile del clero si sia impegnata in senso contrario alle loro attese. Che ciò potesse avvenire — ha scritto Giorgio Vecchio — contro le indicazioni dei singoli vescovi appare alquanto improbabile. Si può semmai pensare che i vescovi meno attenti all’evoluzione delle cose e meno sensibili alle urgenze del momento — comprese quelle politiche — si siano trovati scavalcati dai fatti e abbiano finito per tollerare uno stato di cose tutt’altro che previsto.15 La molla che portò una parte del mondo cattolico ad aderire alla Resistenza «in senso ampio», alla «Resistenza civile», fu innanzi tutto la carità. Essa ebbe la manifestazione più diffusa nel soccorso ai perseguitati: agli ebrei, agli ex prigionieri alleati, ai militari italiani ricercati dopo l’armistizio: «Absconde fugientes et vagos ne prodas», recitava la lettera pastorale collettiva dei vescovi piemontesi per la Pasqua del 1944.16 Ma già anche prima «parrocchie e istituti religiosi avevano offerto» agli ex prigionieri alleati, fuggiti dai campi di 14 Cfr. soprattutto: Ferrari L. Il clero del Friuli cit. Р. 11; Vadagnini A. Esperienze, progetti e impegno politico cit. P. 154 ss.; Trionfini P. Esperienze e apettative dei cattolici emiliani tra guerra, Resistenza e dopoguerra (1940–1946) // Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. P. 207–210; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo tnella guerra e nella Resistenza (1940–1945); ibid. P. 4; Inoltre: PariseIla A. Cattolici, guerra civile, guerra di liberazione cit. P. 443–444. 15 Cfr. in particolare: Vecchio G. L’’episcopato e il clero lombardo cit. P. 79–86. 16 Marchis R. Le relazioni dei parroci su guerra e Resistenza nella diocesi di Torino // Cattolici, guerra e Resistenza cit. Р. 109; Il testo della lettera pastorale collettiva è stato recentemente pubblicato in Lettere pastorali dei vescovi torinesi, a cura di W. Crivellin e G. Tuninetti // Quaderni del Centro studi C. Trabucco. fase. 17, maggio 1992. P. 131–144 (cit. a p. 141).

214

studia culturae. terra italia

concentramento, «nascondigli sicuri in cui attesero il momento dell’espatrio o la cessazione delle ostilità».17 Analogamente e su scala anche più vasta — curati, suore, religiosi fecero dopo 1’8 settembre per i soldati italiani, intrecciando talora abilmente la propria opera con la disponibilità delle zone agricole ad assorbire manodopera. Notevole fu pure 1’aiuto prestato agli ebrei, i «maggiori tra i perseguitati», sebbene esso avesse spesso preso 1’avvio «da posizioni tradizionali nel mondo cattolico», che non rinunciava a rimarcare le distanze dagli israeliti.18 Non è possibile soffermarsi su singoli casi che videro impegnati vescovi, sacerdoti, religiosi, laici; accennerò semplicemente ad alcune delle reti di salvataggio, che vennero utilizzate o attivate negli anni 1943–1945. La prima di queste faceva capo alla curia genovese e al «programma di intervento a favore degli ebrei organizzato dall’arcivescovo», card. Boetto, per conto della Delegazione assistenza emigrati ebrei (Delasem).19 «La curia genovese infatti, dopo 1’8 settembre ‘43 aveva proseguito in condizioni di clandestinità e con una precaria organizzazione 1’attività della Delasem, coprendo prevalentemente le regioni del Nord»20. L’operazione era stata affidata dall’arcivescovo di Genova al suo segretario, don Francesco Repetto: «Appena assunto il controllo della “Delasem”, il primo lavoro svolto da un gruppo di sacerdoti genovesi, scelti da don Repetto ed affiancati da alcuni animosissimi dirigenti ebraici, fu quello di prendere gli opportuni contatti con i vescovi di parecchie diocesi dell’Italia occupata, dove risultavano gruppi di ebrei, per 17 Marchis R. Le relazioni dei parroci cit. Р. 109; Inoltre: Tramontin S. I cattolici e la Resistenza // Storia del movimento cattolico in Italia, diretta da F. Malgeri. Roma: Il Poligono, 1981. Vol. IV. P. 408 ss.; Gios P. Resistenza, parrocchia e società nella diocesi di Padova. 26 luglio 1943–2 maggio 1945. Padova:Marsilio, 1981. P. 39 ss. 18 Cfr. Carlotti A. Il laicato cattolico in Lombardia e la lotta di liberazione // Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. Р. 144; Ferrari F. Il clero cit. Р. 15; Gios P. Il clero padovano durante la guerra e la lotta di liberazione // I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 39 ss.; Marchis R. Guerra e Resistenza nelle posizioni della curia torinese // L’insurrezione in Piemonte cit. P. 279 ss.; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 406–407; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 146–149. 19 Cfr. Carlotti A. Il laicato cattolico in Lombardia e la lotta di liberazione // Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. Р. 144; Ferrari F. Il clero cit. Р. 15; Gios P. Il clero padovano durante la guerra e la lotta di liberazione // I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 39 ss.; Marchis R. Guerra e Resistenza nelle posizioni della curia torinese // L’insurrezione in Piemonte cit. P. 279 ss.; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 406–407; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 146–149. 20 Crivellin W. I fatti di Castelvecchio tra guerra e Resistenza, in Cattolici, ebrei ed evangelici nella guerra. Vita religiosa e società. 1939–1945, a cura di B. Gariglio e R. Marchis. Milano: Franco Angeli, 1999. P. 155.

215

studia culturae. terra italia

organizzare la consegna dei fondi, la segnalazione dei nominativi e l’affidamento dei compiti per l’assistenza in loco».21 Tra i principali collegamenti stabiliti risultava la curia del capoluogo piemontese. Nel mese di agosto del 1944 veniva scoperta una parte della rete torinese. Le responsabilità del cardinal Fossati «risultavano provate, non solo per la diretta implicazione nel caso del suo segretario mons. Barale, ma anche dal contenuto delle missive sequestrate nelle operazioni di polizia, che lo chiamavano in causa».22 Vi fu l’arresto di Barale e di altri 5 sacerdoti, due dei quali presto rilasciati a causa dell’età avanzata. Grazie alla mediazione di mons. Giuseppe Bicchierai, segretario dell’arcivescovo di Milano, subito interpellato, si ottenne per i quattro sacerdoti, inizialmente incarcerati nel braccio tedesco delle carceri Nuove di Torino, il domicilio coatto presso l’Istituto Sacra Familia di Cesano Boscone, dove già si trovavano confinati altri sacerdoti responsabili di attività antifascista e antinazista.23 Solo nell’ottobre «si ebbe la chiusura definitiva della vicenda con la liberazione degli accusati, auspice la volontà del nuovo comandante tedesco della piazza di Torino, che all’atto di assumere l’incarico — volle presentarsi agli ambienti cittadini con un gesto di distensione che gli facilitasse i compiti che lo attendevano».24 Particolare rilievo assunse inoltre l’organizzazione clandestina nota col nome di Oscar («Opera scautistica cattolica aiuto ai ricercati», poi «Organizzazione soccorso cattolici antifascisti ricercati»). Essa venne ideata dai responsabili delle «Aquile Randage» milanesi, l’organizzazione cattolica scautistica divenuta clandestina, dopo il definitivo scioglimento dell’Asci (Associazione scoutistica cattolica italiana) nel 1928.25 Ad essa collaborarono giovani provenienti dalle file dell’Azione cattolica e della Fuci (Federazione universitaria cattolica italiana) e si resse grazie all’opera di alcuni sacerdoti ambrosiani: don Giovanni Barbareschi, don Andrea Ghetti, don Aurelio Giussani, don Enrico Bigatti, don Natale Motta. Circa 2.000 furono gli espatri curati dai «contrabbandieri di Dio», come furono pure chiamati (prigionieri di guerra, ebrei, ricercati politici…) 21 Brizzolari C. Genova nella seconda guerra mondiale. Una città in guerra (1938– ’43). Genova;Valenti, 1978. VoI. II. P. 66. 22 Marchis R. Guerra e Resistenza nelle posizioni della curia torinese cit. Р. 295. 23 Cfr. Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 120–121 e; Tuninetti G. Clero, guerra e Resistenza nella diocesi di Torino (1940–1945). Nelle relazioni dei parroci del 1945. Casale Monferrato: Piemme, 1996. P. 46. 24 Marchis R. Guerra e Resistenza cit. Р. 295. 25 Cfr. Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 106.

216

studia culturae. terra italia

e 3.000 i documenti falsi distribuiti.26 Il gruppo ebbe alcuni membri catturati, altri caduti, come Nino Verri, fucilato il 16 aprile 1944.27 Per il Padovano, Pierantonio Gios ha ricostruito la rete costituita da don Mario Zanin e il tentativo messo in atto da padre Domenico Artero, di salvare i prigioneri di guerra angloamericani dislocati nei diciotto campi di lavoro alla periferia di Padova. Il tentativo coinvolse molti laici ed ecclesiastici; portò tra l’altro all’arresto di don Giovanni Fortin, primo dei sacerdoti italiani deportati nel campo di concentramento di Dachau.28 In effetti la Resistenza «civile» non presentava meno rischi della Resistenza armata. In quest’opera si segnalano alcuni segretari di vescovi: Giuseppe Bicchierai per Milano,29 Vincenzo Barale per Torino,30 Francesco Repetto per Genova.31 Per gli aspetti più rischiosi della loro attività assistenziale, taluni presuli sembrano far ricorso a questi collaboratori diretti e fidati, prescindendo dalla curia, sede del governo ordinario della diocesi, che non si voleva compromettere. Il fatto è particolarmente evidente a Torino, dove il card. Fossati si avvalse per le operazioni più delicate, oltre che del segretario mons. Barale, del parroco del duomo, mons. Giuseppe Garneri, futuro arcivescovo di Susa e di Pompeo Borghezio, parroco di San Massimo, prima segretario, poi, dall’autunno 1943 presidente del Collegio Parroci della città.32 Da queste forme di Resistenza «civile» una parte significativa del clero era tratta ad assumere posizioni che implicavano un sostegno almeno indiretto alla lotta armata. Si andava dal rifornimento dei viveri all’occultamento delle 26 Bianchi G. I cattolici // Valiani L., Bianchi G., Ragionieri E. Azionisti; cattolici e comunisti nella Resistenza. Milano: Franco Angeli, 1971. P. 212–213; Carlotti A. Il laicato cattolico cit. Р. 148; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 106. 27 Carlotti A. Il laicato cattolico cit. Р. 148. 28 Cfr. Gios P. Resistenza, parrocchia e società cit. P. 42 ss; Tra le reti di salvataggio, merita ancora di essere ricordato il «gruppo Frama», in cui ebbero parte essenziale i professori Ezio Franceschini e Concetto Marchesi. Su tale gruppo cfr. // Ibid. Il clero padovano cit. Р. 54. 29 Si vedano in particolare G. Bianchi. I cattolici cit. P. 215–216; Carlotti A. Il laicato cattolico cit. Р. 168; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. P. 120–121. 30 Cfr. Gariglio B. I cattolici piemontesi nella guerra e nella Resistenza // Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. P. 21 ss.; Tuninetti G. Clero, guerra e Resistenza cit. P. 42 ss. 31 Cfr. Varnier G. B. Un vescovo per la guerra cit. P. 39–41 e; Crivellin W. I fatti di Castelvecchio cit. P. 155 1 159. 32 Al riguardo si vedano le interessanti osservazioni di G. Tuninetti, Clero, guerra e Resistenza cit. Р. 53; Al riguardo si vedano le interessanti osservazioni di G. Tuninetti. Clero, guerra e Resistenza cit. Р. 53.

217

studia culturae. terra italia

armi; dalla custodia di documenti compromettenti alla diffusione della stampa clandestina; dall’ospitalità offerta ai partigiani all’assistenza e cura dei feriti. In molti casi vennero trasmesse informazioni decisive ai fini della sopravvivenza di individui o di formazioni: si pensi nelle località di montagna alla importanza delle notizie che giungevano dalla valle.33 Gli edifici ecclesiastici, poi, si aprirono in maniera molto estesa alle riunioni degli organismi resistenziali.34 Secondo Gios che ha studiato i liber chronicus della diocesi di Padova, il passaggio dalla Resistenza «civile» a forme di fiancheggiamento della Resistenza armata è un processo che si dipana lungo l’autunno-inverno del 1943 e può dirsi ormai concluso nella tarda primavera del 1944, quando in diocesi, come in tutta l’Italia settentrionale, la Resistenza stava ormai assumendo dimensioni quantitativamente rilevanti.35 Talora saranno proprio sacerdoti e parroci a farsi promotori della prima giunta del Cln (Comitato di liberazione nazionale) del paese. Membri del clero furono talora presidenti di giunte Cln. Il caso più importante è quello di mons. Edoardo Marzari a Trieste. Nato nel 1905, dopo una attiva militanza nel movimento scautista e nell’Azione cattolica, maturava una vocazione adulta. Egli completava la sua preparazione religiosa a Roma dove fu ospite del Collegio Capranica e si laureava in teologia presso la «Gregoriana». Ordinato sacerdote nel 1932, fu direttore del settimanale della diocesi di Trieste, carica da cui venne allontanato per le coraggiose posizioni assunte nei confronti del fascismo; fu, quindi, assistente spirituale della Fuci e direttore della sezione locale dell’Icas (Istituto cattolico attività sociale).36 Egli svolse un ruolo importante nella Resistenza triestina, ricoprendo la carica di presidente di tre successivi Cln giuliani dal giugno 1944 al maggio 1945, «fatto salvo il periodo compreso fra il febbraio e l’aprile dell’ultimo anno di guerra quando venne arrestato e conobbe la tortura e le carceri nazifasciste».37 Alla carica di presidente del Cln giuliano era stato chiamato su proposta del comunista Luigi Frausin.38 33 Cfr. Gios P. Il clero padovano durante la guerra e la lotta di liberazione cit. P. 64 ss.; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 414 ss.; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 107. 34 Si veda, per esempio: Gios P. Il clero padovano cit. P. 67ss; Vadagnini A. Dalla guerra alla Resistenza cit. P. 268 ss.; Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 144. 35 Cfr. Gios P. Resistenza, parrocchia e società cit. P. 65 ss. e 109 ss. 36 Spazzali R. Don Edoardo Marzari: un sacerdote a capo della Resistenza italiana a Trieste // I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. P. 316–318. 37 Ibid. P. 313. 38 Ibid. P. 323.

218

studia culturae. terra italia

Negli anni della guerra e della Resistenza muta la figura stessa del sacerdote. «L’essersi trovati in diverse circostanze a condividere gli stessi pericoli, ad essere parte degli stessi dolori, portò il clero ad un’immedesimazione più stringente coi destini della propria parrocchia». Si attenuò la tendenza a vedere in essa «un territorio ben definito e delimitato, un numero preciso di anime, una serie rituale di momenti» che ne esprimevano la vita religiosa, «un insieme di beni che costituivano il patrimonio» e ne venne valorizzata la dimensione spirituale e comunitaria.39 Anche la «predicazione dovette essere maggiormente adeguata e ritagliata sui bisogni» dei fedeli. «La silloge delle prediche buone per tutte le occasioni e per tutte le feste rimase nel periodo 1940–1945 sottoutilizzata. Il procedimento “sistematico” di edurre i fedeli con catechesi che facevano leva sui principi del cristianesimo venne affiancato da una sensibilità più “pastorale”, più disponibile a tener conto del dato storico, della concretezza della vita delle persone».40 «Anche la liturgia dovette adeguarsi all’emergenza del momento, contribuendo ad avvicinare celebrante e fedeli».41 «La messa in questi casi — ha scritto Paolo Trionfini — non era più vissuta come un obbligo da assolvere ma come un momento carico di significati».42 Questi ha osservato come in talune diocesi emiliane, giovani sacerdoti inviati secondo la prassi nell’Appennino, in parrocchie «dalle dimensioni ridotte e con un beneficio non del tutto rassicurante», come «banco di prova per verificarne le doti pastorali», finirono per identificarsi talmente colle loro comunità, che vi rimasero anche nel dopoguerra, invece di passare, com’era prassi nelle più importanti parrocchie di pianura.43 Trionfini P. Esperienze e aspettative dei cattolici emiliani cit. P. 252. Ibid. P. 253; Ma su questo tema si veda pure A. Vadagnini, Esperienze, progetti e

39 40

impegno politico dei cattolici trentini cit. Р. 172; Dedica interessanti pagine alla evoluzione della predicazione negli anni della guerra, della Resistenza e dell’immediato secondo dopoguerra J.-D. Durand, L’Église catholique dans la crise de l’Italie cit. P. 411–449; Per i mutamenti che avvengono nella teologia e nella pratica pastorale nel periodo resistenziale cfr. pure M. Guasco, Proposte per una ricerca su ideologia e pratica della Resistenza nel mondo cattolico // La Resistenza dei cattolici sulla Linea Gotica, a cura di S. Tramontin. Sansepolcro, Ediz. Cooperativa culturale «G. La Pira», 1983; ora in Ibid. Politica e religione nel Novecento italiano. Momenti e figure. Torino: Il Segnalibro, 1988. P. 250–251 e passim. 41 Trionfini P. Esperienze e aspettative dei cattolici emiliani cit. Р. 254–55. 42 Ibid. P. 255. 43 Ibid. P. 258.

219

studia culturae. terra italia

Cambia la figura del sacerdote, cambia la realtà della parrocchia. Molto si è scritto sulle canoniche di guerra, ma particolarmente efficace mi pare una pagina di don Primo Mazzolari: «Venivano da ogni dove, a qualsiasi ora, sotto i nomi più misteriosi. Il prete apriva la porta, ricoverava, animava, consigliava, senza chiedere nulla, senza sapere chi fossero, donde venissero, quale fede politica li sorreggesse. E spesso era il primo che andava dentro, prelevato all’alba, mentre suonava l’Ave Maria, come un malfattore».44 Mentre numerosi furono i sacerdoti che avrebbero avuto diritto al diploma di partigiano — Lorenzo Bedeschi analizzando il caso della Romagna giunge a dire «quasi tutti»45 — relativamente pochi furono coloro che ne fecero domanda. Su tale decisione influirono ragioni diverse: dal motivo mistico della «soddisfazione per l’offerta silenziosa»; dal «disgusto per l’arrembaggio di riconoscimenti ufficiali» che si era verificato nel dopoguerra; a «motivi etici e sociali come l’opportunità di non legarsi ad associazioni talvolta localmente forse mal rappresentate».46 Molto importante per i giovani cattolici nella scelta di non rispondere ai bandi fascisti e di andare in montagna fu il consiglio, talora problematico e sofferto del sacerdote,47 in alcuni casi del parroco, più spesso dell’assistente spirituale del circolo o del «prete dell’ oratorio».48 È stata sottolineata la solitudine in cui avvenne la scelta resistenziale, demandata alla coscienza dei singoli credenti.49 Ma spesso essa non avvenne nella completa solitudine. «Vi era […] una tela associativa che nel corso della guerra si era allentata, ma che non si era lacerata e che, in quei frangenti, svolgeva una funzione protettiva verso il singolo. Le scelte di tanti cattolici […] a favore della lotta armata — ha scritto Paolo Trionfini — vennero, in quei momenti, 44 Mazzolari P. Accettiamo la battaglia. Milano: Martini e Chiodi, 1947. P. 22; Ma sulla «canonica di guerra» si vedano pure le interessanti osservazioni di A. Vadagnini, Esperienze, progetti e impegno politico cit. P. 170–172. 45 Bedeschi L. Clero e laicato di Romagna: 1940–1945 // Cattolici e Resistenza nell’Italia settentrionale cit. Р. 190. 46 Ibid. P. 188. 47 Cfr. Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale // L’Italia nella seconda guerra mondiale e nella Resistenza / a cura di F. Ferratini Tosi, G. Grassi, M. Legnani. Milano: Franco Angeli, 1988; ora in Ibid. Città dell’uomo. Cattolici, partito e Stato nella storia d’Italia. Bologna: Il Mulino, 1990. P. 209. 48 Vecchio G. L’episcopato e il clero lombardo cit. Р. 109 e passim. 49 Cfr. Guasco M. Proposte per una ricerca su ideologia e pratica della Resistenza nel mondo cattolico cit. P. 241 e 250–251 e; Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale cit. Р. 209.

220

studia culturae. terra italia

mediate, filtrate, supportate dall’universo variegato dei gruppi parrocchiali e/o diocesani. Questo insieme di esperienze […] si presentava come un reticolo dalle maglie larghe, ma dai nodi stretti, come una realtà, cioè, che non coartava le individualità, ma che presupponeva una forte identificazione».50 Ma la presenza di cattolici e talora di sacerdoti in formazioni comuniste è segnalata in tutte le regioni del Nord. In alcuni casi vi raggiunsero gradi di rilievo, come l’ufficiale del genio, Aldo Gastaldi (Bisagno), comandante della divisione garibaldina Cichero sull’Appennino ligure.51 Talora i parroci preferirono dar luogo, per lo più con giovani di Aci (Azione cattolica italiana) a piccole bande, che operavano nel territorio stesso della parrocchia e in quelle limitrofe e che sembravano avere caratteristiche di autodifesa, più che di combattimento, e di polizia rurale.52 Il passaggio alla Resistenza in più di un caso fu accompagnato o seguito da un approfondimento delle tematiche sociali, alla luce del pensiero della Chiesa. È questo un ambito in cui si manifestava un «rinnovato attivismo» dell’Aci a livello nazionale, soprattutto a partire dalla metà del 1943.53 Si tratta di temi che vennero recepiti in tempi e forme diversi, a seconda delle differenti situazioni socio-economiche locali, con qualche ritardo nelle diocesi periferiche e montane, con anticipo nei maggiori centri urbani e industriali.54 Era del resto un settore che diventava strategico ai fini degli assetti del dopoguerra e dei problemi della ricostruzione. Su di esso non mancavano di intervenire vari vescovi, da Schuster a Fossati, muovendosi sostanzialmente nella linea della Quadragesimo anno.55 Ai primi di luglio del 1943 si svolgeva a «Reggio Emilia un Convegno per gli assistenti ecclesiastici di Azione cattolica provenienti dalle varie diocesi».56 Relatore sulla questione sociale fu Paolo Emilio Taviani, allora cristiano-sociale, che sostenne tra l’altro: «Spetta a noi cattolici, che crediamo nella democrazia e nei principi sociali, una grande responsabilità nel raccogliere l’eredità del fascismo». E ancora: «la Resistenza al fascismo, più che come un desiderio, si impone 50 51

Trionfini P. Esperienze e aspettative cit. P. 267–268. Cfr. Bianchi G. I cattolici cit. P. 275–276; Tramontin S. I cattolici e la Resistenza

cit. Р. 463. 52 Cfr., per esempio, su due realtà molto diverse come quelle delle diocesi di Torino e di Trento le osservazioni di R. Marchis, Le relazioni dei parroci cit. Р. 113 e; Vadagnini A. Esperienze, progetti e impegno politico dei cattolici trentini cit. P. 175–177. 53 Cfr. Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale cit. Р. 191. 54 Cfr. al riguardo: Durand J-D. L’Église catholique cit. P. 61 ss. e 471 ss. 55 Si veda: Bocchini Camaiani B. Vescovi e parroci durante la resistenza cit. P. 261–262. 56 Bianchi G. I cattolici cit. Р. 164.

221

studia culturae. terra italia

come una realtà».57 Questo rinnovato impegno si tradusse in forme di studio, di approfondimento, di divulgazione. Fra i tanti esempi sono l’attività formativa svolta nell’ambito di sociologia cristiana da Carlo Messori a Padova, l’approfondimento della dottrina sociale della Chiesa tramite dei gruppi di formazione nel Trentino, la pubblicazione dal mons. Santin del settimanale diocesano «Vita Nuova» a Trieste i cui articoli avevano «vasta eco in tutta la regione». In varie località si potenzia l’Icas. Si sviluppa l’Opera nazionale per l’assistenza religiosa e morale degli operai (Onarmo).58 Quasi dappertutto essi si mossero in modo tradizionale, ad eccezione di Torino dove il nucleo di sacerdoti che diede vita a tale esperienza, seppe superare il modello caritativo ed assistenziale dell’Onarmo, e venne assimilando e facendo proprio il modello della JOC (Jeunesse ouvrière catholique) francese e belga.59 Nella prima fase, pionieristica, dell’iniziativa ebbe un ruolo preponderante un’interessante figura di sacerdote, don Giuseppe Pollarolo, che stabilì più di un rapporto con l’Aci. Dopo il suo arresto da parte dei fascisti nel giugno 1944, la sua successiva fuga sui monti e l’impegno a fianco della Resistenza, merito di Fossati fu quello di affidare la presenza in fabbrica ad un gruppo di sacerdoti tratti dai missionari di S. Massimo, sganciati da qualsiasi ministero parrocchiale e conducenti vita comunitaria. Questi avviarono tentativi di rapporto con la classe operaia in forme non convenzionali.60 Nei maggiori stabilimenti i raggi di fabbrica promossi dall’Azione cattolica tendono a saldarsi col rinascente sindacalismo cristiano. Questo rinnovato attivismo «svelava la consapevolezza di un grave ritardo da colmare», «ma per i modi un po’ affannosi in cui si realizzava, per la venatura molto spesso assistenzialistica e devozionale» che lo caratterizzava, era rivelatore della «complessiva debolezza culturale accumulata […] circa le dimensioni reali della “questione operaia”».61 Nel frattempo il mondo cattolico si veniva muovendo anche sul piano politico. Dopo una serie di contatti informali, il 29 settembre 1942 si teneva sulla collina torinese nei pressi della basilica di Superga una riunione, a cui partecipavano una quarantina di esponenti del cattolicesimo piemontese e lombardo. Ibid. Su questi aspetti cfr. in particolare J.-D. Durand. L’Église catholique cit. P. 474 ss. 59 Si veda: Bertini-S. Casadio B. Clero e industria a Torino // Ricerca sui rapporti 57 58

tra clero e masse operaie nella capitale dell’auto dal 1943 al 1948. Milano: Franco Angeli, 1979. P. 69–82. 60 Ibid. P. 51–52, 80–82 e 103. 61 Traniello F. Il mondo cattolico nella seconda guerra mondiale cit. P. 191–192.

222

studia culturae. terra italia

Agli inizi del luglio 1943, a Milano si costituiva il Comitato del Partito Democratico Cristiano (Dc) per il Nord Italia. Il manifesto programmatico, definito in seguito «Programma di Milano», venne fatto stampare in un milione di copie dall’industriale Enrico Falck. Esso venne distribuito in tutta Italia durante i quarantacinque giorni.62 Esponenti della Dc parteciparono ai Comitati di opposizione al fascismo, che sorsero nei maggiori centri tra l’autunno 1942 e la metà del 1943. Si pose il problema della collaborazione coi comunisti. Essa incontrò l’opposizione di taluni presuli, come Maurilio Fossati, arcivescovo di Torino, poi superata di fatto solo nel clima della Resistenza.63 Quasi dappertutto la nascita della Dc era frutto di «incontri e di discussioni tra persone appartenenti a gruppi in precedenza non collegati tra di loro»: ex popolari, dirigenti di Azione cattolica, esponenti della Fuci, i non molti «cattolici spontaneamente antifascisti».64 In effetti solo durante la Resistenza si riuscì a gettare il ponte tra ex popolari e la nuova generazione di giovani cattolici, cresciuti durante il fascismo, che si stavano affacciando proprio allora alla maturità. Il problema era avvertito da De Gasperi con tanta urgenza, che venne richiamato nel preambolo delle Idee ricostruttive della Democrazia Cristiana.65 Dall’Azione cattolica venne un aiuto consistente alla organizzazione del nuovo partito. Pressoché in tutte le diocesi i presuli tollerarono l’uso di sedi religiose e di locali parrocchiali per le riunioni politiche. Come si è visto, in taluni casi sacerdoti rappresentarono la Dc nei Cln 1ocali.66 L’esperienza dei totalitarismi rafforzava la tendenza della Chiesa all’impegno in campo politico, tendenza che sarebbe proseguita nel secondo dopoguerra. Il rinnovato impegno dei cattolici in ambito politico e sociale si traduceva in una partecipazione più consapevole alla Resistenza; ma essi guardavano oltre la guerra, avvertita come un periodo provvisorio e in fondo a loro poco congeniale; soprattutto prepararono il dopoguerra: risulterà la scelta vincente. Bianchi G. I cattolici cit. P. 162–163; Carlotti A. Il laicato cattolico cit. P. 141–144. Cfr.: Gariglio B. I cattolici piemontesi cit. Р. 31. 64 Bianchi G. I cattolici cit. P. 159–162 (cit. a p. 159); Scoppola P. La Democrazia 62 63

Cristiana in Italia dal 1943 al 1947 // Storia e politica. XIV (1975). P. 177–178 e passim; Tramontin S. La Democrazia Cristiana dalla Resistenza alla Repubblica // AA. VV. Storia della Democrazia Cristiana / a cura di F. Malgeri. Roma: Cinque Lune, 1987. P. 17 ss. 65 Piccoli P. I cattolici trentini dagli anni del consenso alla crisi del fascismo, in I cattolici e la Resistenza nelle Venezie cit. Р. 130–131. 66 Cfr., in particolare: Tramontin S. I cattolici e la Resistenza cit. P. 417 ss.; Gariglio B. I cattolici piemontesi cit. Р. 24 e passim.

223

Н. А. Кайгородова

Рисорджименто — оконченный процесс? История и современные оценки В условиях современной итальянской действительности существуют различные теории периодизации процесса Рисорджименто. Одни исследователи говорят о периоде только с 1861 по 1871 г.,1 другие начинают отсчет примерно с 1815 г., когда было образовано первое тайное общество карбонариев. Но показателен тот факт, что в настоящее время наблюдается тенденция постепенного стирания даты окончания национально-освободительного движения. Предлагаются и годы подведения итогов Первой мировой войны, когда Италия получила Южный Тироль и Истрию с Триестом. Существует и мнение о том, что борьба с фашизмом во время Второй мировой войны также явилась продолжением Рисорджименто. А во время недавних празднований, посвященных 150-летию объединения, широкое освещение в прессе и вовсе получила идея, согласно которой Италия до сих пор находится в состоянии разобщенности и политической нестабильности. То есть процесс Рисорджименто считается отнюдь не оконченным, а получает свое новое развитие. Сторонники данной теории указывают на усиление в последнее время сепаратистских тенденций в нескольких регионах, а также на отдельные акции протеста под лозунгом «L’Italia è morta»,2 зафиксированные в праздничные дни в 15 городах по всей стране. Необходимо отметить и следующие события из недавней итальянской истории, также говорящие о существовании ярых противников единства. 1 К концу 1860 г. территория Италии была в основном объединена вокруг Сардинского королевства (с 1861 г. Итальянское королевство), в 1866 г. после плебисцита, проведенного в Венецианской области, она также была присоединена к Италии. Таким образом, после 1866 г. вне пределов итальянского государства оставался лишь Рим с областью, где господствовала папская тирания. В 1870 г. светская власть папы была свергнута, а территория Папского государства, после плебисцита 2 октября, присоединена к Итальянскому королевству. В 1871 г. столица Италии была перенесена в Рим, что ознаменовало собой завершение создания итальянского национального государства. 2 Италия мертва (итал.).

224

studia culturae. terra italia

В 1944 г. «Партия реконструкции» (il Partito per la Ricostruzione), насчитывавшая в то время более 40 тыс. членов, провела политическую кампанию за присоединение Сицилии к США и признание острова 49–ым штатом Соединенных Штатов Америки (Аляска и Гавайи тогда еще не имели официального статуса). Через 150 лет после своего последнего заседания был воссоздан и вновь созван сословный парламент Королевства Обеих Сицилий, зарегистрированный в качестве некоммерческой организации. Сборная Королевства участвовала в чемпионате непризнанных государств по футболу 2010 г. на Мальте, а члены сборной, состоявшей в основном из неаполитанцев, гордо называли себя «подданными Королевской Бурбонской династии», показывая журналистам паспорта Королевства с гербом Бурбонов. В городе Виченца (регион Венето) группа местных сепаратистов сожгла на костре чучело Гарибальди в красной рубашке с плакатом на шее «Герой мерзавцев», а один из лидеров самопровозглашенного «движения жителей региона Венето» направил в местную газету письмо с таким комментарием: «Это только искра, а фейерверк будет 17 марта». Местный муниципальный советник пошел еще дальше, назвав Гарибальди «бандитом, причинившим одни лишь страдания». С 2008 года в покрытых лесом горах в местечке Лонгарон заседают правительство в изгнании и президент «Венецианской Республики Серениссима». Первые президентские указы касались воссоздания давно не существующей «Венецианской Республики» и проведения «общенародного референдума жителей региона Венето на на предмет самоопределения». У «Правительства» есть сайт и интернет-радио «Голос свободной территории Венето». Как сообщил корреспондент итальянского интернет-издания «Il Velino» в своем репортаже из резиденции «Правительства» в Лонгароне, «на этих нескольких сотнях квадратных метров у подножия горы Ток пышным светом воссиял символ Венеции — лев, как во времена былого величия дожей». Правительство «Серениссимы» отказалось праздновать 150-летие объединения Италии, полагая, что регион Венето был незаконно присоединен к Италии в результате мошеннического референдума 1866 г. Сепаратистский «министр иностранных дел» Деметрио Серралья3 3 Официальная должность: Demetrio Serraglia — vice presidente del “Veneto Serenissimo Governo” e Responsabile del rifacimento del referendum del 1866 (dицепрезидент “Veneto Serenissimo Governo” и ответственный за пересмотр результатов референдума 1866 года).

225

studia culturae. terra italia

обратился к различным странам — членам ООН с призывом «установить дипломатические отношения» с его правительством. Луис Дюрнвальдер, президент автономной провинции Больцано с преобладанием немецкоязычного населения, из региона Трентино-АльтоАдидже, присоединенного к Италии в результате победы в Первой мировой войне, также заявил, что его провинция не примет участия в официальных торжествах. Несмотря на удивление президента Италии Наполитано, Дюрнвальдер не изменил своего решения. Карл Целлер, депутат от партии Дюрнвальдера, это решение прокомментировал следующим образом: «Как мы можем праздновать объединение Италии, когда нас аннексировали против нашей воли? Мы не можем участвовать в торжествах, потому что нас насильно оторвали от нашего австрийского отечества». Сегодня о себе громко заявляет и политическая партия «Лига Севера» во главе с Умберто Босси, выступающая за предоставление северным итальянским провинциям независимости и образование самостоятельного государства Падания со столицей в Милане. В настоящее время она входит в правительство и пользуется активной поддержкой Сильвио Берлускони,4 председателя Совета министров Италии. Главным пунктом партийной программы заявлена федерализация Италии, и по этому вопросу в политической среде ведется оживленная дискуссия. Депутат парламента от «Лиги Севера» Стефано Алласиа неустанно заявляет о том, что Южная Италия только берет и ничего не приносит стране. «Лига», контролирующая ключевые экономические центры Италии, области Венето и Ломбардия, выступает за принципы «фискального федерализма», то есть за расширение полномочий областей в сфере налогообложения. Эта программа, которая частично утверждена, позволила бы «состоятельным» северным районам удерживать бόльшую часть налоговых поступлений. Многие обозреватели полагают, что «Лига Севера» представляет еще более значительную угрозу с точки зрения сепаратизма, чем та же партия Дюрнвальдера, ведь Лига критикует принципы централизованного государства, занимая ведущие позиции у власти, в правящей коалиции. Действительно, празднование 150-летия объединения Италии проходит в атмосфере неутихающей полемики и противоречивых инициатив противников единства страны. Италия всегда была не столько мощным национальным государством, сколько мозаикой, объединяющей множество На момент написания статьи.

226

studia culturae. terra italia

областей с сильным региональным самосознанием. И праздник лишь дополнительно высветил имеющиеся противоречия. Даже вопрос о государственных выходных и торжествах в честь годовщины объединения вызвал споры, отмечает BBC. В конце концов, он был решен положительно, но не обошлось без перепалок по поводу издержек и актуальности самого события. Джон Фут, преподаватель истории Италии в лондонском «University College», говорит о растущем неприятии современной формы национального государства в том виде, как оно устроено сегодня. По его мнению, это неприятие меньшинства может проявляться все более и более радикально, если в стране будут продвигать радикальные формы федерализма. Тогда возможен институциональный кризис — не гражданская война, но некое подобие бельгийской истории, когда не удается сформировать национальное правительство, когда регионы усиливают свои позиции и становятся, по сути, мини-странами. В некоторых отношениях это уже происходит, как комментирует Фут. Но другие обозреватели считают противоречия и разногласия неотъемлемой частью итальянской идеи — идеи большой неуемной семьи с общей религией и языком, которая навсегда погрязла в спорах, но никогда не распадается. «То, что происходит в Бельгии, никогда не произойдет в Италии», — цитирует «The New York Times» слова бывшего премьер-министра страны Джулиано Амато, который возглавляет комитет по празднованию юбилея. «Мы должны быть вместе, чтобы можно было продолжать споры и препирательства, — шутит Амато. — Иначе как нам дальше ссориться?». Перед официальным началом праздничных мероприятий итальянская ежедневная газета «La Repubblica» провела социологический опрос для определения 3 главных символов Объединения. Результаты оказались довольно предсказуемы: победителями были выбраны «конституция», «сопротивление» и, конечно, «национальный флаг Италии». Но, что интересно, даже столь «мощный фундамент» не выдержал борьбы с противниками единства. Далеко не все граждане могут назвать итальянский триколор национальным символом: муниципальный советник от националистической партии «Лига Севера» Барбара Миньярди публично сравнила итальянский национальный флаг с туалетной бумагой и предложила попросту упразднить его. В результате разразившегося скандала Миньярди пришлось подать в отставку, однако ее партия внесла предложение 227

studia culturae. terra italia

о поправке к Конституции, уравнивающей региональные флаги и гимны с национальными. В действительности, социологическим опросам итальянских изданий, какими бы влиятельными и популярными они ни были, не стоит придавать реальную значимость. Согласно статье в газете «Corriere della Sera», 11% итальянцев считают объединение Италии «злом», а 26% празднование 150-летней годовщины объединения Италии «оставило равнодушными». «La Stampa» же, напротив, пишет о «пробуждении у населения искреннего патриотизма»: 87% итальянцев считают празднование 150-летия объединения событием исключительной важности и не сомневаются в том, что примут участие в торжествах; 24% запаслись флагами и заложили в петлицы кокарды с итальянским триколором; 15% итальянцев привлекают четырехдневные выходные и только 9% проведут праздник на работе. Впрочем, несмотря на отсутствие единства в вопросе о памятной дате, большинство итальянцев разделяют мнение президента Италии Джорджо Наполитано о том, что без объединения страны Италия «никогда не стала бы великой европейской державой». И если постараться отвлечься от негативных моментов празднования и не брать в расчет отдельные проявления народного недовольства, то стоит отметить, с какой торжественностью, грандиозностью и размахом Италия отметила в 2011 г. свой юбилей. Многочисленные спектакли, уличные представления, световые шоу, кинопоказы и выставки, посвященные событиям Рисорджименто, были организованы в различных городах по всей стране и собирали невероятное количество зрителей и участников. Особое внимание уделялось торжествам с точки зрения укрепления патриотического чувства, единства и сплоченности народа, гордости за свою страну и ее историю. Для привлечения интереса молодого поколения итальянцев (с еще слабо сформированным национальным самосознанием) специально был организован творческий конкурс: всем ученикам школ предлагалось написать небольшое сочинение на тему «150 лет со дня объединения Италии. Что вы чувствуете сегодня?» И это явилось прекрасной возможностью для учащихся подробнее познакомиться со своей историей, с событиями времен сопротивления и определить для себя их истинную значимость. Что показательно, на страницах газет, рядом с творениями юных патриотов, размещены и статьи категории «Воспоминания участников и очевидцев», в которых описываются истории семей, так или иначе связанных с Рисорджименто, их непростая судьба и пережитые чувства. 228

studia culturae. terra italia

Торжественная часть празднований юбилея была открыта 17 марта речью президента Итальянской Республики Джорджо Наполитано. Глава государства выступил с официальным посланием на совместном заседании обеих палат национального парламента в римском дворце Монтечиторио. В своей речи Джорджо Наполитано призвал итальянцев «гордиться принципами национального единства, заложенными основателями современного объединенного итальянского государства 150 лет назад», и в то же время особо подчеркнул важность введения в стране элементов федерализма, которые «гарантируют автономию и самостоятельность местных властей». В заседании приняли участие, помимо депутатов и сенаторов, бывшие президенты страны Оскар Луиджи Скальфаро и Карло Адзелио Чампи, представители коммун и провинций Италии, государственный секретарь (глава правительства) Святого Престола кардинал Тарчизио Бертоне, а также приглашенный дипломатический корпус. Хотелось бы главным образом отметить присутствие на церемонии госсекретаря Ватикана кардинала Тарчизио Бертоне. Сам Папа Римский Бенедикт XVI, несмотря на все существующие претензии и противоречия, направил президенту Итальянской Республики специальное поздравительное обращение, в котором отмечалось и «значительное влияние Христианства на вековой процесс формирования итальянской идентичности, и активное участие представителей католического мира в строительстве единого государства».5 Понтифик особо подчеркнул неоценимый вклад католиков в разработку республиканской Конституции, а также их «последующее сотрудничество в сфере политической, социальной и гражданской жизни народа», а в заключение выразил свое одобрение относительно проводимых праздничных мероприятий. Таким образом, мы убедились в том, насколько остро и перед современной Италией стоит вопрос о полном, не только территориально-политическом, но и, что гораздо важнее, духовном единстве страны. В связи с этим, многие исследователи высказывают мнения о том, что процесс Рисорджименто отнюдь не завершен, а получает в настоящее время свое новое развитие. На сайте радио «Свобода» даже опубликована статья под 5 Montecitorio, 17.03.2011, Intervento del Presidente Napolitano alla Seduta comune del Parlamento in occasione dell’apertura delle celebrazioni del 150° anniversario dell’Unitàd’Italia — Дворец Монтечиторио, 17.03.2011. Выступление Президента Наполитано на совместном заседании палат Парламента по случаю открытия празднований 150-летия объединения Италии.

229

studia culturae. terra italia

заголовком «Италия как вечный объект Рисорджименто», в которой данная идея получает достаточно серьезное обоснование. Отношение к самому процессу Рисорджименто у граждан Италии также остается противоречивым: встречаются как сторонники, так и ярые противники освободительной борьбы, приведшей впоследствии к созданию единого государства. Но следует отметить, что все-таки большинство итальянцев понимают исключительную важность объединения страны, по сей день они с большим трепетом и уважением относятся к символам и ценностям кровавого периода национального Сопротивления.

230

studia culturae. terra italia

N. A. Kaygorodova

Risorgimento: un processo che si è concluso? Storia e valutazioni contemporanee Nella realtà italiana moderna esistono varie teorie sulla periodizzazione del processo risorgimentale. Alcuni ricercatori parlano solo degli anni 1861–1871,1 altri collocano l’inizio di questo periodo intorno al 1815, quando fu costituita la prima società segreta della Carboneria. Tuttavia, è emblematico il fatto che attualmente ci sia una tendenza verso una graduale sparizione della data della fine del Risorgimento italiano. Qualcuno propone di associarla con la fine della Prima Guerra mondiale, quando l’Italia annesse l’Alto Adige e l’Istria con Trieste. Esiste anche l’opinione che la lotta contro il fascismo durante la Seconda Guerra Mondiale sia stata la continuazione del Risorgimento. Addirittura, durante le recenti celebrazioni del 150° anniversario dell’Unità d’Italia, ha trovato molto spazio sulla stampa l’idea secondo cui l’Italia è ancora in uno stato di mancanza di unità e di instabilità politica. Cioè il processo del Risorgimento viene percepito non come concluso, ma piuttosto in evoluzione verso un nuovo sviluppo. I fautori di questa teoria ne trovano conferma nel recente intensificarsi delle tendenze separatiste in alcune regioni, nonché nelle proteste con lo slogan «L’Italia è morta» registrate durante i giorni delle celebrazioni in 15 città in tutto il Paese. Vanno sottolineati anche i seguenti eventi della recente storia italiana, che confermano l’esistenza di feroci avversari dell’unità. Nel 1944 “Il Partito per la ricostruzione», che contava in quel periodo più di 40.000 membri, ha condotto una campagna politica per l’annessione della Sicilia agli Stati Uniti e il riconoscimento dell’Isola in qualità di 49˚ stato degli Stati Uniti (l’Alaska e le Hawaii non ne facevano ancora parte e non avevano uno status ufficiale). 1 Nella la fine del 1860 il territorio dell’Italia era principalmente unito intorno al Regno di Sardegna (dal 1861 — Regno d’Italia), nel 1866, dopo il plebiscito nella regione Veneto, anche esso è stato annesso all’Italia. Dopo il 1866, quindi, l’unica zona che rimaneva fuori dai confini dello stato italiano era Roma con l’area circostante dominata dalla tirannia papale. Nel 1870 il potere temporale del Papa è stato abbattuto e il territorio dello Stato Pontificio, dopo il plebiscito del 2 ottobre, annesso al Regno d’Italia. Nel 1871 la capitale d’Italia è stata trasfertia a Roma, il che ha testimoniato la conclusione della formazione dello Stato nazionale italiano.

231

studia culturae. terra italia

150 anni dopo la sua ultima riunione, è stato ricostituito e riconvocato il Parlamento delle Due Sicilie, registrato come organizzazione senza scopo di lucro. La Nazionale del Regno ha partecipato al Campionato di Calcio del 2010 per i Paesi non riconosciuti che si è svolto a Malta, e i membri della squadra, che era composta prevalentemente da napoletani, si definivano orgogliosamente “sudditi della dinastia borbonica”, mostrando ai giornalisti un passaporto con lo stemma del regno borbonico. Nella città di Vicenza (Veneto) un gruppo di separatisti locali ha bruciato sul rogo un pupazzo di Garibaldi in camicia rossa con un cartello al collo “Eroe degli immondi”, e uno dei leader dell’autoproclamato “movimento del popolo della regione Veneto” ha inviato al giornale locale una lettera con il commento: “È solo una scintilla, i fuochi d’artificio arriveranno il 17 marzo”. Il consigliere municipale locale è stato ancora più radicale, chiamando Garibaldi “un delinquente che non ha provocato altro che sofferenze”. Dal 2008, nelle boscose montagne nel paesino di Longarone si riuniscono il governo in esilio e il Presidente della “Serenissima Repubblica di Venezia” (serenissimo letteralmente in italiano significa luminoso, illustre). I primi decreti presidenziali avevano come oggetto la ricostituzione della “Repubblica di Venezia”, da tempo non più esistente, e l’organizzazione di un “referendum popolare degli abitanti della regione Veneto sull’autodeterminazione.” Il “governo” dispone di un proprio sito web e di una radio Internet “Voce del Territorio Libero del Veneto”. Secondo quanto riferito da un corrispondente del giornale italiano online «Il Velino» nella sua cronaca, dalla residenza del “governo”, a Longarone, “sulle poche centinaia di metri quadrati ai piedi del monte Toc brillava con una luce viva il simbolo di Venezia — il leone, come ai tempi della grandezza passata dei Dogi”. Il governo della “Serenissima Repubblica di Venezia” si rifiutò di celebrare il 150° anniversario dell’Unità d’Italia, essendo dell’idea che la regione del Veneto è stata annessa illegalmente all’Italia in base al referendum fraudolento del 1866. Il “ministro degli esteri” separatista Demetrio Serraglia2 ha esortato i vari stati membri delle Nazioni Unite a “stabilire relazioni diplomatiche” con il suo governo. Analogamente Luis Durnwalder, presidente della Provincia Autonoma di Bolzano, caratterizzata dalla prevalenza della popolazione di lingua tedesca e facente parte della regione del Trentino-Alto Adige, annessa all’Italia grazie alla 2 Carica ufficiale di Demetrio Serraglia: vice presidente del “Veneto Serenissimo Governo” e Responsabile del rifacimento del referendum del 1866.

232

studia culturae. terra italia

vittoria nella Prima Guerra Mondiale, ha dichiarato che la sua provincia non parteciperà alle celebrazioni ufficiali. Nonostante la sorpresa del Presidente della Repubblica Italiana Napolitano, Durnwalder non ha cambiato idea. Karl Zeller, deputato del partito di Durnwalder, ha commentato questa decisione nel modo seguente: “Come possiamo celebrare l’Unità d’Italia se siamo stati annessi contro la nostra volontà? Non possiamo partecipare alle celebrazioni, visto che siamo stati forzatamente privati della nostra patria austriaca”. Oggi sta acquisendo sempre più influenza il partito politico “Lega Nord”, guidato da Umberto Bossi, che si pronuncia per l’indipendenza delle province italiane settentrionali e la formazione di uno stato autonomo della Padania con capitale Milano. Recentemente questo partito è entrato nel governo e gode del sostegno attivo di Silvio Berlusconi, il primo ministro italiano. Il punto principale del programma del partito è la federalizzazione dell’Italia, e su questo tema c’è un animato dibattito nell’ambiente politico. Stefano Allasia, deputato della “Lega Nord”, continua a sostenere che l’Italia meridionale non fa altro che prendere, senza dare niente al Paese. La Lega, che controlla le zone economicamente più importanti dell’Italia, ovvero le regioni del Veneto e della Lombardia, promuove il “federalismo fiscale”, cioè il potenziamento dell’autonomia delle regioni in ambito fiscale. Il programma, già parzialmente approvato, consentirebbe alle regioni più ricche del nord di trattenere per se stesse la maggior parte delle entrate fiscali. Molti osservatori ritengono che la “Lega Nord” costituisca addirittura un pericolo maggiore in termini di separatismo che non il partito di Durnwalder, visto che essa sottopone alla critica i principi dello Stato centralizzato, ricoprendo le posizioni più importanti al potere, nella coalizione di governo. Infatti, la celebrazione del 150° anniversario dell’Unità d’Italia si svolge in un clima di polemiche incessanti e iniziative contrastanti degli avversari dell’unità. L’Italia è sempre stata non tanto un potente stato nazionale, quanto piuttosto un mosaico, che riunisce una serie di zone con una forte identità regionale. E la festa ha semplicemente messo in evidenza le contraddizioni esistenti. Addirittura la questione dei giorni festivi e delle celebrazioni in occasione dell’anniversario dell’unità ha suscitato polemiche, dice la BBC. Alla fine, è stata risolta positivamente, ma non senza battibecchi sui costi e sull’opportunità della manifestazione. John Foot, professore di storia italiana presso la «University College» lon dinese, constata una crescente opposizione al modello attuale di Stato nazionale nella forma in cui è costruito oggi. 233

studia culturae. terra italia

A suo avviso, questo rigetto da parte della minoranza potrà manifestarsi in modo sempre più radicale, se nel paese verranno promosse le forze radicali del federalismo. In quel caso è probabile una crisi istituzionale — non una guerra civile, ma una situazione simile a quella belga, dove non si riesce a formare un governo nazionale e le regioni rafforzano le loro posizioni, diventando, sostanzialmente, dei mini-Paesi. Per certi versi questo sta già accadendo, segnala Foot. Tuttavia, altri osservatori ritengono le contraddizioni ed i contrasti una parte integrante dell’idea di italianità — l’idea di una grande famiglia vivace con una religione e lingua comune, che è da sempre immersa in controversie, ma non si disgrega mai. “Quello che sta accadendo in Belgio, non succederà mai in Italia” — scrive «The New York Times» citando le parole dell’ex primo ministro Giuliano Amato, a capo del comitato per la celebrazione dell’anniversario. “Dobbiamo stare insieme, in modo da poter continuare a discutere e contrastarci — scherza Amato. — Altrimenti come potremmo continuare a litigare?”. Prima dell’inizio ufficiale delle celebrazioni il quotidiano italiano «La Repubblica» ha effettuato un sondaggio per individuare i tre simboli principali dell’unità. I risultati sono stati abbastanza prevedibili: sono stati scelti la “Costituzione”, la “Resistenza” e, naturalmente, “la bandiera nazionale d’Italia.” Ma, stranamente, neanche una base così solida è riuscita a sostenere la lotta contro i nemici dell’unità. Non tutti i cittadini, infatti, possono chiamare il tricolore italiano un simbolo nazionale: per esempio, il consigliere comunale della “Lega Nord” Barbara Mignardi ha pubblicamente paragonato la bandiera nazionale italiana alla carta igienica e ha proposto semplicemente di abolire questo simbolo. La situazione è arrivata allo scandalo e la Mignardi ha dovuto dare le dimissioni, ma il suo partito ha proposto un emendamento alla Costituzione, che equipari le bandiere e gli inni regionali a quelli nazionali. In realtà, i sondaggi dei media italiani, per quanto influenti e popolari, non vanno presi sul serio. Secondo un articolo apparso sul «Corriere della Sera», l’11% degli italiani ritengono che l’unità d’Italia sia un “male”, e il 26% sono “rimasti indifferenti” alle celebrazioni del 150° anniversario dell’Unità d’Italia. «La Stampa», al contrario, scrive del “risveglio del patriottismo genuino nella popolazione”: sembra che l’87% degli italiani ritenga la celebrazione del 150° anniversario dell’unità un evento di importanza straordinaria e senza dubbio prenderà parte ai festeggiamenti, il 24% si è già munito di bandiere e ha infilato nell’occhiello un distintivo col tricolore italiano; il 15% degli italiani è contento di avere quattro giorni festivi e solo il 9% trascorrerà la festa al lavoro. 234

studia culturae. terra italia

Tuttavia, nonostante le divergenze sulla questione della data commemorativa, la maggioranza degli italiani condivide l’opinione del presidente della Repubblica Giorgio Napolitano, secondo cui senza l’unificazione l’Italia “non sarebbe mai diventata una grande potenza europea.” E se uno prova a fare astrazione dai lati negativi della celebrazione e non tiene conto di certe manifestazioni del malcontento popolare, non potrà che apprezzare la solennità, la grandezza e la scala con cui l’Italia ha festeggiato il suo anniversario. Numerosi spettacoli teatrali e di strada, show di luci, proiezioni di film e mostre dedicate agli eventi del Risorgimento, sono stati organizzate in diverse città di tutto il Paese e hanno attratto un numero incredibile di spettatori e partecipanti. Un’attenzione particolare è stata riservata a quegli aspetti dei festeggiamenti che contribuiscono al rafforzamento del patriottismo, dell’unità e solidarietà del popolo, dell’orgoglio per il proprio paese e per la sua storia. Per attirare l’interesse dei giovani (con un’identità nazionale ancora poco strutturata) è stato organizzato un apposito concorso creativo: tutti gli studenti delle scuole sono stati invitati a scrivere un breve saggio sul tema “150 anni dell’Unità d’Italia. Che cosa sentite oggi?”. È stata un’ottima occasione per gli allievi per scoprire cose nuove sulla propria storia e sulle vicende dei tempi della Resistenza e per trarre le proprie conclusioni sul loro vero significato. È interessante notare che sui giornali, accanto alle opere dei giovani patrioti, sono stati pubblicati anche le “memorie dei partecipanti e dei testimoni”, articoli in cui venivano descritti la storia delle famiglie in qualche modo legate con il Risorgimento, il loro destino difficile e i sentimenti vissuti. La parte solenne delle celebrazioni dell’anniversario è stata inaugurata il 17 marzo con il discorso del presidente della Repubblica italiana Giorgio Napolitano. Il Capo dello Stato ha pronunciato un messaggio ufficiale in una sessione congiunta delle due Camere del parlamento nazionale nel palazzo romano di Montecitorio. Nel suo discorso Giorgio Napolitano ha esortato gli italiani ad “avere orgoglio dei principi di unità nazionale promulgati dai fondatori del moderno stato italiano unito 150 anni fa”, e allo stesso tempo ha sottolineato l’importanza dell’introduzione degli elementi di federalismo nel paese, che garantiscano l’autonomia e l’indipendenza delle autorità locali”. Alla sessione hanno partecipato, oltre ai deputati e senatori, gli ex Presidenti della Repubblica Oscar Luigi Scalfaro e Carlo Azeglio Ciampi, i rappresentanti dei Comuni e delle Province d’Italia, il Segretario di Stato (primo ministro) della Santa Sede Cardinal Tarcisio Bertone nonché il corpo diplomatico. 235

studia culturae. terra italia

Certamente non è da sottovalutare l’importanza della presenza alla cerimonia del Segretario di Stato del Vaticano, Cardinal Tarcisio Bertone. Lo stesso Papa Benedetto XVI, nonostante tutti i reclami e le controversie esistenti, ha inviato al Presidente della Repubblica Italiana uno speciale messaggio di congratulazioni, in cui metteva in rilievo “l’influenza significativa del cristianesimo sul processo secolare della formazione dell’identità italiana, e la partecipazione attiva dei rappresentanti del mondo cattolico nella costruzione di uno stato unico”.3 Il Pontefice ha sottolineato in particolare l’inestimabile contributo dei cattolici all’elaborazione della costituzione repubblicana, nonché la loro “ulteriore cooperazione nell’ambito della vita politica, sociale e civile del popolo” e ha concluso esprimendo la sua approvazione delle celebrazioni organizzate. Abbiamo quindi visto come anche per l’Italia moderna sia attuale il problema dell’unità totale del paese — non solo quella geografica e politica, ma anche, ancora più importante, quella spirituale. A questo proposito, molti ricercatori sostengono che il processo del Risorgimento non si è concluso, ma sta vivendo ai nostri giorni un nuovo sviluppo. Il sito di “Radio Libertà” ha addirittura pubblicato un articolo intitolato “L’Italia come un perenne oggetto del Risorgimento”, in cui questa idea riceve un fondamento ben argomentato. Anche l’atteggiamento verso il Risorgimento da parte dei cittadini italiani rimane controverso: ci sono sia i sostenitori che gli avversari feroci del processo che ha portato alla creazione di uno stato unificato. Ma va notato che, nonostante tutto, la maggioranza degli italiani attribuisce molta importanza all’unità del Paese, e ancora oggi prova molta venerazione e rispetto per i simboli e i valori del periodo sanguinoso della Resistenza. 3 Montecitorio, 17.03.2011, Intervento del Presidente Napolitano alla Seduta comune del Parlamento in occasione dell’apertura delle celebrazioni del 150° anniversario dell’Unità d’Italia.

236

Е. В. Держивицкий

Проблемы политико-культурной идентификации Италии: традиция и современность Современная европейская интеграция, затрагивающая политические и социальные аспекты жизни континента, представляет собой новое качественное явление. Прошедшие десятилетия, с одной стороны, придали ей тенденцию рассматривать проблемы не только с национальной точки зрения, но и принимая в расчет также их проекцию на общеевропейский уровень. С другой стороны, она стала своеобразным симптомом обострения проблем, связанных с культурным и этническим содержанием самоидентификации, лейтмотивом которых все чаще стало выступать представление об угрозе традиционным ценностям и образу жизни со стороны новой Европы, ставшей, в отличие от привычного национального государства, многонациональной, мультикультурной и поликонфессиональной. Усилению последней тенденции в немалой степени способствовали демографические и социальные изменения в странах Старого Света, произошедшие всего за несколько десятилетий — срок, оказавшийся явно недостаточным для сглаживания вызванных ими противоречий, а также качественные преобразования международной среды и появление того, что в обобщенном виде принято называть «вызовами XXI века». Одними из первых на это попытались отреагировать традиционные политические партии и движения, идеологические ориентиры которых, однако, в условиях перехода от индустриального к постиндустриальному (или — как его разновидности — информационному) обществу становились все более размытыми. Политическое объединение этой части света, в свою очередь, вызвало целый ряд дискуссий и интеллектуальных проектов, которые пытались сформулировать некий общеевропейский набор принципов и ценностей, способный наполнить топоним «Европа» неким уникальным содержанием. Ввиду недостаточности лишь политических или экономических компонентов такого содержания эти попытки довольно скоро приобрели более универсальный характер. Выражением его стало стремление осознать, что же еще, помимо либеральных конституций 237

studia culturae. terra italia

или высоких жизненных стандартов, объединяет современных европейцев, позволяет им идентифицировать себя как представителей не просто общего географического пространства, но как неповторимого в культурном отношении сообщества. «Европа от Атлантики до Урала», как некогда сформулировал свое видение внешних границ европейской интеграции президент де Голль, в действительности, и с точки зрения политиков, и с точки зрения обывателей, воспринималась как утопия, желательная при определенных условиях (и то, скорее, как противовес гегемонии сверхдержав), но крайне абстрактная и затратная в том, что касается ее реализации. Кроме того, идеи «европейского космополитизма», воплощенные в упразднении таможенного режима, виделись многим европейцам вполне достаточным компромиссом, дальше которого речь могла идти уже не об объединении континента, а о размывании обычаев, культур и привычного образа жизни. Надо сказать, что такие попытки, конечно, были далеко не первыми в европейской истории, равно как и, между прочим, сами прецеденты институционального воплощения европейского единства, будь то в границах Римской империи или христианского мира. И даже раскол Церквей, произошедший в 1054 г., не устранил эти два объединительных фактора: политическое единство — через рецепцию римского права и политических институтов империи, и культурное единство — правда, только в западной части христианского мира. Изобретателем если не термина «европейцы», то, по крайней мере, идеи использовать его в качестве политического лозунга, считают гуманиста Папу Пия II, который, после падения Константинополя в 1453 г., назвав христиан «европейцами», призвал их к защите «Res publica Christiana» (куда он, кстати, включил и территорию бывшей Византийской империи) от Оттоманской империи. Чуть позже тот же мотив — объединение Европы ради защиты от экспансии мусульманской Турции — содержали и призывы гуманистов. Таким образом, можно сказать, что, по меньшей мере, за 500 лет до создания договоров и институтов Объединенной Европы идея выработки общих для всех европейцев ценностей, зародившаяся (или возродившаяся вновь) на итальянской земле, пусть и вызванная угрозой внешней катастрофы, стала восприниматься как мировоззренческая и даже онтологическая потребность. Разумеется, каждое государство, входящее сегодня в состав Европейского Союза, имеет свою уникальную культуру, и каждая культура, испытывая неизбежное воздействие со стороны других, реагирует на это посвоему, причем нередко как на угрозу. Это проявляется как на спонтанном, 238

studia culturae. terra italia

бытовом уровне, так и на институциональном, свидетельством чего является рост популярности правых и ультраправых политиков и идей на национальных или общеевропейских выборах. Именно мотив угрозы утратить свою культурную идентичность, стремление сохранить ее как живую связь с исторической памятью своего народа стал общим лейтмотивом их избирательных кампаний. Очевидно, что если такие идеи встречают сочувствие среди избирателей в относительно этнически и культурно гомогенных странах Северной и Западной Европы, то еще большую поддержку они находят в обществах, воплощение проекта политического единства которых оказалось более успешным, чем культурного. И здесь опыт политической и культурной идентификации Италии, являясь во многом типично европейским, обладает, тем не менее, рядом уникальных и не свойственных иным европейским странам черт, что делает его заслуживающим самостоятельного рассмотрения. Первое, чему стоит уделить здесь внимание, — это культурная память, одним из историко-политических проявлений которой стал «имперский мираж», созданный еще древнеримскими историографами и долгое время сохранявший свою притягательность для последующих римских и итальянских мыслителей1. Со времен «Всеобщей истории» Полибия, изданной в середине II в. до н.э., римская государственность воспринималась как оптимальная модель политического и культурного сообщества. Источником ее он видел справедливое и разумное государственное устройство, а доказательством — распространение власти римлян на весь известный обитаемый мир. При этом, в отличие от известных дотоле империй, только римляне, полагал Полибий, смогли установить разумный баланс во взаимодействии с другими народами, многие из которых, даже будучи покорены силой оружия, в итоге стремились к тому, чтобы приобщиться к римской цивилизации и обрести почетный статус «друзей римского народа». Данный мотив впоследствии был усилен Цицероном, который в расширении римского господства предпочитал видеть не просто территориальную экспансию, а расширение пределов разума и справедливого 1 Этот мотив — соединение политического и культурного национального опыта — нашел, в частности, свое отражение в следующем суждении итальянского просветителя Джамбатисты Вико: «Традиции и предпочтения, — утверждал он, — должны иметь социальное основание, что и делает их прочными на долгое время, сохраняемые нацией» (Вико Дж. Филология и основания достоверного // Мальцева С. А., Антисери Д., Реале Дж. Западная философия от истоков до наших дней. От Возрождения до Канта. Т. 3. СПб., 2004. С. 585.)

239

studia culturae. terra italia

порядка, основанного на праве. С установлением Империи эта аргументация приобрела поистине универсальный характер, дополнившись идеей мессианства римской державы, установление всемирного господства которой мыслилось как прямое веление естественных законов. Именно этот уникальный опыт создания единой в политическом, правовом и экономическом отношениях империи, стремившейся, тем не менее, сохранить, там, где это только было возможно, культурное и религиозное многообразие, через две тысячи лет оказался востребован современной Европой. Однако для самой Италии он, начиная с эпохи позднего Средневековья, воспринимался, скорее, субъективно и фрагментарно. Образ империи, будучи политическим идеалом средневековых гибеллинов, выступал в основном как аргумент в их борьбе с гвельфами, стремившимися к созданию теократического государства во главе с Папой. Несмотря на то, что обе политические силы искренне желали объединения Италии, их апелляция к различным правовым и идейным основаниям не позволила выработать жизнеспособный проект, достоинства которого позволили бы ему быть принятым всеми. Однако именно в эту эпоху идея культурной общности итальянцев как законных наследников славы древних римлян, и политического объединения страны как гарантии от раздоров и залог будущего процветания, была предложена Данте. В своем трактате «О монархии» этот мыслитель, прибегая как к правовым и историческим, так одновременно к философским и теологическим доводам, обосновывал предпочтительность такого пути преобразований в Италии. И «романтический империализм» Данте, и близкий ему в этом вопросе политический прагматизм Никколо Макиавелли, легли как принято считать, в основание комплекса идей, вдохновлявших мыслителей и публицистов эпохи Просвещения и Рисорджименто. Несмотря на то, что круг идей таких мыслителей был весьма широк, в контексте нашего исследования больший интерес представляет направление, отстаивающее либо исключительно секулярный вариант политического объединения Италии, либо вариант с подчиненным по отношению к государству положением Церкви, поскольку в нем доводы в пользу нацио нальной и культурной составляющей единства превалировали над религиозной. Будучи убежденными в самоочевидности факта общих исторических корней, они сосредоточивали свое внимание на попытках преодолеть сохраняющие свое влияние факторы культурного противоречия. Данную проблему очертил, в частности, миланский правовед Карло Каттанео, когда говорил, что «какими бы общими ни были мысли и чувства в рамках одного 240

studia culturae. terra italia

языка и близких сообществ, парижский парламент никогда не удовлетворит во всем Женеву; законы, обсуждаемые в Неаполе, никогда не будут реализованы в застойной Сицилии; большинство пьемонтцев вряд ли обязаны день и ночь думать о переменах на Сардинии или способах заставить уважать свои предписания в Венеции или Милане… В такой стране, как Италия, поразному воспитанным народам можно дать одного монарха, одного президента или иного представителя внешнеполитических интересов; но все же нельзя не уважать институты каждого народа, даже в его тщеславии».2 Более того, даже являясь наследниками эпохи Просвещения и Великой Французской революции, с их претензиями универсализировать принципы политического порядка при условии, что он основан на разуме и общих ценностях свободы, равенства и братства, в глазах многих итальянских патриотов будущая государственность должна была сохранять свою уникальность. Одним из ее проявлений они усматривали сохранение различия культурного и социально-политического опыта его будущих частей и установление между ними органичного баланса. «Конституции, — развивал эту мысль в общегосударственном плане Винченцо Куоко, — как одежды: надобно каждому иметь собственную, ведь платье, отданное другому, вряд ли ему подойдет… Хороша ли для всех французская конституция 1795 года? Скорее всего, она не подойдет никому».3 Как мы видим, усилия мыслителей и борцов за объединение Италии, как правило, сосредоточивались вокруг обоснования и утверждения примата политического объединения, которое выступит в роли формы, содержанием которой станет объединение культурное. Кульминацией этих проектов стал «либеральный национализм» Камила де Кавура, а материальным воплощением — сама объединенная Италия, движущей силой которых, однако, мотив имперской ностальгии в тот момент не выступал. Довольно скоро, в условиях сохраняющейся культурной и административной дисперсии между частями нового государства, среди правящей элиты возникло убеждение в том, что ее политическое преодоление возможно посредством континентальной и колониальной экспансии. В этом для них виделся некий внешний стимул возрождения исторического, политического и культурного самосознания итальянцев, апелляция к чувству патриотизма которых выражалась в спекулятивных лозунгах проимперской пропаганды. 2 Цит. по: Антисери Д., Реале Дж., Мальцева С.А. Западная философия от истоков до наших дней. От Романтизма до наших дней. Ч. 4. СПб., 2005. Гл. 6. С. 171–173. 3 Там же. С. 167.

241

studia culturae. terra italia

Впрочем, характер внешней политики Италии после объединения, а особенно накануне Первой мировой и в промежутке между мировыми войнами, продемонстрировал, что идея империи, выступавшая в определенный исторический период в качестве одного из объединительных импульсов, в новых условиях не становится катализатором политической и культурной интеграции. Создание Б. Муссолини корпоративного государства, с претензией на реминисценции из героической римской истории, по сути, не привело к устранению политико-культурных противоречий, а в лучшем случае лишь заморозило их на время. Реализация же проекта «Великая Италия» во время Второй мировой войны и вовсе превратила этот древний образ в некий антиидеал, восприятие которого в послевоенный период прочно ассоциировалось с фашизмом, то есть с чем-то, требующем преодоления и не допускающем рецидивов в будущем. Поэтому даже оправданные и необходимые усилия послевоенных политиков найти модель более успешной интеграции итальянского общества, нередко вызывая обвинения со стороны либеральных или коммунистических движений в «неофашизме», в силу одиозности такого сравнения редко получали свое развитие. Такой парадокс «имперского миража» для современной Италии привел к тому, что страна, некогда создавшая жизнеспособный проект культурного и политического единства, востребованный в наши дни объединяющейся Европой, свое критическое отношение к историческому прошлому стала распространять и на аспекты культурной интеграции, расценивая такое положение вещей как гарантию от возможной диктатуры государства. Следующее, что придает итальянскому опыту черты уникальности, — это политико-административный и обусловленный этим культурный локализм, свойственный итальянским государствам и городам начиная с эпохи раннего Средневековья. Именно он стимулировал многочисленные эксперименты в деле независимого или относительно независимого управления. Этому же способствовало и то обстоятельство, что в течение многих веков практически вся территория Апеннинского полуострова выступала объектом иноземных вторжений, и плодотворный или негативный результат краткого или долгосрочного господства завоевателей также способствовал фрагментации политической карты Италии. Но даже проявления внутреннего антагонизма в среде многочисленных захватчиков не могли вызвать к жизни сколько-нибудь долговременную солидарность или сплоченность у итальянцев, одними из активных сеятелей раздоров среди которых, по версии Макиавелли, выступали Папы. И хотя его антикатолическая пропаганда не нашла широкого сочувствия 242

studia culturae. terra italia

ни у современников, ни у потомков, сам фактор деструктивного воздействия Католической Церкви на процесс объединения Италии и на формирование в ней политической жизни после него, был очевиден для многих. Будучи единственным институтом, сохранившим свое единство и практически никогда не переживавшим внутренние расколы, Католическая Церковь оказалась чрезвычайно влиятельной политической силой, авторитет которой на Апеннинском полуострове лишь изредка испытывал конкуренцию со стороны светских правителей, да и то, пожалуй, только начиная с XIX в. Неудивительно, что запреты римских Пап (вроде Пия IX) участвовать своим прихожанам в голосовании имели для последних большее значение, чем, скажем, агитация политических партий, репутация лидеров которых далеко не всегда была высокой. Впоследствии, когда Папы стали более лояльными по отношению к итальянскому государству, скепсис граждан находил свое основание уже в его слабой, ввиду мультипартийного парламентаризма, эффективности, а также коррумпированности политиков и проявляющегося, особенно на Юге, принципиального недоверия ко всем официальным властям. И даже сегодня, когда Ватикан отказался от всяческих претензий влиять на политическую жизнь, сохранив за собой лишь право комментировать некоторые этические или социальные вопросы, многие граждане Италии, согласно социологическим опросам, идентифицируют себя, скорее, как католиков или европейцев, нежели собственно итальянцев. Так что даже сейчас задача «создания итальянцев», провозглашенная некогда Массимо Д’Адзельо, не может рассматриваться как завершенная, косвенным доказательством чему являются многочисленные викторины, идущие в «праймтайм» по итальянским каналам, в которых участникам предлагается показать свои познания в географии итальянских регионов: очевидно, что если стимулом узнавания о жизни своей страны выступает шанс появиться на экране телевизора и получить денежный приз, то проблема укрепления этнокультурных связей сохраняется. Асимметрия в экономическом развитии регионов и их производственной специализации, унаследованная от времен географического и государственного партикуляризма, является, как принято считать, основным препятствием культурной и политической интеграции современной Италии. Первые целенаправленные попытки преодоления этой ситуации начали осуществляться еще с 80-х годов XIX в., однако к ощутимому успеху они не привели. С большей энергией взявшиеся за это дело фашисты смогли добиться некоторого результата, полное значение которого, прежде 243

studia culturae. terra italia

всего в виде закладывания основ инфраструктуры, модернизации или создании новых экономических отраслей и развитии перспективных технологий, проявилось уже после Второй мировой войны, когда страна встала на путь структурной перестройки экономики. Однако даже превращение современной Италии в одну из ведущих индустриальных держав, в четвертую по объему производства экономику ЕС и страну, с полным основанием относящуюся к «государствам всеобщего благоденствия», не решило всех вопросов, связанных с политической и культурной идентификацией общества. Ни итальянское «экономическое чудо», начавшееся в 60-х годах ХХ в.,4 ни установленная законом практика вложения не менее 50% государственных инвестиций в развитие южных регионов, так и не преодолели этого раскола. В немалой степени этому способствовало раньше и продолжает содействовать по сей день многообразие историко-политического и культурно-мировоззренческого опыта. Оно отразилось, в частности, на формировании особого типа политической культуры, которая под воздействием процессов евро-интеграции и глобализации и стала, на наш взгляд, фактором, способствующим тому, что политический и культурный «ландшафт» Италии по-прежнему остается столь «рельефным» и «сейсмоопасным». Но это же политико-культурное многообразие, помещенное в форму единого, но наспех объединенного государства, сделало неизбежным стремление к максимально большему поиску некоего среднего пути его социального и правового развития и к достижению политических компромиссов. Эта тактика легла в основу вынужденной политики «transformismo» как попытка сохранить политическую стабильность любой ценой, без чего невозможно было гарантировать ни экономический рост, ни социальное равновесие. Однако умеренность правительств Агостино Депретиса или Джованни Джолитти в период «итальетты» всякий раз проверялась на прочность сторонниками односторонних и агрессивных действий, вроде Франческо Криспи и Антонио Саландры «справа» или Энрико Ферри и Артуро Лабриолы «слева». Помимо этого, по-прежнему сохранялся потенциал влияния на умы избирателей со стороны Католической Церкви. В своих политических убеждениях она довольно скоро эволюционировала 4 Так, к 1967 г. индекс промышленного производства (где за 100 взят показатель 1958 г.) в Италии составил 212, опередив все европейские страны и даже США (для сравнения: у ФРГ он составил 158, у США — 168), и уступив лишь Японии (347) (Дэвис Н. История Европы. М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2006. C. 805.)

244

studia culturae. terra italia

от энциклики «Graves de communi» в 1901 г. Папы Льва XIII, где он настаивал на аполитическом характере христианской демократии, до фактической поддержки во время богослужений Христианско-демократической партии, осуществлявшейся с ведома папы Бенедикта XV. С окончанием II мировой войны крайняя плюралистичность итальянской политической системы, закрепленная в Конституции 1947 г., во многом продолжала воспроизводить черты итальянского государства в дофашистский период. «Однако, — как замечал отечественный исследователь Ю. П. Лисовский, — обретенный и осознанный горький исторический опыт понуждал избирать новые формы существования, постепенно менять политическое и экономическое мышление и поведение».5 В этом процессе, считает он, взаимодействовали три четко очерченные, исторически сложившиеся политические субкультуры: традиционалистская субкультура, более представленная на Юге, с присущими ей семейноцентризмом, враждебностью к государственной власти и ее представителям, а также локальным партикуляризмом и ксенофобией; католическая субкультура, межклассовая в своей основе, и поэтому аморфная, со стремлением переносить христианские ценности на сферу политики; и социалистическая (а также близкая ей коммунистическая) субкультура, нацеленная на антиклерикализм и революционное преобразование политической реальности.6 Сформировавшаяся таким образом политическая культура послевоенной Италии с неизбежностью должна была вобрать в себя все компоненты образующих ее субкультур. Трансформация индустриального общества в постиндустриальное, феномен которого нашел свое многостороннее освещение в трудах ученых и публицистов, в полной мере относилась и к Италии. С 60-х годов ХХ в. страна столкнулась с мировоззренческим кризисом, фоном которого выступали, казалось бы, благоприятные для демократического развития общества идеологический плюрализм и повышение уровня жизни. Но именно они, тем не менее, способствовали радикализации политической и социальной активности, представители которой по-разному оценивали как происходящие перемены, так и способы устранения наиболее одиозных в их глазах проявлений «общества массового потребления». События «свинцовых семидесятых», связанные с террористической деятельностью 5 Лисовский Ю. П. Социокультурные предпосылки модернизации (Послевоенная Италия) // «Полис» («Политические исследования»). 1992. № 5–6. C. 171. 6 Там же. С. 171–172.

245

studia culturae. terra italia

крайне левых группировок, действия и цели которых порой романтизировали не только обыватели, но и интеллектуалы, и ультра-правых, нередко встречавших сочувствие у представителей деловой и военной элиты, были лишь обострением тех симптомов, диагностика которых не сообщала ничего нового, а именно — сохраняющийся дефицит эффективных факторов культурной и политической идентификации. В то же время обозначившиеся довольно скоро в обществе усталость и неприятие идеологии и практики радикальных движений никак не компенсировались ростом авторитета и эффективности официальных властей: при средней «продолжительности жизни» послевоенных правительств в один год нестабильность стала чуть ли единственным стабильным признаком итальянской политики. Размытые, многопартийные коалиции и коррупционные скандалы еще больше усиливали политическую отчужденность итальянцев и бросали тень не только на общие ценности демократии, но и на сами идеи Рисорджименто, актуальное наследие которых вызывало столько разочарований. Неудивительно, что такой стиль традиционной политики, мало соответствующий темпераменту итальянских избирателей и не отвечавший более, по мнению многих из них, новым вызовам времени, не устоял перед новым политическим стилем, очевидность популизма которого нивелировалась для избирателей нарочитой эпатажностью его представителей и нетрадиционным подходом к решению проблем. Это вызвало к жизни новое явление, которое, в той или иной степени затронув в начале 90-х годов все партийные системы стран Европы, пожалуй, именно в Италии оправдало свои эпитеты: «информационно-технократический мутант» и «электронный танк». «Взяв штурмом» выборы 1994 г., С. Берлускони умело воспользовался недавними переменами в итальянской политике, к числу которых можно отнести начало операции «чистые руки», переход от пропорциональной к смешанной избирательной системе, и политику «смены кресел», когда в правительство были приглашены не профессиональные политики, а менеджеры успешных корпораций. Благодаря контролю над несколькими телеканалами и изданиями этот политик новой волны сумел сформировать если не новое общественное мнение, то, по крайней мере, новый тип электорального поведения, иррациональность которого в целом была результатом сочетания многообразных и порою даже абсурдных целей и аргументов. Берлускони, позаимствовав для названия своего политического движения лозунг болельщиков футбола, — возможно, самого объединя ющего культурную жизнь послевоенной Италии явления, — для формулирования его мировоззрения стремился оперировать не столько терминами 246

studia culturae. terra italia

из политического словаря, сколько апелляциями к страхам и ожиданиям представителей всех слоев общества, независимо от их профессионального статуса, уровня образования или доходов. Даже само его объяснение, почему он отказался от роли успешного бизнесмена ради политики: «Я устал быть Сильвио Берлускони: я хочу героической жизни», при всей браваде, насторожившей бы избирателя где-нибудь в Англии или Германии, показало тонкое понимание ожиданий итальянских избирателей. Конечно, пример успеха движения «Forza Italia» и его политических двойников под иными названиями нельзя назвать наиболее типичным примером политической жизни Италии последних десятилетий. Но именно такая востребованность менеджеров и шоуменов от политики лишний раз подчеркивает «нежелание итальянцев стремиться к политической зрелости, преодолевать присущее им традиционно инертное отношение к демократии и свое предпочтение получать простые ответы от сильного лидера, нежели сталкиваться со сложностями и острыми коллизиями в трудной политике консенсуса».7 Можно предположить, что элементами самооправдания для подобной характеристики политической культуры могут выступать два фактора, которые мы упоминали выше, и первый из них — это память о временах фашистской диктатуры. Конечно, итальянский тоталитаризм был несравненно мягче германского, но именно в силу этого там, где «продуктом» Третьего рейха, как полагали его вожди, стало создание единого немецкого народа, воплощение этой программы в нынешней Италии могло бы расцениться как завершение устремлений Муссолини, который не смог полностью подчинить своей власти итальянский народ по причине его свободолюбивого духа и уникального культурного многообразия. Типичная для средиземноморской политической культуры приверженность к локальному патриотизму и патриархальным стандартам жизнеустройства здесь дополнилась еще и этим мировоззренческим аргументом.8 Поэтому Италия, в отличие от той же Германии, не прошедшая 7 История Италии / Джонатан Китс; пер. с англ. Т. М. Котельниковой. М.: АСТ: Астрель, 2008. С. 215. 8 Стоит отметить, что в этом Италия не одинока, и зачастую апелляция к «призракам прошлого» выступает как сильный аргумент во внутриполитических дискуссиях относительно целесообразности большей государственной цент рализации в других странах средиземноморья, также переживших в ХХ в. период диктатуры, таких, как Греция, Испания и Португалия. Даже во Франции клеймо неофашиста, далеко не всегда корректно применяемое к представителям ультраправых движений, вызывает у избирателей безапелляционное неприятие и реакцию отторжения, природа которого скорее эмоциональна, чем рациональна.

247

studia culturae. terra italia

через практику денацификации или выработки комплекса исторической вины, свой прошлый опыт воспринимает не столько в категориях необходимости нравственного искупления, сколько в неких аксиоматичных постулатах, генерируемых ее историко-культурным самосознанием. Вторым поводом для «самоуспокоения» итальянских избирателей, очевидно, является факт активной вовлеченности их страны в процессы мировой интеграции и ее заметной роли в деятельности различных международных экономических, политических и прочих институтов, что является как бы априорным «сертификатом» ее принадлежности к цивилизованным, демократическим и благополучным обществам. Получив «индульгенцию» от государств антигитлеровской коалиции как страна, боровшаяся с фашизмом, а затем принявшая демократическую Конституцию и проявившая энтузиазм в процессах евро- и атлантической солидарности, Италия освободилась от необходимости доказывать свою приверженность общечеловеческим ценностям, как ФРГ, или лояльность свободному рынку, как Греция. Даже преодоление комплекса вины за колониализм, коснувшийся в 50–60-е гг. большинство тогдашних членов ЕС, не имел к ней уже никакого отношения. Но именно такая заслуженная с экономической точки зрения, но не сполна осознанная с исторической оценка роли их страны в современных процессах глобализации и вызывает у итальянцев ряд закономерных вопросов, которые, в свою очередь, налагаясь на аспекты культурной и политической идентификации, сообщают им большую остроту и злободневность. Так, сегодня на собственные противоречия между регионами, преж де всего по линии «Север-Юг», налагаются противоречия, связанные с расширением Евросоюза и необходимостью проявлять экономическую солидарность по отношению к его новым членам в виде субсидий. Противоречия, связанные с низким нравственным и профессиональным авторитетом официальных властей усугубляются тем, что во многих вопросах их компетенция передается институтам Евросоюза, т. е. «отдается на откуп евробюрократам, где-то там, у себя в Брюсселе, якобы лучше представляющих, как нужно жить тут, в Италии (Милане, Палермо, Неаполе)». Противоречия, связанные с объективными издержками процессов глобализации, одним из пионеров научного и духовного осмысления которых стал Римский клуб, сопровождаются экономической, культурной и мировоззренческой экспансией, которая воспринимается как один из ее основных атрибутов. Международная интеграция Италии и ее вовлеченность 248

studia culturae. terra italia

в разрешение общечеловеческих проблем9 в качестве оборотной стороны имеет массовую иммиграцию, доля нелегальных и не склонных интегрироваться представителей которой также весьма заметна. Наконец, вызовы общественной безопасности, «привычными» инициаторами которой были организованная преступность и радикалы, теперь исходят от международного терроризма и многочисленных очагов региональной нестабильности. Обеспечивающие единство факторы национальной и культурной идентификации — вроде богатого культурно-исторического наследия, спорта, общего языка и религии, всемирно известных брэндов и проч. — на практике никак не ассоциируются с политическим компонентом, органическое присутствие которого наблюдается, к примеру, в бытовом патриотизме французов или прагматичном традиционализме англичан. Всеобщий консенсус относительно наиболее символичных исторических событий и духовных ценностей — пожалуй, единственное не вызывающее серьезных споров пространство индивидуальной и национальной идентификации, атрибуты которой хоть как-то могут соотноситься с политической или правовой системой государства. Все это не позволяет прийти к выводу о том, что цели достижения культурного и политического единства итальянского общества через механизмы идентификации будут достигнуты в ближайшей перспективе. Однако именно на примере этой страны мы имеем тот исследовательский материал, многообразие и богатство которого лишний раз демонстрируют то, что зачастую сам процесс оказывается интереснее, чем получение формально ожидаемого результата. 9 Так, Итальянская Республика сегодня является пятым по размеру плательщиком ежегодных членских взносов в ООН, не считая добровольного финансирования многочисленных гуманитарных проектов.

249

studia culturae. terra italia

E. V. Derzhivitsky

Problemi dell’identità politico-culturale in Italia: tradizione e modernità L’attuale integrazione europea, coinvolgente gli aspetti politici e sociali della vita del continente, rappresenta un fenomeno qualitativamente nuovo. Da una parte, i decenni passati le hanno conferito la tendenza ad esaminare i problemi non solo dal punto di vista nazionale, ma tenendo conto anche delle loro proiezioni ad un livello europeo generale. Dall’altra parte, essa è diventata una specie di sintomo dell’aggravarsi dei problemi legati ai contenuti culturali ed etnici dell’autoidentificazione. Il denominatore comune di questi problemi viene sempre più spesso rappresentato dall’idea di minaccia ai valori e al modo di vivere tradizionali da parte dell’Europa nuova che è diventata, a differenza di uno stato mononazionale a cui siamo abituati, un’entità multinazionale, multiculturale e multiconfessionale. Quest’ultima tendenza è stata in gran parte accentuata dai cambiamenti demografici e sociali avvenuti nei paesi del Vecchio mondo in pochi decenni, cioè in tempi sicuramente non sufficienti per attenuare le contraddizioni da essi provocate, ma anche dalle trasformazioni qualitative dell’ambiente internazionale e dall’apparizione delle cosiddette “sfide del XXI secolo”. Tra i primi a tentare di reagire sono stati i partiti e i movimenti politici tradizionali, i cui riferimenti ideologici, però, diventavano sempre più vaghi nel processo del passaggio dalla società industriale a quella postindustriale (oppure ad una delle sue tipologie — la società informatica). A sua volta, l’unione politica del continente ha provocato una serie di discussioni e progetti intellettuali che hanno tentato di formulare un insieme di principi e valori paneuropei che potessero riempire il toponimo “Europa” con un contenuto specifico. Non potendo tale contenuto essere ridotto alle sole componenti politiche o economiche, questi tentativi hanno presto acquisito il carattere più universale che si manifesta nel desiderio di capire quali altre cose, oltre a costituzioni liberali e alti standard di vita, uniscono gli europei moderni, cosa permette loro di identificarsi come rappresentanti non solo di uno spazio geografico comune ma di una irripetibile comunità culturale. “L’Europa dall’Atlantico agli Urali” — così una volta ha formulato la sua visione dei confini esterni dell’integrazione europea il generale De Gaulle — in realtà veniva percepita sia dai politici che 250

studia culturae. terra italia

dalla popolazione come un’utopia, auspicabile sotto certe condizioni (anche se piuttosto come contrappeso all’egemonia delle superpotenze), ma estremamente astratta e costosa nella sua realizzazione. Inoltre, le idee del “cosmopolitismo europeo”, che hanno trovato espressione nell’abolizione del regime doganale, venivano percepite da molti europei come un compromesso largamente sufficiente, all’infuori di cui si trattava non più dell’unione del continente ma del diluirsi di costumi, culture e stili di vita abituali. Va sottolineato che non si trattava dei primi tentativi nella storia dell’Europa. Del resto, non erano i primi neanche i precedenti della realizzazione istituzionale dell’unità europea, che si tratti dell’impero romano o del mondo cristiano. E neanche lo scisma del 1054 ha compromesso i due fattori unificanti: l’unità politica basata sul diritto romano e sulle istituzioni politiche dell’Impero, e quella culturale, anche se presente solo nella parte occidentale del mondo cristiano. Il termine “europei” o, quantomeno, l’idea di utilizzarlo come slogan politico, sembra appartenere al Papa umanista Pio II che dopo la caduta di Costantinopoli nel 1453 ha esortato i cristiani, chiamandoli “europei”, alla difesa della «Res publica Christiana» dall’impero ottomano (nel suo modo di concepire, “respublica” includeva anche il territorio dell’antico impero bizantino). Un po’ più tardi la stessa idea dell’unione dell’Europa, che doveva aiutare a difenderla dall’espansione della Turchia musulmana, emerge anche nelle esortazioni degli umanisti. Quindi si può affermare che, almeno 500 anni prima della creazione dei trattati e delle istituzioni dell’Europa unita, l’idea di sviluppo dei valori universali per tutti gli europei — che era nata (o rinata) in terra italiana, anche se come reazione alla minaccia di una catastrofe esterna — si percepiva già come una necessità della visione del mondo e addirittura ontologica. Ovviamente, ogni stato che oggi fa parte dell’Unione Europea possiede la sua cultura unica, e ogni cultura, subendo l’inevitabile influenza da parte delle altre, reagisce a modo suo e spesso come a una minaccia. Questo si manifesta sia al livello spontaneo, quotidiano, che a quello istituzionale, e viene caratterizzato dall’aumento della popolarità dei politici e delle idee di destra o estrema destra alle elezioni nazionali o europee. Proprio la paura di perdere la propria identità culturale e il desiderio di conservarla come un legame vivo nella memoria storica del proprio popolo sono il denominatore comune delle loro campagne elettorali. Certo, se queste idee trovano consenso presso gli elettori nei paesi dell’Europa settentrionale e occidentale, che sono abbastanza omogenei dal punto di vista etnico e culturale, tanto più lo troveranno in quelle società dove la realizzazione del progetto dell’unità ha riscosso più successo nel l’ambito politico che non in 251

studia culturae. terra italia

quello culturale. In tal senso l’esperienza dell’identificazione politica e culturale dell’Italia, essendo per molti versi tipicamente europea, possiede, tuttavia, una serie di caratteristiche uniche e non tipiche degli altri paesi europei, il che la rende degna di uno studio indipendente. La prima cosa da considerare a questo proposito è la memoria culturale. Sul piano storico-politico ha trovato espressione, tra l’altro, nel cosiddetto “miraggio imperiale” creato dagli storiografi dell’antica Roma, che ha a lungo affascinato i successivi pensatori greci e italiani.1 Dai tempi delle Storie di Polibio pubblicate a metà del II secolo a. C., lo statalismo romano veniva percepito come il modello ottimale della comunità politica e culturale. Lo storico vedeva l’origine di tale modello nell’organizzazione giusta e ragionevole dello stato, e la sua dimostrazione nella diffusione del potere romano in tutto il mondo abitato conosciuto. Inoltre, secondo Polibio, solo i romani, a differenza dei fondatori degli imperi allora conosciuti, sono riusciti a stabilire un equilibrio ragionevole nell’interazione con gli altri popoli, molti dei quali, pur essendo conquistati con la forza delle armi, alla fine aspiravano a unirsi alla civiltà romana e acquisire lo status onorario di “amici del popolo romano”. Questa idea è stata poi rafforzata da Cicerone, che preferiva concepire l’espansione del dominio romano non solo come un’espansione territoriale, ma come un allargamento dei limiti della ragione e dell’ordine giusto basato sul diritto. Con la fondazione dell’Impero questo ragionamento è diventato praticamente universale, essendo completato dall’idea di messianicità dell’Impero romano il cui dominio mondiale veniva pensato come ordine diretto delle leggi naturali. Proprio questa esperienza unica della creazione dell’impero unitario sul piano politico, giuridico e economico che tendeva, tuttavia, a conservare dove possibile la varietà culturale e religiosa, duemila anni dopo risulta di nuovo attuale per l’Europa moderna. Paradossalmente, nell’Italia stessa quest’esperienza, sin dall’epoca del tardo medioevo, veniva percepita piuttosto come soggettiva e frammentaria. L’immagine dell’impero era l’ideale politico dei ghibellini medievali e in quanto tale era utilizzato come argomento nella loro lotta contro i guelfi che volevano creare uno stato teocratico dominato 1 Quest’idea — dell’unione dell’esperienza nazionale politica e culturale — troviamo, per esempio, nella seguente affermazione dell’illuminista italiano Giambattista Vico: «Le tradizioni e le preferenze, — affermava l’autore — devono avere il fondamento sociale, il che le fa solidi per molto tempo, protette dalla nazione» (Vico G. Filologia e le basi del certo // Citato secondo G.Reale-D.Antiseri, S. Maltseva, Il pensiero occidentale dalle origini ad oggi. Dal Rinascimento a Kant (3), San PietroburgoЖ Pnevma, 2004. P. 585).

252

studia culturae. terra italia

dal Papa. Anche se entrambe le forze politiche desideravano veramente l’unità dell’Italia, i loro richiami a basi giuridiche e ideologiche diverse non hanno permesso di sviluppare un progetto vitale i cui pregi gli dessero la possibilità di essere accettato da tutti. Però proprio in quell’epoca emerge grazie a Dante l’idea dell’unità culturale degli italiani — eredi della gloria degli antichi romani — e dell’unione politica del paese come protezione contro discordie e garanzia della futura prosperità. Nel suo trattato “De monarchia” il pensatore, facendo ricorso sia agli argomenti giuridici e storici che a quelli filosofici e teologici, giustifica la preferenzialità di questo percorso di evoluzione per l’Italia. Si ritiene che sia “l’imperialismo romantico” di Dante che il pragmatismo politico di Niccolò Machiavelli, simili in quest’aspetto, abbiano dato origine ad un insieme di idee che ispiravano i pensatori e i pubblicisti dell’Illuminismo e del Risorgimento. Nonostante il campo di idee di questi pensatori fosse abbastanza ampio, nell’ambito della nostra ricerca ci interessa in particolar modo l’indirizzo che insisteva o sulla versione esclusivamente secolare dell’unione politica dell’Italia, o su quella dove la chiesa era in qualche modo sottomessa allo stato, poiché in questo caso le argomentazioni a favore della componente nazionale e culturale dell’unità prevalevano su quella religiosa. Essendo convinti dell’indiscutibilità delle radici storiche comuni, gli intellettuali focalizzavano tutta la loro attenzione sui tentativi di superare i persistenti fattori di contraddizione culturale. Questo problema è stato descritto in particolare dallo studioso milanese di diritto Carlo Cattaneo che affermava che “Per quanto siano simili i pensieri e i sentimenti all’interno di una sola lingua e delle comunità vicine, il parlamento parigino non soddisferà mai totalmente Ginevra, le leggi discusse a Napoli non saranno mai introdotte nella stagnante Sicilia, la maggioranza dei piemontesi probabilmente non sarà obbligata a pensare giorno e notte ai cambiamenti in Sardegna o a come far rispettare le loro prescrizioni a Venezia o a Milano… In un paese come l’Italia, ai popoli educati in modo diverso si può dare un solo monarca, un solo presidente o un altro rappresentante degli interessi di politica estera, ma non si possono non rispettare le istituzioni di ogni popolo, anche nella sua vanità”.2 Anzi, molti patrioti italiani, pur essendo eredi dell’Illuminismo e della Rivoluzione francese con le loro pretese di universalizzare i principi dell’ordine politico qualora basato sulla ragione e sui valori comuni di libertà, uguaglianza 2 Cfr. Reale G., Antiseri D., Maltseva S. Il pensiero occidentale dalle origini ad oggi. Dal Romanticismo ad oggi (4). San Pietroburgo: Pnevma, 2005, capitolo 6; La filosofia in Italia nell’epoca del Risorgimento. P. 171–173.

253

studia culturae. terra italia

e fraternità, ritenevano che la futura organizzazione statale dovesse mantenere la sua unicità. Secondo loro, una delle manifestazioni di tale unicità consisteva nella conservazione delle differenze di esperienza culturale e socio-politica tra le future parti dello stato e nel giusto equilibrio tra esse. Vincenzo Cuoco sviluppava quest’idea dal punto di vista statale affermando che “Le costituzioni sono come indumenti: ognuno deve avere il proprio, perché il vestito che diamo all’altro, difficilmente gli sarà adatto… É possibile che la costituzione francese del 1795 vada bene per tutti? Piuttosto non andrà bene a nessuno”.3 Come vediamo, i tentativi dei pensatori e fautori dell’unità dell’Italia di regola si concentravano sulla giustificazione e affermazione della priorità dell’unione politica che potesse servire da forma il cui contenuto sarebbe stato l’unione culturale. Questi progetti hanno avuto come culmine “il nazionalismo liberale” di Cavour, e come realizzazione materiale la stessa Italia unita, però l’idea della nostalgia imperiale in quel momento non era ancora la loro forza motrice. Tuttavia, abbastanza presto, nella situazione di una costante dispersione culturale e amministrativa tra le parti del nuovo stato, nell’élite governativa è nata la convinzione che questa dispersione si poteva superare a livello politico tramite un’espansione continentale e coloniale. In questo ravvisavano una specie di stimolo esterno del rinascimento dell’autocoscienza storica, politica e culturale degli italiani, mentre gli slogan speculativi della propaganda imperiale si appellavano al loro senso di patriottismo. Del resto, il tipo di politica estera dell’Italia dopo il Risorgimento e soprattutto alla vigilia della Prima guerra mondiale e tra le due guerre mondiali ha dimostrato che l’idea dell’impero che in un certo periodo storico costituiva uno degli stimoli dell’unione, nelle nuove condizioni non ha potuto essere catalizzatore dell’integrazione politica e culturale. Lo stato corporativo creato da Mussolini con pretese di reminiscenza della gloriosa storia di Roma, sostanzialmente, non ha portato all’eliminazione delle contraddizioni politicoculturali, ma le ha solamente congelate per un po’ di tempo. Anzi, la realizzazione del progetto della “Grande Italia” durante la Seconda guerra mondiale ha trasformato quest’immagine antica in un antiideale la cui percezione nel periodo del dopoguerra è rimasta strettamente legata al fascismo, cioè a qualcosa che va superato e non ammette delle ricadute nel futuro. Per cui anche gli sforzi giustificati e necessari dei politici del dopoguerra di trovare un modello più efficiente di integrazione della società italiana suscitavano spesso delle accuse Ibid. P. 167.

254

studia culturae. terra italia

di “neofascismo” da parte dei movimenti liberali o comunisti, e per l’odiosità di questo confronto raramente arrivavano a evolversi. In seguito a questo paradosso del “miraggio imperiale”, il paese che una volta aveva creato un progetto valido di unità culturale e politica molto richiesto nell’Europa di oggi, ha iniziato a estendere la sua percezione critica del passato storico anche sugli aspetti di integrazione culturale come se questo potesse aiutarlo a proteggersi dall’eventuale dittatura dello stato. Un’altra caratteristica che rende unica l’esperienza italiana, è il localismo politico-amministrativo e di conseguenza culturale proprio delle città e stati italiani a partire dal primo medioevo. È il localismo che ha stimolato numerosi esperimenti nell’ambito della gestione indipendente o relativamente indipendente. Ma non solo: per molti secoli quasi tutto il territorio della penisola italiana fu oggetto delle invasioni straniere, e il risultato positivo o negativo di un dominio breve o lungo degli invasori ogni volta contribuiva alla frammentazione della mappa politica dell’Italia. Nonostante ciò, neanche l’antagonismo interno nelle schiere dei numerosi invasori riusciva a risvegliare negli italiani una solidarietà che durasse nel tempo. Secondo Machiavelli, tra i provocatori attivi delle discordie tra gli italiani c’erano i Papi. E sebbene la sua propaganda anticattolica non avesse trovato consenso né tra i suoi contemporanei, né tra i posteri, il fatto stesso dell’influenza distruttiva della chiesa cattolica sul processo dell’unione dell’Italia e sulla formazione della vita politica successiva era evidente per molti. Essendo stata l’unica istituzione a mantenere la propria unità praticamente senza subire delle scissioni interne, la chiesa cattolica risultava una forza politica molto potente la cui autorità sulla Penisola quasi non veniva compromessa dalla concorrenza del potere secolare dei governanti, almeno fino al XIX secolo. Non deve quindi sorprendere che il divieto di partecipare al voto imposto da alcuni Papi (ad esempio, da Pio IX) fosse per i parrocchiani più importante della propaganda dei partiti politici i cui leader spesso non avevano molta popolarità. Successivamente, quando i Papi diventarono più leali nei confronti dello stato italiano, lo scetticismo dei cittadini fu provocato dalla scarsa efficacia del suo apparato (dovuto al parlamentarismo multipartitico), ma anche dalla corruzione dei politici e, soprattutto al sud, dalla profonda diffidenza nei confronti di tutti gli organi di potere ufficiali. In realtà, ancora oggi, quando il Vaticano ha rinunciato ad ogni tentativo di condizionare la vita politica riservandosi solo il diritto di commentare alcuni aspetti etici o sociali, molti cittadini italiani, secondo le inchieste sociologiche, si identificherebbero piuttosto come cattolici o europei che non come propriamente italiani. Quindi neanche oggi l’obiettivo di “fare gli 255

studia culturae. terra italia

italiani”, dichiarato una volta da Massimo d’Azeglio, può considerarsi raggiunto. Una dimostrazione indiretta di ciò potrebbero essere i numerosi quiz trasmessi in prime-time alla TV italiana dove i partecipanti devono dimostrare le proprie conoscenze geografiche delle regioni italiane — è ovvio che, finché lo stimolo per approfondire le conoscenze sulla vita del proprio paese è rappresentato dalla possibilità di apparire alla TV e vincere un premio monetario, il problema del rafforzamento dei legami etnoculturali persiste. L’asimmetria nello sviluppo economico delle regioni e nelle loro specializzazioni industriali ereditata dai tempi del particolarismo geografico e statale è considerata adesso l’ ostacolo principale all’integrazione culturale e politica dell’Italia moderna. I primi tentativi orientati al superamento di questa situazione si intrapresero già negli anni 80 del XIX secolo, senza portare però ad un risultato tangibile. I fascisti che agivano con molto entusiasmo poterono raggiungere certi risultati (come le infrastrutture di base, la modernizzazione o creazione di nuovi settori economici e lo sviluppo di tecnologie promettenti) il cui significato si è rivelato solo dopo la seconda guerra mondiale quando il paese ha iniziato la ricostruzione strutturale dell’economia. Però neanche la trasformazione dell’Italia moderna in uno dei maggiori stati industriali, nella quarta economia dell’Unione europea, in uno dei paesi “della prosperità universale”, ha risolto tutti i problemi legati all’identificazione politica e culturale della società. Né “il boom economico” italiano iniziato negli anni 60,4 né l’obbligo di legge di investire almeno il 50% dei fondi dello stato nello sviluppo delle regioni del sud, hanno permesso di superare questa scissione. In gran parte vi ha contribuito prima, e continua ad avere influenza oggi, la varietà delle esperienze storico-politiche e culturali. Questa varietà ha avuto effetto in particolare sulla formazione di uno specifico tipo di cultura politica che, nel contesto dei processi di integrazione europea e globalizzazione, favorisce il fatto che il paesaggio politico-culturale dell’Italia resta eterogeneo e “ad alto rischio sismico”. Ma la stessa molteplicità politico-culturale all’interno di uno stato unito in modo veloce e superficiale ha reso inevitabile la ricerca esasperata di una via di mezzo per il suo sviluppo sociale e giuridico e per il raggiungimento 4 Ad esempio, nel 1967 l’indice della produzione industriale (dove 100 corrisponde al livello dell’anno 1958) in Italia raggiungeva 212, superando quello di tutti i paesi europei e anche degli Stati Uniti (in particolare, per la RFT ammontava a 158, per gli Stati Uniti — 168), ed essendo inferiore solo a quello del Giappone (347). Cfr. Davies N. Europe: A History, AST Mosca: Khranitel, 2006. P. 805.

256

studia culturae. terra italia

dei compromessi politici. Questa strategia è stata posta alla base della forzata politica di “trasformismo” come un tentativo di conservare a tutti i costi la stabilità politica visto che senza di essa non era possibile garantire né lo sviluppo economico, né l’equilibrio sociale. Però la moderazione dei governi di Agostino Depretis o Giovanni Giolitti durante il periodo dell’”Italietta” veniva ogni volta messa alla prova dai sostenitori di azioni aggressive e unilaterali come Francesco Crispi e Antonio Salandra di destra o Enrico Ferri e Arturo Labriola di sinistra. Oltre a questo, persisteva il potere della chiesa cattolica sulle menti degli elettori. Le convinzioni politiche della chiesa si sono ben presto evolute dall’enciclica di «Graves de communi» del 1901 di Papa Leone XIII, dove lui insisteva sul carattere apolitico della democrazia del cristianesimo, al sostegno del Partito Democratico Cristiano durante le messe, col consenso di Papa Benedetto XV. Dopo la fine della Seconda guerra mondiale, il pluralismo estremo del sistema politico italiano consolidato dalla Costituzione del 1947 continuava a riprodurre i tratti dello stato italiano prefascista. Però — come osservava lo studioso russo Yu.P.Lissovskij — l’amara esperienza storica acquisita spingeva a scegliere nuove forme d’esistenza, a cambiare gradualmente il ragionamento e comportamento economico e politico.5 In questo processo, sostiene Lisovskij, interagivano tre sottoculture politiche ben precise che si erano formate lungo la storia: la sottocultura del tradizionalismo, più presente nel sud, con il suo caratteristico orientamento verso la famiglia, l’ostilità nei confronti del potere statale e dei suoi rappresentanti, il particolarismo locale e la xenofobia. La seconda sottocultura, quella cattolica, in fondo interclassista e quindi amorfa, con la tendenza ad estendere i valori cristiani all’ambito politico. E infine la sottocultura socialista (e anche quella affine, comunista) basata sull’anticlericalismo e la trasformazione rivoluzionaria della realtà politica.6 Di conseguenza, la cultura politica dell’Italia del dopoguerra doveva inevitabilmente assorbire tutte le componenti delle sottoculture che la formavano. La trasformazione della società industriale in post-industriale, di cui si è parlato in molti aspetti nelle opere degli studiosi e pubblicisti, interessava pienamente anche l’Italia. A partire dagli anni 60 del XX secolo il paese ha subito una crisi ideologica che si è svolta sullo sfondo del pluralismo ideologico e dell’aumento del tenore di vita, apparentemente favorevoli allo sviluppo 5 Cfr. Lissovskij Yu.P. Le premesse socioculturali della modernizzazione (L’Italia del dopoguerra) // Polis (Ricerche politiche). 1992. № 5. 6. P. 171. 6 Ibid. P. 171–172.

257

studia culturae. terra italia

democratico della società. Tuttavia, proprio essi facilitavano il radicalismo dell’attività politica e sociale i cui rappresentanti valutavano in modo diverso sia i cambiamenti in atto che i metodi di eliminazione delle manifestazioni più odiose della società consumistica. Gli avvenimenti degli “Anni di piombo” erano legati alle attività terroristiche dei gruppi d’estrema sinistra, le cui azioni e obiettivi a volte venivano idealizzati non solo dal popolo ma anche dagli intellettuali, e dell’estrema destra, che spesso godeva della simpatia dei rappresentanti dell’élite economica e militare. Ma rappresentavano solamente l’aggravarsi di sintomi la cui diagnosi non prometteva niente di nuovo, cioè la penuria di fattori efficaci ai fini dell’identificazione culturale e politica. Allo stesso tempo, la società accusava una stanchezza e un rigetto dell’ideologia e della pratica dei movimenti radicali che non erano in nessun modo compensati dall’aumento dell’autorità ed efficacia del potere ufficiale. Con la media di “aspettativa di vita” di un anno dei governi del dopoguerra, l’instabilità diventò quasi la sola caratteristica stabile della politica italiana. Le coalizioni pluripartitiche poco chiare e gli scandali legati alla corruzione aggravavano l’estraneità alla politica da parte degli italiani e screditavano non solo i valori generali della democrazia, ma anche le idee stesse del Risorgimento la cui eredità cominciava a suscitare molte delusioni. Non è sorprendente quindi che questo stile tradizionale della politica, poco adatto al temperamento degli elettori italiani e, secondo molti di loro, incapace di far fronte alle nuove sfide, non abbia retto davanti a un nuovo stile politico il cui evidente populismo veniva annullato dal comportamento provocatorio dei suoi rappresentanti e da un approccio non tradizionale alla soluzione dei problemi. Questo ha dato vita a un nuovo fenomeno che all’inizio degli anni 90 in qualche modo ha interessato tutti i sistemi politici dei paesi europei, ma ha giustificato i suoi epiteti di “mutante informatico-tecnocratico” e “carro armato elettronico” proprio in Italia. Avendo “preso d’assalto” le elezioni del 1994, S. Berlusconi ha approfittato abilmente dei recenti cambiamenti nella politica italiana, quali “mani pulite”, il passaggio dal sistema elettorale proporzionale a quello misto e la politica del “cambio di poltrone” quando al governo sono stati invitati non i politici professionisti ma i manager delle imprese di successo. Grazie al controllo esercitato su alcuni canali televisivi e giornali questo politico della nuova ora è riuscito a formare se non una nuova opinione pubblica, quantomeno un nuovo tipo di comportamento elettorale la cui irrazionalità era conseguente ad una combinazione tra obiettivi e argomenti molto diversi e a volte addirittura assurdi. Berlusconi, avendo adottato per il suo movimento politico uno slogan dei tifosi di calcio — il fenomeno forse più unificante per la vita culturale dell’Italia del 258

studia culturae. terra italia

dopoguerra — nella formulazione della sua ideologia cercò di utilizzare non tanto i termini dal vocabolario politico quanto piuttosto i richiami alle paure e alle aspettative di tutti gli elettori, indipendentemente dallo strato sociale, dal livello di formazione o dal reddito. Anche la spiegazione stessa del perché abbia abbandonato il suo ruolo di imprenditore di successo per diventare politico: “Sono stanco di essere Silvio Berlusconi, voglio una vita eroica”, avrebbe messo in allarme gli elettori in Inghilterra o in Germania, ma sostanzialmente ha dimostrato una profonda comprensione delle aspettative degli elettori italiani. Ovviamente il successo del movimento “Forza Italia” e dei suoi gemelli politici sotto altri nomi non può essere considerato un esempio tipico della vita politica italiana degli ultimi decenni. Ma proprio questa popolarità dei manager e showmen in politica sottolinea “il rifiuto degli italiani di perseguire la maturità politica, di superare il loro atteggiamento tradizionalmente inerte verso la democrazia e la tendenza a preferire le risposte semplici di un leader forte invece di affrontare le difficoltà e gli scontri nella difficile politica del consenso”.7 Si può supporre che l’autogiustificazione per questa caratteristica della cultura politica possa basarsi su due fattori sopracitati, il primo dei quali sarebbe la memoria della dittatura fascista. Certamente il totalitarismo italiano fu molto meno duro di quello tedesco, ma, proprio per questo, laddove il “frutto” del terzo Reich, come credevano i suoi capi, sarebbe stato la creazione di un popolo tedesco unito, la realizzazione di questo programma nell’Italia moderna potrebbe essere percepita come il compimento dei desideri di Mussolini, che non ha potuto sottomettere al suo potere il popolo italiano a causa dello spirito di libertà e dell’incredibile varietà culturale che lo contraddistigue. La dedizione al patriottismo locale e agli standard patriarcali tipici della cultura politica del Mediterraneo in Italia è stata accompagnata anche da questo argomento ideologico.8 Perciò l’Italia, a differenza, per esempio, della Germania, non avendo vissuto il processo di denazificazione e maturato un complesso di colpa storica, percepisce la sua esperienza passata non tanto nei termini della necessità di un’espiazione morale, 7 Cfr.: Keates J. History of Italy / traduzione dall’inglese di T. M. Kotelnikova. Мos ca: AST, Astrel, 2008. P. 215. 8 Va sottolineato che questo fenomeno non caratterizza solo l’Italia: spesso l’appello ai «fantasmi del passato» viene utilizzato come un forte argomento nelle discussioni politiche interne sulle prospettive di maggiore centralizzazione statale negli altri paesi del Mediterraneo che hanno ugualmente vissuto il periodo di dittatura nel ХХ secolo, quali la Grecia, la Spagna e il Portogallo. Addirittura in Francia “l’etichetta” di neofascista, che non sempre viene usata correttamente nei confronti dei movimenti di ultradestra, provoca negli elettori l’antipatia e la reazione di rigetto, la cui natura è più emozionale che razionale.

259

studia culturae. terra italia

quanto piuttosto nei termini di certi postulati assiomatici generati dalla sua autocoscienza storico-culturale. Un altro fattore che facilita la tranquillità degli elettori italiani è il coinvolgimento attivo del loro paese nei processi di integrazione mondiale e il suo ruolo importante nell’attività di diverse istituzioni internazionali, soprattutto nell’ambito politico e economico, che rappresenta una specie di “certificato” aprioristico della sua appartenenza alle società civilizzate, democratiche e benestanti. Essendo un paese che ha lottato contro il fascismo e successivamente varato la costituzione democratica e manifestato molto entusiasmo nei processi di solidarietà euroatlantica, l’Italia ha ricevuto l’“indulgenza” dagli stati della coalizione anti-hitleriana e di conseguenza si è liberata dalla necessità di dimostrare la sua fedeltà ai valori umanistici universali come invece è costretta a fare la Germania, o la sua lealtà al mercato libero come deve fare la Grecia. Anche il superamento del complesso di colpa per il colonialismo che aveva interessato negli anni 50–60 la maggioranza dei paesi d’Europa non ha riguardato l’Italia. Ma proprio questa valutazione del ruolo dell’Italia nei processi contemporanei di globalizzazione, meritata dal punto di vista economico ma non sufficientemente approfondita dal punto di vista storico, provoca negli italiani una serie di legittime domande che, sovrapponendosi ai problemi di identificazione culturale e politica, li rendono ancora più attuali e scottanti. Così oggi, alle contraddizioni tra le regioni, soprattutto Nord-Sud, si aggiungono le contraddizioni legate all’espansione dell’Unione Europea e alla necessità di manifestare una solidarietà economica nei confronti dei suoi nuovi membri sotto forma di sovvenzioni. Le contraddizioni legate al basso prestigio morale e professionale delle autorità ufficiali vengono aggravate dal fatto che in molti problemi la loro competenza viene trasferita alle istituzioni dell’Unione europea cioè “viene trasferita agli euroburocrati, come se essi a casa loro, da qualche parte a Bruxelles, sapessero meglio come si deve vivere qui, in Italia (a Milano, a Palermo, a Napoli).” Le contraddizioni legate alle difficoltà oggettive dei processi di globalizzazione, che sono state analizzate a livello scientifico e spirituale anche dal Club di Roma, vengono accompagnate dall’espansione economica, culturale e ideologica che viene percepita come uno dei suoi attributi principali. L’integrazione internazionale dell’Italia9 e il suo coinvolgimento nella 9 In particolare, oggi la Repubblica Italiana è il quinto pagatore (come ammontare) delle quote annuali all’ONU, senza contare il finanziamento di numerosi progetti umanitari che fa su propria iniziativa.

260

studia culturae. terra italia

risoluzione dei problemi universali dell’umanità, nel versante negativo comporta l’immigrazione di massa, con un’alta percentuale di immigrati clandestini e senza inclinazione all’integrazione. Infine, le sfide alla sicurezza sociale, i cui iniziatori abituali sono stati la criminalità organizzata e i movimenti radicali, adesso provengono dal terrorismo internazionale e da molte fonti di instabilità regionale. I fattori di identificazione nazionale e culturale che favoriscono l’unità, come per esempio il ricco patrimonio storico-culturale, lo sport, la lingua e la religione comuni, i marchi conosciuti in tutto il mondo, in realtà non vengono associati con la componente politica, che è presente, invece, nel patriottismo quotidiano dei francesi o nel tradizionalismo pragmatico degli inglesi. Il consenso generale rispetto agli eventi storici più significativi e ai valori spirituali sembrerebbe l’unico spazio di identificazione individuale e nazionale i cui attributi possano in qualche modo riguardare il sistema politico o giuridico dello stato. Tutto questo non permette di arrivare alla conclusione che gli obiettivi del raggiungimento dell’unità culturale e politica della società italiana attaverso i meccanismi di identificazione saranno realizzati a breve. Però proprio l’esempio di questo paese ci dà un materiale di ricerca la cui ricchezza e varietà dimostrano che molto spesso il processo risulta più interessante dell’ottenimento del risultato formalmente aspettato.

261

Ж. В. Николаева

К вопросу о современном понимании культурной идентичности итальянцев В этом небольшом исследовании нам хотелось бы затронуть один немаловажный аспект, связанный напрямую с процессом объединения страны: вопрос, касающийся не только Италии, но и любого государства, претендующего на формирование нации внутри его политических границ. Основное понятие, на котором нам хотелось бы остановиться — понятие «идентичности»: культурная идентичность народа (нации). Некоторые народы, очевидно, демонстрируют свою культурную идентичность, которую можно эмпирически ощутить, с древнейших времен (Китай, Индия). Другие утрачивают ее в процессе вторжений, ассимиляции или вследствие глобализационных процессов. Есть страны, которые представляют собой конгломерации различных этнических групп, и их «идентичность» может быть «наднациональной» т. е. если она инсталлирована сверху самим государством. Нам знакомы также примеры национальной идентичности, сформированной по религиозному признаку, и народы, обладающие сильной культурной традицией в отсутствие национальной территории (пример народа Израиля в прошлом). В нашей стране время от времени усиливаются призывы, обращенные к прослойке интеллектуалов (ученым, представителям культуры) с предложением помочь государству в поисках или создании «национальной идеи», которая сама задерживается со своим появлением на свет. Но рассмотрим случай Италии. Прежде всего, необходимо отметить, что данная проблематика весьма слышна в Bel Paese, широко обсуждается в печати и научных кругах. Ключевые слова таких дискуссий всегда предполагают комментарии по поводу сильного влияния т.н. «кампанилизма» (местничества, регионализма, локализма) — от слова «кампанила» — колокольня, которая всегда наличествует даже в самых маленьких поселениях, образованиях и обозначает что-то вроде «каждый по-своему под своей колокольней», и термин «итальянскость» (italianità) введенный в обиход сравнительно недавно. Но насколько последний абстрактен или конкретен, истинен или ложен? 262

studia culturae. terra italia

Нам хорошо известно из мировой истории, что Италия была объединена значительно позже других европейских государств и Руси, позднее были объединены только немецкие земли. Это — исторический факт. При этом мы бы никогда не смогли сказать, что Италия в истории, культуре, ее язык, искусство, существуют только момента Объединения. Напротив, название страны встречается уже у древних греков (Полибий и др.) и продолжает использоваться в течение всех последующих веков в разных контекстах для обозначения географического понятия, все-таки, примерно соответствующего современным границам страны. Мы использовали два крайних временных маркера: Античность и XIX в., но пришли к выводу, что их фиксация не помогает понять, существовало ли в историческом срезе понимание «итальянского» (italianità), «чувство итальянца», т. е. национальная самоидентификация, возможно, и выраженная в других терминах, и если да, то что она собой представляет. Рассмотрим некоторые данные и источники. Прославленному Массимо Д’Адзельо, одному из активных участников процесса политического объединения Италии, так часто упоминавшемуся в дни празднования 150-летия этого события, приписывается изречение, которое объясняет актуальность и важность постановки проблемы на момент объединения: «Италию мы создали, теперь мы будем создавать итальянца». То есть italianità как проявление аутоидентификации народа Италии нуждалась в чьем-то внешнем акте: главы государства, Папы Римского, Всевышнего, писателя? Да, в Италии очень популярна такая точка зрения: итальянская общая нация должна еще только появиться вследствие постоянного и постепенного распространения единых социокультурных стандартов на территории всей страны, и этот процесс не закончен, а в некоторых составляющих культуры и вовсе потерпел фиаско. Проблема «может быть представлена “с точностью до наоборот”, — высказывается в отношении объединения страны Массимо Монтанари, профессор истории Cредних веков Болонского Университета, — наконец-то итальянцы создали Италию».1 Если же зарождение кампанилизма связано со временем появления сильных, независимых и процветающих итальянских городов-коммун, т. е. со Средневековьем, то логично ли, что мы ищем корни итальянской цельной аутентичности в постнаполеоновском времени, Montanari M. L’identita’ italiana in cucina. Roma; Bari: Editori Laterza, 2010.

P. VII.

263

studia culturae. terra italia

в националистическом духе борьбы с Габсбургами, в революционном романтизме эпохи Рисорджименто? Медиевист Монтанари подчеркивает, что Италия «образа жизни», повседневных практик, ментальности, т. е. культуры, существовала всегда, а наглядным образом как минимум со Средних веков, а «Италия культуры — что значительно шире, чем политическое образование — определяет идентичность страны».2 Подобное суждение мы находим и у Жака Ле Гоффа в работах, посвященных истории Европы. Попробуем представить себе Италию эпохи Возрождения, а точнее, «многие Италии». Какими были политические, лингвистические, ментальные барьеры для представителей культуры? Мы полагаем, что таковых было немного. Рожденный на крайнем юге находит себе высочайшее место официального скульптора Пизанской республики и входит в историю под именем Николо Пизано. Живописцы, ремесленники, каменщики, объединенные в группы, постоянно переезжают с места на место, распространяя знания, художественные идеи; поэты приглашаются к далеким королевским дворам, где, кажется, говорят на другом языке, однако их там понимают и высоко ценят их слог. Русский искусствовед и большой знаток Италии Павел Муратов, в «Образах Италии», написанных в начале XX в., показывает очень глубокое понимание и, как сказали бы сейчас, «культурологическое» видение функционирования Комедии масок, настоящего народного театра, который объединял все социальные слои в XVII–XVIII вв.: «Чрезвычайно типичной для Италии является связь каждой из этих масок с каким-нибудь определенным городом. Здесь еще раз сказывается яркий индивидуализм итальянских городов, стремящихся создать непременно свое во всем — в истории, в искусстве и даже в комедийном характере. На сцене каждый их этих персонажей говорил на диалекте своего города. Комедия масок смешивала детский говор венецианца Панталоне с грубоватой речью Доктора, который, как и подобает ученому, родился в ученой Болонье. Арлекин из Бергамо и Бригелла из Брешии должны были немало помогать мимикой своему выговору, такому чужому для итальянского уха. Пульчинелла со времен Цицерона составляет необходимую принадлежность Неаполя. Менегино родом из Милана, Фаджолино — из Болоньи, Стентерелло — флорентиец, Паскариелло — римлянин. У итальянской маски, Ibid.

264

studia culturae. terra italia

как видно, была своя карта, так же ярко окрашенная в местные цвета, как карта итальянской живописи и поэзии».3 Не только говор, но и способы репрезентации, которые являются следствием образа мыслей и культуры своей местности, отличали разных персонажей. Разношерстная итальянская публика прекрасно понимала актеров и любила их независимо от происхождения. А мы не знаем нигде более такого успеха народного теат ра, успеха уровня Комедии масок. Мы видим, что существует нечто, что прочно связывает такие разные культуры, в происхождении которых генеалогия кельтов и сикулов, этрусков и венетов, лигурийцев и бывших калавров — унитарная модель, ментальный код, открытый для большинства представителей этнических групп Италии, или, как мы бы выразились в терминах культурологии, код культуры. Культурный код итальянцев, как нам представляется, должен иметь очень обширную, усложненную и исторически давнюю структуру, в то же время эта структура должна быть очень прочной, так как и сейчас массовая смеховая культура часто опирается на диалектальные особенности, региональные клише, на экзальтацию локальных черт. Кажется, что современная итальянская наука приблизилась именно в последнее время к раскрытию цепочек такого кода хотя бы частично. При этом ряд ученых опирается на исследования повседневных практик и их форм репрезентации в культуре. Массимо Монтанари не только преподаватель Средневековой истории Болонского университета, но и единственного в своем роде Университета гастрономических наук в пьемонтском Бра, специалист по истории гастрономии. В своей книге — основном источнике для российских ученых культурологов, занимающихся культурой еды, — ученый прослеживает эволюцию итальянской кухни и сопровождает ее большим источниковедческим материалом. Книга известна у нас под названием «Итальянская кухня. История одной культуры»4 и написана в соавторстве с Альберто Каппати. В апреле 2011 г. на СанктПетербургском международном книжном салоне болонский ученый представил другое свое произведение — «Голод и изобилие: история питания в Европе»,5 по выражению из пресс-релиза мероприятия, книгу «не столько Муратов П. П. Образы Италии. В 3 т. СПб.: Азбука-классика, 2009. Т. 1. C. 66. Каппати А., Монтанари М. Итальянская кухня. История одной культуры.

3 4

М.: Новое литературное oбозрение. 2006. 5 Монтанари М. Голод и изобилие: история питания в Европе. Серия «Становление Европы» / Пер. с итал. А. Миролюбовой. СПб.: «Александрия», 2009.

265

studia culturae. terra italia

о кулинарной истории Европы, сколько о европейской цивилизации в целом». В 2010 г. в ряду всеобщей подготовки к празднованию в виде разноплановых мероприятий, посвященных 150-летию объединения Италии, М. Монтанари опубликовал еще одну монографию — плод многолетних исследований в области истории культуры питания. Ее название можно перевести как «Итальянская идентичность в кухне».6 «Итальянская идентичность…» представляет собой расширенное и дополненное издание текста, изданного годом ранее — «Гастрономические модели и итальянская идентичность». Новый научнообоснованный взгляд предлагает нашему вниманию серьезное рассмотрение того, что мы и так всегда интуитивно понимали: что кухня в Италии — это искусство, и того, что мы только начинаем осмысливать научно: что это искусство — одно из важнейших в культуре страны, особенно в последние десятилетия. В «Итальянской идентичности…» детально разбирается, как, еще до Италии, происходила интеграция различных культурных моделей, принадлежащих народам Европы; как встретились и даже столкнулись средиземноморская и северная традиции питания; демонстрируются аксиологические аспекты восприятия гастрономической культуры и практик питания одной этнической группы другими. Два мира — варварский и римский смешались, составив каждый неотъемлемую часть общей культурной традиции, которая сейчас нам известна как национальная итальянская эногастрономическая культура. Аграрная римская культура внесла свой вклад посредством традиций употребления в пищу хлеба, вина и оливкового масла, в то время как северные этнические группы привнесли использование жиров, мяса, а также молока и молочных продуктов. Их практическое использование сопровождалось ритуализацией и обретало сложное семантическое значение. В первой главе книги о национальной идентичности итальянцев, автор приводит различные свидетельства тому, как элементы, происходящие из различных регионов, оказывали влияние на появление новой модели производства и потребления продуктов питания. С течением времени одиночные этнические модели питания сублимировались, дав жизнь новой социокультурной реальности. Эту реальность М. Монтанари, что немаловажно для современного понимания культуры Апеннинского полуострова, определяет как «европейская». Montanari M. Op. cit.

266

studia culturae. terra italia

Когда же в Cредневековье Италия начинает представлять собой «сеть городов»,7 в стране возникает собственная культурная и политическая идентичность, которая, по мнению автора, может быть определена современным термином сетевая.8 И именно тогда начинает обретать форму собственная итальянская эногастрономическая модель, которая просматривается и в наши дни. В течение так называемого периода расцвета итальянских коммун, города, т. е. городские центры, управляют аграрной окраиной и, являясь «сетью», создают идеальную культурную диффузию посредством циркуляции идей, людей, товаров и продуктов. К этой же эпохе относится и зарождение славы лучших местных деликатесов, которые сегодня мы изучаем как культурный феномен: пармезан, парма, болоньез, специи, как принято называть их в северной Европе, и других, менее известных за границей, но знаменитых на родине. Начиная с XIV в. в Италии появляются рецептарии, такие как Liber de coquina, написанный на Сицилии и обработанный при Анжуйском дворе Неаполя, и еще один сборник рецептов, возможно, впервые опубликованный в Сиене, чьей степени распространенности и известности можно только позавидовать. Тексты переписывались, адаптировались к местным традициям, перерабатывались в различных частях полуострова и снова публиковались. В 1548 г. уже вышел настоящий «гастрономический гид» по разным областям всей Италии, где от Сицилии до Швейцарии, почти без исключений, описывается гастрономическая культура разных городов. Книга была написана миланским эрудитом Ортенсио Ландо. Уже за несколько веков до этого отмечается распространение культуры пасты, известной с древнейших времен, но теперь приготавливаемой различными способами, характеризуемыми чем-то, что мы могли бы теперь назвать «местным духом», т. е. появляется множество разнообразных местных «оттенков», определяющих успех современной итальянской эногастрономической культуры в области потребления «макаронных изделий». Наличие «большой емкости, полной макарон» зарегистрировано в документах одной генуэзской описи 1279 г.9 Феномен значимости употребления пасты фиксируется, с большим ускорением, в XVII в., особенно в южных областях будущей Италии. Ibid. P. 7. Ibid. 9 Цит. по: Ibid. P. 15. 7 8

267

studia culturae. terra italia

Многие области и регионы Италии в обыденном языке характеризуются посредством типичного для данной местности продукта или блюда. Любопытный пример мы находим также в одном пассаже из «Итальянской идентичности в кухне»: «Апельсины уже на нашем столе, и мы приступаем к их поеданию. С макаронами нужно еще подождать, они еще не сварились».10 Это — дипломатическая переписка 1860 г., в которой Камилло Кавур описывает пьемонтскому послу в Париже состояние дел на полях сражений одного из последних этапов Рисорджименто. Это означало: «Сицилия (апельсины) уже взята, для Неаполя (макароны) нужно еще время». Гарибальди пишет Кавуру полтора месяца спустя: «Макароны сварились, и мы их поедаем». Еще один пример кода, которой «считывается» всеми, если они итальянцы. В момент объединения Италии Пьемонт был у истоков и во главе процесса и намеревался стать гарантом интересов и традиций всех новоприобретенных земель. Проявляя максимальное внимание к исторической роли регионов, идеологи объединения не забыли о роли пасты, макарон — типичного продукта Юга страны и особенно Неаполя, в сознании нации. Блюдо было возвышено до национального символа. Возможно, именно тогда определение итальянцев как popolo de macaronis окончательно стало национальным атрибутом, очень ярким стереотипом, который и другими признается одним из определяющих артефактов итальянской идентичности. Так, как когда-то этот символ представлял собой знаковый элемент для объединения страны, так и в наше время вся эногастрономическая культура Италии на национальном уровне достигает всеобщего ритуализированного значения. Не случайно глашатай новой ментальности, свободной от всех старых схем, основатель движения футуризма Ф. Т. Маринетти, предлагая модернизировать Италию и итальянский народ, в единстве и «объединенности» которого он не сомневался, обратил свою творческую ярость именно против национальной модели питания. Для создания нового человека, направленного в будущее, русский поэт-футурист В. Маяковский требовал сбросить с парохода современности книги классиков, — связующий раствор национальной русской культуры, а Маринетти объявил, что «Кухня футуристов… будет иметь основным своим принципом отмену употребления пасты».11 10 11

Ibid. P. 51. Fillia e Marinetti F. T. La cucina futurista. Un pranzo che evito’ un suicidio. Mila-

no. Christian Marinotti edizioni. 1998. P. 20.

268

studia culturae. terra italia

Утверждение итальянской культуры после объединения страны и ее закрепление в формах сознания, по мнению другого болонского профессора — Пьеро Кампорези, произошло посредством книги, которую читали все итальянские семьи на рубеже XIX–XX вв. как священный текст и которая, по его словам: «сделала больше для объединения страны, чем это смогли сделать «Обрученные» Мандзони».12 Речь идет о кулинарной книге Пеллегрино Артузи, переизданной много раз, в которой нашли отражение все кулинарные секреты тысяч городков и деревень полуострова, заботливо собранные во время поездок и по письмам итальянцев. Это издание нашло своего читателя во всех уголках страны. С учетом того, что итальянская эногастрономическая модель менялась в результате политических и социальных коллизий и все еще подвержена изменениям, можно предположить, что ее основные формы и в эпоху постмодерна держится на некой несущей структуре, которую мы определили как язык итальянского культурного кода. Заключение, к которому приходит М. Монтанари, может показаться слишком простым: «Культурная идентичность страны не совпадала с ее политическими формами, но выразилась в образе жизни, в литературных, художественных и гастрономических вкусах».13 Хотелось бы подчеркнуть здесь очень точно подобранное определение для прочтения знаков культурного кода: «национальные вкусы». После прочтения «Итальянской идентичности в кухне» у читателя не возникает сомнения в том, что итальянский идентификационный код существует и может быть представлен в виде культурной матрицы, разнообразия знаковых систем, дешифруемых итальянцами посредством вкусов, в том числе и генетически унаследованных, которые формировались в течение длительного времени. Феномен гастрономической культуры очень показателен для объективации культуры в целом и ее аспектов, а общие выводы о современном понимании в итальянской науке проблемы национальной идентичности могут быть представлены таким образом: — italianità, т. е. единый итальянский характер культуры, рассмотренный через его репрезентации в повседневных практиках, присутствует минимум со Средних веков; 12 Camporesi P. Introduzione e note a Pellegrino Artusi, La scienza in cucina e l ‘arte di mangiar bene / Einaudi. Torino. 1970. P. 2 13 Montanari M. Op. cit. P. 45

269

studia culturae. terra italia

— итальянская культурная идентичность представляет собой матрицу, проверенную веками, многослойную и художественно переработанную структуру; — гастрономическое разнообразие, так же как и культурное разнообразие, создало «сеть» взаимных связей на уровне ментальности; — для понимания повседневной культуры такой страны, как Италия, необходимо учитывать всю широту вкусов, ее формирующих, и уметь различать в этой мозаике основной рисунок и окружающий орнамент; — только при таком видении можно приблизиться к правильной интерпретации проявлений итальянского мультикультурализма. В Италии все еще присутствуют локальные и региональные проявления разобщенности (см. пример кампанилизма в культуре и политике). Но именно благодаря глубокому знанию базовых аспектов культуры других областей и регионов и существует это проявление «итальянскости», которое мы с таким удовольствием открываем для себя. Мы полагаем также, что для итальянцев это должен быть великий ментальный труд: не игнорировать, а понимать множество проявлений вкусов, предпочтений и традиционных знаний других соотечественников. У М. Монтанари для этой цели вводится полезный неологизм — «сораздельное сознание», которое, хоть и является феноменом, связанным с кампанилизмом, эпистемологически обогащает знание «национального». Для нас же итальянская культурная идентичность представляет собой именно комплекс чрезвычайно разнообразных проявлений, выверенных с течением времени, и формирующих коллективное сознание, которое, в свою очередь, определяет национальную модель. Итальянская многогранная модель культуры, хочется думать, будет таковой и оставаться, а не унифицироваться. В заключение хотелось бы привести слова из много раз процитированного текста: «Италия, со своей тысячей идентичностей «от колокольни», возможно, находится в правильном положении для доказательства функциональности своей национальной модели… и питания тоже… исключительно подходящей для противостояния угрозе глобализации, которая, кажется, всех нас ждет в ближайшем будущем».14 Montanari M. Op. cit. P. 81

270

studia culturae. terra italia

J. V. Nikolaeva

Sulla questione della recezione dell’identità culturale italiana in età contemporanea Con questo breve studio vorrei toccare un argomento importante e direttamente legato al processo dell’unificazione del Paese: una questione che riguarda non solo l’Italia, ma ogni stato che aspiri alla formazione di una nazione all’interno dei suoi confini politici. Il temine principale su cui sento il dovere di soffermarmi è la parola “identità”: l’identità culturale di una nazione. Alcune nazioni hanno tale identità culturale evidente ed empiricamente sentita sin dai tempi antichi (Cina, India). Altre la perdono con invasioni, assimilazioni o per gli effetti della globalizzazione. Taluni paesi si presentano come conglomerazioni di diversi gruppi etnici e lì l’identità può essere solamente sopranazionale, cioè calata dall’alto, proveniente dallo stato stesso. Conosciamo anche esempi di identità basate sui principi religiosi e nazioni con una forte identità culturale in assenza del territorio nazionale (ad esempio il popolo d’Israele in passato). Nel nostro paese talvolta si rafforzano le voci di richiamo al ceto degli intellettuali di “dare una mano” allo stato nella ricerca o creazione di “un’idea nazionale”, che da sola ritarda a nascere. Ma guardiamo il caso italiano. Prima di tutto bisogna segnalare che tale problematica è molto sentita nel Bel Paese, largamente discussa sulla stampa e nel mondo accademico. Le parole chiave delle discussioni prevedono sempre un’osservazione sulla forte presenza del cosiddetto “campanilismo” (dal campanile, che è tassativamente presente anche nelle località minuscole e che indica una sorta di “proprio modo di fare o di pensare sotto ogni campanile”) e di un concetto di “italianità” introdotto nel linguaggio tramite un pensiero abbastanza recente. Ma quanto astratto o concreto, vero o falso è quest’ultimo? Sappiamo benissimo dalla storia mondiale che l’Italia è stata unificata molto tardi rispetto ad altri paesi europei e anche alla Russia (successivamente si unirono solo le terre di Germania). Questo è un dato di fatto. Ma non potremmo mai dire che l’Italia della storia, della cultura, della lingua, dell’arte, esiste solo da allora. Anzi, il nome del territorio si trova già nelle fonti dei Greci antichi (Polibio e altri) e continuamente si usa lungo tutti i secoli successivi come una demarcazione del concetto gegrafico piu’ o meno corrispondente ai confine attuali. Quindi queste due estremità temporali non aiutano a capire se 271

studia culturae. terra italia

storicamente il concetto di italianità, di italiano, di identità nazionale (magari anche espresso in termini diversi) esistesse e che cosa rappresentasse. Vediamo alcuni dati e fonti. Il celebre Massimo d’Azeglio, uno dei fautori politici dell’unità d’Italia, tante volte ricordato in questi giorni della celebrazione del 150° Anniversario, sembra aver pronunciato la frase che spiega — se non le sue idee politiche — l’importanza attuale della problematica: “L’Italia è fatta, ora facciamo gli italiani”. Cioè l’italianità, l’identità del popolo italiano, aspettava l’azione ispirata del Capo dello stato, del Papa, di Dio, di un letterato? Sì, esiste ed è molto diffuso anche il punto di vista secondo cui la nazione italiana unita dovrebbe ancora realizzarsi in seguito alla costante applicazione mirata dei comuni standard socioculturali a tutto il paese e che il processo è tuttora in atto e per alcuni aspetti culturali è anche fallito. La questione “si sarebbe potuta rovesciare”, — afferma riguardo l’unificazione del paese Massimo Montanari, professore di storia medievale dell’Università di Bologna, — “finalmente gli italiani avevano fatto l’Italia”.1 Se il concetto del campanilismo trova le sue radici nell’epoca dei forti, indipendenti e fiorenti comuni italiani, cioè nel Medioevo, vuol dire che dobbiamo cercare le radici dell’autenticità italiana integrale nell’età post-napoleonica, nello spirito nazionalista contro il potere austriaco, nel romanticismo rivoluzionario del Risorgimento? Lo storico medievalista M. Montanari sottolinea che l’Italia dei modi di vita, delle pratiche quotidiane, degli atteggiamenti mentali, cioè della cultura, è sempre esistita, ed è evidente almeno dal Medioevo, e che “L’Italia della cultura — ben più dell’unità politica — definisce l’identità di un paese”.2 Lo stesso concetto espresso con altre parole era stato formulato tempo prima anche negli scritti di Jack Le Goff sulla storia europea. Infatti, se immaginiamo l’Italia del Rinascimento, ovvero tante Italie, quali erano le barriere politiche, linguistiche, mentali per gli esponenti della cultura? Sembrano poche. Un artista nato nell’estremo sud del paese trova il suo altissimo posto di scultore ufficiale presso la repubblica di Pisa (Niccolò Pisano). Pittori, artigiani, muratori, uniti nelle corporazioni si spostano costantemente trasmettendo le nozioni, le idee artistiche; i poeti vengono chiamati alle corti lontane dove sembra che parlino un’altra lingua, ma invece li capiscono e apprezzano le loro opere. Montanari M. L’identita’ italiana in cucina. Roma; Bari: Editori Laterza, 2010.

P. VII.

Ibid.

272

studia culturae. terra italia

Lo storico dell’arte russo, grande conoscitore dell’Italia, Pavel Muratov, riporta nelle sue “Immagini d’Italia”, scritte all’inizio del ’900, un profondo studio, come diremmo noi ora, culturologico, sul funzionamento della Commedia dell’Arte, sul vero teatro popolare che univa tutte le classi sociali nel Seicento e Settecento: “Straordinariamente tipico dell’Italia è il legame di ogni maschera con una città determinata. Ancora una volta qui brilla l’individualità delle città italiane, che cercano di creare il proprio elemento — nella storia, nell’arte ed anche nel carattere della commedia. Sul palcoscenico ogni personaggio parlava nel dialetto della sua città. Nella commedia dell’arte si mescolava il parlato infantile del veneziano Pantalone con il parlato un po’ ruvido del Dottore, che, come si addice ad uno studioso, era nato a Bologna, città accademica. Arlecchino di Bergamo e Brighella di Brescia dovevano aiutare tanto con i gesti il loro dialetto così estraneo all’orecchio italiano. Pulcinella, ancora dai tempi di Cicerone, è un elemento tipico di Napoli. Meneghino è nativo di Milano, Fagiolino è di Bologna, Stenterello è un fiorentino, Pascariello è un romano. Come vediamo, la Commedia ebbe una sua mappa, vivamente colorata nei colori locali, come anche la mappa italiana di pittura e poesia”.3 Non solo il parlato, ma anche i modi di dire, che seguono ai modi di pensare e alle culture delle proprie terre, differenziavano i vari personaggi. Il variopinto pubblico italiano li capiva benissimo, li amava indipendentemente dalle origini; e non conosciamo nessun altro successo del teatro popolare nazionale o regionale all’altezza della Commedia. Vediamo che esiste un qualcosa che unisce fortemente queste culture diverse che hanno in origine genealogie celtiche e sicule, etrusche e venete, liguri e calabresi, — il modello unitario, il codice mentale aperto alla maggioranza del popolo italiano, o, detto nei termini della culturologia, semplicemente il codice culturale. Il codice culturale italiano, come ci sembra, deve sicuramente avere una struttura molto ampia, complicata e storicamente profonda, ma anche molto solida, visto che ancora la cultura di massa nella comicità in Italia si basa spesso sulla dialettalità, sui cliché regionali, sull’esaltazione delle caratteristiche locali. Pare che la ricerca in Italia si sia avvicinata proprio recentemente alla scoperta dei segni di tale codice. A tale scopo alcuni studiosi analizzano le pratiche quotidiane e i modelli delle loro rappresentazioni nella cultura. Massimo Montanari, specializzato anche in storia della gastronomia, professore dell’Università di Bologna e dell’Università del gusto di Bra piemontese, unica nel suo genere, 3 Muratov P. Le immagini dell’Italia: in III vol. San Pietroburgo: Azbuka-klassica, 2009, Vol. I. P. 66.

273

studia culturae. terra italia

nel suo libro — fonte principale per gli studiosi di cultura russi che si occupano della cultura gastronomica italiana — segue l’evoluzione della cucina in Italia e l’accompagna ad una notevole quantità di materiali storici. Il libro, conosciuto da noi con il titolo “Cucina italiana. Storia di una cultura”4 è stato scritto in collaborazione con Alberto Cappati. Nell’ aprile del 2011 alla fiera letteraria internazionale di San Pietroburgo, lo studioso ha presentato un’altra sua opera: “La fame e l’abbondanza in Europa”,5 il che, secondo quanto dichiarato dalla stampa, rappresenta “non tanto la storia della cucina in Europa quanto la storia della civiltà europea in generale”. Nel 2010, dedicato proprio alle celebrazioni e agli eventi culturali legati al 150° anniversario dell’unità d’Italia, Montanari pubblica un libro, frutto di lunghe ricerche. Il libro si intitola “L’identità italiana in cucina”6 ed è un volume che ripropone il suo saggio dell’anno precedente “Modelli alimentari e identità italiana” ampliato e rielaborato. Uno sguardo nuovo, scientificamente fondato, ci propone, nelle parole serie del saggio, quello che abbiamo sempre sentito intuitivamente: che la cucina in Italia è un’arte, e, cosa che iniziamo a capire in campo accademico, che è una delle arti maggiori, soprattutto negli ultimi decenni. Nell’”Identità italiana… è dettagliatamente descritto come avveniva ancora prima della nascita dello stato italiano l’integrazione di modelli culturali diversi appartenuti ai diversi popoli europei, come si incontravano e si scontravano, nelle pratiche quotidiane, le tradizioni alimentari come quella mediterranea e quella settentrionale e i loro aspetti assiologici. Due mondi differenti, barbarico e romano, si sono mescolati costituendo ciascuno una parte integrante ed essenziale di un modello culturale attualmente noto come lo stile enogastronomico italiano. La civiltà agricola romana ha donato la cultura del pane, del vino e dell’olio, mentre i gruppi etnici settentrionali hanno introdotto quello del lardo e di carni diverse e nello stesso tempo l’uso del latte e dei latticini. L’applicazione quotidiana di essi si accompagnava da ritualità e accumulava il complicato valore semantico. L’autore del libro compone il primo capitolo testimoniando come gli elementi della cultura del cibo provenienti dalle diverse regioni europee contribuirono al nuovo modello produttivo e alimentare. Con lo scorrere del tempo scomparvero i singoli modelli alimentari etnici, dando vita ad una nuova realtà sociale e culturale. Questa realtà M. Montanari la definisce europea. Cappati А., Montanari M. Cucina italiana. Storia di una cultura. Mosca, 2006. Montanari M. La fame e l’abbondanza in Europa. San Pietroburgo, 2009. 6 Montanari M. L’identita’ italiana in cucina. Roma; Bari: Editori Laterza, 2010. 4 5

P. VII.

274

studia culturae. terra italia

Quando nel Medioevo l’Italia divenne “una rete delle città”7 il paese conseguì la propria identità culturale e politica che secondo l’autore può essere definita con il termine moderno di rete.8 E fu proprio allora che prese forma il modello alimentare italiano, che si nota anche ai giorni nostri. Nel cosiddetto “periodo comunale” le città, cioè i centri urbani, governano il territorio contadino, ma essendo una rete producono un’ideale diffusione culturale tramite la circolazione delle idee, degli uomini, delle merci, e vorremmo aggiungere anche della fama dei migliori prodotti alimentari regionali, che oggi studiamo come un fenomeno culturale: parmigiano, parma, bolognese, spezia (come vengono chiamati nell’Europa settentrionale) e altri meno noti all’estero ma famosissimi in patria. A partire dal XIV secolo in Italia appaiono già i ricettari di cucina (come il Liber de coquina, creato in Sicilia, elaborato presso la corte angioina di Napoli; un altro libro, edito probabilmente a Siena, la cui circolazione è invidiabile). I testi si copiano, si adattano alle tradizioni locali, si rielaborano nelle diverse aree della penisola e si pubblicano ancora. Nel 1548 già è presente un libro-guida per le specialità gastronomiche ed enologiche delle varie zone di quasi tutta l’Italia partendo dalla Sicilia e arrivando nelle zone dell’attuale Svizzera, il libro proposto dall’erudito milanese Ortensio Lando. Qualche secolo prima già si segnala la diffusione della cultura della pasta, nota dai tempi antichi, ma ora fatta in molti modi diversi, dovuti a ciò che potremmo definire “lo spirito locale”, cioè la varietà delle sfumature regionali, che tutt’ora determina il successo dell’enogastronomia italiana per quanto riguarda il consumo della pietanza che fino a poco tempo fa all’estero si chiamava “maccheroni”. La presenza di una “bariscella plena de macaronis” si registra ancora nei documenti di un inventario genovese del 1279.9 Il fenomeno dell’importanza della pasta si accelerò nel XVII secolo, prevalentemente nelle zone meridionali della futura Italia. Molte località e regioni italiane sono caratterizzate nel linguaggio comune attraverso un prodotto o un piatto tipico. Un esempio curioso lo ritroviamo ancora in un passo dell’”Identità italiana in cucina”. “Le arance sono già sulla nostra tavola e stiamo per mangiarle. Per i maccheroni bisogna aspettare, poiché non sono ancora cotti”.10 Cos’è? È la corrispondenza diplomatica del 1860 in cui Cavour descrive all’ambasciatore piemontese di Parigi la situazione sui campi di 9 10 7 8

Ibid. P. 7. Ibid. Ibid. P. 15. Ibid. P. 51.

275

studia culturae. terra italia

battaglia. Significava: la Sicilia (arance) è già presa, per Napoli (maccheroni) ci vuole ancora tempo. Garibaldi scrive a Cavour un mese e mezzo dopo: “I maccheroni sono cotti e noi li mangeremo”. Ancora l’esempio di un codice che tutti sanno leggere, se sono italiani. Al momento dell’unione dell’Italia, il Piemonte, che era all’origine e a capo del processo, e che desiderava essere un garante degli interessi e delle tradizioni di tutti i territori nuovamente uniti, prestò così la massima attenzione al ruolo delle regioni storiche e l’importanza dei maccheroni (tipico prodotto del Sud, e soprattutto di Napoli) fu sottolineata ancora, elevando questo piatto al livello di un simbolo nazionale nella coscienza collettiva. Pare che allora la definizione degli italiani come il popolo de macaronis sia stata attribuita definitivamente all’intera popolazione; essa divenne uno stereotipo nazionale molto forte riconosciuto all’estero come uno degli elementi distintivi dell’italianità. Dunque esso una volta costituiva un valore emblematico per il paese, mentre tutta la cultura del cibo in Italia ora assume un significato quasi rituale a livello nazionale. Non è un caso che il proclamatore di una nuova mentalità libera da tutti i vecchi schemi, il fondatore del futurismo F.T.Marinetti, volendo modernizzare l’Italia e il popolo italiano sulla cui unificazione e unità non aveva nessun dubbio, rivolse la propria ira creativa esattamente contro il modello alimentar-nazionale. Mentre per creare un uomo nuovo, indirizzato al futuro, il poeta-futurista russo V. Majakovskij richiedeva di gettare dal vaporetto della modernità i libri dei classici, il cemento della cultura tradizionale russa, Marinetti annunciò che: “La cucina futurista … avrà come uno dei suoi principi, l’abolizione della pastasciutta”.11 L’omologazione culturale italiana dopo l’unione del paese si è accelerata secondo un altro studioso di Bologna, Piero Camporesi, tramite un libro che tutte le famiglie leggevano in Italia come un testo sacro a cavallo dei secoli XIX e XX. Questo libro “ha fatto per l’unificazione nazionale più di quanto non siano riusciti a fare i “Promessi sposi” di Manzoni”.12 Si tratta di un Ricettario di Pellegrino Artusi più volte riedito, che abbracciava tutti i segreti dei gusti locali di migliaia di paesi della penisola, raccolti tramite viaggi e lettere degli italiani, che fu distribuito a livello nazionale. Anche se il modello alimentare italiano cambiava per via delle trasformazioni politiche e sociali e cambia tuttora, si può presupporre che le sue forme principali 11 Fillia e Marinetti F.T. La cucina futurista. Un pranzo che evito’ un suicidio. Milano. Christian Marinotti edizioni, 1998. P. 20. 12 Camporesi P. Introduzione e note a Pellegrino Artusi // La scienza in cucina e l ‘arte di mangiar bene. Einaudi. Torino, 1970. P. 2.

276

studia culturae. terra italia

persino nella post-modernità si basino sulla stessa struttura portante che da noi è stata definita come il codice del linguaggio culturale italiano. La definizione a cui arriva M. Montanari può sembrare semplice, ma è molto vera: L’identità del paese non coincideva con le sue forme politiche, ma si realizzava piuttosto nei modi di vita, nei gusti letterari, artistici, e anche gastronomici.13 Qui vorremmo sottolineare la parola piuttosto significativa per la decifrazione semiotica del codice culturale: i gusti. Dopo lo studio del testo dell’”Identità italiana in cucina” il lettore non ha più dubbi che il codice d’identificazione italiano esiste e può essere concretizzato come la matrice della cultura: esso consiste nella varietà dei sistemi dei segni decifrabili da parte degli italiani attraverso i gusti, anche ereditati geneticamente, che si formarono nel lungo periodo. Il fenomeno della cultura enogastronomica è molto rappresentativo per oggettivare la cultura in generale e i suoi aspetti. Le conclusioni generali sulla recezione attuale negli studi italiani delle problematiche dell’identità nazionale possono essere presentate nel modo seguente: — l’italianità come il carattere unico della cultura studiata tramite le sue rappresentazioni nelle pratiche quotidiane si registra sin dai tempi del Medioevo come minimo; — l’identità della cultura italiana è una matrice provata nei secoli, stratificata e artisticamente curata; — la varietà culinaria come anche la varietà culturale creò una rete di reciproca conoscenza sul piano mentale; — per capire un paese come l’Italia bisogna conoscere la vastità dei gusti che la formano e saper leggere in questo mosaico il disegno principale e gli ornamenti del tessuto generale; — solo in questa prospettiva ci si può avvicinare alla giusta comprensione del multiculturalismo italiano. Esiste tutt’ora l’Italia dei localismi e dei regionalismi (troviamo esempi di campanilismo nella cultura e nella politica). Ma è grazie alla profonda conoscenza degli elementi base locali e regionali degli altri che esiste l’italianità che andiamo a scoprire sempre con grande piacere. Va detto altresì che per un italiano dovrebbe essere anche un grande sforzo mentale quello di non ignorare, ma di comprendere i gusti, i sapori e i saperi degli altri italiani, che sono tantissimi. Sempre in Montanari troviamo anche un nuovo termine molto utile, quello di “conoscenza condivisa” che, pur essendo un 13

Montanari M. Op. cit. P. 45.

277

studia culturae. terra italia

fenomeno legato al campanilismo, arricсhisce gnoseologicamente il sapere nazionale. Per noi l’identità culturale italiana si presenta proprio come un insieme di straordinarie varietà espresse in proporzioni elaborate nel corso dei tempi, che formano una coscienza collettiva che a sua volta compone il modello nazionale. L’identità italiana ci sembra multiforme, molteplice e ci piace pensare che il multiculturalismo italiano sarà da conservare, non da cancellare. Concludo con le parole tratte dal libro che ho più volte citato: “L’Italia, con le sue mille identità di campanile, si trova forse nella posizione giusta per affermare la funzionalità del suo modello … {alimentare e gastronomico} …particolarmente adatto a sostenere la sfida globale che sembra aspettarci nel futuro più prossimo”.14 14

278

Montanari M. Op. cit. P. 81.

studia culturae. terra italia

Сильвано Костанцо

Виртуальное единство. Странная судьба народа святых, мореплавателей и героев Почему спустя 150 лет после объединения Италии итальянцы продолжают чувствовать себя разделенными и почему это чувство можно считать как их слабостью, так и силой. В этой своей работе я попытаюсь объяснить, почему, на мой взгляд, Италия до сих пор не является единой и почему, возможно, никогда таковой не будет. Или, по крайней мере, я попытаюсь объяснить, почему Италия никогда не будет такой единой, какими являются, например, Франция или Австрия. Впрочем, я вообще сомневаюсь, что такой вид единства подходит для Италии и пойдет ей на пользу. Не будучи ни профессором университета, ни историком по профессии, дабы подкрепить свои размышления, я воспользуюсь свободами, данными мне как журналисту и художнику. Кроме того, я затрону самые разные области знания, такие как лингвистика, история, география, биоразнообразие, экономика, психология, политика и даже национальная кухня. В качестве аргументов я также буду приводить ситуации из жизни, некоторые из которых произошли лично со мной. Кроме того, я намереваюсь совершить путешествие в прошлые века, поскольку полагаю, что наша сегодняшняя реальность имеет очень давние корни, и следовательно, для того чтобы понять, кто мы есть, необходимо вспомнить, кем мы были когда-то. Для начала обратимся к нескольким сторонним мнениям об Италии, восходящим к прошлому, а именно к XVIII в. — периоду, когда наибольшее развитие получил культурно-туристический феномен, известный нам под названием Grand Tour. Grand Tour представлял собой путешествие по разным странам, предпринимавшееся отпрысками европейской аристократии, непременной составляющей которого был Апеннинский полуостров. Когда путешественники возвращались в свои страны, они нередко публиковали заметки о своих поездках. Самый известный пример таких путевых заметок — это, без сомнения, дневник Гете, хотя в XVIII в. «Большое путешествие» предпринимали чаще всего англичане. Большую часть их заметок о путешествиях составляют банальные мысли, а то и вовсе откровенные глупости. 279

studia culturae. terra italia

Однако в некоторых случаях эти английские путешественники оказывались весьма занятными персонажами, благодаря чему можно и сегодня почерпнуть в их путевых дневниках некоторые интересные сведения. Я упомяну здесь двух таких авторов. Джозеф Аддисон, поэт, писатель, журналист и государственный деятель, посетил Италию в самом начале XVIII в., и среди его заметок можно прочесть следующие строки: «Ни одна страна в мире не может похвастаться таким разнообразием правительств, которые принимают совершенно разные и оригинальные конституции».1 Джон Сизмонд побывал в Италии во второй половине XVIII в. Он был профессором истории Кембриджского университета, а также экспертом по агрономии. Сизмонд столкнулся с немалыми трудностями в процессе своих агрономических изысканий, поскольку, несмотря на хорошее владение устным и письменным итальянским языком, ему не удавалось как следует пообщаться с земледельцами. «Диалекты в Италии, — жаловался он, — свои в каждой деревне».2 Приведенные мной цитаты касаются, соответственно, политики и языка и послужат мне отправной точкой в дальнейших рассуждениях. Я начну с языка и сделаю это, как и обещал, рассказав случай из собственной жизни. Около тридцати лет назад пожилая тетушка моей жены, которая родилась и всю жизнь прожила в Апулии, т. е. в одной из южных областей Италии, приехала в Пьемонт, т. е. в одну из северных областей Италии, где жили мы с женой. Во время этой поездки тетушка поехала навестить мою мать, которая была ее ровесницей. Я знал их обеих как женщин весьма болтливых и был порядком удивлен, когда увидел, что они сидят напротив друг друга в полной тишине. Я спросил у них, что происходит, почему они молчат. «Мы пробовали поговорить, — отвечали они, — но мы не понимаем друг друга». И действительно, тетушка жены говорила только на апулийском диалекте, а моя мать — только на пьемонтском. Эти два языка настолько различались, что две женщины не могли общаться. Они обе понимали итальянский, но ни та, ни другая на нем не говорили. 1 Цит. по: Venturi F. L’Italia fuori d’Italia // Storia d’Italia 6. Einaudi-Il Sole 24 Ore. Torino, 2005. P. 1013. 2 Ibid. P. 1111.

280

studia culturae. terra italia

Как я уже упоминал, этот эпизод имел место тридцать лет назад. Таким образом, через сто двадцать лет после объединения Италии, значительное число итальянцев еще не говорили на общем языке. Но как такое возможно? Даже если обвинить в нерадивости различные правительства, которые внедряли в Италии после 1861 г. политику объединения, остается необъяснимым, как в Италии еще совсем недавно могла существовать такая путаница языков и диалектов? По сути, итальянский язык возник не вчера — уже в XIII в. им пользовались Франциск Ассизский, Якопоне да Тоди и сицилийская школа поэзии, а «Божественная комедия» Данте относится к XIV в. Как же тогда объяснить тот факт, что на итальянском языке, появившемся давным-давно, долгие века не говорили на той территории, где он возник? Если обратить все это в шутку, то можно было бы вменить это в вину именно Данте. «Божественная комедия» есть выражение зрелого развитого языка, как будто он возник уже великим. В действительности же великим был Данте. Его «Комедия» была гениальным поэтическим выражением обширного наследия культуры Рима и Средневековья. «Божественная комедия» была написана на уровне столь высоком, что понять и оценить ее было способно только относительно малое количество образованных людей, причем даже из тех, кто ежедневно говорил на флорентийском диалекте. Таким образом, величие итальянского языка рождается с Данте, но затрагивает оно лишь малую часть населения — элиту итальянского полуострова. Сила «Божественной комедии» была столь велика, что довольно быстро, в том числе, усилиями Петрарки и Боккаччо, флорентийский диалект становится наиболее употребительным вариантом итальянского среди представителей образованных сословий. Они использовали его как общепонятный язык, чтобы общаться между собой, постепенно заменяя им латынь. Но большая часть жителей Италии продолжала говорить на местных диалектах, которые развивались и множились с течением времени. Подсчитано, что на момент объединения Италии, т. е. в 1861 г., лишь менее 5% жителей полуострова говорили на итальянском языке. Когда Массимо Д’Адзельо сказал: «Италию мы создали, теперь будем создавать итальянцев», он, среди прочего, имел в виду и использование языка. Проблему отсутствия настоящего национального языка, использу емого всем населением, осознало уже первое объединенное правительство. К сожалению, инструменты, которыми оно располагало для изменения 281

studia culturae. terra italia

этой ситуации, были катастрофически малочисленны и сводились фактически к двум. Первым и самым очевидным была школа. Жаль только, что большинство итальянцев тогда в школу не ходили. Процент безграмотного населения, особенно на Юге, был огромен. Вторым инструментом, которым располагало постунитарное правительство для объединения веками разделенного народа, была армейская служба. Обыкновенно солдаты проходили службу не в тех регионах, в которых они родились. В казармах солдат оказывался бок о бок с людьми, которые говорили на разных диалектах, и использование итальянского языка становилось необходимым для общения как с сослуживцами, так и с жителями той области, в которой он служил. Впрочем, то, что выучивали призывники, было грубым и ограниченным «казарменным итальянским языком». Женская же часть населения была лишена даже этой, пусть и ограниченной, возможности выучить государственный язык. Ни показные усилия по объединению итальянцев, предпринимавшиеся фашистским режимом, ни распространение такого потенциально «объединяющего» инструмента, как радио, не были способны вмешаться в этот уклад вещей. Несмотря на то, что все больше людей понимали итальянский язык, большая часть населения по-прежнему была не в состоянии говорить на нем, по крайней мере, не настолько, чтобы выражать скольнибудь сложные мысли. Только после Второй мировой войны, т. е. в середине ХХ в., ситуация начала серьезно меняться, по крайней мере, для новых поколений, которые могли получать так называемое «обязательное образование», предписанное законом. Распространению государственного языка чрезвычайно способствовала массовая миграция в 50–60-е годы ХХ в., когда сельские жители южных регионов потянулись на Север для работы на открывавшихся фабриках. Ежедневное использование итальянского языка, таким образом, становится абсолютной необходимостью — не только для того, чтобы работать, но даже просто для того, чтобы ходить в магазин за покупками. Но, как бы то ни было, именно телевидение сделало итальянский по-настоящему национальным языком. И только сегодня, в начале третьего тысячелетия, мы можем с полным правом утверждать, что, за исключением некоторых меньшинств, итальянцы говорят по-итальянски. Впрочем, верно и то, что в сельских местностях как на Севере, так и на Юге, большинство жителей двуязычны. В повседневных делах, в семье, 282

studia culturae. terra italia

в деревнях, в которых они чаще всего живут, они продолжают использовать диалект. На итальянском же говорят в школах, на работе или с приезжими. Учитывая такое положение дел, возникает вопрос: можем ли мы назвать единой страну, в которой на национальном языке большинство населения говорит только несколько десятков лет? Возможно, да, если в качестве критерия рассматривать только язык. Но есть и другие факторы. Чтобы перейти к следующему из них, я приведу еще один пример из жизни, на этот раз из моего собственного опыта и произошедший совсем недавно — прошлым летом. Мой отпуск пришелся на конец июля — начало августа. Сначала я поехал в Валле д’Аоста, область Италии, расположенную на самом северо-западе страны, а потом в Саленто, на самый кончик каблука «итальянского сапога». Эти места находятся на расстоянии примерно 1000 км друг от друга. Применительно к России это, в общем-то, пустяк: на автомобиле это расстояние можно преодолеть за один день. Когда я выехал из Валле д’Аосты рано утром, температура была ниже нуля, и шел мелкий снег. Когда к вечеру я прибыл в Саленто, было +33, и пляжи были заполнены людьми, которые искали спасения от жары в море. Во время этой поездки я пересек, по крайней мере, четыре или пять сильно различающихся климатических зон. Такое впечатляющее климатическое разнообразие, вкупе с чередованием геоморфологических признаков (горы, долины, холмы, лагуны, побережья озер и морей) разумеется, ведет также и к огромным различиям возделываемых культур и земледельческих обычаев. А это, в свою очередь, влечет различные привычки питании. Когда итальянец едет за границу — во Францию, Англию, Германию или даже в Россию, и видит вывеску «Итальянский ресторан», он с трудом сдерживает улыбку, потому что знает: единой итальянской кухни не существует. Скажу более, есть, по меньшей мере, 20 разновидностей итальянской кухни, по числу историко-административных областей. Это, безусловно, не означает, что в Италии не существует блюд, распространенных на всей национальной территории. Пицца, к примеру, — одно из них, точно так же во всех регионах едят и пасту. Но видов пасты бесчисленное множество, учитывая и десятки ее разновидностей в каждом регионе. Способов приготовления и заправки также не счесть — в этом отражаются привычки, вкусы и кулинарная изобретательность каждой семьи. Впрочем, как известно, гастрономическая культура зависит не только от 283

studia culturae. terra italia

геоморфологических и климатических характеристик территории, но и от причин, которые мы можем определить как «политические». Когда Джозеф Аддисон в начале XVIII в. говорил об огромном разнообразии государств, существовавших на Итальянском полуострове, он подразумевал и то, что каждое из них имело собственные таможенные барьеры. Это означало, что продовольственные товары, произведенные в этих мини-государствах, потреблялись исключительно на их территории. Если к этому прибавить еще и нехватку дорог и проблемы с транспортом (наряду с геоморфологическими и климатическими различиями), то легко понять, почему стало возможным развитие в Италии десятков областных и провинциальных кулинарных традиций. Если бы раздробленность страны существовала относительно недолго, лишь на протяжении XVIII в., то гастрономическое разнообразие не могло бы достичь такого уровня. Но территориальное и политическое разделение Италии уходит корнями почти на тысячу лет в прошлое. Чтобы объяснить, как и почему возник этот феномен, понадобилось бы провести исторический анализ, который охватывал бы очень длительный период и, следовательно, потребовал бы слишком много времени. Я же должен изложить эту проблему весьма кратко и заранее прошу извинить меня за упрощения, к которым вынужден буду прибегнуть в этой связи. Я не буду, к примеру, говорить о так называемых варварских нашествиях, на протяжении веков способствовавших разрушению единства Итальянского полуострова, которое было достигнуто в эпоху правления Рима. Я затрону только последнее из этих нашествий — нашествие лангобардов, с которым непосредственно связано последующее разделение Италии. Лангобарды обосновались на полуострове между VII и VIII вв. н. э. Они захватили обширные территории в разных частях страны вплоть до самого Юга, исключая острова, и сделали столицей своего государства Павию. В отличие от франков во Франции, лангобарды, сами разделенные на многочисленные герцогства, так и не смогли создать по-настоящему единое и прочное государство. Их герцогства представляли собой полузависимые анклавы. Как известно, господство лангобардов закончилось с наступлением франков под предводительством Карла Великого, но и у Каролингской империи не было ни возможностей, ни желания, ни заинтересованности в установлении на Италийском полуострове единой государственности. 284

studia culturae. terra italia

С наступлением XI в., т. е. второго тысячелетия, Итальянский полуостров оказался раздроблен как никогда более. В Италии не было настоящей центральной власти. Само по себе это разделение не вело ни к чему новому по сравнению с тем, что происходило в предыдущие века, однако много нового происходило в Европе и на Средиземноморье. Действительно, конец первого тысячелетия ознаменовал собой конец варварских вторжений. Последним народом, нападению которого подверглась Европа, в том числе, и Север Италии, были мадьяры. Впрочем, в Х в. они обосновались в нынешней венгерской долине и стали «более традиционными», обратившись в христианство. Кроме того, серия политических кризисов в различных арабских государствах Северной Африки освободила Средиземноморье от грозного сарацинского флота. Италия, таким образом, находилась в следующей ситуации: опасности вторжения с Севера больше не было; опасности вторжения пиратов с моря тоже практически не наблюдалось; не существовало централизованной власти, способной управлять раздробленной территорией. Эта ситуация относительного спокойствия и отсутствия «хозяев» имела некоторые существенные последствия в экономическом и социальном плане. Причем речь идет о таких последствиях, которые, как я полагаю, напрямую связаны с возникновением того, что в сегодняшнем мире называется Западом. Прежде всего, начался расцвет сельского хозяйства, не подверженного более разграблениям, учиняемым войсками захватчиков. В деревнях жизнь стала более спокойной и, как следствие, более богатой, а знать и землевладельцы, которые веками искали убежища в своих неприступных замках, перебрались в город, где жизнь была комфортнее, а доходы от их сельскохозяйственных владений было на что потратить. Таким образом, города стали процветать, а возрастающая стабильность коммуникаций повлекла за собой развитие торговли — сначала робкое, а затем все более решительное. Города стали местом наиболее активного развития экономики: там можно было найти работу и даже сколотить себе состояние. Тогда же начали процветать морские республики и итальянские коммуны. В отсутствие по-настоящему сильной верховной власти, способной управлять, контролировать и подчинять своей воле, города стали развиваться «сами по себе». Они создали собственные правительства, собственные армии и, самое главное, стали проявлять собственную экономическую активность уже не в сельском хозяйстве, как это было всегда, а в промышленном производстве (зачастую текстильном) и в торговле. 285

studia culturae. terra italia

Это был эпохальный переворот. Впервые в истории Европы (а может, и в мировой истории) власть оказалась сосредоточена не у тех, кто владел землей, а у тех, кто производил товары и продавал их. Речь шла, таким образом, о зачатках капитализма, который, хорошо это или плохо, привел к тому миру, который мы имеем сегодня. И если это можно было назвать протокапитализмом, то был он, как не трудно представить, «диким». Каждый город был готов меряться силами со своими соседями, даже с оружием в руках. И не только с соседями: экономические и политические интересы способствовали тому, что и внутри самого города возникали группировки, которые вели друг с другом борьбу, нередко переходящую в жестокую войну. Башни, которые были построены в первые века второго тысячелетия и которые до сих пор можно увидеть во многих итальянских городах, были демонстрацией богатства и власти построивших их семей; но прежде всего башни служили защитой от потенциальных вооруженных нападений со стороны враждебных группировок. Коммуна стала местом, где дух свободы, дух предпринимательства и авантюры сосуществовал с духом принадлежности к той или иной группировке, сопровождавшимся непримиримой ненавистью и насилием. Таким образом, в первые века второго тысячелетия итальянские коммуны находились в бесконечном волнении и были примером такого социального непостоянства, которого еще не видел мир. До этого времени богатство напрямую зависело от владения землей, что было прерогативой знати. Поэтому только представители знати имели право управлять. В коммунах же богатство, а, следовательно, и власть были, напротив, связаны с протопромышленной деятельностью и торговлей. Тот, кто становился богатым, превращался во власть имущего и получал доступ в правящие круги. Причем достичь этого мог любой или практически любой человек, имеющий соответствующие способности. Пока между группировками шли сражения и победы сменялись поражениями, система, которую мы можем назвать «коммунальной», продолжала существовать, сохраняя, хоть и в постоянной борьбе, свою жизнеспособность. Проблемы возникали, когда эта череда побед и поражений заканчивалась, т. е. когда одна из группировок становилась настолько сильной, что утверждала свое господство над другими, не давая им никакой возможности дать отпор, или когда один город захватывал другой и останавливал в нем всю деятельность, как это случилось, когда Генуя завоевала Пизу. Появление синьорий (поскольку речь идет именно о них) 286

studia culturae. terra italia

вело к образованию маленьких государств, власть в которых полностью сохранялась за одной из группировок, часто представленной одной семьей, как, например, Медичи во Флоренции. Группировка, которой удавалось захватить власть, управляла городом, в том числе и с экономической точки зрения, действуя в своих собственных интересах. Другими словами, конкуренции больше не существовало. Еще одним последствием установления синьорий, которое следует принять во внимание, стало исчезновение одной из самых важных составляющих жизни коммуны — социальной мобильности. В ситуации господства одной семьи или группировки тот, кто не был ее частью, не имел ни малейшей возможности ни приблизиться к власти, ни продвигаться в экономическом плане. Таким образом, общество коммун и республик в Италии неизбежно превращалось в статичное. Существует одна символичная дата, которая знаменует новый уклад вещей: это 1297 г. — год, когда в Венеции было принято решение о закрытии Большого совета. Эта мера повлекла за собой исключение из самого важного органа власти Республики (который избирал дожа) «новых богачей», вследствие чего политическое и экономическое управление Венецией полностью перешло в руки узкого круга людей, состоящего из представителей аристократических семей. С закрытием Большого совета власть в Венецианской республике стала фактически наследственной. В учебниках истории мы привыкли читать, что конец экономического и торгового господства итальянских республик и коммун был спровоцирован турецкой экспансией на востоке Средиземноморья и открытием океанических путей. Считается, что именно эти факторы закрыли для Итальянского полуострова тот мир, который перед ним открывался. Отчасти это правда. Но только отчасти. В действительности же, итальянские республики и коммуны, хоть и имели техническую возможность самостоя тельно управлять океаническими путями,3 этого не делали, потому что их правящий класс, к тому моменту уже олигархический, не был более на это способен и не имел ни стремления, ни интереса этим заниматься. Именно упадок правящих классов привел Италию в XVIII веке к тому сценарию, который был описан Аддисоном: огромное количество мелких государств, управляемых, в большинстве случаев, слабой, неспособной 3 Как мы уже видели, именно генуэзские, флорентийские и венецианские моряки открыли эти пути.

287

studia culturae. terra italia

править, ленивой, высокомерной аристократией, пользующейся при этом неограниченной властью. Я полагаю, что вовсе не случайно смуты и волнения (в 1820–1821, 1831, 1848–1849 гг.), возникавшие на волне националистических идеалов, порожденных Французской революцией, и приведшие позже к объединению государств Итальянского полуострова, заявляли о себе именно на уровне городов. Рисорджименто начинается в Палермо, Неаполе, Турине, Генуе, Милане, Венеции, Риме, Флоренции, Ливорно, Брешии и многих других. Разумеется, ни одно из этих волнений не смогло бы в одиночку привести к объединению страны. Но без восстаний и баррикад в отдельно взятых городах никогда не создался бы тот политический климат и те условия, которые позже позволили семье Савойской династии и Пьемонту объединить полуостров. Остается только понять, что же представляло собой то объединенное государство, которое было создано в 1861 г. Мы уже обращались к словам Массимо Д’Адзельо, который сказал: «Италию мы создали, теперь будем создавать итальянцев». Однако и Италия, по правде говоря, вовсе не была еще создана. Пусть она и имела своего короля и единое правительство, но единство было фиктивным. Сегодня мы бы назвали его «виртуальным». В этом едином государстве сосуществовало, как мы уже говорили, бесконечное множество языков, традиций, обычаев, нравов, экономик и даже моральных и религиозных ценностей. Тирренская и Адриатическая железные дороги, которые были построены в последние десятилетия XIX в., были призваны решить важнейшую задачу — создать, по крайней мере, единый рынок. Но на этом рынке всем заправляла влиятельная буржуазия Севера Италии (пьемонтская, лигурийская и ломбардская), а Юг был из него исключен и доведен практически до состояния колонии. Проблема заключалась в том, что обширные территории на Юге страны не только были экономически очень отсталыми, но и управлялись укрепившимися на этой территории атавистическими структурами, не имеющими ничего общего с современным управлением государством. Я имею в виду те структуры, которые сегодня мы называем организованной преступностью, т. е. мафию, андрангету и каморру. Семья Савойя и пьемонтцы предпринимали робкие попытки повлиять на этот порядок вещей. Они посылали войска, чтобы те хотя бы усмирили бандитов. Но этим все и ограничилось. Установить государственную власть на Юге было долгой, сложной и дорогостоящей задачей, и новая центральная власть довольно быстро оставила эту идею. 288

studia culturae. terra italia

Правительства Джованни Джолитти на рубеже XIX и XX вв. называли «правительствами уголовных элементов» из-за того, что этот пьемонтский государственный деятель подписал нечистоплотный договор с преступными властями Юга: те гарантировали поддержку его власти, а государство в обмен на это не особо вникало в их дела. Это темное и подпольное потворство национальной политики организованной преступности Юга до сих пор не исчерпано и периодически становится предметом скандальных новостей. Даже Муссолини, со всей своей националистической и унитарной самонадеянностью, довольно быстро оставил идею борьбы с мафией. Фашизм… Даже на протяжении 20-летней диктатуры Италия не сделала уверенных шагов к единству, которое было бы менее виртуальным. Столь превозносившееся величие Древнего Рима, за наследника которого выдавал себя фашистский режим, должно было стать скрепляющим элементом для единства итальянцев, но в действительности использовалось как ширма для прикрытия истинного положения дел в стране «святых, мореплавателей и героев», где не только не было свободы, но и продолжали царствовать отсталость и невежество. Если бы я был мудр, мои рассуждения на этом бы и закончились. Затрагивать актуальные темы всегда рискованно, потому что это дает повод для полемики. Но, не будучи наделен большой мудростью, я продолжу излагать свое видение Италии до наших дней. И я даже погрешу против истории и проведу некоторые параллели между разными эпохами. Я попробую описать современную Италию, пользуясь суждениями, высказанными мной до этого, и представив, что последние полвека итальянской истории — это нечто вроде сокращенного изложения ее тысячелетней истории. И начну я с того времени, когда в 1945 г. в Европе затихли, наконец, залпы орудий. Когда закончилась Вторая мировая война, унеся с собой и фашистский режим, Италия являлась бедной страной, по большей части крестьянской и отсталой. Ее промышленности, и без того не особо развитой, был нанесен огромнейший ущерб во время войны. Будущее Италии, как можно догадаться, представлялось довольно плачевным. Но вместо этого уже три десятилетия спустя Италия стала одной из самых индустриально развитых держав в мире. Как это могло произойти? Тогда это небывалое развитие страны определяли как «экономическое чудо», в действительности же никакого чуда не было — удивительной была лишь скорость, с которой происходили 289

studia culturae. terra italia

перемены. Когда Италия вышла из войны, она столкнулась со множеством проблем, уже перечисленных выше, но ее ситуация была не лишена и некоторых благоприятных факторов. Первый из них касался правящего класса страны. Изгнав ставленников режима Муссолини, парламент пополнился новыми людьми, по большей части молодыми и сформировавшимися в антифашистской борьбе. Этот новый правящий класс, который написал Конституцию республики, был уверен в своих силах и преисполнен желания превратить Италию в современную страну. В своем распоряжении он имел (и это было вторым благоприятным фактором, которым располагала Италия) огромные средства, которые были получены по плану Маршалла. Третьим позитивным моментом, возможно, в меньшей степени поддающимся измерению, но не менее решающим, было отношение к происходящему большинства итальянцев. Упоенные духом свободы, сопровождавшим падение фашистского режима, они были охвачены своеобразной «эйфорией подъема»: начиналась новая эпоха, и все становилось возможным. Эта атмосфера, это положение дел очень напоминают (хотя исторические параллели, конечно же, всегда очень рискованны) ситуацию, которая имела место в итальянских коммунах в начале второго тысячелетия: свободная конкуренция, свобода предпринимательства и социальная мобильность. В политическом плане таким рывком мы обязаны Партии христианских демократов, пользовавшейся наибольшей популярностью у населения. Несмотря ни на что, сегодня нужно отдать должное руководителям партии того времени: они смогли коренным образом преобразовать страну. И это несмотря на явные ошибки и издержки. Чтобы объяснить, как им это удалось, нужно сделать небольшое отступление. Прежде всего, нужно сказать, что Партия христианских демократов была очень своеобразной. Имея абсолютное большинство мест в парламенте, она, тем не менее, внутри себя была крайне неоднородной. Более того, она содержала множество ответвлений — как политических, этических, социальных, так и географических. Под эмблемой щита с крестом, символом партии, сосуществовали, пусть и не всегда мирно, левые социал-демократы, левые, центровики (в свою очередь разделенные на несколько течений), правые и крайне правые. Лидерами христианских демократов становились почти всегда представители какого-либо из регионов или провинций, то есть представитель той территории, где жил электорат, который и выбрал его 290

studia culturae. terra italia

в Парламент. Другими словами, лидеры партии отражали то историческое пережиточное деление, которое сохранялось в Италии со времен коммун. Каждый из этих лидеров старался любыми способами, иногда с нелепыми результатами, поддержать собственный город или провинцию, из которой он был родом. Эти и другие разделения вели к беспорядочной и частой смене альянсов, которая, в свою очередь, способствовала частому изменению состава правительства. На протяжении «золотого века» Партии христианских демократов очень редко одно правительство задерживалось у власти более чем на шесть месяцев. За границей, особенно в странах, где единство государства было достигнуто еще несколько столетий назад, не могли понять, как выживает и, более того, развивается нация, у которой практически нет правительства. В действительности же, Италия при христианских демократах имела много схожего с Италией эпохи коммун. А именно, как мы уже видели — отсутствие сильной централизованной власти, конкуренция (и ожесточенная) между регионами, свобода и возможности для предпринимательства. Настоящим чудом было то, что самые просвещенные лидеры партии смогли в условиях объективно существовавшей раздробленности успешно проводить политико-экономические преобразования, по-настоящему ориентированные на объединенное государство. Так, с экономической точки зрения исключительный рост Италии был обязан как крупным частным предприятиям, которым помогало государство (примером может служить ФИАТ), так и крупным государственным предприятиям (яркий пример — Eni — Государственное нефтепромышленное объединение), но также и множеству средних и малых предприятий, которые являются самым непосредственным выражением инициативы, фантазии и ума итальянского народа. Именно связи между частными предпринимателями и государством послужили трамплином для роста Италии. Италия продолжала расти, пока существовала эта «аномальная» политическая система, представленная Партией христианских демократов. Система начала переживать кризис в 70-е годы, когда партия больше не имела большинства мест в парламенте и должна была считаться со всем тем множеством партий, которые необходимы для формирования правительства. 70-е и 80-е годы итальянцы вспоминают как период, отмеченный ростом политической коррупции. Многие из партий, представленных в Парламенте, и правда стали вести себя подобно группировкам эпохи 291

studia culturae. terra italia

коммун. Они боролись друг с другом, прибегая для этого к самым разным средствам. Их целью было не развитие страны, а собственный рост. Для достижения этой цели, то есть для усиления собственной власти, им нужны были деньги, и они были готовы на все, чтобы достать их. Поэтому некоторые партии принялись требовать денег у предприятий, что не слишком отличалось от методов организованной преступности. Разумеется, такая система не могла просуществовать долго, и, когда это позволил международный сценарий, а именно с концом биполярного мира, все тайное стало явным. Судебное ведомство, к счастью, все еще независимое, предприняло меры для ее окончательного устранения. Одна эпоха закончилась, расчистив путь для другой. Многие итальянцы искренне верили, что виной всех несчастий, постигших полуостров, была политическая раздробленность. Надо покончить с правительствами, которые связаны по рукам и ногам препирательствами составляющих их мелких партий, говорили они. Настал, наконец, час сильных правительств. Так Италия вошла в новую эпоху синьорий. Или, правильнее сказать, одной синьории. Уже около 20 лет в Италии существует относительно стабильное правительство — столь же стабильное, как и рост в стране. Жаль только, что рост этот практически равен нулю. Причин такого застоя много, но мне кажется, что самая важная из них — это как раз тот факт, что страной правит одна синьория, неважно — левая или правая. Синьории конца XV века управляли коммунами и сопредельными территориями в собственных интересах, а не в интересах граждан. Боюсь, что нечто подобное случилось и в современной Италии, и это является главной причиной упадка, в котором находится наша страна. Все заставляет думать о том, что современная эпоха синьорий, внесшая свою лепту в международный экономический кризис, подходит к завершению. Картина сегодняшней Италии, где власть предоставлена самой себе, очень типична для империй на стадии тотального упадка, близких к распаду. Говоря об этом, я имею в виду не столько поведение некоторых политических лидеров, сколько те парадоксальные меры, к которым правительство вынуждено прибегать, чтобы выжить. За пределами Италии никто не может понять, как возможно, чтобы определяющей силой в правительстве страны было сепаратистское движение, которое считает себя врагом Италии и открытым текстом заявляет, что хочет отделиться от нее. Признаюсь, я и сам этого не понимаю. 292

studia culturae. terra italia

Не знаю, что последует за этой сегодняшней эрой синьорий. Я надеюсь, что Италии не придется переживать долгий период упадка, как это произошло в века, последовавшие за эпохой коммун. Ни у кого нет готового безошибочного рецепта того, как избежать этой опасности. Очевидно лишь то, что дорога к выходу из этой ситуации не совпадает с дорогой единства страны, если под ним мы понимаем подчинение единому стандарту. Единство, безусловно, необходимое, не должно нивелировать локальные и индивидуальные различия жителей страны. Оно не должно навязывать всем один тип пасты, не должно душить фантазию, оригинальность и предприимчивость, которые составляют самое важное достояние итальянского народа. Всегда, когда жителям итальянского полуострова предоставлялась возможность выразить эти свои качества, они не переставали удивлять своими достижениями. Я надеюсь, так будет и впредь.

293

studia culturae. terra italia

Silvano Costanzo

L’unità virtuale. Lo strano destino di un popolo di santi, navigatori ed eroi Perché, a 150 anni dalla nascita dell’Italia, gli italiani continuano a sentirsi divisi e perché questo sentimento di divisione risulta essere sia la loro debolezza, sia la loro forza. Con questo mio lavoro intendo spiegare perché, a mio parere, l’Italia non è ancora unita e, perché, forse, non lo sarà mai. O, almeno, intendo spiegare perché l’Italia non avrà probabilmente mai quel tipo di unità che caratterizza, ad esempio, Paesi come la Francia o l’Austria. Nutro inoltre seri dubbi che un simile tipo di unità si addica, e possa dunque essere proficuo, per L’Italia. Non essendo né un cattedratico né uno storico di professione, mi avvarrò, per sostenere queste mie tesi, delle libertà che mi sono concesse dal mio ruolo di giornalista e di artista. Spazierò dunque liberamente in vari campi che riguardano la linguistica, la storia, la geografia, la bio-diversità, l’economia, la psicologia, la politica. E perfino la cucina. Farò uso di aneddoti anche personali per introdurre alcuni di questi argomenti; mi concederò inoltre la libertà di scorrazzare attraverso i secoli, perché ritengo che l’oggi abbia spesso radici molto antiche e che, per capire chi siamo, sia necessario scoprire chi siamo stati. Comincerò dando conto di alcuni pareri esterni riguardo all’Italia; pareri esterni e anche parecchio lontani nel tempo, perché essi risalgono al Settecento, cioè al periodo in cui ebbe la sua massima espressione quel fenomeno turisticoculturale che conosciamo con il nome di Grand Tour. Il Grand Tour era il viaggio che i rampolli dell’aristocrazia europea compivano in vari Paesi e che aveva come punto di arrivo obbligato la penisola italica. Quando questi visitatori tornavano nei loro Paesi, molto spesso davano alle stampe i resoconti di quei loro viaggi. Il più noto di questi resoconti è, senza ombra di dubbio, il diario di Goethe, ma, nel Settecento, erano soprattutto gli inglesi a praticare il Grand Tour. La maggior parte dei loro resoconti di viaggio è un coacervo di luoghi comuni quando non addirittura di autentiche stupidaggini. In alcuni casi, però, questi viaggiatori inglesi erano personaggi tutt’altro che banali e dai loro diari si possono dunque trarre, ancora oggi, alcune indicazioni interessanti. Qui, ne citerò due. 294

studia culturae. terra italia

Joseph Addison, poeta, scrittore, giornalista, uomo di Stato, visitò l’Italia nei primissimi anni del Settecento e, tra le sue annotazioni, si può leggere anche la seguente: “Nessun altro paese al mondo conta una tale varietà di governi, i quali adottano costituzioni estremamente diverse ed originali”.1 John Sismond, invece, visitò l’Italia nella seconda metà del Settecento. Era un professore di Storia dell’università di Cambridge, ma era anche un esperto di agronomia. Le sue ricerche in questo campo incontrarono parecchie difficoltà, perché Sismond, che pure parlava e scriveva bene l’italiano, non riusciva a comunicare in modo soddisfacente con gli agricoltori. “I dialetti in Italia — si lamentava — variano addirittura da villaggio a villaggio”.2 Queste citazioni riguardano rispettivamente la politica e la lingua e mi forniscono lo spunto per elaborare alcune considerazioni. Comincerò trattando della lingua, e lo farò, come ho preannunciato, servendomi di un aneddoto di carattere famigliare. Circa trent’anni fa, una vecchia zia di mia moglie, nata e sempre vissuta nella Puglia, cioè in una delle regioni del Sud Italia, venne in Piemonte, cioè in una delle regioni del Nord Italia, dove io e mia moglie abitavamo. Durante questo viaggio, quella vecchia zia andò a trovare mia madre, che di lei era quasi coetanea. Io le conoscevo entrambe come donne molto ciarliere e mi stupii alquanto quando le vidi sedute una di fronte all’altra, in silenzio. Chiesi loro cosa stesse succedendo, come mai fossero così taciturne. “Abbiamo provato a parlare — dissero — ma non ci capiamo”. La vecchia zia, infatti, parlava solo il dialetto pugliese e mia madre parlava solo quello piemontese. Erano lingue così diverse che, tra le due donne, non poteva esserci comunicazione. Entrambe capivano l’italiano, ma non erano in grado di parlarlo. Ho detto che questo episodio si è verificato circa trent’anni fa. Dunque, 120 anni dopo l’unità d’Italia, un numero rilevante di italiani non parlava ancora una lingua comune. Ma come era possibile? Anche a voler imputare gravi negligenze ai vari governi che si sono succeduti dopo il 1861 nell’applicare una politica unitaria, resta apparentemente inspiegabile come l’Italia potesse essere, ancora trent’anni fa, una babele di lingue e di dialetti. In fondo l’italiano non è una lingua nata ieri, visto che Francesco d’Assisi, Jacopone da Todi e la scuola siciliana riguardano il XIII secolo e che la Divina 1 Citato in Franco Venturi: L’Italia fuori d’Italia // Storia d’Italia 6. Einaudi-Il Sole 24 Ore, 2005. P. 1013. 2 Ibid. P. 1111.

295

studia culturae. terra italia

Commedia è del mille e trecento. Come si spiega allora che una lingua così antica non sia stata parlata, per vari secoli, proprio nel paese nel quale era nata? Volendo metterla in burla, si potrebbe dare la colpa proprio a Dante. La Divina Commedia, infatti, è l’espressione di una lingua matura, come se fosse nata già grande. In realtà, era Dante ad essere grande. La sua Commedia era l’espressione poetica e geniale dell’intero retaggio della cultura di Roma e del Medio Evo. Quando venne scritta, la Commedia era ad un livello così alto che solo un numero relativamente piccolo di persone colte era in grado di capirla e di apprezzarla. E questo avveniva perfino tra coloro che usavano quotidianamente il volgare fiorentino. La grandezza della lingua italiana, dunque, nasce con Dante, ma essa riguarda solo una piccola élite degli abitanti della penisola italica. La forza della Divina Commedia è tale che, ben presto, grazie anche a Petrarca e Boccaccio, il volgare fiorentino diventò la lingua dominante presso gli esponenti delle classi colte italiche. Essi la usavano come lingua franca per comunicare tra di loro, sostituendola via via al latino. Ma la maggior parte degli abitanti dell’Italia utilizzava le lingue volgari locali che si erano andate sviluppando e moltiplicando nel corso dei secoli. Si calcola che al momento dell’unità d’Italia, cioè nel 1861, solo meno del cinque per cento degli abitanti della penisola parlasse l’italiano. Quando Massimo d’Azeglio (se si vuole dar retta all’agiografia che lo riguarda) disse “abbiamo fatto l’Italia, adesso dobbiamo fare gli italiani”, si riferiva anche e soprattutto all’uso della lingua. Del problema della mancanza di una vera lingua nazionale usata da tutti, era dunque ben conscio già il primo governo unitario. Purtroppo, gli strumenti di cui disponeva per cambiare questo stato di cose erano assolutamente limitati e si riducevano, di fatto, a due. Il primo, com’è ovvio, era la scuola. Peccato che la maggioranza degli italiani, a scuola, non ci andasse. Il tasso di analfabetismo, soprattutto nelle regioni del Sud, riguardava infatti la stragrande maggioranza della popolazione. Il secondo strumento di cui disponevano i governi post unitari per cominciare ad integrare delle popolazioni secolarmente divise era quello della leva militare. La ferma dei coscritti si svolgeva di norma in regioni diverse da quelle nelle quali i soldati erano nati. Nelle caserme essi si trovavano fianco a fianco con persone che parlavano dialetti diversi e l’uso dell’italiano diventava indispensabile per comunicare sia con i commilitoni sia con gli abitanti delle regioni che li ospitavano. Quello che i coscritti imparavano, però, era solo un rozzo e limitato 296

studia culturae. terra italia

“italiano da caserma”. La popolazione femminile, inoltre, era del tutto esclusa anche da questa pur limitata opportunità di apprendere la lingua nazionale. Neppure il tanto sbandierato impegno unitario del fascismo e il diffondersi di uno strumento potenzialmente “unificante”, e cioè la radio, furono davvero in grado di incidere su questo stato di cose. Sempre più persone, è vero, capivano l’italiano, ma la maggioranza della popolazione continuava a non essere in grado di parlarlo. Almeno non in modo sufficiente per esprimere concetti appena appena complessi. Solo nel secondo dopoguerra, cioè a metà del Novecento, la situazione cominciò davvero a cambiare, almeno per le nuove generazioni che ebbero l’opportunità di frequentare la scuola cosiddetta “dell’obbligo”, perché era imposta dalla legge. A migliorare la diffusione e l’uso della lingua nazionale contribuì poi enormemente, negli Anni Cinquanta e Sessanta del Novecento, la massiccia emigrazione delle popolazioni rurali del Sud che si trasferirono al Nord per lavorare nelle nascenti fabbriche. L’uso quotidiano della lingua italiana divenne quindi un requisito indispensabile non solo per poter lavorare, ma anche semplicemente per riuscire a fare la spesa. E’ stata comunque la televisione, negli ultimi decenni del Novecento, a trasformare l’italiano in una vera lingua nazionale. Solo oggi, cioè all’inizio del terzo millennio, si può dunque davvero dire che, salvo alcune minoranze, gli italiani parlino italiano. Se questo è vero, è però vera anche un’altra cosa e cioè che, nelle zone rurali sia del Nord sia del Sud, la maggioranza degli abitanti è in realtà bilingue. Nella pratica quotidiana, in famiglia e nel paesino in cui spesso vivono, essi continuano ad usare il dialetto. L’italiano è riservato alle comunicazioni a scuola, sul lavoro o con gli estranei. Ciò detto, la domanda che dobbiamo porci è, io credo, la seguente: possiamo definire “unito” un Paese nel quale la lingua nazionale è parlata dalla maggioranza della popolazione solo da un paio di decenni? Forse sì, se il metro di misura dell’unità fosse solo quello della lingua. Ma esistono anche altri metri. Per introdurre il prossimo, ricorrerò ad un altro aneddoto, questa volta strettamente personale e molto vicino nel tempo perché riguarda un fatto che si è verificato questa estate. Le mie vacanze si sono svolte tra luglio ed agosto. Sono andato dapprima in Valle d’Aosta, cioè nella regione italiana più nord-occidentale, e poi nel Salento, cioè nella punta del tacco dello Stivale. Le due località distano tra di loro circa un migliaio di chilometri. Rispetto alle distanze russe, dunque, sono quasi un’inezia. In automobile, infatti, sono raggiungibili in giornata. Quando sono partito dalla 297

studia culturae. terra italia

Valle d’Aosta, al mattino presto, la temperatura era sotto lo zero e nevischiava. Quando sono giunto nel Salento, nel pomeriggio inoltrato, la temperatura era di 33 gradi e le spiagge erano affollate di persone che cercavano di rinfrescarsi in mare. Durante il viaggio ho attraversato almeno quattro o cinque zone climatiche molto differenti tra di loro. Questa estrema diversità climatica, unita all’alternarsi di una significativa diversità e alternanza morfologica (montagna, pianura, collina, laguna, costa lacustre o marittima) comporta ovviamente anche una estrema diversità di colture per quanto riguarda l’ambito agricolo. A sua volta, una diversità di colture comporta una diversità di abitudini alimentari. Quando un italiano va all’estero, in Francia, in Inghilterra, in Germania o anche in Russia e vede un’insegna con la scritta “ristorante italiano”, trattiene a stento un sorriso perché sa che non esiste una cucina italiana. Ne esistono, a dir poco, almeno una ventina, cioè quante sono le regioni storico-amministrative. Questo non significa, è ovvio, che in Italia non esistano dei piatti diffusi su tutto il territorio nazionale. La pizza, ad esempio, è uno di questi e, allo stesso modo, la pasta viene consumata in tutte le regioni. Ma i formati della pasta sono praticamente innumerevoli, comprendendo decine di varianti anche sostanziali in ciascuna regione. I modi di cucinarla e di condirla, poi, sono infiniti, e riguardano addirittura le abitudini, i gusti e l’inventiva di ogni singola famiglia. Noi sappiamo, tuttavia, che la cultura alimentare dipende non solo dalle caratteristiche morfologiche e climatiche di un territorio, ma anche da ragioni che potremmo definire come “politiche”. Quando Joseph Addison, all’inizio del Settecento, parla dell’estrema varietà degli Stati e degli Staterelli esistenti nella penisola italica, dà per inteso che ciascuno di essi fosse dotato di proprie barriere doganali. Il che significava che le derrate alimentari prodotte in ciascuno di questi Staterelli venivano consumate essenzialmente in loco. Se a ciò si aggiungono anche la penuria di strade e le difficoltà nei trasporti (unite appunto alle diversità morfologiche e climatiche) è facile comprendere come sia stato possibile lo svilupparsi in Italia di decine e decine di cucine regionali e provinciali. Se il frazionamento statale fosse stato di breve durata, cioè se avesse riguardato solo il Settecento, la variabilità alimentare non avrebbe potuto svilupparsi in modo così accentuato. Ma, in Italia, il frazionamento territoriale e politico risaliva quasi a un millennio prima. Spiegare il come e i perché del verificarsi di questo fenomeno, comporta un’analisi storica che abbraccia un periodo molto lungo e che, quindi, 298

studia culturae. terra italia

richiederebbe troppo tempo. Cercherò quindi di sintetizzare il più possibile, chiedendo anticipatamente scusa per le semplificazioni alle quali dovrò fatalmente ricorrere. Mi esimerò, ad esempio, dal parlare delle cosiddette invasioni barbariche che per secoli hanno contribuito a mandare in frantumi l’unità della penisola italica che era stata raggiunta con Roma. Parlerò solo dell’ultima di queste invasioni, quella dei Longobardi, la quale ha molto a che fare con la frammentazione successiva dell’Italia. I Longobardi si installarono nella penisola tra il VII e l’VIII secolo dopo Cristo. Avevano la loro capitale a Pavia e una diffusione territoriale, che oggi definiremmo “a macchia di leopardo”, che giungeva fino al Sud, isole escluse. A differenza di quanto fecero i Franchi in Francia, i Longobardi non riuscirono mai a costituire uno Stato davvero organico e solido perché la loro struttura di comando era divisa in ducati, cioè in enclave semi-indipendenti. Com’è noto, il dominio dei Longobardi si sciolse sotto l’incalzare dei Franchi di Carlo Magno, ma neppure l’impero carolingio ebbe né la capacità, né il desiderio, né l’interesse di instaurare nella penisola italica un governo davvero unitario. All’avvento dell’XI secolo, cioè del secondo millennio, la penisola italica era dunque, più che mai, un territorio estremamente frazionato. In Italia non esisteva cioè un vero potere centrale. Di per sé, questo frazionamento non comportava nulla di nuovo rispetto a ciò che era avvenuto nei secoli precedenti. Le novità riguardavano, però, il contesto europeo e mediterraneo. La fine del primo millennio, infatti, aveva segnato anche la fine delle invasioni barbariche. L’ultimo popolo che aveva messo a ferro e fuoco l’Europa, e anche il Nord Italia, era stato quello dei Magiari, che però, nel X secolo, si era installato nell’attuale pianura ungherese e si era “normalizzato” convertendosi al cristianesimo. Una serie di crisi politiche nei vari Stati arabi del Nord Africa aveva inoltre liberato il Mediterraneo dal predominio delle temibili flotte saracene. L’Italia venne dunque a trovarsi nella seguente situazione: non c’erano più pericoli di invasione dal Nord; non c’erano quasi più pericoli di scorrerie di pirati sulle sue coste; non esisteva una entità centrale in grado di governare un territorio estremamente frazionato. Questa situazione di relativa tranquillità e di mancanza di “padroni” ebbe alcune conseguenze rilevanti in campo economico e sociale. Conseguenze che hanno a che fare, io ritengo, addirittura con la nascita di quello che noi oggi chiamiamo Occidente. 299

studia culturae. terra italia

Innanzitutto, ci fu un rifiorire della produzione agricola, non più sottoposta alle devastazioni normalmente compiute dagli eserciti invasori. Le campagne diventarono dunque più sicure e quindi più ricche e il ceto nobiliare e terriero, che per secoli aveva cercato rifugio nei castelli fortificati, si trasferì in città, dove la vita era più confortevole e dove potevano essere più facilmente spesi i proventi derivanti dalle loro proprietà agricole. Le città, dunque, cominciarono a rifiorire e la relativa sicurezza che ora si registrava nelle vie di comunicazione consentì uno sviluppo del commercio dapprima timido, poi via via sempre più consistente. I contesti urbani diventarono quindi luoghi nei quali l’economia era in grande sviluppo: vi si potevano trovare posti di lavoro e, anche, opportunità di fare fortuna. Fu in questo contesto che fiorirono le Repubbliche marinare e l’Italia dei Comuni. Senza una autorità superiore davvero forte in grado di dominarle, controllarle e asservirle, le città presero a “fare da sé”. Organizzarono i propri governi e le proprie milizie e, soprattutto, organizzarono le proprie attività economiche incentrandole non più sull’ambito agricolo, come si era sempre fatto, ma sulla produzione di manufatti (molto spesso nel settore tessile) e sul commercio. Fu una svolta epocale. Per la prima volta nella storia d’Europa (e forse del mondo) il potere non era più nelle mani di chi possedeva la terra, ma di chi produceva beni e li commerciava. Si trattava cioè dei prodromi di quel capitalismo che, nel bene e nel male, ha portato al mondo che conosciamo oggi. E se di proto-capitalismo si trattava, esso era davvero, come è facile immaginare, “selvaggio”. Ogni città era pronta a competere, anche con le armi, con quelle che le stavano vicino. Non solo: all’interno della stessa città, gli interessi economici e politici inducevano il sorgere di fazioni in feroce lotta tra di loro, senza esclusione di colpi. Le torri che furono costruite nei primi due-tre secoli del nuovo millennio, e che ancora oggi si vedono in molte città italiane, erano una dimostrazione di ricchezza e di potere da parte delle famiglie che le avevano fatte costruire, ma avevano anche e soprattutto una funzione di difesa rispetto agli eventuali attacchi armati da parte dei vicini delle fazioni avverse. I Comuni diventarono luoghi nei quali coesistevano spirito di libertà, spirito d’impresa, spirito d’avventura, ma anche spirito di fazione portato agli estremi limiti, odi feroci e violenze. Nei primi secoli del nuovo millennio i Comuni italiani erano dunque in perpetuo subbuglio e furono il teatro di una mobilità sociale quale non si era mai vista prima al mondo. Fino ad allora, la ricchezza era data dal possesso della terra e questo possesso riguardava soprattutto le 300

studia culturae. terra italia

classi nobiliari. Loro, e solo loro, avevano il diritto di governare. Nei Comuni la ricchezza, e quindi anche il potere, erano invece legati alle attività protoindustriali e al commercio. Chi si arricchiva, diventava potente e accedeva a cariche di governo. E tutti o quasi tutti potevano farlo, purché ne avessero le capacità. Finché le fazioni si combatterono con un alternarsi di vittorie e di sconfitte, il sistema che potremmo definire “comunale”, continuò a funzionare mantenendo, pur se tra lotte e violenti contrasti, tutta la sua vitalità. I problemi sorsero quando questo alternarsi ebbe termine, cioè quando una delle fazioni divenne così forte da imporsi sulle altre senza possibilità di rivalsa. O quando una città si impose sulla concorrente soffocandone ogni attività, come successe con Genova su Pisa. Le signorie, perché di questo si trattava, comportavano di fatto l’esistenza di piccoli Stati nei quali il potere era totalmente detenuto da una fazione, spesso rappresentata da un’unica famiglia, come ad esempio i Medici a Firenze. La fazione che era riuscita a prevalere, governava la città, anche e soprattutto dal punto di vista economico, in funzione dei propri specifici interessi. In altre parole, non esisteva più concorrenza. Un altro aspetto da tenere in considerazione, peraltro anche conseguente all’instaurarsi delle signorie, fu la fine di una delle componenti fondamentali della vitalità dei Comuni, e cioè la mobilità sociale. In un contesto dominato totalmente da un’unica famiglia o fazione, chi non faceva parte di quest’ultima non aveva nessuna possibilità né di accedere alle cariche di governo né di progredire sotto l’aspetto economico. La società dei Comuni e delle Repubbliche, dunque, tendeva fatalmente alla staticità. C’è una data emblematica che segna in modo eclatante questo nuovo stato di cose, ed è il 1297, l’anno in cui a Venezia venne decisa la Serrata del Maggior Consiglio. Con quel provvedimento, che aveva come obiettivo l’esclusione dei “nuovi ricchi” dall’organo di governo più importante della Repubblica (quello che eleggeva il Doge), la gestione politica ed economica di Venezia passava totalmente nelle mani di un numero ristretto di famiglie aristocratiche. Con la Serrata del Maggior Consiglio, il potere nella Serenissima diventava di fatto ereditario. Nei manuali di storia siamo soliti leggere che la fine del predominio economico-mercantile delle Repubbliche e dei Comuni italiani fu causato dall’espansione turca nel Mediterraneo orientale e dalla scoperta delle rotte oceaniche. Furono questi, si dice, i fattori che esclusero la penisola italica dal mondo nuovo che si stava aprendo. Il che è in parte vero. Ma solo in parte. 301

studia culturae. terra italia

In realtà le Repubbliche e i Comuni italiani, pur avendo le capacità tecniche per gestire in prima persona le rotte oceaniche, non lo fecero perché le loro classi dirigenti ormai oligarchiche non avevano più né la capacità, né il desiderio, né la volontà, né l’interesse di farlo. Fu il declino di queste classi dirigenti a condurre l’Italia in quello scenario settecentesco descritto da Addison: e cioè un coacervo di Staterelli governati, nella maggior parte dei casi, da una aristocrazia imbelle, incapace, pigra, presuntuosa e autocratica. Non credo sia un caso che i moti e i prodromi (nel 1820–21, nel 1831, nel 1848–49) che, sull’onda degli ideali nazionalistici suscitati dalla Rivoluzione Francese, portarono poi all’unione degli Stati della penisola, abbiano avuto come protagoniste, ancora una volta, le città. Quello che noi oggi chiamiamo “Risorgimento” incomincia a Palermo, Napoli, Torino, Genova, Milano, Venezia, Roma, Firenze, Livorno, Brescia e in una infinità di altri comuni. Che nessuno di questi moti potesse, da solo, portare all’unificazione, è nell’ordine delle cose. Ma senza le sollevazioni e le barricate nelle singole città, non si sarebbero mai creati il clima e le condizioni politiche che portarono poi i Savoia e il Piemonte ad unificare la penisola. Resta da capire che cosa fosse, in realtà, lo Stato unitario che ufficialmente nacque nel 1861. Abbiamo già visto che, secondo l’agiografia, Massimo d’Azeglio disse: “Abbiamo fatto l’Italia, ora bisogna fare gli Italiani”. Ma l’Italia, a dire il vero, non era per nulla fatta. Essa aveva sì un unico re e un unico governo, ma la sua unità era fittizia. Oggi diremmo che era una unità “virtuale”. In essa coesistevano, come abbiamo già detto, una varietà quasi infinita di lingue, tradizioni, usi, costumi, economie e perfino valori morali e religiosi. Le linee ferroviarie tirreniche e adriatiche che vennero costruite negli ultimi decenni dell’Ottocento, avevano come funzione principale quella di creare, almeno, un mercato unitario. Ma di questo mercato si impadronì la grande borghesia del Nord (Piemontese, Ligure e Lombarda) e il Sud ne fu escluso, quasi ridotto a propaggine, per alcuni versi, coloniale. Il problema era che ampie zone del Meridione non solo erano economicamente molto arretrate, ma che esse erano di fatto governate da entità ataviche, molto radicate nel territorio, che nulla avevano a che fare con una gestione moderna dello Stato. Mi riferisco qui a quelle strutture che oggi definiamo come criminalità organizzata, e cioè mafia, n’drangheta e camorra. I Savoia e i piemontesi fecero timidi tentativi per combattere questo stato di cose. Mandarono l’esercito per cercare di debellare, almeno, il brigantaggio. Ma non fecero molto di più. Portare 302

studia culturae. terra italia

davvero lo Stato al Sud era un compito lungo, difficile e costoso e il nuovo potere centrale vi rinunciò abbastanza in fretta. I governi di Giovanni Giolitti, a cavallo tra l’Ottocento e in Novecento, furono definiti “governi della malavita” perché lo statista piemontese strinse di fatto un patto perverso con i poteri malavitosi del Sud. Questi ultimi appoggiavano i suoi governi e, in cambio, lo Stato non interferiva troppo nei loro affari. Questa connivenza oscura e sotterranea tra politica nazionale e malavita organizzata del Sud, non è mai davvero finita e desta scandalo ancora oggi. Perfino Mussolini, con tutta la sua prosopopea nazionalista e unitaria, rinunciò ben presto a combattere le mafie. Ecco, il fascismo. Neppure durante quel ventennio di dittatura, l’Italia fece veri passi avanti verso un’unità che fosse qualcosa di più che “virtuale”. Le tanto sbandierate grandezze del passato di Roma, delle quali il regime fascista si spacciava per erede, avrebbero dovuto essere un collante per l’unità degli italiani, ma in realtà furono solo i veli che servirono a coprire lo stato di fatto di un Paese di “santi, navigatori ed eroi”, che era però privato della libertà e nel quale continuavano a regnare l’arretratezza e l’ignoranza. Se io fossi saggio, questo mio intervento dovrebbe concludersi qui. Affrontare i temi attuali, infatti, comporta sempre dei rischi perché si dà adito, fatalmente, al sorgere di polemiche. Essendo io poco saggio, continuerò a raccontare la mia visione dell’Italia giungendo fino ai nostri giorni. E lo farò, inoltre, usando un artificio storicamente scorretto, cioè facendo dei paragoni tra epoche diverse. Proverò dunque a descrivere l’Italia contemporanea servendomi dei concetti che ho usato finora, fingendo che l’ultimo mezzo secolo della storia italiana sia una sorta di compendio della sua storia millenaria. Lo farò cominciando dagli anni in cui, nel 1945, le armi finalmente tacquero in Europa. Quando la seconda guerra mondiale finì, trascinando con sé anche il regime fascista, l’Italia era un Paese povero, prevalentemente contadino e arretrato. Le sue industrie, già non particolarmente sviluppate, avevano subito danni ingentissimi durante il conflitto. Il futuro dell’Italia si presentava, dunque, fosco. Invece, appena tre decenni dopo, l’Italia era già diventata una delle più importanti nazioni industrializzate del mondo. Come fu possibile? Allora quello sviluppo venne definito come il “miracolo economico”, ma in realtà esso non ebbe nulla di miracoloso se non la rapidità con la quale venne realizzato. L’Italia che usciva dalla guerra, aveva sì i problemi che sono stati appena elencati, ma aveva anche alcune ottime carte a suo favore. La prima, riguardava 303

studia culturae. terra italia

la sua classe dirigente. Spazzati via i gerarchi del regime mussoliniano, in Parlamento arrivarono uomini nuovi, molti dei quali erano relativamente giovani, e che in gran parte si erano forgiati nella lotta antifascista. Questa nuova classe dirigente, che scrisse la Costituzione repubblicana, era animata dal desiderio e dalla convinzione di poter trasformare l’Italia in un Paese moderno. A sua disposizione aveva (e questa era la seconda carta di cui disponeva l’Italia) gli ingentissimi fondi messi a disposizione dal piano Marshall. La terza carta, forse meno “misurabile”, ma altrettanto decisiva, fu l’atteggiamento della maggioranza degli italiani. Essi, contagiati dal clima di libertà conseguente alla caduta del regime fascista, furono presi da una sorta di “euforia della crescita”: era cominciata una stagione nuova, e tutto diventava possibile. Questo comportò una mobilità sociale che ringiovanì e rinsanguò una classe dirigente tradizionalmente ristretta. Questo clima, questo stato di cose, ricordano (anche se i paragoni storici sono sempre rischiosi) la situazione che abbiamo visto essere presente nei Comuni italiani di inizio millennio. Un clima di libera concorrenza, di libertà di impresa e di mobilità sociale. Da un punto di vista istituzionale, questa grande spinta dal basso venne governata dalla Democrazia Cristiana, cioè dal partito che risultò essere maggioritario nel Paese. Pur con tutti i distinguo del caso, oggi si deve dare atto agli antichi dirigenti di quel partito, di aver saputo trasformare, rivoluzionare il Paese. E ciò, nonostante palesi errori e distorsioni. Spiegare come riuscirono a farlo, comporta un breve inciso. Innanzitutto bisogna dire che la Democrazia Cristiana era assolutamente un partito sui generis. Pur avendo una larga maggioranza in Parlamento, al suo interno era tutt’altro che monolitico. Anzi, esso conteneva un coacervo di anime sia politiche, sia etiche, sia sociali, sia geografiche. Sotto lo scudo crociato, simbolo della Dc, coesistevano, pur se in modo spesso assolutamente riottoso, una sinistra sociale, una sinistra, un centro a sua volta suddiviso in varie correnti, una destra e un’estrema destra. I leader democristiani erano quasi sempre espressione di realtà locali, regionali o più spesso provinciali, cioè dei territori dove viveva l’elettorato che li aveva mandati in Parlamento. In altri termini, questi leader erano l’espressione del frazionamento storico e atavico dell’Italia, fin dall’epoca dei Comuni. Ciascuno di loro cercava in tutti i modi, in alcuni casi anche con risultati grotteschi, di favorire la loro città o la provincia di provenienza. 304

studia culturae. terra italia

Queste divisioni, e altre ancora che non sto qui ad elencare, comportavano tumultuosi e frequenti cambi di alleanze, i quali, a loro volta, comportavano frequenti variazioni delle compagini governative. Durante l’epoca d’oro della Democrazia cristiana, raramente i governi duravano in carica più di sei mesi. All’estero, soprattutto nei Paesi nei quali l’unità statale era stata raggiunta ormai da parecchi secoli, non si riusciva a capire come potesse sopravvivere e, anzi, a progredire, una nazione praticamente senza governo. In realtà l’Italia della Democrazia cristiana, aveva molte attinenze con l’Italia dell’epoca Comunale. E cioè, lo abbiamo visto: mancanza di un forte potere centrale, competitività anche esasperata tra le realtà locali, libertà e capacità di impresa. Il vero miracolo compiuto dai leader più illuminati della Dc fu quello di saper coniugare questo oggettivo frazionamento con alcune scelte politicoeconomiche compiute, invece, nell’ottica di una vera unità statale. Così, da un punto di vista economico, l’eccezionale crescita italiana era dovuta sia alle grandi imprese private aiutate dallo Stato (come ad esempio la Fiat), sia alle grandi imprese a capitale statale (l’Eni ne è l’esempio più eclatante), ma anche e soprattutto alla miriade di medie e piccole imprese che erano l’espressione giù genuina dello spirito d’iniziativa, della fantasia e dell’ingegno del popolo italiano. Fu questo connubio tra Stato e privati il vero motore della crescita italiana. L’Italia continuò a crescere fino a che resse quell’anomalo sistema politico rappresentato dalla Democrazia cristiana. Il sistema cominciò ad entrare il crisi negli Anni Settanta, quando la Dc non ebbe più una maggioranza parlamentare e dovette fare i conti con una pletora di partiti e partitini che risultarono essere indispensabili per la formazione di qualsiasi governo. Gli Anni Settanta e Ottanta sono ricordati dagli italiani come gli anni della corruzione politica dilagante. Molti componenti della pletora di partiti presenti in Parlamento, infatti, presero a comportarsi allo stesso modo delle fazioni dell’epoca dei Comuni. Essi si combattevano l’un l’altro senza esclusione di colpi. Il loro obiettivo non riguardava lo sviluppo del Paese, ma la loro propria crescita. Per raggiungere questo obiettivo, cioè per aumentare il proprio potere, avevano bisogno di denaro e, pur di ottenerlo, erano disposti a tutto. Fu così che alcuni partiti presero a taglieggiare le imprese in modo non molto dissimile da quanto era solita fare la criminalità organizzata. Ovviamente, un sistema di tal fatta non poteva durare a lungo e, quando lo scenario internazionale lo permise con la fine del bipolarismo, i nodi vennero al pettine. Una magistratura per fortuna ancora indipendente provvide a decapitarlo. Un’epoca era finita e poteva cominciarne un’altra. 305

studia culturae. terra italia

Molti italiani pensarono, in buona fede, che la colpa dei mali che affliggevano la penisola fosse da attribuire alla frammentazione politica. Basta con i governi resi impotenti dai veti incrociati dei partitini che li compongono, dissero. E’ giunta finalmente l’ora di avere dei governi forti. Fu così che l’Italia entrò in una nuova era delle signorie. O meglio, di una signoria. Da circa vent’anni, infatti, l’Italia ha dei governi relativamente stabili e stabile è anche la sua crescita. Peccato che essa sia molto vicina allo zero. Le ragioni di questa stagnazione sono molte, ma io credo che la più importante riguardi proprio il fatto che il Paese è governato da una signoria, non importa se di destra o di sinistra. Le signorie della fine del Quattrocento governavano i Comuni e i territori limitrofi in funzione dei loro propri interessi, non di quelli dei cittadini. Temo che qualcosa di simile sia successo anche nell’Italia contemporanea e che questa sia la ragione principale del declino dell’Italia. Tutto lascia pensare che l’epoca contemporanea delle signorie, complice la crisi economica internazionale, stia volgendo al termine. L’immagine che oggi, in Italia, il potere dà di se stesso è quello tipico degli imperi in totale decadenza e prossimi alla dissoluzione. E non mi riferisco tanto o solo ai comportamenti privati di alcuni leader, ma ai paradossi ai quali il potere deve ricorrere per cercare di sopravvivere. Fuori dall’Italia nessuno riesce a capire come sia possibile che un Paese abbia nel proprio governo, e con un ruolo assolutamente determinante, una forza politica secessionista, che si considera nemica dell’Italia e che, dichiaratamente, vuole separarsene. Confesso che anch’io faccio fatica a comprenderlo. Non so cosa farà seguito a questa moderna era delle signorie. Mi auguro e spero che l’Italia non debba attraversare un periodo di lunga decadenza, come le è capitato nei secoli successivi all’era dei Comuni. Nessuno ha ricette pronte e infallibili per evitare questo rischio. Certo è che l’eventuale strada d’uscita non coincide con quella dell’unità se, con essa, si intende l’omologazione. L’unità, sicuramente necessaria, non deve tarpare le ali alle diversità regionali, comunali e personali. Non deve imporre lo stesso tipo di pasta a tutti. Non deve soffocare la fantasia, l’originalità e l’intraprendenza che costituiscono il patrimonio più importante di cui dispongono gli italiani. Quando è stata data loro l’opportunità di esprimere queste caratteristiche, gli abitanti della penisola italica hanno sempre risposto in modo sorprendente. Spero succeda anche in futuro. 306

Авторы АРТАМОШКИНА Людмила Егоровна — получила диплом филолога, кандидат философских наук по специальности «Теория культуры». Область научных интересов: oral history, биографические исследования, коллективная память, народные православные традиции современной России, феноменология в прикладных исследованиях. Автор монографии «Биография поколения: олицетворение истории». Доцент кафедры культурологии. Для образовательной программы «Культура Италии» читает курсы «Культура Италии в реминисценциях модерна» и «Итальянская литература Нового и Новейшего времени». БУГАШЕВ Сергей Иванович — доктор исторических наук по специальности «История Нового и Новейшего времени»; профессор Кафедры философии и истории Санкт-Петербургского государственного университета технологии и дизайна. Специализируется в области изучения внешней и колониальной политики Великобритании XVIII–XIX вв., международных отношений и дипломатии Нового времени. Автор более 70 публикаций, в том числе трех монографий по истории Европы. ГАРИЛЬО Бартоло — профессор современной истории факультета политологии Туринского университета. Специалист по изучению политических, социальных и религиозных движений, а также истории публицистики XIX–XX вв. Член Научного комитета журнала «Современная Италия», Национального министерского комитета по изданию произведений Джузеппе Кафассо, Совета директоров Центра исследований Пьеро Гобетти, президент Комитета по переизданию публикаций Гобетти. В данный момент является заместителем руководителя департамента истории Туринского университета. Автор многочисленных монографий, в числе которых: «Демократические католики и клерико-фашисты» (Болонья, 1976), «Введение в историю католического движения в Италии» (Болонья, 1979), «Пресса и общественное мнение в период Рисорджименто» (Милан, 1987), «Планируя постфашизм. Гобетти и католики 307

studia culturae. terra italia

(Милан, 2004); «Осень свободы. Письма к Аде на смерть Пьеро Гобетти» (Турин, 2009). Главный редактор сборника «На закате Belle Époque: визит царя Николая II в Италию и пакт Раккониджи» (Турин, 2010). Постоянный участник дидактических и научных проектов образовательной программы «Культура Италии» Философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. ДЕРЖИВИЦКИЙ Евгений Викторович — доцент кафедры этики Философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. В 1998 г. защитил кандидатскую диссертацию по теме «Личность и политика в философии Цицерона». Политолог. В рамках образовательной программы «Культура Италии» читает спецкурс «Римская и итальянская политическая традиция», хронологически охватывающий период с середины II в. до н.э. до конца ХХ в. Курс предполагает раскрытие следующих направлений: политическая культура, политические институты и политическая философия. КАЙГОРОДОВА Наталья Алексеевна — студентка третьего курса специализации «Культура Италии» на философском факультете СанктПетербургского государственного университета. Область научных интересов: проблемы межкультурной коммуникации, прежде всего, культурных связей России и Италии со времени объединения Италии в 1861 г. и до наших дней. КЛЕМЕНТИ Марко — исследователь истории Восточной Европы Департамента политологии Университета Калабрии. Изучает историю России (X–XX вв.), греческую историю XX в. и итальянскую историю 70-х годов XX в. Член Итальянского общества изучения юго-восточной Европы, итальянского общества «Мемориал» и редколлегии журнала «Труды кафедры Нового и Новейшего времени» Санкт-Петербургского государственного университета. В России сотрудничает с Исследовательско-просветительским обществом «Мемориал» в Санкт-Петербурге. Работал с известными итальянскими периодическими изданиями «Corriere della Sera», «il Manifesto», «Liberazione», «Gli altri», «Rivista Il Mulino on-line». КОСТАНЦО Сильвано — художник, фотограф, журналист, писатель, исследователь истории XX века, автор театральных пьес. Живет и работает 308

studia culturae. terra italia

в Турине. На протяжении многих лет являлся журналистом знаменитой итальянской газеты «La Stampa». Его художественные поиски являются чрезвычайно разноплановыми и отражают его глубокие знания в различных областях культуры. В последние годы его произведения выставлялись в Турине, Риме, Вероне, Санкт-Петербурге, Лиссабоне, Минске и ряде других городов. Он был назван в числе наиболее значительных пьемонтских художников XX века и был представлен на выставке «Двадцатый век. Век креативности в Пьемонте», которая проходила в Италии в 2008–2009 гг. НИКОЛАЕВА Жанна Викторовна — выпускница Академического института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина по специальности «История и теория изобразительного искусства», кандидат философских наук, руководитель образовательной программы «Культура Италии» Философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Читает курсы: «Введение в культуру Италии», «История и теория искусства Италии», «Библейские сюжеты в итальянском искусстве», «Гастрономическая и энологическая культура Италии», «Итальянский язык в гуманитарной сфере». Автор статей об итальянском искусстве и культуре, о влиянии итальянской культуры на культуру России. ПОЗДНЕВ Михаил Михайлович — выпускник кафедры классической филологии Санкт-Петербургского государственного университета. С 1993 г. работает преподавателем древних языков, античной культуры и философии на философском факультете СПбГУ. Специализируется в области изучения античной литературы и философии. Защитил кандидатскую диссертацию о литературной критике в сатирах Персия и докторскую — о катарсисе Аристотеля. Автор монографии «Психология искусства: учение Аристотеля» и учебника латинского языка «Palaestra Latina», переводов античных авторов и статей, опубликованных в ведущих европейских журналах по антиковедению. Для студентов программы «Культура Италии» читает курсы «Культура античной Италии» и «Классическая традиция в культуре Европы». ПРОЗЕРСКИЙ Вадим Викторович — доктор философских наук, профессор кафедры эстетики и философии культуры философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Автор публикаций по эстетике и философии западноевропейской культуры. Ведет 309

studia culturae. terra italia

лекции и семинары в рамках курса «Философия культуры» и «Эстетика и философия культуры в Италии» для студентов образовательной программы «Культура Италии». ТАВИ Лейла — докторант специализации «История Восточной Европы» совместной программы Института истории Восточной Европы Венского университета и Факультета политологии Римского университета «Roma Tre». Специализируется на политологическом и культурологическом анализе российской истории начала XIX в., отраженной в мемуарах западных европейцев. Автор статей по российской истории и культуре, публикуемых в ежемесячном альманахе «InStoria». В 2010–2011 гг. в качестве приглашенного профессора читала лекции на филологическом, философском и историческом факультетах СПбГУ и филологическом и философском факультетах Челябинского государственного университета. Вместе с Мериам Паша являлась главным редактором комментированного издания «Петербургских писем 1810–1811 гг.» Федерико Фаньяни. Автор монографии «Катерина Габриелли. Итальянское сопрано при дворе Екатерины II» (в соавторстве с Лаурой Бернардини) и монографии о российской дипломатии в Константинополе после 1878 г., представленных студентам образовательной программы «Культура Италии». Разработала подробную библиографию, посвященную знаменитым иностранцам в России с момента основания Санкт-Петербурга до наполеоновского вторжения, опубликованную издательством «GB Editori» в 2011 г. ФЕРРОНЕ Винченцо — профессор современной истории Департамента истории Туринского университета. Специализируется в области изучения Истории правления в античности, европейского Просвещения и истории прав человека. С 2006 г. входит в состав научного комитета Фонда издательства «Einaudi». Член Туринской академии наук, академик ряда итальянских и зарубежных академий и научных обществ. С 2008 г. Является президентом Фонда политических исследований Луиджи Фирпо в Турине. В числе его публикаций: «Наука, природа и религия. Ньютоновский мир и итальянская культура в начале восемнадцатого века» (Неаполь, 1982), «Пророки Просвещения. Метаморфозы разума в Италии конца XVIII в.» (Рим-Бари, 1989, с. VIII-446), «Наука для человека. Просвещение и научная революция в Европе восемнадцатого века» (Турин, 2007, с. VII-375), «Лекции о Просвещении» (Рим-Бари, 2010). 310

studia culturae. terra italia

ФОРНАРО Энцо — родился в Турине (Италия). Получил образование в области искусства и архитектуры, в настоящее время работает на международном уровне в области искусства, архитектуры, дизайна и организации культурных мероприятий. Куратор и организатор выставок современного искусства, таких как: «Кандинский, Малевич и русский авангард», «Шагал. Российские годы», «Истоки русского авангарда». Ценитель и исследователь русского искусства XX и XXI вв. С 2001 по 2006 г. возглавлял Муниципальную галерею современного искусства Сент-Винсент (Италия). Являлся Комиссаром 51-й Венецианской Биеннале, занимаясь созданием и курируя работу павильона Республики Беларусь, которая впервые в истории приняла участие в этом знаменитом мероприятии. С 2012 г. является послом ADI (Итальянской ассоциации промышленного дизайна) в Российской Федерации и странах Балтии. Вносит значительный вклад в работу образовательной программы «Культура Италии», читая лекции по искусству, архитектуре, теории научной реставрации, а также открывая студентам возможность участия в выставочной и исследовательской деятельности.

311

Gli autori ARTAMOSHKINA Liudmila è laureata in lettere, Ph.D. in filosofia con la specializzazione in Teoria della cultura. Ambiti di ricerca: oral history, ricerche biografiche, memoria collettiva, tradizioni popolari ortodosse della Russia contemporanea, fenomenologia delle ricerche applicate. È autrice del volume Biografia di una generazione: personificazione della storia e docente della Cattedra di Culturologia; all’interno del Corso di laurea in Cultura italiana insegna le discipline Cultura italiana nelle reminiscenze dello stile liberty e Letteratura italiana dell’età moderna e contemporanea. BUGASHEV Sergey è Dottore in Storia con la specializzazione in storia dell’età moderna e contemporanea e professore della Cattedra di Filosofia dell’Università Statale di Tecnologia e Design di San Pietroburgo. Si è specializzato negli studi sulla politica estera e coloniale della Gran Bretagna nei secoli XVIII e XIX, sui rapporti internazionali e sulla diplomazia dell’età moderna. È autore di più di settanta pubblicazioni, incluse tre monografie sulla storia dell’Europa. CLEMENTI Marco è ricercatore di Storia dell’Europa Orientale presso il Dipartimento di Scienze Politiche dell’Università della Calabria. Studia la storia russa (secoli X-XX), la storia greca del XX secolo e gli anni Settanta in Italia. E’ membro della Società italiana per lo studio del sud-est europeo, di “Memorial Italia” e del Comitato di redazione della rivista “Trudy Kafedry Novogo i Noveishego Vremeni” dell’Università di San Pietroburgo. Collabora in Russia con il Centro di Ricerca NIC Memorial di San Pietroburgo. Ha collaborato con alcune testate italiane come il “Corriere della Sera”, “il Manifesto”, “Liberazione”, “Gli altri”, “Rivista Il Mulino on-line”. СOSTANZO Silvano è artista, fotografo, giornalista, scrittore, storico del Novecento e autore di testi teatrali; vive e lavora a Torino. Per molti anni è stato giornalista del famoso quotidiano “La Stampa”. La sua ricerca artistica è estremamente articolata, specchio di una formazione culturale composita. Negli ultimi anni ha esposto le sue opere (tra le altre città) a Torino, Roma, Verona, San 312

studia culturae. terra italia

Pietroburgo, Lisbona, Minsk. È stato selezionato tra gli artisti più significativi del Novecento piemontese nella grande mostra “Novecento. Un secolo di creatività in Piemonte” che si è tenuta in Italia tra il 2008 e il 2009. DERZHIVITSKY Evgeny è docente della Cattedra di Etica della Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo. Nel 1998 ha discusso la tesi di dottorato sull’argomento “Personalità e politica nella filosofia di Cicerone”. Politologo, all’interno del Corso di laurea in Cultura italiana tiene il corso Tradizione politica romana e italiana che verte sui seguenti argomenti: cultura politica, istituzioni politiche e filosofia politica. FERRONE Vincenzo è professore di Storia Moderna al Dipartimento di Storia dell’Università di Torino. Si specializza nell’area della Storia dell’Antico Regime e dell’Illuminismo in Europa e della Storia dei diritti dell’Uomo. Dal 2006 fa parte del Comitato scientifico della Fondazione Einaudi. Socio Nazionale dell’Accademia delle scienze di Torino, è membro di numerose accademie e società scientifiche italiane ed estere. Dal 2008 è presidente della Fondazione Luigi Firpo per gli studi politici di Torino. Tra i suoi testi si ricordano: Scienza natura religione. Mondo newtoniano e cultura italiana nel primo Settecento (Napoli, 1982), I profeti dell’Illuminismo. Metamorfosi della ragione nel tardo Settecento italiano (Roma-Bari, 1989, pp. VIII-446), Una scienza per l’uomo. Illuminismo e Rivoluzione scientifica nell’Europa del Settecento (Torino, 2007, pp. VII-375), Lezioni Illuministiche (Roma-Bari, 2010). FORNARO Enzo è nato a Torino, Italia. Compiuti gli studi in architettura, svolge da anni la sua attività in ambito internazionale, nel settore dell’ arte, dell’ architettura, del design e degli eventi. È stato curatore e organizzatore di importanti mostre d’arte contemporanea e storica moderna, come ad esempio: “Kandinsky, Malevich e l’avanguardia Russa”, “Chagall. Gli anni russi”, “Le radici dell’avanguardia russa”. Appassionato e studioso dell’arte russa del XX e XXI secolo, direttore dal 2001 al 2006 della Galleria Municipale d’Arte Moderna e Contemporanea di Saint-Vincent, Italia, è stato nominato Commissario della 51˚ edizione della Biennale di Venezia, curando e realizzando il padiglione della Repubblica di Bielorussia, presentata per la prima volta nella storia della secolare manifestazione. Dal 2012 è stato nominato Ambasciatore dell’ADI (Association for the Industrial Design Italy), per la Federazione Russa e le nazioni del Baltico. Contribuisce costantemente al Corso di laurea in Cultura italiana tenendo lezi313

studia culturae. terra italia

oni su arte, architettura, teoria del restauro scientifico, coinvolgendo gli studenti nell’attività espositiva e di ricerca. GARIGLIO Bartolo è professore ordinario di Storia contemporanea presso la Facoltà di Scienze politiche dell’Università di Torino. Ha compiuto studi sui movimenti politici, sociali, religiosi e sulla storia della stampa nell’Ottocento e nel Novecento. Fa parte del Comitato scientifico della rivista «Italia contemporanea», del Comitato nazionale ministeriale per la pubblicazione degli scritti di Giuseppe Cafasso, del Consiglio direttivo del Centro studi Piero Gobetti ed è presidente del Comitato per le Edizioni gobettiane. È attualmente vicedirettore del Dipartimento di Storia dell’Università di Torino. Tra i suoi volumi si ricordano: Cattolici democratici e clerico-fascisti (Bologna, 1976), Introduzione alla storia del movimento cattolico in Italia (Bologna 1979), Stampa e opinione pubblica nel Risorgimento (Milano 1987); Progettare il postfascismo. Gobetti e i cattolici (Milano, 2004); L’autunno delle libertà. Lettere ad Ada in morte di Piero Gobetti (Torino 2009). Ha inoltre curato il volume: Al tramonto della Belle Époque: la visita dello Zar Nicola II in Italia e il trattato di Racconigi (Torino 2010). KAIGORODOVA Natalya è studentessa del terzo anno del Corso di laurea in Cultura italiana presso la Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo. Nei suoi studi dedica costante attenzione ai problemi delle comunicazioni interculturali, soprattutto per quanto riguarda i rapporti italo-russi dal momento dell’unificazione dell’Italia nel 1861 fino ai nostri giorni. NIKOLAEVA Janna è laureata in storia e teoria dell’arte presso l’Istituto Accademico di Pittura, Scultura e Architettura Repin, Ph.D in scienze filosofiche, responsabile del Corso di laurea in Cultura italiana presso la Facoltà di Filosofia dell’Università statale di San Pietroburgo. Insegna le discipline «Introduzione alla cultura italiana», «Storia e teoria dell’arte italiana», «Soggetti biblici nell’arte italiana», «Cultura gastronomica ed enologica dell’Italia», «Lingua italiana in ambito professionale». È autrice di articoli riguardanti l’arte, la cultura italiana e l’influenza di quest’ultima su quella russa. POZDNEV Mikhail è laureato in filologia classica presso la Facoltà di Lettere dell’Università Statale di San Pietroburgo, dal 1993 insegna greco e latino, cultura e filosofia antica presso la Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo. Si è specializzato negli studi di letteratura e filosofia. 314

studia culturae. terra italia

Ha discusso la tesi del dottorato di primo livello sulla critica letteraria nelle Satire di Persio e la tesi del dottorato di secondo livello sulla catarsi in Aristotele. È autore del volume «Psicologia dell’arte: il pensiero di Aristotele» e del manuale di lingua latina «Palaestra Latina» e traduttore degli autori classici e degli articoli pubblicati nelle principali riviste europee sugli studi antichi. Per gli studenti del Corso di Cultura italiana insegna le discipline «Cultura dell’Italia antica» e «Tradizione classica nella cultura europea». PROZERSKY Vadim è Dottore di scienze filosofiche, professore della Cattedra di Estetica e Filosofia della Cultura della Facoltà di Filosofia dell’Università Statale di San Pietroburgo e autore di pubblicazioni sull’estetica e sulla filosofia della cultura dell’Europa occidentale. All’interno della specializzazione Cultura italiana tiene lezioni teoriche e pratiche nell’ambito della disciplina Filosofia della Cultura. TAVI Leila è dottoranda di Storia dell’Europa Orientale in co-tutela tra l’Istituto di Storia dell’Europa Orientale dell’Università di Vienna e la Facoltà di Scienze Politiche dell’Università degli studi “Roma Tre”. Si specializza nell’analisi politica e culturale della Russia ai primi dell’Ottocento attraverso le memorie scritte degli europei occidentali. Scrive articoli sulla storia e la cultura russe per il mensile “InStoria”. Tra il 2010 e il 2011 è visiting professor alla Facoltà di Lettere, Filosofia e Storia dell’Università Statale di San Pietroburgo e della Facoltà di Lettere e Filosofia dell’Università di Chelyabinsk. Ha curato insieme a Meryem Pasha l’edizione commentata delle Lettere di San Pietroburgo correndo gli anni 1810–1811 di Federico Fagnani. È autrice del volume Caterina Gabrielli. Un soprano italiano alla corte di Caterina II (in collaborazione con Laura Bernardini) e di un saggio di approfondimento sulla diplomazia russa a Costantinopoli dopo il 1878 presentati agli studenti del Corso di laurea in Cultura italiana. Ha curato inoltre una vasta bibliografia sugli stranieri illustri in Russia dalla fondazione della città di Pietroburgo all’invasione di Napoleone, pubblicata dalla GB EditoriA nel 2011.

315

ПРИЛОЖЕНИЕ Основные дисциплины образовательной программы «Культура Италии» Культура Античной Италии (Позднев М. М.) Культура Италии Средневековья и Возрождения (Погоняйло А. Г.) Культура Италии эпохи Контрреформации и Барокко (Дементьева Е. А.) Культура Италии XVIII–XIX вв. (Колосков А. А.) Культура Италии XX в. (Соколов Б. Г.) Итальянский язык (Баранчук Ю. С., Караццато П. и др.) Итальянский язык в профессиональной сфере (Баранчук Ю. С., Караццато П., Николавева Ж. В., Ошемкова Ю. С. и др.) Латинский язык (Позднев М. М., Браткин Д. А., Сяськов Б. Н.) Анализ классических текстов региона (Италии) на итальянском языке (Самарина М. С., Баранчук Ю. С.) Введение в культуру Италии (Николаева Ж. В.) История Италии Нового и Новейшего времени (Евдокимова Н. П.) История итальянской литературы (Самарина М. С., Артамошкина Л. Е.) История искусства Италии (Николаева Ж. В.) История итальянской архитектуры XX в. и дизайна в Италии (Смирнов А. В.) Наука в культуре Италии (Дмитриев И. С.) Религия в культуре Италии. Католицизм в Италии. Христианские символы и сюжеты в итальянском искусстве (Черняк И. Х., Николаева Ж. В.) Римская и итальянская политическая традиция (Держивицкий Е. В.) Эстетика и философия культуры в Италии (Прозерский В. В.) Итальянский музыкальный театр (Соколов Е. Г.) Культура Италии в реминисценциях модерна (Артамошкина Л. Е.) Историко-культурные характеристики регионов Италии (Николаева Ж. В.) Экономика и культура предпринимательства в Италии (Альберти Ф., Папа Ф.) Классическая традиция в культуре Европы (Позднев М. М.) Теория и практика охраны культурного наследия в Италии (Никонова А. А.) Гастрономическая и энологическая культура Италии (Николаева Ж. В.) Итальянский кинематограф (Романова И. К.) Французский язык (элективная дисциплина) Древнегреческий язык (элективная дисциплина) 316

ALLEGATO Elenco delle principali discipline che costituiscono il corso di laurea in «Cultura italiana» Cultura dell’Italia antica (Pozdnev M. M.) Cultura del Medioevo e Rinascimento in Italia (Pogoniajlo A. G.) Cultura italiana nell’epoca della Controriforma e del Barocco (Dementieva E. A.) Cultura italiana dei secoli XVIII–XIX (Koloskov A. A.) Cultura italiana del XX secolo (Sokolov B. G.) Lingua italiana (Baranchuk Ju. S., Carazzato P. ed altri) Lingua italiana in ambito professionale (Baranchuk Ju. S., Carazzato P., Nikolaeva J. V., Oshemkova Ju. S. ed altri) Lingua latina (Pozdnev M. M., Bratkin D. A., Siaskov B. N.) L’analisi del testo classico italiano (Samarina M. S., Baranchuk Ju. S.) Introduzione alla cultura italiana (Nikolaeva J. V.) Storia dell’Italia moderna e contemporanea (Evdokimova N. P.) Storia della letteratura italiana (Samarina M. S., Artamoshkina L. E.) Storia dell’arte italiana (Nikolaeva J. V.) Storia dell’architettura del’ 900 e del design italiano (Smirnov A. V.) Scienza nella cultura italiana (Dmitriev I. S.) Religione nella cultura italiana. Cattolicesimo in Italia. Soggetti e simboli cristiani nell’arte italiana. (Cherniak I. H, Nikolaeva J. V.) Tradizione politica romana e italiana (Derzhivizkij E. V.) Estetica e filosofia della cultura in italia (Prozersky V. V.) Teatro musicale in Italia (Sokolov E. G.) Cultura italiana nelle reminiscenze della modernità (Artamoshkina L. E.) Caratteristiche storico-culturali delle regioni in Italia (Nikolaeva J. V.) Economia e cultura imprenditoriale in Italia (Alberti F., Papa F.) Tradizione classica nella cultura europea (Pozdnev M. M.) Teoria e pratica di conservazione dei beni culturali in Italia (Nikonova A. A.) Cultura enogastronomica in Italia (Nikolaeva J. V.) Cinema italiano (Romanova I. K.) Lingua francese (disciplina facoltativa) Greco antico (disciplina facoltativa)

317

Содержание Contenuto От редактора. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Editoriale. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6 От генерального консула Итальянской Республики в Санкт-Петербурге. . . . . 9 Dal console generale della repubblica italiana a San Pietroburgo. . . . . . . . . . . . . 10 От итальянского редактора. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Dal redattore italiano. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Позднев М. М. Fomenta podagram: медицина и поэзия во втором «Послании» Горация (Epist. 1, 2, 51–53). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15 Pozdnev M. M. Fomenta podagram: un commentario sul rapporto tra poesia e medicina in Orazio (Epist. 1, 2, 51–53). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 27 Винченцо Ферроне. Просвещение и Процесс Галилея. Краткая история неправильно поставленной проблемы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39 Vincenzo Ferrone. L’Illuminismo e il caso Galileo. Breve storia di un problema mal posto. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 Марко Клементи. Итальянская эмиграция в России (XIX — начало XX века). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 Marco Clementi. L’emigrazione italiana in Russia (XIX secolo — inizio del XX). . . . 72 Бугашев С. И. Идеология итальянского карбонаризма первой четверти XIX века. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84 Bugashev S. I. Ideologia dei carbonari italiani del primo quarto del XIX secolo. . . . . 94 Лейла Тави. Маркиз Федерико Фаньяни и его «Письма из Петербурга…». . . . 103 Leila Tavi. Il marchese Federico Fagnani e le sue Lettere di Pietroburgo . . . . . . . 115 Бартоло Гарильо. Католическая Церковь от анафемы до реабилитации Рисорджименто. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127 Bartolo Gariglio. La chiesa cattolica dalla scomunica alla difesa del Risorgimento. . . . . 141 Энцо Форнаро. «Белые ночи» Филиппо Томмазо Маринетти. . . . . . . . . . . . . 153 Enzo Fornaro. Le notti bianche di Filippo Tommaso Marinetti. . . . . . . . . . . . . . . 157 Прозерский В. В. Эстетика Бенедетто Кроче в англосаксонском мире. . . . . 161 Prozersky V. V. L’estetica di Benedetto Croce nel mondo anglosassone . . . . . . . . 170 Артамошкина Л. Е. Феноменология ландшафта: итальянские впечатления В. В. Розанова. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 179

318

studia culturae. terra italia

Artamoshkina L. E. Fenomenologia del paesaggio: impressioni italiane di V. Rozanov. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 187 Бартоло Гарильо. Итальянские католики и Сопротивление нацизму и фашизму в ходе Второй мировой войны (1943–1945). . . . . . . . . . . . . . . . . . 195 Bartolo Gariglio. I cattolici italiani e la resistenza al nazismo e al fascismo durante la seconda guerra mondiale (1943–1945) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 211 Кайгородова Н. А. Рисорджименто — оконченный процесс? История и современные оценки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224 Kaygorodova N. A. Risorgimento: un processo che si è concluso? Storia e valutazioni contemporanee. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 231 Держивицкий Е. В. Проблемы политико-культурной идентификации Италии: традиция и современность. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 237 Derzhivitsky E. V. Problemi dell’identità politico-culturale in Italia: tradizione e modernità. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 250 Николаева Ж. В. К вопросу о современном понимании культурной идентичности итальянцев. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 262 Nikolaeva J. V. Sulla questione della recezione dell’identità culturale italiana in età contemporanea. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 271 Сильвано Костанцо. Виртуальное единство. Странная судьба народа святых, мореплавателей и героев . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 279 Silvano Costanzo. L’unità virtuale. Lo strano destino di un popolo di santi, navigatori ed eroi. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 294 Авторы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 307 Gli autori. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 312 Приложение. Основные дисциплины образовательной программы «Культура Италии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 316 Allegato. La lista dei corsi che formano la laurea specialistica in «Cultura italiana». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 317

319

Нау ч но е и з д а н ие

Studia culturae Terra Italia Выпуск 14

Ответственный редактор выпуска: Ж. В. Николаева Тех. редактор и компьютерная верстка: Е. Е. Кузьмина Художественное оформление: Д. В. Ведерников Подписано в печать 25.09.2012. Формат 60×84 1/16. Уч.-изд. л. 23,0. Усл.-печ. л. 18,6. Тираж 200 экз. Заказ 000 Издательство СПбГУ 199004, Россия, Санкт-Петербург, В. О., 6-я линия, д. 11/21 Тел./факс: +7(812) 328-44-22 E-mail: editor@unipress.ru www.unipress.ru Типография Издательства СПбГУ 199061, Санкт-Петербург, Средний пр., д. 41